DjVu

      У КАЖДОГО СВОИ ЗАБОТЫ
     
      — А ну, валяй! Бей по воротам!
      С возвышения, где когда-то находился помещичий дом — теперь все его службы, конюшни и амбары принадлежали народному имению,-доносились громкие крики.
      — Эй, ты, давай сюда мяч! Что ж ты не бьёшь, дурень?
      Молодёжь вокруг футбольного поля, расположенного на площади перед развалинами сожжённого господского дома, не скупилась на одобрительные возгласы и язвительные замечания.
      Счёт был два — ноль. Два — ноль в пользу молодёжной сборной деревни Катербург. Её противник — команда интерната народного имения — из последних сил старался сровнять счёт...
      Новая атака!
      Жёлто-бурый мяч катится по истоптанной траве.
      Ученики устремляются за ним. Пятнадцатилетний, не по возрасту низкорослый паренёк вырывается вперёд.
      Зрители волнуются.
      — Али-баба! Али-баба!-возбуждённо кричат юноши и девушки из интерната. — Али-баба!
      Но вот паренёк догоняет мяч. Удар! Правый носок ботинка с глухим стуком бьёт по мячу. Мяч взмывает вверх, перелетает через ворота и падает далеко-далеко, позади, среди поросших плющом развалин господского дома.
      Из зарослей плюща взлетает стая вспугнутых воробьёв. Взыскательная публика свистит.
      Хорст Эппке, «автор» этого удара, смущённо смахивает со лба всклокоченные пряди волос.
      — Эй, Али-баба, пусть врач пропишет тебе очки, а то ты косишь на оба глаза!--громко, на всю площадь, кричит какая-то девочка.
      Все смеются.
      Но Хорста Эппке это не очень трогает. Пальцы его правой ноги ощущают подозрительную прохладу. Вот тебе на! Нет, его башмаки не созданы для таких сокрушительных ударов. Трухлявый верх оторвался от подошвы. Зазябший палец правой ноги торчит наружу. Да и портянки так сбились, что их не сыщешь. Хорст Эппке разглядел повреждённый ботинок. Он вспомнил, что сапожник грозился выкинуть его вместе с башмаками из мастерской, если он ещё раз покажется ему на глаза, — ведь на ботинках буквально нет живого места, заплата на заплате. Какая жалость! Ботинкам теперь крышка. А других у него нет. Печально!
      В игре наступил небольшой перерыв. Октябрьское солнце освещает футбольное поле. Игроки разыскивают в развалинах мяч. У Хорста Эппке достаточно времени, чтобы обругать себя за неудачный удар.
      — Фу-ты ну-ты! Вот так так! На этот раз нам каюк! — бормочет он про себя.
      — Эй, Али-баба! — раздаётся снова. — Али-баба, задай им перцу! — хихикают девушки. — Говорят, ты учился играть в футбол в старину, когда голов не забивали.
      Али-баба ухмыляется, растягивая до самых ушей рот с крупными белыми зубами. Но, как „ни странно, он молчит. «Глупые девчонки!» — презрительно думает он. Ну и что с того, что они прозвали его Али-бабой? К этому он уже привык. Первого сентября — ровно месяц назад, — когда он впервые переступил порог интерната, держа под мышкой не очень вместительную картонную коробку, ему дали это прозвище за его разбойничий вид. Что ж поделаешь? Разве он виноват, что у него всего-навсего один-единственный старый, изжёванный костюм и серое, штопаное-перештопанное бельё! Отчим с детства не баловал его. А волосы? Что толку причёсывать и приглаживать эти упрямые вихры? Уши у него оттопыренные, нос курносый — приз за красоту с такой внешностью никак не получишь... Одним словом, Хорста Эппке устраивало прозвище «Али-баба».
      Мяч снова в игре, матч продолжается.
      Счёт два — ноль. «Что ж, теперь-то уж я покажу этим дурочкам, умею я играть в футбол или нет!» — решает Али-баба.
      И он старается изо всех сил. От еды и от футбола Али-баба никогда не отказывается. Аппетит у него прекрасный, что же касается футбола, то он не имеет ни малейшего представления о правилах игры. По его разумению, мяч — это мяч, а гол — это гол, вот и всё...
      И Хорст Эппке мчится наперерез мячу. Однако длинный Якоб Махемель из катербургской сборной бегает быстрее его. Да это и не мудрено: у Якоба длинные, как у аиста, ноги. Ах ты, жираф проклятый! Али-баба чувствует себя обиженным судьбой. Он подставляет своему-противнику ножку. Якоб спотыкается и растягивается во весь свой рост на поле. Теперь Али-баба у цели. «Вот сейчас будет гол так гол!» — с торжеством думает он.
      Но тут раздаётся свисток судьи.
      — Подставлять ножки запрещено. Штрафной удар в пользу Катербурга,— объявляет он.
      — Штрафной? Фу-ты ну-ты! Кто виноват в том, что Якоб на своих ходулях попался мне под ноги? Я...
      Али-баба замолкает. Мяч идёт прямо в ворота. Счёт три — ноль. Благодаря штрафному удару деревенские ребята снова забили гол.
      Команда интерната проклинает своего провинившегося игрока.
      — Вот осёл! — кричат они Али-бабе.
      — Сами ослы! — возмущённо огрызается он. Между тем игра идёт своим чередом. Взбешённый Хорст Эппке снова бежит вдогонку за мячом.
      — Давай! Давай!-шумят зрители.
      Интернатовцы опять переходят в атаку. Они гонят мяч перед собой и сталкиваются с командой противника. Мяча не видно за ногами сбившихся в кучку игроков.
      Али-баба пользуется сутолокой, чтобы локтями пробить себе дорогу. Он дерётся, толкается, работает кулаками, словно одержимый. Ещё секунда — и он снова завладеет мячом...
      Но его опережает судья. Свисток!
      — Это футбол, а не регби! — кричит судья. — Штрафной удар в пользу Катербурга.
      Неужели опять? Глаза Али-бабы беспокойно бегают; на его худом лице они блестят, как два острых уголька. Спутанные тёмно-каштановые волосы свисают на лоб. Товарищи по команде возмущены его игрой:
      — Ты сегодня делаешь одну глупость за другой!
      Али-баба судорожно глотает воздух:
      — Фу-ты ну-ты, что вы ещё выдумали? Я. играю правильно. Просто судья придирается.
      Игра продолжается. Команде интерната явно не везёт. В результате нового штрафного удара мяч опять попадает в их ворота.
      — Гол, гол, гол!-ликуют катербуржцы.
      Счёт четыре — ноль. Ученики вне себя от огорчения.
      — Али-баба портит нам всю игру!-ворчат они.
      — Ну конечно, теперь я стал козлом отпущения! Футы ну-ты, где же справедливость? — кричит он хриплым голосом.
      — А ты играй правильно!
      — Я так и делаю.
      — Нет, не делаешь!
      — Делаю!
      Али-баба старается сдержать себя. Минуты три он играет «на тормозах», но потом опять входит в раж. Судья вынужден снова вмешаться:
      — Штрафной удар!
      — Но почему же? Почему? — кричит Али-баба. Судья бросает на него уничтожающий взгляд:
      — По-твоему, я слепой? Ты схватил игрока руками!
      — Фу-ты ну-ты! Я схватил? Никого я не задерживал!
      Али-баба божится, что он не виноват. Но всё напрасно. Слово судьи — закон. Али-баба вне себя от ярости. — Тут дело нечисто. Это мошенничество! — кричит он. — Чистое мошенничество! Судья подыгрывает деревенским, это сразу видно. Убить его мало!
      Али-баба кипит от злости. Он ругается и буянит до тех пор, пока его не удаляют с поля за грубость.
      — Уходи, не задерживай игру! — поддерживают судью победители — катербуржцы.
      Это уж слишком! Теперь некоторые игроки интерната вступаются за Али-бабу.
      — Можете не задаваться! — вопят они. — Расхвастались своими дурацкими голами!
      — Мазилы кривоногие! — кричат им в ответ деревенские.
      Длинный Якоб Махемель не лезет за словом в карман. Ему, конечно, тут же отвечают. В последние несколько минут языки работают усерднее, чем ноги. Правда, за несколько секунд до конца игры катербуржцам всё же удаётся забить новый гол. Счёт пять — ноль.
      — Ура!-Деревенские ребята издают торжествующий вопль.
      Какой позор! Шестнадцатилетняя Рената Либиг, которая тоже учится в интернате при народном имении, с возмущением покидает футбольное поле. Она сгорает от стыда. И не только потому, что их команда проиграла — Рената не считает это таким уж позором, -её возмущает поведение Али-бабы. «Какой противный мальчишка! Глупый и наглый и к тому ещё обжора. Он совершенно не умеет вести себя. И с таким дурнем нужно жить под одной крышей! — сердито размышляет Рената, спускаясь по длинной каменной лестнице, ведущей от площади перед замком к деревне. — Ох, уж этот Али-баба!» — Рената почти подошла к дому, но всё ещё не может успокоиться.
      Заведующий хозяйством народного имения Кнорц, . тощий мужчина лет пятидесяти, поправляет свою зелёную грубошёрстную шляпу. Александр Кнорц, собственно говоря, попал на футбольный матч случайно: он видел _ только финал игры и теперь, посасывая свою воскресную сигару, оглядывается вокруг в поисках подходящего собеседника, чтобы немножко посплетничать. Среди зрителей Кнорц замечает Хильдегард Мукке, полную женщину тридцати шести лет. Полтора месяца назад Мукке стала политруководительницей в народном имении. Кнорц подходит к ней.
      — Ну как, видели? — с места в карьер начинает болтать он. — Опять наши ученики отличились! Только хвастать умеют. Нет, это не по мне. Лучше стеречь мешок блох, чем возиться с такими бандитами!
      Политруководительница, — крепко сколоченная женщина, в которой без труда можно узнать прежнюю батрачку,— улыбается и туже стягивает пояс на своей куртке. Она уже наперёд знает, что ей скажет Кнорц.
      — При чём здесь блохи? Нам в имении не хватает одного— воспитателя. Такого, знаете, который умеет обращаться с молодёжью. А без настоящего руководителя ребятам плохо. Это понятно. Если бы наше спортивное общество не просто числилось на бумаге, а хорошо работало, то ребята перестали бы мазать и забивали бы голы.
      В ответ на это Александр Кнорц издаёт какие-то нечленораздельные звуки. Зачем ему, старому специалисту, выслушивать такого рода поучения? Разве эта Мукке что-нибудь понимает?
      Праздничное настроение Кнорца испорчено. Пусть приезжает воспитатель — всё равно толку не будет, чёрного кобеля не отмоешь добела.
      Александр Кнорц щёлкает зажигалкой, пытаясь закурить потухшую в третий раз пятнадцатипфенниговую сигару.
      — За что ни возьмись — всё дрянь! — возмущается Кнорц.
      — Что здесь происходит? — громко опрашивает молодая заведующая интернатом, Инга Стефани, входя в столовую. Она нервно проводит рукой по своим коротко остриженным волосам -за ужином опять шумно.— Как на базаре! — упрекает она. — Нельзя ли потише?
      На её замечание ученики не обращают внимания. Юноши и девушки, собравшиеся в столовой, продолжают болтать.
      — Пять — ноль. Позорный счёт! Сегодня была не игра, а мазня какая-то!
      — Этот Али-баба просто пустое место, — уверяет белобрысый толстенький юноша-первокурсник, по прозвищу «Повидло»: за завтраком он один способен уничтожить целую миску повидла.— Али-баба прыгал на поле, как старый козёл, — говорит он.
      — Старый козёл? Вот как? Али-баба, который сидит тут же за столом, широко расставив локти, делает недовольную гримасу.
      — Фу-ты ну-ты! Сам ты козёл! Смотри, я чуть было не потерял подмётки. — И, отодвинув стул, он в доказательство своих слов, ставит на стол ногу в рваном ботинке.
      Все смеются. Дыра на правом башмаке зияет, словно пасть акулы. Али-баба вертит большим пальцем ноги. Он изображает Петрушку. Палец кланяется публике.
      — Добрый день! — пищит Али-баба.
      Девушки визжат от удовольствия. Инга Стефани хмурит лоб.
      — Убери ноги со стола! Ты что, с ума сошёл? — накидывается она на Али-бабу. — Неужели ты и дома так себя ведёшь?
      Али-баба гримасничает.
      — Ну, это как придётся, — невозмутимо отвечает он.
      — «Как придётся! Как придётся»! -раздражённо передразнивает его Инга Стефани. В последнее время она
      из-за малейшего пустяка выходит из себя. — Лучше помалкивай и не говори глупостей! Смотри на меня, Хорст Эппке, я с тобой разговариваю! Мне жаль твоих родителей. Они покупают своему сынку ботинки, а он рвёт их без зазрения совести. Разве ботинки достаются даром? .. Довольно ухмыляться! Всё это очень грустно. Да, грустно.
      Какая длинная речь! Али-баба не в силах больше сдерживаться.
      — Фу-ты ну-ты! — выпаливает он.
      Он уже собирается рассказать, что ботинки у него старые-престарые и что его родители охотнее пропьют деньги, чем купят ему новую обувь, но заведующая обрывает его на полуслове.
      — Что это за «фу-ты ну-ты»! — возмущается она. — Если хочешь разговаривать со мной, говори по-человечески.
      И Инга Стефани уходит на кухню, чтобы распорядиться насчёт ужина.
      Али-баба обиженно пожимает плечами. Что ж, нет так нет! Он считает, что его несправедливо ругали. Но минутой позже, позабыв всё, он уже опять спорит с товарищам и о судье.
      — Судья осёл! — кричит Али-баба.
      Свои ошибки и грубость на поле он не желает признавать.
      Наконец раздаётся звонок к ужину. Девушки быстро накрывают на стол. Они расставляют тарелки с ломтиками колбасы и со смальцем (в воскресенье на ужин полагаются только холодные блюда), приносят хлеб, чашки, чайные ложечки и ножи; ставят на каждый стол по пузатому чайнику с мятным чаем; из носиков чайников поднимается душистый пар. По столовой разносится пряный аромат луга и леса. Рената приносит поднос с сахарницами — на каждый стол полагается по сахарнице. Теперь есть всё, кроме горчицы, Али-баба -стрелой бежит на кухню и возвращается с четырьмя ба-.,ночками горчицы. Три из них он великодушно ставит на другие столы, а четвёртую берёт себе.
      — Не ешь столько горчицы, это вредно. Станешь ещё злее, — уверяет его Бритта.
      Али-баба лениво отмахивается. Много она понимает! Колбасу полагается есть с горчицей. И чем больше горчицы, тем лучше. Зато потом в качестве компенсации за горечь он положит в чай лишний кусок сахара.
      «Вечерняя кормёжка зверей» — так прозвала ужин Инга Стефани — началась. В столовой стало тише. Стучат ножи и вилки. Рози осведомляется, не желает ли кто-нибудь обменять языковую колбасу на ливерную. Но её предложение не встречает ответа.
      Вдруг Малыш начинает энергично отплёвываться. Оказывается, он обжёг себе язык горячим чаем. Инга Стефани, которая сидит вместе со старшими девушками, рядом с Ренатой, обещает достать Малышу специальный стакан с автоматическим охлаждением.
      Али-баба глотает всё так усердно, словно он постился по крайней мере трое суток. Не переставая ни на минуту болтать, он беспрерывно жуёт и в то же время готовит себе очередной бутерброд. Он намазывает на хлеб смалец, на смалец кладёт толстый кружок колбасы и суёт нож в баночку с горчицей. Его мысли по-прежнему заняты игрой. Три раза он отбил мяч головой. Вот здорово!
      — Мне казалось, что у меня отскочат уши, — хвастается он с набитым ртом. — И мяч полетел... — Али-баба жестикулирует обеими руками. Нож, которым он брал горчицу, описывает траекторию наподобие той, какую описал футбольный мяч. — Вот так он летел — и так я его ударил. — Нож кружит над столом, брызги горчицы разлетаются во все стороны.
      — Ой! — испуганно вскрикнула Урсула Кемпе, сидевшая напротив Али-бабы. На её голубом праздничном платье появилось светло-коричневое пятно.
      — Ай-ай-ай! — визжат девушки. Мальчики хохочут.
      — Али-баба! Смотри, куда попала твоя горчица! — с восторгом воскликнул Повидло.
      Урсула Кемпе побледнела. Сегодня вечером она договорилась встретиться со своим другом из соседней деревни. В семь часов вечера Эгон будет ждать её у моста. А теперь... На глазах у неё выступают слёзы.
      — Иди скорее, Стрекоза, смой пятно! — кричат девушки.
      — Лучше всего возьми чуть тёплую воду с мылом. Тогда пятно быстро отмоется.
      Урсула Кемпе, которую все в интернате зовут «Стрекоза», бросив недоеденные бутерброды — у неё совсем пропал аппетит — и громко всхлипывая, бежит в умывальную комнату.
      Мальчики всё ещё считают происшествие весьма забавным. Макки даже поперхнулся чаем от смеха.
      Прежде чем начать говорить, Инга Стефани постучала ложечкой по чашке.
      — Надеюсь, Хорст Эппке, ты извинишься перед Стрекозой за свою проделку, — сказала она строго.
      — Извинюсь? Да разве я виноват, что горчица попала ей на платье? — возразил Али-баба.
      Это была глупая отговорка, он и сам это понимал. Но Али-бабе не хотелось бегать за Урсулой и просить у неё прощения — он стыдился ребят. Нет, ни за что. . . И Али-баба сунул в рот кусок хлеба с колбасой, делая вид, что всё происшедшее его не касается.
      Рената вскочила со своего места. Она не могла этого вытерпеть.
      — Если ты будешь вести себя, как животное, можешь убираться! — От негодования Рената говорила совсем тоненьким голоском. — Ступай в цирк!. Будешь там изображать рыжего у ковра... А у нас... — Она не окончила фразу.
      Али-баба, не переставая уплетать бутерброд, показал ей кукиш.
      — Фу-ты ну-ты! Чего ты так волнуешься, Куриная Фея? Брось кудахтать, — произнёс он с полным ртом.
      Инга Стефани так ударила ладонью по столу, что зазвенели чашки.
      — Убирайся отсюда! Живо! — приказала она. -Ты что, оглох? Если ты не хочешь подчиняться общим правилам, придётся разговаривать с тобой по-другому. У нас найдётся управа и на Хорста Эппке. Тот, кто не умеет вести себя в столовой, будет отныне ужинать целую неделю в коридоре. . Там у тебя хватит времени, чтобы подумать о своём поведении. Понял? А теперь марш из-за стола! И живее! Так-то, дорогой мой.
      Али-баба лениво поднялся. Он взял свою чашку чая, накрыл её блюдцем, поставил на блюдце тарелку, а на тарелку баночку с горчицей; держа на весу всё это сооружение, он, паясничая, вышел из столовой. Малыш и Повидло смеялись. Али-баба был очень доволен своей выходкой.
      — Настоящий хулиган! Он не стоит того, чтобы на него обращали внимание! — сердито проговорила Рената.
      Тридцать ребят, живших в интернате, чувствовали себя здесь как дома. Раньше, когда в замке ещё распоряжался граф, тут, в этом закопчённом здании, размещалась графская прислуга. Два года назад дом перестроили, превратив в интернат. На первом этаже, где в былые времена батраки графа старались забыть все свои невзгоды за кружкой горького пива и бутылкой дешёвой водки, помещались сейчас столовая и кухня. Спальни мальчиков находились на втором этаже, а девушек — наверху, под самой крышей. Комнаты были небольшие, в них стояло максимум четыре кровати. Рената жила вместе с Урсулой, Лорой и Бриттой. Комнатка у них была низкая, в интернате её называли «Ласточкино гнездо». Это же было написано на дверях.
      Все четверо девушек из «Ласточкина гнезда» учились в народном имении уже второй год и прекрасно ладили друг с другом. Они редко спорили, большей частью из-за какого-нибудь пустяка. После этого они немного дулись друг на друга, но не позже чем через двадцать четыре часа всё уже было забыто.
      «Кто любит смеяться, тот счастливо живёт» — это изречение, написанное на клочке бумаги величиной с почтовую открытку, висело над кроватью Стрекозы. Но теперь Стрекозе было совсем не до смеха. В отчаянии она рассматривала своё голубое праздничное платье; на лёгкой шерстяной ткани темнело большое коричневое пятно. Горчица давно отошла, но постное масло, на котором она была разведена, прочно въелось в ткань.
      И Стрекоза, которая в полном соответствии с изречением на открытке улыбалась с раннего утра и до позднего вечера, сейчас готова была расплакаться.
      — Никуда я не пойду, — слезливо жаловалась она.— С таким пятном лучше сидеть дома.
      — Да ну! А я думала, у тебя свидание. Так почему же ты хнычешь? Говорят, любовь слепа, значит, твой тихий Эгон всё равно ничего не заметит, — поддразнивала Урсулу шестнадцатилетняя Бритта Лампрехт, на вид совсем взрослая девушка.
      Бритта стояла перед зеркалом. Она уже успела тщательно причесать резиновой щёткой свои светлые завитые волосы; сейчас очередь дошла до несмываемой помады. .Бритта так долго подкрашивала себе губы, что они стали ярко-сиреневыми, совсем как ежевичное мороженое. Бритте казалось, что это красиво. В деревне сегодня были танцы, и девушке хотелось, чтобы все приняли её за настоящую даму. Кругленькая и спокойная Лора Хамбах сидела, наморщив лоб, перед своим открытым шкафчиком. Она решала весьма сложный вопрос, как ей поступить. Одеться нарядно или удобно? Надеть ли ей новые замшевые туфли на высоких каблуках или старые спортивные ботинки? Лора намеревалась пойти в Дом культуры и поиграть там в настольный теннис. Поэтому она в конце концов выбрала старые ботинки. Рената не собиралась переодеваться. Она сидела на кровати и рылась в своём портфеле.
      — Разве ты никуда не идёшь? — удивилась Бритта. Рената покачала головой. Ей надо было наконец-то ответить на письмо младшей сестрёнки. Вот уже целых три недели, как она собиралась это сделать, и откладывала со дня на день, а теперь письмо куда-то затерялось. Проклятье! . .
      — Какое ужасное пятно! — вздыхала Стрекоза. На голубое платье капнула слеза.
      — Попробуй почистить вот этим. — Лора нашла в своём шкафчике бутылочку с жидкостью для удаления пятен.
      На этикетке бутылочки было написано: «Смерть пятнам». В приложенной инструкции значилось, что «Смерть пятнам» без труда удаляет пятна от дёгтя, смолы, красок и жировые пятна всех сортов. К сожалению, о постном масле там ничего не говорилось. Пятно не сходило, зато платье Урсулы так сильно запахло бензином, словно его только что принесли из гаража.
      Часы на деревенской церкви пробили семь.
      Стрекоза громко всхлипнула. Она думала об Эгоне, который, наверно, уже ждал её у мостика. Обидится ли он, если она не придёт?
      — Ну, Стрекоза, не реви! — Рената погладила подругу по голове. — Обожди, я кое-что придумала. — Она вынула из шкафа своё красное шерстяное платье с воротником в чёрную с белым клетку. — Скорее одевайся, ты ещё успеешь. По-моему, оно тебе будет впору,
      — А ты правда одолжишь мне его?
      — Не задавай глупых вопросов.
      — Чудесно! А что ты хочешь взамен?
      — Хватит болтать чепуху, не то я опять повешу платье в шкаф.
      — Ради бога, не надо! Я молчу. — Стрекоза была счастлива, она уже снова что-то напевала. Платье ей пришлось как раз впору. — Скорей. Где моё пальто и шляпка?
      Урсула спешила как на пожар. Эгон! Эгон! Она была готова даже раньше Бритты, которая ещё минут пять одёргивала на себе платье; ей всё казалось, что оно плохо сидит. Перед тем как уйти, Стрекоза бросила быстрый взгляд в зеркало.
      — Какие у меня заплаканные глаза, — огорчилась она. — Но не беда, если Эгон что-нибудь заметит, я скажу, что чуточку простужена.
      — До свидания, будьте здоровы!
      Стрекоза, Бритта и Лора выбежали из комнаты.
      В «Ласточкином гнезде» стало тихо. Пока Рената искала письмо, подкидывала в печку брикеты угля и придвигала свой стол поближе к лампе, Бритта уже стояла у танцевальной площадки, осматриваясь в поисках подходящего кавалера, Урсула спешила на свидание, а Лора во Дворце культуры отбивала первые мячи Карла. Великого, своего партнёра по настольному теннису. Собственно говоря, этого девятнадцатилетнего паренька звали Карл Венцель. Своё звучное прозвище он получил за длинный рост — шутка ли сказать: метр восемьдесят пять сантиметров! — да ещё потому, что был старше всех в интернате.
      Карл Венцель был рыжеволос, носил очки, брился не реже двух раз в неделю, и ему единственному из всех ребят в интернате разрешали курить в столовой. Он обучался в садоводстве народного имения, а в будущем намеревался стать учёным садоводом; о своей персоне Венцель был весьма высокого мнения, считая себя намного умнее всех остальных учеников и полагая, что вполне оправдывает прозвище «Карл Великий». Даже старшие девушки и те, по мнению Карла, были дурочками. Бедная Лора от смущения проигрывала ему игру за игрой. Но Карл не обращал на неё ни малейшего внимания.
      Положив на стол вечную ручку и лист бумаги, Рената наслаждалась тишиной. Она перечитывала письмо своей тринадцатилетней сестрёнки, которое, как оказалось, было использовано в качестве закладки. Оно лежало в учебнике «Разведение кур и уход за ними». Рената перечитала письмо, а потом, болтая ногами, несколько минут ломала себе голову, пока не придумала начало. Нагнувшись так, что её косы упали на бумагу, она начала писать. Вечное перо заскрипело.
      «Дорогая сестричка! Большое спасибо за твоё письмо. Я давно уже хотела тебе ответить, но никак не могла собраться. Надеюсь, что дома всё в порядке и что все вы здоровы. Как у тебя дела с арифметикой? Надеюсь, что лучше? Как поживают папа и мама? Что поделывают Кетти, Густав и Пауль? Не огорчайся, что ты сейчас старшая в доме и должна всё делать по хозяйству. Я знаю, что у тебя теперь нет свободной минутки. Но мне тоже доставалось порядком, когда я жила дома и должна была ухаживать за всеми вами, пока отец с матерью работали на лесопилке. Только в то время вы были гораздо меньше и гораздо больше баловались. А когда я ходила за покупками, мне приходилось особенно трудно из-за продовольственных карточек. Помнишь, как старая Кивите, которая умерла в прошлом году, подарила нам как-то талоны на сахар и мы купили себе целый кулёк конфет? Пауль, конечно, очень упрямый мальчик, но ты его не шлёпай. Я прочитала недавно книгу Макаренко и теперь знаю, что хорошие люди вообще никого не бьют. Если Пауль по-прежнему иногда сосёт палец, ты должна объяснить ему, что взрослому мальчику так поступать не следует. Тогда ему станет стыдно. Я живу хорошо. Мы уже топим у себя в комнате печь, потому что теперь октябрь. Сегодня воскресенье. Все, кроме меня, ушли гулять. Я иногда люблю посидеть одна и почитать. Ведь дома у меня никогда не хватало на это времени из-за вас. У нас в интернате больше ста книг. Жаль, что по вечерам всегда так устаёшь. Меня выбрали в совет интерната, но это пустяки. В прошлом месяце к нам поступило несколько новичков. Одного из них мы прозвали Али-бабой. Должна тебе сказать — это ужасный мальчишка. Я его просто не выношу. Надеюсь, его скоро выгонят. Али-баба — это, конечно, прозвище. Мы прозвали его Али-бабой за то, что он ведёт себя как настоящий разбойник и вид у него разбойничий. На самом деле его зовут Хорст Эппке, но Али-баба подходит к нему больше. У нас здесь почти у всех прозвища. Меня иногда зовут Куриной Феей, потому что я хочу стать птичницей. Мне это дело очень нравится. Особенно интересно смотреть, как весной вылупляются цыплята. С ними тогда масса хлопот, потому что цыплята не переносят ни жары, ни холода. А самое опасное для этих маленьких созданий — сквозняк. За ними надо следить, как за грудными младенцами...»
      Рената так углубилась в своё письмо, что не услыхала, как дверь тихо отворилась и в комнату вошла заведующая интернатом.
      — Ты одна? — удивилась Инга Стефани. Рената вздрогнула от неожиданности.
      — Я не хотела тебя напугать. Пожалуйста, продолжай писать. — Инга Стефани остановилась в дверях. — Позднее, если у тебя будет время и желание, заходи ко мне. Я купила на днях банку абрикосов. Можно открыть её. . . Но это не к спеху!
      Инга уже намеревалась тихо выйти из комнаты и продолжать обход интерната, но Рената быстро собрала со стола свои бумаги.
      — Фрейлейн Стефани...
      — Да..,.
      — Фрейлейн Стефани, моё письмо может подождать. Я иду с вами, — сказала она.
      Комната заведующей находилась на втором этаже. Она была не больше других и обставлена очень скромно. По мнению Ренаты, даже чересчур скромно. Ренате очень нравилась Стефани. Ей хотелось, чтобы у заведующей в комнате было уютней. Почему бы Стефани не поставить себе диван, столик и пару мягких кресел?
      Но Инга Стефани была непритязательна; заведующую вполне устраивала её обстановка: металлическая кровать, тумбочка, шкаф, похожий на ящик, три стула, письменный стол и шаткая этажерка с книгами. Кроме того, у Инги Стефани стояли горшки с цветами и настольная лампа с пёстрым бумажным абажуром, а на стене висела репродукция с картины Людвига Рихтера. Все эти вещи, придававшие комнате жилой вид, принадлежали лично Стефани, так же, впрочем, как и кинокалендарь, висевший над письменным столом. Инга Стефани была страстной любительницей кинематографа. В августе, когда ей исполнилось двадцать три года, брат подарил ей книжку о Чарли Чаплине. На книжке было написано: «Моей киске с наилучшими пожеланиями». Инга Стефани прятала эту книгу от учеников. Безобразие, что брат называет её киской! Хотя нельзя сказать, чтобы это прозвище ей не шло. Инга Стефани весила сорок девять килограммов, да и то в одежде. Сильной её никак нельзя было назвать. Она казалась маленькой и хрупкой; губы у неё были бледные, как у всех малокровных людей. Она любила жаркое лето; уже с осени, когда над полями дул ветер, её начинало познабливать. Вот и сейчас — только начало октября, но Инга так натопила свою кафельную печку, что в комнате стало жарко, как в духовке. Рената рассмеялась.
      — Да тут можно печь картошку! — сказала она.
      — За тепло я готова отдать полжизни, — ответила Инга Стефани, ставя на стол вазочку с печеньем и уже открытую банку с абрикосами. — Вот ложки, угощайся. Тарелочек у меня нет.
      Они принялись по очереди выуживать из банки золотистые абрикосы.
      — Мы как дети, — рассмеялась Инга Стефани. — Ну что, вкусно?
      — Очень! — ответила Рената в полном восторге.
      На Инге Стефани был новый джемпер, в котором она казалась ещё стройнее. Рената с восхищением рассматривала вязку.
      — Вы сами вязали?
      — Да, но это было очень давно.
      — Мне бы хотелось иметь такие ловкие руки.. Инга Стефани еле заметно покачала головой:
      — А что толку, если всё равно не хватает времени? Разве у меня бывает когда-нибудь свободная минута? Заштопать чулки и то некогда.
      Инга говорила с горечью. Когда она прибыла в народное имение, чтобы стать заведующей интернатом, всё представлялось ей в розовом свете. Теперь она была разочарована, недовольна собой и своей работой.
      Заведующая показала Ренате анкету для поступления на курсы преподавателей. Анкета уже три дня лежала на столе незаполненной. Что ей делать? Инга Стефани стала рассказывать о своих сомнениях. Она чувствовала потребность излить перед кем-нибудь свою душу. Конечно, ей надо учиться, обязательно надо. Инге не хватало знаний. Ведь ещё полгода назад она работала сварщицей на заводе, а теперь ей приходится руководить интернатом и воспитывать тридцать подростков -— юношей и девушек, таких разных, со всеми их недостатками, проказами и капризами. От всего этого у молодой заведующей голова шла кругом. Утром она первой поднималась с постели, чтобы разбудить учеников, а вечером не ложилась до тех пор, пока не заснёт последний скандалист. А днём надо было наблюдать за поварихой, за уборщицами, составлять меню, заботиться об угле, картошке и чистом белье, писать отчёты, оплачивать счета, проверять бухгалтерские книги и без конца напоминать некоторым ученикам о правилах внутреннего распорядка. Одному человеку, да к тому же по прозвищу «киска», всё это было не под силу. Из-за малейшего пустяка она выходила из себя и кричала на ребят. Её нервы явно сдавали, а ученики, из-за которых она так мучилась, делали её жизнь ещё более тяжёлой. Нет, всё это бесполезно. Инга Стефани потеряла желание работать в интернате. Внутренний голос подсказывал ей, что лучше всего вернуться на завод и опять стать сварщицей.
      Рената испуганно подняла голову. Как, Инга Стефани хочет уйти?
      Странно, раньше она никогда не задумывалась над тем, что сейчас услышала. Она принимала как должное то, что в интернате всегда чистое постельное бельё, что еда подаётся вовремя. Ей и в голову не приходило выразить свою радость или благодарность за всё то хорошее, что она видела. А иногда, когда что-нибудь не ладилось, Рената бежала к заведующей и жаловалась на неполадки. Девушке стало стыдно.
      — Ах, фрейлейн Стефани,— начала она решительно,— оставайтесь у нас, ведь вы нам нужны! Не все такие, как Али-баба. Скажите, чтоб его выгнали. Тогда, конечно, всё будет лучше.
      — Не знаю... — Инга Стефани нерешительно водила пальцами по скатерти, чертя какие-то узоры. -— К сожалению, всё это не так просто, как тебе кажется. — Её взгляд упал на часы.— Давай быстрее доедим абрикосы.
      Они вытащили из банки последние фрукты. Было уже без четверти десять.
      Для тех, кому в десять часов надо быть дома, воскресный вечер слишком короток. Не успеешь оглянуться, как уже пора в интернат. А если опоздаешь, окажешься перед запертой дверью. На стук выходит заведующая интернатом и произносит соответствующую «приветственную речь», которую она сама называет «разносной». Опоздавшие назначаются на дополнительные дежурства или лишаются отпусков. Поэтому лучше приходить вовремя.
      — Который час?
      — Пора кончать, уже без пяти десять.
      Ученики, танцевавшие в деревенском клубе, поспешили домой. Они бежали по тёмным, узким деревенским улицам; во дворах лаяли собаки. Только в немногих домах был ещё виден свет. . .
      Бритту провожает её партнёр по танцам. Недалеко от дома девушка замедляет шаги.
      — Не беги так, а то у меня колет в сердце. Пусть остальные пройдут вперёд, — шепчет она на ухо Феликсу Кабулке.
      У входа в интернат толпится народ. Тут собрались деревенские ребята, они поджидают учеников.
      — Бегите скорей, уже десять часов! Малышам пора спать! — вопили они.
      — Поторапливайтесь, детки, в детский сад. Няня ждёт вас за дверью, — издевался Франц Наситка, семнадцатилетний парень, который не мог удержаться ни на одной работе больше месяца.
      Ученики сжали кулаки. Насмешки поразили их в самоё сердце. Порядки в интернате казались им сейчас верхом несправедливости. Почему они должны ложиться спать в десять часов, когда другие ребята ещё гуляют и делают всё, что им хочется?
      — Давайте дадим этим болтунам как следует! — раздражённо ворчали ребята.
      Но часы пробили десять, и ученики с тяжёлым сердцем исчезли за дверьми интерната.
      Дежурная по дому Рози уже собиралась запереть дверь, когда прибежала Бритта с Феликсом Кабулке.
      — Привет влюблённой парочке! — раздался восторженный рёв.
      Феликс смущённо улыбнулся; красная как рак Бритта скользнула в дверь.
      — Спокойной ночи! — крикнула она Феликсу, ещё раз кивнув ему головой.
      — Спокойной ночи, куколка! — ответил ей хор насмешников.
      Рози заперла дверь. Она дважды повернула ключ в замочной скважине, замок дважды щёлкнул.
      Феликс Кабулке присоединился к деревенским ребятам. Ему незачем было спешить домой. Его отец играл в карты в пивной, а мать уже давно легла спать. Фрау Кабулке спала крепко. Она не замечала, когда возвращался домой её сыночек — в десять или в одиннадцать. Феликс всегда этим пользовался. Через месяц ему исполнится шестнадцать лет, а в будущем году заканчивается его ученичество. Феликс учился в народном имении, где работал его отец. Старшего скотника. Эмиля Кабулке в имении знали все. Пожилые работники звали его «Кабулке-коровник».
      Феликс думал о Бритте. Она поцеловала его, а он от смущения не знал, куда ему деваться. . . Феликс посмотрел на маленькое окошко под крышей. Там было темно. Неужели Бритта уже спит?
      — Где живёт твоя подружка? — спросил Франц Наситка таким тоном, будто он угадал мысли Феликса. — Мы хотим устроить девушкам фейерверк.
      Феликс увидел в руках у сорванцов карманные фонарики и догадался, что означает «фейерверк». Они хотят осветить комнату девушек. Их затея ему понравилась. Может быть, Бритта выглянет в окошко. Он с удовольствием увидел бы её снова.
      — Кажется, там — третье окно слева, — сказал он хрипло. — По-моему, это её комната.
      Вспыхивают четыре карманных фонарика. Лучи света ползут вверх по белой стене. Потом они сливаются вместе. . . там, где находится третье окно слева.
      Рената, Стрекоза, Лора и Бритта уже погасили свет и легли. Бритта не умолкая рассказывает о том, что она делала в клубе. Ну конечно же, все ребята ухаживали только за ней. С прыщавым Вальдемаром Фенцке она не пошла танцевать, хотя это он купил ей билет на танцы. Бритта болтает без умолку, но никто её не слушает. Урсула думает об Эгоне, который так терпеливо ждал её у моста; Лора расстроена тем, что Карл Великий, играя с ней в настольный теннис, смотрел только на мячи, а не на неё. А Рената рассержена на деревенских парней, смех которых доносится до «Ласточкина гнезда». Бывают же на свете такие противные ребята — глупые, хвастливые и гадкие!
      Карманные фонарики осветили комнату.
      — Что они там, с ума сошли? — возмутилась Рената. Бритта поднялась с постели.
      — Может быть, мне выглянуть разочек? — стремительно вскочила Стрекоза.
      — У меня идея: давайте сбросим что-нибудь на голову этим сорванцам.
      Девушки сразу же повыскакивали из кроватей.
      — Я выплесну воду из вазы.
      — А я вытрясу на них ведро с золой.
      — Подожди, в ведре есть ещё немножко угля. Половицы скрипят. Бритта ушибла ногу об стол.
      Стрекоза и Лора хихикают. Рената вынимает из ведра уголь.
      — Осторожно! Смотрите, чтобы мальчишки нас не заметили, — предупреждает она.
      Девушки садятся на корточки перед окном, в одних лёгких ночных рубашках. Они так волнуются, что их начинает немного познабливать. Протянув руку, Рената осторожно отодвигает оконную задвижку. На улице по-прежнему раздаются громкие вопли. Деревенские ребята как заворожённые уставились на их освещённое окно. Вот оно, словно по волшебству, бесшумно раскрывается. У Феликса громко бьётся сердце. Где же Бритта? Не она ли махнула ему рукой? .. Нет, это всего-навсего
      Занавеска колышется от ветра. Осмелев, Феликс подходит вплотную к окошку. Ах, Бритта, Бритта! Он тихонько свистит.
      «Выпивка, выпивкой, а служба службой». Ровно десять минут назад старший скотник Эмиль Кабулке, осушив последнюю кружку пива, поднялся с места, не обращая внимания на протесты своих партнёров по картам.
      — Нет, нет. Ничего не поделаешь. Завтра утром, когда вы будете спать крепким сном, я уже примусь за работу.
      Эмиль Кабулке нахлобучил на лоб кепку с большим козырьком и отправился восвояси. Светло-серая кепка Кабулке выглядела совсем как новая, или, точнее говоря, почти как новая. Кабулке получил её в подарок ещё на прошлое рождество, но, будучи человеком бережливым, надевал её только по воскресеньям. В обычные дни его лысую голову украшала старая, засаленная шапка.
      Чтобы не делать крюка, Кабулке свернул с дороги и пошёл домой напрямик, узким переулком. Он очень скоро пожалел, что выпил так много холодного пива. Но ничего, через пять минут он уже будет дома. Эмиль Кабулке был не прочь поскорее лечь в постель. Ему оставалось только свернуть в следующий переулок и пройти мимо интерната, от которого до его дома было всего каких-нибудь триста метров. Кабулке шёл быстрым шагом. Его глаза уже привыкли к темноте. Ночь была холодная. «Пора рыть картошку и убирать свёклу»,— думал он. А вот и его переулок. Совершенно машинально Кабулке завернул за угол, на знакомую улицу. Но вдруг он остановился. Что там происходит? Перед интернатом был виден свет нескольких фонариков. Странно. Кабулке ускорил шаг.
      — Бритта, Бритточка! — Феликс засвистел, желая вызвать девушку, и вдруг замер. Он услышал шаги — твёрдые и быстрые мужские шаги. Феликс почуял недоброе. Он вспомнил, что отец всегда возвращается из пивной этим переулком. Берегись! Позабыв о Бритте, он ринулся домой с одной-единственной мыслью: «К тому времени, когда старик вернётся, я должен лежать в постели и спать, иначе мне будет плохо!»
      Франц Наситка негромко свистнул. Фонарики погасли. Нарушители тишины бесшумно исчезли... Неизвестно, кто там идёт, да и бургомистр уже дважды грозился заявить на них в полицию. Стало темно.
      Девушки из «Ласточкина гнезда» осмелели. Они выглянули в окошко.
      — Они ещё здесь? — шёпотом спросила Лора.
      — Конечно, они стоят внизу, — ответила Бритта.
      — Бросайте быстрее! Какой-то дурень как раз подходит к окну! — воскликнула Рената.
      Эмиль Кабулке проходил мимо интерната. «Странно! — думал он. — Ведь когда я свернул в переулок, здесь был виден свет. А потом послышались шаги, как будто кто-то удирал от меня. Э, да что там! Просто мне всё это почудилось. Я ведь не старая баба и не боюсь привидений».
      Бац, бац, бац! Кабулке вздрогнул. Что-то твёрдое, похожее на камень, упало около него на мостовую.
      — Чёрт во...
      Ругательство застряло у Кабулке в горле. На него низверглась целая гора сажи. После этого откуда-то сверху полилась вода. Возмущённый Кабулке отпрянул в сторону. Он попытался отряхнуться. Холодные капли, стекая с кепки, попали ему за воротник.
      Чёрт знает что! Но Эмиль Кабулке и теперь не верил в привидения. Он с мрачным видом посмотрел на здание интерната и угрожающе поднял кулак:
      — Да, да, смейтесь надо мной, ослы вы этакие! Подождите, сейчас я подымусь к вам хотя бы на самую крышу! — И он обоими кулаками забарабанил по запертой двери интерната.— Откройте, немедленно откройте! Иначе я вызову полицию!
      Лора, Бритта, Урсула и Рената, которые уже собирались весело расхохотаться, смущённо переглянулись.
      — Бог мой! Кажется, мы угодили в старшего скотника! — сказала Рената с испугом.
      Во мгновение ока все четверо исчезли в. своих постелях.
      — Мы ничего не знаем! Спокойной ночи. Я сплю,— заявила Бритта.
      Стрекоза с головой завернулась в одеяло. Как смешно! Она кусала подушку, чтобы не расхохотаться громко. Нужно же было так случиться, что вся сажа попала прямёхонько на лысину толстого Кабулке!
      — Послушайте только, как он барабанит в дверь. Он ещё, чего доброго, сорвёт её с петель.
      Рената в испуге теребила свой носовой платок.
      — Откройте, откройте! — Кабулке был вне себя от ярости. Он бесновался, стучал и дёргал дверь до тех пор, пока не прибежала заведующая.
      — Это вы? Что случилось? У вас ужасный вид! Вы упали?— спросила она, ещё ни о чём не подозревая.
      Действительно, сажа, смоченная водой, самым удивительным образом расписала фуражку Кабулке и его красное, толстое лицо.
      — Я? Упал? Да, конечно, упал! Может быть, фрейлейн, вы принимаете меня за пьяного? — бушевал Кабулке. — Сюда, фрейлейн, сюда гоните всю вашу верхушку! — Кабулке хотел сказать: всех учеников, живущих на верхнем этаже. — Тащите этих ослов из их кроватей хотя бы в одних рубашках. Пусть все соберутся, а я уж сам найду виновных. Ваши ученики облили меня какой-то дрянью.
      Старший скотник поднёс к свету свою испачканную фуражку. Инга Стефани попыталась успокоить его.
      — Завтра утром, дорогой Кабулке, сразу же после подъёма, я найду виновных, а теперь ночь и все спят,— уговаривала она его.
      — Спят! Я видел, как они спят! — Кабулке в ярости нахлобучил на лоб мокрую фуражку. — Нечего сказать, хороши у вас порядочки, фрейлейн! Видно, что вы знаете своё дело. Ого, хотел бы я денёк побыть начальником в этом свинарнике! Хотя бы один-единственный денёк. Уж я бы им показал, можете быть уверены! Они бы у меня ночью отдыхали. А случись такое происшествие, как сегодня, да я бы всю эту компанию в бараний рог согнул!
      Он уже исчез в темноте, но его голос ещё долго доносится издали, словно раскаты грома. Уж он покажет этим ученикам, пусть только явятся к нему в коровник. Там они узнают, почём фунт лиха.
      Придя домой и снимая ботинки, Кабулке всё ещё строил планы мести. Его примерный сын Феликс неподвижно лежал под одеялом. Из-под одеяла виднелся только один русый чуб, который Феликс, перед тем как пойти на танцы, сильно напомадил.
      Кабулке-отец потянул носом воздух. Запах помады пришёлся ему не по вкусу. Уж не слопал ли этот осёл цветочное мыло? Берегись, паренёк, и тебе придётся когда-нибудь чистить навоз в моём коровнике.
      Инга Стефани заперла за старшим скотником дверь. У неё болела голова. Конечно, от досады. Как глупая школьница, стояла она перед Кабулке, выслушивая его грубости. Да, завтра она строго накажет виновных. Давно ей пора перестать миндальничать.
      Инга Стефани тушит свет в коридоре и уже собирается вернуться к себе в комнату, как вдруг снова слышит какой-то грохот. Она испуганно вздрагивает. На втором этаже раздаются крики и смех, кто-то хлопает дверью.
      Инга не на шутку рассержена. Сейчас она им покажет. Перепрыгивая через несколько ступенек сразу, она торопливо взбегает по лестнице. У дверей четвёртой комнаты столпились любопытные в ночных рубашках и пижамах.
      — Это ещё что такое! Может быть, вы соизволите лечь спать?
      Её слова звучно раздаются в полутёмном коридоре. Толпа рассеивается. Кто-то из ребят, убегая, споткнулся и потерял туфли. Остальные, хихикая, исчезают в своих комнатах.
      Из комнаты номер четыре доносится шум. Инга Стефани предчувствует недоброе. В этой комнате живут новички. В интернате они всего первый год. Она распахивает дверь. В комнате темно.
      — Друзья, что у вас тут происходит?
      Ответа нет. Тишина. Инга Стефани нащупывает выключатель. Она поворачивает его несколько раз, но лампочка не загорается.
      — Чёрт возьми, да объясните же мне, что здесь случилось! — кричит она в гневе.
      В темноте раздаётся плачущий голос.
      — Фрей-лейн Стефани, они не дают мне спа-ать! — жалуется Куниберт Мальке. Он тянет каждое слово, как плохо заведённый патефон. — Али-ба-ба пе-ре-вер-нул мою кро-вать!
      — Фу-ты ну-ты! Тебе это просто приснилось, — немедленно отвечает Али-баба. — Я уже полчаса сплю как убитый.
      — Хорст Эппке, включи свет. Я вижу, как ты спишь, — говорит Инга Стефани.
      — Фрейлейн Стефани, я...
      — Ты немедленно починишь свет! Слышишь?
      — Фу-ты ну-ты! — Али-баба нехотя поднимается, влезает на табуретку, которая всё ещё стоит посередине комнаты, и ввинчивает вывернутую лампу.
      Свет зажигается.
      Инга Стефани осматривает комнату. На месте кровати Куниберта Мальке возвышается какая-то бесформенная груда. Злополучный владелец кровати погребён под горой досок, матрацем и подушками. Инга Стефани помогает ему выбраться. Она забывает про свой гнев. Худенький Куниберт Мальке — товарищи с первого же дня окрестили его «Профессор» — выглядит на редкость комично. С беспомощным видом он сидит по-турецки среди подушек. Малыш и Макки корчатся от смеха. Али-баба, напротив, с самым невинным видом лежит в постели, скрестив на груди руки.
      — Ребята!-Инга Стефани нервно смахивает со стола крошки печенья. — Если вы не оставите в покое Куниберта Мальке, вам придётся иметь дело со мной. Стыдитесь! Для своих шуток вы всегда выбираете самого слабенького! .. А теперь извольте все вместе собрать кровать. Через пять минут я вернусь, и тогда всё должно быть тихо! Живее за работу. А вам, многоуважаемый Эппке, по-видимому, требуется специальное приглашение?
      Али-баба не двигается.
      — Теперь ночь, фрейлейн Стефани, и мне полагается спать, — говорит он обиженно.
      — Фу-ты ну-ты! — У Инги Стефани невольно вырывается любимое восклицание Али-бабы. Одним рывком она стаскивает с него одеяло. — Подожди, ты у меня встанешь, голубчик!
      Стены в интернате тонкие. Рената прислушивается. Сердитый голос Инги Стефани доносится даже до «Ласточкина гнезда». Почему она так волнуется? Конечно, из-за истории с Кабулке. А мальчики тут ни при чём. Рената не находит себе места.
      — Как вы думаете, может быть, нам лучше сейчас же рассказать обо всём Стефани? — спрашивает она тихо у своих подруг.
      — Зачем? Ведь Инга уже отчитывает мальчишек, — возражает Бритта, разглаживая рукой свою подушку.
      — Но мальчики не виноваты, — говорит Рената.
      — Как бы не так! Мальчишки всегда в чём-нибудь виноваты, — заявляет Лора. — Во всяком случае, хорошая головомойка им не повредит.
      — Это нечестно! Лучше признаемся и сразу же покончим со всей этой историей. Ведь когда-нибудь она всё равно выйдет наружу.
      И Рената надевает спортивный костюм. .— Ты куда? — кричит Стрекоза.
      — Пойду к Стефани.
      — С ума сошла, не делай глупостей!
      Лора и Бритта поднимаются и садятся на кроватях. Рената молча надевает ботинки. «Для чего скрывать правду?-думает она. — Деревенским скандалистам это было бы поделом. Но нам просто не повезло».
      — Будь умницей, Нати, милая, — просит Стрекоза, — а то фрейлейн Стефани за это не выпустит нас в следующее воскресенье из интерната.
      — Не беспокойся, голову она нам не снимет. Рената сбегает по лестнице. Ступеньки скрипят. Инга
      Стефани, которая как раз собиралась удостовериться, лежит ли уже Профессор на починенной кровати, преграждает ей путь.
      — А ты что бродишь здесь, словно привидение? — удивлённо спрашивает она.
      — Фрейлейн Стефани, я...
      Рената смущённо дёргает молнию на своём тёмно-коричневом костюме.
      — Я хотела вам только сказать... что всю эту историю с водой и сажей устроили мы, потому что. . .
      Инга Стефани в отчаянии машет рукой. На сегодня ей достаточно. Голова трещит невыносимо.
      — Рената, неужели это в самом деле ты? — спрашивает она огорчённо. — Ладно, иди спать, завтра мы всё выясним.
     
     
      НЕДЕЛЯ НАЧИНАЕТСЯ С ПОНЕДЕЛЬНИКА
     
      «Подъём в 5.30, завтрак в 6.00, распределение работы в 6.30.» — Так записано в распорядке дня интерната, который висит в вестибюле, так должна начинаться неделя. Должна! Но маленький будильник, который стоял на столике у кровати Инги Стефани, в положенный час не зазвонил. Он молчал. Вчера вечером, ложась спать, Инга Стефани забыла поставить его на бой, как она делала это всегда. Приняв пару таблеток от головной боли, она сразу же закуталась в одеяло и, пожелав сама себе спокойной ночи, крепко заснула.
      Будильник тикал, стрелки двигались: 5.30, 5.40. Время Шло. Когда Инга Стефани в конце концов открыла глаза, было уже без десяти шесть. Теперь нельзя медлить ни секунды.
      Она быстро разбудила учеников. Понедельник начался шумно и суетливо.
      — Эй, вставайте скорей, скорей!
      Умываясь, одеваясь и убирая кровати, ребята толкались и мешали друг другу. То и дело раздавались возгласы:
      — Не толкайся!
      — Отдай моё мыло!
      — Кто это машет у меня под носом рубашкой?
      В умывальной разбили стакан. Повидло никак не мог попасть ногой в свой сапог; Стрекоза искала платок; у Карла Великого лопнула резинка для носков; Рената не могла закрыть шкафчик: ей мешал наспех повешенный спортивный костюм.
      — Быстрее! Идите завтракать! Вы опоздаете! Юноши и девушки устремились в столовую. Они стоя выпили по чашке жидкого суррогатного кофе и сделали несколько бутербродов, чтобы взять их с собой на работу. Большинство положило колбасу на хлеб прямо в целлофановой упаковке. Жуя на ходу, они быстро завернули свои завтраки в бумагу, положили их в карман и с полным ртом, держа в руках недоеденные куски хлеба с повидлом, понеслись по большой каменной лестнице, ведущей от интерната к конторе.
      Скорей! Уже шесть тридцать пять. Господин заведующий хозяйством имения Александр Кнорц ждать не любит.
      В конюшнях горит свет. Лошади уже накормлены и вычищены. Конюхи запрягают их в плуги. Рабочий день в народном имении начался ровно в шесть тридцать. Тракторы заведены, в кузнице полыхает огонь. Звенят вёдра, слышны чьи-то возгласы, работает электрическая корморезка.
      Три полевые бригады собрались во дворе имения. Бригадиры уже получили задания на сегодняшний день. Заведующий хозяйством Кнорц вынул из кармана свои старомодные часы и открыл крышку. Прошло уже пять минут сверх положенного времени. Куда же делись ученики? Кнорц переступает с ноги на ногу. Пока в интернате нет воспитателя, в его обязанности входит ежедневное распределение работы между учениками. Заведующий хозяйством нетерпеливо посматривал в сторону интерната. В своей зелёной грубошёрстной шляпе, зелёной куртке, зеленоватых штанах и обмотках цвета «хаки» он очень похож на тирольского охотника.
      — Сюда, господа! Давай-давай! Хорошо ещё что вы соизволили явиться до обеда, — приветствовал он учеников, которые, отдуваясь и дожёвывая хлеб с повидлом, наконец собрались около него. — Так дело не пойдёт! — продолжал Кнорц сердито. — Я сумею приучить к порядку лодырей, которые по воскресеньям отдыхают, а в понедельник опаздывают на работу! Поняли?
      Его отрывистый, хриплый голос напоминает потрескивание соломорезки.
      — Все здесь?
      Кнорц пересчитал своих подопечных. Потом он заглянул в записную книжку, чтобы установить, кто из них на прошлой неделе работал на животноводческой ферме. Уходу за животными ребята обучались по очереди. За два года каждый ученик должен был четырнадцать дней отработать в конюшне, овчарне, хлеве и так далее, с тем чтобы постичь все тайны ухода за лошадьми, овцами, свиньями и птицей. В коровнике срок обучения длился дольше. Под началом старшего скотника Эмиля Кабулке ученики находились четыре недели: они должны были как следует научиться доить коров.
      Кнорц спрятал в карман записную книжку. Ученики, работавшие в коровнике, не обязаны были являться во двор имения, и о них он, слава богу, мог не беспокоиться. Зато ему ежедневно приходилось выделять двоих пастухов. Кнорц окинул взором стоявших перед ним ребят:
      — Кто хочет пасти коров?
      Мгновенно поднялись десятки рук. Стрекоза, чтобы привлечь к себе внимание, пощёлкала пальцами.
      — Эй, Профессор, ты в прошлый четверг уже ходил на пастбище! — сердито заметил Малыш Куниберту Мальке,, который тоже поднял руку.
      Лиза и Ганна, две девушки, обучавшиеся в интернате первый год, кокетливо улыбнулись Кнорцу:
      — Ах, господин Кнорц, разрешите пойти нам!
      — Только не бросайтесь мне на шею. Так дело не пойдёт!
      Кнорц взмахнул руками так, будто собирался разогнать стаю гусей. Ребята окружили его со всех сторон. В такую тёплую и сухую погоду, как сегодня, все хотели пасти коров.
      Кнорц кивнул Лизе и Ганне.
      — Отметьтесь у старшего скотника, но живее, дорогие барышни, иначе коровы не попадут на пастбище до захода солнца. Поняли? Давай-давай!
      «Давай-давай» было любимым выражением Кнорца.
      «Веселей, господа! Давай-давай»— это напутствие ученики слышали ежедневно. Неудивительно поэтому, что заведующего хозяйством в интернате втихомолку окрестили «Давай-давай»...
      Остальных учеников Кнорц разбил на две группы. Одну из них он послал на вокзал грузить картошку, другую — убирать свёклу вместе с третьей бригадой.
      — Давай-давай, утро уже почти прошло! Ученики заворчали. Вот уже десять дней, как они только и делали, что грузили картошку или гнули спину, убирая свёклу.
      — А вы не можете послать нас на другую работу?— спросил Детлёф Шюрман, крепкий парень в застиранной гимнастёрке,-а то всё одно и то же. Так мы ничему не научимся.
      Заведующий хозяйством не любил пререканий, особенно с учениками.
      — Ага! Значит, так вы ничему не научитесь! — возразил он резко. — Здорово! Но от картошки вы не отказываетесь и от сахара тоже. За обедом готовы слопать по целому котелку картошки, а в чай кладёте по фунту сахара. Нет, так дело не пойдёт! — кричал он с угрозой. — Довольно болтать! Я достаточно долго работаю заведующим хозяйством и знаю, что мне делать! Пока картошка и свёкла на поле, пока урожай не убран, каждый будет гнуть спину, а господа ученики — наравне со всеми прочими. Ну, а теперь марш на работу!
      Ученики повиновались.
      Александр Кнорц смотрел им вслед до тех пор, пока они не исчезли за воротами. «Эти балбесы корчат из себя невесть что! А мне не хватает рабочих. Просто голова кругом идёт!» — сердито думал он.
      Затем Кнорц отправился в контору и, бросив свою шляпу на стол, начал изливать душу бухгалтеру:
      — Так дело не пойдёт, коллега Пинке. Лучше стеречь мешок блох, чем возиться с этим сбродом.
      Утренний туман, словно серая пелена, покрыл поля. Стало прохладно. Рената, которую послали убирать свёклу, зябко куталась в свою куртку. Ей очень хотелось знать, сердится ли ещё Инга Стефани из-за этой истории с Кабулке.
      У кругленькой толстушки Лоры, которая бежит, переваливаясь, рядом с ней, насморк. Она всё время сопит и хлюпает носом.
      — Разве у тебя нет носового платка?
      — Есть, но мне не хочется снимать перчатки — руки так хорошо согрелись!
      И Лора продолжала шмыгать носом.
      Ученики, назначенные на уборку свёклы, всё ещё ругались. В довершение всех несчастий третья бригада, к которой их прикрепили, уже уехала к Лунному полю, и им пришлось всю дорогу плестись пешком, хотя до Лунного поля — так звали большой участок, засеянный свёклой, — было довольно-таки далеко. Примерно три километра.
      В Катербурге многие участки носили весьма звучные наименования. Одно поле прозвали «Густой кустарник», другое — «Осеннее поле». Были там также «Светлая ширь», «Заячий уголок» и «Туманный клин».
      — Будь проклята эта ходьба!
      Свекольная команда грустно брела по тропинке через поля. Поднявшийся внезапно ветер рассеял туман. На жнивье стая ворон дралась из-за мёртвой полевой мыши. Издалека доносился вой сирены на сахарном заводе в Борденслебене.
      Детлёф Шюрман, которого в интернате звали «Заноза», никак не мог успокоиться.
      — А ещё хотят, чтобы мы не ворчали! — жаловался он. — Этот Давай-давай обращается с нами, как в былые времена китайские мандарины со своими кули! А,что мы будем делать на экзаменах? Чему мы научились? Весной мы каждый день рубили свёклу и сгребали удобрения. Летом нас посылали на пшеницу, а теперь... теперь мы копаемся в земле, как кроты! Я учусь уже второй год, а посади меня за плуг и заставь провести ровную борозду, ничего не получится. Копать свёклу — вот всё, что я умею. Тут я специалист. — Ив подтверждение слов Заноза энергично сплюнул себе под ноги.
      — Вот если бы у нас был воспитатель... — сказала Рената.
      — Этого ты не дождёшься. Там, в дирекции, знают, что делают. Им просто хочется использовать нас как рабочую силу, — шумел Факир.
      — Я думаю, всё зло в Кнорце, — предположила Рената.— Он был бы хорошим управляющим у какого-нибудь графа. Видеть его не могу! Одна шляпа чего стоит! А обмотки?
      — Надо написать об этом в газету, — предложил Факир.
      Факир был так худ, что ему приходилось закалывать свои брюки английской булавкой, чтобы они не сваливались. Брюк нужного ему размера невозможно было найти. .
      — Ну что ж, напиши, -поддержала его Рената, принимаясь за свой бутерброд, который она, собственно говоря, намеревалась сберечь до полдника.
      — У меня нет времени.
      Если бы Факир был честнее, он, наверно, сказал бы: «Я не хочу портить отношения с начальством». Именно об этом он подумал, отвечая Ренате.
      Тоскливое утро! Все стонали и ругались, все были не в духе. Все, кроме Стрекозы. Она быстро шла, не поворачивая головы, и что-то напевала себе под нос. Кончики её платочка в красных и белых горошинках весело развевались по ветру. Сейчас Стрекозе было совершенно безразлично, убирать ли свёклу или учиться пахать озимые. Она думала об Эгоне. Вчера вечером, прощаясь с ней, он обещал прийти в среду в Дом культуры. В среду была репетиция кружков самодеятельности. Эгон решил записаться в кружок народных танцев. Чудесно! Теперь они будут встречаться в клубе каждую неделю. Стрекоза уже мечтала о том, что их ждёт, если танцевальный кружок займёт первое место на районном смотре. Тогда они с Эгоном поедут на областной смотр в Магдебург и очутятся вдвоём в таком большом городе!
      А вот наконец и Лунное поле. Рената расстегнула куртку. Туман рассеялся, и над их головами показался клочок голубого неба.
      Усталых путников встретил бригадир третьей бригады Леман.
      — Вы только посмотрите на них! — закричал он, обращаясь к своей бригаде, которая уже работала полным ходом. — И это называется молодёжь! Старые бабы и те поворачиваются живее!
      Женщины одобрительно захихикали, мужчины улыбнулись, и только у ребят лица стали ещё более хмурыми.
      Бритте в это утро тоже досталось. С прошлой недели она работала в коровнике. Ей надо было присутствовать при кормёжке коров уже с шести часов утра, а она явилась только без четверти семь. На её робкое «доброе утро» Кабулке резко ответил:
      — Добрый день!
      Бритта понурила голову. «Ну, теперь мне достанется за вчерашнее», — подумала она. Однако Кабулке молчал. Это было вынужденное молчание: они находились в коровнике не одни. В стойлах на низеньких скамеечках сидели восемь женщин: они доили. В подойники лились тёплые струйки молока. У всех восьми доярок был не только хороший слух, но и острые язычки. Конечно, они с удовольствием узнали бы о ночных злоключениях старшего скотника и вволю посудачили бы о них. Но Эмиль Кабулке не желал доставить своим подчинённым такое удовольствие. Минут десять он молчал, закусив губы, но наконец его прорвало. Бритта не сумела поделить поровну остаток свекольной ботвы. Одной корове она дала слишком много корма, другой слишком мало. Кабулке это заметил. Ага, теперь он мог излить свой гнев. Он любил разносить подчинённых, расхаживая перед своими коровами с видом генерала, принимающего парад. Теперь он так раскричался, так разбушевался, что старая шапка сползла ему на самый лоб.
      — Уж эти мне ученики! Ослы! По воскресеньям они танцуют до упаду, так что добрым людям нет покоя всю ночь, а в понедельник опаздывают на работу! Но и этого им мало. Скотина может подохнуть с голода или обожраться — им на всё наплевать. Глупы как пробки! Только и умеют, что морочить парням голову.
      «Ах ты господи! — подумала Бритта. — Этот дурень Феликс наверняка разболтал всё отцу!»
      Продолжая всё в том же духе, Кабулке гудел минут пять, как раскалившаяся железная печурка. Потом он успокоился и молчал до тех пор, пока не заметил, что одна из коров припадает на правую переднюю ногу.
      Тогда Кабулке снова подозвал к себе Бритту. Он приказал ей держать корову, а сам стал осматривать копыто животного.
      Корова беспокойно прядала ушами. У Бритты громко билось сердце.
      — Ах ты, дурища несчастная! — бранил Кабулке корову, которая никак не хотела стоять смирно. — А ты тоже хороша! — Это уже относилось к Бритте. — Держи её крепче. Это ведь корова, а не лев, она тебя не укусит!
      Бритта старалась изо всех сил. Она обеими руками обхватила шею коровы. Животное привстало на задние ноги. От сильного толчка Бритта навзничь упала на солому. Она чуть было не разрыдалась от злости и стыда. На глазах у неё появились слёзы.
      — Что случилось? Что случилось? — забормотал
      Эмиль Кабулке. Голос у него сразу же изменился. — Тебе больно? Ты ушиблась?
      Старший скотник, который не выносил женских слёз, стал внезапно шёлковым.
      — Перестань плакать, милая, — уговаривал он Бритту. — Ничего ведь не случилось. Ну, иди сюда, будь умницей!
      Бритта перестала плакать. Она снова повисла на корове.
      Корова пританцовывала на задних ногах. Физиономия Кабулке помрачнела.
      — О господи, вот наказание с этой коровой! Не хочет стоять смирно, да и только! С ума можно сойти! — ворчал он, пока его терпение не лопнуло. Тогда он снова закричал на Бритту: — Чёрт возьми, держи её крепче! О боже! Корову удержать не могут! А ещё называют себя учениками! Хотят потом стать агрономами и ветеринарами или ещё кем-нибудь поважнее. Да тут впору заплакать! Просто хоть рви на себе волосы! Никакой сноровки. В наше время молодёжь была другая. Когда мне стукнуло столько лет, сколько сейчас тебе, я уже мог подоить десять коров и принять новорождённого телёнка. Да ещё как! И при этом я не ходил в специальные школы, не состоял в школьных союзах (он хотел сказать «школьных активах») и не знал никакой те-ооо-рии. Всему я выучился на практике! Я начал с самых низов, работал вот этими руками, но у меня были глаза и уши, а главное — любовь к своему делу. Вот я и стал в один прекрасный день старшим скотником. Да, чтобы заниматься сельским хозяйством, нужно иметь особый дар, а иначе не помогут ни школы, ни разные умные книги. Я их никогда не читал. У меня не было иной школы, кроме коровника.
      Эмиль Кабулке разгорячился. Это была его любимая тема. Продолжая говорить, он осматривал коровье копыто. Но вдруг поток его красноречия иссяк. Старший скотник растерянно заморгал глазами.
      — Панариций, — пробормотал он. — Старая история. Панариций.
      Кабулке рассказал Бритте всё, что знал об этой болезни, вызываемой незаметным для человеческого глаза возбудителем, который десятилетиями живёт в старых кирпичных стенах коровников. Иногда болезнь затихает, и кажется, что она совсем прекратилась. Тогда все на долгое время успокаиваются. Но потом всё начинается снова. Копыта животных воспаляются и гноятся. Изредка своевременное вмешательство ветеринара ещё может приостановить болезнь, но чаше гнойный очаг распространяется всё дальше и дальше, захватывая суставы и кости. Коровы хромают всё сильнее. Они не могут ходить на пастбище, теряют аппетит, перестают давать молоко.
      Старший скотник, который не мог простить ученикам их занятий в специальных школах, благодаря которым они лучше его разбирались во многих теоретических вопросах, простыми и ясными словами объяснял девушке ход болезни. Он был счастлив, если имел возможность поделиться с молодёжью, приходящей к нему в коровник, своими, собранными по крохам, знаниями.
      — Заруби себе на носу всё, что я сказал, девочка, — гордо заявил он.— У старого скотника Кабулке есть чему поучиться.
      Он глубоко втянул в себя воздух, быстро оглядел стойла и вдруг в мгновение ока снова превратился в прежнего свирепого Кабулке.
      — Что ты тут стоишь? — накинулся он на Бритту. — Разве ты не видишь, что телята лежат в своём закуте на голом полу? Быстрей подложи им соломы! Какая ленивая девчонка! Всё ей нужно говорить!
      Полуденное солнце светило в окна интерната. Инга Стефани бегло осматривала спальни юношей и девушек. Она была не в духе, но её настроение ещё больше ухудшилось в конце обхода. Конечно, Инга Стефани уже давно знала, что многие ученики не страдают излишней аккуратностью. И все же она никак не ожидала, что в комнатах царит такой ужасающий беспорядок. В четвёртой комнате ребята даже не удосужились поднять шторы. В спальне был душный, спёртый воздух. Инга Стефани подошла к окну, чтобы распахнуть его, но по дороге споткнулась. Посередине комнаты валялись рваные и грязные сапоги Али-бабы.
      «Подожди, мой мальчик, я и так уже решила с тобой кое о чём поговорить!» — подумала Инга. Она запихнула рваные сапоги Али-бабы под кровать и открыла дверь в другую комнату. Но куда бы она ни входила, всюду было одно и то же: плохо заправленные кровати, одеяла в буграх, кое-как брошенные подушки, многие шкафчики открыты, носовые платки валяются на полках рядом с гуталином, а среди грязных чулок торчат зубные щётки.
      Заведующая в ужасе быстро захлопнула дверцы шкафов. Но и на столах творилось нечто невообразимое. Смятые бумажки от конфет, грязные тряпки, гребни с выческами волос и карманные зеркальца были свалены в одну кучу. В комнатах у девочек впридачу ко всему этому валялись заколки и шпильки для волос. А полы! Инга Стефани покачала головой. Конечно, сегодня утром она проспала и разбудила ребят на двадцать минут позже, чем полагалось, она виновата. Но как можно было оставить в комнатах такую грязь?
      «Я не гожусь в воспитательницы, — в отчаянии подумала Инга.— Я недостаточно строга. Педагогическая работа — не моё призвание».
      Она вошла в «Ласточкино гнездо». ТУТ ей внезапно вспомнился Кабулке и его негодующие возгласы: «Ваши ученики облили меня какой-то дрянью, фрейлейн».
      «Ну подождите же! Если взрослые девушки ведут себя, как маленькие дети, с ними и обращаться надо, как с детьми!» — подумала Инга Стефани.
      Она принесла молоток и гвозди, и забила в «Ласточкином гнезде» окно «То-то удивятся мои барышни!»
      Инга представила себе озадаченное лицо Ренаты. Какая это всё же чудесная девушка! Заведующая забыла свой гнев...
      Работа окончилась Ученики с шумом ввалились в интернат. Умывшись и переодевшись, они отправились на кухню узнать, что будет на ужин.
      — Лапша с томатным соусом, — ответила им фрау Хушке, орудуя у плиты.
      Её лицо пылало, как у всех поварих, а голову украшал накрахмаленный белый поварской колпак.
      Лора выстирала в умывальной комнате пару носков. Чтобы они поскорее высохли, она затопила в «Ласточкином гнезде» печку. Холодная печка задымила.
      — Да здесь можно задохнуться!
      Бритта закашлялась. Рената решила проветрить комнату. Но окно не открывалось.
      — Эта проклятая рама разбухла.
      — Глупости! Дождя вчера не было!
      — Открывай сама, если не веришь.
      На помощь Ренате пришли Бритта и Лора. Потом к ним присоединилась и Стрекоза. Но ничего не помогало. Окно не поддавалось. Наконец девочки обнаружили в раме гвозди.
      — Какое безобразие! Подозрение пало на ребят.
      — Конечно, окно забили эти глупые обезьяны! — сердилась Рената.
      Девушкам понадобилось ещё пятнадцать минут,, чтобы вытащить гвозди и открыть окно. Но за это время печка уже нагрелась и перестала дымить.
      — Какие глупые шутки!
      Лора, Бритта, Стрекоза и Рената никак не могли успокоиться.
      — Сегодня вечером на общем собрании мы пожалуемся на мальчишек, — решили они.
      В коридорах прозвенел звонок. Пора ужинать. Столовая постепенно наполнялась ребятами. На столах уже стояли миски с лапшой, политой красновато-коричневатым томатным соусом.
      Али-баба остался в коридоре. Он уселся за маленький столик, рядом с кухней, куда дежурные складывали грязную посуду. Фрау Хушке выглянула из окошка в кухонной двери, которое было открыто по случаю ужина:
      — Решил поесть один? Думаешь, так будет вкуснее?
      Али-баба ухмыльнулся. Он уже успел облить подбородок томатным соусом. С его зажатой в кулак вилки упало несколько лапшинок.
      — Конечно! — заверил он. — По крайней мере, теперь мне не придётся бегать за добавкой. — И он протянул поварихе тарелку. — Можете сразу класть ещё одну порцию. Лапша первый сорт.
      Таким манером, не утруждая себя, Али-баба четыре раза получил по полной тарелке лапши.
      Али-баба начисто выскреб тарелку, с удовлетворением вытер рот тыльной стороной ладони и, подкрепившись, направился в столовую, где еженедельно проходило общее собрание учеников. Каждый понедельник после ужина ребята собирались, чтобы кратко обсудить свои дела.
      Собрание начиналось с обзора газет, который по очереди делали все учащиеся. Потом обычно проводилась беседа, причём каждый мог высказывать свои пожелания, жалобы и предложения.
      Грязная посуда была вынесена; дежурные вытерли столы. Четверо девушек из «Ласточкина гнезда» сидели как на иголках. Конечно, фрейлейн Стефани скажет несколько слов по поводу их вчерашнего покушения на старшего скотника. Стрекоза боялась, что им запретят на месяц отлучки из интерната.
      Рената от нетерпения ёрзала на стуле.
      — Начинай, чего ты тянешь!— крикнула она Занозе, который как член ученического совета должен был проводить собрание.
      Заноза неуклюже пробрался на председательское место.
      — Общее собрание учеников считаю открытым, — невнятно пробормотал он.
      Слово для обзора было предоставлено Рози. Она вытащила листок бумаги. Во время ужина она сидела на нём, поэтому листок был измятый и тёплый. Рози начала читать. Её хорошенькое кукольное личико, обрамлённое белокурыми кудрями, раскраснелось от смущения. Она говорила очень тихо.
      — Громче! — закричали ребята.
      Но «обозревательница» уже успела кончить своё сообщение и, облегчённо вздохнув, села на место.
      — Твоё выступление, Рози, нельзя назвать удачным,— сказала Инга Стефани.
      Но заведующая, к сожалению, сама не знала, что можно добавить к этому весьма неполному сообщению. Единственная газета, которую она с удовольствием читала, была «Вохенпост» ['***«Вохенпост» — немецкая газета, содержащая хронику за неделю.].
      Заноза перешёл ко второй части собрания: к жалобам и предложениям.
      . — Кто хочет что-нибудь сказать? — обратился он к собравшимся.
      Бритта подняла руку:
      — Кто-то забил сегодня окно в нашей комнате. Все засмеялись. Инга Стефани откинулась на спинку стула:
      — Вы должны радоваться. Теперь, по крайней мере, вы больше не сможете устраивать всякие глупости. — Она лукаво улыбнулась и этим себя выдала.
      — Фрейлейн Стефани, вы, конечно, сами забили окно!— закричала Лора.
      Инга Стефани посмотрела на Занозу.
      — Можно мне сказать несколько слов?
      Она поднялась, но произнесла не несколько слов, а целую обвинительную речь. Девушкам из «Ласточкина гнезда» здорово досталось.
      — Вас бы следовало лишить отпуска, — сказала она, — но поскольку Рената вчера вечером пришла ко мне сама и всё мне рассказала, я смягчу ваше наказание. Вы будете дежурить по интернату две недели вне очереди.
      — Слава богу!
      Стрекоза, Лора и Бритта с облегчением вздохнули. Пристыженная Рената опустила глаза.
      — Ну, а теперь говорите обо всём, что у вас наболело.
      Малыш — маленький бледный мальчуган, настоящий малыш, — смахнул со лба пряди светлых, как солома, волос.
      — У меня пропала мыльница! — сказал он.
      — Это меня не удивляет...
      Инге Стефани представилась возможность вспомнить о своём утреннем обходе.
      — Ребята, прошу вас соблюдать порядок и чистоту. Всё, что она может сказать на эту тему, не ново. Ученики слушают её со скучающими лицами.
      Заноза обводит глазами присутствующих.
      — Кто ещё хочет выступить? — спрашивает он, подумав про себя: «Будем надеяться, что собрание скоро окончится».
      Все молчат!
      Инга Стефани подымает голову.
      — Хорст Эппке, в седьмой комнате есть свободная кровать. Сейчас же собери свои вещи и переселяйся туда. Тебе будет полезно иметь взрослых и сильных соседей, тогда ты, по крайней мере, не будешь больше переворачивать чужие кровати.
      — Уфф! — Али-баба широко раскрыл рот от изумления. Он даже забыл произнести своё излюбленное восклицание: «Фу-ты ну-ты!» Он должен переехать. Уж не сошла ли Инга Стефани с ума? Али баба собирается возразить, но обитатели седьмой комнаты опережают его.
      — Пусть это чучело ночует в коридоре! Спасибо вам за такой подарок! У нас не колония для малолетних! — ворчат Карл Великий, Факир и Заноза.
      Карл Великий внезапно вспоминает, что он староста седьмой комнаты.
      — Так дело не пойдёт, — говорит он басом, подражая заведующему, хозяйством. — Не пойдёт, фрейлейн Стефани. В будущем году у пас выпускные экзамены. Нам необходима спокойная обстановка, чтобы мы могли скон... сконцентрироваться. Так подсказывает логика.
      — Ах, вы должны сконцентрироваться! — подчёркнуто любезно отвечает ему Инга Стефани. — Это очень хорошо. Это как раз то, что нужно вашему другу Эппке. Советую вам сконцентрировать своё внимание и на нём. Если вы действительно такие достойные молодые люди, какими стараетесь казаться, ваш долг позаботиться о вашей смене.
      Карл Великий чувствует насмешку. Не зная, что возразить, он разевает рот, как рыба, вынутая из воды. Он сердится, что дал маху.
      — А ты что скажешь, Заноза? — вывёртывается Карл. — Ведь ты член совета интерната, а совету тоже надлежит сказать своё слово. Конечно, фрейлейн Стефани заранее обсудила это дело с вами. Так подсказывает логика. Не зря же мы выбирали вас в этот совет. . .
      Но Заноза качает головой. Он сам только что услышал об этой истории. Али-баба учится в интернате первый год — значит, он должен жить с младшими ребятами.
      — Браво! — кричит Факир. Карл Великий торжествует:
      — Вы слышали, фрейлейн Стефани? Наш школьный совет не согласен с вами!
      Он развалился на стуле. В стёклах его очков поблёскивает свет лампы.
      Инга Стефани чувствует, что её загнали в тупик.
      — Решение совета интерната для меня не обязательно, — говорит она раздражённо.
      Её слова вызывают волнение. В столовой становится шумно.
      — Так не годится, фрейлейн Стефани! Так дело не пойдёт! Это тирания. А ведь у нас демократическое самоуправление!
      Инга Стефани бледнеет. Её возмущает, что об этом говорит не кто иной, как Карл Венцель. Тот самый Карл, который не желает принимать участие в общественной работе и в интернате живёт, как в гостинице, предъявляя различные претензии.
      — Ты называешь это тиранией? — кричит она.— По мне, можешь думать как хочешь. Но пока вы ведёте себя, словно маленькие дети, пока у вас на уме одни глупые шалости, я плюю на ваш совет и на вашу болтовню. Да! Ваш хвалёный совет интерната пока что не помогает мне работать. Напротив, я всё должна делать сама и сама вычищать за вами всю грязь. И скажу тебе ещё, Карл Венцель, что, хотя я не училась в институте и не сдавала экзаменов, под настоящей демократией и настоящим самоуправлением я понимаю нечто совсем другое, а не вашу безалаберную жизнь. Во всяком случае, Хорст Эппке сегодня же вечером переедет в седьмую комнату. Я настаиваю на этом. Баста!
      Стефани в изнеможении опускается на своё место. У неё дрожат колени. В висках ломит. «Почему я всегда так волнуюсь?» — думает она.
      Собрание окончено. Большинство ребят уже разошлись по своим комнатам. Али-баба не знает, что ему делать. Он обращается к Занозе, но тот не удостаивает его ответом.
      — Фу-ты ну-ты! Скажите же мне что-нибудь!-кричит Али-баба.
      — Чего ты хочешь? — Рената смотрит на него уничтожающим взглядом. Её серые глаза гневно блестят.— Если бы я была на месте фрейлейн Стефани, тебе не пришлось бы переезжать: ты бы у меня в два счёта вылетел из интерната.
      — Ну! — отвечает Али-баба и ещё глубже засовывает руки в карманы брюк. Он сердится.
      «Когда-нибудь я ещё покажу этой жабе Ренате!» — думает он.
      Инга Стефани по-прежнему сидит за столом. Рената замечает, что лицо у неё помрачнело. Наверняка фрейлейн Стефани опять думает о том, как бы ей уйти из интерната. Ренате хочется подойти к заведующей, но её опередил Карл Великий. Разыгрывая из себя кавалера, он небрежным жестом открывает свой портсигар.
      — Не хотите ли закурить, фрейлейн Стефани? Ну и дали вы нам жару! — Он ухмыляется. — Чёрт возьми! Это был настоящий фейерверк!
      Хлопнув дверью, Али-баба уходит в свою комнату.
      — Фу-ты ну-ты! Тут действительно всякое терпение лопнет, — ворчит он сердито.
      Али-баба вынимает из шкафа свои вещи, их у него
      совсем немного. Он перебирается в седьмую комнату, к «большим». Свои рваные сапоги он забывает взять. Их ему приносит позже Профессор.
     
     
      СВИНОЕ САЛО
     
      — Доброе утро. Ну как, все тут? Тогда начнём... Александр Кнорц глубже нахлобучивает на голову свою старую шляпу. За ночь стало ветрено. На башне помещичьего дома скрипит заржавевший флюгер. С деревьев облетают последние листья. Ученики, собравшиеся во дворе имения, жмутся друг к другу. Рози мёрзнет. «А ведь ещё только октябрь, что же будет зимой?» — думает она боязливо. Кнорц распределяет всех учеников.
      — Ты да ты, вы пойдёте пасти коров. Но прошу вас, господа, поторопиться. Давай-давай! — Затем он по очереди оглядывает всех ребят. — Сегодня нам надо возить удобрения. Мне потребуются два крепких парня. Они должны уметь обращаться с лошадью! Господа, кто хочет возить навоз?
      Рената поднимает руку.
      Александр Кнорц немедленно отмахивается.
      — Можешь опустить руку, — говорит он. — Так дело не пойдёт. Я не намерен нарушать правила внутреннего распорядка. Девушкам разрешено управлять лошадьми только на территории имения, тут никто не возражает. Но, если речь идёт о поездке в поле, вожжи должны быть в руках у парней. Это ясно!
      Но Рената не считает, что это так уж «ясно». Она негодует.
      — Это какое-то стародавнее предписание! По-моему, сейчас все мы равноправны.
      — При чём тут равноправие! С равноправием это ничего общего не имеет. Вы, девушки, чересчур пугливы. Из-за всякой ерунды теряете голову. Это не упрёк. Вы не виноваты, что так созданы. Да, да, можешь не смотреть на меня с таким возмущением. Как только появляется опасность, вы кричите: «Караул!»— и закрываете лицо руками. Я это знаю. Из-за ваших слабых нервов вам и не дают в руки вожжи. Поэтому предписание вовсе не стародавнее. — Александр Кнорц разошёлся. — Забота о человеке — вот что это такое. А то, чего доброго, нам придётся вытаскивать вас вместе с поломанной телегой из какой-нибудь канавы или снимать с дерева. Вот так-то!
      Кнорц внимательно вглядывается в лица юношей. Его выбор падает на Занозу и Феликса Кабулке.
      — Только смотрите, господа, не загоните лошадей.
      Опасаясь, как бы заведующий хозяйством, чего доброго, не передумал, Заноза и Феликс спешат в конюшню. Мальчики рады. Не каждый день им доверяют лошадей. Они запрягают в тяжёлую телегу Петера и Пауля, двух рыжих жеребцов, которые специально выделены для интерната. Конюх наблюдает за каждым их движением.
      — Вас учить нечего. Вы своё дело знаете, — говорит он.
      — Ещё бы, герр Мельман, ведь мы не новички. Действительно, Заноза и Феликс хорошо знают своё дело, Петер и Пауль — смирные лошадки. Правда, Петер иногда не прочь покапризничать, особенно если он заметит на дороге мотоцикл, но это не так уж страшно. Заноза садится на телегу. Феликс дёргает вожжи.
      — Н-но, милые!
      На току сегодня молотят рожь, и всех остальных учеников Кнорц посылает туда:
      — Отправляйтесь во вторую бригаду. Давай-давай! От деревни до тока около километра. Ученики бегут по просёлочной дороге. Рената сердится.
      — Как несправедливо! Мальчишкам доверяют лошадей, а мы годны только для чёрной работы! — возмущается она. — Кнорц сам выдумал эти несчастные правила. Как будто девушки такие трусихи. Совсем недавно Я прочла где-то, что женщины ведут себя у зубных врачей гораздо храбрее мужчин. Вот вам, пожалуйста! Нет, мы не должны этого больше терпеть.
      Лора берёт Ренату под руку:
      — Ты не волнуйся. Недаром Кнорц старый холостяк! Он настоящий женоненавистник. Это сразу видно.
      Девушки хихикают.
      У тока стоит паровая машина, которая приводит в движение молотилку. Машина старинной конструкции— с безобразными колёсами и высоченной трубой.
      Факир уверяет, что так примерно выглядел первый паровоз. Машинист в замасленном комбинезоне влез на молотилку, чтобы почистить и смазать её. Проверив давление пара, он подбрасывает в топку несколько лопат угля. Из высокой трубы тянется грязноватый дым, ветер гонит его над полями.
      Бригадир второй бригады, седой Кубале, расставляет по местам мужчин, женщин и молодёжь. Ренату он посылает развязывать снопы, остальные ученики, захватив длинные вилы, лезут на самый верх набитого снопами сарая. Кубале следит за тем, чтобы не упала лестница.
      — Не валяй дурака! — кричит он Факиру, который, изображая Тарзана, быстро, словно обезьяна, лезет наверх.
      Машинист проверил насос машины. Он вытирает о комбинезон свои замасленные руки:
      — Всё в порядке! Берегись!
      Раздаётся короткий, резкий свисток молотилки. Тяжело пыхтя, машина заработала. Она гремит, шипит, вздыхает. Широкий приводной ремень между паровиком и молотилкой приходит в движение.
      Повидло ломает себе голову, соображая, сколько пар подошв можно выкроить из такого ремня.
      Старый паровик работает всё быстрее. Молотилка гудит и шумит.
      Рената развязывает первый сноп. Кубале смотрит на часы. Молс~ьба начинается.
      Обмолоченная рожь сыплется в мешки. После того как мешок наполняется, Кубале проводит на двери сарая меловую черту. Соломы становится всё больше и больше. Взрослые и ребята работают не разгибая спины. Только машинист успевает время от времени отхлебнуть кофе. Чтобы он не остыл, машинист поставил бутылку с кофе на топку паровика. Молотилка грохочет. Вдруг Рози, работающая на самом верху, под крышей сарая, громко взвизгивает. Из снопа соломы, который она собиралась подать Лоре, выскочила мышь.
      — Лови её, лови! — кричит Малыш.
      Ветер врывается на ток и гонит мякину по сараю, пыль ест глаза. Рената почти ничего не видит. Но что поделаешь — ей непрерывно приходится развязывать сноп за снопом. Прожорливая молотилка, которая шумит там, внизу, у неё под ногами, требует всё новой пищи. Стоя позади машины, бригадир проверяет качество зерна, пересыпая его в руках.
      — Добрый хлеб у нас будет, — говорит он с удовлетворением.
      Из маленьких свинарников, которые стоят кучкой, как грибы на полянке, раздаётся многоголосый шум. Наступило время кормёжки, и все шестьсот свиней пришли в беспокойство. Даже самые жирные и ленивые вылезли из тёплых закутов и, визжа, тычутся взад и вперёд. Есть! Есть! Мокрые свиные морды нетерпеливо просовываются сквозь ограду. Едва заслышав звон вёдер, они хрюкают, с нетерпением дожидаясь своей очереди.
      Али-баба, который начал обучаться уходу за животными в свинарнике, притаскивает корзины с мелко изрубленной ботвой. Он ловкими движениями наполняет корыта; многоголосый визг и хрюканье постепенно сменяются громким чавканьем и чмоканьем.
      — Ну как, вкусно? Да?
      Али-баба похлопывает толстую чушку по широкой спине. Потом он приготовляет пищу для поросят, замешивая на молоке муку грубого помола и картофельные очистки. Али-баба трудится на совесть. Его л идо раскраснелось от усердия. Готово! Али баба берёт вёдра, подзывает к себе своих питомцев и распределяет между ними еду. Поросята спешат на зов. Они окружают корыта, а некоторые из них залезают туда с ногами.
      — Эй вы, не толкайтесь! — кричит им Али-баба.— Соблюдайте очередь. Цуцику ничего не достанется.
      Цуцик, слабый маленький поросёнок, как неприкаянный бродит на тощих ножках вокруг своих более крепких сестёр и братьев, плотной стеной обступивших кормушки. Али-баба берёт его на руки. Поросёнок визжит и отчаянно барахтается. Али баба гладит Цуцика.
      — Фу-ты ну-ты! Не бойся, я тебя не обижу.
      Он относит поросёнка в пустой закут и ставит перед ним кормушку.
      — Ну вот, теперь можешь лопать сколько влезет, не спеши, никто тебя не тронет...
      Али-баба внимательно смотрит за тем, как Цуцик поглощает пищу, а потом, счастливый, идёт дальше. На ногах у Али-бабы высокие резиновые сапоги. Ходить в них неудобно: сапоги велики ему на целый номер. Раньше Али-баба надевал их только в слякоть, но теперь, когда его единственная пара ботинок разорвалась, приходится надевать сапоги каждый день. Босиком в октябре не очень-то походишь. На дворе слишком холодно.
      Кормёжка окончилась. Али-баба чистит один из свинарников. Крытые соломой свинарники, расположенные на большой поляне позади двора имения, напоминают маленькую горную деревушку. Али-баба собирает навоз в кучу, обрызгав при этом все сапоги. Но Али-бабе это безразлично. Насвистывая и напевая, он так сильно размахивает метлой, что его широкие старые штопанные-перештопанные брюки, доставшиеся ему от отчима, надуваются, как парус, на ветру.
      Хильдегард Мукке сидела в своей тесной канцелярии и смотрела в давно не мытое окно. При свете солнца оно казалось подслеповатым и грязным. «Посидишь здесь, и сама, того и гляди, покроешься пылью», — подумала она.
      В последнее время Хильдегард Мукке очень недовольна собой: вместо того чтобы помогать людям, приходится заниматься канцелярской работой. Стоит ей только собраться в конюшню или на поле, как обязательно что-нибудь помешает: то ей надо составить какой-нибудь документ, то неожиданно нагрянет инструктор, не говоря уже о собраниях и заседаниях.
      «Нет, так дальше продолжаться не может», — решила Мукке.
      Она заперла ящики своего письменного стола, надела светло-зелёную куртку и большими шагами направилась через двор имения. Она дышала полной грудью, стараясь вобрать в лёгкие как можно больше свежего воздуха. «Как это приятно! Нужно подумать и о своём здоровье»,— сказала она себе.
      Хильдегард Мукке любила простоту в одежде; она не носила ни шляпы, ни платка, и осенний ветер свободно играл её волосами. Удобнее всего она чувствовала себя в спортивной куртке и длинных серых брюках.
      Её путь проходил мимо свинарников. В них не было слышно ни визга, ни хрюканья. Сытые животные лениво грелись на солнце.
      Али-баба насыпал в вычищенные свинарники свежую солому. Он заботливо и аккуратно укладывал её на полу ровным слоем.
      Хильдегард Мукке замедлила шаги. Она заметила Али-бабу. «Странный парень, — подумала она. — Всегда одет, как последний бродяга. Почему он такой неряха? Может, у него в семье что-нибудь не в порядке?»
      Али-баба и не подозревал, что за ним наблюдают. Напевая про себя, он втащил в свинарник ещё одну охапку соломы. Хильдегард Мукке радовалась его усердию. Она остановилась. Что это за парень? Не похоже, чтобы он был лентяй. Надо с ним поговорить. Она откашлялась.
      — Ну, как дела? Как поживают наши свиньи? — спросила она.
      Али-баба стряхнул с куртки прилипшие к ней соломинки. Он смущённо улыбнулся.
      «Какие у него крепкие зубы!» — не без зависти подумала Хильдегард Мукке. Ей самой В последние годы частенько приходилось наведываться к зубному врачу...
      Али-баба показал на племенную свинью, которая чесала спину о забор в противоположном конце свинарника.
      — На следующей неделе она опоросится, — сказал он тоном специалиста. — Значит, у нас опять будет прирост.
      — А вам, ребятам, прибавится работы, — ответила ему Мукке.
      Но тут, запыхавшись, прибежала фрейлейн Лобеданц, машинистка из канцелярии.
      — Фрау Мукке, вас зовут к телефону! Звонят из района. В одиннадцать часов заседание в Доме профсоюзов. Надо взять машину и немедленно ехать.
      Хильдегард Мукке зажмурила глаза. Она с трудом удержалась от крепкого словца. Поколебавшись секунду, она подала Али-бабе руку:
      — Очень жаль, я бы охотно ещё с тобой поболтала. Но отложить разговор -не значит отменить его. Итак, до следующего раза... Всего хорошего!
      Она ушла. Али-баба растерянно посмотрел ей вслед. Он был очень удивлён.
      «Фу-ты ну-ты! Ну и смешная же тётка эта Мукке! Если она интересуется свиньями, почему ей не пойти к зоотехнику? Наверно, этой Мукке просто скучно. Ну да, те, кто весь день сидит в конторе, ничего ведь не делают...»
      Али-баба вернулся в свинарник и поделил оставшуюся солому.
      Обеденный перерыв был в одиннадцать часов тридцать минут. Али-баба проголодался. Он пришёл в интернат на несколько минут раньше срока, наспех вымыл руки и, не переодеваясь, как был, отправился в столовую.
      Резиновые сапоги Али-бабы были облеплены навозом, одежда пахла свинарником. Но Али-бабе это не мешало. Его нос привык к подобным ароматам.
      Завтрак, гуляш с картошкой, был уже готов.
      Фрау Хушке накрыла столы. На каждом из них стояли миска с картофелем и миска с гуляшом. Али-бабе осталось лишь положить еду на тарелку.
      Он не заставил себя упрашивать и наложил в тарелку целую гору картофеля. Затем он погрузил разливательную ложку в миску с гуляшом. Соус был наверху, мясо — внизу. Али-баба не стал перемешивать гуляш: недрогнувшей рукой он выудил со дна всё мясо, только жирные кусочки бросил обратно в миску -жира он не любил, а от шпига его просто тошнило.
      Хорошо приходить к обеду раньше всех. Али-баба внимательно осмотрел свою полную, с верхом, тарелку. Сегодня благодаря его расторопности у него на обед был не картофель с мясом, а мясо с картофелем.
      К тому времени, когда ученики, посланные на молотьбу и вывозку навоза, явились в столовую, Али-баба от усердной еды даже вспотел.
      — Приятного аппетита!
      Али-баба, уплетавший за обе щёки, пробурчал в ответ что-то невразумительное. Пока Макки, Профессор, Малыш и Повидло рассаживались, он успел положить себе ещё одну порцию картофеля и полить её соусом.
      — Ну и голодны же мы!
      Все четверо вновь прибывших жадно набросились на оставшийся картофель и на соус без мяса. Малыш потянул носом воздух.
      — Здесь так пахнет, словно нам подали не гуляш из свинины, а живого поросёнка, — сказал он, искоса взглянув на Али-бабу.
      — Фу-ты ну-ты... А чем плох живой поросёнок? Али-баба выплюнул под стол попавший ему в рот перец. Его соседи отодвинулись.
      Повидло помешивал гуляш разливательной ложкой. Единственное, что он обнаружил в миске, это несколько кусков жира.
      — Мошенничество! — проворчал он разочарованно.— Тут нет ни крошки мяса, одна жижа!
      Али-баба с жадностью проглотил последние куски мяса, лежавшие на его тарелке.
      — Фу-ты ну-ты!-сказал он быстро, желая отвести от себя всякое подозрение. — Ишь, чего захотели — мяса! Вы что же думаете, на кухне едят одну картошку?
      Теперь он был сыт. Он расстегнул верхнюю пуговицу брюк, перебрался на скамейку возле печки и закрыл глаза.
      — Приятного аппетита! — В столовую вошла Инга Стефани.
      Она тут же сморщила нос и, к удивлению присутствующих, несмотря на холодную погоду, раскрыла настежь окна.
      — Чёрт знает, как у вас здесь пахнет! -сказала она.
      В мгновение ока Али-баба сунул свои ноги в грязных сапогах под скамейку. Он притворился спящим, а десять минут спустя, когда он действительно уснул, обеденный перерыв уже закончился.
      — Эй, вставай! Сегодня не воскресенье!
      Спящего Али-бабу растолкала Рената, которая в тот день дежурила в столовой. Сейчас она вытирала столы.
      Окончив работу, Али-баба стащил с себя вонючий комбинезон, а резиновые сапоги, не чистя, бросил под кровать. Потом, захватив мыло и полотенце, он отправился в душевую. Али-баба до тех пор полоскался в тёплой воде, пока его не прогнали ребята, вернувшиеся с молотьбы. Их лица были покрыты густым слоем пыли.
      В душевой стало весьма оживлённо.
      Карл Великий, как и надлежало столь высокой персоне, пользовался сразу двумя душами: горячим и холодным. Красный как рак, он перебегал из одной кабинки в другую. Его бросало то в жар, то в холод.
      — Вы даже не представляете, как это полезно, — фыркая и отплёвываясь, поучал он смеющихся зрителей.— Затопек моется точно так же. Именно поэтому он и бегает так быстро.
      Куниберт Мальке тоже стоит под холодным душем. Впрочем, не по собственной охоте: Повидло и Малыш всё время настойчиво толкают его под ледяную струю.
      — Слышал, Профессор, как это полезно? — дразнят они его. — У тебя есть шанс превратиться из простого профессора в профессора Затопека.
      Куниберт Мальке тяжело дышит. Он покрылся гусиной кожей и дрожит, как новорождённый щенок...
      В душевой этажом выше, где мылись девочки, было не менее шумно. Рената только-только успела намылиться, как Стрекоза, Лора и остальные «русалки» подняли громкий крик. Вода в душе становилась всё холодней и холодней.
      — Тёплой воды больше нет. Опять её разбазарили мальчишки! Безобразие! Никогда они не дают нам помыться по-человечески! — бранились девушки.
      Душевая опустела.
      Рената, покрытая хлопьями мыльной пены, продолжала стоять в своей кабинке. Глубоко втянув в себя воздух и вслух досчитав до трёх, она быстро открыла кран.
      — Аи, аи, аи! — Струя ледяной воды обожгла девушку. Она заплясала на месте, прыгая с ноги на ногу.
      Между тем Бритта, которая вымыла только лицо и руки, уютно свернулась калачиком на своей постели. Она читала старую, зачитанную до дыр книжку под названием «Сладкая тайна Фелициты». В ночном столике Бритты хранилось множество подобных книжонок. Забыв обо всём на свете, она листала страницу за страницей. В данный момент она читала о том, как семнадцатилетняя виконтесса фон и цу Экенлоэ готовилась к первому балу. «Фелицита протянула свою красивую, гладкую, как бархат, руку с тонкими пальцами к розовому тюлевому платью с широкой юбкой в больших воланах и, полная сладких предчувствий, коснулась его своим свежим и благородным лицом».
      — Какое великолепие!— восторгалась Бритта. — Тюлевое платье в воланах!
      О своих рваных чулках, которые вот уже три дня лежали на тумбочке и дожидались штопки, Бритта совершенно забыла.
      В седьмой комнате назревал скандал. Заноза и Факир требовали, чтобы Али-баба немедленно отправился во двор и почистил там свои грязные сапоги, которые «благоухали» на всю комнату. Али-баба возражал: он только что принял горячий душ, а на улице холодно.
      Карл Великий, приятно утомлённый после мытья по методу Затопека, сидел на своей кровати и курил сигарету.
      — Эй, — заявил он грозно, — ты что, ждёшь специального приглашения?
      — Фу-ты ну-ты! Я почищу сапоги, но попозже. Зачем такая спешка?
      — Зачем тебе спешить? — как тигр рычал Факир. — Ведь ты вырос в свинарнике. Но не воображай, что мы весь вечер будем терпеть это!
      Заноза, усевшийся за письменный стол с книгами и тетрадями, чтобы приготовить уроки, угрожающе взмахнул линейкой.
      — Послушай, Али-баба,— заявил он, — то, что ты дурак, нас не касается, но дерзить себе мы не позволим. У нас не детский сад, и, если ты не будешь вести, себя как следует, мы тебе покажем. Смотри! Хочешь ты этого или нет, мы тебя воспитаем, Для того тебя фрейлейн Стефани сюда прислала.
      Али-баба скорчил гримасу. Затем он вытащил из-под кровати сапоги и начал соскребать с них грязь перочинным ножиком.
      Это был прямой вызов! Заноза стукнул линейкой по столу.
      Карл Великий, который, лёжа на кровати, пускал вверх колечки дыма, грозно поглядел на Али-бабу сквозь очки.
      — Эй! Заноза, Факир, дети мои, — поучал он своих товарищей, — не позволяйте ему грубить.
      Сам Карл Венцель был слишком ленив, чтобы подняться, — ведь он так удобно устроился, — а кроме того, он был староста комнаты.
      — Мы должны воспитать в Али-бабе уважение к старшим,— продолжал Карл. — Дайте ему разочка два! Разомните ему кости как следует.
      Бросив учебники и тетради. Заноза поспешил на помощь Факиру, который сцепился на полу с Али-бабой.
      Али-баба сопротивлялся до последней возможности, но потом Заноза схватил его за ноги, а Факир всей своей тяжестью навалился на его руки.
      — Ну, как дела? Узнал, где раки зимуют?
      Лицо Али-бабы едва заметно дрогнуло. Ему было очень больно, но он стиснул зубы и промолчал. Нет, нет, он не закричит ни за что!
      Карл Великий чувствовал себя обманутым. Он уже втихомолку радовался, ожидая услышать громкие вопли Али-бабы.
      — Не так робко! Жмите крепче, тяните его за ноги! — кричал он.
      Его слова возымели действие. Подручные палача старались вовсю. Они мяли, давили, тузили, колотили, дубасили и щипали свою жертву.
      — Ну как, довольно? Сдаёшься? Проси прощения! .. Ну!
      Али-баба крепко сжал зубы и не издал ни звука. Он был терпелив — отчим достаточно приучил его к побоям.
      Факир и Заноза продолжали «перевоспитание» Али-бабы. Они стонали от напряжения, их силы подходили к концу.
      В вестибюле зазвонил звонок. Карл Великий поднялся, чтобы идти ужинать. Заноза и Факир прекратили «массаж».
      Али-баба как ни в чём не бывало вскочил на ноги. Показав ребятам язык, он проскользнул за дверь, прежде чем Заноза успел запустить в него линейкой.
      — Какая дрянь! Но терпение у него есть. Твёрд как камень!
      Факир вытирал пот, Заноза приводил в порядок свою -растрепавшуюся шевелюру.
      — Ничего! Будет время — мы с ним справимся. Это логично, — пророчествовал Карл Великий.
      Они вышли из комнаты. По дороге Факир споткнулся о грязные резиновые сапоги Али-бабы, которые по-прежнему валялись посреди комнаты. Он поднял их, отнёс в туалетную комнату и после этого тоже спустился в столовую.
      Али-баба по-прежнему сидит за отдельным столиком в коридоре. «Массаж» вызвал у него жажду. Он пьёт чай, две большие чашки подряд. Ребята один за другим пробегают мимо него в столовую, но Али-баба их не замечает. Последней спускается с лестницы Рената. Она только что спешно дописала письмо к сестрёнке; по дороге она опускает его в почтовый ящик, который висит тут же, в коридоре.
      В столовой воцаряется тишина. Али-баба осматривает свою порцию. На ужин горячего не полагается.
      На тарелке лежат пятнадцать граммов масла, а вокруг него аппетитно разложены три ломтика колбасы, кусочек сыра и кусок шпига. Всему этому Хорст Эппке предпочёл бы полную тарелку картошки с подливкой. Это куда сытнее. Он берётся за хлеб, просит у фрау Хушке горчицу. Тарелка пустеет. Колбаса, масло и сыр исчезают, но сало остаётся лежать. Брр!.. Али-бабу передёргивает. Он не переносит ничего жирного. Что же делать с салом? Кому его отдать? Может быть, Малышу или...
      Из столовой выходит Макки, размахивая пустым чайником.
      — Ну что, деточка, поболтать не с кем? — дразнит он Али-бабу, пока фрау Хушке наливает на кухне чайник.
      Али-баба делает вид, что он не слышит. Тут за чаем приходит Стрекоза. Она стоит у двери в кухню и насмешливо смотрит на Али-бабу.
      — Фрау Хушке, не высовывайтесь из кухни: Али-баба ест горчицу и может вас обрызгать, -: хихикает Стрекоза и, схватив полный чайник, убегает обратно в столовую.
      — Глупая болтушка!-Али-баба чуть не захлебнулся чаем.
      Он рассержен. Хороши товарищи! Тьфу, черти! Нет, сала они от него не дождутся. Лучше отдать его кошке...
      А вот кстати и толстый интернатский кот Петер. Мягко ступая, он скользит по коридору. Али-баба показывает Петеру сало и подзывает его к себе:
      — Кис-кис-кис!
      Выгнув спину дугой, Петер неохотно обнюхивает сало. «Покорно благодарю!» Всего лишь десять минут назад Петер поймал в сарае жирную мышь и поужинал. Он сыт по горло. Гордо поглядывая по сторонам, кот направляется в тёплую кухню, а сало остаётся лежать на том же месте, куда его бросил Али-баба.
      «Глупое животное! — Али-баба поднимает с пола отвергнутое лакомство. — Я просто оставлю шпиг на тарелке»,— решает он.
      Однако его мучают сомнения. Фрау Хушке может подумать, что он начал привередничать и в следующий раз, когда будет пудинг, нарочно не даст ему добавки. Нет! С поварихой портить отношения не следует. Ни в коем случае...
      Взгляд Али-бабы случайно падает на почтовый ящик, который висит на стене рядом с доской для объявлений.
      Ого, теперь он знает, как проще всего избавиться от сала!
      Али-баба искоса смотрит в сторону кухни. Обстановка складывается благоприятно: фрау Хушке стоит спиной к нему, у шкафа с посудой. Недолго думая Али-баба на цыпочках прокрадывается к ящику. Вот и всё! Наконец-то он разделался с салом.
      Хорст Эппке хохочет от всего сердца. То-то удивится фрейлейн Стефани, когда раскроет завтра утром почтовый ящик! Интересно было бы поглядеть на неё.
      День ещё не кончился. После ужина по вторникам в интернате проводятся занятия кружка арифметики. Ученики, которые за время своего пребывания в школе не успели выучить таблицу умножения, понять десятичные дроби и теорему Пифагора, имеют возможность наверстать в интернате упущенное. Кружок ведёт учитель герр Фюрст, который работает в ближайшем окружном городе и раз в неделю приходит в народное имение.
      — Друзья, — предупреждает ребят Инга Стефани,— смотрите, чтобы никто из тех, кто хромает по арифметике, не улёгся в постель. Я их всё равно вытащу. Будьте довольны, что с вами занимаются дополнительно, а то вы потом не сможете подсчитать урожай на своих полях.
      Заведующая позаботилась о том, чтобы столовую подготовили к занятиям. Ребята переставили столы и стулья и принесли большую доску.
      — Только не спите, — предупреждает Инга Стефани.
      Фюрст, небольшого роста человек с круглым женским лицом, повторяет вычисление площадей. Крошащимся мелком он чертит на доске равносторонний треугольник.
      — Треугольник-это часть плоскости, ограниченная тремя сторонами, — говорит учитель своим ровным, громким голосом. — Сумма сторон треугольника равна А плюс В плюс С. Поняли?
      В столовой стало тихо. От натопленной печи идёт приятное тепло; учеников клонит ко сну. Одна Рози ещё следит за объяснением учителя. Остальные клюют носом. Малыш вот-вот закроет глаза и задремлет. «Жаль, что я по вечерам так устаю», — думает он.
      Фюрст начал рассказывать о признаках равенства, треугольников.
      Али-баба зевает во весь рот. То, что в равных треугольниках соответственные углы и стороны равны, его абсолютно не интересует. Сейчас он мечтает только о своей кровати.
      «Фу-ты ну-ты! Как долго болтает этот парень! Небось получает почасовую оплату».
      Али-баба шаркает ногами. Он знает, что учитель не любит, когда ему мешают. Нарушителей порядка он быстро выгоняет проветриться. «Вот и прекрасно, — соображает Али-баба. — Если Фюрст вышвырнет меня за дверь, я могу пойти спать. Будем надеяться, что я скоро вылечу».
      Фюрст, который в это время чертит на доске треугольник, оборачивается к нарушителю тишины.
      — Сиди спокойно, — говорит он. — Муравьи тебя кусают, что ли?
      И учитель продолжает чертить.
      Да! Ничего не вышло! Некоторое время Али-баба сидит спокойно. Потом ему приходит в голову новая блестящая мысль. Он складывает на груди руки, опускает голову и, закрыв глаза, начинает храпеть всё громче и громче.
      В столовой заскрипели стулья. Даже Малыш и тот развеселился. Все улыбаются и, подталкивая друг друга локтями, с нетерпением ожидают дальнейших событий. Али-баба продолжает храпеть, как морж.
      Фюрст, который по-прежнему стоит у доски, сломал мел.
      — Кто хочет остаться дураком, может идти спать, — говорит он раздражённо.
      Широко шагая, Фюрст устремляется к Али-бабе:
      — Убирайся вон, невежа!
      Али-баба протирает глаза. Он притворяется обиженным:
      — Герр Фюрст, вы не имеете права так говорить — у меня .сонная болезнь.
      С этими словами Хорст Эппке быстро ретируется из столовой.
      — Ну и дурень! — ворчит Фюрст, снова подходя к доске.
      Урок продолжается. Но Малыш уже больше ничего не видит и не слышит.
      Обитатели седьмой комнаты — Карл Великий, Заноза и Факир — уже улеглись. Карл Великий ещё читает. Заноза и Факир залезли с головой под одеяла. На улице дует сильный норд-ост. Через оконные щели ветер проникает в дом. Но господа из седьмой комнаты опять поленились протопить печку.
      Заноза вспоминает о своём разговоре с Бриттой. Она рассказала ему, что в имении снова был случай панариция.
      «Удивительно! — думает Заноза. — Химия так далеко ушла вперёд, в лабораториях изготовляют такие чудесные препараты, почему же ещё не нашли средства против панариция? Какого-нибудь противоядия или сыворотки, которые бы излечивали больных животных».
      Он говорит об этом Факиру.
      — Знаешь, — отвечает тот, — надо пустить в коровник какой-нибудь газ... и выкурить этих микробов, как выкуривают клопов.
      — Прекрасная идея!-насмехается Заноза. — Нельзя же «выкуривать» газом коров. Самый крепкий бык и тот не выдержит такого лечения.
      Факир молчит. Ему лень думать. Заноза позабыл про свою усталость.
      — Знаешь что, — говорит он. — Я бы с удовольствием изобрёл средство против панариция. Жаль, что мы так мало знаем о микробах.
      Карл Великий, насмешливо улыбаясь, откладывает в сторону свой учебник по устройству парников.
      — Дитя моё, — говорит он Занозе, — от твоих разговоров у меня башка гудит. Не будь смешным. О чём, скажи на милость, ты заботишься? Разве это твои коровы? Кроме того, есть болезни, против которых мы бессильны.
      — Ты хочешь сказать — пока ещё бессильны, — возражает ему рассерженный Заноза. — Наука не стоит на месте. Нашли же наконец средства против ящура и сибирской язвы, почему бы не открыть в скором времени средство против панариция?
      Карл Великий лениво зевает.
      — Вольному воля,— говорит он. — Можешь открывать, если ты так умён. Мне это совершенно безразлично. Я, слава богу, садовник. Меня ваши хромые коровы не интересуют.
      Заноза молчит. Карл Великий иногда ужасно его раздражает. Этот Карл — настоящий болван, он ни о чём не хочет знать, кроме дурацких клумб и цветников!..
      Успешно закончив свой номер под названием «сольный храп», Али-баба вернулся к себе и комнату. Быстро раздевшись и побросав все вещи в шкаф, он стелет себе постель. Кальсоны, которые он носит уже три недели,
      Али-баба не снимает. В кровати холодно. Прямо поверх нижнего белья он надевает ночную рубашку.
      Факир из-под одеяла зоркими, как у рыси, глазами следит за всеми движениями Али-бабы.
      — Эй, ты! Мы не на Северном полюсе! — кричит он. — Снимай кальсоны!
      — Эй ты, сосулька! — говорит Заноза. -Так ты в один прекрасный день ляжешь в кровать в ушанке и в перчатках.
      — Раздевайся поскорей!-командует Карл Великий.
      Но Али-баба временами туг на ухо. Накрывшись одеялом, он поворачивается спиной к соседям.
      — Спокойной ночи! — кричит он упрямо.
      Заноза и Факир в мгновение ока выскакивают из кроватей. Али-баба защищается, он брыкается как одержимый. Оба нападающих наваливаются на него. Кровать трещит, одеяло летит на пол. Али-баба вонзает зубы в руку Занозы. Но уже поздно. Факир прижимает его грудь коленкой:
      — Раздевайся! Али-баба задыхается.
      — Нет, нет и нет! — повторяет он упрямо.
      — Чего с ним разговаривать!-подзуживает мальчиков Карл Великий, лёжа в своей тёплой кровати. — Разве вы не видите — ему хочется, чтобы его немножко поразмяли!
      — Минутку. Я знаю кое-что получше...
      Факир достаёт из своего шкафчика платяную щётку. Надо пощекотать этому дурню пятки.
      Али-баба извивается. Он ужасно боится щекотки. Его ноги начинают вздрагивать раньше, чем к ним прикоснулась щётка. Это дешёвая щётка; щетина у неё грубая и колючая. Факир усиленно обрабатывает этой, щёткой пятки Али-бабы.
      — Ай-ай-ай! — пищит Али-баба. Карл Великий в восторге.
      — Сильнее, сильнее!-кричит он.
      И Факир работает на совесть. Он нежно и мягко проводит щёткой по подошвам. Вверх — вниз, вверх — вниз.
      Али-баба ловит ртом воздух. Его глаза наполняются слезами. От смеха у него всё болит. Он уже не в силах больше терпеть.
      Теперь Факир обрабатывает щёткой пальцы ног. Али-баба судорожно вырывается.
      — Ну как, разденешься ты или нет? — спрашивает его Заноза.
      Факир продолжает спокойно работать щёткой.
      — Да-а-а-а-а-а! — кричит Али-баба.
      — А сапоги будешь чистить во дворе?
      — Да-а-а-а-а-а!
      — Поклянись, что ты каждый день будешь добровольно топить у нас в комнате печку, — пользуясь случаем, требует Карл Великий.
      Али-баба согласен и на это, его сопротивление сломлено.
      — Ну, вот видишь, надо было соглашаться сразу. Заноза и Факир исполняют победный танец. Их ночные рубашки развеваются.
      Обессиленный Али-баба незаметно раздевается и приводит в порядок развороченную постель.
      — Великолепная вещичка! — говорит Факир, рассматривая щётку. — Теперь у нас всегда будет тепло в комнате. Как это приятно!
      Факир нежно поглаживает щётку, будто это бесценное сокровище. Заноза с чувством удовлетворения бросается на кровать.
      — Чудесно! — говорит он. — Мы на правильном пути. Эту процедуру со щёткой надо повторять ежедневно. Не пройдёт и месяца, как наш Али-баба станет пай-мальчиком.
      Кровать Хорста Эппке скрипит. Он молча накрывается одеялом.
      Наверху, в «Ласточкином гнезде», ещё шумно. Под руководством Бритты девушки представляют в лицах «Сладкую тайну Фелициты». Накинув на плечи простыню, Бритта изображает виконтессу в бальном наряде. Лора, которая играет камеристку, вертится вокруг своей госпожи.
      — Мадемуазель, — говорит она озабоченно, — ваши перлоны плохо лежат.
      — Не перлоны, а перлон, — поправляет её Стрекоза.
      Стрекоза любит участвовать во всяких представлениях. На этот раз она играет пламенного поклонника виконтессы — барона Адомара фон Хагештольца. По возможности изменив голос, Стрекоза объясняется Бритте в любви. Буква «р» звучит в устах «барона», как раскаты грома.
      — Прриди ко мне в мой дворрец!-декламирует Стрекоза. — За моей терррасой находится сад в шестнадцать моррргенов!
      Рената лежит на кровати лицом вниз. Она читает книжку и не обращает на представление никакого внимания. Бриттин спектакль ей не мешает. Она заткнула уши пальцами и целиком поглощена своей Дитте [1 ***Д и т т е — героиня романа выдающегося датского писателя Мартина Андерсена Нексё «Дитя человеческое».].
      Уже без пяти десять...
      В печке у Инги Стефани потрескивает огонь. Горит настольная лампа. Её мягкий свет падает на письменный стол, где по-прежнему лежит незаполненная анкета. Инга Стефани задумалась. Поступать ли ей на курсы или раз и навсегда распрощаться с интернатом? Этого она никак не может решить. Её взгляд упал на часы. Через несколько минут отбой. Инга Стефани встала. В интернате ещё шумно, и ей пора укладывать своих питомцев. И голос Инги Стефани снова раздаётся на всех этажах:
      — Друзья, поторапливайтесь!
     
      РАЗНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ
     
      Небо было молочно-белое. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь завесу туч, они почти не грели.
      Сторож имения, папаша Боссиг, чтобы размяться, слегка притопывал ногами. Правую руку, на которой не хватало трёх пальцев, он засунул поглубже в карман пальто. Когда рука мёрзла, шрамы начинали болеть. Проклятый несчастный случай! Свыше сорока лет простоял папаша Боссиг за верстаком. Он был первоклассный столяр. «Не спите, мальчики, берегите руки», — предупреждал он своих учеников, когда им приходилось работать с ленточной пилой. Но однажды он сам зазевался. Задумался о своих внуках и коснулся рукой пилы. Эта небрежность стоила ему двух пальцев. И, как назло, на правой руке. Со столярной работой было покопчено. Какая жалость!
     
      Папаша Боссиг только хотел набить свою трубку, как во двор вошёл какой-то человек. Боссиг оглядел незнакомца. На вид ему было лет тридцать. Он был одет, как обычно одеваются в деревнях: в довольно длинную куртку и тёмно-серые брюки, заправленные в высокие сапоги. Под мышкой незнакомец держал портфель. Портфель был так набит, что напоминал жирного рождественского гуся. Незнакомец вошёл в ворота, остановился посреди двора, осмотрелся вокруг и направился к флигелю, на двери которого висела вывеска: «Контора имения».
      Папаша Боссиг вынул из кармана изуродованную руку.
      — Одну минутку, молодой человек, не торопитесь. У вас есть пропуск? Ах так, у вас его нет! Я это сразу понял. Вы, наверно, решили, что старик заснул и ничего не видит? Правда? Но вы ошиблись, у нас порядок. Пойдёмте со мной.
      И папаша Боссиг направился вместе с незнакомцем в бюро пропусков — почти пустую комнатёнку, из окон которой был виден двор имения и ворота. На стене висела доска с ключами, а рядом с ней — аптечка. На обшарпанном столе стоял телефон.
      Папаша Боссиг уселся за стол.
      — Будьте добры, предъявите удостоверение личности,-сказал он официальным тоном.
      Незнакомец сунул руку во внутренний карман куртки и вынул удостоверение. Раскрыв его, Боссиг прочёл: «Фамилия — Бауман, имя — Вальтер, год рождения — 5.6.1919. Особые приметы — нет».
      Папаша Боссиг начал заполнять пропуск. Он писал левой рукой. Очень медленно, часто останавливаясь, он записал имя незнакомца, номер его удостоверения, час выдачи пропуска.
      — К кому вы идёте?
      Посмотрев в окно на двор имения, Бауман ответил:
      — К директору.
      — Директор уехал полчаса назад, его сейчас нет.
      — Это не играет роли. Я могу обратиться к его заместителю или к политруководителю. Меня прислали сюда из района. Я буду у вас работать.
      Папаша Боссиг поднял густые кустистые брови.
      — Догадываюсь, — сказал он удовлетворённо. — Вероятно, вы новый зоотехник, будете выращивать молодняк?
      — Не совсем так... — Вальтер Бауман улыбнулся.— Я имею дело только с двуногим молодняком. Я воспитатель.
      — Воспитатель? А кого вы будете воспитывать — учеников? Мне вас жаль, молодой человек. Лучше вам быть зоотехником на животноводческой ферме: там как раз есть чем похвастаться.
      Папаша Боссиг тщательно начертил спою фамилию на пропуске.
      — Теперь можете идти в контору. Дверь напротив, с двумя ступеньками.
      Работа в конторе шла полным ходом, Фрейлейн Лобеданц стучала на машинке, заведующий хозяйством Кнорц рылся в своих конторских книгах, папках и скоросшивателях — он искал потерянную бумагу, — а Эмиль Кабулке что-то громко втолковывал Мукке.
      — ... И это вы называете заботой о человеке, коллега? — говорил он, размахивая своими большими руками. — Поглядите на меня! Чуть свет я уже в коровнике. Поверьте мне, наши стойла-это не синаторий (он хотел сказать «санаторий»), и мне там здорово достаётся. Коровам нужен хороший уход, но это моя забота, и помощи я не требую. Но что я получаю взамен? Разве я не имею права позволить себе маленькую роскошь, особенно когда намаешься за день? Это моё полное право. Почему же меня обходят? Да, да, да! Не отмахивайтесь от меня, коллега. Это не дело! Уже полтора месяца... да что там полтора месяца — добрых три месяца в наш кооператив не завозят малосольных селёдок! Разве я не говорил об этом на собрании? «Достаньте мне малосольных селёдок, — сказал я. — Малосольные селёдки необходимы для здоровья». И правда, у меня прямо слюнки текут, когда я о них думаю. Это моя любимая еда. Знаете, их нужно сразу зажарить и подавать к столу прямо на сковородке. А что останется — мариновать. И класть, конечно, побольше лука. Но разве кооперативу есть до этого дело, разве он обеспечивает нас селёдками? Крабов, тресковую печень и прочую ерунду они присылают целыми ящиками, а селёдок нет как нет! Но я не намерен больше молчать. Я хочу наконец-то есть жареную селёдку. Вот так-то! Поэтому, коллега, когда поедете в районный центр, в Борденслебен, устройте им там скандал. Во всём виновато начальство. Рыбаки своё дело делают как положено. Они выезжают в море в ветер и в непогоду. А потом селёдка попадает к чинушам, и эти ослы, которые только и знают, что просиживать себе брюки в разных канцеляриях, не пропускают её к нам.
      Эмиль Кабулке был в ударе. Он с удовольствием продолжал бы браниться и дальше, но Мукке остановила его, пообещав сделать всё возможное.
      Затем она повернулась к Вальтеру Бауману, который уже несколько минут дожидался её.
      — Так, значит, — сказала она, — вы наш новый долгожданный воспитатель. Я в курсе дела. Район известил нас вчера. Как хорошо, что вы приехали к нам в Катер-бург! От всего сердца добро пожаловать!
      Она крепко пожала Бауману руку.
      Александр Кнорц выполз из-за своего письменного стола.
      Соболезную вам от всего сердца, коллега, — сказал он брюзгливо. — Не желал бы я быть в вашей шкуре. Нет, я бы хотел умереть естественной смертью, а не кончить свои дни в сумасшедшем доме. Лучше стеречь мешок блох, чем воевать с этой ордой!
      Кабулке так оглушительно расхохотался, что фрейлейн Лобеданц сделала опечатку.
      — Да, да! Наши ученики — это весёленькая компания! Если они станут когда-нибудь агрономами и животноводами, сельское хозяйство полетит к чёрту.
      Хильдегард Мукке нахмурилась.
      — Не пугайте нашего нового воспитателя, — оборвала она обоих болтунов, — иначе коллега Бауман так испугается, что тут же уедет обратно.
      Вальтер Бауман улыбнулся. У него было молодое, гладко выбритое лицо.
      — Я не пуглив, — заверил он Мукке.
      Прибыла почта! Фрау Хундертмарк, толстая катербургская почтальонша, каждый день приходит в интернат. Для молодых людей у неё всегда есть в запасе несколько газет, письма и открытки. Взамен она забирает почту, которая накапливается за день.
      — Обождите минутку, фрау Хундертмарк, — говорит Инга Стефани, открывая висящий в коридоре почтовый ящик. В блаженном неведении она опускает руку в деревянную коробку. — Аи, аи, аи! — Инга Стефани испуганно выдёргивает руку. Её пальцы прикоснулись к чему-то мягкому и жирному.
      Фрау Хундертмарк в недоумении трясёт головой, так что из её причёски вылетают шпильки.
      — В чём дело? Чего вы испугались? Какая там ещё чертовщина?
      — Не знаю... — У Инги Стефани такое лицо, словно она вылила уксус.
      Потом она берёт себя в руки и снова с бьющимся сердцем лезет в ящик. Один за другим появляются пять писем, три открытки и... ломтик копчёного свиного сала.
      Фрау Хундертмарк всплескивает руками:
      — Возможно ли! Какое свинство!
      Она рассматривает промасленные письма и открытки.
      — Нет, я не возьму их, фрейлейн. Они испортят мне всю почту. Посмотрите только на этот конверт: можно подумать, что он сделан из промасленной бумаги.
      Почтальонша с трудом разбирает фамилию отправителя.
      — Ре-на-та Ли-биг, — читает она вслух.
      Какая гадость! Инга Стефани словно онемела. К сожалению, фрау Хундертмарк не следует её примеру.
      — Хороши порядочки у вас в интернате, фрейлейн, нечего сказать! Вот где бросают деньги на ветер... ах, извините, я хотела сказать — сало в почтовый ящик! Но так уж всегда. Всё — для молодёжи. А мы, старики, которым хорошее питание куда нужнее, должны трястись над каждым граммом и над каждым пфеннигом...
      Громко ругаясь, почтальонша уходит.
      Инга Стефани готова заплакать. Каждый раз эти упрёки: «Хороши порядочки в вашем интернате». Как будто она одна во всём виновата. Нет такой глупости, которой бы ей не приходилось расхлёбывать. От этого можно прийти в отчаяние. Давно пора бросить интернат. Зачем терпеть неприятности из-за чужих детей?
      Вальтер Бауман быстро уладил все свои дела в конторе. Насчёт жилья он тоже договорился. Временно ему дали маленькую комнатку над кузницей. Кровать, шкаф, стол и стул — вот пока и всё, что ему нужно. А когда через месяц или два освободится квартира, которую ему обещают, он сейчас же выпишет в Катербург жену с ребёнком... Ничего, всё будет в порядке!
      Тихонько насвистывая, Бауман медленно проходит по двору имения. Ему хочется сразу же познакомиться с хозяйством имения. Но прежде всего его, конечно, интересует интернат. Бауман уже знает, что заведующая очень молода. Наверно, она лучше разбирается в ребятах. Бауман надеется на этот раз услышать что-нибудь утешительное.
      «Они все здесь ведут себя так, будто в интернате одни трудновоспитуемые», — размышляет Бауман, входя в интернат и представляясь заведующей.
      Инга Стефани сердито называет своё имя. Она сдержанна, можно сказать — холодна. Сразу видно, что она чем-то расстроена.
      — Значит, это вы заведуете интернатом?-смущённо спрашивает Бауман.
      — К сожалению, да.
      — Но послушайте, мне кажется, что быть матерью тридцати учеников это замечательно!
      Инга Стефани с грустью смотрит на Баумана.
      — Много вы понимаете! — с горечью отвечает она ему. — Мои материнские попечения приносят мне только неприятности.
      И она тут же выкладывает Бауману историю с почтовым ящиком. «Пусть воспитатель в первый же день узнает, с какими шалопаями ему придётся иметь дело»,— думает она. И Инга Стефани долго и подробно рассказывает обо всех своих горестях.
      — Но на этот раз я узнаю, кто виноват! — всё больше волнуясь, кричит она. — Узнаю, хотя бы мне пришлось ради этого наказать всех остальных. Во всяком случае, виновный вылетит из интерната. Я больше не желаю портить себе кровь из-за какого-то хулигана!
      Вальтер Бауман дружески кивает ей головой.
      — На вашем месте я бы так не волновался, — говорит он спокойно, с явным сочувствием. — Это вредно, а кроме того, мешает воспитательной работе.
      Инга Стефани откидывает со лба непокорную прядь.
      — Подождите, через месяц и вы будете так же волноваться, — раздражённо возражает она. Раньше я была само спокойствие... но здесь, здесь... небо с овчинку покажется.
      Вальтер Бауман, который, собственно говоря, ожидал услышать от неё что-нибудь приятное, не может удержаться от улыбки.
      — Я знаю... Вы не первая говорите мне это. И всё же я надеюсь на успех. В каждом деле есть не только теневые, но и свои светлые стороны.
      За обедом — сегодня был овощной суп — ребята больше разговаривали, чем ели. Злобой дня было прибытие нового воспитателя (интересно, какой он?). Кроме того, обсуждалась история с салом. Какая дурацкая шутка!
      Рената и другие пострадавшие трещали как сороки.
      — Если виновный до ужина не объявится, вы узнаете, что значит иметь дело со мной! -с угрозой заявила Инга Стефани. — Есть предел и моему терпению.
      — При чём же здесь мы, фрейлейн Стефани? Ведь мы не виноваты.
      — Это меня не касается. Заботьтесь сами, чтобы такие случаи не повторялись. Ищите виновника. У вас есть время до вечера.
      Ученики взволнованно переговаривались. Рената показала на Хорста Эппке.
      — Это наверняка сделал Али-баба, — сказала она вполголоса.
      Девушки стали возражать. Это исключено. Об Али-бабе не может быть и речи. Такой обжора не будет выбрасывать сало.
      — А если он не ест сала?
      — Али-баба ест всё. При случае он проглотит даже муху, — уверяет Бритта.
      Под эти разговоры Али-баба съел пять тарелок супа и, чтобы не пропало ни капли, облизывает свою ложку.
      — Фу-ты ну-ты! Какой дурак бросает сало в почтовый ящик? -лицемерно говорит он. — По мне, лучше отправить его к себе в желудок!
      Бритта подтолкнула Ренату локтем.
      — Видишь, я тебе говорила, — прошептала она.
      — Ну и что? — ответила Рената, убиравшая со стола.— Он всё врёт. Я не верю ни одному его слову!
      Она собрала грязные тарелки и понесла их на кухню. «Хорошо, что к нам наконец приехал воспитатель, — думала она, — Будем надеяться, что теперь всё пойдёт по-другому».
      День пролетел в один миг.
      Старшие, у которых утром были школьные занятия, остались в столовой, чтобы повторить пройденный материал на ученическом активе. Рената объясняла задачи по математике. Её слушали внимательно, только Бритта украдкой читала иллюстрированный журнал.
      У каждого из младших ребят были свои дела. Али-баба отправился в свинарник, Повидло помогал в овчарне, Фипс, Макки и Рози разгребали зерно в амбаре, Профессор и остальные перебирали картошку...
      Наступил вечер. В душевых зашумела вода, в столовой загудело радио.
      Али-баба стоял во дворе. Старым лезвием от ножа он счищал грязь со своих резиновых сапог. Он мёрз. На его голых ногах были лишь лёгкие домашние туфли — его единственная обувь, если не считать резиновых сапог, которые он носил каждый день. Как только сапоги были очищены от грязи, он поднялся к себе в комнату и принялся за печку. Через несколько секунд в ней уже полыхал огонь. Факир потёр себе руки. Прекрасно! Лечение даёт отличные результаты.
      Настало время ужина, а нарушитель, бросивший сало в почтовый ящик, всё ещё не объявился.
      Ученики возмущались:
      — Какой трус! Хоть бы он сознался! Но желающих сознаваться не было.
      — Я жду до конца ужина, — напомнила Инга Стефани. — Если виновный не сознаётся, вы все будете наказаны. После ужина всё равно никто не покинет помещения. Новый воспитатель хочет с вами побеседовать.
      Али-баба всё ещё ужинал в коридоре. Сегодня была сладкая рисовая каша на молоке и с корицей. И всё же Али-баба ел далеко не так быстро, как обычно. В окошке кухонной двери показался белый колпак фрау Хушке.
      — Тебе что, не нравится?
      — Нет, что вы! Каша замечательная. Просто я уже сыт, — солгал Али-баба.
      Повариха не должна была догадаться, почему сладкая каша не лезла ему сегодня в горло.
      «И отчего это фрейлейн Стефани так волнуется? — думал он. — Когда я бросил сало в почтовый ящик, я не хотел сделать ничего дурного. Не знаю, почему это пришло мне в голову. Это была обычная безобидная шалость! Фрейлейн Стефани не понимает шуток. Глупо!..»
      Али-баба размышлял, стоит ли ему сознаться. Но потом он отбросил эту мысль.
      Фрейлейн Стефани уже и так имеет на него зуб! Ренате Либиг тоже нельзя верить. «Это длинноволосое чучело ещё натравит на меня весь совет интерната, — решил Али-баба. — Она не успокоится до тех пор, пока меня не выбросят из имения. Тьфу! Этого ещё не хватало!»
      ...Али-баба отодвинул от себя тарелку. Ему было не до еды. Он подождал, пока на кухню вынесли грязную посуду, и только тогда рискнул присоединиться к другим ребятам. Он незаметно сел на своё обычное место. «Что бы ни случилось, я ничего не знаю, — внушал он себе.— Если фрейлейн Стефани спросит, что я сделал со шпигом, то я отвечу: съел, да и только».
      В столовой постепенно установилась тишина. Пришёл новый воспитатель. Он снял свою куртку и, поприветствовав собравшихся дружеским кивком головы, сел рядом с заведующей.
      Ученики зашептались.
      Карл Великий закурил сигарету. Он сидел с важным видом, закинув ногу на ногу. Пусть «новенький» сразу увидит, что перед ним не какой-нибудь мальчишка.
      Девушки из «Ласточкина гнезда» приникли друг к другу головами.
      — Не мой тип, — шепнула Бритта: — слишком тонкие губы.
      Лора и Стрекоза захихикали.
      — Ты просто помешалась! — сказала Рената.
      Инга Стефани встала. Она нервно играла своим серебряным браслетом, съехавшим ей на самое запястье. Но голос её звучал спокойно. Инга Стефани не хотела показать, как она волнуется.
      — Ребята! Я не разбираюсь в лошадях и не обучалась сельскому хозяйству, но я знаю, что, если лошадь тебя не слушается, её надо огреть кнутом. — Она глотнула воздух. Гнев её всё возрастал. Глаза сузились. Повысив голос, она резко продолжала: — Среди нас есть трус! Человек, у которого не хватает мужества признать собственную вину. Мне... мне стыдно за него!
      Али-баба съёжился и вцепился пальцами в колени. Инга Стефани снова овладела собой и продолжала ровным тоном.
      — Вчера вы выбросили сало в почтовый ящик, из этого я заключаю, что вам живётся слишком хорошо. Я решила урезать ваш рацион. Тогда ни у кого больше не возникнет искушения бросать на ветер продукты. На первый раз я отменяю полдник. После обеда вы получали чай со сдобными булочками. Теперь распроститесь с ними и поблагодарите за это виновного. Как только он одумается и признается, мы снова закажем пекарю сдобу. Сделайте из этого соответствующие выводы.
      Инга Стефани села. Али-баба не осмеливался поднять глаза. Все зашептались. Стулья задвигались. У Фипса выпал из кармана перочинный ножик.
      Карл Великий пробормотал себе под нос:
      — Безобразие! Они просто хотят сэкономить деньги, отпущенные нам на питание! Это подсказывает логика.
      Высказать своё мнение открыто он не осмелился. Карл искоса посматривал на нового воспитателя. «Неизвестно, что это за птица», — трусливо думал он.
      Рената тоже была не согласна с подобным наказанием. От возмущения она так трясла головой, что косы прыгали у неё по спине. Это несправедливо! Рената разочарованно смотрела на заведующую. Как могла фрейлейн Стефани так поступить?
      Когда волнение улеглось, слово взял новый воспитатель.
      — Мне тридцать пять лет, и меня зовут Вальтер Бауман,— сказал он. — Надеюсь, что мы с вами сговоримся.
      Ребята ухмыльнулись. Грозовая атмосфера разрядилась. Страсти улеглись.
      — Что же мне рассказать вам?-Бауман огляделся вокруг. — Знаете, придя к вам, я невольно вспомнил то время, когда сам жил в интернате. Тогда мне было примерно столько же лет, сколько вам теперь.
      И Вальтер Бауман рассказал о своей жизни.
      — Я родился в маленькой деревушке в Силезии, — говорил он. — Мой отец работал на почте. Но ему приходилось ещё подрабатывать по вечерам: он клеймил мясо на бойне. А денег всё равно не хватало. В семье было четверо ребят: двое девочек и два мальчика. Жалованья, которое отец получал на почте, не хватало, чтобы определить старшего сына в гимназию. Но я был прилежным учеником. После длительных проволочек мне наконец дали стипендию. Я приехал в районный город и жил там в интернате при гимназии. Это было уже после тысяча девятьсот тридцать третьего года. Над входом в интернат развевался флаг с фашистской свастикой. Наш директор, который двенадцать лет прослужил в рейхсвере, обращался с четырнадцатилетними ребятами, как с рекрутами. «Эй вы, свистуны!» — иначе он нас не называл... В шесть часов утра воспитанники должны были быть на ногах. Горе тому, кто замешкается. В интернате установили прусскую дисциплину. А кто опаздывал, того наказывали. Опоздавших выстраивали в коридоре и командовали— «Ложись! Вставай! Ложись!» Воспитанники плашмя бросались на холодный каменный пол. После очередной муштры все колени были в крови, а локти в ссадинах. «Слава всему, что придаёт мужчине твёрдость!» — это изречение было начертано на лестнице. «Новые люди не знают слёз»,-твердил нам директор изо дня в день. Мы жили, как в казарме. Вечером была поверка, дневальные отдавали рапорт. Стоишь руки по швам и выкрикиваешь: «Четвёртая комната! Все в кроватях! Комната проветрена и подметена. Дневальный: член организации гитлеровской молодёжи Бауман». Рапорт надо было отдавать чётко и отрывисто. Иначе «комнату взрывали» — так называлось это на нацистском жаргоне. При этом никому не было дела до того, действительно ли убрали комнату и подмели пол. Когда директор был не в духе — а он охотно напускал на себя свирепый вид,-он придирался нещадно. Достаточно было обнаружить пылинку на плинтусе или крошечное пятнышко на лампе и начинался сущий ад. «Марш из кроватей, марш! Запевай песню!» — кричал он нам. А когда мы начинали петь, то он напускался на нас ещё пуще: «Это визг, а не пение! Марш под стол!..» И так он мучил нас иногда до полуночи. Мне приходилось очень трудно, — рассказывал Вальтер Бауман своим спокойным, ровным голосом. — Когда воспитатель кричал, я весь дрожал от негодования. Родители меня никогда не били, я привык, чтобы со мной обращались по-человечески. Однажды вечером, когда дневальный в нашей комнате забыл выгрести из печки золу и нас опять заставили в тонких ночных рубашках ползать по холодному каменному полу, я решил, что всё равно не вынесу этой жизни. Я задумал бежать. Входные двери были уже на запоре. Я дождался, пока МОЙ соседи по комнате уснули.
      Потом взял чемоданчик, засунул в него свои жалкие пожитки, вылез в окно и осторожно спустился по водосточной трубе. Это было безумие! Я легко мог сорваться и сломать себе шею, но я пришёл в такое отчаяние, что уже не думал об опасности. На следующее утро я прибыл домой и рассказал всё отцу. Он понял меня, но только пожал плечами. «Я не могу тебе помочь, мой мальчик,— сказал он грустно. — Ты знаешь, у меня нет денег, чтобы послать тебя в другую школу. Если хочешь учиться, терпи».
      Через три часа я, словно кающийся грешник, уже стоял перед своим директором. На душе у меня было горько, но я решил во что бы то ни стало получить аттестат зрелости. Я это крепко вбил себе в голову. «Ты плакса! — презрительно кричал мне директор. — Маменькин сынок! Я отучу тебя от чувствительности!»
      Бауман помолчал.
      — Сами понимаете, что несколько недель потом мне было не до смеха, — тихо добавил он после паузы.
      Все молчали.
      Бауман посмотрел на учеников.
      — Теперь, быть может, вы лучше поймёте, как хорошо вам живётся здесь, в вашем интернате, — сказал он проникновенно.— Правда! Глядя на вас, мне снова хочется стать молодым. Говорю вам честно, мы были бы счастливы, если бы у нас была такая заведующая, как у вас. Как бы мы берегли фрейлейн Стефани! Да мы бы с неё пылинки сдували! А вы? Вы мешаете ей на каждом шагу, вместо того чтобы помочь ей вырастить из вас разумных и сознательных людей. Пусть, мол, заведующая посердится и поволнуется — это ей по штату положено... Не обижайтесь на мои слова. Это моё первое впечатление. Если я ошибся, вы меня поправите. Во всяком случае, мне кажется, что, если вы по-настоящему поддержите фрейлейн Стефани, она за вас пойдёт в огонь и в воду. Да, да! Она именно такой человек. Иначе она уже давно уехала бы отсюда.
      Инга Стефани покраснела. Она смущённо разглядывала свои тонкие руки.
      — У нашего нового воспитателя язык хорошо подвешен,— сказал Факир, возвращаясь вместе с приятелями в свою комнату.
      Занозе не понравилась реплика Факира.
      — Оставь, — возразил он Факиру. — То, что сказал Бауман, было совсем неплохо. Если бы я только знал, кто бросил сало! Слушай, мы должны это обязательно выяснить.
      — Ха-ха-ха! Ты просто соскучился по булочкам,— иронически заметила Бритта, до которой долетели слова Занозы.
      Пора спать!
      Факир уже почистил зубы на ночь. Карл Великий распутывал узел на шнурках от ботинок. Заноза стаскивал через голову свой серый свитер с узким воротом. Али-баба в одной короткой ночной рубашке вприпрыжку пробежал по комнате. Он поставил у печки свои резиновые сапоги, чтобы утром в них не так холодно было влезать. Кальсоны он на этот раз предусмотрительно снял.
      Заноза ломал себе голову, стараясь отгадать, кто мог бросить сало в почтовый ящик. Чем больше он над этим размышлял, тем сильнее подозревал Али-бабу. По его мнению, на такую глупую проделку был способен только он.
      — Эй, Али-баба, скажи хоть раз в жизни правду,— обратился он к Хорсту Эппке, заботливо складывая перед сном свой свитер. — Мы здесь свои люди. Можешь не притворяться. Мы ведь не сплетники. История с салом твоих рук дело? Ну, скажи!
      Али-баба, который, уже улёгся в постель, быстро повернулся лицом к стенке.
      — Фу-ты ну-ты! Я ничего об этом не знаю. Факир начал потешаться над Занозой.
      — Да что ты с ним нянчишься? -сказал он. — Ты не имеешь ни малейшего понятия, как нужно вести подобный допрос. Вот я тебе сейчас продемонстрирую.— И Факир достал из шкафа свою щётку. — Ты увидишь, каким он станет разговорчивым.
      Али-баба съёжился так, что его колени упёрлись в живот. Его бросало то в жар, то в холод. «Всё кончено,— думал он, — я обязательно сознаюсь».
      Факир со щёткой в руках приближался. Он уже схватился за одеяло, чтобы оголить ноги Али-бабы.
      Карл Великий, который только что с трудом распутал шнурки от ботинок, покачал своей мудрой головой.
      — Оставь его, Факир, — приказал он. — На этот раз
      твоя щётка ни к чему. Али-баба обжора. Он уже давно слопал своё сало. Можешь мне поверить, я людей вижу насквозь. И я утверждаю: кто подозревает Али-бабу в этом деле, идёт по ложному следу, как собака, потерявшая нюх. Так подсказывает логика.
      — «Ло-ги-ка»! — Факир сделал гримасу. — Надоела мне твоя философия! — И он бросил щётку обратно в шкаф.
      Али-баба вздохнул свободно, Он притворился спящим. «Дважды так повезти не может, — думал он. — Я должен приучиться к этой проклятой щекотке, и поскорее!»
     
      СОВСЕМ НОВЫЕ МЕТОДЫ
     
      Земледелец должен разбираться в переменах погоды. В интернате ребята постигали и эту премудрость. Они изучали изменения цвета неба, наблюдали за формой облаков и следили за колебаниями температуры воздуха. Для этой цели на одной из хозяйственных построек висел большой термометр. Бауман придавал большое значение ведению специального дневника, в котором вычерчивалась кривая температуры, а также записывалась, краткая сводка погоды. «Утром прохладно, ночью возможны заморозки», — отметила в этот день в своём дневнике Рената.
      Октябрь кончался. Теперь надо было опасаться предстоящих заморозков. Когда заведующий хозяйством думал об открытых картофельных ямах, ему становилось не по себе.
      — Следите за тем, чтобы все картофелехранилища были засыпаны землёй, — ежедневно внушал он бригадирам на утренних совещаниях. — Земли должно быть много, а не так — кот наплакал. И всё это надо сделать своевременно. Теперь каждая минута дорога. Давай-давай!
      было холодно, над оголёнными полями дул норд-ост. Он срывал платочки с голов девушек и щипал за уши ребят.
      Земля высохла. Феликс Кабулке так усердно работал своей лопатой, будто вызвал на соревнование бульдозер. Он не жалел сил. «Надо, чтобы на меня обратил внимание Бауман», — решил он.
      Феликс просто-таки выбивался из сил. Но воспитатель и не смотрел в его сторону. Он измерил площадь картофелехранилища и, разбив её на равные участки, по числу учеников, руководил младшими ребятами. Он следил за тем, чтобы никто из них не отлынивал от работы, а такая привычка была у многих.
      Феликс продолжал стараться вовсю. Его усердие привлекло внимание членов третьей бригады, работавшей у соседнего хранилища.
      — Посмотрите-ка только на младшего Кабулке! — говорили женщины. — Он просто землю носом роет! Эй! Не переусердствуй, парень, а то нам повысят норму!
      Вальтер Бауман наблюдал за работой учеников. Он подходил то к одному, то к другому, исправлял промахи, а когда было нужно, сам брал в руки лопату и показывал тем, у кого дело не шло, как надо укладывать землю ровным слоем.
      — Видишь, вот так тебе будет легче, — говорил он.
      Бауман уже успел узнать многих своих воспитанников. Некоторые лица запомнились ему особенно хорошо. Вот этого бледного, болезненного на вид мальчугана, которого Вальтер Бауман решил отправить при случае к врачу, зовут Малышом, а румяную свежую девочку с ямочками на щеках, работающую рядом с ним, Стрекозой. А слева от неё — Рената Либиг. О ней он уже слышал очень много. Инга Стефани рассказала ему, между прочим, что Рената мечтает стать птичницей и что в детстве у неё почти не было времени для игр, потому что она заменяла мать младшим братишкам и сестрёнкам. «Какой отпечаток накладывают на человека его детские годы!» — думал Бауман. Эта тихая, серьёзная девушка с длинными косами в первый же день бросилась ему в глаза. Куриная Фея! Бауман невольно улыбнулся. Ему нравилось это прозвище.
      Стук лопаты вывел преподавателя из задумчивости.
      Ещё! Ещё! Феликс копал как одержимый. С него, как с борца на ринге в жаркий день, уже сошло семь потов. Сейчас он собрал последние силы. Но вот наступил желанный миг — взгляд воспитателя обратился на него. «Дело выиграно! — ликует он. — Сейчас он меня похвалит и поставит в пример всем остальным. Ага! Он уже идёт ко мне. Наконец-то! Наконец-то!»
      — Дорогой мой! Что с тобой, мальчик? — спрашивает Бауман, качая головой. — Наверно, у тебя плохое настроение и ты срываешь зло на лопате. Так нельзя! Работай разумно.
      Кабулке поражён. Перед глазами у него танцуют чёрные точки, земля колеблется под ногами.
      Бауман подзывает к себе учеников:
      — Посмотрите-ка на этого парня. Мы работаем всего час, а он уже совсем выдохся. Это бессмысленно. Надо равномерно расходовать силы, без рывков, в спокойном темпе, только так можно добиться хороших результатов. Мы пришли сюда не затем, чтобы ставить рекорды, а затем, чтобы добросовестно выполнить свои дневные нормы. Ведь вы пока ещё только учитесь. Ни один разумный человек не будет требовать, чтобы вы перенапрягались и работали быстрее взрослых. Для этого у вас недостаточно опыта. На свете и без вас хватает людей, которые любят пускать пыль в глаза. Надо привыкать к честной и добросовестной работе. Ну, а теперь можете снова браться за дело.
      Юноши и девушки расходятся по местам. Заноза подмигивает Ренате:
      — Молодец Бауман! Правда? Рената машет своим пёстрым платком.
      — Не мешало бы это послушать Давай-давай. Он бы лопнул от злости.
      — Ах, этот? .. — Заноза нагнулся на ходу, чтобы подобрать картофелину. — Для Кнорца мы были до сих пор пятой спицей в колеснице, но теперь дело пойдёт иначе.
      Ребята продолжали засыпать овощехранилище землёй. Размеренно постукивали лопаты. Макки проверил, много ли они набросали земли.
      — Маловато. Давайте поработаем ещё немножко, а не то картошка замёрзнет, — посоветовала Рената.
      Куниберт Мальке совсем приуныл. Вот уже пять минут, как он бессмысленно смотрит в одну точку. Ему трудно даже пошевельнуться. Какая ужасная работа! У него болят все мышцы. Ручка лопаты так тверда, что от неё горят ладони. Разве это можно выдержать? Куниберту стало жаль себя. Время шло, а он всё ещё не работал.
      Факир кинул в мечтателя гнилой картошкой:
      — Эй, Профессор, твоя лопата уже пустила корни! Принимайся за дело, а то ты не управишься и до ночи.
      Куниберт Мальке с убитым видом взялся за лопату. Но нельзя сказать, что работа у него спорилась.
      — Давай я тебе помогу, отдохни, — сказал Бауман, беря у него лопату и делая знак, чтобы он отошёл в сторону.
      Воспитатель хотел согреться. Лопата его глубоко входила в землю. Бауман работал быстро и споро. Свеженабросанная земля словно тёплым одеялом укутывала картофель. От работы Бауману стало жарко. Он посмотрел на Куниберта.
      — Тебе трудно работать в поле, не так ли? — спросил он. — Надо больше каши есть. Скажи, как ты попал сюда, в деревню?
      Куниберт не ответил.
      — Ты сам деревенский? Пошёл сюда учиться по собственному желанию?
      — Я? Нет!.. Соб-ст-вен-но говоря, я хотел стать портным, — нерешительно произнёс Куниберт, растягивая каждое слово.
      — Портным? — Вальтер Бауман от удивления опустил лопату. — Ну, дорогой мой, тогда ты ошибся адресом. У нас в интернате осваиваются многие профессии — ты можешь, например, стать полеводом или животноводом, зоотехником или садовником, — но портным... нет, это не выйдет!-Бауман сдвинул на затылок свою синюю лыжную шапочку. — Парень, парень, кто же тебя сюда направил? — спросил он, снова принимаясь сгребать землю.
      Куниберт, стоя рядом с ним и глядя на него сквозь толстые стёкла очков, начал рассказывать:
      — Мы с матерью пошли на биржу труда. Я хотел стать по-рт-ны-им, но сво-бод-ных мест в по-ртно-вск-ой школе не было. «Мы те-бя уст-ро-им иначе», — сказала мне женщина на бирже труда. И она послала меня в Катербург, в народное имение.
      — А тебе здесь нравится?
      — Мне? Нет! Ведь я же хо-тел стать по-рт-ны-им. Но женщина сказала, что это ничего не значит, каждый может работать в деревне.
      — Вот это новость! — Бауман воткнул в землю лопату.— Наверно, эта тётка с биржи труда получила задание набрать молодёжь для сельскохозяйственных школ. Вот она и решила не утруждать себя. Но, дорогой мой, эта дама не имеет ни малейшего представления о сельском хозяйстве. Она думает, что стоит сунуть человеку в руки грабли, и он сразу станет крестьянином. Чистейшая чепуха! Сельское хозяйство — нелёгкая вещь. Чтобы стать хорошим полеводом или животноводом, надо иметь голову на плечах — чтобы учиться, сильные руки — чтобы работать, и преданное сердце -чтобы любить своё дело. Иначе ничего не выйдет, понимаешь? Но ты лучше скажи мне сам, нравится ли тебе у нас.
      Куниберт судорожно глотнул слюну:
      — Я н-не зна-аю, — промолвил он робко.
      — Знать-то ты знаешь, не притворяйся. Ты можешь спокойно сказать всю правду.
      — Я лучше бы хо-те-ел учиться на порт-но-го, — тихо признался Куниберт Мальке.
      От работы ученикам стало жарко. Даже ветра они больше не замечали. Ребята сняли куртки, девушки — платки. Работали они ровно — не слишком быстро и не слишком медленно. Факир заявил, что они трудятся «в одном темпе». Затем наступил обеденный перерыв. Ученики побежали в столовую и набросились на голубцы, которые им полагались к обеду, а потом снова вернулись к овощехранилищу.
      Заноза поплевал на руки. ,
      — Ну, граждане, скоро финиш.
      Но до финиша было ещё далеко. На полный желудок работать стало трудней. Ребята с трудом раскачивались. Факир стал рассказывать анекдоты, но они были не новы и не остроумны.
      Рената не любила плоских шуток. Не слушая Факира, она помогала Малышу, так как свой участок она уже сделала. К своему удивлению, Рената почти не устала. Конечно, дело было не в тех двух голубцах, которые она съела за обедом. Фрау Хушке так ловко упрятала в капустные листья мясо, что его с трудом можно было обнаружить.
      — Знаешь, я поняла как важно равномерно распределять свои силы, — сказала Рената Малышу.
      Гора земли над овощехранилищем всё росла. За час до ужина работа была уже закончена. Ребята покрыли, картофель толстым слоем земли, и теперь ему был не страшен любой мороз.
      — Ну, вот мы и кончили! Здорово поработали! — хвастались младшие ребята.
      — И всё же мы дураки, — возразил им Факир, опершись на лопату: — мы так поторопились, что теперь нам придётся засыпать ещё одну яму.
      Вальтер Бауман кивком подозвал к себе учеников.
      — Начинается! — заныл Факир. — А всё потому... Но Факир ошибся. Оставшееся время их воспитатель использовал иначе.
      — Теперь вы научились засыпать землёй овощехранилища,— сказал он. — Но знаете ли вы, как их закладывают?
      И Вальтер Бауман начал объяснять, как это делается.
      Третья полевая бригада отстала. Скорее! Поднажмите, рабочий день скоро кончится! Бригадир Леман с часами в руках быстро бегал взад и вперёд, явно тревожась.
      — Живей, живей! Поторапливайтесь! Через пятьдесят минут картофель должен быть засыпан!
      Леман было недоволен. Его бригада всегда выполняла, а часто даже перевыполняла дневные нормы. Но сегодня дело явно не ладилось.
      Чёрт возьми! Леман вспомнил о премии. Один такой несчастный день может всё испортить. Он поглядел на ребят, и его гнев ещё усилился: почему они болтаются без дела? Работали кое-как и уже кончили... Бригадир снова посмотрел на часы. До конца работы оставалось сорок минут. Леман опять повернулся к ребятам.
      — Чёрт бы их побрал! Лодырничают по-прежнему! Да ещё собрались в кучку. — Бригадир, возмущённый до глубины души, выругался. — Нет! Так дело не пойдёт. Эти балбесы отдыхают, а мы теряем свою премию.
      Леман побежал через поле. Не обращая внимания на Баумана, он врезался в толпу ребят и начал командовать:
      — Эй, коллеги, рабочий день ещё не кончился! У нас не принято бросать работу хоть на секунду раньше срока. Нечего таращить на меня глаза. Марш! Отправляйтесь в мою бригаду, быстро!
      Ученики не трогались с места.
      — Вы что, оглохли? — нахмурился Леман.
      — Полегче, дорогой мой, за учеников отвечаю я, — спокойно сказал Вальтер Бауман. — А вы, ребята, оставайтесь здесь. Сегодня вы доказали, что можете засыпать землёй овощехранилище. И хватит! Больше вам этим заниматься незачем, — сказал он, обращаясь к ученикам.
      Леман покраснел как рак:
      — За это ты ещё ответишь, коллега!
      — Мне нечего бояться! Я знаю, что делаю. Конечно, в экстренном случае я и мои ученики всегда к вашим услугам, об этом и говорить нечего, но всё должно иметь свои границы. Затыкать все ваши дыры ученики не могут. Ребятам надо учиться. На экзаменах им поблажки не дадут. Вот так-то!
      Ученики незаметно подталкивали друг друга. Внимание, Бауман за них! Здорово он отчитал этого старого эксплуататора!
      Леман круто повернулся. Сопя от злости, он направился обратно к своей бригаде. «Подожди же! Я всё расскажу Кнорцу. Он тебе покажет, кто здесь хозяин!»
      В тот же день после ужина произошло нечто поразительное. Али-баба попросил у Факира платяную щётку.
      — Зачем она тебе?
      — Фу-ты ну-ты! Хочу почистить брюки, вот и всё!
      — Смотри не запачкай её.
      — Не беспокойся, мои брюки не повредят твоей щётке,
      И Али-баба, забрав щётку, направился в умывальную. В это время там как раз брился Карл Великий. С его подбородка капала мыльная пена.
      Али-баба принялся чистить свои брюки. При этом он не спускал глаз со старосты. Когда он наконец сбреет свою дурацкую бороду?
      Но Карл Великий и не думал торопиться. Лезвие в его дешёвеньком бритвенном приборе было тупое, так как он, по своей скупости, брился им уже десятый раз. Он до тех пор скрёб, царапал и мял кожу бритвой, пока не порезался. Только после этого Карл убрал свои бритвенные принадлежности и с окровавленным подбородком отправился восвояси.
      Наконец-то! Али-баба немедленно оставил брюки в покое. Подойдя к одному из умывальников, он сбросил туфлю с правой ноги и поставил голую ступню на край умывальника. Потом он остановился в нерешительности. Теперь ему предстояло самое страшное. Глубоко вздохнув, Али-баба вслух сосчитал до трёх и прикоснулся щёткой к подошве. Ай-ай-ай! Он бы с удовольствием отказался от своей затеи. Нет, это невозможно. Али-баба стиснул зубы. Сперва он медленно провёл щёткой по ступне. Потом его движения стали более быстрыми. «Не боюсь щекотки! Не боюсь!-твердил он себе.— Ай-ай-ай! Не боюсь щекотки!»
      В умывальную вошёл Малыш, который хотел выпить на ночь несколько глотков воды. Он с удивлением посмотрел на Али-бабу.
      — Что ты делаешь? — с интересом осведомился он.
      — Ничего. Просто у меня зачесалась нога. Фу-ты нуты! Наверно, кто-то укусил.
      Малыш открыл кран. Вода потекла ему прямо в рот.
      — Насыпь себе в носки «цезарол»... Это помогает от блох, — посоветовал он уходя.
      Али-баба не удостоил его ответом. Закусив губы, он снова взялся за щётку. На этот раз на очереди была левая ступня.
      Леман не мешкая пожаловался на Баумана Кнорцу.
      — Этот воспитатель чёрт знает что о себе воображает! — сказал заведующий хозяйством. — Но ничего! Завтра же утром я задам ему жару.
      И вот утро настало. Было без четверти шесть. Папаша Боссиг, дежуривший ночью, в последний раз обходил имение. Через пятнадцать минут кончалась его смена. Старый Боссиг уже предвкушал удовольствие улечься в постель. «А раньше, — думал он, — я в это время как раз вставал и шёл на работу...» В конторе горел свет. Кнорц вместе с бригадирами и воспитателем обсуждал предстоящую работу. Дело шло быстро.
      Хильдегард Мукке, присутствовавшая на совещании, прислонилась спиной к печке. Кафель был ещё тёплый после вчерашней топки.
      Кабулке, который обычно не появлялся в столь ранний час в конторе, сегодня в виде исключения тоже пришёл. Он выжидал удобной минуты, чтобы поговорить о своём деле.
      Наконец Александр Кнорц дошёл до жалобы Лемана. Он хлопнул ладонью по столу.
      — Так дело не пойдёт, коллега Бауман. Не пойдёт! — закричал он, обращаясь к воспитателю. — Для ученья существует школа, а на полях надо работать. Работать без всяких разговоров! Я вижу, вы хотите ввести у нас свои порядки, — бушевал он. — Быть может, вы и работу в стойлах замените лекциями, чтобы нашим умникам не пришлось чистить навоз? Не выйдет! Я вам говорю, так не пойдёт!
      Эмиль Кабулке заёрзал на стуле.
      — Разрешите и мне сказать слово?
      Кабулке мял грязную кепку. Он сжимал и вертел её и руках, словно половую тряпку.
      — Мой сын Феликс, — вы его знаете, он тоже учится у нас в имении, — объяснил мне, что новый воспитатель приказал вчера молодёжи работать медленней. Я считаю, что это, что это... — Кабулке распростёр руки. — Я считаю, что это просто са-бо-таж. Тут из сил выбиваешься, чтобы получить несколько лишних капель молока, а из учеников нарочно делают лодырей! Да они и так еле двигаются, эти парни!
      В комнате стало шумно. Бригадиры встали на сторону старшего скотника. Вальтер Бауман возражал, он защищал ребят.
      — Им надо создать условия для ученья. Нельзя смотреть на них как на подсобных рабочих, которых Кнорц может послать куда ему вздумается!-сказал Бауман резко.
      Заведующий хозяйством побледнел и опять ударил кулаком по столу. Он не терпел критики.
      — У нас здесь предприятие, а не школа! — прохрипел он.
      Но Вальтер Бауман не дал себя прервать.
      — Что же касается моих мнимых призывов к саботажу, то это обвинение меня очень удивляет. Странно: как раз вчера ребята справились с работой раньше, чем третья бригада. Правда, бригадир? Не ты ли сам просил нас, чтобы мы тебе помогли? Леман задыхался от ярости.
      — Ваш участок был на десять метров меньше нашего! — кричал он, пытаясь спасти честь своей бригады.
      — На десять метров, говоришь ты? — вмешалась Хильдегард Мукке. — Ну и что ж? Это не меняет дела. Твои люди по крайней мере на десять лет старше учеников. . . Что вы, собственно говоря, хотите? Ученики вчера поработали на совесть, а товарищу Бауману удалось связать практические занятия с теорией. Что же здесь худого? Наоборот, это очень хорошо. Выращивая урожаи и ухаживая за скотом, мы не должны забывать о людях. Учёба ребят также входит в наш производственный план. Мне кажется, коллега Кнорц недооценивает этой важной задачи нашего предприятия.
      — Минутку,-прервал её Кнорц, театральным жестом прижав правую руку к груди. — В такой обстановке нельзя спорить. Так не годится. К ученикам я всегда отношусь с величайшим вниманием. Спросите у них самих: мы с ними хорошо понимаем друг друга. Ребята меня любят. Но именно потому, что я желаю молодым людям только добра, мне хотелось бы предостеречь коллегу Баумана. Его сомнительные методы воспитания у нас в Катербурге рано или поздно потерпят крах. При всём моём хорошем отношении к ученикам я не советую Бауману слишком с ними носиться. Это их испортит.
      Кабулке помахал кепкой.
      — Правильно! Я могу это подтвердить. Я сам отец, и у меня дома есть такой же осёл. Парни в этом возрасте нуждаются в сильной руке. Сильная рука им нужнее всего.
      Вальтеру Бауману надоели глупые препирательства. Он снял свою кепку с вешалки.
      — Они рассуждают так, словно на свете никогда не было Макаренко! — вполголоса проговорил он, взявшись за ручку двери.
      Хильдегард Мукке ободряюще улыбнулась ему.
     
     
      МЫШИ НЕ ВСЕГДА ЛОВЯТСЯ НА САЛО
     
      Отсутствие полдника оказалось весьма чувствительным для ребят.
      Каждый вечер, перед самым сном, к заведующей являлись просители.
      — Фрейлейн Стефани, мы ужасно проголодались. Дайте нам что-нибудь поесть. Ах, фрейлейн Стефани, неужели вы нас ещё не простили? Но ведь мы ни в чём не виноваты! Разве это мы бросили сало в почтовый ящик?
      У Инги Стефани не хватало духу проводить в жизнь своё собственное решение с той строгостью, как бы ей хотелось. Она каждый раз уступала.
      — Кроме хлеба с повидлом, ничего нет, — говорила она ворчливо, стараясь казаться сердитой.
      — Вот и хорошо! Хлеба с, повидлом вполне достаточно. Большое вам спасибо, фрейлейн Стефани! Мы ведь знаем, что вы вовсе не такая...
      «Да, я действительно не такая, какой бы мне полагалось быть, — с огорчением думала заведующая.— Я просто тряпка, поэтому мне ничего не удаётся довести до конца».
      Когда Инга Стефани отменила полдник, она действительно считала, что это наказание повлияет на виновного; она думала, что он признается во всём. Но как она заблуждалась! Инга Стефани начала сомневаться в правильности своего решения. Она поняла, что действовала необдуманно, наказание было несправедливым.
      А между тем ещё три дня назад, когда Вальтер Бауман сказал ей что-то в этом роде, она на него обиделась.
      На ужин была Каша. С ней случилось несчастье: фрау Хушке зазевалась, не помешала её вовремя, и каша пригорела. Поэтому поварихе пришлось разбавить её молоком пополам с водой. Таким образом она надеялась спасти положение.
      — Какая гадость! — возмущались ребята..
      Даже Али-баба забастовал, правда, после того, как он уже съел полторы тарелки. Но жидкая кашица не могла надолго утолить голод. Чтобы насытиться, Али-бабе надо было съесть что-нибудь более основательное и в несравнимо большем количестве. Перед самым сном он почувствовал адский голод.
      — Фу-ты ну-ты! Я голоден как волк! — жаловался он ребятам.
      — Иди к фрейлейн Стефани, — посоветовал ему Заноза.
      — Ах! — Али-баба бросился на кровать.
      Он вспомнил о злосчастной истории с салом. С каким лицом он пойдёт к заведующей?
      Но голод становился всё сильнее. Сильней угрызений совести.
      «Я должен что-нибудь поесть, а то мне станет совсем плохо», — говорил себе Али-баба.
      Вскоре он отправился искать заведующую. Она была у себя в комнате. Али-баба робко постучал в дверь.
      — Входи. Что тебе надо?
      Инга Стефани встретила его не слишком любезно. Это был уже девятый ученик, просивший у неё сегодня добавки.
      — Дайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, — скромно попросил Али-баба, — а то я никак не могу заснуть.
      В ответ на его просьбу Инга Стефани только вздохнула. Она позвала Ренату, которая дежурила вместо Стрекозы по дому. Стрекоза пошла в клуб на репетицию танцевального кружка.
      — Дай Хорсту Эппке хлеба с повидлом! — Инга Стефани протянула Ренате ключи от кладовой. — Только смотри, чтоб он не съел целую буханку.
      Рената повела Али-бабу вниз.
      — Подожди меня здесь, — резко сказала она, открывая дверь в кладовую.
      Али-баба послушно установился у порога.
      «Ладно, — думал он", — разыгрывай из себя что хочешь, только дай мне что-нибудь поесть».
      Рената зажгла свет, принесла буханку хлеба и отрезала толстый ломоть. «Даже своему злейшему врагу не следует жалеть хлеба», — решила она. Но вдруг Рената остановилась — её взгляд упал на кусок жирной Грудинки, висевшей в кладовой. Шпиг! .. Рената вспомнила испорченное письмо. Прежнее подозрение вновь шевельнулось в ней. Она покосилась на Али-бабу, который всё ещё стоял в коридоре у двери.
      — Послушай, что ты хочешь: хлеб с салом или хлеб с повидлом? — спросила она.
      — С повидлом, пожалуйста!
      Рената изумилась. Почему, собственно, он предпочитает повидло? Ведь шпиг сытнее. Её руки дрожали от волнения. «Спокойней, спокойней! Али-баба не должен ничего заметить, -думала Рената, отрезая большим ножом фрау Хушке толстый кусок сала. — Сейчас я всё узнаю».
      Положив сало на хлеб, Рената дала его Али-бабе.
      — Приятного аппетита!
      — Но ведь я просил хлеб с повидлом! — Рука Али-бабы, протянувшаяся было к Ренате, вновь опустилась. — Не будь злючкой! — попросил он. — Возьми сало обратно и намажь на хлеб повидло.
      — Почему? Посмотри, какое хорошее сало! Ешь, оно вкусное! От сала люди становятся сильнее. Все полярники берут с собой в экспедицию сало.
      Но уговоры не помогали. Али-баба с отвращением отворачивался от сала.
      — Фу-ты ну-ты! Я же говорю тебе, дай мне повидло. Я не переношу ничего жирного.
      — Ах, вот что! Так бы сразу и сказал, что не любишь сала.
      Теперь Рената окончательно убедилась в своей правоте: это он, он и никто другой! Она быстро вернулась в кладовую и положила обратно ломтик шпига. Потом намазала на хлеб тёмно-жёлтый абрикосовый джем.
      — Пожалуйста, — сказала она насмешливо. Али-баба, целиком поглощённый едой, не заметил её торжества. Он тут же откусил кусок хлеба с повидлом.
      «Что же делать дальше?» — Рената была просто вне себя. Она так торопилась, что чуть не забыла выключить свет в кладовой. Вот это да! Она должна немедленно рассказать обо всём подругам.
      Как вихрь несётся она по лестнице. Запыхавшись, с жирными руками, влетает в «Ласточкино гнездо». Бритта и Лора уже лежат в постелях. Стрекоза, которая только что вернулась с репетиции, раздевается.
      — Я его поймала! — кричит Рената, еле переводя дух после быстрого бега. — Теперь я знаю, из-за кого отменили полдник.
      — Из-за кого?
      Лора и Бритта быстро вскакивают. Полураздетая Стрекоза танцует вокруг Ренаты:
      — Скорее говори, кто?
      Рената не заставляет себя долго упрашивать. Быстро тараторя, она рассказывает о происшествии на. кухне.
      — Значит, это всё же Али-баба! — Девушки страшно взволнованы.
      — Я сразу так и подумала, — говорит Бритта.
      — А мы разве в этом сомневались? — уверяют Лора и Стрекоза. Они никак не могут успокоиться.
      — Девочки, — предлагает Рената, — надо завтра же разоблачить Али-бабу. Помните, Бауман сказал, что он задержит нас, чтобы обсудить организацию ученических бригад. Соберётся весь интернат. Вот тогда мы всё и расскажем.
      — Замечательно!
      — Но для Али-бабы это должно быть неожиданностью, иначе он как-нибудь вывернется.
      — Воображаю, какой у него будет дурацкий вид! — замечает Стрекоза.
      У Ренаты от волнения горит лицо.
      — Смотрите не проболтайтесь. До завтрашнего вечера вы должны держать язык за зубами. Дайте честное слово.
      — Честное слово.
      — А ты, Бритта?
      — Конечно, я буду молчать как могила.
      И девочки начинают говорить шёпотом, словно их кто-нибудь может подслушать.
      Вальтер Бауман думал о своих учениках. Какие они разные! Но, в общем, ребята в интернате ему нравились.
      «Я должен поставить перед ними такие задачи, чтобы они сдружились и привыкли работать самостоятельно, — решил он. — Надо разбить их на бригады. Это наверняка даст хорошие результаты. Сегодня же вечером мы поговорим об этом...»
      Работа окончена. Ужин съеден. Дежурные убирают со столов.
      Али-баба расслабляет ремень на целых три дырочки. Живот у него как барабан. Он только что съел одиннадцать оладий... Фрау Хушке решила компенсировать своих подопечных за вчерашнюю подгорелую кашу, и Али-баба не знает теперь, как ему добраться до кровати. Он искоса поглядывает на воспитателя, который сел с девушками. Чего этот Бауман хочет?
      «Надеюсь, что он не будет, болтать всю ночь напролёт. А то я не вынесу и засну»,--думает Али-баба.
      Вальтер Бауман откашливается. Он ждёт, пока наступит тишина. Бритта, Лора и Стрекоза подталкивают Ренату:
      — Говори же, теперь пора, поднимай руку. Рената поднимает руку.
      — Герр Бауман, Рената просит слова! — громко кричит Бритта.
      Рената собирается с духом. Слегка краснея, она показывает на Али-бабу и резко говорит:
      — В истории с почтовым ящиком виноват ты! Вчера вечером ты сам себя выдал!
      Али-баба чуть не падает со стула.
      — Что? В чём я виноват?
      — «Что? В чём я виноват?» — передразнивает его Рената. — Хватит притворяться!
      И она рассказывает, как поймала вчера вечером Али-бабу.
      Али-баба весь съёжился. «Теперь всё кончено»,— в страхе думает он.
      Рената говорит долго: она подробно рассказывает, как предложила Али-бабе сало и что он ей на это ответил.
      Али-баба мрачно слушает. С каждой секундой его упрямство растёт. Первый испуг уже прошёл. «Болтушка! Как бы ей хотелось меня поймать! Но подожди, я ещё сам положу тебя на обе лопатки!» Али-баба с ненавистью смотрит на Ренату. Она только что закончила свою обвинительную речь.
      — Ну, Хорст Эппке, говори! — обращается к нему Стефани. — Теперь ясно, это сделал ты. Не притворяйся.
      — Я? Н-нет, — бормочет Али-баба; вид у него теперь совсем придурковатый. — Своё сало я тогда отдал кошке.
      Все смеются, шумят, громко возмущаются. Никто ему не верит.
      — Фу-ты ну-ты! Спросите нашего кота. Он взял сало прямо у меня из рук. Прошу вас. Спросите его.
      — Спрашивай сам! — кричит Карл Великий. — Это вполне логично. . . А других свидетелей у тебя нет?
      — Спросите кота, — дерзко повторяет Али-баба. На глазах у Ренаты появляются слёзы.
      — Ты лжец! Почему же ты вчера не стал лопать сало?
      Али-баба ухмыляется:
      — Глупый вопрос! Чтобы дать тебе возможность посплетничать!
      Али-бабе удалось рассмешить ребят. Многие ему уже сочувствуют. Повидло от удовольствия громко хлопает себя по ляжкам.
      — Ну и притворщик! — кричит Бритта.
      — Молчи! Ты же видишь, как мальчишки гордятся своим Али-бабой, — одёргивает её Рената, уязвлённая общим смехом.
      — Как? Что? Кто им гордится? — бушует Заноза.
      — Кто виноват, что вы, трещотки, болтаете о том, чего не можете доказать! А?!
      — Ясно, все девчонки — ябеды! Это известно! — пищит Малыш.
      Девушки горой стоят за Ренату:
      — А ребята — хвастуны. Эго уж действительно все знают!
      Все галдят.
      — Предатели! — кричат девушки. — Болваны! Выливают на себя всю тёплую воду!
      Заноза затыкает уши.
      — Ябеды, сплетницы! — кричат остальные ребята.
      Целую минуту обе партии вопят, перебивая друг друга. Ребята всё больше распаляются. Только Али-баба и Профессор молчат. Куниберт Мальке ковыряет в носу, Али-баба сжимает кулаки. Рената ещё пожалеет об этом собрании! Час расплаты настанет! Он с ней рассчитается! Эту Куриную Фею он превратит в общипанную курицу. Дрянь!
      — Довольно, друзья! — вмешивается Вальтер Бауман. — Зачем говорить так много о Хорсте Эппке? Легендарная кошка, на которую он ссылается, всё равно Не даст нам никаких показаний, ни «за» ни «против». Поговорим лучше о более важных вещах.
      И он рассказывает ребятам о бригадах и о. том, как представляет себе их работу в будущем. Бауман просит ребят высказаться.
      — Будут ли какие-нибудь предложения относительно бригад?
      — Да!
      Девушки хотят иметь свою особую бригаду.
      — Тогда все увидят, кто хвастается, а кто работает по-настоящему, — говорит Рената.
      Юноши чувствуют себя обиженными.
      — Очень хорошо, что девушки будут работать отдельно. Мы тоже не хотим быть с ними в одной бригаде,— заявляет Заноза. — Их болтовня действует всем на нервы.
      Теперь слышатся сердитые голоса девушек.
      Вальтер Бауман нахмурился. Он недоволен результатами собрания. Девушки и юноши решили работать врозь. Нехорошо! Очень нехорошо! Воспитатель не думал, что так получится. Он пробует что-то возразить, но девушки упрашивают его, а особенно Рената.
      — Ну что вам, стоит попробовать? Ребята всегда хвастаются, что они работают лучше нас. Они считают себя умнее всех.
      — Слушайте, слушайте! Теперь вам придётся доказать, что вы умеете работать! — восклицает Заноза.
      — Этого мы как раз и хотим. Не бойся! Мы можем даже вызвать вас на соревнование.
      — На соревнование? — смеётся Факир. — В чём же мы будем соревноваться? Кто скорей заштопает чулки или кто быстрее заплетёт косы?
      И он блеет по-козлиному.
      — Девушки будут соревноваться с нами в болтовне,— закричал Али-баба.— Кто умеет громче гоготать. А Куриная Фея выступит в роли главной гусыни.
      Ребята ревут от восторга.
      Вальтер Бауман передумал. Он изменил своё первоначальное решение. Пусть юноши и девушки соревнуются между собой. Это не так уж плохо. «А я уж позабочусь, чтобы в один прекрасный день это разделение окончилось», — решает он.
      Условия соревнования были выработаны очень быстро. Никаких споров здесь не возникло. Ребята решили, что учитываться будут: качество работы, порядок в спальнях и дружба в бригаде.
      — А кто как зубы чистит тоже будем учитывать? — осведомился Факир.
      Заноза толкает его в бок.
      — Перестань! — сердится он. — Теперь мы этим девчонкам покажем.
      Карл Великий зевает от скуки. Какое ему дело до всей этой затеи с бригадами и соревнованием? Он садовник, и ему всё равно не с кем соревноваться.
      Обе бригады выбирают бригадиров.
      — Нам нечего выбирать! Наш бригадир — Рената,— единодушно решили девушки.
      У ребят процедура выборов прошла интереснее. Они выбирали тайным голосованием. Имена кандидатов писали на записках. Большинство проголосовало за Занозу. Какой-то остряк не удержался и предложил в бригадиры Профессора.
      Соревноваться решили до рождественских праздников.
      — Не забудь, Рената, заказать деду Морозу приличный гроб для своей бригады, — дразнил её Заноза.
     
     
      ОПЯТЬ ЭТИ ДЕВЧОНКИ!
     
      Рената привыкла заботиться о других. Когда ей было всего одиннадцать лет, младшие сестрёнки и братишки уже прозвали её «взрослой сестрой». «Взрослая сестра» должна была читать им вслух сказки, вытирать мокрые носы и кормить с ложечки. Малыши вечно висели на Ренате. Она возилась с ними изо дня в день много лет подряд, пока не кончила школу. Потом Рената поступила в интернат при народном имении. В Катербурге для неё началась новая жизнь. Здесь у Ренаты появилось то, чего ей раньше так не хватало, — свободное время, чтобы заниматься своими делами. Днём Рената весело исполняла свои обязанности — она была прилежной и целеустремлённой девушкой, — но по вечерам ей хотелось побыть одной: она много читала. Ренату не интересовало, чем занимаются другие девушки.
      Но вот пришёл день, когда перед ней встали новые задачи. Ренату выбрали бригадиром. Теперь она уже не могла сказать себе: «Меня не касается то, что делают девушки, с которыми я вместе работаю и вместе живу». Раковина, в которую так охотно забиралась Рената, перестала быть её убежищем. Ренате снова пришлось стать «взрослой сестрой», терпеливой и самоотверженной.
      Она всеми силами старалась помочь младшим девочкам.
      — Послушай, Ганна, у тебя в шкафу беспорядок! Сложи поаккуратнее бельё. Я покажу тебе, как это надо делать.
      Но дело не ограничивалось бельём. Рената помогала Ганне убирать весь шкаф.
      — Знаешь, Эрика, на твоём месте я бы подробней вела рабочий дневник. Мало перечислить, что ты делала на птицеферме. Напиши ещё, как мы устроили часть гнёзд, чтобы контролировать яйценоскость каждой курицы. И вообще о курах можно многое рассказать. Я бы с удовольствием работала каждый день на птицеферме. . .
      И Эрика заново переписывала свой отчёт. С помощью Ренаты он увеличился до двух с половиной страниц.
      — Ну вот, теперь совсем другое дело!-хвалила её Рената.
      Действительно, теперь у девушек дело пошло по-другому. Самые отъявленные сони вскакивали сразу же после подъёма. Кровати в спальнях девушек были аккуратно застелены. Шпильки и носки не валялись где попало, а лежали на своих местах. Даже домашние туфли и те выстраивались в. строгом порядке под кроватями. Бригада Ренаты приходила на работу минута в минуту. А во время занятий в классе стоило бригадиру негромко сказать: «Девушки, тише!»-и шум прекращался.
      Соревнование началось. Арбитры соревнования Инга Стефани и Вальтер Бауман огласили первые итоги.
      Сегодня девушки окончили работу до срока! Все девушки представили интересные отчёты! В комнатах у девушек чище, чем в спальнях мальчиков!
      Всё девушки и девушки! Ох, уж эти девушки! Заноза был очень недоволен своей бригадой, а уж он ли не старался!
      — Эй, ребята, не подводите меня. Живей, живей, — командовал он с раннего утра и до позднего вечера. — Почему ты, осёл, не написал отчёта? Вот погоди, задам я тебе взбучку!
      Однако бурная деятельность Занозы не приносила никаких плодов.
      — Вы думаете, мне больше всех нужно? Ничего подобного. Плевал я на всё! — ругал он свою бригаду. — Вот посмотрю, как вы без меня справитесь.
      Вообще Заноза был в беспрерывной обиде на своих подчинённых.
      — Пусть его, — посмеивались ребята. — Поругается — и успокоится. С тех пор как он стал бригадиром, он совсем с ума сошёл.
      Али-бабу, который закончил своё двухнедельное обучение в свинарнике, вся эта история с соревнованием мало трогала. Он жил помаленьку да полегоньку, не утруждая себя: иногда работал, иногда нет, смотря по обстоятельствам. Во время школьных занятий Али-бабе приходилось туго. Ох, уж эти дурацкие задачи по арифметике!
      Два раза Али-бабе удалось списать у соседей, но когда он в третий раз заглянул в чужую тетрадь, то услышал голос учителя:
      — Хорст Эппке, дай сюда свою работу! Учитель перечеркнул задачи в тетради Али-бабы.
      — Неудовлетворительно!
      — Ну и что ж... Теперь мне, по крайней мере,, не нужно больше ломать себе голову...
      Али-баба не унывал. Его рабочий дневник имел ужасающий вид. На каждой странице красовались кляксы и пятна, вся тетрадь была разорвана, измята, изжёвана. Большинство записей отсутствовало вовсе, а остальные были предельно краткими, как телеграммы.
      — Когда я пишу, — утверждал Али-баба, — у меня болит правая рука.
      Правда, при игре в кости рука у него не болела. Он был азартным игроком. Как-то он проиграл шесть партий подряд. Напрасно Али-баба уговаривал себя: «Не волнуйся, парень, спокойно!» Проигрывая, он всё больше распалялся. — Фу-ты ну-ты!
      Под конец он схватил кости, швырнул их об стенку и растоптал ногами. Теперь ему стало легче. . .
      Поведение Али-бабы не осталось без последствий.
      При подведении предварительных итогов Вальтер Бауман объявил, что бригада Ренаты сильно ушла вперёд.
      На телеге с тремя колёсами далеко не уедешь. Маль— . чики отстали на целый круг.
      Бауман посмотрел на ребят:
      — Надеюсь, вы сами понимаете, кто вам мешает. Разумеется, ребята понимали.
      — Али-баба портит нам всё дело, — жаловались они. — Из-за него мы опозорились перед девчонками.
      Их гнев всё возрастал. Али-баба должен был стать козлом отпущения. Вечером ребята набросились на него. Схватив Али-бабу, они по команде Занозы повалили его на пол и сняли с него сапоги. Факир принёс платяную щётку.
      — Ну подожди же! Мы тебя быстро вылечим, с завтрашнего дня ты будешь шёлковым! — кричал Заноза. — Увидите, ребята, это ему наверняка поможет, — обещал он своей бригаде.
      Факир взялся за щётку. Он так усердно тёр и скрёб грязные подошвы Али-бабы, словно задался целью отполировать их до блеска.
      Но Али-баба молчал, стиснув зубы.
      «Я не боюсь щекотки, не боюсь!»— твердил он про себя. В продолжение всей экзекуции он не произнёс ни звука и даже не пошевельнулся.
      Измученный Факир остановился.
      Али-баба ухмыльнулся:
      — Фу-ты ну-ты! Ты уже кончил? Жаль! Может, потрёшь ещё? У тебя это здорово получается, очень здорово!
      Факир выронил из рук щётку. Потрясённый Заноза застыл на месте с открытым ртом.
      — Какой упрямый осёл! Ребята окончательно растерялись.
      В Катербурге был Клуб юных агрономов. Его основали уже давно, но фактически он существовал только На бумаге. Клубу не хватало руководителя.
      — Интересно, долго ли будет наш клуб пребывать в зимней спячке?-спросил как-то учеников Бауман.
      Карл Великий вяло отмахнулся.
      — Всё равно с клубом ничего не выйдет. Наш клуб— с самого начала мертворождённое дитя. Его не оживишь. Так говорит логика.
      В этом вопросе у юношей и девушек не было разногласий. Все они придерживались того же мнения, что и Карл.
      Но Бауман не сдавался:
      — Дорогие мои, о чём вы, собственно говоря, думаете? Не будьте близоруки. Неужели вы хотите остаться неучами? Окончите школу и будете гадать на кофейной гуще: как обрабатывать землю и что сеять. Не лучше ли вооружиться знаниями? Используйте все возможности, какие вам даёт клуб. Пробуйте, исследуйте, делайте опыты. Чем больше вы будете знать, тем лучше. Подумайте о моих словах.
      Некоторые ученики действительно задумались.
      — Гм! Это не так уж плохо, — говорили они.— Если за это дело возьмётся Бауман, он уж позаботится о том, чтобы в клубе не читали скучных брошюр и ещё более скучных циркуляров, от которых клонит ко сну.
      Постепенно лёд тронулся. Сперва несколько ребят очень робко, даже стыдливо, заявили о своём желании работать в клубе. Потом к ним присоединилось большинство учеников. Клуб юных агрономов возродился к новой жизни.
      Прежде всего надо было выбрать председателя. Старый председатель уже успел кончить школу и уехать из Катербурга.
      Была предложена кандидатура Карла Венцеля.
      — Меня? Да вы шутите! У меня нет времени. Ведь я должен готовиться к выпускным экзаменам. Так подсказывает логика.
      Тогда решили выбрать Занозу или Ренату. Но Бауман не согласился.
      — Нет, друзья мои, это не годится. Они уже и так
      бригадиры. К чему взваливать на одного человека столько работы, чтобы он надорвался!
      В конце концов ребята выбрали в председатели Факира.
      Теперь надо было найти для клуба подходящее помещение, чтобы собираться в любое время и без всякой помехи.
      Ребята отправились на поиски.
      В сгоревшем помещичьем доме была когда-то пристройка. Огонь пощадил маленький флигелёк, и обе его комнаты стояли совсем пустые, ими никто не пользовался.
      Первое впечатление было неутешительным. Комнаты оказались невероятно грязными и захламлёнными. На дверях не было ни замков, ни ручек, рамы были без стёкол. Только крыша оказалась целой.
      — Это самое главное, всё остальное можно сделать самим, — уверяли ученики, особенно те, кто любил мастерить.
      — А мебель? А оборудование? Ведь нам нужны столы и стулья. А потом понадобится микроскоп.
      — Для этого средства найдутся, — разъяснил ребятам Бауман. — Но помещение мы должны привести в порядок сами. Это уж наше дело!
      После обеда, когда работа на полях и на животноводческой ферме заканчивалась, ребята вставали на «клубную вахту». Из полуразрушенного здания они вывезли целых три воза хлама и разной рухляди. Деревянную перегородку, которая делила пристройку на две половины, решили снять.
      — Лучше иметь одну большую, вместительную комнату, чем две узкие клетушки, где не повернёшься, — уверял Заноза.
      Факир взялся за топор.
      — Нажмём, ребята! Надо сломать перегородку, — сказал он. — А дерево нам пригодится: зимой клубу понадобится много дров.
      — Дров? Значит, ты хочешь сжечь эти прекрасные доски? — спросил Бауман. — Нет, это просто грех. Доски мы сохраним, они ещё могут понадобиться. Уложим их в коридоре, там сухо. Пусть лежат до поры до времени, они нам не помешают.
      Работы в клубе хватало на всех. Ребята мастерили замки и вставляли стёкла. Резать стекло им помогал Бауман. Девушки выметали сор и снимали паутину. Потом они стали красить стены клуба светло-зелёной клеевой краской.
      — Ох, уж эта мне мазня! — ворчала Бритта, недовольно надув губы. — Целый день только и знаешь, что работаешь. А для себя совсем не остаётся времени.
      — Сегодня я в последний раз пришла сюда, — подпевала ей Рози. — Мне надо связать отцу свитер. С завтрашнего дня возьмусь за спицы.
      Рената услышала их разговор.
      — Что это значит, девочки? — сказала она. — Неужели вы покинете нас сейчас? Ведь мы тоже хотим поскорее кончить. Работы осталось всего на несколько дней. Не правда ли, вы останетесь с нами до конца?
      Спокойный, но уверенный тон Ренаты подействовал. Вся её бригада продолжала дружно работать.
      В бригаде ребят кое-кто отсутствовал: Али-баба, Феликс Кабулке, Повидло, Куниберт Мальке, Карл Великий.
      — Чёрт с ними! Пусть болтаются где хотят, — ругался Заноза. — Я никого не принуждаю. Это работа, совершенно добровольная.
      — Мы здесь тоже добровольно, — возразила Лора. — Не думаешь ли ты, что у нас применяются плательные щётки и другие средства принуждения?
      Заноза молчал. Бауман улыбался.
      — Видишь, Заноза, наши девушки не такие уж отсталые.
      Рената стёрла с лица брызги краски.
      — Ах, герр Бауман, я поймаю вас на слове. Если мы не такие уж отсталые, то почему же нам до сих пор не доверяют лошадей? Никто не возражает, когда мы убираем в конюшнях навоз, но как только дело доходит до Петера и Пауля, нам говорят, чтобы мы не совались. Это не девичье дело, уверяют нас. У девушек слабые нервы. Лошади не будут их слушаться. Какая ерунда! Как будто Петер и Пауль слушаются только ребят!
      -— Конечно, лошади привыкли к мужской руке, — вмешались юноши. — Когда девчонки берут вожжи в руки, лошади ни тпру ни ну.
      Вальтер Бауман пропустил мимо ушей эти глупые замечания. Он кивнул Ренате:
      — Я с тобой согласен. Распоряжение насчёт лошадей бессмысленно. Я поговорю об этом с директором, можешь не сомневаться...
     
     
      ХОРОШЕЕ НАЧАЛО И ПЛОХОЙ КОНЕЦ ОДНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
     
      Эта неделя сулила ребятам много радостей. В пятницу бухгалтер Пинке должен был рассчитаться с учениками, в субботу после обеда их отпускали из интерната больше чем на сутки. И все те, кто жил невдалеке от Катербурга, отправлялись по домам. Ренате не стоило ехать домой. Чтобы повидаться с родными, ей надо было четыре раза пересаживаться с поезда на поезд и, кроме того, ещё восемь километров идти пешком.
      — Зачем мне ехать? — сказала Рената. — Почти полотпуска я проведу в дороге. А это не такое уж удовольствие: поезда сейчас переполнены. Но вы поезжайте... Когда в интернате тихо, это тоже очень хорошо. А фрау "Хушке наверняка приготовит нам праздничный обед — шницель с гарниром или ещё что-нибудь в этом роде.
      И Рената даже облизнулась. Шницель с зелёным горошком и морковкой был её любимым блюдом.
      Али-баба тоже решил отказаться от отпуска. «Домой я не поеду ни за какие коврижки. Не такой уж я дурак!» — сказал он себе, хотя его родные жили в пяти километрах от Катербурга — в ближайшем окружном городе Борденслебене. Добраться туда можно было легко и быстро по железной дороге или на автобусе, который ходил очень часто. Но зачем ему ехать домой, когда в интернате много лучше? Стоило Али-бабе вспомнить закопчённую кухню и тесную каморку, где царил ужасающий беспорядок, и у него пропадало всякое желание попасть домой. А тут ещё этот отчим. Он наверняка кричал бы на него всё воскресенье, не давая ему ни минуты покоя: «Довольно болтаться без дела! Иди наколи дров! Привык жить за счёт своих бедных родителей!»
      Да! Таков был его отчим. И зачем только мать вышла за него замуж? ..
      Отец Али-бабы был убит в 1939 году, в самом начале войны. Мальчик его совсем не помнил. Ему исполнился всего годик, когда отец в последний раз взял его на руки... Через несколько лет после смерти отца мать снова вышла замуж за коренастого, грубо сколоченного мужчину с толстым, красным лицом пьяницы. Отчим чинил печи и плиты, хотя и не был настоящим печником. Под ногтями у него всегда была засохшая глина. Пахло от отчима сивухой. Мать работала вместе с ним. Когда он складывал печи, она мешала глину, подготовляла кафель. Мать беспрекословно слушалась своего мужа. Она терпела от него всё — ругань, зуботычины, побои. Зато по вечерам они вместе отправлялись в кабак и пропивали всё, что заработали за день. В доме часто не было хлеба, но зато всегда была выпивка. Даже деньги Али-бабы, которые он получал в интернате, и те шли на водку. Он должен был отдавать отчиму каждый пфенниг.
      — Попробуй только скрыть от меня хотя бы грош, я тебя изобью до полусмерти! — грозил ему Старик (так Али-баба звал отчима), когда месяц назад Али-баба в последний раз приехал из интерната.
      Правда, Хорст Эппке не принимал слова отчима близко к сердцу. Он привык к побоям: Старик часто колотил его своими тяжёлыми кулаками, бил ремнём. Али-баба отучился плакать. Слёзы не помогали. Лучше было стиснуть зубы и молчать. Он не проронил ни слезинки и тогда, когда отчим из-за какого-то пустяка запер его на целую ночь в дровяном сарае. . . Это было зимой, в лютый мороз. Сквозь щели сарая виднелось ясное звёздное небо, поленья скрипели от мороза. Но мать и на этот раз не заступилась за него и не принесла ему даже одеяла.
      «Нет, я не поеду домой, — твёрдо решил Али-баба. — Больше они меня никогда не увидят. Пусть ждут сколько влезет. И денег я им тоже не дам. Лучше куплю себе ботинки. . .»
      Али-баба принял твёрдое решение. Ботинки ему действительно необходимы. С тех пор как он не снимая носит резиновые сапоги, ноги у него нестерпимо горят и чешутся, а об игре в футбол и думать нечего.
      Покупку обуви Али-баба решил не откладывать в долгий ящик. Денег у него как раз хватало. Он всё заранее обдумал. В воскресенье, когда ребята разъедутся по домам, он вызовется пасти коров. Зато в понедельник, когда все обувные магазины открыты, ему дадут свободный день, и он поедет в Борденслебен.
      Али-баба уже представлял себе, как он примеряет новые ботинки. Пусть они будут не такие уж шикарные, лишь бы они были прочные и дешёвые. Главное — дешёвые.
      Воскресное утро. Сегодня в интернате никого не будят. Можно спать сколько хочешь. Но всё же завтрак фрау Хушке в постель не принесёт.
      Али-бабе надо к восьми часам гнать коров на пастбище. Чтобы не проспать, он взял у Инги Стефани будильник. С Кабулке шутки плохи! Даже по воскресеньям рекомендуется приходить вовремя.
      Половина восьмого. Звонит будильник. Али-баба сейчас же вскакивает. В одной ночной рубашке он бежит через коридор будить Профессора, который тоже вызвался пасти коров. Куниберг Мальке, как и Али-баба, живёт в Борденслебене. Он бы, конечно, поехал домой, но ему не повезло: мать Куниберта работает на почте, "и в это воскресенье ей пришлось дежурить за свою больную сменщицу.
      Али-баба слегка ополаскивает себе руки и лицо. Потом он одевается. В комнате тихо. Заноза и Факир уехали. Карл Великий, свернувшись калачиком, ещё лежит в постели. Ему тоже нет смысла уезжать на воскресенье домой: он живёт в восьмидесяти трёх километрах от Катербурга.
      Одевшись, Али-баба убирает постель — стелет простыню, взбивает подушку. Тут на секунду просыпается Карл.
      — Эй ты, не шуми! — бормочет он спросонья и сразу же переворачивается на другой бок. Шаткая кровать скрипит под ним.
      Оба пастуха являются к Кабулке ровно в восемь.
      — Пеструху — вот она, с кривыми рожками, — оставьте здесь, — говорит старший скотник, — она, бедняжка, заболела, у неё панариций.
      Али-баба и Куниберт Мальке рассеянно слушают. Они заняты другим: пьют жирное парное молоко, которое доярки наливают в их жестяные кружки. Молоко ещё тёплое. Али-баба с явным удовольствием поглощает свою порцию. Как вкусно! Он вытирает рот рукой, а Куниберт забывает сделать то же и отправляется выгонять коров с белой полосой вокруг рта. Они ведут коров на пастбище.
      — Эй вы, веселее! .. Поворачивайся, старуха! .. Быстрее!
      Шестьдесят пять коров рысью бегут перед ними. Тут и Пеструха с кривыми рожками. Куниберт по ошибке выпустил её из коровника. Хромая, она плетётся за стадом и наконец останавливается.
      — Ну, веселей, не можем же мы возвращаться из-за тебя обратно! — говорит Али-баба, слегка хлопнув её по спине.
      Корова медленно поворачивает к нему морду. Потом, она с трудом бредёт дальше.
      Ребятам здорово повезло! Лучшего пастбища не выберешь. Луг, на который их отправил Кабулке, находится в бывшем господском парке. С одной стороны он отгорожен широкой канавой с водой, а с трёх других— густой стеной кустарника.
      — Фу-ты ну-ты! Здесь можно пасти даже львов, — уверенно говорит Али-баба.
      Коровы разбрелись по выгону. Они выщипывают последние травинки, некоторые вместе с травой жадно глотают землю.
      В кустах посвистывают синицы и крапивники. Из деревни доносится лай собак.
      Куниберт принёс с собой шерстяное , одеяло. Закутавшись в него, он усаживается на небольшом холмике под кривой ольхой.
      Али-баба в своих высоких резиновых сапогах бродит по канаве. Он собирает камушки для рогатки, которая всегда лежит у него в кармане. Теперь он может начать охоту...
      — Эй, Профессор! Хорошенько следи за коровами,— говорит он Куниберту на прощание. — Если кто-нибудь придёт и спросит, где я, то скажешь — отлучился на минутку. Понял?
      — А куда ты идёшь?
      — Искать клад! — насмешливо улыбаясь, отвечает Али-баба и исчезает в кустарнике.
      Он углубляется в старый господский парк, принадлежащий сейчас народному имению; с трудом пробирается сквозь заросли и кусты шиповника; в одном месте он зацепился за куст полой пиджака, но потом освободился и пошёл дальше. Так шаг за шагом он обходит весь парк. Несколько диких кроликов убегают от него раньше, чем он успел прицелиться. Белочка поспешно прячется в ветвях дуба.
      — Эй ты, дурачина! Не бойся, — я тебе ничего плохого не сделаю! — кричит ей вслед Али-баба.
      Наконец он заметил двух сорок, которые, о чём-то болтая, сидят на акации.
      «Шек, шек, шакерак!» — громко трещат сороки своими грубыми голосами.
      Али-баба нагибается и натягивает резинку рогатки. Сороки его ещё не заметили.
      «Шек, шек, шек, шакерак!» — раздаётся с акации.
      Али-баба целится. Его охватил охотничий азарт. Сердце сильно бьётся. Пора! Камень вылетает из рогатки. . . Али-баба вскакивает. Ура! Одна из сорок опрокидывается. Взмахнув раза два крыльями, она камнем падает с акации. Её товарка поспешно улетает.
      Али-баба прячет рогатку в карман. Выдернув пёрышко из хвоста убитой сороки, он гордо втыкает его в свою спортивную шапочку и, захватив с собой сороку, направляется в обратный путь.
      Утреннее солнце нагрело землю. Коровы, жующие жвачку, купаются в солнечных лучах. В небе гудят самолёты. Куниберт, задрав голову, смотрит вверх. У него даже заболела шея. Но как он ни старается, как ни высматривает самолёты сквозь толстые стёкла очков, ему ничего не видно.
      Али-баба не обращает внимания на самолёты. Он занят. Сорока ощипана и выпотрошена. Небольшой костёр уже горит. Али-баба решил поджарить птицу. Для этой цели он насадил её на длинный сук, который держит над костром, всё время поворачивая сороку то одним, то другим боком, чтобы она изжарилась равномерно.
      Куниберт перестал искать глазами самолёт. Теперь он бродит вокруг костра.
      — Послушай, а разве птицу не надо Солить? — спрашивает он наконец.
      — Солить? Фу-ты ну-ты! А у тебя разве есть соль? Нет? Ну, тогда обойдёмся и без неё, — отвечает Али-баба.
      Сорока уже зажарена. Повар мнёт её своими грязными руками так, будто это комок глины и он собирается лепить.
      — Классная сорока! Посмотри, какая она мягкая, — хвастается Али-баба.
      Потом он вынимает из кармана перочинный ножик и разрезает сороку на две части. Правда, резать там особенно нечего. Сорока маленькая — ею можно разве только полакомиться.
      — На-ка, попробуй!
      Меньшую половину Али-баба предлагает Профессору, большую берёт себе.
      Куниберт нерешительно протягивает руку.
      — Разве это едят?
      — Фу-ты ну-ты! Чего ты боишься! Бери. Она не кусается. И не задавай дурацких вопросов. Сорока такая же птица, как голубь или курица. Если бы тебе сейчас дали жареную курицу, ты бы небось все пальчики облизал.
      С этими словами Али-баба запихивает в рот свою порцию.
      — Фу ты, чёрт, как горячо, прямо огонь! Али-баба обжёг себе язык. Он плюётся и ругается, а
      потом долго дует на мясо. Только удостоверившись, что оно остыло, он решается снова положить его в рот. Надо же попробовать!
      — Кажется, ничего, есть можно... — Он жуёт. При этом у него такое ощущение, будто он жуёт кожу. Да, на жареную курицу это не очень похоже. . .
      Однако Али-баба не подаёт виду, что жаркое ему не по вкусу.
      У Куниберта страдальческое лицо. Он ест свою порцию так, словно это кусок клея.
      — Какой странный вкус! — говорит он.
      — Странный? Сам ты странный! Не валяй дурака. Правда, птица жестковата, но разве у сорок нет бабушек? Вот такую сорочью бабушку я и подстрелил. Издали-то не видно, сколько ей лет.
      Али-баба обсасывает косточку. Куниберт долго борется с собой, потом с судорожным усилием глотает кусок сорочьего мяса. Кости он не обгладывает, а бросает в канаву.
      — Слава богу, кончил!
      Куниберт снова закутывается в одеяло.. . Но вдруг он чувствует, как к горлу что-то подступает. Его тошнит. В изнеможении он опускается на траву, давится. Лучше бы он никогда не пробовал этой сороки! Куниберт вздыхает. Боже ты мой! Ему кажется, что он умирает...
      Али-баба палкой помешивает угли от потухшего костра. Чёрт побери! Напрасно он ел эту сороку, только раздразнил аппетит. Который теперь час? Он смотрит на солнце. Судя по всему, половина первого. Уже давно пора обедать. Безобразие! Никакого порядка! Будем надеяться, что фрау Хушке ради воскресенья приготовила что-нибудь приличное. Где же застрял этот обед? Коровам хорошо, они могут прокормиться сами.
      Рената спала долго. Она встала лишь в четверть девятого. По её понятиям, это было поздно. Обычно она вставала раньше. Собственно говоря, на это воскресенье у неё была составлена обширная программа. И чего только она не собиралась сегодня сделать: и письма написать, и чулки заштопать, и вязать, и читать.
      Но сразу же после завтрака оказалось, что воскресную программу не так-то легко выполнить. Девушку одолела лень. Рената никак не могла заставить себя встать из-за стола и вынести на кухню посуду. Надо же и отдохнуть когда-нибудь! И Рената решила побыть лишних пять минуток в столовой. Всего пять минут! Хорошо было сидеть не двигаясь.. . К ней подошла Инга Стефани. Они немножко поболтали... Пять минут незаметно превратились в целый час. Когда Рената наконец отправилась наверх, чтобы убрать «Ласточкино гнездо», повариха уже поставила варить картошку к обеду.
      Рената затопила печь, вытерла пыль в шкафу, оторвала листок от календаря и полила цветы. Но тут фрау Хушке уже позвала ребят в столовую.
      Ожидания Ренаты оправдались. Обед был действительно очень вкусный. На второе подали свинину с зелёным горошком и салат из огурцов, а на третье — шоколадный пудинг с ванильным соусом.
      — Господа, не забудьте наших пастухов, им тоже надо пообедать, — напомнила ребятам Инга Стефани, когда посуда была уже убрана.— Кто отнесёт еду Хорсту Эппке и Куниберту Мальке? Есть желающие?
      Карл Великий потрогал свой подбородок.
      — Я ещё не брился, — сказал он.
      Остальные пять-шесть учеников, которые остались на воскресенье в интернате, также не выразили желания идти на выгон.
      — Мы так наелись, что не в силах сдвинуться с места, — утверждали они.
      — Ну, так и быть, я иду, — сказала Рената.
      Ей всё равно хотелось немножко погулять после обеда.
      Каблуки Ренаты застучали по лестнице.
      — Минутку, я только накину на себя пальто. А вы пока всё приготовьте! — на ходу крикнула она фрау Хушке.
      Через пять минут Рената уже вышла из дома. Фрау Хушке не пожалела еды пастухам: все кастрюли были полны доверху. Чтобы ничего не пролить, Рената несла корзину с обедом очень осторожно. Особенно боялась она расплескать ванильный соус. «Если я сейчас упаду,— думала Рената, — Али-бабе придётся лопать свой пудинг пополам с землёй».
      Несмотря на позднюю осень, солнце здорово припекало. От быстрой ходьбы Ренате стало жарко. Она расстегнула пальто и сунула в карман свой тёмно-синий -берет, похожий издали на чернильную кляксу.
      Рената с трудом продвигалась вперёд. Утром здесь прогнали коров, и теперь дорога превратилась в сплошное месиво. Мягкая глина, словно тесто, липла к подошвам. А Рената, как на грех, была в лёгких выходных туфельках. «Как бы мне не завязнуть в этой грязи»; — подумала она. Рената сошла с дороги и двинулась прямиком через кусты. Если ОНИ будет всё время идти в одном направлении, то так или иначе доберётся до выгона.
      «Жаль, что мне мешает корзинка, — думала Рената. — А то бы я подкралась к самому пастбищу и незаметно увела какую-нибудь корову у мальчиков. Вот была бы потеха!»
      Всё-таки она, по возможности, старалась не шуметь.
      «Наверно, эти горе-пастухи меня не заметят, — думала она, продолжая идти дальше. — Профессор, очевидно, как всегда, грезит с открытыми глазами, а Али-баба придумывает очередную глупость. О коровах он, наверно, и не вспомнил. Где уж ему! Для этого у него не хватит ни разума, ни добросовестности». Корзинка с едой становилась, казалось, всё тяжелее. Рената несла её то в правой руке, то в левой. Правда, идти ей оставалось уже совсем немного. За несколько шагов до выгона она на цыпочках стала подкрадываться, пробираясь сквозь кустарник. Мальчики не должны её заметить.
      «Доброе утро, друзья!» — скажет она. Или ещё что-нибудь в этом роде...
      Вдруг Рената в испуге остановилась. Под ногами у неё хрустнула веточка. Но пастухи ничего не слыхали. Куниберт, который всё ещё не мог прийти в себя, лежал под ольхой в позе умирающего лебедя. Али-баба торжественно восседал на насыпи у самой канавы. Он разыскал кусок коры, из которого можно было вырезать лодочку.
      Рената притаилась за широким стволом старой берёзы. Она вообразила себя диким индейцем, посланным в разведку. С её наблюдательного пункта был хорошо виден весь выгон. Коровы грелись на солнышке. Они либо совсем неподвижно лежали в траве, либо двигали челюстями и отгоняли хвостом надоедливых мух. Вдруг одна пёстрая корова поднялась. Она с трудом удержалась на ногах. «Эта корова наверняка больная», — решила Рената. Хромая корова направилась к канаве. У откоса она остановилась. Из-за больной ноги корова не решалась ступить дальше. Её мучила жажда.
      Высунув длинный язык, животное не отрываясь глядело на мутную воду, которая медленно текла по канаве. Воды! Воды! Корова замычала. Из пересохшей гортани с трудом вырывались жалобные, хриплые звуки.
      Али-баба поднял голову.
      — Ну, что тебе? — спросил он, положив на землю перочинный ножик и кусок коры. — Что с тобой? — Али-
      баба подошёл к корове и погладил её.— Фу-ты ну-ты! Не смотри на меня так, скажи, что тебе надо. Ну, скажи!
      Корова снова замычала. Она не находила себе места от жажды. Ноги сами несли её к воде, но спуститься вниз по откосу она не решалась. Опухшая нога болела. А вода была так близко! Корова тяжело дышала.
      Али-баба нежно гладил её. «Что с ней случилось? — думал он. — Ей больно? Может, у неё жар. Она захотела пить, но боится спуститься по крутому склону. Ей мешает больная нога... Кажется, я угадал». Он опять обратился к корове:
      — Может, ты хочешь пить? Говори прямо, я принесу тебе воды. Обожди! Сейчас ты напьёшься.
      Али-баба помчался вдоль канавы. Он искал пустую жестянку из-под консервов или старое худое ведро, чтобы зачерпнуть воды, но, как на грех, ничего похожего не находилось. В таких рвах обычно полно всякого хлама, а здесь ничего этого не было и в помине.
      — Фу-ты ну-ты! — воскликнул он в сердцах. Корова мычала так, что у него разрывалось сердце.
      — Успокойся, ну, успокойся же! — уговаривал Али-баба больное животное. — Сейчас я дам тебе попить. Не бойся, я о тебе не забыл.
      Не раздумывая долго, он спустился в своих резиновых сапогах прямо в канаву, стащил с головы свою лыжную шапку и набрал в неё воды. Потом он поднялся наверх так быстро, как только мог, потому что вода лилась из шапки, словно сквозь сито.
      — На, Пеструха, пей! Фу-ты ну-ты! Словно с цепи сорвалась. Ты что, наелась селёдки?
      Уткнув морду в шапку, корова жадно пила. В один миг она выпила всё. Пить! Пить! Корова опять замычала! Али-баба послушно побежал снова в ров. Раз пять подряд, пока корова не утолила жажду, он спускался к воде и поднимался наверх.
      Рената следила за каждым его движением. Она всё ещё пряталась за берёзой. Этот скандалист Али-баба, оказывается, любит животных. Как великодушно он поступил и как хорошо придумал! Молодец! Она сделала неосторожное движение ногой и толкнула корзину, которая стояла на земле. Корзина качнулась, и ванильный соус пролился. Ах, боже мой! Она совсем забыла об обеде! Рената вышла из своего убежища и направилась к мальчикам:
      — Пора обедать! Вы наверняка проголодались. Пожалуйста. Приятного аппетита...
      — Фу-ты ну-ты! А что на обед?
      — Жареная свинина и шоколадный пудинг. Тебе понравится. — И она кивнула Али-бабе.
      Но этот дружеский жест остался незамеченным. Али-баба рванул к себе корзину.
      — В самом деле, шоколадный пудинг, — заявил он. Теперь всё его внимание было обращено на еду. Обратно Рената шла тем же путём. Она была так поглощена своими мыслями, что не разбирала дороги. Странно, до сих пор она считала Али-бабу самым последним человеком, самым гадким мальчишкой на свете. Она и знать о нём не хотела. Оказывается, она ошибалась. «Не такой уж плохой и испорченный этот Хорст Эппке, — думала Рената. — У Али-бабы есть хорошие задатки. Человек, который жалеет животных, не может быть совсем плохим. Это уж точно. Наверно, Али-баба ещё изменится к лучшему. По-видимому, у него есть свои хорошие стороны. Надо его получше узнать. Если бы он всегда был таким же! Сегодня он вёл себя молодцом...»
      В воскресенье вечером в деревенском клубе показывали новый фильм. На афише было написано:
     
      ПОТЕРЯННЫЕ МЕЛОДИИ
      Австрийский фильм
     
      Сеанс начинался в восемь часов вечера. Но уже за полчаса до назначенного срока зал стал наполняться людьми.
      «Потерянные мелодии» — это, конечно, что-нибудь про любовь, решили катербургские девушки.
      Семидесятидевятилетний дедушка Пуфаль, который, несмотря на свой преклонный возраст, всё ещё ходил в кино, разглядывал афишу, висевшую у входа. Как называется картина? Вперив в афишу свои мутные, близорукие глаза, он с трудом читал по слогам:
      — «По-те-рян-ные ме-ма... Ага, я понял. Тут сказано — .....потерянный мармелад... Ну и ну!.. Каких только не бывает на свете фильмов!.. Это, конечно, смешная комедия, — обратился он к Мукке, которая тоже решила посмотреть новый фильм. — Глядите только, что тут написано, барышня. Мы сегодня увидим «Потерянный мармелад».
      Хильдегард Мукке с трудом удержалась от смеха.
      — Ошибаетесь, дедушка. Фильм называется «Потерянные мелодии». Боюсь только, что вы отчасти угадали: наверно, эта картина будет сладкая, как мармелад.
      У кассы началась давка. В кино явилась Инга Стефани со своей свитой — учениками интерната. Они пришли поздно. Все места были уже заняты, даже в первом ряду. Ребятам пришлось довольствоваться «галёркой», то есть стоячими местами. Только для Бритты, успевшей вернуться обратно в Катербург дневным поездом, нашлось место в тринадцатом ряду. Феликс Кабулке, который уже минут за двадцать до начала сеанса беспрестанно оглядывался на дверь, оставил рядом с собой пустой стул для Бритты.
      Феликс и Бритта заранее договорились встретиться в кино. Бритта из-за этого даже раньше времени уехала от родителей. О, как она обрадовалась, увидев, что её ждали!
      Свет в зале потух. В начале сеанса показали «Еженедельную хронику». В Катербурге была глубокая осень, а на экране курортники загорали на солнышке на берегу Балтийского моря и пионеры совершали летние экскурсии по родному краю. В Катербурге сеяли озимые, а на экране спелое зерно колосилось на нивах, комбайны убирали урожай и нагруженные зерном повозки громыхали по пыльным дорогам.
      Катербургские крестьяне смеялись: «недельная хроника» оказалась... многомесячной давности.
      В довершение всего звук был отвратительный. Казалось, будто в зале работала большая кофейная мельница.
      — Как? Что он сказал? — то и дело спрашивал дедушка Пуфаль, который не понимал ни слова из того, что говорил диктор.
      — Ни черта не слышно, — шептал Карл Великий соседу. — Наверно, лента никуда не годится. Эту хронику уже пускали тысячу раз. Так подсказывает логика!
      Карл Великий ошибся. Дело было не в плохой ленте.
      Когда начался художественный фильм, звук отнюдь не улучшился. Из репродуктора по-прежнему раздавались треск, писк и завывание. В «Потерянных мелодиях» при всём желании нельзя было разобрать ни одной мелодии.
      — Фу-ты ну-ты!-громко сказал Али-баба. — Громкоговоритель подавился костью, надо прочистить ему глотку.
      Шутка Али-бабы имела успех. Многие рассмеялись. Теперь с экрана доносился глухой шум. Можно было подумать, что в зал хлынула вода с прорвавшейся плотины. Зрители потеряли терпение.
      — Громче! — кричали некоторые.
      — Кончайте!— требовали другие.
      В зале зажёгся свет. Администрация клуба прервала сеанс.
      — Граждане, нет смысла продолжать — репродуктор испорчен. Купленные билеты будут действительны на следующий фильм.
      — Как жаль! — огорчились ребята.
      Каждая новая картина была для них праздником. Что же теперь делать? Идти спать было ещё слишком рано.
      — Пошли, друзья! Выпьем! — предложил Карл Великий.
      Вместе с несколькими мальчиками Карл занял в пивнушке столик, Али-баба присоединился к ним.
      Рената и Инга Стефани отправились обратно в интернат. Бритта и Феликс, взявшись под руку, сразу же исчезли.
      Феликс колебался, Бритта уговаривала его идти гулять.
      — Пойдём, приятно побродить при луне.
      Но в эту ночь было новолуние. На улице стояла такая темень, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.
      — Что мы будем пить?
      Али-баба решил заказать содовую воду — она была дешевле всего. А ему надо было экономить деньги: ведь завтра он собирался купить себе новые ботинки.
      — Эй, Али-баба! Это ещё что такое? Ты не хочешь вспрыснуть свой переезд в нашу комнату? — подзуживал его Карл Великий. — Тебе здорово повезло. Ты теперь вращаешься в лучшем обществе, живёшь бок о бок с настоящими мужчинами и хочешь отделаться от нас так. Нет, это дело не пойдёт! Ставь угощение! Так подсказывает логика. Не заставляй себя упрашивать. Закажи бутылку водки.
      Али-баба, которого обычно не так-то легко было смутить, на этот раз растерялся. А как же покупка ботинок?
      — У меня при себе нет денег. Я взял только тридцать пфеннигов на стакан воды, — растерянно пробормотал он.
      — Что ж с того? Раз дело только в этом, не горюй, — ответил ему Карл Великий, потирая руки от удовольствия, он был не прочь выпить за чужой счёт. — Денег на водку я тебе одолжу.
      «Сегодня мы как следует ощиплем тебя, — думал Карл ухмыляясь. — Попалась птичка!»
      Али-баба попытался увильнуть. Водка стоит дорого, зачем же ему заказывать водку? Тем более, что он вообще терпеть не мог спиртных напитков. Для него что спирт, что жидкость для удаления пятен, что соляная кислота было всё одно.
      — Эй, Али-баба, хватит жаться! — настаивал Карл Великий. — Посуди сам, если бы с нами были Заноза и Факир, тебе пришлось бы выставить куда больше водки. А теперь ты будешь угощать меня одного, как старосту комнаты. Выходит, ты ещё дёшево отделался.
      — Оставь его, -— закричали собутыльники Карла. — Разве не видишь, что Али-баба трясётся над каждым грошем, как старая баба.
      Али-баба запустил всю пятерню в свои нечёсаные волосы. Кому приятно терпеть незаслуженные оскорбления? Ну, а деньги? Он должен был хранить каждый пфенниг, каждый грош. Особенно сейчас -ведь завтра он собирался поехать в Борденслебен. Если бы он знал точно, сколько стоит пара ботинок... Может, одолжить деньги? .. Нет, лучше не надо. Али-баба не хотел просить взаймы у Карла Великого.
      — Ну что, решил? Или хочешь, чтобы мы умерли от жажды?
      Карл Великий вытащил из кармана своего тёмно-серого пиджака потёртый бумажник, который достался ему в наследство от дедушки. Потом он небрежным жестом сунул Али-бабе бумажку в десять марок.
      — Заказывай! Мне хочется пить. Сперва закажи по кружке пива, а потом что-нибудь поприличней. Только смотри, чтобы тебе не подсунули сивуху. А то после неё от нас будет нести, как из бочки со спиртом.
      Али-баба заказал пива, а потом скрепя сердце купил ещё полбутылки «Чёрной Иоганны» — «высший сорт».
      «И на это ушли все деньги?» — думал Али-баба, когда хозяин забирал у него десять марок, одолженные ему Карлом.
      Карл Великий быстро откупорил бутылку.
      — Теперь посмотрим, кто среди нас настоящий мужчина, а кто так себе — ни рыба ни мясо, — сказал он важно. Его рысьи глазки зорко следили за тем, чтобы все выпивали свои рюмки сразу и до дна. — Пропускать не полагается, господа, так подсказывает логика.
      Али-баба пьёт. Его всего передёргивает. В горле у него першит и горит. Он вспоминает отчима. Подумать только, ведь Старик и мать пьют эту гадость каждый день. Жаль денег. Жаль, жаль...
      Алкоголь с непривычки сразу ударяет ему в голову. Уже после второй рюмки он становится сам не свой. Али-бабе жарко, голова у него вдруг стала тяжёлой и горячей. Он то и дело притрагивается рукой к носу — ему кажется, что на лице у него маска. Но он не показывает вида, что ему плохо, и пьёт наравне со всеми. Пусть все убедятся, что он настоящий мужчина и может вынести, что угодно.
      — За ваше здоровье! За ваше здоровье! За ваше здоровье!
      Не моргнув глазом, Али-баба выпивает уже четвёртую рюмку.
      — Всё равно что фруктовая вода, — бормочет он.
      -— Наконец-то ты вошёл во вкус, — говорит Карл Великий, беря бутылку. — Тем лучше! Выпьем за тебя, в честь твоего первого визита в пивнушку. За твоё здоровье!
      Али-баба пьёт. Он заметно развеселился и стал разговорчив. Через четверть часа он начинает петь: «Мы учредим клуб идиотов и пригласим в него...»
      Но так как в этой песне всего одна строчка, Али-баба тут же затягивает другую: «Две дамы сидели в одном купе».
      Хильдегард Мукке, которая играет в соседней комнате с Кабулке и папашей Боссигом в скат, прислушивается.
      — Одну минуту... — Она кладёт на стол карты, хотя только что собиралась объявить игру.
      Мукке подходит к ребятам. Её рука мягко ложится на плечо Али-бабы.
      — По-моему, мальчуган, тебе пора идти спать! — тихо, но вместе с тем твёрдо говорит она.
      — Фу-ты ну-ты! Но я ещё не устал. Может, вы думае-те, что я пьян, как свинья? — Али-баба возмущён.
      Мукке успокаивает его:
      — Да нет же, парень. Кто говорит об этом? Я же вижу, что ты совершенно трезв. Именно поэтому тебе следует сейчас же распрощаться со всеми и тихо, спокойно идти домой. Хорошо? Ты ведь мужчина. Я надеюсь, что ты найдёшь дорогу домой.
      — Фрей-лейн Стефани. Нет, это не она. Вы гораздо выше её ростом. Но какая разница? Я найду всё, что мне угодно. Спокойной ночи, фрейлейн Сте... Стефани.
      Слегка пошатываясь, Али-баба выходит из пивнушки. Хильдегард Мукке улыбается. Потом она оборачивается к собутыльникам Хорста Эппке.
      — Веселитесь по случаю воскресенья, друзья? И вам тоже пора кончать. На сегодня довольно!
      Али-баба благополучно преодолевает три ступеньки и выбирается из пивной на улицу. Но что это? От холодного ночного воздуха его внезапно развезло. Али-баба стал на четвереньки! Ему плохо. Вся улица качается, как при землетрясении.
      — На помощь!
      Ребята, которые в это время тоже выходят из пивной, поднимают Али-бабу и подхватывают его под руки.
     
      Зачем нужна нам улица?
      Идти по ней!
      Идти по ней!
      Идти куда глаза глядят...
     
      Распевая во всё горло, они прошли по заснувшей деревне. Во дворах хрипло лаяли собаки. Вслед подгулявшей компании неслась ругань какой-то пожилой женщины. Али-баба орал во всю глотку. Его товарищи внезапно замолкли. Они уже подошли к интернату. Но Али-бабе всё было нипочём. Он продолжал горланить:
     
      Зачем нужна нам улица...
     
      — Замолчи! А то девчонки снова будут на нас дуться, — одёргивают его ребята.
      Хмель сразу вылетел у них из головы.
      — Что? Какие девочки? Фу-ты ну-ты!
      Али-баба вспомнил, что не успел допеть песню о двух дамах. Он жаждал наверстать упущенное.
     
      Две дамы сидели в одном купе.
     
      Заноза, Факир и другие юноши, вернувшиеся в Катер-бург последним поездом, как раз в это время подошли к интернату. Ещё издалека они услышали пение Али-бабы. «Этого ещё не хватало!» — в испуге подумал Заноза и кинулся к Али-бабе.
      — Ты что, с ума сошёл? — зарычал он. — Марш в кровать! Ты позоришь всю нашу бригаду!
      Но Али-баба не обратил на него внимания. Он повторил свой сольный номер ещё громче, чем прежде:
     
      Две д-а-а-м-ы...
     
      На шум сбежался весь интернат. Инга Стефани громко отчитывала Али-бабу. Огорчённая Рената ушла в свою комнату. Жаль! Как раз сегодня она решила, что Али-баба не такой уж плохой парень и что все они к нему несправедливы, а теперь?..
      В этот беспокойный вечер Заноза и Факир три раза укладывали Али-бабу в постель. Но каждый раз он снова поднимался. Он пел, шумел и скандалил до тех пор, пока наконец не устал. Терпение его соседей по комнате иссякло. В интернате впервые случилось, чтоб кто-нибудь так напился.
      — Только этого ещё Али-бабе не хватало! — говорили ребята.
      — Что за дурак! Почему он сразу не сказал, что не переносит водки?-возмущался Карл Великий. Он заранее хотел снять с себя ответственность за случившееся. — Кто предполагал, что Эппке так слаб. Логика подсказывает, что я здесь ни при чём. Он не глупый ребёнок, а я не нянька...
     
     
      ТЯЖЁЛЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
     
      На этот раз Инга Стефани разбудила ребят вовремя. Но Али-баба даже не пошевельнулся. У него не было сил подняться. Он продолжал лежать на спине, пристально глядя на электрическую лампочку, и чувствовал себя несчастным, разбитым и больным. Голова была как в тисках, в горле всё пересохло. Во рту остался отвратительный вкус ликёра. Али-баба с отвращением вспомнил о том, как он пил эту тёмно-красную сладковатую жидкость. Тьфу, чёрт, об этом даже думать противно!
      Карл Великий, Заноза и Факир были уже на ногах.
      — Придётся притащить сюда подъёмный кран, иначе Али-баба сегодня не встанет, — смеялся Факир.
      Строгий бригадир Заноза сдёрнул с Али-бабы одеяло.
      — Поднимайся! Ишь/чего надумал — вечером напиваться, а днём валяться, как колода! Насчёт твоего вчерашнего поведения мы ещё поговорим.
      Али-баба выполз из постели. Вообще-то он имел право ещё полежать — сегодня у него был выходной день, — но он не вымолвил ни слова. Ему было так стыдно! Он отправился в умывальню и опустил голову под кран. Это помогло.
      — Ребята, посмотрите-ка, в нашей умывальне открыт вытрезвитель!-закричал Повидло.
      Малыш замяукал душераздирающим голосом, хотя во рту у него была зубная паста.
      Все засмеялись. Али-баба чувствовал себя так, словно его только что прогнали сквозь строй. Все издевались над ним, все его дразнили.
      — Эх ты, горький пьяница! Зелёный змий! Старый пропойца! — кричали ему со всех сторон.
      Али-баба вспомнил о своём намерении купить новые ботинки. «Лучше всего, если я сейчас же улизну отсюда»,— подумал он. Он поспешно оделся, убрал постель и, удостоверившись в том, что вся— его получка на месте, побежал в столовую. Тут он стоя выпил глоток горячего кофе, захватил с собой четыре куска хлеба и выбежал на улицу. Было без трёх минут шесть. Как хорошо, что у него сегодня выходной день! Али-бабе не хотелось ни с кем встречаться. Да, вчера вечером он вёл себя, как последний дурак!
      Начало светать. Небо было затянуто блёклой утренней дымкой. С земли поднимался холодный, сырой туман.
      Али-баба дрожал, как бездомный пёс. Согнувшись, засунув руки поглубже в карманы брюк, он вышел из деревни. До Борденслебена было пять километров. Али-баба быстро бежал по дороге. Конечно, он мог бы сесть на поезд или в автобус. Но зачем ему приезжать в город в такую рань? Ему не к чему торопиться. Магазины открывались только в восемь часов. Он мог бы спокойно полежать ещё часика два в постели. Автобусом, который отправлялся в восемь часов пятьдесят три минуты, он поспел бы в город как раз вовремя... Во всём виновата эта проклятая водка. Больше он никогда в жизни не возьмёт в рот ни капли. . .
      Шесть часов тридцать минут. Юноши и девушки, как всегда, собрались во дворе имения, чтобы получить задание на день.
      — Внимание! Сегодня требуются два опытных кучера. Нам надо отвезти в Борденслебен, на консервную фабрику, воз капусты, — сказал Вальтер Бауман.
      Поднялся целый лес рук.
      — Я... Я... Я поеду!.. Нет, я, герр Бауман! — клянчили юноши. — Я знаю дорогу к консервной фабрике!
      Вальтер Бауман отступил на шаг назад:
      — Друзья мои! Не наступайте мне на ноги. Вы, ребята, вообще отойдите в сторонку. Сегодня всё равно не ваша очередь. В Борденслебен поедут девушки. Они достаточно долго дожидались этого. Ну, Рената и Бритта, хотите прокатиться?-спросил Бауман.
      Он сиял, вспоминая, какой бой ему пришлось выдержать по этому поводу с администрацией имения. Настоять на своём было не так-то легко.
      — Не знаю, коллега, целесообразно ли будет доверить девушкам лошадей, — упирался директор имения Харнак. — Мы хорошо изучили наших учеников! У нас в этом деле есть уже кое-какой опыт, нельзя сказать чтобы очень отрадный...
      — Именно поэтому советую вам послать девушек,— настаивал Вальтер Бауман. — Девушки дисциплинированнее, чем юноши. Несправедливо отстранять их от какой бы то ни было работы.
      После двадцатиминутного очень бурного спора Харнак вынужден был уступить.
      — Пусть будет по-вашему, коллега Бауман,-сказал он на прощание. — Давайте попробуем. Если среди воспитанников интерната найдутся девушки, за которых вы, как воспитатель, согласны отвечать, то, пожалуйста, дайте им в руки вожжи, я не возражаю.
      Рената и Бритта стремглав ринулись в конюшню.
      — Что с вами? Уж не выиграли ли вы сто тысяч? — удивился конюх. Он не привык видеть в учениках такого рвения, да ещё по понедельникам.
      — Ах, господин Мельманн, ничего вы не знаете! Теперь мальчишки могут не задаваться. Нас послали в Борденслебен!
      Рената и Бритта тараторили, как первоклассницы. Они вошли в стойла к Петеру и Паулю и начали их взнуздывать.
      Конюх хотел помочь девушкам запрячь лошадей. Но Рената воспротивилась.
      — Спасибо, господин Мельманн. Мы сами управимся.
      Мельманн пробормотал себе под нос что-то непонятное. Он не спускал глаз с девушек, хотя и видел, что они умеют обращаться с лошадьми. Чтобы не стоять без дела, Мельманн решил дать Ренате и Бритте несколько добрых советов.
      — Следите за Петером, — сказал он. — Это конь с норовом. Как только завидит встречную машину или даже мотоцикл, он начинает артачиться. Имейте это в виду. Если он поднял уши, будьте настороже. Натягивайте туже поводья. Лошадь должна чувствовать твёрдую руку. Поняли?
      — Ах, герр Мельманн, — рассмеялась Бритта, — наверно, вы очень боитесь, что мы вернёмся из Борденслебена без Петера и Пауля. Мельманн ухмыльнулся:
      — Этого я как раз не боюсь. Лошади сами придут обратно. Не знаю только? вернётесь ли вы с ними.
      — То есть как это?
      — А так! Останетесь лежать под опрокинутой телегой где-нибудь в канаве.
      Рената с обиженным видом взобралась на повозку.
      — Я чувствую, что вы нам очень мало доверяете, герр Мельманн. Не правда ли?
      Она взяла в руки поводья. Бритта влезла в телегу с другой стороны.
      — Но-о!..
      Петер и Пауль тронулись с места. Повозка загромыхала по двору. Они проехали мимо канцелярии имения, мимо проходной будки, мимо заведующего хозяйством Кнорца, который в начищенных до блеска сапогах направлялся в поле.
      Кнорц сердито посмотрел на повозку. Девчата всё же настояли на своём. Какое легкомыслие! Этот всезнайка Бауман когда-нибудь ещё увидит, к чему приводит такая, неосмотрительность. Так дело не пойдёт! Качая головой, Александр Кнорц смотрел вслед уезжавшим девушкам.
      Двор имения опустел. Бригады ушли в поле. Упряжки разъехались. Те из ребят, кому не надо было идти на животноводческую ферму, отправились с корзинами собирать кукурузу.
      Вальтер Бауман вскочил на свой велосипед и поехал в поле, чтобы помочь Ренате и Бритте погрузить капусту. За день до этого капусту уже убрали и сложили в кучки по двадцать — тридцать кочанов в каждой. Девушки вместе с Бауманом начали укладывать их в повозку. В это время Петер и Пауль лакомились разбросанными по земле капустными листьями и кочерыжками.
      Бритта взглянула на свои покрасневшие пальцы.
      — Это не капуста, а лёд! — пожаловалась она. Действительно, за ночь температура почвы упала ниже нуля, и замёрзшие кочаны обжигали руки. Рената подышала на свои окоченевшие пальцы, но это не помогло. Они не согревались. Все трое продолжали работать. Кочаны, как мячи, взлетали в воздух и с громким, стуком падали в повозку. Редко когда какой-нибудь из них пролетал мимо.
      — Осторожней, не убейте лошадей, — пошутил Бауман.
      Повозка постепенно наполнялась.
      Бритта по рассеянности кинула в повозку гнилой кочан. Девушка думала о своём велосипеде, который она вот уже две недели назад отдала чинить в Борденслебене. «Когда мы сдадим капусту, — размышляла она,— мы, собственно говоря, можем заехать за ним в мастерскую. Наверно, мастер уже переменил подшипники». Сказать ли об этом Бауману? Ведь придётся сделать совсем небольшой крюк... Да нет, пожалуй, всё же лучше сказать.
      Бритта обратилась к преподавателю. Бауман разрешил ей заехать за велосипедом.
      — Но только не задерживайтесь, — прибавил он.— А велосипед поставьте на повозку. Слышишь, Бритта? Я не хочу, чтобы Рената ехала домой одна.
      — Меня не нужно держать, я и сама не упаду с повозки!— сердито ответила Рената.
      Бауман промолчал. «Ишь ты, какая колючая!» — подумал он.
      Повозка была нагружена доверху.
      — Но-о!..
      Рената и Бритта торжественно уселись на самый верх. Вместо подушки они подложили старый мешок. В это хмурое утро их пёстрые платочки казались большими, редкостными цветками...
      — Н-но, Петер! Н-но-о, Пауль! Поворачивайтесь живее!
      Повозка скрипела и громыхала на ухабах, пока они наконец не выехали с просёлочной дороги на ровное шоссе.
      Большой грузовик перегнал повозку. Шофёр сигналил так, словно ехал на пожарной машине. Ноздри Петера тревожно раздувались, но Рената твёрдой рукой держала вожжи.
      — Молодец, Петерхен! Молодец, Пауль! — похвалила она лошадей, которые послушно бежали впереди повозки.
      Бритта перекинула ноги через край повозки и запела. Рената начала ей подпевать. Девушки с большим чувством и старанием исполнили все песенки из популярных кинофильмов, которые они только знали. Время шло. До Борденслебена оставалось всего два с подданной километра.
      .. .Вальтер Бауман опять вскочил на велосипед. Он поехал на поле, где остальные ученики собирали последние початки кукурузы. Работа шла успешно. Ребята ловко отрывали жёлтые початки от сухих стеблей и бросали их в корзины. Как только корзины наполнялись, их грузили на стоявшую тут же телегу. Бауман остался доволен— ребятами. Он передал Занозе бразды правления.
      «Я со спокойной совестью могу отправиться в Борденслебен, — подумал он. — С кукурузой мы сегодня легко управимся». Он поехал по узкой тропинке вдоль полотна узкоколейки. Это была самая короткая дорога в окружной город. Бауман хотел побывать у матери Куниберта Мальке в Борденслебене. Он считал себя обязанным поговорить с ней. Каждый лишний день, который Куниберт проводил в имении, был для него потерян. Мысленно Вальтер Бауман уже беседовал с матерью Куниберта. Как разъяснить ей, что она должна взять сына из интерната? Для него нет смысла оставаться здесь. Куниберт совершенно не приспособлен к крестьянскому труду...
      «.. .Не думайте, что я плохого мнения о Куниберте, дорогая фрау Мальке,— мысленно обращался Бауман к матери Куниберта. — У каждого человека свои способности и свои склонности. Пусть ваш мальчик станет портным. Ведь это его заветное желание! А хорошие портные всегда нужны. Как женщина, вы знаете это лучше меня...»
      Но тут Бауману пришлось отвлечься от своих мыслей.
      Песчаная тропинка была вся разрыта: заднее колесо велосипеда забуксовало.
      — Вот, дорогой мой, — вполголоса сердито сказал себе Вальтер Бауман. — Кратчайший путь — не всегда самый лучший.
      Волей-неволей ему пришлось слезть со своего стального коня и добрый отрезок пути тащить его за собой.
      Борденслебен. На больших часах над входной дверью мастерской часовщика Клингельмюллера — Катербургерштрассе, дом № 20 — уже почти восемь. Добрая половина города давно встала. В восемь часов начинаются занятия в школах, в это же время открываются учреждения и конторы. Все бегут, все спешат — началась новая трудовая неделя.
      Али-баба бредёт по рыночной площади. Потом он медленно сворачивает на главную улицу. Дрянные резиновые сапоги, как гири, висят на его ногах. «Ну подождите же, достаточно вы меня мучили!» — думает Али-баба. Головная боль у него прошла. Его вылечил свежий утренний воздух. Одно плохо — ему ещё холодно. В этом повинна промозглая осенняя погода.
      Главную улицу Али-баба знает хорошо. На правой стороне находится государственный универмаг, на левой — кооперативный магазин. Али-баба идёт по левой стороне. По его расчётам, в кооперативном магазине цены должны быть ниже, чем в государственном... Али-,баба идёт вдоль витрин. Чего тут только нет! В витринах выставлены зимние пальто, радиоаппараты, письменные принадлежности, щётки, будильники, комплекты для новорождённых, стиральное мыло, мягкая мебель, игрушки. Наконец в предпоследней витрине Али-баба видит предмет своих мечтаний. Здесь выставлена обувь разных фасонов и размеров: сандалии, домашние туфли, спортивные ботинки, пинетки, жёлтые, коричневые, серые, чёрные туфли, изящные босоножки и огромные, неуклюжие сапожищи. Вся витрина полна башмаков... Али-баба рассматривает цены: 118 марок, 76 марок, 30 марок 15 пфеннигов, 24 марки... Стоп! Что за ботинки стоят там, сзади? Это как раз то, что ему нужно. Али-баба как заворожённый смотрит на чёрные полуботинки из крашеной свиной кожи. На ярлычке значится:
     
      Цена со скидкой! Размер 40. Всего 18 марок 90 пфеннигов.
     
      Али-баба с восторгом разглядывает полуботинки. Сороковой размер, как раз то, что ему нужно. А восемнадцать марок девяносто пфеннигов он может выложить хоть сейчас. Итак... Али-баба решительно берётся за ручку двери. Но дверь не поддаётся.
     
      ЗАКРЫТО ДО 10 ЧАСОВ. УЧЁБА ПРОДАВЦОВ
     
      Жаль! Али-баба с разочарованным видом стоит перед дверью. Ждать до десяти часов ему не хочется. Может быть, в государственном универмаге продаются такие же ботинки?
      Али-баба переходит через улицу. До государственного магазина всего несколько шагов. К его удивлению, во всех трёх витринах спущены шторы. Что это? Неужели они проспали после вчерашнего воскресенья? Но нет. Через открытую дверь видно, что продавщицы снуют взад и вперёд по магазину. Тем лучше. Али-баба уже намеревается войти, но в последний момент замечает небольшой плакат:
     
      ВНИМАНИЕ! МАГАЗИН ЗАКРЫТ НА УЧЁТ
     
      Али-баба издаёт громкий стон. Но что толку стонать? Ему всё равно придётся ждать, пока в кооперативе не закончится учёба продавцов. Ждать целых два часа! Гулять ему больше не хочется. Как-никак, а он уже прошёл в своих резиновых сапожищах пять километров. Али-баба решает зайти домой. Отчима он не боится встретить. Они с матерью уже давным-давно ушли на работу. Ключ от входной двери лежит в условленном месте-в небольшом углублении под половичком у порога. Уходя на работу, родители обязательно засовывают его туда. Может быть, в печке ещё есть огонь, а в кастрюле найдётся хоть полстаканчика горячего кофе. Ноги сами несут Али-бабу к дому.
      Штернкикергассе, дом 17. Али-баба у цели. В этом покосившемся старинном домишке он родился. Али-баба толкает низенькую калитку. Попасть в квартиру можно только со двора. Входная дверь вровень с землёй. Али-баба нагибается, чтобы поднять половичок и взять ключ. Но вдруг он слышит, что кто-то открывает дверь изнутри. Мальчик испуганно вздрагивает... На пороге появляется отчим, нечёсаный, в одной нижней рубашке и в расстёгнутых штанах.
      — Ах, это ты! Наконец-то соизволил пожаловать! Приветствие звучит не очень дружелюбно. Али-баба забывает пробормотать «доброе утро». Его ноги словно приросли к полу. Кто же мог предположить, что Старик останется в понедельник дома? Как глупо он попался! Угодил прямо к нему в лапы!
      — Эй, я с тобой говорю! Оглох ты, что ли?
      Отчим протягивает руку и, крепко ухватив мальчика за воротник, тянет его на кухню.
      — Может быть, ты наконец раскроешь рот? — продолжает он, запирая дверь. — Кажется, ты вообразил, что можешь не являться по воскресеньям домой. Тебе у нас больше не нравится, так, что ли?
      Из комнаты выходит мать. Она в засаленном халате. Космы седых нечёсаных волос неряшливо падают на её бледное лицо. Мать только что встала с постели. Вид у неё заспанный.
      Отчим надевает подтяжки. Али-баба судорожно глотает слюну. У него пересохло в горле. Если бы только он мог живым и невредимым, улизнуть отсюда! Он рассказывает, что вчера ему пришлось пасти коров.
      — Пасти коров? А может, ты просто где-нибудь шлялся? — насмехается отчим.
      Раздаётся звук пощёчины. Лицо у Али-бабы горит.
      — Это тебе на первый раз. Заруби себе на носу, что
      воскресенье принадлежит родителям. По воскресеньям ты обязан работать на нас. Понял? Дрова на зиму ещё не наколоты и не сложены. В сарае хоть шаром покати. Небось хочешь, чтобы твои несчастные родители совсем, замёрзли! Такому лентяю следовало бы переломать все кости.
      Отчим распаляется всё больше и больше. Вены у него на шее вздуваются, одутловатое лицо наливается кровью.
      — Эй, давай сюда получку. Или ты хочешь утаить от меня деньги?
      Али-баба бледнеет. Он думает о ботинках, которые ждут его в кооперативном магазине. Он снова видит их перед собой. Новые ботинки! Сороковой размер, цена восемнадцать марок девяносто пфеннигов. Он должен их купить!..
      — Бух.. . бух-гал-тёр заболел, и мы ещё не получили зарплату,-лепечет Али-баба.
      — Берегись, чтоб я тебя самого не спровадил в больницу, лживая ты морда! Будешь там лежать вместе со своим бухгалтером!
      Отчим замахивается. На Али-бабу обрушивается град ударов. Он сгибается под ними и теряет равновесие. Отчим бросает его навзничь на шаткий кухонный стол. Чашка падает и разбивается на куски. Мать ругается. Али-баба видит, как над мим склоняется пьяное, искажённое гневом лицо Старика. Отчим грубо шарит по карманам мальчика.
      — Это мои деньги! Мои! Я хочу купить себе новые ботинки. — Али-баба пытается вырваться, но отчим уже держит деньги в руках.
      — Мерзавец! — кричит он и, отпустив свою жертву, недоверчиво пересчитывает марки и пфенниги. — И это всё?
      Али-баба кивает. Это действительно всё! У него не осталось ни гроша! Его мечта — прекрасные ботинки за восемнадцать марок девяносто пфеннигов — теперь недосягаема!
      Мать подбирает осколки разбитой чашки. Она старается не встречаться глазами с Али-бабой.
      — Пятнадцать лет мы нянчились с тобой, и ты нас так отблагодарил! — говорит она грубо.
      Хоть бы не слышать голоса матери! Она повторяет слова отчима. И это всего обидней... Старик прячет в карман деньги. Потом он распахивает дверь.
      — Марш, щенок! Не хочу тебя больше видеть! Немедленно отправляйся в сарай! И не вздумай бить баклуши. Сегодня к вечеру ты должен расколоть все дрова, не то я покажу тебе, где раки зимуют!
      Али-баба колет дрова. Колода раскачивается, тонкие стены дровяного сарая дрожат. Али-баба срывает свою злость на поленьях: он с такой силой опускает на них топор, что щепки летят во все стороны. Подлец, негодяй! Убить его мало! Уже через пять минут он бросает топор в угол. Хватит! Он больше палец о палец не ударит. Пусть мать и отчим сами колют себе дрова. Он прислушивается. Они в комнате. Быстрее! Али-баба удирает. Кулаки у него сжаты. Он строит планы мести. Отчим ещё поплатится за это! Али-баба будет на него жаловаться. Он пойдёт в полицию и в министерство просвещения. А матери он сегодня же напишет письмо — пусть либо разводится со Стариком, либо навсегда распростится с сыном...
      При этой мысли Али-баба всхлипывает. Город уже остался далеко позади. Мальчик забирается в густой кустарник, где можно спокойно выплакаться. Это помогает. Его горе уходит вместе со слезами. И, когда часом позже Али-баба прямиком через поля бежит в Катербург, он уже весело мечтает об обеде, который ждёт его в интернате.
     
     
      О ТОМ, КТО ХОЧЕТ НАПУГАТЬ ДРУГИХ
     
      Бритта и Рената сдали капусту на консервную фабрику. Бритта спрятала квитанцию.
      — Н-но-о, поехали!
      Девушки выехали с фабричного двора. Их путь лежал через город. На главной улице оживлённо: тут много автомобилей, повозок и велосипедов.
      — Движение, как в большом городе! — сказала Бритта.
      Сердце Ренаты забилось сильней. Но она старалась скрыть волнение. Девушка гордо восседала на своей повозке, словно в былые времена кучер на козлах барской кареты...
      Возле велосипедной мастерской «Август Зенгпил и сын», Бонхофштрассе, дом 13, они остановились.
      — Тпру!..
      Рената осталась с лошадьми. Бритта пошла в мастерскую справиться о своём велосипеде.
      — А квитанция у вас есть?
      Бритта показала мастеру маленький клочок бумаги, который она получила, сдавая велосипед в починку.
      Старый Зенгпил поправил на шишковатом носу очки в никелированной оправе и заглянул в конторскую книгу.
      — Нет, ещё не готов. Впрочем, обождите минутку. Август Зенгпил, шаркая ногами, вошёл в тёмную мастерскую, доверху загромождённую ржавыми рамами от велосипедов и старыми ободьями колёс. Он нашёл разобранный велосипед Бритты. Подмастерье несколько дней назад исправил подшипники и уже хотел было собрать велосипед, но хозяин дал ему другую работу.
      — Мы как раз кончаем ваш заказ, фрейлейн, — проворчал старик. — Если бы вы пришли немножко позднее...
      — Может, мне подождать?
      — Подождать? Как хотите. Но это всё же продлится ещё минут сорок пять. В лучшем случае.
      — Ничего, я подожду.
      Бритта побежала к повозке, чтобы уведомить Ренату. Рената стояла возле лошадей; она уже скормила им половину своего завтрака.
      — Велосипед скоро будет готов, поезжай вперёд, Рената, а я тебя догоню, — сказала Бритта.
      Рената влезла в повозку.
      — Смотри догони меня, не доезжая Катербурга, а то про нас опять будут болтать чёрт знает что. Ещё скажут, что девушки в рабочее время заняты своими личными делами.
      — Не беспокойся! Я тебя всегда успею догнать. Бритта исчезла в мастерской.
      — Ах, фрейлейн, вы ещё можете спокойно подышать свежим воздухом, — сказал ей подмастерье. — Наберитесь терпения. Мне нужно посмотреть хозяйский пылесос.
      Бритта с удовольствием подождёт. В ближайшей булочной она покупает себе сдобную булочку и пирожное с кремом и, жуя их, прогуливается по улицам, подолгу останавливаясь перед каждой витриной, где выставлены шляпы, ткани или платья.
      Ехать по булыжнику мученье, особенно порожняком. Пока Рената выбиралась из Борденслебена, у неё чуть было не сделалось сотрясение мозга.
      Почти в то же самое время Вальтер Бауман также закончил свои дела в городе. С фрау Мальке он быстро договорился. Она была умная и мужественная женщина; овдовев во время войны, она жила теперь одним сыном.
      Ничто не мешало больше Куниберту осуществить свою мечту — проникнуть в тайны портняжного мастерства. Его договор с народным имением был расторгнут.
      — Если будут какие-нибудь трудности, пожалуйста, известите меня об этом, и я, конечно, помогу вам устроить сына в портняжную школу,— обещал Бауман, прощаясь с фрау Мальке.
      Он поехал обратно в Катербург, но на этот раз не вдоль железнодорожного полотна, а по шоссе. «Надеюсь, велосипед не подведёт меня», — думал он. Передняя шина заметно спустила. Наверно, дело было в вентиле или же камера оказалась повреждённой. Только бы доехать без аварии. Вальтер Бауман спешил добраться до Катербурга. У него не было с собой ни насоса, ни инструментов.
      Проехав километра полтора, воспитатель обогнал Ренату. Он с удовольствием отметил, что она ехала по правой стороне, тогда как новички обычно держались (середины дороги, боясь либо свалиться в канаву, либо -наехать на дерево. Обгоняя повозку, Бауман помахал Ренате рукой.
      — Ну как, всё в порядке?
      Рената кивнула. Её лицо сияло. Она хотела объяснить Бауману, где Бритта, но воспитатель уже уехал вперёд. Расстояние между ним и Ренатой всё увеличивалось. «Он всё равно меня не услышит», — подумала девушка.
      Рената опустила поводья и предоставила лошадям полную свободу. Петер и Пауль не спеша затрусили по шоссе.
      Али-баба уже давно успокоился. Он шёл через поля, достреливая из рогатки в ворон: правда, ему не везло — он не попал ни в одну. В конце концов ему это надоело. «Сегодня мне ни в чём не везёт», — подумал он.
      Споткнувшись, Али-баба чуть было не потерял свой левый сапог. Это его рассердило. Он повернулся и пошёл в сторону шоссе, которое тёмно-серой лентой вилось по полям, уходя вдаль.
      «По дороге идти удобнее», — решил Али-баба. Он уже дошёл до шоссе, как вдруг вдалеке из-за поворота вынырнула повозка. Взглянув на неё, Али-баба решил, что это повозка из народного имения...
      Али-баба присел поудобней у километрового указателя и решил подождать. По-видимому, повозка возвращалась из города. Тогда он может доехать на ней до интерната.
      Повозка подвигалась черепашьим шагом. Лошади не торопились. В душе Али-баба потешался над незадачливым возницей. Какая размазня! Если бы он был на его месте, то промчался бы по этим полям «с ветерком». И Али-баба представил себе, как он стоит, расставив ноги, на быстро несущейся повозке, левая рука его держит вожжи, правая размахивает кнутом. Из-под лошадиных копыт летят искры.
      Повозка приближалась. Али-баба не верил своим глазам. Возможно ли это? В повозке сидела его «приятельница» — Рената Либиг. Да, как нарочно, Рената Либиг. «Ей-богу, меня хватит удар! — подумал Али-баба. — Куриная Фея правит лошадьми! Неудивительно, что они засыпают на ходу! Ну обожди же!..»
      В голове у Али-бабы возник коварный план. Хорошо, что Рената ещё не успела заметить его. Он знает, что ему делать... Упав на спину, Али-баба кубарем скатился в придорожную канаву. Потом он, согнувшись, побежал по канаве под прикрытием придорожных зарослей, подобрал на бегу несколько камешков величиной с голубиное яйцо и спрятался в ближайшем кустарнике.
      «Обожди, моё сокровище, сейчас мы с тобой рассчитаемся! Помнишь, как ты хотела меня поймать со шпигом? В первый момент я здорово испугался. Теперь твоя очередь немножко поволноваться».
      Али-баба улёгся в засаде за кустами. Он вынул из кармана рогатку. Камешки он положил перед собой, рассортировав их по величине. Его «кровный враг» должен был вот-вот показаться на дороге. Он поднял рогатку, натянул резинку. Сердце у него забилось. Он не хотел попасть в Ренату! Нет, нет! Когда она проедет мимо него, камешки просвистят у неё над ухом, и тогда гордячка станет тише воды, ниже травы. Пусть она опустит голову, съёжится, одним словом, по-настоящему испугается. Тогда он будет доволен.
      Али-баба ещё раз осмотрелся вокруг. Не появился ли кто-нибудь поблизости? Но на шоссе не было видно ни души. Пора приступать к делу! Али-баба прицелился... Издалека послышался шум мотоцикла... Но Али-баба не обратил на это внимания.
      Ничего не подозревая, Рената ехала по дороге. Она ждала, что её вот-вот нагонит Бритта. Вечно с этой Бриттой что-нибудь да случается! На неё никогда нельзя положиться. Догонит ли она повозку до приезда в интернат? Что скажут ребята, если она вернётся одна, без подруги? Ведь Рената бригадир. Как нехорошо всё получается...
      Вдруг Рената громко вскрикивает. Она корчится от боли. Что-то твёрдое — что именно, она не знает — со всего маху ударило её по правому глазу. Она больше ничего не видит. Повреждённый глаз горит, из него градом текут слёзы. Рената в диком страхе. Она закрывает лицо руками, трёт глаз. Непроизвольно она выпускает из рук вожжи. Что с глазом? Рената оцепенела от боли. Она не слышит шума быстро приближающегося мотоцикла.
      Это старая машина. Из её повреждённой выхлопной трубы вылетают искры. Петер навострил уши. Он фыркает, бьёт копытами, косится по сторонам. Его нервозность передаётся Паулю.
      Обе лошади пускаются вскачь. Они как одержимые несутся по дороге. Рената снова вскрикивает. В последний момент мотоциклист резко сворачивает в сторону. Повозка проносится мимо, всего в нескольких сантиметрах от него.
      Ренату бросает из стороны в сторону. Чтобы не выскочить из повозки, она должна крепко уцепиться за передок. Девушка забыла про боль. Где же вожжи? Она ищет их, ищет безуспешно. Выскользнув у неё из рук, вожжи упали с повозки и волочатся по дороге между передними колёсами.
      Али-баба сразу же выскочил из своего укрытия. Он мчится вслед за повозкой. «Что я наделал! -думает он. Ведь я же не хотел попасть в неё. Хоть бы мне догнать повозку! Я должен остановить лошадей. Что с Ренатой? Только бы с ней ничего не случилось...»
      И он бежит так, словно дело идёт о спасении его собственной жизни.
      Вальтеру Бауману не повезло. С каждым поворотом колеса повреждённая камера спускала всё больше Уже на полдороге Бауману пришлось сойти с велосипеда и вести его рядом с собой. Да, он поступил глупо, это он и сам хорошо понимал. Наверно, Рената не на много отстала от него. Но ждать он не хотел.
      «Что со мной? — удивился Бауман. — Я так разнервничался, будто выпил целый кофейник крепкого кофе».
      Странно, но он никак не мог заставить себя успокоиться и остановиться. Его тревога росла. Он подумал о доме.
      — Может быть, с малышом что-нибудь случилось? — произнёс он вслух.
      Когда он вчера был дома, Мики всё время капризничал. Жена решила, что у него режутся зубы. Надо скорее позвонить Ингрид.
      Внезапно Вальтер Бауман услышал сзади лошадиный топот. Он оглянулся и замер от испуга. Рената! Боже мой! Что случилось с девушкой? Никем не управляемая повозка быстро приближалась.
      — Стой, стой!
      Бауман бросил велосипед и решительно кинулся навстречу лошадям. Прыжок — и он схватил Петера за уздечку.
      — Тпру, Петер, тпру!
      Лошади потащили его за собой. Держась за кожаную уздечку, он старался их успокоить.
      — Ну, ну, ну, не вырывайтесь! Тише, тише... Стой! Тпру, тпру!
      Животные присмирели. Но тут рука Баумана совсем онемела. Он раньше времени выпустил уздечку, споткнулся и растянулся во всю длину на дороге.
      — Тпру, стой! — Лёжа, он успел схватить вожжи, которые волочились по земле. — Тпру! — Его голос пресёкся: Бауман увидел, что правое переднее колесо движется прямо на пего.
      Он попытался отпрянуть в сторону, но было уже поздно. Колесо проехало по его бедру. Застонав, Бауман крепче прижал к себе вожжи. Лошади остановились...
      Али-баба бежал за повозкой до тех пор, пока совсем не задохнулся. Он видел, как вдалеке кто-то остановил лошадей и как с полей сбегались люди. Но тут силы его оставили. Он не мог сделать больше ни шагу. Измученный и отчаявшийся, он кинулся в придорожную канаву. Ноги у Али-бабы горели, бельё прилипло к потному телу, голова гудела. Как быть? Здесь ему нельзя оставаться, его могут увидеть...
      Али-баба собрался с силами. Страх погнал его снова в поле. Он чувствовал себя преступником. Каждые несколько шагов он останавливался и внимательно смотрел на дорогу, боясь, что за ним уже началась погоня. «Что я наделал? — По детской привычке, Али-баба начал грызть себе ногти. — Заметила ли меня Рената? Я ведь хотел только её напугать. Если Рената меня узнала, я пропал. Меня выгонят из интерната, может быть, даже арестуют. А если Старику придётся платить тюремные расходы, он меня убьёт. Сегодня всё идёт кувырком! Неужели Рената ослепнет? Как она кричала. Ужасно!» Он никак не мог успокоиться.
     
      ПОСЛЕДСТВИЯ НЕ ЗАСТАВЛЯЮТ СЕБЯ ЖДАТЬ
     
      День уже кончался, когда Али-баба наконец осмелился вернуться в интернат. Остальные ребята только что пришли с работы. Факир стоял у дверей и вытирал ноги о порог. Он загородил Али-бабе дорогу:
      — А, это ты, старый грешник? — сказал он.
      — Я? Что? Почему? Что ты имеешь в виду? — пробормотал Али-баба.
      «Они уже всё узнали!» — подумал он, дрожа от страха.
      — Что я имею в виду, ты и сам знаешь. Не строй из себя невинного младенца. Думаешь, мы забыли про вчерашний вечер?
      — Ах, это? Нет, нет!-Али-баба вздохнул с облегчением. Значит, они всё же ничего не знают. Ободрившись, он вошёл в дом.
      Он сразу же почувствовал волнение, царившее в интернате.
      — Эй, Али-бабище, ты уже слышал? — закричал ему Малыш, болтавший с ребятами в вестибюле.
      — Откуда же он мог слышать, дурья голова? — сердито прервал его Повидло. — Ведь он был у родителей в городе.
      — Фу-ты ну-ты! Что случилось?-Али-баба сделал удивлённое лицо.
      Ему со всеми подробностями рассказали о несчастном случае. Никто и не заметил, что, когда речь зашла о том, что произошло с воспитателем, курносое лицо Али-бабы побледнело и оно стало ещё бледнее, когда он узнал, что Вальтера Баумана и Ренату увезла карета скорой помощи в районную больницу, в Борденслебен.
      Али-баба кусал губы. Его так и подмывало спросить, известно ли что-нибудь о Ренате. Как её глаз? Неужели его придётся оперировать? Но Али-баба не решался осведомиться о её здоровье. Нет, это было невозможно.
      Что подумают, если он вдруг начнёт интересоваться её состоянием? Это сразу бросится в глаза.
      — Хотел бы я знать, как всё это произошло, — сказал Факир, который уже успел очистить свои ботинки от прилипшей к ним земли и присоединиться к остальным ребятам.
      — Но это совершенно ясно. Ренате что-то попало в глаз, а как раз в это время показался мотоцикл, ехавший им навстречу. — Повидло говорил так, словно он сам был свидетелем происшествия.
      — Ах ты, глупая курица! Это я и без тебя слышал. Я хотел бы знать, что именно попало Ренате в глаз.
      — «Что, что»!-сказал Макки.— Однажды летучая мышь попала мне в голову.
      — Какая чепуха! — возразил Факир. — Разве ты когда-нибудь видел среди белого дня на шоссе летучих мышей?
      Малыш предложил другую версию.
      — Однажды, — сказал он, — я ехал на велосипеде, мне в глаз залетела муха, и я сразу же наскочил на дерево.
      Все покачали головами.
      — Нет, Ренате в глаз попала не муха! ..
      — Скорей, это был камень.
      — Камень? Да ты что, откуда там мог взяться камень! С луны, что ли?
      — Ты так думаешь? Камень можно бросить, им можно выстрелить из рогатки, — сказал Факир.
      До чего неприятный разговор! Али-баба предпочитает исчезнуть.
      — Чёрт побери, у меня болит живот, — говорит он. — Сегодня за обедом я наелся белых бобов...
      Он проворно взбежал по лестнице в свою комнату.
      Заноза сидел за столом и разбирал свои карманные часы. Али-баба ещё не успел закрыть за собой дверь, как Заноза уже заговорил все о том же несчастном случае.
      — Мне очень жаль Ренату,-сказал он. — Будем надеяться, что с её глазом всё обойдётся благополучно. У нас в деревне был один парень, гак вот ему однажды попали в глаз снежком, да так неудачно, что он ослеп.
      — Ослеп?
      Чтобы удержаться на ногах, Али-баба хватается за стол.
      — Да, у него оказалась повреждённой сетчатка. Этот паренёк учился со мной в одном классе.
      Али-баба тихо подходит к своему шкафчику. У него так дрожат руки, что он не может открыть дверцы. Значит, и Рената может ослепнуть... Он вспоминает старого инвалида Мешке, который потерял зрение ещё в первую мировую войну и с тех пор живёт со своей невесткой на Штернкикергассе. Али-баба явственно представляет себе его, старого и седого. Сгорбившись и постукивая палочкой, он бредёт по улице. За синими очками... мёртвые глаза.
      А Рената? Неужели и она больше никогда не увидит ни солнца, ни неба, ни цветов? Али-баба не в силах додумать эту мысль до конца. Он пытается успокоить себя. Может быть, у Ренаты всё ещё обойдётся? Может быть, тому мальчику, которому попал снежок в глаз, просто не повезло. На короткое время Али-бабе удаётся немного утешить себя. Но очень скоро он снова начинает думать о. школьном товарище Занозы и о старом инвалиде Мешке. Может быть, и Ренате, когда она выйдет из больницы, тоже придётся носить тёмные очки. Али-баба вздрагивает. И во всём виноват он! Это он целился в неё из рогатки. Если бы только врачи смогли ей помочь! Он бы сделал всё, всё!
      Али-баба не в силах усидеть в четырёх стенах. Он выходит на улицу. Уже темно. Он бесцельно бегает взад и вперёд по деревне, пока внезапно не оказывается у деревенской пивной.
      — Разрешите, пожалуйста, позвонить от вас в больницу, — просит он хозяина. При этом ему не приходит в голову, что у него нет с собой ни пфеннига, чтобы заплатить за разговор.
      — Это, вероятно, насчёт того несчастного случая? — с любопытством спрашивает хозяин.
      Али-баба кивает, и хозяин также отвечает ему кивком головы.
      — Телефон стоит в соседней комнате, — говорит он.
      — А вы, случайно, не знаете номер больницы?
      — Больницы? Нет, дорогой мой. Алкоголь убивает все микробы. Кто пьёт каждый день, тот не болеет. Даром я, что ли, с утра до вечера торчу за стойкой? С больницей у меня, слава богу, никаких дел нет. Но номер ты найдёшь там же. Он наверняка записан на стенке у телефона. Только не забудь включить свет. Выключатель, как войдёшь — направо.
      Али-баба выполняет все указания хозяина. Он идёт в соседнюю комнату и включает свет; телефонный аппарат висит у самой двери. Пёстрые обои вокруг него густо исписаны карандашом, шариковой ручкой, чернилами. На стенке нацарапано телефонов тридцать, не меньше: полиция,, пожарная, охрана, комендатура, пивной завод, родильный дом, хозяйственный отдел, вызов такси, больница. . . Али-баба неуверенно набирает нужный номер. Не так уж часто ему приходилось звонить по телефону. Наконец окружная больница всё же отвечает.
      У Али-бабы выступает холодный пот.
      — Я бы хотел знать, как чувствует себя Рената, — робко бормочет он.
      — Какая Рената? Вы должны назвать имя и фамилию больной и указать, в какой палате она лежит, — требует сестра на другом конце провода. — И кто вообще со мной разговаривает?
      — Я! Фу-ты ну-ты! Хорст Эппке из... из народного имения Катербург, — отвечает окончательно смешавшийся Али-баба.
      Проходит ещё некоторое время, пока сестре удаётся наконец выяснить, что хочет узнать её бестолковый собеседник.
      — Обождите минутку, — говорит она своим профессионально ровным, мягким голосом. — Не кладите, пожалуйста, трубку. Я сейчас справлюсь в хирургическом отделении.
      Хирургическое отделение! .. У Али-бабы по спине забегали мурашки. Он уже представил себе Ренату, лежащую на операционном столе. В операционной светло и чисто, яркий свет ламп отражается в кафеле стен. У врачей серьёзные лица. Слышно, как позвякивают инструменты. «Сестра, пожалуйста, наркоз!» Ренату просят считать вслух, пока она не заснёт. Девушка считает: «Раз, два, три, четыре... Её голос слабеет. — Пять, шесть...»
      Всего лишь несколько недель назад Али-баба видел кинокартину «Квартет впятером». Там как раз показывали операционную.
      — Алло, вы слушаете? — Голос сестры возвращает Али-бабу к действительности. — Вы слушаете? — повторяет сестра. — Герру Бауману мы уже сделали рентгеновский снимок и наложили гипс. У него трещина в бедре. Больной держит себя очень мужественно. Но несколько недель ему всё же придётся у нас полежать.
      — А как Рената? Что с ней?— в тревоге кричит Али-баба, прижимая к уху телефонную трубку.
      Помолчав минутку, сестра продолжает:
      — У фрейлейн Либиг только внешнее повреждение, сам глаз, к счастью, не пострадал. Дальнейшее лечение больная может пройти в амбулаторных условиях. Мы просим вас поэтому прислать за ней машину из народного имения. Девушку надо взять домой. А наши машины предназначены только для экстренных вызовов. Если можно, пришлите машину ещё сегодня.
      Али-баба растерянно смотрит на телефонный аппарат.
      Что? Он должен прислать машину? Ах ты горе! «Небось они там, в больнице, решили, что я директор народного имения, — думает он испуганно. — Сделаю вид, что я уже не слушаю...»
      Али-баба нерешительно отнимает трубку от уха, чтобы положить её на рычаг. Но в это время вновь раздаётся голос сестры.
      — Алло! Вы меня поняли? Надеюсь, на вас можно положиться? — говорит она настойчиво.
      Али-баба вновь подносит трубку к уху.
      — Спасибо, да, я обо всём сообщу, — послушно бормочет он.
      Разговор окончен. Али-баба кладёт трубку на рычаг. Он покидает пивную, так и не вспомнив, что должен хозяину. В зале нет ни души, и никто его не останавливает. Хозяин открывает в погребе новую бочку с пивом.
      — Я ещё покажу этому парню! — кричит он позднее, став опять за стойку. — Этот паршивец, наверно, решил, что у меня телефон коллективный... Как бы не так!
      Али-баба поднимается на холм, где расположено народное имение. Уже совсем темно. С чёрного, как сажа, неба моросит мелкий дождик. Али-баба ломает себе голову, кому передать просьбу сестры о машине. Директору? Невозможно! Он никогда не осмелится пойти к Харнаку. Кнорцу? Нет! Лучше забраться в логово льва.
      «Как тебя, дурака, угораздило ни с того ни с сего позвонить в больницу?» — заорёт заведующий хозяйством, который во всех случаях жизни норовит придраться к ученикам... Остаётся ещё политруководительница... «А почему бы и нет? Толстуха Мукке всегда относилась ко мне неплохо, — думает Али-баба. — Кроме того, она женщина, а с женщинами легче договориться...»
      Хильдегард Мукке сидела за своим письменным столом. Целый день она провела в полевых бригадах. Сейчас она стучала на старой пишущей машинке, чтобы собрать воедино все жалобы, замечания и предложения рабочих. За один этот день Хильдегард Мукке узнала куда больше важных вещей, чем на десяти собраниях.
      — Товарищ Мукке, — сказал ей один рабочий, — ты должна хоть разок взглянуть на конуру, в которой я живу вместе с семьёй вот уже пятнадцать лет. Нам давно обещали новое жильё. Почему же руководство не держит своего слова? Я могу работать каменщиком и, если нужно, буду по вечерам помогать на строительстве. Разумеется, бесплатно. . .
      — Послушай-ка, коллега Мукке, — жаловался ей другой рабочий. — Моя жена говорит, что в универмаге опять нет вёдер. Что ж нам, по-твоему, носить воду из колодца в суповых мисках?
      — Коллега, — рассказывал Хильдегард Мукке третий рабочий, — я неплохо зарабатываю, и иногда по вечерам мне хочется развлечься. Моя жена ещё молодая женщина. Ну так вот, мы любим ходить на танцы, но обратная дорога портит нам всё веселье. Вы когда-нибудь гуляли по Катербургу ночью? Темно, как в могиле! Ни один фонарь не горит. Того и гляди, налетишь на столб и набьёшь себе шишку. В кооперативе ламп сколько угодно. Так в чём же дело? А вот в чём: товарищи из нашего местного совета ложатся спать вместе с курами. Им и горюшка мало, что на улицах тьма кромешная...
      Пишущая машинка отчаянно тарахтела. Поэтому Мукке не расслышала робкого стука. Али-баба нерешительно приоткрыл дверь.
      Пишущая машинка замолкла.
      — Ты ко мне? Входи. Садись. Возьми стул. Али-баба остановился у письменного стола. Стоя ему легче было говорить. Он подробно рассказал о поручении больничной сестры. Мукке взглянула на свои заметки. Она только что вошла во вкус.
      — Собственно говоря, — сказала она не очень любезно, — машины не в моём ведении. Нашим транспортом я не распоряжаюсь. Кто тебя послал ко мне?
      — Меня никто не посылал, — ответил Али-баба, густо покраснев. — Я сам позвонил в больницу.
      Как робко он это сказал! Хильдегард Мукке с удивлением посмотрела на Али-бабу:
      — Тебе нечего стыдиться. Во всяком случае, это очень хорошо, что ты заботишься о своём товарище.— Она кивнула ему головой. — Можешь спокойно идти домой. Я сделаю всё, что надо.
      Али-баба вышел. Его лицо пылало. «Она считает меня порядочным человеком!» — думал он пристыжённо.
      В интернате зазвонили к ужину. Али-баба пришёл вовремя. Он сразу же отправился в столовую. На ужин были клёцки с компотом, при виде которых Али баба вдруг почувствовал, что в желудке у него пусто. До сих пор из-за всех треволнений он совсем не думал о еде. Али-баба сейчас же положил себе шесть клёцек.
      — Как-то там поживает Рената! — сказала Стрекоза, сидевшая за соседним столом.
      Али-баба невольно выдал себя.
      — Рената сегодня вечером приедет из больницы на машине, — сказал он. — С глазом у неё не так уж плохо.
      Инга Стефани от неожиданности уронила вилку:
      — Откуда ты узнал это, Хорст Эппке?
      — Ох!.. — От страха Али-баба проглотил сливу вместе с косточкой. — Я только что встретил политруководительницу, и она мне рассказала.. .
      Восемь, половина девятого, девять. . . Девушки сидят в столовой и ждут.
      Наконец в десять минут десятого к интернату подъехала машина. Шофёр засигналил.
      — Это Рената! — крикнула Рози.
      Девушки выскочили в вестибюль. Посыпались вопросы:
      — Было очень больно? Что с Бауманом? Долго ему придётся лежать? .. Как хорошо, что ты опять с нами!.. Рассказывай всё.
      Рената растерялась. Каждый тащил её к себе. Она должна была непрерывно пожимать всем руки и отвечать на десятки вопросов одновременно.
      — Друзья, будьте благоразумны, — попросила Инга Стефани, — дайте ей отдышаться.
      Рената улыбнулась. Её лицо было бледно и измученно. Правый глаз закрывала широкая повязка. Бритта громко поцеловала Ренату в губы.
      — Нати, не сердись на меня, пожалуйста. Я никак не могла нагнать тебя раньше. Этот старый хрыч Зенгпил заставил меня ждать полтора часа.
      Узнав о приезде Ренаты, ребята тоже вышли из своих комнат. За их грубоватыми шутками скрывалось участие.
      — Ну, как дела? Жива ещё? От твоего тюрбана из марли за версту пахнет больницей...
      Али-баба не показывался. Заслышав гудок машины, он быстро юркнул в постель и с головой укрылся одеялом.
      Ренате не хотелось говорить, от еды она тоже отказалась. Девушка сразу же легла в постель.
      — Почему ты такая тихая? Тебе больно? — заботливо спросила её Лора.
      Рената покачала головой.
      — Нет, что ты! — сказала она жалобно. — Но теперь нам, девушкам, уж наверняка не доверят больше лошадей.
      — Чепуха! Ты же ни в чём не виновата.
      — Нет, виновата. Что бы со мной ни случилось, я не должна была выпускать вожжи.
      Рената всхлипнула.
      В этот вечер в «Ласточкином гнезде» было очень тихо.
      — Эй, вы, хватит спать на ходу! Давай-давай, пошевеливайтесь!
      На следующее утро заведующий хозяйством Кнорц снова начал распределять работу между учениками.
      Младшие ребята пошли заниматься, старшие отправились на работу. Лору и Стрекозу Кнорц послал резать солому. Феликс Кабулке должен был чистить овечий хлев, Бритта — сгребать зерно в амбаре. Остальные ученики присоединились ко второй бригаде, которая раскидывала навоз на Лунном поле.
      Так прошёл день. В обеденный перерыв Инга Стефани подозвала к себе Занозу.
      — Один из членов твоей бригады, — напомнила она ему,-в воскресенье вечером напился. Пора вашей бригаде решить вопрос, что с ним делать. Даю тебе время до вечера. А вечером мне бы хотелось услышать ваши предложения. Понял?
      После работы Заноза собрал всех мальчиков в столовой. Али-бабе — он уже догадался, о чём пойдёт речь, — велели выйти.
      — Может быть, мне следить, чтобы он не подслушивал у двери? — предложил Макки.
      — Пусть подслушивает. Ничего приятного для себя он не услышит, — сказал Заноза.
      И они начали обсуждать, как им поступить с Али-бабой.
      — Не надо отпускать его из интерната домой целый месяц...
      — Пусть он каждый день дежурит.
      — Нет, пусть он лучше несколько воскресений подряд пасёт коров...
      — Чепуха! Для Али-бабы это не наказание. Такими вещами его не проймёшь!
      — Правильно! Помните, как ему приказали ужинать в коридоре. Разве это помогло? .. С Эппке ничего не поделаешь. Ему на всё наплевать. Надо немедля выбросить его из бригады. Исключим, и всё тут... Он нам испортил всё соревнование. Поверьте мне, ребята, девушки обогнали нас только потому, что нам мешает Али-баба. Пока он у нас, бригада будет отставать. Али-баба — это жёрнов, привязанный к нашим ногам.
      — Но мы не можем исключить Али-бабу из бригады,— сказал Факир, наморщив лоб. — Это всё равно не получится. Ведь он должен где-нибудь да быть. Либо у нас, либо у девушек. А девушки его не возьмут. Так что говорить об этом — только время терять.
      Заноза ударил кулаком по столу.
      — Раз так, то лучше поставить вопрос прямо и ясно. Я предлагаю просить руководство исключить Али-бабу из интерната. Иначе нам от него не избавиться. Кто за это предложение?
      Все ребята подняли руки.
      Малыш, у которого был красивый почерк, взял бумагу и чернила. Он записал то, что продиктовал ему Заноза. Потом бумагу передали по кругу. Все ребята подписали её. Казалось, участь Али-бабы была решена.
      После ужина ребята остались в столовой. Инга Стефани прочла вслух постановление бригады юношей, которое ей передал Заноза. Вот что там было сказано:
     
      «Резолюция.
      Мы больше не желаем иметь ничего общего с Хорстом Эппке, по прозвищу Али-баба, потому что он:
      1) не проявляет старания в работе и учёбе,
      2) делает только то, что ему хочется, и
      3) безалаберно живёт.
      Мы заметили, что ни помощь, ни воспитательные методы не оказывают на него никакого воздействия. Поэтому мы предлагаем исключить Хорста Эппке из нашего интерната.
      Мы предлагаем, чтобы эта резолюция была поставлена на голосование на общем собрании».
      Члены бригады юношей (подписи).
     
      Али-баба был ошеломлён. Его хотят исключить из интерната! А он-то, надеялся, что отделается восьмидневным дежурством вне очереди...
      Инга Стефани положила резолюцию перед собой на стол.
      — Я думаю, что, прежде чем сделать этот шаг, — сказала она, разглаживая бумагу, — нам ещё надо всё как следует обдумать. . . Пожалуйста...
      Карл Великий поднялся.
      — Я садовник, — сказал он, — и знаю, что, если хочешь привить дикую яблоню, нужно проверить, хороший ли у неё ствол, хорошая ли основа, иначе все труды пропадут даром. У Али-бабы плохая основа, поэтому с ним ничего нельзя сделать. Я всё сказал. Считаю, что этого достаточно.
      Некоторые ребята согласились с выступлением Карла. Заноза даже громко крикнул с места:
      — Очень правильно!
      Али-баба с убитым видом смотрел на свои руки. Инга Стефани наблюдала за ним. «Кажется, его здорово проняло на этот раз, — подумала она. — Будем надеяться, что, пережив такую встряску, он наконец одумается. Надо ещё раз попытаться его исправить. Выгнать это проще всего. Но в таком деле не следует искать лёгких путей...»
      В столовой воцарилась гнетущая тишина...
      Стрекоза громко вздохнула. Ей было не по себе. Неужели и она проголосует за это решение? Конечно, Али-баба поступал скверно. Совсем недавно он посадил пятно на её голубое платье. Это пятно так и не удалось вывести... Но исключить?.. Её пугало такое решение.
      Рената сидела, опустив голову. Её повязка сдвинулась, но она этого не заметила. Рената думала о том .Али-бабе, которого она встретила в воскресенье на пастбище. Она вспомнила, как он поил корову из своей рваной шапки, как -четыре или пять раз лазил в канаву за водой. Рената снова видела перед собой эту сцену. Нет, Карл Великий ошибся. Тот, кто жалеет животных,, не может иметь плохую основу. Конечно, Али-бабу надо наказать. Пьяный ученик — это позор для всего интерната. Но нужно быть справедливым, надо помнить при этом и о другом Али-бабе.
      Рената взяла слово.
      — Мне не нравится то, что написали ребята, — сказала она, поправляя повязку. — Я считаю, что мы ещё слишком мало знаем Али-бабу.
      Её слова вызвали волнение.
      — С нас достаточно того, что мы о нём знаем! — закричал Заноза.
      — Мы больше не желаем иметь с ним дело! — присоединился к нему ещё кто-то.
      Карл Великий высокомерно усмехнулся:
      — Рената сама не знает, что говорит. Ей просто жаль Али-бабу. Её сверхчувствительное девичье сердце тает, как воск. Это логично. Впрочем, раньше она говорила совсем другое. Мне кажется, что она была первой, кто потребовал, чтобы Али-бабу исключили из интерната. А теперь, когда вопрос об этом поставлен конкретно, она начинает увиливать.
      — Я вовсе не увиливаю. Ты не имеешь права так говорить. Это низко! Я изменила своё мнение. Пожалуйста, не мешайте мне говорить...
      Юноши зашумели пуще прежнего.
      — Ребята, успокойтесь! — закричал Заноза. — Она разглядела хорошие стороны Али-бабы. Это даже интересно.
      Рената рассказывает о том, что она видела в воскресенье. В столовой стало тихо. Она хорошая рассказчица. Даже самые рьяные крикуны и те замолчали. Рената описывает, как Али-баба помогал больной корове.
      Али-баба сгорает от стыда. Рената единственная из всех заступилась за него.
      — Так! Ну, а теперь можете снова надо мной смеяться! — Рената окончила свою речь и обращается к юношам, но после её слов в комнате стало поразительно тихо.
      Заноза пошептался с Факиром. Тот кивнул головой и заговорил о чём-то со своим соседом.
      — Фрейлейн Стефани, дайте нам обратно нашу резолюцию, — сказал Заноза. — Мы не хотим, чтобы вы считали нас несправедливыми. Мы попытаемся ещё раз повлиять на Али-бабу. Пусть это будет наша последняя попытка. . .
      Оробевший Али-баба боится пошевельнуться. Мысленно он уже упаковал все свои нехитрые пожитки в старую картонку. Он ещё не вполне осознал, что беда так счастливо миновала. Его спасла Рената. Именно Рената, и никто другой.
      Слово взяла Инга Стефани.
      Али-баба почти не слышал, что она говорила... За проступок, грубо нарушающий правила внутреннего распорядка интерната, Хорст Эппке должен дополнительно дежурить и лишается выходного дня.
      «Я остаюсь в интернате! — радуется Али-баба. — Но если бы мне не помогла Рената, я бы пропал. Куда бы я делся? Домой меня больше не затащишь. . . Да, она меня спасла. А я чуть было не выбил ей глаз»,
      — Хорст Эппке! Али-баба вздрогнул.
      Инга Стефани заметила, что он витает где-то в облаках, и внезапно подошла к нему.
      — Ты что, заснул? Мы тут за тебя волнуемся, а ты о чём-то грезишь, как будто всё это тебя меньше всего касается! Разве тебе нечего сказать?
      — Я... я... очень рад, — говорит Али-баба. В его тёмных глазах блестят слёзы.
      После всех треволнений последних дней Али-баба чувствовал себя совершенно разбитым. Он плохо выглядел. Его лицо побледнело. Под глазами появились синяки. Уже с утра Али-бабе казалось, что всё его тело налито свинцом. Он мало ел, не ссорился с ребятами, был непривычно молчалив и даже не играл в кости, в свою любимую игру «Человек, не сердись». Сразу же после ужина он ложился в постель.
      В интернате скоро заметили перемену, происшедшую с Али-бабой.
      Ученики ломали себе голову, гадая, что могло с ним случиться. Некоторые думали, что на него повлияло наказание, но Карл Великий только качал своей мудрой головой. По его мнению, кожа у Эппке была толще, чем у бегемота.
      Факир посоветовал отправить Али-бабу в поликлинику на рентген, чтобы посмотреть, нет ли у него опухоли в желудке.
      — Чепуха, — возразил Заноза. — Погоди, я выужу у него, в чём дело.
      Как-то он попытался заговорить с Али-бабой:
      — Почему у тебя такой несчастный вид? Болит что-нибудь?
      — Нет. Уф... — тяжело вздохнул Али-баба. Заноза не удовлетворился таким ответом.
      — Сотого понедельника, когда ты ездил к своим родителям, ты совсем переменился. Почему? Ты с ними разругался?
      — Нет, что ты! . .
      — Тогда ты, наверно, что-нибудь натворил. Выкинул какую-нибудь глупость. Мне ты можешь во всём сознаться.
      — Фу-ты ну-ты! Что же я, по-твоему, сделал? — Голос у Али-бабы дрогнул.
      Заноза ничего не заметил. У него уже возникло новое подозрение.
      — Ах, теперь я всё понял. Могу поспорить, что здесь замешана девчонка. Скажи правду! Я угадал?
      — Да нет же... — И Али-баба, как ящерица, ускользнул от Занозы.
      Его единственное спасение было в бегстве. Заноза почти отгадал его горе. Действительно, всему виной была девушка, о которой он думал дни и ночи. . . Рената! Она вступилась за него, она защищала его перед всеми, а он, что он натворил?
      Али-бабу мучили угрызения совести. Он не находил себе места. Даже ночью, ворочаясь без сна на своей постели— раньше он спал, как сурок, — Али-баба вспоминал о своём позорном поступке. «Всё уже прошло, я должен это забыть, я просто не хочу об этом думать», — внушал он себе. Но ничего не забывалось. Стоило ему только встретиться с Ренатой и увидеть её повязку, как он вновь сгорал от стыда. Как скверно, как низко, как вероломно он поступил! Он осыпал себя упрёками. «Я, я не стою того, чтобы она мне помогала,-думал он.-. Я трус, а она. . . Как она добра!»
      Печаль разрывала ему душу.
      Несчастный случай с Ренатой и смелый поступок Вальтера Баумана ещё много дней продолжали обсуждать в народном имении.
      — Какое невезение! И надо же было этому храброму парню в последний момент попасть под колёса! — говорили люди. — Да, Бауман настоящий человек! Будем надеяться, что его бедро скоро заживёт.
      Александру Кнорцу все эти разговоры были не по душе.
      — Какая глупость! Какая глупость! — раздражённо твердил заведующий хозяйством. — Они охотно наградили бы Баумана какой-нибудь медалью. Но уж я позабочусь о том, чтобы вся эта история была расследована. Так дело не пойдёт! Надо обязательно выяснить, почему Рената Либиг ехала в повозке одна. Где же была эта девчонка Бритта Лампрехт? Тут что-то не так!
      Он поднял на ноги специальную комиссию по расследованию несчастных случаев, которая когда-то, в далёкие времена, была создана в имении, а потом почила мёртвым сном.
      — Дело тёмное. Вы должны как можно скорее выяснить все обстоятельства этой истории,— потребовал он от Эмиля Кабулке, который в своё время был назначен председателем упомянутой комиссии, но уже успел об этом позабыть.
      Кабулке сдвинул, по привычке, свою кепку на затылок.
      — А что тут выяснять? Ренате что-то попало в глаз, а эти упрямые клячи понесли. Вот и всё. Так всегда бывает, потому что лошади капризны, как бабы. Моя старуха тоже бесится вот уже три дня...
      Эмиль Кабулке всегда избегал вмешиваться в дела, которые были связаны с писанием протоколов, отчётов и других бумаг.
      — Нет, мой дорогой, так дело не пойдёт! Этот случай необходимо расследовать, — не уступал Александр Кнорц. — Представь себе: ведь лошади могли сломать повозку! А повозка — это народная собственность, наша народная собственность, которую комиссия обязана защищать. Это ваш долг. Не то и с вас тоже спросят.
      Он обещал Эмилю Кабулке взять на себя всю канцелярскую работу.
      — Я сам допрошу девушек, а протоколы передам вашей комиссии, — предложил он.
      Это подействовало. Кабулке согласился.
      — Ну хорошо, только ты уж смотри, подготовь всё так, чтобы мне потом осталось только подмахнуть свою фамилию, — потребовал старший скотник.
      В тот же день Ренату и Бритту вызвали в контору. Александр Кнорц сидел за своим столом с видом заправского следователя.
      — Подойдите ко мне ближе! Комиссия по расследованию несчастных случаев нуждается в ваших показаниях. Видите, к чему привела эта дурацкая история с лошадьми. . . Вы должны говорить только правду, ничего не скрывая и не о чём не умалчивая. Ты, Рената, присаживайся сюда, к моему письменному столу. А ты, Бритта, пока что выйди. Я допрошу вас каждую в отдельности.
      Бритта, надувшись, вышла в коридор.
      — Ну и обезьяна!-сердито ворчала она. — Он ведёт себя так, будто мы совершили преступление. . .
      Допрос начался. Фрейлейн Лобеданц приготовилась стенографировать. Кнорц сразу же начал плести свои сети.
      — Ты принимала повозку вместе с Бриттой Лампрехт. Почему же твоя приятельница не вернулась вместе с тобой? — спросил Кнорц.
      Рената ответила, что Бритта осталась в городе, чтобы получить свой велосипед. Кнорц хитро прищурился.
      — Так,— сказал он.— Значит, она покинула тебя без разрешения?
      — Нет, господин Бауман разрешил ей остаться, — возразила Рената, торопясь защитить подругу.
      Александр Кнорц поднял брови.
      — Гм! Интересно, очень интересно! Отметьте это, фрейлейн Лобеданц. Запишите так: «Ученица, которая сопровождала возницу, с разрешения воспитателя занималась в рабочее время в Борденслебене своими личными делами». Действительно, это очень многое разъясняет. Ты, Рената, можешь идти. Пришли свою приятельницу.
      Ренату отпустили. Теперь за столом, напротив Кнорца, сидела Бритта.
      — Правда ли, что после того, как вы сдали капусту, ты отправилась за велосипедом?
      — Да! — сказала Бритта испуганно.
      — И коллега Бауман разрешил тебе это? -Да.
      — Сколько времени ты оставалась в городе?
      — Мой велосипед ещё не был починен. Мне пришлось ждать.
      — Сколько времени?
      — Полтора часа, — робко призналась Бритта.
      — Полтора часа!-повторил Кнорц таким тоном, будто девушка сказала «три дня». — Запишите, фрейлейн Лобеданц: «Ученица Бритта Лампрехт с ведома и дозволения преподавателя задержалась в Борденслебене на полтора часа». Дело было именно так, не правда ли? — спросил он, угрожающе посмотрев на Бритту.
      Взволнованная Бритта закрыла лицо руками. Она вспомнила, как Вальтер Бауман, помогая им грузить капусту, внушал ей, чтобы она не задерживалась слишком долго в городе и непременно возвращалась домой вместе с Ренатой. Бог ты мой! Вдруг сейчас обнаружится, что она действовала самовольно. Тогда Кнорц скажет, что и она виновна в этом несчастном случае. Кнорц начал терять терпение.
      — Что тут долго раздумывать? Так это было или не так?
      — Так, — трусливо сказала Бритта, не глядя ему в лицо.
      — Ну и хорошо!
      Кнорц не скрывал своего удовлетворения. Всё, что ему требовалось, было записано теперь чёрным по белому.
      — Фрейлейн Лобеданц, перепишите немедленно протокол на машинке и, пожалуйста, в шести экземплярах. — Он вскочил со своего места. — Какая безответственность! Мне всё это сразу же показалось крайне подозрительным. Если бы в повозке были обе девушки, несчастный случай не произошёл бы. Коллегу Баумана можно поздравить: эта история будет стоить ему места.
      Я позабочусь о том, чтобы его привлекли к ответственности.
      И он с торжествующим видом забегал взад-вперёд по комнате. Бритта поднялась со стула. Она нерешительно стояла у письменного стола. Заведующий хозяйством чуть не сбил её с ног.
      — Что ты тут делаешь? — набросился он на неё. — Иди скорее работать. У меня ученики не болтаются по полтора часа без дела. А ну, давай-давай! Отправляйся в амбар чинить мешки.
      Рената ждала подругу у дверей конторы. Она сразу же заметила растерянное лицо Бритты.
      — Что случилось?
      — Ах! — Бритта была готова расплакаться. — По-моему, мы сделали ошибку.
      Она рассказала Ренате всё, что услышала в конторе. Правда, о том, что она переложила свою вину на воспитателя, Бритта сочла за лучшее умолчать.
      Рената была возмущена.
      — Слушай, если Кнорц действительно хочет сделать пакость Бауману из-за твоего велосипеда, то нужно ему помешать...
      — А что мы можем сделать?
      — Пока ещё не знаю. Во всяком случае, одно ясно: мы должны сейчас же всё рассказать ребятам.
      Сначала о допросе узнали только девушки. Двумя часами позже это дошло и до юношей. Факир был возмущён:
      — Пусть этот Кнорц не воображает о себе слишком много. Он просто завидует, потому что мы к Бауману относимся лучше, чем к нему.
      — Вот именно! Бауман наш друг, а заведующего хозяйством это не устраивает, — сказал Заноза. — Кнорц человек старого закала. Он любит разыгрывать перед нами большого начальника. Но до сих пор Кнорц нас ничему не учил, только поносил и ругал. Это мы хорошо знаем. Когда приехал Бауман, всё изменилось. При нём мы за короткое время многому научились. Вот это мы и должны доказать на деле. Поняли? Нам надо сейчас хорошо работать, всё лучше и лучше. Пусть руководство поймёт, кого оно теряет в лице Баумана. Я скажу только одно: наш директор Харнак разумный человек. И пусть Кнорц хоть из кожи вон лезет — хорошего воспитателя Харнак никогда не уволит.
      Юноши закивали головами. Девушки тоже. Казалось, вся их вражда была забыта.
      Инга Стефани, случайно заглянувшая в столовую, была поражена при виде такого единодушия.
      — Друзья! Сегодняшнее число я обведу в календаре красным карандашом, — сказала она.
      Малыш рассмеялся:
      — Да что там, фрейлейн Стефани, милые бранятся— только тешатся. Сейчас у нас перемирие, вернее появился общий враг. Угадайте-ка, кто это. Фамилия у него состоит из пяти букв, а голос, как у козла...
      Инга Стефани рассмеялась. Она не хотела называть имён.
      — Это не годится, — только и сказала она.
     
     
      ЧТО НЕ ВЫХОДИТ, ТО НЕ ВЫХОДИТ
     
      Шёл дождь. День был хмурый и не желал проясняться. В классной комнате даже днём горел свет.
      «Какое счастье, что сегодня классные занятия у старшей группы! — с удовлетворением думал Факир. — В такую мерзкую погоду я не хотел бы очутиться на улице».
      Он опёрся локтями на стол и посмотрел на преподавателя.
      Граап, молодой человек в спортивном костюме, рассказывал о болезнях рогатого скота.
      Заноза записывал. Рената сидела смирно, склонив голову набок, как это делают маленькие дети, когда они слушают что-нибудь особенно интересное.
      Граап описывал признаки заболеваний, поражающих ротовую полость и конечности животных.
      Бритта скорчила кислую гримасу-она не выносила, когда говорили о болезнях.
      Продиктовав несколько наиболее важных признаков болезни, Граап взглянул на часы. До конца урока оставалось всего пять минут. Он обвёл глазами своих учеников.
      — Есть у вас какие-нибудь вопросы по сегодняшней теме?
      Заноза поднял руку:
      — Герр Граап, скажите, пожалуйста, существует ли средство для борьбы с панарицием?
      Этот вопрос занимал Занозу уже несколько недель. Граап отрицательно покачал головой.
      — К счастью, панариций мало распространённая болезнь, — объяснил он. — Бациллы, которые вызывают нагноение и опухоль конечностей, в результате чего их иногда приходится даже ампутировать, могут проникнуть в организм животного только в том случае, если на ногах у него имеются царапины, трещины или какие-либо другие повреждения.
      Заноза нахмурил лоб. Он думал о том, что у них в имении коровы без конца заболевали панарицием.
      — Надо обязательно уничтожить возбудителя панариция!— сказал он сердито.
      Учитель пожал плечами:
      — Это не так просто, дорогой мой. В нашем имении стойла старые. И поскольку микробы панариция уже угнездились в кирпичных стенах, их не так-то легко уничтожить. Конечно, можно попытаться спасти животных от заражения с помощью профилактических ножных ванн. При этом необходимо систематически обмывать конечности коров в растворах креозота или каустика, убивающих бацилл. Не знаю, применяли ли такой метод в Катербурге. Самое лучшее, если вы спросите об этом у старшего скотника.
      После уроков ученики, захватив с собой учебники и тетради, отправились в столовую, чтобы на ученическом активе повторить пройденное и выполнить домашние задания.
      Однако Заноза никак не мог сосредоточиться. Он всё время думал о дезинфицирующих ножных ваннах. Едва только представилась возможность, он бросил книги и побежал в коровник. Старшего скотника ему не пришлось долго разыскивать. Голос Кабулке, который как раз в это время разносил доярок за плохо вычищенные молочные бидоны, был слышен уже издалека.
      — От вас можно с ума сойти! — кричал он. -День и ночь мучаешься, чтобы эти упрямые коровы давали хорошее молоко, а потом длинноволосое бабьё пачкает тебе бидоны! Пока молоко доедет в этих бидонах до приёмочного пункта, оно скиснет и превратится в творог! Что у меня здесь, коровник или сыроварня?
      Он сделал паузу, чтобы набрать в лёгкие новую порцию воздуха, и тут заметил Занозу. Кабулке переменил тему:
      — Ах, вы соизволили нанести мне визит? Посмотрите-ка, у господина ученика хватает времени прогуливаться, заложивши ручки в брючки.
      Заноза извлёк руки из карманов.
      — У нас сегодня были занятия, — сказал он оправдываясь.
      — Занятия! — Кабулке состроил такую гримасу, будто он проглотил кусок мыла. — Этого можешь не рассказывать. Вы скоро до того заучитесь, что совсем перестанете работать! — Кабулке ударил себя кулаком в грудь: — Гляди на меня! Я вырос без всяких занятий. Всё моё ученье — стойло, вилы, чтобы чистить навоз, и скамейка для дойки коров. Но я всё же кое-чему научился. Не то что некоторые молокососы...
      Заноза пропустил мимо ушей воркотню Кабулке. Он пересказал старшему скотнику слова учителя о борьбе с возбудителем панариция.
      Кабулке не дал ему договорить. Он начал так хохотать, что его толстый живот затрясся.
      — Ножные ванны? Ха-ха-ха-ха-ха! Какой-такой бол-вал выдумал эту чепуху? Ножные ванны для коров! Да тут быки и те сдохнут от смеха. Скоро сюда явится ещё какой-нибудь умник и потребует, чтобы я завязывал скотине бантики на хвостах. Вот и видно, какой ерундой забивают вам головы в школах. Я всегда говорю, что те-ория — это сущий вздор. Интересно, как себе это представляет ваш учитель? У меня в коровнике сотня коров. Может быть, я должен сидеть всю ночь напролёт и делать коровам ме-ни-кюр? (Кабулке хотел сказать «маникюр».)
      Старший скотник гневно сопел. Только ножных ванн ему не хватало! У него и без того хлопот полон рот. Его загрубевшая рука отечески потрепала Занозу по плечу.
      — Слушай, умник, я хочу рассказать тебе вот что. В нашем имении коровы всегда болели панарицием. Сам старик барон ничего не мог с этим поделать. Да и мы не поумнели с тех пор. У природы есть свои тайны, и их никто не может разгадать. Ваши учителя тоже. Во всяком случае, если мы каждой корове будем мыть ножки перед сном, мне понадобится ещё десяток работниц. Ну, а теперь, дорогой профессор, специалист по панарицию, подсчитай, во что нам обойдётся тогда литр молока.
      Качая головой, Эмиль Кабулке расхаживал по коровнику.
      — Ножные ванны! И что им только не придёт в голову!— возмущался он. — А я должен всё время быть начеку и следить за тем, чтобы эти бабы как следует мыли бидоны. Вертишься целый день, как окаянный! Потому что вся их теория не стоит гроша ломаного...
      Бухгалтер Пинке выплатил ученикам жалованье.
      У Али-бабы опять появились деньги. «Если бы я не одолжил тогда у Карла Великого десять марок, я бы скоро купил себе пару ботинок», — думал он.
      Ах, как он мечтал о кожаных ботинках! Свои резиновые сапоги, в которых ноги невыносимо зудели и горели, он с удовольствием бросил бы в печку. Вечером, когда он наконец стаскивал с себя эту осточертевшую ему пудовую резину, влажные от по га портянки прилипали к горевшим ногам, словно размокшая обёрточная бумага. Ужас! Больше он этого не вынесет!
      «Да что там! Карл и так получает из дому достаточно денег. Без моих десяти марок он обойдётся, — говорил себе Али-баба. — Пусть он подождёт. Это, конечно, не очень хорошо с моей стороны, но ведь мне нужны деньги на новые ботинки. Я не могу ходить вечно в этих мерзких резиновых сапогах. Нет! Мои лапы просто больше не выдержат...»
      Али-баба снова пересчитал свои деньги и завернул их в носовой платок, завязав его четырьмя узлами. Дождавшись момента, когда никто на него не смотрел, он спрятал платок под соломенный тюфяк на своей кровати.
      Ну вот, теперь он не потеряет деньги. Кровать — самое надёжное место.
      На следующий день, в обеденный перерыв, в интернате появился какой-то незнакомый широкоплечий мужчина.
      — Эй, ты там! Пошли мне сюда Эппке, — сказал он Ренате, которая как раз в это время вышла из кухни с дымящейся миской варёной картошки.
      Рената, позабыв о горячей миске, остановилась и начала с любопытством разглядывать незнакомца. Грязный рабочий костюм, в который он был одет, ясно показывал, что этот человек каждый день возится с жёлтой глиной и сажей. Девушка нашла, что лицо незнакомца как две капли воды походит на бульдожью морду. «Не желала бы я встретить его когда-нибудь ночью в лесу, — подумала она. — По его виду сразу можно сказать, что он способен на самый низкий поступок...»
      Незнакомцу её взгляд не понравился.
      — Чего тебе надо? Собираешься нарисовать мой портрет, что ли? — сказал он грубо.
      Покраснев, Рената ушла в столовую.
      — Али-баба, к тебе гости, — закричала она ещё с порога.
      Али-баба и не подозревал, какие тучи собирались над его головой. У него в тот день был прекрасный аппетит. Он только что отправил себе в рот изрядную порцию моркови.
      — А кто пришёл?
      — Не знаю. Твой гость не дал мне своей визитной карточки.
      Али-баба встал из-за стола. Напоследок он ещё успел запихнуть себе в рот картофелину. Жуя, он вышел в вестибюль и... вздрогнул. Перед ним стоял отчим.
      — Что... что тебе здесь надо? — испуганно спросил Али-баба.
      — Не задавай глупых вопросов! Ты думаешь, что если не явишься больше в Борденслебен, то с тебя и взятки гладки? Нет, я не глупее тебя. Как будто трудно высчитать, когда вам выплачивают жалованье. Твоих бедных родителей тебе обмануть не удастся. И не пробуй! А теперь гони монету! Для этого я сюда и пришёл.
      Али-баба побледнел.
      — Нет, этого я не могу сделать. Я должен купить себе ботинки.
      — Что? Тебе нужны ботинки? Но ведь у тебя есть ботинки, и даже очень хорошие.
      — Фу-ты ну-ты! Да ведь это же резиновые сапоги! У меня в них ноги преют.
      — Так, так. Значит, резиновые сапоги такому барину, как ты, не годятся. Ему нужны лаковые штиблеты! Бродяга! Пусть, значит, твои бедные родители работают не покладая рук с утра до ночи, а ты будешь щеголять в шикарных ботинках? Так, что ли? Нет, выбрось это из головы. Нужны тебе ботинки или нет, решаю я. Понял? Одним словом, гони деньги. Да поскорее. Я тороплюсь.
      Али-баба стоял, как громом поражённый.
      — Долго я ещё буду ждать?-Отчим угрожающе поднял кулак. — Выходит дело, мне придётся поколотить тебя как следует. Хочешь, чтобы твои товарищи узнали, как ты обманываешь родителей? Слышишь, ты! Я изобью тебя до полусмерти. Мне это ничего не стоит...
      Али-баба побежал и принёс отчиму деньги. Не говоря ни слова, он развязал носовой платок. Ему было тяжело, но он решил уступить. Али-баба знал, что отчим ни перед чем не остановится. «Какой это будет позор, если Старик отколотит меня здесь!» — подумал он.
      Отчим пересчитал деньги.
      — Не очень-то жирно, — заявил он. — Старайся работать сверхурочно. Как тебе только не стыдно! Такой здоровый парень, а зарабатываешь сущие пустяки. Надо исправиться. В следующий платёжный день мы снова увидимся. — С этими словами отчим покинул интернат.
      «Плакали мои денежки! Мои дорогие денежки!» Али-баба сунул носовой платок в карман и печально побрёл в столовую.
      Рената подняла глаза от своей тарелки.
      — Кто это к тебе приходил? — спросила она.
      — Мой Старик...
      — Кажется, он тебя здорово отчитывал?
      — Да нет! Он просто хотел посмотреть, как я живу.
      — Ах, так. Но у тебя такое лицо, будто ты не очень доволен этим визитом, — заметила Лора.
      — Отчего же? Я доволен. Даже очень! Просто по мне никогда ничего не видно, — ответил Али-баба, принимаясь за свою остывшую картошку.
      Стрекоза торопилась скорее пообедать; она раньше всех отнесла свою грязную тарелку на кухню.
      Который час? Десять минут первого? Ей больше нельзя терять ни минуты.
      Стрекоза распахнула дверцу своего шкафчика. Она быстро скинула с себя грубый рабочий костюм и надела пёструю шерстяную юбку и ярко-зелёный джемпер из мягкой ангорской шерсти.
      Только бы не пошёл дождь! Стрекоза озабоченно посмотрела на небо. Сегодня была её очередь ехать в Борденслебен в больницу. Вальтер Бауман выразил желание каждую неделю просматривать дневники и домашние работы учеников. Между интернатом и больницей была установлена регулярная связь. Каждую пятницу специальный курьер-эту обязанность поочерёдно исполняли все ребята — привозил Бауману тетради. Воспитатель просматривал их и делал пометки на полях. А в воскресенье, когда ребята были свободны и приходили навестить Баумана, они забирали тетради обратно.
      Двенадцать часов тридцать минут. Обеденный перерыв уже кончился. Ученики собрались во дворе имения. Из конторы вышел Александр Кнорц.
      — Опять вы сбились в кучу, как стадо свиней! — зарычал он. — Так дело не пойдёт! Будьте любезны встать как следует.
      Прежде чем отослать ребят на работу, Кнорц любил, как он сам это называл, «принять парад».
      Порядок прежде всего! С самым свирепым видом Кнорц пересчитал всех учеников.
      Рената подняла руку.
      — Стрекоза переодевается. Она должна отвезти Бауману наши тетради, — сообщила она.
      — Что? Как?-Александр Кнорц с изумлением посмотрел на Ренату. — А чей это приказ?
      Приказ? Ученики начали подталкивать друг друга локтями. Собственно говоря, никто им этого не приказывал.
      — Мы просто договорились с герром Бауманом,— заявил Заноза.
      Александр Кнорц недовольно покачал головой:
      — Это не годится, господа! Не годится! У нас есть только одна договорённость: все без исключения ученики должны выходить на работу. Остальное меня не интересует. Такого самоуправства я не потерплю. Герр Бауман числится больным. За всё сейчас отвечаю я. До чего мы докатимся, если половина всех учеников договорится уехать в больницу!
      Кнорц вошёл в раж. Он кричал, ругался и наконец приказал Али-бабе позвать Стрекозу.
      — А ну, давай-давай! Поторапливайся! Беги что есть духу! — прокричал он вслед убегавшему Эппке.
      Али-баба умчался. Через минуту он уже возвратился обратно со Стрекозой. Пёстрая юбка Стрекозы развевалась на ветру. Ярко-зелёный джемпер плотно облегал статную фигуру девушки.
      — Ты переоденешься в рабочий костюм и никуда не поедешь!-приказал заведующий хозяйством. — Достаточно, если в воскресенье кто-нибудь из вас отправится в больницу. В рабочие дни у нас нет времени. Дорога каждая минута. Ученики ведь и так работают лишь половину недели.
      Глаза у Стрекозы стали круглыми. Она не знала, что сказать. Ребята зашумели. Они были возмущены.
      — Герр Кнорц, Бауман просматривает наши дневники, это тоже важно, — упрямо заявил Факир.
      — Что важно, я и сам знаю. Так дело не пойдёт! Кто недоволен, может жаловаться. Хоть самому господу богу!
      Шум становился всё громче и громче.
      — Жаловаться? Хорошо, мы будем жаловаться. Эй, Заноза, Рената! Даром, что ли, мы выбирали вас в бригадиры? Идите к директору! Этого мы не допустим!
      Александр Кнорц с трудом сдерживался. Он весь кипел. Это настоящий бунт! Восстание! В прежние времена такого бы никогда не допустили. Всех бы примерно наказали. Зачинщиков удалили бы, а всю банду заставили стоять руки по швам. Да, в прежние времена было не так, не так... Он видит, что Рената и Заноза с высоко поднятыми головами идут в контору. Они хотят поговорить с директором, но Харнака нет.
      — Что случилось? — Вместо Харнака неожиданно появляется Мукке.
      Заноза рассказывает ей всё, что случилось. Ренате остаётся только время от времени кивать головой в знак согласия.
      Мукке не задаёт лишних вопросов.
      — Коллега Кнорц, пожалуйста, зайдите ко мне на минуточку.
      Она зовёт заведующего хозяйством в контору. Через пять минут после этого Стрекоза получает разрешение на поездку в больницу.
      — Алло, девочка! Передай от меня привет коллеге Бауману, — говорит Хильдегард Мукке.
      Стрекоза утвердительно кивает головой. Ученики посмеиваются.
      Кнорц чувствует, что его авторитет под угрозой.
      — Что вы здесь околачиваетесь? — кричит он на учеников.— Лентяи! Расходитесь по своим местам! А ну, давай-давай!..
      На этот раз его «давай-давай» действует. Вся компания, горланя, убегает.
      Стрекоза одолжила у Бритты велосипед. Проезжая через Борденслебен, она внезапно заметила Куниберта Мальке, который несколько дней назад покинул интернат. Куниберт стоял с пустой кошёлкой под мышкой на рыночной площади и внимательно слушал разглагольствования болтливого уличного торговца, который без устали расхваливал всем встречным и поперечным патентованный консервный нож системы «Пфификус». Стрекоза остановилась.
      — Алло, Профессор!-Она знаком подозвала Куниберта.
      Тот робко приблизился.
      — Добрый день, Кунибертик! Что ты здесь делаешь?
      — Добрый день!
      Куниберт в смущении размахивал кошёлкой.
      — Ну как, учишься на портного? Куниберт оттопырил нижнюю губу:
      — Нет.
      — А вообще-то ты где-нибудь учишься? Куниберт отрицательно мотает головой.
      — Ну ничего. Ты ещё устроишься. Я буду держать за тебя кулаки. Прощай!
      Стрекоза поехала дальше. Перед окружной больницей она слезла с велосипеда и, взяв сумку с тетрадями, прошла в тихий больничный вестибюль с двойными стеклянными дверями.
      Инвалид-привратник, прихрамывая, вышел ей навстречу.
      — Сегодня приёма нет, фрейлейн. Стрекоза не отступала.
      — Я приехала из народного имения Катербург. Мне надо передать кое-что нашему воспитателю. Он лежит в сорок седьмой палате, на втором этаже. Это служебное дело, — сказала она важно.
      — Ну ладно, иди. Только смотри, чтобы тебя не заметил главврач.
      Стрекоза поднимается по лестнице и проходит через светлый коридор. Каблуки её стучат, хотя девушка изб всех сил старается производить как можно меньше шума. А вот и палата номер сорок семь. Бауман лежит в отдельной комнате. Его больная нога подвешена к какому-то сооружению, напоминающему виселицу. На ночном столике много книг.
      — Входи, девочка. Бери стул и садись. Расскажи мне, что творится на белом свете. От скуки здесь можно с ума сойти!
      Вальтер Бауман заметно повеселел. На время он забыл о боли. Он даже отпустил какую-то забавную шутку, над которой они вместе со Стрекозой смеются, как дети.
      — Герр Бауман! Я только что встретила нашего Профессора.
      Стрекоза рассказала, что Куниберт до сих пор ещё не учится.
      Вальтер Бауман задумчиво слушает её. Он вспоминает 6 своём разговоре с матерью Куниберта. Это было как раз в тот день, когда с ним произошло несчастье. Он тогда наобещал фрау Мальке золотые горы. «Не беспокойтесь, фрау Мальке, — говорил он ей, — ваш мальчик будет хорошим портным. Мы его устроим. Я помогу вам в этом». . . А теперь? Баумана мучит совесть. Ах, если бы он мог чем-нибудь помочь Куниберту! Ведь мальчик фактически остался на улице. Нельзя терять ни одного дня. А во всём виновата эта проклятая нога! Из-за неё он ничего, решительно ничего не может предпринять. А что, если...
      — Послушай, девочка, сделай одолжение, — говорит Бауман, повернувшись к Стрекозе. — В ящике ночного столика лежит бумага. Моя вечная ручка тоже где-то здесь. Нашла? Попробуй, сможешь ли ты ею писать. Смелее! Нажимай как следует. Это перо ко всему привыкло. Видишь ли, мне бы хотелось подстегнуть людей, которые обязаны послать Куниберта учиться... Подложи книжку, чтобы тебе было удобнее писать. Ну как, ты готова?
      Вальтер Бауман диктует, а Стрекоза пишет. Лучшей секретарши нельзя и пожелать. Перо так и бегает по бумаге. Девушка поглощена своим делом. Её щёки заалели, как маков цвет.
      «В нашем имении коровы всегда болели панарицием. В прежнее время сам старик барон ничего не мог с этим поделать. Да и мы с тех пор не поумнели...» Слова Кабулке не выходили у Занозы из головы. «Какой он твердолобый,— сердился Заноза. — Старается представить дело так, будто панариций — это что-то вроде землетрясения, перед которым люди бессильны».
      — Знаешь что? — решительно сказал он Факиру.— Если у Кабулке не хватает рабочих рук, нам, ученикам, надо самим испробовать эти дезинфицирующие ножные ванны.
      — Если ты так считаешь, поговори с ребятами, — ответил Факир.
      — Я? Почему я? Это должен сделать ты. Для чего же тогда мы выбирали тебя председателем Клуба юных агрономов? Созови заседание клуба. Клуб должен этим заняться.
      И он не успокоился до тех пор, пока не уговорил Факира.
      После ужина юные агрономы собрались в пристройке. Клуб был по-прежнему оборудован весьма скудно. С тех пор как Вальтер Бауман лежал в больнице, никто не заботился о том, чтобы достать для клуба мебель.
      В комнате было холодно. Собравшиеся жались к чуть тёплой, отчаянно дымившей печке. Все озябли. Только один Заноза, которому надо было агитировать за дезинфицирующие ванны, вспотел.
      — Перед нами стоит большая задача, — проповедовал он. — Если Кабулке увиливает от этого дела, мы сами должны покончить с микробами панариция.
      Рената прервала его:
      — Ты думаешь, Кнорц нам это разрешит?
      — Кнорц? — Заноза энергичным движением руки отмахнулся от этого возражения. — Кнорц нас не должен интересовать. Нравится ему это или нет, неважно: мы будем делать дезинфекцию по вечерам, после работы.
      — После работы? — возмущённо закричали некоторые ребята. — Хочешь установить в коровнике ночные смены! У каждой коровы — по четыре ноги. У ста коров— четыреста ног. Тогда нам лучше просто ночевать в стойлах!
      Все рассмеялись.
      Заноза презрительно посмотрел на недовольных.
      — Если вы думаете только о себе, нам вообще не нужен клуб!
      Председатель клуба Факир воспринял это замечание как личный выпад.
      — Смотри на вещи реально. Что не годится, то не годится. Ясно?-сказал он.
      Заноза вскочил с места:
      — «Не годится, не годится»!.. Надоело слушать эту болтовню! Сони вы этакие!
      И, оскорблённый, он выбежал из комнаты.
      — Помешательство на почве панариция. Классический случай, — сказал Повидло.
      Али-баба призывал на голову отчима все несчастья. «Хоть бы этот пёс сломал себе шею! -думал он. — Как жаль, что мне ещё нет восемнадцати лет! Тогда бы я послал Старика ко всем чертям. Проклятье! Теперь я даже не могу отдать долг. Надеюсь, Карл потерпит ещё немножко».
      Неизвестно, передаются ли мысли на расстояние или это было просто случайно, но Али-баба, который в этот момент счищал во дворе грязь со своих резиновых сапог, почувствовал, что кто-то похлопывает его по плечу. Он быстро обернулся. Перед ним стоял Карл Великий.
      — Ну, Али-бабище, как поживают мои десять марок?— спросил он.
      — Фу-ты ну-ты! Я знаю... Э-э-э... я... я... уже хотел их отдать. Но... но у моего отчима не было денег заплатить за квартиру. Он одолжил у меня всю мою получку.
      Али-баба не хотел говорить правду. Ему было стыдно за отчима, да и за мать, которая вышла замуж за такого пьяницу.
      Скрестив руки на груди, Карл Великий стоял перед Али-бабой в позе полководца.
      — Довольно рассказывать сказки. Я не так глуп. Признайся, что ты просто растранжирил все деньги.
      — Фу-ты ну-ты! Это не сказки! Честное слово! Мой Старик у меня всё забрал! — И Али-баба уже поднял руку в знак того, что он говорит чистую правду.
      — Брось. Из твоего честного слова я шубу не сошью. Я хочу получить свои десять марок. Это логично.
      — Ты их получишь.
      — Когда?
      — Как только нам опять выдадут деньги.
      — Вот ещё! И не подумаю так долго ждать. По-твоему, я должен бегать за своими же собственными деньгами? Даю тебе сроку... три дня... или нет, я не такой, как некоторые: даю тебе целых пять дней. Но это последний срок, понял?
      У Али-бабы сердце ушло в пятки.
      — Где же я возьму десять марок? — спросил он испуганно.
      — Мне всё равно. Займи где хочешь. Мне нужны мои деньги. И если я их не получу, то позабочусь, чтобы все узнали, какой ты жулик. Ты уже понял, кажется, что в интернате тебя еле терпят. Все ребята хотят, чтобы тебя выгнали. Это логично. А если я ещё расскажу об истории с десятью марками, то на этот раз тебя не спасёт никакая Рената. Тогда ты конченый человек. Вот так-то! Теперь ты знаешь всё. Повторяю: даю тебе пять дней сроку и ни минуты больше!
      И Карл Великий, который каждые десять дней получал из дому по почте деньги на карманные расходы, удовлетворённо усмехнулся. Страх Али-бабы забавлял его. «Теперь он у меня попрыгает, — думал он радостно.— Вот осёл! Он действительно верит, что мне нужны эти несчастные десять марок. Кто одалживает деньги, должен платить проценты. И чего только он не натворит со страху. Ну что ж, за десять марок я могу немножко помучить этого Эппке...»
      Прошло довольно много времени, прежде чем Али-баба вычистил свои сапоги. Щётка три раза падала у него из рук. И три раза он машинально поднимал её. Он неотступно думал о деньгах. «Ещё пять дней... Где я достану за это время десять марок? .. С Карлом Великим шутки плохи. Он натравит на меня всех ребят... Я должен отдать ему деньги... Необходимо как-нибудь раздобыть десять марок! Но как? Пять дней ужасно короткий срок».
     
     
      УЧИСЬ БЫТЬ ВСЕГДА ВЕРНЫМ И ЧЕСТНЫМ
     
      Пора было ложиться спать. Но ребята в комнате номер семь никак не могли угомониться. Карл Великий закурил сигарету. Сидя на кровати, он рассматривал дырки на своих носках.
      Заноза, который всё ещё переживал свою неудачу в Клубе юных агрономов, с недовольной миной раздевался.
      Али-баба лежал в постели, тщетно стараясь заснуть. Его мучила мысль об одолженных десяти марках. Факир тоже никак не находил себе места.
      Али-баба прижал к холодной спинке кровати ноги, которые нестерпимо горели после резиновых сапог. Факир посмотрел на него с неудовольствием.
      — Эй ты, грязнуля, иди мой ноги!
      — Я уже мыл, — начал оправдываться Али-баба.
      — Когда? В прошлом году, на пасху? Меня ты не обманешь. Марш к умывальнику. Живо!
      Али-баба закрыл глаза. Прежнее упрямство пробудилось в нём снова. Разве он маленький ребёнок, чтобы каждый командовал им как хочет? Нет, ни за что! Али-баба притворился спящим.
      Однако его актёрское искусство не произвело на Факира ни малейшего впечатления. Он сердито потряс кровать Али-бабы.
      Али-баба продолжал «спать».
      Карл Великий потушил «бычок», смяв его на подставке от цветов, служившей ему пепельницей.
      — Выбрось этого дурня за дверь! — распорядился он.
      Факир, засучив рукава своей ночной рубашки, кинулся к Али-бабе. Карл Великий поспешил ему на помощь, К ним присоединился Заноза. Одеяло полетело на пол., Али-баба почувствовал, что его поднимают. Напрасно он барахтался, сучил ногами, вырывался, кусался — ничего не помогло. Его вынесли в коридор. Ребята из соседних комнат, громко галдя, прибежали на место происшествия. Множество рук подхватило Али-бабу. Он хотел закричать, но кто-то заткнул ему рот. Процессия двинулась дальше по коридору.
      — Направо марш! — скомандовал Заноза, открывая дверь в душевую.
      Ребята втащили под душ свою жертву.
      — Готово!
      Карл Великий открыл кран, — разумеется, холодный,— ледяной дождь обрушился на Али-бабу. Он зарычал. Его ночная рубашка мгновенно промокла насквозь. Али-баба хотел было вырваться, но ребята снова толкнули его под ледяную струю.
      Вскоре в интернате всё затихло. Церковные часы уже давно пробили десять. Карл Великий, Заноза и Факир, лёжа в постелях, злорадно посматривали на Али-бабу, который, стоя у печки, вытирался полотенцем весьма сомнительной чистоты.
      Факир выглянул из-под одеяла.
      — Так, так, дорогой мой! Мы тебя приучим к чистоте.. У нас ты наберёшься ума-разума. Я думаю, что перед твоей кроватью, где у всех приличных людей лежит коврик, придётся поставить ванну величиною с твой тюфяк. Когда ты будешь ложиться или вставать, тебе волей-неволей придётся ополоснуть свои лапы. Увидишь, как это поможет. Ножки у тебя станут розовенькие, чистенькие, просто сахарные!
      Факир рассмеялся. Он живо представил .себе,..как
      Али-баба, перед тем как лечь в постель, должен пролезть через чан, прикреплённый к полу.
      Заноза, у которого мысль работала в том же направлении, вдруг оживился.
      — А ведь это, пожалуй, неплохая идея! Мы вполне можем это сделать. Ребята! Ножная ванна — единственный выход!
      Он привскочил на кровати, рассмеялся и начал прыгать на своём матраце.
      — Что с тобой случилось? Какая блоха тебя укусила?— удивлённо спросил Карл Великий.
      — Не мешай, у меня возникла гениальная мысль.
      — Бог ты мой! Ну, тогда спокойной ночи! — И Карл Великий повернулся на другой бок.
      Факир с головой закутался в одеяло.
      — У всякого своя дурь в голове, — пробормотал он язвительно.
      Заноза сбросил с себя одеяло и с лёгкостью акробата соскочил на пол. Ура! Исключительно простая вещь!
      Он вынул из ящика карандаш и бумагу. Всю его усталость как рукой сняло. Теперь он будет работать. Сон от него не убежит... Он сел за стол и начал чертить.
      Несколькими штрихами Заноза набросал чертёж ножной ванны, наподобие той, которую Факир предложил для Али-бабы. Только она должна быть больше, гораздо больше. Эта ванна с раствором каустика будет стоять перед входом в коровник. Каждый раз, когда коровы начнут выходить из стойла или входить в него, возвращаясь с выгона, им придётся влезть в ванну. Они будут переходить вброд через дезинфицирующий раствор, который уничтожит бактерии на их копытах. Заноза уже ясно представлял себе это. Он всё чертил и чертил...
      Карлу Великому мешал свет. Он хотел спать.
      — Эй ты, полезай на крышу и пиши своей возлюбленной при лунном свете! — проворчал он.
      Но Заноза ничего не слышал. В мыслях он уже строил свою «антипанарициевую ванну» и высчитывал размеры бассейна. Пять метров па два — это минимум, думал он. Кроме того, края ванны должны быть пологими, чтобы коровы могли легко входить и выходить из неё. Это важно. Молочные коровы — не серны. И вообще...
      Было далеко за полночь, когда в комнате номер семь потух свет.
      Карл Великий, Факир и Али-баба уже давно храпели вовсю.
      Воскресный день. Каждый может уйти из интерната и до десяти часов вечера проводить время по собственному усмотрению.
      Однако ученики, за исключением тех, кто пошёл в Дом культуры играть в настольный теннис, решительно не знали, чем заняться. В самом деле, куда пойти? Танцев в деревне не было, новую картину не привозили, и даже прогулки «при луне» и те по случаю холодной, , дождливой погоды в самом прямом смысле этого слова канули в воду.
      — Катербург — это забытое богом место!— ворчала Бритта.
      Она надела праздничное платье из тафты, вырез которого украшала брошь.
      Обитатели «Ласточкина гнезда» были поражены:
      — Ты так нарядилась, будто тебя пригласили на свадьбу!
      Бритта потянулась. -
      — Но ведь сегодня воскресенье. Надо же когда-нибудь одеться по-человечески, — сказала она важно.
      Факир взял на себя обязанности затейника. Под его руководством после ужина начали играть в фанты. В столовой собралась весёлая компания.
      — Что делать этому фанту? — спросил Факир, пряча в руке кружевной носовой платочек.
      У Стрекозы, которая заметила свой фант, громко забилось сердце.
      — Пусть, пусть... владелец фанта поцелует Занозу,-сказала Рози.
      Стрекозе пришлось выкупать свой фант, и Заноза почувствовал на своём лбу поцелуй, лёгкий, как дуновение ветра.
      — Не годится. Это не поцелуй. Надо целовать в губы, — потребовали остальные.
      Стрекоза отказалась. А что, если об этом узнает Эгон?
      Бритта вскочила со своего места:
      — Довольно ломаться! Если у тебя не хватает смелости, я сама его поцелую!
      И она поцеловала Занозу с таким жаром и стремительностью, что он чуть было не свалился со стула.
      Потом начались танцы. Инга Стефани включила радио. Играл Курт Генкельс. Столы и стулья сдвинули к стене, и пары закружились по комнате. Бритта не пропускала ни одного танца. Если никто из юношей её не приглашал, она сама выбирала кого-нибудь из девушек.
      Карл Великий был слишком ленив для танцев. Он уселся на скамеечке возле печки.
      — Дурацкое занятие! — заявил он высокомерно.— И что в этом хорошего? Не понимаю.
      — Ты действительно ничего не понимаешь! — крикнула ему Рената, которая кружилась по комнате в паре с Лорой.
      Вдруг музыка замолкла. Раздался тягучий голос какого-то радиокомментатора.
      — Чёрт возьми! Лучше бы они продолжали передавать музыку! — рассердилась Бритта.
      Вошла Инга Стефани:
      — Друзья, скоро десять. Пора спать. Завтра понедельник. Начинается новая неделя.
      Столовая опустела. В ней остался только Али-баба; ему как дежурному надлежало расставить столы и и стулья по местам.
      «Да, завтра понедельник, — подумал он, — а у меня нет ни пфеннига, чтобы вернуть долг Карлу. А в среду истекает срок. Если до тех пор не произойдёт какого-нибудь чуда, я пропал...» Али-баба продолжал переставлять стулья и столы. Стоп! Что это такое? Он остановился как вкопанный. Перед ним на полу лежала брошка. Он поднял её и начал разглядывать. Выпуклая брошка, изображавшая рог изобилия, блестела, как золотая. В отверстие рога была вставлена стекляшка величиной с горошину. «Девчонки всегда всё теряют. — Он спрятал брошку в карман куртки. — Фрейлейн Стефани завтра узнает, чья она. Я отнесу её к ней в комнату, как только уберу в столовой и запру парадную дверь...»
      Бритта раздевалась. Она подняла руки, чтобы стащить через голову платье, как вдруг вспомнила о брошке. Она быстро ощупала вырез платья. Брошка исчезла.
      — Где брошка? — жалобно закричала она на всю комнату.
      — Не бойся, твоя брошка наверняка валяется в столовой. Ты могла её потерять только во время танцев, — утешали её Стрекоза, Лора и Рената.
      Бритта в одних тонких чулках побежала вниз по лестнице.
      Али-баба, громыхая, ставил на место последние стулья.
      Бритта кинулась к нему:
      — Ты не видел мою брошку? Али-баба прикинулся дурачком.
      — Твою брошку? Фу-ты ну-ты! А как вообще выглядит такая штука? — спросил он невозмутимо.
      «Надо её немножко помучить», — решил он про себя. Бритта описала Али-бабе свою брошку:
      — Это булавка в виде золотого рога изобилия. Понял? А в рог вставлен драгоценный камень, настоящий бриллиант. О боже! Прабабушка закалывала ею своё подвенечное платье. Сейчас она стоит, наверно, сто марок, не меньше!
      Опустившись на колени, Бритта принялась ползать под столами и стульями. Али-баба составил ей компанию. Каждый из них делал вид, что ищет брошку и при этом обманывал другого. Али-баба потому, что он скрывал свою находку, Бритта потому, что она неимоверно преувеличила ценность брошки. Ей просто хотелось похвастаться. Фамильную драгоценность в форме рога изобилия Бритта купила себе в прошлом году в деревенской лавочке за три марки пятьдесят пфеннигов.
      Али-баба делал вид, что осматривает все щели в полу. Слова Бритты не выходили у него из головы. Брошка стоит сто марок. Целых сто марок... Надо только продать эту булавку, и... Толстяк Шиммельпфенниг в Борденслебене, наверно, возьмёт её. Сто марок! Шиммельпфенниг покупает всё без разбору. Он торгует в своём подвальчике старыми столовыми приборами, пыльными картинами, поношенным платьем и изъеденной червями мебелью. Старые вещи он берёт на комиссию, а за ценности платит наличными. Али-баба размышляет: если завтра после обеда он поедет к Шиммельпфеннигу, то уже вечером сможет отдать свой долг Карлу. Сто марок!
      На эти деньги можно, кроме того, купить себе ещё пару ботинок. Хорошие кожаные ботинки!
      Искушение было велико.
      Бритта уже прекратила свои поиски, а Али-баба всё ещё никак не мог решиться вернуть ей брошку.
      — Кто знает, где ты её потеряла, — только и сказал он.
      — У меня пропала брошка. Кто-то украл мою брошку!— Бритта подняла на ноги половину интерната.
      — Такие вещи нельзя говорить. Это безответственно!— уговаривала её Инга Стефани. — Обожди! Может быть, завтра утром мы найдём твою брошку во время уборки.
      Дежурство Али-бабы закончилось.
      — Я всё убрал, парадная дверь заперта, — доложил он заведующей.
      — Ты случайно не заметил Бриттиной брошки?
      — Нет. Я искал её вместе с Бриттой. Мы все глаза проглядели.
      — Спасибо. Можешь идти спать. Спокойной ночи!
      — Спокойной ночи!
      Поколебавшись некоторое время, Али-баба удалился. «Лучше бы я отдал эту брошку фрейлейн Стефани», — думал он.
      Али-баба разделся. Брошка по-прежнему лежала в кармане его куртки. Он уже хотел было спрятать её под тюфяк, но потом ему пришло в голову, что в комнате может быть обыск. Поэтому он оставил брошку в кармане и с тяжёлым сердцем улёгся в постель.
      Брошку так и не нашли.
      Инга Стефани распорядилась, чтобы уборщицы, которые ежедневно мыли в интернате полы и убирали душевые, обыскали все углы и закоулки.
      — Ничего не понимаю! — сказала она Бритте во время обеда. — Вспомни, пожалуйста, где ты вчера была. Может быть, ты потеряла брошку где-нибудь в другом месте.
      Бритта потрясла своими белокурыми локонами. Вчера была такая скверная погода, что она вообще не выходила из дому.
      Инга Стефани вздохнула. Она постепенно начала сомневаться в честности своих подопечных.
      — Друзья, брошка не могла провалиться сквозь землю! — объявила заведующая собравшимся на обед ученикам. — Следовательно, я должна предположить, что кто-то из вас решил подшутить и спрятал брошку. Меня не интересует, кто этот шутник. Прошу его только в течение десяти минут отдать Бритте её брошку. У нас в доме и без того достаточно неприятностей...
      Десять минут прошло. Обеденный перерыв кончился, Но Бритта напрасно ждала, что ей вернут брошку.
      — Ну как, отдали тебе брошку? Что, всё ещё нет? Какая гадость!
      Возмущённые ребята отправились на работу.
      — Я знаю только одно: никто из нас не брал Бриттиной брошки, — сказал Факир. — Кому нужно такое барахло!
      — Напрасно ты ручаешься, — ответила ему Рената, недовольно перекидывая косы через плечо. — Пока это дело не выяснилось, каждый из нас находится под подозрением.— Рената тяжело вздохнула. — Поскорей бы .оно выяснилось, а то скоро мы все будем чувствовать себя какими-то жуликами!
      Али-баба помогал в амбаре веять овёс. Он работал рассеянно и нехотя. Брошка, спрятанная в кармане его куртки и сопровождавшая его везде и всюду, не давала ему ни минуты покоя. Как ему поступить? Продать её и стать вором или остаться честным и окончательно попасть в лапы к Карлу Великому? «Что бы я ни сделал, я пропал...» .
      Он завязал мешок с овсом, взвалил его на тачку и повёз. Тачка катилась. Али-баба целиком погрузился в свои мысли. Он направил тачку прямо на бревно. Только в самый последний момент он заметил препятствие и резко свернул в сторону, но при этом упал и ударился плечом о бревно. Трах! Куртка Али-бабы зацепилась за ржавый гвоздь, рукав порвался. Али-баба мельком взглянул на прореху. Ничего... У него есть заботы поважнее...
      К вечеру, когда Али-баба после работы приплёлся в интернат, он всё ещё ничего не решил. Он достал иголку с ниткой и собрался чинить порванный рукав. Но тут неожиданно потух свет! Короткое замыкание. Повидло, который чинил проводку в четвёртой комнате, неправильно соединил провода. Весь второй этаж погрузился во тьму. Али-бабе пришлось перебраться со своим шитьём в столовую.
      — Что ты тут делаешь?
      Портновские упражнения Али-бабы привлекли всеобщее внимание. Гигантскими стёжками он так стянул дырку, что на её месте образовался желвак.
      Рената не могла выдержать подобного зрелища.
      — Дай сюда! Так не делают.
      Она выхватила у него куртку вместе с иголкой и ниткой.
      У Али-бабы вырвался сдавленный крик. Брошка! Он попытался снова завладеть курткой, но Рената была проворней. Она обежала вокруг стола, выскочила из столовой и понеслась со своей добычей вверх по лестнице, в «Ласточкино гнездо». Али-баба кинулся за ней. По дороге он наскочил на фрау Хушке, которая выходила из кухни.
      — Вот дурень! Бесись на улице, в доме не место играть в пятнашки!--закричала рассерженная повариха.
      Не обратив ни малейшего внимания на её воркотню, Али-баба, громко топая ногами, помчался вслед за Ренатой по лестнице. Но Рената уже успела достигнуть «Ласточкина гнезда». Дверь захлопнулась перед самым носом преследователя. Замок щёлкнул. Али-баба в отчаянии дёрнул ручку.
      — Рената, это безобразие! Отдай мне куртку! Я сам зашью!
      Рената рассмеялась.
      — Не бойся, в карманах я шарить не буду. Твои любовные письма останутся в целости и сохранности.
      — Рената, открой! Прошу тебя. Ответа не последовало.
      На Али-бабу напал безумный страх. Почему Рената вдруг замолчала? Может быть, она уже нашла брошку? Али-баба попытался разглядеть что-нибудь сквозь замочную скважину.
      Но как раз в этот момент на площадке появилась Рози, возвращавшаяся из душа.
      — Что ты тут подсматриваешь? Убирайся отсюда, а не то я позову фрейлейн Стефани!
      Али-баба, как побитый пёс, поплёлся обратно в столовую.
      Заноза не хотел попасть впросак. Он ещё раз основательно продумал свою идею о ножных «противопанарициевых» ваннах и пришёл к тому же выводу, что и прежде: ванны — вещь хорошая. Тогда он решил поведать о своём «гениальном изобретении» Кабулке. В тот самый момент, когда Повидло устроил короткое замыкание, а Али-баба вдевал нитку в иголку, Заноза, зажав под мышку свёрнутый в трубочку чертёж, направился к старшему скотнику.
      Он явился не вовремя. Сегодня в виде исключения Эмиль Кабулке решил уйти домой пораньше. На прощанье он давал своим помощникам последние указания.
      — Подоите как следует телят и не забудьте напоить коров! — кричал он, не замечая в спешке, что перепутал коров с телятами.
      Эмиль Кабулке был вне себя. Он не чаял, как бы поскорее уйти домой. Какое событие — в кооперативе давали малосольные селёдки! Наконец-то! Наконец! Его жена закупила их сразу в огромном количестве. Первую партию она должна была зажарить сегодня вечером. При мысли об этом у Кабулке текли слюнки. Жареные селёдки были его слабостью. Он уже заранее предвкушал удовольствие от предстоящей трапезы.
      — Герр Кабулке, послушайте, что пришло мне в голову! — сказал Заноза, подходя к старшему скотнику и разворачивая свой чертёж. — Давайте построим вот такую ванну. Помните, мы с вами говорили об этом на днях. Стадо нужно только прогнать через бассейн. Это пустяки, а когда животные привыкнут, они будут это делать сами. Как вы думаете, герр Кабулке?
      Он выжидательно поглядел на старшего скотника.
      Эмиль Кабулке, который слушал его одним ухом и лишь мельком взглянул на чертёж, переминался с ноги на ногу. Дома его ждали жареные селёдки, свежие, прямо со сковородки. В таком виде они были вкуснее всего.
      — Ты с этими ваннами и панарицием просто спятил!— ворчал Кабулке. — И зачем ты задаёшь мне глупые вопросы? Я же объяснил тебе, что с панарицием бороться невозможно. Но такие несчастные зубрилы, как ты, всегда думают, что они умнее своих учителей. — Кабулке ткнул пальцем в чертёж. — Что означает эта дурацкая мазня? Выдумки! Те-о-ория!..
      — Герр Кабулке! Вы ведь даже не рассмотрели как следует мой чертёж!
      — Вот дурачина! Зачем же мне на него смотреть? Посуди сам: если бы дело с ванной обстояло так просто, как ты себе представляешь, то её бы уже давно устроили. Нашлись бы люди поумнее нас с тобой. Во всяком случае, твоё изобретение слишком просто для такой сложной болезни. Ясно?
      Он повернулся, чтобы уйти, но Заноза не отставал от него.
      — Герр Кабулке, может быть, вы и правы, но всё же посмотрите чертёж ещё раз. Пусть эта идея исходит не от профессора, а от зубрилы-ученика, вы всё равно посмотрите...
      Он протянул свой чертёж Кабулке, так что тому ничего не оставалось, как только взять его в руки.
      — А почему ты даёшь— его мне? — проворчал Кабулке. — Иди лучше к своему учителю.
      Заноза улыбнулся:
      — Герр Кабулке, наш учитель не имеет дела с коровами, а вы — вы человек практики, господин Кабулке.
      Как это он здорово сказал! Очень здорово! Кабулке чрезвычайно понравилось выражение «человек практики». Польщённый, он что-то пробормотал и, трижды сложив чертёж, сунул его в задний карман брюк. После этого старший скотник ушёл с фермы и помчался домой с такой быстротой, словно за плечами у него выросли крылья. Низенькая кухня, в которой фрау Кабулке жарила селёдки, была вся наполнена чадом. Эмиль Кабулке в восторге остановился на пороге. Размахивая своими огромными ручищами, он гнал прямо на себя этот восхитительный аромат.
      — Ого, да здесь пахнет, как в раю!--одобрительно заявил он и, не переодеваясь, уселся у кухонного стола.— Ну, мать, а теперь подавай мне селёдки, — сказал Кабулке, алчно поглядывая на плиту.
      Рената шьёт. Прореха на рукаве становится всё меньше и меньше. Ещё несколько стежков — и от неё не останется и следа. Рената довольна своей работой. Так! Теперь Али-баба опять может носить свой парадный сюртук. Она обрезает нитку и складывает куртку. Из бокового кармана куртки выскальзывает брошка!
      В первый момент Рената просто остолбенела.
      «Он украл брошку!» — думает она. Но нет! Рената гонит от себя это подозрение. Не надо сразу же предполагать самое худшее! Али-баба не может быть вором. Зачем ему было красть брошку? Ведь она даже не золотая. Если бы она была золотой, на ней стояла бы проба. Но пробы нигде не видно. Цена ей всего несколько марок, не больше... «Нет, нет, нет! Али-баба, наверно, взял брошку только для того, чтобы подшутить над Бриттой, — думает Рената. — Как это глупо с его стороны!» Если бы она не знала его так хорошо — Рената вновь вспоминает, как он помог тогда больной корове, — то могла бы подумать, что Али-баба и в самом деле вор...
      Рената вертит брошку в руках. У этого Али-бабы действительно ничего нельзя понять. Если бы он только не делал глупостей! Надо его предостеречь...
      Вырвав листок из блокнота, Рената пишет на нём аккуратными печатными буквами: «Не воруй!» Она прикалывает записку к брошке, а брошку кладёт снова в карман куртки.
      — Обожди, дружок! Интересно, какую ты скорчишь мину, когда увидишь мою записку, — говорит она и поспешно идёт в столовую.
      Не подавая виду, что ей что-нибудь известно, она отдаёт Али-бабе куртку.
      — Спасибо! — У него не хватает мужества взглянуть Ренате в глаза.
      Его пальцы с лихорадочной быстротой ощупывают боковой карман. Слава богу! Огромная тяжесть сваливается у него с души: брошка на месте, Рената ничего не заметила.
      Али-баба с облегчением вздыхает.
      — Оказывается, ты здорово шьёшь, — говорит он.— Дырки как не бывало...
      Его прерывает Лора:
      — Довольно болтать! Лучше подари Ренате коробочку конфет, тогда нам всем что-нибудь перепадёт.
      ...Принесли ужин: оладьи с компотом.
      — Моё любимое кушанье. И, как нарочно, сегодня!— жалуется Стрекоза. Через двадцать минут ей надо быть на репетиции кружка народных танцев в Доме культуры. — Если я съем больше трёх оладий, то просто задохнусь!
      — Ребята, одну минутку! — Инга Стефани просит внимания. — Бриттина, брошка всё ещё не нашлась. Я обращаюсь к каждому из вас в отдельности. Не доводите дело до того, чтобы мне пришлось обыскивать ваши вещи!
      Али-баба, который уже успел наложить себе на тарелку шесть оладий, опускает вилку. Он неподвижно смотрит перед собой.
      — Эй, у тебя такой вид, будто ты только что проглотил эту брошку! — насмехается над ним Макки.
      Пиршество в доме Кабулке закончилось.
      Обессиленный Эмиль Кабулке опустился на диван, широко расставив ноги. Ему трудно дышать, хотя он расстегнул на себе все пуговицы.
      Жена Кабулке убрала со стола гору костей и налила в миску горячей воды, чтобы вымыть жирную посуду.
      Кабулке посмотрел на неё с изумлением:
      — Гляди-ка, ты ещё в состоянии двигаться? А я не могу сделать ни шагу...
      Фрау Кабулке загремела тарелками.
      — Ложись спать, — сказала она.
      Громко пыхтя, словно какое-то допотопное животное, Кабулке откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Когда через три четверти часа он проснулся, свинцовая тяжесть в его желудке уменьшилась. Кабулке причмокнул губами. Во рту у него пересохло. Пить хотелось просто невыносимо. Он поднялся и сел.
      — Эй, мать, селёдки хотят поплавать. Нет ли у тебя чего-нибудь выпить?
      Несколькими жадными глотками он осушил бутылку пива, которую его жена с мудрой предусмотрительностью купила заранее и охладила.
      — Вот это здорово! — произнёс Кабулке, забыв оставить своей жене хотя бы глоточек.
      Выпив пиво, старший скотник наконец-то лёг в постель.
      Однако Кабулке чувствовал себя не в своей тарелке. Он вертелся с боку на бок и всё никак не мог уснуть. Вдруг старшего скотника словно осенило. После жирных селёдок и холодного пива надо посидеть немножко и выкурить трубку.
      Кабулке привстаёт на постели.
      Фрау Кабулке зажигает свет.
      — Что с тобой, Эмиль? Почему ты всё время вертишься? Хочешь, я сварю тебе мятного чаю? — говорит она, спуская ноги с кровати.
      — Мятный чай, — ворчит Кабулке. — На кой он мне нужен? — И без долгих слов старший скотник начинает натягивать на себя брюки.
      Через минуту он уже удобно сидит в кухонном кресле у плиты, набивая себе трубку табаком. Фрау Кабулке опять заснула. Из спальни раздаётся лёгкий храп. Чёрт возьми, и куда только запропастились спички? Кабулке шарит на полке, с полки валится кастрюля. Слышен сонный голос фрау Кабулке.
      Кабулке лень искать спички. В длинные разговоры с женой ему тоже не хочется пускаться. Старший скотник становится на колени перед плитой и находит в тёплой золе маленький уголёк. От уголька, конечно, можно зажечь трубку, но это неудобно, и у табака будет уже не тот вкус. Кабулке снова начинает шарить вокруг в поисках какого-нибудь клочка бумаги. Однако бумаги на кухне нет. Тогда Кабулке быстро суёт руку в карман брюк. Ни в правом, ни в левом бумаги не оказалось, зато в заднем кармане что-то зашуршало. Вот и прекрасно! Кабулке поспешно отрывает от бумажного листа узенькую полоску, а остальное бросает в плиту. «Хорошо ещё, что в кармане завалялась какая-то бумажонка», — думает он. Трубка благополучно зажглась. О чертеже Занозы старший скотник даже не вспомнил...
     
     
      КАКОВ-ТО БУДЕТ ПРИГОВОР?
     
      «Уж эта мне брошка!» — Али-баба был не в силах усидеть в интернате. Что же делать? Ему хотелось остаться одному, чтобы как следует всё обдумать.
      Сразу же после ужина он вышел из интерната и пошёл по тихой деревенской улице, радуясь, что ему никто не встречается по дороге. Миновав последний двор, Али-баба свернул на дорожку, ведущую в поле. Ночь была светлая. Лужи на дороге поблёскивали в бледном свете луны, как сероватая фольга. Погружённый в свои мысли, Али-баба шагал в резиновых сапогах прямо по лужам. «Я отдам эту проклятую брошку, — решил он. — Разве я виноват, что у меня есть отчим, который пропивает весь мой заработок! Ведь мне ещё нет восемнадцати лет, значит, я должен ему подчиняться. Пусть Карл Великий подождёт. Если он захочет очернить меня, я расскажу всю правду. Только пусть никто не знает, что брошка была у меня. Я положу её в столовой. Кто-нибудь её найдёт, и таким образом с этой историей будет покончено.
      Была уже половина десятого, когда Али-баба вернулся со своей вечерней прогулки. Он отправился в столовую. Там никого не было, кроме Малыша и Макки, да и те играли ц шахматы. Уставившись на доску, они не обратили на Али-бабу ни малейшего внимания.
      Али-баба ведёт себя тихо, как мышь. Он не спускает глаз с игроков. «Я могу рискнуть»,-думает он. Али-баба намеревается положить брошку около книжного шкафа. Когда Малыш и Макки кончат играть и будут прятать шахматы в шкаф, они обязательно на неё наткнутся.
      Если всё удастся, Бритта ещё сегодня вечером получит свой «рог изобилия».
      Макки делает ход. Малыш теряет коня. Али-баба стоит около шкафа. Его рука опускается в боковой карман куртки и нащупывает спрятанную там драгоценность. Но что это? Али-баба поражён. Он чувствует, что к брошке приколота записка. Незаметно Хорст Эппке вытаскивает брошку из кармана. Теперь штампованный «золотой рог» лежит у Али-бабы на ладони. Он разворачивает прикреплённый к нему листок бумаги. На листке написано незнакомым почерком: «Не воруй!» Глаза Али-бабы прикованы к этим двум словам: «Не воруй, не воруй!— без конца повторяет он про себя. — Не воруй!» Его колени дрожат. Он пойман. В этом нет никаких сомнений. Записку написала Рената. Так аккуратно умеют писать только девушки. Значит, Рената всё же обнаружила брошку. Что она теперь о нём думает? «Не воруй...» Конечно, она считает Али-бабу вором. Да, вором...
      Али-бабу обуял панический страх. А вдруг Рената выдаст его? Может быть, она уже давно это сделала? Но почему, в таком случае, она ничего не сказала во время ужина? Али-баба не может разобраться во всей этой истории. Он молча выходит из столовой, так и не оставив брошку у шкафа. Это слишком ненадёжно. «Я не имею права рисковать,-думает Али-баба. — А вдруг Малыш или Макки впадут в искушение при виде золота? От ста марок никто не откажется. А Рената всё равно будет подозревать меня. Нет, я должен вернуть брошку сам. Но как это сделать? Если я принесу брошку Бритте, она наверняка будет говорить обо мне всякие глупости. Это она умеет. Смешает меня с грязью. Нет, это исключено! Надо придумать что-нибудь другое. . .» Али-баба погружается в размышления. Наконец он находит лучший выход. «Я подожду пока все заснут, — решает он, — а потом незаметно проберусь в комнату девушек и положу брошку у Бриттиной постели. Так будет лучше. И Рената перестанет считать меня вором. Она будет думать, что я просто хотел подшутить над Бриттой...»
      Без четверти десять. Бритта стоит в «Ласточкином гнезде» перед зеркалом. Каждый вечер она закручивает на бигуди свои белокурые волосы.
      Рената лежит в постели. Она пытается читать, но никак не может сосредоточиться.
      — Слушай, Бритта, — говорит она, поднимая глаза от книги, — что с твоей брошкой? Тебе её всё ещё не вернули?
      — Конечно, нет. Да я и не жду. Я сразу сказала, что брошку кто-то украл. Но фрейлейн Стефани считает, что в нашем интернате живут одни только ангелы. — Бритта корчит насмешливую гримасу.
      Рената опускает книгу. «С Али-бабой решительно ничего не поделаешь, — разочарованно думает она.— А жаль! Завтра утром мне придётся рассказать обо всём фрейлейн Стефани. Молчать дальше я не имею права».
      ...Али-баба лежит в постели. В комнате темно. Карл Великий и Заноза заснули, спящий Факир сопит, как паровоз.
      Али-баба прислушивается. Полчаса он ещё подождёт, потом встанет и отнесёт брошку Бритте. Только бы ему не уснуть! Чтобы скоротать время, он принимается считать до тысячи.
      -— Один, два, три, четыре... — медленно произносит он.
      Но, досчитав до пятисот тридцати шести, Али-баба замолкает. Хватит! Его терпение иссякло. К чему ждать? В интернате всё тихо. Под шкафчиком Занозы скребётся мышь. Наверно, та же самая мышь, которая четыре дня назад прогрызла войлочные туфли Факира.
      Али-баба встаёт. Бесшумно подняться с его кровати— это фокус. Движения должны быть такими медленными, как в кино при замедленной съёмке. Стоит только неосторожно пошевельнуться, как кровать начинает скрипеть... Босой, в одной ночной рубахе, Али-баба выходит из комнаты, держа брошку в левой руке. Ему удалось тихо отворить дверь и так же бесшумно закрыть её за собой. В коридоре прохладно. От босых ног холод пробирается всё выше. Али-баба дрожит. Его тело покрывается гусиной кожей. Он прислушивается. Рядом с ним, в шестой комнате, говорит во сне Повидло. Ему снится конюшня, куда его послали на днях проходить двухнедельную практику. Во сне Повидло погоняет лошадей. Сперва он кричит: «Но-но!» Потом тихо бурчит себе под нос: «Тпру, Петер! Тпру!»
      Али-баба крадётся дальше. На лестнице горит ночник. Али-баба осторожно ставит ногу на нижнюю ступеньку, потом на следующую. Так он поднимается всё выше. Проклятье! Деревянная лестница вдруг заскрипела. От страха у Али-бабы стынет кровь в жилах.
      Надо подождать!
      Проходит несколько секунд. Всё вокруг тихо. Можно двигаться дальше. Али-баба встал на цыпочки. Лестница продолжает отвратительно скрипеть. Можно подумать, что она вот-вот обвалится. «Фу-ты ну-ты!» — Али-баба в отчаянии останавливается. Его пальцы судорожно сжимают брошку. Он втихомолку считает, сколько ступенек ему ещё осталось пройти. Только бы никто не проснулся!
      .. .Инга Стефани ещё не ложилась. Она сидит в своей комнате. На столе перед ней письмо, присланное учреждением, которому подчиняется интернат.
      «... К своему удивлению, мы должны отметить, что, несмотря на наши неоднократные напоминания, вы до сих пор не заполнили и не отослали нам анкету, необходимую для зачисления вас на курсы воспитателей.
      Инга Стефани опустила голову на руки. Какое решение ей принять? Поступить ли ей на курсы и стать воспитательницей или вернуться на завод?
      Она бы стала воспитательницей, если бы людей можно было лепить так, как скульптор лепит свои фигуры. По, к сожалению...
      Она поднимает голову. Кажется, скрипнула лестница. Странно! Что это за лунатик бродит по ночам? Инга Стефани накидывает себе на плечи вязаную кофточку. «Нет ни минуты покоя, даже в такой поздний час!»— сердито думает она, выходя из комнаты.
      Внимание! Кто-то идёт. В испуге Али-баба хватается одной рукой за перила, другой он прижимает к себе брошку. Он слышит, как Инга Стефани поднимается по лестнице. Боже, куда ему деваться? Возвращаться к себе в комнату уже поздно — по дороге он обязательно налетит на заведующую. Подняться наверх? Нет. У девушек не спрячешься. Выйдет ужасный скандал. Проклятие! Как бы ему хотелось стать невидимкой...
      Но Инга Стефани уже стоит перед ним.
      — Это ты, Хорст Эппке?
      Она удивлённо его разглядывает.
      Али-баба внезапно начинает качаться. «Притворюсь-ка я пьяным...» — думает он. Ничего другого, более умного, не приходит ему в голову.
      — Добрый де-ень, фрейлейн Стефани! -лепечет Али-баба, изменив голос. — Я хочу... — Он запинается и неестественно закатывает глаза. — Я... хо-чу в кровать. Икк... Ик... Вы не видели мою кровать? Я... ик... заблу-дился... Я хотел... ик... выйти. Фу-ты ну-ты! Почему лестница качается? От ветра, что ли? — И он с идиотским видом садится на ступеньки.
      Инга Стефани в ярости. Али-баба прекрасно играет свою роль. Он и впрямь кажется пьяным.
      — Ты опять напился? Как тебе только не стыдно! — говорит она возмущённо.
      — Фрейлейн Сте-фа-ни... ик... не ругайтесь. У меня замёрзли ноги, и тут я ре-шил выпить маленькую бутылочку ликёра. «Чер... чёрной Иоганны».
      Али-баба снова встаёт. Он качается, как былинка на ветру. Заведующая крепко держит его за ворот ночной рубашки.
      — Ещё не хватает только, чтобы ты свалился с лестницы!— говорит рассерженная Инга Стефани. — Иди в постель. Пошли! Пошли!..
      Она ведёт Али-бабу вниз по лестнице.
      — Осторожно, не шуми. С тобой всегда одни неприятности! Напиваешься, как бродяга. Тьфу, чёрт! Но теперь тебе уже не долго быть в интернате; об этом я позабочусь. Чаша моего терпения переполнилась. Всё должно иметь свой конец. Ну вот, иди теперь.
      Они стоят у дверей комнаты номер семь. Только теперь Али-баба наконец понял, что он натворил.
      — Фрейлейн Стефани...
      Он вдруг перестаёт качаться и говорит совершенно нормально.
      — Фрейлейн Стефани, — повторяет он испуганно. Но заведующая больше не хочет с ним разговаривать.
      — Иди в постель. Ты что, не слышишь, Хорст Эппке? — кричит она. — Завтра утром, когда проспишься, тогда и поговорим.
      Оставив грешника в коридоре, Инга Стефани уходит. «Вот что получается, когда хочешь быть доброй и снисходительной,— думает она с горечью. — Нет, всё это бесполезно. Мне надо покончить с интернатом. Я не буду поступать на курсы и снова вернусь на завод. Зачем портить себе нервы из-за каких-то глупых мальчишек? У меня есть специальность. Я могу заработать себе на жизнь».
      Али-баба прокрался к себе в постель и, словно зверёк в нору, с головой залез под шерстяное одеяло. «Ну и заварил же я кашу!» Такая дурацкая история могла случиться только с ним. Он просто остолоп. Он испортил всё, буквально всё. И как только ему могла прийти в голову эта идиотская идея — разыграть пьяного! Какое безумие! Теперь его в два счёта выкинут из интерната. Проваливай, да и всё тут. А куда ему деться?, Али-баба мрачно задумывается. «Лучше всего повеситься, — решает он. — Мертвецам не нужна крыша над головой. И Старик тогда уж не сможет грабить меня. Всплакнёт ли хотя бы мать на моей могиле? Здесь, в интернате, обо мне никто не пожалеет». Он рисовал себе картину своих собственных похорон до тех пор, пока незаметно не заснул.
      Уже на следующее утро Али-баба решил больше не думать о смерти. Он встал точно по звонку и во время умывания даже снял с себя ночную рубашку, чтобы не давать ни малейшего повода для замечаний. Потом он первый побежал в столовую, держа брошку в кармане. «Я расскажу обо всём Ренате ещё за завтраком, — решил он. — Рената дружит с Бриттой, Я попрошу Ренату вернуть ей брошку. Может быть, она мне поможет...» Рената была его последней надеждой. Ей он доверял. Ему достаточно было вспомнить о записке, которую Рената прикрепила к брошке. Всякая другая девушка уже давно бы наябедничала. Но Рената не такая. Она понимает больше других. «Если мне повезёт, она, быть может, даже замолвит за меня словечко», — надеялся Али-баба. За завтраком он сидел словно на раскалённых углях и даже не притронулся к еде.
      Рената долго не появлялась в столовой. Её стакан для чистки зубов упал с полочки и разбился. Девушке пришлось подбирать осколки. В столовую Рената явилась только в десять минут седьмого, уже в рабочем костюме— в спортивной куртке и косынке на голове.
      — Доброе утро! Сегодня я обязательно узнаю что-нибудь приятное, — сказала Рената звонким голосом.— Недаром говорят, что бить посуду — к счастью.
      — Ну конечно, — воскликнул Факир: — ты наверняка получишь письмо от своего поклонника.
      — У Ренаты нет поклонника, — пробормотал Повидло, быстро откусывая кусок хлеба со сливовым джемом; слой джема на его бутерброде был толще, чем хлеб.
      — Рената выиграет в футбольном тотализаторе', — высказал своё предположение Заноза.
      [***Во многих странах Америки и Европы перед футбольными состязаниями желающие могут ставить деньги на какую-нибудь из команд. Ставки вносят в специальные кассы, так называемые тотализаторы].
      — Идите вы с вашим дурацким тотализатором! Мне жаль денег. Я бы купила билеты лишь в том случае, если бы играла ваша футбольная команда. Тут результат известен: вы наверняка проиграете!
      — Как бы не так! — запротестовали футболисты.
      В это время Али-баба тихо, как мышь, грыз свой хлеб с джемом. Хочешь не хочешь, а есть надо. Иначе расспросы посыпятся со всех сторон: «В чём дело, Али-баба? Почему ты не ешь?», «Может быть, ты болен?», «Иди к врачу!», «У тебя, наверно, опухоль в желудке!»
      Он нетерпеливо посматривал на Ренату. Хоть бы скорее поговорить с ней! Но Стрекоза, Лора и Бритта, которые сидели вместе с Ренатой, не спешили выйти из-за стола.
      Али-баба нетерпеливо считал минуты. Наконец эти три девушки поднялись с места, чтобы отнести свои грязные тарелки на кухню.
      Рената осталась одна. Она торопливо глотала, стараясь наверстать упущенное время.
      Али-баба заставил себя подняться.
      — Послушай, Рената, я должен сказать тебе одну вещь. — Он пересел к ней за стол. — Я сделал ужасную глупость, — произнёс он тихо. — Фрейлейн Стефани поймала меня вчера вечером после отбоя, когда я, пьяный, стоял на лестнице. Но я вовсе не был пьян. Я только хотел зайти к вам и... и... отдать Бритте её брошку.
      — Ты с ума сошёл!
      — Нет, это правда, я... — Он придвинулся так близко, что Рената почувствовала на своём лице его дыхание. -Я... я хотел...
      Он выложил девушке всё, что у него было на душе. Рассказал ей об отчиме, о соблазнительных ста марках, о своём страхе...
      Рената даже отодвинула стакан с кофе.
      — Хорош же ты! Из-за каких-то несчастных нескольких марок чуть было не стал вором! Вот глупость!-возмущённо прервала она Али-бабу. — Почему ты не пошёл к фрейлейн Стефани? Она очень добрая, хотя иногда нервничает и напускает на себя строгий вид. Она обязательно помогла бы тебе. А ты её обманул.
      Али-баба не находил слов. Он сидел за столом пристыженный и беспомощный, словно малое дитя...
      В вестибюле послышался топот ног. Парадная дверь беспрерывно хлопала. Ученики уходили на работу. Бритта просунула голову в столовую:
      — Нати, иди скорее, нам пора. Карл Великий ухмыльнулся:
      — Это вполне логично. Бригадирше нужно особое приглашение, — съязвил он, проходя через столовую.
      Рената собрала со стола посуду.
      — Дай мне брошку, я верну её Бритте. Надеюсь, что всё, что ты рассказал про отчима, правда, и я не введу в заблуждение фрейлейн Стефани?
      — Правда, честное слово!
      Али-баба хотел подкрепить свои слова клятвой, но Рената нетерпеливо протянула руку за брошкой.
      — Давай её сюда. Скорей! Мы должны поторопиться. Давай-давай не любит ждать. Ну и хлопот же с тобой! .. — Она торопливо сбежала по высокой каменной лестнице, которая вела во двор имения. Али-баба, как собачонка, бежал рядом с Ренатой. Оба молчали. «Нет, я не ошиблась, он не вор, — думала Рената. — Разоблачать надо не его, а отчима. Какое право он имеет отбирать деньги у Али-бабы? Негодяй!»
      Ученики уже собрались во дворе имения. Утро было холодное. Юноши прятали, руки в карманы, девушки завязали платки под подбородком. Заведующий хозяйством ещё не выходил из конторы.
      — Давно пора!-крикнула Бритта, когда во двор прибежала Рената со своим провожатым.
      Рената сунула ей в руки брошку.
      — Спрячь её! Теперь ты видишь, что у нас в интернате ничего не пропадает.
      Бритта вскрикнула.
      — Моя брошка! Где же она была? Скажи же, Нати!
      — Не шуми. Это не так важно. Я тебе расскажу это позже. А пока лучше спрячь брошку подальше, а то ты её опять потеряешь.
      — Ах, что ты! Теперь я буду осторожна... Бритта нацепила свою «фамильную драгоценность» на рабочую куртку.
      Александр Кнорц, который в это время вышел из конторы, сразу же обратил внимание на блестящий «рог изобилия».
      — Теперь тебе осталось только продеть кольцо в нос, — неодобрительно заметил он Бритте. — Это не годится. На работу в таком виде не выходят. Но вы,-он покосился на выстроившихся девушек,— вы бы с удовольствием чистили навоз в кружевных платьях.
      Кнорц вынул из кармана свою записную книжку.
      — Рената Либиг. Куда она делась? .. Хорошо! Можешь опустить руку. Отправляйся на птицеферму. Фрейлейн Кисслинг — так звали молодую птичницу, которая ведала в имении курами — решила во что бы то ни стало обречь себя на горе и несчастье: послезавтра она выходит замуж. А потом уезжает в отпуск. У неё ещё остались неиспользованные дни. Всё это время ты будешь её заменять. Надеюсь, что ты справишься. Куры создания мирные. Они не убегут от тебя, это не лошади. Всё! Можешь отправляться к своим птицам, Давай-давай! Ты мне больше не нужна.
      Очень обрадованная этим поручением, Рената поспешила на птицеферму и по дороге споткнулась о камень.
      — Эй, Куриная Фея! Смотри не передави на ферме все яйца! — крикнул ей вслед заведующий хозяйством.
      Ренате незачем было спешить. Стоял ноябрь, и в половине седьмого утра, когда ребята выходили на работу, было ещё темно. Только на востоке на тёмно-сером небосклоне виднелась бледная полоса зари. Сейчас Ренате нечего было делать. Кур не выпускали из курятников до тех пор, пока не становилось совсем светло... Рената побежала обратно в интернат. Признания Али-бабы не давали ей покоя. Его отчим обращался с ним, как с рабом.
      — Фрейлейн Стефани, брошка нашлась! Она была у Али-бабы.
      И Рената рассказала заведующей всё, что она узнала.
      На Ингу Стефани сообщение Ренаты не произвело особого впечатления.
      — Не старайся представить Эппке лучше, чем он есть на самом деле. Кто знает, может быть, он опять всё наврал. Во всяком случае, мне надоело портить себе кровь из-за этого клоуна. На этот раз он хватил через край.
      — Но ведь Али-баба действительно не знал, как ему поступить, — тихо сказала Рената.
      — Не знал, как поступить... Ах, Рената. Не тебе бы это говорить! Разве мы какие-нибудь изверги? Да и твой Хорст Эппке за словом в карман не полезет. Честно говоря, я ему не очень-то верю. Эта история со злым отчимом не нова. Она весьма похожа на вымысел. Если Эппке солгал, он сегодня же вылетит из интерната. Моему терпению тоже есть предел!
      К концу дня Инга Стефани собралась в путь. Наверно, отчим Эппке возвращается домой с работы между пятью и шестью, рассуждала она, приводя в порядок свой велосипед. Прежде чем отправиться к родителям Али-бабы, Инга Стефани купила кое-что в Борденслебене. Было без четверти шесть, но квартира Эппке оказалась запертой, и на её звонок никто не появился. Инга Стефани решила подождать. Она прохаживалась взад-вперёд по тесному дворику, пока к ней не подошла какая-то пожилая женщина, жившая в том же доме.
      — Вы ждёте кого-нибудь? — с любопытством осведомилась соседка.
      Инга Стефани утвердительно кивнула головой:
      — Может быть, вы мне скажете, в котором часу Эппке приходят домой?
      Фрейлейн Лихтлак, которая бережливости ради хранила свою вставную челюсть в ящике ночного столика, скривила беззубый рот.
      — По-разному, — охотно поведала она. — Бывает, что Эппке приходят домой рано, но частенько они просиживают в кабаке до поздней ночи. Видите ли, Эппке, как говорится, «любят закладывать за воротник». Они пропивают каждый пфенниг. Счастье ещё, что Хорст живёт сейчас где-то в другом месте. Бедный мальчик! Как его, бывало, колотили, когда отчим напивался! Ужасно! Иногда мне даже хотелось привести полицию. Но потом, в последний момент, я спохватывалась. Ведь глупо наживать себе врагов ради чужих детей! А старик Эппке настоящий грубиян. По правде говоря, я бы на месте фрау Эппке ни за что на свете не вышла бы за него замуж. А она, знаете ли, слушается его, словно собака своего хозяина. Ну и брак, я вам скажу! Я не хочу сплетничать, но если бы вы только знали, что приходится терпеть мне, бедной одинокой женщине, в этом доме! Недавно, например, этот Эпике всю ночь напролёт шумел на кухне. Знаете, когда у людей в кармане пусто, они гонят водку из денатурата и сахара. Так вот, в ту ночь, уже после двенадцати часов, я тихонечко постучала в стенку и попросила их вести себя потише. Я считаю, что каждый порядочный человек имеет право отдыхать по ночам. И что же вы думаете? На следующий день, когда я пошла выносить мусор, этот ужасный тип начал мне угрожать. Теперь я прямо опасаюсь за свою жизнь. «Старая карга!» — Так он и сказал, можете себе представить?— «Если ты ещё раз постучишь мне в стенку, то от тебя и от стенки останется мокрое место». Да, да! Я повторяю вам слово в слово... Теперь вы сами видите, какой это ужасный человек! Но знаете что, фрейлейн, если вы торопитесь, попробуйте заглянуть в «Чёрного козла». Это маленький кабачок на Клостергассе, сейчас же за углом. Там Эппке бывают чаще всего.
      «Чёрный козёл» помещался в подвале. Когда Инга Стефани спустилась по выщербленным ступенькам, ей ударил в нос запах прокисшего пива. Она вошла в низкий, плохо освещённый зал. За стойкой стоял хозяин, в одной рубашке без пиджака.
      — Герр Эппке у вас? -осведомилась Инга Стефани.
      Хозяин был слишком ленив, чтобы отвечать. Он Молча протянул руку по направлению к приземистому мужчине, который сидел вместе с измождённой, бледной женщиной в самом углу комнаты, возле печки. Перед ними стояли наполовину опорожнённые рюмки с ликёром.
      Инга Стефани представилась и, не дожидаясь приглашения, подсела к столику.
      — Ага! Так вы, значит, за-аведующая интернатом? ..— спросил отчим Али-бабы заплетающимся языком; перед ним стояла уже третья, за этот вечер, порция ликёра. — Ес-ли парень плохо себя ведёт, можно содрать с него семь шкур. Я разрешаю. Я даже прошу вас об этом. Этого щенка надо держать в ежовых рукавицах, а то он совсем от рук отобьётся.
      Инга Стефани молча разглядывала красную, опухшую физиономию незнакомца,
      — Герр Эппке, а что делает Хорст с теми деньгами, которые он получает в интернате?
      — С деньгами? Не беспокойтесь, фрейлейн. Они в верных руках. Мы с женой берём их на сохранение. Зачем такому мальчишке деньги? Он только растратит их на всякие лакомства!
      — Понимаю, вы кладёте деньги в сберкассу на его имя?
      — В сберкассу? Э, нет. Тут вы ошиблись, фрейлейн! Какие там сберкассы! Мы люди бедные. Да и мальчик получает у вас сущие гроши. Этих денег еле хватает на то, чтобы купить ему пару штанов. Ведь ему пятнадцать лет, а в таком возрасте, сами знаете, одежды не напасёшься. Что годится сегодня, завтра уже мало! И обувь на этом бродяге так и горит. Только и знай, что плати да плати. Этот парень может разорить кого хочешь.. . — И он одним глотком допил стоявшую перед ним рюмку.
      Фрау Эппке последовала его примеру.
      — Да, это так, — лицемерно сказала она, ставя на стол пустую рюмку. — Приходится с утра до вечера работать на нашего Хорста!
      Отчим знаком подозвал к себе хозяина.
      — Повторить, — приказал он. — А этой фрейлейн принесите чего-нибудь сладенького. Двойную порцию вишнёвой наливки или кофейного ликёра, что ей больше нравится.
      — Ради бога! — Инга Стефани протестующе подняла руки. — Я совсем не пью; кроме того, мне пора возвращаться в интернат, а то мои ребята всё вверх дном перевернут.
      Она попрощалась.
      — Рад, что познакомился с вами, фрейлейн. Если у парня ветер в голове, лупите его сколько влезет. А коли это не поможет, черкните мне пару слов — я тут же приеду и выдеру его, как Сидорову козу. Мне это ничего не стоит.
      Инга Стефани поехала обратно в Катербург.
      «Нет, плохая я заведующая, — думала она, нажимая на педали велосипеда. — Я слишком мало знаю своих учеников. Разве я имею понятие о том, что творится у них дома? Разве мне известно, в каких условиях они воспитывались?»
      Теперь она стала смотреть на Али-бабу другими глазами. О том, чтобы исключить его из интерната, она больше и не помышляла. Напротив, ему следовало помочь. Но как?
      Инге Стефани был необходим хороший совет.
      Прибыв в Катербург, она разыскала Мукке.
      Хильдегард Мукке, нахмурившись, слушала её рассказ.
      — Избивают парня, да к тому ещё пропивают его деньги! Вот это мне нравится! — воскликнула она в гневе. — Счастье ещё, что мы наконец узнали об этом. Завтра утром я поговорю с бухгалтером. Впредь заработок Хорста Эппке будет передаваться интернату. Ну, а что касается отчима, то мы ему вправим мозги. Он о нас ещё услышит. От парня он больше не получит ни пфеннига. Отныне распоряжаться заработком Хорста будете вы, как заведующая интернатом. Всё, что ему причитается, он будет получать от вас. Парень должен понять, где ему лучше и кто его истинные друзья...
      — Ты, Рената, невозможный человек! Ну расскажи же мне наконец, у кого была моя брошка.
      Бритта мучила Ренату до тех пор, пока та не заговорила.
      — Смотри только не проболтайся никому, — попросила она.
      — Да что ты!
      Это «да что ты» Бритта, которая никогда не умела хранить секреты, забыла так же быстро, как сказала.
      Уже через час к Ренате прибежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся Рози.
      — Рената, знаешь новость? Брошка была у Али-бабы. Все говорят об этом. Прошлой ночью он опять напился. Можешь себе представить, фрейлейн Стефани подобрала его на лестнице.
      — Ну, а если какой-нибудь болтун скажет тебе, что на луне устроили ярмарку, ты тоже поверишь? — набросилась Рената на болтушку Рози.
      История с брошкой передавалась из уст в уста. Заноза и Факир не верили своим ушам. Как же это могло случиться? Вчера вечером Али-баба лёг в постель совершенно трезвый, а теперь вдруг говорят, будто ночью он пьяный лежал на лестнице.
      — Ну и что же? Мы ведь спали, — заявил Карл Великий. — Как мы могли заметить, что Али-баба припрятал бутылку водки, и тихонько выпил её под одеялом? Это логично! Могу спорить, что всё было именно так. Уж я это выясню.
      Во время ужина, когда в столовой запахло мятным чаем и варёной картошкой, Карл Великий начал задавать ехидные вопросы.
      — Фрейлейн Стефани, — спросил он, — правда ли, что правительство издало распоряжение, согласно которому со вчерашнего вечера в интернатах отменяются правила внутреннего распорядка?
      — Что ты болтаешь? — Инга Стефани уронила с вилки наполовину очищенную картошку.
      Карл Великий вызывающе посмотрел на заведующую. Уголки его рта вздрагивали.
      — Я это предполагаю только потому, что в нашем интернате с некоторых пор разрешается напиваться.
      — О ком ты говоришь?
      — Пожалуйста, не притворяйтесь, фрейлейн Стефани. Я имею в виду одного фокусника, у которого брошки сперва исчезают, а потом ровно через сорок восемь часов опять появляются. Это логично.
      Али-баба поперхнулся. Закашлявшись, он толкнул полную до краёв чашку чая так, что желтоватая жидкость расплескалась по столу.
      Ренату охватил гнев. Она бы с удовольствием дала Карлу пощёчину.
      В столовой поднялся шум,
      — Да! Почему из истории с брошкой сделали государственную тайну? Раньше мы обсуждали такие дела все вместе, — негодовал Заноза, — а теперь кругом только шепчутся и сплетничают.
      — Правильно! — Ребята дружно поддержали Занозу.
      У Инги Стефани нервно задёргалось веко.
      — При чём здесь государственная тайна? Успокойтесь. Есть дела, которые лучше решать в узком кругу.
      — Слушайте! Слушайте! Значит, это всё же государ-
      ственная тайна? — Карл Великий вытянул шею, словно гусь, который вот-вот загогочет.
      Все засмеялись, У кого-то с шумом упала на пол вилка.
      Глаза у Инги Стефани сузились, между тонкими бровями появилась упрямая складка.
      — Друзья! Я не желаю испытывать ваше любопытство. Пожалуйста! Пусть Хорст Эппке расскажет вам обо всём сам. Спросите его. А если хотите, можете его судить. Поступайте как вам угодно! Не то вы опять начнёте обвинять меня в том, что я делаю из всего государственную тайну.
      Как обычно в раздражении, Инга Стефани не могла скрыть свою досаду, и её голос прозвучал резко.
      — Ну, Эппке, начинай. Ты не маленький ребёнок, в опекунах не нуждаешься. Говори.
      Али-баба поднялся. Он был как в лихорадке. Ноги у него подкашивались.
      — Я... я... я... — несвязно забормотал он. — Я... думал... я.. . хотел. . . э. . . э..
      Из его несвязного лепета при всём желании нельзя было понять ни единого слова. Стрекоза пожала плечами. .
      — Я ничего, ничегошеньки не понимаю,-торжественно заверила она.
      Макки заёрзал на стуле. Чтобы выслушать это бормотание, надо набраться терпения. Шум в столовой становился всё громче.
      Али-баба сделал беспомощное движение рукой.
      Рената не вытерпела.
      — Отчего ты не расскажешь, какой у тебя отчим и как он отбирает у тебя весь заработок?-закричала она. — Господи, расскажи же наконец, что Карл Великий хотел донести на тебя из-за десяти марок и что ты не знал, как отдать ему свой долг. Говори! Тебе нечего стыдиться.
      — Легче, легче! О доносе не могло быть и речи, — поправил её Карл Великий. — Я только хотел немножечко попугать Али-бабу.
      — Хорош же ты, нечего сказать! Ты не должен был давать ему ни единого пфеннига. Это было бы гораздо лучше. Из-за твоих денег всё и случилось.
      Карл Великий хотел было возразить против такого обвинения, но Рената не дала ему произнести ни слова.
      — Теперь буду говорить я, — сказала она раздражённо.
      И она подробно описала всё, что случилось.
      Али-баба пристыжённо опустился на своё место. Как она защищала его! Вступилась, словно за младшего брата. «Что бы я делал, если бы не она?» — думал он с благодарностью. Он посмотрел на Ренату. Над правым глазом девушки виднелся красноватый шрам от злосчастного выстрела из рогатки. Али-бабу как будто что-то кольнуло... Если бы Рената знала, что он натворил...
      Наконец. Рената сказала всё. Её речь была сплошным обвинительным актом против отчима Хорста Эппке.
      — Надо сообщить об этом мерзавце в полицию, — сказала возмущённая Лора.
      Наступила тишина.
      Понимающие, сочувственные взгляды устремились на Али-бабу.
      Даже Карл Великий не знал, что сказать. Он снял очки и стал тщательно протирать запотевшие стёкла носовым платком.
      Али-баба сидел на стуле согнувшись. Противоречивые чувства, словно быстро мчащиеся льдины в половодье, сталкивались и боролись в его груди. «Почему у меня не хватило мужества сознаться, что я стрелял из рогатки? — упрекал он себя. — Я должен, должен сознаться. Иначе нельзя! Больше я не в силах продолжать этот обман. Рената опечалится, может быть, даже рассердится на меня. Мне будет больно, очень больно, но я не могу иначе. Я не могу больше ей лгать.
      Он встал беспомощный, смущённый. Голос его звучал хрипло:
      — Тогда, когда Рената сидела в повозке... — Каждое слово, которое он произносил, стоило ему усилий.— Я... я.. . не хотел в неё попасть. Я хотел её только напугать. Правда! И я не целился в неё из рогатки, то есть я целился, но не в неё. Но. . . но. . . камень всё же попал ей в глаз. Я сам пришёл в ужас. А потом. . потом лошади понесли. Я побежал за повозкой. Бежал, покуда у меня хватило сил. Я испугался. Страшно испугался. А после того, как с Бауманом случилось несчастье, я убежал в поле. Сперва я боялся вернуться обратно, а потом,! вернувшись, никому ничего не сказал, потому что. . . потому что. . . всё же хотел остаться в интернате.
      Он глубоко вздохнул, решив рассказать всё, что было у него на совести.
      — И ещё... Помните, как в почтовом ящике нашли I однажды кусочек шпига? Это я бросил его туда. Я совсем не ем жира. Просто не в силах его проглотить! Он становится мне поперёк горла. Когда я сунул шпиг в почтовый ящик, я не хотел сделать ничего дурного. Я просто решил пошутить. Но потом, когда письма оказались попорченными, и все так ругались, мне было очень неприятно. Но я скрывал всё потому, что... фу-ты нуты! .. потому, что... да потому, что я был трусом. Правда...
      Али-баба вытер свои вспотевшие ладони о брюки и тихо сел на своё место.
      Наступила неловкая тишина.
      Рената была совершенно огорошена. Значит, Али-баба бросил в неё камень?.. Она невольно вспомнила всё, что ей пришлось пережить там, на дороге. Всё воскресло снова: боль в глазу, приближающийся мотоцикл, бешено мчащиеся лошади, повозка, которую бросало из стороны в сторону, смелый поступок Баумана, его глухой стон... А она, она заступалась за Хорста Эппке, просила за него, верила ему! Рената сердито посмотрела на Али-бабу. Оказывается, он, и только он был виноват во всём!
      Инга Стефани задумчиво теребила край своего свитера, вытаскивая из него шерстяные ниточки. Ну и «герой» этот Али-баба! Сердиться ли ей на него или радоваться его чистосердечному признанию? Инга Стефани продолжала теребить свой свитер. Она не знала, что ей делать,
      Али-баба не отрываясь смотрел на Ренату. «Если даже все меня осудят, она простит, она обязательно простит», — надеялся он.
      Карл Великий бросал на грешника строгие взгляды. Протёртые стёкла его очков угрожающе сверкали.
      — Дело с рогаткой, — сказал он, — это совершенно ясное дело. Речь идёт о нанесении телесных повреждений. Тут не может быть никаких оправданий. Телесные повреждения есть телесные повреждения. И за это полагается наказание. Это логично. — Карл Великий говорил так, будто он выучил наизусть весь уголовный кодекс. — Это нанесение телесных увечий, — повторил он ещё раз. Он очень нравился самому себе в роли прокурора. — Кроме того, здесь был причинён также ущерб средствам транспорта. Повозка и лошади могли прийти в полную негодность. Я уже не говорю о Ренате. Она могла бы стать калекой. Это логично.
      — «Могла бы, могла бы! ..» Ты преувеличиваешь. К счастью, всего этого не случилось, — проворчал Факир.
      — Кроме того, Али-баба сделал это не нарочно. Он не знал, что может натворить столько бед своей рогаткой,— сказала Лора.
      — Он не хотел попасть в Ренату! — закричал Малыш.
      — Это всё равно. Дураков тоже наказывают.
      Бритта и Повидло присоединились к приговору Карла Великого. Остальные ученики нерешительно молчали.
      Али-баба бросал умоляющие взгляды на Ренату. Почему она молчит? Неужели она рассердилась на него? Рената... Как неподвижно она сидит и как безразлично -на него смотрит!
      Внезапно Али-баба почувствовал себя очень одиноким. Он продолжал пристально смотреть на Ренату, словно заклиная девушку простить его.
      Карл Великий снова заговорил. Он повторял одно и тоже, пока его болтовня не вывела из себя Занозу.
      — Чего ты хочешь? -закричал он свирепо. — Конечно, Али-баба сделал ужасную глупость. Это мы и сами знаем! Но у него, по крайней мере, хватило честности во всём признаться. И ты хочешь его за это наказать? Ну, а куда он денется, если мы выставим его за дверь? Отправится к своему отчиму, что ли? Если ты этого добиваешься, приятель, то тебя самого следует наказать.
      Слова Занозы вызвали бурное одобрение.
      Карл Великий обиженно вскочил со своего места:
      — Выходит дело, теперь я во всём виноват? Вот до чего вы договорились!
      Он с шумом направился к выходу.
      — Делайте что хотите. Я больше не скажу ни слова. По мне, так хоть целуйтесь со своим Али-бабой!
      И он захлопнул за собой дверь.
      Рената всё ещё молчала. Её гнев развеялся, но чувство разочарования не могло пройти так скоро.
      Молчаливость Ренаты бросилась в глаза Инге Стефани.
      — Ну, а тебе разве нечего больше сказать? — подбодрила она девушку.
      Рената сделала над собой усилие, чтобы произнести несколько слов.
      — Пусть Али-баба остаётся в интернате, — сказала она холодно. — Мне он не мешает, для меня он больше не существует!
      Али-баба вздрогнул, словно его ударило электрическим током.
      Началось голосование. Большинство ребят высказались за то, чтобы Али-баба остался в интернате. Инга Стефани была довольна этим решением. Теперь, после того как она отчасти представляла себе прежнюю жизнь Хорста Эппке, она ни за что не решилась бы исключить его из интерната. «Он исправится, — говорила себе Инга Стефани. — Собственно говоря, он уже немного исправился. Он всё же признал свои ошибки. Для начала это немало...»
      Признание Али-бабы вдохнуло в неё бодрость. Как часто, когда в интернате что-нибудь не ладилось, она втихомолку спрашивала себя: «К чему всё это? Какой смысл в том, что я порчу себе кровь из-за чужих, дурно воспитанных детей?» Постоянное сомнение, как червь, подтачивало её силы, её веру в себя. Зато теперь, теперь она вдруг почувствовала, как много можно сделать. «Таких подростков, как Хорст Эппке, немало, — думала Инга Стефани. — Скольким юношам и девушкам я могу заменить отчий дом, которого они лишились!»
      Эти мысли долго не оставляли Ингу Стефани. Поздно вечером, когда в доме всё затихло и ученики заснули, она всё ещё сидела за своим письменным столом, опустив голову на руки. «Многое из того, что я делала, было неправильным, — думала она. — Не всё идёт в Катер-бурге так, как могло бы идти. И я сама в этом виновата. У меня нет ни достаточных знаний, ни опыта! Я была слепа, считая Али-бабу неисправимым сорванцом. Я оказалась плохим врачом, который берётся лечить больного, не зная истинной причины его недуга...»
      Инга Стефани открыла ящик своего письменного стола. Она искала анкету для поступления на курсы. Да, ей нужно учиться. Теперь она это поняла.
      Признания Али-бабы широко обсуждались в интернате. Феликс Кабулке узнал о случившемся уже на следующее утро, сразу же после того, как ребята вышли на работу. Дома, во время обеда, он рассказал обо всём отцу. Эмиль Кабулке не поленился отправиться с этой новостью в контору, куда, кстати говоря, ему и без того надлежало явиться, для того чтобы отметить в картотеке молодняка факт рождения двух телят.
      Таким образом перечень грехов Али-бабы дошёл до ушей заведующего хозяйством.
      — Хорошо, что ты мне об этом сообщил, — сказал Кнорц, одобрительно похлопывая старшего скотника по плечу. — Этот несчастный случай с самого начала показался мне весьма подозрительным. Ну и порядки в интернате! Настоящий Содом и Гоморра. Так дело не пойдёт! Но давай говорить начистоту: кто виноват во всём этом? Мальчишка с рогаткой, который разбойничает на проезжей дороге, или воспитатель, поощряющий его на такие подвиги своей вредной системой воспитания? Всё происходит оттого, что молодым лошадкам дают слишком много воли, вместо того чтобы держать их в узде. Ох уж этот мне Бауман! Не хватает только, чтобы он разговаривал с нашими ребятами на «ты». Дело идёт к этому. Они и так уже всем балаганом бегают к нему в больницу. А что получается из этого панибратства? Бритте Лампрехт Бауман разрешил болтаться в городе в рабочее время, а Эппке между тем слонялся без дела где-то по дорогам. Теперь мы установили, что коллега Бауман пренебрегает своими обязанностями по отношению к вверенным ему ученикам. Какая небрежность, какая неслыханная безответственность! Так дело не пойдёт, говорю я. Нет, не пойдёт! Этим не мешкая должны заняться соответствующие органы. Протокол о несчастном случае у меня уже готов. Его вполне достаточно для немедленного увольнения. Никакой пощады быть не может. Бауман ведёт себя, как са-бо-таж-ник. Подобным безответственным элементам не место в народном имении!
      Кнорц говорил всё громче и громче. Хильдергард Мукке, сидевшая в соседней комнате, почти всё слышала.
      — Минутку, коллега Кнорц, — сказала она, появляясь на пороге. — Я категорически возражаю против всяких заговоров, направленных против отсутствующего товарища. Это некрасиво, дорогой мой!
      Александр Кнорц побледнел.
      — Конечно, вы будете защищать своего сверхпередового воспитателя, — сказал он язвительно.
      — Герр Кнорц, я никого не защищаю. Возможно, что коллега Бауман ошибся. Ошибается всякий. Но не в этом суть. Я говорю о вас, о вашей манере действовать за спиной больного товарища. Я скажу вам одно, Кнорц, обидитесь вы на меня или нет, но так, как вы, рассуждают только мелкие душонки, которые, разыгрывая из себя защитников народной собственности, на деле защищают свою собственную выгоду. Если вы не можете договориться с коллегой Бауманом, то хотя это и прискорбно, но касается только вас. Избавьте же нас от своей злобной болтовни. В имении есть дела поважнее этого.
      Александр Кнорц уставился на Мукке. Вот что ему приходится выслушивать! Так с ним не разговаривал даже сам старый барон, когда Кнорц служил у него инспектором. Он чувствовал себя смертельно обиженным и, громко стуча каблуками, демонстративно вышел из конторы.
      Эмиль Кабулке, который сначала слушал Кнорца с живым сочувствием, покраснел как рак и быстро склонился над картотекой. «Ну и ну!-испуганно думал он. — С этой Мукке шутки плохи. Какое счастье, что моя старуха не политруководительница!»
     
      «ЦЫП-ЦЫП-ЦЫП, ИДИТЕ СЮДА, КУРОЧКИ!..»
     
      Али-баба решил взять себя в руки. Ведь он чуть было не вылетел из интерната! Это не должно больше повторяться.
      Хорст Эппке старательно соблюдал все правила внутреннего распорядка. Возвращаясь с работы, он чистил на улице сапоги, убирал свой шкафчик, хотя там почти нечего было убирать, и старался не вступать в пререкания. Каждый вечер перед сном он мыл ноги, хотя всё существо его противилось этой процедуре.
      — Ребята, вы заметили — Али-баба проводит «новый курс», — сказал Факир.
      Али-баба ухмыльнулся. Честно говоря, он предпочёл бы услышать эту похвалу из уст Ренаты. Но Рената держала себя с ним подчёркнуто холодно и отчуждённо. Она больше не желала о нём знать. Разочарование, которое она пережила, было слишком велико, чтобы его так скоро можно было побороть.
      «Если бы я только знал, чем я могу ей понравиться!»— думал Али-баба. Его угнетала её злопамятность.
      Фрейлейн Кисслинг, которая опекала в имении куриное племя, уехала в отпуск. Её заменяла Рената. Каждое утро она отпирала курятники, которые находились недалеко от старого парка, и выпускала на прогулку «итальянок» и леггорнов. Потом она кормила своих питомцев, выбирала из гнёзд яйца и посыпала пол в курятниках свежим песком. Целый день Рената проводила со «своими» курами. Мысленно она уже представляла себя настоящей птичницей. Девушка "не возражала против того, чтобы фрейлейн Кисслинг гуляла ещё несколько месяцев.
      Как-то заведующий хозяйством Кнорц обходил имение. Рената распыляла в это время в курятниках порошок против клещей.
      — Ну как, девушка, справляешься? — спросил Александр Кнорц, снисходительно улыбаясь. Он выиграл в тотализаторе на десять номеров сразу и был настроен благожелательно. — Я пошлю тебе кого-нибудь в помощь.
      Честолюбивая Рената заверила заведующего хозяйством, что она и одна может справиться со своей работой. Но Кнорцу было бесполезно возражать даже в тех случаях, когда он был в хорошем настроении.
      — Кто хочет работать в курятнике? — спросил он на следующее утро при распределении работы.
      Ученики переглянулись, а потом с удивлением воззрились на Кнорца. Их поразил весёлый тон, каким это было сказано. Надо держать ухо востро. Кто знает, может быть, за приветливостью Кнорца скрывается какой-нибудь подвох, подумали они.
      Никто не поднял руку.
      — Не бойтесь, куры не кусаются... Кнорц продолжал улыбаться.
      Али-баба переминался с ноги на ногу. Не поднять ли ему руку? На птицеферме работала Рената. Судьба ему улыбнулась. Если Кнорц пошлёт его на птицеферму, Ренате волей-неволей придётся с ним разговаривать. При этих условиях всё ещё может наладиться.
      Али-баба поднял руку:
      — Господин Кнорц, меня всегда интересовали куры!
      — Ах ты, хитрец! Я знаю, что тебя интересует. Говоря о курах, ты имеешь в виду свежие яйца. Только не надейся, что тебе удастся набить себе брюхо. Рената будет за тобой следить. Тут тебе не разгуляться. На эту девушку можно положиться. При первой же жалобе с её стороны я оторву тебе уши, понял? Ну, а теперь беги, кривоногий петух, давай-давай!
      Али-баба помчался по двору. Резиновые сапоги громко шлёпали при каждом шаге. Чем ближе он подбегал к птицеферме, тем сильнее билось у него сердце. Али-баба замедлил шаги. Он вновь увидел себя лежащим в кустах у шоссе, с рогаткой в руках. Сможет ли Рената когда-нибудь его простить?
      Рената была в курятнике у белых леггорнов. Повесив на левую руку корзинку, она вынимала из гнёзд яйца.
      Али-баба сообщил девушке, что его прислали ей в помощь.
      — Что тебе здесь делать? Кнорц с ума сошёл! Мне не нужен помощник, а тем более такой, как ты.
      Али-баба смутился и покраснел. Этого он не ожидал. Он не знал, что сказать!
      Рената продолжала работать. Она склонилась над гнёздами, концы пёстрой косынки закрывали ей лицо.
      Так прошло несколько минут. У Али-бабы горели подошвы. Долго ли ему так стоять? Уходить обратно он не собирался. Об этом не может быть и речи. Он встал рядом с Ренатой, нагнулся над очередным гнездом и, осторожно вынув три яйца, положил их в её корзинку.
      Рената подняла голову.
      — Осторожней, — предупредила она. — Не разбей яйца.
      — Нет, что ты...
      — У мешков с кормом стоят корзинки. Поди возьми себе. Мне уже почти некуда класть.
      Лёд был сломлен. Али-баба вздохнул с облегчением. Он принёс корзинку и стал собирать в неё яйца, прикасаясь к ним с величайшей осторожностью. Скоро все гнёзда опустели. Рената начала сортировать яйца.
      — Мы их сейчас отправим, — объяснила она. Али-баба обтирал грязные яйца мокрой тряпкой, а Рената считала их и ставила на каждое яйцо штамп. Она была молчалива. «Сделай то, сделай это» — вот пока и всё, что слышал Хорст Эппке от строгой птичницы.
      Али-баба повиновался. Его лицо пылало, уши покраснели. Более усердного помощника Рената не могла себе и пожелать. «Он всё же не такой уж плохой», — подумала она.
      День прошёл. Солнце скрылось за белой дымкой, поднимающейся с полей. Рената укладывала кур «в кровать».
      — Цып-цып-цып! — кричала она, загоняя последних гуляк в курятник.
      Убедившись, что все куры до одной сели на свои нашесты, она заперла двери. Работа окончилась.
      Али-баба вытер руки о брючину и нерешительно произнёс:
      — Послушай, Рената, можно мне и завтра помогать тебе?
      Он затаил дыхание. «Только бы она не сказала «нет», — думал он с замиранием сердца. Рената милостиво согласилась. Али-баба осмелел.
      — Замечательно! А ты не можешь сегодня же сказать об этом Кнорцу?
      Рената вытащила ключ из замка и подёргала дверь.
      — Я скажу ему об этом, но вряд ли мои слова на него подействуют. Давай-давай делает всё по-своему.
      Али-баба кивнул.
      — А всё же попробуй... Может, нам повезёт,— сказал он.
      Они пошли к конторе имения.
      Рената должна была отдать ключ. Али-баба остался дожидаться её у входа в контору. Наконец девушка появилась снова.
      — Ну что, ты говорила с Кнорцем? .
      — Да. Он спросил меня, во сколько сотен марок я оцениваю убытки, которые ты причинил.
      — А ты, что ты ему ответила?
      — Правду...
      — А что именно?
      — Я сказала, что ты хорошо помогал мне и что завтра ты мне снова понадобишься.
      — А Кнорц?
      — Он сказал, что новая метла всегда чисто метёт.
      — Нет, это ко мне не относится. Потом я буду мести ещё чище...
      Катербургский кружок народных танцев успешно выступил на окружном смотре и вернулся из Борденслебена победителем.
      — Мы танцевали там так, как никогда! Просто дивно!— с энтузиазмом рассказывала Стрекоза. — Эгон ни разу не наступил мне на ногу...
      За свои достижения танцевальный кружок был премирован двенадцатью мандолинами. Шутка сказать — двенадцатью мандолинами! Теперь кружок народных танцев превращался в настоящий ансамбль. Господин Хирзе, старый учитель музыки, который после ухода на пенсию жил в Катербурге, вызвался обучать желающих играть на мандолине. Хирзе любил музыку. В мечтах он уже видел себя дирижёром оркестра. А почему бы и нет? В Дом культуры уже прибыли мандолины, ноты и пюпитры. Не хватало только музыкантов.
      Хирзе принялся задело. Он написал с десяток объявлений, которые расклеили в школе, в помещении Катербургского совета, в деревенском кабачке, в кооперативе, на доске объявлений и в интернате.
     
      ОРКЕСТР МАНДОЛИН!!!
      ВСЕ МОЛОДЫЕ ЛЮБИТЕЛИ МУЗЫКИ,
      В ТОМ ЧИСЛЕ И ТЕ, КТО ЕЩЁ НЕ ИГРАЕТ
      НИ НА ОДНОМ МУЗЫКАЛЬНОМ ИНСТРУМЕНТЕ,
      ПРИГЛАШАЮТСЯ ПРИНЯТЬ УЧАСТИЕ В НАШЕМ
      ОРКЕСТРЕ МАНДОЛИН!
      ЖЕЛАЮЩИЕ ДОЛЖНЫ ЯВИТЬСЯ В ПЯТНИЦУ
      В 20 ЧАСОВ В ДОМ КУЛЬТУРЫ НА ПЕРВУЮ РЕПЕТИЦИЮ.
      ХИРЗЕ.
     
      Рената прочла объявление. Она уже давно мечтала научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.
      — Давайте запишемся, — уговаривала она девушек из своей бригады. — Как здорово, если мы все будем играть в оркестре!
      Бритта недовольно надула губы.
      — Этого ещё не хватало! И работать и учиться, а по вечерам ещё бренчать на мандолине! Я хочу, чтобы у меня оставалось время и для себя.
      — А мне бесполезно записываться — я не знаю нот, — сказала Лора.
      — Я уже участвую в танцевальном кружке. Изменять ему я не собираюсь, — заявила Стрекоза, сделав «па».— Нельзя браться за всё сразу!
      Рената вскинула голову:
      — Ну и прекрасно! Тогда я пойду одна, А вы просто лентяи!
      Юноши отнеслись к призыву Хирзе с ещё меньшим энтузиазмом.
      — На трубе я бы сыграл, а на мандолине не хочу.
      Когда бренчат на мандолине, мне кажется, что это кошка мяукает, — заявил Повидло.
      — Я и в школе не мог петь, мне медведь на оба уха наступил, — сообщил Факир.
      — Мандолина нужна мне, как корове седло! — с пренебрежением заявил Али-баба. — На ней играют только девчонки!
      — Молчи! Ты вообще ничего не смыслишь в музыке. Небось спутаешь флейту с барабаном! — воскликнул Заноза.
      -Много вы знаете. Я прекрасно играю на гребёнке,— сказал Али-баба, ухмыляясь и показывая свои белые большие, как у лошади, зубы.
      Ноябрь вступал в свои права. Уже несколько дней подряд лил дождь. Все дороги размыло. Ботинки,.куртки, шапки и платки у ребят не успевали просохнуть. Все чихали и кашляли. Фрау Хушке приходилось каждый вечер сдабривать горячий чай доброй порцией красного вина. В качестве лекарства от простуды — подчёркивала Инга Стефани.
      Али-баба пил это «лекарство» с большим удовольствием, хотя он в нём и не нуждался. С тех пор как он помогал Ренате и находился в сухом помещении, погода его не трогала. Али-бабе нравилось на птицеферме не только из-за дождливой погоды. Работать с Ренатой было очень приятно. Она не разыгрывала из себя начальницу, и все её замечания были всегда правильны.
      — Я покормлю кур, — говорила она, например,— а ты бери тачку и привези со склада кормов. Только смотри бери побольше, чтобы нам хватило на несколько дней.
      В курятнике, где помещались «итальянки», стояли специальные гнёзда-ловушки. Это были небольшие ящички, в которые куры пролезали через открытую дверцу, чтобы класть яйца. Когда несушка попадала в гнездо, дверца захлопывалась. Открыть её можно было только снаружи. Таким образом, пленница, выполнившая свой долг, должна была сидеть в тесном гнезде до тех пор, пока её не вынимали оттуда. Благодаря «ловушкам» можно было узнать яйценоскость каждой курицы, так как все они имели специальный контрольный номер.
      Рената проверяла гнёзда. Она вынимала кур и называла их номера Али-бабе, который стоял рядом с ней, держа в руках список кур и карандаш.
      — Запиши: номер тридцать восемь — одно яйцо! — Девушка опустила курицу на пол и пригладила её взъерошенные перья. — Так! А теперь скажи мне, когда ты снеслась в последний раз?
      Али-баба быстро посмотрел в список.
      — Три дня назад, — сказал он.
      — Три дня назад! Ты плохая курица! Надо больше стараться. Что ж это будет, если все куры будут нести по одному яйцу в три дня? Ну, а теперь беги и постарайся исправиться...
      Рената часто разговаривала со своими питомицами. Она то ругала, то хвалила их, смотря по обстоятельствам.
      Они открыли следующее гнездо.
      — Запиши! ..
      Рената начала искать контрольный номер, но его не было. Молодая курица, которую она держала в руках, час назад положила своё первое яйцо и ещё не имела контрольного номера.
      — Молодчина! В награду ты получишь самый красивый номерок... На, держи её крепче...
      Али-баба бросил на пол бумагу и карандаш. Рената передала ему громко кудахчущую курицу и взяла новый номер.
      — Держи её крепко, но не прижимай так сильно.
      Девушка подняла правое крыло курицы, чтобы прикрепить номерок. Курица забеспокоилась. Она вздрагивала и пыталась вырваться. Рената старалась успокоить птицу:
      — Ну что ты, глупышка? Ведь тебе не больно. Наклонившись, она ловко прикрепила номерок к крылу птицы. Курица затихла. Казалось, она поняла слова Ренаты.
      «Рената молодец, — думал Али-баба. — Она настоящая Куриная Фея...»
      Рената проверяла, хорошо ли прикреплён номерок. Она всё ещё стояла в той же позе, низко склонившись над своей питомицей. Али-баба вдыхал сладкий аромат волос девушки. Накануне вечером Рената помыла голову мылом «Сирень». Ах, какой запах!.. Али-баба опустил голову так, что его нос коснулся головы Ренаты. До чего мягкие у неё волосы! Несколько волосков щекотали кончик его носа. Али-баба закрыл глаза и замер в благоговейном молчании...
      — Готово!
      Рената отпустила курицу. Потом быстро выпрямилась, ударив затылком Али-бабу по носу.
      Али-баба покачнулся. Удар был так силён, что он потерял равновесие.
      — Ну вот, теперь я расквасила тебе нос! — сказала Рената с виноватым видом. — Тебе очень больно?
      — Ну, что ты!-Али-баба пытался улыбнуться.— Это мне не повредит: у меня такой курносый нос, что хуже быть не может.
      Она рассмеялась.
      Али-баба забыл о боли. Как странно, до сих пор он считал всех девушек глупыми. Но Рената... нет, Рената совсем другая. Он смотрел на неё как зачарованный...
      Рената повернулась к нему спиной. Она уже открывала следующее гнездо. .
      — Запиши: номер шестьдесят один — одно яйцо. Написал? Что ты Так на меня смотришь? Да ты не пишешь!
      — Нет, что ты! — Али-баба быстро нагнулся, чтобы поднять бумагу и карандаш, которые по-прежнему лежали на полу. — Я пишу.
      И он действительно взялся за карандаш. Графит сломался, и Али-баба с трудом нацарапал: «Номер 1-61 яйцо».
      Вот уже пять минут, как Али-баба стоит в умывальной перед зеркалом и причёсывается.
      — Что с тобой случилось? — спросил удивлённо Малыш, который в это время мыл руки.
      — Со мной всё в порядке. Смотри лучше, чтоб с тобой ничего не случилось.
      Али-баба отложил в сторону старый гребень с наполовину выломанными зубьями. Он задумчиво поглядел на себя в зеркало. До чего глупо: пробор никак не желает держаться. Он сунул голову под кран, но это не помогло. Стоило волосам высохнуть, как они вставали дыбом. Али-баба показал себе язык. Он был недоволен своей внешностью. Три тёмных волоска, торчавших над верхней губой — предвестники будущих усов, — внезапно начали действовать ему на нервы. Они выглядели просто отвратительно. Ему нужно обязательно купить себе бритвенный прибор. И поскорее! Не мешало бы также приобрести новый костюм и хорошую рубашку. Не говоря уже о ботинках. В этом облачении — Али-баба подёргал вытянувшийся ворот своего старого, многократно заштопанного свитера — вряд ли можно получить приз за красоту. Нет, бесспорно нет!
      Он открыл кран. Раковина наполнилась водой. Обмакнув кусок мыла в холодной воде, Али-баба нагнулся над раковиной и тщательно намылил голову.
      Потом на смену мылу пришёл гребень. Али-баба причёсывался до тех пор, пока его кудри не прорезал безукоризненно ровный пробор. Так! Теперь Али-баба не боялся даже бури. Причёска всё равно останется безупречной.
      Разглядывая себя в зеркало, Али-баба поворачивал голову то вправо, то влево. Неплохо! Он остался доволен своим парикмахерским искусством. Надо надеяться, что и Рената заметит его причёску. Он обязательно хотел, чтобы она ей понравилась.
      При мысли о Ренате Али-баба не мог удержаться от улыбки. Он уставился в зеркало: его простоватое лицо, мыльный пробор, нахально вздёрнутый нос и оттопыренные уши внезапно исчезли. Вместо них он увидел Ренату: её глаза, её лоб, её рот. Он словно окаменел. В мечтах он уже рисовал себе чудесную картину. Лето, воскресный вечер. Он идёт рядом с Ренатой по старому парку. Вокруг всё так тихо, что кажется, будто они одни в целом мире... При одной мысли об этом Али-бабе стало страшно. По спине у него забегали мурашки. О, как ему нравилась Рената! Али-баба не знал, петь ему или плакать. А всё-таки это чудесно! Чудесно жить с Ренатой под одной крышей, чудесно каждый день работать вместе с ней, знать, что она где-то рядом... И что, может быть, когда-нибудь в будущем удастся пойти с ней погулять.
      Фрау Хушке позвонила к ужину. Али-баба пробудился от грёз. Он снова увидел в зеркале своё собственное курносое лицо. Вода из крана, громко булькая, лилась в раковину. Али-баба завернул кран, взял гребень, мыло, полотенце и выключил свет в умывалке.
      В столовой его пробор привлёк всеобщее внимание
      — Поглядите только на него, — кричали юноши.— Кто-то вылил Али-бабе на голову целую бутылку клея.
      Али-баба стоял, вытянувшись в струнку, словно аршин проглотил.
      — Хорст Эппке, в следующий раз, когда ты будешь принимать душ, изволь немного обсохнуть, — неодобрительно сказала Инга Стефани. — С такими мокрыми волосами не садятся за стол. Ты можешь простудиться.
      Али-баба незаметно взглянул на Ренату. Она сидела за два стола от него и взволнованно говорила о чём-то с Лорой и Стрекозой: на него и на его пробор она не обратила ни малейшего внимания.
      На какие только жертвы не пойдёшь, чтобы завоевать сердце девушки! Али-баба вырвал три волоска, которые торчали над его верхней губой; пригладил свои непокорные волосы, стал меньше чавкать за столом и даже начал прилежней заниматься арифметикой, чтобы не слыть больше круглым дураком. На птицеферме во время работы он вёл себя, как любезный кавалер. Стоило Ренате сказать: «Чёрт побери! Кажется, я забыла у «итальянок» совок», как её помощник уже сломя голову нёсся в другой курятник, чтобы принести ей забытую вещь.
      — Ренату удивляло это усердие. Про себя она решила, что Али-баба честолюбив и хочет показать, что дело тут не в «новой метле». О его тайных чувствах она и не подозревала.
      Настала пятница. В этот день в Катербургском доме культуры должны были впервые собраться желающие учиться играть на мандолине.
      — Как глупо, что никто из ребят не хочет участвовать в нашем оркестре!— сказала Рената, протирая вместе со своим помощником окна в курятниках. — Вам бы только в футбол играть, а на всё остальное у вас времени не хватает. Не знаю, как другим, но лично мне никогда не понравится парень, который не признаёт ничего, кроме футбола.
      Али-баба чуть не упал с лестницы. Ага, теперь он знает, как завоевать расположение Ренаты.
      После ужина, когда Рената пошла в Дом культуры, Али-баба присоединился к ней.
      — Я передумал: я тоже решил попробовать, — сказал он храбро.— Надо учиться всему — ведь так приятно немножко знать музыку.
      На улице было так темно, что, если бы он и покраснел от такого вранья, этого бы всё равно никто не заметил.
      Рената промолчала. «Как он изменился», — подумала она.
      В Доме культуры Али-баба не отходил от неё ни на шаг. Седоволосый Хирзе выдал ребятам инструменты и рассадил их полукругом, в центре которого стал сам. Али-баба вместе со своим стулом придвинулся к Ренате. Как хорошо, что организовали этот мандолинный оркестр! Теперь Али-баба может на каждой репетиции сидеть рядом с Ренатой. Совсем рядом. Да он просто счастливчик! Али-баба был глубоко благодарен Хирзе за его старания...
      Пока Али-баба размышлял, Рената слушала старого музыканта, который рассказывал об устройстве мандолины.
      — Запомните, — говорил Хирзе: — мандолина состоит из грифа и корпуса, играют на ней специальной косточкой — медиатором.
      Потом Хирзе объяснил, как надо держать мандолину и как называются струны.
      Али-баба слушал только краем уха. Он строил воздушные замки. «Если я научусь хорошо играть на мандолине, — мечтал он, — то мы с Ренатой поладим. Надо во что бы то ни стало узнать её любимую песню. Я выучу эту песню наизусть и буду исполнять её вместо серенады. Это ей, конечно, понравится».
      — А теперь настроим наши инструменты, — сказал Хирзе.
      Он вытащил из жилетного кармана металлический свисток и извлёк из него тонкий, высокий звук.
      — Это «а», — объяснил учитель. И повторил тот же звук.
      — Внимание! Теперь настроим соответствующую струну на звук «а».
      Музыканты взялись за свои инструменты. Мандолины замяукали, как новорождённые котята.
      Хирзе прислушивался. Склонив голову набок, он ходил от одного оркестранта к другому.
      — А-а. Ещё раз... Я хочу слышать чистое «а». Яснее...
      Перед Али-бабой Хирзе остановился с явным неудовольствием.
      — Мальчик, — сказал он, — что ты делаешь? Где бродят твои мысли? Ты настраиваешь совсем другую струну. Внимание! Ведь это же «е». Вот «а», вот...
      — Ах да, правильно!.. — Али-баба сделал вид, будто он случайно перепутал струну.
      Теперь он ударил сразу по обеим струнам «а». Струны были слабо натянуты. Звуки, которые они издали, при всём желании нельзя было назвать музыкальными. Хирзе зажал уши.
      — Натяни же их! Натяни!.. — сказал он раздражённо.
      Али-баба не заставил себя долго упрашивать. Он так сильно натянул ослабевшую струну, что она лопнула, издав на прощание громкий, жалобный звук: пенг...
      Хирзе заломил руки.
      — Больше чувства, юноша, больше чувства! Что ты делаешь? Внимание! Ведь это струна, а не бельевая верёвка. Наверно, ты никогда в жизни не держал в руках музыкального инструмента?
      Али-баба был достаточно честен, чтобы сказать «нет».
      — Ну хорошо. Тогда слушай внимательно, и дело пойдёт на лад, — сказал Хирзе мудро и снисходительно улыбаясь.
      Али-бабе стало стыдно. Он бросил на мандолину взгляд, полный отчаяния.
      Рената листала учебник «Игра на мандолине», который Хирзе раздал перед занятием.
      — Когда наконец мы будем продолжать урок! — сердилась она.
      Но учитель натягивал новую струну на мандолину Али-бабы, и Ренате пришлось запастись терпением.
      Тронув рукой плечо своего соседа, она недовольно сказала:
      — Послушай, если ты опять что-нибудь пропустишь, спроси лучше меня. При настройке я тебе тоже помогу. Ты же видишь, что задерживаешь всех. Если так пойдёт дальше, мы не сдвинемся с места.
      Али-баба втянул голову в плечи. О серенаде, которую он собирался сыграть своей любимой, пока нечего было и думать.
      — Внимание. Будем продолжать!
      Али-баба опять взял в руки мандолину. Несмотря на то что в Доме культуры было совсем не жарко, он весь покрылся испариной. Хирзе улыбнулся Али-бабе и ободряюще кивнул ему головой:
      — Не теряй мужества, сынок. Истинное искусство требует жертв.
     
     
      СКОРО РОЖДЕСТВО
     
      Первый снег всё ещё заставлял себя ждать, а в катербургском кооперативе уже начали продавать разноцветные стеклянные шары, бенгальские огни и мишуру. В интернате только и разговору было, что о предстоящих рождественских каникулах. Даже тот, кто обычно не очень-то рвался домой, мечтал сейчас провести рождественские дни у своих родных.
      — Вы только не воображайте, что все смогут уехать! Это невозможно! — кричал заведующий хозяйством, когда его атаковали бесчисленными просьбами об отпуске. — На животноводческой ферме народ всегда нужен. Может быть, вы воображаете, что в праздники я сам буду ходить за скотиной? Так дело не пойдёт! На ферме должны остаться дежурные.
      Только Али-баба не считал дни, оставшиеся до праздника. Ему было всё равно, что значится в календаре, рождество или пасха. Он не хотел никакого отпуска.
      — Уезжайте все, я остаюсь добровольно, — предложил он, когда речь зашла о дежурстве .на ферме.
      Нет, к своему отчиму он ни за что не поедет. Лучше уж чистить навоз в коровнике. «Рождество для меня не существует, — сказал он себе. — О нём просто не надо думать. Мне подарки получать не от кого...»
      Но не ошибся ли Али-баба на этот раз?
      Хильдегард Мукке взяла из канцелярии ящик с личными делами ребят, работающих в имении.
      Александр Кнорц, которому всегда всё нужно было знать, с любопытством вытянул шею.
      — Что вы там ищете, коллега? — спросил он.
      Это было сказано самым любезным тоном, так как с недавнего времени Кнорц счёл за лучшее поддерживать с Мукке хорошие отношения. Он заглянул в её раскрытую записную книжку. Чёрт возьми, с этой женщиной надо держать ухо востро!
      Хильдегард Мукке ответила не сразу. Она записывала в свою книжку имена некоторых учеников.
      — Придётся мне помочь деду Морозу, — сказала она наконец. — Ребятам, у которых нет родителей, народное имение решило сделать небольшие рождественские подарки.
      — У меня тоже больше нет родителей, — пробормотал Кнорц, садясь за свой письменный стол, — а кто мне что-нибудь подарит?
      Хильдегард Мукке, которая держала в руках дело Али-бабы, не слушала его болтовню.
      — Не знаю, что нам делать с Эпике! — сказала она нерешительно.
      — С Эппке? При чём же здесь Эппке? У этого балбеса есть мать и отчим. С Эппке всё совершенно ясно.
      Хильдегард Мукке подняла голову.
      — Ясно? Может быть, вам это ясно, но мне нет.. Думаю, что Хорсту Эппке жилось бы лучше, если бы у него не было ни отчима, ни матери. Тогда о нём заботилось бы государство. А теперь парень зависит от своих никуда не годных родителей. Думаете, что на рождество он дождётся от них хотя бы доброго слова?
      Она записала фамилию Хорста Эппке в свою записную книжку и сунула его дело обратно в ящик.
      — Надо подумать, может быть, удастся подарить бедняге что-нибудь из одежды.
      И Мукке сделала в книжке соответствующую пометку:
      «Хорст Эппке — узнать номер ботинок и костюма. Спросить Стефани».
      Кнорц засунул глубже под стол свои тощие ноги в обмотках. Он сердился. «Мукке собирается устроить здесь благотворительное заведение! — думал он. — А откуда взять средства на такие глупости? Разве так ведут хозяйство? Раньше, когда в имении распоряжался один человек, каждый пфенниг приносил доход. Теперь же... — Он сжал губы и не произнёс ни слова. — Лучше всего помалкивать», — подумал Кнорц. Он обложился со всех сторон бумажками и притворился, будто очень занят.
      — «Скоро будет рождество, скоро праздник наш настанет... »— мурлыкал себе под нос Эмиль Кабулке, расхаживая по коровнику. Недавно он плотно пообедал у себя дома, после чего с полчасика вздремнул в кухне на диване. Жена разбудила его, угостив чашкой настоящего кофе. Пока он пил, из старого радиоприёмника образца 1931 года доносилась весёлая песенка «Скоро будет рождество, скоро праздник наш настанет...» в исполнении детского хора.
      Мотив этой песенки крепко привязался к Кабулке: «Скоро будет рождество...»
      Старший скотник рычал, как медведь. Ещё в школе его освободили от уроков пения из-за полного отсутствия слуха.
      Наступил вечер. Малыш и Макки — сегодня они пасли стадо — уже пригнали скотину обратно на ферму. Эмиль Кабулке встречал своих коров у входа; всё стадо, таким образом, продефилировало мимо него.
      — Ну, дурни, — сказал он пастухам, которые грели замёрзшие руки в карманах брюк,— как там у вас, всё в порядке?
      — Одна корова заболела, господин Кабулке, — сообщил Малыш. — У неё что-то с копытами. Она здорово хромает.
      Кабулке сразу помрачнел.
      — Вы сами, наверно, виноваты. Я вас знаю, болваны вы этакие! Занимаетесь на пастбище своими делами, а коровы разбредаются куда глаза глядят. А потом, когда надо собрать стадо, вы устраиваете на них настоящую облаву. Какая же корова заболела?
      Макки вынул руку из оттянутого кармана и показал на толстобрюхую пёструю, коричневую с белым корову. Она шла последней и заметно хромала.
      Кабулке испугался. Это была его любимица — пеструха Фанни. Он побежал ей навстречу.
      — Что с тобой, Фанни? — спросил он, ласково поглаживая животное. — Покажи мне, где у тебя болит.
      Он начал осматривать её копыта.
      Фанни не сопротивлялась. Она смирно стояла, понурив голову.
      Кабулке опустился на колени около коровы.
      — Хорошенькое дельце!-пробормотал он. — Вот так подарочек к рождеству!
      Затем он подозвал к себе обоих пастухов и сказал:
      — Смотрите внимательно.
      Левое переднее копыто Фанни воспалилось и распухло.
      — Мы ни в чём не виноваты, господин Кабулке! — уверял Малыш.
      — Дурак! Разве я говорю, что вы виноваты? Знаете, что это такое? Ведь это панариций. Проклятая болезнь! Прямо с ума можно сойти!
      Сдвинув шапку на затылок, Кабулке горестно на-] морщил лоб. Заболела Фанни, как нарочно Фанни-лучшая корова в стаде. Кабулке вспомнил, сколько трудов он приложил, чтобы её вырастить. Он взял её к себе, когда Фанни была ещё маленькой, восьмимесячной тёлкой. «Лопай, глупышка, лопай, — говорил он ей. — Скорее вырастешь, станешь большой!» Первое время Фанни отставала в росте, была слабенькой. Но зато потом она щедро вознаградила старшего скотника за все его заботы . Она давала по двадцать шесть литров молока в день. Двадцать шесть литров великолепного жирного молока!
      — Бедная моя Фанни! — причитал Кабулке, отводя корову в стойло. — Что мы с тобой будем делать? Иди скорей, иди!
      Теперь Эмилю Кабулке было не до рождественских мелодий. Он перестал напевать «Скоро будет рождество, скоро праздник наш настанет. . .» Вся эта ерунда с рождеством начисто вылетела у него из головы. «Хоть бы нашли какое-нибудь средство против этих трижды проклятых микробов,— думал Кабулке. -Но люди есть люди. Они строят многоэтажные дома, изобретают всевозможную чепуху, а о подлых микробах панариция никто и не побеспокоится!» Нет, состояние современной науки никак не устраивало старшего скотника Кабулке из Катербурга... Вдруг он вспомнил о предложении Занозы. «Я осёл! — сказал он себе. — Надо было испробовать эти ножные ванны. Кто знает, может, это спасло бы Фанни. Какая глупость!» Кабулке готов был дать сам себе пощёчину. Но нельзя же допустить, чтобы от панариция погибло всё стадо...
      В этот вечер Кабулке бегал по коровнику с таким видом, что даже старшая доярка и та от него спряталась.
      Как прекрасно пахнет! Повидло с наслаждением вдыхал аромат, который распространялся из кухни по всему интернату — от вестибюля до чердака. В календарь теперь можно было не заглядывать: пахло несомненно рождеством!
      Лоснящееся, пышущее жаром лицо фрау Хушке стало ещё краснее, чем обычно.
      — Нужно иметь сто рук, чтобы со всем управиться!— стонала она, хотя Инга Стефани уже прислала ей на подмогу девушек.
      На кухне кипела работа. Замешивалось тесто, взбивался крем, разделывались крендели и булочки. В печку один за другим ставились противни с различным печеньем. Приказ гласил: напечь целую гору печенья и сдобы. В воскресенье, накануне рождественских каникул, в интернате должен был состояться маленький праздник.
      — Программа праздника -это ваше дело, — сказала Инга Стефани ученикам. -Я позабочусь о том, чтобы было достаточно кофе и печенья, а вы уж позаботьтесь, чтоб вам было весело.
      Совет интерната устроил по этому вопросу длительное совещание. Правда Карл Великий тут же сослался на рождественский венок, который он, будучи садовником-декоратором, лично изготовил и в точно установленный срок повесил в столовой.
      — Свою обязанность я выполнил, теперь очередь за вами, — заявил он, тем самым освободив себя от всякого дальнейшего участия в подготовке к празднику. Пусть другие ломают себе над этим голову.
      В самом деле, как провести вечер? Подготовить постановку, устроить концерт? Но для этого оставалось слишком мало времени. Кроме того, ни у кого не было интересных предложений. Тогда ребята решили обменяться маленькими рождественскими подарками. Подарки должны были высмеивать слабости и недостатки тех, кому их надлежало получить, но ни в коем случае не в обидной форме. Насмешки исключались заранее.
      Потом начали обсуждать, кому поручить роль деда Мороза. Без деда Мороза ничего не выйдет. Кто же станет раздавать подарки?
      Кто-то предложил Карла Великого. Он громко говорит, кроме того, у него настоящий бас. Он прямо создан для роли деда Мороза.
      Рената стала возражать.
      -— У Карла скоро выпускные экзамены, — сказала она, — и, кроме того, он слишком задаётся. Пусть уж лучше Факир наклеит себе ватную бороду.
      — Факир? Странная идея! Он тощий, как скелет. Из него никогда не выйдет дед Мороз.
      — Тогда обложим его подушками, вот и всё.
      — Подушками?! Нет, это не годится. Нам нужен дед Мороз, а не огородное пугало.
      — Давайте купим готового деда Мороза в универмаге!
      — Бросьте болтать глупости! Придумайте лучше что-нибудь путное!
      — Ура, я придумал! Предлагаю поговорить с папашей Боссигом!
      — Ты имеешь в виду старого сторожа в имении?
      — А кого же ещё? В прошлом году папаша Боссиг уже изображал деда Мороза в детском саду. Может, на этот раз он согласится прийти к нам.
      — Правильно, это идея!
      — Кто же поговорит с папашей Боссигом? — Я! — вызвался Заноза.
      Решение совета интерната о шуточных подарках очень понравилось Али-бабе. Прекрасная идея! Наконец-то он сможет оказать Ренате хотя бы маленькое внимание. Он долго ломал себе голову над тем, что ей подарить. В его глазах она была совершенством, при всём желании он не мог найти в ней ни одного недостатка, к которому можно было бы придраться. Кроме того, Али-баба был весьма далёк от мысли подшучивать над девушкой.
      Али-баба отправился в деревню. Остановившись у витрины кооператива, он внимательно осмотрел выставленные там товары: трико, чулки, дамские рубашки.
      «Нет, такие вещи я не могу подарить Ренате, — подумал Али-баба:— ребята меня задразнят. Духи и одеколон ей тоже не нужны. Рената такая чистенькая, и от неё всегда так хорошо пахнет душистым мылом!» А вот почтовая бумага: жёлтая, голубая, лиловая.
      «Специально для рождественских подарков! Совсем не дорого!..»
      И всё же Али-бабу мучили сомнения. Ведь они живут с Ренатой под одной крышей, — значит, он никогда не будет получать от неё письма. Так зачем ей, в таком случае, бумага? Кроме того, вдруг Ренате понравится какой-нибудь другой парень, который будет жить где-нибудь далеко? Тогда Рената станет писать ему письма на листках, подаренных Али-бабой. Нет, к чёрту бумагу!
      Лучше он подарит ей браслет.
      Али-баба вошёл в магазин. Ему показали разные браслеты. Один так даже очень красивый. Али-баба уже ясно представил себе этот браслет на тонкой руке Ренаты.
      — Настоящее серебро, — сказал продавец. — И только двенадцать с половиной марок.
      Али-баба сразу забыл о тонкой руке в браслете.
      — Э-э-э... не знаю... подойдёт ли браслет, — забормотал он. — Кажется, он слишком велик!..
      До рождественских праздников оставались считанные дни, а Али-баба всё ещё не выбрал подарка для Ренаты. Он снова побежал в деревню. Кто знает, может быть, в кооператив привезли новые товары и новые дешёвые браслеты...
      Его путь лежал мимо булочной Отто Нахтигаля, Дорфштрассе, 12. Отто Нахтигаль не нуждался в рекламе. Он был единственным пекарем в деревне, и все катербуржцы были, вынуждены покупать хлеб только у него. Тем не менее Нахтигали тоже украсили к празднику свою небольшую витрину. За стеклом в обрамлении ёлочных гирлянд висели пряничные сердца, на которых глазурью были выведены глубокомысленные изречения, как например: «Поздравляем с рождеством», «Послушному ребёнку», «Завтра придёт дед Мороз» или «Люблю тебя от всего сердца».
      Али-баба остановился как вкопанный.
      «Люблю тебя от всего сердца!»
      Он тут же подумал о Ренате. Лучшего подарка ему не найти. «Люблю тебя от всего сердца!» Яснее не скажешь. Только бы она догадалась.
      Али-баба рванул дверь булочной. С бьющимся сердцем он подошёл к прилавку. Из каморки вразвалочку вышла толстуха фрау Нахтигаль. Глядя на её передник, который давно уже потерял свой первоначальный белый цвет, можно было подумать, что Нахтигаль выпекает только чёрный хлеб.
      — Дайте мне, пожалуйста, пряничное сердце, — решительно потребовал Али-баба.
      — Пожалуйста! С какой надписью?
      — Вон с той, — сказал Али-баба, поспешно показав на выставленное посерёдке сердце. В присутствии толстой хозяйки он стыдился произнести вслух эти пять слов: «Люблю тебя от всего сердца».
      Фрау Нахтигаль взяла пряник и протянула его Али-бабе так спокойно, словно речь шла об обыкновенной пятипфенниговой булочке:
      — Пожалуйста!
      — А нельзя ли завернуть?
      — Ах так, ты хочешь его подарить! — сказала фрау Нахтигаль улыбаясь.
      Пошарив под прилавком, она вынула лист зелёной глянцевой бумаги и проворно завернула в него сердце.
      Слегка покраснев, Али-баба робко следил за её движениями. «Только бы она не повредила надпись!» — думал он.
      «Люблю тебя от всего сердца» было упаковано. Подмигнув Али-бабе, фрау Нахтигаль передала ему пакетик.
      — Своё сердце ты, кажется, тоже уже подарил? — спросила она.
      Али-баба промолчал и поспешно расплатился. Монетка в один пфенниг выскочила у него из кармана и упала на пол. Но юноша не стал терять время, чтобы поднять её.
      — До свидания! — крикнул он и со всех ног бросился из лавки.
      Фрау Нахтигаль опустилась на колени перед прилавком: она ползала по полу до тех пор, пока не нашла обронённую монетку.
      — Вот видишь, Отто, какие времена настали, — пожаловалась она своему мужу после ухода Али-бабы. — Наша молодёжь теперь не знает цены деньгам.
      Хильдегард Мукке потратила на свои покупки гораздо больше времени, чем Али-баба. Она-то знала, что ей нужно. Лист бумаги с названиями вещей, которые народное имение решило подарить ребятам, не имеющим родителей, был весьма внушительных размеров. На нём значились чулки, нижнее бельё, тенниски, ботинки, свитера и спортивные костюмы.
      «Как хорошо, что я съездила в город!-думала Хильдегард Мукке, сидя в борденслебенском кооперативе и проверяя по своему списку, который она носила с собой, что ей ещё осталось купить. Большинство вещей было уже найдено. Для Хорста Эппке она купила подходящие ботинки. Теперь ему нужно было достать костюм.
      — Готовое платье у нас этажом выше, — сказала ей рыжая веснушчатая продавщица.
      Хильдегард Мукке поднялась на второй этаж. В комнате отдыха, обставленной, пожалуй, чересчур скромно, у стойки, где продавались горячие сосиски, толпился народ. Мукке стала прокладывать себе дорогу к буфету. Горячие сосиски были её слабостью, она не могла пройти мимо них равнодушно. Частенько она съедала по две порции сразу. Так было и сегодня — ведь она здорово проголодалась.
      Подкрепившись, она отправилась в отделение готового платья:
      — Мне нужен костюм для подростка.
      Пожилой продавец притащил деревянные плечики, на которых висело изделие из тёмной материи, отдалённо напоминавшее костюм.
      — Очень дёшево, — заметил продавец скрипучим голосом.
      Хильдегард Мукке пощупала материю. Она испытывала искушение сделать продавцу какое-нибудь язвительное замечание, однако сдержалась и вежливо, но твёрдо произнесла:
      — Мне нужен костюм для молодого человека. Что-нибудь спортивное. А это, — Мукке ткнула пальцем в неуклюжий, безвкусный, кое-как сшитый пиджак,— рассчитано скорее на старца лет этак под восемьдесят!..
      — На эти костюмы у нас большой спрос, — соврал продавец, снова вешая отвергнутый Мукке пиджак в шкаф для «уценённых товаров», оставшихся ещё с первых послевоенных лет. За продажу каждого из них администрация кооператива назначила премию.
      «Да, эту дрянь она не возьмёт», — думал продавец, размеренным шагом направляясь к другим шкафам с костюмами.
      — Вот! Это уж наверняка понравится вашему сыну,--сказал он, показывая Мукке два спортивных костюма— серый и светло-коричневый.
      «... Это наверняка понравится вашему сыну»... Хильдегард Мукке невольно вспомнила о том человеке, чьё имя она носила. Шесть лет они счастливо прожили вместе. Только детей у них не было. Наконец, когда и это их желание было близко к осуществлению, Хильдегард Мукке постигла та же участь, что и многих тысяч женщин. Её Эрих попал на фронт. Через несколько недель она перестала получать от него письма. Хильдегард ждала и надеялась, пока не получила короткое извещение, которое сразу уничтожило все её надежды. «Ваш муж пал за народ и за фюрера». На четвёртом месяце беременности Хильдегард Мукке надела траур. Три месяца спустя у неё родился мёртвый ребёнок...
      Продавец показал ей третий костюм:
      — Вот в полоску, также очень мило...
      Мукке пробудилась от своих воспоминаний. Придирчиво, со знанием дела она начала рассматривать все три костюма.
      Да, и всё же жизнь её не остановилась. После войны она работала, училась, завоёвывала для себя новый мир. Мир, в котором ей приходилось заботиться о многих людях и о многих детях...
      После долгих размышлений Мукке выбрала наконец светло-коричневый костюм. Пусть Хорст Эппке получит что-нибудь действительно хорошее.
      — Семьдесят шесть марок двадцать один пфенниг, — сказал продавец.
      Горели свечи, кофе был очень вкусным — таким, каким и полагается быть настоящему кофе, — а пироги на блюдах не убывали, сколько их ни ели!
      Заноза взял со стола ёлочную ветку — все столы были украшены свежей хвоей — и подержал её над горящей свечкой.
      — Перестань, — сказала Лора, — пахнет палёным!
      — Глупости! Пахнет очень приятно. На рождество всегда должно пахнуть хвоей.
      Лора зажала нос:
      — Но сейчас пахнет не хвоей, а лесным пожаром! Рози взяла кофейник.
      — Кто хочет ещё кофе? Большинство отказалось.
      Повидло попросил подвинуть к нему блюдо с пирогом и вертел его так долго, пока не выудил кусок, в котором было больше всего изюма.
      Али-баба тайком посматривал на Ренату. Какая она милая! В её глазах отражалось пламя свечей.
      В комнату, таинственно улыбаясь, вошла Инга Стефани. По случаю торжественного дня заведующая надела тёмно-синий костюм. От крепкого кофе её бледные щёки порозовели.
      — Давайте споём все вместе рождественскую песню, — сказала она весело.
      — Хорошо! Какую же?
      Решили спеть песню «О ёлке». Но никто не хотел начинать, пока наконец Инга Стефани сама не запела. Повидло пел с полным ртом. Он не переставая ел.
      Пение было не очень-то красивым, зато громким.
      Со второго куплета началась путаница. Одни запели: «О ёлка, у тебя зелёные ветви», а другие: «О ёлка, ты можешь мне многое рассказать».
      Бритта, познания которой не простирались дальше первого куплета, только беззвучно шевелила губами...
      Инга Стефани напряжённо прислушивалась, не раздастся ли условный знак. Она надеялась, что он не заставит себя ждать, а то с третьим куплетом произойдёт настоящая катастрофа.
      Наконец-то! В передней послышался стук. Певцы замолкли.
      — Кто живёт в этом доме? Хорошие дети или плохие? — задребезжал чей-то старческий голос.
      — Хорошие, хорошие! Входи, дед Мороз, — закричала Инга Стефани.
      Дверь отворилась. Сперва ребята увидели только белый капюшон, потом на пороге показалась толстая меховая шуба.
      — А вот и я!
      Папаша Боссиг, шаркая ногами, подошёл к празднично накрытому столу. За спиной у него висел туго набитый мешок с подарками. Он так торопился, что его ватная борода чуть не отклеилась. Папаша Боссиг мигом сбросил свою ношу и схватился за бороду.
      — А теперь посмотрим, какие подарки вам сегодня полагаются, — проговорил дед Мороз.
      Началась раздача подарков.
      Каждый, кого вызывали, получал свёрток или пакетик, который он должен был тут же, при всех, развернуть.
      Бритта получила свёрток, напоминающий по форме футляр от скрипки. Развернуть его было не так-то просто. На полу уже валялась целая груда обёрточной бумаги и опилок, а Бритта всё никак не могла добраться до самого подарка. Сколько бечёвок ей пришлось распутать, не счесть! При этом на каждой бечёвке было минимум восемь узлов. Наконец девушка вынула маленькую коробочку с ярко-красным велосипедным лаком. На коробочке висела записка:
     
      К чему ей «вечная» помада?
      Сей лак — вот всё, что Бритте надо!
     
      Инга Стефани тоже получила шуточный подарок. Ребята ехидно улыбались, когда она вынимала из своего пакета грелку, брикет каменного угля, завёрнутый в глянцевую бумагу, и полбутылки водки. Кроме того, ей пришлось прочесть приложенный к «подарку» стишок:
     
      Словно в мае, станет жарко
      Вам от нашего подарка.
     
      — Фрейлейн Стефани! Там есть ещё что-то, — сказал Карл Великий.
      Из пакета появился кусок толстого морского каната с запиской: «Пусть у нашей заведующей нервы будут такие же крепкие, как этот канат».
      Настала очередь Али-бабы. Он выступил вперёд. Папаша Боссиг вынул из своего мешка:
      1. Большой ком вара — для ухода за ногами.
      2. Старый совок для угля — «потому что обыкновенной ложкой Али-баба никак не может наесться досыта».
      3. Маленький почтовый ящик «для хранения шпига».
      4. Большую щётку для чистки бутылок: «ввиду размеров его рта, она прекрасно заменит ему зубную щётку».
      Все смеялись до упаду. Фрау Хушке, которая сидела вместе с учениками, утирала слёзы краем своего передника.
      Али-баба не подал виду, что это его задело. Он хотел было сесть на своё место, но дед Мороз задержал его.
      — Постой, я принёс тебе ещё кое-что. — С этими словами папаша Боссиг вынул из мешка объёмистый пакет.— Тебе сегодня везёт, — сказал он, — но на этот раз ты не отделаешься так дёшево. Сначала ты должен сказать нам какой-нибудь стишок.
      Али-баба беспомощно опустил руки.
      — Фу-ты ну-ты! Но ведь я не знаю ни одного стихотворения!
      — Не притворяйся! Что-нибудь ты всё-таки знаешь! — услышал он девичий голос.
      Кто это сказал? Может быть, Рената? Али-баба напряг свою память. Ему вспомнились старые детские стишки про святого Николауса. Он быстро пробубнил две строчки:
     
      Николаус, дорогой,
      Приходи ко мне домой...
     
      После этого он получил пакет. Он был довольно-таки тяжёлый. Али-баба уже приготовился к самому худшему.
      -— Фу-ты ну-ты! На этот раз мне не поздоровится,— пробормотал он, будучи твёрдо уверен, что новые «подарки» касаются либо случая с брошкой, либо камня, кинутого в Ренату.
      — Разворачивай, — потребовали ребята, — и покажи.
      Али-баба развернул свёрток. Возможно ли? От удивления он широко раскрыл глаза и разинул рот. В пакете были совершенно новые ботинки и светло-коричневый спортивный костюм.
      Али-баба потерял дар речи.
      — Ну что, радуешься ты, по крайней мере? — воскликнул Факир.
      Али-баба всё ещё не мог прийти в себя.
      — И это всё мне одному? — спросил он недоверчиво.
      — Конечно! — закричал Карл Великий. — Костюмов на две персоны не бывает. А ну, одевайся! Посмотрим, как ты в нём будешь выглядеть.
      — Правильно, пусть примерит! Надень костюм! Али-баба стал переодеваться. Он был как во сне и даже не расслышал, что дед Мороз вызвал Ренату и вручил ей свёрток в зелёной глянцевой бумаге.
      — Разверни! Покажи!
      Рената вынула из пакетика пряничное сердце. Рассмотрев надпись глазурью, она была неприятно поражена.
      — Читай вслух, читай!
      Рената замялась. На одно короткое мгновение она подняла «Люблю тебя от всего сердца» для всеобщего обозрения. Ребята издали восторженный рёв, подружки Ренаты захихикали. Девушка сердито бросила «сердце» на стол.
      — Хотела бы я знать, какой идиот придумал такую глупость! — сказала она в сердцах.
      Али-баба, уже переодевшийся в светло-коричневый костюм, ничего не слышал и не видел. Ботинки оказались ему в самый раз. Он гордо сделал несколько шагов.
      — Осторожнее! Не наступи себе на брюки, — поддразнивал его Малыш.
      Действительно, новые брюки оказались немного длиннее, чем нужно.
      — Стой смирно! — приказала Рената.
      Она опустилась перед ним на колени и подогнула брюки. Стрекоза побежала за иголкой с ниткой, Лора принесла ножницы.
      — Снимай!
      Но Али-баба стеснялся.
      — Не стоит, — возражал он. — Ещё успеется. Это не так важно.
      — Нет! Мы исправим теперь же. Новый костюм тебе так идёт!
      Девушки настояли на своём. Али-баба снова переоделся. Ему не пришлось долго ждать: Стрекоза подшивала левую штанину, Лора укорачивала правую.
      — Поторапливайтесь! — Бритта уже держала наготове электрический утюг.
      Праздник проходил очень весело...
      Папаша Боссиг снял костюм деда Мороза. Он рассказал, ребятам о том времени, когда был подмастерьем, о своих странствиях — он побывал даже в Швейцарии.
      — Да! Два года работал я там на фабрике, — разглагольствовал папаша Боссиг. — Два года я только и делал, что сверлил дырки в швейцарском сыре. У нас было для этого специальное сверло. Два человека крутили его с утра до вечера.
      Вскоре начались танцы.
      Счастливый Али-баба забился в уголок, где сидели нетанцующие. Какой прекрасный костюм, какие прекрасные ботинки!.. Чем он заслужил всё это?
      Ну и воскресенье! Фрау Кабулке выливает обратно в кофейник кофе, который она двадцать минут назад подала мужу. Ох, уж эти мужчины! Первый день праздника, а Кабулке, как нарочно, перевернул вверх дном всю квартиру. И из-за чего? Из-за какой-то пустяковой бумажонки. Подумаешь, важность какая. Нет, на Эмиля просто нашла блажь.
      Фрау Кабулке ставит на тёплую плиту коричневый фаянсовый кофейник и, шаркая ногами, уходит в комнату.
      Эмиль Кабулке не обращает на жену ни малейшего внимания. Он роется в комоде, где хранятся метрики, свидетельство о браке и другие важные семейные документы.
      Три ящика уже стоят на полу. Кабулке перебирает старые школьные свидетельства, справки о прививках, давно погашенные счета и прошлогодние газеты.
      Фрау Кабулке поднимает с пола свадебный портрет дедушки и бабушки.
      — Боже, да разве так ищут?-стонет она. — Какой в этом смысл?
      В ответ раздаётся сопение Кабулке, который, обыскав нижний ящик комода, выпрямил наконец спину. От долгого стояния в согнутом положении шея у него затекла. Вид у Кабулке — как у только что вынырнувшего из воды бегемота.
      — Что ты в этом понимаешь?-кричит он раздражённо. — Убирайся подобру-поздорову и не смей показываться мне на глаза! Не могла эта бумага провалиться сквозь землю!
      — Кто знает, где ты её потерял, — говорит фрау Кабулке обиженно — муж всё время кричит на неё.
      Кабулке в бешенстве машет руками:
      — Я, я вообще ничего не теряю, заруби это себе на носу! А вот ты со своей проклятой генеральной уборкой, наверно, засунула её чёрт знает куда! Всё-то тебе нужно, всюду суёшь свой нос! А потом ничего нельзя найти. Если я когда-нибудь выиграю по лотерейному билету, то сниму себе отдельную квартиру, так и знай! Беспорядок в доме мне давно надоел.
      — Ну и уходи! Можешь хоть сегодня перебираться в свой коровник! — Глаза фрау Кабулке наполнились слезами. — Я знаю, твои коровы тебе дороже, чем собственная семья,. Ты готов из кожи вон вылезть из-за своей Фанни, а о том, что мне нужно новое платье, и знать не желаешь!
      — Оставь меня! — рычит Кабулке, яростно швыряя клубок шерсти, который случайно попал ему в руки, в ближайший ящик комода. — Чёрт меня подери, у этой бабы нет ни капли разума!
      — А ты бы сходил к ветеринару. Твой панариций ударил тебе самому в голову.
      Фрау Кабулке быстро проходит в спальню, захлопнув за собой дверь.
      Эмиль Кабулке, чертыхаясь и проклиная всё на свете, продолжает искать. Эти женщины только и думают, что о своих тряпках, всё остальное им безразлично! И вечно эти глупые жалобы! Платья, платья — ни о чём, кроме барахла, они и знать не желают, а его коровы могут подыхать в своём хлеву. Кабулке снова вспоминает Фанни. Двадцать шесть литров молока канули в вечность. Проклятые микробы. Будь они побольше, он искрошил бы их вилами. Кабулке невольно сжимает кулаки. Вот уже несколько дней он ломает себе голову, как спасти скот. Предложение Занозы не даёт ему покоя. Чем больше он об этом думает, тем правильнее оно ему кажется. Он должен во что бы то ни стало найти чертёж ножной ванны! И куда он только подевался? Может быть, он положил его в шифоньерку, а может быть, засунул в кухонный шкаф?..
      Кабулке перерывает сверху донизу шифоньерку, а потом переворачивает вверх дном весь кухонный шкаф. Напрасно! Листок с чертежом Занозы бесследно исчез.
      Фрау Кабулке включает старенький радиоприёмник. «Скоро будет рождество, скоро праздник наш настанет...» — раздаётся снова.
      — Выключи немедленно эту дурацкую музыку1 — в отчаянии кричит Кабулке.
     
     
      ТОН ДЕЛАЕТ МУЗЫКУ
     
      Праздничный венок в столовой поблёк и осыпался. Рождество прошло. Отпускники вернулись в интернат. Их болтовня опять слышится повсюду.
      — Мать дала мне с собой кусок кренделя. Попробуй, как вкусно!
      — Посмотри, что мне подарили родители! Шикарную куртку. Правда?
      Каждому было о чём рассказать,
      — А ну, давай-давай! Пора браться за дело. Небось у вас ещё каникулы в голове! — кричит на следующее утро Кнорц, распределяя задания. Он видит, что ученики никак не могут раскачаться.
      Али-бабу отправили чистить овечий хлев. Закончив работу, он побежал в душ. Приятно было постоять под тёплыми струями воды. От удовольствия Али-баба похлопал себя по упругому телу.
      «Фу-ты ну-ты! За рождество я отрастил себе совсем неплохое брюшко», — отметил он не без гордости.
      В праздничные дни фрау Хушке кормила его и других учеников, которые дежурили на животноводческой ферме, особенно хорошо.
      Малыш уже вымылся. Он забыл полотенце и поэтому вытерся нижней рубахой.
      — Если ты и впредь будешь так же лопать, то к пасхе мы тебя отправим на убой, — пошутил он.
      — Ты так думаешь?-ответил Али-баба, намыливая себе лицо. — Нет, на пасху жарят барашков, поэтому очередь будет за тобой.
      В седьмой комнате царила благоговейная тишина. Факир и Заноза нежились в своих кроватях. Факир внимательно рассматривал коричневатый подтёк на потолке. Заноза сердился на Кабулке. Вот бестия! На его предложение старший скотник до сих пор не дал ответа. Кто знает, что он сделал с чертежом. Может быть, выбросил бумагу на помойку, а может, раскурил ею свою трубку. Позор! Заноза был всё ещё убеждён, что его предложение вполне пригодно. «Разговаривать об этом с упрямым Кабулке я больше не буду, — решил он. — Это бесполезно. Кабулке завистлив. Его злит, что нас сейчас учат лучше, чем раньше. Для него мы слишком «умные». Но в моей идее насчёт ванны есть что-то такое, что не позволяет мне от неё отказаться. Может быть, рассказать о ней Факиру? Интересно было бы узнать его мнение. Ведь о моём проекте знает один только Кабулке».
      Заноза перевернулся на спину и положил руки под голову.
      — Ты знаешь, Кабулке неисправим! -сказал он,
      — Что?
      Факир думал о доме. В первый день рождества он ел кролика, жаренного в сметане.
      Заноза рассказал ему всё. Факир сразу забыл о кроликах в сметане.
      — Не обижайся на меня, — сказал он воодушевляясь, — но ты, конечно, не первый выдумал такие ванны. Ведь каждому дураку ясно, что так можно уберечь коров от болезни.
      — А Кабулке меня высмеял. Ты бы только его послушал...
      — «Кабулке, Кабулке... Он боится нового, как чёрт ладана. Надо просто испробовать твою ванну.
      — Испробуй-ка, если господин старший скотник не согласен. Давай-давай плюёт на нас.
      — А зачем нам Кнорц? Послушай, теперь у меня возникла одна идея. — Факир поднялся и сел на кровать Занозы.— Мы сами сделаем этот опыт. Понял? Помнишь, что нам говорил Бауман? В Клубе юных агрономов мы должны изучать новые методы.
      — При чём здесь клуб! К клубу ребята давно уже охладели.
      — Ну и что же? Теперь они опять загорятся. До сих пор мы просто не знали, что нам делать, а сейчас у нас есть чем заняться, и это будет не пустое времяпрепровождение, а настоящее, серьёзное дело. Вот увидишь, мы построим ванну. То-то удивится Кабулке! Я сегодня же созову всех членов клуба.
      Факир сдержал своё слово. В маленькой пристройке рядом с развалинами старого барского дома уже в тот же вечер зажёгся свет.
      Факир, который, будучи председателем клуба, должен был подавать другим благой пример, затопил маленькую железную печурку и расставил всю клубную мебель: несколько шатких стульев-инвалидов и две скамейки.
      Потом пришли все остальные. Рената потирала руки.
      — Брр! .. Холодно! — сказала она.
      Действительно, комната ещё не успела нагреться.
      Явились все члены клуба, кроме Повидло — у него болели зубы — и Феликса Кабулке, которого Факир не пригласил, так как боялся, что он разболтает обо всём своему отцу.
      Первым взял слово Факир. Он рассказал о предложении Занозы. В это время Заноза кусочком мела чертил на полу план будущей ванны. Другого выхода не было: грифельной доски в клубе не имелось, а стены решили не пачкать.
      Али-баба взял на себя обязанности истопника; он натопил маленькую печурку докрасна, и теперь Ренате не надо было больше кутаться в свою светло-синюю лыжную куртку.
      Заноза и Факир рассказали о том, что Кабулке не поддержал предложение Занозы. Раздались протестующие возгласы.
      Сооружение ванны было уже делом решённым.
      Но самое трудное заключалось в том, чтобы достать необходимый материал.
      — Нам нужен цемент. Если бы Бауман был здесь, он бы достал его в два счёта, а так нам придётся побегать.
      — Можно обойтись и без цемента. Ведь это только опыт. Давайте построим ванну из дерева.
      — А дерево у тебя есть?
      Дереве имелось. Факир показал на штабель досок у двери.
      — Разве вы не помните? — сказал он. — Когда мы заняли эту пристройку, то сделали из двух комнат одну. Я, дурак, ещё хотел сжечь эти доски, но Бауман сразу сказал, что они нам когда-нибудь пригодятся.
      — А хватит нам этих досок? — спросила Рената, расстёгивая свою лыжную куртку.
      — Ещё бы! Ведь нам не нужна ванна величиной с Балтийское море.
      — А гвозди?
      — В досках полно гвоздей. Нам надо их только вытащить. Это пустяки.
      — Тогда, пожалуй, можно начинать.
      — Конечно, можно! Только вот что: наше решение надо хранить в секрете. Пусть никто не болтает! Кроме нас, о строительстве ванны не должна знать ни одна живая душа. Даже в интернате. Это будет сюрпризом. Если у нас ничего не получится, то над нами, по крайней мере, не будут смеяться, а если получится, то о нашем успехе и так будет достаточно много сказано.
      — Правильно! Занозе дадут Национальную премию первой степени.
      — Почему только мне? Мы все её получим.
      — Очень хорошо. Значит, мы её поделим по-братски: каждый купит себе мотоцикл или автомобиль, что ему больше нравится. Но прежде мы должны построить ванну. Правильно? Кто против?
      — Коровник Кабулке, — рассмеялся Али-баба.
      Чтобы играть в скат, необходимы три игрока. Но третий отсутствует. Кроме Александра Кнорца и Эмиля Кабулке, в пивной никого нет.
      — И что мы сидим здесь, в этом богом забытом месте! — ворчит Кнорц.
      Он бросает взгляд по направлению к стойке, но толстяк хозяин, который, на радость своим клиентам и в соответствии с собственной выгодой — как-никак, а карты усиливают жажду, — был иногда не прочь перекинуться в картишки, уже лежит в постели и отсыпается после вчерашней попойки. С его женой каши не сваришь. Она из тех сквалыг, которые норовят не долить вина своим клиентам; карты она не берёт в руки. Кнорц вздыхает и начинает барабанить пальцами по столу. Трам-там-там!
      Кабулке с безразличным видом смотрит на свою недопитую кружку с пивом.
      Вдруг заведующий хозяйством перестаёт барабанить по столу.
      — Что с тобой случилось? — спрашивает он, легонько встряхивая старшего скотника, как встряхивают человека, который внезапно заснул. — Ты весь вечер разговариваешь сам с собой. Так не годится. Скажи мне что-нибудь.
      Громко вздыхая, Кабулке вертит в руках пивную кружку. Он рассказывает о том, что занимает его мысли даже здесь, в кабачке, за кружкой пива.
      — Послушай, ты ведь специалист, ты понимаешь и в полеводстве и в животноводстве... Скажи мне честно, что ты думаешь об этом деле...
      И старший скотник рассказывает Александру Кнорцу о предложении Занозы. Правда, имени Занозы он предусмотрительно не произносит. Не надо думать, что Кабулке хочет присвоить себе чужие лавры, но так уж получается, что, рассказывая о дезинфицирующих ваннах, он делает вид, будто вся эта история придумана им самим. Да и как ему поступить иначе? Неужели признаться Кнорцу, что яйца оказались умнее кур.
      — Ты, старина, просто осёл! — Кнорц в несколько глотков осушает свою кружку пива и вытирает пену с губ. — Ты просто осёл! Сделать изобретение и скрыть это от всех! Так не годится. Нужно изложить всё это письменно и передать директору как рационализаторское предложение. Не будь дураком. Эмиль, старина! Ты понимаешь, чем это пахнет?
      Перегнувшись через стол к Кабулке, он щёлкает пальцами.
      — Это пахнет премией! Деньгами! Крупной суммой. Ты только слушай меня. Я тебе помогу. Напиши всё на бумаге, приложи к записке чертёж, чтобы каждый знал, как будет выглядеть ванна и какой она будет величины, а я передам и чертёж и записку руководству, конечно, с соответствующими положительными отзывами. Вот увидишь, ты ещё будешь считаться в Петербурге активистом.
      — Ты думаешь?
      Испуганный Кабулке поднимает кружку и отпивает несколько глотков. Однако пиво кажется ему почему-то выдохшимся и горьким.
      — Знаешь, что такое скромность?-спрашивает его Кнорц. — Скромность — это глупость, мой дорогой! Надо уметь показать товар лицом, каким бы он ни был. Понимаешь?
      На столе для настольного тенниса сиротливо лежат мячик и ракетка. Читальня тоже опустела.
      Четверть часа назад Дом культуры покинули последние посетители. Они обратились в бегство: в зале начал свои упражнения оркестр мандолин. Трим, трим, трим, трим, трум, трум! — Слышалось за закрытыми дверями. «Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре!..» — громкая команда Хирзе раздавалась по всему Дому культуры.
      Али-баба, сидевший рядом с Ренатой, от напряжения чуть не откусил себе кончик языка. Проклятые упражнения! Али-баба без конца путал струны. Ну вот, опять!
      Учитель бросил на него яростный взгляд.
      — Раз-два-три-четыре... — продолжал считать Хирзе зычным голосом.
      Али-баба делал отчаянные усилия, но никак не мог поспеть за остальными. Пальцы не хотели ему повиноваться. Учитель дал уже новый такт, а Али-баба застрял на предыдущем. Рената сердито качала головой. Ей приходилось напрягать все силы, чтобы не сбиться с такта по милости своего соседа. Раз-два-три-четыре... Она ногой отбивала такт в четыре четверти. Это помогло! Али-баба нагнал остальных. При этом его мандолина издала несколько душераздирающих звуков, напоминающих мяуканье влюблённого кота.
      Хирзе прервал упражнение и подскочил к Али-бабе.
      — Что ты играешь?-закричал он, указывая своим обломанным жёлтым ногтем на ноты. — Если стоит «фа», ты должен играть «фа». Ты что, не умеешь читать?
      Али-баба только махнул рукой. Нет, читать он умеет. Газету или книги. Но разобраться в чёрных точках, которые стоят то на линейках, то под линейками, то над ними,:-это свыше его сил. Откуда ему знать, какой звук должна изображать эта чёрная закорючка? Но со временем он и это одолеет. Он ни перед чем не остановится, чтобы завоевать Ренату.
      Хирзе стёр со лба пот. Он повторил упражнение.
      — Внимание! У нас сегодня мало времени. Старайтесь не ошибаться.
      Али-баба старался изо всех сил. «Я не должен больше фальшивить, — говорил он себе, — иначе Рената подумает обо мне бог знает что». Поглощённый своими мыслями, он и не заметил, что косточка, которой он ударял по струнам мандолины, перестала ему повиноваться. Она выскользнула из его вспотевших пальцев и покатилась под стул, на котором сидела Рената. Этого ещё не хватало! Али-баба быстро нагнулся. Он хотел незаметно поднять медиатор. Но когда он выпрямился, то толкнул головой стул Ренаты. Раздался громкий стук. Хирзе перестал считать.
      — Это что за партерная акробатика? Может быть, ты собираешься играть, сидя под стульями?
      Пришлось начинать все упражнение сначала.
      — Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, — мерно считал Хирзе.
      Рената нахмурилась. Опять этот Али-баба играет чёрт знает что! Просто хоть уши затыкай. Какой ужас! Можно подумать, что он глухой. Она попробовала не обращать внимания на его игру. Хирзе сделал то же самое. «Этот никогда не научится», — думал он и, уже не слушая, как отчаянно фальшивит Али-баба, продолжал стойко считать:
      — Раз-два-три-четыре... Раз-два-три-четыре...
      Али-баба тоже считал в уме, покачивая в такт головой. Своей игрой он был весьма доволен. Первый раз Хирзе не прервал из-за него упражнения. «Дело пошло на лад. У меня успехи!» — радовался он.
      Мандолины замолкли. Хирзе вытащил из жилетного кармана часы.
      — На сегодня довольно, — сказал он в изнеможении. — Возьмите ваши инструменты и ноты домой. Упражняйтесь, упражняйтесь как можно больше, чтобы приобрести уверенность в движениях. Спокойной ночи!
      — Спокойной ночи!
      Рената ловким движением опустила мандолину в футляр. Али-баба тоже спрятал свой инструмент. Он торопился, чтобы пойти домой вместе с Ренатой. . — Знаешь что? — сказала Рената улыбаясь. — Согласен ли ты исполнить мою просьбу?
      — Конечно, с удовольствием. — В тёмных глазах Али-бабы зажёгся радостный огонёк.
      — Тогда в следующий раз не садись, пожалуйста, рядом со мной. Сядь куда-нибудь подальше. Твоё бренчание действует мне на нервы.
      Али-баба остолбенел. «Твоё бренчание... — сказала она, — сядь куда-нибудь подальше... » Он чувствует, как к горлу у него подступает комок. Все мечты, желания и надежды, которыми он жил эти последние недели, разбились вдребезги. Али-баба молча кладёт мандолину на стул и, пристыженный, выбегает из Дома культуры... «Бренчание»! Это слово жжёт его, как раскалённое железо.
      Хирзе просит поторопиться. Он хочет запереть зал.
      — Чья это мандолина? Ах, Эппке! Так, так... Если он больше не хочет заниматься в кружке, пусть скажет. Я на него не буду сердиться.
      Хирзе берёт мандолину Али-бабы. Поглаживая футляр инструмента, он говорит.
      — Да, музыка — это капризная дама. Её надо любить всей душой, только тогда она одарит тебя своими милостями.
      Философствуя таким образом, старый учитель запирает мандолину Али-бабы в шкаф.
      Рената идёт домой одна. Али-бабы и след простыл. «С чего это он стал таким обидчивым?» — удивляется девушка.
      Постройка ванны началась. Прежде всего надо было вытащить из досок старые гвозди и выпрямить их.
      Это было задумано хорошо, но...
      — Что вы хотите! Разве я могу дать вам всем работу? Ведь у нас только пять молотков и трое клещей,— объяснил Факир своим тринадцати обескураженным помощникам, которые столпились вокруг него с пустыми руками.
      — Да, надо отдать тебе справедливость, ты организовал дело великолепно.
      — Почему ты не сходил в кузницу? Инструментов там хоть отбавляй...
      Факир хладнокровно выслушивал все жалобы.
      — Спасибо за совет, Бритта! Но я не глупее тебя,— возразил он. — В кузницу мы, разумеется, идти не можем. Во-первых, нам пришлось бы часами клянчить, прежде чем нам доверили бы самые дрянные клещи и самый что ни на есть плохонький молоток. Во-вторых, нам нужно было бы признаться, зачем мы берём инструменты. А если о нашей затее узнают в кузнице, то через полчаса о ней будет знать всё имение, в том числе Кабулке и Кнорц.
      Ребята молчат. Физиономии у них мрачные. Всем ясно, что с пятью молотками и тремя клещами ванну не построишь!
      — Ничего не поделаешь,— сказала Рената, вертя полуоторванную пуговицу на своей куртке, — придётся нам сложиться и купить инструменты.
      — Купить? А ты знаешь, сколько они стоят? Одной отвёрткой за двадцать пять пфеннигов делу не поможешь.
      Большинство ребят, исходя из своей наличности, которая за рождество сильно поубавилась, решили взять требуемый инструмент взаймы. Но у кого? Тут кто-то вспомнил о папаше Боссиге. На рождество он рассказывал им о своей прежней работе в качестве столяра. Итак, смелее! У старого мастера, их деда Мороза, наверняка имеется полный набор инструментов — пилы, рубанки и стамески.
      Факир и Заноза вызвались пойти к папаше Боссигу.
      — Мы должны действовать дипломатически, — решили они. — Нельзя же ни с того ни с сего врываться в дом к старику.
      Поэтому, прежде чем пойти к папаше Боссигу, они отправились на кухню к фрау Хушке. Тайком взяв у неё полный мешок картофельных очистков, зелёных капустных листьев и зачерствевших хлебных корок, они тронулись в путь.
      Расчёт оказался правильным!
      Папаша Боссиг был признанный кроликовод. Он весьма радостно принял кухонные отходы и сейчас же разделил их между своими любимцами.
      Заноза и тут остался дипломатом. В течение трёх четвертей часа он выслушивал лекцию папаши Боссига о преимуществах немецкой породы кроликов «гигантов». Но в конце концов Факир потерял терпение.
      — Ну так что же? — совершенно неожиданно спросил он.— Согласны ли вы одолжить нам ваш старый столярный инструмент?
      Папаша Боссиг сразу упал с облаков на землю.
      — А зачем вам нужен мой инструмент?
      — Ах!.. — Факир прикусил себе язык. — Это секрет.
      — Да, к сожалению, мы не имеет права его разглашать,— подтвердил Заноза.
      — Гм!.. Если вы не имеете права его разглашать, то я не имею права дать вам свой инструмент. Так-то, друзья...
      Молчание.
      Заноза подтолкнул Факира, Факир подтолкнул Занозу.
      — Ну, да это потому, что...
      Заноза колебался. Факир пришёл к нему на помощь.
      — Всем и каждому это незачем знать. Но вы — другое дело. Вам мы можем сказать.
      — Конечно, ведь вы не баба!-торжественно заявил Заноза.
      Папаша Боссиг поочерёдно посмотрел па обоих.
      — До сих пор я ещё ни черта не понял, — сказал он раздражённо.
      — Нам поручили произвести один опыт, — заявил Факир с гордым видом.
      — Поручили? Кто же?
      Заноза, который из дипломатических соображений решил пропустить последний вопрос мимо ушей, рассказал, что они хотят сделать.
      На деда Мороза рассказ явно произвёл впечатление.
      — Чёрт побери, это неплохо придумано! — сказал он. — Конечно! Так, значит, вы дадите нам инструменты?
      Папаша Боссиг хитро прищурился:
      — Об этом не может быть и речи. Запомните, такой старый древесный червь, как я, никогда не выпустит из рук свою пилу и рубанок, но... — он рассмеялся, насколько позволяла ему торчащая изо рта трубка, — но я вам его принесу. Принесу сам Думается мне, что опытный столяр вам не помешает, даже если у этого столяра не хватает двух пальцев...
      Бен Хур, лучший племенной кролик папаши Боссига, высунул мордочку из-за своей проволочной зато» родки.
      — Этот кролик молодчина. Ему цены нет, — с гордостью заметил папаша Боссиг и тем самым опять перевёл разговор на разведение кроликов.
      Он начал расхваливать хозяйственную ценность кроличьего помёта. Оба его слушателя обратились в бегство.
      — Герр Боссиг! Мы ловим вас на слове, — сказали они на прощанье.
      — Пожалуйста, пожалуйста... Эй, алло! — Папаша Боссиг вынул изо рта трубку. — Если у вас в интернате найдётся немножко картофельных очистков, то имейте в виду, скоро мои крольчихи опять принесут приплод!— крикнул он вслед убегающим Факиру и Занозе.
      — И чего только не приходится делать в жизни! Того и гляди превратишься в конторскую крысу! — ворчит Эмиль Кабулке, который третий вечер подряд корпит над «своим» рационализаторским предложением.
      Уже дважды, вчера и позавчера, Кабулке начинал составлять докладную записку, но оба раза наполовину исписанные листы отправлялись в печь.
      Старший скотник тупо уставился в одну точку. Что писать? В голове у него совершенно пусто. Ни одно подходящее слово не приходит на ум. Ничего, решительно ничего. Точно так же, как раньше в школе во время классных сочинений. Что же касается чертежа, который он должен приложить к «своему» рационализаторскому предложению, то о нём Кабулке не хочет и думать. Чертить ему ещё труднее, чем писать. Для такой ажурной работы его руки слишком загрубели.
      «Зря я только время теряю», — горько размышляет Кабулке.
      По комнате ковыляет фрау Кабулке. Она в одних чулках. Фрау Кабулке посвящена в дела мужа, она знает, почему он вот уже три дня, как не удостаивает её ни словом... Тсссс! .. Не мешать. Эмиль изобретает! Она старается не шуметь и поэтому ходит на цыпочках. Ботинки она сняла и оставила в кухне, хотя пол весь в щелях и у неё мёрзнут ноги.
      Но зато, когда Эмиль получит премию за «своё» изобретение, они наконец-то купят себе ковёр. Такой пёстрый и мягкий. «Ходить по нему — всё равно что по цветущему лугу!» — мечтает фрау Кабулке.
      Часы тикают. Эмиль Кабулке зевает. Он устал и чувствует себя совершенно разбитым. Чистая четвертушка бумаги по-прежнему лежит перед ним. На ней нет ни слова, ни одной-единственной буквы. Кабулке сдаётся. «Пусть будет что будет, а я больше не могу!» — Он бредёт на кухню, чтобы подкрепиться глотком холодного кофе.
      — Ну как, готово? — спрашивает его обрадованная жена.
      — Да! Нервы мои готовы! — ворчит Эмиль Кабулке. — Постепенно и я буду готов. Для сумасшедшего дома. Спокойной ночи!
      Он пошёл спать. В кровати было тепло и мягко, но Кабулке не мог успокоиться. Он начал философствовать.
      «Хорошо нынешней молодёжи, — думал он. — Их учат, как выражать на бумаге свои мысли. Наш брат только и умеет, что нацарапать своё имя, а такой щенок, как Заноза, и пишет и чертит! Это для пего пустяк!»
      Кабулке почувствовал что-то похожее на зависть, но потом его практический ум победил. Он нашёл выход.
      На следующий день после работы к Занозе явился гость. Увидев его, Заноза остолбенел. К нему в интернат пришёл старший скотник собственной персоной!
      — Я думал, что ты зайдёшь ко мне, — загремел Эмиль Кабулке на свои обычный манер. — Но такова жизнь. Если кормушка не идёт к быку, бык сам идёт к кормушке. Слушай. Я тебе уже давно собирался сказать, что твоя идея насчёт ножных ванн для коров не так уж плоха. Только не вздумай задирать нос! Если бы меня в своё время учили так же, как вас, я бы уже давно выдумал эту ванну. Но всё равно. Такая ванна необходима для моего коровника, и я решил её сделать, но... — Тут Кабулке смутился. — Мне нужен ещё один чертёж. Тот, старый, я, потерял, то есть не я, а моя жена. Но у баб это уж всегда так бывает. Стоит им только найти в комнате клочок бумаги, как через десять секунд он уже горит в печке. Моя жена — это чистый дьявол с метлой! С ней просто сладу нет! Сам чёрт не догадается, куда она задевала твой чертёж. Я... я не могу его найти. Но ведь это не так уж страшно. Ты способный парень, и ты начертишь мне новый. Только сделай его поаккуратней и напиши к нему объяснительную записку, да так,, чтобы каждому дураку было ясно, о чём идёт речь. Я полагаюсь на тебя, но не откладывай дело в долгий ящик, Время не терпит...
      Заноза чувствовал себя польщённым. Он немедленно отправился к себе в комнату. До ужина оставалось ещё полчаса. За это время он мог начать свой чертёж.
      Из душа пришёл Факир. Пряди мокрых волос свисали ему прямо на лицо.
      — Это ещё что такое? — спросил Факир, заглядывая через плечо Занозы на чертёж.
      Весь сияя от удовольствия, Заноза рассказал товарищу о посещении Кабулке.
      Факир перестал причёсываться. Его пальцы беспокойно играли расчёской. «Не хватает ещё, чтобы Кабулке первый испробовал ножные ванны для коров! — подумал он. — Теперь, когда мы так далеко продвинулись вперёд, он хочет прийти на готовенькое. Ванна — это наше дело...»
      В нём проснулось честолюбие. Он, как руководитель Клуба юных агрономов, должен помешать тому, чтобы Кабулке получил чертёж.
      Факир враждебно посмотрел на Занозу.
      — Ты что, с ума сошёл? Ванну строим мы. Это наш эксперимент, и никакого Кабулке нам не нужно... Перестань чертить, говорю тебе!
      Он уже хотел было схватить со стола лист с чертежом, но Заноза потянул бумагу к себе.
      — Руки прочь! — закричал он. — Что ты хочешь? Я обещал Кабулке чертёж.
      — Ах так? Значит, ты обещал ему. За нашей спиной. Обещать ты можешь всё, что угодно, но получит ли Кабулке чертёж, решит клуб.
      — Клуб?-Заноза засмеялся деланным смехом. Ещё секунда — и они пустили бы в ход кулаки.
     
      ВАННА ГОТОВА
     
      Лунная ночь. По светлому небу, словно призрачные корабли, бегут облака.
      Звон часов на катербургской колокольне постепенно замирает, уносимый ветром.
      Эмиль Кабулке прислушивается. Он считает удары. Девять часов! «Слава богу, сегодня я могу спать спокойно,— думает он. — С чертежом всё обошлось благополучно».
      Кабулке нежится в постели. Ему тепло и уютно. До завтрашнего утра он сам себе хозяин. Он поворачивается на другой бок. Его дыхание становится ровным, он безмятежно заснул. У него даже не звенит в ушах, хотя в этот самый момент имя Кабулке многократно повторяется.
      О нём говорят не очень-то дружелюбно. I
      — Кабулке может подождать. Пусть потерпит, рока мы не закончим ванну! — кричит Факир.
      Речь по-прежнему идёт о том, дать или не дать Кабулке чертёж. Клуб юных агрономов специально собрался для того, чтобы решить этот вопрос. В пристройке разгорелись жаркие дебаты.
      Заноза молчит. Он уже совсем охрип от крика. Большинство на стороне Факира.
      — Кабулке надо проучить, — требует Бритта.— Когда я работала у него в коровнике, он обращался со мной, как с глупой девчонкой.
      — Он называет нас не иначе, как ослами. Мы должны с этим покончить! — кричит Малыш своим писклявым голоском.
      — Ясно! Покажем ему, где раки зимуют. Когда произошла эта история с лошадьми, Кабулке пытался нападать даже на Баумана.
      — Ну и ну!
      Возмущение нарастает, словно снежная лавина. Только двое продолжают спокойно сидеть на своих местах. Рената, которой эти разговоры нравятся с каждой минутой всё меньше и меньше, и Али-баба, который вот уже полчаса, как вообще ничего не слышит. Он забрался в самый дальний угол комнаты, за печку, боясь, как бы Рената не заметила, что он не сводит с неё глаз. Странно, он не может на неё сердиться, хотя совсем недавно она так сильно его обидела. Тогда он готов был зареветь. А теперь... теперь всё забыто. Она права, он и сам это понимает. Он играл на мандолине отвратительно. Это было действительно жалкое бренчание. Он никогда больше не пойдёт к Хирзе, это бесполезно. У него нет способностей к музыке.
      Али-баба не слышит, как вокруг него кричат и шумят ученики. О ванне уже давно никто больше не говорит. «Кабулке, Кабулке, Кабулке!» Все ругают старшего скотника.
      Рената возмущена таким оборотом дела. До сих пор она молча выслушивала все выступления, но теперь ей хочется возразить.
      — Нет, это не годится! — взволнованно восклицает она. Голос Ренаты звучит резко. Она делает над собой усилие, чтобы говорить спокойнее. — Кабулке не такая уж важная птица. По-моему, он просто хвастун и зазнайка...
      — Ну и что же, это мы знаем и без тебя, — говорит Факир, смотря на часы. — Давай дальше, ближе к делу. Нам пора расходиться, скоро уже отбой.
      Рената откидывает на спину свои косы:
      — Ты обязан дать мне высказаться, ведь вы все уже говорили. Но вас интересует только Кабулке, а о том, чего мы хотим добиться своим экспериментом, никто из вас вообще больше не думает. Для кого предназначена ванна? Для коров! Мы хотим помочь коровам. Мы хотим, чтобы у животных больше не болели ноги. Вот в чём дело. И... — Рената переводит дыхание, она говорила слишком быстро. — Одним словом, я не понимаю, почему вы не хотите дать чертёж Кабулке. Подумайте сами: ванну мы строим из дерева и только затем, чтобы сделать пробное испытание, а он, он как старший скотник может уже теперь позаботиться о том, чтоб в имении построили настоящую дезинфицирующую установку с цементной ванной. Ведь именно этого мы добиваемся. Не для себя же мы, в самом деле, строим ванну!
      Рената облегчённо вздыхает. Наконец-то она высказала всё, что было у неё на душе.
      Факир чувствует себя побеждённым.
      — Ты кончила?-спрашивает он с кислой улыбкой.
      — Голосуй! — настаивает Заноза.
      — Хорошо, будем голосовать, — говорит Факир вставая.— Итак, кто за то, чтобы не отдавать Кабулке чертёж ванны, поднимите руки.
      Факир считает:
      — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь...
      — А теперь — кто за предложение Ренаты? Али-баба только и ждал этого вопроса. Он быстро поднял вверх правую руку. Факир снова считает.
      — Раз,--говорит он, — показывая на Али-бабу, который сразу же опустил руку, — два, три, четыре, пять, шесть, семь...
      «Семь — «за», семь — «против»! Как раз половина на половину. Значит, предложение Ренаты не прошло, — соображает Али-баба. — Я должен ей помочь». И Али-баба быстро поднимает левую руку.
      — Восемь! — кричит он. — Восемь, ты забыл сосчитать меня!
      — Как это — забыл? — Факир сбит с толку нахальством Али-бабы. — Но ведь я сосчитал тебя первым.
      — Меня! — Али-баба смеётся деланным смехом.— Ах так! — иронически восклицает он. — Значит, ты меня уже сосчитал? Фу-ты ну-ты! Не понимаю, как ты это сумел сделать!.. Я ведь только что поднял руку. Да, да. Сперва я решил воздержаться, а потом передумал. Изволь сосчитать мой голос. Я за Ренату.
      Рената оборачивается к нему. Как странно он сказал это: «Я за Ренату», каким забавным тоном! Она улыбается.
      Али-баба краснеет до ушей. Он прячет голову за печной трубой. «Теперь она поняла, как я к ней отношусь»,— думает он,обрадованный и одновременно пристыженный.
      Факир поглаживает подбородок. Сосчитал он Али-бабу или нет? Он пытается скрыть свои сомнения.
      — Ты слишком поздно поднял руку. Твой голос не действителен. Голосование закончилось! — набрасывается он на Али-бабу.
      — Слишком поздно? Фу-ты ну-ты! Где же это видано! Ты спросил только, кто «за» и кто «против». А тебе надо ещё было спросить, кто воздержался. Пока ты этого не сделал, голосование не кончилось. По-твоему, если ты не согласен с большинством, то можешь жульничать?
      Факир бледнеет.
      — Правильно. Его голос считается. Восемь «за», семь «против». Хватит торговаться!-кричит Заноза.
      Слышен одобрительный шум. Факир сдаётся.
      — Хорошо, поступайте как знаете. По мне, так можете поднести Кабулке этот чертёж на серебряном подносе!— говорит он сердито.
      Главврач больницы рассматривает на свету рентгеновский снимок. Он доволен. Бедренная кость срослась правильно.
      — Доктор, выпишите меня, я здесь и так слишком долго провалялся.
      Главврач усмехается:
      — Тоскуете по Катербургу? Да? Терпение, дорогой мой. К своим ученикам вы вернётесь вовремя. Сначала вам ещё надо снова научиться ходить. Как только вы сможете состязаться с Затопеком, мы с вами возобновим этот разговор. Согласны? — И он потряс руку своему разочарованному пациенту.
      Затопек! По правде сказать, Вальтер Бауман мог сделать всего несколько шагов. При этом он стискивал зубы от боли. Мускулы перестали ему повиноваться. Бауман готов был расплакаться. Он думал о своих учениках. Он знал, что они в нём нуждаются. Соревнование бригад, которое он начал проводить, снова заглохло. Клуб юных агрономов, по-видимому, совсем заброшен (Бауман не знал о проводимом учениками эксперименте, потому что они хотели сделать ему сюрприз). «Пора мне выходить из больницы...»
      Воспитатель продолжал свои упражнения в ходьбе, каждый день увеличивая вдвое число шагов, хотя это очень изматывало его.
      Сейчас Вальтер Бауман ковылял по «беговой дорожке»— так он в шутку называл больничный коридор, где упражнялся в ходьбе. Бауман был действительно неумолим к себе. Сегодня он решил дойти до комнаты сестёр и вернуться обратно в палату.
      — Не перебарщивайте! Ничего не делается сразу,— сказала ему сестра Елена, которая ухаживала за ним со времени его поступления в больницу и сейчас, держа в руках лекарство, наблюдала за его упражнениями.
      — Я знаю, сестра. Вы просто хотите меня раскормить.
      Его пальцы судорожно сжали набалдашник палки, на которую он опирался.
      Надо идти дальше! Он заставил себя продолжать путь. Каждый шаг стоил ему больших усилий. Он судорожно глотал ртом воздух. «Совсем как дряхлый старик! Я стал настоящей развалиной!» — думал он.
      Бауман остановился. Его взгляд скользнул по широкому, облицованному белым кафелем коридору, по его окнам и вычищенным до блеска плиткам пола. Какой длинный путь ему ещё предстоял! Дверь комнаты сестёр в самом конце коридора казалась ему чем-то далёким и недосягаемым! Да что там... Вальтер Бауман решительно двинулся дальше.
      Навстречу ему шла младшая сестра Эрика, молоденькая девушка. Её серебристый смех заставлял даже тяжело больных забывать о своих страданиях. Эрика смеялась часто. Вот и сейчас на её щеках ясно обозначились две ямочки.
      — У меня для вас кое-что есть, — сказала она, роясь в пачке писем и открыток, которые ей только что дали в канцелярии. — Вот вам письмо. «Господину бегуну на дальние дистанции. В. Точка. Бауману». Пожалуйста! — И Эрика, смеясь, сделала книксен.
      Удивлённый Бауман взял письмо. От кого бы оно могло быть? Его жена писала ему раз в три дня длиннейшие письма, но её последнее послание он получил только вчера. Бауман вскрыл конверт и вынул оттуда исписанный с одной стороны лист почтовой бумаги. Прямой детский почерк показался ему знакомым. Он начал читать.
     
      МНОГОУВАЖАЕМЫЙ ГЕРР БАУМАН!
      Я бы хотел поблагодарить Вас за то, что мне теперь живётся так хорошо, потому что я Вам действительно очень благодарен. Я благодарю Вас за то, что Вы тогда поговорили с моей матерью и устроили меня учиться на новое место, где мне нравится гораздо больше. Ещё раз благодарю Вас! Моя мечта теперь осуществилась. Я поступил учеником на швейную фабрику «Гуте линие». Работа мне очень нравится. В нашей учебной мастерской пятьдесят семь девочек и трое мальчиков. Живу я здесь тоже в интернате. Он совсем новый и гораздо лучше, чем в имении. У нас есть даже центральное отопление и так много тёплой воды, что в душевой мы не ссоримся. Живём мы дружно. Сегодня вечером мы пойдём смотреть телевизор. Как поживает фрейлейн Стефани? И что поделывают Повидло, Макки и другие ребята. Остался ли Али-баба в интернате? Пожалуйста, передайте от меня привет всем ученикам.
      Благодарный Вам
      Куниберт Мальке.
      Моя мать писала мне о том, что с Вами случилось. Желаю Вам скорого выздоровления!
     
      Вот так Профессор!.. Вальтер Бауман опустил письмо в карман своей синей в белую полоску больничной пижамы и опёрся на палку. Идти сразу стало легче.
      Всё шло как по маслу.
      Заноза сделал для Кабулке новый чертёж, который тот сразу же доставил в контору.
      Александр Кнорц ознакомился с рационализаторским предложением.
      — Хорошо сделано! — похвалил он. — Как просто и ясно ты всё изложил! Ну да, старого практика сразу видно. Такие, как ты, не любят долгих предисловий. Они прямо берут быка за рога. Молодые балбесы со всей их школьной премудростью должны учиться у тебя. — И он с уважением похлопал Кабулке по плечу.
      Старший скотник даже бровью не повёл.
      — Только одного ты никак не можешь усвоить, — продолжал Александр Кнорц, неодобрительно покачав головой. — Господи боже мой, почему ты так скромничаешь? Неужели ты хочешь, чтобы автор остался неизвестным? Нет, это не выйдет. Анонимные предложения у нас не рассматриваются. Это не-де-мо-кра-ти-чно! — Кнорц рассмеялся.
      Эмиль Кабулке испугался. Он молча наблюдал за тем, как Кнорц спрятал чертёж в папку и, взяв красный карандаш, написал на её обложке большими печатными буквами:
     
     
      РАЦИОНАЛИЗАТОРСКОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ЭМИЛЯ КАБУЛКЕ. КАТЕРБУРГ.
     
      — Ну вот, теперь премия тебе обеспечена. Я пекусь о тебе, словно мать родная. Надеюсь, что при случае и ты вспомнишь обо мне.
      Эмиль Кабулке кисло улыбнулся и вышел из канцелярии. Ему было явно не по себе.
      «Рационализаторское предложение Эмиля Кабулке. Катербург».
      Папка с красной надписью на обложке неотступно стояла у него перед глазами. Чёрт бы побрал Кнорца. Он оказал ему медвежью услугу! В какое положение поставил его этот осёл! А если жульничество когда-нибудь обнаружится, тогда что? .. Даже и не придумаешь, что тогда делать.
      Эмиль Кабулке надеялся, что сможет сдать чертёж, не ставя под ним свою фамилию. Ведь главное — это рационализаторское предложение. Не всё ли равно, кто был его автором? Неужели ему, старшему скотнику Эмилю Кабулке, признаться перед всеми, что у какого-то ученика оказалось больше смекалки, чем у него самого? Нет, это уж слишком! С другой стороны, Кабулке отнюдь не собирался украшать себя чужими лаврами. Кабулке был честным человеком. Он не хотел воспользоваться ни одним пфеннигом из ожидаемой премии. Пусть её получит тот парень.
      «Но какой дурак мне поверит, если вся эта проклятая история пойдёт под моим именем?» — печально размышлял Кабулке.
      Кто-кто, а фрау Кабулке уже привыкла к капризам своего мужа. Когда у него случались неприятности, он обычно отводил душу, ругаясь и проклиная всё на свете. Поэтому сдержанность Кабулке особенно поразила её.
      — Что случилось, Эмиль? — Любопытная фрау Кабулке пыталась узнать причину столь мрачного настроения своего супруга. — У тебя неприятности?
      Кабулке, который сидел, опершись обоими локтями о стол, издал несколько звуков, в равной степени похожих и на «да» и на «нет».
      Фрау Кабулке продолжала свой допрос:
      — Что-нибудь не в порядке с изобретением? Неужели кто-нибудь хочет лишить тебя премии?
      — Прекрати эти разговоры о премии! Провались ты вместе с нею!
      — Но, Эмиль, ты ведь не намерен отказаться от премии!— вскричала ошеломлённая фрау Кабулке. — Да ещё после того, как ты так намучился с этим изобретением. Я ведь всё своими глазами видела...
      — Ни черта ты не видела!
      — Но, Эмиль, ведь премия...
      — Замолчи, не смей говорить о премии! Болтливая ты баба!-заревел Кабулке.
      — Не упрямься, Эмиль...— Фрау Кабулке умоляюще подняла руки. — Ведь ты вправе претендовать на премию...
      — Ни на что не вправе претендовать! Ни на что, поняла? Моя премия принадлежит не мне...
      — Что? — раздражённо спросила фрау Кабулке. Она чувствовала себя обманутой. — С каких это пор твоя премия принадлежит не тебе?
      — Говорят тебе, что она и не была моей!
      — Гм! — Тут фрау Кабулке усомнилась в здравом рассудке своего мужа. — Если твоя премия якобы не твоя, то чья же она, в таком случае?
      — Того, кто внёс рационализаторское предложение,— сказал Кабулке, мрачно глядя на жену.
      — Но, Эмиль, подумай, что ты говоришь! Ведь предложение внёс ты!
      — Господи боже мой! Ты сущая ослица, а не женщина!— Эмиль Кабулке стукнул кулаком по столу.— Пойми же наконец: рационализаторское предложение внёс не я!
      — Не ты? В таком случае, кто же изобрёл ванну?
      — А я почём знаю? Не задавай мне глупых вопросов. Кто изобрёл? Господь бог изобрёл!
      — Господь бог? — Она злобно рассмеялась. — И ты хочешь убедить меня, что господь бог может выдумать что-нибудь подобное, после того как он сам сотворил всех микробов? Какая глупость! Я тебя вижу насквозь, Я знаю, что ты задумал. Хочешь скрыть от меня премию, чтобы самому потратить все денежки. Собираешься пропить их и проиграть в карты. Оставить всё до пфеннига в пивной.
      Кабулке чуть не лопнул от злости.
      — Отстань от меня! — закричал он. — Раз и навсегда! Я больше вообще не хочу слышать этого слова «премия». Поняла? От твоей болтовни с ума можно сойти!
      — Но посуди сам, Эмиль, ведь твоя премия... Кабулке захрипел. От этой бабы так не отвяжешься.
      Это безнадёжно! Если он не расскажет ей, в чём дело, она всю ночь не даст ему покоя. Пусть уж лучше она узнает правду. Из двух зол надо выбирать меньшее. Кабулке смягчился. Он рассказал жене решительно всё. Он не умолчал даже о папке с роковой надписью. Его жена была потрясена:
      — Но, Эмиль, как же так? Ведь это обман...
      Она снова вспомнила о премии. Жаль, но что пропало, то пропало. Придётся ей пока что отказаться от ковра для столовой.
      Фрау Кабулке присела на кушетку к своему мужу.
      — Знаешь, Эмиль, на твоём месте я бы пошла к Кнорцу и всё исправила, — сказала она решительно. Она придвинулась к нему ближе, касаясь лицом плеча мужа. — Ведь в этом нет ничего зазорного! Ты ведь потому и старался, что хотел помочь Занозе.
      Эмиль Кабулке решил разом покончить со всей этой историей. Он пошёл к Кнорцу.
      — С этим рационализаторским предложением надо всё переделать,— сказал он. — Напиши, что оно принадлежит ученику!
      Кабулке не отставал от Кнорца до тех пор, пока тот не взял в руки линейку и не перечеркнул написанное синим карандашом.
      — А теперь пиши,— продолжал Кабулке:-«РАЦИОНАЛИЗАТОРСКОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ...» Чёрт меня подери, если я знаю, как настоящее имя этого Занозы. Ну, да что там! Так просто и пиши: «ЗАНОЗА». «РАЦИОНАЛИЗАТОРСКОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ЗАНОЗЫ. КАТЕРБУРГСКИЙ ИНТЕРНАТ». Вот так! Теперь всё в порядке.
      Эмиль Кабулке удовлетворённо потёр свои большие руки.
      Кнорц писал, не подымая глаз от бумаги. Его лицо напоминало пожухлый лимон.
      Позднее, когда Кабулке уже вышел из конторы, Александр Кнорц запер злополучную папку с чертежом в самый нижний ящик своего письменного стола.
      «Пусть подождёт! — сказал себе Кнорц. — Торопить не к чему. Я готов сожрать метлу, если всё дело не обошлось без этого сверхпередового Вальтера Баумана. Они меня не проведут. Я их вижу насквозь. Эту историю с ванной придумал сам Бауман. Кто же ещё? Никогда не поверю, чтобы такая идея пришла в голову шестнадцатилетнему сопляку. У мальчишек в этом возрасте одни шалости на уме. Господин воспитатель хочет создать себе рекламу — вот, мол, какие у меня ребята! Но меня он не обманет. Я не глупее его. Придётся ему немножко подождать. Пока что я положу его рационализаторское предложение под сукно».
      Да здравствует дед Мороз! Папаша Боссиг сдержал своё слово. Он всем чем мог помогал ребятам строить ванну. Клуб юных агрономов стал похож на столярную мастерскую. Почти каждый вечер здесь пилили, строгали, вколачивали гвозди. Ванна росла, хотя ученики изготовляли её по частям, с тем чтобы потом собрать.
      Папаша Боссиг оказался незаменимым человеком. Он демонстрировал ребятам, как нужно обращаться с пилой и рубанком.
      — Только не ленитесь, а то вы меня опозорите, — неоднократно повторял он юношам и девушкам. — Хотя с таким материалом, как у вас, — он бросил косой взгляд на гнилые доски, — всё равно ничего хорошего не выйдет. Ваше счастье, что ванна предназначена для коров, а не для мустангов — те разнесли бы ваш ящик в щепки.
      Случались и неприятные происшествия. Повидло ударил себя молотком по большому пальцу, Бритта сломала измерительную линейку. Держать в секрете строительство ванны день ото дня становилось всё труднее. Звон пил, скрежет рубанков и, к довершению всего, непрерывные удары молотков в тихие вечерние часы разносились по всему имению. Ещё подозрительнее были обрезки дерева и груды стружек, которые ребята уносили в интернат для растопки печей; во время обхода Инга Стефани обнаруживала их в ящиках для угля.
      — С некоторых пор у нас в интернате происходят таинственные вещи, — сказала она как-то во время ужина. — Друзья, кажется, мне самой придётся заглянуть в ваше разбойничье логово и посмотреть, что вы там затеяли.
      Члены Клуба юных агрономов дружно запротестовали.
      — Фрейлейн Стефани, думаю, что вам не стоит это делать,— сказал Заноза. — Посторонним, то есть не членам клуба, вход в пристройку всё равно запрещён. Кроме того, если уж вам так хочется знать, что мы делаем, то я сам скажу... Мы решили построить для своего клуба несколько столов и стульев. Вот и всё.
      Инга Стефани пока что удовлетворилась этим объяснением. Зато после ужина возникли подозрения у фрау Хушке. Она с удивлением взирала на пустые тарелки, которые ребята принесли к ней на кухню. На ужин была картошка в мундире с селёдкой, но на тарелках фрау Хушке увидела только селёдочные кости, что же касается картошки в мундире, то она исчезла без следа. Фрау Хушке не нашла ни единой картофелины. Даже шелуху и ту не удалось обнаружить. Здесь что-то нечисто, решила она. Тем более, что картошка в мундире отнюдь не являлась любимым блюдом учеников, особенно мальчиков, которым не нравилось её чистить.
      Фрау Хушке отправилась в столовую, где Малыш и Макки вытирали столы.
      — Куда вы дели картошку? — набросилась фрау Хушке на дежурных.
      — Как — куда? Съели, — ответил Макки, не прерывая своей работы.
      — А очистки?
      — Тоже съели, — сказал Малыш.
      — Но ведь это...
      — Это очень полезно, фрау Хушке, очень полезно! Именно в очистках содержится больше всего питательных веществ. Мы узнали об этом как раз сегодня, во время занятий в школе, и решили это испробовать сами. Вот увидите, какими сильными мы завтра станем, — похвастался Макки.
      Недоверчиво покачав головой, повариха удалилась. Дежурные с улыбкой переглянулись.
      — Хорошо, что она не догадалась заглянуть под стол, — заметил Малыш, вытаскивая мешок с очистками и остатками картошки, предназначенными для кроликов папаши Боссига. Нужно было поддерживать у деда Мороза хорошее расположение духа.
      — Ребята, — без старика мы пропадём! — говорил Факир.
      Дно и боковые стенки ванны были уже сделаны. Теперь можно было собирать всю ванну.
      — Если мы поработаем в воскресенье, то всё будет закончено, — объявил папаша Боссиг.
      В воскресенье утром, сразу же после завтрака, члены клуба приступили к работе. Тёплая, сухая погода благоприятствовала сборке, которая должна была происходить под открытым небом. Как-никак, а ванна была пяти метров длины и двух с половиной метров ширины.
      Ребята таскали из пристройки отдельные части. Папаша Боссиг следил за тем, чтобы они ничего не перепутали и сложили всё правильно. Девушки держали наготове молотки и гвозди.
      — Ну, начнём! Только не отбейте себе пальцы,-предостерёг Боссиг.
      Весёлый стук молотков привлёк любопытных.
      Пришёл Карл Великий:
      — Почему вы стучите, как дятлы? Что из этого должно получиться?
      — Плуг! Снег пахать будем!-объяснил Факир.
      — Плуг? Ты хочешь взять меня на пушку!
      — Если не веришь мне, то спроси самого мастера. Герр Боссиг, скажите нашему горе-садовнику, что мы строим! — закричал Факир.
      — Глупый вопрос! Конечно, снежный плуг. Это же сразу видно... — ответил папаша Боссиг, скрывая улыбку за густыми сизыми клубами дыма, которые он пускал из своей трубки. — Это будет плуг новой конструкции, под названием «Смерть лавинам»,-добавил он. — Техника не стоит на месте!
      У Карла Великого пропала всякая охота спрашивать. Не сказав больше ни слова, он проследовал своей дорогой.
      Какой дурацкий молоток! Рената пришла в отчаяние. Все гвозди, которые она вбивала, входили в дерево криво. А концы их большей частью вылезали где-то сбоку из досок. Ренате было стыдно за свою работу Она попыталась незаметно вытащить гвозди обратно, но у неё ничего не вышло. Ах, будь они прокляты! Рената начала уже не на шутку нервничать. Гвозди засели крепко и никак не поддавались.
      Али-баба, которому была поручена заделка щелей и отверстий от сучков, сразу же заметил, что Рената оказалась в затруднительном положении. Вырвав у Малыша клещи, он поспешил к ней на помощь:
      — А ну, дай-ка я...
      Али-баба вытащил гвозди, выпрямил их и один за другим вбил обратно.
      — Ну, а теперь попробуй сама...
      Рената попробовала. Но стоило ей несколько раз ударить по шляпке гвоздя, как он согнулся. Али-баба вытащил гвоздь обратно.
      — Возьми другой, этот лучше, — сказал он. — А потом, ты бьёшь неправильно. Гвоздь надо немного наклонить. Видишь, вот так. Так он входит легче.
      И Али-баба взялся за молоток. Четыре ловких удара — и гвоздь вошёл в дерево.
      — У тебя здорово получается! Большое спасибо! — сказала Рената.
      Теперь она старалась вбивать гвозди так, как ей показал Али-баба.
      Действительно, дело пошло лучше.
     
      — Фу-ты ну-ты! У тебя тоже хорошо выходит! — воскликнул Али-баба.
      Рената засмеялась. Она бросила на Али-бабу дружеский взгляд. Этого оказалось достаточно, чтобы юноша забыл о своей работе. Он замер на месте, держа клещи наготове. Авось следующий гвоздь она опять вобьёт криво, надеялся он. Как приятно хотя бы разочек помочь Ренате! Как она радуется за него! Али-баба был на седьмом небе. Он не заметил, что папаша Боссиг уже добрых пять минут стоит позади него.
      Старый мастер вернул мечтателя на землю.
      — Эй! Что ты так уставился? Разве у тебя нет работы?
      Али-баба вздрогнул:
      — Да! Нет! .. Я... я...
      Он тщетно старался придумать какую-нибудь отговорку. На помощь ему пришла Рената.
      — Герр Боссиг, мы работаем вместе, — сказала она, сунув в руки Али-бабе молоток и ржавые гвозди.
      — Вбивай гвозди ты, у тебя это лучше получается, а я буду вместо тебя замазывать щели...
      — Ладно, с удовольствием, — сказал Али-баба просияв.
      Губы Ренаты дрогнули в лёгкой усмешке. Мыслен-" но она трижды перекрестилась. Последний гвоздь, который она вбила, так согнулся, что походил скорее на крючок.
      Ванна была готова. Папаша Боссиг оглядел её со всех сторон. Он обнаружил, что несколько щелей недостаточно хорошо заделаны. Ученики должны были их замазать. Больше с ванной нечего было делать.
      Папаша Боссиг собрал свой инструмент. «Мастер всегда останется мастером, — думал он с внутренним удовлетворением. — Пусть руки у него искалечены и не так ловки, как раньше, но своё ремесло он ещё не забыл...» Боссиг закинул на спину рюкзак с инструментами. Заноза хотел ему помочь, но возмущённый панаша Боссиг отклонил его руку:
      — Что ты, что ты! Я ещё не так стар. Смотрите заделайте ванну получше. А мне пора домой, кормить кроликов...
      И папаша Боссиг бодрым шагом двинулся в путь. Его трубка дымила, как паровозная труба. Столярная работа явно пошла ему на пользу. Да, чёрт возьми, папаша Боссиг чувствовал себя так, будто он скинул с плеч по крайней мере лет десять.
      Большинство ребят уже разошлось. Они отправились отдыхать. Рената, Факир, Заноза и Али-баба замазывали последние пазы.
      — Экономьте замазку, — сказала Рената. — У нас её совсем немного.
      — Фу-ты ну-ты! Давайте наполним чан водой. Дерево разбухнет, и щели закроются сами собой, — предложил Али-баба.
      — Да, а когда ударит мороз, лёд разорвёт доски, и нам придётся начинать всё сначала, — сказал Заноза, вытирая нос рукавом своей куртки. Руки у него были липкие от замазки, и он не хотел лезть в карман, чтобы достать носовой платок.
      Все четверо продолжали молча работать, пока не увидели старшего скотника, который направлялся прямо к ним.
      — С ума можно сойти, Кабулке идёт! — проговорил Факир, и, сделав вид, что обнаружил внизу незамазанную щель, прыгнул на дно ванны.
      Эмиль Кабулке подошёл ближе. Его руки были засунуты в карманы новой зелёной с синим куртки, которую он приобрёл этой зимой. На голове красовалась светлая спортивная "шапочка, тёмно-серые грязные подтёки на ней напоминали о небезызвестном ночном происшествии.
      Кабулке оглядел ванну. Он сразу же понял, в чём дело. Старший скотник вытаращил глаза. Он был так поражён, что даже вынул руки из карманов.
      Наступление — лучший вид обороны! Заноза собрался с духом:
      — Ну, герр Кабулке, вы удивляетесь, да? Конечно, эта ванна задумана лишь в качестве модели. Мы хотели убедиться, что ножные ванны осуществимы.
      — Гм-м-мм! — проворчал Кабулке. Он постучал по ванне, чтобы убедиться в её прочности. — Чертёж я уже подал, — сказал он. — Но эта штука не повредит. Испробовать на практике это всегда хорошо. Возможно, что кое-что ещё придётся изменить. Когда вы хотите сделать пробу?
      Факир вынырнул из ванны, как крокодил, почуявший добычу.
      — Если выйдет, то в следующее воскресенье!-воскликнул он с жаром. — В воскресенье у нас больше всего времени.
      — В воскресенье? Хорошо. Только, конечно, если погода не изменится. — Кабулке внимательно поглядел на тучи. Он наморщил нос. — Похоже, что скоро выпадет снег. Тогда ничего не попишешь, придётся подождать. При гололедице дело не пойдёт... И вообще, вот эти боковые стенки, в том месте, где должны входить и выходить коровы, — большим пальцем, напоминающим сардельку, Кабулке показал на ванну, — мне не очень нравятся. Они могли бы быть гораздо более пологими, эти стенки, понимаете? Доски поставлены слишком отвесно. Мои коровы — не горные козы. Ну хорошо, мы ещё увидим: в воскресенье я прогоню через ванну всё стадо.
      Эмиль Кабулке приветливо распрощался с четырьмя учениками. «Их опыт меня устраивает, — с радостью думал он. — Если я буду на нём присутствовать, все подумают, что я крёстный отец этой ванны. Ну и парни! — Он ещё раз оглянулся, чтобы посмотреть на ванну и на учеников. — Кто бы мог подумать, что у этих телят так много разума!»
      Какая погода будет в воскресенье? Удастся ли испробовать ванну?
      Ещё никогда «молодые агрономы» не проявляли такого интереса к показаниям барометра и к передававшимся по радио сводкам погоды.
      Продержится ли до воскресенья тёплая и сухая погода, которая в это время года — редкость?
      В понедельник небо хмурится. Давление падает, телеграфные провода гудят.
      Александр Кнорц невыносим. Он ругается и скандалит: фрейлейн Лобеданц, машинистку из конторы, он назвал старой рухлядью. Кнорца мучит его блуждающая почка.
      — Из-за этой почки я точно знаю, что погода изменится,— заявляет заведующий хозяйством с искажённым от боли лицом.
      В ночь на вторник пошёл сильный снег. На следующее утро кажется, будто кто-то накрыл поля белоснежным покрывалом. Всё побелело. Но надежда ещё не потеряна. По радио предсказывают оттепель.
      В среду утром капает со всех крыш. На дворе тает. Снег превратился в сплошное мокрое месиво. Работники из полевых бригад вязнут по колено в грязи.
      — Ну и зима! Любая погода лучше такой слякоти!— слышится повсюду.
      Юные агрономы потирают себе руки от удовольствия.
      — До воскресенья всё отлично высохнет. Грязи совсем не много, — уверяет Факир.
      Уже в тот же, день после обеда талая вода в канавах замерзает. Лужи и канавы покрываются блестящей кристаллической корочкой. В сводке погоды говорится о холодных потоках воздуха, которые захватывают всё большую территорию.
      — Фу-ты ну-ты! Собачий холод!-жалуется Али-баба, согревая дыханием свои закоченевшие руки.
      Мороз крепчает.
      «К сведению автомобилистов! Соблюдайте осторожность! Гололедица!» — предупреждает диктор по радио в последних известиях.
      Тротуары посыпают песком. В Катербурге песок возят ученики.
      — С ванной мы зря торопились, — признаётся Факир.— На воскресенье нам больше нечего рассчитывать.
      Настроение у учеников самое похоронное. Все надежды разбиты в прах. Никто уже больше не стучит по барометру, никто не слушает сводок погоды. К чему это? Всё равно бесполезно...
      Но в четверг, во второй половине дня, погода так резко меняется, что этого не смог бы предугадать никто, даже такие предсказатели погоды, как лягушки.
      Температура поднимается. Снег и лёд быстро тают. Всё вокруг течёт, капает, плещется, бурлит, плывёт и шлёпает. Тёплый ветер высушивает дороги и крыши домов.
      Рената развязывает свой платок.
      — Чувствуете? — говорит она в восторге. — В воздухе уже пахнет весной.
      На помощь ветру приходит солнце. Оно быстро высушивает всё вокруг. В субботу небо над Катербургом проясняется.
      Заноза вне себя от радости. Теперь уже ничто не может помешать их испытанию. Стрелка барометра стоит на «ясно».
      В воскресенье весь интернат поднялся вовремя. Объединёнными усилиями ванна была перетащена на животноводческую ферму. Кабулке распорядился поставить её перед самым входом в коровник. Потом он приказал принести шесть толстых брусков и уложил их с двух сторон ванны, чтобы облегчить коровам вход в ванну и выход из неё. Получилось что-то вроде рампы.
      — «По горам, по долам...» — сказал Кабулке.— Я уже предвижу, что когда-нибудь буду выступать со своими коровами в цирке.
      Теперь можно было наполнить ванну водой. Решили на этот раз не добавлять в воду дезинфицирующие вещества.
      Ученики вооружились всеми имеющимися в наличии вёдрами.
      Чем больше наполнялась ванна, тем сильнее капало из всех щелей и пазов.
      — Ну и замазка! Ни к чёрту не годится! — ругался Факир.
      Папаша Боссиг, который тем временем тоже пришёл на ферму, не торопясь набил свою трубку.
      — Ванна скоро перестанет протекать. Дайте только дереву разбухнуть, — успокоил он ребят.
      Число зрителей росло. Эмиль Кабулке, который очень гордился ванной — ведь она испытывалась у него, в его коровнике, — разъяснял любопытным суть опыта.
      — Это просто, как колумбово яйцо, — говорил он, надуваясь от важности. — В этой ванне мы утопим всех бактерий панариция.
      Время шло. Эмиль Кабулке начал беспокоиться. И куда только запропастился директор имения? Когда он приглашал его вчера, выяснилось, что директор не имел ни малейшего представления о ванне. Кнорц даже не удосужился показать ему чертёж. Заведующий хозяйством ни слова не сказал Харнаку о предложении Занозы. По мнению Кабулке, это было неслыханным безобразием.
      — Этот старый олух Кнорц ещё услышит обо мне! — клялся Кабулке. — Торопил меня, приставал ко мне с ножом к горлу, а потом сам замариновал у себя рационализаторское предложение...
      Наконец-то! Кабулке вытянул шею. Появился директор в сопровождении Мукке и Кнорца.
      Эмиль Кабулке взволнован.
      — Поторапливайтесь! Всё начальство вас ждёт! — торопит он водоносов.
      В ванну были вылиты последние вёдра. Вода дошла до отверстия, оставшегося от гнилого сучка, из отверстия хлынула струя толщиной с палец. От ванны, журча, побежал ручеёк.
      — А это что такое? Кажется, кто-то вынул из ванны затычку, — сострил Кнорц. Он так растянул свой рот в усмешке, словно собирался грызть орехи. — Замечательная конструкция! Великое изобретение!-сказал он ядовито. — Летом мы сможем прекрасно использовать эту ванну вместо передвижной оросительной установки.
      Хильдегард Мукке, которая стояла рядом с ним, оглядела его с ног до головы — от войлочной шляпы до обмоток.
      — Вы, Кнорц, ужасный человек, — сказала она сердито.— Мне кажется, что, когда господь бог распределял между людьми злобу, вы пролезли вперёд и один получили всю порцию. Вы и себя-то не уважаете и другим хотели бы испортить удовольствие.
      Александр Кнорц повернулся к Мукке спиной. С бабами он принципиально не спорил. Он отошёл на несколько шагов и стал в сторонке.
      Можно было приступать к испытанию. Эмиль Кабулке стал в дверях коровника. Юношей он уже заранее отослал в стойла. Теперь старший скотник подал знак, чтобы они отвязали коров и гнали их во двор.
      Внимание! Зрители напряжённо смотрят на дверь, где уже появилась большая чёрная с белыми пятнами корова. Её кривые рога напоминают велосипедный руль.
      Но корова обманула всеобщие ожидания. Она остановилась в дверях, тупо разглядывая неожиданное препятствие, которое преградило ей дорогу.
      — Иди скорее, Цита! — уговаривает её Кабулке.— Чего ты раздумываешь?
      Корова громко фыркает и не трогается с места.
      Кабулке решительно хватает палку и слегка ударяет Циту по спине; Это помогает. Цита осторожно входит в ванну.
      Остальные коровы следуют за ней. Некоторые животные отпрянули от воды. Но на них сзади напирают их товарки, заставляя идти дальше. Одна за другой коровы проходят через ванну, некоторые идут спокойно, другие торопливо, в зависимости от темперамента.
      — Эй, эй, эй! — подгоняют их ученики.
      В ванне образовался затор. Толстобрюхая Моника остановилась и стала пить.
      — Вот дурища! — кричит Кабулке, размахивая палкой. — Иди дальше! Ну, подожди же, я тебе сейчас всыплю!
      Однако палка у старшего скотника слишком коротка, и он не может дотянуться до коровы.
      Моника, не обращая внимания на Кабулке, продолжает дуть воду. Корова, идущая за ней — она уже ступила передними ногами в ванну, — следует её примеру. Теперь Моника и Блесси пьют наперегонки.
      — Фу-ты ну-ты! — возмущённо говорит Али-баба.— Так они, пожалуй, опорожнят нам всю посудину!
      Недолго думая он с громким воплем: «Гей, гей!»-. вскакивает в ванну. Его голос прерывается. Он чувствует, как холодная вода проникает в его ботинки. Али-баба цепенеет от ужаса. «Какой я идиот! — думает он.— Ведь сегодня утром я надел не резиновые сапоги, а мои новые кожаные ботинки!»
      Али-баба быстро выскакивает из ванны. Но Моника и Блесси обращаются в бегство. Они напуганы. Их страх действует заразительно. Всё стадо приходит в движение. Коровы торопливо проталкиваются через ванну. Толстые доски трещат под ударами множества копыт. Брызги воды летят во все стороны.
      — Тише, не торопитесь! Тише, ти-ше!.. — ревёт Кабулке.
      Он вынужден покинуть своё место у входа. Строптивая и злобная двухлетка Грета чуть не сбила его с ног. Она вращает глазами, сопит и угрожающе наклоняет голову. С её морды падают хлопья пены.
      — Проклятая скотина!
      Кабулке потерял самообладание, он крутит палку над головой, словно это турецкая сабля.
      Грета опускает рога. Она нервно вздрагивает. От страха она совсем обезумела. Ей чудится, что палка уже опускается на её спину. Куда бежать? Воды Грета боится, но палка ещё страшнее. Вот она свистит уже совсем рядом. Грета прыгает в воду, бросается в сторону, ударяется о боковую стенку ванны. При падении она выламывает несколько досок. Ванна трещит и разваливается. Потоки воды, бурля и пенясь, растекаются по двору.
      Начинается паника. Зрители удирают. Их крики ещё больше пугают коров. Стадо приходит в неистовство. Оставшиеся в стойлах коровы рвутся наружу. Кабулке не в силах их удержать. Животные проталкиваются к выходу и, давя друг друга, кидаются в ванну, отламывая от неё доску за доской.
      — Ловите коров, заприте ворота! — кричит Кабулке.
      Ребята рассыпаются по двору. Они окружают разбежавшихся коров и пытаются согнать их в кучу посреди двора. Им помогает директор. Хильдегард Мукке гоняется за Гретой... Только один человек из всех присутствующих стоит, заложив руки в карманы, и с насмешливым видом созерцает обломки ванны. Этот человек-Александр Кнорц!
      Он несказанно рад, он в восторге оттого, что Бауман посрамлён. «Сколько ни живи, такого не увидишь!» — ликует Кнорц.
      Но ему пришлось недолго злорадствовать. Александр Кнорц слышит шум и видит, как Грета, которую всё ещё не смогли поймать, храпя от ярости, мчится на него. Быстрее! Кнорцу кажется, что его жизнь буквально на волоске. Спасайся кто может! Он отпрыгивает назад, спотыкается, теряет равновесие и падает. «Великий боже! Какое несчастье! Я пропал!» — проносится у него в голове. Объятый страхом, он издаёт пронзительный вопль. Мысленно он уже видит себя растерзанным, .растоптанным, лежащим на земле со сломанным позвоночником... Александр Кнорц зажмуривается. Он чувствует, что Грета проносится мимо него. Как он ни старается удержаться на ногах, его спина неотвратимо приближается к булыжной мостовой двора. Кнорц уже готовится завизжать, но ему, как это ни странно, не больно. Против ожидания, толчок, который он ощущает при падении, оказывается мягким, как бы приглушённым.
      Кнорц удивлён. «Уж не подложил ли мне кто-нибудь подушку?» — думает он. Осмелев, Кнорц раскрывает глаза и видит, что он, живой и невредимый, сидит на мостовой посреди двора. — «Чёрт возьми! На этот раз мне здорово повезло», — думает он улыбаясь. Испуг прошёл, и к Александру Кнорцу вновь возвращается его самоуверенность. Но что это? Он чувствует, как сквозь его брюки просачивается какая-то влага, руки у него грязные. Кнорц принюхивается. Тьфу! Он дрожит от отвращения. Оказывается, он сел в самую середину свежей коровьей лепёшки!
      Опасность ликвидирована. Все коровы, кроме Греты, которая успела удрать в парк, загнаны в свои стойла.
      Но ванна, ванна! Напрасно папаша Боссиг в сотый раз повторяет, что во всём виноваты недоброкачественные доски и упрямые коровы... Настроение учеников упало ниже нуля. Всё кончено. Они провалились окончательно. Рената с трудом удерживается от слёз. У Макки словно комок застрял в горле.
      — Фу-ты ну-ты! — мрачно говорит Али-баба, выливая из ботинок воду. — Я бы с удовольствием наделал из этой Греты отбивных!
      Директор замечает их грустные лица.
      — Ну, друзья, ваше настроение, видимо, понизилось соответственно уровню воды в ванне. — Харнак подходит к ребятам, чтобы поблагодарить их от имени дирекции за проведённое испытание. Но внезапно он забывает обо всём, что намеревался сказать. Ну и зрелище! Харнак не может удержаться от смеха. Он видит, как Александр Кнорц, широко расставляя ноги, поспешно удаляется прочь. На штанах у него красуется громадное тёмно-зелёное пятно.
      — Эй, коллега! Куда вы так спешите? — кричит он Кнорцу. — Может, всё же выкупаетесь? Ванна уже приготовлена!
      Кнорц угрюмо оборачивается. У него нет чувства юмора, он не в силах посмеяться над тем, что с ним произошло. Его губы шевелятся. Видно, что он ругается.
      Эмиль Кабулке вспоминает о том, что Кнорц задержал у себя рационализаторское предложение. «Подожди, дружок! Я с тобой сейчас рассчитаюсь»,— ухмыляется он.
      — Кнорц стал теперь важным господином. Он больше не хочет есть брюкву, а покупает себе свежую зелень, — кричит Кабулке насмешливо. — На дворе ещё февраль, а штаны у этого старого осла уже вымазаны шпинатом!
      Все хохочут.
      Александр Кнорц прибавляет шагу. Он бежит всё быстрее и быстрее. Ему вдогонку несётся весёлый смех. Этот смех преследует Кнорца и гонит его прочь.
      Директор снова обратился к ученикам.
      Али-баба забыл о своих мокрых ногах.
      — Ваш сегодняшний опыт, — говорит Харнак, — несмотря на аварию, показал возможность устройства дезинфицирующих ножных ванн.
      Рената от восторга еле стоит на месте. Директор обещает сделать новую ванну. Факир щиплет Занозу за руку.
      — Я прошу Клуб юных агрономов, — продолжает Харнак, — учесть сегодняшний опыт и изготовить новый чертёж для строительства настоящей ванны. Эту ванну мы вроем в землю перед входом в коровник достаточно глубоко, чтобы коровам было удобно в неё входить...
      Он вторично вынужден прервать свою речь. Появляется Грета. Беглянка покорно трусит перед Мукке, поймавшей её в парке.
      — Отправляйся домой, утренняя зарядка окончена!— говорит Мукке, хлопнув корову по спине.
      Строптивая Грета с мычанием исчезает в коровнике.
     
     
      МНОГО ЛИ НАДО, ЧТОБЫ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ?
     
      Для Александра Кнорца воскресенье было испорчено, для учеников оно только начиналось. Чтобы отпраздновать этот день, они решили поехать в Борденслебен, где. сегодня было объявлено гулянье. В воскресном номере «Фольксштимме» было набрано крупным шрифтом:
      «Народный праздник! Гуляет стар и млад! ВХОД СВОБОДНЫЙ!»
      До обеда оставался час времени. В душевых зажурчала вода. Карл Великий брился; юноши, стоя перед зеркалами, приглаживали вихры, девушки накручивали локоны. Каждый ещё до обеда старался навести на себя красоту, потому что после обеда надо было сразу же бежать на вокзал, чтобы успеть к дневному поезду.
      Али-баба надел свой новый костюм. Он взялся за щётку, стараясь навести блеск на свои мокрые башмаки. Всё оставшееся до обеда время он провёл за этим занятием.
      Наконец церковные часы пробили двенадцать.
      Бритта склонила голову над своей пустой тарелкой, чтобы Инга Стефани не заметила её накрашенные губы.
      «Ты похожа на Петрушку», — сказала ей как-то на днях заведующая интернатом.
      Подали второе блюдо: отварное мясо с картошкой и кислой капустой. На десерт принесли яблочный мус.
      — Скорее! Через тридцать пять минут поезд отходит!— волновался Факир.
      Ученики, давясь, глотали всё подряд.
      — Вы едите так, словно вам платят сдельно за каждый съеденный кусок, — заметила Инга Стефани.
      Сама Инга почти не притронулась к мясу: три дня назад она простудилась, и сейчас у неё было что-то вроде гриппа.
      — Быстрей! Дожуёте по дороге! — подгонял Факир, замешкавшихся ребят.
      Все побежали на станцию.
      Вдали, над полями, показался дымок. Поезд подходил без обычного опоздания. Машинист дал свисток. Ученики задыхались от быстрого бега, а до вокзала оставалось ещё метров двести. Бежать на полный желудок было сущим мучением.
      — Я чувствую себя, как загнанная лошадь!-лепетала Лора.
      Но стоило ребятам сесть в поезд, всю их усталость как рукой сняло.
      — Знаете ли вы, что такое торжество справедливости?— спросил Факир, злорадно подмигивая.— Торжество справедливости — это когда Давай-давай полощет свои грязные штаны, в то время как мы едем на гулянье.
      Ребята так громко и весело рассмеялись, что проводница, проверявшая билеты, посмотрела на них недоверчиво.
      «Борденслебен! Просим всех пассажиров выйти!» — Хрип репродуктора разносится по всему перрону.
      Катербуржцы сошли с платформы за барьер и нерешительно остановились перед зданием вокзала.
      Бритта вынула из сумочки зеркальце и, сложив губы сердечком, внимательно осмотрела их. Они заметно побледнели. Бритта разочарованно опустила зеркальце в карман. Её новая губная помада оказалась такой же непрочной, как и старая, она стёрлась во время еды.
      — Что будем делать дальше? — нетерпеливо спросила Бритта.
      Рената недовольно посмотрела на неё.
      — Что делать? По-моему, мы ещё в поезде договорились, что пойдём сначала в больницу к Бауману. Надо же ему наконец всё рассказать. Ведь он ещё ничего не знает о нашем опыте. Конечно, он обрадуется.
      Заноза сверил свои часы с вокзальными.
      — Гулянье всё равно ещё не началось, — поддержал он Ренату.
      — Ах! — Бритта криво улыбнулась. — Но не можем же мы все идти к Бауману. Это не годится.
      — Почему? В больнице места хватит. Да и вообще, к чему так много разговаривать? Кто не хочет идти, пусть не идёт. Решайте же наконец... — И, не вдаваясь в дальнейшие обсуждения, Факир пошёл вперёд, по направлению к больнице. /
      Большинство последовало за ним.
      Карл Великий, Бритта и Стрекоза остались.
      Стрекоза не могла идти вместе со всеми. Она договорилась встретиться с Эгоном на вокзале под часами. Он должен был приехать на велосипеде не позже чем через четверть часа.
      Карл Великий побрёл в город. Он хотел разыскать друга своего отца в надежде, что тот пригласит его в гости— выпить чашечку кофе.
      Бритта с быстротою молнии исчезла в дамском туалете. Там она снова накрасила себе губы, так что они приобрели цвет красной смородины...
      Сестра Елена терпеть не могла приёмные дни. В такие дни в больнице было одно беспокойство. А сегодня особенно. Настоящее нашествие посетителей! Сестра Елена вздыхала, глядя на то, как блестящие плитки в коридоре, по которым ступали сапоги и туфли юных катербуржцев, всё больше и больше тускнеют.
      — .Вы притащили сюда всю глину с ваших полей! — накинулась она на учеников, окруживших Вальтера Баумана.
      Юноши и девушки радостно трясли руку своему воспитателю.
      — Герр Бауман, мы приготовили вам сюрприз. То-то вы удивитесь!
      Факир считал, что ему, как председателю Клуба юных агрономов, надлежит первому рассказать обо всём Бауману. Этого права он не собирался никому уступать.
      — А как мы молчали! Как могила! — похвастался он.— Кроме нас и Боссига, ни одна живая душа ни о чём не догадалась.
      — Да, вы действительно молчали. Это я могу сказать о каждом из тех, кто навещал меня в последние недели.
      Вальтер Бауман, казалось, не в силах был радоваться их удаче. Он сидел на кровати и вертел в руках набалдашник палки.
      — До сих пор я думал, что мы с вами одно целое... но доверие не всегда бывает ВЗАИМНЫМ, — продолжал он.
      Воспитатель был явно разочарован.
      Факир не знал, что ему возразить. Он смущённо посмотрел на Занозу, который только беспомощно пожал плечами.
      Погружённый в свои мысли, Вальтер Бауман по-прежнему вертел в руках палку. Он больше не произнёс ни слова. Наступило тягостное молчание.
      Наконец тишину прервала Рената.
      — Пожалуйста, вы не должны на нас сердиться, — сказала она умоляюще, с трудом подыскивая нужные слова. — Мы ведь хотели вас обрадовать. Сделать вам сюрприз, потому что...
      Рената замолчала. Она в отчаянии закрыла лицо руками. На помощь к ней пришёл Заноза.
      — Ну да! Мы хотели вас обрадовать, — сбивчиво и горячо заговорил он. — Помните, тот вечер, когда вы только что приехали в Катербург и рассказывали нам о своей молодости?-Заноза наморщил лоб. — Я не могу повторить сейчас всё слово в слово, но одно я помню: вы сказали нам тогда, что мы должны стать мыслящими и самостоятельными людьми. Именно об этих словах мы всё время думали, когда производили свой опыт.
      Вальтер Бауман поднялся с кровати. С души его, казалось, свалился большой груз.
      — Дорогой мой, — пробормотал он, — если это правда, то... — Он смущённо улыбнулся. — Простите меня, я был глуп и ужасно ревнив. И всё это происходит потому, что я столько времени нахожусь в больнице.
      Когда так долго ничего не делаешь, становишься чувствительным, как мимоза.
      Бауман стоял перед своими учениками, не зная, кого из них ему первым похлопать по плечу. Он бы охотно обнял их всех сразу.
      — Сюрприз вам, во всяком случае, удался, — сказал он растроганно. — И я от души радуюсь не только удачному эксперименту, но и тому, что вы оказались такими молодцами...
      Дверь в палату распахнулась. На пороге появилась сестра Елена.
      — Время посещения истекло, — сказала она официальным тоном.
      Но потом, уходя, она вдруг что-то вспомнила и кивнула ребятам с видом заговорщицы:
      — Можете особенно не прощаться с вашим Бауманом. На той неделе мы его попросим из больницы. Этот больной скоро будет бегать быстрее, чем наш главврач.
      Ликование не знало границ. Сестра Елена умоляюще подняла руку: ребята уж очень расшумелись, в больнице это не разрешалось.
      — Ну, а теперь убирайтесь!-приказала она строго.— Вы так галдите, что даже у здорового человека может разболеться голова!
      Площадь, где происходило гулянье, выглядела так, как обычно выглядят такие площади. Кружились карусели, качели взлетали высоко вверх, «колесо счастья» скрипело. Перед тиром толпилось больше зевак, чем желающих пострелять. На каждом шагу попадались ларьки с пивом, ситро, водкой, сигаретами, конфетами и сосисками. Здесь же в кооперативном автобусе происходила дешёвая распродажа товаров, так что каждый или, вернее, каждая, могла купить себе недорогой свитер или купальный костюм, ночную рубашку или пару чулок.
      Гулянье ещё по-настоящему не началось. Только в большом летнем кафе уже играли четверо музыкантов и можно было потанцевать,
      Итак, вперёд, в самую сутолоку!
      Катербуржцы атаковали карусели. Рената вскочила на первого попавшегося деревянного скакуна. Али-баба, стараясь быть как можно ближе к девушке, сел позади неё на старомодного лебедя, который в своё время, наверно, служил ещё Лоэнгрину
      [1 ***Лоэнгрин — герой средневековой немецкой легенды. По преданию, приплыл на челноке, в который был запряжён лебедь.].
      Заноза и Факир, заложив ногу за ногу, развалились позади них в нарядной карете.
      — Сегодня воскресенье, и мы не хотим себя утруждать, — заявили они.
      Зазвонил звонок. Карусель завертелась. Шарманка заиграла старинный вальс.
      Стрекоза и Эгон взлетели к самому небу на качелях.
      Малыш, Макки и Повидло купили себе билеты на «колесо счастья». Наконец-то! Стрелка остановилась на красной черте. Номер семнадцать. Номер семнадцать! В мечтах Повидло уже видел себя счастливым обладателем большой коробки конфет. Но хозяин «колеса счастья» сунул ему в руку стаканчик с фруктовым джемом.
      — Номер семнадцать. Будьте добры взять ваш выигрыш...
      Повидло был явно разочарован. Шесть раз он крутил «колесо счастья». Целых шесть раз!
      — В интернате джем обходится мне гораздо дешевле,— пожаловался он.
      Карл Великий, который так и не встретил приятеля отца, со скучающим видом бродил по площади. «Если бы я знал, что так будет, то остался бы дома!» — сердито размышлял он. В толпе весёлых и шумных людей Карл Великий казался самому себе каким-то отщепенцем. Карусели, качели, «колесо счастья» — какие примитивные развлечения! Жаль потратить на них хотя бы пфенниг, невесело думал он.
      Бритта была менее требовательна. Она уже повисла на руке своего кавалера, семнадцатилетнего, подстриженного ёжиком парня, который пригласил её кататься на качелях.
      Карусель остановилась. Рената соскочила на землю и подхватила под руку Лору. Лора не любила кататься на карусели, она предпочла купить себе пряник. Ренате было разрешено откусить от него кусочек. После этого ребята решили направиться к следующему аттракциону.
      «Знаменитый выстрел Вильгельма Телля!» — было написано на одной из палаток.
      — Да-а-мы и гос-по-да! Подойдите ближе, не стесняйтесь. В каждом из вас дремлет Вильгельм Телль! — зазывал публику хозяин тира. Его голос, искажённый мегафоном, напоминал рычание охрипшего льва. — Да-а-мы и гос-по-да!. В нашей палатке каждый, и стар и млад, может с помощью первоклассного оригинального швейцарского альпийского охотничьего арбалета повторить знаменитый выстрел Вильгельма Телля в яблоко!
      С этими словами зазывала указывал на заднюю стенку палатки, где было изображено румяное яблоко. Правда, яблоко это не лежало на голове невинного ребёнка, а покоилось в вазочке для фруктов, нарисованной в центре картонной мишени.
      — За три выстрела всего пятьдесят пфеннигов! — рычал хозяин тира. — Да-а-мы и гос-по-да! Вы ничем не рискуете. Мы не собираемся надувать своих клиентов, выманивая у них трудовые денежки. Если вы хотя бы раз коснётесь яблока, то уйдёте домой с богатым выигрышем...
      И хозяин начал разъяснять публике условия стрельбы:
      — Одно попадание в яблоко при трёх выстрелах — белая бумажная роза, на память. Два попадания при трёх выстрелах — кофейное ситечко, пепельница, художественно украшенная солонка или молочник — на выбор. Три попадания при трёх выстрелах — настоящий плюшевый мишка. Такого мишку приятно иметь каждому.
      На верхней полке этажерки, где были выставлены выигрыши, виднелось больше десятка коричневых плюшевых мишек.
      Рената подтолкнула Лору.
      — Посмотри на этого мишку./ Разве это не прелесть?— в восхищении сказала она.
      От волнения Рената наступила подруге на ногу.
      А всему виной был тёмно-коричневый мишка с уморительной мордочкой, который сидел среди своих более светлых плюшевых собратьев.
      — Какой он милый!
      Рената не спускала с него глаз... Когда она была ещё маленькой, она всегда мечтала, чтобы ей подарили на рождество или на день рождения точно такого мишку. Но родители дарили ей обычно какую-нибудь «полезную вещь», чаще всего что-нибудь из одежды... Рената вспомнила, что в праздники она часто украдкой проливала слёзы.
      «За три выстрела — пятьдесят пфеннигов! Не так уж трудно, наверно, попасть три раза подряд в мишень с нарисованным яблоком, — подумала Рената. Её глаза были устремлены на тёмно-коричневого мишку. Как о« ей нравился! — Я должна его получить!»
      Рената открыла сумочку и сунула в руку хозяина тира требуемые пятьдесят пфеннигов. При этом она чуть было не сказала: «Дайте мне, пожалуйста, того коричневого мишку!»
      Хозяин вручил Ренате заряженный арбалет. Она неловко взяла его в руки. Девушка не знала толком, как с ним обращаться.
      Теперь эти три выстрела уже не казались ей такими лёгкими. Её мужество поколебалось. Только бы мне не осрамиться... Но мишка... мишка...
      Рената прижала арбалет к плечу, попыталась прицелиться и выстрелила...
      Мимо! Стрела вонзилась в картонную мишень на целую ладонь выше яблока.
      Всё пропало! Рената грустно покосилась на этажерку. Прощай, мишка!..
      — Не теряйте мужества, барышня. В один прекрасный день к вам явится дивный принц, и вы поженитесь. Тогда вам очень пригодится кувшин для молока или хорошенькое ситечко из нержавеющей стали, — утешал её хозяин тира, вытаскивая стрелу из мишени и снова заряжая арбалет. — Пожалуйста, барышня...
      Мишка всё равно потерян. Значит, особенно стараться нечего. На этот раз стрела Ренаты попала в основание вазочки с яблоком.
      — Вот видите, вы уже почти попали. Этот выстрел гораздо удачнее, — похвалил Ренату хозяин тира.
      Третий выстрел. Ренате теперь всё безразлично. Аляповатый бумажный цветок ей не нужен. Она выпускает стрелу не целясь, и... Рената не верит собственным глазам— стрела торчит в яблоке!
      — Вот видите, барышня, я же говорил вам! Повторение — залог успеха! Остальное вам доскажет мой цветок. . . Пожалуйста.
      Итак, Рената выиграла белую бумажную розу. Это её совсем не радует. Ей нужен коричневый мишка. Девушка снова открывает сумочку. «На этот раз я должна выиграть, — думает она. — Хозяин прав, надо упражняться...» Отсчитав пятьдесят пфеннигов, она поспешно берёт арбалет.
      — Я держу за тебя кулаки, — шепчет ей Лора.
      — Фу-ты ну-ты! Я тоже, — говорит Али-баба, и в доказательство показывает свои руки.
      Но и это не помогает. Ренате не везёт. Ни одна из выпущенных ею стрел не попадает в цель. Мимо! Мимо! Ещё раз мимо!
      Хозяин радуется. Чем хуже стреляют в его тире, тем он лучше зарабатывает: если стрелок не попал в мишень, это означает, что хозяину удалось сохранить все эти молочники, ситечки и бумажные цветы. Особенно неохотно он расстаётся с дорогими плюшевыми мишками...
      Рената уныло кладёт арбалет на барьер. Она проиграла целую марку — сто пфеннигов. Надо окончательно распроститься с мишкой. Кто знает, кому он достанется. «Но только не мне, только не мне!» — думает она огорчённо.
      Али-баба видит, что Рената опечалена. Он размышляет: «Наверно, из арбалета стреляют почти так же\сак из рогатки... Если мне удастся выиграть мишку для Ренаты, всё будет в порядке. Может быть, она меня даже поцелует...» Али-баба лезет в карман. Он уже больше не бедняк. Инга Стефани, которая теперь распоряжается его заработком, выдаёт ему каждую субботу деньги на карманные расходы. Али-баба вынимает монетку в пятьдесят пфеннигов.
      — Пожалуйста! Теперь я попробую! — кричит он владельцу тира.
      Осипший хозяин в мешковатых брюках кладёт в кассу пятьдесят пфеннигов и протягивает Али-бабе арбалет.
      Али-баба медлит. Здесь ли Рената? Хорошо, если бы она была рядом с ним, пока он будет стрелять. Он оглядывается. Рената стоит сзади и смотрит на него своими светло-карими глазами. Как это приятно! Окрылённый её участием, он поднимает арбалет. «Я должен попасть в яблоко, непременно должен!» — твердит он себе. На одно короткое мгновение Али-баба снова вспоминает о Ренате. Потом он начинает целиться. Сейчас он уже больше не видит Ренату, перед ним только мишень с красным пятном посередине, которое изображает яблоко. В это яблоко он должен попасть. Али-баба задерживает дыхание. Вот... Он стреляет... Первое попадание.
      — Молодой человек стреляет, как сам Телль!-кричит хозяин тира.
      Али-баба старается держать себя в руках. Пока что он ещё ничего не выиграл...
      Он целится ещё более старательно, чем первый раз. Так долго целится, что у него устают руки. Арбалет кажется ему слишком тяжёлым. Опустив его, он несколько раз встряхивает кистями рук: Потом снова прикладывает арбалет к плечу.
      Карл Великий стоит среди зрителей, обступивших аттракцион.
      — Хватит тебе играть на нервах, — недовольно ворчит он.
      Выстрел — попадание!
      Али-баба вспотел. Ещё один выстрел. Сейчас всё должно решиться.
      Выстрел — попадание!
      Али-баба улыбается. Что скажет Рената, когда он подарит ей мишку? Хозяин тира с кислой миной лезет на табуретку, чтобы достать с этажерки выигрыш Али-бабы.
      — Дайте мне того тёмного мишку! Да, да, того, который в середине, — требует Али-баба.
      — О, он берёт моего мишку!-доносится до него взволнованный шёпот Ренаты.
      Теперь Али-баба уверен в себе, даже горд собой.
      — Я хочу ещё стрелять, — говорит он, протягивая хозяину заранее приготовленные пятьдесят пфеннигов.
      Хозяин утвердительно кивает. Это ему известно наперёд. Если кому-нибудь удаётся попасть три раза в цель, он уже воображает себя самым метким стрелком двадцатого века. Ну что ж, стреляйте, стреляйте... Хозяин позвякивает мелочью в кармане.
      Али-баба небрежно поднимает арбалет. Мишка для
      Ренаты уже обеспечен. Теперь ему хочется пострелять для собственного удовольствия. Сначала дело, а потом уже развлечение.
      Выстрел — попадание!
      Уверенность Али-бабы привлекает всеобщее внимание. Да он и сам себе удивляется.
      Выстрел — второе попадание.
      — Парень, видно, учился у браконьера, — говорит какой-то мужчина в толпе.
      Али-баба ухмыляется. Выстрел — третье попадание.
      — Так. Пожалуйста, следующего мишку. Али-баба держится с достоинством.
      — А теперь повторим ещё разок! — Он опять платит пятьдесят пфеннигов. Его большие уши становятся красными как кумач.
      Выстрел — попадание!
      Хозяин тира начинает нервничать. Вот уже двадцать три года, как он переезжает с места на место со своим оригинальным швейцарским охотничьим арбалетом, но такого он ещё никогда не видывал. Он боится за своё заведение. Такая меткая стрельба может унести всю его выручку.
      Выстрел! Хозяин тира вздрагивает. Уже восьмой раз стрела попадает в яблоко.
      — Мальчик, скажи мне правду, ты не из цирка? — спрашивает хозяин.
      У него буквально глаза на лоб полезли. Он то хватает себя за воротник, то поправляет свой грязный галстук... Чёрт бы подрал этого дрянного мальчишку! Дай бог, чтобы при следующем выстреле его стрела вылетела через крышу палатки. Пусть она улетит куда-нибудь подальше, хоть на луну. «Он скоро опустошит мне всю этажерку с выигрышами. Он пустит меня по миру!»
      Выстрел! Публика торжествующе кричит.
      Ещё один плюшевый мишка переходит в руки Али-бабы.
      Хозяин тира теряет самообладание. Вырвав у Али-бабы арбалет, он бросает ему мишку чуть ли не в лицо.
      — Хватит! Теперь мы квиты! Проваливай отсюда. Может, ты думаешь, что я дам себя разорить? Уходи! Отойди в сторонку, освободи место взрослым. Господин, там, сзади. Вы, кажется, уже давно ждёте? Пожалуйста! За три выстрела всего пятьдесят пфеннигов...
      Али-баба смеётся и прижимает к себе свои выигрыши. С мишками в руках он проталкивается через толпу. Он не слышит, что кричат ему вслед. Где Рената? Она кивает ему. Сияя от радости, Али-баба подходит к девушке.
      — На, я дарю их тебе. Можешь взять себе хоть всех трёх, — говорит Али-баба.
      Он держит плюшевых мишек так, словно это букет цветов. Рената покраснела от радости. Она нерешительно протянула руку к тёмно-коричневому медвежонку:
      — Ты говоришь серьёзно? Я действительно могу взять себе этого мишку? Вот здорово!
      Рената вне себя от радости. Она бросается на шею Али-бабе. Он чувствует на своём лице её тёплое дыхание. «Боже мой! Только бы она не поцеловала меня при всех!» — думает он в страхе. От смущения Али-баба цепенеет. Он стоит неподвижно, пока руки Ренаты не отпускают его шею. Рената бурно прижимает к своей груди тёмно-бурого мишку. Она скачет, танцует, кружится вместе с ним.
      — Как я рада, как я рада!..
      Али-баба машинально продолжает держать в руках двух светло-коричневых мишек. Он совсем позабыл о них. Словно зачарованный, любуется он Ренатой. Как она счастлива! Чудесно! Если ей хорошо, то и ему хорошо! А может быть, они когда-нибудь будут вместе. Она будет работать птичницей, а он — выращивать четырехсоткилограммовых свиней...
      Мечты Али-бабы обрываются. Кто-то теребит его за правую штанину.
      — Дядя, подари нам своих мишек.
      Перед Али-бабой стоят двое ребятишек. Они совсем маленькие, со светло-голубыми глазёнками и мокрыми носами.
      «Дядя» Али-баба так счастлив, что он не может отказать ребятам.
      — Фу-ты ну-ты! Берите. Только осторожнее, а то они вас укусят...
      Большое летнее кафе было переполнено, и его пришлось временно закрыть. Но у кафе два входа, и пока хозяин запирал один, катербуржцы проникли внутрь через другой.
      В первый момент у них просто дух захватило. В кафе стояло густое облако табачного дыма. К нему примешивался острый запах картофельного салата, плохо проветренной одежды и свежевыструганных досок, из которых были сколочены столы и скамейки и сделан пол на танцевальной площадке.
      Лора остановилась у самого входа и потянула Ренату за руку.
      — Пойдём лучше отсюда, — прошептала она. — Минутку!
      Рената встала на цыпочки, чтобы посмотреть, нет ли свободных столиков.
      — Да здесь просто некуда яблоку упасть, — сказала она.
      Девушки уже собрались было уйти тем же путём, каким и пришли, как вдруг за столиком, около которого они стояли, поссорилась супружеская пара. Оба супруга, он — с солидным брюшком, она — с необъятной талией, поднялись как по команде и с ледяными лицами устремились к двери.
      Рената и Лора немедленно заняли освободившуюся скамейку. Скамейка была короткая, рассчитанная только на двоих. Девушки сели потеснее.
      — Иди к нам, — сказали они Али-бабе.
      Али-баба присел на краешек скамейки.
      Музыканты заиграли танго.
      Рената заставила своего мишку поклониться и посадила его на стол рядом с собой.
      Али-баба рассеянно смотрел на неё. «Если подойдёт кельнер, — думал он, — я закажу для Лоры и Ренаты кофе или фруктовую воду. Но, может быть, они больше любят пиво? Лучше я просто скажу. «Заказывайте всё, что вам угодно.. . Денег у меня хватит.. .»
      Это были праздные раздумья. Стойка находилась на другом конце кафе, и усталый официант вовсе не желал совершать столь длинное путешествие до их стола.
      На танцевальной площадке вертелось множество пар.
      Раздались звуки вальса. Рената начала тихонько подпевать.
      Лора наблюдала за танцующими.
      — Погляди-ка на того рыжего, как он сгорбился, — шептала она. — А эта толстуха. Аи! Как она вертит своего кавалера!
      Рената с трудом могла усидеть на месте. Её так и подмывало пойти танцевать.
      — Какой чудесный вальс, — сказала она, вздохнув достаточно громко для того, чтобы этот вздох был услышан Али-бабой. — Когда я слышу такую музыку, мои ноги сами собой начинают танцевать.
      Али-баба понял намёк. Однако он сделал вид, что ничего не слышал. «Я ведь почти совсем не умею танцевать,— подумал он испуганно. — Если я отдавлю Ренате ноги, она после этого и смотреть на меня не захочет».
      Рената пригласила Лору потанцевать с ней.
      Но Лора стеснялась: у неё на одном чулке спустилась петля.
      Рената рассердилась.
      — Вы настоящие тюфяки!-сказала она.— Придётся мне, видно, танцевать с моим мишкой!
      Али-бабу терзали сомнения: пригласить ему Ренату или нет? И почему он так плохо танцует? Рената наверняка считает его трусом. Если следующий танец будет фокстрот, то тогда, пожалуй, стоит рискнуть... Вальс — это слишком опасная вещь, фокстрот легче...
      Музыканты заиграли фокстрот.
      Али-баба собрался с духом. «Я сосчитаю до ста, и тогда...»
      И он начал считать до ста, он отсчитывал секунды медленно, как часы, у которых кончается завод.
      Тем временем девушки успели договориться. Они сняли пальто и положили их на скамейку.
      — Присмотри за вещами, — сказала ему Рената и протиснулась вместе с Лорой сквозь толпу танцующих.
      К Али-бабе подсел Карл Великий; он уже успел выпить у стойки две рюмки водки и купить себе булочку.
      — Придётся составить тебе компанию, — сказал он жуя, — а то ты один соскучишься. Если бабы начали танцевать, их уже не остановишь. Это логично! — Карл Великий говорил тоном умудрённого опытом человека.
      Али-баба почти не слушал Карла. Всё его внимание было поглощено танцующими. Никто из девушек не танцевал так хорошо, как Рената! Как жаль, что он не пригласил её раньше. «Я непременно должен потанцевать с ней, непременно», — твердил он про себя.
      Али-баба с нетерпением дожидался следующего фокстрота. Наконец музыканты заиграли популярную шуточную песенку. Все в палатке начали им подпевать.
      Али-баба проклинал свою нерешительность. Из-за неё он сидел сейчас один. Во время краткого перерыва между танцами Рената и Лора остались стоять на площадке и теперь танцевали с Занозой и Факиром.
      Али-баба утешался тем, что, засунув в рот два пальца, насвистывал тот же мотив, который играли музыканты.
      У Карла Великого — его сегодня всё раздражало — зазвенело в ушах.
      — Что за идиотская музыка! — сказал он сердито.— Кошачий концерт!
      Музыканты замолкли.
      Обе девушки с разгорячёнными лицами вернулись к столику. Карлу Великому пришлось освободить место. Он лениво поднялся, но в этот момент музыканты заиграли туш.
      — Дамы выбирают себе кавалеров! — возвестил скрипач.
      Все громко зааплодировали.
      Раздались звуки вальса.
      У Али-бабы от страха поползли мурашки по спине. Вальс! Вдруг Рената вздумает его пригласить? Нет, это невозможно. Он только осрамится. Али-баба с радостью превратился бы в невидимку. Но Рената уже выбрала себе кавалера. Она отдала предпочтение Занозе. Лора пригласила Факира.
      Карл Великий снова сел за столик. Он ухмылялся.
      — Видишь, мы ей не подходим, — сказал он. — Меня это, конечно, не трогает — что за охота прыгать, как обезьяна, — но ты, кажется, был бы не прочь...
      Али-баба сделал протестующий жест.
      — Теперь ты сам видишь, какой фальшивый народ эти женщины, — язвительно продолжал Карл. — Рената не возражает, чтобы ты дарил ей мишек, — пожалуйста, для этого и Али-баба достаточно хорош, — но танцует она всё же с другим. Здорово устроилась! Впрочем, понятно, что ей больше нравится Заноза. Это логично. Уши у него, во всяком случае, не так торчат, как у тебя.
      — Перестань! — сказал уязвлённый Али-баба.
      — «Перестань, перестань»!.. Кажется, ты это принимаешь очень близко к сердцу. Смотри-ка! А я даже не знал, что попал в самую точку. — Карл Великий прищёлкнул пальцами. — «Первая любовь Али-бабы. Трагедия в одном действии». Просто помрёшь со смеху! Знаешь, я бы на твоём месте наплевал на Ренату. Поверь мне, парень...
      Он наклонился к Али-бабе и прошептал ему на ухо несколько пошлостей.
      — Ты думаешь, что Рената лучше других? Не возражай!
      Он не договорил.
      Все чувства Али-бабы восстали против грязных намёков этого пошляка. Он покраснел до корней волос.
      — Перестань! — закричал он и, размахнувшись, дал болтуну пощёчину.
      Карл Великий вскочил. Он бросился на Али-бабу, чтобы отплатить ему за удар сторицей. Али-баба начал защищаться. В пылу борьбы они чуть не опрокинули стол. Мишка упал на пол. Женщины вокруг захихикали.
      За соседним столиком поднялся широкоплечий мужчина, каменотёс.
      — Ну, господа, — сказал он, разнимая дерущихся,-
      вы чересчур разошлись. Либо соблюдайте порядок, либо я в два счёта выброшу вас на улицу.
      Слова каменотёса вызвали всеобщее одобрение. Публика была возмущена поведением обоих нарушителей тишины.
      — Совсем желторотые юнцы, а туда же, драться! Небось у них ещё молоко на губах не обсохло. Разве можно давать таким ребятам спиртные напитки?
      — Безобразие! Попробовали бы мы вести себя так в наше время...
      — Их надо выгнать вон! Дрянные мальчишки!-закричал какой-то человек в форме железнодорожника.
      Заноза и Рената слышали, что в кафе разыгрался скандал. Но они думали, что публика призывает к порядку каких-то разбушевавшихся пьяниц. И вдруг они увидали, что Али-баба и Карл, как два петуха, стоят друг против друга.
      Заноза оставил свою партнёршу. — Вы что, с ума сошли?
      — Что значит «вы»?
      Карл делает вид, что он ни в чём не виноват. Он рассматривает свои очки, дужки которых чуть-чуть погнулись.
      — У Али-бабы был припадок, — продолжает он. — Острый припадок бешенства.
      — Фу-ты ну-ты! Ты,..
      Али-баба замолк. К столу подошла Рената, а в её присутствии он не может повторить слов Карла. Карл Великий надевает очки.
      — При первом же удобном случае я сделаю из тебя гуляш, — угрожает он.
      Заноза пытается его успокоить.
      — Перестань кричать, сядь наконец, — говорит он, усаживая Карла рядом с собой на скамейку.
      Али-баба упрямо продолжает стоять.
      «Он сейчас снова начнёт драться», — с беспокойством думает Рената. Она быстро соображает, как ей нужно поступить.
      — Довольно сердиться, — говорит она, беря под руку Али-бабу. — Пойдём потанцуем немножко.
      Али-баба не двигается с места. Музыканты опять играют вальс. Хоть бы они начали что-нибудь другое.
      — Что с тобой?
      — Я не умею танцевать.
      — А если я тебя очень попрошу? Ну так нот, я кия очень прошу,--говорит Рената тихо. — Пожалуйста.
      Али-баба вздыхает. Он тащится к танцевальной или щадке с таким видом, будто его ведут выдирать зуб. Новые ботинки громко скрипят.
      — Послушай, Рената, — говорит он смущённо, — давай лучше подождём. Постоим здесь...
      — Зачем?
      — Правда, Рената, лучше нам подождать, Понимаешь, вальс — это не моя стихия. Фу-ты ну-ты!. . Одним словом я обязательно отдавлю ноги всем танцующим.
      — Ты просто чудак,— говорит Рената мягко, но настойчиво, увлекая Али-бабу на танцевальную площадку. — Кто заметит в такой давке, как ты танцуешь?
      Спотыкаясь, Али-баба входит в круг. Рената стоит перед ним. Теперь пути назад нет. Хочешь не хочешь, а он должен положить свою правую руку на спину девушки и слегка притянуть её к себе. Али-баба дрожит, как осиновый лист. Его руки сразу становятся влажными от пота. Украдкой он вытирает их о свой костюм. Потом Али-баба делает над собой последнее усилие и начинает кружиться вместе с Ренатой.
      Они танцуют. Рената — самозабвенно и грациозно, Али-баба — неуклюже и тяжело, как будто подошвы у него налиты свинцом.
      — В этом деле я совершенно бездарен,--говорит он тихо.
      Рената смеётся. Она шаловливо кружит Али-бабу по площадке. Али-баба сам не знает, что с ним происходит. Таким он ещё никогда не был. На душе у него легко и весело. Какой чудесный вальс!
      Рената перекидывает косы на спину.
      — Хорошо! — говорит она улыбаясь. На щеках у неё появляются ямочки, яркие губы влажно блестят.
      Вальс окончен. Али-баба и Рената этого не замечают. Они продолжают кружиться по площадке после того, как музыканты уже отложили в сторону свои инструменты.
      Али-баба еле дождался следующего танца. При первых же звуках музыки он сразу подошёл к Ренате. Теперь он вошёл во вкус и не желал пропускать ни одного танца.
      Рената удивлялась. «Каким хорошим он может быть!» — думала она. Он больше не Али-баба. С каждым танцем Эппке нравился ей всё больше и больше. Он был вежлив, сдержан и умел держать себя куда лучше, чем многие другие ребята.
      Рената задумчиво посмотрела на Али-бабу.
      — Скажи, Хорст, что, собственно говоря, произошло у тебя с Карлом?
      Али-баба сделал вид, что не расслышал её вопроса. — Фу-ты ну-ты! Ты назвала меня Хорстом!
      — А разве нельзя? Ведь это твоё настоящее имя.
      — Конечно, можно... Только знаешь, мне это так непривычно. Ведь все зовут меня Али-бабой.
      — А я буду называть тебя Хорстом. «Хорст» звучит гораздо лучше.
      Она наступила ему на ногу, потому что Али-баба неожиданно остановился во время танца. Как мило Рената сказала это слово «Хорст»! Теперь ему хотелось, чтобы она снова назвала его по имени.
      — Ты ещё не ответил на мой вопрос, — напомнила ему Рената.
      — На какой вопрос?
      — Ты же знаешь — насчёт Карла.
      -— Ах, вот оно что... Ничего особенного... — Всё равно, ты должен мне рассказать. А то. я рассержусь и не буду— с тобой больше разговаривать.
      — Рената! Я... Карл... то есть мы с Карлом поссорились потому что... потому... Одним словом, всё это вышло из-за твоего мишки. Он сказал ужасную гадость.
      — Кто, мой мишка?
      — Да нет же! Конечно, Карл. Карл Великий. — Из-за этого вы начали драться?
      Рената недоверчиво покачала головой.
      — Вы, мальчишки, ужасные чудаки. Из-за какой-то глупости готовы вцепиться друг в друга.
      — Ну да, конечно, это глупо, но иногда иначе нельзя. Фу-ты ну-ты! У меня рука просто сама собой поднялась...
      Они продолжали танцевать. Время шло. Только после того, как кафе наполовину опустело и музыканты объявили, получасовой перерыв, они вспомнили, что им пора возвращаться домой. Все ребята уже ушли на вокзал.
      — Который час? Неужели без десяти семь! Скорее, а то мы опоздаем.
      Али-баба и Рената помчались на вокзал.
      Поезд уже готовился отойти от перрона. Из трубы паровоза вырывался дым. Бритта высунула голову из окна последнего вагона. Она заметила обоих опоздавших.
      — Посмотрите, — закричала она громко.-: Вот так чудеса! У Ренаты появился друг.
      Заноза, Факир, Малыш, Стрекоза, Повидло, Макки и все другие ученики рассмеялись.
      Карл Великий закусил губу. «Ну что ж, это логично, — подумал он. — Противоположные полюса притягиваются».