DjVu

      Мне давно полюбились ребята Крайнего Севера, с которыми довелось встречаться на Таймыре и во время плавания по студёным рекам и морям Заполярья. Интересно было узнать всё об их жизни, такой непохожей на жизнь других ребят — несеверян. Природа сурового, но родного им края научила их быть смелыми, выносливыми и очень умелыми.
      В просторах Ледовитого океана, в тундре люди стараются не теснить животных, и когда бывает в этом нужда — прийти на выручку.
      Дикие звери, даже такие большие и сильные, как медведи, тюлени, олени, часто тянутся к людям. Может, из любопытства? А то и за помощью...
      — Белый медведь. Умка, к нам пожаловал! — закричали работавшие на палубе ледокола матросы и громче всех вертевшийся тут же Славка. — Подходи, миша, смелее!
      По их несердитым голосам Умка понял, что ему рады, и совсем не боялся, что его тут могут обидеть.
      Кочуют по бескрайней тундре оленеводы со стадами оленей. Они могут месяц идти по ней и никого не встретить на пути. Поднимутся на сопку — только спины да рога оленьи колышутся впереди... Вместе со взрослыми кочуют и ребята, помогают им. Собирать отбившихся от стада оленей нелегко, к вечеру так и упадёшь от усталости на меховую подстилку. Но зато до чего же хорошо, привольно шагать по мягкой моховой тундре, глядящей на тебя синими, жёлтыми, огненными глазами цветов! Меткий бросок маута, и олешек заарг канен.
      — Куда бежал, глупый! В пасть к волку? — говорит ему Варчи. — Один в тундре пропадёшь!
      Вот о таких ребятах, как Варчи, Сохо, Тэнеко, Олеконе и других мне и захотелось рассказать вам, мои юные читатели.
     
     
      УМКА И ДВУЛАПЫЕ С БОЛЬШОЙ СКАЛЫ
     
      ХОЧУ САМ ВСЁ ВИДЕТЬ
     
      Вонзая когти в стену ледяного тороса, Умка играючи, одним махом взобрался на него и замер на оплавленной солнцем макушке. Белый и чистый, будто вылепленный из снега, вытянув шею, повёл носом. Ветер, как и там, внизу, доносил таинственный запах, только здесь он был сильнее, отчётливее. Его невозможно было спутать ни с каким другим — с запахом нерпы, песца, моржа...
      Страха перед неизвестным у Умки не было, было лишь острое желание увидеть эти непонятные существа, близость которых всегда тревожила мать-медведицу. Вот и сейчас, недовольно сморщив нос, она рыкнула: опасность! Надо уходить!
      Но Умка не шелохнулся. Кого опасаться? Он уже не маленький, ростом почти с мать, и готов померяться силой с любым. Только с кем? Здесь, во льдах, сильнее их, медведей, никого нет.
      Снова последовал короткий приказ матери: следуй за мной! Рык её донёсся уже издалека. Мать и сестрёнка Ума уходили.
      А он не мог уйти, он стоял не шевелясь. Таинственный
      запах был уже настолько явствен, что к нему не надо было принюхиваться, он щекотал ноздри, будоража Умкино любопытство. Слышны были уже и приближающиеся шаги.
      Наконец он увидел: из-за гряды торосов вышло два дву-лапых существа. Нет, лап у них было, как и у Умки, четыре. Но шли они только на двух, задних. Умка тоже может ходить на задних лапах, только зачем, если на четырёх удобнее и быстрее?
      У Умки ни один мускул не дрогнул. Он не лёг, стараясь слиться с торосом, не прикрыл лапой свой чёрный нос, как это делает, когда выслеживает нерпу, он лишь прищурил глаза, и вовсе не из боязни, что незнакомцы увидят их черноту, он просто хотел получше их разглядеть.
      Двулапые проходили близко и если бы глянули в Умкину сторону, то увидели бы его. Но они не чуяли Умку, поэтому и не глянули. Они тихо урчали, и голоса их были совсем не похожи на грозный рёв косачей, даже птицы, которые проносятся над разводьями, кричат громче, чем эти Двулапые.
      Умка подметил, что у Двулапых нет страшных клыков, как у моржей, и нет когтей, как у него, Умки. Значит, они так же беззащитны, как глупые нерпы! И чего мать уводит их с Умой от Двулапых?..
      Умка сейчас сыт, а будь он голоден, мигом догнал бы их. Удар его лапы был бы, наверно, для них, как и для нерп, достаточен, и он бы приволок их к матери и сестрёнке и показал, что нечего их опасаться! Но Умка был сыт, а когда он сыт, он не охотится.
      И он по-прежнему стоял и с высоты тороса наблюдал. Ему забавно было смотреть, как неуклюже, помогая друг другу, совсем не так, как делает это он. Умка, перебираются Двулапые с одной льдины на другую.
      Умка не знал, что это были люди, и несмотря на то, что у них нет ни клыков, ни когтей, они сильны и могучи.
      «Вот же они, Двулапые, — думал Умка, — чем страшны?..»
      Когда Двулапые скрылись за новой грядой торосов. Умка соскользнул вниз и вперевалку зашагал следом за матерью и сестрёнкой. Они уже ушли далеко, их не было видно. Однако Умка шёл уверенно, даже не присматриваясь к следам. Родной запах безошибочно вёл его.
      Запах Двулапых, хотя уже и слабый, ветер всё ещё приносил. Ветер — друг медведей, он помогает в охоте, подсказывает, где таится добыча, и, если подкрадываться к ней с подветренной стороны, она не чует тебя, потому что ветер уносит твой запах.
      Умка вспомнил, как впервые встретился с ветром — это случилось, когда он вылез на волю из берлоги, в которой жил с самого рождения. Он был тогда совсем ещё маленьким медвежонком. Тогда же он впервые увидел и Двулапого. Это было давно. А сейчас вспомнилось.
     
     
      ЖИЗНЬ в БЕРЛОЖКЕ
     
      Они втроём — мать-медведица, он и сестрёнка Ума — жили тогда в снежной берлоге. Берлога бьша двойной. В большой и высокой половине, положив голову на лапы, спала мать. Позади, в маленькой, низкой берложке, прижавшись друг к другу, подрёмывали они с Умой. Временами просыпались, поднимали возню. Сестрёнка и сейчас меньше его, а тогда была совсем крошечной. Но задира! Бывало, он лежит, уютно свернувшись, ему спать охота, а она дёрг его за ухо, хвать лапой по носу, а сама скорей в другой конец берложки. Разве стерпишь такое?!
      Он бросится за ней, чтобы надавать тумаков, а она увёртывается, визжит и сама даёт сдачи. Отобьётся и — в большую берлогу прятаться за мать. Он мог бы, конечно, дать ей настоящую трёпку, и она бы больше не приставала, но тогда им обоим стало бы скучно.
      Мать поднимет голову, заворчит сердито: а ну-ка, спать!
      И они тут же уберутся к себе.
      Кроме их берлоги, матери и сестрёнки, он больше тогда ничего ещё не видел и не знал. Наверху, над ними, что-то шумело, свистело, завывало, но что ему до этого, если у них в берложке так тихо и хорошо!
      Но однажды они вдруг услышали, как в большой берлоге что-то шлёпнулось. Звонкое, весёлое... Они сразу насторожились. И снова: шлёп!.. Крадучись, они подошли к тому
      месту. Принюхались. Ничем не пахнет. А с потолка всё падало что-то. Они попробовали лизнуть это «что-то» — оказалось прохладным и приятным... Капли! Медвежата стали играть с ними, ловить их на лету — носом, лапами... Они отталкивали друг друга, сестрёнка, как всегда, повизгивала и ухитрялась поймать капель больше, чем он.
      Мать заворчала, и они притаились. И тут услышали, что капли падают и в других местах. Падали, должно быть, и на мать. Она заворочалась. И вдруг встала. Потопталась, потянулась, расправила занемевшее тело, шумно встряхнула на себе шерсть. Потом сунула нос в небольшой продых, что был впереди берлоги. Из него обычно шёл холод, и медвежата туда не подходили.
      Мать долго принюхивалась. И вдруг, ломая грудью снежную стену, выбралась наружу. А они с сестрёнкой, боясь, что мать уйдёт от них совсем, кинулись за ней. И тут им в глаза глянуло что-то такое невероятно яркое, непонятное, что они скорей зажмурились и юркнули обратно в свою берложку.
     
     
     
      А МИР ТАКОЙ БОЛЬШОЙ!
      Мать не ушла. Повернувшись к ним, она стала их звать. Настойчиво, но не сердито. И они стали осторожно, готовые в любую минуту кинуться обратно, выбираться на свет. Умка — первый, а сестрёнка за ним. Оба щурились, но уже понимали, что яркий свет — это не страшно. Страшно было другое. Оставив свою маленькую берложку, они очутились в такой непомерно огромной берлоге, что до снежного потолка в ней не сможет дотянуться даже мать, если встанет на задние лапы.
      Они широко открытыми глазами осматривали всё незнакомое, что раскрылось перед ними. А мать, негромко урча, звала их за собой. Она уходила от берлоги. Спохватившись, они побежали за ней.
      Догонять было легко, потому что спускались они под горку. Но мать, словно играя с ними в «догонялки», заскользила с крутизны, широко растопырив лапы. Ума попробо-
      вала бежать, но тут же кувыркнулась через голову, так кубарем и скатилась, отчаянно визжа. А Умка попробовал, как мать, на растопыренных лапах, но лапы разъехались, и он на брюхе заскользил вниз. Всё быстрее... Белизна откоса, казалось, летит на него... Ох, и страшно!.. А когда докатился до низа, показалось: ох, и хорошо!..
      И они с Умой тут же стали карабкаться вверх и опять съезжать.
      Неожиданно, пронзительно крича, над ними пронеслись распластанные в воздухе существа. Медвежата испуганно прижались к ногам матери.
      «Не бойтесь, — проурчала она, — это слабые птицы».
      «Слабые — значит, не страшные», — сразу понял Умка. И когда птицы пронеслись снова, он, подражая матери^ даже не поднял на них глаз.
      Мать всё шла. Иногда останавливалась, разгребала подтаявший снег и, запустив глубоко когти, вырывала с корнем какие-то былинки и съедала. Медвежата тоже попробовали эти былинки, но они показались им невкусными.
      Тут налетел ветер, с гулом и свистом. Он был невидимый, но такой напористый, что валил с ног. Мать не испугалась.
      «Идёмте, идёмте», — спокойно звала она.
      Так вот кто шумел наверху, когда они дремали в своей берлоге! Это был всё время куда-то несущийся ветер. Умка сразу понял, что ветер нельзя ни ударить лапой, ни укусить. А сам ветер может дёрнуть за шерсть, за уши и за хвост.
      Потом вдруг вместе с ветром налетело невероятное множество белых пушинок. Они залепляли глаза, нос. Спотыкаясь, ничего не видя, медвежата попытались спрятаться за мать, но пушинки находили их и там. Умка высунул язык, и пушинки захолодили его. Это же снег — сразу понял Умка. Тот самый снег, что у них под лапами и на горе, с которой они скатывались. Их берлога тоже из снега, и он любил его лизать.
      Ветер задул ещё страшнее, и что-то оглушительно загремело, ухнуло, затрещало совсем рядом. Огромные мокрые глыбы полезли друг на друга, разламываясь, переворачиваясь, на них налезали новые глыбы и тоже с грохотом разламывались. Осколки летели далеко в стороны. Один
      упал возле них. Умка с перепугу даже растянулся. Но, взглянув на мать, увидел, что она не испугалась. Значит, и этот грохот для них не страшен.
      Сестрёнка первой подбежала к гладкому блестящему обломку и стала грызть его. Умка бросился за нею: надо же было узнать, что это такое. Обломок был холодный, всё равно что снег, только твёрдый и горьковатый. Это был лёд. Так Умка познакомился со льдом.
      Грохот постепенно прекратился, и пласты льда перестали двигаться. Ветер поутих, и снег тоже. Ветер насвистывал в уши: «Теперь видел, какой я бываю?! Но это ещё что! Когда я по-настоящему разойдусь, я и не такими льдами могу ворочать!»
      Вскоре они увидели гору, на бурых уступах которой было полным-полно таких горластых и суматошных птиц, что Умка сначала даже присел на задние лапы. Но тут же ему захотелось добраться до них, и он, пересилив неудовольствие, побежал к горе. Что он будет делать с птицами, он не знал, но, наверное, ему будет очень весело!
      А гора не разрешала, чтобы в неё впивались когтями. Она была твёрдая, из гранита. Когти скользили. Умка сердился, работал всеми четырьмя лапами, но не смог добраться даже до первого уступа. А птицы, шурша крыльями, носились над ним. Одна чёрная, с крючковатым клювом проскрипела что-то насмешливое и уплыла по воздуху.
      Птичья гора уходила далеко ввысь. А выше нее был только снежный потолок огромной берлоги. В этой берлоге жили птицы и горы, летучие снежинки, ветер и льды... А теперь и они, медведи, будут жить. Умке здесь нравится. Он уже налетел было на сестрёнку, чтобы затеять возню, но остановился.
     
     
      ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ДВУЛАПЫМ
     
      Мать шумно тянула носом, принюхиваясь. Медвежата подбежали к ней и тоже стали принюхиваться. Если мать тревожится, значит, им грозит опасность.
      «За мной!» — коротко приказала мать и направилась к тем самым завалам льда, торосам, которые совсем недавно лезли друг на друга и кувыркались, а теперь притихли.
      «Не-е-т, скорее в нашу старую берложку, — решил Умка, — там есть где спрятаться, там нас никто не найдёт!» — И побежал назад, туда, откуда они только что пришли. Но мать мгновенно оказалась возле него и лапой так дала ему под зад, что он несколько раз перевернулся через голову. И, вскочив, забыл про всё: и про берложку, и про птиц, что носились над ними, — опрометью помчался следом за матерью. Рядом так же быстро бежала сестрёнка. Она повизгивала не то от страха, не то от радости, что мать всыпала не ей, а ему.
      На пути у них оказалась широкая полоса воды, разводье. Мать коротко рявкнула: не отставайте! Кинулась в воду и поплыла. А они с сестрёнкой замешкались на краю льдины. Они впервые видели так много воды. Страшно было прыгать в незнакомую глубину — вон у матери только голова снаружи! И страшно было оставаться здесь одним.
      Зажмурив глаза. Умка махнул вниз и животом плюхнулся в воду. И сразу заработал всеми четырьмя лапами — это же просто, будто бежишь по снегу. Умку никто не учил плавать, и в воде он очутился впервые, но он плыл!..
      Сестрёнка, пофыркивая, плыла рядом. Мать уже выбралась на льдину и, урча, поторапливала их. Наконец и они ткнулись носами в голубую отвесную стенку. И сразу стали карабкаться вверх. Лёд — не гранит, когти легко впивались в него. Всё же карабкались они, наверно, не так быстро, как надо было, и мать поддала лапой одному, другому, не сильно, но так, что они мигом очутились на льдине. Стряхнули с себя воду и снова побежали.
      Они уже были у завала льда, где сколько угодно маленьких и больших берложек — в какую хочешь, в ту и прячься! — когда позади послышались отрывистые голоса, и к тому месту, с которого они только что прыгали в воду, подбежали, скаля зубы и громко сердясь, такие же, как они, четверолапые, но остромордые звери.
      Мама-медведица сказала: «Это собаки». Они метались по краю льдины, ища место, откуда удобнее прыгнуть в воду.
      Увидел Умка и Двулапого. Он тоже подбежал к краю льдины. Но он не рычал, не скалил зубы, да и были ли они у него?.. Он махал медвежатам передней лапой, озорно подпрыгивал и звонко кричал:
      — Умки, не уходите, вернитесь!
      Он звал их поиграть с ним, звал весело, и Умка почуял, что этот Двулапый такой же детёныш, как он и Ума. Умка, может, и захотел бы поиграть с ним, покататься на брюхе вот с этих ледяных глыб, но собаки... Они вот-вот кинутся в воду, погонятся.
      Здесь, по другую сторону разводья, медведи были в безопасности. Торосы для них всё равно что дом родной. Нет ни одного живого существа, которое могло бы так ловко перебираться с одной ледяной глыбы на другую, как медведи. Медвежата, хотя попали в торосы впервые, освоились там сразу.
      Да, вон ещё когда он впервые увидел Двулапого. И до сих пор не может понять, почему мать опасается Двулапых?
     
     
      ОТВАГА МАТЕРИ
     
      А зубастых собак мать-медведица не боится.
      Однажды, когда она выслеживала нерпу, на неё налетела целая свора собак. Они окружили её, с лаем бросались, старались цапнуть.
      Медведица, сидя, лениво отмахивалась от самых назойливых. И лишь когда почуяла приближение Двулапого, ринулась на них, раздавая тумаки когтистыми лапами, так что собаки с визгом разлетались в стороны. Расшвыряв свору, она скрылась в торосах, где они с Умой, дрожа, ожидали её. Собаки в торосы не побежали. Оказалось, что они боятся не только воды, но и торосов, потому что совсем не умеют лазать по ним.
      Сколько раз Умка убеждался в бесстрашии матери-медведицы!
      Как-то у них долго не было еды. Нерпы куда-то уплыли, а куда — неизвестно. В поисках добычи они шли и шли, пере-
      бираясь с одной льдины на другую, мать-медведица вставала на дыбы, тянула шею, осматривала всё вокруг, раздув ноздри, принюхивалась, но так и не могла уловить ни малейшего признака нерп. Они отощали, бока у матери запали, шкура свисала складками, у него и Умы совсем мало осталось сил.
      И когда им стало уж совсем худо, ветер — их спаситель — вдруг принёс чуть уловимый запах: этот запах подсказывал, что где-то недалеко им есть чем поживиться! Они прибавили шагу и вскоре увидели на краю льдины лежбище моржей.
      Он и Ума обрадовались, что моржей так много. Они так обрадовались потому, что ещё не знали, как трудно охотиться на моржей.
      А мать знала. Она легла и долго присматривалась к моржам. После трудной и бесплодной ходьбы по льдам набиралась сил.
      Потом, приказав им не шевелиться, стала неслышно подбираться к лежбищу. Она не шла, а еле заметно для глаз ползла. То и дело кто-нибудь из моржей поднимал голову, осматривался, не грозит ли опасность. И всякий раз медведица замирала, сливаясь со снежными наносами. Голова моржа опускалась. Тогда она снова ползла.
      Ветер тянул со стороны моржей, поэтому моржи её не чуяли. Зато их запах доходил до Умки и Умы, и от этого у них ещё сильнее ныло в животе, голод становился нестерпимым. Им хотелось поторопить мать: чего медлишь? Ведь моржи такие неповоротливые, что с ними церемониться!
      Но чем ближе медведица подползала к моржам, тем осторожнее она становилась. В два прыжка она могла бы уже достать крайнего, молодого, со старым ей не справиться. Но — надо наверняка. Чёрные глаза прищурены, чёрный нос прикрыт лапой.
      Всё же моржи её заметили. Короткий сигнал тревоги, и все эти сонные туши ринулись к воде. Шлёпанье тел, рёв потревоженного стада. Вода у края льдины закипела, буруны взметнулись вверх.
      Сигнал тревоги был сигналом и для медведицы. Как снежный вихрь она ринулась на моржа и ударила лапой.
      Куда девалась неповоротливость моржа! Он мгновенно обернулся и тоже нанёс удар своими страшными клыками. Медведице удалось отскочить, и удар пришёлся вскользь, выдрав у неё клок шерсти.
      Медведица и морж вставали на дыбы, кружили на месте, с рёвом бросались друг на друга, нанося удары и сами увёртываясь от ударов. Медведица старалась оттеснить моржа от края льдины. На льдине она проворнее его. Но морж напирал своей громадиной, стараясь столкнуть медведицу в воду — там он властелин, там он её одолеет. Они то отступали от края, то, казалось, вот-вот рухнут в разводье.
      Медвежата с начала битвы рвались вперёд, на помощь матери, но, вспомнив её наказ, останавливались, топтались на месте, повторяли всё, что делала она: бросались на «врага», отскакивали, били лапой — по воздуху, яростно рычали...
      Медведица была увёртливее, удары её точнее. И морж, обессиленный, уже не надеясь отбиться, кинулся к краю льдины, ища там спасения. Ещё секунда — и он ушёл бы под воду. Но медведица опередила его. Метнувшись, крепко схватила когтями, рванула, отбросила от края. Морж бы повержен.
      Израненная, обессиленная медведица, опустив голову, с минуту смотрела на неподвижно распластанную тушу — не пошевелится ли, — потом отошла в сторону и легла, закрыв глаза.
      Еды тогда им хватило надолго. Они с сестрёнкой набрались сил и опять стали устраивать драки. Мать-медведица скоро поправилась, шкура на её боках уже не свисала складками, раны, нанесённые моржом, зажили.
      Сейчас, когда Умка стал большим и сильным медведем, он мог бы тоже сразиться с таким клыкастым великаном. Но после той битвы он усвоил: морж — грозный зверь, и в драку с ним вступать надо только при крайней необходимости. Мать-медведица решилась на это потому, что они все тогда были очень голодны.
      ...Мать-медведица и Ума то показывались далеко впереди, то скрывались за торосами. Умка не торопился их догонять. Знал: мать сердита на него за непослушание и даст трёпку, не посмотрит, что он уже вон какой вымахал! А может, за дело даст?.. Мать-медведица неусыпно оберегала их с Умой.
      когда они только вышли на белый свет из берлоги, оберегает и сейчас, когда они выросли. В случае опасности — Умка знал — она не оставит их, примет беду на себя. Так уж было не раз. Умка помнит их встречу с матёрым медведем.
      Медведь был огромен, грудь и лапы могучие, на голове и боках чернели шрамы — отметины жестоких битв. Шерсть не белая, как у них с Умой, а пожелтевшая, желтее, чем у матери-медведицы. И клыки жёлтые и страшные. Уверенный в своей силе, медведь приближался неторопливо, рассерженно покачивая головой, тёмные с зеленью глаза недобро блестели.
      Мать вышла вперёд, заслонив его и Уму собой, оскалила зубы, предупреждающе зашипела, зафыркала: не подходи! И медведь остановился. Насупившись, уставился на них. Мать-медведица, изгибаясь, припав ко льду, шагнула к нему, готовая к прыжку. «Уходи!» — грозно рявкнула она.
      Медведь открыл пасть, и Умка ждал, что он рявкнет куда грознее и ринется на них. А он лишь облизнулся, постоял немного и, повернувшись, позорно отступил.
     
     
      УМКА-ОХОТНИК
     
      Да, надо бы Умке подучиться у матери-медведицы неустрашимости и осторожности.
      Устыдившись, Умка догнал мать и пошёл позади. Она заметила его, но не подала виду. Она ещё была сердита.
      Они шли долго. И вот их' ноздрей коснулся неотразимо сладкий запах нерпы. Умка сразу свернул на этот запах. Он хотел первым отыскать отдушину, где нерпы высовываются подышать, первым добыть нерпу. Пусть мать увидит, что он уже умелый, взрослый медведь!
      Отдушин было несколько. Умка выбрал ту, из которой сильнее шёл запах. Он подобрал когти, как учила мать, чтобы не стучали по насту и не спугнули зверя. Одним взмахом обломал края отдушины, чтобы удобнее было схватить нерпу, и замер, сунув морду в снег. Чёрный нос спрятан, дышит он не в отдушину — нерпа не почует его.
      Он ждал терпеливо. И вдруг из отдушины донеслось тоненько: хруст... хруст... И ещё: хруст... Нерпа! Он правильно
      выбрал место для охоты. Хруст... Это хрустел в зубах нерпы лёд. Она обгрызала, расширяла отдушину, ведь отдушина постоянно обрастает льдом.
      Нерпа — вот она, под тёмным кружком воды. Умке казалось, опусти только лапу, и подцепишь её. Временами вода рябилась, и Умка поднимал лапу, готовясь ударить. Но вода снова успокаивалась, и опять слышался хруст... Кровь у Умки шумела в ушах, шерсть на загривке вздыбилась, кончик короткого хвоста от напряжения вздрагивал. Ну, когда же, когда она перестанет дразнить! А нерпа спокойно занималась свои делом, не подозревая, что рядом притаился смертельный её враг — медведь.
      Однако пришло для неё время вдохнуть воздуха, и она высунулась. Плеснула в отдушине вода, и показалась отливающая тёмным блеском голова. Умка ударил лапой мгновенно, поддел когтями и, откинувшись, рванул нерпу. Затрещал, обкалываясь по краям отдушины, лёд, и нерпа в струях воды описала в воздухе полукруг, шлёпнулась рядом с Умкой. Умка не взглянул на неё. Он снова замер у отдушины, зарыв горячо дышавшую пасть в снег. Там, где попалась одна нерпа, должна быть и вторая, нерпы живут парами, это Умка подметил.
      Вторая нерпа объявилась быстро. В поисках исчезнувшего друга она высунула голову в отдушину. На Умку глянули два выпуклых круглых глаза. Но успела ли нерпа увидеть его, успела ли удивиться?..
      Всего миг — и на льдине уже лежали две тушки.
      Больше не надо было таиться, и Умка встал. Кровь в нём всё ещё горячилась, но шерсть на загривке, смягчаясь, уже опускалась.
      Мать и Ума, оставив свои отдушины, направились к добытым нерпам. Мать ворчала, но уже миролюбиво, даже похваливая Умку — он перенял от неё приёмы охоты и постиг непреложный закон, что они, медведи, — владыки безбрежного ледового края.
      Умка, как и подобает воспитанному медведю, не дотронулся до еды, пока не насытились мать-медведица и Ума. Приступил к ней только тогда, когда они, отойдя в сторону, к торосам, улеглись. Мясо нерпы показалось ему в этот раз особенно вкусным. Может, потому, что он сам добыл его?..
      Наевшись, Умка торжествующе поднялся на задние лапы, хлопнул передней по ближнему торосу так, что полетели осколки, и вдруг, взвизгнув, совсем как Ума, перекувырнулся через голову. Он даже не турнул песца, их постоянного прихлебателя, — тот уже набросился на остатки обеда. Пусть ест! Умка сегодня особенно добр.
      Впадать в послеобеденную дрёму Умке не хотелось. Ветер шевелил льды, они тёрлись друг о друга, поскрипывали. Ветер теребил Умкино любопытство, звал за собой, к Дву-лапым... И если до сих пор Умку сдерживали осторожность и страх перед Двулапыми, которые внушила ему мать, то теперь, когда он так умело разделался с нерпами, его уже ничто не могло удержать.
     
     
      СКАЛА ДВУЛАПЫХ
     
      Мать-медведица не повернула головы, не открыла глаз, когда услышала его удаляющиеся шаги. В последнее время Умка стал всё чаще уходить в одиночку. И она знала, что близок день, когда он навсегда покинет её и начнёт самостоятельную жизнь во льдах.
      Умка трусил легко, чуть вразвалку. Перебирался через гряды наторошенного льда, перемахивал через разводья, там, где разводья были широкие, переплывал. В каждом его шаге, в повороте гордой головы проступали достоинство, красота. В нём удивительно сочетались сила и мягкость.
      Он не искал следов Двулапых, он запомнил, куда они шли — к видневшимся вдали бурым скалам. На уступах этих скал были несметные поселения птиц, этих летучих рыболовов. Умка с сестрёнкой и матерью-медведицей не раз проходили вблизи.
      Бурые скалы были ещё далеко, а Умка уже уловил присутствие Двулапых. Он почуял и ещё много неведомых ему запахов. Он фыркнул и замедлил шаг. Не то чтобы он страшился Двулапых, — он сильнее их, пусть они его боятся! — но он должен знать их повадки, и, пока не разгадает, как они без когтей и клыков добывают себе пищу и чем они опасны, он должен быть настороже.
      Обогнув навал высоких торосов, Умка замер. Перед ним была необычная, никогда прежде им не виданная и непохожая на все другие скала. Когда она появилась? Раньше её здесь не было. На уступах скалы копошились, перебегали с места на место, исчезали внутри скалы и вновь появлялись Двулапые.
      Откуда Умке было знать, что «скала» эта вовсе не скала, а мощный ледокол, способный ходить среди тяжёлых льдов океана, а теперь пришвартованный к ледяному припаю острова!
      Двулапые Умку не чуют, хотя он у них уже на виду. Значит, живут без осторожки. Как слабые птицы, они селятся на скальных уступах, чтобы к ним никто не подобрался.
      Прикинув так. Умка двинулся к «скале». Пройдёт немного, остановится. Оглядится по сторонам. Ещё пройдёт. Он почти сливался с белизной льда и снега, только три чёрные точки — глаза и нос — чётко выделялись.
      Люди на «скале» наконец-то его увидели.
      — Белый медведь, Умка, к нам пожаловал! — закричали они все сразу. — Смотрите, медведь идёт!
      Все сбежались на нижний уступ, махали Умке:
      — Эй, миша, давай, давай, подходи, не бойся!
      По их не сердитым голосам Умка понял, что Двулапые не угрожают ему и даже рады, что он пожаловал к ним. Но почему Двулапые не боятся его? Даже огромные клыкастые моржи, чуть завидев его, бросаются в воду. А птицы — стоит ему подобраться к их уступам — такую панику, такой ор поднимают, все, сколько их есть, разом взлетят, всё небо закроют!
      Неожиданно внутри «скалы» что-то застучало, загрохотало, мощно и грозно. Это не испугало Умку. Льды, когда ломаются, и не так грохочут. Но этот грохот был непонятен. Умка остановился. Подходить ближе было не безопасно.
      Ему задорно закричали:
      — Не бойся, миша, ничего страшного, это дизель. Иди, мы тебя славно угостим. Наш кок Вася уже стол накрывает!
      Матросы смеялись, показывая мелкие, совсем не грозные зубы, которыми и шкуры нерпы не прокусишь.
      И тут на снег возле Умки плюхнулось и покатилось что-то круглое. Умка, наверно, и не взглянул бы на эту кругляшку — ну, подумаешь, упал камень со скалы, он такое видел! Но он втянул воздух. От кругляшки пахло так вкусно... Умка стал раскачиваться вперёд-назад, шмыгая носом от нетерпения.
      — Смелее, смелее, — подбадривали его, — там сгущёнка, молоко. Вкуснятина! Коготки оближешь!
      Умка шагнул вперёд. Принюхиваясь и присматриваясь к непонятному предмету, он ни на миг не переставал следить за Двулапыми. Но пока ничего тревожного не заметил.
      А нос его уже дотянулся до этой зовущей к себе кругляшки, и язык осторожно лизнул. Сладко! Лизнул побольше. Ещё слаще! Тогда он стал торопливо облизывать всю кругляшку. А когда сдавил её зубами, из небольших отверстий, предусмотрительно продырявленных матросами, к нему в пасть брызнули густые фонтанчики такой невероятной сладости, что у Умки от удовольствия даже уши зашевелились. Такой сладости ему ещё никогда не доводилось пробовать!
      Умка давил жестянку зубами, когда это не помогало, давил лапой. Занятый делом, он забыл об осторожности. Правда, пока ему ничто не грозило, но как знать...
      Скоро в сплюснутой жестянке уже ничего не осталось. Что значит одна маленькая кругляшка для такого мишки?! Умка облизал лапы, снег, куда накапала сладость. И поднял голову, оглядел «скалу» — не упадёт ли еид,ё?..
      — Что, миша, доволен? — кричали ему сверху. — Тебе бы ещё медку на заедку!
      Но кругляшек больше не бросали.
      Внутри «скалы» что-то опять угрожающе застучало, а сама «скала» мелко задрожала. Умка неторопливо повернулся и зашагал восвояси.
      — Миша, Умка, приходи, не забывай нас! Ещё угощение получишь! — кричали ему вдогонку.
      Умка шагал к матери-медведице и Уме, чтобы поведать им о своей встрече и рассказать, что Двулапые не враждебны, а совсем наоборот, добры, и нет нужды их обходить стороной. Мать-медведица и Ума этого ведь ещё не знают...
     
     
      СНОВА В ГОСТИ, или ХИТРАЯ КРУГЛЯШКА
     
      Однако, не пройдя и половины пути, Умка почувствовал, что после всего приятно пережитого — удачной охоты, полученного у «скалы» угощения — его стала одолевать дремота. Увидев небольшое углубление между торосов, он забрался в него, как в берлогу, и улёгся, положив, как это делала мать, голову на лапы. Глаза сами закрылись.
      И мгновенно он очутился в их старой берложке. Он опять маленький медвежонок, несмышлёный, неуклюжий, приткнулся к тёплому брюху матери-медведицы и посасывает вкусное, сладкое молоко. Причмокивает, передохнёт минутку и снова сосёт. Он ещё не успел насытиться, как эта хитрющая задира Ума оттолкнула его и ловко пристроилась сама.
      Он в сердцах толкнул её: «Пусти, это моё!»
      Она отбрыкнулась и, вытянув губы дудочкой, фукнула: «Нет, моё!»
      Тогда он ударил лапой. Но на Уму не легко найти управу. Она упёрлась, и ни с места. Он ужасно рассердился, как никогда ещё не сердился, и так двинул лапой, что лапе больно стало.
      Умка вскочил, открыл глаза. Ни Умы, ни матери-медведицы рядом не было, а торос, по которому он, наверно, двинул лапой, раскачивался и верхушкой со звоном ударял по соседнему торосу.
      В пасти Умки всё ещё оставался привкус молока, не материнского, а того, необычного, что довелось ему отведать у незнакомой «скалы». И его потянуло опять к Двулапым. Может, ещё раз выпадет удача...
      Он покружил возле одного тороса, возле другого... Где-то внутри ещё звучал предостерегающий голос матери-медведицы. Но народился в нём уже и другой, более настойчивый голос: «Чего бояться Двулапых? Иди к ним. Ни от кого на свете больше не получишь ты такого необыкновенной вкусноты лакомства!»
      И Умка уже размашисто зашагал к «скале». Скоро она показалась, темнея между белых торосов. И хотя внутри неё опять что-то неприятно гремело и стучало. Умку это не остановило, Чего бояться стука, если он не грозит бедой!
      Матросы на этот раз его заметили ещё издали и закричали:
      — Что, миша, понравилось? А мы тебе ещё угощение припасли.
      Умка уже давно почуял этот запах, никакие другие запахи, знакомые и незнакомые, вкусные и невкусные, что приносил ему ветер, не могли заглушить его, ведь он ему и во сне снился!
      Заветная кругляшка лежала на том же месте. Умка лишь мельком глянул по сторонам. Двулапые, как и в тот раз, были рады ему, это и Умку сразу расположило к ним. Он довольно заурчал. Появись сейчас для него какая-либо опасность, он бы, пожалуй, и глазом не повёл. А приди сюда тот старый великан-медведь с глубокими шрамами, что когда-то подходил к ним, и вздумай отнять это, принадлежащее теперь только ему. Умке, лакомство, он бы, не задумываясь, вступил с ним в драку.
      Осторожно, как и в первый раз, Умка лизнул кругляшку. Вдруг эта сладость окажется не прежней сладостью, а чем-то другим, может, даже невкусным?
      Но нет! Вкуснота та же. Он не обманулся.
      Умка лизнул как следует. Кругляшка, словно испугавшись, отскочила в сторону.
      Умка удивлённо смотрел на неё. Что же будет дальше? Кругляшка не шевелилась. Но стоило Умке дотянуться до неё носом, как она снова отскочила. Это озадачило Умку. Ведь кругляшка не птица, не рыба и не нерпа, почему же она скачет? Та, первая, ведь не скакала!
      Умка попробовал подойти к кругляшке с одного бока, с другого... И всякий раз, когда он почти достигал желанного, кругляшка оживала и отскакивала.
      А сверху подзадоривали:
      — Что, миша, не поддаётся? А ты смелее хватай!
      Смелости у Умки было достаточно. Но почему так всё
      происходит, ему было непонятно. И досадно. Однако он подметил, что от кругляшки тянется тоненькая жилка, и всякий раз, как кругляшке отскочить, жилка натягивается. Он понял: всё дело в этой жилке. Остальное было очень просто.
      Он положил на жилку свою тяжёлую лапу, и сразу всё
      переменилось. Сколько жилка ни дёргалась, ни натягивалась, ничто ей уже не помогало. Кругляшка не двигалась.
      — Ух ты, сообразил! Молодец, миша! — восторженно кричали матросы.
      Это они дёргали привязанную к банке бечёвку, а сейчас радовались Умкиной победе.
      Но как Умка поступит дальше?
      Умка старательно облизал кругляшку. Сладость, что была снаружи, кончилась, и — вот беда! — сколько он ни сжимал кругляшку зубами, сколько ни перекидывал её в пасти с одной стороны на другую, кругляшка лишь сминалась и застревала между клыков, а фонтанчики заветной сладости ему в пасть не попадали.
      Умка не знал, что на этот раз матросы банку не продырявили, они только для приманки обмазали её сгущённым молоком, и всё.
      Умка вконец рассердился. До сих пор всё, что он грыз, поддавалось его зубам, а эта никуда не годная «шкурка» лакомства не желает уступать. Мотнув головой, он выбросил кругляшку на лёд и с такой яростью надавил лапой, что жесть не выдержала, лопнула, и всё содержимое выплеснулось. Ярость Умки сразу прошла, и, хмыкая от удовольствия, он стал слизывать со снега разлившуюся сладость.
      — Браво, миша, вот это силушка!
      Матросы были в восторге. Звонче всех кричал появившийся откуда-то Детёныш Двулапых, такой же, какого Умка видел давно, когда еш^ё был медвежонком, и с которым ему так и не удалось тогда покататься с горки на брюхе. От радости Детёныш даже приплясывал.
      — Миша, покажи, что ты ещё умеешь. Встань на задние лапы!
      Умка не понял, что ему кричат, а на задние лапы встал, потому что всегда это делал, когда был очень доволен.
      — Ого, Славка, смотри, слушается тебя! — обрадовались матросы. — Кинь ему сахару.
      А Славка уже нашарил в кармане, размахнулся:
      — Миша, лови!
      К Умке полетел белый снежный кусочек. Но Умка отбил его лапой. Сахар ничем не пахнет, а что он тоже сладкий,
      Умка не знал. Отбивать лапой ему нравилось, и когда к нему полетели ещё кусочки, он их тоже отбил. Он ждал кругляшку. Но она не падала. Тогда Умке пришло в голову самому забраться к Двулапым за угощением. У птиц ему такое удавалось, он добирался к ним на уступы и вволю лакомился яйцами. Может, и здесь удастся?!
      Он прошёлся вдоль «скалы», попробовал вцепиться в неё когтями в одном месте, в другом... Но уцепиться не смог, когти скользили, не оставляя на «скальной» стене даже следов.
      Матросы кричали ему:
      — Давай, миша, карабкайся к нам! Может, тебе трап спустить?
      Умка смущённо отошёл. С достоинством оглядел Двула-пых, мол, ладно, сейчас мне «не с лапы» к вам добираться, потом доберусь!
      ОБМАН
      Далеко он не ушёл. Знал, что вернётся. И без всякого дела бродил по льдам. Столкнул просто так в разводье ледяную глыбу, посмотрел, как она, грохнувшись, взбудоражила воду, спугнул с лёжки песца и для острастки немного погонялся за ним.
      Когда Умка вернулся к «скале», где, он был уверен, его ждали Двулапые, раньше его пришёл, вернее, неслышно приполз туман. Белёсый, густой, непроглядный. Он спрятал всё: льды, торосы, «скалу» Двулапых. Умка слышал шаги на уступах, голоса. Совсем близко над ним. Умка пробовал отмахнуться от тумана лапой, но ничего не получилось. Туман, когда хочет, приходит, когда хочет, уходит. А когда уйдёт?.. А Умке некогда ждать, он голоден!
      Из-за тумана и Двулапые Умку не видят и не приготовили положенное ему угощение. Сколько Умка ни принюхивается, не чует его.
      Умка ещё раз безуспешно попытался вскарабкаться на «скалу». Встал на задние лапы. И рявкнул с досадой: ну, что же вы?! Я пришёл!
      Но шаги и голоса на уступах уже стихли. Умка подождал немного и, отойдя, улёгся невдалеке.
      Ветер, который всегда куда-то ошалело мчится, толкая и гоня льды, стегая бесконечными каплями дождя или колючками обледенелых снежинок, то ли заблудился в торосах, им же нагромождённых, то ли, зарывшись в снег, заснул. Не было его здесь. А был бы, он бы живо разогнал туман!
      Когда Умка открыл глаза, ветер ерошил на нём шерсть, срывал с верхушек торосов снежный настил, и снег, извиваясь струйками, летел вместе с ветром.
      Умка встал, как бы винясь перед собой. Тумана-то уже нет! В животе у него урчало.
      — Эге-е, миша, приве-е-т! Братва, наш миша идёт!
      Матросы уже называли Умку «наш». Умка вполне с этим согласен. Матросы полюбили Умку за милую неуклюжесть, за мирный нрав, за сметливость. Дикий зверь, он не сторонился людей, доверчиво шёл к ним. Ни разу не зарычал, не сделал попытки броситься на кого-нибудь.
      Скоро ледокол должен сняться со швартовых и уйти, поэтому матросы особенно сердечно встречали сейчас Умку — знали, что им предстоит разлука.
      Возможно, поэтому они и стали прикидывать: что бы такое сделать, чтобы отдалить разлуку? И они придумали нечто хитрое, им казалось, что и Умке их выдумка понравится.
      Вокруг приготовленной для Умки кругляшки с лакомством лежала знакомая ему жилка, правда, она была толще, чем прежняя. Жилка не шевелилась, и Умка не обратил на неё внимания. Он перешагнул через неё передними лапами к приступил к делу.
      Эх, Умка, Умка, мало, видно, тебя учила мать-медведица, мало трепала за загривок! Ты изменил своей дикой, вольной натуре. Забыл, что ты житель льдов, и, хотя ты здесь, во льдах, самый могучий, всё же должен быть всегда настороже. При солнце и при луне, в пургу и в дождь, и во время пиршества, как сейчас...
      Жилка на снегу неожиданно приподнялась. Умка не придал этому значения. Кругляшка со сладостью у него в пасти,
      жилка, хотя и шевелится, но не пытается её отнять. Чего же ему ещё?!
      Обратил Умка внимание на неё, лишь когда она обхватила его кольцом. Он сердито ухнул, с силой выдохнув воздух, повернул голову, щёлкнул зубами, стараясь перекусить эту негодницу. Но не достал. Жилка в ответ лишь крепче обхватила его под лопатками.
      Почуяв беду. Умка рванулся. Жилка впилась сильнее. Он рванулся в другую сторону. Еш,ё... И вдруг почувствовал, что лапы впустую машут по воздуху. Он висит над льдиной! Что же это такое? Что с ним делают? Кто?.. За что?.. Почему?..
      Изгибаясь всем телом. Умка рвался, старался побороть захлестнувшую его петлю, рычал, крутил головой. Но ни когти, ни зубы, всегда выручавшие его, не доставали до жилки. Вверху скрипели блоки лебёдки. Стальной трос, наматываясь на барабан, всё выше поднимал Умку.
      — Дяденька матрос, не надо, миша не хочет, ему страшно! — закричал вдруг смотревший на всё это сначала с любопытством Славка и бросился к стоявшему у лебёдки матросу. — Не надо!!
      Но лебёдка уже подняла Умку, отвела в сторону и опустила на палубу. Не на четыре лапы, а на две, задние.
      Почувствовав под лапами твёрдое. Умка стал рваться ещё отчаяннее. Он не мог понять, почему так коварно поступили с ним? Почему жестоко связали путами? Он — властелин этих льдов — доверчиво приходил к Двулапым, они так весело играли с ним. И вот во что обратили их дружбу!..
      Умка рычал, скалил клыки, кидался из стороны в сторону, он не мог смириться с пленом. Но петля не отпускала, и он лишь топтался да кружил на одном месте.
      Матросы, столпившиеся вокруг, уговаривали Умку:
      — Миша, ну чего ты бузишь? Мы не хотели тебя обидеть! Ты же сам просился к нам! Не бойся, у нас тебе будет хорошо.
      Но Умка больше не верил их добрым голосам. Ему нужно было освободиться от ненавистной петли. Он не хотел быть на их скале, хотя раньше и пробовал сам забраться сюда. Но одно дело — сам, а другое — поневоле...
      Двулапые — вот они, рядом, он почти достаёт их лапой. Они по-прежнему с виду беззащитны и слабы, но только с виду... На самом деле они сильны и коварны. И Умка вдруг понял: обладай он даже во много раз большей силой, ему всё равно не одолеть Двулапых, этой держащей его петли, не сорваться с привязи...
      И тогда, перестав рваться, царапать когтями палубу, он повернулся к своим родным льдам и заревел протяжно и надрывно: «Мма-а-а!.. Мма-а-а!..»
      Было в этом рёве что-то нестерпимо тоскливое, виноватое, призывное. Всем своим существом Умка тянулся туда, вдаль, за вздыбленные гряды торосов.. Услышь его мать-медведица, она бы обязательно отозвалась и, не щадя жизни, кинулась бы на выручку своему непослушному глупому Умке. Но мать-медведица была слишком далеко.
     
     
      В РОДНЫЕ ЛЬДЫ
     
      Зато, как это ни странно, на выручку Умке пришёл Дву-лапый. Правда, Умка этого никогда не узнал.
      Сверху, с капитанского мостика на нижнюю палубу сбежал по трапу капитан. Матросы сразу расступились, смешки, шуточки в адрес Умки прекратились.
      — Это что за представление? Что за цирк? — Капитан обвёл строгим взглядом собравшихся матросов: — Зачем заарканили мишку?
      — Товарищ капитан, он хороший, мирный, почти ручной. Мы хотим его взять с собой. Потом в зоопарк отдадим.
      — Знаете, какой он смекалистый? Мы ему бросили сгущёнку и за верёвочку...
      — Слышал, — сказал капитан. — И какой он умный, и какой миролюбивый, чуть ли не дрессированный. Только взять нам его некуда. Вы же знаете, все трюмы загружены. Или кто к себе в каюту его возьмёт? — В глазах капитана мелькнула смешинка. Но тут же он посерьёзнел. — Это же годовалый, почти взрослый медведь. Хотите, чтобы он вам бока помял? Да и жалость надо к зверю иметь. Видите, как он рвётся? Освободить мишку!
      — Товарищ капитан, может, можно что-то придумать?..
      — И думать нечего. Спустить медведя на лёд.
      И, повернувшись, капитан пошёл к трапу.
      Матросы снова обступили Умку.
      — Ну, миша, придётся нам прощаться. Жаль, конечно, да ничего не поделаешь! Плыть бы тебе с нами до Большой земли. Но тебя на свободу тянет, восвояси...
      Заскрипели блоки лебёдки, «жилка», и без того крепко державшая Умку, натянулась ещё сильнее, подняла его, так что он опять замахал в воздухе лапами, и опустила на лёд.
      Снег комьями полетел из-под Умкиных когтей. Петля, хоть и ослабела, но совсем не отпускала, даже поднимала Умку на дыбы. Мало-помалу она сползла, и, наконец-то высвободившись. Умка галопом помчался прочь.
      — Миша-а, приходи-и, не серди-и-сь! — кричали вслед ему матросы.
      Умка не обернулся. Скоро он скрылся из виду.
      Оказавшись в безопасности, дальше он уже пошёл шагом, низко опустив голову и сердито урча. Его не успокоила даже вода, когда пришлось переплывать через широкое разводье. Идти к матери на посрамление Умке не хотелось, ведь она столько раз учила его не быть беспечным. Он просто шёл... И забрёл в такие дебри торосов, куда и ветер не заглядывает. Здесь он остановился и, вдруг ощутив усталость, лёг. Словно после тяжёлой болезни, долго отлёживался...
      Ледокол ещё три дня стоял возле ледового припая острова. И все три дня матросы нетерпеливо высматривали Умку. Но он не показывался. Матросы хмурились, чувствуя вину.
      — Обидели мишу, — говорили они между собой, — не идёт. Вот ведь как получилось... Обижать-то не хотели, только шуточки... А вышло скверно.
      Дольше всех с палубы не уходил Славка. От ледяного пронизывающего ветра нос у него синел, на глаза почему-то то и дело навёртывались слёзы, а он всё высматривал: не появятся ли в белизне льдов три угольно-чёрных пятнышка — чуткий Умкин нос и два любопытных глаза...
     
     
      КРАСНОЗОБАЯ ЧУДО-ПТИЦА
     
      Вечером, когда отец подбирал патроны и чистил ружьё, готовясь к охоте, Сохо спросил:
      — Возьмёшь меня?
      Твёрдым голосом спросил. Отец не любит, когда говоришь жалостливо. В таких случаях он хмурится: «Не скули, ты не щенок».
      Прищурив глаз, отец осматривал ствол ружья — не завелась ли ржавчина.
      — Возьмёшь? — повторил Сохо.
      Отец оторвался от ружья, смерил Сохо взглядом от ног до макушки и опять стал протирать ружьё.
      Больше Сохо его не спрашивал, и так было ясно: не возьмёт. Мал, мол.
      А всё из-за того, что у Сохо один только раз маленько не хватило терпения. Терпения охотнику надо шибко много.
      Отец тогда взял его с собой на гусей. Сохо его даже не просил. Сам сказал:
      — Идём!
      И они пошли. Солнце ещё не взошло. Всё было в дымке. Снег здорово подтаял, и по тундре разлились озёра — маленькие, большие, всякие... Там, где ветер по ним гнал рябь, они словно хвалились: смотри, на нас нет ни льда, ни снега..,
      Маленькие озёрца Сохо с отцом переходили вброд — унты из камуса' (' Камус — шкурка с оленьих ног.) не промокают. А те, что побольше, поглубже, обходили.
      Они пришли к большому озеру. Здесь были излюбленные гусиные места.
      Птицам здесь раздолье — кормёжки много и в зарослях осоки можно укрыть от глаз ястреба и луня выводок, который скоро появится.
      Сделали на берегу снежную скраду — укрытие. В тундре ведь негде спрятаться, тебя птицы увидят вон откуда, издалека. И полетят стороной. Заползли в скраду, как медведи в берлогу, — это отец так сказал. Сохо медведей ещё не видел, потому что белые медведи живут на краю их земли, у Ледовитого океана, а бурые медведи — в тайге живут. А Сохо с отцом — посерёдке, между белыми и бурыми мишками.
      На берегу перед скрадой поставили «обманки» — фанерных гусей. Издали они как настояш,ие, у них глаза нарисованы, клюв раскрытый и крылья... Летит стая гусей, ищет, куда бы сесть — вдруг там песец! А тут видят — уже гуси сидят. Раз! — и к ним.
      Вход в скраду отец завалил снегом. Оставил лишь окошко для ружья и чтобы видеть можно было, что там, снаружи, делается. Пристроился поудобнее и стал ждать. А Сохо как же? Ему-то ничего не видно. Он сидел, сидел, скучно стало... Да ещё ногу словно иголками закололо. Он заворочался. А отец не шелохнётся, будто и не дышит. А гусей-то всё равно ещё нет.
      Сохо подождал, потом тихонько спросил:
      — Может, они не прилетят? — И сам себе ответил: — Прилетят! Как же иначе? Много прилетит: десять, двадцать... Будут гоготать, хлопать крыльями — вот тут, рядом, хоть руками хватай!
      Сохо забыл про скраду, про отца, потянулся... И вдруг возле самого уха ка-а-к — бах-бабах!!
      Сохо и сообразить не успел, как всё случилось. Его словно кто подбросил, он пробил головой снежный потолок и тут увидел гусей, настоящих. Они только что поднялись и улетали, испуганно крича, сильно взмахивая крыльями.
      Отец был очень огорчён. Того и гляди, прилетит ещё стая, а им укрыться уже негде, скрада развалилась. Пришлось возвращаться домой.
      Вот почему он сейчас смерил Сохо взглядом с ног до макушки — мал, мол, охотничьего терпения ещё нет. А у Сохо терпение есть! Пусть отец возьмёт его ещё раз с собой, тогда увидит! Надо только, чтобы и у него в скраде было своё окошко, чтобы он видел всё и стрелял по гусям, как отец.
      Зимой, когда шла добыча песца, отец не раз брал его с собой. Они, наверное, полтундры вместе на лыжах обегали, проверяя капканы. Ближние Сохо один проверял — и в мороз, и когда пуржило, и до некоторых трудно было добраться. Значит, не мал он!
      Зима эта выдалась суровая. Ветры дули такие, что даже приваду сдували — глянешь, а в капкане ни привады, ни песца — пусто.
      Охотники их колхоза всё равно добь1ли кто двадцать два, кто двадцать семь песцов, кто тридцать. А отец сдал в колхоз сорок три.
      Отец знает все повадки этого хитрого зверька. Каких берёт на приваду. А на тех, кто поопасливей, приваду обходят стороной, отец на их следах ставит капканы — песец тут пойдёт без опаски.
      Когда-нибудь и Сохо будет, как отец, умелым охотником. Пока он ему помогает ставить капканы. И в охоте на гусей поможет — если у него будет дело настоящее. А то — сиди... Неприятная грустинка защекотала где-то внутри у Сохо. Была бы дома мама!.. Как жаль, что она уехала с сестрёнкой в соседний посёлок! Мама бы сказала отцу: «Почему не берёшь Сохо? У Сохо глаз зоркий, всё видит».
      «Ничего, — утешил себя Сохо, — утро вечера мудренее. Утром отец, может, не станет сердиться. Только надо встать пораньше».
      Когда Сохо проснулся, в избе ещё было сумеречно, стол, лавки, нанизанные на крюк в углу капканы едва были вид-Hbt. И всё же Сохо нутром ощутил, что опоздал, проспал. Ещё надеясь, что это не так, он прислушался — не заскрипит ли половица под ногами отца, не загремит ли в сенях задетое ведро или лопата. Но было тихо.
      Сохо вскочил. Постель отца была пуста. Ружья на стене не было. Сохо кинулся к окну. За окном, кроме серого, в синих, почти чёрных рытвинах подтаявшего снега да такого же серого неба, ничего не увидел.
      Он торопливо натянул на ноги меховые унтайки, надел малицу'. «Отец не успел далеко уйти. Догоню. Не прогонит». Нахлобучил капюшон и выбежал на улицу.
      Малица — мужская верхняя меховая одежда.
      в лицо пахнуло утренним холодком. Было по-прежнему сумрачно. День не торопился к ним.
      На глаза ему попалась суковатая палка, что стояла у крыльца. Сохо усмехнулся. Когда он был поменьше, это было его «ружьё». Конец у палки загнут, так что её можно прижать к плечу, посредине сучок — Сохо нажимал на него и кричал: «Бах, ба-бах!» Сейчас-то Сохо учится стрелять из отцовского ружья. А палку всё же взял с собой. Пригодится.
      Обежав дом, Сохо стал быстро подниматься на холм. Отец больше в ту сторону ходил на охоту. Необычные, забытые запахи — ветер принёс их, должно быть, из далёкой стороны — щекотали ноздри. Наверное, это пахло весной, которая наконец-то — ведь уже июнь! — пришла к ним, в тундру. Осевший за последние дни, а сейчас прихваченный ночным морозом снег был твёрдый и даже похрустывал под ногами. Бесснежные холмы чернели прошлогодней мохови-ной. Сухие стебли хрустко ломались под ногами, снизу из-под них уже пробивалась новая зелень.
      Отца он не увидел и с другого, более высокого холма. Может, он спустился в низину и сейчас появится? Сохо переминался с ноги на ногу, ждал... Но отца не было, должно быть, он ушёл уже далеко...
      Возвращаться домой не хотелось. Небо посветлело. Серая хмурость растопилась, тундра заулыбалась.
      Неожиданно вдали послышалось:
      «Лы-лак-лак! Лы-лак-лак!»
      Сохо обернулся.
      — Цо-цо-цо! — удивлённо защёлкал он.
      Быстро приближаясь, в небе летела стая гусей. Как розовое облако! Словно осыпанные горящими угольками, ярко рдели багряные грудки птиц. Это были не просто гуси, а краснозобые казарки! После долгой зимы они наконец-то возвращались домой.
      «Лы-лак-лак! Лы-лак-лак!» — радостно перекликались они.
      Сохо поднял руку, помахал им и тоже закричал:
      — Лы-лак-ла-а-к, однако, здравствуйте-е!
      Отец никогда не приносил домой стреляных казарок.
      — Беречь надо, — говорил он, — их совсем мало в тундре осталось. А без них глазу скучно.
      — А почему мало? — спрашивал Сохо.
      — Шибко красивые, — отвечал отец, — все на них зарятся. А охотник должен быть с умом.
      Прошлым летом Сохо два раза видел летящих казарок, может, даже этих самых. Как и сейчас, он тогда с ними перекликнулся. Ещё тогда они полюбились ему.
      Стая была уже над Сохо, когда вдруг он увидел, как из-за ближнего холма взметнулась и понеслась ей наперерез небольшая бурая птица. Нетерпеливо-грозным был её стремительный полёт. «Сокол-сапсан! — сразу догадался Сохо. — Самый страшный враг птиц, от него не жди пощады!»
      — Не тронь их, — закричал ему Сохо, — это же казарки! Ищи себе другую добычу!
      Казарки тоже увидели сокола. Раздался предостерегающий клич вожака, и стая с тревожным криком рванулась вверх.
      А сокол уже настиг потерявших строй казарок и пронёсся перед самым клювом последней птицы, отсекая её от остальных. Та в испуге метнулась назад, но тут же спохватилась и бросилась догонять уходившую ввысь стаю.
      Рванулся ввысь и сокол. Был он быстр и поворотлив. Так точен и красив был полный охотничьей дерзости его полёт, что Сохо на какой-то миг даже восхитился им. Сохо ведь и сам охотник!
      Но тут сокол сверху кинулся на казарку, и Сохо, всё забыв, отчаянно закричал:
      — Не сме-е-й!
      Казарка увернулась, но пучок пёрышек разлетелся по воздуху. Она призывно закричала, окликая стаю.
      — Не поддавайся, не поддавайся ему! — подпрыгивая, кричал Сохо. Ему до слёз было жаль эту краснозобую чудо-птицу.
      Казарка была сильная, но у неё не было ни острых когтей, ни острого клюва — ничего, чем бы она могла обороняться. Она хотела бы подняться как можно выше, чтобы у сокола не было разгона для удара. Но она была ранена, и силы покидали её.
      А у сокола были силы. Близкая победа ему их прибавляла. Он взмыл высоко над казаркой, чтобы решающим ударом оглушить её и утащить к себе на пиршество.
      И тут неожиданно произошло то, чего никак не ожидал пернатый разбойник. Не ожидал и Сохо. Спасаясь от хищника, казарка вдруг стремительно понеслась вниз, и не просто к земле, а к Сохо.
      Сокол рванулся следом за ней, пытаясь на лету подхватить её, но опоздал.
      Резанув крылом по хрусткому ягелю, казарка глухо ударилась возле самых ног Сохо. А сокол, со свистом разрезая воздух, пронёсся мимо.
      Сохо не сразу сообразил, что казарка ищет у него защиты, и стоял растерянный.
      Неудача только разъярила сокола. Пронзительно выкрикивая что-то воинственное, он облетел небольшой круг и пронёсся низко-низко, так, что Сохо успел разглядеть его злющие глазки и растопыренные когтистые лапы, к одной из которых прилипло нежное пёрышко.
      Напасть на Сохо сокол не решился — Сохо, хотя ещё и не взрослый, но человек. Однако отказываться от добычи он тоже не собирался. Описав новый круг, по-прежнему пронзительно крича, он снова понёсся к Сохо, надеясь устрашить, отогнать его.
      «Эх, нет отщ)вского ружья!» — заметался в досаде Сохо. Что оставалось ему делать? И тогда, вспомнив про суковатую палку, он вскинул её к плечу.
      — Бах-бабах! — крикнул он, как когда-то кричал.
      И сокол устрашился. Резко отвернув в сторону, он мгновенно скрылся за холмом. Должно быть, понял, что там, где люди, ему делать нечего. Сохо секунду смотрел ему вслед. Потом наклонился над казаркой.
      Она лежала с полураскрытыми крыльями, с вытянутой шеей. Она как бы всё ещё летела. Сохо поднял её.
      — Хорошая моя, шибко хорошая, — говорил он, — у меня «ружьё», а ты не испугалась.
      Он приглаживал встрёпанные пёрышки — следы когтей сапсана. Осторожно трогал крылья, сейчас совсем ослабевшие. Сверху они были чёрные. И спинка, и хвост, и шея
      тоже сверху чёрные. А весь низ — чисто-чисто белый. День и ночь. А красная грудка — сразу восход и закат...
      Казарка зашевелилась, открыла глаза, подняла голову, посмотрела вверх, в небо.
      — Его там нет, я его прогнал, — горячо заговорил Со-хо. — А ты опять полетишь, я тебя выхожу!
      Где-то в вышине снова послышалось:
      «Лы-лак-лак!..»
      Сохо стало радостно, у него на руках лежала спасённая им казарка.
      Казарка повернула голову, вся потянулась туда, где в совсем уже светлом небе летела новая гусиная стая...
     
     
      БОЛЬШАЯ ХЕТА СЕРДИТСЯ
     
      Сoxo был рад, что проснулся раньше всех. Раньше мамы, отца, ну и, конечно, сестрёнок. Проснись раньше его Олеконё, старшая сестра, она наверняка стала бы над ним посмеиваться: эх, мол, ты, рыба вяленая!
      Снаружи шумел ветер. Покрывавшие чум нюки из оленьих шкур пузырились. Ветер шумел и в дымовом отверстии, насвистывая, играл в кончиках шестов чума. Вылезать из-под тёплой оленьей шкуры ужасно не хотелось. Но ведь его ждёт дело!
      Неслышно, как песец, Сохо прошёл по меховой подстилке, приподнял полог двери и выскользнул наружу. Ветер сразу же вздыбил и без того взъерошенные волосы. Ветер был не холодный, и глаза всё ещё продолжали слипаться. Чтобы поскорее прогнать сон, Сохо стал бегать вокруг чума. Подбежал к лиственнице, что росла на самом краю обрывистого берега. Она звала его, как старого друга, махала игольчатыми ветками: «Давай поразговариваем...»
      Лиственница была вся изогнута злыми ветрами, ствол в крутых узлах, наростах. Она не столько тянулась вверх, сколько стлалась низом. Поэтому ветру так и не удалось сломать её или вырвать с корнем.
      Сохо обычно взбирался на её разлапистые, словно оленьи рога, сучья, смотрел на реку, тундру... И про всё, что видел, рассказывал лиственнице: как назло зиме и снегу, что ещё лежит в ложбинках, тундра буйно разукрасилась цветами; прячась в траве, песец хитрит, петли делает, зайца выслеживает; вдали над озером кряквы летят...
      А потом Сохо пел лиственнице песни. Про то, что он скоро станет охотником, у него будет ружьё и он будет шибко метко стрелять дичь. А когда окончит школу, станет капитаном на «Омике», а может, и на большом лесовозе, что по Енисею ходит.
      Лиственница хорошо слушала, не перебивала.
      Но сегодня ему некогда с ней разговаривать, он только погладил шершавый ствол. Сегодня они с Олеконе пойдут проверять сеть. Их сеть.
      У многих ребят посёлка давно уже есть свои сети. А у них с Олеконе всё не было. И они приставали к отцу: «Когда же у нас будет?»
      Мама говорила: «Будет и у вас. Скоро».
      А отец молчал. Чинил сети, развешивал на вешала для просушки — и ни слова...
      А вчера, когда они вместе ставили сеть у того берега, вдруг сказал:
      — Теперь это будет ваша. Сами будете смотреть за ней, добывать рыбу.
      Сохо чуть в реку не свалился, так рад был. Он уверен: они с Олеконе справятся, всё сумеют — проверить сеть, взять рыбу, починить сеть, просушить, заново поставить. Олеконе тоже была рада, Сохо видел это, хотя она ни слова не сказала.
      А вот Большая Хета почему-то не радуется вместе с ними, вон как разошлась — потемнела, наморщилась. Белые гребешки волн гонятся друг за дружкой. Может, они хотят от ветра убежать? Не-е-т, от ветра не убежишь!..
      Сохо стало зябко, и он побежал к чуму. Пора было уже будить Олеконе. «Как запущу транзистор, сразу вскочит!» — усмехнулся он. Транзистор у них совсем недавно, и Сохо вот как любит запускать его! Громко, чтобы всей тундре весело было. Дома, в посёлке, они обычно с Тэнеко запускают его.
     
      Тэнеко — друг Сохо. Вместе всё веселее делать. Но у Тэнеко, перед тем как им идти в лодках сюда, на добычу рыбы, вдруг заболел зуб. И его мама, Марфа Прокопьевна, сказала:
      — Мы маленько подождём. Залечит доктор зуб Тэнеко, и приплывём к вам.
      «Скорее бы! В два-то чума жить куда лучше», — думает Сохо. Мама говорит: «Рыбы в Большой Хете на всех хватит, Хета вон какая широкая!»
      Включать транзистор не понадобилось. Когда он сунул голову за полог, увидел, что Олеконе уже встала и возится с дымокуром. Надо же выгнать из чума комаров! С вечера их набралось ужас сколько, сестрёнкам спать не дают, они во сне так и мечутся. Только бы не проснулись, а то начнут просить, чтобы их взяли. А куда их, мелюзгу, брать!
      За ситцевой занавеской похрапывал отец. Они с мамой тоже ещё спали.
      — Однако, отправляться пора, а Большая Хета сердится, — зашептал Сохо. — Шибко сердится. Волны вон какие большие!
      Олеконе не ответила. Мелко наломанные ветки не хотели разгораться. Пойдёт она проверять сети или скажет: «Подождём, пока Хета угомонится?» Может, маленько и надо бы подождать. Но ведь там, в сети, наверно, уже бьётся пойманная рыба, их первый улов! К тому же, что скажет отец, если они не пойдут? Скажет: «Рано я вам сеть отдал, не добытчики вы ещё...»
      «Пойдём, — решил Сохо, — а с Большой Хетой и сладить можно. Он знает — как».
      — Хочешь, возьмём бутылочку с рыбьим жиром? — предложил он Олеконе.
      Олеконе метнула на него сердитый взгляд: видишь, не ладится!
      — Возьмём, — сказал Сохо и опустил полог. Он не раз слышал, как старый дедушка Лема говорил: «Если волны хорошо смазать рыбьим жиром, они сразу утихнут, и тогда плыви без опаски!»
      Все съестные припасы, всю добытую в реке рыбу они хранили в яме, их кладовке. Как бы ни припекало солнце, как
      бы ни было тепло снаружи, в яме всегда холод — со всех сторон лёд. Бутылочка, которую достал оттуда Сохо, была подёрнута инеем.
      Когда Сохо вернулся, по чуму уже расходился дымок, дымокур наконец-то разгорелся. Олеконе связала ремешком на затылке волосы, а когда надела отцову меховую шапку, стала совсем походить на настоящего добытчика-рыболова. Да они теперь и есть добытчики! Сегодня пойдут проверять сеть. Сохо пригладил пятернёй волосы, чтобы не лезли в глаза, и тоже нахлобучил шапку — на реке будет холодно. Они взяли прислонённые к чуму вёсла и стали спускаться к реке.
      Внизу ветра почти не было, и волны у берега небольшие, чуть хлюпали о камни. А дальше — вон какие!.. Сохо собрал кучку камешков, густо смазал рыбьим жиром и забросил насколько смог дальше в реку. От них на воде остались масляные пятна, будто мамины зеркальца. Они расползались, но волны не становились меньше. Может, не сразу послушаются, а когда поймут, что на них потратили целую бутылочку рыбьего жира?..
      Олеконе и Сохо навалились на лодку. Неохотно, словно чувствуя силу не взрослых ещё людей, она наконец сползла в воду. И сразу же нетерпеливо закачалась.
      Едва вышли из-под высокого берега, как ветер налетел, словно подкарауливал, напористо хлестнул Сохо по спине, подхватил лодку и понёс. Теперь лодка, как живая, сама заторопилась, заюлила на волнах. Олеконе гребла не спеша, лишь направляла её наискосок к другому берегу. Сохо оглянулся. Верхушка чума, лиственница быстро уходили в сторону.
      — Ждите нас с богатым уловом! — крикнул Сохо.
      Их сеть стоит во-о-н за тем мысом. Отец сказал: «Тут шибко идёт стерлядь». Что, если этой стерляди набьётся полная сеть и они нагрузят лодку до краёв! Иу, даже не до самых. Вот обрадуются мама и отец! А сестрёнки даже визжать начнут. А когда придёт «Омик» — он у всех рыбаков забирает добытую рыбу, — отец скажет капитану: «Это моя рыба, а это — моих помощников. Вот они: Олеконе и Сохо».
      На середине реки, на просторе, ветру ничто не мешало,
      и он вовсю разыгрался с волнами. Срывал с них острые верхушки, швырял пенные брызги. Одежда быстро намокла, по шее, по спине побежали холодные струйки. Лодку уже не раскачивало, а бросало. Нос вскидывался и нырял вниз. Сохо цепко держался за борта. Он взглянул на сестру. Она закусила губу, а глаза её стали как узкие щёлочки. Ага, значит, ей тоже и страшно и весело!
      — Смотри, нас проносит мимо! — заволновался вдруг Сохо.
      Олеконе мельком глянула и стала грести размашистей. Но волны ударяли в борт, не пускали к берегу. Волны играли с ними. А им не до игры, у них дело.
      — Они не стихают, — крикнул Сохо, — им, наверное, надо сто бутылок с жиром!
      «Наверно», — сказали глаза Олеконе.
      Она очень старалась перехитрить ветер и волны. И всё же их пронесло мимо мыска. Вместе с шумной волной лодка ткнулась носом в мшистый камень, развернулась и прижалась бортом к берегу.
      Пришлось возвращаться. Сохо выхватил из воды корявый сук и, неловко упираясь в осклизлые валуны, стал помогать Олеконе. Красные бусинки поплавков сети подмигивали им совсем близко.
      Под защитой мыска волны были не страшны, они проносились стороной, лишь краями цепляя лодку.
      Выбирали торопливо. Не терпелось увидеть, как взбудоражится вода от бьющейся в сети рыбы, почувствовать в руках тяжесть улова.
      — Однако, мы счастливые или несчастливые? — затаённо спросила Олеконе.
      — Счастливые, — уверенно ответил Сохо. — Разве может Большая Хета не дать нам рыбы в такую большую сеть!
      Но сеть шла слишком легко, все ячеи были забиты илом, водорослями, какими-то ветками... Олеконе и Сохо всматривались в мутную зеленоватую воду. Неужели вся сеть будет пустая? Но ведь отец говорил, здесь шибко много стерляди. А отец зря не станет говорить.
      И вдруг в путанице водорослей искоркой мелькнула живая серебринка.
      — Есть! — торопливо подтянув сеть, Сохо высвободил скользкую трепещущую рыбёшку, причмокнул: — Однако, попалась!
      Нижняя губа у рыбы поджата, мордочка удивлённо вытянута. Стерлядка! Небольшая, чуть больше ладони. Если бы был хороший улов, Сохо выбросил бы её обратно — слишком мала. Но это была первая и пока что единственная стерлядка! Он осторожно опустил её на дно лодки. Там от сети уже натекло много воды, рыбёшка заплескалась в ней. Откуда-то налетели чайки, закружили, загорланили. Ждут, когда им что-то перепадёт. А что тут может перепасть?
      — Наверно, я маленько несчастливый, — вздохнул Сохо. — Но тогда меня так бы и звали: «Ябси» — «Несчастливый».
      Дедушка Лема, самый старый в их посёлке, когда давал ему имя, увидел перед собой гору. И назвал: «Сохо» — «Гора». Уж тут кому как повезёт. Если бы дедушка увидел что-нибудь маленькое, назвал бы «Олеко». А если бы в это время проходил кто-то длиннорукий, назвал бы «Нгудаямп». Проходил бы несчастливый — назвал бы «Ябсй». Только зачем ему так называться? Он Сохо — Гора. Он счастливый. Вот только рыба этого, должно быть, не знает. А если бы знала, то обязательно вместо этой путаной всякой всячины, которую никак не выдернешь из ячеек, сама бы застряла в них.
      Олеконе рыба вроде и не интересовала. Очистив сеть и осмотрев её, не порвалась ли где, она села на лавку и положила на колени руки. «Совсем как мама после работы, — подумал Сохо. — И смотрит, как мама, будто что-то припоминает...»
      Волны стали разворачивать лодку. «Не зевай, рыбак, делай своё дело!» — подсказывали они.
      «Ветер вон какой, — думал Сохо, — тальник на мыске кланяется, река шумит, вода мутная, недобрая, всю рыбу попрятала».
      — Опять будем сеть ставить? — нерешительно спросил он.
      — Когда сеть лежит в чуме, рыба сама не придёт в чум, — ответила Олеконе и встала.
      Сохо согласился и сел на её место за вёсла. Вёсла были
      ему не по росту, большие и тяжёлые, он с трудом их проворачивал. Олеконе, стоя на корме, быстро и аккуратно опускала сеть в воду. Расправляясь, сеть сразу шла вниз, и только поплавки, слегка окунувшись, упрямо качались на воде. Скоро путь лодки обозначился длинным рядом красных шариков.
      Пора было возвраш,аться. С пустыми-то руками?.. Вот уж не обрадуются ни мама, ни отец! А сестрёнки скучно спросят: «Не поймали?» — и пойдут играть со своими куколками. А разве они виноваты, что рыба не пошла в сеть?
      За мысом лодку тряхнуло и бросило к самым камням. Волна перекатилась, обдала их. Тут смотри да смотри!
      — Большая Хета не хочет, чтобы мы ее переплывали, — сказал Сохо.
      — Не хочет, — подтвердила Олеконе, выправляя лодку. Она гребла вверх по течению, ещё не решаясь пойти наперекор волнам и ветру.
      Скоро они поравнялись с чумом. Отсюда он казался совсем маленьким. У Сохо вдруг засосало под ложечкой. «Мама, наверно, уже встала, — подумал он. — И печёт лепёшки, жарит рыбу. На сковородке шипят, плюются жиром куски сига, покрываются коричневой хрустящей корочкой». Сохо потянул носом.
      — Есть хочешь? — спросил он сестру.
      Олеконе не то кивнула, не то просто качнулась, работая вёслами.
      «Хочет, — подумал Сохо. — И чего мы так спешили, даже не поели? Достали бы из ямы мороженую рыбу, настругали бы тоненько строганину' (' Строганина — тонко наструганное мороженое мясо или рыба.), она даже вкуснее, чем жареная».
      Большой чёрный камень встал перед ними, укрыл от ветра. Олеконе подняла вёсла.
      — Передохнём, — сказала она.
      Сохо опасливо глядел на взбудораженную реку, на сестру. Ох, и трудно будет идти назад!..
      Снова пронеслись чайки. Олеконе и Сохо проводили их взглядом: «Быстро летают. Нам бы так перемахнуть через Хету».
      — Однако, пора, — сказала Олеконе.
      Она неторопливо развернула лодку и резкими ударами вёсел бросила её навстречу волнам. Лодка опять ожила, заплясала. Олеконе гребла размашисто, всем телом выжимая вёсла. А волны, такие большие и неукротимые, бежали и бежали навстречу, ударялись о лодку, всплёскивая, окатывали, и не было им конца... Сырой ветер бил по глазам. Сохо отвернулся от него и снова увидел берег. Как же мало они отошли!
      Лодка всё круче взбиралась вверх и круче падала. Олеконе всё реже взмахивала вёслами, трудно-трудно тянула их на себя. Лицо её покраснело, мокрые волосы съехали на глаза. Сохо помогал ей, перегнувшись, пытался грести своей корягой. Но она то ныряла в пустоту, то вязла в текучей волне.
      Горбатая, вся в пенных гребешках волна вдруг накрыла Сохо, вырвала из рук корягу и унесла. Сохо захлебнулся, взмахнул беспомощно руками, ловя борт; лодка тяжело опустилась, и Сохо испугался, что она вовремя не поднимется и волна вскочит в неё. Что будет дальше, Сохо и сам не знал, страшно было об этом думать.
      Лодку вдруг резко развернуло, и водяная гора всей грудью ударила в борт. Их подбросило. Река, небо встали дыбом. Сохо забарахтался на дне порядком уже залитой водой лодки. Олеконе, из последних сил ворочая непослушными вёслами, выправляла лодку, ставила против волны.
      Низко-низко пролетели чайки, крича им: «Берегитесь! Волны и ветер утопят вашу лодку. Потому что вы ещё маленькие и сил у вас ещё мало!..»
      У Олеконе руки совсем не слушались, лодку стало сносить вниз по течению. Сохо глядел на берег — свой, высокий. Теперь он совсем не приближался. На краю обрыва Сохо увидел отца, мать, сестрёнок. Младшую, Зойку, мама держала на руках, а Экене, всегда шустрая, испуганно прижалась к маминым коленям. Ох, как Сохо захотелось самому прижаться к маминым коленям!
      Все они стояли неподвижно, не кричали, не махали руками. Зачем? Ведь этим не поможешь! Даже отец, такой сильный, ничем не мог помочь. Плавать отец не умеет.
      и мама не умеет. И Олеконе, и Сохо тоже. Да у них во всём посёлке никто плавать не научился. Попробуй влезь в воду, если она всегда ледяная!
      Увидел Сохо и свою лиственницу. Вот она-то отчаянно махала ему ветками, звала: «Ну, что же вы! Гребите к берегу!»
      — Иду, иду!.. — крикнул Сохо и стал пригоршнями вычерпывать из лодки воду. Но ладошки у него маленькие, разве много вычерпаешь? А волны хлещут, сбрасывают в лодку свои лохматые гривы.
      Отяжелевшую, залитую почти до краёв лодку гнало по течению. Олеконе больше не гребла. Подавшись вперёд и слегка запрокинув голову, она смотрела широко раскрытыми глазами куда-то поверх Сохо. Чуть двигались только губы:
      — Больше не могу...
      Сохо приподнялся, провёл по её горячей щеке ладонью.
      — Очнись, Олеконеко, ОлеконекочаМ Смотри: волны лезут в лодку, и скоро нам не останется в ней места!
      Он гладил её лицо, пристально смотрел на неё. Олеконе вздрогнула. Глаза её сузились, губы упрямо сжались. Она судорожно взмахнула вёслами и повела их, всем телом отваливаясь назад.
      — Чего ждёшь! — крикнула она. — Вычерпывай воду!
      Иу, конечно! Только — чем? И вдруг нашёл. Сорвал с головы шапку и, как ковшом, стал выбрасывать за борт воду. Скорее!
      Пусть волны бегут, лезут через борт, пусть ещё больше злится Большая Хета, ей всё равно не одолеть их! Ломило спину, болели, отказывали руки, а он вычерпывал, вычерпывал, не останавливаясь, не передыхая. Он ни разу не взглянул на сестру, видел только взмахи вёсел, слышал, как скрипят уключины, как тяжело дышит Олеконе.
      Волны стали меньше, меньше стал задувать ветер. Сохо ничего не замечал. Надо, чтобы воды в лодке не было, тогда они не утонут! Он не заметил, как высокий берег совсем надвинулся на них.
      ' Прибавление к имени окончания КО или КОЧА придаёт имени ласкательную форму.
      Вдруг — толчок. Сохо ткнулся головой в колени Олеконе, вскочил и только тут увидел, что они доплыли. Перед ними — круча, всего в двух шагах. Можно потрогать кустики тальника. Лодка похрустывала на камешках. Сохо стоял и никак не мог сообразить, что делать дальше. Вычерпывать? Или уже больше не надо? Не надо! И, натянув на голову совсем раскисшую от воды шапку, он вскочил на борт лодки, прыгнул на камень, поскользнулся, вскочил, и вот он уже на берегу. Схватил ременную чалку, придержал лодку.
      — Олеконеко, Олеконеко, вылезай, — закричал он, — мы уже дома!
      Олеконе медлила. Её руки закостенели на вёслах. Мор-ш,ась, она с трудом разжала пальцы правой руки. Потёрла о колено. Потом правой помогла по одному пальчику разжать левую. Потёрла... И выбралась из лодки.
      — Ну вот и дошли, — улыбнулась она Сохо.
      А глаза её сказали ему: «Совсем молодец!»
      Сверху посыпались камешки. Это мама и Экене спешили к ним. Чуть не кувырком Экене первая съехала вниз.
      Мама крепко прижала к себе Олеконе, притянула Сохо и долго не выпускала их.
      У Сохо набежали слёзы, и тут он впервые узнал, что люди плачут не только когда им плохо, но и когда им очень, очень хорошо.
      Отцу сбежать с кручи ничего не стоит, а тут он почему-то спускался очень медленно. Может, боялся уронить малышку, которую взял из маминых рук? Наконец и он подошёл. И сказал глухим, каким-то чужим голосом:
      — Жить не хотите? Видите: в Хете шайтан купается?!
      И посмотрел на реку. И все посмотрели на реку, по-прежнему мрачную, всю в беспокойных волнах. Ветер завывал, свистел над головой, гнал волны — куда, зачем?
      — Разве не знали: в такую погоду рыба не идёт в сеть? — уже не так строго проговорил отец.
      — А мы поймали стерлядку! Одну.
      Сохо кинулся к лодке, чтобы показать отцу их первый улов. Заглянул под одну лавку, под другую, осмотрел всю лодку... И, повернувшись к Олеконе, смущённо сказал:
      — Её там нет... Наверно, я её выплеснул вместе с водой.
      Олеконе покачала головой:
      — Нет, не выплеснул, это Большая Хета рассердилась и отняла у нас первую стерлядку. — Она убрала со лба Сохо мокрую прядь, заглянула в глаза. — Но мы ещё поймаем, верно?
     
     
      НАЗАРКА — ЖИТЕЛЬ ТУНДРЫ
     
      Назарка живёт на Таймыре, почти у самого Ледовитого океана. Отец Назарки оленевод, он пасёт колхозное стадо. Когда кончается корм на одном пастбище, стадо перегоняют на другое. Туда же оленеводы перевозят и свои жилища — чумы. Чум похож на шалаш, только покрыт он не ветками и не соломой, а оленьими шкурами. Его легко разобрать и собрать, не то что каменный или деревянный дом.
      Вместе с родителями кочует по тундре и Назарка.
      В Заполярье, на родине Назарки, ночь длится больше двух месяцев. И всё это время солнце прячется за холмами. Ночью Назарка ложится спать, ночью встаёт. На земле лежит снег, а на небе светят луна и звёзды. Нет-нет да и вспыхнет в вышине красным, лиловым, изумрудным светом северное сияние. Оно дрожит, переливается, то перекинется яркой полосой через всё небо, то нежной зеленоватой занавесью прикроет холодные звёзды, то вдруг рассыплется тысячами голубых стрелок.
      Назарка смотрит, не отрываясь, хочет запомнить все эти стрелки, завитки... Вот мама хорошо их запомнила — она подол и рукава его малицы из оленьей шкуры и унты расшила такими же завитками.
      С Назаркой всегда его лохматая собака Пуш. Пуша ещё щенком подарил Назарке их сосед, дедушка Яндэ.
      — Не смотри, что из пятерых щенят этот самый слабый, — сказал он, — выходишь — добрая собака будет.
      И верно, теперь Пуш самая сильная и умная собака в стойбище.
      Пуш тоже поглядывает на небо, но ничего интересного не видит и, обернувшись, лижет Назарку в нос.
      — Ну тебя — отмахивается Назарка, — не приставай!
      Но Пуш не уходит, ласкается к нему. И Назарка треплет
      собаку по шее. Потом поднимает голову. А сияния уже нет, и с неба смотрят одни лишь звёзды.
      «Если мы перейдём на новое пастбище, — думает Назарка, — звёзды тоже перейдут?»
      Назарка привык к долгой полярной ночи, но всё же без солнца ему скучно, ведь его так долго не было, и он то и дело спрашивает маму и отца:
      — Когда появится солнце? Может, оно забыло про нас? Заблудилось где-нибудь и никак не найдёт дороги к нашему чуму?
      — Найдё-о-т, — смеясь говорит отец, — потерпи немного. Вон, видишь? — И он показывает вдаль.
      Там, между двух холмов, словно костёр, разгорается заря. Это солнце. Оно совсем близко. Сжоро оно выйдет из-за холмов и прогонит ночь.
      Подул свежий ветерок, и Назарка обрадовался. Ветер станет дуть и на солнце, и оно разгорится ярко-ярко. Тогда они с Пушем увидят его. Да и не только они, увидят и мама, и отец, и все олени, и даже снег. Снег испугается солнца и растает. И оленям не нужно будет тогда разгребать его копытами, чтобы доставать себе корм — мох, лишайники.
      Ветер подул сильнее. Но почему солнце больше не разгорается? И даже наоборот — заря гаснет...
      — Ветер, — кричит Назарка, — зачем ты гасишь солнце? Зачем прогоняешь его?
      А может, это не ветер виноват? Назарка прислушивается. Прислушивается и Пуш. И шерсть на его спине встаёт дыбом. До них доносится какой-то гул. Гул этот растёт, ширится...
      Самолёт! Ну конечно, это самолёт!
      Назарка очень любит самолёты. Но сейчас он сердит на него. Самолёт летит слишком низко и может разогнать всех оленей. Один раз вот так же он летел над самой землёй, и олени в испуге разбежались по тундре. Тогда они с отцом еле-еле собрали их.
      — Вы-ы-ше лети, вы-ы-ше! — кричит Назарка.
      А Пуш задиристо лает. Он тоже сердится на самолёт.
      За что? Может, за то, что самолёт умеет рычать намного громче, чем он, Пуш?
      — Вы-ы-ше! — снова кричит Назарка и машет рукой.
      И самолёт словно понимает. Сделав полукруг, он идёт
      ввысь. И вдруг вспыхивает огненным светом, сразу превратившись из серой птицы в жар-птицу.
      Назарка не сразу понял, что произошло. А когда понял, то от радости даже запрыгал.
      — Он видит солнце! Пуш, смотри, самолёт видит солнце!
      Самолёт, весь облитый солнечными лучами, медленно
      плыл по небу. Да, он видел солнце! Солнце видело его! Солнце покрасило самолёт в огненный цвет, и самолёт уже не гудел так грозно, он просто кричал: «Радуйтесь, идёт весна! Я принёс вам привет от солнца!»
      Потом самолёт снова разв(^рнулся, пролетел над Назар-кой и, по-прежнему сияя, скрылся за одним из холмов, как раз там, где всё ещё слабо алела заря.
      «Полетел в гости к солнцу, — подумал Назарка. — Эх, да расти тут такие же высоченные деревья, какие он видел в кино, когда жил в посёлке, он забрался бы на самую макушку и наверняка увиде'л бы и солнце, и ещё разок самолёт!»
      Но в тундре растут крошечные берёзки, такие низкие, что снег их совсем накрыл.
      И Назарка не мог больше ждать. А что, если?.. Ну конечно, как он сразу не догадался? Если солнце не хочет идти к ним, так они с Пушем пойдут к солнцу.
      Назарка быстро нырнул в чум. Незаметно от матери сунул за пазуху лепёшку, кусок оленины и выбежал на улицу.
      — Пуш, сюда! — позвал он.
      Запрячь собаку в лёгкие нарты было делом одной минуты. Назарка схватил длинную палку, взмахнул ею, гикнул — и нарты понеслись.
      Снег был утоптан ветром, и по твёрдому насту Пуш бежал быстро. Да и ветер, хотя и не сильный, дул в спину, подгонял, помогал Пушу.
      «А солнце совсем рядышком, — думал Назарка, — за холмами. отец так говорил».
      Вдруг перед самым носом Пуша выскочил белый зверёк. Песец! Пуш рванулся, нарты накренились, и Иазарка, не ожидавший этого, с трудом удержался на них.
      — Стой! Стой! — закричал Назарка.
      Песец, конечно, не послушался. Махнув пушистым хвостом, он скрылся за сугробом. А Пуш остановился. Гнаться за зверьком вместе с нартами нелегко. Пуш только так, для острастки, тявкнул раз-другой: вперёд, мол, не попадайся! Потом, успокоившись, побежал дальше.
      Заря погасла, однако Назарка запомнил, где прячется солнце.
      — Эй-гей-гей! — покрикивал он, торопя собаку.
      Ему уже не нравился ветер. Он стал резким, и похоже было, что разыграется пурга.
      — Быстрей, Пуш, быстрей! — кричал Назарка. — Ещё немножко! Солнце вон там, за холмом!
      Они проехали уже много холмов, а солнца всё нет и нет...
      Скоро тучи закрыли небо. Пошёл снег — мелкий, колючий. Тысячи снежинок понеслись наперегонки с Назаркой. Они смешали перед ним всё: холмы, сугробы... Теперь Пушу приходилось самому выбирать дорогу.
      «Может, вернуться? — подумал Назарка. — Вон как задувает! И отец будет сердиться...»
      — Пуш, стой!
      Назарка спрыгнул с нарт. Ветер подхватил его и чуть было не унёс. Назарка с трудом удержался. Обхватив Пуша, он закричал ему в ухо:
      — Пуш, домой, поедем домой!
      Усталая собака лишь крутила головой. Острые снежинки били ей в глаза, не давали повернуть обратно.
      — Не хочешь?..
      Назарка опять сел в нарты, и Пуш потащил их вперёд. Налетел новый вихрь, закрутил, запел свою надоедливую песню. Страшно!.. Всё ещё надеясь разыскать солнце, Назарка изредка выкрикивал:
      — Скорей, Пуш, скорей!
      Но голос его теряйся в шуме ветра. А кругом — куда-то
      летела снежная тундра. Снег, снег... и ветер. Ветер лезет под малицу, леденит всё тело. Иазарка ёжится, стараясь стать ещё меньше, но от ветра не спрячешься. И чтобы как-то согреться, Назарка с силой бьёт себя по коленкам.
      Перевалив через небольшой холм, нарты вдруг остановились. Пуш не мог дальше везти. Пригнувшись от ветра, он обернулся к Назарке и стал лапами разгребать снег.
      Назарка знал, что собаки, спасаясь от холода, зарываются в снег. Снег хоть и холодный, всё же под ним теплее.
      Вспомнились слова отца: «Слушайся Пуша, Пуш знает, как жить в тундре».
      И Назарка послушался. Окоченевшими руками он высвободил собаку из упряжи, потом, чтобы нарты не занесло снегом, попытался поставить их на дыбы. Ветер рвал нарты у него из рук, валил набок и нарты и Назарку.
      Наконец Назарка поборол ветер. Нарты больше не падали. Тогда он быстро разгрёб снег возле Пуша и лёг рядом. Он дрожал от холода и всё теснее прижимался к Пушу.
      «А в чуме сейчас тепло...» — думал он.
      Если бы он был там, мама, сидя за шитьём, напевала бы ему сейчас его песню. У каждого мальчика и девочки есть своя песня, которую сочинила мама. Ему мама обычно поёт: «Назарка, когда вырастет, станет удалым пастухом. Запряжёт он самого красивого белого оленя в нарты и помчит в посёлок на праздник «Хейро» — в честь солнца, которое скоро появится. И в гонках оленьих упряжек на этом празднике он придёт первым».
      Назарка давно уже присмотрел в стаде белого оленёнка. Они будут вместе подрастать...
      Но не мамину песню слышал сейчас Назарка, а свист ветра. Над ним метались снежинки, они цеплялись за Пуша, за него и белым покрывалом оседали на них.
      Вскоре там, где они улеглись, вырос снежный сугроб. И только поставленные ^ыбом нарты да воткнутая в снег длинная палка чёрными вехами указывали на то, что тундра не пуста, что здесь человек.
      Ещё долго пурга металась по тундре. Она выла, пугая диких зверей, сыпала снегом... Немного пригревшись возле
      Пуша, Назарка задремал. И сквозь дрёму увидел, как вышла из чума мама, зовёт его. Ветер уносит мамины слова. Пришла соседка, бабушка Ламдонё, и тоже вместе с мамой начинает звать его. Пурга заснежила их, холодно, но они не идут в чум греться. Вернулся отец — он обходил стадо, смотрел, чтобы в пургу не отбились олени. Он тоже зовёт. На его голос ближние сугробы зашевелились, из них высунулись морды собак. Отец зовёт громче. Собаки лают, тоже всё громче...
      Кто-то сильно тормошит Назарку. Он просыпается и никак не поймёт, где он. А собаки лают совсем рядом. Назарка стряхивает с себ^я снег, протирает кулаками глаза и вдруг видит оленью упряжку, собак и... отца. Не во сне, а наяву. Это отец вытащил его из-под снега.
      Назарка смотрит на него и не верит: взаправду всё это? Ему хочется броситься к отцу, обнять его за шею. Но отец смотрит устало — он долго кружил по тундре, разь!скивая Назарку, — й не поймёшь, радуется он или сердится.
      — Зачем ушёл? — укоризненно качает он головой. — Пурга. Мог пропасть.
      Назарка виновато молчит.
      — А я не один, — наконец говорит он, — я с Пушем. Солнце потеряло дорогу к нашему чуму, вот мы и пошли за ним.
      И отец уже не укоряет Назарку.
      — Искал солнце? — говорит он. — Смотри, вон оно.
      Назарка оборачивается и тут только видит, что пурга
      кончилась, небо расчистилось, и там, у самого горизонта, в пламени зари показался краешек огненного шара.
      — Солнце! Эге-е, солнце!! — закричал Назарка. — Я дошёл до тебя!
     
     
      ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ
     
      Олеконе шла быстро. Ей надо было обязательно поспеть. Куда — знала только она, никто больше, она никому об этом не скажет.
      Из-под снежных шапок спрятавшихся в сугробы домов на неё дремотно посматривали забелённые инеем окошки. Только у одного дома, самого крайнего, три глаза-окошка подмигивали красноватым отблеском заката, как бы говорили: «Торопись!»
      С засыпанного снегом сарая, смеясь и озоруя, сталкиваясь, падая, катились на санях, на лыжах, просто на ногах мальчишки и девчонки — все в снегу с головы до ног, так что сразу и не поймёшь, где кто.
      — Иди к нам! — позвали они.
      Олеконе только краешком глаза глянула туда, махнула рукой и побежала дальше — легко, по-оленьи, едва касаясь бакариками' твёрдого наста. Забились за плечами песцовые хвостики, украшения парки'.
      ' Бакарики (бакари) — меховая обувь на Севере ' Парка — женская верхняя меховая одежда.
      Впереди — пустынная, чистая-чистая холмистая тундра, долгая, как зима. Туда, огибая холмы, уходил еле заметный след оленьей упряжки. Иа подъёмах он был чётче обозначен тёмными вмятинами от оленьих копыт, на разворотах блестел снежными срезами от полозьев нарт.
      Спрямляя путь, Олеконе порой взбегала на сугробы, меховым комочком скользила по откосу. В низине, между двух холмов, она придержала шаг. На снегу было много следов — олени тут переминались с ноги на ногу. Здесь упряжка делала остановку. Перед дальней дорогой оленевод обычно, отъехав немного, останавливает упряжку. Достаёт трубочку, закуривает и, пока тянется дымок, вспоминает: всё ли взял с собой, не забыл ли что — ружьё, патроны, спички, соль... Об этом надо бы подумать в посёлке, но там людно, суетливо, разве всё вспомнишь? А здесь тишина. Если забыл что, можно вернуться. Другие забыли что-то передать — могут догнать. Кончился табак в трубочке и — в путь!
      На упряжке, что оставила здесь следы, уехали вместе со своим дедушкой в стойбище брат и сестра Ямкины — второклассница толстушка Лимй и пятиклассник Ячку, или Песец, как его все зовут за удивительное проворство в играх.
      Должна здесь остановиться и та упряжка, на которой умчит с отцом в тундру Варчи. И пока отец будет вспоминать, не забыл ли что, будет вспоминать и Варчи... И может, вспомнит, непутёвый, что забыл дружбу... И подумает: «Разве можно дружбу забывать?»
      Варчи ох как ждал этого дня, когда отец заберёт его с собой! Отец Варчи оленевод. Всю зиму он кочевал с оленьим стадом в лесотундре, там из-под рыхлого снега- оленям легче добывать корм. Сейчас весна, и хоть мороз ещё крепкий и с крыш ещё не свисают сосульки, оленьи стада уже движутся на север. Движутся медленно — у мам-важенок появились малыши, — однако к тому времени, когда наступит летняя комариная пора, стада уже дойдут до Ледовитого океана, там прохладно и комары не так донимают оленей. Когда стадо проходит не очень далеко от прсёлка, родители приезжают в школу-интернат за ребятами. Учёба ещё не кончилась, но детей оленеводов отпускают раньше, потому что когда стадо уйдёт за сотни километров, его уже не догонишь. Они и школьную программу поэтому заканчивают раньше.
      Варчи будет всё лето кочевать по тундре. На разлившиеся от талой воды озёрца прилетят дикие утки, гуси, кулики, гагары, невообразимый галдёж поднимут. Шумно в тундре станет. Олеконе знает это — отец не раз брал её с собой в стойбище. В тундре простор; месяц иди — ни одного дома не встретишь. Поднимешься на сопку — впереди только оленьи спины да рога колышутся, конца-края не видно. Идти за стадом, собирать отбившихся оленей нелегко. К вечеру так и падаешь на меховую подстилку. Но Варчи этого не боится. Варчи сильный.
      Олеконе тоже скоро поедет домой. К себе, на Большую Хету. К крутым берегам с густыми зарослями тальника, к песчаным островам, возле которых стаями ходит рыба. Будет уходить туда на лодке, неводить, радоваться, когда рыбы в невод попадёт много. Только без Варчи ей будет скучно. Вместе-то всю зиму как весело было!
      — Идём рыбачить, — кричал ей Варчи, просунув в приоткрытую дверь пионерской комнаты свою лохматую голову.
      В руках у него было всё нужное для подлёдного лова.
      Они сбегали с крутого, в снежных надувах берега.
      — Маленько осторожно, упадёшь, — смеялся Варчи.
      А она, не удержавшись, всё же скатывалась вниз.
      Потом Варчи долбил пешней уже крепко схваченные
      льдом старые лунки. А она готовила лески.
      На какую глубину опускать блесну, как раздразнить сонную рыбу, чтобы она схватила приманку, Олеконе знает точно. Леска в её руке дрожит, подёргивается. Значит, и блесна на глубине шевелится, как живая, приманивая рыбу. Рыба ходит где-то рядом, но в чёрной воде лунки, из которой густо идёт пар, ничего не видно. Тут нужно ох какое терпение! Руки стали красными от мороза, их ломит, но Олеконе не показывает вида — нельзя при Варчи. Ещё посмеётся:
      — Маленько жарко?
      Но вот подсечка — и рыба на крючке! Она всё ещё сонная и не очень-то понимает, что с ней случилось. Скоро из воды высовывается лупоглазая морда линя или усатая сома. И тут рыба начинает рваться из рук. Варчи бежит от своей лунки, помогает Олеконе вытянуть рыбу.
      — Однако, счастливая ты, мне рыба только хвостом махнёт и — к тебе. Ты что, слово знаешь? — смеётся он.
      После мороза хорошо было греться у раскалённой печки в пионерской комнате и читать интересную книгу. Чаще читала она. А Варчи слушал. И тут же — чирк-чирк карандашом — на бумаге уже горбатый медведь вылезает из берлоги, а то мчат большерогие олени, да не по холмам и горам, а прямо к облакам взвиваются!
      — Это что — олени-птицы? — удивлялась Олеконе. — Так же не бывает.
      — Не бывает, не бывает... А ты откуда знаешь? — сердился Варчи и тотчас вместо луны, что смотрела сверху, рисовал её рожицу, смешную, но очень похожую.
      Она не сердилась. Ну и пусть смешная!
      Всё было хорошо, пока не прилетели пуночки. Как пропели они по всему посёлку и возле их интерната, что идёт весна, совсем другим Варчи стал. Забросил всё: рыбалку, лыжи — а на лыжах-то они наперегонки сколько по холмам бегали! — игры разные. Только одну игру не забросил —
      «Олени и пастухи». Эту лихую игру у них все ужас как любят! С маутом — арканом — в руке Варчи и другие «пастухи» бежали за ребятами, понарошку олешками. Со свистом пролетал в воздухе его маут и арканил без промаха. Варчи прыгал от радости, совсем как первоклашка, и выкрикивал что-то одному ему понятное. Лишь одного «олешка» он ни разу не смог заарканить — её, Олеконе. Она, как дикий оленёнок, стремглав убегала от него, увёртывалась, даже падала, когда петля готова была захлестнуть. А в конце игры, подняв высоко «рога» — ветки тальника, торжествующе пробегала мимо Варчи, мимо всех «пастухов».
      Варчи не выпускал из рук маут и, когда игры не было, набрасывал его на всё, что увидит: на столбик, на куст, на пробегавших мимо мальчишек и девчонок... Понятно, ведь скоро он будет в оленьем стаде арканить настоящих пугливых и быстрых олешков. Всех мальчишек в интернате охватила сейчас «тундровая горячка», только и разговоров: «Вот скоро за мной приедет отец...», «Вот скоро в тундру уеду...»
      Теперь Олеконе все дни сидит на лавке у окошка, шьёт бакарики, расшивает их цветными кусочками материи и бисером, так красиво расшивает, как никто больше в интернате не умеет. Посмотрел бы Варчи! Нет, не смотрит. Олеконе обидно. Олеконе гордая, она ничего не скажет Варчи. А всё равно ей обидно...
      И вот отец Варчи приехал. Начались скорые сборы. Варчи попрощался с учителями, с друзьями, с дядей Васей — истопником, а о ней забыл. Будто они никогда и не дружили. А мог бы сказать: «Уезжаю, однако, Олеконе, до осени». Или: «Уезжаю. А на рыбалку мы ещё пойдём, когда вернусь». Или просто: «До свидания, Олеконе».
      Из-за холма донёсся перезвон оленьей упряжки. Сейчас она будет здесь. Остановится. И Варчи спросит её: «Ты зачем сюда пришла, Олеконе?»
      Что она ему скажет? Она скажет: «Чтобы пожелать тебе доброго пути, удачи».
      И протянет ему руку. А на ладошке-то у неё дружба,
      которую он забыл взять с собой в дорогу, разве он не догадается?
      «А может, не надо было сюда приходить? Пусть сам думает!» — больно, как хореем', вдруг ударила её эта мысль. И щекам стало жарко-жарко. Олеконе метнулась, отыскивая, куда бы спрятаться. Но где спрячешься в белой тундре? Да и поздно. Оленья упряжка уже вымахала из-за холма и быстро приближалась. Стоя коленями на нартах, ею правил Варчи. Он сразу увидел Олеконе. Озорно, с удалью взмахнул хореем и пронзительно крикнул:
      — Эхей-хей!
      И олени, вытянув морды, положив на спину рога, вихрем пронеслись мимо Олеконе, обдав её морозным ветром и кусочками снега, что летели из-под копыт. Олеконе попятилась и, споткнувшись о снежный гребешок, села.
      Упряжка уже далеко, клубится позади неё снежная пыль.
      — Не остановил... — смотрит вслед Олеконе.
      Тише звенят бубенцы. Замирают... И не слышно уже выкрика Варчи: «Эхей-хей!»
      Неприятным комочком в горле у Олеконе застряла обида.
      Не замедляя бега, олени вынесли нарты на пригорок между двух холмов, и через минуту упряжка скрылась из вида.
      Олеконе сидела, обхватив колени руками.
      Однажды, когда она была совсем ещё маленькой, они с дедушкой, сторожа стадо, сидели вот так же на снегу, у костра. Приятно было греться возле пылающих жаром веток лиственницы, вдыхать вкусный запах лепёшек, которые дедушка, нанизав на железный прутик, разогревал на огне. От мороза лепёшки закаменели, а на жару сразу потолстели и зарумянились. И тут снег рядышком вдруг зашевелился — Олеконе даже вскочила, подумала, что это зверь какой-то поднимается. Но это был совсем не зверь, а деревцо, небольшое, оно толчками, вздрагивая ветками, сбрасывало с себя снег и всё поднималось, поднималось...
      ' Хорей — длинная палка с костяным шариком на конце. Хореем жители Севера погоняют оленей.
      Скоро оно совсем выпрямилось, стало покачиваться на ветру.
      Олеконе вопросительно посмотрела на дедушку. А он печально покачал головой, потом сказал:
      — Стланик-дерево. Не в срок встало. — И, видя, что она не понимает, пояснил: — Стланик — умное дерево, придут холода — оно прижмётся к земле. Как собака в пургу зарывается в сугроб, так и стланик от трескучих морозов укрывается снегом. Весной солнце пригреет, стланик почует тепло, соки в нём побегут по жилкам, и он встанет. Даже из-под снега.
      — Но сейчас зима, — испугалась за деревце Олеконе, — зачем же оно встало?
      Дедушка опять покачал головой.
      — Обманулось, однако, вот и встало. Думало: это солнце греет, а это костёр. А он недолгий...
      Олеконе погладила стланик-дерево, будто это был оленёнок несмышлёный. Лепёшки они с дедушкой съели. Костёр угасал. И стланик-дерево, теряя силы, сгибалось, никло и скоро совсем распласталось на снегу. Олеконе, черпая пригоршнями снег, стала засыпать его.
      — Глупое, зачем поверило костру?
      «Вот и дружба Варчи — раз, и погасла, — подумала она, — Варчи будет теперь — как снежинка, как ветер — носиться по тундре, будет дружить с олешками, с собаками, а про Олеконе и не вспомнит».
      Олеконе встала, послушала тишину... И пошла к посёлку — напрямик, через холм. Снег под ногами недовольно скрипел. Волны его уходили вдаль. Это ветер уложил снег волнами. Олеконе, не отрываясь, смотрела на них, чтобы Варчи уплёл из её мыслей...
      На вершине холма она вдруг остановилась. Ей послышалось, что её зовут. Может, показалось? Она .обернулась. Уходящее солнце ударило в глаза, ослепило, но она увидела упряжку. Варчи всё же остановил её! Не там, где она ждала, а дальше, за другим холмом. Он стоял рядом с нартами, махал ей и кричал что-то. Наверно, доброе. Значит, пока отец его курил трубочку и вспоминал, не забыл ли что: соль, спички... Варчи вспомнил, что забыл дружбу!
      Комочек обиды, что сидел у Олеконе внутри, стал быстро таять, и, когда он совсем растаял, она подняла высоко руку и замахала старательно, чтобы Варчи понял: она желает ему счастливого пути!..
     
     
      КАК ТУНДРА ШУТКИ ШУТИТ
     
      Рассказал мне как-то старый оленевод Лема не то сказ-ку, не то быль.
      Прежде они, ненцы, домов-то не знали, в чумах жили. Наставят на земле длинных шестов кружком, наверху их в пучок ремнями свяжут. Обтянут тёплыми оленьими шкурами. Внутри тоже шкуры развесят. И на пол постелят. Печку поставят. Тепло, хорошо!
      Поодаль олени пасутся, пушистый мох да ягель пощипывают.
      А тут как-то приплыли по реке три брата: Фома, Кузьма и Ерёма. Все ладные, крепкие. За поясом топорики, за спиной кирки, лопаты, пилы. Поселились у старого Лемы в чуме. Пожили немножко да и говорят:
      — Не хотим мы в чуме жить. Нет в нём ни окон, ни дверей, только вход, шкурами завешенный. Будем дом ставить.
      Посмеялся над их затеей Лема, а потом и говорит:
      — Ставьте дом, да помните: под ногами-то тундра — она такие шутки шутит!..
      Сел в нарты и уехал к дальнему оленьему стаду.
      Братья осмотрелись кругом — тундра как тундра, просторная, холмистая. Растёт мох-ягель седой и много цветов: жёлтых, голубых, красных... Да ещё карликовая берёзка, такая маленькая — наступишь на неё и даже не заметишь. Тундра мягкая: идёшь — она колышется. А чуть копнул — там лёд вперемешку с глиной, вечная мерзлота, она даже за всё лето не оттаивает. А вот какие тундра шутки шутит, братья так и не увидели. Впрочем, они об этом и не тревожились.
      Наловили в реке брёвен. В половодье их много с верховья, из тайги, плывёт, из тех мест, где теплее, где растут большие деревья. И стали думать, как строить. Но думали по-разному и скоро заспорили.
      — Дом будем ставить тёплый, — говорил старший, Фома, — и чтоб под ним не дуло. В тундре-то жуть какие морозы да пурги!
      — А летом-то в тундре сыро, вода хлюпает, — горячился средний, Кузьма, — надо дом на сваях ставить. Пусть под ним ветер гуляет, зато в доме сухо будет.
      Младший, Ерёма, тоже что-то говорил, но его не слушали. А зря. Ерёме хоть годков и меньше, чем братьям, да глаз у него зорок, приметлив.
      Долго спорили братья и наконец решили строить сразу три дома — каждый по своему разумению.
      Застучали топоры, зазвенели пилы, щепки да опилки полетели наземь — -пошла работа! Вкусно запахло смолой, свежей древесиной. Силушки у всех хоть отбавляй — они быстро клали бревно на бревно, и дома росли, как грибы после тёплого дождика. Сколько времени строили — день ли, полдня, четверть дня — кто скажет? Летом в тундре солнце не уходит за горизонт, всё лето — день. Может, дело и не так скоро делается, да сказка скоро сказывается.
      Когда все три дома были готовы, братья протопили печи, поели, попили после трудной работы и легли спать.
      А старый Лема тем временем обошёл стадо, пригнал отбившихся оленей — того гляди потеряются, тундра вон какая, бескрайняя! Пересчитал всех, долго считал, олени-то не стоят на месте, всё время движутся. Увидел: все целы и здоровы, малыши рядом с мамами-важенками резвятся, чуть проголодаются — подбегут, встанут на коленки и сосут молочко, только хвостики от удовольствия вздрагивают.
      Порадовался на них дедушка и поехал назад. Уж больно ему хотелось посмотреть, как тундра посмеётся над Фомой, Кузьмой и Ерёмой.
      Едет, трубочку покуривает. Бубенцы на оленьих шеях позванивают, песенку поют. Не успели до конца допеть, как уже доехали.
      Глянул дедушка — вроде как три дома стоят. Да только один по самую крышу в землю ушёл, другой на сваях ды-
      бом встал, так высоко, что его и не достанешь. А третий... Третий стоит себе целый и невредимый.
      — Ай-ай-ай! — подивился старый Лема. А потом как закричит: — Эге-е-й, однако, есть тут кто?
      Первым проснулся младший, Ерёма. Вышел на крыльцо и спрашивает:
      — Что стряслось, дедушка?
      — А где твои братья?
      — У себя дома.
      — Где — дома? Смотри: один дом шайтан в землю тащит, а другой — на небо.
      Тут и Ерёма удивился и тоже стал кричать:
      — Э-ге-ге-ге-ей!! Вставайте, братья, беда!
      Проснулись его братья, а выйти не могут. Фома толкнулся в дверь, а она под землёй, кинулся к окнам — их тоже не открыть. Стал крышу толкать: пыжится, пыхтит, да разве её поднимешь?! А Кузьма высунулся в окно, глянул и зажмурился от страха. Надо прыгнуть с высоты, а он боится.
      Схватил Ерёма лестницу, приставил к дому, и только Кузьма спустился по ней, как сваи зашатались, закачались, и домик рухнул.
      А Фома сам поднатужился, подналёг и проломил крьшлу. Вылез — весь взлохмаченный, взъерошенный, как медведь из берлоги. Не успел отдышаться, как дом его весь в землю ушёл, одна труба осталась.
      Так вот какие тундра шутки шутит!
      Пригорюнились братья. Фома обошёл вокруг трубы своего дома, а Кузьма вокруг своей развалюхи. Думали-дума-ли, качали головами... Подошёл к ним и Ерёма. И когда все вместе думать стали, тут и разгадали. Секрет-то вот в чём был.
      Фома свой дом поставил прямо на землю. И ветер под его домом не гулял. Было там тепло. Только от этого тепла тундра оттаяла, потекла водой, и дом опустился.
      Кузьма дом поставил на сваях. Под его домом гулял ветер, и тундра не оттаяла. Всё было бы хорошо. Только Кузьма перестарался, он вбил уж очень много свай. А тундра ох как не любит, когда в неё что-нибудь вбивают! Она стала выпучивать, выталкивать сваи, а сваи стали выталкивать
      домик, и вытолкнули. Свай-то было много, а домик маленький, лёгкий.
      А Ерёма вбил свай не много и не мало, как раз сколько нужно. И тундра, как ни старалась, как ни выталкивала сваи, а сваи как ни выталкивали дом, так и не смогли вытолкнуть. Дом-то был большой и тяжёлый.
      — Ай да молодец Ерёма! — сказал Лема. — Сумел перехитрить тундру!
      Он выкурил ещё трубочку, попрощался с братьями и уехал.
      Старый Лема и сейчас ходит со своими оленями по всему Таймыру и рассказывает каждому, кого повстречает, о трёх братьях.
      Сказку рассказывает? Может, и сказку. Только домик Ерёмы я видел. Он до сих пор стоит. Вокруг него шести-и девятиэтажные дома наставили, все на сваях, улицы проложили, целый город построили. Самый северный заполярный город. Иногда заезжает туда дедушка Лема. Табачку, спичек купить, кино посмотреть. Едет он по улице на своих оленях, а рядом мчат машины, автобусы. Олени сначала пугались, потом попривыкли.
      Не забывает дедушка навестить и старого своего знакомого — домик Ерёмы. В городе его все оберегают. Ведь это первый дом, построенный в суровой тундре, на вечной мерзлоте.
      Вот вам и сказка.
     
     
      НА ОЛЕНЬЕЙ ТРОПЕ
     
      НЕОЖИДАННАЯ ПРЕГРАДА
     
      Олени шли неторопливо, настороженно поводя ушами, прислушиваясь. Стадо было небольшое — голов двадцать, не считая оленят.
      Впереди — вожак, рослый, с ветвистыми рогами. Он был крепок и, наверно, не раз выходил победителем в схватках с другими оленями. Сейчас он вёл стадо далеко на юг, на
      зимние пастбища. Путь, оленью тропу, он знал хорошо, он не раз ходил здесь сначала оленёнком, рядом с мамой-важенкой, потом, когда подрос, рядом с другими оленями, а став вожаком, сам повёл стадо.
      Никаких меток на этом пути не было, но олени свою тропу знают и без них. И преград никаких раньше не было. А на этот раз преграда появилась. Совсем неожиданно. Загородила путь — непонятная, большая, мешающая...
      Стадо в нерешительности затопталось на месте. Вожак, сердито хоркая, раздувая ноздри, бил копытом. Взрослые олени с разбегу, может, и перемахнули бы через препятствие, но оленятам не перескочить. Оленихи, те, что посмелее, подходили ближе, принюхивались, не грозит ли что. Преграда была твёрдая, неподатливая. Упершись в неё грудью, они грустно смотрели на другую сторону, куда им не было ходу...
      Всё ещё сердито хоркая, вожак повёл стадо в обход. Он не знал, что конца преграды не найдёт, потому что это была труба газопровода, который тянется через всю тундру. Олени спускались в низину, поднимались на холмы, снова спускались. Останавливались, щипали ягель. Давали отдых оленятам. И всё дальше уходили от своей оленьей тропы.
      Время от времени вожак останавливался, поворачивал голову, оглядывая тундру. Оленихи настораживались, готовые при первом сигнале обратиться в бегство. Оленята теснее прижимались к важенкам. И опять они смотрели на ту, недоступную им сторону...
      Вдруг вожак резко остановился, вскинув голову. Казалось, каждая шерстинка на нём замерла. Он почуял близость человека. Но как ни всматривался, не увидел его.
     
     
      А ЧЕЛОВЕК БЫЛ
     
      И правда, человек был. Ещё далеко. С верхушки холма, в стороне от стада, за оленями давно уже наблюдали две пары глаз, широко открытых, ребячьих.
      Тэнеко и Юлька, боясь спугнуть оленей, лежали не ше-
      велясь. Рядом стояли небольшие ведёрки с морошкой. Путаница из незабудок и жарков, которые не успели ещ,ё отцвести за короткое лето, скрывала их от оленей.
      — Они к нам в город идут, да? — чуть слышно спросила Юлька.
      Тэнеко покачал головой и нахмурился: мол, не разговаривай!
      — А куда же? — зашептала Юлька.
      Она не понимала, почему им с Тэнеко надо таиться? Сколько раз она видела оленей, подходила к ним, гладила, и олени нисколько не пугались. А тут — олени во-о-н ещё где, а Тэнеко прикладывает палец к губам: молчи!..
      Быть настороже, наверно, надоело и оленятам. Один отбежал в сторону, за ним погнался другой, и первый, повернувшись, боднул того.
      «Смотри!» — хотелось закричать Юльке, но кричать было нельзя, и она только показала рукой в сторону оленят. Да, видно, неловко показала: ведёрки лишь слегка коснулись друг дружки... Дзинь...
      Вожак сразу вздыбился, коротко хоркнул. Всё стадо повернулось и кинулось бежать. Миг — и скрылось за холмом.
      — Что это они? — удивилась Юлька.
      — Убежали, однако, — ответил Тэнеко. И, видя недоумение Юльки, пояснил: — Это дикие олени, они близко к себе не подпускают.
      Диких Юльке ещё не доводилось видеть.
      — А куда они шли? — спросила она. Ведь Тэнеко так ей и не ответил.
      Тэнеко молчал. Он морщил лоб — так делают взрослые когда не знают, что ответить. Потом взрослые отвечают. И он тоже ответит. Тоже потом.
      — Бежим! — крикнул Тэнеко.
      Он схватил ведёрко и побежал вниз с холма. Надо побывать на том месте, где только что были олени. Посмотреть, послушать так, как смотрели и слушали олени. Тогда поймёшь, куда они шли. И почему.
      Вот оно — то место. На свежей пороше (в тундре всегда так: цветы, ягоды ещё не отошли, а снег в лощинах уже
      лёг) оленьи следы были видны как на ладошке. Олени шли вдоль трубы, тёрлись о неё. Тэнеко стукнул себя кулаком по лбу. Как же он сразу не догадался?
      Подбежала Юлька.
      — Олени шли туда, — махнул Тэнеко за трубу, в сторону плывущего низко у горизонта солнца.
      — Ты путаешь, Тэнеко, — сказала Юлька и показала в сторону города. — Олени шли туда.
      — Нет, оленям обязательно нужно на юг, — сказал Тэнеко, — я знаю. Только они не могут тут пройти. Ты трубу не видишь? Газопровод. Олень видел. Я вижу. А у тебя глаз нет? Смотри, какая труба большая, олень не может через неё перейти. — Чёрные с раскосинкой глаза Тэнеко сверлили Юльку. — Скажи: зачем тут провели газ? Зачем загородили оленью тропу?
      Тэнеко наступал на Юльку. И Юлька рассердилась:
      — Всем известно: газ нужен, чтобы в доме тепло было. И чтобы мама сварила обед.
      — Тебе обед, да? А где олений обед? — не уступал Тэнеко.
      — Оленям нужен мох, — сказала Юлька. — А его в тундре сколько хочешь.
      Тэнеко покачал головой.
      — Не-е-т, оленям здесь зимой будет плохо, совсем плохо. Зимой в тундре снег ветром крепко прибитый. Как откопаешь из-под такого снега корм? Оленям к тайге надо идти, там деревья не пускают ветер, снег там рыхлый. Бежим домой! — рванулся Тэнеко. — Я отца спрошу: как оленям быть?
      — А он знает? — усомнилась Юлька.
      — Отец всё знает.
      И они зашагали быстро. Потому что, когда кому-то плохо, надо спешить. Сбоку из-под зелёных лопушков их подманивали красные бусинки морошки. Юлька, не удержавшись, на ходу срывала их, потом бегом догоняла Тэнеко.
      Газопровод она видела, напрасно Тэнеко говорит, что у неё нет глаз. Они и ушли так далеко от города, потому что знали: газопровод не даст заблудиться в тундре, приведёт домой. А вот что газопровод загородил оленям путь, Юлька
      не знала. Это Тэнеко сразу всё понял, потому что он с рождения жил в тундре и вместе с родителями кочевал с оленьим стадом — летом к Ледовитому океану, а когда подходила зима, к тайге, к горам Путорана, он сколько раз ей рассказывал про это.
      А теперь олени не смогут пройти к тайге. Юлька представила себе: скоро запуржит зима, заметёт тундру снегом. Олени — взрослые и оленята — бьют копытами снег, чуют под ним ягель, а добраться до него не могут.
      Теперь и Юлька заторопилась, больше не глядела на морошку.
     
     
      ЧТО СКАЖЕТ ОТЕЦ
     
      Тэнеко уже год живёт в городе. И год не видел оленей. А увидев их, заскучал. Так сильно, как ещё ни разу не скучал.
      Прошлым летом он жил в стойбиш,е. Стадо было большущее: разбредётся по тундре — глазом не окинешь. Олени доверчивые, тянут морды, ждут, когда угостят солью. Любят соль. Он клал им на нижнюю губу щепотку, поглаживал рога. Летом они тёплые, покрытые шкуркой.
      Бывало, прибивались к стаду дикие олени. Тут уж смотри да смотри! Подружатся с домашними и уведут с собой в тундру. Потом их и не найдёшь. Чтобы отогнать диких, они с отцом стреляли из ракетниц. У Тэнеко при воспоминании даже что-то ёкнуло от восторга: как пальнут, огненные шары взлетят над стадом и с треском рассыплются множеством угольков. Дикие — с перепугу бежать, а домашние — не бегут, собьются в плотную кучу, опустят головы, выставят рога, словно от волков обороняются.
      Он подходил к ним, успокаивал:
      — Чего боитесь? Это ракеты, они уже погасли.
      И олени понимали его, переставали жаться друг к другу.
      — Почему мы теперь живём в городе? — не Юльке, самому себе сказал Тэнеко. — В тундре-то лучше...
      — Лучше? — удивилась Юлька. Она не могла себе представить, как бы она жила в тундре. В городе дома тёплые,
      школа есть, кино и магазины... Да, в городе всё, что хочешь! А тундра — она же пустая...
      — Лучше, — убеждённо сказал Тэнеко.
      Они уже шли по асфальту мимо высоких домов и тонких, словно прутики, деревьев; большие в их северном городе не растут, у больших и корни большие, негде им поместиться на мерзлоте. А цветы, что яркой ковровой дорожкой тянулись вдоль улицы, были крупные и пышные.
      — Скажешь, красивые? — показал на них Тэнеко. — А те, что в тундре, всё равно лучше.
      — Эти мы с мамой сажали, — немножко с обидой сказала Юлька.
      У Юлькиной мамы работа такая — украшать цветами улицы. Юлька часто ей помогает. Они вместе старательно подбирали, как красивее расположить цветы в длинных ящиках. Юлька каждый день бегала смотреть, как они принимаются, распускаются ли новые бутоны. Теперь никому и не догадаться, что под цветочными ящиками спрятаны трубы — газовые и водопроводные с горячей и холодной водой. Закрыли их цветами, чтобы нарядно было. Здесь люди ходят, смотрят на всё это.
      Они уже свернули к подъезду своего дома, когда кто-то обхватил их за плечи:
      — Стоп, молодцы!
      Оглянулись, а это отец Тэнеко. С работы шёл. Посмотрел в ведёрки:
      — За морошкой ходили? Что же не полные набрали?
      — Мы домой торопились, — сказал Тэнеко, — шибко торопились.
      — Мы оленей видели, — подхватила Юлька. — Диких.
      — Им плохо, — сказал Тэнеко, — на оленьей тропе газопровод лежит, не пускает их. Как оленям быть?
      — Олени зиму почуяли, — призадумавшись, сказал отец. — Мы здесь, в городе, по календарю живём, у нас ещё лето. Однако, оленей слушать надо. А проход им будет, — встрепенулся он, — не горюйте. Всё уже готово для него.
      А что готово? Отец не сказал. Вдруг заторопился.
      — Скажи маме, приду попозже, — кинул уже на ходу. Перебежал улицу, вскочил в автобус и уехал.
      — я тебе говорил: отец всё знает, — не без гордости сказал Тэнеко.
      Им не терпелось скорее узнать, что же приготовили взрослые для оленей. Они только на минутку забежали домой. Тэнеко на свой третий этаж, а Юлька на лифте на девятый. Поставили ведёрки с морошкой и — вниз.
      Во дворе ребята играли в прятки.
      — Прячьтесь, — крикнули им.
      Но они не стали прятаться, потому что боялись прозевать отца Тэнеко, когда он будет возвращаться домой.
      СКОРЕЕ БЫ...
      Подходили автобусы. Тэнеко и Юлька в каждом высматривали отца Тэнеко. Думали: вот откроется дверь, отец соскочит на землю и крикнет им: «Однако, порядок!»
      И откроет им тайну: как помогут люди оленям. Как откроют им дорогу на юг, к зимним пастбищам.
      Отец у Тэнеко весёлый и добрый, это знают все ребята их двора. Он не раз сажал их в кабину своего самосвала, брал с собой.
      Отец — шофёр и возит руду на комбинат. Руда эта рядом с городом, целая гора. Её взрывают, а обломки грузят на самосвал.
      Когда-нибудь Тэнеко и Юлька, а может, и весь их класс побывают на металлургическом комбинате и увидят, как эти глыбы руды дробят на куски поменьше, ещё меньше, потом размалывают в порошок и из этого порошка в плавильных печах выплавляют медь, никель, даже золото. Им ещё не довелось увидеть, как из печи по жёлобу течёт расплавленный металл. Но зато они много раз бегали смотреть, как по склону горы, с другой стороны комбината, медленно сползают ярко раскалённые языки шлака — остатки породы, всё, что не сгорело в печи. Тэнеко так и застыл, раскрыв рот, когда впервые увидел это. Тогда была полярная ночь, и раскалённый шлак в темноте светился так ярко, что Тэнеко показалось — тут собрано сто или тысяча догорающих костров. А может, с неба упали сполохи северного сияния — так всё
      переливалось пылающей краснотой?.. Юлька сказала: «Это настоящее огненное царство!»
      Автобусы подходили реже, отца Тэнеко всё не было. Он пришёл домой поздно, когда Тэнеко уже засыпал.
      — Как помогут оленям? — сквозь сон спросил его Тэнеко.
      — А вот завтра поедете с нами, всё сами и увидите.
      — Возьмёте нас с Юлькой? — сразу проснулся Тэнеко.
      — Возьмём. Как же без вас! Вы — первые защитники оленей. Только теперь спи покрепче, завтра вставать рано.
     
     
      ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ОЛЕНИ!
     
      Утром три мащины, гружённые сбитыми из толстых досок щитами, шли по тундре. Ребята сидели в первой машине, вместе с отцом Тэнеко. Отец знал оленью тропу, ему и было поручено найти то место, где нужно делать переход.
      Они миновали холм, где накануне ребята спугнули оленье стадо, и ехали дальше. Выбираясь из низины, мотор повышал голос, сердился, мол, тяжело! Но едва подъём сменялся спуском, успокаивался, и голос его переходил в ворчливый говорок. Тогда становилось слышно, как под колёсами шумит вода и скрипит подмятая осока.
      — Мы скоро приедем? — спросила Юлька.
      — Скоро, — ответил Тэнеко.
      Если бы они шли пешком, как он ходил с оленьим стадом, он бы сказал: «Не скоро». Но ведь они на машине.
      Время шло, и Юлька в нетерпении ёрзала на сиденье.
      — Теперь уже скоро? — снова спросила она.
      — Теперь, однако, совсем скоро.
      А Юлька подумала: «Какая тундра большая! Сколько они едут и не встретили ни одного посёлка, кругом холмы да озёра. Людей нет, одни птицы. Вон стая гусей полетела, а эти свернули в сторону, должно быть, испугались машин. Как отец Тэнеко найдёт здесь оленью тропу?»
      Но он спокойно вёл машину и тихонько напевал. Тогда и Юлька успокоилась. А потом её, должно быть, немного укачало, и она задремала. И вдруг:
      — Всё, приехали!
      Мотор перестал рычать, и, распахнув дверцу, ребята спрыгнули на мягкий, пружинящий под ногами мох.
      — А где же оленья тропа? — удивилась Юлька.
      Она внимательно смотрела кругом: травы, цветы, мхи не помяты, нигде не видно ни дороги, ни узенькой тропочки.
      — Тут, — сказал отец Тэнеко и широко развёл руки.
      Выходило, что оленья тропа была и слева от них, и перед
      ними, и справа... Так оно и было, потому что оленья тропа — это широкая полоса в тундре, по которой идут своим вечным путём оленьи стада. По сравнению с огромной тундрой она — тропа. Юлька не сразу узнала об этом, Тэнеко уже потом разъяснил ей.
      А сейчас началось самое главное. Подошли другие машины. С них спрыгнули рабочие комбината, откинули борта и стали стаскивать щиты и бетонные подставки. Высокие подставки устанавливали у самого газопровода, те, что пониже, — дальше. Сверху клали щиты и скрепляли их накрепко железными скобами.
      Тэнеко и Юлька бегом подносили скобы.
      — Вот, берите, я ещё принесу.
      Им очень хотелось, чтобы скорее всё получилось.
      Помощникам все были рады, то и дело слышалось:
      — Сюда давайте.
      — И мне скобу.
      — Ещё одну.
      Стук от тяжёлых молотков был такой, что распугал всех птиц, они разлетелись. Вроде никто не спешил, а дело спорилось. Скоро был готов широкий, как улица, пологий настил — всход на трубу. Вот он, переход для оленей! Ребята побегали по нему, потопали: крепко! А рабочие уже укладывали щиты по другую сторону газопровода, делали сход.
      Добро пожаловать, олени!
     
     
      ОЛЕНИ ИДУТ
     
      На другой день Юлька и Тэнеко снова собирали морошку. Место попалось ягодное. В густом мху красными фонариками из-под зубчатых листиков высвечивалась спелая морошка. Звала: рвите, не разгибая спины! Так они и делали. И всё же нет-нет да и поглядывали вдаль, не покажутся ли, как в тот раз, олени...
      — Теперь не придут, — вздохнул Тэнеко, — зачем им уходить от своей оленьей тропы, раз у них есть переход!
      ...Олени были на своей привычной, исхоженной тропе. Стадо диких уже несколько раз подходило к трубе газопровода. Не сразу набрели они на сделанный для них переход. Отходили, кормились какое-то время в стороне, но, повинуясь инстинкту, который вёл на юг, снова приближались к трубе.
      И наконец увидели невысокий «холм». Странный и голый. На нём не было преграды, и это сразу притянуло. Олени зорко всматривались, принюхивались, шумно втягивая ноздрями воздух — не грозит ли беда?.. Открытая верхушка холма звала к себе. Они подошли сбоку, не решаясь ступить, по-прежнему сторожко поводя ушами, прислушивались. Каждая жилка, каждый мускул у них был напряжён. Выпорхни из-под настила птица или выскочи глупый лемминг, всё стадо кинулось бы бежать. Но было тихо.
      Два оленёнка — пятнистый и гладко-серый — неуверенно взбежали на настил, любопытство побороло в них страх, и, убедившись, что тут не опасно, застучали копытцами по доскам.
      Тревожно захоркали мамы-важенки: назад! Оленята не сразу послушались, только когда вожак, повернув к ним голову, сердито топнул копытом, они кинулись к мамам.
      Вожак медленно подошёл к настилу, шагнул на него. Дойдя до середины, на миг остановился, победоносно оглядел тундру и ринулся вниз. А за ним уже и всё стадо, смело, без опаски. Доски мягким звоном отозвались им. Но они не слушали. Злая преграда осталась позади, их ничто больше не удерживало, теперь было лишь одно желание: мчаться во весь дух.
      Позже по следам этих оленей прошло через переход не одно дикое стадо. А потом подошло и стадо домашних оленей. Двигался лес рогов, так велико оно было. Сбоку шёл старичок-пастух. Он что-то покрикивал впереди идущим
      оленям, направляя их. Под его ободряющий голос олени смелее ступали на настил.
      Олени шли плотным гуртом, похоркивая, шумно дыша, — рыжие, пятнистые, тёмные и светлые, были тут и совсем редкостные — белые. Торопливо перебирая тонкими ножками, жались к важенкам оленята.
      Спустившись с настила, олени ускоряли шаг и растекались по сторонам, как вырвавшаяся из тесных берегов на простор река. Перед ними была широкая, свободная, ничем не ограждённая тундра, до самых гор Путорана, до богатых вкусным ягелем зимних пастбищ.
     
     
      ДИМКА ВО ЛЬДАХ БЕЛОГО МОРЯ
     
      Я НА ЛЕДОКОЛЕ!
     
      Димка вскочил, спросонок ещё не понимая, где он и что происходит. Каюту швыряло, толкало, всё содрогалось и гремело — дверь, плафон на потолке, графин, стаканы в деревянных гнёздах, массивная пепельница, подскакивая, ударялась о бортики стола.
      «Я на ледоколе!» — радостно вспомнил Димка.
      Дяди Васи не было, — наверно, заступил на вахту.
      Димка стал торопливо одеваться. Это было трудно, нога никак не хотела попадать в нужную штанину, трудно было удержать равновесие, то и дело приходилось за что-нибудь хвататься.
      Тра-та-та-та... — забило дробью, затрясло.
      В коридоре грохот был ещё сильнее, казалось, в нижних помещениях клокочет вода. Что-то с силой тёрлось, скрежетало.
      «Ледокол ломает лёд, — догадался Димка, — мы уже в Белом море!»
      Вчера весь день шли по Баренцеву морю, чистому и голубому. Только к вечеру появились первые льдины, плоские, округлые «блинчики», потом, покачиваясь на волнах, поплы-
      ли сахарные, будто взбитые из морской пены. Подводная их часть просвечивала зелёным. А из других наторошенных в беспорядке ледяных глыб вырывалась такая невообразимая синь, какой Димке ещё не приходилось видеть. Но вчера льдин было немного. А сейчас...
      Димка кинулся на палубу. Перед ним открылось сплошное ледяное поле, гладкое, почти без снега, пустынное до самого горизонта. Их ледокол — единственное живое сушество в этом застывшем крае — брюхом наползал на лёд, с грохотом ломал его. «Чудеса, — подумал Димка, — на Баренцевом — лето, а здесь, рядышком, на Белом — зима».
      Перегнувшись через борт, он смотрел, как огромные льдины выныривали из пенящейся воды — мокрые, сверкающие, голубые, прозрачные. Вздыбливались, падали, снова вставали. «Во, толщина — почти метр, — восхитился Димка, — а ледоколу нипочём!»
      Он давно мечтал о той минуте, когда увидит всё это. Димка живёт в Мурманске, это Заполярье, а лёд видел только под ногами, на лужах, на улице. Мурманский порт даже в лютые морозы не замерзает, потому что возле него проходит тёплое течение Гольфстрим. «Так говорят: тёплое, — думает Димка, — на самом деле оно, наверно, горячее, как кипяток, раз согревает всё Баренцево море».
      Льдины всё выныривали, бились о ледокол, громоздились друг на друга, с них, освещённая низким солнцем, стекала, играя малиновыми огоньками, вода.
      Димка взбежал по трапу на носовую палубу. Отсюда было видно, как бегут от ледокола вперёд и в стороны тёмные трещины. Катится вместе с ними треск, будто бросает кто на лёд сухие доски.
      УРОК ВЕЖЛИВОСТИ
      Ветер пронизывал насквозь. Пришлось застегнуться на все пуговицы, поднять воротник.
      — Дима, завтракать! — донеслось с нижней палубы. — Да не стой на ветру, простудишься.
      Это буфетчица, тётя Поля. Димка нахмурился: «Как
      мама: «Не стой на ветру, надень шарфик». Все женщины, наверно, одинаковы. Я воротник поднял, чего ещё!»
      Он спустился в каюту, скинул куртку, причесал пятернёй волосы перед зеркалом. Дядя Вася ещё вчера, когда в первый раз они шли обедать, предупредил:
      — Не знаю, какой ты на берегу, а здесь уж постарайся, не подведи меня, чтобы всё было в лучшей форме. Питаться будешь в кают-компании, вместе с командным составом.
      — И капитан там будет?
      — И капитан будет.
      Когда они вошли в кают-компанию, там уже сидело несколько человек. Во главе длинного стола — капитан. Он показался Димке очень серьёзным, на лбу собрались морщины, брови сдвинуты, совсем как у директора школы Александра Александровича. Димке подумалось: «Сейчас капитан посмотрит на него строго и тоже скажет: «Опять карту Африки не выучил?» А что Димке Африка? Спросил бы про Ледовитый океан, море Лаптевых, Чукотское море, острова Северная Земля — другое дело!..
      — Разрешите сесть, — обратился к капитану дядя Вася.
      Капитан кивнул, и морщины куда-то ушли, лицо его стало спокойно-приветливым.
      Димка тоже хотел сказать: «Разрешите сесть», — но горло сдавило, и у него получилось:
      — Разрешите... есть...
      Он покраснел, смешался. Хорошо, сказал тихо, никто не понял, а то бы, наверно, засмеяли. Правда, капитан что-то уж очень внимательно стал смотреть в свою тарелку, и уголок рта у него чуть дрогнул.
      Вчера Димка был с дядей Васей, а сегодня надо идти одному. Он осмотрел себя... Порядок. По дороге мысленно прорепетировал, как войдёт. Перед дверью набрал полную грудь воздуха и шагнул. Глядя на то место, где должен сидеть капитан (его сейчас не было), громко сказал:
      — Разрешите... — и запнулся. Опять не получилось.
      — Садись, садись, — раздалось сразу несколько голосов.
      Димка сел. Рядом с инженером-электриком Павлом Ивановичем. Вахта Павла Ивановича у доски с приборами, которые показывают работу всех механизмов на ледоколе.
      Доска эта в углу коридора, там, где выход на палубу, она ничем не отгорожена, и Димка крутился возле неё. Павел Иванович объяснил: если случится какая неисправность в механизмах, стрелки приборов сразу покажут. Иди, исправляй. Димка долго ждал, когда стрелки покажут, но на ледоколе так ничего и не случилось, даже обидно было.
      — Нравится у нас? — пододвигая к Димке тарелку с хлебом, спросил Павел Иванович.
      — Ещё как!
      — Небось и специальность уже себе приглядел? Капитаном, наверно, хочешь стать, да?
      — Нет ещё... — смутился Димка. «Капитаном — это, конечно, здорово», — подумал он, у них в классе каждый мальчишка мечтает стать капитаном. Но пока Димке здесь было всё интересно, а что интереснее всего, он ещё не знал.
      Тётя Поля поставила перед ним тарелку макарон с мясом — «по-флотски».
      — Ешь.
      Приходили ещё люди. Механик, что с дядей Васей посменно стоит на вахте, штурман. Все спрашивали разрешения сесть. А позавтракав, спрашивали разрешения встать. Димка никогда такого не видел — ни дома, ни в школе, ни в пионерском лагере. Ему понравилось. «Явлюсь к бабушке и дедушке в Архангельск, — подумал он, — вот удивятся, когда я скажу: «Разрешите сесть!» А потом: «Разрешите встать!» Дед только крякнет от удовольствия, а бабушка наверняка прослезится: какой воспитанный у нас внук!»
      Но как ни хорошо было в кают-компании, где он чувствовал себя почти взрослым среди взрослых, ещё лучше было побегать по трапам. Вверх, вниз, с одной палубы на другую, мимо чугунных кнехтов и сложенных в бухты канатов, мимо спасательных кругов, на которых красными буквами написано имя ледокола: «Капитан Белоусов». А заодно и отдохнуть от хорошего поведения, нелегко оно даётся!..
      Димка сбежал вниз, в машинное отделение, крикнул дяде Васе:
      — У меня порядок.
      И снова наверх.
     
     
      КАК ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ
     
      На палубе было по-прежнему ветрено, но это ничего, даже приятно. Димка стоял, широко расставив ноги, иначе не удержишься. Ледокол торопился. Димка знал, почему. Они шли навстречу паводку. Дядя Вася еш,ё дома говорил:
      — На Двине начался ледоход, он движется к Архангельску. Мы пойдём в устье Двины, чтобы упредить беду. Откроем льду выход.
      Димка слышал о ледовых заторах на реке. Льдины сгрудятся в одном каком-нибудь месте, плотиной встанут, вода выйдет из берегов, затопит леса вокруг. Сколько зверя разного погибнет! А потом как прорвёт вода ледовый барьер и помчит вниз, выворачивая с корнем деревья, снося попавшиеся на пути избы, сараи. Бывает, дома плывут по реке.
      «К Архангельску подойдём, наверно, ночью, а может, завтра», — прикинул Димка. В Архангельске его ждут дедушка и бабушка. Интересно, мамино письмо — чтобы его ждали — уже пришло или он раньше нагрянет? Вот ахнут!
      На ледокол Димка попал нежданно-негаданно. Два дня назад пришёл к ним дядя Вася и сказал, что ремонт на ледоколе водолазы закончили. Винт, лопасти которого были обломаны льдами у Новой Земли, теперь в порядке. Завтра они снимаются со швартовых.
      Тут мама и скажи:
      — Если можно, захвати с собой в Архангельск Диму, что ему тут болтаться все каникулы! Бабушка с дедушкой уж так рады будут, давно звали. Да и Димка по ним соскучился.
      — Я — пожалуйста, — теребя усы, сказал дядя Вася, — у меня и койка свободная в каюте есть, плотник заболел, на берегу остаётся. Спрошу у капитана разрешения.
      От радости Димка готов был подпрыгнуть до потолка. Но на одной ноге не допрыгнешь, а вторая тут же потянула вниз — не кричи «ура!», может, ещё и не возьмут. «Возьмут!» — тут же уверил он себя и побежал во двор, чтобы похвалиться перед Ритой Юшкиной, или просто Юшкой, что поплывёт, нет, пойдёт, как говорят моряки, на ледоколе!
      Компас как ни поворачивай, магнитную стрелку всё тя-
      нет к северу, а Димку почему-то всё тянет в Юшкину сторону. Как услышит её голос: «А ну, кто в войну будет играть?» — так и бежит. Девчонка как девчонка, может, немного поозорнее других, а верховодит всеми, и им, Димкой, в том числе, хотя ему трудно себе в этом признаться. Он побоялся, вдруг она скажет:
      — Ни к какой бабушке, Дим, ты не поплывёшь, у нас с тобой уговор был все каникулы ходить в кино на мультики, помнишь?
      Но ведь тут ледокол!.. К счастью, всё обошлось. Выслушав его. Юшка вздёрнула носик, тряхнула чёлкой и до обидного равнодушно сказала:
      — На ледоколе, конечно, хорошо, только в море его ужас как болтает, он же без киля, — показала она свои познания в судостроении. — А я на каникулы еду в Коношу, к тёте.
      Он так и не понял, позавидовала ему Юшка или ей всё равно, на чём он поплывёт.
      А в Баренцевом их не болтало. Был штиль. Жаль, что не было настоящего шторма, тогда бы Юшка узнала, что ему всё нипочём.
     
     
      НА КАПИТАНСКОМ МОСТИКЕ
     
      Что ни говори, мама здорово придумала! И теперь он на ледоколе, ломает лёд! Машина работает вовсю. Ледокол, сотрясаясь, натужно движется вперёд. Эх, если б ещё и покомандовать: «Лево руля! Полный вперёд!» Димка взмахнул рукой, отдавая команду, и оглянулся: никто не смотрит? Нет, на палубе никого. Только в окне капитанского мостика увидел капитана. На голове у него чуть сдвинутый набок берет. Жаль, что не морская фуражка! И смотрит он вдаль, туда, где горизонт закрыло туманом и лёд смешался с небом.
      «Вот бы пустил к себе на мостик!» — загорелся Димка. А что?! Капитан добрый, разрешил же взять его в рейс. И Павел Иванович, электрик, говорил о нём: «Наш капитан Александр Петрович только с виду суровый, а душа у него...» Павел Иванович так широко развёл руки, что стало
      понятно: душа у капитана большая, а значит, и. добрая.
      Ну, командовать, это уж слишком! Разрешил бы хоть глянуть одним глазком...
      Димка миновал переходы. Вот и трап, что ведёт к капитанскому мостику. Димка шагнул раз... шагнул два... но с каждой ступенькой пыл его улетучивался. Вдруг капитан скажет: «Это что ещё за явление?! Не место мальчишке на капитанском мостике». И дядя Вася потом распечёт: «Куда тебя понесло?»
      Неожиданно ручка двери зашевелилась. Димка попятился, ринулся вниз, зацепился за что-то и не побежал по трапу, а поехал, стуча и громыхая. Вскочил, морш,ась, потирая ушибленное место. Глянул вверх. Так и есть: в проёме двери стоит капитан. На лбу те же морщины, уголки губ, как и вчера, в столовой, вздрагивают. То ли он успел увидеть Димкин позор, как он считал ступени, то ли догадался...
      — Дима? Я не ошибся, тебя так зовут? — спросил капитан.
      — Ага, так, — промямлил Димка.
      — А что ты здесь делаешь?
      И вдруг, увидев растерянное, красное от смущения Дим-кино лицо, всё понял:
      — Никогда не был в рубке управления? И очень хочется побывать, да? Ну, если так, заходи.
      Вот это да-а! И как капитан догадался?! Димку словно кто подбросил — в один миг он преодолел верхние ступеньки и очутился на капитанском мостике.
      Только это был совсем не мостик, а большая полукруглая комната, и весь полукруг застеклённый, смотри хоть влево, хоть вправо. На стенах полно приборов, ручек, кнопок, трубок, что ведут куда-то. Летом, когда Димка был в Москве, в зоопарке, его глаза так быстро не перебегали от одних зверей к другим, как здесь от одного незнакомого предмета к другому. Но вот досада! Там на каждой клетке была надпись: «Африканские макаки», «Австралийские какаду»... А здесь... Догадывайся сам, что для чего. «Ладно, — успокоил себя Димка, — не всё сразу».
      — Приглядывайся, — сказал ему капитан, — а что особо заинтересует, спроси.
      и отошёл к окну.
      Посредине капитанского мостика — штурвал, за которым стоит штурвальный матрос. Штурвал с колесо детского велосипеда, а громадина-ледокол повинуется ему.
      Тут Димка услышал команду капитана. И очень удивился. Он был уверен, что капитан отдаёт команду всегда властным, если и не громовым, то всё же громким голосом: «Два румба лево! Так держать». А Александр Петрович сказал совсем просто, даже как-то по-домашнему:
      — Коля, возьми немного левее. Держи вон на то водяное облачко.
      — Есть держать на водяное облачко, — тоже не громко, но чётко ответил матрос и повёл штурвал.
      Димка глянул в окно. «Водяное облачко» — он о таком никогда и не слышал. А ведь вон оно, впереди по курсу, тёмное, дождевое. Только почему надо идти на него?
      — Там разводье, — увидев недоумение на Димкином лице, пояснил ему Александр Петрович. — Водяное облако
      это испарение, которое идёт от чистой воды. Мы стараемся идти не напролом, через ледяное поле, а используем трещины, разводья. Чтобы облегчить работу машинам. Понял?
      Димка кивнул.
      — А справа, вон, темнеет и поблёскивает, это тоже чистая вода? — спросил он.
      — Водяного облака там нет? — глянул на Димку капитан.
      — Нет. Значит... — Димка задумался. — Значит, там нет разводья? Тогда что там?
      — Молодой ледок. Днём снег на льду растаял, а ночью талую воду прихватил мороз, вот ледяная корочка и темнеет, обманывает.
      «В школе учишь-учишь, — подумал Димка, — даже наизусть зубришь, а здесь ничего не учил, а за пять минут столько всего узнал...»
      Ледокол вошёл в разводье, тряска прекратилась, и стало тихо.
      — В машинном прибавьте ход.
      Эти слова команды капитан проговорил, чуть наклонившись, в трубу, которая поднималась прямо из пола, рядом со штурвалом.
      — Есть прибавить, — глухо донеслось из той же трубы. И Димка сразу узнал голос.
      — Это вы дяде Васе команду отдали?
      — Ну, если на вахте сейчас Василий Ефимович, значит, ему.
      И вдруг, что-то вспомнив, Александр Петрович спросил Димку:
      — А ты тюленей уже видел?
      — Были тюлени? — охнул Димка. — Я прозевал...
      В его голосе было столько огорчения, что Александр Петрович поспешил успокоить:
      — Ничего, ещё увидишь.
      А через минуту показал:
      — Вон чёрточки вдали, это они. Скоро подойдём.
      — Взаправду тюлени? — не поверил Димка. И вдруг заволновался: что, если тюлени испугаются ледокола и уйдут?
      Но чёрточки не исчезали, они приближались, увеличивались. Уже было видно, что это живые существа. Они шевелились. Они разбрелись по льду до самого горизонта. Их было двести, пятьсот, тысяча?.. Не сосчитать. Димка никогда не думал, что тюленей может быть так много сразу.
      — Я побегу вниз, там виднее, — кинулся он к двери. Но, спохватившись, обернулся, крикнул: — Спасибо, Александр Петрович!
      — Беги, беги, — махнул ему рукой капитан.
      Димка уже стучал каблуками по трапу. «Хорошо, что вспомнил сказать «спасибо», — обрадовался он про себя, — здесь все вежливые».
     
     
      ТЮЛЕНИ
     
      На нижней палубе уже собралось несколько свободных от вахты матросов, которых тоже привлекли тюлени. Тюлени спокойно лежали на льду, подставив солнцу тёмные лоснящиеся спины.
      — Как курортники в Евпатории на тёплом песочке, — рассмеялся кто-то рядом с Димкой.
      Уступая дорогу ледоколу, тюлени поспешно отползали,
      переваливаясь с боку на бок, работая ластами как локтями. Грузные, ленивые, тюлени между тем были очень мягки в движениях.
      — А хвост-то, хвост как виляет, — не удержался Димка, — смехота!
      Тюленьи хвосты, а, точнее, задние ласты так и ходили по льду туда-сюда, помогая передвигаться. Отступив немного, тюлени поворачивались, поднимали головы, с любопытством смотрели на ледокол, на людей, которые с таким же любопытством смотрели на них. Раскрывали пасти, ревели. Их голоса смешивались с грохотом ломающегося льда. Димке казалось, они кричат: «Здорово, ледокольщики!»
      И он тоже закричал им:
      — Здорово!
      В их голосах, больших круглых глазах, во всем поведении не было гнева на тех, кто их потревожил. Может, они даже были рады вскрытой воде. Они весело бросались в неё головой вниз (и не холодно им! — поёжился Димка). Выныривали уже позади ледокола и снова взбирались на лёд.
      Неожиданно на палубу откуда-то снизу, из открытой двери, выскочила собачонка, звонкоголосая, лохматая, с задранным на спину хвостом. Увидев тюленей, понеслась, заливисто лая, до кормы и там ещё продолжала лаять, кидаться из стороны в сторону. Как только за борт не вывалилась! Димка уже второй день на ледоколе, а не знал, что, кроме него, здесь есть ещё пассажир — этот, хвостатый.
      Вернувшись, собачонка подбежала к матросам, с упрёком заглянула в глаза: «Что стоите? Вон же морские звери!»
      Димка присел перед ней на корточки.
      — Ты откуда взялась? У тебя тоже каникулы? И чего лаешь? Они же хорошие зверюги!
      Собачонка притихла и, вроде как всё понимая, слушала Димку. А хвост ещё больше закручивался на спину. Понюхала Димкину ладонь и побежала на верхнюю палубу. Но вдруг, увидев новых тюленей совсем близко, с лаем бросилась к борту и — вниз по трапу. Казалось, сейчас перевернётся через голову, ведь трап крутой, но ей, видно, всё здесь было привычно, и она с лаем понеслась дальше.
      — Филя, смотри не охрипни, — засмеялся молоденький,
      в незастёгнутой куртке — мне и ветер не страшен! — матрос.
      «Нет, Филька здесь не пассажир, а постоянный житель, можно сказать, член команды, — подумал Димка и даже позавидовал: — Наверно, и у Новой Земли был».
      Тюленье стадо всё не кончалось. Новые тюлени, подняв головы, провожали ледокол. «Жаль, фотоаппарата нет, — подосадовал Димка, — нащёлкал бы... Вон того, курносого, обязательно бы заснял. Вернусь домой, расскажу ребятам, найдутся ведь такие, что и не поверят...»
      — Не боятся они нас, — положив руку Димке на плечо, сказал матрос, тот самый, в расстёгнутой куртке. И усмехнулся: — Должно быть, знают хитрюги усатые, что отстрел их запрещён.
      — Правда? — обрадовался Димка.
      — Уже третий год. Тюленей, моржей, белых медведей, всю живность северную надо сберечь. Это все знают. Иначе останутся в Арктике одни голые льды.
      — Э-э-й, тюлени-и, — замахал руками Димка, — живите на здоровье!
      Скоро тюленье стадо осталось позади. Кругом до горизонта белели льды, тихие и опять пустынные. Но Димка уже знал, что не всегда они бывают такими.
     
     
      ОГОРЧАТЬСЯ ИЛИ РАДОВАТЬСЯ?
     
      После ужина, собрав в миску куриные косточки, Димка выбежал на палубу, чтобы угостить Фильку. На его свист Филька мигом примчался и, пофыркивая от удовольствия, стал лакомиться.
      Спускались сумерки, от закатного солнца лёд порозовел, а вода в щирокой полосе взломанного льда погустела, стала почти чёрной. Димку удивило: почему ледокол не идёт по этой свободной полосе, а громыхает по ледовой целине? Ведь капитан говорил: чтобы легче было мащинам, надо вести ледокол по трещинам или разводьям. А штурвальный жмёт напролом, по крепкому льду. Не видит, что ли, чистую воду?
      Димка кинулся было сказать об этом штурвальному, но
      остановился. Слева по борту он увидел уже знакомую льдину, высокую, остроконечную, вставшую на попа. Ещё днём на его глазах она вздыбилась, покачалась — вот-вот упадёт! — и застыла. С тех пор они сколько уже прошли, а она опять тут. Что же, они идут назад? Наверно...
      Димка побежал в каюту.
      — Дядя Вася, почему мы идём обратно в Мурманск? А как же Архангельск? Теперь не попадём туда?
      Димка ожидал, что дядя Вася всполошится, скажет: пойду узнаю. Но тот никуда не пошёл, а спокойно, немного смущённо ответил:
      — В Архангельск попадём, но не так скоро, как надо бы. Получен приказ проложить здесь, в море, широкий фарватер для свободного схода северодвинского льда. Сейчас идём назад, потом пойдём снова вперёд. И так не один раз. Видно, зря я тебя с собой прихватил. Все твои каникулы могут пройти на ледоколе. Ты огорчён?
      Димка был в растерянности. Он и сам теперь не знал, огорчаться ему или радоваться. Расставаться с ледоколом не хотелось, он уже стал входить во вкус этой «трясучей» ледокольной жизни, где всё так слаженно и дружно — и у людей, и у машин. И хотя кругом их обступили холодные льды и задувают ветры, на душе у Димки тепло. От людей — простых и добрых, уже почти принявших его в свою морскую семью. И ещё неизвестно отчего. Может, оттого, что льдины, всё новые и новые, встают по бокам ледокола и нет им конца.
      А как вспомнит дедушку с бабушкой, так сразу к ним тянет. Он их видел давно, когда был маленьким, но помнит хорошо.
      Дедушка высокий, всегда ходил в большущей, из волчьего меха шапке. В «чижика» с ним играл. Сейчас почему-то ребята в их дворе в эту игру не играют. А Димке она нравилась. Руки у дедушки корявые, если погладит по голове, кажется, будто они в занозах, а столько всего умеют делать!
      Бабушка маленькая, непоседливая, говорила протяжно, будто песню пела: «Пошто плохо кушаешь-то? Большим да сильным не вырастешь-то», — и всё старалась угостить Дим-
      ку повкуснее — то пирогом с черникои, то киселем каким-то особенным.
      Однажды он сказал ей:
      — Я деда больше люблю, он паять умеет, а ты что?
      Бабушка очень расстроилась. Теперь-то он ей такого нипочём не скажет.
      Мало, совсем мало недели каникул! Ну, почему сейчас не летние? Тогда бы ему на всё времени хватило. А теперь только приедет — и уже уезжать надо.
      — Наверно, дедушка с бабушкой волноваться будут. — Димка посмотрел на дядю Васю.
      — А мы радиограмму пошлём.
      — А можно?
      Всё в наших руках. Ну-ка, сообрази, что напишем.
      Димка задумался. Ему хотелось найти такие слова, чтобы бабушка и дедушка поняли: плавать на ледоколе — не шутка!
      — Давай напишем, что нас затёрло во льдах, — предложил он.
      — Но это не совсем так, — замялся дядя Вася. — Они решат, что у нас машины вышли из строя, а они в порядке. Нас задерживает работа во льдах. Давай так и напишем.
      — Давай, — согласился Димка.
      И написали. Добавили ещё, что здоровы и шлют привет. Дядя Вася и Димка поднялись в радиорубку.
      — Женя, будь другом, передай, — положил перед радистом листок дядя Вася.
      Радист пробежал взглядом текст.
      — Торопишься на берег? — спросил он Димку.
      — Як бабушке с дедушкой. На каникулы.
      — Понял. Может, сам отстучишь? — спросил он не то всерьёз, не то шутя.
      — Не, я морзянку не знаю.
      — Так это просто. Клади ладонь на ключ.
      — На этот пластмассовый шарик? — усомнился Димка.
      — Да. Это и есть ключ. А теперь постучи ладонью по нему. Вот видишь, получается. Ну, а чтобы по-настоящему было, давай вместе.
      Женя положил свою руку поверх Димкиной и постучал
      несколько раз — четко, ритмично, то коротким ударом, то удлинённым. И так же, то коротко, то удлинённо, пропищал аппарат.
      — Что получилось? — затаённо спросил Димка. Ему как-то не верилось, что этот писк понёс далеко в эфир слова.
      — Получилось: город Архангельск.
      Дальше Женя стал уже сам передавать текст. А Димка подумал: жаль, что он не знает Юшкин адрес в Коноше. И жаль, что не научился ещё работать ключом. А то бы отстучал ей: «Затёрло во льдах, передай в школе: вернусь неизвестно когда». Вот бы у неё округлились глаза. А то: «Нет киля, болтает...»
      И правда, неизвестно было, когда Димка вернётся домой и пойдёт в школу. На ледоколе сменялись вахты, одни матросы, механики, электрики шли отдыхать, другие становились на их место. Днём и ночью ледокол «утюжил» лёд Белого моря.
      Димка уже привык к беспокойному полу под ногами и почти как заправский моряк ходил, ни за что не держась. Он и засыпать стал под тряску и грохот, и спалось ему сладко, даже сны никакие не снились.
      Вставал рано, вместе с дядей Васей. Болтаться зря, когда кругом все заняты делом, было совестно. Он бежал помогать матросам драить палубу. Швабра большая и тяжёлая, от старания Димку даже на холоде прошибал пот. «Дома почему-то не получается даже веником подмести, сколько мама сердится на него за это!..» — взгрустнулось Димке,
      Когда отдраенную палубу окатишь из шланга водой, она становится розовой; а когда просохнет, на неё хоть во всём белом ложись, ни одна пылинка не пристанет.
      Матросы хвалили Димку и предлагали остаться у них насовсем. «Эх, и здорово бы!..» — думалось Димке.
     
     
      КАК ВСТРЕЧАЮТ МОРЯКОВ
     
      На шестые сутки показалась земля. Во времена Колумба в подобном случае вперёдсмотрящий закричал бы: «Земля! Вижу землю!»
      Димка тоже крикнул:
      — Земля-а! Скоро Архангельск!
      Хотя Димка в море пробыл ещё очень мало, но волнение моряков при виде земли после долгой разлуки с ней было ему понятно.
      А земля (берег Северной Двины) стала удаляться. Ледокол опять пошёл назад. «У меня завтра последний день каникул!» — огорчился Димка.
      Неожиданно его позвали из радиорубки:
      — Дружище, поднимись сюда. Могу порадовать, — сказал ему радист Женя, когда он вбежал по трапу в радиорубку. — Получен приказ без задержки идти в Архангельск. Паводок уже подходит к городу. Так что собирайся.
      Вот тебе и раз!.. Ждал-ждал этого, а когда сказали: «Собирайся!» — не хочется, ну, совсем не хочется ему уходить с ледокола!
      Сойдёт он на берег, и никто уже больше не крикнет ему: «Дима, тащи шланг! Уложи концы в бухту». Никто не подбодрит, когда что-то не получится, не посмеётся весело и необидно.
      Димка пробовал уже семафорить флажками — этому его научил Митя Седых, тот матрос, самый молодой, с которым он больше всех подружился. А Женя-радист обещал обучить морзянке. Да тут на ледоколе столько всего!.. А теперь всё побоку...
      В каюту пришёл дядя Вася и с облегчением (он считал себя виноватым в том, что не доставил Димку вовремя по назначению) тоже сказал:
      — Собирайся.
      А что Димке собираться? У него одна сумка. В ней подарки для бабушки с дедушкой и всякая мелочь. Засовывая в кармашек зубную пасту, щётку, он поглядел на своего •усатого дядюшку, и чуть не вырвалось у него вслух: «А мировой у меня дядя! Ни разу не сказал: «Почисть зубы, застегни пуговицу, причешись, не балуй!» Как в самом начале сказал: «Смотри, не подведи меня!» — на том и кончил.
      И Димка не подвёл. Поэтому у него твёрдая надежда, что он на ледоколе не в последний раз, ещё вернётся сюда...
      Димка со всеми попрощался. Даже Фильке лапу пожал. И задолго до подхода к Архангельску вышел на палубу.
      Мимо уже плыли берега Северной Двины. Правый на много километров был завален штабелями леса. Сотни больших и малых судов, лесовозов, рабочих баркасов, лодок ждут чистой воды, ждут начала навигации, путины. Ледокол уже колол речной лёд, и по бокам его выныривали не голубые, как в море, а зеленоватые с коричневыми прослойками льдины.
      — Швартоваться будем у знаменитой Красной пристани, — сказал, подойдя к Димке, Митя Седых. — Ты еш,ё не видел её? Скоро увидишь. Она, как огромная палуба, устлана гладко обтёсанными досками.
      Димка знал, чем знаменита эта пристань. От неё уходили когда-то в далёкие северные плавания шхуны отважных полярных исследователей Пахтусова, Русанова, Седова... Толпы местных жителей провожали их, махали платками и шапками, смотрели вслед — долго, пока шхуны не растают вдали...
      — Вода! — вдруг крикнул Димка.
      — Она, вешняя, — подтвердил Митя.
      Вода, мутная, торопливая, катила поверх льда навстречу ледоколу, несла с собой разные обломки, палки, какие-то чурки, весь мусор, что накопился за зиму. Умывала лёд. Обтекая ледокол, шумно вихрилась воронками, сбегала в трещины, разломы льда. Она растекалась во всю ширь реки, до берегов.
      Вода быстро прибывала. Лёд уже не выдерживал, взламывался.
      Впереди льдины заклинило. Другие, гонимые течением, лезли на них, беспорядочно громоздились. На глазах росла ледовая гряда, преграждая путь воде. Ледокол с ходу врезался в эту запруду, подминая ледяные глыбы. И вот уже освобождённая вода ринулась дальше.
      — Мы вовремя пришли, — сказал Митя. — Но ещё не один затор будет впереди...
      Показались первые дома на берегу, невысокие. Потом чётко обозначились на фоне неба большие — новые дома. Город узкой полосой уходил вдаль.
      4 Большая Хета сердится 97
      — у меня в Архангельске отец и мама, — сказал Митя Седых. — Придут встречать. Я их год не видел.
      — Год не видел маму?! — удивился Димка.
      И то ли ему передалось волнение Мити, то ли близость встречи с бабушкой и дедушкой сказалась, только он вдруг почувствовал, как громко застучало сердце, будто наружу рвалось. На берегу его ждут, ждут с нетерпением, как всегда с нетерпением ожидают возвращения всех моряков...
      Ледокол дал долгий гудок, извеш,ая всех — и кто на борту, и кто на берегу, — что он подходит к древнему городу Архангельску.
     
     
      ТАМ, ГДЕ ЗВЕНИТ ЕНИСЕЙ
      Повесть
     
      Мы сидели в жарко натопленной комнате школы-интер-ната далёкого северного посёлка, что находится почти на «краю Земли», вблизи Ледовитого океана. Мы — это я и маленькая девочка с чёрными, чуть раскосыми глазами и непослушной прямой чёлкой. Звали её Нелё, Нелё Ненянгг. Или Комарова. Потому что «ненянгг» по-ненецки «комар».
      — Вы, верно, думаете, я всегда была такая большая и такая умная, как сейчас, да? — говорила Нелё. — Вот и нет. Совсем недавно я не знала ни одного русского слова. А читать, даже по складам, и писать буквы вовсе не умела. Как Уля. У ля пока ещё совсем мало умеет. В школу-то её привезли позже всех, уже зимой.
      Нелё болтала ногами и бойко рассказывала о себе, о других ребятах, о своей лучшей подружке Уле. Иногда она запиналась, подыскивала слова, морщила нос, хмурилась. И до чего же была рада, когда нужное русское слово находилось!
      Каждый год к сентябрю ребят собирают со всей тундры в школы-интернаты, учиться. Плывут за ними по рекам катера, летят в дальние стойбища вертолёты, везут ребят оленьи и собачьи упряжки за сто, за двести, а то и за пятьсот километров.
      Трудно бывает самым маленьким оторваться от мамы, папы, даже от оленёнка и собаки, от всего домашнего и уехать в школу не на день, не на два, а на всю долгую зиму.
      — Здесь в интернате у меня есть хорошие подружки, — продолжала рассказывать Нелё, — но всё равно без У ли мне было скучно. Я думала, и Уля без меня заскучает и попросится в школу. Но она всё не приезжала, и я даже обиделась — вот так подружка! Как играть — так вместе, за оленятами ходить — тоже вместе, а учиться — мне одной, да? Прошло уже целых три месяца, даже больше. Я и ждать перестала. И вдруг...
      УЛЯ ПРИЕХАЛА!
      Оленья упряжка!
      Запыхавшийся, взъерошенный Егорка первым подбежал к окну. За ним бросились все, прилипли носами к замороженным стёклам, задышали на них и тут же отлипнулись. Много ли увидишь, если зимой у них, на Севере, дня совсем не бывает, только ночь. Похватали пальтишки, толкаясь, обгоняя друг друга, выбежали на крыльцо. В синем воздухе тонко-тонко звенело, будто ударялись друг о друга крошечные льдинки. Это бубенцы, ну конечно, бубенцы на оленьих шеях! Упряжка мчится прямо к ним, серебристая от лунного света, быстрая, летучая, клубится пар у оленьих морд, клубится снежная пыль.
      — Наверно, это мой отец едет!
      — Может, мой!
      — Нет, мой!
      За ветвистыми оленьими рогами не видно, кто сидит в нартах. И луна хитрит, не всё высвечивает. Упряжка уже
      близко, с лёту развернулась и стала. Всплеснули и захлебнулись бубенцы. С нарт соскочил одетый в просторную малицу мужчина, весь забелённый, опушённый инеем.
      — Школа, да? — спросил он, крепко похлопывая себя рукавицами, отряхивая снег. — Первый класс, да?
      — Мы — нулики! — весело выкрикнул самый маленький, Витя Ямкин, и, застеснявшись, боднул соседа, Саню Май-маго.
      — Ага, нулики, — подтвердил тот.
      — Мы из нулёвки! — подхватили остальные.
      Приезжий взялся за ручку двери.
      — Это же Улин отец! — ахнула Нелё. — Как я сразу его не узнала!
      Она хотела было спросить: а где Уля? Но тут все ребята загалдели, заскрипели ступеньками, побежали к оленям, стали гладить заиндевевшие морды, шеи, ещё вздымавшиеся от быстрого бега бока. Ох, как все соскучились по олешкам, по своему дому! Олешки, наверно, тоже были рады ребятам.
      Притомлённые быстрым бегом, они стояли смирно, посматривали кроткими задумчивыми глазами.
      Нелё тоже сбежала с крыльца. И только тут увидела, что на нартах, под оленьими шкурами, сидит кто-то, сжавшись в комочек, словно зайчишка; если бы у него был хвостик, то он, наверно бы, дрожал.
      — Чего сидишь, вставай скорее! — крикнула Нелё.
      «Зайчишка» сжался сильнее. Капюшон опустился до
      самого носа, закрыл лицо. Нелё быстро разбросала все шкуры.
      — Уля!
      — Нелё!
      Девочки крепко обхватили друг дружку.
      — Приехала?
      — Приехала!
      Только и могли выдохнуть от радости.
      Все окружили их.
      — Нелё, это твоя сестра?
      Нелё перевела дух.
      — Это Уля!
      Она, словно олешка на верёвочке, потянула Улю в дом. Под оленьими шкурами, конечно, тепло, но когда долго мчишь на нартах, мороз всё равно достаёт.
      Только они вошли в просторную прихожую, как где-то над головой закатился в неудержном разливе звонок. Уля испуганно втянула голову в плечи, попятилась.
      — Не бойся, — сказала Нелё, — это звонок. Ну, бубенцы. У старших кончился урок.
      Уля посмотрела вверх, надеясь увидеть там с десяток могучих оленьих голов — ведь только они могли так отчаянно трясти бубенцами, — но никаких оленей не было. Был лишь гладкий потолок, белый-пребелый, как снег. Звонок оборвался сразу. И тотчас за дверью, в глубине этого большущего дома, послышались громкие голоса, топот. Дверь с треском распахнулась, и мимо Ули повалили одни за другими мальчишки, девчонки... Они что-то кричали друг другу на незнакомом Уле языке, хватали с железных крючков пальто, шапки и вылетали на улицу. Уля зажмурилась. Столько ребят! Это, наверно, и есть большой город, который она видела только на картинке, — раз так много народу! Наружная дверь не успевала закрываться, и в неё клубами вкатывался морозный воздух.
      — Где тут новенькая? — вдруг спросил кто-то по-ненецки.
      Уля подняла глаза. К ней подходила невысокая худенькая девушка, такая молодая, что Уля подумала: может, тоже школьница? И весёлая. Улыбнулась Уле, будто хотела сказать: «Ничего страшного. Это хорошо, когда много народу».
      — Это наша учительница, Раиса Нельчевна, — шепнула Нелё.
      — Давай знакомиться, — сказала Раиса Нельчевна. — Тебя как зовут? И не прячь лицо, а то я и глаз-то твоих не вижу.
      — Её Уля зовут, это моя подружка, — ответила Нелё.
      — Вот и чудесно, — обрадовалась Раиса Нельчевна,-
      вместе вам не будет скучно, правда? А как твоя фамилия?
      — Лырмина, — опять подсказала Нелё.
      — И я Лырмина, Тая Лырмина, — сказала маленькая девочка у окна. Она рисовала там что-то пальцем на стекле.
      — и я Лырмин, — засмеялся большой мальчишка, — вот сколько здесь Лырминых!
      А Уля молчала.
      — Раиса Нельчевна, это она здесь такая, — заволновалась Нелё, — а дома она бедовая. Мы с ней в тундру далеко-далеко ходили, волка видели, я испугалась, а она не испугалась. Верно, Уль?
      — Я знаю, она смелая девочка, — сказала Раиса Нельчевна. — Она и тут вовсе не испугалась. Ну, пойдёмте в столовую. Ты, наверно, проголодалась. Снимай парку.
      Раиса Нельчевна откинула Улин капюшон.
      — А волосы у тебя длинные, расчёсывать-то их трудно.
      «Вовсе и не трудно, — подумала Уля, — мама хорошо расчёсывала. И песенку напевала...»
      Они пошли по длинному коридору. Из боковой двери неожиданно вышел Улин отец и вместе с ним высокий, седоватый и, как Уле показалось, с сердитыми бровями человек. Это ей только сначала так показалось, потому что человек этот — Пётр Николаевич, директор школы, — посмотрел на Улю дружески и сказал ей, как старой знакомой:
      — Ну вот и Уля приехала. Здравствуй!
      Они и правда были знакомы. Уля вдруг узнала его, хотя и видела Петра Николаевича всего один раз и то издалека, там, у себя, на Данилкиной речке. Только ей не очень приятно было об этом вспоминать.
      — Дочка, дочка моя, однако, — закивал Улин отец.
      — Помню, — покачал головой Пётр Николаевич. — Сколько я тебя тогда по тундре кликал? — Он посмотрел на Улю. — Что ж не выходила?
      Уля так и не поняла: очень сердится на неё Пётр Николаевич за то, что она так долго не приезжала, или не очень? Наверно, не очень. Вот так же мама всегда смотрит на братишку Вовку, когда он что-нибудь натворит, — не ругает, не бранит, а только головой качает: мол, что с него взять — маленький, ничего не понимает.
      Да, так же думал сейчас и Пётр Николаевич. Есть ещё родители, которые неохотно отпускают детей в нулевой класс.
      Жалеют: малы, мол. Не понимают, как этим малышам надо
      пораньше научиться говорить по-русски. Ведь все уроки в школе идут на русском языке. А они пока знают только свой, родной — кто ненецкий, кто долганский, кто нганасанский, эвенкийский, им и сговориться-то между собой порою трудно бывает. Своего письменного языка у всех этих народностей нет, откуда ему было взяться, если деды и прадеды нынешних северных ребятишек всю жизнь кочевали по тундре с оленьими стадами, а сказки свои — их много — передавали из уст в уста.
      По коридору туда-сюда бежали ребята с учебниками в руках. Книжки уже перестали для них быть чужими и непонятными.
      Уля крепко держала Нелё за руку. А Нелё и рада. Ей приятно было показывать подружке школу, она ведь здесь уже всё знала.
      — Тут старшие учатся. У них знаешь что есть? Глобус, вот что! А это — наш класс. А мы хором умеем петь!
      Потом учила Улю мыть руки под рукомойником. Он большой, вниз торчит целый ряд железных палочек, чтобы много ребят могли сразу умыться. Любую толкнёшь кверху — польётся вода.
      Потом они обедали. Обед был вкусный, хотя непохож на мамин, например из мороженой строганины. Только лавровый лист Уле не понравился. Она выудила его из тарелки и попробовала разжевать. Тут же обиженно выплюнула — кто ест такую невкусную траву?!
      Не надо пить через край тарелки, — подошла к ней
      Раиса Нельчевна, — смотри, ложкой ведь лучше, держи её вот так. — И показала.
      Уле всё было неудобно. И есть ложкой. И сидеть на лавке. И даже смешно было смотреть на других, как у них ноги висели, словно рыбины на ветале' (встала — деревянные жерди, на которых вялят рыбу). Уля всё поджимала то одну ногу, то другую... Дома-то как хорошо сидеть на оленьих шкурах, поджав под себя обе ноги!
      — А ты садись, как привыкла, — пришла и на этот раз к ней на помощь Раиса Нельчевна.
      — Я тоже раньше не умела, — сказала Нелё. — А теперь... — и она ловко, как надо, уселась на лавке.
      Потом, когда вышли на улицу, олени по-прежнему стояли возле дома. А отца возле них не было. Уля тянула шею, искала его глазами... Но её вдруг заторопили — надо .скорее идти в баню.
      В бревенчатом домике было тепло и парно. Приятно пахло мокрым деревом. Улю посадили на лавку и — раз-два — подстригли, подровняли волосы. Уля потрогала и вздохнула — волосы стали короткими и какими-то колючими.
      Там, где мылись, стояла душная жара. Ребята плескались, гремели железными тазиками. Голоса и весь этот шум не улетали на улицу, а толкались о мокрые стены, потолок, потому всё здесь так и гудело. Вода была и холодная, и горячая — как тебе нравится.
      Улю мыли, тёрли чем-то шершавым, обливали водой, опять намыливали. Она только успевала поворачиваться. А жарко как! Уля никогда в жизни не попадала в такую жару. Всё тело горело. А потом стало легко, приятно.
      Нелё, рассмеявшись, плеснула на неё из тазика, Раиса Нельчевна полила её как следует из большого таза, и мытьё кончилось.
      На лавке, где они раздевались, Улиных меховой рубашки и штанов не оказалось. Нелё пододвинула к ней кучку какой-то одёжки. Уля покачала головой. Она вовсе и не собиралась одеваться в чужое.
      — Твою старую одежду отец увезёт домой, — сказала Раиса Нельчевна.
      Уля впервые в упор посмотрела на Раису Нельчевну и крикнула звонким, упрямым голосом, так, что все обернулись:
      — Не отдам! Это мама мне сшила!
      И, как была, голышом, бросилась к выходу. Так быстро, что никто не успел её остановить. Толкнула дверь в холодные сени, где на полу лежал снег. Ну и что, она снега не боялась! Еш,ё секунда, и Уля выскочила бы на улицу, на мороз. Но тут подоспела старушка банщица, — увидев ахнула:
      — После пара-то! Ах ты глупая!
      И, подхватив, мигом внесла её обратно в раздевалку.
      Уля больше не ершилась, только поглядывала на всех с обидой.
      Раиса Нельчевна стала быстро одевать её.
      — Ну что ж ты упрямишься, — говорила она. — Смотри, какое красивое платье, все девочки в таких ходят.
      Уля молчала. «Совсем и не красивое, как они не понимают?! — удивлялась она. — Мама мне сшила из самой мягкой, самой тёплой шкурки — пыжика, молодого олешка, — рубашку и штаны, вот они-то красивые!»
      Нелё уже надела своё коричневое школьное платье. Повернулась в одну, в другую сторону — всё ладно. Подошла к Уле. Пригладила складки на Улиной юбочке, расправила ей воротничок. На минутку задумалась, даже губу закусила: что бы ещё придумать? И вдруг сообразила. Достала из кармашка бусы, посмотрела на них — вон какие красивые! — и надела Уле на шею.
      — Носи.
      Бусы были из красного бисера, а кое-где из синего. Нелё их сама нанизала, ещё летом. Она потянула Улю к зеркалу.
      — Посмотри. Верно, красивые?
      Дома у Улиной мамы было зеркальце, маленькое, круглое. Уля любила в него смотреться. Но в нём можно было увидеть только нос и глаза. Здесь зеркало было громадное, больше Ули ростом. Уля глянула и ничего сперва не поняла. Нет, видно-то было очень хорошо. Вон сбоку стоит Нелё и прихорашивается. А рядом с Нелё — совсем незнакомая девочка, с короткими, не очень послушными волосами, в таком же, как и у Нелё, платье. На шее у девочки бусы. Кто же это? Неужели это она, Уля?..
      А Нелё — там, в зеркале, — повернулась к той девочке, поцокала языком и сказала:
      — О, бэй! — А потом по-русски: — Хорошо!
      Уля посмотрела на ту Нелё, в зеркале, потом на Нелё, что рядом, потом опять на девочку с бусами... И, улыбнувшись ей, тоже сказала:
      — О, бэй!
     
     
      НА ДАНИЛКИНОЙ РЕЧКЕ
     
      Наконец-то кончился этот невероятно длинный для Ули день. Спать её положили рядом с Нелё, только на другой кровати. Простыни, подушки — белые-белые, гладкие и холодные, словно снежный сугроб. Уля попробовала свернуться комочком — неудобно, сунула голову под подушку — тоже неудобно. Дома-то она сейчас бы легла на оленьи шкуры и укрылась бы оленьей шкурой. А главное — не одна. Под боком у неё возились бы сестрёнка, братик, спорили бы, кому куда лечь, и, угомонившись, сразу бы уснули. А во сне они совсем смирные. Как далеко они сейчас! А она — тут, совсем одна. Зачем только придумали эту школу?! И зачем спать кладут поврозь?
      Уля села в кровати, обхватила колени руками. В спальне тихо. Все девочки спят. И Нелё спит. А может, только притворяется? Вон кровать её скрипнула...
      Уля тихонько слезла на пол и так же тихонько заползла к Нелё под одеяло. Нелё, видно, обрадовалась и сразу подвинулась, уступая место. Возле Нелё тепло. И так хорошо стало, почти как дома. Уля подложила ладошку под щёку и глубоко-глубоко вздохнула.
      Нелё приподняла голову.
      — Ты мою маму видела? — шёпотом спросила она.
      Уля не ответила.
      — Спит! — удивилась Нелё. — Только легла и уже спит.
      У Нелё глаза никак не хотели закрываться. Это потому,
      что Уля из дома приехала. И Нелё сразу вспомнила всех своих. Что-то мама с отцом сейчас делают? Наверно, сидят у жаркой печки. Мама, может, режет острым ножом сыромятную кожу на узенькие полоски, а отец плетёт из них новый маут', он давно собирался. А думают, наверно, о ней. И сестрёнки думают и всё спрашивают: когда Нелё приедет?
      «Скоро. Спите», — отвечает мама.
      И, помолчав немного, наверно, говорит отцу:
      «Надо, однако, съездить в школу, проведать нашу старшую».
      ' Маут — длинный ремень с петлей на конце для ловли домашних оленей.
      Отец долго молчит, а потом, наверно, говорит:
      «Надо, однако».
      «Конечно, надо», — думает Нелё. И вспоминает, как хорошо было летом, когда все они жили вместе...
      У отца тогда болела нога, и он не ушёл с оленьим стадом далеко к морю, а остался рыбачить вместе с Улиным отцом.
      Все они поплыли по Данилкиной речке. Плыли долго-дол-го, от посёлка уплыли за тридевять земель, а когда выбрали хорошее место, остановились.
      Улин отец поставил свой чум на одном берегу реки, а они — на другом. Мама-то и ребята очень хотели жить рядом с Лырмиными. Рядом-то веселее. Но отец сказал: «У меня от шума голова раскалывается. А какой шум от одного чума-то? А до какого-нибудь ещё чума или посёлка иди хоть день, хоть два, хоть три — не дойдёшь. Так они и жили всё лето — друг против друга, через речку.
      Выйдет, бывало, мама на край берега и кричит Улиной маме:
      — Вэрковна, нет ли у тебя чаю на заварку? У меня куда-то запропастился.
      — Есть! — отвечает Мария Вэрковна.
      Отсыплет чаю в лопух, положит туда камешек для тяжести, завернёт и бросит через речку. Данилкина речка не широкая, только глубокая.
      А то напечёт мама лепёшек и снова кричит:
      — Вэрковна, попробуй, каких я лепёшек напекла!
      Размахнётся и бросит — одну, другую, третью... Мария
      Вэрковна только успевает на лету подхватывать.
      — Зачем так много? — кричит она.
      — Пусть и ребята попробуют.
      Потом мамы стоят у реки долго-долго, всё говорят, никак наговориться не могут.
      — Слышала, скоро станут детей в школу забирать! — кричит Нелёна мама. — Ты отдашь свою?
      — Нет, — отвечает Улина мама, — не отдам. А кто бака-
      рики будет чинить детям?
      — Я тоже свою не отдам. Пусть берут малых, бесполезных, а старшую не отдам.
      по
      Нелё и Уле тоже скучно поврозь. И они тоже подбегут к речке и кричат:
      — Ты что делаешь?
      — Ничего. А ты что?
      — Я тоже ничего.
      — Давай вместе...
      — Давай.
      — Смотри, какую я парку для куклы сшила! — кричит Уля и размахивает куклиной одёжкой. — Давай меняться на пёстрый платок.
      Парка красивая, бисером расшита, даже через речку видно, как она блестит. Кинулась Нелё в чум за платком, а мама говорит:
      — Не дам платок, в чём в школу поедешь?
      Вот тебе и раз! То грозилась, что не пустит в школу, а то: в чём поедешь?
      Случалось им иногда и вместе играть. Это если отец дома и лодка на привязи. Посадит тогда Нелё в неё сестрёнок, сама за вёсла — и на ту сторону. Там, за чумом, среди мха и ярких тундровых цветов лежал большой плоский камень. Откуда он взялся так далеко от берега, никто не знал — ни мама, ни отец. Мария Вэрковна говорила: «Знамо дело, с неба упал». Этот камень был у ребят катером, который приходил за добытой рыбой.
      Капитаном всегда был Вовка, Улин братишка. Он крепко топал ногами по камню — это стучал мотор катера, — потом, надув щёки, гудел: «У-у-у-у-ууу!» — и только после этого кричал:
      — Э-э-э, на берегу-у! Рыба есть?
      — Есть, есть, — отвечали ему.
      — Много?
      — Много.
      И все начинали бегать вокруг камня, суетились, как суетятся всегда взрослые, когда приходит настоящий катер.
      — Смотри, капитан, какие язи, лини, щуки!
      Все протягивали ему прутики, палочки.
      — Недомерки, — сердился Вовка, — подчирки. Зачем ловите таких?
      — Нечаянно.
      — Поймал нечаянно — пускай в реку, пусть живут.
      — Ладно, — соглашались «рыбаки». — А хлеб, чай, сахар, табак у вас есть?
      — Есть. Ларёк богатый приехал.
      Вовка важно шмыгал носом и раскладывал «товар» — разные камешки, ветки.
      Иван, давай мне десять буханок хлеба, десять плиток чая, пять кило сахару и три платья для бабы.
      — А мне сапоги резиновые, — прорывалась без очереди Зойка, младшая сестрёнка Нелё, — длинные, для рыбалки.
      — И мне длинные, — требовала Вовкина и Улина сестрёнка Юлька.
      Весело шла торговля. Вовка получал деньги (простые бумажки) за «товар», а потом раздавал их назад — платил за рыбу.
      ...Осенью к ним, на Данилкину речку, прилетел вертолёт. Нелё сидела и чистила большого сига — мама велела, — когда послышался стрекот мотора. Прямо с рыбиной в руках она взбежала на косогор — посмотреть.
      Вертолёт! Вот он — ближе, ближе... Сейчас пролетит мимо! А вертолёт вдруг остановился, повис в воздухе. Только крылышки на спине всё крутятся. Потом потихоньку стал спускаться. И сел.
      Мама, отец, сестрёнки выбежали из чума. Маленькая — Настя — спряталась за маму. А Зойка — за чум и выглядывала оттуда. Только когда вертолёт замолк, все кинулись к нему. Все, кроме Нелё. У неё в руках была эта рыбина, и, раз прилетели гости, надо было поскорее почистить и пожарить её, чтобы угостить.
      Из вертолёта по висячей лесенке спустилась Елизавета Прокопьевна — председатель поселкового Совета, полная, в расшитой парке и красивом платке, а следом за ней незнакомый тогда Нелё мужчина — сразу видно, что русский, потому что на нём ничего мехового не было: пальто и резиновые сапоги. Это был директор школы Пётр Николаевич — так сказала Елизавета Прокопьевна. И еш,ё она сказала, что прилетели они за ребятами, чтобы отвезти их в школу.
      — Старшую не отдам, — тут же сказала мама, — у неё ума еш,ё нет. Бери малых.
      — Малым надо подрасти, — улыбнулся Пётр Николаевич, поглядев на ребят. — Им ещё рано учиться.
      — А старшая мне помощница. Как я без неё обойдусь?
      Мама сердилась. Зато отец был рад гостям. Он тут же пригласил их в чум.
      — Школа-то хорошо, — соглашался он, — учёный человек — умный человек.
      Отец говорил с гостями и по-ненецки и по-русски. Он хоть и не очень хорошо, но знал русский, и ему было приятно показать это.
      — Однако, много ли ещё летать-то вам? — спрашивал он.
      — Много, — отвечал Пётр Николаевич, — со всей тундры ребят собираем.
      Все уселись на оленьих шкурах и продолжали разговор. Нелё торопилась, чистила рыбу и думала: почему отец так мало учил её разговаривать по-русски? Сейчас она бы всё понимала!
      Мама то входила в чум, то выходила. Перекидывала какие-то вещи. Нелё успела увидеть пёстрый платок. Вон оно что! Значит, мама собирает её в школу.
      На той стороне все Лырмины тоже высыпали на берег. И во все глаза глядели на вертолёт.
      — Э-эй, Нелё! — крикнула Мария Вэрковна. — Это зачем к вам прилетели, знаешь?
      — Знаю, — ответила Нелё. — Нас с Улей повезут в школу, учиться.
      — В школу? — встревожилась Мария Вэрковна.
      Тут же подозвала Улю, стала ей что-то говорить, говорить... Уля кивнула и побежала в тундру. Нелё хотела крикнуть: зачем? Но тут мимо неё прошла мама и сказала:
      — Умная-то девочка давно бы убежала куда-нибудь и спряталась...
      Так вот куда Уля убежала — оказывается, прятаться. «А зачем? В школе-то научат и читать и писать, — подумала Нелё и сразу решила: — Не буду прятаться!»
      Скоро гости вышли из чума, сели в лодку и переплыли к Лырминым. Они долго там беседовали, что-то объясняли Улиной маме, потом все пошли искать Улю. Кричали, звали
      её... Но Уля притаилась где-то в непролазных зарослях тальника — они по берегу далеко тянутся, — так и не вышла.
      Гости вернулись огорчённые.
      — Жалко девочку, — сказал Пётр Николаевич, — плохо без школы.
      У Нелё сиг уже вовсю шипел на сковороде. Все хвалили её. Мама была горда — вот какая она у меня хозяйка-то!
      Но надо было уже торопиться. Елизавета Прокопьевна сказала, что им надо лететь еш,ё и за другими ребятами. Нелё тихонько встала, счистила с одежды прилипшие рыбьи чешуйки, сбежала к речке, умылась. Мама пригладила ей волосы, повязала тот самый, красивый пёстрый платок. Нелё замерла. Поправила платок получше. С другого берега все смотрели на Нелё. Она помахала им на прош,ание.
      Отец, мама, сестрёнки проводили Нелё до самого вертолёта. Пётр Николаевич положил ей руку на плечо:
      — Ну, давай садиться.
      И тут Нелё стало очень страшно. Как же она оставит всех своих, их чум, Данил кину речку?! Она обернулась. Сестрёнки удивлённо глядели по сторонам, они ещё ничего не понимали. Мама стояла пригнувшись, качала головой и не сводила с неё глаз.
      Нелё захотелось подбежать к маме, крикнуть: «Никуда я не полечу!» Но тут подошёл отец и сказал:
      — Однако, на вертолёте полетишь, дочка. Вертолёт — шибко быстрый летучий олень.
      Пётр Николаевич подхватил её на руки, поднял высоко — и вот она уже в вертолёте.
      А там уже сидели на лавке две девочки и один мальчик. Они не обратили на неё никакого внимания, потому что играли в «нямтко» — палочки: кто больше, кто ловчее их поймает. Палочки так и взлетали в воздух. Нелё хорошо знала эту игру. Она села рядом и стала смотреть.
      — В первый класс? — повернулся к ней мальчишка.
      — Не знаю, — сказала Нелё.
      Вертолёт вдруг громко затрещал. Стены, лавка, пол затряслись. Нелё крепко схватилась за что-то твёрдое. Ой, сейчас все полетят кувырком! Зачем она не спряталась? Наверно, мама правильно сказала, что у неё ума ещё нет.
      Но никто кувырком не полетел. Нелё взглянула на девочек. Они даже ни за что не держались. Бросили игру и смотрели в окошко. Значит, не так уж и страшно. Нелё разжала пальцы. Ей тоже захотелось посмотреть, что там видно.
      Оказывается, они уже летели и всё осталось внизу. Вон Данилкина речка, все камешки на дне видны. Улин чум, из верхушки дым идёт. Вовка бежит, руками размахивает. А где же их чум? Вон же, сбоку. Вон мама... отец... Вверх смотрят. И уже пропали... Внизу только Данилкина речка. Прибрежный тальник почему-то низеньким стал, как ягель. Как там Уля только спряталась?
      Скоро и тальник исчез. Под вертолётом была долгая-долгая холмистая тундра с маленькими серебристыми озерцами, поросшими по краям не то кустарниками, не то осокой, и стайками птиц повсюду.
      Нелё летела в какую-то незнакомую школу. Одна, без подружки.
      Это было тогда, летом. А теперь...
      Как хорошо, что и Уля уже здесь! Теперь они всегда будут вместе.
     
     
      ПЕРВЫЙ УРОК И КАК УЛЯ УЧИЛА СВОЮ КУКЛУ
     
      Нелё больше всего опасалась, что Уля не захочет войти в класс. Как Витя Ямкин.
      Витю в школу тоже привезли поздно. Правда, не так поздно, как Улю. Тогда ещё было солнце, оно чуть показывалось, на немножко, алым краешком. А на другой день солнце зарылось в снег, там, где тундра сходится с небом. На всю зиму. И на всю зиму у них наступила ночь. Все ещё смеялись тогда: к ним привезли Ямкина, а увезли солнце.
      У Вити старший брат уже в третьем классе учится. Он Витю водил по школе, всё показывал. И Вите всё нравилось. Но когда нужно было идти в класс, он вдруг упёрся перед дверью — и ни в какую. Сколько его ни уговаривали, ни объясняли, не захотел идти. Даже царапаться и кусаться стал. Смешно вспомнить! Тогда его оставили: не хочешь —
      не надо. Он походил-походил по коридору — скучно одному, и пошёл в третий класс, где его брат учился. Тот поманил его и посадил рядом с собой — только сиди смирно! Так Витя и стал учиться — сначала в третьем классе, а когда немного привык, перешёл к ним, в нулевой.
      У Ули в школе не было ни брата, ни сестры, но зато была подружка Нелё. И они вместе пошли в класс. Пришли первыми, когда никого там ещё не было. Уля удивилась: почему здесь так светло? Ага, вот почему: здесь всё выкрашено белой краской, не только стены и потолок, но даже парты и учительский стол. Здесь чёрную ночь выгнали из каждого уголка.
      — Ты будешь сидеть со мной, — сказала Нелё, — вот тут. — И села за свою, третью от края парту. — Смотри, крышка поднимается и опускается, — показала она. — Сюда можно класть букварь, тетрадки, карандаши. Раиса Нель-чевна тебе всё даст.
      В класс прибегали ребята, бросали на парты сумки и убегали опять в коридор; там галдёж стоял страшный. Только когда прозвенел звонок, все стали усаживаться по местам.
      И тут Уля всё-таки сотворила беду. Она вдруг вскочила и с криком: «Где моя Катя?» — бросилась вон из класса.
      — Стой, куда ты? — кинулась Нелё следом. — Вчера из бани убегала, сегодня — опять! Это же ужас, если она всегда будет убегать!
      В класс уже входила Раиса Нельчевна, и Нелё пришлось вернуться.
      Все встали и громко, нараспев сказали по-русски:
      — Здра-а-ствуй-те!
      — Здравствуйте, дети, — сказала Раиса Нельчевна. — Садитесь.
      Застучали на разные голоса крышки парт, заскрипели лавки.
      — А у нас новенькая! — подскочил на своей парте Егорка.
      — Её Уля зовут, — стали объяснять остальные.
      — Я знаю, — сказала Раиса Нельчевна.
      Тут вернулась Уля. Она остановилась в дверях, крепко прижимая к себе куклу — красивую, в расшитой бисером
      меховой парке, ту самую, с которой они с Нелё играли дома, на Данилкиной речке.
      — Ой, какая, покажи! — зашумели девочки.
      — А дашь поиграть?
      — С куклами в класс нельзя! — громко заявил Витя Ямкин и даже шлёпнул ладошкой по парте.
      — Ты ему самому дай поиграть, — хитро приш,урился сидевший рядом с ним Саня Маймаго.
      Уля крепче прижала куклу.'
      — Ничего, ничего, садись, — сказала Раиса Нельчевна. И обратилась к ребятам: — Разрешим ей, правда? Она ведь еш,ё новенькая. Потом она всему научится, как и вы.
      — Посади Катю тут, между нами, — шепнула Нелё, — она тоже будет «нулевишкой».
      — Сейчас мы будем учить слова, — сказала Раиса Нельчевна и показала всем яркую картинку.
      — Это...
      Все хором сказали:
      — До-ом.
      — Правильно, — похвалила Раиса Нельчевна. И показала другую.
      — Это...
      — Оле-ень.
      Картинки были красивые, и Уле понравилось называть всё, что она на них видела. Только называла она по-ненецки. Все говорили: «река», она говорила: «яха»; все говорили: «лодка», она говорила: «нану»...
      — Ты по-русски говори, — шепнула ей Нелё.
      А как она может по-русски, если не знает? Одно слово попробовала сказать, его ребята много раз повторяли, потому что оно очень трудное: «ка-ран-даш». У неё получилось: «ра-кан-даш». И все рассмеялись. Приятно ли?!
      Раиса Нельчевна показывает и показывает. Картинок у неё так много, что Уле даже страшно стало: столько слов надо выучить! А ребятам хоть бы что — отвечают и отвечают!
      — Это...
      — Сто-ол.
      — Это...
      — Же-е-рка.
      Раиса Нельчевна качает головой.
      — Нет, ребята, это — этажерка.
      Она просит повторить, и весь класс дружно отвечает:
      — Же-е-рка.
      Раиса Нельчевна улыбается — вон в чём дело!
      А ребята обижены. Они ведь знают, что такое «жерка», и все громко сообщают об этом:
      — «Жерка» — это когда полочки вместе.
      — На жерку книжки ставят.
      — Я видела, — тянет руку Нелё, — она в пионерской комнате стоит, вся из полочек сделанная.
      Нелё ужасно хочется показать Уле, что она уже много знает.
      — Верно, — говорит Раиса Нельчевна. — Так что же это?
      — Это... Это... — Нелё набирает полную грудь воздуха. — Жжерка! — радостно выпаливает она.
      — И мы говорим: жерка! — кричат все.
      Раиса Нельчевна вздыхает:
      — Ну ладно, ребята, завтра разберёмся. Это трудное слово: «этажерка». Ну-ка, а это что?
      — Соба-а-ка!
      — Это...
      — Мя-ач!
      Ребята выкрикивают весело, им нравится называть слова, которые они уже знают. А Уле стало скучно. Она ведь ничего, совсем ничего не понимала. Незнакомые слова кружили над ней, жужжали, как комары летом, в жару, и спрятаться от них некуда было.
      Уля взяла на руки Катю.
      — А ну их, — сказала она кукле, — ты их не слушай. Лучше спи.
      И, покачивая, стала баюкать:
      — Аа-а! Аа-а!
      Но разве убаюкаешь? В классе стало еш,ё шумнее. Раиса Нельчевна сказала:
      — Мы с вами все — гуси. Взмахнули крыльями! Летим!
      И все сразу вскочили, подняли руки, захлопали.
      — Крылья за спину! — ^ скомандовала Раиса Нельчевна. — Хлоп-хлоп! Не получается?
      У них и правда ни у кого не получалось. За спиной хлопать трудно, руки какие-то короткие, не достают. Кто наклоняется вперёд, кто совсем назад запрокинулся. Уля только смотрела на всех, а попробовать не решалась.
      Потом все опять вскинули «крылья», замахали ими. Даже шеи у всех вытянулись по-гусиному. А Миша Тэсэдо, всегда такой серьёзный, вдруг загоготал пронзительно:
      — Го-го-го-го-о-о!
      — Всё, всё, прилетели, — заторопилась Раиса Нельчевна. — Полетали немножко, и хватит. Теперь садитесь. Мы больше не гуси, мы опять школьники.
      Сразу сесть почему-то не получилось. И руки никак не могли опять стать руками, а не крыльями, и кричать по-гусиному ещё хотелось. Но наконец угомонились. Один только Саня продолжал трепыхаться, будто он гусь-подранок.
      — Маймаго, успокойся, — сказала Раиса Нельчевна, — урок продолжается.
      Но Саня недоуменно смотрел на неё. Вот всегда так: Саня не ненец, он долган и, когда хочет, делает вид, что не понимает ни по-ненецки, ни по-русски... А сам ещё и по-нганасански говорит, ребята-то знают.
      — А я знаю, что сейчас будет, — зашептала Нелё,-сейчас будет скорая говорка, вот увидишь.
      Уля отмахнулась. Какая ещё «говорка»?
      А класс уже говорил нараспев:
      — Реч-ка те-чёт. Печ-ка пе-чёт.
      Раиса Нельчевна взмахивала руками, чтобы всем было легче говорить дружно. Сначала все её слушались, а потом у них стало говориться быстрее, быстрее... И началась такая неразбериха! Языки заплетались, каждый кричал своё, у кого как получалось:
      — Печ-ка ре-чёт. Чеч-ка че-чёт...
      Раиса Нельчевна закрыла уши ладонями и открыла их, только когда все вволю накричались.
      — А я умею скорую говорку! — радостно сказала Уле Нелё. — Вот, слушай.
      И заговорила быстро-быстро:
      — Реч-ка те-чёт, печ-ка пе-чёт, печ-ка пе-чёт, реч-ка те-чёт...
      Ей некогда было даже вздохнуть, и она, не переводя дух, продолжала скороговорить. Слова летели крепкие и круглые, как камешки. От старания щёки у Нелё стали красными, а белые зубки так и сверкали. Уля смотрела ей прямо в рот. Ой, как здорово! Совсем здорово!
      Скоро и все ребята стали смотреть на Нелё. А Раиса Нельчевна сказала:
      — Молодец! Совсем молодец!
      Потом все опять стали говорить медленно. И тогда Уля наклонилась к кукле и, посадив её поудобнее, сказала тихонько:
      — Катя, давай и мы: реч-ка... те-чёт!..
     
     
      ПО ГОРЯЩЕМУ НЕБУ...
     
      Целых три дня куролесила пурга. И все три дня они не выходили на улицу. А так надоело сидеть в доме! Даже ссориться друг с дружкой начали. Засыпали, думая, что, пока спят, пурга образумится, просыпались с надеждой, что она уже кончилась. Но она не унималась, всё гудела и гудела...
      Это было нестерпимо — сидеть взаперти, в четырёх стенах. Другое дело дома, в родной тундре. Там в пургу, забравшись в чум, который дрожал и гнулся под напором ветра, они не чувствовали себя в таком плену, как здесь. Там всё было привычно: придвинешься ближе к жаркой печурке, зароешься в мягкие оленьи шкуры, и что тебе пурга! Она поёт на все голоса, и ты с ней. А чуть приподнял полог чума, можешь с ней поразговаривать.
      Раиса Нельчевна хорошо понимала своих питомцев, потому что сама выросла в тундре и вместе с родителями кочевала с оленьим стадом. Она тоже была когда-то «ну-левишкой» и так же, как теперь эти ребята, трудно привыкала ко всему новому. Окончив школу, она, может быть, тут же вернулась бы в свою тундру, но ей захотелось учиться дальше, и она не побоялась уехать очень далеко. Целую
      неделю плыла на теплоходе по Енисею, потом не один день ехала поездом в Ленинград.
      По ленинградским улицам и переулкам можно ходить год, и всё не осмотришь. И она бродила по этим непривычно для неё говорливым, шумным улицам, разглядывала стройные ряды каменных домов, таких разных, непохожих один на другой. Вечерами город загорался тысячами огней, будто много караванов судов пришло сразу. Побывала в знаменитых ленинградских театрах, и в детских тоже, порадовалась за ребят, которые смотрят такие интересные спектакли. А сколько книг в ленинградских библиотеках! Любую, какую тебе надо, можно найти и прочитать.
      Но почему-то прошло немного времени и всё чаще стал вспоминаться ей родной Енисей, широкий, такой, что другой берег чуть виден; розовые всплески на нём, когда летом солнце, никогда не заходя за горизонт, окрашивает розовым цветом облака; покрытая влажным мхом просторная тундра. И ребята. Любознательная, неугомонная, родная её таймырская ребятня, всем интересующаяся, непрестанно обо всём расспрашивающая — о своей тундре и о том, что очень далеко от них.
      Закончив институт, Раиса Нёльчевна тут же вернулась в свой далёкий бревенчатый посёлок учить своих северных ребятишек.
      Когда за окнами вдруг стихло и продолжало гудеть только наверху, над крышей, ребята побежали одеваться.
      Старшие остановили их:
      — Куда вы, на улицу носа высунуть нельзя!
      — А мы не боимся, — ответил за всех Егорка. — Что мы, пурги не видали?! Она уже уходит.
      И высунулись — с трудом, все вместе навалившись на дверь. Однако снежный вихрь так крутанул, что тут же все влетели обратно. Что они! Взрослые-то — ворвутся с улицы и никак не отдышатся. Оказывается, пурга и не собиралась сдаваться. Ничего не оставалось делать, только ждать. Да ещё слушать: как она там, воет?..
      И до чего же были рады, когда ещё через три дня на всех словно глухота напала — никто больше не слышал ни свиста, ни воя... А Раиса Нельчевна сказала:
      — Однако, пурга-то прошла. Уж сегодня-то после уроков мы обязательно пойдём гулять.
      Все закричали, запрыгали. Егорка умудрился перекувырнуться через голову. Потом затихли: вдруг все пойдут гулять, а тебя одного оставят!
      Последний урок показался особенно длинным. Громко выводили хором:
      На уроке я сижу,
      Я читаю и пишу...
      А сами только и думали: скорее бы на улицу, скорее бы поиграть!
      Наконец пропели последнюю песенку:
      Я считаю: раз, два.
      Я пишу, учу слова, —
      и — наперегонки в раздевалку.
      Морозом крепко охватило лицо, едва только выскочили наружу, защипало, закололо иголками. Здравствуй, Мороз Иванович, вот и мы к тебе!
      А снегу-то! Сугробы выше головы, дома все занесло по крышу, ни окон, ни дверей, только трубы торчат. К дверям тоннели прокопаны. Школа — большая снежная гора, да и только. Вот почему там, внутри, пурги не слышно было — потому что под снегом.
      Снег искрится, мерцает — то ли звёзды играют в нём, то ли луна издалека, от горизонта, поддразнивает, спрячется — выглянет... Прибитый ветром снег крепок: топай — не провалишься, звонко скрипит под ногами — видно, рад ребятам.
      Старшеклассники с железными лопатами (деревянными тут делать нечего) рубят снег, очищают крыльцо, дорожку — не лазать же по сугробищам! А снег не поддаётся, только маленькие кусочки и отскакивают. Тогда сбегали за пилой. Дело пошло быстрее. Стали пилить снег, как дрова. Заклубились снежные опилки И сразу одна, другая глыба отвалились. Миша, Егорка, другие мальчишки бросились помогать, оттаскивать в сторону снежные бруски.
      Потом стали строить из них крепость.
      Саня Маймаго — вот хитрющий! — ему то ли лень было таскать снежные глыбы, то ли хотелось показать, что он уже настоящий каюр', — запряг в санки свою, вернее, школьную собаку и подкатил.
      — Накладывай! Чердыш, пошёл!
      Чердыш — большая, сильная ездовая собака — послушно рванул с места.
      В школу Чердыша ещё щенком привёз старший брат Сани, Вася Маймаго. Поэтому Саня и считает Чердыша почти своим и льнёт к нему.
      Снегу навозили, натаскали полно. Сложили высокую стену, спрятались за ней.
      — А ну, кто войной пойдёт?
      Метких снежков целая куча наготовлена.
      — Э-эй, доро-гу-у!
      Мимо крепости прямо с крыши школы лихо промчался на лыжах мальчишка. Уже в конце горки не удержался, упал, забарахтался. Другие ребята тащили кто лыжи, кто санки. Нелё и Уля побежали в сени, схватили маленькие санки, одни на двоих.
      Взбираться по крутой горе трудно, ноги скользят. Всё равно карабкались, подталкивая друг друга. Наконец и они на крыше. Глянули вниз, сердце так и ёкнуло: как же съехать с такой высоты! А как же другие-то? Смеются, пищат и — съезжают. Тогда и они развернули санки, придержали их, чтобы не ускакали пустыми, плюхнулись, ойкнули и покатили. Хотя им никто не мешал, они тоже громко кричали:
      — Доро-о-гу-у-у!!
      Отъехали далеко, санки ещё вздрагивают, катят, а позади уже догоняют другие:
      — Доро-о-гу-у-у!!
      Пусть всем им пришлось поскучать столько дней, зато пурга приготовила для них вон какую гору! Они снова и снова взбирались на неё, снова съезжали, запыхавшиеся, все в снегу.
      ' Каюр — погонщик собак или оленей, запряженных в нарты.
      — Сияние! — вдруг сказала Уля и остановилась, запрокинув голову.
      — Подумаешь, невидаль! — отмахнулись мальчишки.
      Они были заняты другим: торопливо набирали полные
      руки снежков — у крепости уже шло настоящее сражение, с гиком бежала туда ребятня, самые задиристые. Нелё тоже схватила снежок, повертела его — а кидать-то она совсем не умеет, вот жалость!
      Уля даже не глянула на крепость, на сражающихся. Она смлтрела вверх. Там через всё звёздное небо, из конца в конец, перекинулась светящаяся зелёная полоса. Она играла, будто живая, то ярче загоралась, то чуть притухала, расширялась, снова сжималась...
      Северное сияние!
      Бросив санки, Уля быстро полезла в гору.
      — Куда ты? — крикнула Нелё и полезла следом. — Ой, на трубу карабкается! Чего ты там не видела?
      — Лезь сюда! — позвала сверху Уля. — Смотри, как здесь всё видно!
      — С крыши тоже видно, — возразила Нелё. И подумала: «А может, не всё...»
      И, ухватившись за обледенелые кирпичи, стала тоже взбираться. Уля потянула её за рукав, чуть сама не свалилась. Скоро они обе уже стояли на самой макушке трубы, крепко держась друг за дружку. Выше них мог бы подняться один только дым, если бы он шёл из этой чёрной дыры. Но печку сейчас не топили, и дыма не было. Выше всех сейчас были они.
      Внизу у крепости дружно летели снежки, мальчишки горланили «Ура-а!», шли на приступ.
      А вдали у горизонта уходила за снежные холмы зелёная небесная дорога.
      — Смотри, она прямо к нашему посёлку идёт, — таинственно зашептала Уля. — Во-он там, далеко, за Енисеем. Да?
      — Ага, — подхватила Нелё, вглядываясь. — Там Малая Хета и там посёлок.
      — Если бы залезть на эту зелёную полосу да покатить по ней на санках... — Уля даже задохнулась. — Так к нашему дому и прикатили бы!..
      — Ты что?! — ахнула Нелё. — С неба-то?.. А однако, здорово! Вот все удивились бы! Твой Вовка совсем бы рот разинул.
      — Да Вовка сам бы на неё влез, — вступилась за брата Уля. — Вовка у нас знаешь какой ловкий!
      Зелёная мерцающая полоса, словно не желая, чтобы по ней съезжали, вдруг рассыпалась длинными иголками. Потом иголки стали розовыми, малиновыми, побежали по небу быстро-быстро — не углядишь как. И вот уже повисли в вышине огромным разноцветным пологом. Должно быть, ветер раздувал там складки полога, не давая им покоя: они трепыхались наверху, раскачивались, яркие, светящиеся... Вдруг всё небо вспыхнуло так, что совсем светло стало. Снег окрасился розовым цветом, горящие отблески дрожали на нём, перебегали с сугроба на сугроб.
      Теперь и у крепости стало тихо. Все смотрели на небо.
      Но не на сияние, а на стремительно скользящую мимо неподвижных звёзд яркую точку.
      — Это же спутник!
      - — И космонавт в нём, да?
      — А как же он там помещается? Спутник такой маленький.
      — Совсем и не маленький. Это с Земли так кажется, потому что далеко. А в нём и по два, и по три космонавта сразу помещаются. Только в этом нет космонавтов, а есть приборы, специальные, для телепередач. Поди, не знаете, почему мы телевизор можем смотреть? Знамо дело, потому что спутник летает.
      Так объясняли старшие ребята, а малыши слушали, хоть и не всё понимали. Ну и что? Чем непонятнее, тем интереснее!
      Они проводили взглядом летящую звёздочку. Сияние уже затухало. Чуть переливался в небе неяркий розовый свет.
      Девочки спрыгнули с трубы, а потом «на своих двоих» съехали и с крыши.
      И тут к ним подошла высокая незнакомая девочка — может, из третьего, а то и из пятого класса, такая высокая. Посмотрела на них чуть прищурившись и сказала:
      — Я видела, как вы на трубу залезли. Это ты придумала? — кивнула она Уле. И, не дожидаясь ответа, сказала: —
      Смелая. Буду с тобой дружить, ты мне нравишься. Меня зовут Тина. И я возьму тебя с собой в тундру, хочешь?
      В тундру! В её родную тундру!.. Это было так неожиданно, что Уля как держала в руке заснеженную рукавичку, так с ней и застыла.
      А Нелё ужасно рассердилась. «Вот тебе и раз! Разве так дружат? Сразу — командовать». Она посмотрела на эту надменную девочку, тоже прищурилась и громко сказала:
      — Уля — моя подружка, мы с ней ещё дома дружили.
      — Твоя-а? — нараспев проговорила Тина. — А теперь будет моя. — И она рассмеялась.
      Нелё ждала, что Уля тоже скажет, что у неё подружка — она, Нелё. Но Уля ничего не сказала...
      Уля смотрела на эту незнакомую большую и, наверно, очень умную девочку, которая хочет с ней дружить и даже взять с собой в тундру... далеко... может, туда, где мама и папа. Это Нелё уже привыкла к школе, она здесь давно, а Уля... нет, Уля ещё не сумела привыкнуть.
     
     
      РАЗВЕ МОЖНО БЕЗ СОЛНЦА?
     
      Вся жизнь в интернате начинается по звонку. Дня-то зимой у них нет, только ночь — утром, вечером, днём и ночью... То звёздная или лунная, и тогда много что видно: антенны на крышах, столбики дыма, поднимающиеся из труб, даже узоры на малицах прохожих; то тёмная — это когда небо закрыто облаками. Только по звонку все в интернате узнают, что наступило утро.
      Самый первый звонок звонит так долго, что поднимает всех — кто хочет вставать и кто не хочет. И спрятаться от него невозможно. Если даже сунешь голову под подушку, он и там найдёт. А не найдёт, ему помогут твои же подружки, мигом сдёрнут с тебя одеяло — вставай, соня! — ещё и пятки пощекочут.
      Потом звонков бывает много: на уроки, на перемены. Последним ударяет гонг. Это до блеска начищенная медная тарелка. Она как маленькое солнце, прямо горит. Гонг висит высоко, возле учительской комнаты. Он звучит мягко, с каким-то переливом, не говорит, а нашёптывает тебе: «Спать, спать...»
      И хотя спать ещё не хочется, но на гонг никто не обижается. А вот на первый звонок...
      Уля никак не может привыкнуть всё делать по звонку. Зачем вставать, если спать хочется? Зачем сидеть за партой, если гулять хочется?
      В первые дни она и уходила из класса. Но тогда ей становилось совсем скучно.
      Всё же понемножку она привыкла и к интернату и к школе. Правда, русских слов она ещё знала немного. Но в этом все ей помогают. Не только подружка Нелё, но и другие девочки и даже мальчишки. Утром Уля встаёт, а ей кричат:
      — Уля, убери постель!
      Сначала она не понимала, чего от неё хотят. Но теперь она уже знает, что такое одеяло, подушка, простыня, и научилась застилать кровать не хуже других девочек.
      Потом выучила слова «мыло», «вода», «полотенце». Самое интересное, что слова учатся лучше всего тогда, когда что-нибудь случается. Как-то во время умывания мыло попало Уле в глаза и стало больно щипать. Уля стала тереть глаза руками, а от этого ещё больше стало щипать, и она запищала, запрыгала. А тут ей все кричат:
      — Это мыло, мыло, мыло! Ты скорей водой, водой, водой!
      Вот так она сразу и запомнила и мыло, и воду, и полотенце.
      Есть слова, которые легко выговариваются и запоминаются. Вот слово «мел» — его Уля сразу выучила. Чего тут учить? Это слово само изо рта выскакивает. Оно такое простое, что его даже на картинке у Раисы Нельчевны нет. Кусочком мела пишут на классной доске. Пока выводишь палочки-крючочки, руку испачкаешь. Вытрешь руку о платье — платье испачкаешь. Потом оказалось, что мелом окрашены и потолки, и стены школы, и даже в листочках тетрадки есть мел, поэтому бумага и белая — так Раиса Нельчевна сказала. Вот он какой — мел! А на вкус мел никакой. Уля лизнула — оказался он и не сладкий, и не горький, не солёный, не холодный, не горячий.
      Есть слова трудные-претрудные. Вот попробуйте сказать слово «здравствуйте». Не получится. Это слово Уля много раз про себя повторяла, пока не выучила его, и потом уже со всеми вместе стала говорить, когда Раиса Нельчевна входила в класс.
      О том, что это слово доброе и вежливое и что его нужно говорить не только Раисе Нельчевне, но и всем, кого повстречаешь, Уля узнала не сразу. Оказывается, этого не знала и Тая, Улина однофамилица, Лырмина, что сидит за соседней партой. Тае это слово тоже очень нравилось. И они с Улей, взявшись за руки, выбегали в коридор, чтобы побольше всем сказать «здравствуйте!». Чаще всего они говорили это, конечно, Раисе Нельчевне. Повстречают её, скажут: «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!» — ответит Раиса Нельчевна и пройдёт дальше. А они забегут вперёд и опять ей навстречу: «Здравствуйте!» Раиса Нельчевна зайдёт на минутку в учительскую и только выйдет, они тут как тут: «Здравствуйте!» Так на дню раз пятнадцать. Пятнадцать раз — это очень много. Если одному и тому же человеку говорить столько раз «здравствуйте», он в конце концов рассердится. Но Раиса Нельчевна не сердилась. Как она могла сердиться, если они научились вежливости?
      Уроки в «нулевой» обычно кончаются задолго до звонка. Ведь они — маленькие, даже ещё не «первоклашки». И всё бы хорошо. Но вот шуметь и бегать по коридору нельзя, потому что старшие ещё занимаются.
      А сегодня Раису Нельчевну вдруг во время урока вызвали к директору, и она сказала ребятам:
      — Я ведь могу на вас понадеяться — будет тихо, правда?
      Все хором пообещали:
      — Будет!
      И было в классе тихо, наверно, целых три минуты. А потом...
      Егорка вскочил на парту и грубым голосом закричал:
      — Я волк! Бойтесь меня!
      — Мяу! — послышалось ему в ответ.
      Девочки с визгом кинулись в сторону. Но тут же и они повскакали на парты, потому что под партами объявился какой-то другой «зверь» и, рыча, хватал всех за ноги.
      — Миша! Тэсэдо! Давай пускать самолётики! Чей дальше полетит? — тоненько перекрикивал всех Витя Ямкин и,
      размахнувшись, уже запустил первую бумажную модельку.
      Миша тут же запустил свою.
      — Мой дальше!
      Миша уже не раз говорил всем, что, когда вырастет, будет вертолётчиком, будет на вертолёте ребят в школу возить.
      За первыми самолётиками по всему классу полетели еш,ё.
      — Э-э, кувырнулся!
      — А мой летит!
      И тут в этот тарарам вошла любимая всеми, не только пионерами, но и самыми маленькими «нулевишками», пионервожатая Лида. Она сначала чуть зажмурилась, а потом громко, так, чтобы все услышали, сказала:
      — Что, «нулики», скучаете?
      — Лида, Лида пришла! — обрадовались девочки и побежали к ней. Они знали: Лида обязательно придумает что-нибудь интересное.
      Лида оглядела всех, тряхнула косичками.
      — Давайте рисовать, — предложила она, — кому что хочется. Смотрите, сколько у меня карандашей.
      Оранжевые, красные, жёлтые — ребята сразу расхватали все. А потом уже брали какой нужен: синий, зелёный...
      — А я не знаю, что рисовать, — растерянно сказала Тая. От обиды, что все знают, а она не знает, у неё даже губы задрожали.
      — Рисуй медведя, — подтолкнул её Витя Ямкин. — Или космонавта. Видишь, какого я рисую, в стеклянном шлеме! Он по звёздам будет прыгать — во как!
      — Это я не умею, — вздохнула Тая.
      — Всё равно рисуй, синим цветом.
      Вите обязательно нужно командовать, он просто удержаться не может. А Тае не хочется синим. Она будет рисовать самым красивым — красным карандашом. Вот только... что?
      Все ребята уже старательно трудились. Шмыгали носами, елозили — когда рисуешь, трудно усидеть смирно.
      Лида подошла к Нелё. Нелё рисовала совсем маленького оленёнка, нескладного, на тоненьких ножках. Карандаш двигался по бумаге осторожно-осторожно. Такого нежного нельзя рисовать грубо. Глаза у оленёнка большие, таких на
      самом деле, наверно, не бывает, но это неважно. Оленёнок грустно смотрел на Нелё. Нелё взяла и пририсовала ему ещё и длинные ресницы.
      — Это твой авка?* — спросила Лида. (Авка — ручной оленёнок, который живёт в чуме на правах домашних животных.)
      Нелё кивнула:
      — Ага.
      И стала рисовать оленёнку копытца.
      Лида задумалась.
      — Знаешь, — подсела она к Нелё, — у меня летом, когда я ездила домой, в стойбище такой же был, губастенький. В стаде малыши болеть стали, и их раздали ребятам, чтобы выходили. Мой хромал, слабенький был, а всё равно: чуть не углядишь — хром-хром, и убежит в стадо. Пришлось привязать. Мама съездила в посёлок, привезла бочонок сухого молока. Я разводила и поила его. Ничего, нравилось. Потом он окреп и ужас как привязался ко мне! Куда ни пойду, слышу — топает за мной.
      — И мой тоже! — обрадовалась Нелё.
      «Лида такая большая, — подумала она, — а тоже скучает...»
      — Когда я уезжала, — продолжала Лида, — не хотел отпускать, бежал за мной до самого катера и по мостику
      чуть в воду не свалился. Я его уговаривала: не ходи! А он тычется мордочкой, и всё. Мама его подхватила на руки. У него на глазах слёзы. И я реву. А капитан смеётся: «Бери, говорит, его с собой, он тоже хочет в школу».
      — У меня нет жёлтого карандаша, — вдруг сказала Уля.
      — Возьми, — протянула ей Нелё свой. — Ух, какой у тебя катер красивый! Это тот, что к нам за рыбой приходил, да?
      — А почему из трубы как будто птички летят? — спросила Лида.
      — Это не птички, — сказала Уля. — Это «у». Много «у». Катер так гудит: «У-у-у-ууу!..»
      — Ой, какая я недогадливая! — засмеялась Лида. — А только почему твои «у» разноцветные?
      — А катер весело гудит, — объяснила Уля, — он меня домой везёт.
      — А я кита нарисовал! — крикнул Егорка и замахал рисунком. — Как он у нас в Енисее плавает.
      — В Енисее китов нет, — твёрдо сказал Миша Тэсэдо, даже не взглянув на Егоркиного кита.
      — А вот и есть, — не сдавался Егорка, — мне дедушка говорил!
      — Дедушка!.. Так это, может, сто лет назад.
      — Вовсе и не сто...
      — Всё равно нету.
      Миша ко всяким выдумкам был строг.
      — А ведь правда, ребята, киты раньше заплывали в Енисей из океана, — сказала Лида, — когда ещё здесь не ходило столько теплоходов. Знаете, почему?
      — Не-ет, — повернулись все к Лиде.
      — Чтобы избавиться от моллюсков — это ракушки такие, они впиваются в китовую кожу, и от этого кит сильно мучается. В пресной воде моллюски не могут жить и отлепляются. Ну, а тот кит, которого Егорка нарисовал, наверно, ещё и любопытный, раз так далеко заплыл.
      — И большущий, — обрадовался Егорка. — Смотрите: от берега до берега!
      — А почему у него на спине солнце сидит? — удивились ребята.
      На Егоркином ките и правда, растопырив оранжевые лучи, сидело весело улыбающееся солнце.
      Егорка подёргал себя за вихор, пригладил, опять подёргал. Потом спросил:
      — А как же без солнца-то? — И тут же ответил: — Однако, нельзя. Вот кит его и принёс.
      Лида посмотрела на другие рисунки. На всех — над тундрой, над чумами, над бегущими оленями, даже над звёздами, которые бывают только ночью, — везде-везде светило жаркое солнце. Самое красное, самое большое, во весь лист, нарисовала Тая. Его заботливые лучи дотягивались до каждой веточки, до каждого цветка в тундре.
      Уже больше месяца как солнце зарылось в сугробы и не показывается. Только в январе начнутся короткие зори.
      Не скоро ещё солнце растопит свою снежную берлогу и вылезет из неё, чтобы всё лето кружить над тундрой — утром, днём, вечером, ночью... Все ждут его.
     
     
      ЖИВЫЕ КАРТИНКИ
     
      Вечером, после ужина, когда уже нагулялись, на санках накатались перед сном, когда все предоставлены самим себе, Уля не знает, чем заняться. Она уходит в спальню — в это время там пусто, — берёт Катю, садится с ней возле окна и смотрит на улицу.
      Напротив — стена дома. И крыша. Вот и всё. Больше ничего не видно. Стена почти чёрная, в трещинах, в морщинах, очень старая. А крыша — белая от снега. В этом доме живёт дядя Вася, истопник. Он в их школе каждый день печки топит. Дядя Вася старый, и лицо у него такое же тёмное, как стена дома, и на нём такие же морщины, и такие же снежные седины в усах и бороде, как сугробики, что пурга наметает на оконные наличники. Вот только шапка на нём серая, из волчьего меха, а на доме — белая.
      Иногда мимо дома прошлёпают на лыжах мальчишки, пробежит Чердыш — их школьная собака, понюхает, поищет чего-то и убежит.
      В комнате жарко, к печке притронуться нельзя, так огнём и пышет. Это дядя Вася её так раскалил. Дядя Вася боится, что им, «нулевишкам», будет холодно. И чего бояться? Ведь они все из тундры. В тундре ух какие морозы бывают! И опять тундра, родной чум, олени всплывают в Улиной памяти...
      В спальню забежала Нелё.
      — Ты что тут сидишь? — затормошила она Улю. — Сейчас телевизор будут показывать, бежим!
      Телевизор у них в школе появился недавно, и ребята готовы смотреть хоть все передачи подряд. Но пионерская комната, где он стоит, небольшая, все не помещаются. Поэтому смотрят то первоклашки, то старшие ребята, а вот теперь дошла очередь и до «нулевишек».
      — А что это — те-ле-вис? — тихонько спросила Уля.
      — Это всё равно что кино, — уверенно пояснила Нелё.
      Кино-то Уля видела, ещё когда была совсем маленькой.
      Однажды к ним в стойбище приехал Красный чум. Это так называется: чум, а на самом деле это балок, домик на полозьях. В нём и показывали кино. На стене висела белая материя, и прямо по этой материи ходили люди, летал самолёт, машины ездили. Было очень здорово. А когда всё кончилось, ни на стене, ни на материи даже следов никаких не осталось. А ведь колёса-то у машин вон какие большие были!
      В пионерской комнате на столах лежали газеты, журналы, на стенах висели разные рисунки. А белой материи, на которой должны были показывать кино, не было. «Может, на потолке будут показывать? — подумала Уля. — Он тоже белый и гладкий».
      Но тут она увидела, что все ребята смотрят на красивый ящик, который стоит возле самой стены.
      Егорка первым делом крутанул какую-то ручку, и оттуда сразу послышалось:
      «Говорит Норильск. Восемнадцать часов, тридцать...»
      Ух, как громко! Егорка поскорее крутанул ручку обратно.
      А Уля встрепенулась:
      — Подожди, может, там и моей мамы слова оттают...
      — Как это — оттают? — удивились ребята.
      Уля растерялась. Как им объяснить?
      — Ну, бывает такой мороз... — Она остановилась. — Даже слова замерзают, льдинками становятся. Я видела: мама говорит с соседкой, а эти льдинки сыплются, сыплются, целый сугроб насыпался. Не верите? Их ведёрком зачерпнуть, насыпать в этот ящик...
      У Лиды губы смешно задрожали.
      — И эти замороженные слова разморозятся и заговорят, да?
      — Тум-бум-чим-там-лим-пум!.. — затараторил Егорка, подпрыгивая.
      — Чего это ты? — вытаращили глаза ребята.
      — А это те слова в ведёрке перемешались.
      Лида рассмеялась:
      — Ну и сказки вы сочиняете!
      Тут стекло ящика неожиданно засветилось, и там появилась совсем и не Улина мама, а другая женщина и стала что-то рассказывать.
      Потом женщина исчезла, и послышались ребячьи голоса, смех. По узенькой дорожке, по траве пробежала наперегонки целая орава мальчишек и девчонок, одетых не в меховую одежду, унты и бакарики, а совсем почти голых, в коротких штанишках и платьишках без рукавов, — как их только комары не заедят! Вот они подбежали к речке, скинули рубашки, платья, тапочки и бросились в воду. Уля вся сжалась. Она-то знала, как этим ребятам сейчас должно быть холодно. Однажды, когда у них в тундре было лето, братишка Вовка рассердился на неё за то, что она без спроса взяла у него ножичек, и погнался за ней. Она бежала по самому краю берега и вдруг поскользнулась и полетела в воду, по самую шею. Ледяная вода сразу сцапала её, сдавила, заколола иголками. Она даже вскрикнуть не смогла, что там — вздохнуть не сумела! Вовка тогда очень испугался, помог ей выбраться на берег и потом всё твердил: «Бери мой ножичек, бери, мне не жалко...» Может, у этих ребят речка горячая? Вон они смеются, плещутся, брызгаются. Только одна девочка почему-то в воду не полезла, а всё ходила по берегу и смотрела на тапочки и пальцем водила.
      — Что она делает? — спросила Уля.
      — Считает, — ответила Нелё.
      — А зачем?
      — Наверно, чтобы знать, сколько ребят в речке.
      — А зачем?
      Нелё только отмахнулась — не мешай!
      Вот всегда так. Когда Нелё не может что-то объяснить, никогда не скажет, что не знает.
      Потом показались дома, деревья... Потом послышался топот, и по дороге верхом на каком-то непонятном олене проскакал босоногий мальчишка.
      — Ой, какой смешной олень, длиннохвостый! — засмеялся Саня Маймаго.
      — Это, ребята, не олень, это лошадь, — поправила Лида.
      Потом показали лошадь с двумя острыми рогами, и
      оказалось, что это совсем и не лошадь, а корова.
      Нелегко было ребятам разобраться в том, чего они никогда ещё не видели. А не видели они пока ещё многое. Например, как растут морковь, капуста, которые им дают на обед, картошка, репка, лук... Огородов-то в тундре, на мерзлоте, нет. И садов нет. И как румянятся на ветке яблоки, спеют груши, сливы, северянам неведомо.
      Зато уж в том, что растёт у них в тундре, они хорошо разбираются. А в тундре летом полным-полно ягод — голубики, морошки, даже красной смородины, целые россыпи среди мхов, чёрно-сизые, рыжеватые, красные... Так и смотрят на тебя. Ребята наедаются ими досыта. А впрок не собирают. Ведь не будешь, кочуя по тундре, возить с собой бочки мочёной морошки да маринованных грибов. Грибов в тундре тоже полно: розовые, бурые шляпки сыроежек, маслят, надберёзовиков — любимого лакомства оленей — выглядывают повсюду. Да, да, надберёзовиков. Ведь в тундре-то, на вечной мерзлоте, берёзка крошечная, карликовая, и бывает, гриб вырастает на целую шляпку выше этой берёзки. Вот и — надберёзовик.
      В этот вечер телевизор показал «нулевишкам» много всего. Когда расходились, все только и говорили о передаче.
      А встретившаяся им Тина пожала плечами:
      — Поду-у-маешь, телевизор! Мы его сколько раз смотрели! Вот каникулы скоро, и всех домой отпустят — это да!
      А моих дома никого нет, с оленями ушли, — вдруг
      погрустнев, сказала Нелё.
      — А у меня дома только мама, Вовка и Юлька, — вздохнула Уля. — За мной никто не приедет.
      — Моего отца тоже дома нет, — сказала Тина, — и за мной не приедут. А я сама уйду! — вдруг лихо заявила она. — Тут недалеко, через Енисей. — И, сразу посерьёзнев, негромко сказала: — Приезжал дед из нашего посёлка, рассказал мне — братишки мои, близняшки, заболели. Всё, говорит, однако, про тебя спрашивают...
      Девочки вопросительно посмотрели на Тину.
      — Они маленькие, братишки твои? И ты одна пойдёшь? Через Енисей? Это же далеко, целый день по льду идти.
      — Ну почему одна? Разве ты со мною не пойдёшь? — И Тина пристально посмотрела на Улю. — Забоишься?
      — А Нелё?.. — неуверенно спросила Уля.
      — Нелё? Посмотрим. Это ещё не скоро.
      И, задорно кивнув, Тина ушла.
      — Ты пойдёшь с ней? — помолчав, встревоженно спросила Нелё. И за себя тут же ответила: — Я не пойду.
      Уля посмотрела вслед Тине:
      — Наверно, Тина посмеялась.
      Когда легли спать, Уля долго ещё вспоминала всё, что видела. Она рада была тому, что выучила ещё два русских слова: «корова» и «лошадь». Корова — это та, что просто ела траву, а корова, на которой ехал мальчик, — это лошадь. А вот у кого рога, она не запомнила.
      — Нелё, — тихонько позвала Уля, — у лошади есть рога?
      — У какой?
      — На которой мальчик скакал.
      — Наверно, есть, — рассеянно сказала Нелё. Она сейчас думала совсем о другом. Зачем Тина зовёт с собой Улю? Неужели Уля согласится? И чего она нашла в этой Тине-задавале? Будто я ей уже и не подружка!
      И что-то вошло в Нелё тревожное, даже обидное. Вошло пока не насовсем, дрожит внутри, трепещет, словно птичка крылышками. Нелё знает: сказала бы Уля только одно слово, и всё обидное улетучилось бы...
     
     
      ЕНИСЕЙ ПОЁТ
     
      Нелё первая подбросила горсть гладко обтёсанных, длиной с ладошку палочек и — раз! — повернув ладошку, поймала их тыльной стороной руки. Только три палочки и упали. Остальные легли крепко на руке и не шелохнулись. Нелё чуть покачала их, примерилась и — два! — схватила их на лету. Шесть палочек!
      Играли в «нямтко» — «аккуратку». Это у них такой урок — палочки-считалочки.
      На середине стола был целый ворох этих палочек, их брали по горстке и подбрасывали. Когда там не останется ни одной, каждый сосчитает свои, пойманные, и у кого их будет больше, тот и «аккуратка», тот и выиграет. Выиграть всем хотелось. Вошли в азарт, торопливо подбрасывали, ловили, огорчались, когда палочки падали, опять подбрасывали...
      Раиса Нельчевна тихонько ходила по классу, стараясь никому не помешать.
      Все долго смеялись над Витей Ямкиным. У него палочки как с перепугу разлетелись в разные стороны. Только две и поймал.
      — Вот так «аккуратка»!
      — Они скользкие, проскакивают, — оправдывался Витя.
      Когда подбросила Уля, все ахнули: ни одна палочка
      у неё не упала, все так и прилипли к руке. Только Нелё не удивилась, она знала, как хорошо играет её подружка в «нямтко». Они ещё летом, на Данилкиной речке, играли в эту игру. «Нямтко» научила их и считать до ста, даже больше.
      — Сколько поймала? — потянулись к Уле ребята.
      — Тет, самлянг, си-ив, ю... — Уля запнулась. Ведь надо считать по-русски. — Я заспала все слова, — сказала она тихо, — вчера знала, а ночью так крепко уснула...
      Ей стали помогать:
      — Четыре, пять, семь, десять, двенадцать палочек. Вот это да-а!
      А Уля вдруг отодвинула свои палочки.
      — Я не хочу больше играть, — сказала она Нелё. — Пойдём гулять.
      Звонка ещё не было, — сказала Нелё, глянув на Раису
      Нельчевну.
      Тут как раз и зазвенел звонок. Из всех классов выбежали ребята, в коридоре стало тесно и шумно. У всех это самая короткая перемена, а у «нулевишек» уроки уже кончились. Уля протолкалась к раздевалке, надела шубку — и на улицу, в прозрачную темноту. Нелё даже не поспела за ней.
      Как только закрылась тяжёлая, обитая войлоком дверь, Улю обступила тишина. Здесь в лёгком воздухе только чуть слышно поскрипывал от мороза снег. Сам по себе, словно
      шептал что-то. Этот шёпот то замирал, то снова возникал где-то совсем недалеко, а потом дальше... Может, это он с ней, с Улей, разговаривает? И она замерла, вслушиваясь.
      «Чего, чего ты живёшь в тесной, душной комнате? — шептал ей снег. — Иди на простор, в тундру, там так хорошо!»
      «Нельзя, — ответила Уля, — я здесь учусь».
      «Почему нельзя? Здесь столько ребят учится, полная школа. Одна ты можешь и не учиться. Одна-то — что случится?»
      «А как же картинки Раисы Нельчевны? — думает Уля. — И скороговорки?» Она уже некоторые выучила. И может говорить их, не отставая от ребят.
      «Всё равно иди», — шепчет снег.
      Так он ласково шепчет, манит, что у Ули всё внутри сжимается. Ой, как хочется уйти в эту белую, просторную тундру, туда... И заглянуть в свой дом, повидать маму, Вовку, Юльку...
      Дверь, громко скрипя, приоткрылась, и оттуда высунулась голова Нелё.
      — Ты здесь? Я сейчас.
      Дверь снова захлопнулась. Пока Нелё надевала шубку, Уля слушала, что ещё скажет снег. Но снег уже ничего не говорил. Он, должно быть, не любит, когда кто-нибудь его перебивает.
      Когда выбежала Нелё, луна выплыла из-за облака. И оттуда, издалека, почти от самой луны протянулась к ним по снегу светлая дорожка. Она играла голубоватыми искорками.
      Они стали спускаться с крыльца. Лунная дорожка тотчас передвинулась, коснулась ступеней, расстелилась перед ними. Они пошли по ней, держась за руки, мимо светлых под луной домов и чёрных теней. Было по-прежнему тихо, лишь под ногами чуть-чуть похрустывало. Нелё не спрашивала, куда они идут. Где-то там, в конце лунной дорожки, наверно под самой луной, их посёлок. Нелё знает, до него не дойти, но почему-то ей всегда хочется смотреть в ту сторону, ни в какую другую, только в ту. Вот и Уля ведь тоже...
      И они шли, поднимались на сугробы, спускались. Лунная дорожка вывела их на край высокого берега. А сама сбежа-
      л а вниз, на реку и... дальше, в самую даль, через весь Енисей. Сейчас Енисей укрыт льдом, сейчас он затихший, как тундра. И другой берег девочки, сколько ни всматривались, так и не смогли увидеть.
      — Когда мы сюда прилетели, — сказала Нелё, — здесь ещё ходили теплоходы. Всё больше лесовозы. Много-много брёвен везли, целые горы. Раиса Нельчевна говорила: в тайге деревья так близко друг к дружке растут, что и не пролезешь.
      — Я не люблю, когда тесно, — сказала Уля.
      — А теплоходы шли и когда стало морозить, — продолжала Нелё, — и по реке уже пошла шуга. Потом река стала, и мы все бегали по льду, и вездеход ходил по льду. Все думали, теплоходов больше уже не будет, а один раз они как загудят — это уже зимой было, перед тем как ты приехала, — и долго-долго гудели. Мы прибежали посмотреть, много народу прибежало. Во-он там шёл ледокол и ломал лёд, и к берегу треш,ины бежали. А за ледоколом шли лесовозы. А потом с них стали пускать вверх разноцветные огни. И с берега тоже. Они как бабахнут, высоко-высоко искрами рассыплются! И когда лесовозы ушли, вот тогда все сказали, что это — последние. Последних всегда так провожают.
      Нелё замолчала. И они смотрели туда, куда ушёл последний караван судов. И откуда весной, а может, и раньше придёт первый караван. Сейчас оттуда потянул ветерок, зашуршали по снегу, зазвенели подхваченные им крошечные льдинки. И Енисей зазвенел, словно запел. Они стояли и слушали этот морозный голос.
      В стороне послышались ребячьи голоса. Четверо мальчишек с тяжёлыми пешнями в руках, словно с ружьями наперевес, быстро шли к реке. Вот они нырнули за снежный надув и вынырнули уже внизу. Дальше пошли по льду.
      — Это наши, интернатские? — спросила Уля.
      — Ага, старшие. Вон того, в рогатой шапке, я знаю.
      Мальчики отошли далеко от берега. Остановились. И по
      льду вдруг звонко застучали удары: тяк-тяк... И снова: тяк-тяк... Потревоженный лёд загудел, вдаль покатилось эхо.
      — Они лунки пробивают? — спросила Уля.
      — Ага. Рыбу добывать будут.
      — Они же её всю распугают, вон как стучат.
      — Не распугают, а разбудят. Отец говорил: подо льдом рыбе душно, и она там еле шевелится. А как лунки пробьют, она подплывёт к ним, чтобы подышать. А может, и посмотреть, что снаружи.
      Снова послышались голоса и хруст снега. Вдоль берега бежали на лыжах двое мальчишек. Это же Маймаго — Саня и Вася!
      Мальчишки шли чуть стороной. И Нелё закричала:
      — Сань, вы куда? На куропаток, да? Не, на медведя! — громко крикнул Саня, замедляя
      шаг. — Белый медведь, говорят, объявился.
      — А у вас ружья нет.
      — А мы его за хвост! — задиристо крикнул Саня и побежал догонять брата.
      — Как же без ружья, на медведя-то?! — удивилась Уля.
      — Ты слушай его, — засмеялась Нелё, — он и не такое наговорит!
      Девочки смолкли и смотрели лыжникам вслед. Хорошо Сане! У него есть старший брат, в шестом классе учится, и он взял Саню с собой на охоту.
     
     
      ПО КУРОПАЧЬИМ МЕСТАМ
     
      Далеко-далеко раскинулась заснеженная тундра. Пусто в ней сейчас и темно. Луна выйдет из-за туч, осветит застывшие снежные волны, поиграет, спрячется — и всё опять затаится.
      Птичьих голосов давно не слышно. Всё, что летом здесь крякало, щебетало, шумно плескалось в озёрах, покинуло этот холодный и голодный в зимнюю пору край, улетело на юг, к теплу. Откочевали ближе к тайге и олени. Там снег не такой крепкий, легче добывать из-под него корм. По следам оленей ушли волки.
      Хозяйкой тундры осталась белая полярная сова. Раскинув крылья, она бесшумно проплывает над заснеженными холмами, неторопливо поворачивая голову с чёрным крючковатым клювом. Зорко посматривают большущие, всё видящие
      глаза — не мелькнет ли где куропатка, не выскочит ли из-под снега какой непутёвый лемминг — полярная мышь, любимое лакомство совы.
      Лемминги живут себе под снегом в тёплых моховых гнёздышках и не тужат. Еда у них рядом, раскопал немного снег — там вкусные корешки, семена, мороженые ягоды. А захотелось поразмяться — вылезай наружу. Только держи ухо востро!
      Храбрец нашёлся. Толстенький, шустрый, быстро-быстро заработал лапками. На лапках у лемминга не коготки, как у обыкновенных мышей, а — вот чудеса! — настоящие копытца, они специально к зиме отрастают. Этими копытцами очень удобно пробивать неподатливый снег.
      Прокопал лемминг выход, высунул носик, поводил, понюхал. Осмотрелся. Ничего опасного нет. И побежал. Быстрые лапки легко и весело понесли его — ничто не преграждает дорогу.
      Глупый лемминг! Зачем ты вылез? Понадеялся, что твоя светлая шубка со снегом сливается, что сам ты маленький и в тундре темно? Пока не поздно, беги назад, к своей норке!
      Сова, хоть и была далеко, сразу увидела зверька. Темнота для совы не помеха, ночью она видит даже лучше, чем днём. Неслышно налетела она сверху, подхватила лемминга острыми когтями и, уже не таясь, шумно замахала крыльями, полетела к обрывистому берегу. Победно щёлкнул несколько раз её чёрный клюв. И этот резкий звук далеко разлетелся по притихшей тундре.
      Услышав его, мгновенно взлетела из зарослей тальника стайка куропаток и снежным облаком унеслась в темноту. Корноухий заяц, не разобрав, что случилось, крутанул через голову, скакнул в сторону, сбивая с толку пока ещё невидимого врага, и припустил во всю заячью прыть.
      Стук совиного клюва услышали и мальчики — Вася и Саня Маймаго, они как раз шли проверять петли, которые вчера поставили на куропаток. Совы им пугаться было нечего, но они забеспокоились, как бы эта обжора не утянула из их ловушки куропатку, и торопливо заработали лыжными палками. Саня, хоть и маленький, а от брата не отставал. Ещё подгонял:
      — Утянет она у нас, вот увидишь, утянет!
      Шапка у него сбилась на сторону, завязки болтаются. Мороз жгучий, а ему жарко. Взбежали на крутой надув, пригнувшись съехали, заскользили вдоль зарослей тальника. Заросли тянутся долгим полукругом по краю холма. Из-под снега торчат лишь верхушки веток, жиденькие, малоприметные. Темновато. Луна путается где-то в облаках, и свет лишь кое-где просачивается, расталкивая черноту ночи. Но мальчики отлично знают свои места.
      Вон он, их заборчик из воткнутых в снег палочек. Тянется вдоль кустов, так что куропаткам не подойти к лакомым веткам. Только в одном месте палочек нет — воротца: заходи, пожалуйста! Тут-то и поставлена ловушка — крепкая волосяная петля.
      Мальчики наперегонки побежали к ней. Попалась? Не попалась? Какая обида — пуста! Может, они плохо поставили? Вася присел на корточки, проверил. Всё хорошо. Просто куропатки здесь не были, и всё. А были бы — на снегу остались бы следы, валялась бы шелуха от почек, кусочки коры. Попробуй угадай, куда прилетят куропатки кормиться.
      Снова заскрипел снег под лыжами. Вася бежит спокойно, размашисто. А Саня горячится. Он теперь уже впереди брата. То низко приседает, когда лыжи скользят вниз по синему откосу, то, быстро переставляя их, на одном вздохе взлетает на вершину снежного вала. Зорко осматривает кустики — не промахнуть бы их частокольчатый заборчик!
      — Попалась! — вдруг отчаянно закричал Саня, — смотри, бьётся, живая!
      Саня на ходу скинул лыжи, рукавицы и бросился к куропатке. Та, схваченная за лапку петлей, рвалась, била крыльями.
      — Держи крепче! — закричал Вася.
      Саня цепко схватил куропатку за крылья.
      — Поймали! Поймали! — ликовал он. Но крылья вырывались, упругие перья выскальзывали из рук.
      Вдруг куропатка вывернула голову и больно клюнула Саню в подбородок.
      — Ух ты какая! — невольно зажмурился Саня.
      Из полуоткрытого клюва куропатки вырвался невнятный говор. Нет, куропатка не просила, не умоляла — она сердилась, возмущалась. Саня с удивлением смотрел на неё — какая храбрая, ничего не боится! И она ему сразу полюбилась.
      — Вась, это будет моя куропатка, ладно? — неожиданно горячо попросил он. — Мы её в живой уголок пустим.
      — Ладно, — согласился Вася.
      Он связал куропатке крылья, чтобы меньше билась, и посадил её в сумку.
      Они побежали дальше. В других, в самых дальних петлях, как и в первой, было пусто. Но они не огорчились. У них уже есть добыча. Назад можно было и не торопиться. Но Вася по-прежнему шёл быстро. Так меньше устанешь. «Конечно, меньше», — думает Саня.
      Саня делает всё, как старший брат. А попробуй покажи, что ты устал, — в другой раз Вася, пожалуй, и не возьмёт с собой. Саня уже привык много ходить по тундре. Сколько себя помнит, всю жизнь ходил по ней. Вместе с родителями, за оленьим стадом. Летом — по кочковатой и зыбкой, зимой — по твёрдой, заснеженной, в крутых надувах. Только по проложенным дорогам ни разу не ходил, в тундре их нет, — как их тут проложишь, если пурга вон какие снежные валы накручивает! Завтра она задует с другой стороны, взбаламутит весь этот снег и положит валы совеем по-иному. Ищи свищи тогда здесь дорогу!
      Вася уверенно заскользил вниз. А Саня задержался на снежном гребне. В темноте далеко впереди виднелись желтоватые огоньки посёлка. Дома не были видны, и казалось, что светлячки выглядывают прямо из сугробов.
      — Э-эй, а мы живую куропатку несё-ом! — не удержался и закричал им Саня.
      — Чего ты там? — позвал снизу Вася. — Догоняй!
      Саня подождал немного, послушал, как эхо понесло по тундре его голос, и, оттолкнувшись палками, покатил. Ловко обошёл отвесный, как стена, надув, развернулся, побежал вверх по пологой стороне. И снова вниз. Хороша тундра, когда она вот такая — тихая. И ничего, что, когда быстро бежишь, мороз жжёт сильнее. Саня на ходу потёр рукавицей нос, смахнул с бровей иней. Лыжи послушные — разворот,
      прыжок, как с трамплина, и вот уже почти догнал брата.
      Посмотрел бы сейчас на Саню их учитель физкультуры Евгений Иванович! Вот бы подивился! Он, наверно, думает, что Саня всегда такой неуклюжий, как на его уроках. У Сани и правда пока ещё плохо получаются разные уп-ра1жнения по физкультуре, да и у других ребят не лучше. Вот, например, попробуй пройди по гладкому бревну и не свались. Они все привыкли ходить вперевалку. Евгений Иванович даже посмеивается: «Эх вы, утки перевалистые!» А по бревну вперевалку не пройдёшь. Два шага сделаешь — и летишь вниз. Сам-то Евгений Иванович страх какой ловкий! Он не только на ногах, он на руках вниз головой по бревну ходит и не падает. Из ребят один только Егорка сумел удержаться до конца, недаром он всё по партам скачет. Да Нелё бегом пробежала — скорее, чтобы не упасть. А Витя Ямкин даже строем не умеет ходить. Все идут в ногу, а он скачет в стороне, потому что он сейчас зайчик, и всё! А вот маут забрасывать — кто лучше него сможет?!
      Здесь, в тундре, Саня вот какой ловкий! Он уже шёл рядом с братом. Вернее, Вася шёл, а он бежал. В своём нулевом классе Саня не меньше других, а рядом с Васей он маленький.
      Скоро они поравнялись с первыми домами. Сане очень хотелось, чтобы им встретился кто-нибудь из взрослых. Он, наверно бы, спросил:
      «С удачей?»
      «С удачей! — сказали бы они. — Однако, живую куропатку поймали».
      Но скрипели, хлопали в домах примороженные двери, а на улицу никто не выходил.
      Только возле школы полно ребят: кто на санках, кто на лыжах, а кто и просто так, ножки друг другу подставляют, плюхаются в сугробы и хохочут. И тут же волчком вьётся, прыгает общий любимец — Чердыш.
      — Э-ге-ге-ге-е-е! Лю-лю-лю-лю-у-у!! Черды-ыш! — позвал его Саня.
      Чердыш словно не слышал.
      — Что же он? — огорчился Саня. И снова закричал: — Лю-лю-лю-лю-у-у! Черды-ыш, ко мне!
      — Сюда-а-а! — закричал и Вася.
      Через минуту Чердыш был тут. Налетел, сбил с ног Саню, лизнул в лицо и, радостно повизгивая, стал носиться вокруг них. И вдруг, навострив уши, потянулся к Васиной сумке.
      — Э-э, не тронь, — остановил его Саня, — это не для тебя. Вась, дай мне куропатку, — попросил он брата.
      — Зачем?
      — Ну дай.
      — Похвалиться хочешь? — засмеялся Вася. — На, возьми.
      Саня перекинул сумку через плечо, схватил Чердыша
      за лохматый загривок и одним махом вскочил на него. Строго крикнул:
      — Пошёл домой!
      Так он и примчал к школе — верхом, на удивление и зависть мальчишкам и ещё больше девчонкам.
      Возле крыльца Чердыш сразу лёг. У ездовых собак такое правило: кончилась дорога — отдыхай.
      Саню окружили ребята. Сумка у него шевелилась.
      — Что у тебя там? Покажи!
      — Там куропатка, да? Живая?
      — Не троньте, улетит!
      — А где медведь? — очень серьёзно спросила Уля.
      — Какой медведь? — удивился Саня. Но тут же, вспомнив, ухмыльнулся: — Медведь будет потом.
      — Я же тебе говорила: не слушай его! — засмеялась Нелё.
      — Дай посмотреть, — просили ребята.
      Саня осторожно раздвинул завязки. Куропатка тут же высунула взъерошенную белую голову. Посмотрела в одну сторону, в другую и снова спряталась.
      Все рассмеялись:
      — Шустра!
      И тут же наперебой заговорили:
      — Что делать с ней будете?
      — Её надо в живой уголок.
      — Я ей клетку сделаю.
      — Мы её кормить будем. Свежие ветки будем каждый день приносить.
      И все, подталкивая и обгоняя друг друга, направились в школьный живой уголок — очень интересно было посмот-
      реть, как дикой гостье из тундры понравится новый дом и как глянет на неё старый жилец уголка хромоногий песец Тимка — сердитый и неуживчивый зверь.
      Кроме Тимки, в уголке у них живут ещё уточка-нырок с подраненным крылом, гусь-белолобик — у того подвязаны оба крыла, и ещё две пуночки — одна с общипанным хвостом, а другая совсем здоровая, никто не знает, почему она не улетела осенью вместе с другими птицами в тёплые края: может, не хотела покидать раненую подружку? Всех их ребята поместили в живой уголок.
      Раньше, когда был ещё щенком, жил в уголке и Чердыш. Недолго. С наступлением первых холодов его выдворили на улицу. Ездовая собака не должна привыкать к теплу: привыкнет — зимой, в мороз, будет мёрзнуть. Чердыш сначала скулил, зяб, но скоро у него выросла густая шерсть, и он перестал бояться даже самых крутых морозов.
      Куропатку весело приветствовал гусь-белолобик.
      «Го-го-го!» — сказал он. (Это, наверно, означало: «Добро пожаловать!»)
      Песец Тимка сначала вроде не заметил гостью. А потом вдруг приподнялся и уставился на неё колючими глазками.
      Куропатка не обратила на это внимания, шустро обежала свою клетку и, вытянув шею, сунула клювик между палочек решётки, словно хотела познакомиться. И Тимка, к удивлению ребят, перестал сердиться, преспокойно улёгся, положив острую мордочку на лапы. Тимка был умный песец. Он понял: зачем попусту сердиться? Здесь, в уголке, надо жить всем в мире.
      Ребята были рады за куропатку: в уголке ей будет хорошо, тепло, сытно. Столько корма, сколько они ей принесут, она, наверное, и не съест, а главное, никто не обидит: ни сова, ни песец, ни охотник. Живи себе до весны, а весною выпустят на волю, тогда летай где хочешь! Летом в тундре хорошо: вдоволь всего — и еды, и солнца!
      Одна только Уля с грустью смотрела на белую птицу в тесной клетке.
      «Жирная, однако, станешь, — думала она, глядя на куропатку, — как летать будешь? Забудешь, поди, что и крыльями надо махать. Пропадёшь!»
     
     
      МАСТЕРСКАЯ ДЕДУШКИ МОРОЗА
     
      До зимних каникул было ещё далеко — наверно, целый месяц, а все ребята в школе уже о чём-то шептались, сговаривались.
      У двери комнаты старшеклассников, словно часовой на посту, стоял Витя Ямкин, и чуть в коридоре покажется кто-то из взрослых, он сразу начинает выкрикивать: «Лучини то-то-то... Або то-то-то-то...»' — и при этом ещё притопывал ногами. (' Лучини то-то-то — русская женщина идёт. Або то-то-то учительница, ненцы называют её сестрой, идёт.)
      Голос у Вити такой звонкий, что из всех дверей тут же высовывались ребята и спрашивали:
      — Ты что. Вить?
      А те мальчишки, тайну которых он охранял, говорили:
      — Никого же нет, чего ты верещишь, как заяц?
      — Так шли... — отвечал Витя.
      — Может, и шли, так давно ушли, а ты всё верещишь.
      Что именно старшие ребята делают в тайне от всех, Витя
      не знал, они его в эти секретные дела не посвящали, но он был горд, что ему доверили охранять тайну, и старался изо всех сил.
      Учителя, проходя мимо, делали вид, что не понимают, для чего Витя сигналит, а может, им просто было некогда. Но пионервожатая Лида вдруг остановилась и спросила:
      — Что, что ты мне сказал?
      — Ничего... — настороженно ответил Витя.
      — Ну как же, я слышала, ты мне сказал: «За этой дверью старшие мальчики по секрету от всех...» — Лида сделала большую паузу, выжидая, а Витя удивлённо заморгал.
      — Я... я... я... не говорил.
      — Ну как же, ты здесь так громко сторожишь, что всем уже стало известно, где у вас секрет.
      И, рассмеявшись, Лида ушла. А Витя подумал: ну и пусть все знают про секреты, всё равно он будет их охранять.
      В самом конце узкого, заставленного шкафами коридора была ещё одна таинственная комната. На её двери красовался дед. С белой бородой, красным носом, хитро прищуренными глазами. Дедушка Мороз. Из одного рукава Дег душки сыпались звёзды, из другого — разноцветные буквы. Нелё, хотя и знала почти уже все буквы, прочитать не могла, потому что буквы не стояли рядком, а сыпались из рукава как попало. Попробуй прочти, если некоторые падали чуть ли не вверх тормашками! Девочки уже не раз подходили к этой двери, прислушивались. Иногда там было тихо. Иногда оттуда слышались голоса, стук молотка.
      Как-то Уля сказала:
      — Я знаю, что там. Там, однако, мастерская Дедушки Мороза.
      — А кто тебе сказал? — удивилась Нелё.
      — Одна девочка... Большая. Она всё знает!
      «Наверно, Тина, — подумала Нелё. И огорчилась: — Подумаешь, раз большая, значит, всё знает?..»
      — А та девочка не сказала тебе: нам можно войти или нельзя?
      — Нет, не сказала.
      Однажды дверь сама вдруг приоткрылась, и из неё высунулся высокий мальчик с лохматой головой на длинной шее. «Старшеклассник!» — сразу решили девочки.
      — Вы к нам?
      — Что тут написано? — спросила Нелё.
      — А вы что, из «нулевой»? Понятно. Тут написано: «Если что умеешь делать, заходи. Не умеешь — всё равно заходи». А вы что умеете?
      — Мы?.. Мы умеем бакарики чинить.
      — Ещё за оленятами ходить.
      — И рыбу чистить.
      Мальчик недоверчиво посмотрел на них. А напрасно. Эти две маленькие девочки много чего умели делать. Недаром мамы не хотели отпускать их.
      — Ну тогда заходите, — пригласил мальчик.
      Комната была совсем крошечная, и был в ней один лишь стол — от стены до стены. Но чего только на этом столе не было! Он весь был завален цветной бумагой, картоном, разноцветными тряпочками, заставлен разными баночками — большими, маленькими... У Нелё и Ули разбежались глаза.
      За столом сидели на табуретах две девочки. Одна вырезала что-то из бумаги, другая раскрашивала.
      — Лена, Тося, вот вам помощницы, — сказал мальчик.
      — А где Дедушка Мороз? — спросила Уля.
      Девочки улыбнулись:
      — Какой?
      — Тот, что нарисован.
      — Ах, Дедушка Моро-оз!
      Мальчик (оказалось, его зовут Костя) неопределённо развёл руками.
      — Понимаете, он сейчас гуляет. По тундре. И кого ни встретит, обязательно ущипнёт за нос. Сюда он явится только под самый Новый год. А мы все: я, Лена, Тося и другие ребята — его помощники. Вы хотите помогать Дедушке Морозу?
      — Щипать за нос? — спросила Нелё.
      Все рассмеялись.
      — Нет, с этим делом Дед Мороз сам справится. Тут нужно...
      Костя вдруг стал серьёзным, сел верхом на табуретку и пристально посмотрел сначала на Нелё, потом на Улю.
      — А хранить тайну вы умеете?
      — Ничего-ничего не рассказывать, да? — спросила Нелё.
      — Да.
      — Мы... — Нелё запнулась. Ей хотелось прямо сейчас побежать к себе в «нулевую» и крикнуть всем ребятам: «Ой, что мы знаем!» Но ведь нельзя...
      — Я умею, — сказала Уля.
      — Мы умеем, — уточнила Нелё.
      — Очень хорошо, — одобрил Костя. — А теперь посмотрим, какие у вас руки.
      — Вот, — радостно раскрыли ладошки девочки, — чистые.
      — Не-ет, ловкие ли они?
      Костя выдвинул из-под стола ещё две табуретки.
      — Садитесь. Вот вам бумага, ножницы, здесь иголка, нитки, клей, краски. Делайте, что захочется. Кукол, птичек, рыбок, зверюшек...
      — А зачем? — спросила Уля.
      Костя немного помолчал и ответил:
      — Потом скажу.
      — Ты что будешь делать? — шёпотом спросила Улю Нелё.
      — Не знаю, — ответила Уля. — А ты?
      — И я не знаю.
      Вдруг Нелё увидела на краю стола кусочек серой шкурки.
      — Можно взять? — спросила она.
      — Конечно, — сказала Лена.
      Нелё повернула шкурку на одну, на другую сторону. Потом быстро обрезала края ножницами и стала шить.
      Перед Улей лежала красная, зелёная, жёлтая, синяя бумага, а она потянулась за белой и принялась старательно вырезать. Сразу наметились крылышки и пёрышки на них, потом появилась тонкая шея, головка с раскрытым клювом.
      Теперь Нелё с Улей не глядели по сторонам — некогда.
      — Дай я подкрашу, — предложила Тося и мазнула по клюву и лапкам Улиной птицы красной краской.
      Костя глянул:
      — О-о, хорошо. Это что? Гусь?
      — Это лебедь, — сказала Уля. — Он сейчас закричит, позовёт к себе других.
      Нелё пришила своему меховому зверьку две бусинки — там, где глаза, — и, довольная, откусила нитку.
      — Мышка! — ойкнула Лена. — Совсем как живая. А почему у неё глазки красные?
      — А так красивее, — сказала Нелё.
      Она вопросительно посмотрела на Лену: они с Улей уже ПОМСШ.НИКИ Дедушки Мороза? Или ещё нет?..
      — Вот теперь я расскажу, зачем мы всё это делаем, — сказал тут Костя.
      Девочки быстренько придвинулись к нему. Но он так и не успел рассказать. Дверь вдруг распахнулась, и из коридора крикнули:
      — Принимайте гостью.
      И двое мальчишек с красными от мороза лицами, в сдвинутых на сторону шапках, пыхтя и отдуваясь, стали втаскивать в комнату целое дерево. Все бросились им помогать.
      Дерево было громадное, такого Уля и Нелё никогда и не видели. В тундре что — кустарник да карликовая бе-
      рёзка, а это дерево, когда его подняли, чтобы поставить в ведро с водой, верхушкой упёрлось в самый потолок. А когда верёвки, которыми дерево было связано, развязали, голые ветки его распрямились и заняли чуть ли не всю комнату.
      Уля и Нелё рассматривали «гостью» снизу доверху. Ствол у неё был обледенелый, дерево спало ещё зимним сном, на ветках намёрз снег, и скоро с них на пол закапали тяжёлые капли. В комнате стало свежо, запахло чем-то приятным.
      — Молодцы вертолётчики, — даже вскрикнул от радости Костя, — сдержали слово, издалека её привезли, из самой тайги! Это же лиственница!
      — А зачем её привезли? — спросила Уля.
      — Это тайна? — спросила Нелё.
      — Это начало самой большой тайны, — важно заявил Костя.
      Он наклонился к подружкам и что-то тихонько прошептал им. Девочки сначала удивились, даже рты раскрыли, а потом очень обрадовались.
      И с этой минуты они стали крепко хранить Костину — нет, их общую, всех, кто трудился в мастерской Дедушки Мороза, — тайну. Поэтому и я до поры до времени буду молчать. Скажу лишь одно: теперь после уроков, после гуляния, после того как забегут в живой уголок покормить Санину куропатку, они сразу же бежали в мастерскую Дедушки Мороза. Занимаясь своим делом, они всё посматривали на лиственницу и чего-то ждали.
      И однажды они увидели чудо: почки на её ветвях стали вдруг расти, набухать, а потом вдруг лопнули, и из них показались пучки нежных-нежных зелёных иголочек. В комнате было тепло, лиственница стояла в ведре с водой, и для неё наступила весна.
      — Как в телевизоре! — не отрывая глаз от лиственницы, дивилась Нелё. — На улице пурга, а у нас зазеленело дерево!
      Ох, как трудно было умолчать и не рассказать обо всём ребятам! Но девочки старательно прятали все слова под язык, чтобы потом неожиданно всех обрадовать. Вы, ребята, никогда не пробовали прятать слова под язык? Я пробовал. Это очень трудно.
      Наконец пришло время, когда лиственница вся, сверху донизу, покрылась пучками мягких иголок — это у ёлки иголки колки, а у лиственницы они шёлковые. Вот тогда и пришли зимние каникулы и тот чудесный день, которого ребята всей школой ждали с нетерпением. Я думаю, вы догадались, что это за день? А тем, кто ещё не догадался, я скажу, только чуть-чуть попозже.
     
     
      ДЕНЬ РАДОСТЕЙ
     
      И вот последний звонок известил, что все уроки этого года кончились, а впереди — долгожданные зимние каникулы. Ни завтра, ни послезавтра и ещё целых десять дней не нужно будет идти в класс, и Раиса Нельчевна никого не будет спрашивать. Все этому были очень рады. Вслух, правда, никто не говорил, но у каждого мальчишки, у каждой девчонки было написано на носу: «Как хорошо! Как хорошо!» В школе начался настоящий аврал, большая уборка.
      Всем захотелось, чтобы к празднику их школа принарядилась. Ребята похватали щётки, веники, тряпки, вёдра и принялись скрести, мыть. «Нулевишки» не отставали от старших. Мыть полы им, правда, не давали, потому что они этого ещё не умели (они мыли пол «впоперёк», а надо вдоль досок), но зато они изо всех сил отмывали свои парты. Тряпок мало — мальчишки все порасхватали, — Нелё с Улей досталась одна на двоих. Пока выпросили, а вернее, отобрали у кого-то вторую, их парту уже вымыли. Тогда они стали мыть другие — не всё ли равно чьи!
      Девочкам нравилось плескаться в ведре с водой, держать в руках тяжёлую мокрую тряпку. Дома, в тундре, ведь не часто это доводится делать, только летом. А лето у них такое короткое, как школьная переменка, — не успеешь оглянуться, а на цветы, которыми запестрела тундра, уже падает новый снег. Под руками девочек серые парты становились опять белыми-пребелыми, новенькими.
      Сам Пётр Николаевич зашёл к ним в «нулевой» класс, похвалил их.
      Скоро вся школа была умыта. В какой уголок ни загляни — везде чистота. Пол стал розовым. По такому и ходить страшно — можешь следы напечатать.
      После уборки Нелё и Уля поскорее побежали в мастерскую Дедушки Мороза. Но дверь оказалась запертой, а самого Дедушки на двери уже не было. Девочки очень огорчились. Дедушка Мороз всегда встречал их лукавым, добрым взглядом, он как бы спрашивал: а что-то вы сегодня сделаете?
      Сегодня они знали: они будут украшать школу. Ну конечно, вон ведь все сейчас это делают.
      Они стали подавать старшим ребятам разноцветные гирлянды, флажки — их тоже кто-то «по секрету» сделал, — и рослые мальчишки, взобравшись на табуретки, развешивали их под самым потолком. Вся школа, классы, спальни, коридоры быстро становились весёлыми.
      Краше всего, наверно, будет в столовой, теперь она называется кафе «Льдинка». Туда то и дело бегают старшие, носят какие-то свёртки, большие кули... Нелё и Уле очень хотелось туда заглянуть, но всех туда пока ещё не пускали.
      Наконец-то наступил и праздник. Все ребята принарядились, Нелё и Уля побежали надевать свои бусы.
      Заиграла музыка. Из динамика громкий мальчишеский голос возвестил:
      «Праздник начинается».
      Двери кафе «Льдинка» распахнулись, и ребята, у которых уже еле-еле хватало терпения, подталкивая друг друга, мигом заполнили кафе.
      Кафе совсем не походило на их прежнюю столовую. Свет в нём был мягкий, разноцветный, таинственный. Это потому, что на каждой лампочке был цветной фонарик. От этих фонариков и серебряные сосульки, что свисали с потолка, и висящие на серебряных ниточках снежинки мерцали разноцветными искорками.
      Но самое главное, от чего у всех даже дух захватило, конечно, была «ёлка». Неважно, что она — лиственница. Но она настоящая, живая, из тайги!
      Все подбегали к ёлке, гладили нежные иголки, дивились чуду — ведь они не видели, как в мастерской Дедушки Мо-
      роза голые, промерзшие насквозь ветки, отогревшись, покрылись пушистой зеленью.
      Елка была вся усыпана игрушками, на каждой ветке их было помногу. Белочки, зайцы, белые медвежата, рогатые олени, самолётики, грибы, домики, клоуны, пуночки и лебеди, каюры на нартах... Вот сколько! Нелё и Уле было приятно находить среди игрушек свои, те, которые они смастерили. Под ёлкой, укрытый её ветвями, стоял маленький, но совсем как настоящий, белый чум. Что было в чуме, никто не знал, и все посматривали на него с любопытством.
      Посреди кафе, вместо обычных столов и лавок, были разостланы оленьи шкуры. С каким удовольствием все рассаживались на них, поджимая под себя ноги! Перекликались, переговаривались, перескакивали с места на место, потому что на другом месте, казалось, будет ещё лучше. Стоял такой шум, что музыки почти и слышно не было.
      А вот когда музыка вдруг оборвалась, все сразу насторожились: сейчас начнётся...
      В зал, постукивая каблучками белых лаковых туфелек, лёгкой-лёгкой походкой, будто на крыльях, впорхнула Лида. Она приготовилась что-то сказать и уже открыла рот, но тут вдруг у Сани Маймаго лицо сморщилось от смеха, он весь так и затрясся и, показывая пальцем на Лидины туфельки, с трудом выговорил;
      — Ба-ка-рики...
      Другие мальчишки тоже стали смеяться, пожимая плечами, — кому нужны такие ни к чему не пригодные бакарики?!
      Лида остановилась, удивлённо осмотрела свои туфельки с одной стороны, с другой... И вдруг, поняв, над чем смеются мальчишки, махнула на них рукой и тоже рассмеялась. Лиде её туфельки очень нравились. Она впервые в жизни надела туфельки на высоком каблучке. И ещё она была горда тем, что купила их на свои первые заработанные деньги. Мальчишки, конечно, правы; хоть они ещё и маленькие, но уже твёрдо знают: в тундре эти «бакарики» наверняка не пригодны. В тундре, понятно, нужны настоящие бакарики, сшитые из камуса — мягкой шкурки с оленьих ног. В таких и зимой пятидесятиградусный мороз не проймёт, и летом, когда тундра оттает, в них смело можно по разлитой воде
      ходить, не промокнут. Но здесь не тундра. Здесь праздник — Новый год! Нелё и Уля переглянулись. Когда они подрастут, они тоже станут пионервожатыми и тоже будут носить такие необыкновенно красивые бакарики.
      Тут вдруг громко ударил бубен, полог белого чума, что стоял под ёлкой, откинулся, и из чума прямо к ним навстречу вынырнула девочка с длинными светлыми косичками. Парка, бакарики, шапочка — всё на ней было белое, нарядно опушённое белым песцом.
      — Снегурочка, Снегурочка! — сразу догадались ребята.
      Снегурочка сказала, что Дедушка Мороз вот-вот придёт.
      И удивилась, почему у них не горит ёлка. Она сказала, что все ребята должны ей помочь. И они стали все дружно кричать:
      — Елка, ёлочка, зажгись!
      И ёлочка послушалась. По ней побежали синие огоньки, потом жёлтые, зелёные, красные... И вдруг загорелись все сразу. И все игрушки, флажки, ниточки дождика, казалось, задрожали от радости. Ярче всех вспыхнула на макушке игольчатая пушистая звезда. Потом огоньки стали вдруг один за одним пропадать, и все заволновались — вдруг совсем исчезнут! И закричали, и затопали. Но огоньки тут же снова ожили, весело побежали по ёлке. Ух, до чего красиво! Вот, наверно, над каким «секретом» трудились старшие мальчишки, когда Витя Ямкин охранял их, — чтобы огоньки замирали и оживали, замирали и оживали... Ну конечно!
      А Снегурочка стала тут загадывать загадки и предупредила: «Отгадаете — Дедушка Мороз поторопится, поскорее придёт». Ребята очень постарались и все загадки быстро разгадали. Только одна, последняя, оказалась трудной. Вот какая: олени по всему небу разбрелись, а пастух никак не соберёт их в стадо.
      Над этой загадкой пришлось призадуматься. Долго морщили носы, ёрзали, переглядывались. Потом все сразу закричали:
      — Звёзды! Звёзды! А пастух — это месяц.
      И тут же откуда-то издалека послышалось:
      — Ого-го-го-о-о-о!! Иду-у-у-у!!
      — Дедушка Мороз, иди к на-ам! — загалдели все и даже повскакали.
      Снова заиграла музыка, и, постукивая толстой палкой, широко, вразвалку шагая, весь обсыпанный снегом, вошёл Дедушка Мороз. Совсем такой, какой был нарисован у них на двери: и борода белая, и нос красный, и шапка...
      — Это наш Дедушка! — больше всех обрадовались Нелё и Уля.
      За спиной у Дедушки Мороза был большущий мешок — конечно, с подарками. Об этом сразу все догадались.
      — Однако, дайте отдышаться, — сказал Дедушка, снимая со спины мешок. — Как я к вам торопился-то! И на собачьей-то упряжке ехал, и на оленях-то мчал, на самолёте-то летел, и пешком-то поспешал. Сова-совушка рядом летела, всё мне сказки сказывала. Заслушался — чуть к вам не опоздал. А зайчата — шустрые ребята — столько следов напечатали, кругов-петель накрутили, совсем с дороги сбили. Спасибо Серому волку — путь указал. Вот я и пришёл. Поздравляю с Новым годом! Радости вам, успехов да весёлых затей!
      — Спаси-и-бо-о!
      Дедушка стал развязывать мешок, а Снегурочка кинулась ему помогать и тут же стала раздавать всем ребятам подарки.
      Зашуршали бумажные пакетики, захрустели на зубах леденцы, сахарное печенье, защёлкали кедровые орешки.
      — Это белки их прислали, — объяснила Снегурочка. — У белок-то в дуплах и под снегом, в тайных местечках, целые ореховые кладовые.
      Были в пакетиках и блестящие, узорчатые, в ладошку величиной снежинки. Все их тут же прикололи к себе на грудь, и сразу много морозных снежинок заблестело в зале.
      Дедушка хитро глянул на ребят и сказал, что у него ещё и другие подарки припасены, только они в мешке не поместились. Он махнул рукой, и с двух сторон из-за ёлки выбежала целая стайка «звёздочек» — девочек в пышных белых юбочках. Они закружились, затанцевали вокруг Дедушки Мороза, а потом собрались в один белоснежный ком, вытянули в разные стороны руки, как лучики, и замерли. И тогда из середины поднялась одна, самая тоненькая и высокая.
      — Я — Полярная звезда, — громко сказала она, — я на небо выхожу и всем людям маяком служу. Тот, кто по снеж-
      ной тундре мчится, меня увидев, уж не боится с дороги сбиться, заблудиться.
      Все громко захлопали, потому что все знали настоящую Полярную звезду и любили находить её на небе. А Нелё шепнула Уле:
      — Это же Тина! Тина — Полярная звезда!
      Уля кивнула и почему-то повторила: «...меня увидев, не боится с дороги сбиться, заблудиться...»
      Но дальше что тут было! Звёздный ком вдруг рассыпался, а к ёлке, откуда ни возьмись, не подбежали, а прямо подкатились, сцепившись, крепко держа друг друга за пояса, двое мальчишек. Каждый старался побороть другого. Неожиданно один изловчился, дал другому подножку, и оба повалились на пол.
      — Э-э, подножку нельзя! — закричали ребята.
      Снегурочка и Дедушка Мороз изо всех сил уговаривали
      ребят сидеть на месте, но где там! Разве можно усидеть, когда перед твоим носом два мальчика крутятся, бросают друг друга на пол, наскакивают прямо на тебя! Кто были эти мальчишки, никто не знал, потому что они уткнулись друг другу в плечо и лиц их не было видно.
      Вдруг один подбросил другого на стол, сам вскочил, и потасовка пошла прямо на столе.
      — Упадёт, упадёт! — закричали все, когда нога одного драчуна соскользнула со стола и отчаянно задрыгала.
      Ближние подбежали, чтобы помочь. Но драчуны, всё ещё держа друг друга за пояса, свалились на пол, перекрутились раз-другой, и тот, что посильнее, как кинет другого через себя! И... всё разом кончилось. Ребята, которые только что неистово горланили и готовы были сами броситься в драку, так и застыли с раскрытыми ртами. Потому что тех драчливых мальчишек уже не было. А вместо них стоял во весь рост и улыбался, стирая с лица пот. Костя. Вот это да-а! Однако, куда же девались те мальчишки? Это что же, из двух «слепился» один?
      И все закричали:
      — Ещё! Ещё-о!!
      Всем хотелось разгадать, как этот «фокус» получается. Только ребята-нанайцы, хотя больше всех и кричали: «Да-
      6 Большая Хета сердится 161
      вай, дава-ай!» — не удивлялись. У них дома на всех праздниках показывают эту весёлую «борьбу», когда в костюм двух мальчиков влезает один большой человек.
      От этой «борьбы» жарко стало не только исполнявшему её Косте, но и всем ребятам.
      И тут вбежали Звёздочки с подносами, уставленными разноцветными стаканчиками:
      — Мороженое! Берите мороженое!
      И все стали расхватывать эти стаканчики. Правда, «ну-левишки» не знали, что с ним делать, они никогда ещё в своей жизни не пробовали мороженого. Но раз все берут, они тоже закричали:
      — Нам, нам, мы тоже хотим мороженое!
      Раиса Нельчевна подошла к ним и показала, как надо палочкой отламывать кусочки мороженого. Оно было твёрдое, на то оно и мороженое. И необыкновенно вкусное. И сладкое, и холодное сразу. У Нелё и Ули скоро весь рот захолодел, а язык стал плохо слушаться.
      — Откуда оно взялось? — удивилась Нелё. — Во всём посёлке нигде мороженое не продают.
      — Мы его сами сделали, — сказал, проходя мимо них, Костя. И, увидев удивление на лицах девочек, добавил: — Ведро чистого-пречистого снега, двадцать банок сгущёнки покрутили, повертели — вот вам и мороженое!
      От тепла мороженое в стаканчике быстро таяло, и Нелё торопилась скорее его доесть.
      — Нравится? — спросила Раиса Нельчевна.
      Нелё кивнула. А Уля вдруг перестала есть.
      — Если всё время смотреть на Полярную звезду... —
      тихонько сказала она.
      «О чём это она?» — удивилась Нелё и взглянула на подружку.
      — Про какую Полярную звезду ты говоришь? — спросила Раиса Нельчевна. — Расскажи нам.
      Уля молчала. Она черпала палочкой мороженое, будто ничего и не говорила.
     
     
      ДЕНЬ ГОРЕСТЕЙ И КАК РЫБОЛОВ САМ СТАЛ РЫБОЙ
     
      Назавтра, как только проснулись, был уже первый день нового года. И второй день школьных каникул.
      С раннего утра к школе стали подкатывать оленьи и собачьи упряжки. Начался разъезд ребят по домам на каникулы. С радостным криком бежали ребята навстречу нартам:
      — Дедушка приехал!
      Запахивая на ходу пальто, выскочил из школы мальчишка, крепко обхватил за шею деда. Потом так же крепко обнял вожака — большого, с густой серой шерстью пса.
      В стороне остановились олени Ямкиных. Витя лишь на минутку задержался возле мамы, потом вдруг кинулся назад, взбежал на крыльцо, растолкал всех, кто там был, и потянул за рукав Раису Нельчевну:
      — Там олешки ждут, пойдём!
      И Раиса Нельчевна, не совсем ещё понимая, чего хочет Витя, послушалась, пошла за ним.
      — Садись, — приказал Витя, когда они подошли к нартам, — прокачу!
      Вон оно что! Раиса Нельчевна всё поняла: Витя хочет оказать ей большую честь, прокатить её — лихо, как настоя-ш,ий каюр. Если она согласится, он будет с гордостью рассказывать дома всем, как промчал на нартах свою учительницу. Не согласись она, и, кто знает, может, и в школу он будет возвращаться не с такой охотой, обида останется. Она, конечно, села в нарты.
      Витя выхватил у брата тяжёлый хорей — длинную палку с костяным шариком на конце, взмахнул им, крикнул пронзительным голосом: «Эге-е-ей!!» — и олешки послушались маленького каюра, дружно рванули с места. Раиса Нельчевна засмеялась. Ей было радостно смотреть на то, как ловко, по-взрослому управляет Витя упряжкой. И ещё ей подумалось, что, видно, за короткий срок завоевала она Витино доверие, даже — вон ведь как! — покровительство! Легко ли это было?.. И тут же она с огорчением подумала об Уле. Казалось, с девочкой ей было бы легче подружиться. А Уля дичится и всё таит про себя.
      Подъезжали новые упряжки. Одни олешки прибегали
      заиндевелые, притомлённые — эти издалека, этим нужен отдых; другие — разгорячённые, готовые тут же мчать назад, в тундру.
      Пётр Николаевич всё время был возле школы, встречал и провожал всех. Ребята, прежде чем сесть в нарты, а им так не терпелось сесть, обязательно подбегали к нему:
      — Я уезжаю, Пётр Николаевич, до свидания!
      Пётр Николаевич пожимал ребячьи руки. Он рад был за них. Знал: побудут ребята дома, повидают близких, поживут с ними немножко и как сейчас они скучают по дому, так дома заскучают по школе. Верно. К сожалению, только не все. Поэтому одних он отпускал с лёгкой душой, другим напоминал, чтобы не задерживались после окончания каникул, а то отстанут от товариш.ей — что тогда? А вот третьим... таких, к счастью, было немного...
      — Тэнеку, — говорил он мальчику лет десяти, — не делай так, чтобы мне пришлось искать тебя по всей тундре, как в прошлом году.
      — Не-е, — уверенно говорил Тэнеку, — тогда я был маленький, глупый, а сейчас я не подведу, Пётр Николаевич, приеду к сроку, вот увидите.
      Тэнеку говорил так искренне, что Петру Николаевичу становилось легче на душе. «Когда вырастут эти ребятишки, — с волнением думал он, — они уже будут не только пасти оленей, они будут добывать в тундре нефть, газ, ценные металлы, на своенравной вечной мерзлоте, которая не так легко слушается людей, будут строить заводы, гидроэлектростанции, новые города...»
      Пётр Николаевич приехал в этот холодный северный край сразу же, как кончилась Великая Отечественная война, едва только подлечил полученные в боях с фашистами раны. Приехал на год — на два, так он думал. А остался насовсем.
      Как сильно всё здесь изменилось за это время! Когда он приехал, столица края Дудинка и на город-то не была похожа — так, одноэтажные домики. И досочки вместо тротуаров. А Норильск... Это сейчас там стоят шести-, девятиэтажные дома...
      — Вертолёт! За нами летит! — обрадованно закричали ребята.
      «и вертолётов тогда не было», — улыбнулся Пётр Николаевич, глядя на спускающуюся к ним шумную, трескучую «стрекозу».
      Вертолёт повезёт старшеклассников-спортсменов на соревнования в соседнюю школу, она недалеко, километров двести вниз по Енисею.
      Ребята бежали к нему с лыжами, клюшками, мячами, со всем своим снаряжением. Не смолкая переговаривались, хотя и старались казаться серьёзными.
      — Не подкачайте, не подведите нашу школу! — кричали им провожающие.
      После обеда вертолёт вернулся, чтобы отвезти других старших ребят в Норильск на экскурсию. Когда все пошли на посадку, «нулевишки» обступили Раису Нельчевну:
      — Раиса Нельчевна, возьмите нас, мы тоже хотим на экскурсию!
      Но Раиса Нельчевна, вздохнув, сказала:
      — Нельзя, ребята. Устанете вы там. Вот подрастёте немного...
      Им было так обидно! В городе старшим много всего покажут. Их поведут в шахту, где добывают уголь, на завод, где плавят медь. Они, «нулики», ничего этого ещё не видели, даже города никогда в своей жизни не видели и не знают, какой он. Счастливые старшие!
      Кое-кто со слезами на глазах провожал улетающий вертолёт. Только Уля играла со своей Катей и, казалось, ничего не замечала. Так ли это?..
      Нелё вдруг захотелось подбежать к Раисе Нельчевне и спросить, поскорее спросить, пока Раиса Нельчевна не улетела, — что будет, если Уля с Тиной уйдут через Енисей? И Нелё закричала:
      — Раиса Нельчевна!
      Но все ребята кричали:
      — Раиса Нельчевна!
      А Раиса Нельчевна всем махала рукой. И тут дверца вертолёта захлопнулась. И вертолёт улетел.
      За ужином стало особенно заметно, как опустела школа. Большинство лавок в кафе «Льдинка» оказалось лишними. После ужина все, за кем не смогли приехать родители, по-
      тому что были далеко, ходили как неприкаянные, игры не клеились.
      А наутро всю школу ошеломило невероятное происшествие: ученик шестого класса Вася Маймаго провалился под лёд. И как провалился — совсем с головой ушёл! Известие это мгновенно подняло всех на ноги, и ребят и взрослых.
      — Утонул? Под лёд затянуло?
      — Спасли?
      Ребята спрашивали друг друга, позабыв про все свои горести. Ну подумаешь, во время каникул дома не побываешь! Тут с человеком вон что случилось!
      Кто-то сказал, что Вася сейчас в домике, что стоит на самом берегу, — рыбаки, старик и старушка, в нём живут. Все бросились туда. Но с полдороги их вернули. Встретился Пётр Николаевич и сказал, что Вася сейчас спит и будить его нельзя.
      И тут мальчишки, которые вместе с Васей рыбачили, рассказали, как всё случилось.
      — На реке лунок много, — торопливо объясняли они, — их ещё в начале зимы пробили, когда лёд тонкий был. Сейчас-то лёд вон какой, а лунки лишь тонким ледком покрылись. Мы ледок этот сломали, кинули на снег, чтобы не мешался, и стали лески забрасывать.
      — Вася п-побежал ко мне з-за блесной, — заикаясь, словно винясь в чём-то, проговорил худенький, поменьше других ростом паренёк.
      — Я вижу: он бежит прямо на лунку, — перебил его басом другой. — Кричу: «Стой! Провалишься!» А он как махнёт через выкинутый на снег ледок, он его за воду принял, — и двумя ногами в лунку! Даже крикнуть не успел, только вдохнул громко так... и — под лёд!
      — Зато ты закричал, — сказал второй, — наверно, во всём посёлке слышно было!
      — Закричишь! Смотрю во все глаза, а Васи-то нет.
      — Ну, а дальше-то, дальше-то что? — торопили ребята.
      — Мы, однако, застыли на месте, не сообразим, что делать-то. А потом — словно толкнул нас кто — кинулись к лунке. И тут Вася вынырнул, рукой взмахнул, хочет за лёд ухватиться, а мокрая одёжка не даёт, назад тянет. Тут
      мы его схватили — кто за рукав, кто за шиворот, тянем изо всех сил, а он, того гляди, выскользнет. Кое-как до половины вытянули, он лёг животом на край лунки, мы перехватили покрепче да как рванём! И всё! С него вода течёт, а мы кричим: «Вася, беги! Что есть мочи беги!» И он побежал. До берега добежал, но тут на нём всё обледенело. Он полез кверху, по крутизне, а на унтайках-то' лёд, они скользят, Вася падает, мы его за руки тянем, в спину подталкиваем и всё кричим: «Лезь, Вася!» Сами падаем, на четвереньках карабкаемся, его за собой тянем. Кое-как выбрались наверх. А он больше бежать не может. Остановился, рот раскрыл, дышит быстро-быстро так. Потом выдохнул: «Не могу... Всего льдом сдавило...»
      — И правда, шапка, пальто, унтайки на нём колом встали. Мы закричали: «Всё равно беги! Замёрзнешь!» И так сердито закричали, что он побежал. Льдинки захрустели, посыпались с него. Хорошо, дом тут, рядом, огонёк в окошке светится. Мы как ввалились, дедушка и бабушка-то прямо ахнули! Они сразу всё поняли. Пальто с Васи сорвали, а унтайки вместе со штанами стянули. Их в угол поставили, они стоймя стоят, будто в них человек-невидимка.
      — Врё-ошь, однако, — усомнился кто-то.
      — Чего мне врать-то, сам видел. Васю стали снегом растирать всего — руки, ноги, грудь, спину... Холодом из него холод выгоняли. Потом дедушка стал спиртом его растирать, а бабушка помогала ему и всё говорила: «Дед, ты потише налегай-то, руки вон какие шершавые, всю кожу мальцу, однако, расцарапаешь». А дедушка говорит: «Ничего, здоровее будет». А Вася только кряхтит, да красный весь стал, как брусника, и глаза закрываются. Тогда дедушка закутал его в шубу, уложил на кровать и напоил чаем. Сверху ещё какие-то шубы накинул, одеяла, целую гору — один нос и виден. Спрашиваем: «Ну как ты там, жив?» А он тихо так говорит: «Жив. Только всё плывёт куда-то». — «Что, — спрашиваем, — плывёт-то?» — «Все вы плывёте, дом плывёт...» Дедушка говорит: «Это, однако, хорошо. Спи». Вася
      ' Унтайки (разг. от «унты») — меховая обувь на мягкой подошве, распространённая у народов Севера.
      сразу и заснул. А нам сказали, чтобы под окнами никто не болтался, не шумел, чтобы Вася дольше поспал.
      — А больше никто не провалился? — дрожащим голосом спросила Нелё одного из мальчиков, которые рыбачили с Маймаго. От одной мысли, что можно уйти под лёд, у неё на спине словно иголочки закололи.
      — Нет, — удивлённо поднял брови мальчик. — А тебе что, одного Васи мало?
      Нет, Нелё вовсе не хотела, чтобы кто-нибудь ещё провалился под лёд. Дело было в другом. Ей было очень страшно за Улю. Только она одна во всей школе знает, что сегодня рано утром Уля ушла вместе с этой длинной девочкой Тиной. Ушла домой. Через Енисей. Нелё никак не думала, что Уля не послушается её, свою самую верную подружку. А Уля не послушалась, ушла... И Нелё не сумела её удержать.
      Совсем рано утром, когда Нелё ещё спала, она вдруг сквозь сон услышала, как кто-то чуть слышно сказал:
      — Вставай.
      Нелё подумала, что это её будят. Приоткрыла глаза. А это Улю будила Тина. И Уля тут же стала быстро одеваться.
      — Ты куда? — испугалась Нелё. Она почуяла неладное.
      Уля не сразу ответила. Только когда уже совсем оделась,
      сказала:
      — Домой. Только ты никому не говори, никому-никому, смотри!
      Нелё выбежала босая за Улей в коридор и всё просила:
      — Не ходи. Заблудитесь. И замёрзнете. До Хеты — это ведь так далеко!
      Она так просила! Нелё понимала, как опасно сейчас, студёной зимой, уходить в этот бесконечно далёкий путь. Она готова была сама пойти вместе с подружкой, только бы не пускать её одну. Но куда она пойдёт? Её родные кочуют с оленями далеко, у самой тайги.
      Уля не слушала. Она только ещё раз повторила:
      — Смотри же — никому-никому... — И вдруг, так радостно улыбнувшись, добавила: — Мы не пропадём, ты не бойся!
      Нелё никому не сказала. Она не хотела подводить подружку. За завтраком Ули никто не хватился, потому что тут
      как раз прибежали рыболовы и начался весь этот переполох из-за Маймаго. А сейчас, когда с Васей случилось такое страшное, Нелё прямо не знала, что же ей делать. Вдруг Уля, как и Вася, попадёт в лунку и провалится? Мальчики говорили, на реке этих лунок полно. А если заблудится? Если замёрзнет? Легко сказать: не пропадём! Разве Тина одна сможет её спасти? Васю-то все вместе выручали. Наверно, и Улю надо выручать всем вместе.
      Нелё побежала в интернат.
      Из пионерской комнаты послышался голос Лиды. Весёлый, потому что с Васей всё уже было хорошо, а об Уле Лида ещё ничего не знала.
      Нелё только на секунду задержалась. На секунду подумала: «Уля просила не говорить. Я — её подружка... Но ведь подружка и должна выручать. Обязательно!»
     
     
      БЕГЛЕЦЫ
     
      Саня Маймаго ещё накануне догадался, что брат Вася с дружками собирается на рыбалку, на подлёдный лов рыбы. Саня слышал, как они сговаривались — сколько взять лесок, блесны, пешен, чтобы долбить лёд.
      — Я тоже с вами, — сказал Саня брату.
      — Нет, тебя не возьмём, — отрезал Вася.
      — Почему? — удивился Саня.
      — У тебя терпения не хватит целый день у лунки сидеть, баловаться начнёшь, рыбу пугать.
      — Не буду баловаться, — взмолился Саня, — и терпения хватит, я прямо ко льду пристыну, вот увидишь! Ведь ты берёшь меня на куропаток...
      — На куропаток беру, а рыбу добывать не возьму.
      Саня не стал больше приставать. Он знал: раз брат
      сказал «нет» — значит, нет. Но он, Саня, был весь в брата. Раз сказал, что хочет пойти с ними на рыбалку, — значит, пойдёт.
      За ужином Саня сунул в карман куСище хлеба — для Чердыша. Спать лёг рано, ещё до гонга, чтобы утром пораньше проснуться.
      Так он и проснулся. Но когда заглянул в спальню старше
      ших, увидел, что Васина койка уже застлана. И других ребят тоже.
      Саня не огорчился. Ушли — и ладно. По крайней мере отговаривать никто не будет. А на льду он их разыщет. Чердыш поможет. Он надел пальто, нахлобучил шапку, проверил в кармане хлеб и, поёживаясь от холодка, выскользнул на пустынную утреннюю улицу.
      — Чердыш, ко мне! — крикнул он.
      Чердыш не заставил себя ждать, примчался откуда-то и сразу целоваться.
      — Погоди, — сказал Саня, — на вон, ешь.
      И бросил кусок хлеба. Пока Чердыш с чавканьем ел хлеб, Саня пристегнул к ошейнику поводок.
      — Пошли искать Васю.
      И они побежали, скатываясь с сугробов, мимо засветившихся уже кое-где окон домов. Чердыш был рад, что его взяли с собой, и даже повизгивал. А Саня и вовсе был рад: сейчас они с Чердышем догонят рыболовов.
      На берегу, у самой крутизны, Саня остановился. Чердыш продолжал тянуть поводок. Высоко в небе плыли облака. Было светло и не светло. Луна сквозь облака то выглядывала, подмигивала ему: мол, ищи, Саня, ищи! — то начинала хмуриться.
      Вблизи берега никого не было. Конечно, разве станут ловить возле самого посёлка? А куда пошли — в ту или в другую сторону? Саня в нерешительности потоптался. Ни стука пешен о лёд, ни голосов ребят слышно не было. А здесь, на льду, обычно далеко всё разносится.
      Неожиданно вдали, еле заметные в сизой темноте, прогля-нулись фигурки. «Однако, куда решили идти, на самую глубинку!» — дивился Саня. И, обрадованный, что не опоздал и успел их увидеть, стал спускаться по снежным застругам.
      Догонять рыболовов он не торопился. Знал: Вася тут же отправит его назад. А вот когда уйдут далеко, там уже не станет прогонять. Скажет: «Упрямый! Хочешь мёрзнуть — мёрзни».
      «Ну и пусть упрямый, — думал Саня. — А ты не говори, что не возьмёшь с собой».
      Он шёл быстро, скользя по гладкому снегу, потому что те,
      впереди, тоже шли быстро. Чердыш рвался вперёд, его всё время приходилось сдерживать. Несколько раз Саня оборачивался. Сначала посёлок на высоком берегу был хорошо виден. Потом дома скрылись в темноте, и видны стали лишь отдельные огоньки, а потом всё затерялось.
      Тогда Саня стал бегом догонять брата.
      «И чего они в такую даль идут? — думал он. — Ну, отошли от посёлка немного, и хватит».
      Сугробов на льду не было. Бежать по волнистому, плотно прибитому ветром снегу было легко. Один из идущих впереди был высокий, с палкой в руке, но на Васю не похож. Другой — совсем маленький. А где же Вася? И почему их только двое? Ведь на рыбалку сговаривались идти много ребят.
      Саня побежал быстрее, потом закричал:
      — Э-э-эй, подожди-и-те!
      Но они не стали ждать, а тоже побежали.
      — Подожди-и-те, это я-а, Са-а-ня-я!
      «Ну чего они бегут? — думал он. — Ведь я всё равно не отстану».
      И он припустил изо всех сил. Чердыш помогал, тянул за поводок, и бежать от этого было куда легче. Но расстояние всё равно не сокращалось, потому что те тоже припустили вовсю.
      Неожиданно Саня споткнулся, поводок вырвался у него из руки, и Чердыш опрометью помчался вперёд. Скоро он их догнал. Тогда они остановились. Подбежав, Саня сразу понял свою ошибку. Девчонки! Большая — из Васиного класса. Тина, как он раньше её не узнал? А маленькая — «нулевишка» Уля.
      — Вы чего бежали от нас? — недовольно сказал Саня. —
      Я же кричал вам.
      — Мы собаки испугались, — сказала Тина. — А куда вы идёте?
      — Брат Вася с ребятами рыбу пошёл добывать. Я вас увидел, подумал: это они.
      — А мы с Улей гуляем. Пошли! — звонко сказала Тина Уле и замахала палкой, отмеряя шаги.
      Так она шла, посматривая по сторонам, а рядом шага-
      ла Уля. И не угадать бы Сане, как хорошо сейчас у девочек на душе от этого простора кругом, да они запели. Не ту песню, что кто-то когда-то сложил, а каждая свою, сейчас придуманную, — пели, как поют все, кто кочует по тундре: про всё, что видят. И у песни этой нет конца, ведь не видно конца тундры, и конца пути — тоже.
      Вот он, наш Енисей!
      Большой Енисей!
      Широкий Енисей!
      Конца-края не видно... —
      громко пела Тина.
      А Уля поправила на ходу сбившуюся шапку, взбежала на снежный «язык», съехала с него и запела свою:
      И весь снег кругом спит,
      И ветер где-то спит.
      А мы идём
      По снегу, по застругам идём...
      Саня даже присвистнул. Он никогда ещё не видел Улю такой. В интернате Уля всегда будто скрученный клубок из оленьей шерсти, тугой-тугой, а тут словно распушился этот клубок и скачет себе по насту, как весёлый заяц.
      Саня поймал Чердыша за поводок и некоторое время шёл позади. «Гуляют! — недоверчиво думал он. — А сами всё уходят и уходят...»
      И он спросил:
      — А назад когда?
      Тина не ответила. Продолжала размашисто шагать. А Уля, чуть отстав от Тины, вдруг сказала Сане затаённо и радостно:
      — Мы назад не пойдём. Мы домой идём.
      — Домо-ой? — поразился Саня. — На ту сторону Енисея? — Он даже остановился: — А я как же?..
      У Сани на той стороне не было никого родных, и ему незачем было туда идти.
      — Ты иди назад, — сказала Уля.
      Саня оглянулся. Ни посёлка, ни крутого берега давно уже не было видно. Ох и заругает его Вася, когда узнает! Вася строго ему наказал: одному из посёлка не уходить.
      Саня прислушался. Молчавший до того Енисей вдруг стал наполняться лёгким, еле уловимым шорохом. Шорох всё усиливался, становился явственнее. Стало мелко-мелко позванивать. Казалось, тысяча леммингов вдруг побежала по льду, топая своими копытцами и звеня крошечными колокольчиками, которые кто-то подвесил им на шею. Скоро Саня понял: это ветер, пока ещё слабый, погнал по льду ледяные снежинки. Вот тебе «и снег спит... и ветер спит...» — вспомнил Саня Улину песенку.
      Чердыш заволновался, он то прижимался к Саниной ноге, мешая идти, то с силой тянул поводок.
      — Иди назад! — крикнула, обернувшись к нему, Уля.
      Она вскинула глаза вверх, на ярко горящую в небе Полярную звезду и, ничего не сказав, побежала догонять Тину.
      Саня остановился, посмотрел ей вслед и повернул назад, к дому. Прошёл немного. Снова остановился. Опять стал слушать. Ветер усилился, и снежинки, которые только что позёмкой скользили по льду, теперь стали ударять в лицо.
      «Однако, пурга будет, — подумал Саня, — вон и звёзд почти не видно». Тучи и правда уже наползали на небо. Стало неуютно. Он-то, Саня, пурги не боится. Он родился в пургу. Ему и мама про это говорила, а дедушка — даже много раз. Ткнёт Саню трубкой в грудь, скажет: «Вон какой стал! А был, однако... — Развернёт ладони: — Тут помещался». Потом раскурит трубку и начнёт рассказывать.
      «Однако, услышал: человек родился в тундре. Говорю: «Смотреть надо, какой человек». Примчал на олешках. Вошёл в чум к твоей мамке. Печурка горит жарко. Говорю: «Зачем новому человеку жарко?» Взял тебя, голенького, да и вынес за полог — пусть пурга да мороз на тебя полюбуются, какой ты. Снежинки вокруг тебя виться стали. А ты крик поднял, руками-ногами туда-сюда... Я поднял тебя высоко. «Однако, говорю, крепкий, это хорошо. И что так кричишь, тоже хорошо. Жить будешь. Пурги бояться не будешь». Завернул тебя в оленью шкурку и отдал твоей мамке».
      Саня крепче сжал поводок, хотя знал: Чердыш не оставит его.
      — Будет беда, да? — спросил он собаку. И, обхватив её за шею, ждал ответа.
      Чердыш беспокойно поворачивал голову, словно принюхивался к чему-то, и так же беспокойно приподнимал то одно, то другое ухо. Будет беда...
      Застань пурга их в тундре, там можно спрятаться за сугроб, зарыться в снег. А на реке, на льду гладко, как на столе. Ветер всё сдувает, и спрятаться негде. Он-то не заблудится, его Чердыш и в пургу доведёт до посёлка. А Уля?.. Тина выведет? А если не сумеет? «Если бы тут был Вася или отец — как бы они поступили? — спрашивал себя Саня. — Они, верно, сказали бы...»
      Он вспомнил прошлую зиму. Он ещё не был «нулевиш-кой» и не жил в интернате. Они тогда с оленями подкочевали к самой тайге. Стадо было большое-пребольшое. Саня влезал на дерево, но и с этой высоты глаз не хватало увидеть всех оленей — спины, рога, всё шевелится, далеко, до конца Земли... Снег весь был в рытвинах — это олени раскопали его, добывая корм.
      Та зима ух и стылая, морозная была! Воздух не шелохнётся, будто вымер. Олени, бывало, собьются плотно в круг, прижмутся боками друг к другу, чтобы теплее было. От их дыхания над стадом висело облако. Оно смягчало мороз, а значит, грело.
      Случалось, подавали голос волки. Они выли так жутко, что у Сани даже сейчас, чуть вспомнил, внутри всё заледенело. Стадо сбивалось ещё плотнее, самые сильные олени становились по краям, защищая остальных. Опустив головы, выставляли рога — попробуй подойди! Волки рыскали по кругу, искали слабое место, пробовали нападать, но под ударами рогов тут же отскакивали. Отец стрелял из ружья, отгонял их. Но однажды и выстрелы не помогли. Волки так насели, что олени не выдержали, сорвались с места, бросились бежать. Саня слышал топот тысяч оленьих ног. Олени унеслись как ветер — миг, и никого не стало... Только самые слабые не смогли далеко убежать и погибли. Саня горько жалел их.
      А отец взял запас еды, патронов и ушёл догонять стадо. Его не было три дня. И тогда мама тоже взяла ружьё, собак и ушла. Только через неделю им удалось отыскать отбившихся оленей, собрать всё стадо. Хорошо, скоро собрали. Иначе отбившиеся от стада олени тоже погибли бы от волчьих зубов.
      Когда приходит беда, надо быть всем вместе. Олени помогают оленям и людям. И собаки помогают оленям и людям. А люди помогают всем: оленям, собакам и друг другу.
      Саня решительно дёрнул за поводок.
      — Чердыш, бежим догонять!
      Он больше не кричал: «Эге-ей, подожди-и-те-е!» Пусть идут. А когда догнал, сказал:
      — Мы — с вами.
      НОВОЕ ЧП
      В комнату, куда Лида спешно собрала «нулевишек», быстро вошёл Пётр Николаевич и с ним Нелё с покрасневшими, заплаканными глазами.
      — Кто из вас видел сегодня Улю Лырмину? — очень серьёзно спросил ребят Пётр Николаевич.
      Все молчали.
      — Мне сказали, что она ушла к себе домой, на Малую Хету. Это правда?
      Пётр Николаевич внимательно смотрел на ребят.
      — Не... не знаем, — неуверенно ответили они и посмотрели на Нелё.
      — Может, она всё же передумала, может, она где-то в школе? — с надеждой спросила Лида. — Припомните, ребята, может, кто-то из вас видел её на улице или ещё где-нибудь?
      — Не-е...
      — До Малой Хеты почти двадцать километров, — встре-воженно сказал Пётр Николаевич. — Такая маленькая девочка разве дойдёт?! Придётся всех поднимать на поиски.
      — А она с совсем большой девочкой Тиной ушла, — робко сказала вдруг Тая и тут же спряталась за чью-то спину.
      — и у неё есть пакетик с гостинцами, что Дедушка Мороз подарил, — подхватили другие девочки.
      Лида только всплеснула руками.
      Смотревшая до сих пор только в пол Нелё подняла голову. Оказывается, не одна она знала, оказывается, и другие тоже... Знали и тоже молчали.
      — И Сани Маймаго нету! — выпалил Егорка. — И завтрак его остался.
      Пётр Николаевич резко повернулся к Лиде: - Быстро собрать всех и проверить. Может, и еш,ё кто в бега ударился. Подготовить всё необходимое для дороги. Пойдём искать. Я иду в поссовет. Если вездеход на месте, дадут вездеход.
      Звонок звенел, пока у всех не зазвенело в ушах. Учителя заходили во все классы, старшеклассники бегали, сзывая ребят, направляли их в кафе «Льдинка», теперь уже не такое весёлое. Стали проверять: кто улетел на экскурсию, кто на соревнования, кто уехал с родителями домой и кто остался. Нелё почему-то вспомнила фильм, который показывали по телевизору, как там одна девочка все ходила по берегу и считала тапочки. Может, и сейчас проще бы посчитать тапочки?
      После проверки оказалось, что, кроме Ули, Тины и Сани Маймаго, все были на месте, никто не ушёл. Правда, отсутствовала ещё и школьная собака Чердыш, которая хотя в списках учащихся и не числилась, но считалась полноправным членом школьной семьи. Ребята, те, что обычно подкармливали Чердыша, на этот раз, сколько ни звали, ни свистели, так и не смогли его дозваться. Это понятно: там, где Саня, там и Чердыш.
      Спальные мешки, тёплую одежду, продукты принесли в раздевалку. Продуктов надо было взять столько, чтобы хватило на неделю, даже больше — в пути, если застигнет пурга, она не день, не два крутит... Дядя Вася-истопник уложил всё на нарты, тщательно проверив, не забыли ли чего.
      Вернулся Пётр Николаевич — сказал, что вездехода сейчас в посёлке нет, но председатель Елизавета Прокопьевна очень взволновалась случившимся и обещала, как только вездеход вернётся, отправить его на поиски.
      Однако вездеход может задержаться, а им медлить нельзя, тем более что к походу всё готово.
      Лида, учитель математики Семён Семёнович, дядя Вася и целая стая мальчишек, тепло одетые, туго подпоясанные ремнями, ждали команды. Но Пётр Николаевич сказал, что пойдут с ним только дядя Вася и двое старших ребят — Костя и Сеня, они много кочевали по тундре, хорошо её знают.
      Дядя Вася зажёг фонарь «летучая мышь». Костя проверил свой карманный фонарик — горит!
      Ребята, которые оставались, вышли на улицу проводить их. Нелё и другие девочки прильнули к окну.
      Уходившие взяли лыжи. Двое впряглись в нарты. И тронулись. Через минуту никого уже не стало видно в серой полутьме.
      Сразу стало тихо — и там, на улице, и здесь, в школе. Оставшимся было тревожно, даже разговаривать громко не хотелось.
      «Зачем они фонарики зажгли? — подумала Нелё. — Разве на улице темно?»
      И она снова прильнула к окну. Ой, что же это? Только что там было светло, потому что луна светила. А сейчас опять темно. По стеклу легонько постукивали, словно птички носиками, снежинки. От них всё кругом ещё больше затуманилось.
      «Как же теперь Уля-то? Как же они там будут искать дорогу? — думала Нелё. — Погода-то вон как портится! А Пётр Николаевич и все, кто с ним пошёл, — как же они смогут заметить Улю и Тину?»
      — Ба-ай-бай! Ба-ай-бай! — услышала Нелё вдруг позади себя.
      Это Тая сидела в уголке на корточках и укачивала куклу. Нелё сразу узнала: это была Улина Катя.
      — Зачем взяла? — возмущённо крикнула Нелё. — Она не твоя!
      — Она же плачет, а Ули нет, — робко ответила Тая.
      — Она молчит, — твёрдо сказала Нелё.
      — Нет, плачет, разве не слышишь? Она теперь одна осталась.
      Голос у Таи дрожал. Ей было так жаль Катю. И она снова запела.
      — Ой, а кто же Санину куропатку покормит?! — спохватились другие девочки. — Ведь Сани-то тоже нет. И бегом побежали в живой уголок.
     
     
      ПОЧТИ ДОШЛИ
     
      Неожиданно начавшаяся позёмка путалась в ногах, мешала идти. Скоро ли она кончится? А если разойдётся еш,ё сильнее?.. Шли молча. Дорога долгая, путь трудный.
      Первым заговорил Саня:
      — Однако, идти надо совсем быстро.
      — Зачем? — немного встревоженно спросила Уля.
      — Скорее дойдём.
      Он не хотел всего говорить, пугать пургой. Может, она и не успеет разыграться, а они уже дойдут.
      Миновали завалы битого льда и накрученные вокруг них сугробы. С трудом перебирались через них, скользя и спотыкаясь. «Стремнина», — догадался Саня. Здесь, взламывая ещё не очень толстый лёд, осенью прошёл последний караван судов.
      Под ногами снова волнистый лёд и такой же волнистый, прибитый ветром снег. По нему то и дело приходилось скользить. А ветер уже напористо гнал позёмку. Уже не шуршали, не позванивали тоненькие ледяные снежинки, всё вокруг гулко шумело, насвистывало. Полярной звезды уже не было видно, её скрыли густые облака. Уля с Тиной напрасно высматривали — где же ты, путеводная звезда?..
      Теперь можно было ориентироваться только по ветру. Морозный, жгучий, он жёг правую щеку, надбровье, толкал в плечо, хотел, чтобы они повернулись к нему спиной. Но они шли только так, чтобы ветер был справа. Это указала им Полярная звезда, когда была ещё видна. Тина то и дело оборачивалась, торопила:
      — Скорее, «нулики», скорее!
      Неожиданно споткнувшись, упала Уля и вслед за ней — Саня. Темнота ли виновата, ноги ли не слушаются?
      Теперь они бежали гуськом. Впереди Тина, за ней Чер-дыш тянул на поводке Саню. А Саня тянул за руку Улю. Потом силы кончились, и они бежать перестали, только шли. Саня слышал, как часто-часто дышит Уля. Он, наверно, так же дышал, но ведь себя не слышишь...
      Тинина спина впереди то и дело исчезала в снежной пы-люге. «Куда она бежит? — сердился Саня. — Хочет одна уйти,» а нас оставить? Ну и пусть, — упрямо думал он, — не пропадём!» И ещё крепче сжимал Улину руку.
      Нет, напрасно он так думал. Тина не собиралась их бросать. Она спешила всё вперёд и вперёд, не давая и себе передышки, чтобы малыши не останавливались, тянулись за ней. А когда ветер стал нестерпимым, она повернулась к ним, с силой воткнула в снег палку и крепко взяла обоих за руки.
      — Не отцепляйтесь! — крикнула она. — Ветер повалит, покатит — и не найдёшь!
      Они пошли рядом, бок о бок. Когда не хватало сил, останавливались. Собравшись в кучку, передыхали. Чердыш тут же ложился в снег, свернувшись комочком возле их ног. Нестерпимо хотелось и им лечь и тоже свернуться комочком. Саня и Уля присаживались, но Тина тут же их поднимала:
      — Нельзя! Сядете — и уже не встанете, сил не будет.
      Им надо идти. Надо обязательно дойти до посёлка. Вот
      только где он? Скоро ли они дойдут до него? Они не спрашивали друг друга. Каждый надеялся, что скоро. Ведь они столько уже прошли! Если бы не пурга, они бы, наверно, уже увидели огоньки. И они снова шли. Чердыш, наполовину занесённый снегом, неохотно поднимался и, низко опустив голову, трусил впереди. Сколько раз они останавливались и сколько ещё пробивались сквозь пургу, они не знали.
      Иногда им казалось, что в снежной кутерьме они видят какие-то домики, и тогда они, насколько могли, прибавляли шаг. Но впереди по-прежнему была лишь чернота. И пурга, крутящаяся, воющая... Будто и нет вовсе того посёлка, к которому они шли. Они не знали, перешли они уже Енисей и идут по тундре или всё ещё по замёрзшей реке. Когда у них были силы, чтобы бежать, они не чувствовали холода, было даже жарко. А сейчас... Мороз и ветер пронизывают до косточек. Только не останавливаться, идти и идти вперёд!
     
      Неожиданно Чердыш оживился. Потянул поводок.
      — Смотри, он тянет туда, — крикнул Саня Тине, — навстречу ветру!
      — Нам на ветер нельзя, — ответила она.
      Саня и сам знал, что нельзя, ветер должен жечь только правую щёку, тогда они выйдут правильно. Снежные надувы под ногами указывали то же направление. Саня попробовал переубедить Чердыша, потянуть за собой, но Чердыш так рванул поводок, что чуть было не вырвался из рук. И Саня закричал:
      — Идёмте за ним, Чердыш лучше знает дорогу!
      Идти навстречу ветру было почти невозможно. И тогда они поползли, глубоко зарываясь руками и коленями в рыхлый, почему-то не притоптанный здесь ветром снег. Сил прибавляла надежда: Чердыш что-то чует — может быть, жильё.
      Неожиданно ветер стал тише, а потом и совсем прекратился. Уже не надо было ему сопротивляться, и они смогли чуть выпрямиться, чуть отдышаться. Нет, ветер не стих, он шумел где-то рядом, а им в лицо сыпал неторопливый снег. Ещё не понимая, что это значит, они вскарабкались на высокий сугроб и вдруг, съехав с него, чуть не стукнулись лбами о бревенчатую стену.
      — Дошли! Дошли! — с трудом выдохнул Саня. — Это Чердыш нас вывел!
      Он обхватил собаку за шею, стал хлопать заледенелой рукавицей.
      — Хорошо, однако, здорово хорошо, — приговаривал он.
      Он ткнулся лицом в густую шерсть и, ощутив до невероятности приятное тепло собачьего тела, не мог оторваться от него. Уля тоже тихонько гладила Чердыша, Рука почему-то была очень тяжёлая и двигалась с трудом. Уля привалилась к Сане — так было удобнее, а потом и сама окунулась лицом в собачью шерсть.
      Тина стояла рядом, прислонившись спиной к стене. «Дошли, — думала она, — а уже и не верилось... — Она только Уле и Сане об этом не говорила, тогда бы у них не хватило сил. — Вот только чуть-чуть передохнём, обойдём эту стену... И постучим в дверь... А там тепло, жаркая печь...»
      Она попробовала оттолкнуться от стены и не смогла. Стена такая надёжная. Тина ощущает её и спиной, и затылком. Ещё совсем каплю передохнёт и тогда постучится... Тина стояла с закрытыми глазами и только слушала, как совсем рядом, не касаясь их, разноголосо поёт пурга.
      «Только бы не замёрзнуть! — мелькнула мысль. — Не-ет, они дошли... Дошли!..»
      А пурга пела всё тише, ласковее. Нежно зазвенели колокольчики... Откуда они у пурги? Наверно, есть. И, ловя их. Тина даже не почувствовала, как колени её подогнулись и она медленно опустилась, по-прежнему прижимаясь спиной к бревенчатой стене.
      Если бы могла эта бревенчатая стена подсказать людям, тем, что были в доме, что вот здесь, рядом с ними, стынут в снегу, не в силах сделать больше ни шагу, ребята! Люди бы сразу пришли на помощь. Но брёвна эти немы. Когда-то, когда они были живыми деревьями и росли далеко от этих мест, в тайге, по их древесным жилам буйно текли соки и ветви их были покрыты вечнозелёными иголками. Тогда они шумели на ветру, разговаривали друг с другом, с птицами... Может, они тогда и людям могли многое рассказать... А теперь вся их забота — беречь тепло дома, которое так необходимо людям. Теперь они молчат. И не подскажут тебе. Тина: «Очнись, встань, подними малышей, как не раз ты уже делала это в пути!»
      Тина не шевелилась. Когда они шли, пурга ни упорством, ни злостью своей не смогла их побороть, потому что и у них было много упорства. А вот теперь, когда они почти уже дошли, пурга брала своё. И чем? Лаской. Видно, поняла, злодейка, что лаской сможет большего добиться, вот и прикинулась добренькой, стала сладко напевать, убаюкивать... Тина слушала в полусне её песню, слушала, как замирает, удаляясь, серебряный звон колокольчиков. А сверху всё сеяла и сеяла на неё, на приткнувшихся к Чердышу Улю и Саню снежная пыль...
     
     
      НА ВЫРУЧКУ
     
      Вездеход на тормозах сполз по глубоко промятому в снегу спуску на лёд и пошёл вдоль берега. Поиски надо было начинать с того места, откуда начали свой путь беглецы. Сидевшая рядом с водителем Елизавета Прокопьевна высматривала в сумраке школу. С реки дома посёлка, казалось, были поставлены без всякого порядка. Небольшие домики совсем увязли в снегу, те, что побольше, тоже занесло почти по крышу. Школа у них в посёлке большая, приземистая, и, хотя она наполовину была скрыта другими строениями, Елизавета Прокопьевна её узнала.
      — Здесь, — сказала она.
      Водитель круто повернул вездеход и дал газ. Машина рванулась, лязгнули по льду гусеницы, гулко, как по мосту. Фонтаны взрытого снега разлетелись по сторонам, заклубились позади машины. Лёд гладкий, но это только кажется. Вездеход встряхивало так, словно под ним был не речной зимник, а кочковатая тундра. Кочки эти так и лезли под колёса. Свет фар то вскидывался, то цепко ощупывал лёд — далеко, на сотни метров впереди. В этом свете скользили, перескакивали вперемешку непоседливые стайки светлячков-снежинок.
      — Позёмка, — кивнул водитель. — Скверно, если разойдётся.
      Он подал ручку скорости до отказа.
      — Часа четыре, а может, и больше, как ушли они. Полпути могли уже пройти, — как бы про себя сказала Елизавета Прокопьевна, вглядываясь в освещённое фарами пространство, — не проскочить бы Петра Николаевича, он не так давно ушёл.
      — Фонари-то небось у них есть? — поинтересовался водитель.
      — Конечно.
      Через некоторое время водитель выключил фары. После яркого света темнота ударила в глаза. Машину, как и прежде, встряхивало на неровностях, только теперь казалось, что рвётся она куда-то в пустоту. Потом глаза освоились и уже различали одинокие звёздочки у горизонта,
      снежные наносы на льду, в которые вездеход с ходу врезался. Подавшись всем телом к ветровому стеклу, Елизавета Прокопьевна и водитель не отрываясь вглядывались в то, что двигалось на них, проплывало по сторонам. В сгустившейся темноте не видно было даже намёка на лучик или просто светлое пятнышко от фонарика.
      Водитель снова включил фары. Снова впереди лишь пустынный лёд да спешат, спешат куда-то, перерезая им путь, снежинки...
      — Однако, должны уже видеть наш свет, — сказал водитель. — Если отклонились, выйдут на него.
      Он включал и снова выключал фары.
      — Видно, далеко ушли.
      — Торопятся нагнать.
      Крепко сжимая ручку дверцы, подскакивая на сиденье, когда вездеход одолевал ухабы, Елизавета Прокопьевна всё не отрывала глаз от ветрового стекла.
      И вдруг, когда водитель снова выключил фары, слева, вдалеке мелькнул, качнулся в темноте светлячок, сначала неясный, еле уловимый, потом более чёткий. Потом и второй там закачался, размашисто, настойчиво.
      — Они! Сигналят! — вскрикнула Елизавета Прокопьевна.
      Водитель помигал фарами, давая понять, что видит, и,
      проехав немного, затормозил.
      Первыми в свете фар появились Костя и Сеня. Заснеженные с головы до ног, с низко нахлобученными шапками. Вскинули вверх палки: мол, стоп, машина!
      Вездеход и так уже стоял, только мотор продолжал урчать, поторапливая.
      Елизавета Прокопьевна открыла дверцу, сразу впустив внутрь и холод и летящий снег. Торопливо подходили Пётр Николаевич и дядя Вася.
      — Ох, как вы вовремя! — обрадованно и в то же время с тревогой сказал Пётр Николаевич. — Боюсь, их прихватит пурга.
      Нарты, лыжи, всё снаряжение быстро погрузили в машину. Все влезли в неё, отряхивая снег, потирая захолоделые лица. Пристроились на лавках. Мотор усилил голос, вездеход рванулся вперёд.
      Погода заметно ухудшилась. В свете фар всё быстрее мчались снежинки, ветер, насвистывая, набирал силу.
      — Вот она, пурга, — с горечью проговорил Пётр Николаевич. Он трудно дышал и старался, чтобы никто этого не заметил.
      Дальше ехали молча. Напряжённо всматриваясь, хватали взглядом каждый снежный бугорок, каждую неровность. Впереди уже металась снежная куролесица. Всё труднее становилось в ней что-нибудь разглядеть. Всё больше охватывала тревога за ребят. Взрослым нелегко осилить пургу, а каково маленьким?!
      — Стойте! Остановите машину! — закричал вдруг сидевший позади всех Костя. — Там что-то мелькнуло...
      Водитель резко затормозил. Костя, Пётр Николаевич, дядя Вася с зажжённым фонарём выскочили из машины.
      Они долго не возвращались.
      — Наверно, показалось, — огорчился водитель.
      Но все ждали с тайной надеждой: может, не показалось? Ветер хлестал в бок машины, царапал снегом. Сейчас, когда она стояла и её не подбрасывало, был особенно ощутим разгул пурги.
      Наконец послышались голоса, и в дверцу просунулся Костя. Вытирая рукавицей заснеженное лицо, протянул палку:
      — Вот. Она была воткнута в снег.
      Палку стали разглядывать — может, она подскажет, где ребята, которых они ищут. И палка подсказала.
      — Здесь вырезаны две буквы, — сказала Елизавета Прокопьевна, — «Т» и «П».
      — Это Тина Пальчикова, это её палка! — заволновались ребята.
      — Раз палка была воткнута в снег, значит, и они где-то тут. Искать надо, хорошо искать надо, — уверенно сказал дядя Вася и снова шагнул в пургу. За ним пошли остальные. Все знали: в тундре закон: застала в пути пурга — зарывайся в снег, ветер под снегом тебя не достанет, значит, не замёрзнешь. А возле ставь метку — лыжи, нарты, палку, что есть. Будут искать, издалека увидят, где ты зарылся.
      — Не теряйте из виду свет фар, — предупредил водитель,
      Пригибаясь под напором пурги, подсвечивая фонариками, они обшаривали всё вокруг, стараясь отыскать в темноте, среди тощих снежных языков сугроб, под которым могли спрятаться, прижавшись друг к другу, ребята. Отходили так далеко, что свет фар сквозь пургу виднелся лишь тусклым пятном.
      Они не знали, что ребят, которых они ищут, здесь нет, что Тина воткнула в снег палку лишь для того, чтобы крепко взять Улю и Саню за руки и идти дальше. И они продолжали искать...
      Дальше водитель вёл машину медленно, боясь не заметить ребят. Пока утешало одно: они идут точно по пути беглецов — вот ведь набрели на оставленную ими палку. Вездеход останавливался, все выходили, опять и опять обшаривали затаившиеся снежные бугры, вслушивались, не закричит ли, не позовёт ли кто, хотя в свисте ветра трудно было что-нибудь услышать. Пурга металась, закручивала вихрем снег. Шесть пар глаз неотрывно всматривались в неё.
     
     
      ЧЕРДЫШ ЧУЕТ НЕЛАДНОЕ
     
      Чердыш очень устал. Если бы не Саня, который всё время тянул его за поводок, заставляя идти рядом, — а Саню Чердыш привык слушаться беспрекословно, — он бы давно зарылся от пурги в снег. Сейчас, когда, укрывшись за стеной, они лежали, прижавшись друг к другу, и ветер не хлестал их, и ребята ослабевшими руками поглаживали Чердыша, ему было хорошо и тепло. Чердыш любил ласку. Он и сам постоянно ластился, хотя ему, ездовой собаке, и не положено это делать. Больше ластился к малышам, и не только потому, что они чаще других приносили ему из столовой кусочки хлеба, косточки, просто у маленьких ребят ладони были мягкие, какие-то добрые, да и пахло от них вкусно, не то что от взрослых, у которых во рту вечно что-то дымит.
      Постепенно ребята всё тяжелее приваливались к Черды-шу, и ему стало не по себе, он заворочался, высвобождаясь. Потом, повернув голову, лизнул Саню в лицо. Он ждал
      ответной ласки, раньше всегда так было Но Саня не откликнулся. Чердыш лизнул ещё раз, потом лизнул Улю, потёрся головой, положил лапу на плечо. Никакого ответа. Пёс забеспокоился, подбежал к Тине, ткнулся ей в колени и опять к Сане...
      Вдруг он насторожился: в шуме пурги чуткие уши уловили поскрипывание снега под чьими-то шагами. Он подбежал к углу дома, опять вернулся к Сане. Может, он притворяется, может, сейчас скажет: «Чердыш, это ты?» — и потреплет его по шее? Но Саня ничего не сказал и не пошевелился.
      Почуяв неладное, Чердыш кинулся за угол, сразу очутившись в колючей пурге.
      Мимо дома шла женщина, закутанная по глаза в большой платок. В руке у неё горел фонарь. Чердыш остановился в двух шагах, тявкнул. Женщина вздрогнула, тоже остановилась. Подняла фонарь, посветила. Чердыш снова тявкнул. Лаять он не умел, его отучили лаять, когда он был ещё щенком. Дело ездовой собаки ходить в упряжке, а не лаять. Но если бы он умел это делать, он бы рассказал женщине, что с его другом Саней и с девочками случилась беда.
      Свет фонаря резанул по глазам, и Чердыш отвернулся. А потом побежал опять за дом, как бы зовя за собой. Женщина не поняла, пошла было дальше своей дорогой. Но Чердыш снова кинулся к ней. И опять — за дом. Женщина остановилась. Куда тянет её собака? И вдруг затревожилась: пурга, мало ли что могло случиться? И пошла следом за Чердышом.
      Завернув за угол, она чуть не вскрикнула. Фонарь осветил сидевшую, прижавшись к стене, девочку. Она сначала даже не узнала Тину, старшую дочку соседей. Женщина бросилась к ней, стала тормошить. И тут увидела ещё двоих, маленьких. Она ткнула фонарь в снег, схватила Саню и Улю и бегом, спотыкаясь, взбежала на заснеженное крыльцо, что было сил забарабанила ногой в дверь.
      — Вот, возле дома нашла их! — запыхавш;ись, сказала она отворившей дверь хозяйке. — Глянь, что с ними ..
      И побежала назад за Тиной.
      ...в избе было очень тепло, просто жарко. Пахло вяленой рыбой, невыделанными шкурками — всем таким для ребят приятным, домашним. Они полулежали на лавке, разомлевшие, слабые-слабые, а женщины старательно растирали салом их лица, руки. Кожу приятно, хоть и больно, кололо. Возле Тины хлопотала её мама — кто-то уже сбегал за ней.
      — Беда-то какая! Как же это ты, дочка?! — всё приговаривала она.
      — Вот уже и порозовели, — говорила женщина, — а то совсем белые были. Скажите спасибо собаке, прямо заставила меня идти за собой! Ещё бы немного, и быть беде.
      — Это Чердыш, — блаженно улыбнулся Саня, — он умный. И сильный, я на нём верхом ездил.
      Потом они пили чай, горячий, сладкий-пресладкий, от него и в животе стало горячо, и тепло поползло по всему телу. Оно разморило, веки у ребят стали неудержимо слипаться, головы клониться. Они и чая-то не допили, свернулись калачиком на широкой лавке и крепко уснули, как провалились куда-то...
      Пронзительный луч фар неожиданно резанул по окнам. Сидевшие у стола женщины невольно зажмурились. Свет от подвешенной к потолку керосиновой лампы съежился, будто застеснявшись. Широкий луч, ворвавшись в окно, глянул на висевшие на стене железные капканы, связки сыромятных ремней, на кучу оленьих шкур в углу и погас. Крепко спящих на лавке ребят он не коснулся, а если бы и коснулся, они бы всё равно не проснулись.
      — Никак, вездеход? Никак, и его пурга прихватила?
      Одна из женщин подошла к окну и стала всматриваться
      в густо опушённое лохматой изморозью стекло.
      Хлопнула наружная дверь. Кто-то тяжело затопал в сенях.
      — Час добрый, — сказал, входя в избу, дядя Вася. В голосе его чувствовалась усталость и озабоченность.
      Он хотел что-то ещё добавить — должно быть, не очень весёлое, но вдруг, увидев спящих ребят, оживился.
      — Это, случаем, не наши, интернатские? — спросил он и замер, ожидая ответа.
      — Ваши, ваши! — закивали женш,ины.
      Дядя Вася кинулся к лавке:
      — Да это же Саня, Санька Маймаго, озорник наш! И эти — наши!
      — Это вот моя дочка, — показала на Тину её мама. — Сто шагов до своего дома не дошла, сил недостало.
      — Знамо дело, пурга, — вздохнула хозяйка дома. — Ох, как намаялись они, бедняжки!
      — Руки-ноги не поморозили?
      — Миновало. Мы их порастёрли сальцем.
      — Ну, и добро, — сказал дядя Вася. — Пойду порадую своих.
      Через минуту все, кто был в машине, ввалились в избу. Им хотелось тут же растолкать ребят, чтобы вместе порадоваться тому, что они целы, дошли, одолели пургу. Но этого, конечно, никто делать не стал: понимали, как измучены ребята после непосильно трудной дороги, ведь у них были не богатырские, а всего лишь малышовые силы.
      — Садитесь, — приглашали женщины, — вот, на шкуры, на табуретки.
      Но никому не сиделось, все топтались на месте в этой ставшей вдруг тесной избе. Распахнули шубы, скинули шапки, отогреваясь. Пётр Николаевич устало присел на край лавки. Незаметно достал из коробочки таблетку и сунул под язык. Сердце долго ещё отдавало болью в лопатку, но он уже улыбался — какая гора свалилась с плеч! Проснись сейчас ребята, и те суровые, заранее приготовленные слова, которые он собирался им сказать, наверно, так и остались бы невысказанными.
      — Надо ехать, — озабоченно сказала наконец Елизавета Прокопьевна, — как бы пурга-то пуще не разыгралась.
      — А вы переждите, пока утихнет, — встрепенулись женщины, — места у нас всем хватит.
      — Нет, дома нас ждут, — поднялся с лавки Пётр Николаевич. Он тяжело вздохнул: — Эти беглецы весь наш посёлок всполошили.
      — Беглецы? — охнула Хинина мама. — И моя тоже?
      Она бросилась к Тине:
      — Вставай, дочка! Что ж ты наделала! Вставай!
      Тина никак не могла проснуться. Она что-то бормотала, приподнималась с закрытыми глазами, они словно слиплись у неё. Потом открыла их, оглядела всех и снова заснула. Ей, должно быть, казалось, что всё это — тёплая изба, много людей — ей только снится.
      Пётр Николаевич подошёл к Тининой маме.
      — Не надо, — сказал он, — не будите.
      Та с надеждой посмотрела на Петра Николаевича, хотела и не решалась сказать: может, можно дочке остаться, ведь дома-то как все рады будут — малые братишки... Ждут её, спрашивают... И, почувствовав, что Пётр Николаевич понимает её, торопливо заговорила:
      — Кабы разрешили ей остаться... Мы бы с отцом привезли её к сроку, верно слово, на собачьей упряжке, как он только с охоты вернётся!
      Заскрипела тут, медленно отворилась дверь, и в избу неуклюже ввалились два засыпанных снегом «колобка» — дом рядом, а пурга, как видно, успела как следует с ними наиграться.
      «Колобки» остановились у порога, оглядывая из-под надвинутых капюшонов такое множество людей. Увидев Тину, они дружно крикнули что-то вроде «И-а!..» и быстро затопали к ней. Обхватили крепко, ткнулись носами.
      У Петра Николаевича опять защемило сердце, крепко, но теперь не от боли, а от другого...
      Он так ясно увидел себя мальчишкой, белоголовым, вихрастым, непутёвым... Совсем маленького, оставшегося без матери, — его взяли на воспитание бездетные родственники. Они хорошо относились к нему, даже баловали. Но он знал, что в другой деревне, далеко от них, живут его отец, старшие братья, сестра. Как же тянуло его к ним, они и во сне ему снились! А ездил к ним редко — может быть, раз в год, на праздник. Старый отцовский дом с земляной завалинкой казался ему тогда самым весёлым местом на земле. Там, прямо за сараем, журчала по камешкам речушка, они, ребята, купались в её неглубоких бочажках, прямо руками ловили под камешками пескариков и тут же выпускали на волю. Это было не здесь, в тундре, а за тысячи километров... в его детстве...
      — Эх, беглянка ты непутёвая! — пожалел он крепко спящую девочку. — Пусть остаётся.
      — К сроку привезём, верно слово, — обрадованно засуетилась Тинина мама.
      — А что с этими делать? — показывая на разметавшихся во сне Улю и Саню, спросил водитель.
      — У Сани здесь никого нет, — раздумчиво сказал Пётр Николаевич, — его родители на той стороне. Вообще непонятно, зачем он сюда пошёл. Уле до её посёлка на Малой Хете ещё идти и идти... Да нет, разве можно их так оставить?
      — Всё ясно, — сказал водитель и подхватил Улю на руки.
      Саню взял на руки дядя Вася.
      На улице ветер, снег, словно подкарауливали, снова ударили в лицо. Саня заворочался.
      — А где Чердыш? — всполошился он.
      — Чердыш! Чердыш! — стали все звать.
      Мальчики побежали за дом.
      — Наверно, с подветренной стороны спасается от пурги.
      — Черды-ыш!!
      Ближний сугроб вдруг зашевелился, и из него показалась сначала собачья морда, потом, энергично встряхиваясь от набившегося в густую шерсть снега, и весь пёс.
      В машину Чердыш залез проворно. От мотора шло тепло, и он тут же улёгся в ногах у Сани.
      Машина рвалась сквозь пургу. В свете фар — мешанина снега, всё куда-то неслось, закручивалось, то вздымалось вверх, в темноту, то путалось впереди. Казалось, все снежинки, какие есть, слетелись сюда, чтобы попрыгать в ярком свете фар. Смотреть на пургу сквозь ветровое стекло, слушать из машины её то тоскливое, то сердитое насвистывание куда веселее, чем быть у неё в плену. Но скоро от этой снежной путаницы у Сани в глазах всё тоже перепуталось, и, привалившись боком к Петру Николаевичу, он уснул.
      Крепко спала и Уля, примостившись на коленях у Елизаветы Прокопьевны...
      А мотор вдруг стал гудеть натужно, захлёбываясь на высокой ноте. Вездеход изо всех сил карабкался на кручу.
      Сане спросонок показалось, что они лезут прямо на небо — вездеходу, видно, тоже надоела пурга. Как взберётся на тучи, где нет снега, а может, и ветра, одни только звёзды!.. Переваливаясь с сугроба на сугроб, вездеход пополз мимо каких-то тёмных строений. Вместо звёзд Саня увидел огоньки в окнах и сразу догадался: «Дома! Посёлок!» Значит, взбирались они по их крутому берегу.
      Скоро машина остановилась возле удивительно знакомого крыльца. Это же школа! Вот чудеса! Столько времени шли они через весь Енисей, плутали, замерзали... А обратно — только сели в машину, только закрыл он на минутку глаза, как тут же приехали!..
     
     
      УТРОМ
     
      Все девочки проснулись раньше Ули. Ведь им не довелось отмеривать шагами двадцать километров по льду Енисея, да ещё в пургу!
      Первым делом они глянули на Улину кровать. Когда они ложились, кровать была пуста. И им было очень страшно за Улю. Ведь за окном уже вовсю насвистывал ветер, стучал снегом в стёкла. Они хорошо знали, каково людям, оказавшимся в такую непогоду в тундре. Да ещё не взрослым, а таким, как Уля и Саня, их ветер мог покатить, покатить и унести неизвестно куда, на льду ведь и ухватиться не за что.
      Сейчас на Улиной кровати кто-то спал, свернувшись калачиком.
      Девочки зашептались:
      — Кто это? Уля?
      — Её нашли? Когда?
      Никто не мог ответить, потому что ночью все спали. Девочки одна за другой, как были, босые и неодетые, стали быстро перебегать к Нелё на койку. Нелё — подружка Ули, уж она-то, наверное, что-то знает.
      А Нелё действительно знала, немного, но всё-таки...
      Нелё вчера очень долго не могла уснуть. Глаза слипались, а уши слушали пургу, и сон не приходил. А потом она
      услышала какую-то возню в дверях и как кто-то тихонько сказал:
      — Осторожнее, не ударь...
      Глаза Нелё сразу перестали слипаться. И теперь она уже в какой раз рассказывает девочкам потихоньку, шёпотом:
      — Улю принёс дядя Вася-истопник. Сонную. Когда с неё снимали пальто, бакарики, она так и не проснулась, ни одного словечка не сказала и глаз не открыла.
      — Теперь, наверно, долго она будет спать?
      — Конечно, долго.
      В коридоре зазвонил звонок — громко и надоедливо.
      — Ну чего он так раззвенелся, ведь разбудит! — зашептали девочки.
      Уля и на самом деле заворочалась, откинула от лица уголок одеяла, приоткрыла глаза, ещё сонно посмотрела на девочек и вдруг резко села на постели.
      — Почему я не дома? — удивлённо оглядывалась она. — Ведь мы дошли! Я помню, как мы уже совсем дошли...
      — Ты в школе, — наперебой заговорили девочки, — разве не узнаёшь?
      — А Тая твою куклу укладывала спать, а мы ей говорили: не надо, а она всё равно укладывала.
      — А тебя дядя Вася принёс, не веришь? Вот спроси Нелё.
      Уля не хотела ни спрашивать, ни слушать, она уже поняла, что она опять в интернате. Но она не хочет здесь быть! Она столько шла по льду! Девочки не знают, как им было трудно! Не знают, что они одолели пургу! И потом в тёплой избе их напоили чаем. Это было ещё не у мамы с папой, но где-то там, уже близко... И Уля вдруг тихо, но решительно сказала:
      — Я всё равно уйду домой. Сейчас.
      И, схватив с тумбочки свою одежду, стала торопливо одеваться.
      — Что ты, Уля! Что ты!
      Девочки окружили Улю.
      А она уже натянула платье, натянула один чулок... Но вдруг остановилась, плечики её задрожали, и она горько-горько заплакала.
      Раньше никто не видел у Ули слёз, а тут они лились не переставая.
      Нелё подсела к ней, обняла.
      — Хочу к маме, хочу к маме... — твердила Уля.
      А кто не хотел к маме? Каждая девочка, которая была тут, только и думала о том, как бы повидать маму. Они таили в себе это желание, потому что знали, что это невозможно. Но сейчас, когда Уля так горько плакала, повторяя «хочу к маме», они тоже стали потихоньку шептать: «И я хочу к маме, к моей маме!..» И у многих на глазах тоже навернулись слёзы. Наверно, они и полились бы в три ручья.
      Но тут невесть откуда вдруг появился Саня. После сна ещё взъерошенный, но, как всегда, деловой.
      — Чего это она? — кивнул он на Улю.
      — Мало ли чего, — отмахнулись девочки. — Она домой хотела, а её назад привезли.
      — Тю-ю-у, — скорчил рожицу Саня, — а её никто и не привозил, её ветром принесло. И меня ветром принесло, — уже совсем решительно заявил он.
      Девочки захихикали.
      — Не верите? Я же вместе с Улей и вместе с этой, с Тиной, и с нами Чердыш ещё был — мы все Енисей переходили.
      — Енисей вон какой, до другого берега и не дойти! — запротестовали девочки.
      — Тю-ю-у, — насмешливо протянул Саня, — а мы дошли.
      Он уже разошёлся и не мог остановиться. Да и как тут
      остановишься, если все девчонки развесили уши, слушают его, даже Уля плакать перестала. И он выпятил грудь.
      — Дошли, — повторил он. — Помнишь, Уль? Мы сначала шли, а потом на четвереньках ползли, а потом с сугроба как съехали и я лбом об стену — бум!.. — Саня потёр лоб, хотя никакого синяка там не было. — А потом как налетел ветер... — Санино лицо стало хитрющим-прехитрющим, — как налетел... Я схватился за Улю, а ветер схватил нас и понёс, и понёс — то по льду, то опять по воздуху...
      Яростно размахивая руками, Саня уже бегал между кроватями, показывая, как ветер нёс их с Улей.
      — А потом... — Саня на секунду задумался. — Ветер нас как плюхнет в снег! Вон там, у крутого берега...
      Саня плюхнулся на кровать и замолчал, внимательно посматривая на девочек щёлочками сощуренных глаз.
      — А потом? — стали приставать девочки.
      — А потом нас нашли, я не знаю кто, — уже безразлично сказал Саня. Ему дальше было неинтересно.
      — Неправда, — сказала Уля, — нас ветер не нёс.
      Она смутно помнила, как их везли в машине.
      — Нет, правда! — запротестовали девочки. Они во всём верили Сане. — Ты, может, скажешь, и то неправда, что, пока вы пропадали, Санин брат Вася подо льдом побывал и с рыбами разговаривал, да?
      Уля смолкла и растерянно заморгала, а Саня от удивления рот раскрыл. И глаза как фонари стали.
      — Кто тут не верит? — спросил вдруг, входя в комнату, Вася.
      — Вот! Уля и Саня, — загалдели девочки.
      Вася подсел к братишке. И рассказал, как луна-обманщица его подловила: сверкнула тоненькой льдинкой, будто вода...
      — Я и скакнул через неё... — усмехнулся Вася. — Да прямо в лунку! Не успел крикнуть: «Ой, какая вода тёплая!» — как очутился на дне речном.
      — Вода в реке не бывает тёплой, — вся съёжилась Нелё.
      — Тёплая! — рассмеялся Вася. — Снаружи мороз, а там — ну совсем как в бане!
      Девочки придвинулись поближе. Они уже подметили, что Вася каждый раз рассказывает по-другому, ну и что из того?
      — ...Очутился я на дне, — продолжал Вася. — Огляделся. Смотрю — подплывает ко мне чудище: три рыбьих глаза, тридцать три плавника разноцветных, а на макушке, — Вася потрогал свой хохолок, — золотая корона зубчатая. Я сразу догадался: это царь Речной, а может, даже и Морской. Уставился он на меня глазищами и спрашивает: «Ты зачем к нам пожаловал?» Встал я этак перед ним, шапку на затылок и говорю: «Однако, пришёл я посмотреть, как рыбий народ тебя. Морского царя, слушается».
      — А в воде нельзя говорить, — сказала Уля. Слёзы у неё уже просохли, и она, как и другие девочки, слушала «во все уши».
      — Не перебивай! — зашептали девочки.
      Что-то похожее на Санину хитрецу мелькнуло в Васиных глазах. Понятно, ведь они братья.
      — В воде дышать нельзя, — сказал он, — а говорить — пожалуйста, сколько хочешь! «По делу пришёл, — говорит Морской царь, — ну что ж, посмотри». Махнул он плавником, и поплыли мимо меня сиги, лини — жирные, ленивые, пльь вут и одним глазом мне подмигивают. Махнул царь другим плавником — поплыли сомы. Усищи — во! — Вася развёл руки. — Нельмы такие большущие, каких я и в жизни-то не видывал! «Так это взро-о-слые, — сказал я Морскому царю. — Взрослые-то и у нас, в школе, Петра Николаевича, нашего директора, вот как слушаются. А ты покажи мелюзгу, вот что!» Тут царь Морской как затрепыхал всеми тридцатью тремя плавниками! Как тут набежали со всех сторон лещики, окуньки, подчирки, щурёнки и всякие другие рыбёшки... По знаку царя как понеслись они вокруг меня наперегонки! И вдруг всё перемешалось, толкутся вверх-вниз, как мошка летом, тычутся мне в лицо, в грудь, в рукава, под шапку, хвостиками взбрыкивают. И смеются, тоненько так: «Хи-хи-хи...» Тут и я как рассмеялся: «Ха-ха-ха!» Руками как взмахну, и мелюзга вся — фью-и-ить! — и врассыпную. «Ну, говорю, царь Морской, и правда мелюзга тебя тоже слушается. Пойду, однако, расскажу об этом у нас в интернате». — «Иди, иди, рассказывай! — говорит царь. Подплыли тут ко мне два большущих сома, подхватили плавниками да как подбросят! Я головой в лунку и, как пробка, наружу выскочил.
      — Это всё неправда, да? — спросил брата Саня. — Это ты сказку рассказал?
      Вася почесал в затылке.
      - Ну, если только мало-мало сказку... Однако, остальное всё так и было. Точно.
      — Пётр Николаевич заболел! — вдруг встревоженно крикнул какой-то мальчишка в коридоре и, не задерживаясь, побежал дальше.
      «Нулевишки» высыпали из спальни, стали спрашивать старших, тех, кто ходил к Петру Николаевичу:
      — Когда заболел?
      — Почему?
      А сами понимали: наверно, из-за той беды, что сотворили вчера ребята. Пётр Николаевич пока искал их, был крепок, а вот как их нашли, как вернулся домой, тут и заболел.
      Улю никто не винил, она маленькая, «нулевишка», ещё мало что понимает. Но сама-то она... «Это из-за меня заболел Пётр Николаевич!» — говорила она себе и не знала, что же ей делать. Она вспомнила, какой весёлый был Пётр Николаевич на их празднике, как радовался, глядя на то, как они готовились к нему... А сейчас ему, наверно, очень плохо!..
      — Пётр Николаевич выздоровеет? — с тревогой спрашивала она Нелё.
      Нелё не знала, что сказать, и только пожимала плечами.
      — А Раиса Нельчевна, когда всё узнает, тоже заболеет, да? — спрашивала Уля и ждала, что Нелё скажет: «Нет, не заболеет».
      И Нелё говорила:
      — Наверно, нет. Ведь Раиса Нельчевна на войне не была. А Петра Николаевича на войне сильно ранило.
      — А куда ранило?
      На это Нелё тоже не могла ответить. Она говорила только то, что сама слышала от других.
      — Однако, наверно, в сердце, — догадалась Уля, — раз сейчас у него сердце болит.
      Потом они опять спрашивали всех, кто появлялся, скоро ли поправится Пётр Николаевич.
      — Если ещё чего-нибудь не натворите, то скоро, — сердито сказала им Лида.
      Когда укладывались спать, Уля, как давно уже этого не было, подлезла к Нелё под одеяло. И они опять шептались, вспоминали новогодний праздник. И Уля уже думала: как же она могла бросить Дедушку Мороза и его мастерскую?!
      ...Пётр Николаевич пришёл в интернат только на третий день. Когда кто-то крикнул: «Пётр Николаевич идёт!» — все,
      кто где был, сорвались с места, бросились к нему навстречу. Обступили со всех сторон, не давали пройти.
      — Пётр Николаевич, здравствуйте!
      — Пётр Николаевич, вы же больны, зачем встали?
      — Пётр Николаевич, вам доктор велел лежать!
      — Ничего, ничего, ребята, я уже себя хорошо чувствую, ну почти хорошо.
      Пётр Николаевич шёл по коридору медленно, словно ноги у него были очень тяжёлые.
      Нелё думала, что Уля тут же убежит, чтобы не попадаться Петру Николаевичу на глаза. Она, Нелё, наверно, так бы и сделала. Но Уля не убежала. Она только замерла и крепко прислонилась боком к стене — эта стена, должно быть, помогала ей, не разрешала убежать. Не мигая, Уля следила за каждым шагом Петра Николаевича.
      Нелё тоже прижалась к стене, хотя ей бояться было и нечего. Она думала, что Пётр Николаевич их не заметит, пройдёт мимо. Но он заметил. Подошёл. Взял Улю за подбородок, поглядел в глаза.
      — Ну, беглянка, горе ты моё... — грустно сказал он. — Зачем же ты убежала? Разве тебе у нас плохо?
      Он не ругал Улю, ни капельки. Уля не всё поняла, что он сказал, но по голосу почувствовала, как он огорчён. Ладонь у него была тёплая, добрая.
      Все проводили Петра Николаевича до учительской, и, когда он скрылся за дверью, Уля потянула Нелё за собой и побежала в спальню. Там она достала свою Катю, пригладила ей волосы, поправила капюшон, потом шепнула:
      — Катя, ты не скучай без меня, ладно?
      — Будем играть? — спросила Нелё.
      Уля покачала головой. И прямым путём отправилась к учительской. Нелё шла рядом, не понимая, что Уля ещё надумала.
      А Уля подошла к двери, послушала. Пётр Николаевич там разговаривал громко — должно быть, по телефону. Когда кончил говорить, Уля осторожно приоткрыла дверь.
      — Заходи, — позвал Пётр Николаевич.
      Уля вошла. А Нелё осталась в коридоре и, глядя в приоткрытую дверь, не выпускала из вида подружку.
      Уля подошла к столу и положила перед Петром Николаевичем куклу.
      — О-о, какая красивая! — Пётр Николаевич взял кук лу в руки. — Как ловко парка расшита. Это мама смастерила?
      Уля замотала головой.
      А кто же? Сама? Ну молодец!
      Полюбовавшись, Пётр Николаевич протянул куклу Уле. Но Уля не взяла. И даже руки спрятала за спину.
      — Это Катя, — сказала она. — Самая хорошая. Теперь она у вас будет жить.
      У Петра Николаевича от удивления брови поднялись высоко-высоко.
      — Но я в куклы не играю, — растерянно сказал он, — я уже взрослый, да где там, уже старый. Я когда мальчишкой-то был, больше молотком орудовал.
      — Катя — хорошая дочка, — повторила Уля, — она малых нянчить умеет. Теперь она ваша. И она не будет убегать ко мне.
      — Вот задачу ты мне задала, — даже поднялся со стула Пётр Николаевич. А потом сказал: — Ну хорошо, раз ты так хочешь, я возьму её. А где же мы её поместим?
      Он оглядел комнату.
      — Вот тут, — показала Уля на кусочек пустого места на книжной полке.
      — Хорошо.
      Пётр Николаевич раздвинул немного книги и посадил туда куклу — удобно, как в гнёздышке.
      — И впрямь ей здесь неплохо, — обернулся он к Уле. А ты, как соскучишься, приходи сюда, она тебя будет ждать. Договорились? О бэй?
      — О бэй, — довольная, кивнула Уля.
     
     
      ВОТ И СВИДЕЛИСЬ!
     
      — Везут, смотрите, везут кого-то!
      — Наверно, надоело дома, соскучился, вот и везут. Все ребята, что были на улице, кинулись к школе. Им
      хотелось посмотреть на этого чудака, которого везут раньше срока, ведь до конца каникул.ещё целых три дня.
      Снег звенел под их ногами, пел под полозьями санок, хрустел под лыжами. И в эту снежную музыку уже вливался еле слышный перезвон. Нелё и Уля замерли — бубенцы! Девочки побежали за сарай и увидели мчащуюся к ним оленью упряжку.
      Оленьи морды, рога белы от инея. Мчат олешки издалека. А бубенцы на их шеях выговаривают:
      «Вот и мы! Вот и мы!»
      На нартах двое — взрослый и маленький, тоже заиндевелые. Маленький из-под оленьей шкуры так и зыркает глазами. Едва олени, уткнувшись в крыльцо, стали, он первым соскользнул с нарт и кинулся прямо к Уле и Нелё, чуть было не сбил их с ног и звонко закричал:
      — Это я! Что, не узнали?
      Девочки и впрямь в этом заиндевелом медвежонке не сразу признали своего Вовку, потому что никак не ждали, что он прикатит к ним.
      — Ой, Вовка, Вовка!
      Они тискали, тормошили его. Наконец Уля оторвалась от братишки и кинулась к маме. Потому что это её мама примчалась на оленьей упряжке. Мария Вэрковна подхватила Улю на руки:
      — Ну, здравствуй, здравствуй, дочка!
      У Ули от неожиданной радости дух перехватило, и она не могла вымолвить ни словечка. Подбежала и Нелё:
      — Здравствуйте, тётя Вэрковна.
      — Это новенького привезли? — переговаривались собравшиеся вокруг ребята.
      — Только больно мал.
      — Мал, да удал.
      В раздевалке, когда скинули пальтишки, Мария Вэрковна только головой покачала, оглядывая девочек.
      — Однако, большие стали. А платья на вас какие хорошие. А косичек-то нет!..
      Уля крепко прижалась к маме и зашептала:
      — Я так хотела к тебе, так хотела!..
      — И мы, однако, соскучились. Отец собирался сам
     
      поехать, но я сказала: «Нет, я поеду. Повидаю нашу Улю, посмотрю, как ей там живётся на стороне».
      — И я сказал: поеду, — заявил Вовка.
      — Мы с отцом его отговаривали, дорога длинная, мороз, но разве его отговоришь?
      Мария Вэрковна приглаживала Улины волосы, заглядывала ей в глаза.
      — Юлька про тебя всё спрашивает: «Где наша Уля?»
      У Нелё к горлу подкатил комок. Ей вдруг нестерпимо
      захотелось, чтобы и её мама была тут рядом, чтобы и она могла так же крепко прижаться к ней. И, боясь, что она вот-вот разревётся, Нелё вдруг громко спросила Вовку:
      — Хочешь, я тебе покажу нашу школу?
      — Хочу, — встрепенулся Вовка.
      — Да, да, Улекоча, Нелёко', покажите! — обрадовалась Мария Вэрковна. (' Когда ненцы хотят сказать ласково, они прибавляют к имени «ко», «коча» — «Улекоча», «Нелёко» — значит: «Улечка», «Нелёчка».)
      Как когда-то Нелё показывала школу Уле, так теперь они вместе, держа Вовку за руку, показывали ему и Уликой маме, где у них классы, где пионерская комната, где спальня.
      Скоро Мария Вэрковна приотстала, потому что её встретил Пётр Николаевич и попросил зайти в учительскую. А Уля, Нелё и Вовка пошли дальше. Вовка таращил на всё глаза и без устали спрашивал:
      — Это что? Это что?
      Совсем как на уроке Раисы Нельчевны, когда они учили слова по картинкам.
      Уля показала Вовке свою кровать, он тут же надавил руками матрац:
      — Однако, мягко.
      — Только без ног, — предупредила Уля. — Нам не разрешают.
      Но Вовка уже вскочил на кровать и стал подпрыгивать.
      — Хорошо! — рассмеялся он.
      И тут же перескочил на кровать Нелё и на ней покачался.
      Когда проходили мимо умывальников, он, конечно, толкнул железную палочку вверх — что будет? Тотчас ему в руки полилась вода. Вовка от неожиданности отскочил.
      — Не бойся, — рассмеялась Уля, — вода — хорошо, надо руки помыть.
      Но Вовка не собирался мыть. Он просто толкал по очереди все палочки. А вода лилась из всех!
      Спортивная комната Вовке, пожалуй, понравилась больше всего. Первым делом он попытался пробежать по бревну и, конечно, свалился. Но не растерялся. Тут же стал подпрыгивать, чтобы достать кольцо. Эх, обида, не дорос немножко! Тогда он полез по гимнастической лестнице, быстро-быстро перебирая руками и ногами, и, когда ухватился за самую верхнюю перекладину, довольный обернулся — вот я где! И тут ахнул — через открытую дверь в кафе «Льдинка» он увидел ёлку, не на картинке, а настоящую, живую, пребольшую, всю увешанную игрушками.
      Вовка кубарем скатился вниз, вбежал в кафе и остановился перед ёлкой, не в силах отвести от неё глаз. Потом на цыпочках подошёл ближе, стал гладить мягкие зелёные иголки, потянулся к игрушкам, осторожно трогая их одним пальчиком. Тогда Уля и Нелё попросили старших ребят зажечь ёлку, хотя бы на минутку.
      И ёлка вспыхнула разноцветными огнями, и все игрушки заискрились, будто ожили.
      Вот тут Вовка твёрдо заявил, что домой он не поедет, а останется здесь насовсем. Сначала он сказал это Уле и Нелё, потом сказал маме, а потом не побоялся и сказал даже Петру Николаевичу. Вот какой упрямый! И хотя все ему говорили, что он еш,ё мал и ему надо подрасти, он всё равно твердил своё: «Останусь тут, домой пусть едет Уля».
      — Может, и правда, дочка, поменяешься с Вовкой? — спросила Мария Вэрковна не то всерьёз, не то в шутку.
      Все думали, что Уля с радостью согласится, ведь всего несколько дней назад она так рвалась домой. Нелё с отчаянием смотрела на неё: вот сейчас она скажет «да» и уедет, бросит её, подружку, и школу... Но Уля сказала совсем другое.
      — Нет, — сказала она, — я учусь в школе, а домой поеду, когда поедут все.
      Уля решила это твёрдо, хотя знала, что до того дня, когда домой поедут все, ещё далеко. Через три дня окончатся каникулы. Много интересного будет рассказывать им на уроках Раиса Нельчевна. И много ещё выучат они новых русских слов. А в свободное время их будет ждать в живом уголке куропатка, она уже научилась брать корм прямо из рук. И в мастерской Дедушки Мороза они будут теперь мастерить кормушки для птиц, которые прилетят к ним, когда приблизится весна.
      Пройдёт студёный январь, и из глубоких снежных сугробов выберется наконец солнце и прогонит полярную ночь, и они, ребята, в честь солнца будут петь песни и, взявшись за руки, станцуют танец Солнца — Хейро.
      Потом они будут встречать пуночек. Пуночки первыми прилетят к ним издалека, с юга, и звонкими песнями известят всех, что идёт весна. А с севера, взламывая на Енисее лёд, придут могучие ледоколы, ведя за собой караваны судов.
      А уже потом придёт май, ещё морозный, пуржистый. Дедушка Мороз не сразу уйдёт из тундры, он ещё будет пощипывать за нос, за щёки, но это не страшно, потому что солнце тогда уже поднимется выше, день станет долгим и не таким студёным.
      В мае — конец занятий. В мае Раиса Нельчевна и Пётр Николаевич поздравят их с переходом в первый класс, и они станут называться уже не «нулевишками», а «первоклашками». Вот тогда на оленьих, на собачьих упряжках, даже на вертолётах примчат за ними родители и увезут домой на всё лето.
      ...Проводить Марию Вэрковну и Вовку прибежали все ребята: уж больно Вовка им приглянулся. Пётр Николаевич твёрдо договорился с Вовкой, что на будущий год ждёт его в школу.
      Ребята крутились возле упряжки, поглаживая олешков, которые, почуяв близкую дорогу, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Ребята присаживались на уголки нарт, примерялись, чтобы хоть немножко прокатиться.
      Уля и когда прощались, не заплакала, не попросилась домой, только очень крепко обняла маму.
      Мария Вэрковна взмахнула хореем. Все закричали:
      — До свидания! Удачной дороги!
      Олешки прямо с места взяли в рысь. Они, должно быть, тоже спешили к дому.
      — Наперегонки бежим! — закричали мальчии1ки и припустились сбоку нарт. Но где там, быстро отстали.
      Когда упряжка, круто развернувшись, скрылась за поворотом, все стали расходиться кто куда, одни лишь Уля и Нелё не ушли, они долго слушали, как, удаляясь, тает в морозном воздухе перезвон бубенцов...