DjVu

Сделал и прислал Кайдалов Анатолий.

      ГЛАВА 1
     
      Это был мой первый выходной день, потому что я первый раз в своей жизни целую неделю проучился в первом классе.
      Как нужно начать такой день, я не знал, и поэтому решил подражать папе: проснувшись, заложил руки под голову и уставился в окно.
      Однажды папа сказал, что в воскресное утро, так как не надо спешить на работу, он думает о всякой всячине и о том, как прошла целая неделя. Чего в ней было больше — хорошего или плохого? И если больше плохого, то кто в этом виноват: сам папа или, как он любит говорить, стечение обстоятельств?
      В моей первой школьной неделе было больше плохого. И не из-за меня, а из-за обстоятельств, которые начали стекаться давно.
      Если бы я родился хотя бы на два дня позже, то мне исполнилось бы семь лет не тридцать первого августа, а второго сентября и меня не приняли бы в школу. Но папе и так пришлось уговаривать завуча. И завуч согласился принять меня с испытательным сроком.
      Я был самым младшим и маленьким по росту учеником во всей школе.
      В «Детском мире» мне купили самую маленькую форму, но на примерке в кабине оказалось, что и она велика. Мама попросила снять форму с незаправдашнего первоклашки, который стоял в витрине и улыбался, но маму уговорили отказаться от этой просьбы и посоветовали форму перешить. Ещё ей надавали советов, чем меня кормить, чтобы я быстрее рос.
      Мама сама укоротила брюки, а фуражку всю ночь держали в горячей воде, потом натянули на кастрюлю и выгладили, но она все равно спадала мне на глаза.
      В общем, первого сентября я пошёл в школу, и на первой же перемене самый высокий из нашего класса мальчик Миша Львов измерил меня с ног до головы моим же портфелем. Измерил и тут же дал мне прозвище Двапортфеля. А сам себе он присвоил прозвище Тигра. Из-за фамилии Львов. Даже до старшеклассников дошло мое прозвище. На переменках они глазели на меня и удивлялись:
      — Двапортфеля!
      — Действительно, Двапортфеля!
      Они меня не дразнили, но все равно я чувствовал самую большую обиду из всех, которые получал в яслях, в детском саду, во дворе и дома.
      Я отходил куда-нибудь в сторонку, ни с кем не играл, и мне было так скучно, что хотелось плакать.
      Правда, однажды ко мне подошла старшеклассница, погладила по голове и сказала:
      — Двапортфеля, не вешай нос. Придет время, и ты станешь четырепортфеля, потом пять, а потом восемь. Вот посмотришь! А на переменке не стой на одном месте. Разминай косточки. И никого не бойся. Начнут пугать — раздувай ноздри. Сразу отстанут. Я всегда так делала. Я — Оля.
      — А я — Алёша, — сказал я, и Оля показала, как надо раздувать ноздри.
      Но сколько я их потом ни раздувал, это никого не пугало, и у меня в ушах шумело от крика:
      — Двапортфеля! Двапортфеля-а!
      За такое прозвище я возненавидел Тигру.
      Хорошо было Дадаеву. Его прозвали Дада! Капустина — Кочаном. Галю Пелёнкину, как бразильского футболиста, — Пеле. Гусева зовут Тега-тега, и он очень рад. Леню Каца — Кацо. Один я — Двапортфеля.
      Ничего! Может, со временем им всем надоест такое длинное прозвище, и от него останется только Феля. Феля! Это неплохо…
      Так я лежал и думал и вдруг засмотрелся… Перед моим окном на одном месте, прямо как вертолёт, висел воробей и вдруг — ба-бах! Стукнулся об стекло, упал на карниз, потом опять подпрыгнул, затрепыхался и что-то пытался клюнуть.
      Тут я увидел большую синюю муху, которая залетела в комнату и хотела улететь обратно. Она жужжала, металась по стеклу, потом замолкала, как будто теряла сознание, и снова начинала кружиться на стекле, как на катке.
      «Вот глупый воробей, — подумал я, — видит муху у самого своего клюва, а клюнуть не может. Наверно, он злится и удивляется, как это вдруг ни с того ни с сего такой тёплый движущийся воздух стал твёрдым и холодным. И муха удивляется, что все прозрачно, а улететь нельзя».
      Вдруг воробей ещё раз разлетелся и через форточку пулей влетел в комнату. Я вскрикнул, взмахнул одеялом — он испугался, сделал круг под потолком, полетел обратно и затрепыхался на стекле рядом с мухой.
      А мне что-то стало жалко и воробья, и муху. Выходной день… Утро такое хорошее, а они попались…
      Я спрыгнул с кровати и распахнул окно.
      — Летите, глупые, по своим делам! Вам не понять, что это не воздух вокруг затвердел, а стекло прозрачное. А мне понятно, потому что я — человек!
      Так я сказал вслух, выглянул в окно, и мне тоже захотелось на улицу.
     
     
      ГЛАВА 2
     
      Как я и думал, мамы не было дома. Она давно-давно, когда ещё была жива бабушка, договорилась с папой, что воскресенье до обеда — её день. Мы с папой на это время были предоставлены сами себе.
      Папа лежал на диван-кровати так же, как только что лежал я, и размышлял.
      — Дождя нет. Надо вставать и куда-нибудь идти, — сказал я.
      Папа скосил на меня глаза и ничего не ответил.
      — Ну, как прошла неделя? (Папа молчал.) Больше было плохого?
      — Было и хорошее, и плохое, — наконец откликнулся папа. — Но, в общем, вся неделя была серой. Серость — это самое худшее из всего, что может быть. По-моему, не случайно пауки и крысы… бр-р… серые…
      — А слоны? — возразил я.
      — Слоны — серебряно-серые. Это совсем другое дело. И дирижабли и самолёты тоже серебряно-серые, — уточнил папа.
      Хороших недель в жизни у меня было много, плохих, вроде первой школьной, мало, но серая неделя — это уже что-то новое. Когда мы пошли умываться, я спросил:
      — Значит, всё-всё было серым? И дела тоже?
      — Раз мысли серые, значит, и дела серые.
      — Ну а погода?
      — Я, кажется, сказал, что серым было всё!
      Папа взял мои ладони в свои, взбил густую розовую пену. Мне самому никогда не удавалось так намыливать руки.
      — Ты что-то путаешь, — заметил я, — погода на этой неделе была солнечная. Ни тучи, ни дождинки.
      — Будем стоять здесь и беседовать? Хочешь, чтобы и воскресенье было серым? Смывай быстрей мыло!
      — А может, ты сам виноват, что все было серым? — догадался я.
      Папа что-то промычал, потому что у него во рту уже была зубная щётка, сделал страшные глаза и свободной рукой вытолкнул меня из ванной.
      Пока он брился, вскипел чай. Яичницу с салом и с луком мы сделали сами. Папа знал, когда нужно накрывать сковородку миской и какой сделать огонь, чтобы яичница получилась высокой и пышной.
      — А у тебя какая была неделя? — спросил папа. — Ведь она не простая. Её на всю жизнь запомнить надо.
      — Запомнил, — сказал я, набив полный рот.
      — А с кем ты сидишь за партой?
      — С Тегой, — сказал я.
      — Странная фамилия! — удивился папа. — Может, он француз? Тогда правильно не Тега, а Тега. Был такой художник Дега.
      — Правильная фамилия Теги — Гусев. А почему Тега, я не знаю.
      — Конечно, Гусев! Тега-тега! Так гусей зазывают в деревне, — смеясь, сообразил папа. — Ну а тебя как прозвали?
      Я ничего не ответил, глотнув чая. А про учёбу папа, наверно, решил меня не расспрашивать в выходной день.
      Позавтракав, он решительно сказал:
      — Я понял, что мы должны сделать! Даже не сделать, а совершить! Что-нибудь необычное! Что-нибудь из ряда вон выходящее! И тогда вся серость исчезнет.
      — Слушай, а я тебе тоже всю неделю казался серым? — спросил я.
      — Ты мне казался фиолетовым! У тебя даже уши были в чернилах, — сказал папа.
      — А мама?
      — Мама всегда прекрасна, — строго заметил папа.
      — А может, у тебя фамилия Сероглазов, — вдруг сообразил я, — из-за того, что ты все видишь серым?
      — Фамилия не имеет отношения к настроению человека, — сказал папа. — Быстро собирайся.
      «Ещё как имеет! — подумал я. — Посмотрел бы я, какое у тебя было бы настроение от прозвища Двапортфеля!..»
     
     
      ГЛАВА 3
     
      Мне собираться было нечего. А вот папа зачем-то надел свой хороший костюм, белую рубашку, чёрные туфли, и мы вышли из дома.
      Если бы не горьковатый дымок над газоном — это на нём всю ночь тлела куча опавших листьев, — я бы ни за что не поверил, что уже осень. Так на улице было тепло и солнечно.
      На нашей очень шумной по обычным дням улице стояла тишина. И было совсем мало людей и машин. А грузовики вообще не попадались нам с папой по дороге. Выходной — значит, выходной.
      И воробьи вовсю чирикали на ветках тополей, но среди них нельзя было узнать того, которого я мог бы взять в плен, но не взял, а, наоборот, помог спастись.
      Папа положил мне руку на плечо.
      — Ну, давай думать. Что необычного ты можешь предложить?
      — Прокатимся на такси, — предложил я.
      За нами медленно ехала «Волга». Видно, шофёр надеялся, что нам надоест идти пешком.
      — Ну, что это такое? — Папа поморщился. — Нашёл необычное! Нет у тебя фантазии.
      Тут над нами пролетел реактивный лайнер.
      — Тогда слетаем хотя бы в Крым и обратно!
      — Вот это уже интересней такси. Это — прекрасно! Два часа — и мы у моря! — воскликнул папа. (Я замер от радости и волнения.) — Искупаемся, потом наберем камушков, съедим шашлык и опять из моря и в небо! — Вдруг папа грустно цокнул языком. — Ничего не выйдет. Очень жаль.
      — Почему?
      — Я забыл дома купальные трусики.
      — Давай возвратимся! Мы же недалеко ушли!
      — Пути не будет, — сказал папа. — Ты придумывай необычное в пределах возможного. Не бросайся в крайности. На Азорские острова тебе не хочется?
      — Хочется! — сказал я.
      — А мне хочется взять отпуск за свой счёт и с недельку пожить в космосе. Подумать, подвести итоги. Вдали от всего человечества.
      — Тебе на второй день будет скучно, — сказал я.
      — Это верно, — подумав, согласился папа, — и опять же дорого.
      — Тогда выпей пива с дядей Сергей Сергеевым.
      Папа при упоминании имени своего лучшего друга, который почему-то не заходил к нам дней десять, нахмурился и ничего не ответил.
      Мы сели на лавочку в сквере перед метро и задумались.
      Папа не хотел ни в цирк, ни на пароход, ни в кафе-мороженое, ни на футбол. Он не хотел купить мяса и пойти в зоопарк кормить тигров, потом слетать на вертолёте в аэропорт. Нырнуть солдатиком с моста он тоже отказался. И многое другое предлагал я.
      — Ничего во всём этом нет необычного, — сказал папа.
      Я уж и не знал, что придумывать дальше. Мне самому посмотреть мультипликации и киножурналы, и то показалось бы необычным.
      — Понимаешь, почему мне неохота в зоопарк? Зверей и птиц там полно, а купить — ну хотя бы змею — нельзя, — сказал папа. — Поэтому мы поедем на Птичий рынок. Да, да! Там необычней всего! Я не был там целый век! Вот оно! Едем!
      — Что же необычного на рынке? — спросил я.
      — Всё! — крикнул папа.
     
     
      ГЛАВА 4
     
      Мы доехали на метро до Таганки. Мимо нас на эскалаторе спускались вниз люди — и взрослые, и мальчишки, держа в руках баночки, прозрачные мешочки, аквариумы, мешки и клетки. Клетки были пустые и с голубями, аквариумы — с рыбками и без рыбок.
      Вдруг прямо у меня за спиной раздалось:
      «Ку-ка-ре-ку-у!»
      Я обернулся. Стоявшая на ступеньку ниже тётенька испуганно запихивала в корзину красивую петушиную голову. А петух забился в корзинке, наверно, разозлившись, что ему не дали как следует покукарекать.
      Впереди нас кто-то тявкнул, потом кто-то мяукнул.
      — Разве на Дзержинской или Арбатской такое услышишь? Здесь всё необычно! — вслух сказал папа.
      А стоявший рядом с ним человек очень серьёзно заметил:
      — Мы никогда не забудем своего детства на лоне природы.
      — Вы абсолютно правы, — согласился папа, грустно полузакрыв глаза.
      — Ты жил с ним в одной деревне? — удивился я.
      Папа больно сжал мою руку, что всегда означало: «Не задавай при свидетелях дурацких вопросов!»
      — Всего хорошего! — улыбнувшись, сказал на прощание тот человек.
      — И вам всех благ! — ответил папа и объяснил мне: — Бывает, что два человека, причём — учти! — совершенно раньше незнакомые, вдруг на секунду почувствуют родство друг с другом. Слышал, кукарекнул петух, и мы уже попрощались, как приятели, а встретимся — поздороваемся, а может, и подружимся.
      — Но почему он сказал, что у вас было общее детство на природе, если вы незнакомы? — переспросил я.
      — Он имел в виду детство всего человечества. Понимаешь? Всего! Оно прошло в деревнях, на лоне природы. Городов тогда ещё не было, — терпеливо объяснил папа, начиная злиться.
      — А как это ты и он запомнили детство всего человечества? Как это так? — не удержавшись, переспросил я, потому что ничего не понял.
      Папа вспыхнул, но взял себя в руки и сказал очень тихо и очень спокойно. Так говорил он тогда, когда не мог ответить на мой вопрос.
      — Одно из двух — или мы идём на Птичий рынок, или займёмся вопросами и ответами.
      — Пойдём на рынок, — сказал я.
     
      В маршрутном такси папа молча и задумчиво смотрел в окно, как будто вспоминал детство всего человечества…
      Около ворот рынка нас сразу же подхватила толпа. Было тесно, но не так, как по утрам в метро, и никто не спешил.
      Вдруг мы попали в самую толкучку, и мне всё время приходилось задирать голову.
      Каких только рыбок тут не было! Их носили и в стаканчиках, и в полиэтиленовых мешочках, и в банках из-под горчицы и томатного сока, и в каких-то зеленоватых прямоугольных сосудах, похожих на куски льда.
      И во всех этих банках метались, медленно плавали и неподвижно висели разноцветные рыбки.
      Оказалось, что папа знал, как они называются.
      Красные и чёрные с мечами на хвостах — меченосцы… Изогнутые, словно луки, и полосатые, как зебра, — скалярии… Переливающиеся разными цветами, как мамин плащ, — бойцовые рыбки… Названия всех рыб запомнить было невозможно.
      Их рассматривали, приценялись, вылавливали маленькими сачками.
      Во многих аквариумах дрожали, словно жемчужинки, нанизанные на нитку, пузырьки воздуха. Его подкачку продавцы рыбок делали по-разному. Одни нажимали ногой на педальку, у других были надутые камеры, а один парень стучал локтем по боку, как будто у него под мышкой стоял градусник. Это он сжимал резиновую грушу. Около него собралась большая толпа. У парня на ремнях на груди висел аквариум, и в аквариуме плавали рыбки, названия которых папа не знал.
      — Почём рыбки? — спросила тётенька, стоявшая рядом с папой.
      — Три рубля, — мрачно сказал парень, смотря поверх покупателей.
      — Это полтора килограмма мяса! — ужаснулась тётенька.
      — И пять с половиной килограмм мороженого морского окуня, — вежливо подсказал папа.
      — Арифметику знаю и без вас! — Тётенька смерила папу с ног до головы страшным взглядом.
      — Пять с половиной килограмм окуня мы съедим за сколько? Дней за пять, — подсчитал папа. — А на пару таких рыбок можно любоваться вечно.
      — Вы это серьёзно? — поинтересовалась тётенька.
      — Вполне, — сказал папа.
      Мальчишка, скорей всего шестиклассник, долго приценивался, раздумывал, то и дело лазил в карман, наконец решился и протянул продавцу трёшку.
      — Вот эту мне! — Он показал пальцем на рыбку, ничем не отличавшуюся от других. Он настаивал, чтобы была выловлена именно эта рыбка, и продавец поймал ее сачком и осторожно пересадил в банку.
      Мальчишка отошёл в сторонку, всё время держа банку с рыбкой перед глазами. Рыбка закружилась так быстро, что мне показалось, будто в банке плавает живое колечко.
      — Я вполне проживу без этой рыбки, — заявила тётенька.
      — Несомненно, — вежливо подтвердил папа.
      Потом мы ходили вдоль рядов, уставленных аквариумами, тазами с живым кормом для рыбок и мешочками с сухим.
      — Давай заведём бойцовых! — сказал я папе.
      — Подожди. Сначала всё посмотрим. Кстати, если потеряемся, встретимся около вон того дедушки с картиной.
      Папа показал на старичка. Тот сидел на ящике, держа картину в позолоченной раме, и щурился на солнце. А эта рама неприятно била в глаза.
      — Вдруг он продаст картину и куда-нибудь уйдёт? — сказал я.
      Мы подошли ближе. Папа, склонив голову набок, рассмотрел картину и шепнул мне:
      — Дедушка никуда отсюда не уйдёт до закрытия рынка. За пятнадцать рублей эту мазню никто не купит.
      На картине был нарисован стол, покрытый золочёной скатертью. На столе стояло блюдо. И чего на нём только не было! И яблоки, и груши, и зеленый лук, и куча красных раков, и бледная, как будто недожаренная, курица, и даже непотрошёная щука с раскрытой зубастой пастью. Рядом стояли три кружки пива и гипсовая голова без глаз, как в школьном кабинете рисования. Почему всё это папа назвал мазнёй, я не понял. По-моему, картина была красива.
      — Сколько тех рыбок можно купить вместо картины? — спросил я.
      — Пять. Как у тебя в школе дела с арифметикой? — неожиданно поинтересовался папа.
      — Идут. Считаю палочки, — ответил я.
      Потом мы смотрели на кроликов, и мне не надо было задирать голову, как на рыбьей толкучке.
      Кролики лежали в корзинках, в картонных коробках и самодельных загонах из дощечек. Одни спали, другие хрустели морковкой и капустными листьями, а некоторые смотрели на меня, привстав на задние лапки, и, поводя длинными ушами, смешно топорщили губы.
      Глаза у кроликов были большие, добрые, а главное, у всех разные: синие, чёрные, коричневые и светло-серые.
      Я гладил кроликов, а папа беседовал с продавцами насчёт самой лучшей и выгодной породы.
      — Ну, правда, здесь необычно? — то и дело весело спрашивал он, и я кивал головой.
     
     
      ГЛАВА 5
     
      Потом мы очутились на голубиной толкучке. Голубей там было гораздо больше, чем людей, и казалось, что это они разговаривают и торгуются, а голубятники тихо курлыкают.
      Папа брал голубей в руки, расправлял им крылья, дул в перышки, осторожно тянул за клюв, потом приценялся и уводил меня за руку дальше.
      А около клетки с двумя бело-сиреневыми голубями папа остановился, закрыв глаза, замычал от удовольствия и спросил у продавца:
      — Дорогие?
      Продавец что-то неохотно ответил, а голуби посмотрели на папу так, словно они были орлами. Когда мы отошли в сторону, папа объяснил:
      — Это — почтовые. Пара стоит больше, чем мой костюм. Да что костюм! Если их выпустить в Минске, они вернутся в Москву. Умницы!
      Потом мы купили по паре пирожков с мясом и выпили кваса. Папа веселел прямо на глазах и ругал себя за то, что так давно здесь не был.
      Около забора, где продавались белые цыплята и курицы, я увидел тётеньку, которая считала, что лучше мороженый окунь, чем красивая рыбка. Я толкнул папу, и мы подошли поближе.
      Оказывается, тётенька хотела купить того самого петуха, кукарекнувшего на эскалаторе в метро. Она строго говорила хозяйке, что гребешок у него бледный, а в хвосте не хватает самых красивых перьев.
      — А вы посидите целый день в корзине и тоже небось побледнеете, — с обидой сказала хозяйка.
      — Мне кажется, что в этом петухе течет павлинья кровь, — сказал папа, погладив петуха по разноцветному перу, свесившемуся с края корзины. — Купим для домового зоосада?
      Я кивнул, и тогда тётенька быстро отдала хозяйке петуха деньги.
      Самого петуха со связанными ногами переложили в огромную, с десятком «молний» сумку. Он не вырывался. Только тихо и печально говорил: «Ко-ко-ку-ко», — и глаза его были полузакрыты.
      — Простите, сколько рыбок можно было купить вместо петушка? — все так же вежливо поинтересовался папа.
      — Три! — радостно сказала тётенька и охотно добавила: — На даче в траве он будет ужасно красив.
      — Не забудьте повесить на заборе дощечку: «Осторожно! Злой петух!» — посоветовал папа.
      Очень довольная тётенька улыбнулась и ушла, а из сумки торчал петушиный хвост, похожий на целую связку воронёных сабель.
      Мы пошли дальше, туда, откуда всё громче доносился до нас птичий свист. Но я не мог забыть печальное «ко-ко-ку-ко» и спросил у папы:
      — Петухи бывают почтовые, как голуби?
      — А как же! И рыбы бывают, и птицы, и кошки. Даже черепахи бывают почтовые. Только они долго возвращаются, — пошутил папа.
      — Ну а теперь тебе всё не кажется серым?
      — Пожалуй, мир расцвел. «Всё стало вокруг голубым и зелёным…» — пропел папа и потащил меня за руку к воротам, совсем в другую сторону от птичьего свиста.
     
     
      ГЛАВА 6
     
      Мы прошлись вдоль чугунной решётки скверика, за которой прогуливались люди с собаками. И все собаки были разных пород.
      — Вот главный собачий пассаж, — сказал папа, когда мы свернули в переулок за Птичьим рынком.
      Здесь продавались не только взрослые собаки, но и щенки.
      Взрослые собаки прижимались к ногам хозяев, не обращали внимания друг на дружку и совсем не лаяли, когда их осматривали.
      А щенки так же, как и кролики, тесно лежали в корзинках, сумках и коробках.
      Самые маленькие спали, устроившись поудобней. Те, что постарше, копошились, взвизгивали и щурили подёрнутые светлой пленкой глаза.
      Изредка нам попадались люди, продававшие кошек и котят.
      Папа объяснил мне, что желтые, длинные, голубоглазые кошки с тёмными носочками на лапах и такими же тёмными кончиками ушей привезены из Азии. Из страны Сиам. Это дорогие кошки, но папа купил бы, если бы не длинные когти и скрытный, как у всех кошек, характер.
      Мне показалось: кошки не понимают, что их продают, а собаки понимают и чувствуют. И от этого мне стало так жалко собак, что я захотел уйти обратно к птицам.
      Но папа не торопился. Он брал щенков на руки, гладил их, приценялся, а у хозяина здоровенного пса спросил:
      — Простите, а почему вы продаёте собаку, если, как вы говорите, она хороший сторож, умница, жрёт что попало и к тому же не имеет блох?
      Хозяин пса немного смутился и хмуро сказал:
      — Надо — покупай. Не надо — проходи. Уезжаю я.
      Пёс вдруг вскочил и залаял на папу. Папа после этого погрустнел и сказал, когда мы отошли:
      — Если бы у нас была собака и мы бы всей семьёй поехали в командировку, скажем, на полюс, — папа помахал рукой над головой, а потом показал под ноги, — или в Антарктику… я бы взял собаку с собой… В крайнем случае оставил бы соседям, родственникам или друзьям.
      — А вдруг они не взяли бы?
      — В тот самый момент они перестали бы быть моими друзьями и родственниками.
      — Правильно, — сказал я.
     
     
      ГЛАВА 7
     
      Конечно, на Птичьем рынке разных животных было меньше, чем в зоопарке, но зато я первый раз в жизни как следует рассмотрел острую мордочку ежа с зоркими глазёнками, намотал на руку безвредного желтопузика и увидел сиамских котов с голубыми глазами.
      Я все время тянул папу пойти посмотреть канареек и волнистых попугайчиков, но он никак не хотел уходить с собачьей площадки.
      — Давай купим щенка. Что же ходить и смотреть? — предложил я, ни капли не веря в то, что папа купит собаку.
      Я предложил просто так. Мы с папой не раз просили у мамы разрешения привести домой собаку, но мама ни за что не разрешала. Она говорила, что щенок — это грязь, блохи, вечные заботы и огромная ответственность.
      В ответ на мою просьбу папа молча на меня посмотрел долгим взглядом. Это означало, что он сам всё знает и понимает и нечего делать ему подсказки.
      И мы продолжали ходить и смотреть на собак, которые от тоски даже не бросались на кошек. Да и сами кошки при виде унылых псов не шипели…
      И вдруг сзади меня кто-то громко и радостно крикнул:
      — Двапортфеля-а!
      Я вздрогнул, но не обернулся. Мне не хотелось, чтобы папа и все люди на рынке узнали моё прозвище. Я зашел за папу, а кто-то ещё два раза крикнул, но уже совсем тихо. Наверное, подумал, что с кем-нибудь меня перепутал.
      Немного погодя я выглянул из-за папы и увидел Тигру. Папа и мама уже строго отчитывали его за крик в общественном месте.
      Тигра заметил, как я выглянул, и погрозил кулаком. За это его взяли за руки и повели дальше от собак.
      Вдруг папа с силой дернул меня за руку. Мы очутились в толпе, окружавшей кого-то. Папе было тяжело. Он одной рукой тащил меня за собой, а другой — загребал так, словно боком плыл по Чёрному морю борясь с волнами.
      Наконец, запыхавшись, папа пробился в первый ряд. Я задрал голову на человека в очень помятой шляпе. Он держал на руках собаку.
      Шерсть у неё была, как у козлёнка, — длинная, серо-белая, волнистая, а нерасчёсанная чёлка закрывала глаза, и казалось, что собака спит. Но она не спала, потому что чёлка над глазами всё время вздрагивала. И шевелились тёмные курчавые уши.
      Я цокнул языком.
      Собака потянула носом, направленным прямо на меня, вскинула чёлку. И в это мгновение я успел взглянуть в блеснувшие на солнце, полные слёз собачьи глаза.
      Не успев ни о чем подумать, я потянул папу за пиджак. Он нагнулся. Я сказал:
      — Давай унесём его отсюда! Давай купим!
      — Ты думаешь, это будет то самое необычное?
      — Конечно! Ушли без собаки, а приходим с собакой. Мы с ней уже переглянулись. Давай быстрей, а то кто-нибудь другой захочет купить!
      Папа сложил руки на груди и наморщил лоб. Он задумался.
      У хозяина собаки то и дело спрашивали, сколько она стоит. Он коротко отвечал:
      — Двадцать.
      При этом глаза его как-то неприятно бегали по сторонам, и я подумал, что лучше бы не у собаки глаза были прикрыты чёлкой, а у него.
      Услышав цену, многие, даже не торгуясь, выбирались из толпы. Я, не переставая, дёргал папу за пиджак. Наконец он спросил:
      — Какой породы щенок?
      — Помесь пуми — венгерской овчарки — с деревенской лайкой, — ответил хозяин.
      — Разве деревенские лайки бывают?
      — Раз бывают городские, значит, есть и деревенские, — сказал хозяин.
      — Логично, — заметил папа. — А родословная и вообще документы на него у вас есть?
      — Нет. Я вывез пса из Закарпатья. Если думаете, что он краденый, могу предъявить свой паспорт.
      Хозяин полез в карман за документами.
      — Я вам верю, — сказал папа. — Но родословная у него есть?
      — По линии овчарки — прапрапрадед был чемпионом Австро-Венгрии. Фон Тюбинген-Млецки. А прапрапрабабушка — фон Заксенгузнер. По линии лайки никого из знаменитостей нет.
      В толпе засмеялись. Я не понял, шутит хозяин или говорит серьёзно.
      Какая-то старушка недовольно заметила:
      — Расхваливает! Деньги большие запросил, а домой принесёшь и пожалеешь. То одно, то другое. А рынок — не магазин. Обратно не воротишь.
      После этих слов какое-то помятое лицо хозяина задергалось, и он ехидно сказал старушке:
      — К собаке прилагаются запчасти: лапы передняя и задняя, четыре клыка, хвост и дюжина блох.
      Кроме меня и папы, все засмеялись, а старушка обиженно вышла из толпы.
      — У меня есть вопросы, — сказал папа. — Возраст, имя, характер. Пожалуйста, без шуток.
      — Полгода ему примерно. Ни на одно из имен не откликается. Да, да! Характер весёлый. Озорной. У меня не было времени его воспитывать.
      — Понимаю, — сказал папа, посмотрев на опухший нос хозяина.
      — Что ещё вас интересует? Причина продажи?
      — Догадываюсь, — сказал папа, взъерошил и без того растрёпанного щенка, потрепал ему уши и пощупал нос.
      «Покупай же! Покупай же!» — молил я про себя папу.
      Он попросил поставить щенка на ноги. Хозяин спустил его на землю. Пёс постоял немного и улёгся, уткнувшись носом в вытянутые передние лапы.
      Я сел перед ним на корточки и осторожно погладил. Щенок тихо-тихо дрожал. Может быть, он плакал? И, не знаю почему, я вдруг почувствовал, что мы не расстанемся.
      — Ну что? Купим? — спросил папа, тоже присев на корточки перед щенком. (Я кивнул.) — Деньги есть. Но мы не подумали о маме. Помнишь, что она сказала, когда мне хотели подарить бульдога?
      Я вспомнил. Мама тогда сказала папе:
      «Или я, или бульдог. Выбирай!»
      «Конечно, ты!» — сказал папа, но мама обиделась за то, что он задумался перед тем, как ответить…
      — То-то и оно-то, — вздохнул папа, а хозяин между тем снова взял щенка на руки и презрительно смотрел на нас сверху вниз. Кажется, он собрался уходить.
      — Уговорим! Вот посмотришь — уговорим! — затеребил я папу.
      Он наконец решился, и все стало происходить, как во сне.
      Папа, не торгуясь, протянул две десятки хозяину, я подставил руки, и мне с минуту не верилось, что на моих руках лежит дрожащий мохнатый щенок.
      Хозяин быстро спрятал деньги и, наклонившись к папе, сказал:
      — Щенок не краденый. Запомните мою фамилию. — Он раскрыл какое-то удостоверение.
      Папа заглянул в него и спросил:
      — Аппетит хороший?
      — Не избалован. Есть всё. Почаще водите гулять. Пёс породистый. Зарегистрировать его я не успел. Пока!
      Папа слушал с растерянным видом, но отступать уже было некогда.
      Затем бывший хозяин таинственно исчез, а мы заметили, что на щенке нет ни ошейника, ни поводка.
      Папе пришлось вынуть из брюк ремень и с помощью двух скрепок соорудить ошейник с поводком.
      Я убедился, что ремень затянут не туго, крепко зажал его конец в руке и опустил щенка на землю.
      — Ну, пошли, Рекс! — убито сказал папа.
      Я догадался, что он, не переставая, думает, как мы придём домой и что скажет мама.
      Щенок не откликнулся на имя Рекс. Тогда я легонько дёрнул папин ремешок, и щенок поплёлся за мной, понуро опустив голову, а папа шел немного впереди нас, то и дело подтягивая спадавшие брюки. Изредка он оборачивался и выкрикивал то ласково, то строго:
      — Трезор!.. Грант!.. Тузик!.. Бэмс!.. Полкан!.. Чандр!.. Тёшка!.. Чоп!.. Ринг!.. Кутя!..
      Но наш щенок не обращал никакого внимания на все эти выдуманные папой имена.
      Вдруг, разозлившись на это, папа засунул два пальца в рот, оглушительно свистнул, и наш щенок даже присел от испуга, а мне показалось, что от этого страшного свиста в моих ушах заплясали тысячи горошинок и что весь рынок притих на мгновение.
      Папа виновато улыбнулся и обратился к толпе:
      — Товарищи! Понимаете, я подумал, что нам продали глухонемого щенка! Но он слышит. Слышит! Порадуйтесь этому вместе с нами!
      Голубятники стали стыдить папу за то, что свистит в общественном месте и пугает голубей. Кто-то даже хотел позвать милиционера.
      Тогда я потащил папу за пиджак, и он пошёл за мной, извиняясь направо и налево.
      Я обиделся, потому что не раз спрашивал, как научиться свистеть двумя пальцами, но папа отвечал, что сам не умеет с детства и других не собирается учить.
      Он догадался, о чём я думаю, и весело предложил купить на оставшиеся деньги двух волнистых попугайчиков.
      — Скажем маме, что щенки продавались с сопутствующими товарами. Семь бед — один ответ!
      У меня сразу пропала вся обида.
      — Не надо попугаев. Лучше на такси доедем. В метро нас с собакой не пустят, — сказал я.
      Мне было радостно, что мы с папой не потеряли друг друга в такой огромной толпе, и купили щенка, и идем домой, где наша мама, наверно, уже готовит вкусный обед и не знает, что теперь нас будет четверо: папа, мама, щенок и я.
      Наш щенок, наверно, принял чью-то длинную ногу в сапоге за столб и поднял уж было лапу, но я вовремя дернул за ремешок и побыстрей увёл щенка с территории рынка.
     
     
      ГЛАВА 8
     
      Мы заняли очередь на такси. За нами встала тётенька, которая не хотела покупать рыбок, но купила петуха. Папа раскланялся с ней и воскликнул:
      — Потрясающая покупка!
      В одной руке тётенька держала сумку с петухом, а в другой — картину старичка с бледной курицей, Щукой, яблоками, пивом, раками и безглазым гипсовым человеком.
      Чтобы позолоченная рама не пачкалась, тётенька поставила её на туфлю с огромной пряжкой.
      — За сколько вам достался этот шедевр? — тихо спросил папа.
      — Четыре рубля, — так же тихо ответила тётенька и прижала картину к ноге, подозрительно посмотрев на любопытных зевак.
      Папа ещё больше напугал тётеньку:
      — Такое бывает раз в жизни. Вам чудовищно повезло. Но вы сошли с ума! Такие шедевры в Лондоне возят в бронированных каретах под охраной молодчиков с бесшумными лазерами и мазерами.
      Тётенька заулыбалась, не зная, верить папе или нет, а я представил, как на броневик, в котором перевозили тётеньку с картиной, напали бандиты — пять Фантомасов, разогнали всю охрану, не побоявшись лазеров и мазеров, и постучали в дверь броневика.
      «Кто тут?» — спросила тётенька.
      «Свои!» — ответил басом главный Фантомас.
      Я представил, как доверчивая тётенька открыла дверь броневика, у неё из рук вырвали картину, но тут из сумки с «молниями» закукарекал Петушок — Золотой гребешок, и все бандиты от страха попадали на землю с поднятыми руками…
      Тут щенок почему-то рванулся, но я крепко держал в руке поводок. Мне показалось, что в толпе мелькнуло помятое лицо его бывшего хозяина.
      Пока мы стояли в очереди, нас несколько раз спрашивали, сколько мы отдали за щенка. Папа отвечал, что этой собаке нет цены, что она дороже бенгальского тигра, муравьеда и цветного телевизора.
      Тётенька даже предложила поменять картину с петухом в придачу на нашего щенка, но папа вежливо отказался…
      В такси щенок улёгся на резиновый коврик и прижался к моим ногам. Он всё ещё дрожал.
      Папа всю дорогу разговаривал с шофёром про новую «Волгу» и собак.
      Когда мы въехали на нашу улицу, он вздохнул и уныло посмотрел вокруг, как будто всё так же, как на той неделе, стало для него серым и скучным.
      А мне было радостно и празднично! Но всё ещё как следует не верилось, что щенок мой взаправду, что мы вместе будем гулять и играть. Пока он не вырос, я буду его защищать, а потом уж он сам никогда не даст меня в обиду. «А то, что у тебя нет имени, — ерунда! Придумаем! Только не скучай по тому человеку! Не стоит, наверно, из-за него переживать…»
      Так я думал и ласково гладил щенка, а он всё доверчивей тыкался в мою ладонь сухим и горячим носом.
     
      На прощание шофёр посоветовал не давать щенку каких-то трубчатых костей от куриц, гусей и уток. Потому что он сам однажды подавился такой костью, и её пришлось вытаскивать самым сильным магнитом нашей страны.
      Папа скучным голосом объяснил, что никакие магниты не притягивают костей.
      Но шофёр всё-таки доказал папе, что некоторые магниты притягивают даже гречневую кашу, потому что в ней много железа. Папа слегка застонал — он ненавидел гречневую кашу — и расплатился с шофёром. Шофёр не велел давать щенку грецких орехов, пирогов с грибами, красной икры, фазанов, крабов и, расхохотавшись, уехал.
      А нам было совсем не до шуток.
      — Тэк-с, тэк-с, — сказал папа, посмотрев на наше окно, и как следует подтянул брюки. — Действительно, мы совершили нечто необычное. Пошли. Что ж теперь делать… Тэк-с, тэк-с… За мной!
      Но щенок не откликнулся на имя Тэкс. Он обнюхивал угол нашего дома, потом задрал голову вверх и вздохнул, наверно, подумав: «Большой какой дом. Весь сразу не обнюхаешь».
     
     
      ГЛАВА 9
     
      Когда мы вошли во двор, кто-то сразу закричал:
      — Двапортфеля!
      — Эгей!
      — Он с собакой!
      Папа и на этот раз не понял, что Двапортфеля — моё прозвище. А я решил никогда на него не откликаться и тут же догадался: настоящее имя щенка забыли, а он помалкивает, не откликается на другие имена и ждет, когда назовут правильно. Вот и я так же буду помалкивать, пока им не надоест кричать «Двапортфеля!».
      …Мы с трудом прошли сквозь толпу ребят в подъезд. Папа вызвал лифт. Лифтёрша тётя Кланя зло предупредила:
      — Если кабину будет опоганивать, я ЖЭКу пожалуюсь. С тряпкой теперь за вами ездить?
      — Этого ещё не случилось. Зачем шуметь раньше времени? Вот когда случится, тогда и пошумим, соберёмся и пошумим, — тихо сказал папа. — Щенок прекрасно знает правила поведения в лифтах. Он родился и вырос в высотном доме.
      — Как зовут-то мохнатого? — угрюмо спросила наша лифтёрша.
      — Пока что инкогнито, — сказал папа, подумав.
      — Не выговоришь! — удивилась тётя Кланя.
      — Что за имя Инкогнито? — спросил я папу в лифте.
      — Инкогнито — это не имя. Это означает, что щенок пожелал временно остаться неизвестным.
      Поднялись мы благополучно и встали перед нашей дверью.
      Мы слышали, как мама скоблит ножом сковородку и что-то весело напевает. Один шаг отделял нас от обеда, а из щели около замка прямо нам в носы ударял запах котлет с луком и дух горячих макарон, которые мама только что переложила из кастрюли в миску с дырочками.
      — У-ух, какой обед! — взвыл папа и, набравшись смелости, шепнул мне: — Поднимись на площадку. Я иду первым. Беру огонь на себя.
      Я поднялся повыше. Папа как ни в чём не бывало замурлыкал песенку, воткнул ключ в замок и быстро вошёл в квартиру.
      Я ждал ни жив ни мёртв, взяв щенка на руки, и заранее решил пообещать маме всё, что угодно, лишь бы не отдавать щенка обратно.
      И научиться быстро читать, и не ломать приёмник, и не забывать здороваться с соседями по подъезду, и не пить после обеда холодную воду, и вытирать насухо руки, чтобы не было цыпок, и глотать зимой рыбий жир, и не повторять нехороших слов.
      Всё, что мама захочет, я могу пообещать и выполню своё обещание.
     
      Не знаю, сколько я ждал с задремавшим щенком на руках. Вдруг щёлкнул замок, папа вышел на площадку и поманил меня рукой. Сразу стало видно, что он брал огонь на себя — он стоял в одних трусиках и в майке и был очень растрёпан, как будто мама намылила ему голову.
      Я спустился с лестницы. Папа пропустил меня вперёд, и тут навстречу мне из комнаты вышла рассерженная мама с одёжной щёткой в руках и с запылёнными папиными брюками на плече.
      — Вот, — сказал я, сглотнув слюну, и приготовился разреветься.
      — Прапрапрадед у него фон Тюбинсгаузен Второй, а бабка — баронесса фон Глейшвильбук, — осторожно заметил папа.
      Мама, всё ещё ничего не говоря, вручила ему брюки и щётку. Потом взяла у меня щенка и подержала его на вытянутых руках перед собой, как меня маленького на фотокарточке.
      А щенок — смешной, лохматый, беспомощный — дрыгал задними лапами и сквозь космы, свисавшие со лба, смотрел на маму.
      — Бедный пёс! Худоба. Рёбер только из-за шерсти не видно, — наконец сказала мама, и, прислонившись к стене, я вздохнул с облегчением.
      Она не разозлилась! Она разрешит! Она бы так не говорила, если бы не хотела разрешить!
      — Понимаешь, я вовремя сообразил, что такой пёс, кроме службы и дружбы, даст нам массу шерсти. Мы навяжем носки, свитера, лыжные шапки, а для тебя — пальто джерси, — осмелев, сказал папа. — Мы победим простуду, не будем бюллетенить и пропускать уроки!
      — Пойди на балкон и почисти брюки, — строго сказала ему мама и сняла со щенка папин ремешок.
      Папа радостно ушёл на балкон чистить свои новые брюки. При этом он успел весело подмигнуть мне.
      — Ну а кто за ним будет ухаживать? — спросила мама.
      — Как — кто? Всё я буду! И кормить, и гулять, и убирать… если нужно!
      — А кто за тебя будет делать уроки? Ты не забыл про свой испытательный срок?
      — Наоборот, теперь я буду ещё лучше учиться, — сказал я, и мама засмеялась от слов «ещё лучше».
      — Ладно. Посмотрим. Щенок очень милый. Давай договоримся: берём его с испытательным сроком на неделю. Если для тебя и отца собака не игрушка, пусть остаётся. Не будете ухаживать — найдём других, хороших хозяев. Правда, он милый. Но вы с отцом странные люди. У щенка ни имени, ни документов. Ничего! — удивилась мама.
      А наш щенок зашёл в большую комнату, постоял, подумал, потом поднял лапу на правую ножку стола.
      — Я этого ожидала, — сказала мама. — Неси тряпку.
      Я принёс тряпку, вытер лужу, тряпку прополоскал: выжал и повесил на нижней жёрдочке балкона.
      — Первым делом надо его отмыть, — вдруг решила мама. — Он грязен, как бесёнок. Митя! — позвала она папу, который всё ещё чистил на балконе брюки. — Достань ванночку, в которой мы купали Алёшу.
      — Может быть, сначала пообедаем? — недовольно спросил папа, но мама подтвердила своё решение немедленно искупать щенка.
     
     
      ГЛАВА 10
     
      Папа полез на полати и достал ванночку, а я поддерживал стремянку, чтобы он не свалился, как совсем недавно, когда доставал фотоувеличитель.
      В это время щенок как неприкаянный слонялся по квартире.
      Мы поставили ванночку на табуретку, поставленную в ванну, и я никак не мог вспомнить, как меня маленького купали в ней.
      Мама налила в неё немного шампуня и взбила белую пену. Я вовремя сбегал за щенком, который уже прилаживался у чёрной ножки радиолы.
      В ванночке он стоял смирно, но нанюхался пены и пару раз чихнул.
      Мама ловко его намылила, и вода вмиг стала грязно-чёрной. Папа покачал головой, сливая эту воду в уборную, и щенка ещё несколько раз намыливали в чистой воде.
      Вода постепенно становилась всё светлей и светлей. И щенок тоже.
      Потом мы его прополоскали в слабом растворе марганцовки, поставили под душ, промыли глаза и вынули из ванной.
      Он вдруг вырвался у меня из рук, вбежал в большую комнату, встряхнулся, и обои сразу потемнели от накрапа такого мелкого дождика.
      Я бросился на щенка со старой простынёй, но он увильнул. Тут мама закричала:
      — Кыш! Кыш отсюда!
      И вот что интересно: щенок не испугался, а присел от неожиданности и, немного склонив набок голову, уставился на маму.
      — Кыш! — ещё громче мамы крикнул папа, и щенок зашевелил своими длинными ушами, с кончиков которых стекали на пол капельки воды.
      — Кыш! Кыш! Иди ко мне! Ну, иди! Иди! — ласково позвал я.
      И вдруг наш мокрый, жалкий, худенький щенок подпрыгнул на месте и с такой радостью и силой завилял хвостом, что обрызгал всех нас, и диван, и папину белую рубашку, висевшую на стуле. Мама захохотала.
      Тут я наконец опомнился, набросил на щенка простыню, завернул его в неё и стал протирать. Простыня сразу намокла, и маме пришлось доставать моё старое мохнатое полотенце.
      — Вот чудо! Неужели «Кыш» — его имя? — сказала мама и прислушалась к этому имени. — Кыш! Кыш!..
      Щенок повизгивал у меня под руками, но я всё же протёр его как следует и выпустил из полотенца.
      Папа присел на корточки, протянул руку к щенку и сказал:
      — Ну что ж, Кыш так Кыш! Прекрасное имя. Будем знакомиться. Давай лапу. Ну, ну, давай. Вот эту, правую…
      Кыш присел, немного подумал и подал папе лапу. Потом подал мне и маме, которая уже успела протереть весь пол тряпкой.
      А я всё думал: почему ему понравилось имя Кыш?.. И вдруг догадался и всем объяснил:
      — Наверно, старый хозяин прогонял его отовсюду и на каждом шагу орал: «Кыш! Кыш!» Вот видите? Кыш! Иди ко мне… — Кыш, как учёный пёс, подошёл ко мне и ткнулся носом в коленку.
      А папа заметил, что нос у него теперь не сухой и не горячий, как на рынке, а прохладный и влажный.
      — Значит, у него хорошее настроение и он нам рад, — решила мама. — А теперь за стол. Обедать!
      Чтобы Кыш не был попрошайкой, его на время обеда закрыли в маленькую комнату, где я спал.
      И мы сели обедать. Мы ели борщ, а сами говорили только о Кыше. Чем его будем кормить и сколько раз в день. Что ему можно давать, а чего — нельзя.
      Папа быстро съел борщ и ждал, когда мама положит в его тарелку мозговую кость. Он больше всего на свете любил глодать между первым и вторым кость. А мама специально для папы покупала в магазинах мясо с мозговой костью. Папа так всегда и говорил:
      «Я ем суп исключительно для того, чтобы подготовить место для работы над костью».
      Он и вправду работал над ней так ловко, что приятно было смотреть. Кость — вся в кусочках жира, в хрящиках — под конец этой работы становилась такой, словно целый век пролежала под солнцем…
      Папа сидел, слегка прищурившись, и ждал стука кости об тарелку. Но когда этого не произошло, он с удивлением посмотрел на маму и сам полез в кастрюлю. Мама засмеялась и хлопнула его по руке.
      — Митя! Теперь все кости мы будем отдавать щенку. Неужели это не ясно?
      — Почему же это должно быть ясно? — с обидой спросил папа.
      — Потому что у щенка растут и развиваются зубы. Я читала, что в это время ему рекомендуют давать кости. Помнишь, как у Алёши прорезались зубы и он тащил в рот что попало?
      Мне снова не удалось вспомнить, как у меня чесались зубы.
      — Но, кажется, мы не давали ему тогда глодать мозговые кости? — тихо, с ещё большей обидой сказал папа и, покосившись на конец кости, торчавший из кастрюли, грустно скривил губы…
      Я однажды поинтересовался, почему папа так любит мозговые кости и даже рычит, когда их ест. Папа объяснил, что у человека имеется память о самых далеких временах его прошлой жизни и что, наверно, он вспоминает их, когда видит мозговую кость…
      Папа сидел нахмурившись. Я ему сказал:
      — Ты сам рассказывал, что люди сделали собак домашними, когда жили в пещерах. И что они приучили их к себе вкусными костями. Значит, раньше было не жалко, а теперь пожалел?
      По-моему, папа смутился. Он промолчал и съел вместо двух котлет три.
     
     
      ГЛАВА 11
     
      После обеда мы пошли кормить Кыша. Наш щенок лежал около батареи. Он уже немного просох и был очень чистым и красивым.
      Мы решили, что его место будет в моей комнатке. Поставили миску с борщом и огромной костью около батареи и отошли в сторонку.
      Кыш встал, подошёл к миске и вдруг, даже не принюхавшись как следует, набросился на борщ. Только цоканье языком было слышно, пока кость не загремела в пустой миске. Тогда Кыш вытащил кость, положил на пол, а сам лёг рядом, вытянув морду, и замер, словно ждал, когда она побежит от него, чтобы устроить за ней погоню. Но кость и не собиралась бежать.
      Кыш встал, обошёл её со всех сторон, тронул лапой, развернул поудобней, подтащил поближе к окну, чтобы на неё падал свет, прилёг и начал есть с хрящиков.
      Папа, наблюдавший это, вышел из комнаты. Мама прямо тряслась от хохота. И мы с ней тоже вышли, чтобы не мешать Кышу глодать кость.
      Только я не удержался, сказал: «Кыш!» — и заглянул в щёлку. Кыш сразу обернулся, ничего не понял, подумал, что ослышался, и снова взялся за дело.
      До вечера я два раза выходил с ним гулять в скверик перед нашим домом, но ремешок не снимал.
      А папа весь вечер был мрачным. Он то и дело курил, стоя на балконе, хотя вообще был некурящим.
      По-моему, всё опять казалось серым.
      — Может, ты простыл? Или за кость обиделся? — спросила мама.
      — Да нет, — отмахнулся папа. — Неужели трудно понять? Я целую неделю собой недоволен. У меня серое настроение.
      — Ты не поругался ли с Сергеем Сергеевым? Что-то он давно у нас не был?
      — Дайте мне побыть в одиночестве, — сказал папа, закрыв балконную дверь.
      Мама постелила мне постель. При этом она вынула из-под моей подушки матрасик, который еще раньше лежал на дне коляски, и сказала:
      — Нужно Кыша приучить спать на нём. Но как?
      — Очень просто! Давай потрём матрасик о Кышеву спину.
      Мы так и сделали, хотя мама сомневалась в успехе, а Кыш вырвался из рук, схватил кость и убежал на кухню.
      Я стал за ним следить. Он, оказывается, искал, куда бы припрятать кость. В кухне ему не понравилось. Там в ящиках лежали пустые банки и, главное, пахло луком.
      Тогда он побежал в большую комнату, залез под диван, потом вылез, прошёлся, решил, что под диваном оставлять кость нельзя, и опять вернулся в нашу комнату.
      Вот тут-то мама поверила, что я был прав. Кыш обнюхал матрасик и посмотрел на нас.
      — Вот милый пёс! Хочет что-то сказать, но не может, как все собаки, — сказала мама.
      — Почему это не может? — возразил я. — Он и говорит. Только ты не понимаешь и никто не понимает.
      — А ты?
      — А я понимаю! — сказал я, не задумываясь.
      — Ну и что он сказал, когда на нас посмотрел? — спросила мама.
      Кыш в этот момент затолкал кость под матрасик и сам на него улегся.
      — Вот что он сказал, — объяснил я. — «Какой же я глупый! Ищу, куда спрятать кость! А ведь здесь моё место! И пусть кто-нибудь попробует украсть!»
      Кыш тихо, но с угрозой зарычал.
      — Вот видишь! — крикнул я радостно. Мама очень удивилась и велела мне ложиться спать, чтобы встать пораньше и вывести Кыша на прогулку.
      — Теперь ты перестанешь быть засоней!
      Мама потушила свет и ушла. Я разделся, нырнул в кровать и вспомнил весь сегодняшний день.
      Как мне утром было обидно, что у меня такое прозвище — Двапортфеля и что я самый маленький первоклашка… Я вспомнил, как выпустил воробья и муху, как у папы было серое настроение…
      Как мы ходили по Птичьему рынку и вдруг неожиданно купили грустного щенка — нашего Кыша…
      …И ведь это правда. Вот он, лежит и ровно дышит. Белый клубочек на тёмном матрасике…
      И тут я стал такой счастливый, что сразу заснул…
     
     
      ГЛАВА 12
     
      Разбудил меня Кыш. Он злобно на кого-то рычал. Я быстро оделся и спросил:
      — Кто тебя разозлил?
      Кыш перевернул лапой кость и сказал: «Там внутри что-то вкусное. Почему оно не выходит, если я хочу его съесть? Р-роа!»
      — Вот тебе и р-ра! — сказал я и отвёрткой выковырял из кости кусочки застывшего мозга.
      Кыш вмиг слизнул его с пола и попытался заглянуть в дырку: может, этот вкусный хитрый мозг ещё не весь вышел?
      Вчера вечером мама из своего старого лакированного ремешка смастерила Кышу ошейник с медным колечком от карниза. Я привязал к нему длинную верёвку и, стараясь не шуметь, вывел Кыша во двор.
      Было рано и холодно. Многие жильцы уже спешили на работу. Они останавливались, чтобы погладить весёлого щенка, но я говорил: «Фу!» — и Кыш увиливал из-под чьей-нибудь руки. И жильцы удивлялись, что такой маленький щенок всё соображает.
      Я стоял на тротуаре, а Кыш бегал за оградой скверика, делал свои дела и гонялся за красными и жёлтыми лапками кленовых листьев. Ему было тепло в шубе, а я продрог.
      Мама и папа уже проснулись, когда мы пришли с прогулки.
      Я налил в миску молока. В молоко накрошил хлеба. Кыш вдруг завизжал жалобно и забегал по квартире. Наверно, вспомнив своего старого хозяина, он загоревал. Потом успокоился и стал есть.
      Папа в это время включил свою электробритву «Нева» и стал бриться.
      Кыш сразу рявкнул и тревожно повёл носом, как будто возле него летал огромный жук и хотел похозяйничать в Кышевой миске, а может, и укусить самого Кыша.
      «Ззз-у-у-з-зу», — жужжала бритва, и Кыш пополз на этот звук.
      Папа, ничего не подозревая, брился, а Кыш подкрался, подскочил и хотел схватить белого жужжащего «жука», но только задел шнур.
      Папа испугался и чуть не уронил бритву на пол. Кыш завертелся вокруг него и отчаянно залаял.
      Тут я закричал:
      — Фу! Кыш, фу!
      Но папа для шутки поводил перед Кышевым носом неумолкавшей бритвой, и Кыш прямо обезумел от ярости. Успокоился он тогда, когда мама сама разозлилась, прибежала из кухни, выдернула шнур из розетки и сказала папе:
      — Мы всех соседей перебудим! А щенок станет нервным из-за этого жужжанья. Видишь, он из себя выходит. Нашёл игрушку!
      — Я, кажется, брился и никого не трогал, — ответил папа и снова включил бритву, потому что успел выбрить всего-навсего один подбородок.
      А Кыш снова с лаем и визгом бросался на своего врага — бритву. Папа тоже разозлился и начал его отгонять. Тогда я оттащил Кыша в кухню, но и там он лаял так, что я испугался за его горло.
      — Митя! Неужели ты не можешь ему уступить? — сказала мама.
      — Хорошо. Я уступаю и иду на работу небритым. Пусть Сергей Сергеев скажет, что я бросаю вызов коллективу! — уступил папа и выключил бритву.
      «Да, это точно: поссорился со своим лучшим другом дядей Сергей Сергеевым», — подумал я.
      Кыш прислушался к тишине, посмотрел на меня и сказал:
      «Р-ры! Видел, как я расправился с этим жуком? Я вас всех от него защищу! Р-ры!»
      Когда мы стали завтракать, я объяснил папе, что Кыш нападал на бритву, потому что он наш верный и преданный друг. Папа немного смягчился.
      — Может, его предки воевали со всякими жуками, слепнями и прочими вампирами? Но что же, мне теперь из-за этого отращивать бороду?
      — Брейся безопасной, — предложила мама.
      — А если у меня от неё раздражение?
      — Тогда не надо было покупать щенка, в конце концов!
      — М-да! Вчера меня лишили кости, а сегодня я не брит!
      — Зато ты похож на шкипера с пиратского корабля! — пошутила мама.
      — Спасибо за всё! — очень недовольно сказал папа, с жалостью посмотрел на себя в зеркало и ушёл на работу.
      — Наверно, у него неприятности, — предположила мама и предупредила меня ещё раз, что если из-за щенка я буду плохо учиться, то его тут же отдадут человеку, который умеет и собак воспитывать, и не отставать в учёбе.
      Я тут же заявил, что сам являюсь именно таким человеком.
      — Посмотрим, — сказала мама и тоже ушла на работу.
      А мне неохота было идти в школу. Опять на каждом шагу слышать: «Двапортфеля! Двапортфеля!» И раскладывать буквы по кармашкам азбуки, и считать палочки, и читать по слогам!.. Когда дома тебя ждёт Кыш!
      Тут я ещё раз пожалел, что родился в самом конце августа, а не в середине сентября, но всё же оделся, взял портфель и незаметно улизнул из дома, пока Кыш дремал на матрасике.
     
     
      ГЛАВА 13
     
      На первый урок я немного опоздал, потому что смотрел, как заводят мотор экскаватора, и наша учительница Вета Павловна сказала:
      — Сероглазов, ты живёшь ближе всех от школы!
      — Больше не буду! — ответил я так, как меня учил папа.
      — Садись. У тебя теперь новая соседка.
      Я сел на место и посмотрел на свою новую соседку. Она тоже посмотрела на меня и подвинулась на самый краешек скамейки.
      — Не бойся. Я ни к кому не пристаю! — шепнул я. — Тебя как зовут?
      — Снежка, — ответила моя соседка.
      И я с завистью подумал: «Какое хорошее прозвище!»
      — А тебя как зовут? — спросила она.
      — Алексей, — сказал грустно, потому что ни разу в школе меня никто так не звал.
      Вета Павловна, подойдя к нашей парте, сделала нам замечание. Особенно строго она отчитала Снежку и пообещала пересадить её на другую парту.
      Мы больше не разговаривали. Я всё время думал про Кыша. Как он там один?
      А на большой перемене не выдержал и сбегал домой. Кыш залаял, когда я возился с замком, а когда открыл дверь, бросился на меня с радостным визгом.
      «Р-ре! Где ж ты пропадал?» — спросил он.
      — В школе, — сказал я. — Ничего не поделаешь. Нам, людям, нужно учиться. Впереди ещё два урока. Ты не скучай. Вот тебе бублик. Когда приду — пообедаем! И ничего не порть.
      «Р-ру! Ладно», — согласился Кыш, уныло проводив меня до двери.
     
     
      ГЛАВА 14
     
      Я быстро вернулся обратно в школу. Переменка ещё не кончилась. Меня сразу обступили ребята.
      — Двапортфеля! Ты почему не говоришь, что тебе купили собаку? — спросил Тигра.
      Я решил никогда не откликаться на прозвище и сделал вид, что не слышу.
      — Двапортфеля! — заорал прямо мне в ухо Тигра.
      Но я даже не пошевельнулся и замер от страха.
      — Ты что, оглох? Двапортфеля!!
      Вдруг Снежка вышла из-за парты и тихо сказала Тигре:
      — Его зовут Алексей, а не Двапортфеля.
      — Что-о? — удивился Тигра и присел от удивления.
      Но Снежка не испугалась. Она подошла, стукнула Тигру учебником по голове и повторила:
      — Его зовут Алексей, а не Двапортфеля! Тебе ясно?
      Тигра заулыбался, как будто не поверил, что какая-то девчонка хватила его, самого высокого в классе, учебником по голове. А Снежка, чтобы он в этом ни капли не сомневался, стукнула ещё раз.
      В классе было тихо-тихо. Тигра сидел растерянный и беспомощный. Напасть на Снежку он не решался!
      — Запомни! А-лек-сей! Я за него заступаюсь!
      — Не Алексей, а Алёшка его зовут, — подсказал кто-то.
      — А я говорю — Алексей! — упрямо заявила Снежка, топнув ногой, и никто не захотел с ней спорить. — А ты, Алексей, никого не бойся! Если кто к тебе пристанет, я его сразу чернилами оболью.
      Мне стало стыдно, что я всех боюсь, а Снежка не побоялась Тигру, хотя он сильнее её в тысячу раз…
      Тут зазвенел звонок, и пришла Вета Павловна. Она оглядела всех нас и сказала Тигре:
      — Миша Львов! Ты опять забыл дома платок?
      — Нет. Вот он, у меня в кармане, — ответил Тигра.
      — Так почему ты вытираешь нос промокашкой?
      — Потому что так быстрей, — признался Тигра, и он сам и мы вместе с Ветой Павловной засмеялись.
      — Пожалуйста, больше так не делай… Ребята! Этот урок будет у нас уроком воспоминаний. Но каждый из вас пусть вспомнит не то, что было год или два назад, а вчерашний воскресный день. Как вы его провели? Что вам больше всего запомнилось? Только вспоминать будем по очереди. Кто первый? Послушаем Серёжу Козлова. Он раньше всех поднял руку.
      Серёжа вышел к доске и сказал:
      — Я был на свадьбе у дедушки и бабушки. Свадьба была не простая, а золотая. Бабушка испекла вот такой — больше стола — пирог. И на нём написала слова из поджаристых букв.
      — А интересно, что было написано на пироге? — спросила Вета Павловна.
      — Я хотел прочитать, но пирог съели вместе с буквами.
      — Ничего, Серёжа! Скоро мы научимся читать быстро. Мы рады, что тебе пришлось побывать на золотой свадьбе бабушки и дедушки.
      — У меня бабушка год назад умерла, — шепнул я Снежке.
      — А у меня дедушку на войне убили, — ответила Снежка.
      После Серёжи Жора Фёдоров вспомнил, как он был с сестрёнкой в кукольном театре и в перерыве пил лимонад…
      А Маша Бочарова сажала под окном сирень и потом смотрела телевизор…
      А Оля Данова, по прозвищу Ога, ездила с папой и мамой в лес и пекла в костре картошку…
      А Митя Вишневский ходил с братом на футбол, потерялся во втором тайме, и про него объявляли по радио.
      А Кац был в зоомузее и отломал ребро от огромного первобытного ящера. За это его папа чуть не заплатил штраф и целый час прикреплял ребро на место.
      А Ревик Бабаджанян ездил во Внуково провожать бабушку и видел новый самолёт…
      Но интересней всех вспомнил Миша Яковлев.
      Папа повёл его на ВДНХ. Они катались по выставке в маленьких вагончиках. Потом пошли смотреть ракету «Восток», в которой Гагарин летал над всей Землёй. И пока папа разговаривал с каким-то знакомым, Миша подошёл к ракете и быстро поднялся по лесенке в кабину. Там он уселся в кресло, посмотрел в круглое окошко и нажал красную кнопку. Внизу сразу загрохотало. Миша сначала испугался, что без разрешения улетает в космос и даже не знает, какую нажимать кнопку для возвращения обратно, но вспомнил, что теперь умеют делать стыковку кораблей на орбите и, значит, за ним прилетит или Титов, или Леонов и возьмут на буксир.
      — Но ракета не взлетела. Она была привязана, — сказал Миша с сожалением. — Посмотрел я вокруг из круглого окошка, потом сошёл вниз, и мне здорово попало.
      Этот рассказ мы слушали с большим интересом, хотя кто-то с задней парты угрюмо заметил:
      — Враки!
      За это Вета Павловна сделала ему замечание, а Мишу похвалила, но вместе с тем не велела больше лазить куда попало, если мы пойдём на экскурсию.
      — Сероглазов! Смелей поднимай руку! Не стесняйся!
      Мне очень хотелось вспомнить, как мы с папой купили Кыша и как на рынке было интересно, и я про все это рассказал. Вета Павловна меня похвалила и вдруг подошла к Тигре. Он плакал, согнувшись над партой.
      — Миша Львов! Что с тобой? Кто тебя обидел? — спросила Вета Павловна, положив ему руку на плечо, но он только всхлипывал и ничего не отвечал.
      У Снежки был виноватый вид. Она думала, что это из-за неё плачет Тигра.
      Вета Павловна наклонилась к нему, и я услышал, как Тигра сказал:
      — Все было плохо… совсем плохо…
      После этих слов он перестал реветь и приложил к щеке промокашку, а рассказывать, что у него было плохого, отказался.
     
     
      ГЛАВА 15
     
      На последнем уроке я опять только и думал о Кыше и сразу же после звонка хотел убежать домой, но Вета Павловна велела нам построиться и организованно идти в раздевалку.
      Снежка и я шли первыми. Старшеклассники, смотря на нас, удивлённо говорили:
      — Двапортфеля! Ну и кнопка!
      В конце коридора мы остановились около большой школьной стенгазеты, и Вета Павловна показала на фотокарточку парня в купальной шапочке. Одной рукой он держался за поручни. Лицо у него было счастливое, всё в капельках воды. Он вылезал из бассейна.
      Я не сразу узнал его из-за купальной шапочки и улыбки. Это был Рудик Барышкин. Девятиклассник, мой сосед по подъезду и хозяин немецкой овчарки Геры. Он никогда почему-то не улыбался, ходил задрав нос и ни с кем не здоровался. Я рассказал об этом Снежке.
      — Сразу видно, что воображала! — сказала Снежка.
      А Вета Павловна объяснила:
      — Ребята! Это Рудик Барышкин. Ученик нашей школы и известный чемпион по плаванию. Делайте по утрам зарядку. Старайтесь — и вы будете рослыми, сильными и ловкими, как он. А может быть, тоже установите новые рекорды.
      — Меня к врачам водили, и зарядкой я занимался, и гантели поднимал, и эспандер растягивал, а всё равно плохо вырастаю, — сказал я Снежке.
      — Зато у тебя фамилия Сероглазов, и совсем это не главное, чтобы быть длинным, — успокоила меня Снежка.
      Вета Павловна ещё что-то рассказывала про Рудика Барышкина и его рекорды, но я не выдержал и сбежал домой к Кышу, хотя знал, что завтра мне попадёт за нарушение дисциплины.
     
     
      ГЛАВА 16
     
      Я открыл дверь, и у меня потемнело в глазах: в коридоре валялась скатерть с обеденного стола. Наверно, стоявшая на ней ваза с георгинами упала и разбилась. Пол был усеян обрывками «Огонька». На них лежал изжеванный галстук.
      Сам Кыш не выбежал ко мне навстречу, потому что был занят делом: он подпрыгивал и хватал зубами верёвочку выключателя с белым шариком на конце. Её из-за меня сделали длинной.
      При этом две лампы в люстре то гасли, то зажигались. Кышу это очень нравилось. Я сразу забыл про все, что он натворил, и стал учить Кыша зажигать свет по команде. И научил.
      Но скоро Кышу надоело подпрыгивать, и он стал как угорелый носиться по квартире и цапать меня за брюки.
      Тогда я взял и привязал его к батарейной трубе рядом с матрасиком.
      Кыш сразу тихонько заскулил. Наверно, вспомнил, как его привязывали в другом доме.
      После этого я осмотрел всю квартиру. Ваза чудом не разбилась, а георгины были разобраны прямо по лепестку. На чёрных ножках приёмника виднелись белые царапины. Кыш точил об ножки зубы.
      В кухне он тоже натворил дел. Нужно было срочно приниматься за уборку.
      Тут вдруг позвонила мама по телефону и спросила:
      — Как дела в школе?
      — Всё так же, — сказал я, — ко мне на парту Снежку посадили.
      — Кого? Кого? — не поняла мама. — И не на парту, а за парту.
      — Она Тигру укротила, — объяснил я.
      — Не заговаривай мне зубы! Как себя вёл Кыш?
      — На четвёрку, — ответил я, подумав.
      — А точнее?
      — На четвёрку с плюсом.
      — Ты в этом уверен?
      — А как же! — воскликнул я, потому что и вправду был уверен в отметке.
      Ведь пятёрку поставить Кышу было никак нельзя. А тройку тоже. Он, конечно, изжевал папин галстук с золотой ниткой, но зато исправился и научился зажигать и тушить свет. Значит, я правильно рассудил, что Кыш достоин четвёрки. А плюс — это уже добавка за весёлое настроение…
      — Пообедайте, погуляйте и садись за уроки, — сказала мама.
      Я пообещал ей, что так и сделаю, и повесил трубку.
      Но на душе у меня было тоскливо. Неизвестно, согласится ли мама с моей отметкой Кышу. И не отдаст ли его за всё, что он натворил, другим людям.
      — Ты знаешь, что у тебя испытательный срок? — спросил я Кыша как можно строже.
      «Знаю. Как же не знать. Р-рр! Думаешь, весело тут одному?» — проскулил Кыш.
      — Не весело. Сам сидел один дома, когда гриппом болел, но я же не делал такого беспорядка в квартире!
      Кыш промолчал. Мне показалось, что он поверил. И правильно сделал. Я, когда болел гриппом и не ходил в сад, натворил ещё больше, чем он. Я без спроса пылесосил комнату и сам не заметил, как в пылесос попал деревянный флакончик розового масла, билеты в кино, мамина заколка с камешком и сетка для волос…
      — Так что веди себя как следует, — сказал я Кышу.
      «Больше не буду», — пообещал он, присев и поджав одну лапу.
     
     
      ГЛАВА 17
     
      Потом мы поели и пошли гулять. Ребят во дворе не было, ко мне никто не приставал, и я учил Кыша шагать рядом, но он не слушался и заигрывал с поводком.
      Вдруг во двор из нашего подъезда вышел гулять со своей овчаркой знаменитый пловец Рудик Барышкин.
      Кыш увидел Геру, завилял хвостом и потянул меня к ней. Причём хвостом он вилял так сильно, что его заваливало в разные стороны. Мы подошли поближе. Гера тоже заметила Кыша, присела, навострила уши, немного наклонила голову, но хвостом не виляла.
      — Откуда у тебя этот пигмей? — спросил Рудик. Он смотрел на меня сверху вниз, противно скривив губы.
      Я не знал, что такое пигмей, и рассказал Рудику, как мы купили Кыша и что документов на него нам не дали. Но он является помесью породистых собак со знаменитыми прапрадедушками.
      — Пигмей — это порода? — спросил я Рудика.
      — Да, — сказал Рудик.
      Кыш так и рвался поиграть с Герой. Уж он и визжал, и лаял, и просил меня, задрав мордочку:
      «Отпусти хоть на минуточку! Я ничего плохого не сделаю этой большой собаке… Мы поиграем! Отпусти! Жалко тебе? Да?»
      И я уже хотел отпустить Кыша, но тут Рудик, не разжимая губ, зачем-то сказал Гере:
      — Фас!
      Гера молча, как акула, бросилась на Кыша, а он рванулся ей навстречу. Ведь он не мог понять, что она нападает и хочет его укусить.
      У меня внутри всё похолодело от страха за Кыша, но я успел дёрнуть верёвку, и Кыш, взвизгнув, отлетел к моим ногам перед самой оскаленной мордой Геры с налитыми кровью глазами.
      Гера так и лязгнула зубами. А Рудик улыбался, вытянув в ниточку свои тонкие губы.
      Я первый раз видел, как он улыбается, и от этой улыбки его лицо было ещё злей и противней.
      Он с трудом удерживал рвущуюся с цепочки Геру и успокоил её в одну секунду коротким «фу!».
      Никогда ещё мне не было так страшно, как в эту минуту. И только я подумал, что всё страшное позади, как Рудик ещё раз сказал:
      — Фас!
      Гера снова взвилась на дыбы от злости, и снова это слово «фу!» её успокоило.
      А дрожащий Кыш, ничего не понимая, выглядывал из-за моих ног.
      Правда, я и сам не понял, зачем приучать собаку нападать на другую собаку, да ещё к тому же меньше её ростом.
      Рудик и Гера ушли со двора как ни в чем не бывало.
      Напоследок Рудик обернулся и серьёзно сказал:
      — В следующий раз захвати с собой перец и горчицу, чтобы Гера с аппетитом ела твоего пигмея…
      Гера так громко лаяла при этом, что наши соседи выглянули из окон и вышли на балконы.
      — Безобразие! Автомобилям запретили гудеть, а собаки лают!
      — Мало одного страшилища, вторая появилась!
      Мне было обидно-обидно. А Кыш после этой истории ходил за мной тихий, какой-то прибитый, не вспугивал голубей, не гонялся за опавшими листьями и, изредка поскуливая, спрашивал: «Ну что я ей сделал? Не знаешь?»
      — Сам не знаю, — сказал я Кышу и послушал рукой: бьётся у него сердце от страха или не бьётся?
      Сердце Кыша билось часто-часто. Тогда я расстегнул рубашку и приложил руки к своей груди. Мое сердце билось ещё чаще, чем у Кыша.
      — Трусишки мы с тобой! — сказал я, и мне расхотелось гулять. К тому же надо было делать уроки. Писать в тетрадке черточки, крючки и другие линии от букв и цифр.
     
     
      ГЛАВА 18
     
      Перед тем как сесть за уроки, я взял ключ и пошёл проверить почтовый ящик. Мне показалось, что в нём сквозь дырочку что-то белеет.
      Газеты папа забирал утром, а это, наверно, было письмо или девятый номер «Юного натуралиста». Я очень любил этот журнал, и он всегда приходил вовремя. В нём было много интересных картинок и снимков разных зверей.
      Кыша я опять привязал к батарее, чтобы не набедокурил, и спустился на второй этаж.
      На площадке перед общеподъездным почтовым ящиком, обступив почтальона, почему-то шумели наши соседи. Я открыл ключом дверцу. Наш ящик был пуст. Соседи подозрительно посмотрели на меня.
      — Скажите, «Весёлые картинки» и «Юный натуралист» девятый номер уже разносили? — спросил я у почтальонши.
      — Ну вот, и «Натуралиста» спёрли! Если у вас вор завёлся, я ни при чём. Десять лет работаю и жалоб не имею, — сказала почтальонша.
      Вообще-то и раньше из наших ящиков иногда пропадали газеты и журналы, но это было редко. А сегодня и на той неделе, оказывается, пропал «Огонёк» Сизова, «Здоровье» Кроткиной, «Цветоводство» и «Пчеловодство» Бабаджаняна.
      Кроме того, регулярно пропадали газеты с тиражными таблицами вещевой лотереи.
      — Ужас! Мне трудно поверить, что на это способен человек из нашего подъезда! — сказала Кроткина.
      — А что вы на меня смотрите? — не выдержав, возмутился я. — У самого крадут!
      — И я тут ни при чём! Сами разбирайтесь, — сказала почтальонша и ушла.
      — Нужно установить наблюдение за ящиками, — предложил Бабаджанян.
      — Ведь негодяи имеют ключ от общего замка. Оптом воруют, хоть не подписывайся, — загоревал пенсионер Сизов.
      Я пошёл домой. Мне тоже стало грустно. Ждёшь, ждёшь целый месяц нового номера, а у тебя его крадут из-под носа.
      — Кыш! — сказал я, вернувшись. — Давай с тобой поймаем этого нехорошего человека! Сам я не справлюсь. У меня нюха нет, а ты можешь след взять. Поймаем?
      «Р-ры! Мой знаменитый прапрапрадедушка и не таких ловил!» — обрадовался Кыш и два раза чихнул, словно прочищал нос для лучшего обнюхивания следа.
      Мне уже было не до уроков. Я представил, как Кыш выслеживает похитителей газет и журналов. Как мы гонимся за ними, а они отстреливаются и ранят Кыша. Но их арестовывают, а Кыша на вертолёте «Скорой помощи» везут на операцию. И вот тут-то я отдаю для переливания Кышу свою кровь, потому что у него много вытекло при ранении…
      Кыш ходил со мной рядом и чуял, о чём я думаю: он понимающе рычал и потявкивал.
      — Теперь нужно подумать, как выследить, — сказал я ему.
      «Вот и додумывайся. Для этого у тебя голова имеется, а я уж буду донюхиваться», — ответил Кыш.
     
     
      ГЛАВА 19
     
      Сначала я всё же прибрался в квартире, вытер новые лужи и даже разгладил утюгом изжёванный Кышем папин гастук. При этом немного запахло жареным и на галстуке в одном месте пропали белые звездочки.
      Потом я поставил перед собой часы, чтобы проверить, за сколько времени я додумаюсь, как выследить похитителя журналов, сел и начал думать.
      И ровно за двенадцать минут придумал хитрую ловушку.
      Я взял старый журнал «Знание — сила», выглядевший, как новенький, достал из-под матраса Кышеву кость, сам обнюхал её и натёр ею обложку журнала. Потом вышел и незаметно, когда никого не было на площадке, положил пахнущий костью журнал в наш почтовый ящик.
      Теперь надо было терпеливо ждать, когда журнал похитят, и заметить это вовремя. Если вор живёт в нашем подъезде, то не может быть, чтобы Кыш не нашёл его по запаху своей самой лучшей, любимой кости. Правда, запах был бы сильней от рыбьего жира, но вдруг Кыш не любит, как и я, рыбьего жира.
      — Была бы ловушка, а воришка в неё попадёт, — сказал я Кышу, вернувшись.
     
     
      ГЛАВА 20
     
      Когда пришли с работы папа и мама, я им всё рассказал про ловушку и попросил не вынимать из ящика журнал.
      Попало мне за то, что я не успел сделать уроки. А за всё, что натворил Кыш, меня неожиданно не ругали. Мама только строго напомнила про испытательный срок и не удивилась, когда я, подёргав верёвочку, сказал Кышу:
      — Свет!
      Он подпрыгнул — и люстра зажглась.
      Папу это не обрадовало. Он был злой и небритый и с неприязнью косился на Кыша.
      Вдруг мама обратила внимание на сноп красных солнечных лучей, бивших в окно. Кыш сидел в конце этого снопа прямо в центре большого зайчика и вилял хвостом. Папа посмотрел и ничего не понял. Я тоже не понял.
      — Кыш виляет хвостом и поднимает всю пыль в квартире. Она столбом стоит. Вот в лучах всё и видно, — объяснила мама.
      Тут мы с папой, конечно, заметили, как в солнечном луче носятся миллиарды пылинок, поднятых в воздух Кышевым виляющим хвостом.
      — Новое дело, — хмуро сказала мама. — Теперь все будет в пыли. А я буду ходить за Кышем с тряпкой и всё вытирать. Спасибо!
      — На место! — крикнул я Кышу, топнув ногой. Он, поджав хвост, поплёлся из комнаты, не понимая, за что я на него крикнул.
      А папа захотел отыграться за то, что ему не дали кость, и за то, что он небритый. Он сказал маме:
      — Одно из двух: или мы совместно будем каждый день бороться с пылью, или ампутируем нашей собаке хвост. Сведём, так сказать, на нет виляющий момент, и всё будет в порядке. И вообще: если щенок вносит в нашу жизнь столько неудобств, то, возможно, следует ему подыскать новых хозяев? — Папа начинал расходиться. — А ты хочешь остаться на второй год в первом классе? Почему не сделал уроки? Думаешь, обучать щенка важней, чем учиться самому? Он уже сам зажигает свет, а ты никак не научишься читать по слогам!
      — А зачем меня в школу отдали? Я самый маленький в ней! Меня дразнят Двумяпортфелями! Надо было написать в метриках, что я родился второго сентября, а не тридцать первого августа. Я бы ещё год ходил в сад и читать бы научился, — сказал я и тут же пожалел об этом.
      — Так, значит, если бы ты тогда умел говорить, ты посоветовал бы мне подделать твои метрики? Тебе жаль, что ты в начале жизни не обманул государство? — тихо спросил папа.
      Я замотал головой, потому что не помнил, чтобы у меня когда-нибудь появлялось такое желание.
      Мама молча всё это слушала. У неё с папой — я ещё раньше понял — был договор: когда он меня ругает, она молчит, а когда она — помалкивает папа.
      — Митя, если ты кончил, то скажу кое-что я, — наконец вмешалась мама.
      — Нет! — заупрямился папа. — Разговор далеко не окончен! Прошла целая школьная неделя, а в твоих тетрадках кляксы и какие-то червяки вместо прямых линий! У тебя, может быть, дрожит рука?
      — Она как-то не двигается, — сказал я.
      — А при разборке моей кинокамеры у тебя двигалась рука?
      — Двигалась, — сказал я.
      — Короче говоря, мне всё ясно, — заявил папа и после этого неожиданно потребовал, чтобы в течение завтрашнего дня Кыш был обучен не наливать на полу лужи.
      — Митя! Пойдём подышим свежим воздухом, — вдруг предложила мама.
      Это значило, что она не хочет, чтобы я присутствовал при её серьёзном разговоре с папой.
      — Там холодно, — поёжившись, сказал папа.
      — Надень пальто.
      — Но оно на полатях.
      — А ты достань. Пора, — сказала мама, и папе ко всему прочему пришлось доставать пальто, а мне снова держать стремянку.
      Потом они ушли дышать свежим воздухом.
      Кыш уныло лежал на матрасике. Он как будто чувствовал себя виноватым.
      «Завтра привяжу его, когда пойду в школу, и так до тех пор, пока привыкнет не устраивать везде ералаш», — подумал я и посмотрел в окно.
      Папа и мама не спеша ходили по скверику. Папа что-то горячо доказывал, размахивая руками.
      Я сел за уроки и начал новую тетрадку. А Кыш встал за стул, стоявший перед моим столиком, и смотрел, как я вывожу пером чёрточки и нолики и макаю ручку в чернила. От любопытства он высунул язык, но не мешал мне. Наоборот, у меня получилось несколько очень ровных палочек с хорошим нажимом и было совсем мало клякс. Потом я учился читать по слогам.
      Потом вернулись мама и папа. Папа сказал:
      — Знал бы, никогда не стал бы есть пуд соли с этим человеком! Предатель дружбы!
      — Всё-таки, по-моему, ты не прав, — сказала мама. — И пока не признаешь это, будешь злиться.
      — Никогда! О-о! Никогда! — воскликнул папа и проверил мои тетрадки.
      Перед сном я спросил, кто из его друзей оказался предателем дружбы.
      — Дядя Сергей Сергеев, — сказал папа.
      — Значит, выходит, пуд соли зря пропал?
      — Ещё есть какие-нибудь вопросы? — сухо поинтересовался папа.
      У нас была договорённость: для того чтобы не теребить папу каждые десять минут разными вопросами, я должен был их копить целый день и вечером задавать все сразу.
      — Что такое пигмей? — спросил я.
      — На этот вопрос я отвечу завтра, — сказал папа. — Всё остальное ясно?
      — А почему дядя Сергей Сергеев — предатель? Что он сделал?
      — Станешь взрослым — поймёшь! — сказал папа. — И зря ты обижаешься на прозвище Двапортфеля. Прекрасное и очень редкое прозвище. Такие бывают только у индейцев. Помнишь, я читал про одного индейца? Его звали «Он Красит Волосы В Рыжий Цвет». Так что не обижайся.
      — А у тебя в первом классе какое было прозвище?
      — Булка. Меня звали Булкой, потому что я любил есть на уроках. Потом отвык. Ну, спи, — сказал папа…
     
     
      ГЛАВА 21
     
      Утром перед школой я так и сделал, как задумал: привязал Кыша. Поставил рядом миску молока, блюдце с водой и отрезал кусок колбасы.
      — Не вздумай перегрызть веревку, — сказал я ему. — Мне тоже приходится как привязанному сидеть за партой по сорок пять минут. А переменки маленькие. На уроке, если повернёшься не так, сразу тебе замечание делают. И до звонка из класса никуда не выйдешь. Понял?
      «Р-ры! Ничего я не понял. Иди уж, а то опять опоздаешь!» — сказал Кыш, и я пошёл в школу, но на этот раз не опоздал.
      Мотор экскаватора завели без меня. Он пыхтел, пуская в небо синие колечки, а машинист прилаживал к стреле вместо ковша огромную железяку, похожую на бомбу…
      В классе на меня сразу набросилась Снежка:
      — Ты почему вчера от всех убежал и меня бросил?
      — Кыш был голодный и очень набедокурил, — сказал я ей.
      — Больше так не делай. Надо прощаться.
      Когда начался урок, Снежка сказала мне:
      — Давай поспорим, что я сейчас на уроке саблю проглочу и съем!
      — А на что поспорим? — спросил я, даже не успев подумать, откуда у Снежки взялась сабля.
      То, что их глотают некоторые люди, я знал из рассказов папы про цирк.
      — На любое желание давай спорить, — сказала Снежка. — «Американка» называется такой спор.
      Вета Павловна как раз в этот момент смотрела в другую сторону. Мы ударили по рукам, а Оля Данова, по прозвищу Ога, разняла наши руки.
      Снежка вытащила из портфеля какой-то предмет, завёрнутый в жирную бумагу, и положила его на коленки.
      — Может, не надо глотать на уроке? Подождём переменки, — шепнул я.
      — Я позавтракать не успела, — сказала Снежка и достала кусочек булки. — С хлебом сабля вкусней. Ну, смотри!
      Я раскрыл рот от волнения, а Снежка вынула из бумаги что-то ржаво-сине-серебристое, только без ручки. Она откусила кусок, пожевала и проглотила. Потом откусила ещё кусок и с набитым ртом сказала:
      — Это сабля, но только жареная рыба. Не догадался? Ты проиграл!
      Я захохотал на весь класс, и к нашей парте тут же подошла Вета Павловна:
      — Сероглазов! Ты почему смеёшься? Встань!
      — Мне смешно стало, — сказал я правду, потому что обещал папе никогда не врать учителям.
      — Почему смешно? Молчишь? Садись. Снежана Соколова, встань. Что у вас здесь происходит?
      Снежка быстро успела всё проглотить и сказала:
      — Можно я вам на ухо объясню?
      — Нет, нельзя. Нехорошо при всех шептаться и некрасиво.
      Тогда Снежка бесстрашно рассказала, как поспорила со мной, что съест на уроке саблю с хлебом, потому что не успела дома позавтракать, и показала всему классу недоеденный кусок этой заморской рыбы.
      — А ещё в магазине есть рыба — жареный капитан, — добавила Снежка, и все ребята и Вета Павловна долго смеялись.
      Но вдруг Вета Павловна нахмурилась, села за стол, задумалась и спросила:
      — Кто мне ответит: что такое дисциплина?
      — Это когда нужно обязательно делать то, что заставляют, — подняв руку, оттараторила Снежка.
      — Так вот что: заставляют — это не то слово, — сказала Вета Павловна. — Мне очень не хочется заставлять вас учиться, заставлять внимательно меня слушать, а не есть жареную саблю. Заставлять чисто писать, хорошо считать и читать. Вы должны сами — понимаете? — са-ми хорошо учиться и хорошо себя вести. А для чего вам нужно хорошо учиться? Кто нам скажет? Пожалуйста, Миша Львов!
      — Хорошо учиться нужно, чтобы всё знать, — сказал Тигра.
      — А почему тебе хочется всё знать?
      — Интересно, — сказал Тигра.
      — А для чего нужна хорошая дисциплина? (Многие ребята подняли руки.) Нам ответит Оля Данова.
      — Плохая дисциплина мешает учиться, — тихо сказала Оля, которая разнимала наши руки при споре.
      — Снежана Соколова! Теперь тебе ясно, что такое дисциплина?
      — Я догадалась, — сказала Снежка. — Это когда сама себя заставляешь обязательно сделать что-нибудь хорошее.
      — Молодец! Кстати, ты могла спросить разрешения, и я позволила бы тебе тихонько съесть жареную саблю. И мы не потеряли бы из-за неё столько времени. Сероглазов, а тебе ясно, почему нельзя ни с того ни с сего смеяться на уроке?
      — Чтобы не мешать другим учиться, если хотя бы и смешно, — ответил я.
      — Молодец! Садись.
      Вета Павловна продолжала урок. «Вот если бы она сообщила папе и маме, что я молодец, совсем было бы хорошо», — подумал я.
     
     
      ГЛАВА 22
     
      На переменке Тигра подошёл ко мне и спросил:
      — Двапортфеля! Ну, как твой щенок?
      Он, наверно, забылся, когда сказал Двапортфеля, и испуганно посмотрел на рассердившуюся Снежку. Но я без обиды ответил Тигру:
      — Щенок хороший. Весёлый. Только дисциплины у него мало. Делает не всё, что заставляешь.
      — Э-эх! — почему-то сказал Тигра и убежал в коридор.
      Снежке я объяснил, что у меня прозвище редкое. Оно — как у индейцев, и я буду на него откликаться.
      — Как хочешь, Алексей. Ты не забыл про спор?
      Я согласился, что проиграл, хотя сабля была жареная, и спросил, какое Снежкино желание нужно выполнить.
      — На последнем уроке скажу. Надо ещё придумать, — сказала Снежка.
     
      На большой переменке я опять, как вчера, быстро сбегал домой.
      Кыш не бросился мне навстречу и не завилял хвостом. До молока, воды и кусочка колбасы он не дотронулся. Он лежал, уткнувшись мордой в передние лапы, как на Птичьем рынке, когда его продавали. Я присел на корточки и, откинув рукой чёлку, заглянул Кышу в глаза. Они были тёмно-коричневые и влажные, как вишни после дождика. Кыш здорово на меня обиделся. Я погладил его и сказал:
      — Кыш! Сначала я тебя заставляю и приучаю к дисциплине, а потом ты к ней привыкнешь и сам себя будешь заставлять. И у нас, у людей, тоже так. Вот первого сентября на уроке я взял и вышел из класса. Без спроса. А меня поймали, посадили на место и велели сидеть до звонка. В общем, привязали, как я тебя. И теперь я всё понял и до переменки из класса не ухожу. Ты мне ещё спасибо скажешь. И не обижайся. Я же не обижаюсь на Вету Павловну. Она хорошая и добрая. И я тоже хороший и добрый. Но ведь если я тебя отвяжу, ты что-нибудь обязательно изжуёшь или разобьёшь?
      «Р-ра!» — согласился Кыш.
      — То-то. Будь здоров. Скоро приду, — сказал я, вытер лужу около батареи и побежал в школу.
      В подъезде я успел заглянуть в почтовый ящик. Журнал-ловушка не был похищен…
     
     
      ГЛАВА 23
     
      На последнем уроке я вдруг задумался: почему кошки, которые глупее собак, понимают, что нужно «ходить» в ящичек с песком, а щенки этого не понимают и их выводят на улицу? А если хозяин, например, ушёл на целый день в школу, а дома никого нет? Плохо дело. Нужно изобретение придумать!..
      …Вета Павловна что-то объясняла, а я чертил в тетрадке по чистописанию ящички для щенков. И вдруг я додумался до изобретения. Но, забывшись, от радости и ещё оттого, что долго думал о Кыше, я пролаял:
      — А-ав!
      Я тоже, как Снежка, на секунду забыл про дисциплину, и вот что получилось.
      Тут в классе поднялся такой хохот, что к нам заглянул проходивший по коридору завуч.
      Я от горя и страха готов был провалиться сквозь землю.
      Но Вета Павловна не стала ругать меня перед завучем. Она что-то тихо ему объяснила. Завуч посмотрел на меня, почему-то вздохнул и ушёл.
      — Сероглазов! Твой папа работает только днем? — спросила Вета Павловна.
      — Да, — ответил я и ещё больше захотел провалиться сквозь землю.
      — Попадёт тебе, — шепнула Снежка. — Но я приду и заступлюсь за тебя. Я знаю, почему ты залаял. Ты про щенка думал. А я в детском саду тоже мяукала, когда скучала по кошке Цапке. Тебе кто страшней — завуч или директор?
      — Завуч, — ответил я и знаком попросил Снежку замолчать.
      Мне было не до разговоров. Кыша-то я привязал для дисциплины, а сам не слушаю объяснений, изобретаю уборную для щенков и, главное, лаю прямо на уроке. Ничего себе воспитатель щенка! Вот придёт вечером Вета Павловна, расскажет про всё папе и маме, и тогда — прощай, Кыш!.. Но нет! Я этого не допущу!
      Меня зло взяло, и я заставил себя внимательно слушать урок.
      Вета Павловна три раза вызывала меня повторять, и я повторял без ошибки. На третий раз она сказала, что я могу быть дисциплинированным и сообразительным. Нужно только как следует захотеть, и я всегда буду молодцом.
      — Вот это я больше всего люблю, когда сначала ругают, а потом хвалят, — не удержавшись, опять шепнула Снежка и получила замечание.
      — Снежана Соколова! — сказала Вета Павловна. — Я пересажу тебя за другую парту. А ведь ты обещала хорошо влиять на Сероглазова!
      — Это я случайно последние разы забываю про дисциплину. Скоро я ни одного замечания не получу, — пообещала Снежка.
      — Посмотрим, — сказала Вета Павловна, построила нас в пары и предупредила, чтобы никто не убегал без спроса, как вчера Алёша Сероглазов.
      Но я и сам бы не убежал. Я старался не забывать про дисциплину.
     
      В коридоре около стенгазеты опять толпились старшеклассницы, а Рудик Барышкин им что-то рассказывал. И никто не знал, что вчера он натравливал большую злую собаку на малыша Кыша…
      На улице Снежка наконец сказала мне своё желание. Она хотела, чтобы я завтра принёс в школу щенка.
      — Прямо на урок? — ужаснулся я.
      Но Снежка согласилась, что можно принести Кыша на переменке, а потом отнести обратно.
      — Лучше ты приходи ко мне и смотри на него сколько хочешь, — сказал я. — И у меня, и у Кыша испытательный срок. Если он попадётся в школе, знаешь, что будет?
      — Скажи уж, что струсил, — усмехнулась Снежка. — Я тебе сказала своё желание, а ты струсил.
      — Не струсил, а дисциплина, — сказал я. — Вот кончится испытательный срок, и принесу Кыша. Честное слово.
      — Ну ладно, — смягчилась Снежка. — А знаешь, какое желание у меня было сначала? Фамилию твою взять. Мне она очень нравится.
      — Обыкновенная фамилия. Бери, если хочешь, — сказал я.
      — Я бы взяла. И мне бы говорили: «Соколова-Сероглазова! Иди к доске». Ведь у нас в классе есть девочка с двойной фамилией — Иванова-Зеленко. Только так нельзя. Я уже узнавала у бабушки, — пожалела Снежка.
      Напоследок она спросила номер моей квартиры, пообещала как-нибудь зайти, и мы попрощались…
     
     
      ГЛАВА 24
     
      Как только я отвязал Кыша, он сразу забыл про обиду, запрыгал вокруг меня, стараясь лизнуть руку и радостно визжа.
      Я налил супа себе и ему. Он посмотрел на миску, понюхал её, зашевелил ушами и спросил:
      «Р-ра! А где же кость?»
      — Сегодня нет кости. Вот позанимаемся, пойдём в магазин и купим за девяносто копеек суповой набор. Там много костей. Хватит и тебе, и папе. Ешь.
      Кыш вытащил из-под матрасика кость, положил её в миску и только тогда начал лакать суп.
      «Ну и ну! — удивился я. — Прямо в моего папу!»
      В подъезде, когда мы шли гулять и в магазин, нас обогнал Рудик Барышкин с Герой. Мы с Кышем встали в угол, уступив им дорогу, но Рудик, проходя мимо нас, дёрнул Геру за поводок. Она замерла, раскрыв пасть, не рычала, не лаяла, только шерсть у неё на загривке встала дыбом и глаза налились кровью.
      А маленький Кыш подумал, что, если Гера не рычит, значит, ей захотелось наконец с ним поиграть, и робко завилял хвостом.
      Я крепко держал в руке поводок. У меня в этот раз не было ни страха, ни обиды. Мне стало как-то холодно и пусто, и снова я никак не мог понять, зачем взрослому Рудику и огромной Гере над нами издеваться. А страха у меня не было.
      Рудик с Герой, наверно, вдоволь порадовались, смотря на нас с Кышем, загнанных в угол.
      Мы вышли на улицу за ними следом.
      Оказывается, их ждала у подъезда та самая девочка-старшеклассница Оля, которая, когда первого сентября мне было обидно и грустно, погладила меня по голове и велела не вешать нос.
      Оля улыбнулась, заметив нас, и, как в тот раз, мне стало сразу легче и веселей. Рудик что-то сказал ей, показав пальцем в нашу сторону…
      Мы пошли с Кышем в магазин покупать суповой набор, в котором было много хороших костей. Кыш постепенно привыкал ходить со мною рядом и не путаться в ногах.
      Купив всё, что велела мама, мы вернулись домой.
      В подъезде я заглянул в почтовый ящик и от волнения, как на уроке, всё перепутав, сказал Кышу:
      — Р-ры!
      А Кыш переспросил:
      «Р-ра?»
      Я быстро сбегал за ключиком, открыл ящик, поднял Кыша и велел понюхать. И, по-моему, Кыш учуял запах своей любимой кости.
      Он спрыгнул на пол и потянул меня вверх по лестнице. Мы прямо взлетели на четвёртый этаж.
      Я задыхался от волнения. Ноздри у Кыша так и трепетали, Когда он в последний раз принюхался, перепроверил себя и с лаем бросился на обитую чёрной кожей дверь сорок первой квартиры. А я нажал кнопку звонка.
      Я сообразил, что Кыш меня привёл к двери квартиры Рудика, только тогда, когда мы после Гериного рыка слетели с лестницы ещё быстрее, чем взлетели.
      Наверно, пока мы были в магазине, Рудик успел прогулять Геру, оставил её дома, а сам с Олей опять куда-то ушёл.
      Кыш весь трясся от возмущения. Я старался обдумать, что его привело к Рудику: действительно запах кости или просто собачий след? И неужели сам Рудик — чемпион по плаванию! — является похитителем газет и журналов?
      — Кыш, там пахло костью или тебе показалось? — спросил я.
      «Р-ра! Р-ра! И ещё раз р-ра!» — сказал Кыш.
      Тогда я достал с полатей кость (я незаметно спрятал её туда раньше) и отдал обрадованному Кышу. Это я сделал для того, чтобы он не думал, что Гера ворует кости. Зачем же зря наговаривать на собаку, даже если она злая и нападает на слабых.
      Про эту историю я решил сразу рассказать папе, а до его прихода делал уроки. Кыш мне не мешал. Наоборот, помогал. Ему опять было интересно смотреть, как на бумаге появляются палочки и различные закорючки от букв.
      В этот день мама два раза звонила, спрашивала, как дела, и сказала, что после работы пойдет по магазинам. Она осталась довольна, что у нас всё в порядке.
     
     
      ГЛАВА 25
     
      После домашних заданий я мог наконец заняться своим изобретением для Кыша.
      Я подготовил сначала все инструменты, молоток, пилку, гвозди. Ящичек нужно было сделать широким, с невысокими краями.
      Весь фокус в том, рассудил я, что щенки не «ходят» в ящик, потому что там нет столбика, у которого они поднимают лапу. Значит, нужно поставить столбик и провести испытание.
      Сколотить ящик было просто. На дне его, на крестовине, я укрепил столбик, насыпал песка с мелкой галькой, который принёс со стройки, и стал ждать начала испытаний.
      Как только Кыш налил очередную лужу, я ткнул его в неё носом, потом подвёл к ящику и ткнул носом в столбик. И так несколько раз.
      Самое главное было впереди. Я следил за Кышем, отгонял от ножек стола и приёмника, и наконец он всё понял. Только при этом раскидал по полу песок. Но я от радости закричал:
      — Ур-ра! Ур-ра!
      А Кыш сказал:
      «Хорошее какое изобретение! Что же ты раньше не додумался?»
      — Потому что в институте не учился, — ответил я и ещё раз крикнул: — Ура!
      В этот момент папа открыл ключом дверь и хмуро спросил, какое радостное событие произошло в нашей квартире.
      Я показал ему ящик и объяснил, как он действует. При этом Кыш сам, без моего приказа, провёл дополнительное испытание.
      Папа прямо в пальто и кепке присел от удивления на стул.
      — Сам дошёл до этой идеи? — спросил он.
      — Конечно, сам. Я же не умею читать! — сказал я.
      — Ты ещё раз доказал, что всё гениальное — просто! Прекрасная инженерная мысль! Несмотря на абсолютную неграмотность. Молодец! — Папа снова нахмурился. — Чего не скажешь обо мне. Ну что ж! Когда научишься, напишешь заявку на изобретение, и тебе дадут патент. Я предвижу, что лизензии на производство этого ящика купит большинство развитых и развивающихся стран. Ты будешь знаменит. Тебе присвоят звание лучшего друга собак.
      Папа шутил, но я понимал, что ему грустно из-за каких-то неудач.
      Он поел и лёг на диван, закинув руки за голову. Потом я дождался, пока он почитает газету, и рассказал про то, что у многих соседей опять пропали журналы, а у нас — «Юный натуралист» и «Весёлые картинки».
      Услышав про ловушку в нашем почтовом ящике, папа сказал, что это уже чепуха и неудачная инженерная мысль, но когда он узнал, как Кыш сразу взял след и привёл меня к квартире, то вскочил с дивана и на его щеках запрыгали желваки.
      — Если Кыш ошибся, то мы зря обидим человека, — сказал папа, — хотя этот надменный хлыщик давно мне не нравится. Ты говоришь: в стенгазете его портрет? Может быть, ему показалось, что таким, как он, всё дозволено? Но я рядовой подписчик и не позволю нагло красть из своего ящика газеты и журналы. Пошли! Что-о? Душа ушла в пятки? Трус! — с презрением сказал папа. — Чемпиона и его собаки испугался? Ты всего боишься! Марш за мной! Я из тебя сделаю смелого человека!
      — Ты знаешь, какая она, эта Гера? Она нас обоих искусает, и нам будут уколы делать!
      — Я сказал: «Марш за мной» — или не сказал? — крикнул папа.
      — Пошли. Посмотрим, во что нас превратят, — сказал я и привязал Кыша к батарее, чтобы он не рвался за нами.
     
     
      ГЛАВА 26
     
      Мы спустились на четвёртый этаж. Папа позвонил, и Гера яростно взвыла, как будто пришли обворовывать.
      Дверь открыл Рудик в тренировочном костюме. И сверху вниз взглянул на нас с папой. Гера выглядывала из-за его спины, угрожающе рыча.
      — Здравствуйте, — сказал папа.
      — Привет! Родичей нет дома. Гера! Фу! — сказал Рудик.
      — А мне, собственно, нужно поговорить именно с вами, — сказал папа.
      — О чём это нам говорить? — грубо спросил Рудик, и Гера, почувствовав в его тоне угрозу, оскалясь, залаяла.
      Вид у Рудика был встревоженный, и он прихлопнул спиной дверь своей комнаты.
      Гера, лязгая зубами, рвалась к папе. У меня сердце ушло в пятки и всё внутри похолодело от страха. Но папа вдруг на весь подъезд крикнул Гере:
      — Цыц! — замахнулся на неё рукой, топнул ногой, и Гера, мгновенно поджав хвост, шарахнулась в дальний конец коридора.
      Оттуда она уже не залаяла, а жалко тявкнула. Из соседних квартир на бешеный лай Геры вышли жильцы. Рудик растерялся.
      — Может быть, пригласите для разговора в квартиру, а то я что-то не наблюдаю ни в вас, ни в собаке большой внутренней культуры, — сказал папа.
      И то, что Рудик растерялся, а Гера забилась в угол, показалось мне чудом.
      — Входите, — сквозь зубы сказал Рудик.
      — Дело вот в чём, — сказал папа, когда мы вошли и закрыли дверь, — сегодня один из жильцов нашего подъезда видел, как вы доставали из моего ящика журнал «Знание — сила»…
      От меня не ускользнуло, что Рудик изменился в лице, хотя папа всего-навсего брал его на пушку.
      — Да. Вас, — подтвердил папа. — Если жилец ошибается, я буду рад принести вам свои извинения.
      Тут дверь, перед которой стоял Рудик, немного отворилась, папа встал на цыпочки, стараясь заглянуть туда, но Рудик оттолкнул его, потому что был выше, и размахнулся для удара. Папа как-то весь сжался, но при ударе не увернулся, а поймал Рудикову руку.
      Рудик ахнул, присел на корточки и, раскрыв рот, смотрел теперь уже снизу вверх на моего папу. Гера при этом даже не думала рычать, лежа на своем месте.
      А мне стало стыдно, что я раньше папы не бросился на Рудика.
      — Ящик был открыт, и журнал валялся на полу, — сдавленным голосом сказал Рудик.
      — Вот это другой разговор, — усмехнулся папа. — Прошу вернуть журнал. Кстати, он старый. Вы попали в ловушку. Советую, не дожидаясь вызова милиции, вернуть все похищенные вами журналы. Если они не уничтожены…
      Рудик поднялся с пола, прямо зелёный от ненависти к папе и страха.
      Он зашел в комнату и вернулся с целой кипой журналов.
      — Всё это будет возвращено владельцам, — сказал папа, брезгливо посмотрев на Рудика. — Может быть, что-нибудь скажете в своё оправдание? (Рудик молчал.) Мне жаль, что вы испортили эту прекрасную овчарку. Вы передали ей ряд своих гнусных черт. Мелкую надменность и трусость. У неё ваш характер, — добавил папа, приветливо свистнув Гере. Вдруг щёлкнул замок. В квартиру вошли отец Рудика и старший брат — лётчик. Они удивились, увидев нас, и поздоровались.
      Папа извинился за вторжение в квартиру и мрачно объяснил, что за история произошла с журналами.
      — Это так? — спросил у Рудика отец.
      Рудик ничего не ответил, криво улыбнувшись.
      Напоследок папа попросил изолировать от Рудика прекрасную собаку Геру. Отец и брат Рудика прямо сникли от такого позора. Но папу они заверили, что эту минуту Рудик будет помнить всю жизнь.
      Самым неожиданным было то, что папа перед уходом подошёл к лежащей Гере, присел, погладил её и ласково потрепал за ушами.
      — Подонок! — услышал я крик старшего брата, когда за нами захлопнулась дверь.
      А соседи как толпились на площадке, так и продолжали толпиться. Их стало ещё больше. Они пришли с других этажей. И все поняли, что случилось что-то необычное.
      Пенсионер Сизов, увидев у папы в руках «Огонёк», обо всём догадался.
      Папа раздал все журналы, а часть попросил передать подписчикам.
      — Неужели молодой человек способен на это! — удивилась Кроткина, которой вернули «Здоровье», и горько покачала головой.
      Но больше всех бушевал Бабаджанян, у которого Рудик стащил «Цветоводство» и «Пчеловодство», и Недзвицкий — подписчик «Деревообрабатывающей промышленности».
      По их настоянию жильцы решили в ближайшие же дни устроить товарищеский суд.
      — Молодому человеку это пойдёт на пользу, — сказала Крохкина.
      — Такой красивый мальчик и вот на тебе, — пожалел кто-то.
      Но я подумал, что никакой он не красивый. Это мой папа красивый, хотя он небритый из-за Кыша, почти лысый и ростом ниже всех жильцов.
      Товарищеский суд над Рудиком было решено устроить завтра вечером.
      Между прочим, папа предложил этот суд не устраивать, потому что отец Рудика — серьёзный, уважаемый человек, брат — военный лётчик, а лётчики, папе это точно известно, с такими людьми, как Рудик, не очень-то цацкаются. Но папу не послушали. Тогда мы пошли домой.
     
     
      ГЛАВА 27
     
      — Столкнёшься вот с таким в жизни — и прямо тошно становится. Прямо под душ хочется залезть и долго отмывать пемзой руки, — сказал папа.
      — А ты возьми и залезь, — посоветовал я.
      Под душ папа всё же не полез, а руки с мылом вымыл. Потом пришла мама. Я отвязал Кыша, подвёл его к ящику со столбиком, и Кыш доказал, что моё изобретение работает, как часы.
      Папа опять стал меня хвалить:
      — В Москве два раза в год родятся тысячи лаек, овчарок, терьеров, пуделей, дворняг, боксеров, и хозяева ходят за ними с тряпкой. Я горжусь моим сыном! Он уже сделал кое-что полезное для человечества и его друзей — собак!
      Мама, конечно, смеялась. Кыш, почувствовав, что всем весело, так и носился по квартире, а мне было не до смеха, когда я вспомнил, что должна прийти Вета Павловна жаловаться на мою дисциплину. После этого папа сразу перестанет гордиться своим сыном, и сегодняшняя заслуга перед человечеством мне не поможет.
      Но Вета Павловна всё не приходила.
      Я последний раз вывел Кыша во двор. Гера в этот раз прогуливалась с братом Рудика — военным лётчиком. Она рявкнула, увидев Кыша, и он её тут же усмирил.
      — Если б ты знал, — сказал я папе перед сном, — как я ненавижу проклятых, злющих немецких овчарок! Ты сам мне читал, как они кусали пленных в лагерях и до самой смерти затравливали беглецов! Ненавижу!
      — Ты брось эти штучки! — сказал папа. — Собаки здесь ни при чём. Это их хозяева во всём виноваты. Приучают собак к подлости — они и будут подлецами. Для них травля беззащитных пленных становится охотой. А ты почему возненавидел овчарок?
      Я промолчал. Папа сам приучил меня к тому, чтобы не жаловаться.
      — А что ты скажешь о псах-героях, которые взрывали эшелоны с фашистами, выносили раненых из боя?.. Находили и находят краденое… Овчарки водят на улицах слепых… Нянчат детей… Всё дело в воспитании. Рудик испортил Геру, потому что сам бесчестен и труслив… И смелой преданности в Гере ни на грош! Настоящий пёс умрёт, а защитит хозяина. Вот так… Теперь представь, что ты поехал туристом в Альпы. Вдруг метель. Ты сбился с дороги, замёрз как цуцик и подумал: «Каюк! Прощай, родимая турбаза! Прощайте, папа и мама!» Тут ты ещё попал под лавину снега. Каюк, и всё! Но люди послали по твоему следу огромного сенбернара. И он нашёл тебя. Ура! А на груди у него мешочек, а в мешочке бутылочка… э-э… чая… Ты глотнёшь глоточек горячего чая, согреешься, прижмёшься к тёплому мохнатому псу, заплачешь от счастья и поклянёшься до конца своих дней его не забыть. А ведь этого пса могли натаскать на ограбление путников. Так что брось эти штучки — ненавидеть породу овчарок, потому что Гера тебя обидела. Она здесь ни при чём. Хозяин виноват во всём. И учти: Кыша нужно воспитывать, а не играть с ним, как с котёнком. Он должен быть смелым, преданным, честным и весёлым. А как он будет смелым, если ты сам трусишка? Ты маленький — значит, будь удаленьким!
      Папа не добавил «как я», но я и так понял, что нужно никого не бояться, как он.
      — Вопросы есть? — спросил папа.
      — Ты задолжал мне ответ про пигмеев, — сказал я.
      — Это африканское племя. Ростом они малы, вроде нас с тобой, но зато как рыбы в воде чувствуют себя в лесу. Путешественники самого лучшего о них мнения.
      — А чем они питаются?
      — Охотятся на зверей. Очень любят вкусные корни и кузнечиков.
      — А ты бы съел кузнечика?
      — Мы с Сергеем Сергеевым во время войны змею съели. Есть ещё вопросы?
      — Всё не пойму, почему вдруг дядя Сергей Сергеев стал предателем вашей дружбы. Взяли бы и помирились.
      — Никогда! — вдруг вскрикнул папа и заходил по комнате. — Лучшему другу воткнуть нож в спину! Вовек не прощу!
     
     
      ГЛАВА 28
     
      Засыпая, я представил, как я поднялся высоко-высоко в горы Альпы и вдруг разбушевалась метель. Свист… Тьма-тьмущая… Вернее, тьма снежная… И тут еще какой-то сугроб обвалился на меня. Я струсил, выбился из сил и сказал сквозь слёзы:
      «Прощай, родная турбаза! И мама! И папа! И Кыш! И Снежка! И Вета Павловна! И даже завуч! Все прощайте! Каюк!»
      Но тут ко мне неожиданно подбирается овчарка Гера. Я обрадовался, обнял её, вынул из мешочка горячую бутылку, глотнул чайку и сказал доброй спасительнице Гере:
      «Клянусь, я тебя никогда до конца своих дней не забуду!»
      И Гера помогла мне добраться сквозь метель до родной турбазы.
     
      Ночью я проснулся от того, что за стеной два раза громко вскрикнул папа. Я на цыпочках подошёл к спальне.
      Папе, наверно, приснилось что-то страшное. Он вдруг заворочался и заговорил во сне:
      — Проверь вакуум! Каждый винтик проверь! Следи за приборами! Я не могу быть не прав! Я всегда прав! Никто точней меня не знает, сколько дней осталось до зарплаты!..
     
     
      ГЛАВА 29
     
      Я пошёл спать и утром спросил у папы, сколько дней осталось до зарплаты.
      — Не знаю, не считал, — удивился папа. — Зачем тебе?
      — Нужно, — ответил я и подумал, что папа просто похвалился во сне.
      А может быть, точно так же он кажется себе во сне во всём правым, а на самом деле виноват и поэтому настроение у него серое?
      — Я слышал, как ты во сне говорил про вакуум, — сказал я.
      Папа схватился за голову. Он был в ужасе.
      — Не смей никому рассказывать. Я всю жизнь боялся выболтать во сне военную тайну! И вот на тебе! Свершилось!
      — Митя! Не забивай с утра голову ребёнка чепухой! — сказала мама. — Он же на уроках будет думать о военных тайнах и этом дурацком вакууме!
      Я хотел спросить, что такое вакуум, но пошёл прогулять Кыша, чтобы папа в это время побрился электробритвой.
      Он включил её, как уже за нами захлопнулась дверь, но Кыш поднял лай и ни за что не хотел уходить из подъезда.
      Я взял его на руки, но он вырвался и ещё бешеней залаял, как будто по глупости мы не понимали грозящей нам опасности, а он, Кыш, всё видел и понимал.
      Конечно, при этом проснулись соседи, выглянули из квартир и стали меня ругать.
      Лаял Кыш недолго: папа догадался выключить бритву.
      Но эти секунды показались мне часами.
      — О собаках тоже пора поставить вопрос на товарищеском суде, — сказал кто-то.
      Я спорить не стал и вывел Кыша на улицу.
      — Ты понимаешь, что если ещё будешь будить соседей, то попадёшь под товарищеский суд? И я вместе с тобой! Ну что тебе эта бритва? Плюнь ты на неё! Нашёл себе врага! Забудь!
      «Рр-ав! И не подумаю забывать! Я всех защищу от этого большого жука! Рр-ав!»
     
     
      ГЛАВА 30
     
      По дороге в школу я встретил Снежку. На ней был красный плащ с капюшоном и белые ботинки.
      «Это, пожалуй, красиво», — подумал я.
      — Слушай, а почему ты не здороваешься? — сказала Снежка. — Я хочу, чтобы ты говорил мне «доброе утро» и «всего хорошего». Я нарочно тебе навстречу шла. Я тебе вопрос задам. У меня есть кошка Цапка. Ей три года. Знаешь, сколько она денег проела за это время, если съедает в день по тридцать копеек?
      — Сколько? — спросил я.
      — Вот это надо подсчитать. Рыбка, молочко, колбаска. Твой щенок ещё больше проедает.
      — Тебе что — жалко?
      — Ни капли, просто интересно. А мы не умеем считать, — пожалела Снежка.
      — Ну, раз не жалко, то пойдём после уроков к моей маме. Она на вычислительной станции работает. Тут недалеко, — предложил я, обрадовавшись, что Снежка не жадина для своей кошки.
     
      На двух уроках в этот день мы с ней не получили ни одного замечания. А в конце второго урока я вдруг вспомнил, что папа велел мне никогда не трусить, и решил, не откладывая дела на неделю, принести в школу Кыша. Раз проиграл, значит, надо выполнить Снежкино желание.
      Представлять, что из всего этого получится, мне не хотелось. И без представления было страшно. По-моему, никогда еще мне не было так страшно.
      Ещё не прозвенел звонок, а во рту у меня стало кисло и в ногах появилась противная слабость.
      «Вот и настал тот самый момент, когда надо проявлять смелость, — подумал я, услышав звонок на большую переменку. — А то какая же смелость, если ни капли не страшно?»
      Ничего не сказав Снежке, я сбегал домой. Кыш вёл себя хорошо, потому что перед уходом в школу я достал с полатей свои старые игрушки и надувного крокодила и дал Кышу поиграть.
      Пингвин со свистком так ему понравился, что он даже не бросился мне навстречу. Кыш сжимал зубами резинового пингвина, который при этом посвистывал, и раздумывал, что это означает.
      — Пойдём в школу. Только быстрей, а то опоздаем, — сказал я, погрузив Кыша в здоровенную сумку из-под картошки.
      Нести её было тяжело. Но ноги у меня подгибались не от тяжести, а от страха.
      «Не трусь. Не трусь. Видел же, как папа усмирил Геру и Рудика. Вот и не трусь!» — говорил я сам себе для смелости.
      Хорошо, что переменка ещё не кончилась. Суматоха в коридоре была такая, что на сумку с собакой никто из ребят не обратил внимания.
      Я положил её под парту, а сам уселся в ожидании звонка.
      Миша Яковлев, собрав вокруг себя любопытных, рассказывал, как он купался летом в Чёрном море, нырнул в маске и застрял в подводных скалах. Но он не испугался, начал выкарабкиваться и бороться за жизнь. Боролся он долго. Все думали, что Миша утонул, и очень удивились, увидев его.
      — Наверно, я дышал, как рыба. Потому что если бы я не дышал, как рыба, то давно задохнулся бы, — сказал Миша.
      — Что же ты, совсем не заметил, как дышал? — удивился кто-то.
      — А ты замечаешь, как дышишь?.. Вот и помалкивай, — сказал Миша, и никто ему ничего не возразил.
     
     
      ГЛАВА 31
     
      Но вот начался урок. Кыш лежал в сумке, не шевелясь и не поскуливая. Я перестал трусить. Все равно отступать было некуда. Я шепнул Снежке:
      — Мы в расчёте. Больше я не должен тебе твоего желания.
      Снежка ничего не поняла. Тогда я нагнулся, побольше открыл «молнию», Кыш высунул голову, и Снежка его увидела.
      Но вели мы себя так, что Вета Павловна ни о чём не догадалась.
      Снежка сделала знак, что мы в расчёте и что я молодец. Сама она, по-моему, немного перетрусила и от волнения закусила губу.
      И всё было бы хорошо. И урок кончился бы благополучно (хотя время тянулось медленно), если бы по коридору мимо нашего класса не прошла общая школьная кошка по имени Миска. Проходя мимо, она ещё зачем-то громко мяукнула, и я не успел удержать Кыша.
      Он выпрыгнул из сумки и стрелой пролетел к двери, очень напугав Вету Павловну. На дверь Кыш налетел с ходу грудью, она открылась, и через секунду в коридоре поднялся такой кошачий вой и шип, что я, чувствуя непоправимое, затрясся от страха.
      В моей голове промелькнуло: «Всё! Теперь мама отдаст Кыша в другой дом, другим людям… Отдаст из-за меня!..»
      Больше я ни о чём не успел подумать, без спроса вылетел из-за парты и бросился оттаскивать Кыша от кошки.
      В коридор уже выбежали ребята и учителя из соседних классов.
      Школьная кошка Миска, спасаясь от Кыша, вспрыгнула на подоконник и шипела, дугой выгнув спину. Вся она была взъерошена, как ёрш, которым моют молочные бутылки.
      Кыш молча, словно он вышел на охоту, подскакивал, стараясь лапой сбить Миску с подоконника, а Миска выла и орала.
      Я схватил Кыша в охапку, крича: «Фу! Фу!» И все ребята вокруг захохотали. Конечно, им было весело: вдруг посреди урока посмотреть бой собаки с кошкой. Учителя стали загонять всех обратно в классы, и вот тут-то передо мной возник неизвестно откуда взявшийся завуч.
      — Твоя собака? — спросил он.
      — Ик… ик… ик… — только и смог ответить я, прижимая Кыша к груди.
      — Сероглазов! Я ещё раз спрашиваю: твоя собака?
      — Ма… ик… ма… ик, — снова заикал я.
      На моё счастье, рядом со мной оказалась Снежка. Она раза четыре стукнула меня по спине кулаком, я перестал икать, немного опомнился и наконец ответил:
      — Это не собака, он ещё щенок.
      При этом я с благодарностью взглянул на Снежку. Не стукни она меня четыре раза по спине, все продолжали бы хохотать, а я ещё глубже провалился бы сквозь землю.
      — Вета Павловна, продолжайте занятия. Мы с Сероглазовым зайдём ко мне в кабинет… Всем! Живо по классам! — сказал завуч, и всех как ветром сдуло из коридора.
      Миска всё ещё стояла на подоконнике и шипела тихо-тихо, как проколотый футбольный мяч.
      Мы с завучем остались одни в пустом огромном коридоре. Кыш внимательно смотрел на завуча, забыв про кошку. Он понимал, что завуч опасней для него и для меня, чем кошка, и собирался зарычать. А завуч смотрел на Кыша и на меня.
      Потом мы зашли к нему в кабинет. Завуч сел за стол, долго думал и спросил:
      — Тебе, Сероглазов, нравится учиться в школе?
      — Сначала не нравилось, а теперь… ничего… нравится, — сказал я, решив с этой минуты ничего и никого всю жизнь не бояться.
      — А ты знаешь, что у тебя испытательный срок?
      — У всех у нас испытательный срок, — сказал я, нарочно вздохнув поглубже.
      — У кого это — у всех? — спросил завуч. — У меня, например, нет испытательного срока.
      — Кышу моя мама назначила испытание на неделю… и если вы скажете… его исключат… то есть выгонят от нас… Не говорите… Я больше не буду! — попросил я.
      — Так… так. Значит, у вас обоих испытательный срок? Тем более и ты, и он должны быть образцом поведения. А что мы видим? Один приносит второго в класс, а второй нападает на беззащитную кошку. И оба срывают урок. Зачем ты его принёс?
      В кабинете завуч был совсем не такой страшный, как в коридоре. Он ждал моего ответа, постукивая карандашом по столу.
      Я подумал, что если рассказать всю правду, то может попасть Снежке. Ведь я только проспорил желание, а само-то желание придумала она, а не я. Врать завучу мне не хотелось, а что делать, я не знал.
      Я стоял и помалкивал, а завуч ждал и постукивал карандашом по столу. И страшней всего было то, что я ничего не мог придумать лучше правды.
      Вдруг раздался стук в дверь.
      — Войдите! — сердито сказал завуч, и в кабинет неожиданно вошла Снежка.
      Лицо у неё было заплаканное, нос распух, а красный бантик на косичке совсем потемнел. Снежка с горя изжевала его, как Кыш папин галстук.
      «И она тоже что-то натворила?» — удивился я.
      Но Снежка быстро затараторила, что Вета Павловна разрешила ей пойти и рассказать, как всё получилось. А всё началось с того, что не надо было есть на уроке рыбу-саблю и спорить. Для того чтобы проверить, смелый я или трус. Тогда я не принёс бы в школу щенка. Но теперь-то уж, заверила Снежка завуча, мы на всю жизнь запомним, что такое дисциплина, и не будем спорить на уроках…
      «Ну, Снежка! Вот настоящий друг!». Я уж думал сказать: прощай, родная турбаза! И Вета Павловна, и завуч, и директор! А она спасла меня, как сенбернар в горах из-под целой лавины!
      — Вы осознали свои поступки? — спросил завуч со слезами на глазах. Он перед этим вопросом долго кашлял.
      — Да! — хором ответили мы.
      — Идите на урок. Щенок останется здесь, — сказал завуч. — Не бойся. Я его не съем. После урока отведёшь его домой.
      — А знаете, что он у вас тут наделает? — спросил я и вкратце объяснил завучу, что.
      После этого он быстро согласился с тем, что я должен сейчас же отвести Кыша домой. Снежке он велел доложить Вете Павловне о нашем разговоре и попросил её зайти к нему после урока…
      Я быстро добежал с Кышем до дома, вымыл вспотевшее от всей этой истории лицо, напился воды и вернулся в школу, уверенный, что уж сегодня Вета Павловна ни за что не забудет зайти к нам домой.
     
     
      ГЛАВА 32
     
      Я вошёл в класс в тот самый момент, когда Вета Павловна повторяла с ребятами вчерашний разговор про дисциплину.
      — Конечно, легче всего запомнить, что у всех у нас общий интерес — учёба. И что всё мешающее учёбе — нарушение дисциплины. Запомнить это нетрудно. Трудней правильно поступать. Вот давайте решим несколько примеров по… дисциплине. Кто хочет решить первый пример? Миша Львов, пожалуйста. Допустим, на уроке тебе захотелось сделать шарик из промокашки и бросить его в затылок Грише Сундарёву. Как ты поступишь, как следует все обдумав?
      Тигра встал, подумал и ответил:
      — Шарик я скатаю на уроке, а уж брошу его на переменке.
      «Молодец Тигра! — подумал я. — Я бы тоже скатал на уроке, а бросил на переменке. Хороший ответ!»
      — Почему ты бросишь шарик в своего товарища на переменке? — спросила Вета Павловна.
      — Чтобы не мешать Грише Сундарёву учиться на уроке, — сказал Тигра.
      И я опять отметил про себя: «Хороший какой ответ!»
      — Гриша Сундарёв! Ответь нам, пожалуйста, для чего создана переменка?
      — Для того чтобы отдыхать от урока, — сказал Гриша и, сжав кулаки, сверкающим от обиды взглядом посмотрел на Тигру.
      Можно было подумать, что он только что получил шариком из промокашки по затылку.
      — Молодец! Миша Львов, надеюсь, теперь тебе понятно, что на уроке нельзя Сундарёву мешать учиться, а на переменке отдыхать?
      — Понятно, — сказал удивлённый Тигра.
      А я подумал: «Какой он решал трудный пример!»
      — Между прочим, тебе самому приятно будет получить мокрым шариком по затылку?
      — Пусть только попробует! — угрюмо сказал Тигра, исподлобья посмотрев на Гришу.
      — Вот и сам никогда не пробуй. И привыкай перед тем, как поступить, думать: хорошо ты поступаешь или плохо. Оля Данова! Реши нам следующий пример. Например, ты ешь на уроке сдобную булку, а Снежана Соколова это заметила. Как ты поступишь?
      — Я ей отломлю кусочек, — сказала, подумав, Оля.
      — Так. Очень хорошо, что ты не пожадничаешь и поделишься с подругой. А как поступит при этом Соколова?
      Снежка встала, и я почувствовал, что ей очень хочется съесть кусочек сдобной булки, предложенный Олей Дановой.
      Она не смогла ответить на такой трудный вопрос и сказала, вздохнув:
      — Не знаю…
      — Так. Допустим, Оля с тобой поделилась. Обе вы сидите, жуёте, а я стараюсь, объясняю вам новый материал, а, между прочим, у меня в портфеле лежит бутерброд с колбасой. Мне ведь тоже хочется есть. Значит, по-вашему, я должна достать бутерброд, поделиться с Сероглазовым, потому что он тоже хочет есть и только думает: «Скорей бы большая переменка!» — и урок мы превратим в обед. Так?
      — Лучше уж не есть на уроках, чтобы никому не было обидно, — сказала Оля Данова.
      «Откуда Вете Павловне известно, что я и вправду только и думаю о большой переменке?» — старался догадаться я. Вета Павловна задавала ещё много вопросов, интересных и трудных примеров, а мы старались правильно их решить.
      Меня она неожиданно почему-то спросила, кем я хочу быть.
      — Директором зоопарка, — сказал я.
      — А почему, Алёша? — поинтересовалась она.
      — Потому что я люблю птиц и зверей и буду для них хорошим начальником, — ответил я.
      Вот тут все засмеялись, и урок кончился.
     
     
      ГЛАВА 33
     
      После уроков по дороге домой я сказал Снежке:
      — Никогда не забуду, как ты меня выручила у завуча и вылечила от иканья! Значит, мы уже начали есть пуд соли.
      Ещё я рассказал, как папу предал его лучший друг дядя Сергей Сергеев и весь их пуд соли пропал.
      — У нас так не получится, — сказала Снежка.
      Мы зашли ко мне, поели, накормили Кыша и вместе сделали письменные задания.
      Потом я показал Снежке, как Кыш зажигает и выключает свет. Потом Снежка позвонила бабушке, чтобы она не беспокоилась, и мы пошли на вычислительную станцию к моей маме. Эта станция находилась недалеко от нашего дома.
      Проходной со сторожами на станции не было. Не то что в папином институте.
      Мы прошли по коридорам в зал, где работала мама.
      — Как будто кузнечики стрекочут, — сказала Снежка.
      А Кыш не знал, что ему делать, когда вокруг так много всего жужжащего, стрекочущего и щелкающего, и мигают сотни каких-то лампочек — жёлтых, зеленых, красных, а по экранам пробегают белые змейки.
      Я попросил девушку в белом халате найти мою маму.
      Мама очень удивилась, когда увидела нас троих, и рассердилась, но я сказал, что пришёл по делу и что Снежке, которая помогала мне делать уроки, очень нужно подсчитать, сколько денег будет истрачено на её кошку Цапку за двадцать лет, если в день на неё тратят тридцать, а иногда и сорок копеек.
      Заодно я попросил маму сделать подсчёт на Кыша тоже на двадцать лет и рассчитать, по скольку граммов соли в день должны есть два друга, пока не съедят целый пуд без вреда для здоровья.
      И конечно, я попросил разрешения взглянуть, как машина справится с нашими вопросами.
      Мама что-то объяснила сотрудникам, обступившим нас и заигрывавшим с Кышем.
      Один из них почесал макушку и сказал, что задачи очень сложные и машине придётся работать на полную мощность.
      Он нажал несколько кнопок. Машина защёлкала, на ней замигали маленькие разноцветные лампочки, и вот уже из щели показался листок голубой бумаги с колонками чёрных цифр.
      — Вот смотрите, — сказала мама. — За двадцать лет, Снежка, на твою кошку уйдёт тысяча четыреста сорок рублей, а на Кыша — в полтора раза больше: две тысячи сто шестьдесят рублей.
      Все сотрудники ужаснулись.
      — Это — «Запорожец», — сказал тот, который нажимал кнопки.
      — Целая дача! — сказал другой.
      — Несколько мотоциклов, — добавил третий.
      — Молочко, колбаска, рыбка, — объяснила Снежка.
      — Тысячи пирожных! — воскликнула девушка, которая искала мою маму.
      — Действительно, есть над чем задуматься, — сказал пожилой дядя. — Такая кнопка съест за двадцать лет «Запорожца». А какая отдача? Что ты получишь взамен, мальчик? — спросил он.
      Я не знал, что ответить, да мне и не хотелось ничего отвечать, но из-за мамы я как можно вежливей сказал:
      — Мне ничего не надо. Мне собака нужна.
      — А мне кошка, — заявила Снежка.
      — Ну, дети, пошли, я вас провожу, — смеясь, сказала мама и отдала нам листок с цифрами.
      Оказывается, если бы мы со Снежкой ели в день по восемь граммов соли, то, для того чтобы съесть целый пуд, нам потребовалось бы пять с чем-то лет.
      — Тогда мы будем учиться в шестом классе, — сказала Снежка.
      — Лучше давай есть по четыре грамма, — сказал я, — чтобы до десятого класса хватило этого пуда.
      Снежка согласилась, и напоследок я спросил у мамы, не жалко ли ей истратить на Кыша за двадцать лет такие большие деньги. Может, она лучше будет копить, а потом купит дачу, «Запорожец» или тысячу пирожных?
      Мама вспыхнула и ничего не ответила. Я почувствовал, что она на меня в обиде за такой вопрос, и сказал, что пошутил. И ещё я никак не мог понять, зачет нам учить арифметику, если машины считают так быстро и без ошибок?
      Мы со Снежкой шли домой и спорили: кто главней — кошка или собака. То, что главней собака, мне было ясно без спора, но я спорил, чтобы не огорчать Снежку. Я говорил, что собаки охраняют границы и выступают в цирке, защищают и спасают людей, находят краденые вещи, знают арифметику. Что может быть веселей и интересней дрессированных собак? Но в ответ на все мои доказательства Снежка упрямо твердила, что всё равно кошки главней! Без них мыши и крысы съедали бы все наши продукты. И нас бы не было на свете… А тот, кто не имеет кошки, обязательно покупает холодильник, куда не могут забраться мыши, и холодильники специально мурлыкают во время работы, как кошки, и отгоняют мышей. Но я продолжал спорить.
      — Ах, ты мне не веришь? — со слезами на глазах спросила Снежка и топнула ногой. — А знаешь, почему собаки нападают на кошек? Они им завидуют, потому что глупей и не умеют мышей ловить.
      — Вот и нисколечко не завидуют! Кошки сметану воруют и сосиски стягивают! — сказал я.
      Кыш при этом залаял в мою поддержку.
      Снежка горько покачала головой и, ничего не ответив, перешла на другую сторону улицы. Так мы шли до перекрестка. Тут мне стало жалко, что не уступил Снежке, и я пошёл на её сторону. Она это увидела, улыбнулась и тоже пошла мне навстречу. Мы встали на самой середине улицы, и я сказал:
      — И кошка нужна, и собака нужна. Учёные скоро изобретут новое животное. Оно будет и мышей ловить, и след брать, и в цирке выступать. Это домашнее животное назовут собакокошкой. Голова будет лаять, а остальное до хвоста возьмут у кошки.
      И опять я не угодил Снежке.
      — Во-первых, его назовут не собакокошкой, а кошкособакой. Впереди будет кошка, а собака сзади, — сказала она. — Как ты не можешь этого понять!
      — Это почему же? — не сдержав себя, крикнул я, и в этот момент к нам, свистя, подбежал милиционер, взял за руки и перевел на другую сторону.
      Оказывается, мы заговорились и незаметно встали на пути машин, а они в присутствии регулировщика боялись сигналить.
      Перестали мы спорить, и оба остались довольны, когда Снежка предложила выпустить всего поровну: половину кошкособак, половину собакокошек.
      Правда, про себя я подумал, что неизвестно ещё, как произойдёт встреча собакокошек с кошкособаками, но заводить об этом разговор не стал…
      Недалеко от Снежкиного дома мы остановились рассмотреть рисунки и фотокарточки на витрине домового «Крокодила».
      И вдруг я обомлел: на одной фотокарточке был заснят хозяин Кыша. Он лежал на газоне под молодым деревцем и пытался заслониться рукой от фотографа.
      — Снежка! Прочитай, что здесь написано! — попросил я.
      — «Гра-жда-нин Хму-ров в не-тре-звом со-сто-я-нии по-вре-дил зе-лё-ны-е на-са-жде-ни-я!» — прочитала по слогам Снежка. — Здесь ещё его адрес — это совсем рядом, — добавила она. — Он оштрафован.
      Я, попрощавшись, но ничего не объяснив Снежке, дёрнул Кыша и побежал к своему дому, подальше от улицы, где жил гражданин Хмуров. Вдруг при встрече он отнял бы у меня Кыша?..
     
     
      ГЛАВА 34
     
      Вечером, не успел папа поужинать, как пришли соседи и попросили его не задерживать начала заседания товарищеского суда над Рудиком. Самого Рудика я не видел со вчерашнего дня ни во дворе, ни в школе.
      Мама сказала, что ей неприятно присутствовать на таком заседании, и не пошла с нами. Она и меня не хотела пускать. Но соседи велели меня взять, так как я могу быть свидетелем.
      Жильцы собрались не во дворе на лавочке, потому что моросил дождик, а в комнате техника-смотрителя.
      Рудик уже сидел в углу на табуретке. Вид у него был совсем не пристыженный и не убитый. Ни отца, ни брата-лётчика я не увидел. Оказывается, Рудик не хотел идти на суд, но ему пригрозили, что дело передадут в милицию, и он пошёл.
      Обвинять Рудика от имени жильцов назначили Лаврова. Папа объяснил мне, что он взаправдашний прокурор, но теперь на пенсии. А защищать Рудика вызвался Зайончковский — дедушка Кольки Зайончковского из второго «А».
      Дедушка Кольки тоже раньше работал в суде, но не прокурором, а защитником.
      Первой выступила Кроткина, сидевшая за столом.
      — Товарищи жильцы! — сказала она. — К сожалению, вместо того чтобы мирно смотреть по телевизору эстрадный концерт, мы вынуждены заниматься неприятным делом. Разбирать поступок Барышкина и вскрывать причины его совершения.
      — Не поступок, а вполне уголовное преступление, — грозно поправил Кроткину бывший прокурор Лавров.
      А дедушка Кольки Зайончковского вскочил как ужаленный с места и крикнул:
      — Это недопустимо! В самом начале процесса прокурор начинает оказывать давление на председателя суда в нарушение всех процессуальных норм! Я протестую!
      Я не успевал расспрашивать папу про непонятные слова, вроде «процессуальных», но он велел их запомнить и расспросить обо всех сразу.
      — Очень прошу стороны не ссориться! — продолжала Кроткина. — Встань, Барышкин!
      Рудик встал, стараясь ни на кого не смотреть, но, честное слово, я чувствовал, что ему ни капли не стыдно.
      — Вчера вечером товарищ Сероглазов выяснил, что виновником пропажи всех наших газет и журналов являетесь вы. Вы чистосердечно вернули похищенное владельцам. Я очень прошу вас признать себя виновным перед всеми нами. Признаете?
      — Признаю, — сказал Рудик.
      — Умница! Мы рады, что вы говорите правду. Это — залог вашего морального возрождения! — обрадовалась Кроткина.
      — Позвольте начать допрос? — сказал прокурор Лавров таким голосом, что я вздрогнул. — Барышкин, когда вы впервые решились на преступление подобного рода?
      — Не помню, — сказал Рудик.
      — Следовательно, это было давно, — сказал Лавров.
      — Позвольте! Позвольте! — снова запротестовал дедушка Зайончковский. — Необходимо доказать, что это было давно.
      — Каждый возвращённый журнал — тому доказательство! — отрезал прокурор. — Вот, например, пятнадцатый номер «Огонька» за прошлый год, похищенный у Сизова. Вот «Юность» Шестикрылова — июль месяц этого года. Я уж не говорю о «Вечёрках» с лотерейными таблицами. Жертвами Барышкина регулярно становились жильцы нашего дома. Я считаю его виновность доказанной полностью. Расскажите, Барышкин, о вчерашнем случае. Расскажите по порядку. Мы ждём.
      Рудик неохотно стал рассказывать, как он подкарауливал приход почтальона, выжидал на лестнице, когда около ящиков не будет никого из жильцов, открывал самодельным ключом дверцу, Доставал журналы и пешком подымался на свой этаж, чтобы не попасться на глаза лифтёрше тёте Клане.
      Он рассказывал, и я представлял всё это, но мне было неинтересно и противно.
      — Ваш отец и брат, разумеется, ничего не знали об этом? — спросил прокурор.
      — Нет.
      Вдруг Лавров в полной тишине ошарашил Рудика и всех нас новым вопросом:
      — В этом году вы получали от своего отца деньги на подписку?
      — Получал, — буркнул Рудик.
      — На какие журналы?
      — «Юность» и «Знание — сила».
      — Вы подписались на них?
      — Нет.
      — Почему?
      — Растратил деньги, — выдавил из себя Рудик.
      — На что?
      — Это неважно.
      — Значит, деньги вы растратили, а журналы ежемесячно крали в разных подъездах, подделывали номер квартиры и, так сказать, отчитывались перед отцом?
      — Да, — сказал Рудик.
      Все зашумели, и Кроткина вынуждена была постучать ключом по голове чугунного футболиста, стоявшего на письменном приборе.
      — По-моему, всем всё ясно. Вопросов больше не имею, — мрачно сказал бывший прокурор Лавров, положил под язык какую-то таблетку и вытер лоб платком.
      После этого Рудику задали несколько вопросов жильцы, сидевшие за столом.
      — Почему вы вытаскивали по субботам «Московскую правду»?
      — Там кроссворды, — ответил Рудик.
      — А вы разгадали до конца хоть один?
      — Нет, — сказал Рудик.
      — А совесть в вас ни разу не заговорила? — спросила Кроткина. — Вы не представляли, вынимая из моего ящика «Здоровье», как я буду переживать, не найдя его там? Вы не ставили себя на моё место?
      На этот вопрос Рудик ничего не ответил. Затем его мягко допрашивал дедушка Зайончковский про то, какие рекорды он установил, каким любил плавать стилем и какие отметки получает в школе.
      Ещё он интересовался, помнит ли Рудик прочитанные произведения из украденных журналов, и выразил уверенность, что он будет брать пример с хороших героев.
      После ответов Рудика дедушка Зайончковский победно поглядывал на прокурора Лаврова и, наконец, заявил, что вопросов больше не имеет.
      Мне стало скучно. Захотелось домой к маме, к Кышу, но папа велел мне не вертеться на месте.
      — Буду краток, — снова сказал Лавров. — Я неплохо знаю людей. Видел преступников и закоренелых, и раскаявшихся. Не знаю, как вы, а я не чувствую в Барышкине искреннего раскаяния и душевного потрясения. Всем своим видом он как бы говорит: «Я человек особенный. Мне всё дозволено. Чего пристали?»
      — Мы сожалеем, но хотелось бы видеть здесь отца товарища Барышкина, — сказала Кроткина.
      — Ночью у него был сердечный приступ. Он плохо себя чувствует, — сказал старший брат Рудика. Он только что пришёл и был почему-то не в военной форме.
      — Что крал шестнадцатилетний Барышкин вместе с газетами и журналами? — продолжал Лавров. — Наше настроение! Наше время! Наше чувство доверия друг к другу! И между прочим наши деньги! На основании всего этого я считаю необходимым передать дело Барышкина в органы милиции для принятия мер более строгих, чем те, которыми располагает товарищеский суд.
      Все громко зааплодировали. Раздались возгласы:
      — Не маленький!
      — Правильно!
      — Я возражаю! — встав, заявил папа. — Зачем сразу в милицию?
      Затем начал речь дедушка Зайончковский:
      — Уважаемые члены товарищеского суда! Суровая просьба обвинителя повергла меня в глубокое уныние. Я спросил себя: неужели наш коллектив бессилен помочь Барышкину? Какие обстоятельства данного дела я считаю облегчающими вину Барышкина? Неплохая учёба в школе. Раз. Спортивные успехи. Два. А главное — тот факт, что на первый роковой шаг юношу толкнул огромный духовный голод. Толкнула жажда чтения. И, мягко говоря, он воспользовался чужим журналом. Затем юноша, мучимый угрызениями совести, сделал робкую попытку исправиться и попросил у отца средств на подписку. Отец с радостью выдаёт просимую сумму. Юноша её тратит. Что делать? Сидеть в читальне некогда. Уроки, тренировки. Поездки на соревнования. Барышкин решает, что нельзя пребывать в невежестве и оставаться в неведении относительно происходящих в мире событий. Отсюда похищение журналов «За рубежом», «Вокруг света» и других. Поистине широк и разнообразен круг интересов этого милого юноши. Наш прямой долг помочь ему их удовлетворить. Я прошу высокий суд вынести справедливый выговор и обязать Барышкина в трёхдневный срок оформить за его счёт подписку на следующие газеты и журналы: «Московская правда», «За рубежом», «Юность», «Знание — сила», «Весёлые картинки». Денежное выражение подписки будет равноценно крупному штрафу. Я сказал!
      Просьба приговорить Рудика к подписке на часть того, что он крал, была так неожиданна, что все сначала молчали, а потом захлопали в ладоши ещё громче, чем прокурору Лаврову.
      А сам Лавров подошёл к дедушке Зайончковскому, пожал ему руку и поздравил с блестящей речью, которая войдёт в какой-то золотой фонд.
      — Вы — Плевако! — заявил громко Лавров дедушке Кольки.
      Затем Кроткина задала Рудику вопрос, есть ли у него деньги на подписку. За Рудика ответил его старший брат:
      — Деньги есть. Отложенные на кинокамеру.
      В своём последнем слове Рудик сказал, что он сам не знает, как постепенно втянулся в кражи, и попросил разрешения вместо «Весёлых картинок» оформить подписку на «Спортивные игры». Ещё он пообещал исправиться.
      — А зачем же вы брали чужую «Московскую правду»? — опять спросила Кроткина.
      — Там кроссворды, — ответил Рудик.
      После совещания Рудика обязали подписаться на газеты и журналы в трёхдневный срок. Было также решено написать в нашу школу о случившемся.
      После суда папа остался во дворе поговорить с соседями, а я побежал домой.
      И когда я вспоминал, каким взглядом скользнул по мне Рудик после чтения приговора, на душе у меня становилось холодно и пусто…
     
     
      ГЛАВА 35
     
      Мы с Кышем вышли погулять. Было тепло, и жильцы у подъезда всё ещё обсуждали приговор.
      Вдруг Кыш дёрнул поводок. Я увидел вышедших из-за угла брата Рудика и Геру и хотел отойти подальше, но Кыш заупрямился и рвался к Гере, как будто это не она хотела разорвать его недавно на части. Гера тоже увидела Кыша, но не залаяла с яростью и даже не зарычала. Она посмотрела на брата Рудика. Он улыбнулся и сказал:
      — Поиграй, поиграй, не бойся.
      Они подошли совсем близко к нам.
      Кыш, позабыв обиды, опять завилял хвостом так, что, теряя равновесие, заваливался из стороны в сторону.
      Гера тихонько взвизгнула, припала на передние лапы, приглашая Кыша к игре, но я резко отдёрнул его и хотел увести домой. Я не мог забыть обиду.
      Кыш обернулся, посмотрел на меня и сказал:
      «Эх, ты! Она же не хочет кусаться!»
      И я подумал, что нехорошо быть злопамятным. Тут мне самому надо учиться у Кыша. И правда, что не собаки виноваты, если они злые и неблагородные, а хозяева. Вон брат Рудика совсем другой человек, и Гера не рявкает, а хочет играть.
      Я отпустил поводок. Кыш бросился к Гере, и не успели мы оглянуться, как у наших ног собаки подняли весёлую возню.
      Гера рычала от досады и головокружения, когда Кыш, маленький и быстрый, носился вокруг неё и юрко проскакивал под животом. Но рык её не был злым.
      Зато, выбрав момент и изловчившись, она лапой сбивала Кыша с ног. Он валился на спину, смешно дрыгал ногами, а Гера не давала ему подняться. И, по-моему, Кыш закатывался от хохота: ему было щекотно.
      Они бы ещё долго играли, если бы мама не крикнула с балкона:
      — Алёша! Кыш! Домой!
      Мы с братом Рудика с трудом оттащили собак друг от друга, и я повёл недовольного, упирающегося Кыша домой.
     
     
      ГЛАВА 36
     
      У меня накопилось за день много вопросов, и я стал задавать их папе. Я спросил, что такое вакуум, который приснился папе этой ночью.
      — Это пространство. Например, графин, из которого выкачали весь воздух, — сказал папа и взглядом пристыдил меня за то, что мне неизвестна такая простая вещь.
      — А что осталось в этом пространстве, когда выкачали весь воздух? — спросил я.
      — Ничего, — ответил папа.
      — Как это — ничего? Ни одногошенького атома?
      — Да! Представь себе — ничего! Пустота!
      — Нет. Так не бывает! — заспорил я. — Вот выкачали мы воздух из графина. До конца. А что внутри? Ничего? Но я же его вижу! А раз я вижу это ничего, то значит, он не ничего, а чего, потому что ничего увидеть нельзя! (Папа растерянно смотрел на меня.) Чем запутывать зря, сказал бы уж сразу, что вакуум — военная тайна и про это нельзя рассказывать.
      — Да… вакуум — военная тайна, — сказал папа, ладонями сжав виски. — Но не государственная — всемирная. Более того: это тайна Вселенной.
      — И что же, мы её никогда не разгадаем?
      — Вполне возможно, — сказал папа.
      — А зачем же тогда учиться, если мы её никогда не разгадаем? — удивился я.
      — Кто тебе сказал, что не надо учиться? — крикнул папа, вскипев, и на его крик прибежал, угрожающе рыча, Кыш. — Наоборот, надо учиться и учиться! Если бы человек не учился, мы бы жили не в кирпичном доме, а в однокомнатной пещере, без всяких удобств! Мы ходили бы в шкурах, а не летали бы на реактивных самолётах. И не смогли бы разгадать сотни тайн природы! Тебе это ясно? И таким лентяям, как ты, не удастся заставить человечество стоять на месте! Никто не позволит! Есть ещё вопросы?
      — Кто такой Плевако? — спросил я, обидевшись, потому что не собирался заставлять человечество стоять на месте.
      — Плевако был великим русским защитником, — сказал папа, успокоившись. — Он боролся с царскими судьями. Ясно?
      — Ясно. А кто был сильней как борец — Плевако или Поддубный? И в каком весе боролся Плевако? — спросил я.
      — Марина!.. Марина!.. — застонав, позвал папа маму.
      — Что случилось? Что с тобой? — испуганно крикнула мама, прибежав из кухни.
      — Объясни нашему сыну разницу между Плевако и Иваном Поддубным. У меня больше нет сил, — попросил папа, растирая виски ладонями.
      Мама спокойно объяснила мне, что Плевако защищал обвиняемых, как дедушка Зайончковский. Он, как Поддубный, клал в суде на лопатки жестокость, несправедливость и судебные ошибки.
      Я сразу всё понял и стал раздеваться. Но в этот момент зазвонил звонок и залаял Кыш.
     
     
      ГЛАВА 37
     
      Папа открыл дверь.
      — Простите, что поздно. Здравствуйте. Я давно собиралась побывать у вас, — услышал я и с ужасом узнал голос Веты Павловны.
      Значит, она только сделала вид, что простила меня, а сама пришла жаловаться на меня и на Кыша!
      Раздеться, лечь и притвориться спящим было уже поздно. Я вышел поздороваться. Мама тут же попросила меня удалиться в кухню заваривать чай на маленьком огне. И пока я его заваривал, Вета Павловна обо всём успела поговорить с папой и мамой.
      Пить чай она не стала, потому что спешила к Снежке. Папа проводил её до остановки и вернулся какой-то совсем грустный и ворчливый. Он ворчал, что зря купил щенка, который отнимает у меня время, но я понял, что Вета Павловна не рассказала, как я принес в школу Кыша.
      Папа топнул на него ногой, споткнулся о мои резиновые сапоги и грозно пообещал маме навести порядок в нашем запутанном хозяйстве.
      Мама терпела, терпела ворчание папы и наконец сказала:
      — Пойдём подышим свежим воздухом!
      — Я только что им дышал, — сказал папа.
      — Не вредно будет подышать ещё раз. А ты раздевайся и спи, — велела мне мама.
      Мне стало грустно-грустно. Второй раз за эту неделю папа и мама ссорились из-за меня и уходили дышать свежим воздухом, чтобы я не был свидетелем их ссоры.
      Когда они оделись и ушли, я позвонил Снежке. Снежка спала, но я сказал, что звоню по важному школьному делу, и её разбудили.
      — Слушай! К тебе в гости Вета Павловна пошла! — сообщил я. — Скажи ей, что мы больше не будем.
      — А ты почему не сказал? — спросила Снежка.
      — Я заваривал чай и не успел. Всего хорошего. Спокойной ночи, — пожелал я, вспомнив, что Снежке это нравится.
      — Спасибо. Какая уж теперь ночь!.. — сказала Снежка и повесила трубку…
      И тут мне стало страшно: вдруг Вета Павловна посоветовалась с завучем; он решил, что щенок мешает мне учиться, а она велела маме унести его из дома, пока я не остался на второй год в первом классе?
      И вот сейчас, в эту минуту, на свежем воздухе решается его судьба, а сам он ничего не знает и спокойно таскает по полу старый чувяк.
      — Кыш! Иди сюда! Всё плохо! Гроза!
      «Р-ре?» — спросил Кыш, положив лапы на мои колени.
      — Над нами гроза! Но нет! Никогда! Ты мне не мешаешь учиться. Наоборот, я захотел стать лучше, чтобы ты тоже от этого воспитался. Я буду смелым, разгадаю всемирную тайну, а тебя научу считать до десяти!
      Я выглянул в окно. Мама и папа сидели около газетного киоска. Папа размахивал руками, а мама его слушала. О чём они говорят, понять было нельзя. И вот первый раз в жизни я решился подслушать их разговор. Только из-за Кыша. Решился только из-за него.
      Вдруг они согласились, что он отвлекает меня, и однажды, когда я уйду из дома, отнесут Кыша другим людям! Нет! Я сейчас же упрошу папу и маму не делать этого!
      Я надел пальто, сапоги, выбежал на улицу и осторожно перелез через ограду.
      Выл ветер, словно вправду собиралась гроза. Моих шагов по шуршащей листве не было слышно. Я подобрался к киоску, высунул ухо из-за угла и прислушался.
      — …Ты права. Но я вторую неделю сам не свой. Машина барахлит… Лучший друг предал… Под ногами вертится щенок… А сын обрушивает на меня шквал вопросов. Даже не шквал, а цунами! И я стою, как утёс! Я вынужден ответить на вопрос сына. И рыться в энциклопедии! Отвечу на один — он находит новый и обрушивает на меня! Я стою, как утёс, но в одно прекрасное мгновение рухну! — печально сказал папа, и я, закусив губу, со страхом представил, как он стоит на берегу моря и об его грудь разбивается девятый вал, но папа только отплевывается от солёной воды и, сдувая с кончика носа пену, ждёт нового шквала моих вопросов…
      — Ну, признайся, что ты не прав, и помирись с Сергеем Сергеевым. Тогда у тебя будет хорошее настроение. Ты начнёшь радоваться каждому вопросу Алёши, как раньше. Ведь ты из-за него пополняешь свое образование! Ты скоро будешь знать всё. Даже как дрессируют кенгуру!
      — До этого я не дотяну. Рухну, — снова печально сказал папа.
      — Потом, щенка купила не я, а ты.
      Я замер, схватившись за сердце, чтобы не услышали его стук.
      — Если тебя раздражает, что он лает на бритву, если он стал тебе невыносим… уноси. Пристраивай в другое место. Рань ребёнка в самое сердце. Все мозговые кости будут доставаться тебе.
      — За кого ты меня принимаешь? — с обидой спросил папа, и я почувствовал, что он не такой человек, чтобы из-за костей отдать Кыша.
      Я успокоился и побежал обратно домой.
     
     
      ГЛАВА 38
     
      Когда в подъезде перед дверью я обнаружил, что оставил ключи от квартиры в пиджаке, я сразу понял: это в наказание за подслушивание. Прямо в наказание.
      Кыш учуял, что я стою перед дверью, царапал её с той стороны и визжал от нетерпения.
      — Что делать, Кыш? — спросил я и ужаснулся: вдруг они не взяли с собой ключи, понадеявшись на меня. Ведь мама без сумки, а папа — в лыжном костюме без карманов! — Ой! Что я наделал! Кыш! Что я наделал!.. Кыш! Как быть? — шептал я перед дверью.
      «Р-ро! — сказал из-за двери Кыш. — Только не бойся! Попробуй забраться в квартиру по пожарной лестнице с балкона Лёликовых!»
      — Ладно. Спасибо. Придётся лезть, — ответил я, а сам сразу почувствовал знакомую слабость в коленках и кислятинку во рту.
      Несмотря на это, я решил, что настал тот самый момент для главного испытания, про который папа часто говорил, что настоящий человек должен готовить себя к таким моментам всю жизнь…
      Я поднялся по лестнице и позвонил в квартиру Лёликовых, которые жили над нами.
      — Мишка! У меня дверь захлопнулась. Дай по пожарке спущусь, — сказал я заспанному Мишке Лёликову из пятого класса. Причём постарался сказать это так просто, как будто просил точилку для карандашей.
      — А что у тебя зубы стучат? — спросил Мишка.
      — Замёрз, — сказал я.
      — Не забывай ключей, Портфель!
      Мишка знаком велел мне идти за собой. Мы на цыпочках прошли по коридору в кухню. Мишка открыл балкон, раздвинул доски, приподнял квадратный люк и ворчливо заторопил:
      — Быстрей! Думаешь, тепло в трусиках!
      Я свесил ноги с края люка, нащупал первую перекладину пожарки, встал на неё, крепко держась руками за люк, точно так же нащупал вторую… третью… четвёртую… пятую… шестую… И даже не поверил, когда через целую вечность у меня под ногами скрипнул деревянный настил на нашем балконе…
      Тут я почувствовал, что на улице очень холодно, и заметил, как от порывов ветра позванивают стёкла окон. Я посмотрел вниз, и мне было непонятно, куда делся мой страх.
      Я стоял на балконе, и вдруг в нашей кухне зажёгся свет. Ко мне подошёл папа и спросил:
      — Тоже дышим свежим воздухом?
      Тут прибежал Кыш. Он очень удивился, как это я ухитрился попасть в квартиру, хотя сам посоветовал мне спуститься на балкон по пожарке.
      Я почувствовал, что теперь мне не страшно рассказать папе, как и из-за чего я подслушал разговор, как забыл ключи и вот… попал на балкон.
      Папа закрыл глаза и, помотав головой, спросил:
      — Ты знаешь, что было бы с мамой, если бы она увидела тебя висящим над бездной? Ты очумел?
      — Ты сам велел, чтобы я был смелым. И потом, я мог свалиться только на наш балкон, а не на улицу.
      — Марина! Мы тут продолжаем дышать свежим воздухом! — крикнул папа в квартиру. — Маме — ни слова! Да, я хочу, чтобы ты не был трусом, но из этого не вытекает, что ты завтра же должен в обеденный перерыв ворваться в клетку к голодным львам или положить за пазуху пару кобр. Нужно шевелить мозгами! Иди спать…
      — А о чём ты говорил с Ветой Павловной? — спросил я.
      — Это педагогическая тайна, — ответил папа.
      Уснул я, представив себя директором зоопарка. Я вошел в обеденный перерыв в клетку ко львам и угостил их бутербродом с колбасой, но львы не захотели его есть, чтобы не перебивать аппетита перед едой: им в клетку сторожа уже закинули куски мяса. И мне ни капельки не было страшно в львиной клетке…
     
     
      ГЛАВА 39
     
      И такого утра, как на следующий день, я никогда в своей жизни не видел. Я опять встал из-за прогулки с Кышем раньше всех, подошёл к окну, и мне на секунду показалось, что пятиэтажных домов перед нашим девятиэтажным больше нет, что их снесли за ночь и что нет во дворе ни зелёных газонов, ни тополей. Вот это чудеса!
      Я протёр глаза. Это за ночь и красные крыши домов, и газоны, и тополя присыпало снегом, которого никто не ожидал, и они казались невидимыми.
      За окном было туманно и тихо, потому что не скрежетал по асфальту скребок дворника.
      — Кыш! Быстрей! Я тебе сейчас покажу твой первый в жизни снег! Пошли!..
      …Я открыл дверь подъезда, пропуская Кыша вперёд, но он высунул на улицу нос, принюхался и чихнул, как будто подумал, что незнакомый холодный запах почудился ему спросонья и что нужно поэтому принюхаться как следует.
      Я точно так же протирал спросонья глаза.
      Принюхавшись, Кыш вышел во двор и угрожающе сказал:
      «Р-ры!»
      Он предупреждал, чтобы это мягкое, холодное, белое не вздумало вытворить с ним, с Кышем, какую-нибудь злую шутку.
      Он сначала понюхал снег, потом потрогал передней лапой, потом, осмелев, откинул двумя задними ногами, хватанул немного для пробы, пожевал, склонив голову набок; наверно, понял, что он, Кыш, сильней, хотя снега вокруг видимо-невидимо, кувыркнулся и кругами понёсся по двору, оставляя за собой цепочку первых на снегу следов.
      Потом он долго размышлял над лужей, затянутой тонким ледком, похожим на зимнее окошко, и не мог понять, что это такое. Но всё же додумался, потому что вдруг поднял голову и сказал мне:
      «Р-ра! Как я сразу не догадался? Ведь это большая тарелка с застывшим супом! Ты видел? Я вчера не доел суп, он остыл и покрылся белой корочкой. Так и тут. Только суп в моей маленькой миске вкусней, чем в этой большой тарелке! Р-ра!»
      Я подумал, что Кыш молодец и многому хорошему научит меня в жизни. И я его научу.
      Он бросился за воробьями, а я смотрел на тополя, и липы, и рябинки, которые стояли смирно, будто боялись пошевельнуться.
      И снег лежал на каждом тополином листочке, на оголённых ветках лип, на красных гроздьях рябинок.
      Снег ухитрился поместиться даже на кончиках зелёных деревянных колышков забора, на проводах, не говоря уж о крышах легковушек, стоявших во дворе, и сиденье красного мотоцикла «Ява».
      Жильцы выходили из подъездов и, улыбаясь, смотрели вокруг, на утро первого снега, и шли по своим делам…
      У Кыша, наверно, замёрзли лапы — всё-таки бегать приходилось босиком. Он по очереди поджимал под себя каждую лапу, потом вспугнул голубей, топтавшихся на чёрной крышке люка, и сам уселся на их место.
      Под этой чугунной крышкой находились горячие трубы. Поэтому она не замерзала в самые страшные морозы и быстро оттаивала в снегопад.
      В морозы на ней, нахохлившись, сидели и грелись голуби и воробьи, клюя незамерзающий мякиш.
      Кыш сидел и грелся на круглой чёрной крышке, как великан на маленькой арене, а рядом ходил сердитый голубь. Зоб у него раздулся от злости, в нём что-то перекатывалось, и казалось, что голубь проглотил шарик от пинг-понга.
      Я слегка продрог и позавидовал Кышу. Но не сгонять же его с тёплой крышки, как он согнал голубей!
     
     
      ГЛАВА 40
     
      Перед уходом в школу я опять привязал Кыша к батарее.
      На улице мне захотелось встретить Снежку. Я подождал её немного, а потом заспешил, чтобы не опоздать. Снег на улице уже затоптали. Только на деревьях, растущих вдоль тротуаров, он белел нетронутый и пушистый…
      А около школы мальчишки трясли тополь. Снег хлопьями слетал с него, и он весело шумел мокрой, как после дождя, листвой.
      В школьном дворе меня вдруг оглушил удар по затылку, и шапка упала на землю.
      Я посмотрел по сторонам, но не увидел никого из нашего класса. За мной шли трое ребят, и среди них Рудик. Кроме него, больше некому было так сильно ударить меня по затылку. Или он кого-нибудь подговорил…
      Они прошли мимо. Они сделали вид, что меня не замечают. Они смеялись и разговаривали.
      Я стоял, потирая рукой больное место, стараясь не расплакаться, и моя фуражка валялась под ногами в мокром снегу.
      Тут зазвенел звонок, я схватил фуражку, побежал в школу и до прихода Веты Павловны успел рассказать Снежке про подлый удар снежком по моему затылку. Ещё я рассказал, как вчера судили Рудика. Снежка была уверена, что он мне мстил, и подула на ушиб.
      Мне сразу стало не так больно.
      На уроке я сидел тихо, потому что мне было грустно и обидно, и не получил ни одного замечания.
      А на переменке в школьном дворе я опять увидел Рудика. Он лепил снежок и что-то рассказывал Оле, которая приходила к нашему дому. По-моему, они ссорились. Оля вдруг круто повернулась и пошла в школу. Рудик размахнулся и от злости кинул снежок за ограду в прохожего.
     
      На втором уроке Вета Павловна вызвала меня читать. Я читал по слогам, но хуже, чем вчера. У меня болела голова. На уроке пения я получил двойку и замечание, потому что все пели, а я не пел. Мне не пелось, и всё.
      Я думал, что если Рудик начнёт мне мстить, то я не испугаюсь и как-нибудь защищусь. Только я ещё не знал, как.
      После уроков я попросил Снежку прийти ко мне и принести с собой кошку, чтобы попробовать сдружить её с Кышем.
      — Ты знаешь кошачий язык? — спросил я Снежку.
      — Назубок. Лучше всего понимаю, когда Цапка мурлыкает, а когда орёт, ничего не могу понять, — сказала Снежка.
      — А я выучил собачий, — похвалился я. — Он трудней кошачьего, потому что собаки умней кошек. А умней собак только гориллы, слоны, дельфины и мы, люди.
      — Значит, кошка глупей? А твой Кыш умеет, как Цапка, погоду предсказывать? Ага! А знает твой Кыш, что идут гости, когда их никто не приглашал? Если Цапка умывается, мой папа говорит: «Кто-то спешит к нам на огонёк, надо бежать в магазин». И бежит за угощеньем, а потом приходят гости. Собака, наоборот, глупей кошки! Она только лает, когда гости уже у дверей.
      Мне не хотелось спорить со Снежкой, кто умней. Я и так знал, что всё равно кошка глупей.
      — А ты можешь кошачий язык переделать на собачий и наоборот? — спросил я. — Вот, например: Р-ре-оурр-рр-уав! Как будет по-кошачьи?
      — Это ерунда! Мрр-яй-мирр-яу! — громко мяукнула Снежка, и попавшаяся навстречу бабушка строго на нас посмотрела.
      Но нам было весело.
      В общем, мы договорились проверить, кто умней — Кыш или Цапка, и я пошёл домой, забыв про удар снежком по затылку.
      Только жалко было, что снег уже растаял и на зелёных тополях не было ни одной снежинки.
     
     
      ГЛАВА 41
     
      Кыш опять обиделся, что я его привязал, хотя верёвку я сделал гораздо длинней. Она тянулась до ящика со столбиком, и вообще с ней можно было разгуливать по всей комнате.
      «Р-ри! — заскулив, сказал Кыш. — Я люблю свободу и не хочу сидеть на верёвке. Попробуй посиди сам хоть денёк. Узнаешь, сладко это или нет!»
      — А что? — ответил я ему.. — И попробую. Почему бы мне денёк не посидеть на верёвке?
      После того как мы поели, я снял с Кыша ошейник с верёвкой и надел на свою шею, а конец привязал к батарее. Но верёвку я сделал короткой, чтобы мне было тяжелей, чем Кышу, и лёг на пол, представив себя щенком. А Кыш стал бегать по квартире…
      …И вдруг я представил, что Хоттабыч превратил меня в собаку. Мама с папой приходят домой, а у нас в квартире два щенка: Кыш и я.
      Кыш бегает, играет, а я сижу на верёвке, и мама никак не может угадать, кто из нас её сын Алёша. Тогда папа говорит, что Алёшка — это тот щенок, который умеет читать, писать буквы с хорошим нажимом и считать палочки. И ещё у него должны быть в чернилах передние лапы, нос и кончики ушей.
      Мне стало страшно. Я внезапно позабыл всё, чему учили в школе, и перед приходом папы и мамы вымыл с пемзой и мылом лапы, нос и уши. Как они меня узнают? А если ещё к тому же старика Хоттабыча опять посадили в бутылку за беспорядки на футболе, то что мне делать? А если Хоттабыча вообще не выпустят, то я проживу всю жизнь щенком, не научусь разгадывать тайны Вселенной и не стану директором зоопарка?
      Папа и мама прямо пришли в отчаяние. Они задумались, как нас проверить.
      «Сколько мне лет?» — спросил папа у Кыша.
      «Ав! Ав!» — сказал Кыш.
      «Значит, по-твоему, мне два года?»
      «Ав!» — сказал Кыш.
      И тогда папа задал вопрос мне: «Если ты мой сын Алёша, то покажи, где лежат заправленные стерженьки от шариковой ручки».
      Я обрадовался, что папа придумал хороший вопрос, запрыгал вокруг него, лизнул два раза в щёку, подбежал к письменному столу и ткнулся носом в средний ящик.
      Папа достал стерженьки, а мама спросила, где лежит сломанный и спрятанный от меня будильник. Она думала, что он надёжно запрятан. Но я подбежал к кухонному столику, залез за банки с чёрной смородиной и вытащил будильник. Маму я лизнул в нос.
      И вот тогда, вместо того чтобы обрадоваться, что один из щенков — это я, мама и папа хором сказали:
      «Сейчас же садись за уроки! Ты даже ухитрился превратиться в щенка, чтобы от них отлынивать. Марш за стол!»
      В этот момент я сразу превратился из щенка в первоклассника, встал с пола и принялся за письменные уроки. Со двора до меня доносились крики:
      — Алёшка! В лапту!
      — Лёха! В штандер!
      — Двапортфеля! Выноси щенка!
      Один раз к нам позвонили. Я снял ошейник и с тетрадкой в руке открыл дверь.
      — Выходи играть! — сказали две девочки, Ира и Света.
      — Ав-ав-р-ре-ав-ав! — ответил я уныло, показав тетрадку.
      — Уроки у него. Пошли! — объяснила догадливая Ира раскрывшей рот Свете, и я закрыл дверь.
      Я, может быть, бросив уроки, вышел бы во двор играть в лапту, но понимал, что раз я привязан к батарее, то сделать этого никак нельзя. А то что ж получится? Кыш возьмёт с меня пример и будет перегрызать верёвку. Пробуешь — значит, пробуй.
      Зато Кыш играл в коридоре с костью, рычал, двигал её лапой по полу, повизгивал от радости свободной жизни и изредка спрашивал меня:
      «Р-ра! Ну как, попробовал? Хорошо на верёвке? То-то! Больше не привязывай меня и сам побыстрей отвязывайся!»
      Один раз Кыш даже принялся трепать верёвку, чтобы отвязать меня, но я ему сказал:
      — Спасибо, Кыш, но опыт надо проводить до конца. Вот когда я почувствую, что начинаю умирать со скуки, тогда отвяжусь.
      Я ещё поделал уроки и стал рисовать на полу на большом белом листе. Нам задали задание нарисовать, что захочется. И я нарисовал картину под названием «Птичий рынок». Правда, мне пришлось два раза выходить из ошейника, чтобы сменить воду в стаканчике для кисточек.
      На моей картине справа висели клетки с жёлтыми канарейками и разноцветными волнистыми попугайчиками. Внизу лежали пушистые кролики — серые, белые и рыжие. Посерединке люди держали в банках ярко-оранжевых и чёрных меченосцев и рыбок, похожих на зебр.
      А в свободных местах я рисовал голубей, коричневых кошек с голубыми глазами и разных собак. И получилось, что на этой картине не осталось ни одного свободного места. На ней была толпа, как на Птичьем рынке. Только внизу белела полоска, и я поместил на ней во всю ширину сине-серебристую рыбу-саблю.
      Пока я рисовал, мне не скучно было сидеть на привязи, а вот когда закончил, то почувствовал скуку и прилёг на диванчике. Ведь Кыш на привязи чаще всего лежал. Наверно, лёжа не так противно умирать от скуки.
      Я прилёг, задремал, вспоминая, как мы с Кышем вышли утром на улицу и смотрели на первый снег. Глаза у меня стали слипаться, потом совсем слиплись, и я незаметно уснул.
      Мне приснилось, что я сижу за столом в кабинете завуча, а он стоит передо мной, держа за ошейник огромного дога. И я говорю завучу:
      «Не надо приводить в школу таких больших собак. Они не поместятся под партой. Приводить можно только маленьких собак, и кошек, и ежей, и черепах, и хомяков. Но только в первый и последний раз».
      «Я больше не буду», — сказал мне завуч.
      И я спросил у него:
      «Ведь правда, я совсем не страшный, а ты меня боялся? Ты меня не бойся!..»
      И во сне мне вдруг стало так жутко, что я сказал завучу «ты», что я вмиг проснулся.
     
     
      ГЛАВА 42
     
      В квартире было тихо, как будто Кыш тоже заснул где-то рядом.
      — Кыш! Ко мне! — позвал я, зевнув, но он не откликнулся, и его коготки часто и весело не зацокали по паркету. — Ты где спрятался? Ах ты, хитрец! Ну-ка выходи! Кыш!
      Я снял ошейник, заглянул под диван в большой комнате, на балкон, в ванную, но нигде не находил своего щенка.
      Сердце у меня сжалось от предчувствия чего-то страшного, когда толкнул входную дверь и понял, что она была открыта.
      — Кыш! — крикнул я, выбежав на лестницу. — Кыш!
      У меня в ушах звенело от собственного голоса.
      — Что за сумасшедшие вопли? Ты что, один живешь в доме? — напустился на меня кто-то.
      Но я взлетел на самый верх, к двери чердака, повторяя про себя: «Не может быть!.. Не может этого быть! Не может! Не может!»
      Вниз я слетел ещё быстрей и спросил у лифтёрши тёти Клани:
      — Вы не видели? Он не выбегал мимо вас на улицу? Мой щенок Кыш? Вы не видели?
      Тётя Кланя проворчала, что не приставлена сторожить щенков.
      Я обшарил весь двор, обошёл сверху донизу все подъезды, заглянул в котельную и на помойку и всё время громко звал:
      — Кыш! Кыш! Кыш!
      Потом я обошёл все до одной квартиры в нашем подъезде, хотя некоторые жильцы, видя меня, ругали за беспокойство, а некоторые, не отвечая, захлопывали двери перед самым моим носом.
      И на каждом этаже я орал до хрипоты:
      — Кыш! Кыш! Кыш! — в надежде, что он забрался в чужую квартиру, испугался, спрятался и, услышав мой голос, залает от радости. — Кыш! Кыш! Кыш!
      Из всех соседей меня пожалели Кроткина и защитник дедушка Зайончковский.
      Я даже позвонил в квартиру Рудика. Сразу неистово залаяла Гера, но дверь никто не открыл.
      Я ещё раз спросил тётю Кланю, и она наконец припомнила, что совсем недавно услышала, как кто-то повизгивал, и похоже было, что поросёнка несли в мешке.
      …Не может быть! Мой Кыш! А я спал… Спал, привязанный к батарее… Я, наверно, плохо закрыл дверь, когда Ира и Света приходили звать меня играть в штандер. Я спал и всё проспал… Не может быть!.. Только найдись, Кыш! Только не пропадай навсегда! Что же мне делать? Я всё сделаю! Я всё отдам, только бы ты нашёлся! Нет, ты не убежал, тебя украли!
      Я ещё раз поискал Кыша во дворе и на улице около дома. А вдруг всё-таки сбежал? Его не видели ни дворники, которые собирали в кучу листья, ни продавщица вишнёвого напитка, ни постовой милиционер, ни почтальонша — никто! Он как в воду канул.
     
     
      ГЛАВА 43
     
      Я вернулся домой. В коридоре лежали кость и зелёный резиновый, прокушенный Кышем крокодил.
      Я снял трубку телефона, но не знал, куда звонить.
      А может, пришла мама и незаметно унесла Кыша?.. Ведь он вилял хвостом, и поднимал пыль, и оцарапал полированные ножки стола. Или папа? Чтобы спокойно бриться электробритвой и самому глодать все лучшие кости?.. Нет, так не поступили бы папа и мама. Никогда… Главное, Кыш не залаял, а то бы я проснулся… А может, он лаял и звал меня на помощь, а я крепко спал… спал… спал…
      И вдруг всего меня больно пронзила догадка: это его украл бывший хозяин! Это он! Больше некому! Выследил и украл! Мы же гуляли по улицам, он и увидел! Быстрей! Надо быстрей!
      Трубка тревожно и громко гудела у меня в руках. Я набрал Снежкин номер и сказал:
      — Снежка? Слушай! Пропал Кыш! Да. Совсем. Нету его нигде! Была дверь открыта. Это его украл тот самый, которого оштрафовали! Помнишь, в «Крокодиле» его карточка? Небритый. Да, да. Противный. Выходи. Возьми карандаш и бумагу и жди меня там. Быстрей! Я бегу!
      Какой дурак! Надо было записать тогда его адрес… А как записать, если я не умею читать и писать… Ага! Вот теперь пожалеешь, что не умеешь. Вдруг фотокарточку сняли и повесили другую?.. А мне всё время говорили: «Быстрей учись читать и писать…» Я всё равно найду этого человека!.. И я сам виноват!.. Я спал… спал… И ничего не слышал… Ой, прости меня, Кыш! А может, ты обиделся за верёвку и сам сбежал? Я же не назло тебя привязывал, Кыш!..
      Я бежал по улице, не замечая, что реву, и вообще ничего вокруг не замечая, как будто вокруг была мёртвая пустота. Ни домов, ни людей, ни машин, ни деревьев…
      Я налетел на столб, но мне не было больно, и на бегу вспомнил, что это тот самый столб, у которого почему-то любил останавливаться Кыш, когда мы гуляли по улице… Да, да! Тот самый столб, второй от угла, между булочной и аптекой…
      Я пробежал по луже, обрызгав прохожих и сказав им про себя: «Простите, больше не буду!», завернул за угол и проехал без билета остановку на троллейбусе…
      Снежка ждала меня около витрины «Крокодила». В руке у неё была тетрадка.
      — Вот, переписала. Тут недалеко. Пошли. Я знаю, — сказала она.
      Я посмотрел на помятое лицо человека, который украл Кыша, потому что кто же ещё, если не он, и чуть не плюнул в него от обиды.
      Мы пошли к его дому.
     
     
      ГЛАВА 44
     
      — Алексей! Как же ты его прозевал? — спросила Снежка.
      — Проспал… — признался я, и вдруг в моей голове мелькнула мысль, что, может быть, я совсем не проспал, а, наоборот, меня усыпили воры в чёрных масках. Они впрыснули в квартиру жидкость, от которой уснул папа, когда ему делали операцию. Я от неё захрапел. Кыш тоже. И его спящего унесли в машину, и машина стрелой вылетела из нашего двора.
      Я рассказал о таком подозрении Снежке. Она слушала, раскрыв рот, и под конец сказала:
      — Ой, как интересно! Рассказывай, что было дальше!
      — Потом я проснулся, и всё, — сказал я. — И ничего интересного в этом нет…
      Наконец мы подошли к дому, в котором раньше жил Кыш.
      — У тебя нос красный от рёва и глаза мокрые. Вытри их, — сказала Снежка, когда мы поднимались по лестнице…
      Ступенька за ступенькой. Вот та самая дверь… Звонок не работал.
      Я постучал и, приложив ухо к двери, молил про себя: «Ну, залай! Залай, мой Кыш! И мы тебя спасём!» Но в квартире не было слышно ни лая, ни шагов, ни звука! Мёртвая пустота. Тогда я изо всей силы забарабанил кулаками по двери. На мой стук из соседней квартиры выглянула старушка.
      — Ушли они. Не барабань, — сказала она. — Бумагу небось собираете? Бумаги тоже нет.
      — А он собаку сегодня не приводил домой? — спросил я и подумал, что, наверно, спрашивать нужно было не так.
      — Собаки с неделю уже здесь нет. И слава богу. Цельные дни визжала. Покоя не было.
      Старушка захлопнула дверь.
      — Что же делать? — спросил я совсем убито.
      Ведь я думал, что мы со Снежкой придём, увидим Кыша, отругаем хозяина и приведём милицию, если он не отдаст щенка. А все получилось иначе. А может, он и не заходил домой после кражи? Прямо отправился на Птичий рынок и продал Кыша ещё раз?
      — Пойдём к твоей маме, — предложила Снежка.
      — Нет! Все правильно! Бежим ко мне! — сказал я.
     
     
      ГЛАВА 45
     
      Нужно было действовать. Времени прошло ещё совсем мало. Дома я сразу позвонил по 02 в милицию, и когда меня соединили с дежурным нашего отделения, я сказал:
      — Здравствуйте! Обокрали нашу квартиру! Приезжайте быстрей!
      — Адрес? — спросил дежурный. Я дал адрес.
      — Что украли?
      — Всё самое ценное, — сказал я и всхлипнул. — Я спал, а они открыли дверь и украли. Приезжайте быстрей!
      Снежка стояла рядом и болела за меня, кусая губы.
      Дежурный ничего не стал переспрашивать, и минут через семь к нашему дому подъехала машина.
      Мы со Снежкой с балкона закричали:
      — Сюда! Сюда! — и побежали открывать дверь.
      Первым из лифта вышел человек в синем плаще. Руки он держал в карманах. А за ним, к нашему удивлению, показался молодой парень с ищейкой, как две капли похожей на Геру.
      Мы все зашли в квартиру.
      — А «наган» у вас есть? — первым делом спросила Снежка.
      — Всё есть, — сказал человек в синем плаще, вынув руки из карманов. — И «наган» есть, и пулемёт.
      Он начал рассматривать дверной замок и расспрашивать меня, но я вдруг разревелся и ничего не мог рассказать толком.
      За меня это сделала Снежка.
      — А еще что украли? — спросил человек в синем плаще.
      — Вроде больше ничего, — сказал я. — И так достаточно.
      — Крепко ты спал. Всю мебель могли вынести!
      — Мебель мне не жалко. Обошлись бы без неё, — сказал я.
      — Ну а, скажем, телевизор и холодильник если бы украли?
      — Тоже можно без них обойтись. Обходились же люди в пещерах без телевизора, а без собаки не могли. И мы без Кыша не можем.
      — Правильно говорит, — поддержал меня проводник ищейки. — Ко мне, Рекс! Родной друг и брат!
      Рекс от его слов завилял хвостом, глаза у него радостно сверкнули, и я опять чуть не разревелся и объяснил:
      — Он меня, наверно, усыпил.
      Человек в синем плаще принюхался к воздуху в квартире и согласился со мной:
      — Да, да. Верно. Чувствую запах эфира. Не горюй. Такая доза лошадь бы свалила, не то что тебя. Кого ты подозреваешь?
      — Его бывшего хозяина. У которого мы Кыша купили.
      Я рассказал, как мы со Снежкой ходили к нему, но не застали дома.
      Проводник подвел Рекса к матрасику. Рекс обнюхал его.
      — След! Учти, Рекс, не вещи ищешь, а своего ближайшего родственника. Похитили его.
      «Гар-р! — сказал Рекс. — Тут уж я сделаю всё, что смогу».
      Он рванулся от матрасика в коридор, всё обнюхал и потянул проводника в подъезд.
      «Неужели опять Рудик?» — подумал я.
      Но Рекс потоптался на площадке, понюхал перила лестницы и побежал вниз, задрав нос, как будто брал след не на земле, а в воздухе. Я тоже понюхал перила, но запаха Кыша не различил.
      — Видно, на руках унесли, — сказал проводник, а Рекс на улице у подъезда заметался, заскулил, и мне стало ясно, что след Кыша пропал. — Тут сто ищеек бессильны.
      Рекс после его слов взвизгнул и виновато взглянул на меня.
      «Не бойся! Раз я не взял след, то люди головой подумают и найдут твоего Кыша», — сказал своим взглядом Рекс.
      — Ладно. Ты давай держись. Не горюй! — успокоил меня человек в синем плаще. — Мы покумекаем с Грачёвым. В случае чего — позвоним. Опиши-ка портрет своего щенка.
      Я рассказал как мог. Он поговорил о чём-то с тётей Кланей, расспросил некоторых жильцов, сел вместе с Грачёвым и Рексом в машину, толпа расступилась, машина дала сигнал и уехала.
      Если бы не Снежка, мне снова показалось бы, что я очутился в мёртвой пустоте.
      Снежка меня успокаивала, рассказывала, как её бабушка во время войны потеряла карточки, по которым выдавали хлеб, и чуть не умерла от горя. Но один благородный человек повесил объявление в булочной, что нашёл карточки Соколовых, и вернул их бабушке.
      А бабушка от радости написала про это письмо на фронт дедушке и Снежкиному папе. Снежкин папа ответил, что его батальон шлёт тому благородному человеку боевой привет и обещает быстрей разбить фашистов, чтобы в булочных без карточек продавали чёрный и белый хлеб, бублики и сдобы. Так оно и было. Только Снежкин дедушка не вернулся с войны…
      Тут уж мне пришлось успокаивать всплакнувшую Снежку. Маме и папе я решил не звонить. Зачем расстраивать их на работе? Придут домой и всё узнают.
     
     
      ГЛАВА 46
     
      В этот день они пришли домой вместе. Папа пожал Снежке руку и сказал, что очень рад с ней познакомиться. Потом он достал из портфеля свёрточек и протянул мне.
      Я развернул бумагу. В ней лежал тёмно-жёлтый, с бронзовыми кнопками ошейник и мягкий кожаный поводок.
      Новенький ошейник расплывался у меня перед глазами, но я, сжав зубы, старался не зареветь.
      — Алёша! Ты не заболел ли? — спросила мама. — Может, в школе что-нибудь натворил? А где Кыш?
      И я рассказал маме и папе про весь сегодняшний день…
      Мама присела от неожиданности, а папа молча заходил по квартире, потирая обросшие за эти дни щёки.
      Несколько раз к нам звонили соседи и высказывали догадки насчёт местонахождения Кыша.
      — Надо действовать! — сказал папа. — Собака — не иголка. Захотим — найдём. Только не ныть! — прикрикнул он на меня.
      Мама разогрела обед и сказала, что нужно поесть, набраться сил и терпения и приняться за поиски.
      Я с отвращением возил ложкой в тарелке с супом. Снежка ела просто так, чтобы не обижать маму. А мама и папа здорово проголодались на работе и обедали, как обычно, правда, тоже невесело.
      И вдруг мама, вздохнув, положила в папину пустую тарелку огромную мозговую кость с жиром, мясом и хрящиками. У меня тоскливо заныло сердце. Папа посмотрел на кость, перевернул её и отодвинул от себя тарелку. Мама положила кость обратно в кастрюлю. И тут я почувствовал, что мы можем не найти Кыша!
      — Только бы он был жив! — сказала мама.
      — И что же это происходит! — Стукнул папа кулаком по столу, и вся посуда на нём жалобно звякнула. — Ничего не понимаю! Среди бела дня крадут щенка, то есть члена нашей семьи!
      Я отметил, что раз папа назвал Кыша членом нашей семьи, то, значит, он досрочно перестал быть щенком с испытательным сроком…
      — Это всё равно, что вот сейчас вы закроете на секунду глаза, а меня тяпнут, ляпнут и, так сказать, уведут неизвестно куда!
      Снежка закрыла на секунду глаза, потом открыла и вздохнула с облегчением, увидев моего папу на том же месте.
      Тогда я тоже закрыл, не знаю на сколько, глаза, потом открыл, и мне стало жутко: папы за столом не было. Только ветер теребил штору внезапно открывшегося окна. Мама рукой смахнула со щеки слезинку, как будто у неё на глазах только что похитили папу — главу нашей семьи.
      Тут я услышал его голос. Папа с кем-то говорил по телефону.
     
     
      ГЛАВА 47
     
      Потом мы оделись, опять пошли к хозяину Кыша, и папа на десяти домах повесил написанные красным карандашом объявления.
      Умей я писать, они давно бы уже висели и, может быть, мы уже имели бы какие-нибудь сведения о Кыше.
      Объявление папа написал такое:
      «Пропал щенок!!! Длинношёрстный. Белый. Уши тёмные. Чёлка на лбу. Вернувшего по адресу 5-я аллея, 6, кв. 7 ждёт вознаграждение. Будем благодарны за любые сведения».
      — Прямо стихи души, — сказал папа, — уши тёмные, чёлка на лбу…
      На улице было темно и холодно. Дул ветер, моросил мелкий дождик. От него всем нам было ещё грустней, и мы не разговаривали.
      …На этот раз после громкого стука в дверь в квартире послышалось шарканье тапочек. Кыш, к сожалению, не залаял.
      Дверь открыл бывший хозяин нашего щенка, но вот что удивительно: он не был похож на человека с Птичьего рынка и с витрины «Крокодила». Лицо его было побрито, оно не дёргалось, и глаза не бегали по сторонам.
      Наш приход его не удивил.
      — Можно? — хмуро и неприветливо спросил папа.
      — Я случайно не прозевал ваше «здравствуйте»?
      Хозяин Кыша стоял на пороге, не приглашая нас войти.
      — Извините. Добрый вечер, — поправился папа. — Тут такой момент, что голова идёт кругом.
      — Заходите. Встреча как в сказке, но я знаю, зачем вы пришли и откуда у вас мой адрес. Меня зовут Николай Иванович.
      — А в «Крокодиле» написано Николай Васильевич, — подозрительно заметил я.
      — Дежурный в милиции составлял протокол и ошибся, — спокойно объяснил Николай Иванович. — Недавно мне звонил оперативник Володькин. Ничем порадовать вас не могу. Собачку не крал и не знаю, где она.
      Папа долго не отвечал. Он смотрел в глаза Николая Ивановича, а Николай Иванович смотрел в глаза папы, как будто они оба играли в гляделки.
      — Извините. Но искать-то пса надо, — наконец, смутившись, сказал папа.
      — М-да! Спасибочки за подозрение. Прошу в комнату. Садитесь.
      Мы зашли в комнату. Снежка сразу засмотрелась На полки с какими-то странными стеклянными фигурами и трубочками.
      Папа коротко рассказал, как всё получилось, и ещё раз извинился за подозрение.
      «Прости меня, Кыш! Прости! Если бы я знал, где тебя искать!!» — только и думал я, не находя себе места от горя.
      — Подскажу вам вот что, — сказал Николай Иванович. — Здесь неподалёку есть институт. Там проводят всякие опыты на животных. Я слышал, что там покупали собак. Сам туда хотел продать. Да жалко стало. Сходите, узнайте. Правда, час поздний. Вы зарегистрировали пса?
      — Собирались и дособирались, — сказал папа.
      — А на кошках там тоже проводят опыты? — испуганно спросила Снежка.
      И тут я вспомнил, как однажды папа вслух читал маме статью из «Знания — сила» про то, как подопытной собаке отрезали голову, а потом пришили обратно. Да не одну, а сразу две. А другую собаку умертвляли и оживляли. А овчарке отрезали заднюю ногу и снова пришили. И она прижилась. Даже фотографию видел.
      Папа ещё восхищался золотыми руками хирургов и доказывал маме, что такие опыты необходимы для всего человечества. И что если одному человеку пересадили чужое сердце, то это сделано благодаря опытам на тысячах собак, обезьян и других животных…
      — Быстрей! Быстрей пошли туда! — заторопил я папу.
      — Сегодня поздно. Подождите до утра, — посоветовал Николай Иванович.
      — А ночью там делают опыты? — спросил я.
      — Нет, не делают. Я знаю. Там мой сосед работает, — сказал Николай Иванович.
      У меня немного отлегло от сердца.
      — Ну что ж, подождём до утра, — решил папа. — Вы, случайно, не стеклодув? — спросил он, показав на полки с выдутыми фигурами.
      — Да. Стеклодув. Устраиваюсь на другое место.
      — Я приглашаю вас в свою лабораторию. Хороший стеклодув нужен вот так! Держите адрес. Не пожалеете.
      — Зайду. Посмотрим, — сказал Николай Иванович. — Ты как назвал пса? — спросил он меня.
      — Кышем. Вы, наверно, ему кричали всё время: «Кыш! Кыш отсюда!» — ответил я.
      — Да. Я его взял к себе, не подумав о всякой мороке, — согласился Николай Иванович. — Ну а у вас он натворил дел?
      — Кое-что было. Но он же ребёнок, то есть ещё щенок… не без этого, — грустно сказал папа.
     
     
      ГЛАВА 48
     
      Мы попрощались и на всякий случай пошли к институту, в котором мог находиться Кыш. Только по дороге Снежка попросила папу позвонить к ней домой и сказать, что она со взрослыми и скоро вернётся.
      Здание института было серым, с четырьмя колоннами. Ни в одном окошке не горел свет.
      Мы, прислушиваясь, прошли вдоль чугунной решётки ограды. Мимо нас проезжали троллейбусы и машины, но всё равно мне казалось, что я слышу отдалённый собачий лай.
      — Не бойся. Если он там, мы его выручим, а если нет… дело хуже, — сказал папа. — Только возьми себя в руки. Будь мужчиной. Не ныть!
      Мы проводили Снежку до дверей её квартиры и позвонили. И вдруг дверь открыла Вета Павловна! Она была в боксёрском полосатом халате и с белыми железками в волосах. Я зажмурил глаза и разожмурил, но это всё-таки была Вета Павловна. Папа был удивлён не меньше, чем я.
      — Да говорите же! Нашли? — спросила наша учительница.
      — Пока нет. Но найдём, — сказал папа.
     
      Мы ушли. Мне было не до того, чтобы узнавать, почему Снежка скрывает, что наша учительница её мама. А может, соседка? Или тётя? Может, и завуч, и директор не знают, что Снежка и Вета Павловна ближайшие родственники? Всё-таки интересно! Очень интересно! Вот найдётся Кыш, и я всё выясню!
      Вдруг по дороге домой я остановился и сказал:
      — Пап! А дядя Саня?
      — Что — дядя Саня? — рассеянно спросил папа.
      — Так он же следователь! Ты сам говорил!
      — Он следователь по особо важным делам, — сказал папа.
      — Так что же, значит, у нас не особо важное дело, если пропал Кыш? — спросил я.
      — Ну что ты говоришь? Пропал щенок. Позвоню я дяде Сане, а он скажет: «Катись ты с таким делом в стол находок!»
      — А если украдут сразу всех щенков по всей стране? Это будет особо важное дело? — спросил я, не двигаясь с места.
      — Будет. Но этого никогда не произойдёт.
      — Как же так? — не понял я. — Один щенок пропал — не особо важное дело, а тыща — особо важное?
      Папа на секунду закрыл глаза. Вид у него был измученный. Поэтому, не дожидаясь ответа, я взял его за руку, и мы пошли дальше.
      Я чувствовал, что, пока не найдётся Кыш, моё сердце будет тоскливо сверлить тупая боль. И если у следователя дяди Сани есть дела поважней, чем поиски Кыша, то для меня это особо важное дело…
      Мама поняла по нашему невесёлому виду, что мы ничего хорошего не узнали. У неё были заплаканные глаза, и за то, что она так жалела Кыша и, конечно, простила его за поднимание пыли хвостом, я поклялся про себя постараться не расстраивать маму и хорошо учиться…
      Мама спросила у папы, поинтересовался ли он, за что бывший хозяин Кыша попал в «Крокодил».
      Папа сказал, что Николай Иванович — прекрасный стеклодув, клад для лаборатории, завтра он придёт поступать к ним на работу, и папа обо всём его расспросит. Судя по всему, он не пьяница и неплохой человек…
     
     
      ГЛАВА 49
     
      Такой тяжёлой ночи, как эта, у меня никогда раньше не было. Я вскакивал несколько раз с постели и подбегал к входной двери. Мне казалось, в неё кто-то скребется.
      Папа и мама тоже долго не могли уснуть. Они разговаривали, и мама то и дело повторяла:
      — Скорей бы уж утро!
      И я шептал: «Скорей бы! Скорей бы! Скорей бы!» Но уснуть боялся, потому что знал, что мне обязательно приснится какой-нибудь страшный сон про Кыша.
      И он приснился. Кыш сидел с аквалангом на плечах в аквариуме. Вокруг плавали красивые разноцветные рыбки и приставали к нему. Но деться Кышу было некуда. А главное, я кричу ему:
      «Кыш! Я здесь! Прости меня! Сейчас я тебя выручу!»
      Только он не слышит из-за толстого слоя зелёной воды. И кислород у него вот-вот должен кончиться в акваланге.
      Тогда я надеваю маску и ныряю за Кышем, но ударяюсь о прозрачную, непреодолимую преграду. Я бьюсь об неё лбом, а откуда-то на Кыша надвигается огромная черепаха, медленно перебирая противными лапами…
      Тут мне стало так страшно, что я проснулся. Было уже утро. Около меня стояла мама и щупала ладонью мой лоб. Но ни страха, ни жара я не чувствовал и быстро оделся.
      — Папу ночью срочно вызвали на какой-то объект, — сказала мама.
      — А кто же мне поможет выручить Кыша? — закричал я.
      — Мы успеем дойти до института и всё выяснить. Но опоздать на работу мне никак нельзя.
      — Никак?
      — Сегодня никак. Неужели ты думаешь, я бы не отпросилась?
      — А если бы пропал не Кыш, а я? Ты бы отпросилась?
      После этих моих слов у мамы стало такое обиженное и беспомощное лицо, что я пожалел, что сказал их.
      — Слушай… Случилось горе. И для тебя, и для меня, и для папы. Друзья сочувствуют нам… Но не может же весь мир бросить сейчас все свои заботы и взяться за поиски Кыша! — сказала мама.
      — А я бы, если бы у кого-нибудь в Японии, или в Ташкенте, или в Африке, или в Перловке пропал щенок и ко мне пришла бы телеграмма-молния, — я бы сразу бросил все свои заботы, отпросился у завуча и пошел бы искать этого щенка!
      — Лучше давай поспешим! Можешь сегодня не умываться. Позавтракаем на ходу! — сказала мама.
      Вдруг кто-то позвонил по телефону. Я замер.
      — Да. Доброе утро. Сейчас туда бежим. Спасибо, милая Снежка, мы с Алёшей управимся сами. Спасибо! Он тебе всё расскажет… Передам… — Мама вошла в комнату. — Снежка рвалась идти вместе с нами. Она просила передать, что после уроков весь класс будет искать Кыша и найдёт его.
      Мне стало так хорошо оттого, что Снежка — мой друг, настоящий и первый в жизни.
     
     
      ГЛАВА 50
     
      Мы с мамой шли по улице, и вдруг навстречу нам попался завуч… Он шёл неспеша, курил, поглядывал на деревья и чему-то улыбался. И хотя вид у него был не такой страшный, как в школе, у меня мурашки пробежали по спине от страха. Завуч тоже заметил нас с мамой и сразу перестал чему-то улыбаться. Мы поздоровались.
      — А что это вы удаляетесь в сторону от школы? — спросил завуч, слегка поклонившись моей маме.
      Мама быстро всё ему объяснила.
      — Надо искать, Сероглазов! Только не вздумай зареветь! Пёс был очень симпатичный, — сказал завуч.
      — Как? Разве вы его знали? — удивилась мама, очень пристально посмотрев на меня.
      — Да, я имел честь с ним познакомиться, — сказал завуч, но не выдал меня маме.
      — И вот беда, — пожаловалась мама, — мужа ночью вызвали на объект, а мне сегодня решительно невозможно отпроситься. Вы уж извините, что Алёша немного опоздает.
      — Травкина! Здравствуйте! Можно вас на минутку? — позвал завуч ту самую девушку Олю, которая проходила мимо нас с другими старшеклассницами. (Оля подошла к нам.) — У меня, Травкина, к вам просьба. У Сероглазова пропал щенок. Полагают, что он продан в институт. Чтобы Сероглазов один не болтался по улицам, будете его провожатой. Поможете в поисках. Его мама спешит на работу.
      — Можно, я?
      — Я в этом институте всех знаю!
      — Разрешите нам тоже! — с завистью загалдели другие девушки.
      — Кажется, я принял решение! — строго сказал завуч, и их как ветром сдуло.
      Я очень обрадовался неожиданной помощнице Оле, а мама выдала ей денег на разъезды.
      — Андрей Иванович! — сказала Оля завучу, приложив руку к груди. — Я всю жизнь буду благодарить вас за сегодняшний счастливый день!
      — Это почему же? — подозрительно спросил завуч.
      — Сегодня контрольная по геометрии, — сказала Оля.
      Мама засмеялась, завуч посмотрел по сторонам, наверно, чтобы заменить Олю кем-нибудь другим, но было поздно. Мы с Олей уже бежали по улице.
      В троллейбусе по дороге в институт я рассказал ей, как уснул, надев ошейник, а когда проснулся, Кыш как в воду канул. А оперативник установил, что нашу квартиру забрызгали эфиром. Оля очень пожалела Кыша. Она его хорошо помнила, и он ей нравился больше, чем Гера — собака её приятеля Рудика.
     
     
      ГЛАВА 51
     
      Когда мы приехали, я попросил Олю ни в коем случае не брать меня больше за руку, даже если переходим дорогу. А то как будто я из детского сада. И Оля пообещала.
      В институт нас не пустила вахтёрша в зелёной гимнастёрке и с медалью «За отвагу». Она не знала, приносили вчера сюда продавать собаку, похожую на Кыша, или нет.
      Мимо нас проходили сотрудники. Они раздевались в гардеробе — снимали пальто, надевали белые халаты и поднимались по лестнице.
      И я, и Оля пробовали расспросить четырёх человек про Кыша, но они в ответ смеялись, говорили какую-то ерунду, не пытаясь даже понять, что речь шла о щенке, попавшем в беду.
      Тогда Оля подошла к молодому, но лысому человеку в очках и в упор задала ему вопрос.
      — Послушайте! В конце концов, вот у вас есть сердце?
      Этот человек вздрогнул, приложил руку к груди и сказал, улыбнувшись:
      — Фу! Стало легче. На месте… Я вполне мог забыть его дома или в закусочной. Аспирант Пашков к вашим услугам.
      — Так вот, узнайте немедленно, не находится ли в вашем… собакариуме щенок Кыш. Вчера его похитили, — потребовала Оля.
      Она, как я понял, очень разозлилась за то, что никому до нас не было дела.
      — Длинная шерсть… уши тёмные, чёлка на лбу, — сказал я.
      — Морда у него похожа на цветок… на хризантему, — добавила Оля.
      — Я не знаком с этим цветком, — сказал аспирант Пашков.
      — Мне очень жаль вас, — ответила Оля.
      — Наука!.. Науке я отдал всё!
      Аспирант Пашков, извиняясь за то, что всё отдал науке, развёл руками и ушёл, а я спросил у Оли:
      — А для тебя что главней — наука или цветы?
      — Наука о цветах, — сказала Оля, засмеявшись.
      — Разве такая есть?
      — Скоро будете её проходить. Ботаникой называется эта прекрасная наука.
      — А про собак есть наука — собатаника?
      — Есть, только собакология.
      — А про кошек?
      — Наверно, кошкология. А ещё есть птицеология, рыбология, слонология, червякология и даже шакалогиенология. В общем, зоология. А я её не люблю. Я люблю ботанику.
      Несмотря на тоску по Кышу, у меня дух захватило от радости, что имеется столько наук про животных и что можно будет их изучать, когда я стану грамотным.
      Мы с Олей ходили по вестибюлю; я думал об этих науках и ещё о том, что среди людей, занятых своими заботами, всегда можно найти человека, который тебе поможет. Нужно только хорошенько поискать…
     
      Когда Пашков пришёл и сказал, что щенок, похожий на Кыша, сидит в клетке и, главное, что его принесли вчера, мне не поверилось.
      — И вы его видели? — спросил я.
      — Конечно. Уши тёмные, чёлка на лбу. Грустит, — сказал Пашков.
      — Так давайте заберём его! Напишите нам пропуск! — крикнул я, не удержавшись.
      — Вот тут я ничем не смогу вам помочь. Нужно прийти твоему отцу или маме с документами на щенка. Кроме того, институт заплатил за него деньги. Советую поторопиться.
      Я закрыл глаза и прикусил губу. Ведь мы ещё не зарегистрировали Кыша.
      Пока я стоял, в ужасе забыв обо всём на свете, Оля о чём-то договорилась с Пашковым.
      — Пойдём на работу к отцу! — заторопила она меня. — Адрес знаешь? Не бойся! Докажем, что он твой!
      — Желаю успеха. Вам повезло, что сегодня я был с сердцем, — сказал Пашков, и я попросил его последить, чтобы на Кыше не делали опытов, ничего не отрезали и не пришивали и не посылали в космос на долгие годы, потому что Кыш очень глупый щенок.
      — На меня он произвёл впечатление умного пса, — сказал Пашков.
      На всякий случай я помотал головой и не признался, что Кыш умеет включать и выключать свет и разговаривать.
      — Послушайте, аспирант Пашков, вы не спросили, кто его вчера принес? — поинтересовалась Оля.
      — Трое парней. Фамилий не знаю. Пока! Я и так опоздал.
      — Спасибо! — крикнул я вслед убегавшему по лестнице Пашкову.
     
     
      ГЛАВА 52
     
      До папиной работы мы доехали на такси за пятьдесят четыре копейки.
      — Внутрь нас не пустят. Тут собак не трогают, а тут отгадывают тайны Вселенной, — сказал я Оле.
      Мы подошли к окошечку бюро пропусков, и я попросил девушку найти моего папу Сероглазова по особо важному делу и чтобы он быстрей бежал вниз.
      — Он ещё не вернулся, — немного погодя сказала девушка. — Возьми, мальчик, трубку. С тобой будут говорить.
      Я, подложив под ноги портфель, взял трубку и спросил:
      — Вы кто? Я — Алёша Сероглазов.
      — Алёша, здравствуй. Говорит дядя Сергей Сергеев. Что-нибудь случилось или ты просто так?
      — А где папа?
      — Его не будет ещё часа два. Ты не реветь ли собрался? Подожди, я сейчас спущусь вниз.
      — С кем ты говорил? — спросила Оля, когда протянул в окошечко трубку.
      — Сергей Сергеев. Бывший папин друг. Он предал папу, хотя съел с ним пуд соли, — зло сказал я, но, когда к нам подошёл он сам, мне стало неудобно.
      Дядя Сергей Сергеев, которого я давно не видел, совсем не был похож на предателя папы. Просто не мог предать папу такой высокий человек с такими весёлыми и добрыми глазами.
      Во рту у него торчала сигара, из кармана — две трубки, и он весь был окутан сизым крепким дымом.
      Оля тут же объяснила, что нужно быстрей сделать для спасения Кыша.
      Недолго думая, дядя Сергей Сергеев, крякнув, посмотрел в свой бумажник, снял белый халат, взял в гардеробе синий плащ и сказал:
      — Бегом! За мной!
      И первый раз за сегодняшний день я почувствовал, что всё будет в порядке.
      Мы с Олей бежали за широко шагавшим дядей Сергей Сергеевым, как вагончики за паровозом, окутанным дымом…
      Но как доказать без документов, что щенок — наш Кыш? Как доказать? И кто эти трое парней? И зачем они так?
      И вдруг, когда мы уже ехали в машине, я вспомнил удар снежком по затылку и как Рудик прошёл мимо меня, смеясь и разговаривая с двумя парнями, а я стоял, потирая рукой голову, и под ногами У меня валялась упавшая фуражка…
      Это они! Они отомстили за то, что Кыш взял след! За то, что Рудика заставили подписаться на газеты и журналы! Они унесли Кыша, и тётя Кланя слышала, когда он визжал в мешке, как поросёнок!
      — Дядя Сергей Сергеев! Можно, мы на минутку подъедем к школе? Очень нужно! — попросил я, объяснив шофёру, как проехать.
      У меня вмиг родился план, и поэтому я подумал: «Если это вы, то я вас не боюсь! Я, самый маленький в школе первоклашка по прозвищу Двапортфеля, больше никого не боюсь!»
      …Я выскочил из машины, когда мы подъехали к школе, и пулей влетел по лестнице на наш этаж. Шёл урок. В коридоре никого не было. Я подбежал к стенгазете и сорвал плохо прикленную фотокарточку чемпиона по плаванию Рудика Барышкина.
      Мне было бы приятней положить в карман двух мокрых жаб, десяток косикосиножек или очковую змею кобру, чем эту фотокарточку!
      И только я собрался бежать обратно, как меня строго окликнули:
      — Сероглазов!
      Я встал как вкопанный, обернулся и похолодел от того самого страха, который, я думал, никогда больше ко мне не вернётся.
      Меня окликнул директор нашей школы. Я не двигался с места, пряча фотографию Рудика за пазуху, и это было совсем отвратительно.
      Директор быстрыми шагами направился ко мне. Он подходил всё ближе и ближе. Я видел, как у него на переносице сходятся брови и приоткрывается рот для того, чтобы меня спросить: «Ты почему не на уроке? Ты зачем сорвал фотокарточку нашего славного чемпиона Барышкина?»
      В моей голове пронеслось: «Кыш! Он один! Он ждет!»
      И тут как будто крылья выросли у меня из спины и появилось дыхание, которое папа называл вторым, а я ещё не хотел папе верить, что оно существует.
      И на этом втором дыхании, не чувствуя под собой ног, я слетел по лестнице вниз и уже мчался по двору, включив третье дыхание, а из открытого окна мне вслед кричал директор:
      — Сероглазов! Вернись! Куда ты? Приказываю меня не бояться!
      Я тоже хотел ему крикнуть: «И вы за меня не бойтесь! Мы спасём моего щенка Кыша! Мне завуч разрешил!» Но дверь такси открылась, дядя Сергей Сергеев втащил меня в машину, крикнул шофёру: «Полный вперёд!» — и она рванулась с места. Не успев отдышаться, я оглянулся и представил, как за нами началась погоня.
      Впереди всех, на вороном коне, у которого были перевязаны бинтами коленки, скакал наш директор в папахе и в бурке, а за ним на тачанке — завуч с Ветой Павловной, а за тачанкой, тоже на лошадях, целый полк старшеклассников.
      Цокот стоял такой, словно танки мчались, а не конница. У коней развевались гривы и хвосты! Наш директор всё ближе, всё ближе! Мы летим по улицам, перекрёсток за перекрёстком. Красивая, вытянутая морда лошади с бешеными, весёлыми глазами вот-вот ткнётся в заднее стекло машины, но тут раздаётся милицейский свисток. Какой умница старшина с чёрно-белой палочкой! Он на ходу ловит поводья лошади нашего директора, а его штрафует за превышение скорости!
      — Позвольте мне заплатить штраф! — услышал я, очнувшись от погони, голос дяди Сергей Сергеева. — Шофёр не виноват. Это я попросил гнать на всю железку. Срочное дело.
      Старшина, оторвав квитанцию, сказал шофёру:
      — Скажите спасибо, что не проколол талон.
      — Спасибо, — зло сказал шофёр, и мы поехали дальше.
     
     
      ГЛАВА 53
     
      В вестибюле института дядя Сергей Сергеев велел нам с Олей подождать, а сам надел халат и, на ходу что-то сказав вахтёрше, поднялся наверх.
      Когда мы его ждали, я заметил, что Оля стала какой-то грустной. Может, она тоже догадалась про Рудика? Каково ей гулять с ним по улице и знать, что он почтовый воришка?
      Я даже захотел из-за Оли и отца Рудика, к которому ночью вызывали «неотложку», и из-за брата, военного лётчика, чтобы похитителем Кыша оказался не Рудик, а кто-нибудь другой.
      Так мы с Олей ходили по вестибюлю и думали, наверно, об одном и том же. И она не догадывалась, что у меня за пазухой лежит фотокарточка Рудика, которой на каждой перемене любовались старшеклассницы.
      — Ты чего? — спросил я Олю, не выдержав молчания.
      — Так… ничего, — ответила Оля.
      — Пошли! Пошли! — вдруг загремел над нами голос дяди Сергей Сергеева. В руке он держал какую-то бумажку, и лицо у него было сердитое и красное. Видно, он с кем-то крепко поругался из-за Кыша.
      Мы прошли через весь институтский огромный двор и чем ближе подходили к двухэтажному кирпичному дому, тем громче был слышен собачий лай из окон первого этажа.
      «Только бы это был Кыш! Только бы он!.. Кыш, подожди ещё немножко! Мы идём! Мы рядом! Ещё три минуты… даже две… даже одна… одна минутка! Мы здесь, Кыш!»
      Мы зашли в комнату завхоза, и я ахнул от удивления: за столом рядом с завхозом сидел тот самый человек в синем плаще, оперуполномоченный Володькин, и что-то писал.
      Подняв глаза и увидев меня, он ни капли не удивился, как будто, напав на след воришек, ждал нас здесь, а мы взяли да опоздали… Он спросил у дяди Сергей Сергеева:
      — Вы отец?
      — Странный вопрос, — ответил дядя Сергей Сергеев, чтобы прямо не врать.
      — Документы у вас при себе на собаку?
      — Щенка только собирались зарегистрировать. Не успели.
      — Откуда же известно, что собака ихняя? — спросил завхоз.
      — Она нас узнает. Особенно мальчика, — сказал дядя Сергей Сергеев.
      — Можно к нему? — крикнул я.
      — Он всех рад узнать, лишь бы вырваться куда подальше. Нужны документы, — настаивал завхоз. — Без документов и ошейника с номером собака считается безнадзорной.
      — Кыш не безнадзорный. Он породистый! У него прапрапрадед фон Ниппель, а бабушка фон Гуссейн! Можно доказать, что он мой? — сказал я, мучаясь от того, что все тянется так долго.
      — Как же ты докажешь? — спросил Володькин.
      — Знаю, кто украл! — сказал я и, встав спиной к Оле, чтобы она не видела, достал из-за пазуха карточку Рудика.
      Вот тут-то Володькин, взглянув на неё, изумился и показал карточку завхозу.
      — Был и этот, — сказал завхоз, — но деньги получал другой.
      — Мой Кыш умеет читать мои письма! — выдумал я от нетерпенья.
      — Вот и соврал. У нас тут доктора наук занимаются, обезьян никак не обучат, а ты говоришь — собака. Собаки у нас только слюни на рефлекс пускают! — сказал завхоз.
      — Дайте мне лист бумаги, если не верите, — попросил я, оробев оттого, что совсем заврался из-за желания выручить Кыша. Но отступать было некуда, хотя Кыш, конечно, не умел читать, а я писать ни одного слова.
      Долго слюнявя синий карандаш, я ждал прихода второго дыхания и вспоминал буквы. Потом заслонил от всех листок бумаги рукой, высунул язык и медленно вывел, стараясь не делать ошибки: «Кыш я тут», а рядом быстро, как взрослый, начеркал две строчки первых попавшихся под руку закорючек и прошептал:
      — Ну, Кыш! А ты давай читай на втором дыхании!
      Завхоз недовольно взял у меня письмо к Кышу и велел нам идти за собой. Мы спустились по лесенке в полуподвал. Но в помещение, где лаяли собаки, мы не вошли. Завхоз велел стоять в дверях, на площадке.
      Я видел, как он подошёл к решётчатой дверце и просунул развёрнутый лист моего письма в клетку. И через секунду я услышал звонкий, с повизгиванием лай Кыша. Кыш, перелаяв остальных собак, кричал мне из своей клетки:
      «Я тебя ждал! Я не пил и не ел! Я тебя люблю! Возьми меня скорей отсюда!»
      Завхоз открыл дверь. Кыш что-то примолк, и не успел я опомниться, как он прыгнул ко мне на руки и за секунду, скуля, успел облизать щёки, нос и лоб, и я, прижавшись к нему, дрожащему, лицом, закружился на месте, чтобы никто не видел, как мы плачем от счастья…
      Ворчавшего завхоза я забыл поблагодарить. Дядя Сергей Сергеев остался улаживать с ним дела. А до выхода на улицу я шёл рядом с Володькиным, держа Кыша на руках. Оля шла поодаль, беседуя с неизвестно откуда взявшимся аспирантом Пашковым.
      Потом нас догнал дядя Сергей Сергеев.
      Пока мы не вышли на улицу, Кыш лаял на всех людей в белых халатах, а я его успокаивал.
      Прощаясь с нами, Володькин сказал мне:
      — Если будет сложное, особо важное дело, я приглашу тебя в помощники. Пойдёшь расследовать?
      — Только после уроков, — сказал я и от всей души пожал руку Володькина. Мне, конечно, хотелось расспросить, как он напал на след Кыша, но ещё больше хотелось домой и позвонить маме. А то у неё сегодня тоже особо важное дело и ещё волнения из-за меня с Кышем.
      Кыш всё время с большим любопытством к чему-то принюхивался. И я догадался: ведь мама положила в мой портфель булку с колбасой.
      — Вот придём и закусим как следует! — сказал я Кышу.
      «Р-ра! Ладно, потерплю. Это всё уже пустяки. Я больше терпел», — согласился он.
      Я слышал, как Пашков сказал Оле на прощание:
      — Советую поступать только в медицинский. Кстати, я принимаю экзамены по химии. Это не шутка!
      — Знаем мы вас, экзаменаторов, — ответила Оля. — В дни экзаменов вы оставляете свои сердца дома.
      Пашков засмеялся и помахал ей рукой.
      «Вот Пашков, — подумал я, — в очках и тоже лысый, как папа, а всё равно он красивей Рудика. И надо объяснить это когда-нибудь Оле».
      Оля вдруг заторопилась в школу, потрепала Кыша за уши, погладила его чёлку и села в троллейбус.
      А мы с дядей Сергей Сергеевым пошли пешком.
     
     
      ГЛАВА 54
     
      По дороге я подошёл к автомату и попросил набрать мамин номер. Когда мама взяла трубку и, волнуясь, спросила: «Да! Это я! Кто говорит?» — я сказал Кышу:
      — Ну-ка, отвечай! — и поднёс трубку к его носу.
      Кыш услышал голос мамы и залаял.
      — Алёша! Это ты! Отвечай же! Я с ума тут схожу! — крикнула мама в трубку.
      — Нет, это говорит Кыш! — сказал я. — Я нашёлся и сижу на руках. Мы идём обедать. Очень охота есть! Мы не ели целые сутки. С нами дядя Сергей Сергеев.
      — Вот как! — удивилась мама. — Передай ему привет.
     
      …Как хорошо было не спеша идти по улице и смотреть на людей, на деревья, на дома и машины! А ведь вчера я бежал по этой улице к Снежке, ревел, и мне казалось, что вокруг мёртвая пустота…
      Прохожие смотрели на Кыша, и улыбались, и оглядывались на высокого, как Гулливер, дядю Сергей Сергеева, сменившего сигару на трубку…
      Уроки уже кончились. Нам навстречу стали попадаться ребята сначала из восьмой, а потом из нашей, двадцатой школы.
      Вдруг на меня налетел чуть не весь наш класс, и Тигра заорал прямо в моё ухо.
      — Двапортфеля! Что же ты мне не сказал! Мы бы сразу нашли. Всем классом! Где он пропадал?
      Я быстро рассказал про наши приключения, а сам искал глазами Снежку. Её среди ребят не было.
      «Новое дело. То Кыш куда-то пропадает, то Снежка. Может, обиделась на меня, что не взяли её с собой?» — подумал я.
      Больше всех радовался Кышу Тигра, и я, непонятно почему, вспомнил, как Вета Павловна просила нас рассказать, где мы были и что делали в прошлое воскресенье. Миша Яковлев тогда чуть не улетел с ВДНХ на ракете «Восток» в космос, а Тигра ничего не стал рассказывать и сквозь слёзы объяснил Вете Павловне, что всё у него было плохо… Очень плохо…
      Я вспомнил это и спросил:
      — Тигра, а что у тебя было плохого в то воскресенье?
      — А то ты не видел, — сказал Тигра.
      — Да ты что? Я ничего не видел!
      Тигра поверил и рассказал:
      — Твоего Кыша должны были мне купить, уже деньги вынули. А я увидел тебя, заорал: «Двапортфеля!» — и его не купили, за то, что я ору как невоспитанный. Если по правилам, то это мой щенок. — Тигра погладил Кыша.
      — Но ведь я же не виноват, что так вышло, — заметил я.
      — А кто же? Я ведь тебе кричал, а не другому. А потом было ещё хуже, — продолжал рассказ Тигра. — Мне вместо этого Кыша купили аквариум… большой такой… с рыбками. Двадцать рыбок в нём плавало. Папа дал мне его подержать, чтобы лицо платком вытереть, а я пошёл, поскользнулся на корке дыни, и всё… Аквариум на кусочки. Восемь рыбок я спас и быстро кинул в чужие банки.
      — Есть же ведь люди, которые бросают разные скользкие корки на землю! — с досадой сказал я и подумал, что трудно придумать ещё одну такую неудачу, как у Тигры в прошлое воскресенье…
      Я пригласил его приходить ко мне играть с Кышем и со мной…
      Дядя Сергей Сергеев, пока Тигра рассказывал, читал газету. Мы пошли дальше. По дороге я успел расспросить его, что такое цунами. Оказывается, это самая большая из всех океанских волн, высотой с многоэтажный дом. И папа моих вопросов боялся, как этой волны.
      Когда мы подошли к нашему дому, дядя Сергей Сергеев сказал:
      — Ну, Алексей, будь здоров. Рад, что смог тебе помочь.
      Он был такой высокий, что тётя Женя с первого этажа сердито задёрнула на окнах шторы.
      — А вы? — спросил я. — Мы же идём к нам обедать. Скоро мама придёт.
      — Зашёл бы, но… хочу успеть в одно место.
      Дядя Сергей Сергеев запыхтел трубкой, лицо его утонуло в дыму, и я догадался, что он не хочет заходить к нам из-за ссоры с папой. А расспрашивать, что это всё-таки за ссора, мне было неловко, хотя и очень интересно. Я его поблагодарил. Он погладил меня и Кыша по голове и ушёл. И за ним, как за паровозом, тянулось облако дыма…
      Лифтёрша тётя Кланя, когда мы вошли в подъезд, заахала и запричитала:
      — Нашёлся касатик… Да кому ты помешала, добрая скотинка?.. Где же ты пропадал?.. Уши твои длинныи-и, пыльны-и, курчавы-и…
      — В институте он был. Опыты на нём хотели делать. На другую планету запустить, — пошутил я.
      — Что ж, там собак не хватает, на тех планетах-то? — спросила тётя Кланя.
      — Они только у нас на Земле водятся, — сказал я, опустил наконец Кыша на пол и, волнуясь, как будто нажимал кнопку пуска ракеты, нажал чёрную кнопку нашего этажа.
      Кабина вздрогнула, и мне показалось, что под нами загрохотали двигатели ракеты и в круглых иллюминаторах стал виден покачнувшийся на глазах краешек Земли. Облака… Океаны… и разные страны… На плечи мне давит страшная тяжесть, но я слежу за десятком приборов и управляю ракетой.
      — Мы летим на другую планету, — сказал я Кышу. — Там срочно потребовались собаки.
      «А мне всё равно, куда лететь. Лишь бы мы были вместе. Без тебя я не могу. Р-ру!» — ответил Кыш, и мы с ним поплавали в невесомости.
      Только мне было тоскливо оттого, что я надолго улетел от мамы, и папы, и Снежки… Прямо лучше бы не улетал!..
      Вдруг двигатели ракеты, отгрохотав, смолкли, я дотянулся на цыпочках до иллюминатора в железной двери, чтобы взглянуть, что это за планета, на которой не водятся собаки и на которую мы прибыли с Кышем.
      Я взглянул, проморгался, ещё раз взглянул и понял, что на ступеньках лестницы этой планеты, подложив под себя портфель, сидит Снежка, уткнувшись подбородком в коленки, и лицо у неё грустное-грустное. И тут меня разобрала такая радость от встречи со Снежкой, что я заорал:
      — Э-э-гей! Это мы-ы! Я и Кы-ыш!
      Снежка вскочила со ступенек, я открыл двери и бросился к ней. Ведь мы не виделись целый век, а может, и больше.
      Мы со Снежкой взялись за руки, и заплясали от радости на площадке, и хохотали, но слов никаких не говорили, как будто я и взаправду прилетел с другой планеты и не знал Снежкиного языка. А Кыш бегал вокруг нас и от радости долаялся до того, что слегка охрип. Но соседи, смотря на нас, не ругались и не просили прекратить шум.
      Вдруг внизу забарабанили кулаком по стене шахты. Я забыл закрыть дверь кабины. Подойдя к кабине, я увидел, что Кыш успел налить на пол лужу, и побежал домой за тряпкой. Но соседи закрыли дверь без меня, и лифт поехал вниз. Когда я сбежал по лестнице вниз, тётя Кланя уже сама вытирала пол кабины тряпкой и не сердито сказала:
      — Ну, ровно малое дитё… ровно малое дитё…
      — Больше этого не будет, — пообещал я ей.
     
     
      ГЛАВА 55
     
      Снежка и Кыш были уже дома. Кыш лежал на своём матрасике и так глубоко вздыхал, что немного приподнимался при каждом вздохе.
      «Ну, нету на белом свете сил, чтобы унесли меня ещё раз отсюда!» — говорил он при этом.
      — Кыш, по-моему, стал белей, чем раньше. Наверно, поседел от переживаний. Так бывает, — сказала Снежка.
      И я ей всё рассказал и про Олю, и про аспиранта Пашкова, который, к счастью для нас, не забыл своё сердце дома, и про дядю Сергей Сергеева, и как я убежал от директора, и про встречу с Володькиным, человеком в синем плаще, и как Кыш прочитал моё первое в жизни письмо, и, наконец, про Рудика.
      Снежка, как только услышала, что это он с какими-то дружками унёс Кыша, так сжала кулаки и сказала:
      — Пошли к нему!
      — И что мы сделаем? — спросил я.
      — Опять струсил? — разозлилась Снежка.
      — Ни капельки. Но что мы ему сделаем? — ещё раз спросил я. — Как мы его накажем? Тут надо думать. У меня знаешь какая ненависть? А ведь я его пожалел после приговора на подписку!
      Снежка села на диван и задумалась, а я пошёл на кухню, достал из кастрюли замечательную кость, которую из-за большой печали вчера отказался глодать папа, и в миске принёс Кышу.
      Он при моём появлении присел на матрасике, потянул носом и от наслаждения замотал головой. Я поставил перед ним миску с костью. Кыш сбегал к входной двери, прорычал своим врагам:
      «Не вздумайте красть мою кость и меня!» — и не спеша принялся за своё любимое блюдо.
      — Я придумала, — сказала Снежка. — Знаешь, что такое дуэль?
      Я этого не знал.
      — А сказки о Золотом петушке, о рыбаке и рыбке знаешь? И о царе Салтане?
      — Это хорошие сказки… Мне папа их читал, — сказал я.
      — Их придумал для нас Пушкин, а его убили на дуэли, — сказала Снежка. — Валя, моя сестра, проходит про это в школе. И мы будем проходить.
      — Расскажи, — попросил я, и сердце у меня защемило от жалости к Пушкину.
      Разве можно убивать людей, которые придумывают для нас такие хорошие сказки!..
      Снежка тихим голосом рассказала мне всё, что знала о Пушкине — весёлом, кудрявом и смелом писателе… Как он был внуком Петра Великого, как ругался с царём и защищал разбойника Дубровского, а царь разозлился и подослал Дантеса, чтобы похитить у Пушкина самую красивую на свете жену Наташу и увезти её за тридевять земель, чтобы Пушкин умер от горя… А сам Дантес был красивый и противный, как Рудик… Но Пушкин догадался и вызвал его на бой под названием дуэль. Эта дуэль была на морозе у страшной Чёрной речки. Дантес первым выстрелил в Пушкина из «нагана», да ещё не по правилам — разрывной пулей. Пушкин упал и тоже выстрелил из последних сил и, главное, попал, но Валя сказала, что у этого негодяя Дантеса, опять же не по правилам, под майкой был железный щит, и он не умер. А Пушкин умер…
      После рассказа Снежки мы посидели и помолчали. Кыш продолжал есть кость. А в моем сердце закипела такая злость за то, что Пушкина убил человек, похожий на Рудика, что я вскочил с диванчика и крикнул:
      — Я хочу на дуэль! Я его вытащу на дуэль!
      — Не вытащу, а вызову, — поправила меня Снежка. — И нужно всё по правилам делать, хотя таких Рудиков без всяких правил выселять надо подальше!
      — Тогда говори быстрей эти правила! — заторопил я Снежку.
      — Во-первых, у тебя должен быть помощник. Секундант называется… Им буду я. Я тебя провожу на дуэль и буду следить, чтобы всё было по правилам. Надо только купить бинт, вату и зелёнку.
      При упоминании о бинтах и зелёнке я немного затосковал, но пересилил тоску, а Снежка продолжала:
      — Во-вторых, сейчас позвоню Вале, и она скажет, как вызывают на дуэль. — Снежка подошла и набрала Валин номер. — Валя? Это я. Скажи, пожалуйста, как вызывают на дуэль? Очень нужно. Да! Говорю, нужно. Так… так… И всё? Он очень плохой человек… Мы ещё не знаем, какое оружие. Пока!
      — Ну что? — спросил я, когда Снежка вернулась в комнату.
      — Валя сказала, что сначала нужно бросить перчатку. А потом выбрать оружие. У тебя есть перчатки?
      — Нет, я ношу только варежки, — сказал я и вспомнил, как каждую зиму мечтал поскорей стать взрослым, чтобы ходить в перчатках и иметь побольше свободных пальцев.
      — Варежки некрасиво бросать. Нужно перчатки. Неужели у вас дома нет ни одной перчатки? — удивилась Снежка.
      И тут, хотя мне очень не хотелось этого делать, я достал из шкафа новые японские перчатки в прозрачном мешочке, которые мама подарила папе, и спросил:
      — По правилам нужно две кидать сразу или одну?
      — Одну, — сказала Снежка. — Красивая какая перчатка! Боишься, что попадет?
      — Ничего я не боюсь, — сказал я. — А обратно можно потом забрать перчатку?
      — Ты что? Ни за что! — воскликнула Снежка. И я, не раздумывая, перерезал ножницами шёлковый шнурочек, соединявший перчатки, о которых давно мечтал папа, и одну спрятал в карман.
      После этого я принёс из ящика с игрушками духовой пистолет — он стрелял палочкой с чёрным резиновым набалдашником — и сказал:
      — Нужно намазать эту резинку чернилами или чем-нибудь вонючим. Лучше рыбьим жиром. Я попаду Рудику прямо в лоб. Смотри!
      Я встал у окна, прицелился, нажал на курок, и набалдашник прилип к кружку на обоях.
      — Не очень мне это нравится, — сказала Снежка.
      — Тогда вот две рогатки.
      — Не знала я, что ты мальчишка с двумя рогатками! Это не ты, случайно, пробил камушком в том году мой самый красивый шар? И он лопнул на балконе, — сощурив глаза, спросила Снежка.
      И мне пришлось давать честное первоклассное, что это не я и что я вообще ни разу не подбивал ни надувных шаров, ни голубей, а воробьёв наоборот, спасал. Рогатки же я нашёл и просто так положил.
      — Рогатки не годятся. А если ты ему глаз выбьешь? — сказала Снежка.
      — Тогда давай я его вызову плеваться. Я плюю дальше всех в нашем дворе, — предложил я и хотел точно плюнуть с порога в форточку.
      Но Снежка меня остановила:
      — Ладно. Сначала пойдём вызовем его на дуэль. А чем драться, потом придумаем. Пошли к нему в квартиру. Как он откроет дверь — ты сразу бросай ему под ноги перчатку. Вот так. И говори: «Ты негодяй, негодяй! Я вас вызываю на дуэль, потому что вы украли мою любимую собаку». Понятно?
      — Понятно, — тихо сказал я и вздохнул, теребя перчатку.
      И мне вдруг так расхотелось уходить из нашей квартиры, не дождавшись мамы и папы, и вкусного обеда, и футбольного матча по телевизору. А вдруг я сюда никогда, никогда больше не возвращусь?.. И навсегда покину Кыша…
      И как только я подумал о Кыше, с меня как рукой сняло и грусть, и страх.
      — Пошли! — сказал я Снежке и первым вышел из квартиры.
      Мы поднялись по лестнице к квартире Рудика. Я набрал в грудь побольше воздуха, позвонил и отошел на шаг, размахнувшись перчаткой. В квартире, кроме залаявшей Геры, никого не оказалось. Но я не обрадовался, что дуэль откладывается, а еще больше разозлился.
      Я предложил пойти искать Рудика. Снежка согласилась.
      Только перед тем как уйти, мы попили чаю, съели плавленый сырок «Дружба» и полбулки с колбасой, которую утром в мой портфель положила мама.
      Потом Снежка взяла с книжной полки альбом Москвы и нашла картинку с памятником Пушкину. И мы долго на него смотрели.
      — А может, он стоит и думает: «Зря я тогда на дуэль пошёл… Лучше бы сидел дома и писал продолжение „Золотого петушка“», — предположил я.
      — Пушкин так не мог думать, — сказала Снежка. — Наверно, это ты так думаешь.
      Ничего на это не ответив, я надел на Кыша новенький ошейник.
      «Р-ры, — сказал Кыш, помотав головой, — не люблю ходить в новом!»
      — А я, думаешь, люблю? — спросил я.
     
     
      ГЛАВА 56
     
      Потом мы вышли из дому искать Рудика. Во дворе никто из ребят не мог сказать, где он.
      — Может быть, он в «Стекляшке»? Пойдем на сквер, — предложил я.
      В нашем сквере недавно построили кафе-мороженое.
      «Стекляшкой» его называли из-за стеклянных стен. Мы с мамой два раза ели там пломбир и пили газировку.
      Мы подошли к «Стекляшке». Там было много народа и играл звуковой автомат.
      — Вот он! — сказал я, сжав Снежке руку, и у меня в глазах потемнело от обиды и злости.
      Не выручи мы Кыша, ему сейчас делали бы уколы и отрезали лапы, а Рудик сидел бы, положив ногу на ногу, в «Стекляшке» и на вырученные за Кыша деньги лопал бы пломбир!
      Из-за того, что у меня потемнело в глазах, я не сразу догадался, что напротив Рудика сидит Оля. Она смотрела в нашу сторону. Но я заметил, что взгляд у нее какой-то невидящий.
      «За Пушкина отомщу! И за тебя, Кыш! И за тебя, Оля!» — подумал я.
      — Ну, иди! — дрогнувшим голосом сказала Снежка. — Я подержу Кыша. Только не бойся.
      Я передал ей поводок, достал из кармана папину перчатку и пошел вызывать Рудика на дуэль.
      Но у дверей помедлил.
      Не потому, что струсил, а потому, что представил снежную поляну у Чёрной речки и напротив себя красавца Рудика в царском мундире с золотыми погонами. А я как был в школьной форме, так и остался. Только на голове у меня такая же шляпа, как у Пушкина… Вот Рудик идёт на меня, растянув в ехидной улыбке тонкие злые губы, поднимает «наган», прицеливается… Метёт, завывая метель… Сквозь ее завывание я слышу тревожный голос мамы:
      «Алёша! Сию секунду марш домой!»
      И папин спокойный голос:
      «Ты что, захотел попасть в вакуум?»
      Но я отвечаю и им, и всем:
      «Мама, папа и Снежка! Не бойтесь! Я всех люблю и победю!.. И побежу!..»
      А Рудик в золотых погонах уже совсем близко, и тут я делаю выстрел.
      Палочка с резиновым набалдашником, измазанным вонючим рыбьим жиром, перемешанным с клеем и чернилами, попадает Рудику прямо в лоб! Ура! Ура!
      Он падает. К нему подбегают санитары с носилками и несут к машине «Скорой помощи» с сиреной и мигающей лампочкой. А Рудик кричит с носилок: «Пушкин! Я больше не буду! Я больше не буду!» «Скорая» срывается с места, а я спокойно продуваю дуло «нагана»…
      — С ним сидит Оля, — легонько толкнула меня Снежка. — Ты извинись за беспокойство…
      — Ну, пока, Снежка, — сказал я, подтянув штаны. — Как сказать — я победю или побежу?
      — Ты победишь, — объяснила Снежка. — Помнишь, как надо вызывать?
      — Всё помню. Но скажу я ему не «вы», а «ты». А что потом делать?
      — Потом он побоится с тобой драться, и ты сделай вот так.
      Снежка гордо закинула голову и смерила кого-то презрительным взглядом с ног до головы, а Кыш вдруг встал на задние лапы, а передними обнял мою ногу, прижался к ней ухом и заскулил. При этом он говорил:
      «Не ходи… не вызывай его на дуэль… Это опасно. Вдруг… мало ли что бывает?.. Мне тебя жалко. Я тебя люблю. И ты меня любишь. Я боюсь… Снежка тоже боится… Чёрт с ним, с этим Рудиком! Ему и без тебя попадёт!..»
      Сердце моё сжалось, но, чтобы Кышу не удалось уговорить меня не драться на дуэли, я толкнул тяжелую…
      Я толкнул тяжёлую стеклянную дверь, вошёл в кафе и направился к столику, за которым сидели Рудик и Оля. Рудик, не замечая меня, о чём-то зло упрашивал Олю, а она сквозь слёзы два раза сказала:
      — Сейчас я уйду… Сейчас я уйду…
      Пломбир лежал нетронутым в её металлической вазочке.
      Я сделал ещё два последних шага, дотронулся до Олиной руки и сказал:
      — Оля, пожалуйста, извини меня за беспокойство. Мне нужно сказать… этому… пару слов.
      Снежка со сплюснутым об стекло носом и с Кышем на руках смотрела на меня.
      Оля, едва заметно улыбнувшись, кивнула, и тогда я сделал шаг в сторону и громко объявил, смотря прямо на Рудика:
      — Я тебя, нехорошего человека, за то, что ты украл мою любимую собаку, вызываю на дуэль!
      После этого я сделал выпад правой рукой и кинул в Рудика папину перчатку, но она попала не в него, а сбила вазочку с мороженым, и талые кусочки белого пломбира шлёпнули Рудика по носу и щеке. В «Стекляшке» стало тихо. Кто-то захохотал.
      Я стоял без всякого страха, ожидая, что будет дальше.
      Бледное лицо Рудика покраснело. Оно было смешным от мороженого, стекавшего с носа. Он растерялся, а папина новая перчатка, как я успел заметить, лежала в белой лужице. Я ждал и уже хотел сделать презрительный вид, как учила Снежка, но тут Оля вышла из-за стола и серьёзно сказала мне:
      — Пойдём отсюда, Алексей. Таких типов на дуэль не вызывают. Для них это слишком большая честь.
      Она подала мне руку, но я на этот раз не обиделся и подал свою, чтобы помочь Оле уйти. Так мы и вышли из кафе, держа друг друга за руки. Мне хотелось успокоить Олю и развеселить, но я этого не умел. И не знал, как.
      Снежка, на ходу отдав мне поводок и сказав «молодец», вбежала в кафе, взяла со столика папину перчатку и за большой палец вытащила её на улицу. Кыш подпрыгнул, выхватил её у Снежки из рук и нёс, держа в зубах. Я не стал отнимать у него перчатку. Всё равно она уже не новая. И оттого, что мы возвратим её папе, я в который раз за эти дни подумал:
      «Снежка! Ты мой самый лучший друг на всю жизнь, съедим мы с тобой пуд соли или не съедим! И я никогда не буду твоим предателем! И сам сделаю тебе ещё много хорошего!»
      Мы со Снежкой шли, ругая Рудика, а Оля всё молчала. И я не выпускал её руку.
      — Смотрите! — вдруг сказала Снежка.
      Я увидел идущего нам навстречу оперуполномоченного Володькина, а рядом с ним шли двое парней — те, которые кинули в меня снежок. Шли они нехотя, с ненавистью глядя на Володькина.
      — Это они, — сказала Оля.
      Кыш насторожился, присел и, когда идущие поравнялись с нами, бросился на одного из парней, оскалив зубы. Парень шарахнулся в сторону, а другой спрятался за Володькина. Я оттащил Кыша и спросил Володькина:
      — Правда, это они?
      Он кивнул.
      — А как они всё-таки сумели? — спросил я так, чтобы никто не слышал.
      — Дверь была открыта. Щенок вышел на площадку. Набросили на него пиджак, зажали рот, и всё. Смотри не спи больше на посту.
      — А вы как напали на след?
      — Я сразу подумал, что это месть тебе и Кышу за то, что вы разоблачили мелкого жулика. А потом, эти голубчики уже не первого пса воруют. Пошли! — сказал им Володькин.
      Я ещё раз крепко пожал его руку и попросил не забывать в случае особо важного дела.
      Мы не стали смотреть, как Володькин вызывал из кафе Рудика. Кыш лаял, пока мы не зашли за угол.
     
     
      ГЛАВА 57
     
      У нашего дома я спросил у Снежки, что сегодня проходили и какие задали на дом уроки, а всё время молчавшей Оле сказал:
      — Ты уже взрослая, а мы первоклашки. Тебе с нами скучно дружить. Но всё равно, мы — друзья. Ладно? Ведь смотри: нам со Снежкой по семь лет, а тебе шестнадцать. А когда нам будет пятьдесят, то никто не заметит, что ты старше, а когда семьдесят, и подавно.
      Тут Оля засмеялась, хотя я не понял, что было смешного в моих словах, и сказала:
      — На днях я вас возьму в бассейн. Научу плавать. Только спроситесь у пап и мам.
      Снежка ушла с Олей. Они ведь жили рядом, а мы с Кышем пошли домой.
      Мама открыла нам дверь и присела. Кыш радостно прыгнул ей на руки. Я добродушно заметил:
      — Сама прижимаешься к нему лицом, а мне не велишь…
      Мама встала, держа Кыша на руках, и спросила:
      — Куда делась вторая папина перчатка? Я обыскала всю квартиру. Её нигде нет.
      Мне пришлось издалека начать рассказ о том, как я бросил папину перчатку в Рудика. С того момента, как мама оставила меня с Олей, с разрешения завуча.
      Кончил я рассказом про встречу с Володькиным, который вёл похитителей Кыша в милицию.
      — И правильны были слова Оли! Не вызывай таких типов на дуэль. Не бросай им перчаток. Ведь я сорок минут стояла за ними в очереди, а у папы пальцы отморожены на правой руке. В чём он будет теперь ходить? — спросила мама.
      Тут я вынул из кармана перчатку, немного липкую от мороженого, и мама теперь уже обнимала Кыша вместе с папиной перчаткой.
     
     
      ГЛАВА 58
     
      А самого папы ещё не было дома. Пришёл он поздно, когда я собирался лечь спать. Лицо у него было усталое, совсем обросшее бородой, глаза ввалились, но папа весело крикнул маме, мне и Кышу:
      — Товарищи! Выяснилось, что я был не прав! Да, да! Не прав! Здравствуй, Кыш! Сегодня у нас с тобой особенно счастливый день!
      Папа, умываясь, рассказал мне, как на испытаниях он вовремя понял свою ошибку, признался в ней своим товарищам, и они все, исправляя эту ошибку, валились с ног от усталости, но всё кончилось хорошо. А с папиных плеч сразу упал невыносимый и неприятный груз. И оказалось, что прав был дядя Сергей Сергеев. Но зато папа всё понял, и у него теперь весёлое настроение.
      Я всё-таки не мог понять, как это можно быть счастливым и весёлым, если стало ясно, что ты не прав. Но раз папа повеселел, значит, так оно и есть. Наверно, нужно быстрей перестать упрямиться…
      Утром мама рассказала, что я стоял, прислонившись к двери ванной, слушал папу, глаза у меня слипались, я сел на пол и уснул. И не слышал, как папа положил меня одетым на диванчик, накрыл одеялом, и я без единого сна проспал всю ночь до утра.
      И это было хорошо — после двух таких тяжёлых дней проснуться солнечным осенним утром, погладить Кыша, прогуляться с ним, потом тихо, чтобы не будить уставшего папу, позавтракать, положить в портфель книжки, азбуку и тапочки и пойти в школу.
      Перед уходом мы с мамой всё-таки разбудили папу всякими разговорами. Он сонно пробормотал:
      — Сын… подойди ко мне!
      Я подошёл.
      — Дай руку!
      Я протянул руку, и папа слабо, потому что он был спросонья, её пожал.
      — Ты настоящий мальчишка… Ты мужчина… только научись читать и писать… совершенно…
      Тут он снова заснул.
      — Ладно. На той неделе обязательно научусь, — пообещал я и понял, что мама рассказала папе про весь вчерашний день.
     
     
      ГЛАВА 59
     
      В школу мы шли со Снежкой и Ветой Павловной. Я догнал их на улице, отозвал Снежку и спросил:
      — Ты почему в секрете держала свою маму Вету Павловну? Эх, ты!
      — Она вовсе не мама, а двоюродная тетя. А мама с папой на три года уехали в командировку в Африку, — сказала Снежка.
      — А почему она тебе даже строже, чем мне, замечания делает? И грозит в другой класс перевести?
      — Не знаю сама… Зато она дома добрая.
      — А почему тебя в Африку не взяли?
      — Потому что не умею переносить жару.
      — Я тебе тренировку устрою, — пообещал я. — Зажжём в кухне газ и духовку и будем уроки делать при жаре.
      — С газом нельзя баловаться. Нашел игрушку! Хочешь нанюхаться и в больницу попасть? Не вздумай, — сказала Снежка, и мы опять пошли рядом с Ветой Павловной.
      До уроков я успел подойти к завучу и сообщить, что Кыша мы выручили благодаря Оле и другим людям.
      — В понедельник тебе предстоит разговор с директором, — сказал завуч. — Будешь объяснять, почему ты без спроса срываешь фото с газеты и убегаешь, несмотря на приказ остановиться. Ясно?
      — Остановиться я уже никак не мог. Я здорово разогнался, — объяснил я.
      — Иди на урок. Будь молодцом, — велел завуч.
     
     
      ГЛАВА 60
     
      На первой же переменке меня обступили ребята из разных классов. Но больше было старшеклассников. Они смотрели на меня сверху вниз, смеялись, но не дразнили.
      А редактор радиогазеты Коля, по прозвищу Вокруг, присел передо мной на корточки, поднёс к моему рту матовый, с дырочками микрофон и спросил:
      — Сероглазов! Не будете ли вы так любезны ответить на ряд вопросов собственного корреспондента нашего радио?
      — Задавайте, — ответил я, решив больше ничего не бояться. — Только быстрей. Мне пить охота.
      — Товарищи! Прошу абсолютной тишины! Идет запись! — попросил Вокруг, и все неожиданно притихли. — Сколько вам лет, Сероглазов?
      — Восьмой пошёл.
      — Занимались ли вы в раннем детстве боксом, самбо, дзюдо, борьбой, стрельбой из огнестрельного оружия или фехтованием?
      — Стрелял из «нагана», — сказал я, однако умолчал, что умею плеваться дальше всех в нашем дворе. И мне интересно было смотреть на маленький магнитофон Коли-Вокруг с вертящимися кружочками и мигающей зелёной лампочкой.
      — Каковы ваши личные достижения при стрельбе из «нагана»?
      — Попал в лампочку на кухне. Резинка к ней прилипла, и она лопнула.
      — Прекрасный результат. И вам не было страшно, когда вы вызывали на дуэль Барышкина?
      — Сначала было страшно, а потом нет. — «Вот он о чем! — подумал я. — Уже узнали, но бояться мне нечего! А если хотят посмеяться, пусть смеются!»
      — А как вёл себя Барышкин после того, как вы ему бросили вызов?
      — Я кинул перчатку, и забрызгал его мороженным, и сказал: выходи на дуэль за то, что украл мою любимую собаку! А он покраснел. И всё.
      — Покраснел, и всё? А ваш вызов не принял? Повторяю: не принял вызов?
      — Нет. Не принял.
      — Всё ясно. Сколько у вас было секундантов?
      — Один, — сказал я и увидел Снежку.
      Она приложила палец к губам.
      — Назовите фамилию этого благородного человека!
      — Не буду называть.
      — Простите, почему?
      — Ему попадёт.
      — И ещё один вопрос. Из каких источников, письменных или устных, вам стало известно о дуэлях?
      — Мне рассказывали, как Пушкина убили на Чёрной речке.
      — А про Лермонтова не рассказывали?
      — Нет.
      — Вы понимали, что результат дуэли мог быть весьма печален… для вас и… конечно, для всех нас?
      — Понимал, — сказал я тихо и представил, как всем было бы меня жалко и как Тигра прибивает к моей парте каменную доску, на которой золотыми буквами написано:
      ЗДЕСЬ
      В ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ
      УЧИЛСЯ АЛЁША СЕРОГЛАЗОВ.
      — И последний вопрос: кого ещё вы собираетесь вызвать на дуэль в ближайшее время?
      — Пока неизвестно.
      — Но будете без страха вызывать таких людей, как Барышкин?
      — А как же? Буду всю жизнь! — сказал, забыв о том, что результат дуэли может быть печален.
      — Сочту за честь, Сероглазов, быть вашим секундантом! Спасибо за интервью! — сказал Вокруг.
      — Пожалуйста, — ответил я, с трудом пробился сквозь толпу смеющихся ребят и пошёл пить воду. У меня от этого интервью совсем запершило в горле.
     
     
      ГЛАВА 61
     
      На остальных уроках мы со Снежкой сидели тихо и внимательно слушали объяснения. Мы получили только одно замечание, когда я спросил Снежку, почему у Коли прозвище Вокруг, и она ответила:
      — Фамилия Гурков обратно читается Вокруг.
      Я подумал, что тяжело, когда двоюродная тетя твоя же классная руководительница. Зря Снежка не пошла в первый «Б». Впрочем, правильно сделала. Ведь тогда мы никогда не стали бы друзьями на всю жизнь! А так стали!..
     
     
      ГЛАВА 62
     
      Как только я пришёл домой, папа сказал мне:
      — Быстрей замори червячка. Мама уже готова. Знаешь, куда мы идём? На выставку собак! Вот куда! Причем в качестве почётных гостей. Сергей Сергеев ждёт нас у входа в парк.
      — А Снежку возьмём? Ей скучно. Ведь кошачьих выставок небось не бывает. И Вету Павловну тоже.
      — Возьмём. Собирайся.
      Я посмотрел на Кыша. Он словно чувствовал, что мы отправляемся на собачью выставку: приглаживал лапами уши и, по-моему, заново учился улыбаться после вчерашнего потрясения. А мама, пока я ел, расчёсывала ему гребешком шерсть на спине и на боках. При этом мама пообещала в ближайшее же время решительно уничтожить всех Кышевых блох.
      Но папа ответил, что он категорически против этой операции, потому что в природе все находится в разумном равновесии. Он сам читал в журнале, что если уничтожить на берегах рек всех комаров, то рыбам нечем будет питаться, а у рыбаков не будет наживки — мотыля! И настанут плохие времена и для рыбы, и для рыбаков. И даже волков теперь бьют осторожно. Без них никто не съедает больных лосей, и они портят всё стадо.
      — Человека, — сказал папа, — собачьи блохи не кусают! А со своими блохами Кыш успешно справится сам. Вдруг у него характер испортится, если мы их выведем ДДТ? Вдруг Кышу захочется поймать блоху, устроить грандиозную охоту, погоню и победить блоху в благородном единоборстве? А блохи ни одной нет!.. Душевная травма!.. Давай уж не будем рисковать!
      Мама сказала, что всё равно выведет всех Кышевых блох.
      Папа после этого разговора стал бриться безопасной бритвой. Электрическая уже не брала его бороду. Он брился и удивлялся, что инженерная мысль человечества додумалась зачем-то до бесшумных пистолетов, а до бесшумных электробритв и автомобилей додуматься не может…
     
     
      ГЛАВА 63
     
      Потом мы зашли за Снежкой и Ветой Павловной. Папа всё время вспоминал, как они учились в одном классе. И вообще он был в прекрасном настроении. Он даже разрешил задавать ему любые вопросы.
      Но я, вспомнив его слова о том, что от моих вопросов он рухнет в одно прекрасное мгновение, сказал:
      — Вопросов больше нет.
      — То есть как это нет? — удивился папа. — Тебе всё ясно?
      — Да. Мне всё ясно, — подтвердил я. — Вопросов больше нет.
      — Товарищи! Взгляните! Вот первый человек в истории человечества, которому всё ясно!
      Тут все засмеялись.
      Ехать в троллейбусе до парка всем нам было весело. Папа уговорил кондукторшу не высаживать Кыша и взял на него билет за десять копеек, как за чемодан.
      Ещё издалека, у входа в парк, я увидел дымящего сигарой дядю Сергей Сергеева. Он стоял, прислонившись к колонне…
      Кыш присел от неожиданности и завертелся на месте: сколько собак незнакомых пород шли мимо него в парк! А уж в самом парке у Кыша разбежались глаза. Он рвался поиграть то к одной собаке, то к другой, но им дела не было до него, и он тоже стал спокойно ходить со мной рядом, посматривая по сторонам.
      Изредка то папа, то дядя Сергей Сергеев объясняли, что за порода попавшейся навстречу собаки и чем эта порода знаменита.
      И каких только собак не было в парке! Выдача призов ещё не началась, и собаки прогуливались по аллеям рядом с хозяевами, а если хозяева отдыхали на скамейках, то собаки сидели или лежали у их ног.
      Мы смотрели на овчарок, бульдогов, боксёров, эрдельтерьеров, доберман-пинчеров, сенбернаров и догов. У многих собак на ошейниках висели золотые и серебряные медали. Кыш долго не хотел отходить от одной немецкой овчарки. Она лежала за скамейкой на газоне, и штук десять медалей блестело на её ошейнике. Она глухо рычала на Кыша, как будто спрашивала:
      «Вот я овчарка, и у меня медали. А ты какой породы?»
      Кыш тоже зарычал, но спокойно ответил:
      «Я — помесь. И ничем не награждён. Зато ты в наморднике, а я нет!»
      И правда, наверно, овчарка злилась на весь белый свет, что на неё надели намордник, и старалась сбить его лапой…
      Все собаки с медалями вели себя по-разному. Одни так, словно у них никаких медалей не было, а другие важно вышагивали и даже головы задирали повыше, чтобы их медали были видней.
      — Воображалы! — сказала Снежка про таких собак.
      А некоторые хозяева медалистов вышагивали ещё важнее, чем сами собаки, и гордо на всех посматривали. Непородистого Кыша они прямо уничтожали презрительными взглядами.
      Я ходил и думал: «Пускай мой Кыш — помесь. Он всё равно самый лучший, самый умный и без ваших медалей. Он умеет зажигать свет, лаять на противно жужжащую бритву и выследить воришку. А кто из вас умеет читать письма хозяина? Вы красивые, знаменитые и очень мне нравитесь, но я не сменяю Кыша ни на кого из вас, вместе со всеми медалями!»
      Снежка, угадав, о чём я думаю, спросила:
      — А на бульдога поменяешь Кыша?
      — Нет, — сказал я, — ни на кого не поменяю. Даже не спрашивай.
      — А на самолёт?
      — Не хочу, — сказал я.
      — А на необитаемый остров?
      — Зачем мне остров, если там не будет Кыша? — сказал я.
      — А Гулливером хочешь стать за Кыша?
      — Нет. Думаешь, мне легко будет жить среди вас, лилипутов? — спросил я.
      — Ну а волшебником Хоттабычем хочешь?
      — Подавно не хочу! Засунет тебя какой-нибудь джинн в бутылку, и сиди там целые века, — сказал я.
      Снежка немного разозлилась, что не уговорила меня поменять Кыша, и отстала с этими предложениями.
      Потом папа и дядя Сергей Сергеев подошли к палатке и стали пить пиво, макая в него соленые хрустящие хлебцы, а мама и Вета Павловна о чём-то беседовали на скамейке.
      Я услышал, как папа говорит:
      — Всего мог ожидать, но чтобы лучший друг, с которым я съел пуд соли, на собрании выступил против меня?.. Нет… Я этого не ожидал! Моя голова отказывается понять сей факт. Да. На собрании, когда тебя чихвостят, когда нужна поддержка… Лучший друг всаживает тебе нож в сердце! Бр-р… Уверен: сделай я сейчас рентгеновский снимок, на сердце у меня будет рубец.
      Дядя Сергей Сергеев посмеивался и пил пиво, зачем-то насыпав на краешек кружки щепотку соли.
      — Не веришь? Да, да! Рубец! Читал, как йог внушил сам себе, что его ошпарили кипятком и у него на теле выскочили волдыри? Так вот, и у меня на сердце рубец от твоей «дружеской» критики! Да! Я был не прав! Но ты не имел права меня ругать. Для тебя я самый лучший, самый умный человек. Как и ты для меня. Пусть нас другие ругают!
      — Ну уж нет! — не согласился дядя Сергей Сергеев. — Лучше ты меня ругай, чем человек, с которым я не съел пуд соли.
      Тут я не выдержал и спросил у папы, кто такой йог и почему он внушил себе, что его ошпарили. Почему бы ему не внушить себе что-нибудь приятное?
      — Откуда я знаю? Я не знаком с этим йогом! Смотри на собак. Дай поговорить взрослым! — вспылил папа.
      А дядя Сергей Сергеев спросил у Снежки:
      — Снежка, я слышал, что ты большая специалистка по дуэлям. Как ты думаешь, почему перед дуэлью бросают перчатку, а, допустим, не носок с ноги?
      — Неужели не понятно? — ответила Снежка. — Пока вы будете расшнуровывать ботинок, вас проткнут шпагой.
      Я подумал, что это правда, засмеялся и вдруг увидел в палатке шоколадные медали. Папа охотно купил нам по две штуки.
      Снежка хотела сразу съесть одну медаль, но я отозвал ее в сторону.
      — Дай ленту от своей косички. Я на неё надену весь наш шоколад, и Кыш тоже будет с медалями.
      Снежка распустила косу, я гвоздём проделал в трех шоколадках дырки, а четвёртую всё же съела Снежка. Потом я надел их на голубую ленту и повесил на шею Кыша. И прямо нельзя было отличить шоколадной медали от настоящей. Наши даже сверкали получше и размером были побольше. И на Кыша сразу стали смотреть по-другому и собаки, и их хозяева. Меня несколько раз спрашивали:
      — Что за порода?
      И я отвечал:
      — Секретная овчарка!
      Неожиданно для себя я увидел смотревшую с уважением на медали Кыша ту самую тётеньку с Птичьего рынка, которая купила красавца петуха.
      Над шляпой тётеньки колыхалось и радужно играло похожее на саблю перо. Я сразу узнал это перо и догадался, что петух попал в суп. Папа тоже увидел тётеньку и поздоровался с ней.
      — Это тот самый пёсик? — с завистью спросила она. — И уже три медали?
      — Да. Главное, уметь выбрать собаку, — ответил папа. — Я сразу увидел в нем чемпиона. А как поживает Петя-петушок?
      — С ним было много мороки, — грустно вздохнув, сказала тётенька. — Пришлось…
      — Вы с ума сошли! Что вы наделали? — сдавленным голосом крикнул папа. (Тётенька растерянно смотрела на него.) — Ведь ваш петух непременно взял бы главный приз Большой петушиной выставки в Клязьме! Вы сошли с ума! Вы сами себе враг!
      — Откуда же я могла это знать?
      — Вы обязаны были верить в такого красавца! А рыбки? Вы не купили тогда рыбок, а именно эти рыбки стали лауреатами Лисабонской выставки рыбок и крабов! Картина-то хоть цела? — поинтересовался папа.
      — Цела. Висит. Но я заметила, что вы большой шутник, — сказала тётенька.
      — Митя, мы ушли! — крикнула в этот момент мама, и мы ушли, уводя Кыша от тётеньки, которая наверняка ругала себя за то, что не купила его раньше нас…
      Нам со Снежкой было весело. Невдалеке играла то и дело одна и та же музыка, и по радио вызывали для получения медалей собак.
      Кыш всё время беспокойно старался принюхаться к шоколадкам, хотя сладкого не любил.
      Мы засмотрелись на боксёра, который держал в зубах зонтик; я забыл про Кыша, потом обернулся и увидел его рядом с огромным серым догом.
      Кыш стоял и вилял хвостом, а дог лежал перед ним и уплетал последнюю шоколадную медаль. Золотые бумажки валялись на земле, и дог, облизываясь, щурил от удовольствия голубые глаза. А Снежка смотрела на него с обидой.
      Съев все медали, дог с большой теплотой и благодарностью лизнул Кыша, и наш Кыш при этом слегка пошатнулся. Я потянул Кыша за поводок, подумав, что к такой огромной собаке-догу аппетит приходит во время еды и как бы он не съел незаметно для себя Кыша…
      Мы ушли, оглядываясь на прекрасного серого дога, увешанного золотыми медалями, а он лежал и, наверно, соображал и никак не мог понять: за какие такие подвиги, за какую такую службу этот маленький добрый пёс заработал такие вкусные медали?..
     
     
      ГЛАВА 64
     
      Мы ели под зонтиком сардельки с горчицей, а потом усталые поехали домой.
      Когда мы стояли в очереди на такси, я увидел, как какой-то верзила, ругаясь, оттолкнул от дверцы машины бабушку с мальчиком и хотел первым залезть в машину.
      Я вырвал из кармана у папы правую перчатку — ту самую, которую кидал в Рудика, чтобы сейчас же кинуть её в верзилу, но папа, опередив меня, взял его за руку и отвёл в сторонку.
      — Ой, больно! — ахнул этот тип.
      — А мне тоже больно, — сказал папа. — Больно смотреть, как хамы толкают пожилых людей. Вам всё ясно?
      Он отпустил руку, и верзила встал в самый конец очереди.
      — Ты, я вижу, стал заядлым дуэлянтом, — сказал папа, пряча перчатку в карман.
      — На тебя теперь варежек не напасёшься, — добавила мама.
      А Снежка стояла задумавшись. Вдруг она сказала:
      — Надо у нас во дворе устроить выставку кошек. А то что же? И собачьи есть выставки, и рыбьи, и птичьи, и каких-то корешков лесных, и цветочные, а кошачьих нет! Так дело не пойдёт!
      Я пообещал Снежке помочь устроить такую выставку, хотя сам подумал: «Зачем кошкам выставка? Они все одинаковые. Только разного цвета…»
     
     
      ГЛАВА 65
     
      В общем, этот день был одним из самых лучших дней в моей жизни.
      Прошла целая неделя… Прошли семь дней, и чего только не было за эти дни!.. И очень хорошего, и очень плохого…
      Засыпая, я старался вспомнить каждый день и, как в кино, просматривал его заново…
      Вот я выпускаю на улицу воробья и муху, и мы с папой едем на Птичий рынок, где рыбки, кролики, кошки, волнистые попугайчики… где мы купили Кыша и боялись, что мама прогонит нас вместе с ним обратно. Это был очень хороший день…
      Вот я познакомился со Снежкой и ещё не знал, что она будет моим лучшим, самым первым в жизни другом. А сколько нам с ней делали замечаний, пока мы не поняли, что такое дисциплина! И главное, кто делал? Двоюродная тётя Снежки! И потом, Снежка укротила бедного Тигру, который должен был стать хозяином Кыша, если бы умел хорошо себя вести на рынках… Это тоже был хороший день, хотя Кыш устроил дома большой ералаш…
      Вот я делаю ловушку в почтовом ящике и жду, когда в неё попадёт похититель моих «Весёлых картинок». Вот Кыш зажигает и выключает свет, и мама обижается на него за то, что он виляет хвостом и поднимает пыль… А меня папа ругает за то, что я ещё не научился учиться в школе. Это был уже не такой хороший день…
      Вот я поспорил со Снежкой, и она ела на уроке жареную саблю… В этот день я привязывал Кыша к батарее и на уроке изобрёл для него ящик со столбиком. Потом Рудик приказывал Гере рычать на Кыша и пугать меня до смерти.
      В этот день Кыш напал на след Рудика, и начались плохие дни. В них тоже было много хорошего, но лучше бы никогда не быть мне на товарищеских судах, и не получать снежком по затылку, и, главное, не терять Кыша…
      Я просмотрел заново историю его спасения и ещё раз сказал спасибо всем, кто помогал мне в те два дня.
      Но вот свою дуэль с Рудиком я не вспоминал. Вместо этого я думал про Пушкина на Чёрной речке и про то, сколько хороших сказок он мог бы ещё сочинить…
      Скоро я сам прочитаю все его сказки. Потом буду ходить почаще в зоопарк и на собачьи выставки… Буду задавать папе вопросы обо всём интересном и дружить со Снежкой. И постараюсь никогда в жизни не иметь серого настроения, самого плохого из всех настроений… И не быть трусом.
      …Прошла всего одна неделя… прошли семь дней, а сколько ещё впереди хороших недель, и дней, и часов, и минуток, и секунд!.. Тик-так… Тик-так… Тик-так…
      Я с трудом открыл слипавшиеся глаза и, перед тем как заснуть, совсем счастливый, посмотрел в освещённый луной угол комнаты: там на матрасике, свернувшись в клубок, спал Кыш — моя любимая собака.
     
     
      КЫШ
      И
      Я
      В КРЫМУ
     
     
      ГЛАВА 1
     
      О том, что мы едем в Крым, я узнал всего за два дня до отъезда.
      Мы с Кышем сидели на балконе, и я вдруг увидел своего папу. Он подошёл к дерущимся мальчишкам и что-то сказал им. Мальчишки неохотно подали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
      — Что ты им такого сказал? — спросил я папу, когда он пришёл домой.
      — Я им сказал: «Дети! Я с сегодняшнего дня в отпуске. Я ждал этот день целый год. Пожалуйста, не омрачайте его. Дайте друг другу руки! Поверьте мне: жизнь прекрасна!»
      — Но ты же ещё вчера не знал про отпуск! — сказал я.
      — Да. Тебе известно, что я люблю неожиданности? Так вот, сегодня утром мне вручают в месткоме путёвку и говорят: «Дорогой Сероглазов! Посмотри на себя! На тебе же лица нет. Ты нервный и просто обуглился на работе. Мы не можем допустить, чтобы наш ведущий конструктор таял не по дням, а по часовому графику. Поезжай в Крым!»
      Я ещё не успел всё сообразить как следует, а папа уже говорил маме по телефону:
      — Марина, я не шучу… Послезавтра мне необходимо быть в Крыму… Именно с женой и с ребёнком. Ты же говорила, что можешь уйти в отпуск в любую секунду? Говорила. Вот и уходи. Выключи свою электронную машину и уходи. Машине тоже нужно отдохнуть, а то у неё шарики начнут барахлить… Быстрей пиши заявление. Мы с Алёшей упаковали первый чемодан. Как, как? Вопрос о поездке собаки мы обсудим не по телефону. Пока… Да! Жить будете в доме у тёщи моего сослуживца. Я договорился…
      — Без Кыша никуда не поеду, — сказал я. — Мне не нужен никакой Крым!
      — Ты погоди занимать твёрдую позицию. Вот придёт мама, мы сядем за наш круглый стол и начнём переговоры на самом высоком уровне.
      — А ты за кого будешь? — спросил я.
      — Я буду за разумное решение проблемы, — сказал папа.
      — Тут только одно решение: взять Кыша с собой! И всё! Даже переговаривать не желаю!
      — Давай до начала переговоров не заводить их в тупик. Идёт?
      — Попробуем, — сказал я, решив ни за что не сдаваться. Потому что я просто представить не мог, как это я уеду в Крым без Кыша.
      Я присел около Кыша, приподнял его длинное мохнатое ухо и шепнул:
      — Не бойся! Я тебя не предам. А если начнут спрашивать, как ты будешь себя вести, отвечай, что хорошо, обещаний надавай и, главное, посильней виляй хвостом. Понял?
      Кыш ничего не ответил и только глубоко вздохнул…
     
     
      ГЛАВА 2
     
      До прихода мамы я помогал папе укладывать чемодан. Он сложил в него свои майки, трусики, рубашки, кеды, джинсы и тоненькую книжку, которая называлась «Угрожает ли Солнечной системе тепловая смерть?».
      Я, конечно, сразу поинтересовался, что такое тепловая смерть и вправду ли она нам угрожает? Папа сказал, что угрожает, хотя до этого ещё очень далеко, миллионы лет, но если люди вроде меня будут получать по арифметике тройки, а иногда и двойки, то тепловая смерть Солнечной системы наступит гораздо раньше, чем ожидалось. Ещё папа сказал, что если люди вроде меня подтянутся по всем предметам, то через тысячу лет они запустят в небо искусственное солнце, а может быть, даже не одно, а целых три штуки. И тогда в Москве круглый год будет тепло, как в Крыму.
      — А пока что, — добавил папа, — позаботься о том, чтобы не получить у моря солнечный или тепловой удар. Найди свою панамку и сделай из доски, которая лежит на балконе, четыре стойки. Ты будешь с мамой на пляже натягивать на них простыню и спасаться от солнца.
      — А ты разве не будешь с нами лежать на пляже? — спросил я.
      — У дома отдыха свой пляж. Туда не пускают посторонних. Даже детей и жён.
      — Почему?
      — Потому что таковы тамошние правила. Между прочим, — сказал папа, — я позвоню своему однокласснику Мише Фингерову, он работает в зоопарке, и спрошу, не вредна ли Кышу поездка в Крым, к морю.
      — Понимаю, к чему ты клонишь, — сказал я.
      — Будь уверен: я тебе не солгу. Что скажет Миша, то и передам. Но как быть, если врачи категорически запретят Кышу ехать?
      Папа ещё раз до прихода мамы и переговоров за нашим круглым столом пробовал обрабатывать меня разумными доводами насчёт Кыша, но я не сдавался, потому что не видел в этих доводах ничего разумного.
      — Ты сам, — сказал я, — говоришь, что лучше умереть, чем предать лучшего друга. И я никогда не предам Кыша!
     
     
      ГЛАВА 3
     
      Наконец, весёлая и радостная, вернулась с работы мама. Ей тоже подписали заявление об отпуске и завтра дожны были выдать отпускные деньги. Папа показал маме путёвку на красивой бумаге и сказал:
      — А вам придётся с Алёшей быть дикарями. Мне показалось, что мама немного обиделась после этих слов, но папа добавил: — Не думайте, что я так уж жажду в дом отдыха. Я с удовольствием не разлучался бы с вами.
      — Ты ведь мог отказаться от путёвки, — заметила мама.
      — Это было просто невозможно. Местком сказал мне: «Сероглазов, ты у нас самый нервный и справедливый человек. Отдыхай!» Как тут откажешься?
      Мы уже кончили ужинать, но я нарочно не вмешивался в разговор. Я терпеливо ждал переговоров о Кыше… Мама начала издалека. Она сказала, что недолгая разлука только укрепляет чувства друзей.
      — Не люблю людей, которые нарочно разлучаются для проверки всяких чувств, — заметил я спокойно.
      — Он прав, — сказал папа и как-то странно посмотрел на маму.
      Тогда мама без долгих слов призналась, что она очень любит Кыша. Но что я себе не представляю всех трудностей, связанных с питанием и проживанием собаки на курортах Крыма.
      Мама обрисовала мне тысячу разных трудностей. И переезд, и жару, и солёную морскую воду, и набитые битком автобусы, и невозможность пойти с Кышем в кино и на концерты, и скандалы на пляже из-за того, что пляж не для собак, а для людей, и ещё много чего другого.
      — Это будет не отдых, а пытка! — под конец своей речи сказала мама.
      Кыш после её слов, еле слышно застонав, вылез из-под круглого стола и с опущенным хвостом печально поплёлся в другую комнату.
      — Так. У одного из участников переговоров не выдержали нервы, — сказал папа.
      — А ты, я вижу, дипломат! — вспыхнула мама.
      — Совершенно верно, — согласился папа.
      — Тогда тебе незачем лечить нервы. У дипломатов они крепки, как канаты, — сказала мама.
      — Просто мы, дипломаты, умеем держать себя в руках, как бы ни пошаливали нервишки, — объяснил папа.
      — Повторяю: я хочу отдохнуть. Вы можете это понять? — спросила мама. — Или вы бесчувственные эгоисты?
      — А что значит отдохнуть? — сказал я.
      — Это значит: спокойно купаться, загорать, читать, ходить на экскурсии и в кино.
      — Выходит, Кыш тебе помешает? — спросил я.
      — Не знаю. Ведь мы ни разу не отдыхали вместе.
      — Вот и давай попробуем, — предложил я. — Знаешь, какие условия я тебе создам? Ты не будешь беспокоиться ни о чём! А я буду ходить в магазины и на базар. Буду стирать сам свои носки и трусы и, уж конечно, кормить Кыша. И тебе не придётся волноваться из-за меня, как в Москве! Вот увидишь!
      — Ты обещаешь без спроса не лазить в море? — спросила мама, начиная сдаваться.
      — Слово! — сказал я.
      — Ты обещаешь не получить солнечный удар?
      — Слово!
      — Ты обещаешь не тянуть в рот грязные фрукты?
      — Слово!
      — Ты обещаешь никуда от меня не убегать?
      — Слово! — заверил я.
      — Хорошо. Ваша взяла, — сказала мама. — Завтра же возьмите справку о состоянии здоровья Кыша. Без неё ему не дадут билет на самолёт.
      Я встал на стул, поцеловал маму и сказал:
      — Не бойся. Всё будет хорошо. Ты отдохнёшь, как никогда.
      — Посмотрим… посмотрим, — ответила мама.
     
     
      ГЛАВА 4
     
      Время до нашего отлёта тянулось долго-долго. Ещё дольше, чем последний день четвёртой четверти. И только на трапе, когда папа показывал красивой девушке наши билеты на самолёт, я вдруг почувствовал, что это — правда! Ещё совсем немного, заревут реактивные моторы, и мы полетим в Крым!
      Моё место в самолёте было у круглого окошечка — иллюминатора. Кыш сидел у меня на руках и вёл себя спокойно. Только когда самолёт разогнался, он уткнул морду мне под мышку, как будто не хотел ничего ни видеть, ни слышать.
      Я его гладил, успокаивал и говорил, что собаки теперь бывают в космосе, а там пострашней, чем в реактивном «Ту-104», летящем совсем невысоко над землёй. И из-за того, что я всё время беспокоился о Кыше, я сам ни разу не струсил…
      …Потом красивая девушка принесла нам минеральную воду и конфетки, которые едят в небе, и опять велела всем пассажирам застегнуть ремни. Папа научил меня при снижении часто щёлкать зубами, чтобы не заложило уши, а Кышу выдал кость с хрящиками, так как конфету грызть он не пожелал.
      Рёв моторов сделался немного тише, у меня всё оборвалось внутри, когда самолёт провалился на секунду в яму, а в ушах как-то зашипело и стало покалывать тысячью иголочек.
      — Кыш, — сказал я, — мы идём на посадку! — И не услышал собственного голоса.
      Я испугался, по совету папы защёлкал зубами, в ушах у меня вдруг выстрелило, и я услышал, как папин сосед громко жалуется красивой девушке, нашей бортпроводнице:
      — Возмутительно! Я молчал, когда собака дёргала мой зонтик! А теперь в самолёте создана ужасная атмосфера: глодают кости, щёлкают зубами! В конце концов, мы не в купе поезда. Мы в полёте. Здесь нервы напряжены до предела!
      — Извините, но я не могу запретить собаке глодать кость, а мальчику щёлкать зубами. Пожалуйста, договоритесь между собой сами, — с улыбкой сказала девушка.
      Как только мы сошли с трапа, Кыш прямо заскулил от радости и даже лизнул бетонную дорожку аэропорта. Он был счастлив, что вернулся с неба на землю.
      Мы получили наши чемоданы и встали в очередь на такси.
      Кыш лежал в тенёчке за чьим-то чемоданом, часто дышал, свесив язык набок, и то и дело с упрёком поглядывал на солнце. Ведь оно пекло действительно почище, чем в Москве.
      А я рассматривал красивые разноцветные наклейки на чьём-то чемодане и спрашивал у мамы, что на них написано нерусскими буквами.
      Это были названия разных городов и гостиниц.
      Вдруг к очереди подъехал микроавтобус «Рафик». Из него высунулся человек со шрамом на щеке, которого я видел в самолёте, и спросил:
      — Товарищи! Если среди вас есть с путёвками в «Кипарис», милости прошу, довезём.
      — Я в «Кипарис»! — сказал папа. — Но у меня семья и собака.
      — Садитесь. В «Рафике» места хватит всем, — сказал человек со шрамом.
      — Простите, и я в «Кипарис», — обратился к нему хозяин чемодана с разноцветными наклейками. — Мне тоже можно?
      — Конечно. Садитесь.
      Потом, решив, наверно, не стесняться, из очереди вышли ещё два человека: небритый высокий парень с рюкзаком за плечами и папин сосед, ворчавший на нас с Кышем. Он спросил:
      — Эта машина прислана за нами из дома отдыха или вы везёте нас частным образом?
      — Частным образом, — ответил человек со шрамом.
      Сначала мы ехали по шоссе, потом проехали по городским улицам, потом снова выехали за город и мимо зелёных яблоневых садов, мимо голубых и розовых домиков взяли курс к морю.
      Обернувшись к нам, человек со шрамом сказал:
      — Давайте знакомиться. Василий Васильевич Васильев.
      — Меня зовут Алёша.
      — Марина Дмитриевна, — представилась мама.
      — Митя, — сказал папа.
      — Фёдор Ешкин, — сказал небритый парень.
      — Милованов, — сказал хозяин большого чемодана с наклейками.
      — Торий Иванович Грачёв, — неохотно, но важно объявил папин сосед.
      — Не сочтите за подковырку, — спросил Милованов, — почему вы Торий?
      — Мои родители — химики, — сухо объяснил Грачёв, — и в знак уважения к периодической таблице элементов выбрали мне имя по ней.
      — Значит, вы вполне могли бы стать Азотом или Алюминием? — пошутила мама.
      Грачёв ничего не ответил.
     
     
      ГЛАВА 5
     
      Мы с Кышем смотрели в окно на огромные зелёные волны гор по обеим сторонам шоссе.
      Неожиданно шофёр затормозил, съехал на обочину, а Василий Васильевич вышел из машины, подошёл к серому камню с красной наискосок полосой, постоял около него, наверно, целую минуту, и мы снова поехали.
      — Что это за камень, у которого он стоял? — спросил я у мамы.
      — Памятник крымским партизанам, — сказала мама.
      Всю дорогу Василий Васильевич больше ни с кем не разговаривал. Остальные беседовали о всякой всячине и спорили, а я ждал, когда покажется море.
      С высоты оно было совсем не таким, каким я его себе представлял. Просто далеко под нами до горизонта тянулась голубая, в белой туманной дымке пустыня. И на ней нельзя было заметить ни барашков волн, ни кричащих над ними чаек. Когда мы подъезжали к Гурзуфу, папа показал мне гору Аю-Даг, похожую на медведя, пьющего воду, и объяснил, что у подножия этой горы находится «Артек» — самый лучший в мире пионерский лагерь.
      Мы проезжали через Гурзуф.
      Федя Ешкин всё время высовывал голову из окошка и повторял:
      — Ну сила!.. Ну красотища!..
      Милованов вдруг попросил шофёра остановиться около каменного дома. Выйдя из машины, он, сложив руки на груди, посмотрел вдаль.
      Посмотрев вдаль, он снова сел в машину, и мы поехали дальше.
      Кыша, наверно, укачало. Он дремал у меня на коленях. Мне было страшней, чем в самолёте, особенно на поворотах, и я один раз ахнул, а шофёр сказал:
      — Это ерунда. На старой дороге виражи покруче.
      Потом я тоже задремал, проспал Ялту и проснулся, когда машина вдруг остановилась. А остановили её двое мальчишек и одна девочка. Она сказала, когда Василий Васильевич открыл дверцу:
      — Здравствуйте! Мы пионерский патруль! А вы приезжие?
      — Да. Кроме водителя, — ответил Василий Васильевич.
      — Добро пожаловать в Крым! — сказала девчонка. — Очень просим вас не жечь в лесу костры, не вырезать своих имён на стволах деревьев, не сорить в парках и на пляжах, любить и уважать домашних животных. Извините! Всего хорошего!
      — Счастливо отдыхать! — сказал один из мальчишек. На груди у него был настоящий бинокль, и в руке он вертел настоящий свисток.
      Я подумал, что это интересное дело — останавливать машины, ловить поджигателей лесов, смотреть в бинокль с такой верхотуры на море, и попросил ребят:
      — Примите нас к себе в патруль. Мы с Кышем умеем разоблачать и ловить преступников!
      — Ловить! Ха-ха-ха!
      — Разоблачать! Ха-ха-ха!
      — Сыщики! Ха-ха-ха!
      Все трое докатывались от хохота, показывая на меня пальцами, пока Кыш не зарычал и не залаял. Шофёр в это время проверил уровень масла в моторе.
      — Скучно тебе здесь не будет. На пляжах полно ребят, найдёшь друзей, не волнуйся, — сказала мама.
      И мы поехали дальше…
      — Алупка! — вдруг сказал папа. — Я не был здесь десять лет! Вон дворец… парк… кино… Хаос…
      Сверху, да ещё на ходу я не смог различить ни дворец, ни парк и не заметил никакого хаоса. Наоборот, везде, куда ни посмотришь, был виден порядок и везде гуляли люди. И чувствовалось, что они не спешат на работу, никуда не опаздывают, а просто отдыхают.
      Наша машина остановилась около каменных ворот, прямо у белокаменного льва. Я вылез, подошёл к нему, погладил по гриве и прочитал на лапе, на которую лев положил свою громадную голову, корявые буквы: «Нет в жизни счастья. Вася».
      Потом я подошёл к машине и услышал, как Торий говорил Василию Васильевичу:
      — Благодарю. Сколько я должен за проезд?
      — Вы ничего не должны. Спрячьте, пожалуйста, деньги, — ответил тот и сказал папе, маме, Милованову, Феде, мне и Кышу: — Вы тоже не беспокойтесь… Иван Иванович! Пожалуйста, добросьте Марину Дмитриевну, парня и пса до их дома. Ведь вы будете жить не в «Кипарисе»?
      — Нет, нет. Они на частной квартире, — ответил за маму папа. — В доме Ершовой. Высокая улица, дом 7.
      Мне показалось, что, услышав фамилию тёщи папиного сослуживца, Василий Васильевич что-то хотел спросить, но потом передумал и сказал папе:
      — Вы проводите своих, а мы донесём ваш чемодан до корпуса.
      «Рафик» немного проехал в гору, потом свернул направо и остановился у дома № 7 по Высокой улице.
      Вообще-то самого дома с улицы не было видно. Белый квадратик с семёркой висел над калиткой в сложенной из неотёсанных камней ограде. Она была высокой, по ней, как питон, вилась виноградная лоза, а на самом верху росли какие-то колючие кусты.
      — Здесь мы будем жить, — сказал я Кышу. — Вести себя надо как следует. Понял? Тут хорошо играть в крепость.
      Кыш кивнул. Последнее время он совсем повзрослел и стал разговаривать только в крайних случаях. А может быть, он устал с дороги.
      Мы попрощались с шофёром, и папа всё-таки напоследок спросил у него:
      — Наш попутчик, очевидно, важная шишка, если за ним прислали машину?
      — Это уж вы, пожалуйста, у него у самого спросите, — как-то таинственно ответил шофёр и уехал.
      Мама открыла калитку, мы взяли свои вещи и по каменным ступенькам поднялись во дворик.
      — Какая прелесть! — тихо сказала мама.
      В глубине дворика стоял небольшой белый дом. К нему вела выложенная из того же самого камня, что и ограда и ступеньки, дорожка. И по обеим сторонам дорожки росли разноцветные розы. А за ними был сад и огород.
      Кыш вдруг молча и быстро пронёсся по огороду, загнал кошку, не успевшую даже мяукнуть, на дерево и только тогда залился лаем. Это он повторял свою клятву преследовать кошек до конца своих дней всегда и везде.
      — Кыш! Фу! — крикнул я Кышу. — Фу!
      — Если сейчас нам откажут от дома, — тихо сказал мне папа, — то Кыш отправится в Москву с первым же самолётом. Ты понял?
      Я ничего не успел ответить. Дверь дома открылась, и на крылечко вышла хозяйка. Она сначала посмотрела на свою кошку, потом на Кыша, потом подошла к нам, вытерла руки о передник, улыбнулась и сказала:
      — Добрый день! Милости прошу. Вы Сероглазовы?
      — Да! Это мы! — обрадовался папа. — Дмитрий, Марина, Алёша и Кыш.
      — А я Анфиса Николаевна. Пройдёмте в дом.
      Поставив чемоданы в нашей комнате, папа заспешил в дом отдыха.
      — Прекрасная комната! Прохладная, светлая! Здесь будет хорошо, — сказал он и ушёл.
      Кыш сразу обнюхал комнату и, конечно, остался недоволен, потому что вся она пропахла кошкой. Даже на колючке алоэ белел клок кошачьей шерсти.
      — Ну, спасибо, Анфиса Николаевна! Поверьте, я прямо счастлива. Я чувствую, что мы здесь прекрасно отдохнём, — сказала мама.
      — Погодите благодарить. Сначала поживите. Может быть, что-нибудь ещё не понравится. Питаться будете дома или в закусочной?
      — Лучше бы самим готовить, — застеснявшись, сказала мама. — Если, конечно, разрешите.
      — Бога ради. Будьте как дома.
      — Вы уж извините, что мы с собакой. Нам не с кем было оставить этого разбойника.
      — Ничего. Тут весело будет, — чему-то усмехнувшись, сказала Анфиса Николаевна.
      — А ты, Алексей, воспитывай Кыша в духе любви к кошкам. Он просто распоясался и нападает на слабых. Тоже мне царь зверей!
      Кыш полез под стол. Там ему было прохладней.
      Я достал из сумки его вещи. Миску вынес на крыльцо, а матрасик положил под окном около моего диванчика. Потом налил в миску воды и позвал Кыша. Он пришёл, посмотрел на дерево, увидел, что кошка ещё не слезла с него, и начал жадно лакать воду.
      — Кошка — хорошая. Не тронь кошку, — говорил я ему. — Это от неё пошли цари зверей — львы, а не от вас, собак.
      Услышав это, Кыш поперхнулся и закашлялся, но, однако, не залаял.
      — Мам, пошли к морю! — сказал я и как-то не поверилось, что вот сейчас мы спустимся по дороге вниз и я первый раз в жизни окунусь в синее тёплое море.
      — Перекусили бы сначала, — предложила Анфиса Николаевна.
      — Ой! Мы лучше сначала искупаемся! Целый год ждала этой минуты! — сказала мама.
      Пока она собиралась, я осмотрел комнату Анфисы Николаевны, прочитал названия на корешках книг в шкафу и спросил, кто эта девушка в военной форме на фотографиях.
      — Я. Разве не похожа? — спросила Анфиса Николаевна.
      — Вы ведь с тех пор стали старше, — сказал я, — и очень поправились.
      Мама от досады, что я сказал что-то не так, прикусила губу, но Анфиса Николаевна только рассмеялась:
      — За тридцать лет и ты, милый мой, постареешь и поправишься.
      — Значит, вы воевали? — спросил я.
      — Воевала.
      — И стреляли?
      Тут мама меня заторопила. Я ещё раз посмотрел на фотокарточку нашей хозяйки. Вот она с автоматом на груди стоит у перешибленного, наверно, снарядом кипариса… Высовывается из окна санитарной машины… Сидит у радиоприёмника в наушниках…
     
     
      ГЛАВА 6
     
      К морю мы не просто шли, а всё время спускались по каменным лесенкам. Сначала я считал ступеньки, а потом перестал.
      — А вот это парк. Смотри! — вдруг воскликнула мама.
      Мы шли, и она объясняла, как называются цветы, кусты и деревья. Но цветов, кустов и деревьев, причём самых разных, было так много, что их названия перепутались в моей голове. Чинары… Каштаны… Атласские кедры… Сосны… Самшит… Кизил… Агава… Магнолия…
      Я шёл и глазел вокруг, а Кыш принюхивался к разным запахам. И оттого, что запахов в парке, наверно, было ещё больше, чем цветов, кустов и деревьев, и все они перепутались у Кыша в носу, он часто чихал, мотая головой, и повизгивал от удовольствия. Потом вдруг пропал. Мы забеспокоились. Мама сказала, что он мог опьянеть от большого количества эфира в воздухе и заснуть. Где его тогда искать?
      Я начал свистеть и кричать:
      — Кыш! Кыш! Ко мне! Куда ты пропал? Ко мне!
      И какой-то старичок в белом костюме сразу же подошёл и тихо сказал маме:
      — Извините, пожалуйста, в ту минуту, когда раздался свист и жуткий вопль вашего мальчика, я думал именно о тишине. Да, да! Я думал о том, как нам повезло, что мы живём в одном из самых тихих и чудесных уголков земли, в Крыму. О том, что тишина восстанавливает силы кузнецов, шахтёров, сталеваров, машинистов — в общем, всех уставших от шума и грохота работы. И людям, малыш, и земле нужна тишина. Постарайся её никогда без надобности не будить.
      Старичок говорил так добродушно, что я ни капли не обиделся за замечание, а мама сказала:
      — Извините, у нас потерялась собака. Ведь надо же её позвать.
      — Умная собака обязана слышать шёпот своего хозяина, — сказал старичок. — И читать его мысли на расстоянии.
      И тут, как назло, будя тишину, отчаянно скуля, откуда-то из-за кустов на трёх ногах к нам прискакал Кыш. Он, не переставая скулить от боли, лёг на спину и задёргал правой задней лапой. Я присел и осмотрел её. В одной из чёрных шершавых подушечек на лапе торчала большая колючка. Она обломалась, и я никак не мог её вытащить. Кыш визжал. Нас окружила толпа отдыхающих. Все стали давать советы. Мама тоже попробовала вытащить занозу, но только обломала ноготь. Тогда я решился, прицепился как следует, с одного раза вытащил зубами здоровенную колючку и показал её окружающим. Мама тут же заставила меня прополоскать рот у фонтанчика для питья, а Кышу смазала лапу йодом, который почему-то оказался в её сумочке. Кыш оттого, что лапу защипало йодом, завопил ещё сильней, но быстро замолчал, прошёлся на трёх лапах, потом осторожно ступил на раненую, проверил, не очень ли больно на неё ступать, прохромал метров пять и вдруг, наверно, забыв про занозу, полетел со всех ног на лужайку и начал есть какие-то травки. Старичок похвалил меня за то, что я оказал первую помощь раненой собаке.
      Потом мы стояли на краю высокого, крутого обрыва, и перед нами было море. Кыш жался к моей ноге, а я взял маму за руку и молчал, поражённый солнечной голубизной. И глаза у меня слезились от морского ветра. Он был так силен, что поддерживал нас, когда мы спускались с обрыва к морю.
      — Это дикий пляж, — сказала мама.
      Кыш первым подбежал к воде, лизнул её, фыркнул; в этот момент как раз набежала волна, но он ухитрился подпрыгнуть и отбежать. Отбежал, улёгся между двух камней и стал следить за волной. Он думал, что она с ним играет, но подойти поближе боялся.
      Мы устроили навес из простыни и пять минут загорали, ворочаясь с боку на бок. Потом пять минут сидели под навесом, а уж когда у меня сил больше не было терпеть — так хотелось купаться, — пошли в море.
      — Кыш, — позвал я. — Иди сюда! — Но он, поджав хвост, забрался в тенёк под простыню.
      Босиком по камешкам идти было больно. Я кому-то наступил на ногу, отскочил, испугавшись, в сторону и упал на дремавшую женщину. Мама за меня извинилась. Я вошёл по пояс в воду, снова поскользнулся, упал, начал барахтаться и орал:
      — Море! Море! Ура!
      Мама велела мне сесть и сидеть в воде на одном месте, пока она сплавает до оранжевого шара, и не нарушать тишины.
      И это было здорово: сидеть в море, перебирать руками камешки и держаться за большой камень, когда набегает и толкает в грудь волна. Мама, доплыв до шара, помахала мне рукой и поплыла обратно, а Кыш так больше и не подошёл близко к морю.
      Вылезать из воды мне не хотелось, но мама сказала:
      — На первый раз хватит. Пошли обедать. Ужас как есть захотелось!
      Мы с Кышем сразу почувствовали голод: он облизнулся и навострил уши, а я сглотнул слюнки.
     
     
      ГЛАВА 7
     
      Сначала мы купили в магазине и накормили Кыша кусочками его любимого трескового филе. А потом он нас ждал, привязанный к дереву около «Пельменной».
      Когда мы вышли оттуда, я увидел, что Кыш успел подружиться с большим псом шоколадной масти. Но Кыш закрутил поводок вокруг дерева, а обратно раскрутиться не мог и тихонько тявкал: просил пса о помощи. А пёс стоял над Кышем, доброжелательно виляя хвостом, и соображал, чего от него хотят. Я отпустил Кыша с поводка. Он стал припадать на передние лапы, приглашая пса повозиться, потом рванулся с места, думая, что его будут догонять, потом вернулся и с удивлением посмотрел на невозмутимого пса: «Что же ты за собака, если не хочешь играть?»
      — Ему не до игры, — сказала мама. — Он старик. И между прочим, это пойнтер. Охотничий чистокровный пёс. Красавец.
      — Как же он сюда попал? — спросил я вышедшую из «Пельменной» официантку.
      — Бездомный. Третий год здесь бродит. Мы его не обижаем. Даже заелся немного. Конфеты любит. Купите и скажите ему: «Пиль!» Циркач, а не собака!
      Мама купила в ларьке две карамельки, а я сказал псу:
      — Пиль!
      Лежавший на асфальте пёс мгновенно вскочил на ноги, весь подобрался, подогнул одну лапу и стал похож на бронзовую собаку, стоящую на мраморной подставке на папином письменном столе. И на него засмотрелись прохожие — так он был красив в стойке и не казался в этот миг обрюзгшим стариканом. Постояв немного, он устало присел и поднял морду вверх: ждал конфетку. Я бросил ему две карамельки. Он поймал их на лету, одну загрыз, а другую положил около Кыша.
      «Можно, я съем?» — спросил у меня Кыш.
      — Ешь, — сказал я, чтобы добрый пойнтер не думал, что Кыш брезгует его угощением. И мне стало почему-то грустно, словно я час назад не радовался морю и не был счастлив, что приехал в Крым. У мамы тоже был расстроенный вид. Она сказала, вздохнув:
      — Алёша! Кыш! Пошли домой.
      Кто-то ещё крикнул псу: «Пиль!», но он не сделал стойку, улёгся под деревом и задремал.
      — Он умный, — сказала маме официантка, — выступает редко и не перед каждым. Ваш мальчик ему понравился.
      — Это не я понравился, а наш Кыш, — сказал я.
      По дороге домой мы заглянули в «Хозяйственные товары». Мама стала спрашивать у продавца, почему в магазине нет стирального порошка, а я увидел Федю Ешкина, который рассматривал банки с масляной краской. Я подошёл и спросил:
      — Федя, как там наш папа Сероглазов?
      — Сероглазов лежит. Профессор сказал, что у него хроническое голодание! Что же вы довели человека? Он у вас тонкий, звонкий и прозрачный. Истощённый в прутик.
      — Мама! Мама! — испугавшись, крикнул я. — Папа голодает! Он истощённый, оказывается! Профессор сказал!
      — Что за чепуха? Почему ты кричишь в магазине? Почему папа голодает? Он же хотел есть, — сказала, подойдя, мама.
      — Хроническое у него голодание. Врач установил, — подтвердил Федя и спросил у продавца: — Почём белила?
      — Вам какие?
      — Любые, — сказал Федя.
      — Что красить-то собираетесь? — вежливо допытывался продавец.
      — Да ты мне продай белила и кисточку. Не всё ль тебе равно, что собираюсь красить. Дверь! Вот что! — сказал Федя.
      Я подумал: «Странно! Зачем ему белила?» Мама, что-то купив, тревожным голосом позвала меня:
      — Алёша! Идём к папе!
      Кыш сидел на улице около входа, окружённый ребятами. Среди них были двое мальчишек из пионерского патруля. Это они просили нас при въезде в Алупку уважать природу, не жечь в лесу костров и не сорить на пляже.
      — Какой породы? — спросил один из них про Кыша.
      — Секретная овчарка, — ответил я.
      — Не выхваляйся, — сказал другой мальчишка. — Хвальба.
      «Гавв! Аав!» — прикрикнул на него Кыш.
      Мы догнали маму. Я спросил у неё, как правильно говорить: «хвальбов» или «хвальб», но она сказала, что я всегда пристаю с трудными вопросами в самое неподходящее время, и не ответила. Она стала вспоминать, как папа много раз уходил утром на работу не позавтракав и как он ложился спать не поужинав, если в моём дневнике были двойки или замечания по поведению.
      — И ты, и я, — сказала мама, — толстокожие, бездушные существа. Ведь папа таял буквально на наших глазах!
     
     
      ГЛАВА 8
     
      В седьмую палату нас сначала не пустили, но мама таким голосом сказала сестре-хозяйке, что в тяжёлую для папы минуту его жена и сын должны быть с ним рядом, что сестра-хозяйка сама проводила нас к папе. А Кыша я привязал к столбику на газоне.
      Мы на цыпочках зашли с мамой в седьмую палату. Папа лежал в чёрно-белой полосатой пижаме у окна и печально смотрел на завитки жёлтой колонны. Одна его рука безжизненно свисала с края кровати, другой он крутил пуговицу. Сестра-хозяйка сочувственно покачала головой. В палате, кроме нас, больше никого не было.
      Мама молча села на стул и с большой болью стала смотреть на папу. Папа глазами сказал мне: «Здравствуй!» А маме слабо улыбнулся. Мне тоже было его жалко, и я вспомнил, как он много раз говорил нам: «Не трепите мне, пожалуйста, нервы, а то я рухну в один прекрасный момент…» И вот этот совсем не прекрасный момент наступил. Папа лежал, худой и небритый, и, улыбаясь из последних сил, смотрел то на меня, то на маму. Потом он сделал попытку присесть, но не смог и, застонав, рухнул обратно на подушки.
      — Ты уж лежи и не двигайся, — сказала ему мама.
      Но папа, к нашему удивлению, вдруг вскочил с кровати и строго спросил маму:
      — Что значит: «Ты уж лежи и не двигайся»?
      — Нас сообщили, что ты… хронически истощён, — растерянно ответила мама. — И что тебе это сказал профессор.
      — Кто вам сообщил? — так же строго спросил папа.
      — Федя. С нами ехал который, — сказал я.
      — Ну я ему дам жизни за передачу информации! — папа погрозил кулаком кровати, под которой лежали какие-то верёвки и железные крючки. Я понял, что это кровать Феди.
      Погрозив кулаком, папа рухнул на кровать и захохотал, наверно, вспомнив, с какой болью и жалостью мы с мамой на него смотрели.
      — Я действительно истощён, — вытерев слёзы, сказал он. — И у меня хроническое голодание. Но мышечное!!! Мои мускулы одрябли без движенья! Вот до чего меня довела умственная работа. Понятно?
      — А что же ты лежал тихий и грустный, словно помирал? — спросила мама.
      — Я объелся за обедом. Здорово кормят, — объяснил папа.
      — Жена, пройдите из палаты, пройдите, — обиженно, как будто мы её нарочно разыгрывали, сказала сестра-хозяйка. — Нехорошо обманывать персонал.
      — Поверьте… — Мама не успела договорить до конца.
      В палату вошёл тот самый старичок, который учил меня любить тишину, увидел нас, снял очки, протёр их, надел, нагнулся и посмотрел под папину кровать. Я догадался, что он ищет Кыша, и успокоил его:
      — Собака на улице.
      «Ав! Аув! А-ав!» — залаял Кыш в подтверждение моих слов.
      Я выглянул в окно, свистнул, помахал ему рукой. Кыш замолчал.
      — Очень хорошо, — сказал старичок. — Слушайте меня внимательно. Вы понимаете, что ваш муж — жертва цивилизации? Да! Да! Он стоит на пороге гипертонии, атеросклероза, инфаркта и инсульта! Посмотрите на его тело! — Профессор ткнул папу пальцем в грудь, и я первый раз увидел, как папа виновато стоит перед старшим. — Где его мышцы? Я вас спрашиваю, где они?
      Старичок уставился на меня, я подумал, что он ждёт ответа, и сказал:
      — Папа много думал. Они пропали от мыслей.
      — От мыслей? Древние эллины думали не меньше нас, но они с громаднейшим уважением относились к своему телу. А вы, Сероглазов, к своему относитесь наплевательски! И вот — результат. Мадам Сероглазова, — тихо и почтитетно сказал старичок маме, — я попытаюсь сделать из вашего мужа гармоничную личность. Помогите мне в этом! Забудьте о нём на двадцать четыре дня! Не отвлекайте его от процедур. Сероглазов, почему вы лежите после обеда? Марш на тропу номер два!
      Папа быстро, как по тревоге, снял полосатую пижаму, надел спортивные брюки и выбежал из палаты.
      — Где Милованов, Ешкин и… этот… как его… три Василия? — спросил старичок у сестры-хозяйки.
      — Не знаю, Корней Викентич… После обеда как в воду канули. К морю небось пошли.
      — Седьмой палатой я займусь лично! — пообещал старичок.
      В этот момент в палату вбежали две молоденькие медсестры, крича:
      — Профессор! Геракла всего исцарапали!
      — Только что! Порезы свежие!
      Профессор Корней Викентич по-прежнему тихо и вежливо сказал нам всем:
      — Дожили-с! — и стремительно вышел из палаты.
      — Кто такой Геракл? — спросил я у мамы, когда мы тоже заспешили посмотреть, кого это только что исцарапали.
      — Увидишь.
     
     
      ГЛАВА 9
     
      Корней Викентич бежал по двору. За ним еле поспевали сестры.
      Мы одолели несколько лесенок, от которых за целый день у меня уже ломило ноги, и пришли на площадку, посыпанную толчёным кирпичом. Она была окружена кустами, подстриженными под шары. И на ней стояли белые фигуры трёх мужчин и одной женщины.
      К одной из фигур и подбежал Корней Викентич и грустно сказал:
      — Варварство!
      Мы подошли поближе и увидели прямо на животе Геракла два слова:
      Здравствуй, Крым.
      — Это сегодня! Он только что был здесь! Смотрите: вот кусочки побелки! — сказал Корней Викентич. — Он живёт среди нас, этот варвар!
      — Корней Викентич, по территории, бывает, и дикие бродят, — сказала сестра-хозяйка, как-то нехорошо посмотрев на меня с мамой.
      — Я полвека живу и работаю в Крыму, — сдув кусочки побелки с ноги Геракла, сказал профессор. — Видел изуродованные и изрезанные деревья, скамейки, парапеты, скалы, камни и стены, видел выжженный лес и замусоренное море, но ни разу в жизни я не видел того, кто режет, портит и жжёт. Буквально ни разу! Он в стороне от глаз людских делает своё чёрное, грязное дело! Но грядёт час! Грядёт! — погрозил кому-то пальцем профессор.
      В этот момент на тропе номер два показался бегущий трусцой, как пони в зоопарке, папа. Мама, увидев его, засмеялась. Папа застеснялся и сменил бег на шаг. Он подошёл к нам и спросил, что случилось. Корней Викентич сказал:
      — Произошло преступление. Несколько часов назад. Возможно, преступник и варвар среди отдыхающих. Вот — взгляните. Я сегодня же всем сообщу об этом во время ужина.
      Папа посмотрел на слова: «Здравствуй, Крым» — и сказал, поиграв желваками:
      — Попробовал бы этот варвар причинить лёгкие телесные повреждения живому Гераклу!
      — Позвольте! Это, по-вашему, лёгкие повреждения? — спросил профессор. — Продолжайте, Сероглазов, бег по тропе! — строго велел профессор. — Сейчас не до дискуссий. Позвольте откланяться! — Он поклонился маме и, заложив руки за спину, быстро пошёл к санаторию. Сестры бросились за ним. Вдруг он обернулся, сказал папе: — Берите пример с Геракла. Носите в душе образ античного человека! — И пошёл дальше.
      Папа помахал нам рукой.
      — Слушай, не стыдно? Ведь мы забыли про Кыша, — сказала мама. — Пошли!
      — Почему забыли? Просто я за него спокоен. Он не лает. Наверно, спит. Сейчас тихий час.
      И только я это сказал, как Кыш, как назло, залаял. По жалостному лаю я понял, что его кто-то обижает. Мы побежали и увидели картину, которая мне никогда не могла бы даже присниться: Кыш, прижав уши, поджав хвост от страха и сгорбившись, пятился на газоне за оградой от… павлина!
      А настоящий живой павлин с распущенным хвостом, медленно вышагивая, наступал на Кыша.
      Я заспешил, когда увидел, что профессор Корней Викентич направился к Кышу, который снова разбудил тишину.
      — Сейчас же остановите собаку! — попросил Корней Викентич маму. — Павлин в опасности!
      — Извините, пожалуйста, но здесь на каждом шагу сюрпризы, — виновато сказала мама. — Кыш!
      Кыш виновато подошёл к маме.
      В окнах главного корпуса сразу показались весёлые лица отдыхающих.
      — Поверьте, — сказал Корней Викентич маме, — по свойству характера я не могу выговаривать женщинам, но то, что сегодня произошло, выходит за рамки нашего разумного режима. Честь имею.
      — Извините ещё раз, — умоляюще попросила мама.
      Я потянул её за руку.
      По дороге домой я внимательно смотрел на деревья и на многих стволах видел свежие и затянувшиеся, как рубцы, буквы, имена и фамилии. А колонны, и скамейки, и перила белой беседки, из которой мы глядели на море, были исписаны и исцарапаны так, что на них не осталось свободного места. Даже синее небо реактивный самолёт размалевал белыми каракулями. Только море издалека казалось чистым и на скалах Ай-Петри не было видно ни имён, ни фамилий.
      И я никак не мог взять в толк, зачем люди это делают, зачем где попало оставляют свои имена?
      Я спросил про всё это у мамы, но она ничего не смогла мне ответить.
      Вдруг я подумал, что нужно найти тех самых ребят из пионерского патруля и что-нибудь предпринять. А что именно, я сообразить не мог. Просто я почувствовал, что необходимо объявить войну варварам. Потом я спросил у мамы:
      — Расскажи мне про Геракла. Кто он такой?
      — Он был самым сильным человеком древнего мира, — сказала мама.
      — Как сейчас наш Василий Алексеев?
      — Совершенно верно, — сказала мама.
     
     
      ГЛАВА 10
     
      Когда мы пришли на Высокую улицу, Кыш первым делом снова загнал кошку на дерево. Дерево было громадным, и его светло-зелёные ветви в тёмных пятнах извивались над землёй, как огромные удавы. Кошка ходила по ветвям, и над ней, словно опахала, с тихим шелестом покачивались лапчатые листья.
      Мама извинилась за Кыша перед Анфисой Николаевной. Но та снова как-то странно улыбнулась и сказала, что кошка Волна постоит сама за себя.
      — По-моему, вы чем-то очень расстроены? Я это чувствую, — спросила мама.
      — Пустяки. Кто-то залез в огород. Огурцов натаскал. Первых. С пупырышками. Знает, что они сейчас самые вкусные. И мальву помял.
      Я срезал сломанную мальву — красивый цветок, которого я раньше никогда не видел. Он был похож на ручной фонарик с десятком ярко-жёлтых огней, и цветы-огоньки снизу были большими, а наверху, на макушке, маленькими.
      — Да дело не в огурцах и не в мальве, — сказала Анфиса Николаевна и глубоко вздохнула.
      — А в чём же тогда? — спросил я, потому что мне стало тревожно: огород обнесён каменной оградой, а кто-то средь бела дня, когда хозяйка в доме, похищает свежие огурцы.
      — Долго рассказывать. И грустно, — сказала Анфиса Николаевна. Она сорвала несколько огурчиков и позвала нас ужинать.
      Мама застеснялась и стала отказываться, но Анфиса Николаевна сказала, что мы её гости, а не дикари-квартиранты и что она предлагает нам по очереди готовить обеды, а деньги бросать в какой-то общий котёл. Мама обрадовалась.
      Обе женщины начали готовить ужин, а у меня ноги подгибались от усталости. Я сел прямо на прохладный пол, прислонился к стене, и мне захотелось написать моему самому лучшему другу Снежке письмо про Крым.
      Я достал из своего чемоданчика тетрадку в косую линеечку и шариковую ручку с разноцветными стерженьками.
      Зелёным я решил написать про вечнозелёные кусты, деревья и склоны Ай-Петри. Синим — про синее море, непонятно почему называющееся Чёрным. Жёлтым — про мальву, которую сломал похититель огурцов. Красным — про солнце. А разноцветными словами я решил написать Снежке о павлине с великолепным хвостом.
      Я писал долго — и до ужина и после, но письмо оставалось коротким, хотя было красивым. Тогда я добавил в него рассказ про то, как вытащил зубами занозу из лапы Кыша, и про то, что я видел самого сильного мужчину древнего мира, и что папа оказался жертвой цивилизации, а также попросил Снежку ответить мне, что такое цивилизация. Потом я сообщил, что Корней Викентич похож на Айболита, написал: «До свидания!» — и провалился, заснул и не проснулся, когда мама с Анфисой Николаевной перенесли меня на раскладушку…
      Ночью вдруг всех нас разбудил грохот, громкое мяуканье, визг и лай. Я вскочил с раскладушки, не сразу сообразив, где я нахожусь. По дому взаправду носился смерч. Мы с мамой начали искать выключатель, чтобы разнять дерущихся животных.
      — Кыш! Фу! Фу! — кричал я.
      Тут смерч вылетел в окно. Я понял, что Кыш продолжает бой с кошкой в саду. А в доме стало тихо.
      И в темноте к нам с мамой стал, хохоча, приближаться кто-то в длинной, до пола, белой одежде. Всё во мне замерло от страха, мама, прижав меня к себе, дрожащим голосом спросила:
      — Кто здесь?
      Свет вдруг зажёгся, и мы с облегчением вздохнули, увидев хохочущую Анфису Николаевну в ночной рубашке.
      — Бога ради простите, — сказала она. — Совсем не думала, что Волна проучит Кыша прямо сегодня. — Она выглянула в окно и позвала: — Волна! Кис-кис!..
      Немного погодя на подоконник с улицы, сверкая зелёными горящими глазами, прыгнула Волна, и я понял, что не ей, а Кышу на этот раз пришлось плохо. Волна, урча, кровожадно облизывалась и старалась стряхнуть с когтей клочки Кышевой шерсти. Кыш горько скулил под окном. Я позвал его, он подошёл и встал на задние лапы. Я втащил его в дом и сказал:
      — Не дразни кошку днём, и она тебя ночью не тронет. Она всё видит в темноте, ты же слепой и глупый. И потрепали тебя справедливо.
      — Волна тут одну овчарку так испугала, что та за три версты теперь нас обходит.
      Мама посмеялась с Анфисой Николаевной, потом Волну заперли на терраске, Кыш забился под раскладушку, и мы опять легли спать.
     
     
      ГЛАВА 11
     
      Утром мама сказала:
      — Алёша! Можно, я прочитаю твоё письмо?
      — Прочитай, — разрешил я.
      Мама внимательно прочитала и снова спросила:
      — Почему ты пишешь «Доброе утро, Снежка!» вместо «Здравствуй!»?
      — Потому что почтальонша приносит письма утром, — сказал я. — А не днём и не вечером.
      — А почему ты написал «Да свидания», а не «До свидания»?
      — Потому что говорят: «Да здравствует», а не «До здравствует».
      — У тебя в голове не грамматика, а каша, — сказала мама. — Стыдно посылать письмо с таким количеством ошибок!
      — Вот ты никак не поймёшь, что если я пишу с ошибками, то Снежка с ошибками читает и всё понимает правильно. Одно накладывается на другое.
      — Хорошо. Иди умывайся, — сказала мама.
      Кыш из-под раскладушки сначала вылезать не хотел, но потом всё-таки вылез. Мы вышли вместе во двор. Волны нигде не было видно. Вдруг подул ветерок. Он донёс до Кыша её запах. Кыш зарычал.
      — Не тронь кошку, а то ночью опять получишь, — сказал я.
      Кыш лёг на дорожку, прикинул что-то в уме и пулей полетел к сарайчику. И тут же Волна сиганула через весь огород на дерево, на старую чинару. А Кыш лаял под ней. Он говорил:
      «Я собака. Я тебя умней и не сдамся. Ты увидишь, как я тебя перехитрю! Ав! Ав!»
      — Марина! Алёша! Быстрей идите сюда! — позвала Анфиса Николаевна. Голос её был взволнованным.
      — Что случилось? Неужели опять огурцы? — спросила мама, когда мы подбежали к огуречным грядкам.
      — Вот — смотрите!
      На земле валялись три огурца, похожие на дирижаблики с жёлтыми пропеллерами. Анфиса Николаевна держалась за сердце.
      — Вы не волнуйтесь, — сказала мама, — надо сейчас же заявить в милицию.
      — Что вы! Что вы! Тут дело не в огурцах. Уж очень странно всё повторяется… Так странно… Ведь всё это уже было! — сказала Анфиса Николаевна.
      — Когда? — спросил я.
      — Тридцать один год тому назад. В июне сорок второго года… Сначала он просто натаскал огурцов и обломал жёлтую мальву… да… да… а на следующее утро на этом же месте я нашла три оброненных огурца!
      Мы с мамой незаметно переглянулись.
      — Мне тоже кажется, что когда-то я был здесь, в Крыму, — сказал я, чтобы успокоить Анфису Николаевну.
      — Да! Да! И у меня частенько бывает ощущение того, что какие-то мгновения когда-то уже были мной пережиты! — добавила мама.
      — Но вы же не помните, в отличие от меня, когда именно они были. А я помню. Вплоть до дня помню… вплоть до часа… И сломанная жёлтая мальва и три огурца на земле… Не с ума же я схожу, в конце концов? — засмеявшись, спросила Анфиса Николаевна.
      Пока меня не позвали завтракать, я внимательно осмотрел грядки и лужайку между ними и забором. Ведь должен был тот, кто лазил за огурцами, оставить хоть какой-нибудь след? А если он был не один, то тем более. Я же помнил, как в одном фильме сыщик говорил другому сыщику, что не бывает преступника, не оставляющего следов, а бывают инспектора, этих следов не замечающие. И всё же ни одного следа я не нашёл. Словно похититель огурцов висел в воздухе над грядками. Трава на лужайке была не примята, и в расщелинах камней ограды не виднелось ни крошки земли с ботинок. А перелезть через ограду Он должен был обязательно, потому что калитка на ночь закрывалась.
      Тут меня позвали завтракать. Я вымыл руки, прошёл на террасу и сказал, увидев нарезанные кружочками огурцы, к тому же политые сметаной:
      — Что вы наделали? Ведь на огурцах, наверно, были следы от пальцев преступника!
      — Слушай, ты давай ешь, а не ищи себе работу. Ты приехал отдыхать и набираться сил. И лечить своё горло, — сказала мама. — Во всём мы разберёмся без тебя.
      Но я так загорелся этим делом, что мне было не до еды.
      Я обыскал на коленках всю лужайку, осмотрел каждый камень, но ничего не нашёл. «Не невидимка же Он, в конце концов», — подумал я и позвал Кыша.
      — Без вашего брата нам не обойтись, — сказал я ему, прицепил к ошейнику поводок, подвёл к тому месту, где нашли три огурца, и велел искать.
      Но Кыш ленился, чесал нос лапой, ел травку и чихал.
      Ко мне подошла Анфиса Николаевна.
      Она спешила на работу в пансионат «Прибрежный».
      Я спросил:
      — А вы тогда поймали похитителя огурцов?
      — Я сначала догадалась, кто он. Его фотокарточка справа от зеркала. Посмотри. Я спешу, вечером поговорим.
      Наша хозяйка ушла на работу, а я зашёл в дом, залез на стул и увидел справа от зеркала фото парнишки лет тринадцати в военной гимнастёрке.
      К ней были приколоты орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».
      «Вот так похититель!» — подумал я.
      — Алёша! Пойдём скорей в «Кипарис», отнесём папе бритву. Она была в моём чемодане! — позвала мама. — Папа будет бушевать, когда её не найдёт.
     
     
      ГЛАВА 12
     
      Я залез на ограду, зажмурился, прыгнул на улицу и ушиб подбородок об коленку. Из глаз у меня посыпались искры.
      — А если ты сломаешь ногу? Ты понимаешь, что сорвётся весь наш отпуск? — спросила мама. — Ты обязательно должен выходить на улицу именно таким путём?
      — Я ищу след, — ответил я.
      — Идём быстрей. Даю тебе честное слово, а ты знаешь, что оно действительно честное, что, если ты не будешь отдыхать как следует, если ты будешь лазить по заборам и вытворять чёрт знает что, я отвезу тебя на аэродром и отправлю к Сергею Сергееву! Ты понял? И не забудь про Кыша! Я всю ночь после его возни с кошкой не могла уснуть. Мне снились всякие ужасы, — сказала мама и даже дёрнула меня за руку. — Кроме того, я волнуюсь за папу, а тебе хоть бы хны! Ты вздумал играть в сыщиков, и я чувствую, что до добра нас это не доведёт. Местные хулиганы с тобой цацкаться не будут, учти. Мы с Анфисой Николаевной решили заявить в милицию, а ты, пожалуйста, сам ничего не предпринимай. Дай мне отдохнуть! Ведь у меня раз в году отпуск!
      Я ещё раз пообещал помочь маме отлично отдохнуть. Она успокоилась и послала меня отнести папе бритву, а сама с Кышем осталась ждать на скамейке у ворот «Кипариса».
      — Не волнуйся, если я задержусь. Вдруг папы нет на месте, — сказал я.
     
     
      ГЛАВА 13
     
      Папы в палате не было. Там сестра-хозяйка ругала Федю за то, что у него под кроватью лежали верёвки и железные крючья.
      — Если сегодня же не уберёте, я напишу докладную Корнею Викентичу! — пригрозила она.
      — Да я вообще могу съехать отсюда! Чем по вашим драконовским законам жить, лучше дикую койку снимать! — возмутился Федя. — Того нельзя, этого нельзя.
      — Успокойтесь, голубчик. Стыдно такому Геркулесу капризничать, как мальчишке. Мы вас отремонтируем, а вы соблюдайте режим и порядок, — ласково сказала сестра-хозяйка. — Уберите, милый, верёвки и железки.
      — Ладно. Уберу. Когда со мной по-хорошему, — сказал Федя, — тогда я шёлковый.
      «Странно, — подумал я, — зачем ему в санатории верёвки и крючья? Ведь это альпинистское снаряжение. Очень странно!»
      Я побежал в столовую. Она была на первом этаже. Мне даже не понадобилось заходить внутрь. Папа сидел за столиком у открытого окна вместе с Василием Васильевичем, Миловановым и Торием.
      Я подошёл и, наверно, глупо уставился на салаты из огурцов, которые стояли на столе, потому что все трое засмеялись.
      — Привет! Ты что, проголодался? Огурцов захотел? — спросил папа.
      — А где вы их, интересно, взяли? — спросил я, наверно, так подозрительно, что папа даже привстал и строго переспросил:
      — Что за допрашивающий тон? Что значит — где мы взяли огурцы?
      Тут я случайно заметил, что люди за соседними столиками тоже едят салат из огурцов, и сказал:
      — Извините. К нам в огород вторую ночь подряд грабители забираются. Огурцы таскают.
      — И ты взял под подозрение родного отца? — с обидой сказал папа. — Спасибо!
      — Это у меня просто вырвалось. Мне хочется напасть на след, — объяснил я.
      — И помногу таскают? — поинтересовался Василий Васильевич.
      — Помалу. И ещё роняют. Анфиса Николаевна утром три штуки нашла, — ответил я, — что-то вспомнила и начала переживать.
      — Это ваша хозяйка? — спросил он.
      — Ага. Она хорошая. Всю войну провоевала. И я с Кышем буду защищать её огород. На третий раз мы их накроем с поличным! — пообещал я. — Такую ловушку поставим, что бабочка и та попадётся!
      — Стоит ли из-за двух огурцов такой огород городить? — шутливо спросил папа.
      — Дело не в огурцах. Анфисе Николаевне что-то начало мерещиться, а мама неспокойно себя чувствует и говорит, что сегодня огурцы, а завтра ещё что-нибудь. Она трусиха… Вот твоя бритва. Я пошёл.
      — Мне непонятно, чем занимается Кыш, когда кто-то орудует под вашим носом, — сказал папа.
      — Ночью на Кыша совершила нападение кошка, и у него испортился нюх, — объяснил я, а Василий Васильевич засмеялся.
      Милованов продолжал читать книгу и есть, а Торий решал шахматную задачу.
      Вдруг в зале столовой гулко и скрипуче, как на школьных соревнованиях по бегу, загремел чей-то голос:
      — Внимание! Внимание, товарищи! Сейчас с важным сообщением выступит Корней Викентич!
      В зале стало тихо… Только позвякивали ложечки о края стаканов. Корней Викентич сообщил:
      — Товарищи! Вчера вечером здесь, в этом зале, я поставил вас в известность о посягательстве на культурные ценности… Был изуродован Геракл… Почему вы опоздали, Ешкин? — спросил он у пришедшего вместе с сестрой-хозяйкой Федю.
      Она что-то шепнула на ухо Корнею Викентичу. Тот кивнул. Федя сел за папин столик. Он сам был похож на Геркулеса. Его мускулы так и играли под белой майкой.
      — Товарищи! Сегодня вновь обнаружены следы варварской деятельности человека, очевидно, находящегося среди нас. На чудесной вазе работы бывшего отдыхающего Восторгова обнаружены слова: «Крым — это чудо. Берегите его!» Эти же слова вырезаны на скамейке около фонтана. — В зале возмущённо зашептались. — Слов, товарищи, нет! Нужны дела! Нужны дейст-ви-я! Повторяю: при полнейшем соблюдении режима и выполнении всех процедур! Нам брошен вызов! — воскликнул Корней Викентич и быстро вышел из столовой.
      — Ах, как наивен наш профессор! Публично призывать к борьбе с варварством неразумно, — сказал Василий Васильевич папе. — Варвар теперь законспирируется, и поймать его будет трудно. Но не невозможно. У меня, например, были дела посложнее.
      — Вы профессиональный детектив? — спросил папа.
      — Да.
      — Рассказали бы хоть одно дело. Я совершенно не могу жить без детективов! — попросил Торий. — Я был бы счастлив!
      Василий Васильевич промолчал. Я хотел тут же попросить его помочь мне поймать огородных воришек, но подумал, что момент сейчас неподходящий.
      — Значит, уверены, что поймаете того, кто пишет буквы? — спросил Федя.
      — Думаю, да.
      — А что, собственно, такого случилось, что подняли шум на весь мир? — удивился Торий. — Ну, написали… Ну, нацарапали. Ну и что? Что это, последний Геракл? Их ещё тысячи в наших парках. Или скамейка? Цацкаются с ней, как с троном Ивана Грозного. А шахматного столика на всей территории ни одного.
      — Да-а! — только и сказал Милованов, с сожалением смотря на Тория.
      — Вот именно, — согласился папа.
      — Если я не прав, возражайте, — улыбаясь, пригласил всех Торий.
      — Будьте уверены: возразим. Только после завтрака, — пообещал Василий Васильевич.
      — Алёша! — позвала мама издалека, и мне стало стыдно, что я заставил её долго ждать на жаре.
      Я рассказал маме, что кто-то опять испортил культурные ценности.
      — Как он ухитряется остаться незамеченным? — удивилась мама. — Вот наглец!
      — Папин сосед по палате, который со шрамом, — сыщик. Он его поймает! — сказал я.
     
     
      ГЛАВА 14
     
      На этот раз мы с мамой пошли на другой пляж, поближе к папиному лечебному. Там на берегу лежали громадные камни, скатившиеся когда-то, наверно, с Ай-Петри, и остроконечные, и круглые, и плоские, на которых загорали дикари. И в море тоже стояли целые скалы. Со скал ныряли двое мальчишек из пионерского патруля. Мама нашла для меня бухточку и сказала:
      — Вот здесь тебе по грудь. Бултыхайся и учись плавать.
      Я сажал Кыша на камень, когда шёл купаться, и он сидел, пугливо оглядываясь по сторонам: ведь вокруг было море. И когда на Кыша попадали брызги от волн, он облизывался. С плаванием у меня ничего не получалось, как я ни старался. Я только наглотался воды, отяжелел и сразу пошёл ко дну.
      Тогда мама рассказала мне, как я учился ходить, держась за бороду дедушки…
      «Я козёл рогатый! Я козёл рогатый! — говорил дедушка, встав передо мной на колени. — Держись за мою бородёнку!»
      И я хватал дедушку за бороду, привставал с пола и вот так делал самые первые шаги в своей жизни…
      По совету мамы я стал держаться двумя руками за зелёную бороду камня, ушедшего с макушкой под воду, а ногами учился двигать по-лягушачьи и как ножницами. Но стоило мне выпустить из рук зелёную бороду водорослей, как я захлёбывался и тонул. И меня разбирала такая зависть, что реветь хотелось! На моих глазах мальчишки и девчонки ныряли с камней, плавали в масках, с криком и хохотом отвоёвывали друг у друга матрацы, спорили, кто дольше продержится под водой, а я сидел в своей бухточке, как младенец в корыте, или лежал под самодельным тентом и дрыгал от скуки ногами.
      — Тебе нравится вот так отдыхать каждый день? — спросил я у мамы.
      — Конечно. А тебе?
      — Мне скучно. Прямо зубы ломит от скуки!
      — Бери с собой книгу. Ты же привёз сказки Пушкина.
      — На солнце трудно читать. Я их дома почитаю.
      — Надо тебе купить тёмные очки.
      — Лучше купи мне маску и ласты, — попросил я.
      — Сначала научись плавать, — сказала мама.
      Вдруг из моря её окликнул папа:
      — Марина-а!
      Мама взмахнула рукой и поплыла к папе. Держась за оранжевый шар-поплавок, они кричали мне.
      — Алё-ё!
      — Эгей!
      Они плавали наперегонки, пока над всем пляжем не загремел голос из репродуктора:
      — Отдыхающий Сероглазов! Немедленно вернитесь на лечебный пляж! И приступайте к процедурам! Повторяю: отдыхающий Сероглазов!..
      К папе направился катер, но папа быстро поплыл обратно, и диктор замолчал.
     
     
      ГЛАВА 15
     
      Я лежал под тентом, размышляя о краже огурцов, исцарапанном Геракле и изрезанной скамейке, и понял, что настал подходящий момент для разговора с Василием Васильевичем. Всё же он настоящий сыщик и научит меня расследовать преступления.
      Я сказал маме:
      — Вон в заборе щель. Я пойду к папе, он что-то хотел мне сказать, а ты покупайся и позагорай. Ладно?
      — Иди, но ненадолго. И в море не лазить!
      Кышу я велел ждать в тенёчке, но он и не рвался со мной. Положив голову на лапы, он ждал, когда из-под камня покажется крабик.
     
     
      ГЛАВА 16
     
      Я пролез через щель в заборе на лечебный пляж. Здесь лежали на деревянных лежаках под маленькими тентами одни мужчины. Почти все они молчали и о чём-то думали или читали, а если говорили, то тихо.
      Я залез на волнолом и стал высматривать папу. Но его не было ни в море, ни на лежаках. Я подошёл к лежакам, на которых лежали Федя, Василий Васильевич, Торий и Милованов.
      Милованов с большим выражением читал чьи-то стихи:
      — Слезы!.. Форменная слеза! — сказал дрогнувшим голосом Федя. — Верите, товарищи, ведь я и сам так думаю! Смотрю вот на это море, на горы, на, так сказать, рай земной и думаю: как мне своими словами воспеть красоту? Ведь разрывает же меня от неё на части! Разрывает! Но вот воспеть не могу…
      — Я думал, ты состоишь из одних мускулов, а в тебе, оказывается, теплится Дух! Раздувай его! — Милованов хлопнул Федю по огромному, как у Геракла, плечу. — А вы, Торий, что скажете? Как вам эти стихи?
      — По-моему, в них нет ничего особенного, — заметил Торий. Он, как всегда, играл сам с собой в шахматы. — Констатация очевидного. Перечисление красот. Только ритмично организованное: «Своды скал, блеск моря» — и, разумеется, вопрос: «Увижу ль вновь?» Все его себе задают, уезжая из Крыма.
      — Слушайте, вы нас разыгрываете или впрямь не чувствуете поэзии? — спросил с удивлением Милованов. — И вообще чуда Красоты?
      Не отрывая взгляда от шахматной доски, Торий скучным голосом ответил:
      — Повторяю: поэзия для меня в игре Мысли, в её попытке проникнуть в тайны природы. Чудо же Красоты я вижу вот в этом гениальном этюде: белые начинают, но проигрывают.
      — Это вы бесконечно проигрываете, — заметил всё время молчавший Василий Васильевич.
      — Прошу пояснить, — сказал Торий, передвинув пешку.
      — Эх! — только и сказал Василий Васильевич.
      — Обратите внимание: вы в очередной раз бессильны доказать, что я не прав, — невозмутимо заметил Торий.
      — Тебя не прошибёшь! — сказал Федя.
      — Это из-за таких людей, как вы, гибнут реки, уничтожаются целые виды животных, засоряется Мировой океан и вообще нарушается равновесие в природе! — вскочив с лежака, воскликнул Милованов.
      — При чём здесь я? Прошу пояснить. Я никого не уничтожаю, ничего не засоряю и не нарушаю.
      — Верно, но такие, как вы, пытаются проникнуть в тайны природы и спокойненько и крепко спят, когда эту природу уродуют, а то и губят, — сказал Василий Васильевич.
      — Да! Я крепко сплю, и меня ничем не разбудишь. Ну что вы, товарищи, ко мне прицепились из-за какого-то Геракла и дурацкой вазы? — засмеявшись, спросил Торий и сложил фигурки.
      — Эх! — снова сказал Василий Васильевич и махнул рукой.
      — Вот и правильно! Махните на меня рукой и позвольте вздремнуть, — попросил Торий, улёгся на лежаке и закрыл глаза.
      — Во человек! — удивился Федя. — Уже спит!
      Из разговора взрослых я мало что понял, но если бы меня спросили: «Ты за кого?» — я бы не задумываясь ответил: «За Милованова, Федю и Василия Васильевича!»
      Я стоял в сторонке. Василий Васильевич окликнул меня:
      — Алёша! — Я подошёл.
      — А где же пёс?
      — Ловит крабов.
      — А ты, наверно, мечтаешь изловить похитителя огурцов?
      — Хотелось бы. Только я не умею.
      — А вы здорово испугались?
      — Больше всех мама, а хозяйка почему-то обрадовалась, хотя тоже немного испугалась. Я решил этой ночью дежурить в засаде. Боюсь только, что Кыш не вовремя залает.
      — Верно. Да и зачем дежурить? Ведь неизвестно, явятся ночью за огурцами или нет. Лучше расставь ловушку с сигнализацией и спи себе спокойно.
      — Спасибо за совет, — сказал я.
      — Между прочим, ты слегка обгорел. Скажи маме, чтобы натёрла тебя одеколоном и дала на ночь димедрол.
      — Я его с детства пил от диатеза, — сказал я и спросил: — А вы правда решили узнать, кто поцарапал Геракла?
      — Конечно. Но жаль, что резчик по камню и дереву предупреждён. Это осложняет мою задачу. Но ничего. Справимся.
      — А вы не знаете, между прочим, где мой папа?
      — На машине времени катается.
      — Что это за машина времени? — удивился я.
      — Она за душевой. Сходи и взгляни. Очень забавно.
      Я сбегал к маме, чтобы она не волновалась, и сказал, что папу я ещё не видел, потому что у него процедура на машине времени, и что я только сейчас туда пойду.
      Кыш всё так же лежал, смотрел под камень и ждал появления крабика.
     
     
      ГЛАВА 17
     
      Я пошёл, искупался в своей бухточке и заметил, как мальчишки из пионерского патруля кидают в Кыша камешки.
      Мальчишек это забавляло, и они, кидая камешки, хохотали.
      Я подошёл и сказал:
      — Вы тут собаку дразните, а в «Кипарисе» появилась неуловимая личность.
      — Ладно, ладно! Не напускай тумана!
      — Мы в сыщиков не играем, — сказали оба мальчика, и тот, который был с биноклем, напялил мне на глаза панаму.
      Но я не обиделся и снова сказал:
      — Неуловимая личность изранила Геракла, испортила вазу и изрезала скамейку. Неужели вам всё равно?
      — Совсем не всё равно, но у нас есть дела поважней, — с таинственным видом сказал мальчишка с биноклем.
      — Тебе такие не снились! Думаешь, мы целыми днями купаемся?
      — А что же вы делаете? — спросил я.
      — Вечером пойдём по следу. Только не спрашивай, по какому. Всё равно не скажем.
      — Ну и не говорите. Сам всё сделаю. И сыщик настоящий мне поможет. Вы ещё пожалеете.
      Так я сказал и пошёл к папе.
      Ещё издали, подходя к павильону, на котором было написано: «Силовые процедуры», я услышал какой-то скрежет и скрип, как будто кто-то выдирал из доски ржавые гвозди. У двери на стуле дремала сестра. Я прошёл мимо неё и увидел папу.
      Весь мокрый от пота, он в одних трусиках находился внутри алюминиевой кабины. Руками папа изо всей силы дёргал рычаги, а ногами нажимал на педали. При этом кабина наклонялась вместе с папой то взад, то вперёд. А перед глазами у него были приборы. На них мигали лампочки и шевелились стрелки. Всего таких машин в помещении было пять, и в каждой был мужчина. Все они вроде папы обливались потом, кряхтели от натуги, пыхтели, наблюдали за приборами и тоскливо поглядывали на песочные часы, стоявшие так далеко, что до них нельзя было дотянуться. На кабинах висели таблички с фамилиями. «Сероглазов», «Левин», «Осипов», «Рыбаков» — прочитал я.
      Увидев меня, папа обрадовался, притормозил и закивал головой. Я подошёл поближе. Он зашептал:
      — Быстро переверни все часы! Ну что ты раскрыл рот?
      — Зачем? — спросил я.
      Папа уронил голову на грудь и безжизненно повис на рычагах, потом тихо повторил:
      — Быстро переверни все часы!
      Прислушавшись к нашему разговору, Левин, Осипов и Рыбаков тоже перестали кататься на машинах и умоляюще шептали:
      — Переверни!
      — Ну что ты стоишь?
      — У тебя есть сердце?
      — Нет! У него в груди — кактус!
      Мне не хотелось прерывать процедуру. Ведь её назначили папе для того, чтобы он избавился от мускульного голодания. Но всё-таки я перевернул все часы, в которых только начали пересыпаться вниз очередные десять минут, и папа первым весело закричал:
      — Тётя Глаша! Приехали!.. Спрячься! — велел мне папа.
      Я зашёл за перегородку и стал оттуда наблюдать. Сестра тётя Глаша проверила часы и приборы и подозрительно сказала:
      — Чтой-то вы сегодня быстро проехали?
      — Мы помолодели на полчаса, — сказал папа, и я понял, почему эти кабины называются машинами времени.
      Тётя Глаша стала открывать ключом дверцы, а я незаметно выбежал на пляж.
      Папу после процедуры пошатывало.
      — Ломит каждую косточку… Каждая жилка саднит… Вот как приходится расплачиваться за умственный труд! — сказал он и попросил завтра тоже незаметно прийти сюда в это же время и сократить его мучения на десять минут.
      — Но это же значит, что я буду тебе вредить! — сказал я и отказался.
      Но папа, пристально глядя мне в глаза, спросил:
      — Ты помнишь, как ровно год тому назад я спас тебя от ложки касторки и выплеснул её в окно?
      — Помню, — сказал я.
      — Я надеюсь, что у тебя хватит благородства быть мне благодарным за это! Я иду в душ, потом на динамометр, потом на прыгалку. Передай привет маме и Кышу! Но маме о машине — ни слова! Ясно?
     
     
      ГЛАВА 18
     
      Я стоял и раздумывал: сократить мне завтра на десять минут папины мучения или не сократить, а также сказать ли про всё это маме.
      — Молодой человек! Что вы делаете на лечебном пляже? — вдруг спросил меня Корней Викентич. — Отвечайте быстро и, по возможности, правдиво!
      — Думаю: почему вы так мучаете моего папу? — ответил я.
      Корней Викентич поднял брови и хотел меня отчитать, но вдруг закричал:
      — Ешкин! Ешкин! Как вы смеете дестерилизовать пляж?
      Он побежал по камешкам к берегу, и я увидел Федю, только что вышедшего из воды. Он стоял в обнимку с моим знакомым беспризорным псом шоколадной масти. Пёс, положив передние лапы на Федины плечи, вилял хвостом.
      — Пожалуйста, немедленно уведите собаку с пляжа! — распорядился Корней Викентич.
      — Доктор, это моя собака! — сказал Федя.
      — Неправда! Я эту собаку знаю три года. Это бездомная собака.
      — Доктор! Собака эта правда моя. Была ничья, а теперь моя. Я её с собой на Север возьму. Моё слово — алмаз! Верь мне, пёс, обиженный людьми, я тебя возьму с собой! И звать тебя буду Нордом! — объявил Федя.
      Пёс норовил лизнуть его в нос. А Корней Викентич, переменив тон, очень ласково сказал:
      — Дорогой Ешкин! Жму вашу руку! Ваше намерение благородно! Собака прекрасна! Она вам будет служить верой и правдой. Но если, голубчик, ещё раз я увижу её на пляже… вы получите строгий выговор с занесением в историю болезни. Вам ясно, милый вы мой?
      Федя размяк от ласкового обращения и ответил:
      — Ясно. Норд! Пошли с пляжа!
      Я заметил, что, услышав своё новое имя, пёс вздрогнул и внимательно посмотрел на Федю.
      — Дожила собачка до своего лучшего часа! — сказал кто-то им вслед.
     
     
      ГЛАВА 19
     
      После пляжа по дороге на почту мама сказала:
      — Я совсем забыла показать тебе лавр. Посмотри! — она сорвала с куста тёмно-зелёный, словно только что выкрашенный масляной краской листок. — Разотри и понюхай.
      Я растёр в пальцах жёсткий лавровый листок, понюхал и спросил:
      — Неужели это те самые пахучие листья, которые ты кладёшь в борщ?
      — Конечно! — засмеялась мама.
      — Вот оно что! — удивился я. — Из них венки делают для чемпионов! Ты подумай!
      Я сорвал десять листьев и положил в карман. На почте я написал на конверте Снежкин адрес. Потом купил за пятачок ещё один конверт. В него я положил лавровые листья для нашей соседки Ольги Михайловны. Она часто приходила к нам занимать то лавровый лист, то перец чёрный и красный, то лимонную кислоту. А меня посылали к ней за солью и спичками.
      На двух конвертах я указал наш обратный адрес.
      Потом мама купила в магазине мяса и овощей, мы попили кваса и пошли домой.
     
     
      ГЛАВА 20
     
      Кошка Волна, как только увидела Кыша, изогнулась и приготовилась прыгнуть на чинару. Но Кыш зарычал и тявкнул:
      «Жарко. Противно с тобой связываться. Ночная пиратка!»
      — Молодец! — сказал я ему. — Веди себя как мужчина!
      Вечером я решил устроить засаду с сигнализацией и ловушками, мимо которых похитителю невозможно будет пройти.
      Мы подождали, когда придёт с работы Анфиса Николаевна, и вместе пообедали. После обеда я вдруг почувствовал, что у меня по спине побежали мурашки, как при простуде, и заболела голова, но маме я решил про это не говорить. Ещё у меня очень горела кожа на ногах и на плечах, но про это я тоже не сказал маме, а так, чтобы она не услышала, расспросил Анфису Николаевну, как лечат людей, обгоревших на солнце.
      Анфиса Николаевна внимательно на меня посмотрела и сказала:
      — А ведь ты обгорел! И не вздумай отпираться.
      Я упросил её ничего не говорить маме и вытерпел, когда она намазала мои ноги и плечи тройным одеколоном. А жгло их так, что хотелось кричать по-кошачьи: «Мря-яуу!»
      Я вынес раскладушку на улицу. Кыш тоже чувствовал себя плохо. Он отказался от еды, пил воду и жевал на лужайке травку.
      — Пойдём гулять и смотреть дворец, — позвала меня мама.
      — Ты иди, а я полежу.
      — Без тебя я во дворец не пойду. Пойду лучше на свидание к твоему папе. В конце концов, «Кипарис» не больница.
      — Но ведь Корней не велел тебе приходить, — сказал я.
      — А я и не пойду. Папу кто-нибудь вызовет, и мы погуляем до ужина.
      — Он после упражнений, наверно, очухаться никак не может, — сказал я. — Лучше дай ему отдохнуть.
      — Надо его морально поддержать! — Мама красиво причесалась, надела новое белое платье в красную горошину и пошла к папе.
     
     
      ГЛАВА 21
     
      Анфиса Николаевна поливала огурцы. Потом она села на скамеечку, о чём-то стала думать и спросила сама себя:
      — Но что же было потом?.. Что же было потом?
      Я не мешал ей думать и вспоминать, походил и посмотрел на цветы, полил колючую лепёшку кактуса с маленькими кактусятами на макушке, а Анфиса Николаевна всё сидела на скамейке и вспоминала.
      Меня, если я очень хочу что-нибудь вспомнить, но не могу и места себе от этого не нахожу, мама или папа обычно чем-нибудь отвлекают. Поэтому я подошёл к Анфисе Николаевне и сказал:
      — Я сегодня на улице хотел спать, а вдруг стало холодно. В Москве так не бывает.
      Она посмотрела на меня, как будто не узнавала, и рассеянно переспросила:
      — Как… как ты сказал?
      — Я говорю: вдруг стало холодно, — повторил я.
      — Да… да… В Крыму это бывает… Холодно, говоришь?
      — Слегка. Всё равно я на улице буду спать, — сказал я.
      — Ой… вспомнила! — словно не веря себе, тихо воскликнула Анфиса Николаевна. — Вспомнила! — Она меня поцеловала, обняла и вдруг заплакала, потом вытерла глаза платком и сказала: — Не обращай внимания. Это я от волнения. Сегодня я всё окончательно проверю. Только вы с мамой ничему не удивляйтесь.
      — Вы заступитесь, если мама не разрешит мне спать на улице? — спросил я.
      — Будь уверен, — пообещала она, и я, несмотря на то что больно жгло плечи и ноги и ныла голова, начал устраивать сигнализацию и ловушки.
     
     
      ГЛАВА 22
     
      Из маминой дорожной коробки я достал две катушки ниток и натянул нитки так, что грабитель, подойдя к огуречным грядкам с любой стороны, обязательно должен был за них зацепиться. А концы ниток я решил привязать к большим пальцам на обеих ногах. Вдруг я усну? А так меня дёрнет за ноги, я проснусь, заколочу палкой по пустому ведру и подниму тревогу. Палку и ведро я поставил около раскладушки.
      Затем я наладил сигнализацию, которая, сработав, наделала бы много шума. У меня были с собой четыре надувных шара: зелёный, два красных и синий. Я их надул и положил в ямки под оградительной ниткой — с одной стороны грядок и с другой. А над шарами пристроил по доске с гвоздиками. Если бы грабитель, по моему расчёту, наступил бы на неё, шары бы бабахнули, а мы, пока он не успел опомниться, поймали бы его на месте преступления.
      Потом я замотал Кышу голову мокрой тряпкой, чтобы она у него меньше болела.
      В это время Анфиса Николаевна зачем-то развесила на верёвке тёплые вещи: байковое одеяло, варежки и пушистый платок. Я подумал, что она решила посвятить вечер борьбе с молью, и сказал:
      — Наша бабушка клала в шкаф ветки полыни, и моль туда не залетала. Вы тоже так сделайте.
      Но в ответ Анфиса Николаевна как-то странно сказала, скорей сама себе, чем мне:
      — Сегодня прохладный вечер… Значит, будет холодная ночь… холодная ночь… — И добавила: — Не удивляйся, Алёша. Я всё делаю, как надо…
     
     
      ГЛАВА 23
     
      Вскоре пришла мама. Оказывается, пока она прогуливала еле ходившего из-за ломоты в костях папу, в «Кипарисе» произошёл отвратительный случай.
      Папин сосед Федя, очень полюбивший кипарисовского павлина, заметил, что в павлиньем хвосте не хватает двух самых красивых перьев. Его все подняли на смех, но Федя клялся, что у него прекрасная наблюдательность и ошибка исключена.
      После ужина Анфиса Николаевна спросила у мамы:
      — Марина, у вас с собой нет свитера? Желательно мужского.
      — Конечно, есть. Я сама его вязала, — сказала мама, достала из чемодана папин белый в синюю широкую полоску свитер и поинтересовалась было, зачем он понадобился. Но Анфиса Николаевна только ответила:
      — Спасибо. Не волнуйтесь за него! — и зачем-то повесила свитер рядом с байковым одеялом.
      Потом я незаметно от мамы попросил дать мне и Кышу димедролу от перегрева. Анфиса Николаевна удивилась, что я правильно назвал лекарство, и выдала нам две таблетки.
      После этого Анфиса Николаевна сказала, что, к большому сожалению, должна оставить нас одних и идти на дежурство. И, уговорив маму разрешить мне спать на улице, потому что ночной воздух Крыма — эликсир от всех болезней, ушла на дежурство. Но перед тем, как закрыть за собой калитку, обернулась, посмотрела на развешанные тёплые вещи и сказала:
      — Просто невозможно поверить… Но я верю!
      Таблетку я растолок в большой ложке, размешал с водой, посадил Кыша на колени, разжал ему зубы и влил лекарство подальше в горло, чтобы он его не выплюнул. Влил и сразу же дал заесть лимонной долькой. Кыш немного пофыркал, покашлял, помотал головой, но дольку съел.
      Я тоже выпил таблетку и лёг. Луны в небе не было, и оно испугало меня своей чернотой. И в этой чёрной пустоте стояли, не мешая друг дружке, яркие звёзды. Вдруг я увидел, что одна звезда стронулась с места и плавно полетела к Большой Медведице. Я крикнул:
      — Мама! Смотри! Звезда летит! Прямо над чинарой.
      — Ты меня напугал, — сказала мама, выглянув в окошко. — Это не звезда, а спутник.
      — Какой?
      — Наш «Космос», — сказала мама.
      — Как это ты определила? — спросил я.
      — Ты узнаёшь марки автомашин, а я — спутников.
      — Ладно, ладно! — сказал я. — Меня не обманешь. Спокойной ночи!
      — Я просто мечтаю о том, чтобы она была спокойной, — помечтала мама. — Только бы не было ночного боя с Волной!
      — Пусть попробует напасть на больную собаку! Я ей задам! — сказал я.
     
     
      ГЛАВА 24
     
      Утром меня разбудила мама. Я не сразу сообразил, почему настало утро. Ведь мне не снились этой ночью сны. Я пошевелился. Плечи и ноги почти не жгло.
      — Алёша, открой глаза! — тревожным голосом говорила мама. Я открыл глаза. — Тормошу тебя целых пять минут! Вставай! Нас обокрали!
      Я мгновенно вскочил с раскладушки, протёр глаза и хотел бежать к огурцам, но мама остановила меня:
      — Смотри! Ни папиного свитера, ни одеяла, ни платка — ничего нет! А мы спали как убитые! Тебя самого могли унести!
      — Куда? — спросил я для того, чтобы что-то сказать.
      — Не задавай нелепых вопросов! Где Кыш? Боже мой! Его тоже нет! Кыш! Кыш!.. Всё! Я говорила, что собаку нужно оставить в Москве!
      — Говорила, — сказал я и заглянул под раскладушку.
      Кыш спал так же, как вечером, свернувшись в калачик. Он вроде бы не дышал. Я дотронулся до него. Он не вздрогнул и не пошевелился.
      — Кыш! — позвал я.
      Никакого ответа. Я поднёс к его влажному носу кость.
      — Сторож называется, — сказала мама. — Хорошо хоть, что самого не унесли!
      Я вытащил Кыша за две лапы из-под раскладушки, подул ему в ухо, и только тогда он, сладко зевнув, взвизгнул, открыл один глаз, удивлённо посмотрел на нас с мамой, встал и изогнулся, потягиваясь. И, завиляв хвостом, откинул с глаз чёлку. Я понял, что он выздоровел.
      — Что теперь делать? — спросила мама.
      Я побежал к огурцам и удивился, убедившись, что нитки целы-целёхоньки, шары надуты, а огурцы не тронуты.
      — Нам ещё повезло. Моя сумка с деньгами лежала на открытой терраске, — сказала мама.
      — Теперь я верю… Я знаю… Это ОН! — сказала Анфиса Николаевна. — Не беспокойтесь про свитер. Я возвращу его вам… Только ни о чём не расспрашивайте. Умоляю вас! Ладно?
      — Вы успокойтесь… На вас лица нет, — сказала мама. — Идёмте пить чай.
      И только она сказала эти слова, как в утренней тишине нашего сада раздался самый настоящий взрыв. Женщины вскрикнули, а Кыш припал от страха к земле. И на моих глазах Волна с душераздирающим «мя-яу», подпрыгнув на немыслимую высоту, зацепилась лапами за ветку персикового дерева и повисла на ней. Я понял, что Волна, обходя стороной Кыша, напоролась на мою воздушно-шаровую сигнализацию. Два шара, проколотые гвоздиками, взорвались и всех напугали. Кыш, однако, не стал лаять на Волну. Он сам испугался взрыва.
      — Да-а… — задумчиво сказала мама. — Отдых!
      Когда мы пили чай, я заметил, что она о чём-то хмуро думает и что настроение у неё по-прежнему тревожное…
      После завтрака Анфиса Николаевна проверила мою кожу, пощупала лоб и обрадовалась, что у меня ничего больше не болит, а лишь немного щиплет ноги.
      — Мы с Кышем спали как убитые и ничего не слышали, — сказал я.
      Анфиса Николаевна ответила:
      — Это и к лучшему. Димедрол — лёгкое снотворное. Но и без таблеток вы не проснулись бы… Этот человек — большой мастер бесшумной работы… Но ты тоже до поры до времени ни о чём больше меня не расспрашивай. Ладно?
      — Ладно, — неохотно сказал я.
     
     
      ГЛАВА 25
     
      Я помог маме помыть посуду, и мы пошли гулять.
      День был пасмурным. Ай-Петри заволокли чёрные тучи, и деревья раскачивал ветер.
      Папа, как и обещал маме вечером, ждал нас около входа в «Кипарис». Он от нечего делать протирал носовым платком глаза мраморному льву.
      — Привет! — сказал он. — Как дела?
      — Нужно переехать! — сказала мама. — Ночью с верёвки утащили зимние вещи и твой свитер… Он тоже висел на верёвке.
      — То есть почему он там висел? — возмущённо спросил папа.
      — Теперь поздно думать, почему твой свитер висел на верёвке. Анфиса Николаевна милая и добрая, но мне страшно. Я не понимаю, что происходит… Я боюсь… По-твоему, я отдыхаю?
      — Во-первых, нужно взять себя в руки! — сказал папа, пристально глядя на маму.
      — Тебе хорошо советовать! Ты здесь набираешься сил и здоровья, а мы теряем последние остатки! — всхлипнула мама.
      — Марина! Возьми себя в руки! — ещё раз тихо и твёрдо сказал папа.
      — Взяла, — сказала мама. — А что ты скажешь вот на это: Кыш, который обычно чует во сне полёт пушинки, ночью, когда вещи снимали с верёвки, даже ни разу не тявкнул. Утром его насилу разбудили! И Алёша спал как убитый. И я — тоже.
      — Ничего удивительного: крымский воздух свалил вас наповал, — объяснил папа.
      — Мне кажется, что вся эта чертовщина не кончилась, а только начинается. Я предложила заявить в милицию, а Анфиса Николаевна в ответ засмеялась и говорит: «Ни в коем случае! Я во всём должна убедиться сама. Или — или! Через три дня всё выяснится!» Что ты на это скажешь?
      — Странно, конечно. Но я что-нибудь придумаю, — пообещал папа и заторопился. — Алексей, будь мужчиной. Кыш! Если ты ещё раз проспишь ограбление, я отдам тебя в цирк! Пока! Я на процедуры! — Он погладил маму по щеке и убежал.
      — Алексей! Я буду ждать в машине! — обернувшись, крикнул папа.
      — В какой машине тебя будет ждать папа? — спросила мама. Я молчал. — Ах, так? Значит, у вас от меня есть секреты? Вы собираетесь ездить над пропастью по горным дорогам?
      Меня прямо разрывало на части. Ведь папа просил не говорить маме, что на десять минут раньше вылез из машины времени, а с другой стороны, мне не хотелось маме врать, когда она и так встревожена ночным происшествием.
      — Мам, ты не волнуйся, машина стоит на одном месте, — сказал я и уже не мог удержаться: — Но это машина времени, а не «Волга» и не «Москвич». Честное слово!
      И я рассказал, как папа потел, пыхтел и мучился во время силовой процедуры и как я досрочно перевернул песочные часы.
      — Ни в коем случае больше этого не делай! — велела мама и вдруг засмеялась: — Я попрошу Корнея Викентича увеличить твоему отцу нагрузки. А теперь идём звонить в Москву.
     
     
      ГЛАВА 26
     
      Пока мама разговаривала по телефону со своей подругой Люсей, мы с Кышем сидели под огромной чинарой. На стволе её виднелись свежие, вырезанные ножом слова: «Славные парни из Тулы. 1973». И вдруг я придумал, что нужно сделать!
      Ведь наверняка любители оставлять в Крыму свои фамилии действуют по ночам или на рассвете, когда все спят! Они тайком забираются с баночками краски и кисточками на прибрежные скалы и, дрожа от страха, малюют имена, фамилии, названия городов, институтов и дурацкие слова вроде: «Дышите глубже, братцы! Вострецов».
      Значит, нужно действовать лунной ночью или на рассвете! И, конечно, сообща с ребятами из патруля! Нужно застать на месте преступления хотя бы одного дикаря и показать Корнею Викентичу, потому что он говорил, что не встречал таких людей ни разу в жизни! Это будет операция «Лунная ночь».
     
     
      ГЛАВА 27
     
      — Ты не трусь, — сказал я маме, когда мы шли через парк к морю. — Через три дня Анфиса Николаевна всё выяснит. И мы будем спокойно отдыхать и купаться… Кыш! Фу! Иди сюда!
      Я увидел, как Кыш зашёл на газон, взял в рот витую ракушку с улиткой и хотел её раскусить. Услышав «Фу!», он выронил улитку изо рта, стал лапой кидать её по газону, как шайбу, и ко мне идти не собирался. Ему интересно было выманить улитку из домика. И вообще он был весел, приветливо заглядывал в лица прохожих, здоровался с собаками и радовался, когда ветер откидывал чёлку с его глаз. Ведь прохладу он любил больше, чем жару. И разве мы с мамой могли представить, что через каких-то полчаса он очутится на краю своей гибели…
      Мама несколько раз собиралась сходить со мной на пруды посмотреть белых и чёрных лебедей, осетров и золотых рыбок, но мы почему-то попадали не на те дорожки и приходили в другие места парка. И на этот раз мы вышли не к прудам, а к береговым скалам.
      На них с грохотом одна за другой накатывались волны. Над ними, словно после взрыва, к небу поднимались брызги, и ветром до нас доносило водяную пыль. А после удара волны наступала тишина, и в тишине хорошо было слышно шипение пены и приятный скрежет камешков, откатывающихся обратно в море.
      — Но это ещё не шторм, — сказала мама. — Шторм будет ночью.
      — Мама, может, сократим папино катание в машине? — спросил я, посмотрев на мамины часы.
      — Ни в коем случае. Пойдём на пляж!
     
     
      ГЛАВА 28
     
      Мы вдоль моря прошли к лечебному пляжу. «Кипарисники» не купались, а принимали воздушные ванны. Папин лежак пустовал.
      — Он в машине, вон там, — сказал я. — Давай подойдём и поговорим.
      — Мы должны помогать нашему отцу, а не оказывать ему медвежьи услуги, — ответила мама, но я-то знал, что папа ждёт моего прихода, и чувствовал себя неловко.
      Мы пошли на дикий пляж, посидели на лежаках, а Кыш, осмелев, начал заигрывать с волной. Когда она откатывалась, он бежал за ней следом по мокрой гальке и грозно лаял, как будто именно от него, шипя и ворочая камешки, волна убегала в море.
      А когда она снова накатывалась, он молча со всех ног мчался ко мне, забегал за спину, просовывал морду под мышку и выглядывал, выжидал и снова с лаем бросался волне вдогонку…
      Потом я сказал маме, что пойду и спрошу Федю про то, как он подружился с охотничьим псом.
      — Иди, а я немного почитаю, — разрешила мама. Всё-таки я подошёл к павильону силовых процедур и спросил у сестры, в машине ли папа.
      — Асанами занимается. Налево площадка, — сказала она.
      Я зашёл за угол и увидел на площадке, выложенной простыми досками, за небольшим ограждением папу и ещё трёх членов экипажа машины времени — толстяков Левина, Осипова и Рыбакова.
      Они сидели на досках, положив на колени руки, и, полузакрыв глаза, как-то странно дышали.
      Папа носом, с лёгким свистом, втягивал в себя воздух и немного погодя, сложив трубочкой губы, выпускал. Остальные — тоже. И так несколько раз. А Корней Викентич по радио давал указания:
      — Следите за дыханием!.. Ритмичней!.. Вдох!.. Пауза!.. Выдох! Сероглазов! Сливайтесь мысленно с бытием! Так! Радуйтесь каждой клеточкой вашего тела!
      Мне показалось, что на папином лице застыла улыбка, которой я раньше никогда не замечал.
      — Меняем позу! — дал указание Корней Викентич, и я наконец увидел, откуда он говорит. Это была застеклённая, возвышавшаяся над пляжем, словно капитанская рубка, кабина.
      Трое толстяков, папиных соседей, вдруг встали около стенки на головы, причём им не сразу это удалось, а папа продолжал сидеть с застывшей на лице немного глупой улыбкой.
      — Сероглазов! Принимайте следующую асану! Вы что, впали в нирвану? Вы слышите меня! — Папа сидел на месте и улыбался. — Молодой человек! Выведите, пожалуйста, вашего папу из нирваны!
      Сообразив, что Корней Викентич обратился ко мне, я залез на площадку и стал расталкивать папу:
      — Проснись! Выходи из нирваны! Папа! Папа!
      — Что?.. Что?.. Ах да! — Папа вдруг вскочил с места, подбежал к стенке и с четвёртой попытки встал вверх ногами, а я подошёл и спросил:
      — Скажи, пожалуйста, что такое «асана»?
      — Это положение, в котором я нахожусь в данный момент, — ответил папа, и голос у него, оттого что стоял на голове, был каким-то странным.
      — А что такое «нирвана», в которую ты впадал?
      — Нирвана по-индийски «блаженство». Сию секунду уходи! Мне же тяжело говорить! — взмолился папа, и я от него отошёл.
      В этот момент Корней Викентич объявил по радио:
      — Внимание! Собака в море! В море тонет собака! Где спасатели? Молодой человек! Это, по-моему, ваша собака!
     
     
      ГЛАВА 29
     
      Я бежал к берегу, стараясь разглядеть в волнах Кыша, и одновременно искал глазами лодку, или катер, или спасательный круг.
      — Собака за волноломом! Прямо за волноломом! — сказал по радио Корней Викентич.
      Меня обогнал Федя. Он выбежал на край волнолома, подождал, когда накатит волна, и нырнул через белую стенку брызг в воду. И тогда с волнолома я увидел маленького серого Кыша. Он плыл не к берегу, а наоборот, в море, волны поднимали его и бросали вниз и несколько раз накрывали, но он выплывал, встряхивал головой и, наверно, выбиваясь из последних сил, плыл дальше.
      Я не помню, кричал я ему или нет. Я только молил про себя: «Держись, Кыш… Не захлебывайся… Держись… Ещё немного… Вон плывёт Федя… Он спасёт тебя!»
      Федя плыл быстро-быстро, нагнув голову и так сильно работая ногами, что за ним, как за катером, тянулся белый бурунчик.
      Он был совсем близко от Кыша, рукой подать! Он схватил бы его за уши, но в этот момент барашек волны ударил Кыша прямо в нос, накрыл с головой, и Федя не мог понять, где он. Тут я закричал от ужаса, на секунду зажмурился, и меня кто-то взял на руки. Когда я открыл глаза, сидя на руках у папы, в море не было видно ни Феди, ни Кыша.
      — Тихо, тихо… Не кричи… Успокойся, — сказал папа.
      И вдруг Федя вынырнул с Кышем в одной руке, хватанул ртом воздух и лёг на спину отдышаться, держа мою любимую собаку над собой.
      Я заревел от счастья и от благодарности Феде.
      Он плыл к берегу то на спине, то на боку, перекладывая Кыша из одной руки в другую, и мне видно было с волнолома, как мокрый, жалкий, худенький Кыш дрожит с головы до ног от холода и пережитого страха.
      А волны были такими большими, что выбраться на берег было не просто.
      Вот огромная волна бросила их обоих к берегу, но Федя не плыл, а просто, держась на воде, ожидал другую волну. На её гребне он и влетел вверх тормашками на гальку и, когда волна ещё не совсем схлынула, отбросил Кыша подальше от себя.
      — Кыш! Кыш! — закричал я и, спрыгнув с папиных рук, побежал по волнолому ему навстречу.
      Я обнял его, не успевшего ещё ни разу встряхнуться, и прижал к себе, чтобы согреть, и, всхлипывая, говорил:
      — Дураша… Ну как же ты так, дураша?
      Нас обступили отдыхающие, папа тряс Феде руку, а Корней Викентич, прибежав, спросил у меня:
      — Каким образом собака очутилась в море?
      — Не знаю. Я не видел… Я же выводил папу из… этой… нирваны, — сказал я.
      И тут Торий спокойно рассказал всем, как Кыш запрыгнул на волнолом и подошёл к самому краю. Конечно, первая же волна затопила с боков волнолом и унесла Кыша в море незаметно для него самого.
      — Очевидно, для того, чтобы не попасть под удар о бетон, собака поплыла подальше в море, — кончил свой рассказ Торий.
      — Почему же вы сразу не подняли тревогу? — спросил его Милованов.
      — Стояли и созерцали! — зло добавил Василий Васильевич.
      — Я считал, что в этом нет никакой необходимости. Животные руководствуются инстинктом и спасаются обычно без помощи человека, — сказал Торий. — Тем более пёс умеет плавать.
      Милованов и Василий Васильевич, ничего больше не сказав, посмотрели на него и отошли в сторону.
      — Внимание! Всем продолжать приём воздушных ванн! — сказал Корней Викентич. — Сероглазов и компания, прошу на площадку йогов! А вы, — он подошёл ко мне, — возмутительно бросаете на произвол судьбы собаку. Идёмте, я дам вам обоим валерьянки!
      — Алёша, сегодня у меня с тобой и мамой будет очень серьёзный разговор, — зловеще тихо сказал папа. — Кстати, где она?
      — Она осталась читать. И Кыш был с ней, — сказал я.
      Папа, заиграв желваками, ушёл. Я хотел поблагодарить Федю, но не увидел его. Он куда-то пропал.
      Корней Викентич дал мне в медпункте выпить каких-то капель. Потом влил такие же в горло Кыша и, кроме того, поднёс ему к носу ватку с нашатырём. Кыш всё ещё дрожал у меня на руках и повизгивал.
      — Корней Викентич, — сказал я, — я вас буду любить и уважать, даже когда постарею. И Кыш тоже. Не ругайте нас. Я обязательно сделаю вам что-нибудь приятное. И Кыш тоже.
      — Я вас ругать не буду, — сказал Корней Викентич. — Но очень прошу не мешать моей трудной работе с вашим папой, находящимся в весьма плачевном состоянии. Идите — и впредь осторожней с морем.
      — До свидания! Спасибо вам. Мы больше не будем. А можно мне иногда смотреть, как папа стоит на голове? — спросил я.
      — Иногда можно… но исключительно иногда, — разрешил Корней Викентич, закашлялся, закрылся платком, плечи у него затряслись, и мы ушли.
     
     
      ГЛАВА 30
     
      Феди всё так же не было ни в море, ни на его лежаке. С Кышем на руках я побежал к маме. Оказывается, она крепко спала, подложив под щёку книжку, и ей не мешал шум моря и кричащие рядом мальчишки. Наверно, Кышу стало скучно, когда она уснула, и он пошёл самостоятельно погулять. И чуть-чуть не догулялся. Я обрадовался, что мама ничего не знает о случившемся, и решил всё от неё скрыть. Она и так достаточно переволновалась за эти дни.
      Ко мне подошли мальчишки и девчонки из пионерского патруля.
      — Бедняга! — сказала девчонка, погладив Кыша по голове, и он лизнул ей руку.
      «Значит, добрая», — подумал я.
      — Теперь ему никакой шторм не страшен! — сказал один из мальчишек, а тот, у которого был бинокль, посоветовал мне сделать медаль, написать на ней «За спасение утопающего друга людей» и подарить Феде.
      Мне сразу ещё больше захотелось с ними подружиться, хотя все они были старше, и я спросил:
      — Знаете, что такое операция «Лунная ночь»?
      — Выкладывай! — велел мальчишка с биноклем.
      — Только отойдём в сторонку, — предложила девчонка.
      Но перед тем, как рассказать им про мой план поимки варвара, я спросил, как их зовут.
      Худого, белобрысого, но очень загорелого мальчишку звали Севой, другого, с биноклем, — Симкой, а девчонку — Верой.
      — А как твоё полное имя? — спросил я у Севы.
      — Севастополь. Дотошный ты человек! А его Симферополь. Мы близнецы… Рассказывай.
      Я выложил им всё про ночную засаду и предложил взять с собой фотокорреспондента. А ещё лучше — послать телеграмму в «Фитиль», чтобы приехали с кинокамерой, и мы бы все вместе застукали «художников».
      — Нужна твоя операция «Фитилю»!..
      — Одного или двух поймаем, а сотни будут себе разрисовывать наш Крым, как раньше! Мы хотим обезвредить типов почище твоих рисовальщиков.
      — Ну а что вы на это скажете? — Я, в отчаянии от того, что они не заинтересовались моим планом, сообщил: — У павлина из хвоста украли два пера! Они считаются драгоценными…
      — Ка-ак? — ахнули все трое разом.
      — Вот так, — довольный, что их проняло, сказал я. — Федя, который спас Кыша, специально их вчера сосчитал, а сегодня двух недосчитался.
      Оказывается, кипарисовский павлин, которого звали Павликом, был подшефным животным пятого класса. Они изучали его повадки, характер, составили «график распускания хвоста» и выяснили много интересного. О жизни Павлика было написано сочинение, которое так и называлось: «Жизнь павлина». Для него ребята сами построили летний дом, а зимой он жил в закрытой оранжерее…
      — Я наизусть знаю все его перышки! — сказала со слезами на глазах Вера. — Надо их пересчитать. Вдруг ошибка?
      — Это мы так не оставим! — сказал Симка.
      — Раз уж он два пера выдрал, то ему ещё захочется. Надо около Павлика поставить пост, — предложил Сева.
      — Только посекретней, чтобы не спугнуть того типа, — сказал я. — Кыш у меня — ищейка. Если нужно, он с удовольствием пойдёт по следу.
      — Спасибо, Алёха, — сказал Симка. — Мы к тебе придём.
      — А вы знаете, где я живу? — спросил я.
      — Ха-ха! — ответила Вера. — Мы всё знаем.
      Они забрали свои маски и ласты и ушли, а я пошёл будить всё ещё крепко спавшую маму. Кыш поднялся по лесенке и ждал нас наверху, подальше от моря.
     
     
      ГЛАВА 31
     
      Когда мы возвращались домой, к нам подошли две девушки и сказали, смотря на Кыша:
      — Простите, это он? Тот самый?
      — Бедняга!
      — Молодец!
      — Я бы на его месте умерла от страха!
      Мама слушала все эти слова, ничего не понимая, и в конце концов мне пришлось рассказать ей, как волна смыла Кыша в море и как Федя мужественно спас его в самый последний момент от верной гибели.
      Несмотря на то что всё страшное было уже позади и Кыш, просохший на ветру, бежал рядом с нами и радовался жизни, на маме после моего рассказа лица не было от переживания.
      — Это я его проспала… Я этого себе не прощу, — сказала она.
      — Ты ни при чём. Он сам виноват. С морем не шутят, — успокоил я её. — Вот, допустим, ты отвернёшься сейчас, а я возьму и спрыгну с мостика вниз. Ведь это же я буду виноват, а не ты. Верно?
      — От твоих примеров мороз по коже продирает, — сказала мама. — А главное, меня пугает то, что каждый день происходит что-нибудь необъяснимое и странное.
      Когда мы вернулись, Анфисы Николаевны не было дома. Кошка Волна спешила долакать из своей миски молоко. Я видел, как Кыш направился к Волне, виновато опустив голову и виляя хвостом. А Волна, изогнувшись, шипела, как будто остужала горячее молоко, и от миски отходить не собиралась. Кыш присел метрах в двух от неё и что-то миролюбиво проскулил. По-моему, он рассказал Волне, как чуть-чуть не погиб и что жизнь, оказывается, так прекрасна, что по сравнению с ней все их войны — чепуха, и что нужно дружить и радоваться.
      Волна, перестав шипеть, с большим удивлением слушала Кыша, а он, чтобы она не испугалась, пополз на животе к миске. Волна занесла было лапу, чтобы смазать Кыша по носу, но передумала, попятилась назад, а Кыш спросил у неё:
      «Можно, я попью молока? Тут немного совсем осталось. Ведь мне сегодня было так страшно!»
      Мы с мамой, стараясь не расхохотаться, наблюдали за ними и старались угадать, чем всё это кончится.
      Волна, давая понять Кышу, что ей молока ни капельки не жалко, присела в сторонке, готовая в любой момент улизнуть. Я понимал, что кошка — это не собака, так вот сразу подружиться с Кышем не может и что она всё ещё подозревает его в коварстве.
      Дол акав молоко, Кыш улёгся недалеко от Волны и с полным доверием к ней закрыл глаза: ему захотелось спать.
      — Вот видишь, — сказал я маме, — они почти помирились и, может быть, теперь не будут устраивать ночью шурум-бурум.
      — Посмотрим… посмотрим, — вздохнула мама.
     
     
      ГЛАВА 32
     
      После обеда мы гуляли по Алупке, и мама купила мне тёмные очки. Но смотреть сквозь них на Ай-Петри, деревья, цветы, и небо, и море мне не хотелось. Мне приятно было видеть всё в настоящем свете…
      Потом мы поднялись к Верхней дороге. Под нами зеленели виноградники, а в них серели бетонные столбы, похожие на противотанковые надолбы. Над Ай-Петри всё ещё хмуро висели клочья чёрных туч. Погуляв как следует, мы спустились вниз и вышли на Верхнюю дорогу, когда в Алупке загорелись первые огоньки.
      Подойдя к дому, я увидел почему-то убегавшего от нас по Светлой улице папу и крикнул:
      — Папа! Ты куда? Папа!
      Тогда он развернулся, побежал нам навстречу и, подбежав, спросил:
      — Зачем ты кричишь на всю улицу?
      — А зачем ты от нас убегаешь? — сказала мама.
      — Я убегаю не от вас, а от инфаркта, инсульта, атеросклероза и прочей дряни, — объяснил папа, — и, главное, мне это начинает нравиться. Честное слово!
      — Скоро ты станешь абсолютным чемпионом мира по бегу от инфаркта, — сказала мама папе, открыв калитку.
      Они сели на лавочке перед домом, а меня мама попросила поставить чайник и накрыть на стол. Это означало, что у моих родителей секретная беседа. Я обиделся и, чтобы не думали, что я подслушиваю, включил радио, накрыл на стол и начал красными чернилами сочинять письмо Снежке. Я почти успел написать о спасении Кыша. Отвлёк меня папа. Он стал расхаживать по комнатам и долго рассматривал военные фотокарточки Анфисы Николаевны. Маме уже при мне он сказал:
      — Успокойся. Странного действительно произошло более чем достаточно. Но мы иногда не понимаем других людей, не понимаем их поступков, а потом всё очень просто объясняется. Подождём ещё три дня.
      — Тебе хорошо. Ты не с нами. А я теперь боюсь любого шороха. Мне не нужен такой отдых! — сказала мама.
      — Марина, тебе нужно убегать от нервного состояния. Каждый день по полчаса, — сказал папа. — Между прочим, у нас в палате тоже напряжённейшая атмосфера, а я не расстраиваюсь.
      — Почему напряжённейшая атмосфера? — тут же спросил я.
      — Торий и Федя цапаются, как кошка с собакой. Спорят о красоте. Это раз. Затем подозрительно ведут себя Василий Васильевич и Милованов. Между прочим, все они, кроме Тория, мне глубоко симпатичны.
      — Расскажи, почему они подозрительно себя ведут? — попросил я.
      — Пожалуйста, не забивай ему голову всякими подозрениями, — сказала мама папе. — Он и так вообразил себя сыщиком.
      — А проспал всё на свете, — усмехнулся папа. — Даже мой свитер.
      Он вдруг посмотрел на часы, снял на наших глазах ботинки и в той же самой позе, что утром на площадке, поджав под себя ноги по-турецки, сел прямо на пол. При этом он со свистом вдыхал воздух носом, а выдыхал ртом. Папин взгляд был устремлен мимо нас с мамой куда-то вдаль. Потом, снова взглянув на часы, папа неподвижно растянулся на полу. Потом встал около стены на голову, продолжая странно дышать и блаженно улыбаться. Мама, сжав руками щёки, наблюдала за ним. В этот момент возвратилась домой Анфиса Николаевна. Она ни капли не удивилась, увидев стоявшего вверх ногами папу, и сказала:
      — Добрый вечер! Продрогла. Хочется чаю. Покрепче.
      — Извините, — сказал папа, встав с головы на ноги.
      — Ну что вы! Системой Корнея Викентича меня не удивишь, — ответила наша хозяйка.
      После этого, отказавшись пить чай, папа побежал на ужин.
      А мы с Анфисой Николаевной ужинали молча и, наверно, думали об одном и том же: что же нас ожидает через три дня, и скорей бы уж они прошли.
      Ночью я спал в комнате. Ложиться на улице мама мне категорически запретила. Кошка мирно улеглась на подоконнике, а Кыш под раскладушкой. Он будил меня несколько раз, потому что ворочался всю ночь и повизгивал: конечно, ему снилось, как огромная волна уносит его в открытое море и он идёт ко дну в вечную темноту, всё глубже и дальше от солнца и синего неба.
     
     
      ГЛАВА 33
     
      Рано-рано утром Кыш залаял и разбудил меня окончательно. Он просил выпустить его на улицу прогнать кого-то чужого. Я велел Кышу помолчать и дать поспать маме с Анфисой Николаевной и вышел вместе с ним из дома.
      — Алёшка!
      — Иди сюда! Быстрей!
      Я по голосам узнал Севку и Симку. Веры с ними не было.
      — Послушай, сможешь днём подежурить вместо Верки? А она сбегает пообедать, — спросил Сева.
      — Смогу, — ответил я, даже не поинтересовавшись, где дежурит Вера.
      — А мать тебя отпустит? — спросил Симка.
      — А почему же не отпустит? — сказал я уверенно.
      — Верка лежит в засаде и охраняет Павлика, — объяснил Сева. — Ты примерно в час дня сменишь её. Верке инструктировать тебя будет некогда. Так что учти: если заметишь, как кто-нибудь сделает попытку вырвать у Павлика перо из хвоста, так сразу фотографируй и убегай. У неё там есть «Зоркий» и вспышка. Понял?
      — Понял. А бинокль вы мне дадите? — сказал я.
      — Насмотришься в другой раз.
      — А вы сами куда идёте? — спросил я.
      — Не задавай лишних вопросов. Дотошный ты человек, — ответил Сева.
      Они ушли. Я проверил заграждение около огурцов. Всё было на месте. И нитки, и оставшиеся два шара.
      — Вот так, Кыш, — сказал я, решив убрать шары и нитки. — Зря мы огород городили. Это преступление и так будет раскрытым.
      После завтрака мама сказала Анфисе Николаевне:
      — Прямо не верится, что ночь прошла спокойно. По-моему, если написать в «Юный натуралист», как Кыш подружился с кошкой… честное слово, не поверят!
      — Но ведь дружит в зоопарке собачка со львом, — сказал я. — И он её не ест вот уже сколько лет.
      — Зоопарк — другое дело. Там, возможно, звери дружат от тоски, — объяснила мама.
      Анфиса Николаевна, позавтракав, сказала маме:
      — Вы, наверно, пойдёте гулять? А я возьмусь за обед.
      — Но ведь у нас есть обед! — удивилась мама. — И борщ, и котлеты с тушёной капустой. Даже кисель есть!
      — Я должна приготовить другой обед, — сказала Анфиса Николаевна.
      Мама обиженно промолчала и стала собираться. Тогда Анфиса Николаевна обняла её за плечи и успокоила:
      — Марина, вы чудо, а не повариха. Не обижайтесь. Я ничего не могу объяснить, но мне нужно приготовить другой обед. Без тушёного мяса… без киселя… Обед невкусный, но единственно необходимый. И потом, я вас очень прошу: не возвращайтесь до четырёх часов. Ладно?
      — Понимаю… понимаю, — сказала мама.
      Но я был уверен, что она ничего не понимает так же, как и я, и по дороге на почту спросил:
      — Может, она после войны такая… странная?
      — Нет. И как тебе не стыдно так думать? Я и сама ничего не понимаю.
      — А почему ты сказала, что понимаешь?
      — Из чувства такта. Вот почему.
      — Что значит «чувство такта»? — спросил я. — Это когда говорят неправду?
      — Господи! Почему я не уехала одна в какую-нибудь глушь! Я же имею на это право раз в году! — вместо ответа на мой вопрос с отчаянием воскликнула мама, и я решил её не расспрашивать больше во время отпуска ни о чём.
     
     
      ГЛАВА 34
     
      У подъезда почты я увидел пойнтера Норда. На нём был новый кожаный ошейник с медными пластинками, и сам Норд выглядел помолодевшим и весёлым. Кыш подошёл, обнюхал этот ошейник и посмотрел на меня:
      «Я хочу такой же! Мой — старый и некрасивый!» — означал его взгляд.
      — Не завидуй. Зависть — плохое чувство. Так нас учат в школе, — сказал я Кышу. — Стыдно. Сиди здесь и никуда не уходи. И вообще надо уметь носить вещи! Ошейники прямо горят на тебе!
      На почте меня сразу окликнул Федя:
      — Привет! Вот почитай, что я втолковываю своей жене. — Он протянул мне листок с текстом телеграммы. — Пошлю «молнией».
      — «Фантастических обстоятельствах приобрёл пойнтера трёхлетку кличке Норд масти какао крошками снега утки озере наши люблю никогда целую либо семьи Ешкин», — прочитал я медленно вслух и, не поняв конца телеграммы, спросил: — Что значит: «Люблю никогда целую либо семьи»?
      — В телеграмме, — объяснил Федя, — особенно в «молнии», слова надо пропускать, экономить денежку. Вот и получится: «Люблю, как никогда. Целую крепче, чем когда-либо,
      ГЛАВА семьи Ешкин». Ясно?
      — Здорово! — засмеялся я.
      К нам подошла мама, получившая денежный перевод с работы, и сказала Феде:
      — Здравствуйте! Спасибо! Мы никогда не забудем того, что вы сделали для Кыша и для всех нас. Ведь это я виновата. Я его проспала. Спасибо!
      Федя до того засмущался, что как-то весь согнулся и пробормотал:
      — Я что… Долго ли умеючи… — и пошёл к окошку телеграфа.
     
     
      ГЛАВА 35
     
      — Что мы будем делать до четырёх часов? — спросила у меня мама. — Купаться нельзя. Слышишь, море шумит? И холодно. Всё одно к одному! Всё как назло!
      — Ну чего уж такого плохого случилось? — сказал я. — Ещё у тебя весь отпуск впереди. И выспалась ты сегодня.
      — Первый раз за несколько дней… Поедем на теплоходе в Никитский сад! Прекрасная идея! Там и пообедаем в шашлычной. Едем!
      Я обрадовался, потому что мама ещё в Москве много раз рассказывала по фотокарточкам о Никитском саде, где растут тысячи разных деревьев и кустов со всего земного шара, и мне так захотелось увидеть сосну Монтесумы, бамбук, банан, а самое главное — дерево, которое росло ещё до того, как образовался каменный уголь, — гингкго. Название врезалось в мою память, и я иногда повторял его, словно посасывая под нёбом зелёную карамельку: гингкго… гингкго… гингкго… Я даже спорил со Снежкой, что ей никогда не выговорить это слово правильно двадцать раз подряд…
      Я обрадовался ещё и поездке на белом теплоходе, но тут же вспомнил, что должен сменить Веру, охранявшую павлина Павлика, и сказал маме:
      — Давай поедем в следующий раз. Я боюсь, меня будет подташнивать на море.
      — Это верно. И вообще в шторм пароходы не ходят. Я совсем забыла. А в автобусе париться неохота, — согласилась мама.
      — И потом, надо бы поехать вместе с папой. Без него неудобно, — сказал я, и мы пошли смотреть Воронцовский дворец.
      Во дворце мне больше всего понравились белые львы из каррарского мрамора. Их было шесть. Два спали, два стояли, а два держали лапы на шарах, как будто собирались играть в футбол. И под носом одного спящего льва, назойливо жужжа, как электробритва папы, летал шмель. Кыш несколько раз подпрыгивал и тявкал на шмеля.
      Шмель взлетел повыше. Кыш злился сильней и сильней. Я, хохоча, наблюдал за его дуэлью со шмелём, и дело кончилось тем, что шмель ужалил Кыша в нос. Я не заметил, как это произошло, а только увидел, как он взвыл, бросился к клумбе и стал рыть носом землю. И подвыванье его доносилось глухо, как из-под земли.
      Мама, слушавшая объяснение экскурсовода, тут же прибежала и с испугом спросила:
      — Что с ним? Почему вас нельзя оставить?
      — Его укусил шмель.
      — А ты где был?
      — Здесь.
      — Но ты же мог отогнать шмеля!
      — Зачем его отгонять? — сказал я. — Шмель летал и никого не трогал. Кыш первый к нему пристал. Вот и получил.
      — Товарищи! Это безобразие! — сказал экскурсовод. — Попросите собаку покинуть клумбу!
      Экскурсанты засмеялись. Я за ошейник оттащил Кыша от клумбы. Выть он перестал, но, фыркая, отряхивал лапой землю с носа.
     
     
      ГЛАВА 36
     
      Мама пошла во дворец первой, потому что вместе мы не могли пойти из-за Кыша. Я сидел на скамейке в тенёчке, смотрел на каменные стены ограды, увитые плющом и диким виноградом, и думал, что действительно каждый день с Кышем что-нибудь случается. То из-за кошки Волны он чуть-чуть не стал заикой, то заноза, то тонул, то перегрелся на солнце, а теперь его ужалили в нос! Если так и дальше пойдёт дело, то у него начнут пошаливать нервишки, и мы привезём в Москву инвалида. А может быть, он совсем отвык от дикой собачьей жизни и изнежился в домашних условиях?
      Что, если Кышу тоже возвратить облик настоящей собаки, которой всё нипочём: и занозы, и ночные нападения кошек, и солнце, и море, и всякие шмели? Хорошо бы! Но как? Додуматься до этого я не мог.
      Кыш забрался под скамейку, фыркал там и тёрся носом о мою сандалию…
      — Перед входом во дворец надень чувяки, — сказала мне мама, вернувшись. — В залах ничего не трогай руками, не ходи с высунутым языком и не садись на антикварную мебель.
      — А что же тогда можно делать во дворце? — недовольно спросил я. — Неохота мне туда идти.
      — Там интересные картины и скульптуры, великолепная отделка стен, потолков и красивый паркет.
      — А буфет есть во дворце? Или столовая? — с надеждой спросил я.
      — Там несколько буфетов и прекрасная столовая. В общем, иди и постарайся запомнить, что ты видел. Тебя же обязательно спросят ребята в школе, — сказала мама.
     
     
      ГЛАВА 37
     
      Я вынул из ящика у входа войлочные чувяки с длинными тесёмками, надел их, предъявил билет и зашёл во дворец. Там было много народу. Все тихо ходили на цыпочках, смотрели вверх на красивые потолки, вбок на красивые стены и вниз на красивый паркет, сделанный из ценных пород деревьев. Сразу три экскурсовода что-то объясняли. Я узнал, что дворец построили крепостные крестьяне для графа Воронцова и его жены.
      Я ходил по залам и думал: «Зачем графу и его жене нужно было столько комнат? У нас в Москве двухкомнатная квартира, и то мы в ней живём втроём да ещё с собакой и не жалуемся».
      Потом я подошёл к дежурной и спросил:
      — Скажите, пожалуйста, где здесь буфет?
      — Налево в следующей комнате, — ответила она.
      Я зашёл туда и увидел толпившихся у огромного красивого буфета людей. Буфетчицы около него я что-то не заметил, а мне очень хотелось купить конфету и стакан лимонада. И вообще в буфете, наверно, был перерыв. Тогда я спросил у другой дежурной, как пройти в столовую, и она показала мне дорогу.
      В столовой тоже толпились вокруг громадного стола много экскурсантов, и я никак не мог найти, кто последний, хотя спросил человек десять. Запахов еды я тоже не учуял. Наконец какой-то парень сказал мне:
      — Здесь теперь последних нема. Все первые.
      Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.
      Я понял, что мама нарочно меня разыграла с буфетом и столовой, и пошёл искать выход. И вдруг около мраморной скульптуры какой-то красивой женщины я увидел Милованова — папиного соседа по палате. Он почтительно и робко, как я перед завучем, стоял перед скульптурой красивой женщины и тихо говорил ей:
      — Вот так, милостивая государыня, много с тех пор воды утекло.
      Я подошёл и поздоровался. Милованов как-то странно уставился на меня, словно вспоминал, кто я такой и где и когда мы виделись.
      — Я Алёша, сын Сероглазова, — подсказал я.
      — Да… да, прости, пожалуйста, я замечтался. Здравствуй! — Милованов улыбнулся и обнял меня. — Нравится дворец?
      — Ничего, — сказал я и спросил, показав на скульптуры: — Зачем вы с ними говорили?
      — Видишь ли… я изучаю жизнь Пушкина и… как бы тебе объяснить? Я, в общем, попытался представить себя на его месте. Понимаешь?
      — Конечно. Я сам представлял себя на его месте, когда вызывал на дуэль Рудика Барышкина.
      — Расскажи, пожалуйста, из-за чего? — попросил Милованов и оттого, что он попросил серьёзно, я рассказал, как Рудик с дружками украл маленького Кыша, как мы его искали, нашли и выручили, а потом я бросил в Рудика папину перчатку, но он испугался идти на дуэль.
      Милованов поблагодарил меня за рассказ. Его кто-то окликнул. Мы попрощались.
      Я вышел из дворца, но забыл снять чувяки и возвратился обратно. Мама весело смеялась надо мной, а Кыш бежал следом и теребил болтавшиеся тесёмки. Про укус в нос он успел забыть.
     
     
      ГЛАВА 38
     
      Мы пошли гулять по парку. Мама спросила:
      — Ну как буфет?
      — Буфет как буфет. Очередь, правда. Я выпил лимонада с вафлей.
      — Разве во дворце действительно есть буфет?
      — А как же! Он находится в подвальчике, где раньше умирали от голода и холода домработницы и кучера карет, — соврал я не моргнув глазом, но мама засмеялась.
      Потом мы забрались на Хаос. Вот это мне понравилось! Тут было столько навалено большущих валунов и скал, что я сам себе показался лилипутиком! Камни были шершавые, ноги по ним не скользили. Мы смотрели на штормовое море, а самые высокие кипарисы, кедры и платаны покачивали зелёными макушками вдали под нами…
      — Правда, Хаос прекрасен! — воскликнула мама.
      — А почему, интересно, в Москве ты говоришь совсем другое? — спросил я. — Почему у тебя у самой всё наоборот?
      — Не понимаю! — удивилась мама.
      — В Москве ты говоришь: «Алёша! Мне жить не хочется, когда я прихожу с работы и вижу, что дома — хаос!» — сказал я, и мама, смутившись, задумалась.
      — Сравнил! — немного погодя сказала она. — Одно дело — хаос в природе, а другое — дома. И потом, у тебя есть голова на плечах, и ты должен подумать, перед тем как перевернуть весь дом вверх ногами. А природа неразумна. Поэт Некрасов сказал, что в ней вообще безобразия не бывает!
      — Вот и я не хочу быть разумным! — сказал я.
      — Но почему?
      — Если я стану неразумным, как природа, то во мне тоже не будет никакого безобразия.
      Мама на секунду закрыла глаза и покачнулась, как будто у неё закружилась от моих слов голова. Я поддержал её, заверил, что хочу быть неразумным понарошку, и спросил:
      — А разве вулканы и землетрясения в природе — не безобразие? А саранча? А тайфуны?
      — Безобразие! — согласилась мама. — Но природа делает их не назло людям, просто она не может иначе. А мы, люди, делаем всякие безобразия, хотя можем не делать их. Посмотри вокруг! Нет камня, на котором бы не были намалёваны разные имена и фамилии!
      Я пригляделся к Хаосу. На камнях краснели, голубели, зеленели и оранжевели сделанные масляной краской подписи:
      «Вовча и Витек из Киева»,
      «Вася с Курской Аномалии»,
      «Любка»,
      «Семья Гундосовых»,
      «Реваз»,
      «Клава! Эх, Клава!»,
      «Люди! Поддерживайти в хаоси абрасцовый парядак! Алик!»
      — Я и то без ошибок постарался бы написать! — сказал я, и мне вдруг самому захотелось сделать надпись на камне голубыми буквами:
      Я ЛЮБЛЮ ПАПУ, МАМУ, КЫША, ВСЕХ ЛЮДЕЙ И ПРИРОДУ!
      АЛЕША.
      И только я это хотел сделать, как вдруг вспомнил тот день, когда Федя покупал в хозяйственном магазине масляную краску с кисточкой и ещё отказался ответить продавцу, что он собирается красить…
      «Вот это да! Неужели он купил масляную краску для… этого?» — подумал я.
     
     
      ГЛАВА 39
     
      После карабканья по Хаосу мы спустились к прудам. Их было два. В одном плавали неподвижные, словно ветром стронутые с места чёрные лебеди с красными клювами. А в другом — два белых лебедя. Дети и взрослые кидали им куски булок и баранок, но лебеди, наверно, были сыты и поглядывали на размокшее в воде лакомство свысока. И странно было, что булки и баранки постепенно куда-то пропадали на наших глазах.
      — Это рыбки, — объяснила мама.
      Я пригляделся к зеленоватой воде и увидел золотых рыбок. Они пикировали вверх, склёвывали лебединую пищу и медленно опускались на дно. Внезапно они бросились врассыпную, и я увидел медленно плывущую длинную тень.
      — Это осётр, — объяснила мама, а Кыш, поглядев в воду, залаял.
      Я разглядел острый, загнутый нос и щитовидные пластинки на голове, спине и боках. Осётр был похож на подводную лодку. Он что-то выискивал на дне, а на поверхность ни разу не поднимался. По берегу, любуясь им, ходила толпа отдыхающих, и мы тоже. Потому что уж очень он был красив!
      И когда осётр долго отдыхал на одном месте, я услышал голоса двух бородатых, с волосами до самых плеч парней, стоявших рядом. На шеях у них болтались клешни крабов.
      — На вертеле он будет в большом порядке! — негромко сказал один из них. — Вертел возьмём в шашлычной.
      — Голову, хвост и брюшко заделаем в ухе, — сказал второй.
      — Девочки оближут пальчики!
      — Возьмём на прокат подводное ружьё! Понял?
      — Старик, ты гений. Миллион лет назад ты был бы вождём нашего племени! Ура!
      — Нет, ружьё не годится. Темно. Придумаем что-нибудь другое. Сегодня в два ноль-ноль.
      — А вдруг… нас засекут?
      — Что? Вздрогнул?
      — Но ведь возможен такой вариант?
      — Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, — зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». — Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!
      — А лебедей едят? — спросил Жека.
      — Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! — «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.
     
     
      ГЛАВА 40
     
      Я отошёл к маме, читавшей на скаймеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»
      Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.
      Отпустит она меня или не отпустит подежурить за Веру, я не знал, и поэтому схитрил:
      — Пойдём переоденемся. Вышло солнце, и я запарился.
      — Нам нельзя до четырёх часов возвращаться домой, — недовольно сказала мама.
      — И Кышу жарко. Вон как он дышит.
      — А я не взяла купальник, — пожалела мама. — Пошли бы на пляж.
      — Знаешь что? Ты ведь хотела сходить в кино на «Десять заповедей дьявола». Вот и иди. Всё равно меня не пустят. А я пойду в «Кипарис» и до четырёх часов оттуда — ни шагу! Честное слово!
      — Это мысль, — сказала мама. — А Кыш?
      — Он пойдёт со мной, и ровно в четыре мы встретимся у льва из «Кипариса».
      — Договорились. Но смотри, без всяких фокусов.
      — Только, пожалуйста, не волнуйся на каждом шагу, — сказал я.
     
     
      ГЛАВА 41
     
      В «Кипарисе» был обеденный час. По главной аллее ходила только пожилая сестра и натыкала на железный прут жёлтые листья, падавшие с магнолий. Меня и Кыша она не заметила. Мы подошли к зелёному павлиньему домику.
      — Нагнись сюда! Нагнись! — тихо позвала меня Вера. — Я здесь!
      Она лежала в зарослях какой-то серебряной густой и высокой травы рядом с домиком. И в руках у неё был… бинокль!
      — Иди обедать, — сказал я. — Здравствуй!
      — Ложись на моё место… Привет! Тише ты. Не шурши. Держи бинокль. (Я улёгся на соломенную подстилку.) Приду через час. Слева от тебя аппарат со вспышкой. Он настроен. Как заметишь, что к хвосту тянется кто-нибудь, так прицеливайся и щёлкай.
      — А где же павлин? — спросил я.
      — Возьми глаза в руки! Вон он! Мы его привязали за ногу.
      Павлин Павлик медленно ходил вдоль подстриженного кустарника и был незаметен на его фоне. Хвост он не распускал и, наверно, тосковал по похищенным перьям…
      Когда Вера ушла, я велел Кышу лечь рядом и помалкивать. Он, высунув язык и подняв уши, наблюдал за павлином, а я смотрел в бинокль на зубцы Ай-Петри.
      Потом я в бинокль в упор разглядывал павлина. Бусинки его глаз и вправду были грустными. Он часто поворачивал голову на сто восемьдесят градусов и с обидой смотрел на свой хвост. И ни разу не распустил его.
      Я это наблюдал, и вдруг в кружочках бинокля всплыло улыбающееся лицо папы. Забывшись, я выронил бинокль, вскрикнул: «Папа!» — но тут же зажал себе рот, а другой рукой сжал челюсти завизжавшего от радости Кыша. Папа испуганно отдёрнул от павлина руку, строго посмотрел по сторонам, повертел мизинцем в левом ухе, наверно, подумав, что ему послышалось, и снова потянулся к павлину.
      Я ужаснулся. Фотографировать своего родного папу при попытке выдрать из павлина перо у меня не было сил. Ещё секунда — и для того, чтобы предостеречь его от дурного поступка, я снова заорал бы: «Папа!» Но тут какой-то голос во мне сказал: «Дурак! Тебе не стыдно так плохо думать про своего папу? Ты что, очумел? Разве он способен обидеть муху, не говоря уж о павлине?»
      Я посмотрел в бинокль. Павлик что-то склёвывал с папиной ладони. К ним подошёл Корней Викентич. Ветер дул в мою сторону, и я хорошо слышал их голоса:
      — Всё-таки я узнал, что он больше всего любит, — сказал папа. — Кусочки яблок с чёрным хлебом.
      — Удивительно! Вы читаете мысли птиц?
      — Нет. Просто я сам люблю яблоки с чёрным хлебом. У нас с павлином родственные натуры, хотя внешне мы совершенно не похожи.
      — И однако, Сероглазов, не отлынивайте от процедур. Не заговаривайте мне, голубчик, зубы, — сказал Корней Викентич. — Марш на четвёртую тропу, в пешую прогулку. Вам нельзя жиреть.
      — Вы знаете, у меня тоже начинают пошаливать нервишки, — пожаловался папа. — Слуховые галлюцинации: голос Алёши… визг Кыша и какие-то зайчики в глазах.
      «Это от бинокля», — догадался я.
      — Шагом марш! Шагом марш! Мне тоже чудятся всякие голоса: «Иди на пенсию, старик! Давно пора!» Но я, как видите, не ухожу, — сказал Корней Викентич.
      — Э-эх! — выдохнул папа и затрусил по дорожке.
      — Васильев! — позвал Корней Викентич. — Вы почему не были на обеде? В чём дело? Налопались шашлыков? Кто вам дал право нарушать режим?
      — Пропал аппетит, — сказал, подойдя, Василий Васильевич.
      — Где вы, простите, пропадаете? С пляжа вы ушли раньше срока.
      — Я осмотрел дворец… и с часок подремал у прудов.
      — Бегом за стол! Назначаю вам силовые процедуры.
      — Есть! — по-военному ответил Василий Васильевич.
      «Что-то я вас не заметил ни во дворце, ни у прудов, товарищ Васильев!» — подумал я, продолжая смотреть в бинокль. А Кыш задремал. Задремал на боевом посту! Он дёргал во сне лапами, сладко посапывал и шевелил ушами.
      «Ну погоди! Я из тебя сделаю настоящую собаку!» — сказал я про себя.
      Я не знал, сколько прошло времени. Вера не возвращалась. Мне самому захотелось спать и есть. Обед в «Кипарисе» кончился. К Павлику больше никто не подходил… Было тихо. Начался тихий час, а папа говорил, что во время этого часа на глаза Корнея Викентича лучше не попадаться… Иногда я нацеливал бинокль на папино окно, забыв, что папе вместо сна прописана пешая прогулка.
     
     
      ГЛАВА 42
     
      И вдруг из папиного окна высунулся Василий Васильевич. Он посмотрел вниз так, словно точно знал, что через минуту кто-то выйдет из главного входа. И правда, большая дубовая дверь медленно отворилась, и из неё осторожно вышел… Федя! Он осмотрелся по сторонам и, прильнув к стене, как будто за ним была погоня, дошёл до угла. Потом, слегка пригнувшись, побежал на хозяйственный двор. Василий Васильевич сверху за всем этим наблюдал.
      Я подумал, что Федя, не желая спать, пошёл кормить обедом Норда, который, по разрешению Корнея Викентича, жил на хоздворе. Но в руках у Феди не было ни свёртка, ни банки с супом, ни миски со вторым… Немного погодя он быстро прошёл мимо меня за деревьями, и мне опять пришлось зажимать пасть Кышу, проснувшемуся от его шагов. За спиной у Феди висели верёвки с крючьями, а руках он держал сумку с чем-то круглым.
      «Банка с масляной краской!!!» — догадался я. Василий Васильевич, проводив Федю взглядом, улыбнулся, довольно потёр руки и отошёл от окна. Немного погодя он тоже осторожно вышел из корпуса и, как ягуар, неслышно и мягко побежал по дорожке за Федей.
      У меня от волнения и интереса колотилось сердце, я чувствовал, что назревают большие события, и в такой момент не мог уйти с поста! И ещё у меня затекли в лежачем положении руки и ноги. Я встал на колени и, ругая про себя Веру, смотрел в бинокль на главную аллею, ведущую к «Кипарису».
      Из корпуса вышел Корней Викентич. Я уж хотел его попросить подежурить вместо меня, но на аллее наконец показалась Вера, да не одна, а с Севой и Симкой. В бинокль я разглядел синяк под Севиным глазом и разорванную рубаху Симки. Оба они шли, сморкаясь и отплёвываясь. Вера, смотря на них, всхлипывала. Корней Викентич тоже увидел ребят и направился к ним навстречу. Я думал, что он собирается выставить их из кипарисовского парка, но всё вышло наоборот. Корней Викентич сразу повёл их в домик, где помещалась лаборатория.
      — Верка! Иди сюда быстрей! — не выдержав, крикнул я и, не дожидаясь, когда она подойдёт, сам пошёл ей навстречу.
      — Ты чего кричишь? Ведь тихий час! — сказала Вера.
      — Бери свой аппарат! — сердито сказал я. — По два часа обедаешь! В другой раз я тебе еду на пост доставлю!
      Не отдав Вере бинокля, я побежал в лабораторию. Корней Викентич уже промывал Севе глаз и синяк, а сестра смазывала йодом разбитый до крови Симкин локоть. Мне некогда было спрашивать, что с ними произошло.
      — Ребята! — сказал я. — Сегодня будет покушение на жизнь осетрины! Я бегу по важному делу! Извините!
      — Постойте, Сероглазов! — сказал Корней Викентич. — Что за чушь?
      — Говори ясней, бестолковый ты человек! — попросил Сева.
      — Я спешу… понимаете?.. Сегодня за дворцом я слышал разговор… Они хотят осетрину зажарить. Понимаете? На вертеле… Они волосатые, бородатые… в брюках с широкими ремнями… Рыбу, которая в пруду… Понимаете? Одного зовут «Стариком»… Я спешу! Другого — Жекой!
      Всё это я выпалил залпом и собирался бежать вдогонку за Федей.
      — Они! Они! — сказал Симка.
      — На шее не заметил, случайно, клешни от крабов? — спросил Сева.
      — Заметил! Заметил! Приходите ко мне через час! Всё расскажу!
      — Бинокль давай сюда, — сказал Симка.
      — Он мне нужен!
      Я ничего не стал больше объяснять и помчался за Василием Васильевичем и Федей.
      По дороге я чуть не налетел на папу, трусившего после прогулки в корпус, и на бегу крикнул:
      — Мама… в четыре… у льва… Подойди!
      — Подожди! Куда ты?
      — Важное дело!
     
     
      ГЛАВА 43
     
      Выбежав из «Кипариса», я остановился, потому что не знал, куда бежать дальше.
      — Кыш! Ищи!
      «Кого?» — спросил Кыш.
      — Федю, который тебя спас… Море, волна, смерть… Понимаешь? Ищи!
      Кыш фыркнул, потёр лапой нос и виновато опустил голову. Я вспомнил, что его укусил шмель и как ищейку вывел из строя. Всё-таки я сам успел сообразить, что с верёвками и железными крючьями Федя скорей всего направился не к морю, а в горы.
      Мы побежали по улице, потом свернули на тропу, чтобы срезать угол побольше, одолели крутой подъём, вышли на шоссе, и передо мной раскинулись виноградники. Вот тут-то мне пригодился бинокль. Я увидел, как на большом расстоянии от друга поднимались к Верхней дороге Федя и Василий Васильевич. Федя шёл не спеша и не оглядываясь. Я понял, что, взяв правее, смогу их обоих намного обогнать, подняться повыше по склону и оттуда наблюдать.
      Так я и сделал. К тому же я бежал, а они шли. Кыш не обгонял меня и не носился за бабочками. Федя метрах в ста от меня поднимался всё выше и выше. Мне стало страшновато. Вдруг он решил зачем-то забраться на самую вершину Ай-Петри? Что я тогда буду делать? В горы даже взрослые не ходят в одиночку… Не успеешь оглянуться, как начнёт темнеть…
      А Василий Васильевич вдруг на моих глазах провалился сквозь землю! Всего секунд на двадцать я выпустил его из виду после того, как Федя стал спускаться со склона, а он успел за этот миг куда-то пропасть.
      Я пропустил Федю вперёд и собирался дойти до камня, на котором только что сидел Василий Васильевич, как вдруг он сам снова возник неизвестно откуда, залез на камень и, стоя, провожал глазами Федю. Потом слез с камня и направился вниз по тропе. Его поведение тоже показалось мне подозрительным.
     
     
      ГЛАВА 44
     
      Когда он отошёл подальше, я спустился к камню. Вернее, это были два больших валуна, прижавшихся друг к другу, и вокруг них так густо рос колкий можжевельник, что залезть на камень было невозможно.
      Я, обернув руку майкой, стал раздвигать колючие ветки, стоявшие неприступной стеной перед валунами, и вдруг чуть не провалился в пещеру. Хорошо, что я, наклонившись, успел опереться руками о камень. Я встал на коленки, но ничего без спичек не увидел. Снизу на меня потянуло жутковатой теменью и холодком.
      «Авв? Авв?» — забеспокоившись, спросил Кыш.
      — Я здесь! Я рядом! — успокоил я его, решив прийти в другой раз с фонариком.
      Конечно, Василий Васильевич спускался именно в эту пещеру, но зачем?
      Я запомнил получше место, где находился, и сказал Кышу:
      — Пошли домой. Есть охота. Сегодня мы много успели.
     
     
      ГЛАВА 45
     
      На обратном пути я уныло раздумывал, как бы так объяснить маме, где я пропадал, чтобы и не наврать, но и не сказать всей правды. Но придумать мне ничего не удалось, наверно, потому, что голова моя работала весь день без остановки. Надо было дать ей немного отдохнуть. Я стал отгонять от себя все мысли, но они снова слетались на мою голову, как ночные бабочки на огонёк.
      «Неужели Федю, человека, который спас Кыша от верной смерти и усыновил бродячую собаку, я не предупрежу о том, что Василий Васильевич его выследил?.. Я же буду тогда неблагодарным человеком! Но, с другой стороны, Федя хочет измазать скалу масляной краской и навредить Крыму… А почему, интересно, Василий Васильевич сам не предупредит Федю?.. Почему бы ему не сказать: так, мол, и так, Федя, ты в моих руках, верни лучше краску в магазин. От души говорю!.. Я лично так поступил бы со своим знакомым. Ведь он не злодей, в конце концов… Ага! А зачем тогда ты сам не сказал этому „Старику“ у пруда: „Не трогайте рыбку, а то хуже будет!“ Почему? Может, они поняли бы свою ошибку, застыдились бы и отказались от желания поджарить осетра на вертеле? Почему ты их не предупредил?»
      Вдруг я подумал, что сам сейчас не отказался бы от куска жареной рыбы, и сглотнул слюнки.
      «Ну почему ты так плохо устроен? — застыдившись, спросил я сам у себя. — Чем же ты лучше того „Старика“? Нет! Фигушки! Всё-таки я лучше! Я хоть и хочу съесть осетра, но не съем! Пусть плавает один в пруду под белыми лебедями, рядом с золотыми рыбками, и пусть им любуются тысячи детей и взрослых, отдыхающих и с севера, и с юга, и с востока, и с запада нашей страны! Пусть любуются! А я сейчас приду домой и съем две тарелки борща и три… нет — четыре котлеты с макаронами… и киселя с булкой — и навсегда забуду про эту чёртову осетрину на вертеле!» Так я шёл и всё думал и думал…
      — Кыш! Скажи, положив лапу на сердце, скажи мне всю правду: тебе очень хочется есть? Ам-ам? Филе или колбаски? — Кыш заскулил, и у него показались на губе слюнки. — Но смог бы ты сейчас от голода растерзать и слопать павлина Павлика? У которого вот такой красивый хвост. Смог бы Павлика ам-ам?
      Кыш остановился от неожиданности, подумал, облизнулся, но, серьёзно взглянув на меня, решительно помотал головой:
      «Нет! Не смог бы!»
      — Молодец, Кыш! И я молодец! Мы с тобой одинаковые! Мы можем иногда плохо думать, но съесть красивую рыбу из аквариума или павлина с газона не сможем никогда! — сказал я. — Потому что я человек, а ты не волк!
     
     
      ГЛАВА 46
     
      — Алексей! Сероглазов!
      Я оглянулся. Меня догонял Василий Васильевич. Во время разговора с самим собой я не заметил, как уже спустился вниз и шёл вдоль дороги.
      — Ты почему один?
      — Я не один. Со мной Кыш, — ответил я.
      — Прости, я не то хотел спросить. Обследуешь ближайшие подступы к Ай-Петри?
      — Так… гуляем. Не всё же в море сидеть. А в горах очень много интересного, — сказал я. — И непонятного…
      — Что же тебе непонятно? Может быть, я сумею, поразмыслив, объяснить?
      — Почему человек хочет сделать что-нибудь плохое, хотя понимает, что это очень плохо? Почему ему приходят в голову плохие мысли? Разве без этого нельзя? — спросил я.
      Рассмеявшись, Василий Васильевич сказал:
      — Ты задал нелёгкий вопрос. Надо собраться с духом. В двух словах не ответишь. Я же не философ, а сыщик. Инспектор угрозыска. И мне, к сожалению, приходится часто встречаться не столько с плохими мыслями, сколько с плохими, мягко говоря, делами. С преступниками. С хулиганами, с ворами, с мошенниками. На белом свете их ничтожное меньшинство. Но они всё-таки есть. Почему? Нверно, на белом свете нет человека, которому хоть раз в жизни не приходили бы в голову дурные мысли! Но ведь это не значит, что каждый человек должен после этого совершить дурной поступок. Правда?
      — Но почему дурные мысли всё-таки приходят? — допытывался я.
      — Потому что нам, людям, дано право выбора. Понимаешь? Ты можешь выбирать между добром и злом. И если тебе почему-либо захотелось выбрать зло и поступить плохо, но ты поборол это желание и поступил хорошо, то, значит, в тебе победил человек! И вот это чувство победы так радостно, что его не променяешь на золотые горы… ни на что!
      — Верно! Я сам до этого додумался! Я только проверить хотел! — обрадовался я. — А вот ответьте мне: выследили вы того человека, который поцарапал Геракла, или нет?
      — Да. Я очень быстро догадался, кто этим занимался.
      — А он знает про это?
      — Пока нет.
      — И что вы хотите с ним сделать?
      — Как следует проучить.
      — А может, простить его на первый раз? — предложил я, потому что мне хотелось попытаться выручить Федю.
      — Нет. Парень он неплохой и не безнадежный, но ему очень уж хочется увековечить своё имя. Так вот мы и поможем ему в этом! Возьму тебя с собой. Кстати, найди ребят из патруля и скажи, что они нам понадобятся. У тебя есть фотоаппарат?
      — Есть у Севы и Симы. Со вспышкой.
      — Договорились. Перед рассветом по первому моему сигналу будь на ногах.
      — А вдруг я не услышу? Я одну ночь спал на раскладушке на улице, но у нас украли с верёвки тёплые вещи, даже папин свитер, и мама теперь боится.
      — Что же ты мне раньше не сказал?
      — Мама хотела заявить в милицию. А наша хозяйка, наоборот, обрадовалась и сказала: «Не волнуйтесь, через три дня всё поймёте».
      — Почему через три, а не через два? — удивился Василий Васильевич.
      — Не знаю. Она что-то подсчитала и сказала, что через три дня.
      — Ну, спасибо, Алёша! — сказал Василий Васильевич.
      — За что? — спросил я.
      — За то, что согласился быть моим помощником.
      Тут я предложил назвать операцию «Лунная ночь», и Василий Васильевич одобрил это название.
     
     
      ГЛАВА 47
     
      Мы, проговорив всю дорогу, дошли до «Кипариса», и ко мне подбежали мама и папа.
      — Где ты пропадал? — спросили они в один голос.
      Я незаметно посмотрел на Василия Васильевича.
      — Мы прекрасно погуляли в лесу. Поговорили о добре и зле. В общем, остались довольны друг другом, — выручил он меня.
      А я, чтобы мама больше не задавала ему никаких вопросов, сказал:
      — У меня внутри всё переворачивается. Пойдём обедать.
      — Неужели вовремя нельзя накормить ребёнка и собаку? — строго спросил папа маму.
      — Я, кажется, объяснила, что нас просили не приходить домой до четырёх часов. Или ты не понял?
      — Можно было зайти в пельменную! — сказал папа.
      — Зачем идти в пельменную, если дома нас ждёт борщ и вот такие котлеты! — сказал я.
      — Борщ и котлеты? — почему-то удивился Василий Васильевич. — Я был уверен, что вы не возитесь дома с обедом. Проще где-нибудь перекусить.
      — Нас вместе с Кышем не пускают, а по очереди обедать скучно, — объяснил я.
      — Моему мужу хорошо советовать! — пожаловалась мама. — А мы живём как на вулкане. Утром не знаем, что день грядущий нам готовит.
      — Вы спали, как сурки, когда у вас из-под носа стянули мой лучший единственный свитер! — упрекнул папа. — Вася, надо было тебе сразу взяться за это дело. По горячим следам пойти, так сказать. Я даже по-дружески тебя прошу: зайди, побеседуй с хозяйкой… Может быть, что-нибудь выяснишь, в конце концов. А?
      — Непременно на днях зайду. Непременно.
      Я потянул маму за руку обедать.
      Когда мы открыли калитку, навстречу нам бросилась Анфиса Николаевна. Лицо у неё было весёлым и счастливым. А мама, наоборот, хмурилась. Обняв её, Анфиса Николаевна сказала:
      — Марина! Голубушка! Это ОН… Понимаете? Действительно ОН!
      — Очень рада, но вы бы хоть объяснили нам, кто ОН?
      — Пожалуйста, не спрашивайте ни о чём… Это ОН!.. Он жив!.. Вы послезавтра всё поймёте… Идёмте обедать и не браните меня! Я за вами поухаживаю. Мойте руки.
      Мы с мамой опять переглянулись, вымыли руки и сели за стол. Но перед тем как сесть, я достал из холодильника филе для Кыша. Анфиса Николаевна поставила перед нами по полтарелки борща. Я быстро съел и попросил добавки. Что такое полтарелки борща для голодного человека?
      — Борща больше нет, — виновато сказала Анфиса Николаевна.
      — Как? Была же целая кастрюля! — не удержавшись, воскликнул я, потому что так мечтал об этом борще!
      — Алёша! Ты совсем распустился! — прикрикнула на меня мама. — Безобразие! Что за тон? Извините его, пожалуйста.
      — Я тоже на его месте расстроилась бы. Не ссорьтесь.
      Анфиса Николаевна принесла другие тарелки, но вместо моих любимых котлет с макаронами на них лежала яичница с колбасой и салат из огурцов.
      — И котлеты и макароны тоже ОН съел, хотя я специально для НЕГО приготовила холодный щавель с простоквашей и кусочками чёрного хлеба… Ну, братец! Ты у меня ответишь за всё! — пригрозила наша хозяйка.
      Ни я, ни мама, ничего больше не выясняя, съели второе. Правда, я со злостью думал про какого-то братца и его волчий аппетит. Съесть зараз тарелки три борща и штук шесть котлет с макаронами! Обжора несчастный!
      Мама поблагодарила Анфису Николаевну за обед и попросила не расстраиваться из-за всего случившегося. Потом она села на лавочку и стала читать книгу. Из всех нас как следует наелся только Кыш. Он в изнеможении лежал на боку, вытянув лапы, старался отдышаться и сонно закрывал глаза. А Волна неподалёку от него, урча, доедала кусочки мороженого филе. Однако с Кыша взгляда не сводила.
      Я тоже, как и он, осоловел, прилёг прямо на травке под чинарой и уже почти совсем заснул, но меня позвали:
      — Алёша!
     
     
      ГЛАВА 48
     
      Пока я спросонья соображал, не послышалось ли мне это, мама подошла к калитке и пригласила зайти Веру, Севу и Симку.
      У Севы под глазом белел крест из пластыря, а Симка прижимал к груди перевязанную руку. Они поздоровались.
      — Что это с вами случилось? — спросила мама.
      — Ныряли, — ответил Сева.
      Я подошёл к ребятам, и мама выразительно на меня посмотрела: «Видишь, что бывает, когда без спроса ныряют со скал?» После этого она ушла дочитывать книгу.
      Сева и Симка ещё раз заставили меня подробно рассказать про «Старика» и его приятеля. Во что они одеты? Какого цвета их космы и бороды? Когда собираются напасть на осетра? И не было ли у них плана похищения лебедей?
      — Вот, вот, вот! — вспомнил я. — Второй, которого зовут Жекой, сказал про лебединую песню!
      — Это они! Молодец, Алексей. Наблюдательный ты человек! — похвалил меня Сева.
      — Бинокль не потерял? — спросил Симка, и я неохотно принёс бинокль.
      Мне самому интересно было узнать, откуда ребята знакомы со «Стариком» и Жекой.
      Оказалось, что Сева, и Симка, и Вера давно напали на след компании «дикарей». «Дикари» из этой компании переходили с места на место и жили то под Ялтой, то под Симеизом, то под Мисхором. Это их подозревали в том, что они устроили лесной пожар, который, к счастью, вовремя потушили, и в том, что охотились с луком за голубями, и в том, что срезали розы в опытном розарии, и ещё по всему выходило, что именно они в заповеднике за Красным Камнем ранили из лука оленёнка. Оленёнок так и прибежал, истекая кровью, со стрелой, торчащей в боку, к сторожке лесничего.
      В общем, эти «дикари» разбойничали ловко и безнаказанно: оставляли на стоянках после себя кучи мусора, искалеченные топором деревья, поймать их на месте преступления ни разу не удавалось.
      Сегодня Сева и Симка попробовали было сказать этим «дикарям», чтобы те рубили только сушняк, но их отлупили, прогнали от палаток и пообещали в случае чего добавить ещё как следует. Ребята ничего не смогли поделать: силы были неравные.
      — Сегодня они ответят за всё, — всхлипывая, сказала Вера.
      — Вы за мной зайдёте? — тихо спросил я, поглядывая в сторону мамы.
      — Ты что? Спятил!
      — Это же опасно!
      — Мы и Верку с собой не берём!
      — Тут тебе не военно-спортивная игра, а кое-что почище!
      Я сначала не поверил, что они не хотят меня с собой брать. Но Сева добавил:
      — Мы же о твоём здоровье беспокоимся, непонятливый ты человек!
      Я от обиды сел на дорожку и, уткнув лицо в ладони, чтобы не услышала мама, плакал так горько, как не плакал целый год, с самого похищения Кыша. И он хоть и спал, но почуял, что я реву, прибежал и, скуля, лизнул меня в ухо. И зарычал на ребят.
      — Ладно… настырный ты человек, — сказал Сева.
      — Мать тебя отпустит? — угрюмо спросил Симка.
      Я сразу перестал реветь и не знал, что ответить. После всего, что произошло, мама, конечно, не отпустила бы меня. Ночью, да ещё в засаду на настоящих браконьеров, да ещё вооружённых подводным ружьём? Ни за что! Но не мог же я сказать об этом ребятам? Тогда бы уж они наверняка не взяли меня с собой… И я в одно мгновение придумал вот что:
      — Мама-то меня отпустит, — сказал я, высморкавшись и вытерев слёзы, — но у неё нервишки пошаливают… Она будет беспокоиться… Она же всё-таки мама и женщина… Поэтому в час ночи ты, Вера, приходи ко мне. Я тебя положу вместо себя на раскладушку, а сам возьму Кыша и тихо уйду. Выручи, пожалуйста! Я тебя всю жизнь буду любить и уважать… А если у Кыша будут дети, я тебе самого лучшего щенка отдам!
      Вера, немного подумав, согласилась лечь вместо меня на раскладушку. Мы договорились, что ровно в час ночи ребята будут у калитки, которую я оставлю открытой. И я в знак благодарности обещал взять их на днях с собой и с настоящим сыщиком на операцию «Лунная ночь».
     
     
      ГЛАВА 49
     
      Они ушли, а я стал соображать, как бы уговорить маму разрешить мне вынести раскладушку на улицу. Обдумав все варианты, я понял, что лучше всего попробовать использовать диатез. Он у меня был в яслях и в детском саду, и мама очень боялась его возвращения.
      …За домом на куче перегноя были заросли крапивы. Я сорвал две крапивины, зажмурился, изо всей силы сжал зубами носовой платок, чтобы не заорать от ожога, и слегка стеганул себя крапивой сначала по левой щеке, а потом по правой, по руке и по ноге. Места, до которых я дотронулся крапивой, сразу зачесались, зажглись, но я, почёсывая их, как ни в чём не бывало подошёл к маме и сказал:
      — Мам, у меня крапивница началась. Самая настоящая. Вот — на щеках, на руке и на ноге.
      Одного из них зовут
      — Спасибо. Порадовал. Ну-ка, покажись… Боже мой! Действительно! — сказала мама. — Ты что-нибудь ел, когда разгуливал по горам?
      — Ни крошки! Ни травинки!
      — Отчего же это вдруг? Просто какое-то проклятие, а не отпуск! В горле у тебя першит?
      — Мне кажется, весь диатез от ковра в нашей комнате, — объяснил я. На этом большом, во весь пол, старом ковре стояла ночью моя раскладушка. — Он как-то сладко-сладко пахнет, и меня подташнивало. И горле першит немного.
      — Пожалуйста, говори потише. Я же не могу просить Анфису Николаевну вынести из дома ковёр! Вдруг его тоже украдут.
      — Правильно, — сказал я. — Ничего. Как-нибудь привыкну… пересплю. Главное, не беспокойся. Завтра всё пройдёт.
      — Ну уж нет! У меня нет времени возиться с твоей крапивницей. Я сейчас схожу в аптеку за хлористым кальцием, а спать ты будешь на улице. Надеюсь, тебя не унесут вместе с раскладушкой. А если унесут, то я два дня отдохну. Может, ты струсил?
      — Почему же? Могу ночевать и на улице, — скрывая радость и отчаянно почёсываясь обеими руками, сказал я. — Буду опять на звёзды смотреть…
      Противней всего было пить самую горькую на земле жидкость — хлористый кальций, но когда мама принесла бутылку из аптеки, я выпил и даже попросил добавки.
      — Хватит, — сказала мама. А если бы я отмахивался и плевался, она обязательно заставила бы меня выпить лишнюю ложку.
      Постепенно щёки, руки и ноги перестали чесаться. Я немного почитал сказки Пушкина, которые захватил с собой в Крым, потом мы посмотрели по телевизору фильм про войну, поужинали, гулять никуда не пошли, и я улёгся на улице.
      Я несколько раз засыпал, просыпался, ворочался с боку на бок, потому что руки и ноги ещё немного жгло, снова засыпал, а ребята всё не шли и не шли. Я уж думал, что они меня обманули…
      Но тут тоненько пискнули железные петли калитки, и послышались осторожные шаги. Ночь была так темна, что я не мог увидеть Веру, пока она не подошла совсем близко. Кышу я шепнул, чтобы помолчал.
      Лежал я одетый и даже в сандалиях. Я тихонько, чтобы не скрипели пружины, встал с раскладушки, а Вера легла, и я её укрыл с головой одеялом. В этот момент мама сонным голосом спросила из комнаты:
      — Алёшенька, очень зудит крапивница?
      — Совсем прошло… Спи, мамочка, — сказал я, и что-то дрогнуло во мне от любви и жалости к маме. Но отступать уже было поздно. Я, глотая слёзы, поклялся ей про себя, что вернусь… что я постараюсь вернуться здоровым и невредимым.
     
     
      ГЛАВА 50
     
      Выйдя из калитки, я увидел под фонарём вместе с Севой и Симкой взрослого. Он сказал мне, как его зовут:
      — Сергей Иваныч.
      — А мы Алёша и Кыш, — сказал я и сразу догадался, что Сергей Иванович — отец близнецов. В руке у него я не заметил ни верёвок для скручивания рук, ни оружия. У Севы на груди был аппарат со вспышкой, а Симка нёс большой цилиндрический фонарик.
      По улицам ещё гуляли «дикари», а в парке никого не было.
      К прудам мы вышли незнакомой мне дорогой, и Сергей Иванович расставил всех по местам. Я, конечно, оказался дальше всех от пруда.
      — Всё. Больше ни звука. Как только я скажу: «Старик, ты в ауте!», направляйте на них фонари, а ты, Сева, — щелкай. Ты, Сима, будь около лебедей, чтобы им не успели свернуть шеи… По местам.
      Меня с Кышем положили на газоне за подстриженными лавровыми кустами и велели, в случае чего, чтобы Кыш подал голос. От кустов пахло тепло и пряно. Слева, неподалёку от меня, серела дорожка. Над ней горел тусклый фонарик и освещал зелёную скамейку. Было очень тихо. Только где-то журчал ручеёк, ровно дышало море, и иногда в своём домике встряхивали крыльями лебеди… Время тянулось медленно. Ко мне два раза неслышно подходил Сергей Иванович и спрашивал:
      — Ты ничего не напутал?
      — Что вы! Ни слова! — шёпотом отвечал я.
      Чтобы не задремать, я чесался и смотрел на тусклый фонарик. И когда, вдруг услышав медленные шаги, постукивание палки и тихое поскрипыванье камешков на дорожке, увидел не браконьеров, а… Пушкина… — да! да! Александра Сергеевича, живого Пушкина, с бакенбардами, с кудрями, выбивающимися из-под шляпы, как на портрете в книге сказок, с тяжёлой палкой в руках — то я подумал, что сплю и что всё это мне снится…
      Но Пушкин, слегка наклонив голову, задумчиво шёл по дорожке. Шёл очень медленно, потом остановился, словно вспоминая что-то, потёр кулаком подбородок и улыбнулся.
      Я ущипнул себя: мне стало больно. Я погладил Кыша: он лизнул меня в щёку.
      «Значит, я не сплю, — подумал я, — и Пушкина вижу на самом деле. Это он! А у нас, как назло, засада!»
      Раздумывать в такой момент было некогда. Я приказал Кышу лежать, а сам по траве, по-пластунски пополз навстречу Пушкину. Он сел на скамейку под фонарём, поставил палку между ног, вынул блокнот и что-то записал в нём.
      Я приподнялся над кустами, сложил ладони рупором и громким шёпотом позвал:
      — Александр Сергеич!.. — Он не услышал. Я повторил ещё раз: — Александр Сер-ге-е-вич! — Пушкин вскинул голову, прищурил глаза и посмотрел в мою сторону. Заикаясь от волнения, я зашептал: — Александр Сергеич!.. И-и-идите сю-сю-да!.. Бы-бы-стрей!.. То-только тихо!!
      Пушкин на цыпочках подошёл к кустам и наклонился ко мне. Я на секунду онемел и ошарашенно смотрел на его смуглое лицо и удивлённые голубые глаза. Потом всё же шёпотом сказал:
      — Добрый вечер… вернее, добрая ночь!
      — Здравствуйте, милостивый государь! — сказал Пушкин. — Что с вами?.. Ведь вы дрожите! Вам холодно? Вас кто-нибудь обидел?
      — Нет, нет… Я вам всё объясню… Идите сюда!.. — Пушкин через проход в кустах перешёл ко мне на газон. — Пожалуйста, тише… Они могут услышать…
      Пушкин прилёг на бок рядом со мной и спросил:
      — Кто это «они»?
      Я не знал, что сказать, потому что из-за браконьеров мне было стыдно, как никогда в жизни. Вместо того чтобы устроить Пушкину торжественную встречу и показать ему Всесоюзную здравницу Крым с домами отдыха для всего народа, мы лежали в засаде. Но врать Пушкину я тоже не мог. Я глубоко вздохнул и ответил:
      — Одного из них зовут «Старик», а другого — Жека… Они уроды в нашей семье… понимаете? И хотят уничтожить на вертеле осетра, который в пруду… Он жил при вас?
      — Конешно! Прекрасная, красивая рыба!
      Я радостно отметил про себя, что Пушкин сказал не «конечно», а «конешно», так, как говорил я, хотя мамина тётка — Эльза Антоновна — всегда делала мне замечания и учила говорить «конечно» через «ч».
      — А лебеди белые и чёрные были при вас?
      — Конешно!.. Всё осталось тем же самым: и лебеди, и море, и скалы, и небо, и кипарисы…
      — И вы ещё остались тем же самым. Верно? — подсказал я.
      Пушкин ничего не ответил. Он только положил свою руку на мою и странно улыбнулся: и весело, и грустно. Неожиданно я ему сказал:
      — Теперь такие же бакенбарды, как у вас, носят. Даже в девятом классе.
      Пушкин закашлялся в платок, и я подумал, что, может быть, не стоило этого говорить. Ведь мама много раз учила меня вести себя с незнакомым человеком сдержанно и не молоть всякой чепухи. Но разве я с Пушкиным не был знаком? Был! А значит, и он со мной! Он со всеми знаком. Просто мы раньше лично не знали друг друга. Наоборот, нужно расспрашивать его о разных важных вещах и пустяках, чтобы отвлечь от неприятного разговора о браконьерах. Тем более голова у меня была переполнена всякими вопросами.
      И о чём только я его не спросил: и со скольких лет он пошёл в школу?.. И были ли в том лицее уроки труда? И кого он больше боялся — царя или завуча? И бегал ли он на фронт во время первой Отечественной войны?.. И кем играл в футбол? Центрфорвардом, как Копейкин, или полузащитником, как Федотов… И что ему больше нравится: камины или центральное отопление?.. И не скучно ли было в том веке без телевизоров? И было ли на каретах сзади написано: «Не уверен — не обгоняй!» И про няню Арину Родионовну… В общем, о чём только я не расспрашивал Пушкина!.. Я только ни разу не упомянул про дуэль на Чёрной речке, потому что Пушкину вспоминать об этом было бы больно. Вместо этого я рассказал, что у меня появились новые друзья, что одного из них звать Севой, другого — Симкой. Их дедушка защищал Крым от фашистов во время войны. А мы его теперь защищаем от невоспитанных «дикарей». Потом Пушкин сам спросил меня:
      — Ты читал мои стихотворения… или сказки?
      — Я даже с собой из Москвы книжку вашу взял, — сказал я. — И знаю ваши стихи… «И моря блеск лазурный, и ясные, как радость, небеса»!
      — Откуда ты знаешь их? — удивился Пушкин.
      — У папы в палате есть сосед Милованов. Он вас всё время вслух читает и очень любит, — сказал я.
      — Послушай-ка, Алексей, ты не сочинил ли сказку про осетра и лебедей? — тревожно спросил Пушкин, к чему-то прислушавшись.
      — Что вы! Если б сочинил! Там впереди — засада. Только вы не ходите! Вам нельзя! Мы сами! — сказал я.
      — Ты за меня не бойся, милый мой. Пушкин не из робких.
     
     
      ГЛАВА 51
     
      Мы всё время разговаривали шёпотом, а Кыш дремал. Вдруг он вскочил на ноги и угрожающе зарычал. Оттуда, от прудов, где засада, до нас донеслись крики: «Стой! Стой!», два раза вспыхнула вспышка, и я успел заметить метнувшегося в кусты человека с бородой. Это был «Старик».
      — Попался!
      — Ложись! И не вздумай шалить!
      — Тот тоже не уйдёт! Крым не тайга! — послышались голоса.
      Пушкин, взяв палку, побежал к пруду, а я к тому месту, куда метнулся «Старик». Показав Кышу направление, я приказал:
      — Вперёд! Фас! Брать только живьём!
      Но Кыш, трусливо поджав хвост, попятился от следа. Я обрадовался, что никто не видел этого позора, возмутился, хотел шлёпнуть Кыша, нагнулся и увидел слева от себя огромный сачок на бамбуковой палке. В сачке что-то шевелилось.
      Я просунул руку в холодную мокрую сетку, поймал что-то выскользавшее из рук, поднёс к глазам и увидел… золотую рыбку! Она судорожно хватала ртом воздух и жалобно смотрела на меня оранжевыми глазами.
      — Ты не бойся, рыбка… Не бойся!.. Ты ничего не обещай… Я тебя и так спасу… сейчас… ещё немного… мне от тебя наград не надо… держись!.. — Это всё я говорил, когда, не успев ни о чём подумать, побежал к пруду, чтобы пустить обратно в воду золотую рыбку, а она трепыхалась в моих ладонях, сложенных лодочкой, и, кажется, начала затихать.
      Всё во мне заныло от боли и страха, но я уже был у пруда, упал на коленки, нагнулся, и золотая рыбка, наверно, не поверив сразу, что спасена, неподвижно висела несколько секунд в до краёв набравшейся в ладони воде. Потом пулей вылетела из них, легонько задев мои пальцы хвостом, и пропала в тёмно-зелёной глубине. И на сердце у меня сразу стало легко и прекрасно.
      — Плыви, золотая рыбка, плыви, — сказал я, — и спи спокойно до утра. Да больше в сеть не попадайся!
     
     
      ГЛАВА 52
     
      — Алёшка!.. Алёшка-а! — позвали меня.
      Кыш в ответ залаял, что мы живы-здоровы, а я побежал на огонёк ручного фонарика.
      — Мы из-за тебя Жеку упустили! — набросился на меня Симка.
      — Куда ты запропастился, пропащий ты человек? — спросил Сева.
      — Я золотую рыбку спасал. Она в сачке была. Вот! — сказал я и показал всем крохотную золотую чешуинку, прилипшую к ладони.
      К нам, запыхавшись, подошёл Сергей Иванович и спросил:
      — Кто это с тобой вместе бежал к пруду?
      — Пушкин, — сказал я и, всё больше волнуясь, начал вглядываться в темноту. Но Пушкина нигде поблизости не было видно. — Да, да, Пушкин! — ещё раз сказал я, заметив, что и ребята, и взрослые переглянулись между собой. — Не верите? Если бы не засада, я его сразу познакомил бы с вами!
      — Говорил, не надо было его с собой брать? Говорил! — сказал Симка.
      — Александр Сергеевич! — позвал я, чтобы доказать им всем, что не вру.
      — Алексей! Алексей! Ты что, «поехал»? — затормошил меня Сева.
      — Отвечай теперь за него! — сказал Симка.
      — Ладно. Не паникуйте. Все вы хороши! — прикрикнул на него отец.
      — Всё равно, хотите — верьте, хотите — не верьте, а Пушкин здесь был, и я с ним разговаривал, — упрямо сказал я.
      — Мы верим. Успокойся, — сказал Сева. — Только обидно. Мы ведь из-за тебя второго упустили. Не погнались за ним.
      — Ничего. Не уйдёт далеко. Так даже меньше мороки. Пусть их милиция по фотокарточке ищет. Мы их щёлкнули с поличным. Главное сделано, — успокоил всех Сергей Иванович.
      — А сачок — доказательство, — добавил я. — Он около кустов валяется.
      Оказывается, «Старика» и Жеку хотели взять в тот момент, когда они первый раз закинули сачок в пруд. Но взрослые не успели зайти с двух сторон, потому что Сева раньше времени крикнул: «Стой!», а Симка защёлкал вспышкой.
      «Старик» с сачком убежал. Жеку поймали, но он со связанными руками скрылся в темноте, когда его хватились и начали искать. Я же ничего не видел и не слышал, думая только о том, чтобы быстрее спасти золотую рыбку. Но дело было сделано.
      — Никуда они не уйдут, — захватив с собой сачок, сказал Сергей Иванович. — Не унывайте. Спасибо тебе, Алёха!
     
     
      ГЛАВА 53
     
      Я промолчал и вообще всю дорогу до дома шёл молча, вспоминая свой разговор с Пушкиным и то, как он запросто и смешно отвечал на все мои вопросы.
      Но какой же я был дурак, что вместо вопроса, писали ли раньше на задках карет «Не уверен — не обгоняй!», не спросил у Пушкина, какие сказки он собирался сочинить, если бы не та проклятая дуэль.
      — Э-эх! — сказал я вслух от злости на себя и от досады.
      — Не горюй, Алексей, — хлопнул меня по плечу Сева, — всё вышло как надо.
      — А кто же всё-таки бежал с тобой рядом? — спросил Сергей Иванович. — Загулявший отдыхающий?
      — Это был Пушкин! Поняли? Пушкин! — ответил я. — И мне вас всех жалко!
      — Почему это тебе нас жалко? — спросил Сева.
      — Потому, что вы не верите в чудеса! Вот почему! — сказал я и, не попрощавшись, повернул налево и пошёл к нашему дому.
      Недалеко от него под стеной из каменного жерлышка всегда текла струйка воды. Я намочил в ней платок и, подойдя к нашей калитке, выжал воду на петли, чтобы они не заскрипели и не разбудили маму…
      Дома всё было тихо. Только Волна спрыгнула с подоконника, но на Кыша не напала, только в сторонке горели жутким зелёным светом её глаза.
      Вера крепко спала, закинув руку за голову.
      Я осторожно её растормошил. Она долго растирала кулаками глаза и соображала с глупым видом, где находится. Потом спросила:
      — Поймали?
      Я кивнул и знаками попросил её побыстрей уйти. Вера беззвучно захлопала в ладоши и слезла с раскладушки.
      — Спасибо, — шепнул я и, не удержавшись, поделился: — Я с Пушкиным разговаривал… честное слово!
      Вера махнула рукой и на цыпочках побежала к калитке. Я, уже не боясь скрипа пружин, забрался под одеяло и, не успев ни о чём подумать, заснул как убитый.
     
     
      ГЛАВА 54
     
      Утром мама снова с трудом разбудила меня и Кыша и спросила:
      — Почему ты спишь одетый? Доброе утро!
      — Было холодно. Доброе утро! Вот я и… А-а-а! — зевнув, сказал я, вскочил и побежал умываться.
      В голове моей всё, что произошло за несколько крымских дней, было перемешано, и я никак не мог вспомнить, что должно произойти сегодня утром. Потом, окатившись холодной водой, сообразил: Василий Васильевич! Ведь он обещал зайти за мной и взять на операцию по исправлению Феди! Может, он догадался, что я выследил их обоих?
      — Мам! — сказал я. — Мне тоже надо, как папе, побольше бегать и развивать мускулы, чтобы потом не пришлось разъезжать по домам отдыха и помирать от скуки. Я пробегусь до завтрака. И Кыш тоже. Ночью ничего не произошло?
      — Тьфу-тьфу! Как твоя крапивница? Покажись.
      — Всё нормально. Прошла на свежем воздухе. Надо теперь спать на улице каждый день.
      — А если ночной дождь?
      — Купи прозрачную скатерть, и будем меня ею накрывать, — сказал я. — Кыш! За мной!..
     
     
      ГЛАВА 55
     
      В «Кипарисе» до завтрака отдыхающие делали на спортивной площадке зарядку. Одни занимались с гантелями, другие — подтягиванием на турниках, третьи растягивали эспандеры. Феди среди делавших зарядку не было. А папа и Василий Васильевич прыгали со скакалками. Увидев меня, папа заулыбался, застеснялся, перестал скакать и крикнул:
      — Отойди и жди у корпуса! Не мешай.
      Василий Васильевич подошёл и успокоил меня:
      — Всё откладывается… Он получил телеграмму, которая спутала все его планы. Жди. Я всё помню. — Он снова пошёл скакать через прыгалку.
      Мы с Кышем проведали павлина. Он клевал из миски варёную морковку и свёклу. Кыш подошёл, обнюхал его со всех сторон, облизнулся и посмотрел на меня:
      «Никогда не съем эту птицу!»
      — За то, что ты воспитанная собака, я тебя хвалю. А за то, что ты ночью побоялся побежать за преступником… мы ещё об этом поговорим!
      Я сел на скамеечке около главного входа, чтобы вспомнить ночные события, но не успел. Корней Викентич вышел из корпуса, держа под руку расстроенного Федю, и душевно говорил ему:
      — Не отчаивайтесь. Жена по-своему права. Войдите в её положение. Знакомы вы с псом без году неделя. И расстанетесь без особых душевных травм.
      Я подошёл к Корнею Викентичу и сказал:
      — Доброе утро! Я пришёл, чтобы спросить, как дела у нашего папы.
      — Он начинает обретать человеческий облик. Он удивительно упрям. Главное — не мешать ему.
      — Наоборот: мы с мамой будем рады, если вы ему прибавите нагрузки.
      Корней Викентич ушёл, а Федя сел рядом со мной и вынул из кармана телеграмму:
      — Вот читай. Ответила «молнией»!.. Жена называется…
      — Категорически приезжай собакой самим жить негде вплоть развода целую Нина, — прочитал я вслух «молнию». — Тут же сказано: «приезжай» и «целую». Значит, всё в порядке!
      — Везде пропущено «не». Понимать надо. Это же телеграмма, а не письмо. Выходит: «не приезжай…» И не целует она меня… Как я псу теперь в глаза погляжу? Как? — спросил Федя. — Но если уж рубить, так сразу! Прощай, собака!
      Федя решительно направился на хоздвор. Мы с Кышем побежали за ним.
      Норд ещё издали учуял его, бросился навстречу и, привстав, положил на Федины плечи передние лапы. Федя обнял пса. По щекам у него текли слёзы. Кыш заскулил, почувствовав во всём этом что-то недоброе. У меня тоже комок подступил к горлу. Я сказал:
      — Надо упросить Корнея, чтобы Норд остался здесь навсегда. Еды хватит. И павлина будет охранять, чтобы последних перьев не выдернули.
      — Без меня он тут жить не станет. Опять бродяжничать пойдёт… Делать великолепную стойку за конфетку. Пока… пока не… Да что тут говорить! Разом так разом. Не разводиться же с Нинкой в конце концов? Пошли, Норд, — зло и твёрдо сказал Федя.
      Несчастный пёс сразу понял, что случилось что-то непоправимое, и за одно мгновение постарел на двадцать лет. Он, полузакрыв глаза, ковылял за Федей, а мы с Кышем плелись следом и ничем не могли помочь ни человеку, ни собаке. Но смотреть, как Федя отведёт Норда куда-нибудь подальше, прикажет больше к нему не подходить, и видеть при этом выражение собачьих глаз я тоже не мог.
      Мы с Кышем подождали, пока они зайдут за угол, и сразу всё вокруг показалось мне серым: и небо, и море вдали, и кипарисы, и всё, всё, всё…
     
     
      ГЛАВА 56
     
      Такой жары, как в этот день, не было ещё ни разу. Мы только позавтракали, а Кыш в тени дышал, как в безвоздушном пространстве.
      Тут я почему-то подумал о львах и о том, что в Африке жара почище крымской, а они себе бегают и охотятся. И, наверно, не случайно на голове у львов грива, а остальное тело голое. Значит, так им легче переносить жару… Я сообразил, почему вдруг в мою голову пришли мысли о львах, взял у Анфисы Николаевны большие портновские ножницы и, пока мама собиралась на пляж, начал большую стрижку Кыша. Он сначала не хотел стричься, вырывался и лаял на ножницы. Но я сумел ласково его уговорить. Он успокоился и, круто повернув голову, наблюдал за моей работой. Конечно, машинкой я выстриг бы его получше, чем ножницами, но и так, по-моему, получилось неплохо. Я подстриг Кыша под льва. На его голове я не тронул ни волосинки, а со спины, с боков, с живота и с ног снял всю шерсть. Но как только я собрался обстригать хвост, Кыш вырвался и набросился на меня с ужасным лаем:
      «Ты что, не понимаешь, что хвостом я обмахиваюсь?»
      — Извини, пожалуйста. Это я поглупел от жары, — сказал я и полюбовался на дело своих рук.
      Кыш и вправду стал похож на маленького льва. Мама и Анфиса Николаевна захохотали, увидев его. А Волна, к нашему удивлению, мурлыкая, подошла к Кышу и, красиво изогнувшись, потёрлась о его стриженый бок. И Кыш смотрел то на нас, то на свою спину, растянув рот, и у него из глаз текли слёзы: так он смеялся. А его шерсть Анфиса Николаевна собрала в прозрачный мешочек и сказала, что свяжет мне из неё на зиму тёплые варежки.
      После этого мы с мамой пошли на пляж. По дороге она сказала:
      — Чем ближе тот день, тем больше Анфиса Николаевна волнуется. Ночью пила капли. И я тоже чувствую себя не в своей тарелке.
      — Но ведь она ожидает что-то радостное. Чего же тебе беспокоиться?
      — Не знаю… Наверно, мне сообщается её беспокойство.
      — Вот и хорошо! Значит, ты её полюбила, — объяснил я.
      — Она очень хороший человек, — согласилась мама.
     
     
      ГЛАВА 57
     
      По дороге на пляж я всё время зевал, и глаза у меня слипались: я не выспался. А Кышу нравилось быть подстриженным. Он убегал и, возвращаясь, так разгонялся, что пролетал мимо. И все говорили, показывая на него пальцами: «Лев!»
      Когда мы проходили мимо прудов, мама прислушалась к разговору столпившихся около лебединого домика отдыхающих. Они уже узнали откуда-то о ночном происшествии и горячо обсуждали его. Мама подошла к ним поближе. А я нашёл то место за лавровыми кустами, где разговаривал с Пушкиным. Трава на этом месте была ещё примята. Около скамейки сохранились ямочки от острого конца красивой палки, с которой Пушкин ходил по дорожке. Всё было на самом деле, а не то чтобы мне приснилось! И я снова стал себя ругать за то, что бросился в погоню за «Стариком», вместо того чтобы провести несколько лишних минут с таким замечательным человеком.
      Подойдя ко мне, мама, смеясь, сказала:
      — Я за тобой с минуту наблюдала. Ты уставился в одну точку и многотрудно наморщил лоб. Если бы ты ещё не чесал рукой коленку, то совсем был бы похож на мыслителя… Знаешь, что произошло сегодня ночью? Было совершено нападение на лебедей. Человек десять молодых «дикарей», целая банда, хотела их съесть.
      — Интересно! — зевнув, заметил я.
      — Нет! Это не интересно, а ужасно! Стыдно относиться к таким происшествиям как к детективным фильмам! Вообще, Алёша, я начинаю замечать, что в тебе нет гражданского чувства. В наши дни нельзя не быть гражданином!
      — Мам! Ну что я такого сказал? — притворно удивился я.
      — Банда «дикарей» хотела съесть лебедей, а он с зевком замечает: «Интересно!» Ну и ну!
      — Мам, что ты меня всё ругаешь? Ты хоть расскажи, что было дальше! — попросил я.
      — Ах, тебе хочется захватывающего продолжения? Перестрелок, пиф-паф, погони и стычек? Так? Я не желаю тебя забавлять! Только знай: люди, которым дорога природа Крыма, сделали своё благородное дело. Двух из них ранили ножами, но лебеди были спасены. Говорят, в облаве участвовали даже школьники, пионеры!
      Тут я понял, что настал самый момент спросить, и спросил:
      — Вот скажи: если ты говоришь, что нужно быть в наши дни гражданином, то отпустила бы ты ночью меня и Кыша участвовать в облаве?
      — Отпустила бы не задумываясь! — сказала мама и тут же добавила: — Разумеется, я пошла бы вместе с вами.
      — А-а! Вместе с нами! — сказал я и представил, как изумилась бы мама, если бы я рассказал ей всё, но, ловя маму на слове, я спросил: — А если я пойду с другим взрослым, то ты отпустишь меня на операцию по защите природы?
      — Конечно, под ножи и пули я тебя не отпущу. Не рассчитывай. А вообще… короче говоря: когда до этого дойдёт дело, тогда и подумаем.
      — Вот всегда ты так, — упрекнул я. — Скажи, а тех типов всё-таки поймали?
      — Поймали только трёх
      ГЛАВАрей и отправили в Ялту, а двоим удалось бежать, — сказала мама.
      Я не выдержал и захохотал, удивляясь, до чего же в разговорах можно всё переврать. Мама смотрела на меня, хохочущего, с большим осуждением. Перестав смеяться, я серьёзно спросил:
      — Ты поверишь, если я тебе скажу, причём честно и без розыгрыша, что я сегодня ночью видел живого Пушкина и разговаривал с ним? Поверишь?
      — Он мне самой в детстве снился.
      — Нет! Я видел его не во сне, а в самом деле! Веришь?
      — Знаешь что, Алёша? Пора взрослеть! — сказала мама.
      — Если взрослеть — это значит не верить в чудеса, то я не хочу взрослеть! Вот и всё! — упрямо сказал я.
      Мама задумалась и ничего не ответила. Мы стояли на берегу пруда и смотрели, как малыши кидали в воду кусочки белой булки, а белый лебедь, часто-часто шлёпая клювом, размачивал их в воде. Крошки, намокнув, медленно, почти незаметно для глаза тонули, и тут их ловили золотые рыбки. И одна из них — я почему-то сразу подумал, что именно её спас этой ночью, — и одна рыбка стояла в воде совсем неподвижно, вверх головой, и ждала, когда крошка булки сама упадёт к ней в рот. Она напомнила мне меня самого и первые снежинки зимы, которые я любил ловить губами. Я неожиданно обратился к золотой рыбке. Только я говорил про себя:
      «Послушай, золотая рыбка, у меня есть к тебе одна большая просьба. Но не подумай, что ты мне что-нибудь должна. Нет! Нет! Честное слово, я тебя ещё тыщу раз могу спасти просто так… Я и воробьев спасал, которые по глупости залетали в нашу квартиру, и бабочек, упавших в море и промочивших крылья… Просто, если тебе не трудно и если ты выберешь свободное время, пожалуйста, сделай так, чтобы я ещё хоть разочек поговорил с Пушкиным! Мне нужно доказать всем, всем, всем, что я не вру и уже с ним виделся!.. А научить меня плавать я тебя не прошу: научусь сам… Быстро читать и писать я тоже сам научусь… Ты только сделай так, чтобы я ещё разочек поговорил с Пушкиным! Всего хорошего. Желаю здоровья и успехов. Поправляйся после вчерашнего!..»
      Только я сказал это про себя, как услышал мамин крик:
      — Кыш! Вернись!
      — Пруд не для купания собак! — строго заметил кто-то рядом. — Здесь даже нам, людям, купаться запрещено!
      Я глазам своим не поверил: в пруду купался Кыш. Он, наверно, сообразил, что пруд не море, что бояться нечего, и решил освежиться после стрижки. Услышав мамин крик, Кыш послушно поплыл обратно, но в глазах у него было недоумение и недовольство. Лебеди забили по воде крыльями и как-то противно захрюкали — видно, пожалели воды.
      Я так и объяснил собравшимся, что Кыш — воспитанный пёс, но его подстригли, а как известно, если после стрижки не помыться, то волосинки долго и неприятно колются.
     
     
      ГЛАВА 58
     
      В этот день мы часов до трёх купались, загорали и лежали в тенёчке. Я перечитал «Сказку о золотой рыбке», которую захватил с собой.
      Сева, Симка и Вера тоже были на пляже. Они рассказали мне, что проявили плёнку и на карточках очень хорошо видно, как «Старик» и Жека заводят в пруд огромный сачок. Отпечатанные карточки ребята отнесли в милицию и дружинникам. «Старик» и Жека со своими девчонками сразу как в воду канули. Нашли лишь место их палатки, где остались только колышки, пустые консервные банки, пакеты от молока и незатушенный костёр.
      Вера тоже рассказала, что сестры из «Кипариса» взяли павлина под постоянное наблюдение и поэтому за него теперь можно не беспокоиться. Он в надёжных руках.
      Ребята, мне на зависть, ныряли с камней, плавали с масками наперегонки. Я подумал: «Неужели я не человек, а топор? Почему все плавают, а я тону? Надо научиться держаться на воде!»
      Я вместе с мамой зашёл в море, набрал побольше воздуха, но не выдохнул его, а лёг на воду и стал колотить по ней руками и ногами. И вот — чудо! Мне показалось, что я немного продержался на воде! Я снова вдохнул и попробовал просто, вроде пузыря, спокойно полежать. И снова — чудо! Я полежал, и меня слегка покачала волна!
      Я радовался и кричал про себя: «Ура! Держусь! Ура!» — даже подумал: а вдруг это золотая рыбка помогла мне научиться плавать, хотя я честно сказал, чтобы она этого не делала…
      На радостях я побежал на лечебный пляж рассказать обо всём папе и нашёл его в машине времени. Папе здорово увеличили нагрузки. Он с трудом нажимал ногами на педали и двигал руками рычаги. Увидев меня, он промычал:
      — Уходи! Не-е ме-ешай!
      Экипаж других трёх кабин — Левин, Осипов и Рыбаков — тоже охотно тренировались, и сестра им сказала:
      — Полегче… полегче! Процедурная ходит ходуном.
      Никто на этот раз не просил меня перевернуть песочные часы раньше времени. Ждать мне надоело.
      — Пап! Я научился плавать! — сказал я, вышел из процедурной и, перед тем как вернуться к маме, заглянул к папиным соседям. Все они только что вылезли из моря и загорали.
      Федя, наверно, думая о Норде, неподвижным взглядом хмуро смотрел в небо. Милованов, накрыв лысину платком, дремал, а Торий решал шахматную задачу. Василий Васильевич отвёл меня в сторонку и сказал:
      — Я сейчас сплавал на ваш дикий пляж и обо всём договорился.
      — С кем? — Я ничего сначала не понял.
      — С твоей мамой.
      — И она разрешила?
      — Всё в порядке. Если часов в пять утра я свистну вот так: «Фью-фью-фью, уфить-уфить-уфить», — сразу выходи. Понял? Свитер с собой возьми.
      — Мой мы забыли в спешке, а папин стащили, — сказал я.
      — М-да!.. Ничего. Мама даст тебе свою кофту. У неё есть кофта?
      — Конечно. С начёсом… А откуда вы знаете, что… тот человек обязательно отправится этой ночью в горы? — спросил я.
      — Узнал. После ряда умозаключений. Пока! До встречи.
      Я залез на огромный камень, на котором загорали ребята, и сказал им, что операция «Лунная ночь» начнётся на рассвете.
      — Только операцию нужно назвать не «Лунная ночь», а «Крымская ночь», — вдруг предложил Симка, и мы все согласились.
     
     
      ГЛАВА 59
     
      Мама, когда я вернулся, ни о чём меня не расспрашивала. Но изредка вздыхала, стараясь, чтобы я этого не заметил. Мне казалось, что вечер никогда не настанет.
      — Да ты займись чем-нибудь. Не майся, — говорила мама.
      Но я не мог ни читать, ни играть в слова, ни искать красивые ракушки и кусочки перламутра в куче серого морского песка, ни смотреть телевизор. И у Анфисы Николаевны было такое же настроение, как у меня. Она сначала читала, потом ходила от двери до калитки по садовой дорожке и без конца курила. Наверно, что-то вспоминала.
      Я достал тёплые брюки и мамину кофту, сложил в мешочек приготовленные мамой бутерброды, решив не спорить насчёт них, а просто не брать — и всё. Что это за операция с бутербродами? Не хватало ещё белого воротничка! И чистого носового платка! И наконец пошёл спать, хотя было ещё рано. Но я ведь не выспался ночью и поэтому сразу заснул.
     
     
      ГЛАВА 60
     
      Разбудил меня Кыш, когда, рыча, выбирался из-под раскладушки. А его поднял на ноги свист Василия Васильевича: «Фью-фью-фью, уфить-уфить-уфить». Было ещё совсем темно, прохладно и тихо. Я в одну секунду оделся, бутерброды сунул под подушку и позвал Кыша. Он слегка дрожал, потому что спал первый раз в жизни раздетым, без шерсти.
      — Не носись сломя голову по тропе и не лезь на скалы, — сказала мама, которая, оказывается, не спала.
      — Ладно, — сказал я. — Говоришь, как будто я… детский сад. До свидания…
      Василий Васильевич был в синем спортивном костюме и в темной кепке. На плече у него висела сумка с заграничными буквами.
      — Доброе утро. А… он идёт впереди нас? — спросил я.
      — Он давно уже на месте. Здравствуй!
      Сначала я зашёл за ребятами. Их отец Сергей Иванович познакомился с Василием Васильевичем. Они о чём-то поговорили, а мы с Севой постучали в окошко дома, где жила Вера. Но из окошка высунулась заспанная бабка и злым шёпотом велела нам быстро уматывать.
      — Я вам покажу, как полуночничать! — пригрозила бабка, и нам пришлось уйти в горы без Веры.
      Поднявшись высоко над Алупкой, мы свернули круто вправо. Я спросил Василия Васильевича, откуда он так хорошо знает тропы, но он ответил, что я слишком разговорчив, а в таком деле, как наше, это большой минус. После этого я помалкивал, хотя вопросов у меня накопилось уйма. Мы вышли к окружённым можжевельником валунам, под которыми я обнаружил пещеру.
      — Ну вот… Кажется, пришли. Вели Кышу идти рядом и не лаять. Ребята, перебегайте от дерева к дереву, пока не дам сигнал. Меня не обгонять! Приготовить фотоаппарат! — велел Василий Васильевич.
      Я выглянул из-за ствола сосны, тянувшей ветви к морю, и увидел Федю. Он, как слесарь по ремонту водосточных труб, сидел на маленькой скамеечке лицом к скале. Скамеечка висела на верёвках, спускавшихся с вершины скалы. Меня передёрнуло: так жутковато было смотреть на Федю. Он уже успел огромными буквами намалевать на ровной и плоской, обращённой к морю поверхности скалы:
      ФЕДЯ
      и продолжал макать кисточку в привязанную к скамейке банку с краской.
      А неподалёку от него, держась одной рукой за росшее в расщелине скалы деревце, писал свою фамилию тот самый пожилой человек в белой панаме, которому мы с мамой помогли однажды одолеть крутой подъём в гору. Как он забрался на скалу со своей одышкой и больным сердцем, было непонятно. Баночка с красной краской висела у него на груди. Он дописывал последнюю букву в названии своего города.
      ГУДЕЦКИЙ М. И. НИЖНИЙ ТАГИЛ
      — Вот видите, — шепнул я ребятам.
      — А вон тётка, — сказал Сева. — Как бы не сорвалась.
      И правда, левей Гудецкого М. И. из Нижнего Тагила толстая и высокая тётенька, стоя на узком карнизе, тоже выводила на скале свою фамилию:
      СЕМЬЯ ГУНДОСОВЫХ. ТАМБОВ, 73 г.
      Ей приходилось балансировать, чтобы не свалиться вниз с двухметровой высоты.
      — Окликать надо осторожно. Вы займитесь этими двумя, а я пойду к Феде, — сказал я.
      Василий Васильевич, взяв у Севы аппарат и прячась за стволами, перебежал поближе к Феде. Стоя под ним, он несколько раз щёлкнул вспышкой. Федя сначала не понял, в чём дело, и обернулся через плечо. От неожиданности кисточка выпала у него из рук. Кыш, увидев Федю — своего спасителя, завизжал от радости и бросился к скале. Пожилой человек и тётенька тоже заметили нас, но продолжали делать своё дело как ни в чём не бывало. Василий Васильевич дал знак, чтобы я подошёл поближе. Сам он стоял уже прямо под Федей, задрав вверх голову.
      — Доброе утро, Ешкин, — сказал спокойно Василий Васильевич.
      — С добрым… утром, — помолчав, ответил Федя.
      Василий Васильевич начал его допрашивать:
      — Ты крепко укрепил верёвки?
      — Не первый раз в горах. Не сорвусь.
      — И везде наскальной живописью занимаешься?
      — А вы чего пришли? — начиная злиться и поняв, что за ним следили, спросил Федя.
      — Во-первых, лови верёвку! — Василий Васильевич раскрутил над головой моток верёвки и по-ковбойски бросил конец прямо в руки Феде. — Ты, конечно, можешь подняться и уйти. Но для тебя это не лучший вариант. Поверь. Говорю это потому, что успел тебя полюбить как доброго, честного и сильного парня. И не кипятись. Мораль я тебе читать не собираюсь. Сам поймёшь, каким жалким способом ты хочешь самоутвердиться, оставить, так сказать, в веках своё имя. Тебе приятно будет, если, увидев твои художества, люди сплюнут от возмущения и скажут: «Надо же было испоганить красавицу скалу!» Ответь только на один вопрос: ты хотел бы, чтобы тебя в эту минуту увидели друзья по работе, отец, мать, жена Нина, знакомые и незнакомые люди? Честно.
      — Как сказать?.. Зачем же? А чего вы сами от меня хотите? Я вот сейчас слезу и поговорим по-другому! Поняли?
      — Вот видишь, милый ты мой сосед по палате, ты не хочешь, чтобы тебя увидели! Ты чуешь в глубине души, что занят делом нечистым, что ты не создаёшь прекрасное, а уродуешь его. Поэтому и прячешься воровато от наших глаз. Настоящую же красоту творят открыто и готовы за неё пострадать. Так вот: мы с Алёшей, как твои друзья, принесли тебе ацетон и ветошь. Тащи сумку. — Василий Васильевич привязал её к верёвке. — Тащи, не стесняйся и смой по-быстрому всё, что намалевал.
      Федя сначала не хотел тянуть сумку с ацетоном вверх — наверно, боролся с собой. Но постепенно одолевал в себе нехорошего человека: сумка поползла, поползла… медленно, потом быстрей, и Василий Васильевич подмигнул мне, когда она взлетела в Федины руки.
      Тётенька и Гудецкий из Нижнего Тагила продолжали, ничего не замечая вокруг, рисовать буквы.
      Я подошёл к ребятам. Сева шепнул мне:
      — Что же, теперь ждать, когда они малевать кончат?
      «Действительно», — подумал я и кашлянул.
      Гундосова повернула голову в нашу сторону и строго спросила с высоты:
      — Кто вы, дети?
      — Здравствуйте, держитесь крепче! — для начала сказал я, а Симка ответил:
      — Мы пионерский патруль по охране и защите природы!
      — Это хорошо. Охраняйте. Молодцы! — похвалила нас тётенька и снова повернулась лицом к стене.
      — Между прочим, товарищ Гундосова, вы нарушаете постановление Крымского областного Совета, — осторожно сказал Сева.
      — Только держитесь крепче, — сказал я, а тётенька, обернувшись, изумлённо протянула:
      — Я-а-а? Наруша-а-а-ю?
      — Да, вы, — сказал Сева.
      Симка подошёл с аппаратом поближе, и голубая вспышка на миг озарила изумлённое и уже немного испуганное лицо тётеньки.
      — Михаил Иваныч! Михаил Иваныч! — крикнула она.
      — Что вам здесь надо? — громко и строго спросил нас Гудецкий из Нижнего Тагила. — Почему вы болтаетесь в горах в такой ранний час?
      — Мы из-за вас болтаемся! — начиная злиться, сказал Сева.
      — Вы подумайте! Грубят! — возмутилась Гундосова. — Жаль, что нельзя вызвать милицию! Жаль!
      В этот момент к нам подошёл Василий Васильевич и сказал:
      — Можете рассматривать меня, граждане, как представителя милиции. Инспектор угрозыска Васильев. Вот удостоверение.
      — Михаил Иваныч! Лидия Павловна! — крикнул Федя. — Не спорьте. Мы попались! Стирайте всё, пока не поздно!
      — То есть что значит «стирайте»? — спросил Гудецкий.
      — А то, что вы портите своими фамилиями природу! — сказал я.
      — Вы, наверно, и на живых деревьях ножом вырезаете? — добавил Сева, а Симка ещё раз щёлкнул вспышкой.
      — Вам, гражданка Гундосова, и вам, гражданин Гудецкий, я от души советую стереть ацетоном свои фамилии. И будем считать, что инцидент исчерпан, — сказал Василий Васильевич.
      Гундосова, ничего не ответив, поставила кисточкой точку, прошла по уступу и с решительным видом приблизилась к нам.
      — Я ничего стирать не собираюсь, — сказала она, — и вы не имеете права фотографировать и шантажировать отдыхающих.
      — А вы что, простите, приехали специально для того, чтобы увековечить на скалах своё имя и уехать обратно? — спросил Василий Васильевич.
      — Так поступают тысячи людей! Это стало традицией! — сказала Гундосова.
      — К сожалению, дурной, — заметил Василий Васильевич.
      — Я ничего не изуродовала! — сказала Гундосова.
      — Взяли бы да кипарис посадили около шоссе, если вам хочется память о себе оставить в Крыму, — посоветовал Сева.
      — Эх, вы! — добавил Симка.
      — Всего хорошего, и не смейте мне угрожать. Я никого не боюсь! — сказала Гундосова.
      Она ушла вниз по тропе и даже ни разу не оглянулась. И вот тогда пожилой человек — Гудецкий, про которого в разговоре с тётенькой мы совсем забыли, сказал нам дрожащим голосом:
      — Товарищи! Я же не могу слезть!.. Помогите! На подъём сюда я израсходовал все свои силы…
      — Но всё-таки вам хватило их для получения третьего разряда по скалолазанию? — спросил Василий Васильевич, улыбнувшись.
      — Поверьте, я осознал свой поступок, на который решился после шестидесяти восьми лет безупречной жизни! Я хотел бы стереть свою фамилию с лица скалы, но… увы!., масляная краска!
      Вид у Гудецкого был смешной и жалкий, и Сева сказал нам:
      — Он осознал. Я лично ему верю.
      — Но вы же могли подумать перед тем, как идти сюда для увековечивания своего имени. Не правда ли? — спросил Василий Васильевич.
      — Поверьте, мне было внушено, что оставление своих фамилий в Крыму — старая и добрая традиция! И потом… потом… не за горами мой закат… Я одинок… и подумал, что, может быть, лет через пятьдесят кто-нибудь придёт сюда и прочтёт: «Гудецкий М. И. из Нижнего Тагила». Всё-таки память…
      Сева забрался к Гудецкому и помог ему спуститься вниз. Потом попросил Федю отлить немного ацетона в консервную баночку и сказал нам, что сотрет фамилию Гудецкого сам.
      А Гудецкий действительно был очень расстроен и поклялся перед всеми нами, что непременно посадит два кипариса при въезде в Алупку. После этого он, очень смущённый, ушёл.
     
     
      ГЛАВА 61
     
      — Пойдём, на солнышке посидим, — сказал мне Василий Васильевич, и вот тут-то я и пожалел, что не взял с собой бутерброды. Кыш тоже хотел есть, жалобно поскуливал, и я чувствовал себя перед ним виноватым.
      — Между прочим, Федя, — сказал Василий Васильевич, — я в первый же день обратил внимание на то, что ты потрясён красотой Крыма. Ты ходил, любовался морем, кипарисами, скалами и всё повторял: «Эх, сказать бы об этом!..» Теперь я жалею, что не посоветовал тебе тогда взять карандаш, лист бумаги и написать стихи.
      — Таланту всё равно нет, — откликнулся Федя с высоты.
      — А я уверен, что человек, потрясённый красотой, найдёт слова, чтобы сказать об этом! Ты, однако, нашёл другой выход для своих чувств. Исцарапал живот Геракла и вырезал на скамейке:
      «Крым — чудо природы. Охраняйте его».
      — Ладно! Дальше не продолжайте, — смущённо попросил Федя. — И так дошло.
      — Дошло, что преступно портить статуи, вазы и скамейки, а скалу, ты решил, измалёвывать не возбраняется. Между прочим, я не следил за тобой специально, но понять, для чего тебе крючья с верёвками, кисти и краски, было не трудно. Кстати, зря ты завтра улетаешь из Крыма.
      — Не завтра, а послезавтра. Откуда вы это знаете?
      — Умозаключение. Кроме того, я знаю, что ты работаешь директором стадиона в своём городе. Но стадиона ещё нет. Он только строится, и тебе приходится трясти подрядчиков, доставать стройматериалы и агитировать общественность. (У Феди от изумления чуть не выпала из рук бутылка ацетона.) На этой работе ты с непривычки и расшатал свои нервишки. Вот тебя и послали отдохнуть. Верно?
      — С женой, что ли, списались? — спросил Федя.
      — Извини, не могу открыть тебе каналы информации. А улетать не советую. Глупостей ты наделал немало, исправить их и как следует отдохнуть ещё не поздно.
      — Улечу. Не могу псу в глаза смотреть. Предал я его. Полюбил — и предал, — сказал Федя. Он яростно принялся смывать ацетоном буквы.
      Ветер доносил до нас запах ацетона, и тогда Кыш, фыркая, отбегал в сторону. Вдруг он насторожился и сам встал в стойку, как охотничий пёс, чего никогда раньше не делал, постоял, потянул носом и куда-то понёсся. Я забеспокоился, но он немного погодя показался из-за деревьев, а за ним, держа в зубах что-то светло-жёлтое, с пупырышками и болтающейся головой, торопился… Норд! Он тяжело дышал после подъёма в гору, а Федя сидел лицом к скале и его не видел.
      — Федя! — сказал Василий Васильевич. — Вон друг твой пришёл. Утку тебе на завтрак принёс. Полупотрошёную. Прямо сейчас на вертел годится.
      — Какой ещё друг? — не оборачиваясь, мрачно сказал Федя.
      — А ты посмотри.
      Норд положил утку у подножия скалы и, смотря на раскачивающегося Федю, три раза пролаял: «Гаврр! Гаврр! Гаврр!» После этого он сел около утки и не подпускал к ней изнемогавшего от любопытства Кыша.
      — Я ему всё время про уток говорил. Вот он и подумал, что из-за них я его в отставку уволил… О, умница! Отныне нема такой силы, чтобы нас разлучила! Ещё раз подчёркиваю: не-ма! — Последние слова Федя, наверно, говорил жене Нине, и эхо издалека повторило: «Не-ма!»
      Пока он смывал последние буквы, я строил разные догадки насчёт утки и решил, что Норд её где-нибудь стянул.
      — Почему? — спросил Василий Васильевич, которого так же, как меня, поразили ум и преданность Норда. — Почему непременно стянул? Почему не допустить, что пёс поступил честно, а не бросил вызов обществу, как, например, тип, лишивший павлина перьев.
      — Но он же не мог эту утку купить! И в долг тоже не мог её попросить! — сказал я.
      — Напротив! Я уверен, что у благородного пса был такой ход мыслей: он, конечно, прекрасно знал слово «утка». Федя только и говорил ему про охоту, уток и так далее. И, возможно, неожиданное увольнение объяснил своей охотничьей нерадивостью. И, естественно, решил доказать человеку, которому поверил всей душой, что он не шалопай и тунеядец, а настоящий охотник. Я почему-то уверен, что он взял утку в долг. Такие личности не воруют! И если потерпевший обнаружится, то я сделаю всё, что в моих силах, для полного оправдания прекрасной собаки!
     
     
      ГЛАВА 62
     
      Пока мы разговаривали, Федя смыл всю надпись ацетоном, банку, бутылку, молоток, кисть и тряпки бросил на землю и по тропе спустился к нам. Он первым делом молча и крепко пожал Норду лапу. И долго не выпускал её из своей руки. Потом поднял утку.
      — Ещё оттаять не успела. Свеженькая! Где же ты её добыл, верный друг? На скале? В магазине? Или у частного лица? На уголовное дело, выходит, я тебя толкнул? Отнёс бы ты её, что ли, обратно?
      — Этого не стоит делать. Пёс обидится, — сказал Василий Васильевич. — Я предлагаю эту утку зажарить на вертеле, а другую купить в магазине и отнести на кухню в «Кипарис».
      — Дело говорите! У меня башка с голода кружится, — согласился Федя. — А почему вы думаете, что он стащил утку в «Кипарисе»?
      — Вчера я случайно поинтересовался меню на завтра. «Утка жареная с гарниром», — сказал Василий Васильевич.
      Кыш, почуяв, что дело пахнет жареным, таскал вместе с нами ветки и шишки для костра. Его развели на голом месте и окружили камнями, чтобы огонь не полз по сухой траве. Федя ловко выстругал вертел. На него насадили утку и вертеть поручили мне. А шею, ноги и потроха зажарили на углях и отдали собакам. Всё это быстро съел Кыш, а Норд от утятины отказался.
      — Вот душа! Вот охотник! — удивлялся Федя.
      Утка быстро зарумянилась, жир с неё капал на угли и вспыхивал. Дымок приятно щекотал ноздри. Я крутил вертел, сняв и кофту, и рубашку, а остальные ворошили угольки и разговаривали. Федя всё выпытывал у Василия Васильевича, откуда тот почти всё о нём знает, но Василий Васильевич отвечал:
      — Профессиональная тайна.
      Наконец он проткнул острой веточкой утиную грудку и ножки. Из них прыснул светлый сок. Я нарвал свежей травы. Утка немного остыла на ней. Федя разрезал её охотничьим ножом и выдал всем по куску.
      Мы жадно набросились на еду, и каждый из нас сказал Норду:
      — Спасибо, старина!
      Костёр мы забросали землёй и камнями…
     
      — Пушкина больше не видел? — напоследок, у нашего дома, спросил меня Симка.
      — Ха-ха-ха! — снова добродушно захохотали мои новые друзья и забрали у меня фотоаппарат со вспышкой.
     
     
      ГЛАВА 63
     
      Мама ждала меня у калитки. Первым делом она обняла сначала меня, а потом Кыша и расцеловала, как будто мы возвратились после долгой разлуки из кругосветного путешествия. Затем проверила, не расшиб ли я коленки, не ободрал ли руки и не изорвал ли её кофту. Затем заставила меня как следует умыться и усадила за стол завтракать.
      — Мам, ты наставила столько еды, как будто я голодал целую неделю, — сказал я и не стал ничего есть. Только выпил чаю.
      Потом мама начала меня расспрашивать, как проходила операция и кого мы разоблачали с Василием Васильевичем. Но я ответил, для того чтобы не выдавать Федю, что материалы операции будут обрабатываться и говорить о них ещё рано.
      — Ты знаешь, когда я тебя обняла и поцеловала, мне показалось, что ты пропах дымом и чем-то жареным, — вдруг подозрительно сказала мама. — Вы там разводили костёр?
      — Разводили. Без костра в горах нелегко.
      — И что-нибудь жарили? Только правду! Ты поэтому сыт?
      — Мы утку жарили! — сказал я и облизнулся.
      — Вы застрелили её? — спросила мама.
      — Нет, она была и без нас полупотрошёная.
      — Хорошо. Продолжай секретничать, — обиделась мама. Она не понимала, что я сам немного погодя всё, что можно, ей расскажу и что не надо ничего у меня выпытывать.
      Тут к нам забежал папа. Он уже успел пробежать два больших круга, раскраснелся и, разговаривая, подпрыгивал на месте, как спортсмен на разминке.
      Он рассказал, что под утро к ним в палату пришёл Корней Викентич и вместо Василия Васильевича и Феди увидел в кроватях какие-то куклы. Шума он поднимать не стал, но пообещал беспощадно расправиться с нарушителями режима и вообще расформировать всю седьмую палату. Когда Корней Викентич ушёл, папа снова уснул, но его разбудил крик шеф-повара Анны Павловны. Папа выглянул вместе с Миловановым и Торием в окно и увидел Норда, убегающего от Анны Павловны с уткой в зубах. Он стянул её прямо с кухонного стола, и Анна Павловна кричала:
      — Караул! Разбойник!!!
      — Вот такие дела! Из всей палаты только я и Торий соблюдаем режим, — сказал папа.
      — Не хвались, а то сам себя сглазишь, — сказал я.
      Папа схватил со стола кусок колбасы и убежал.
     
     
      ГЛАВА 64
     
      Мы собирались идти на пляж, когда Анфиса Николаевна пришла с базара. Она принесла полную сумку всякой всячины — и овощей, и молодой картошки, и мяса, и две бутылки вина. И попросила нас ровно в три часа приходить к обеду.
      — Скорей бы уж кончились все эти загадки и треволнения, — помечтала мама по дороге на пляж.
      Мне очень хотелось перед купанием заглянуть в «Кипарис» и заступиться перед Корнеем Викентичем за Норда, сказать, что он вовсе не жулик, а самая преданная человеку собака, но мама меня не пустила.
      В этот день я снова сам плавал — верней, держался на воде. Сева дал мне маску и дыхательную трубку, и я долго лежал между двух обросших водорослями камней, первый раз в жизни рассматривая подводное царство Чёрного моря: парашютики медуз, крабиков, креветок, мелькавших вдалеке ставридок, приросшие к камням шляпки мидий и свои, казавшиеся увеличенными раза в два, руки.
      Я вылез из моря, когда совсем замёрз. Кыш лаял от скуки и звал меня. Я принёс в мешочке воды и облил его.
      Мама читала и разрешила мне ненадолго сходить на папин пляж.
      Папа, Левин, Осипов и Рыбаков снова сидели на площадке йогов, поджав ноги и положив руки на колени. И снова все они странно дышали и странно улыбались.
      — Пап! Может, у тебя какие-нибудь видения перед глазами? — спросил я, но он не слышал и продолжал улыбаться.
      Я подумал про себя, что завтра его обязательно нужно сфотографировать, и сам попробовал посидеть, как йог, но это было скучно. Тут я услышал негромкий храп. Это храпел спавший на лежаке Торий. Милованов что-то доказывал Василию Васильевичу. Оказывается, они решили разыграть Тория, но не ради шутки, а для примера.
      Милованов взял шариковую ручку, наклонился над Торием и большими буквами написал у него на предплечье: «БЫЛ В КРЫМУ. Жора с Курской аномалии». И поставил число. Торий даже не пошевелился.
      — Зачем это? — спросил я шёпотом у Василия Васильевича.
      — Сейчас поймёшь, — ответил он, стараясь не рассмеяться.
      — Ну теперь надо будить этого равнодушного ко всему на свете молодого человека, — сказал Милованов.
      — Вы же говорили, что разбудить его невозможно, — заметил Василий Васильевич.
      — Есть один волшебный способ. Торий сам про него рассказывал. — Милованов достал из-под свёртка с одеждой Тория карманные шахматы с расставленными фигурками, двинул чёрную пешку и зловеще сказал: — Торий, вам шах!
      Торий как ужаленный вскочил с лежака.
      — Что? Что? Где шах?
      Милованов и Василий Васильевич не удержались и захохотали. Я не смеялся, потому что всё ещё ничего не понимал.
      — Что за шуточки? — спросил Торий.
      — Какие уж шуточки! Посмотрите на свою руку, — сказал Милованов. — Пока вы спали, а мы купались, какой-то варвар вас разрисовал.
      — Какая наглость! Просто нет слов!.. Смотрите, что делается! — возмущённо воскликнул Торий. — Им стало мало деревьев, скал и Гераклов! Они взялись за живых людей. Да я бы… да я бы… не знаю, что сейчас сделал бы с этим Жорой с Курской аномалии!
      — А что вы, собственно, Торий, так возмущаетесь? Вы же сами говорили о действиях любителей оставлять где попало свои автографы: «Ерунда! Ничего особенного… Зачем поднимать из-за этого шум?» Говорили? — спросил Василий Васильевич.
      — Да… говорил… Но то деревья, скалы… или какая-то ваза… А я… я же живой человек!
      — С вас можно смыть чернила. А с дерева порез ножом не смоешь! — неожиданно для себя сказал я. — И вы спали, значит, вам не было больно, а дереву всегда больно!
      — Алёша абсолютно прав, — сказал Милованов.
      — Странно, что раньше вы этого не чувствовали, — добавил Василий Васильевич.
      Торий как-то растерялся, ничего не ответил, поднял с земли шершавый камешек, плюнул на исписанное плечо и быстро, как пемзой, стёр с него «Жору с Курской аномалии».
      И только я хотел спросить Василия Васильевича, что такое Курская аномалия, как услышал испуганный визг Кыша, донёсшийся с нашего пляжа.
      Я побежал туда и увидел, как мама пытается поймать Кыша, который с жуткой скоростью носился по кругу и продолжал визжать. Я еле его остановил и всё понял: в ухо Кыша вцепился краб размером с полтинник, запутался клешнёй в шерсти и сам не мог отцепиться. Я его кое-как отсоединил от уха, он бочком, бочком заковылял по камешкам и пропал с глаз. Кыш, рыча, стал задними лапами откидывать камешки, один из них попал в ногу какой-то тётеньке, она вежливо сделала маме замечание, и нам, для того чтобы успокоить Кыша, пришлось уйти с пляжа.
     
     
      ГЛАВА 65
     
      Мы вернулись домой ровно в три часа. К моему и маминому удивлению, Анфисе Николаевне помогал выносить на улицу большой обеденный стол… Федя! А Норд лежал в тенёчке под чинарой. Федя объяснил, что сюда его прислал с запиской наш папа — переждать, пока уляжется шум из-за похищенной утки и нарушения режима. Но он, повздорив с Корнеем Викентичем, твёрдо решил не возвращаться в «Кипарис», а уехать домой вместе с Нордом.
      Мама с Анфисой Николаевной, всё время поглядывающей на часы, начали накрывать на стол.
      — Послушай, Федя, — сказал я, — ты, выходит дело, решил сбежать, и о тебе останется здесь, в «Кипарисе», плохая память? Я сам по себе знаю, что пока не скажешь правду, то на душе будут кошки скрести. Ты уж лучше признайся, и тебя простят.
      — Ладно! Ты меня не учи! — сказал Федя. — За утку я уже внёс деньги в бухгалтерию.
      — А Геракл? А ваза? А скамейка?..
      — Не береди мою душу, сам во всём разберусь…
      Стол был накрыт, на нём стояли всякие вкусные вещи, а обедать нас почему-то не приглашали. Анфиса Николаевна в последний момент обнаружила, что, кроме всего прочего, пропала трёхлитровая бутыль с постным маслом, не с магазинным, а с украинским, домашнего приготовления, которое ей привезла с Полтавщины старая знакомая.
      Мама хотела послать нас с Федей за постным маслом, но Анфиса Николаевна заправила винегрет сметаной и всё весело восклицала:
      — Как же я забыла про масло?! Ведь всё вспоминала, а про него забыла! Стара, мать, стара… Но ты, голубчик, ответишь у меня за всё! Держись!
      Я в двух словах рассказал ничего не понимавшему Феде о таинственных исчезновениях из нашего дома разных вещей и с огорода — огурцов.
      — Странные дела, — сказал Федя и, вздрогнув, схватил меня за руку.
      В калитке показался запыхавшийся Корней Викентич в своей белой шапочке Айболита, а за ним мой папа со свёртком в руках. Корней Викентич подбежал к Феде и сказал:
      — Дорогой мой!.. Мы повздорили. Это естественно… Ведь я прав, но мы, извините, не гимназистки — разлучаться навек из-за пустяков. Согласитесь, что за всё вытворенное вами я не мог погладить вас по голове.
      — Дело не в этом, — сказал Федя.
      — Так вот, знаете, почему я не говорю вам «скатертью дорожка»?.. Вы мне нравитесь. Да-с! Я уважаю вас. И верю, что с завтрашнего дня вы начнёте новую жизнь в «Кипарисе».
      — В общем, вы правы! — сказал Федя.
      — Ну вот и хорошо, — обрадовался Корней Викентич. — Вы думаете, я не понял мотивов собаки, когда она стянула уточку? Понял! И зря вы кипятитесь!
      — Корней Викентич, — сказала, подойдя к нему, наша хозяйка, — о вашем тиранстве отдыхающие уже сложили легенды!
      — И правильно. Они приехали сюда восстанавливать здоровье, а не развлекаться! Вот возьмите Сероглазова! На правильном пути человек! И вдохновенно бежит по нему! Скоро на него будет приятно смотреть!
      Папа в этот момент развернул свёрток, достал из него свой пропавший с верёвки свитер и строго, как на допросе, спросил у меня и мамы:
      — Каким образом этот свитер оказался у меня под подушкой?
      Мы с мамой только переглянулись и ничего не могли ответить.
      — Сейчас вы всё узнаете! — сказала Анфиса Николаевна. — Стойте здесь. Близко ко мне не подходите! Он в сарае! — Она на цыпочках подошла к двери сарая.
      С этой минуты всё стало происходить, как в кино.
     
     
      ГЛАВА 66
     
      Анфиса Николаевна, негромко постучав в дверь и отодвинув засов, сказала:
      — Выходи… Не прячься… Я же знаю, что ты здесь… Не бойся… Тут никого нет… Фашисты далеко… Патруль только что проехал… Выходи. Я помогу тебе…
      Она отступила шага на два от двери. В сарае кто-то зашевелился, скрипнули доски, и громыхнуло ведро. Мама прижала меня к себе… И вот наконец старая дверь тихонько отворилась, и в ней показался… Василий Васильевич!! Он, не глядя на нас, сказал Анфисе Николаевне совсем как мальчишка:
      — Тётенька… вы меня не ругайте… вы меня простите… Я же не воришка… Я очень есть хотел…
      Анфиса Николаевна подошла и, никого не стесняясь, заплакала. А Василий Васильевич обнял её одной рукой, а другой смахивал с глаз слёзы. Он всё время кусал губы, наверно, чтобы не разреветься, и говорил:
      — Сестрёнка… милая ты моя… сестрёнка… родная…
      А Анфиса Николаевна счастливым голосом повторяла:
      — Васька… братишка… Слава тебе господи… Счастье-то какое… Васька… разбойник ты всё-таки…
      Потом она взяла Василия Васильевича за руку и увела в дальний конец сада к огуречным грядкам. Там они что-то говорили, перебивая друг друга, и Анфиса Николаевна то смеялась, то вытирала слёзы, а мы все в сторонке огорошенно смотрели на них.
      Потом Анфиса Николаевна поставила тарелки и рюмки для мужчин и пригласила всех пообедать и выпить за самую счастливую в её жизни встречу.
      За столом я забыл про еду и старался не пропустить ни одного слова из рассказа Василия Васильевича.
     
     
      ГЛАВА 67
     
      Мама умерла, когда ему было три года. Они с отцом жили в Таджикистане, в горах, на пограничной заставе. Отец был её начальником. На границе тогда было жаркое время, и Ваську забрала к себе в Симферополь тётка. Васька всё время мечтал поскорей вырасти и убежать к отцу на заставу. Но ему не сказали, что отца убили в бою с последней бандой басмачей, и, когда поймали в Москве после второго побега от тётки, поместили в детдом.
      Из детдома он тоже убежал в день, вернее, в ночь начала войны… Это было под Киевом. Он слышал гул самолётов в небе и разрывы бомб и видел зарево огня, но думал, что идут очередные военные манёвры, и решил поближе на них посмотреть.
      На шоссейном перекрёстке Васька забрался в кузов грузовика и на остановке из разговоров шофёров узнал, что началась война. Он только боялся, как бы она не кончилась до его прибытия на фронт… Грузовик шёл из Киева в Севастополь… Так Васька оказался в Крыму… В то тревожное время милиционерам было не до беспризорных мальчишек. Он слонялся по Ялте, воровал на базарах лепёшки, ночевал где попало и, когда понял, что война с фашистами будет кровавой и долгой, начал готовиться к партизанским сражениям. Он хотел воевать с врагами в одиночку…
      Однажды ему повезло. Блуждая по склону горы над Алупкой, он случайно обнаружил пещеру. Не такую большую, как некоторые пещеры Крыма, но в ней куда-то вытягивало дым, и в холодные ночи Васька разжигал костёр и спал около него…
      Из слесарной мастерской покинутого всеми «Кипариса» он перетащил в пещеру всякие инструменты… Когда немцы заняли Крым и по шоссе стали сновать их военные грузовики, у Васьки уже были наделаны из стальной проволоки колючие шипы для диверсий.
      Несколько раз там, где скалы нависают над дорогой, он устраивал завалы и надолго задерживал колонны фашистских грузовиков. И, довольный, потирал руки, когда, напоровшись на стальные шипы, лопались баллоны машин и шоферня с проклятиями партизанам вылезала из кабин, а офицеры покрикивали: «Шнель! Шнель!» Но всё это он старался делать подальше от пещеры, чтобы ищейки не нашли её во время облавы.
      Он научился бесшумно красться и видеть в темноте, как кошка. Бывало, даже собаки просыпали, вроде Кыша, его очередной рейд в чужие огороды за огурцами. Особенно он повадился лазить в огород Анфисы Николаевны…
      Потом Васька заболел. Простудился ночью в пещере. Двое суток его трясла лихорадка. От голода он еле стоял на ногах, но попрошайничать не хотел: боялся, что кто-нибудь выдаст его немцам. А Анфиса Николаевна, которую наши оставили как разведчицу для связи с партизанами, поняла, что в огород лазит наверняка кто-то скрывающийся от немцев. Может быть, раненый. Ведь она нашла окровавленный бинт. Это у Васьки была перевязана коленка. Зная, как холодно бывает по ночам в горах, она нарочно вывесила на верёвке, на видном месте, тёплые вещи — и попала в точку. Больной Васька стянул их с верёвки, оставив на прищепке записку: «После войны рассчитаемся. Спасибо…»
      Васька выздоровел. Теперь, с одеялом и свитером, ему было тепло в пещере.
      Иногда он украдкой наблюдал за Анфисой Николаевной. Ему просто не терпелось узнать, как себя ведут «обчищенные» им люди и кто они. И почувствовал, что Анфиса Николаевна, тогда ещё совсем молодая, — свой человек. Васька поэтому даже осмелился однажды слопать у неё обед.
      А бутыль с постным маслом Васька унёс вот для чего: он засек время, когда четверо фашистских офицеров ездили по вечерам на «Мерседесе» кутить в Ялту. Возвращались они пьяными и вели машину по очереди, выхваляясь друг перед другом в лихаческих виражах на горной дороге.
      На самом крутом вираже, увидев вдали фары «Мерседеса», Васька вылил на асфальт постное масло. Один из офицеров, заметив масляную лужу, что-то крикнул пьяному дружку, тот с испугу резко затормозил, но было уже поздно: «Мерседес» занесло как раз в луже масла и бросило под откос. «Вот вам, гады!.. Не будете к нам соваться!» — сказал тогда Васька, смотря на полыхающий внизу «Мерседес»…
      Немцы стали за ним охотиться. Тогда он спрятался в сарае Анфисы Николаевны, и однажды вот точно так же, как сегодня, как только что, она сказала ему:
      — Выходи… Не прячься… Я же знаю, что ты здесь… Не бойся… Тут никого нет… Фашисты далеко… Патруль только что проехал… Выходи, я помогу тебе…
      И Васька вышел. Анфиса Николаевна не ожидала увидеть мальчишку. Он рассказал ей про все свои партизанские дела и поклялся воевать с захватчиками в одиночку до полной победы… Анфиса Николаевна переправила его к партизанам. Он стал бесстрашным разведчиком. Однажды вместе с товарищами отбил у немцев машину, в которой везли в симферопольскую тюрьму Анфису Николаевну. Они поклялись быть братом и сестрой… Потом Ваську ранило осколком мины в щёку. Его увезли, переправили в госпиталь, а Анфиса Николаевна перешла через линию фронта к нашим… Они потеряли друг друга. Кто-то сказал Ваське, что Анфиса Николаевна погибла, выполняя задание в тылу врага, а до неё дошли слухи о смерти Васьки от тяжёлой раны… Всё-таки они пытались после войны навести справки, но Анфиса Николаевна даже не знала Васькиной фамилии. Ведь ему дали её по партизанской справке при получении паспорта.
      А Анфиса Николаевна после войны вышла замуж и жила под Ленинградом на станции Токсово. Совсем недавно, после смерти мужа, она поменяла свой дом в Токсове на этот, тоже когда-то бывший своим, с которым столько было связано в её жизни.
      А Василий Васильевич частенько после войны бывал в Крыму, встречал старых друзей и не терял надежды увидеть свою старшую военную сестру живой и невредимой. И вот недавно шофёр «Рафика», тоже в прошлом партизан, встретил Анфису Николаевну и позвонил по телефону Василию Васильевичу. Тот велел ему помалкивать до поры до времени. Он захотел, чтобы всё повторилось так, как было во время войны, и чтобы они оба вспомнили всё до мельчайших подробностей… И обчищенные грядки, и три выпавших у Васьки из-за пазухи огурца, и сломанную жёлтую мальву, и съеденный обед, и бутыль постного масла… И всё, всё, всё, что произошло с ними и с Родиной в те тяжёлые времена…
      И ещё Василий Васильевич хотел, чтобы Анфиса Николаевна постепенно привыкла к мысли о встрече, а то бывали случаи, когда от неожиданной радости у людей не выдерживало сердце…
      Про всё это Анфиса Николаевна и Василий Васильевич рассказывали по очереди. И во время их рассказа я так и не дотронулся до еды.
      Конечно, папа сразу догадался, как попал к нему под подушку свитер, а Корней Викентич — куда Василий Васильевич исчезал по ночам…
      — Да, братишка, постарели мы, — сказала Анфиса Николаевна.
      — Что ты, сестра! Это только так кажется!
      — А где, кстати, ты одеяло припрятал? — спросила Анфиса Николаевна. — Небось в пещере?
      — Да. Я там полночи на днях посидел. Всю жизнь припомнил. Это иногда полезно.
      — Почему? — спросил я.
      — Алёшка, не лезь ты хоть сегодня с вопросами! — сказал папа.
      — Правильно спросил Алексей, — сказал Василий Васильевич. — Я припомнил свою жизнь, перебрал в уме дни и годы и понял, что, в общем, жил верно. Бывало, ошибался, но признавал себя неправым.
      — Вы совсем как папа! Он больше всего веселится, когда признаёт свою ошибку, — сказал я.
      — Тебе бы тоже не мешало иногда обдумывать прожитую жизнь, — сказал папа смутившись.
      — А я вот этого не делал никогда: думал, впереди времени много, — вмешался в наш разговор Федя, сидевший всё время угрюмо и молча. — Дурак, значит!
     
     
      ГЛАВА 68
     
      В этот момент я вдруг совершенно точно понял, какой шаг я совершу завтра в своей жизни. Он напрашивался сам собой, я боялся, что все по моим глазам прочтут, что я задумал, и поэтому весь вечер, пока взрослые вспоминали военные годы, задавал то маме, то папе разные нелепые вопросы. Наконец я спросил у папы, можно ли будет приживить к палиньему хвосту перья, если их найдут, а если нельзя, то почему наука до этого никак не додумается?
      Папу этот вопрос неожиданно вывел из себя.
      Он забушевал:
      — Взгляните, друзья, на этого человека!.. Нет, вы посмотрите на него! Человечество разрывается на части от массы нерешённых проблем! Три четверти населения Земли живёт впроголодь. Не уничтожена опасность войны. Загрязняются моря, леса и реки. Напряжённая умственная работа доводит некоторых энтузиастов до мышечного голодания. Наконец, нам угрожает тепловая смерть! А этот человек больше всего беспокоится о павлиньем хвосте! Если бы ты, Алексей, представил себе в уме весь путь, пройденный человечеством за его историю, ты бы не задавал мне дурацких вопросов! Понятно?
      — Честное слово, понятно! — сказал я и ещё больше утвердился в том, что мне совершенно необходимо не завтра, а прямо сегодня же забраться в пещеру, припомнить там свою жизнь, а главное, представить в уме весь путь, пройденный человечеством за его историю.
      Но одному под вечер идти в горы мне было страшно. И потом, я подумал, что Феде тоже нужно припомнить ошибки своей жизни, и спросил, отведя его в сторону:
      — Послушай, ты знаешь всю историю человечества?
      — За десять классов, — сказал Федя.
      — А больше пока ещё ничего особенного не произошло, — успокоил его я.
      — Не скажи! Город наш новый мы на вечной мерзлоте построили! Это что? Не история, по-твоему? А луноход?
      — Верно. Ты прав, — согласился я. — Так вот, слушай: нам с тобой надо подумать о наших жизнях. Давай уйдём сегодня в пещеру. У меня есть одна на примете, и мы там подумаем. Всю ночь у костра будем думать. Еды захватим, спички и собак возьмём. Сначала о себе подумаем, а под утро об истории. Идёт?
      — Это мысль! Я именно этим и хотел заняться. Только сформулировать не успел. Поэтому и мучился. Ты теперь мой друг! Пошли!
      — Только уйти надо незаметно, — сказал я. — И записку оставить, чтобы не беспокоились.
      Взрослые так увлеклись воспоминаниями, что никто не обратил внимания, когда я сложил в мешочек котлеты, колбасу, помидоры, хлеб, зелёный лук и спички.
      Записку я написал на телеграфном бланке, который про запас принесла с почты мама. Написал, как Федя, по-телеграфному:
      БЕСПОКОЙТЕСЬ УХОДИМ НОЧЬ ДУМАТЬ ЖИЗНЬ
      ПРО ИСТОРИЮ УТРОМ КРЕПКО АЛЕКСЕЙ НОРД
      КЫШ тчк МАМОЧКА
      Под словами: «обратный адрес» я написал:
      «Тайна, но в Крыму».
      На этот раз в поход я взял папин свитер, потом позвал Кыша, игравшего на огороде с Волной, и мы незаметно ушли из дома. Волна провожала нас, забравшись на ограду, и тоскливо мяукала. Федя ждал меня на улице. Норд держал в зубах его сумку.
     
     
      ГЛАВА 69
     
      Когда мы в сумерках шли вверх по тропе, Федя сказал:
      — Испортил я замечательную скалу. Смотри: белеет после ацетона.
      Впереди над нами и вправду смутно белел огромный неровный квадрат.
      — Ничего. Второй раз смоешь начисто, — сказал я.
      Незаметно совсем стемнело, но мы уже были около двух валунов, под которыми находился вход в пещеру. У Феди оказался фонарик. Он жужжал, и Кыш начал потявкивать. Жужжание фонарика напоминало ему ненавистную папину электробритву.
      Федя залез на валун. Я ему кинул мешочек с едой и передал Кыша, а Норд с разбегу запрыгнул сам.
      — Ты стой, а я посмотрю, что это за пещера. — Федя осторожно стал спускаться вниз. — Ногой бревно нащупал… Вроде бы ступеньки… Толково придумано… Ого! Целая квартира!.. Двухкомнатная! — немного погодя услышал я его гулкий голос. — Давай сюда собак!
      Я последним спустился по приступочкам толстого, полого стоящего бревна и не сразу сумел осмотреться, хотя Федя всё время светил фонариком. Нашим собакам было легче: они принюхивались. Это была пещерная прихожая с очень низким сводом. Я касался его затылком, а Федя стоял на коленках. Фонарик осветил штабелёк ровно нарубленных дров и закопчённый котелок, метёлку из сосновых веток, старые ботинки, пустые консервные банки, разобранную гранату, гильзу от снаряда.
      Сквозь широкий лаз мы спустились ещё ниже, в самую пещеру. Федя мог ходить по ней пригнувшись, а я разгуливал как по комнате. Первым делом мы разожгли в очажке, окружённом камнями, костёр, и дым потянулся, словно в печке, к дыре в дальнем углу пещеры. И сразу стало светло и тепло. Я увидел верблюжье одеяло Анфисы Николаевны на соломенной подстилке и сказал Феде:
      — Давай вот здесь сядем, будем смотреть на огонь и думать.
      — Сначала я лежанку излажу. Сейчас вылезу, нарублю веток и вот здесь набросаю.
      Я сидел, обхватив руками коленки, и представлял, как четырнадцатилетний Васька прятался здесь от фашистов и как ему было одному жутковато и голодно. Тогда, как сейчас, догорали сосновые ветки. Внутри их взрывались капельки смолы, и из сучков, шипя и попыхивая, вырывались струйки дыма. И у Васьки так же, как и у меня, немного рябило в глазах от бликов огня на бурых стенах. Только я приехал в Крым с папой и мамой загорать и купаться, а он тогда в одиночку партизанил, и его фашисты повесили бы, если бы поймали…
      Федя вернулся с ворохом свежих веток и устроил себе лежанку напротив меня. А Кыш и Норд лежали рядышком, смотря на угольки, и глаза у них сверкали.
     
     
      ГЛАВА 70
     
      — Ну, давай поедим, — предложил я, потому что мне хотелось есть. Ведь за обедом я ни до чего не дотронулся, а только слушал рассказ про войну.
      — Вот тут я запас кой-чего. — Федя достал из сумки банку консервов, хлеб, колбасу и бутылку минеральной воды.
      Я тоже выложил всё взятое из дома. Федя дал собакам колбасы, потом открыл консервы и подогрел на угольках. Это были болгарские голубцы. Мы съели по одному с хлебом и помидорами.
      Потом я подумал: каково было первобытным людям? Потрудней, конечно, чем нам, и намного. Ведь они ещё не умели шить пальто и костюмы. Надо было охотиться, кормить детей, защищаться от всяких крокодилов и динозавров и, главное, воспитывать отстающих обезьян, которые почему-то не желали становиться людьми… Начало истории человечества мне рассказывала бабушка, когда я лежал с ангиной и не ходил в детский сад…
      Наши собаки тоже наелись и дремали у огня, а может быть, вспоминали историю своей дружбы с людьми. Федя ворошил угольки. Я спросил у него:
      — А что было после того, как люди вышли из пещер и начали строить дома?
      — Словами я сказать не умею. Вот в чём дело. Меня про всё это нарисовать тянет. Веришь? Как зашёл сюда, так почуял волнение души. Не пойму, что со мной. Веришь?
      — Верю. Ты возьми и нарисуй. Тебя учили рисовать?
      — В моей жизни было не до рисования.
      — Ничего! Первые художники тоже сначала не умели. Однако не побоялись и начали, — сказал я. — И им было потрудней. Они ж не знали, что есть рисование, а ты знаешь.
      — Давай-ка полежим и подумаем.
     
     
      ГЛАВА 71
     
      Я понял, что Феде неохота разговаривать, и стал думать о своей жизни. Что я такого важного сделал за семь лет? Ничего. Зато я всегда жалел животных — диких и домашних. И почти никогда не врал. А врал только тогда, когда знал, что мне не поверят, даже если я скажу правду… Я своими болезнями и диатезом часто расстраивал маму. Но нарочно болел всего один раз: на днях, когда сам себя обжёг крапивой… Иногда в мою голову приходят плохие мысли, но я в этом не виноват. Они приходят без спросу. И я их прогоняю, чтобы они не превратились в дела. Я знаю несколько гадких слов, но никогда не пишу их мелом на стенах и на асфальте, хотя… нет… однажды написал: «Рудик…», но тут повалил мокрый снег, засыпал это слово. А мне стало стыдно… Жадина ли я? Это да. Немного жадина. Но как не жалеть свой значок, когда его предлагают поменять на худший? Или как дать прокатиться на велосипеде, если сам ещё не катался? Трудно. Значит, я жадина. Но вот когда ребята просят меня оставить пирожка, или яблока, или чёрного сухарика, или воблы, я всегда оставляю. Это точно. Всегда… Конечно, я не такой смелый, как Мишка Львов по прозвищу Тигра, но за справедливость могу вызвать на дуэль любого человека, кроме мамы, папы, учительницы, Снежки и завуча. Они справедливые люди… Мне бы научиться побыстрей читать книжки и писать без ошибок слова, и я был бы совсем человек, как другие люди! Потом бы я воспитал Кыша, кончил бы школу, и мы с ним выступали бы в цирке с весёлыми номерами по чтению и арифметике…
      Мне почему-то перестало думаться о жизни, а Федя лежал, молчал и думал. Ведь его жизнь была длиннее моей. Вдруг Кыш зарычал и, залаяв, бросился через лаз в «прихожую». Федя, пригнувшись, пошёл за ним. Но Кыш перестал лаять и возвратился к костру.
      Мы подкинули в костёр полешков и снова легли на свои лежанки.
      «Хорошая какая пещера! — подумал я. — Знали бы мы с мамой про неё раньше! Прожили бы здесь дикарями весь отпуск!..»
      Потом я подумал: «А на что, интересно, смотрели древние люди, когда не было телевизоров и кино? И что они слушали? Ведь они не имели ни радио, ни радиол… Наверно, они после охоты садились на камешек и смотрели на небо, на деревья, на травы, и цветы, и голубое море, по которому ещё не научились плавать. И без передачи „В мире животных“ они встречали в лесу медведей, тигров, обезьян, страусов, орлов и даже тех зверей, которых мы никогда по телевизору не увидим. Их больше нет в лесах Земли… Зато разве смог бы пещерный человек объездить за свою жизнь столько стран, морей и островов, сколько я смотрю за один только раз в „Клубе кинопутешествий“? Не смог бы… А может быть, повидать один настоящий остров лучше, чем увидеть тыщу островов по телевизору?
      Сегодня как раз должно было быть повторение „Клуба кинопутешествий“. Наверно, сейчас мама и Анфиса Николаевна смотрят эту передачу. Хорошо бы они спали спокойно и не беспокоились о нас с Федей. А вдруг беспокоятся и пошли искать? Нет. Я же оставил телеграмму!..»
      Я ещё подумал, что если бы я присмотрелся как следует к поведению Василия Васильевича и не пропустил мимо ушей его вопросы об Анфисе Николаевне, то сумел бы напасть на след. Впрочем, всё вышло к лучшему… Глаза у меня слипались… Полешки потрескивали… Дымок тянулся к потолку… Посапывали собаки… Я ещё помечтал, как докажу людям, что видел Пушкина и что у него голубые глаза и мягкие кудри…
     
     
      ГЛАВА 72
     
      Я уснул и не мог понять, сколько проспал, когда проснулся. Костёр почти погас. Федя ещё спал. Я выбрался из пещеры.
      На земле уже было утро! Кыш, повизгивая, просил выпустить его тоже…
      Мы погуляли немного, здорово озябли, и так хорошо было вернуться, подкинуть в угольки сухих веточек, раздуть огонь и согреться.
      Потом я разбудил Федю и спросил:
      — Ну как? Долго вчера о жизни думал?
      — Порядочно. И кое-что надумал.
      — Теперь нам пора возвращаться. И так, наверно, беспокоятся.
      Вообще-то мне показалось немного странным, что нас никто не разыскивал, что ночью по склону горы не ходили люди во главе с папой и мамой, не жгли факелы и не кричали: «Алёша-а!.. Ау-у!.. Ау-у!.. Фе-дя-я!»
      Мы доели всё, что осталось с вечера, накормили собак, затоптали угольки в костре и вышли из пещеры.
      Обратно мы шли молча, потому что Федя не хотел разговаривать и думал о чём-то своём. И вдруг он остановился и воскликнул:
      — Какая же я скотина! Мой сосед по палате пацаном в одиночку громил фашистов и защищал Крым, а я размалевал его! Разгравировал! Но теперь я понял, что надо делать! Понял!
      — Что? — спросил я.
      — Узнаешь! Все узнаете! — пообещал Федя.
     
     
      ГЛАВА 73
     
      Первым делом я зашёл домой. Мама, увидев меня, ни капли не удивилась. Она пила чай с Анфисой Николаевной и сказала:
      — Привет. Наверно, промёрз? Садись чаёвничать.
      — И совсем не промёрз. Мы жгли костёр, — сказал я, не понимая, почему мама так спокойна, и спросил: — Ну, как вы тут без меня?
      — Прекрасно. Василий Васильевич с Анфисой Николаевной всю ночь рассказывали нам про свои военные приключения.
      — Ух! Жалко! — сказал я. — Пропустил самое интересное!
      — Ты почему написал в записке: «Беспокойтесь»?
      — По-телеграфному это значит: «не беспокойтесь», — объяснил я.
      — А что означает возглас «мамочка» в конце твоей телеграммы?
      — Это значит: «Мамочка! Вот кончатся все события, и мы начнём отдыхать по-настоящему. Честное слово!»
      — Попробуй догадайся! — засмеялась Анфиса Николаевна.
      — На то и телеграмма, — сказал я.
      Мама решила после завтрака поспать, потому что прослушала всю ночь рассказы про войну. Я сказал ей, что иду в «Кипарис» к папе, и позвал Кыша.
      Он грелся на солнышке после холодной ночи в пещере, а неподалёку от него умывалась Волна и мурлыкала так громко, как будто у неё внутри тарахтел маленький моторчик.
      — Алёша, я надеюсь, что твоей ночёвкой в пещере все события кончились? — спросила мама.
      — Откуда ты знаешь, где мы ночевали? — удивился я.
      — Прости, этого я сказать не могу, — ответила мама.
     
     
      ГЛАВА 74
     
      Многие отдыхающие после завтрака прогуливались по дорожкам и сидели на лавочках, читая газеты. Среди них не было ни папы, ни Василия Васильевича, ни Феди.
      Как я и думал, они, проговорив всю ночь, крепко спали в своей палате и даже не проснулись после громкого стука в дверь. Я решил их не будить и присел за стол написать папе записку.
      Вдруг Кыш как-то странно себя повёл. Сел посередине палаты, задрал нос и, зажмурив глаза, к чему-то принюхался. Потом почесал лапой за ухом и снова принюхался… Он был похож на меня в тот момент, когда я хочу вспомнить что-то очень важное и не могу. Принюхавшись, Кыш тихонько и тоскливо взвизгнул.
      — В чём дело? — шёпотом спросил я.
      Но Кыш вдруг бросился под кровать Тория. Он обнюхал его чемодан и зарычал.
      — Фу! — сказал я, но было уже поздно: Кыш залился таким лаем, какого я ни разу от него не слышал.
      Первым с кровати вскочил папа.
      — Фу! Фу! — закричал он, протирая глаза.
      Я полез под кровать Тория, но Кыш не давался мне в руки и залаял ещё громче. Я не мог успокоить его ни лаской, ни угрозой выпороть поводком.
      — Уберите вашего пса! Пошёл вон! Пошёл! — встав на колени, прогонял Кыша прибежавший в палату вместе с другими отдыхающими Торий. Однако Кыш, оскалив зубы, чуть не тяпнул его за руку.
      — Я знаю, почему он лает, — сказал Василий Васильевич. — И вы, Торий, это отлично знаете.
      — Я ничего не знаю! — тут же заявил Торий.
      Василий Васильевич что-то сказал ему на ухо.
      Торий отшатнулся и покраснел.
      — Советую чистосердечно признаться. Откройте чемодан, — посоветовал Василий Васильевич..
      — Кыш! Последний раз говорю: «Ко мне!» — крикнул я, и он послушался. Прыгнул ко мне на руки и уже не лаял, потому что охрип, а только рычал.
      Василий Васильевич попросил выйти из палаты посторонних. Остались только папа, Федя, Милованов, Торий, Кыш и я.
      — Открывайте. Смелей. И покажите нам свои трофеи, — сказал Василий Васильевич.
      Торий очень неохотно открыл ключиком чемодан, и в этот момент Кыш, вырвавшись у меня из рук, бросился на глазах перепуганного Тория расшвыривать носом его рубашки, майки и носки, добрался до дна чемодана, схватил зубами два красивых, переливающихся всеми цветами радуги павлиньих пера, положил их к моим ногам, несколько раз победно тявкнул и скромно улёгся в углу палаты. Тут открылась дверь, и в палату вошёл Корней Викентич.
      Он посмотрел на раскрытый чемодан с разворошённым бельём, на павлиньи перья, на Кыша и на меня и спросил:
      — Извольте объяснить, что здесь происходит.
      Я не знал, с чего начать, и поэтому онемел.
      — Кыш учуял перья — он же обнюхивал павлина — и… вот… обнаружил, — наконец сказал я.
      — Так, значит, это вы?! — воскликнул Корней Викентич. — Извольте объясниться, молодой человек.
      Торий долго вытирал лицо, конечно, соображая, как лучше соврать, и наконец сказал:
      — Однажды… я увидел на газоне эти перья и взял их… Вот, собственно, и всё… Очевидно, они упали с хвоста павлина примерно так же, как падают листья с магнолий…
      — Нет, Торий. Перья вы не подняли с газона, а выдрали из хвоста Павлика, — поправил Василий Васильевич.
      — Вы никогда не сможете этого доказать, — сказал Торий. Он уже успокоился, задвинул чемодан под кровать и готов был отпираться до конца. — Жаль, Торий, что вы не раскаиваетесь. Дело в том, что местные юннаты запечатлели на плёнке момент, когда вы «похищали» перья.
      После этих слов Торий сник:
      — Только не нужно посылать фото в мой институт, — вдруг попросил Торий. — Я просто не подумал… просто не подумал…
      — Зачем вы это сделали? — спросил Корней Викентич.
      — У одной моей знакомой… хобби… Она собирает птичьи перья, — сказал Торий.
      — Мне стыдно за вас. Стыдно… О вашем поступке знает уже весь «Кипарис». Зайдите, пожалуйста, в дирекцию. Остальные — на пляж!
      — Ну и палата! — сказала нянечка.
      — Тебя, Алексей Сероглазов, и твоего пса я благодарю за гражданское мужество! — Корней Викентич пожал мне руку.
      — Я тут ни при чём… Это Кыш взял след, — сказал я и подумал: «Вот что значит для собаки пожить одну ночь в первобытной пещере! Сразу нюх возвратился и бесстрашие».
     
     
      ГЛАВА 75
     
      Выйдя из корпуса, мы с папой сели на лавочке. Он сказал:
      — Слушай меня внимательно: я делаю тебе последнее предупреждение. Если вместо отдыха ты будешь без спроса убегать из дома и вытворять чёрт знает что, то я действительно отправлю тебя в Москву. Твоя мама побелела, когда прочитала дурацкую телеграмму «беспокойтесь уходим»… И это — на ночь глядя! Хорошо, что Василий Васильевич объяснил, так сказать, где вы находитесь с Федей, и успокоил нас! Он заметил, как вы собирались, и проводил вас до самой пещеры. Потом возвратился и успокоил нас в тот момент, когда мама хотела бежать в милицию!
      — Между прочим, если бы ты не сказал мне, чтобы я задумался об истории всего человечества, то я и не пошёл бы ночевать в пещеру, — сказал я.
      — Но почему в пещере? Дома или на пляже ты не мог думать?
      — Не мог. Ты сам всегда говоришь, что танцевать нужно от печки.
      Папа слегка застонал. Это означало, что он не имеет возможности доказать мне, что я полностью не прав, хотя вроде бы говорю правильные вещи. Мне пришлось подробно рассказать ему, как я думал о своей прошедшей с большими нарушениями дисциплины, жизни.
      — В общем, иди, — сказал папа. — И запомни то, что я сказал. Читай, купайся, гуляй и набирайся сил. С завтрашнего утра ты будешь бегать вместе со мной. Понял?
      — Понял. Приду.
      — Ты что-нибудь утаиваешь от меня? — вдруг ни с того ни с сего спросил папа.
      — Конечно, утаиваю, — ответил я, — но только для того, чтобы не мешать тебе восстанавливать физические силы. Потом я всё расскажу и тебе, и маме.
      — До свидания. Я пошёл на машину времени.
      — Пока, — сказал я. — Мы тоже скоро пойдём купаться.
      Папа ушёл, обиженный на то, что я что-то от него утаиваю. Может быть, он имел в виду ночную засаду? Кроме неё, я от него не утаивал ничего.
      Около Геракла, на скамейке, я увидел Федю. Он что-то писал, положив на колени блокнот, и я его не стал отвлекать.
      Перед тем как уйти из «Кипариса», я нашёл Василия Васильевича. Он доедал в столовой свой остывший завтрак. Я попросил у него разрешения рассказать Севе, Симке и Вере про партизанскую пещеру. Ведь они следопыты и часто ходят по местам боевой славы. Чего же пещере зря пропадать?
      — Всё равно вас найдут. На то они и следопыты. Они почище тайны раскрывали, — сказал я.
      — Это верно, — согласился со мной Василий Васильевич.
     
     
      ГЛАВА 76
     
      В этот день не было ни ветерка. Мне было так хорошо купаться и загорать, что я сказал маме:
      — Эта ночёвка в пещере была моей лебединой песней в Крыму. Больше тебе не придётся беспокоиться.
      — Посмотрим, — сказала мама.
      В полдень, когда уже здорово пекло, на пляж пришли Сева, Симка и Вера. Они были злые, им, наверно, хотелось подразнить меня, и Сева спросил:
      — Больше не видел Пушкина?
      — Пока нет, — ответил я.
      — А Лермонтова или Чехова, случайно, не встречал?
      — Может, и встречал, но я не знаю их в лицо, — ответил я. — А завести вам меня не удастся. У меня нервы капроновые.
      — Научно-фантастический ты человек! — с удивлением сказал Сева.
      — Вы лучше скажите: поймали «Старика» или нет? — спросил я.
      Ребята угрюмо молчали. Потом Сева сказал:
      — Пока мы здесь загораем, он, может, пакостит где-нибудь рядом… Патруль называется!
      — А мы с Кышем обезвредили того, который перья выдрал из Павлика, — сказал я и, ничего больше не добавив, пошёл купаться.
      Сева, Симка и Вера догнали нас с Кышем, окружили и не дали залезть в воду, пока я всё подробно не рассказал.
      — Всё-таки это не ты пронюхал про перья, а Кыш, и не примазывайся к его боевой славе, — сказал Симка.
      — Если бы не моё воспитание, он ничего бы не нашёл, — возразил я. — Насчёт боевой славы помалкивайте. Я хоть и младше и нырять не умею, а тоже следопыт. Я нашёл пещеру, в которой во время войны скрывался партизан. Он тогда ещё мальчишкой был!
      — Ты нашёл пещеру?
      — Ха-ха-ха!
      — Мы тут в горах каждый камушек знаем!
      — Плохо знаете! Двойка вам по следопытству! — сказал я и полез в воду.
      Мне уже удавалось зайти в море по горлышко и плыть обратно к берегу самому.
      Сева, Симка и Вера снова окружили меня и на этот раз не выпустили из воды, пока я не рассказал всё, что знал о Василии Васильевиче. Правда, я утаил, что он живёт в «Кипарисе» и что я лично с ним знаком.
      — Везучий ты человек! — сказал Сева.
      — Просто он мало болтает и много работает, — объяснила Вера, а Симка промолчал.
      — А кто тебе рассказал про все его подвиги? — спросил Сева.
      — Наша хозяйка Анфиса Николаевна, — сказал я, подумав. — Она его спасала от голода и холода.
      — А где он теперь сам находится? — спросила Вера.
      — Тайна, — сказал я. — И не спрашивайте.
      — А если мы тебя щекотать начнём?
      — Я и так расскажу. Но не сегодня… — сказал я, и они больше ко мне не приставали.
      Этот день прошёл без всяких происшествий. Мама была довольна. Подстриженный под льва Кыш больше не страдал от жары.
      Когда я проснулся и вспомнил, что обещал папе сделать вместе с ним утреннюю пробежку, мама ещё спала. Я посмотрел на часы и в трусиках побежал в «Кипарис».
     
     
      ГЛАВА 77
     
      Там все ещё спали. Я кинул камешек в раскрытое окно папиной палаты. Из окна тут же выглянул заспанный Милованов.
      — Доброе утро! — сказал я. — Разбудите, пожалуйста, папу.
      Милованов, ничего не ответив, скрылся в окне, и я почему-то подумал: «Ну на кого он всё-таки похож? Кто у нас есть из родственников или знакомых лысый и голубоглазый?»
      Папа, выглянув в окно, свирепо погрозил мне пальцем. Это означало, чтобы я больше никогда не смел кидать камешки в палату.
      Кыш перепрыгнул через заборчик на газон и любовался павлином Павликом, раскрывшим свой чудесный хвост.
      Из корпуса вдруг вышел Торий с чемоданом в руке и с плащом на плече. Даже не взглянув на павлина, он направился по главной аллее к воротам. Кыш, заметив его, залаял и хотел броситься вдогонку, но я топнул ногой и приказал:
      — Фу!
      Мне с трудом удалось его успокоить. Наконец пришёл папа.
      — Почему ты в пижаме? — спросил я.
      — По рассеянности, но возвращаться не надо. Пути не будет. Бежим! И не вздумай на бегу задавать вопросы и беседовать. Болтовня нарушает ритм дыхания.
      Мы бежали по тропинке вдоль верхней дороги. На ней почти совсем не было машин. Кыш кружил вокруг нас, как будто хвалился, что он такой быстрый, а мы тихоходы. Папа в своей чёрно-белой полосатой пижаме бежал легко, а я с непривычки запыхался и отстал метров на двадцать. К тому же я бежал, смотря то на голубое бескрайнее море, то на верхушку Ай-Петри в лиловой дымке. Потом я отстал ещё больше, мимо меня, как торпеды, пролетали легковые автомобили и автобусы.
      Выбежав из-за поворота, я увидел, как Кыш с лаем набрасывается на двух остриженных наголо парней. Я ещё издали узнал «Старика» и Жеку. Сердце у меня и так здорово колотилось от бега, а от волнения прямо забарабанило в груди: «Бум-бум-бум».
      Папа пытался отогнать Кыша, но Кыш, оскалив зубы, выходил из себя и уже начинал от ярости лаять хрипло и глухо. Он припёр «Старика» и Жеку к скале, и они зло выкрикивали:
      — Уберите пса!
      — Уберите, говорят! Пошёл!
      — Кыш, ко мне! Ко мне! Или я тебя выдеру! — приказывал и грозил папа, но не тут-то было!
      В Кыше наконец проснулся настоящий пёс, который всю жизнь помнит запах врагов, ушедших от преследования.
      «Что же делать?.. Что же делать?.. Как их задержать?» — думал я.
      Сзади меня засигналила машина, потому что я, не заметив как, выбежал на шоссе. Я, повернувшись лицом к спортивной машине с открытым верхом, поднял руку. Машина остановилась. За рулём сидела девушка в тельняшке. Она открыла дверцу и сказала:
      — Ты что, калекой захотел стать? Бегаешь тут, как по школьному коридору!
      — Тс-с! Помогите, пожалуйста, доставить в милицию преступников, которых поймал Кыш! — негромко сказал я.
      — Каких преступников? — испуганно спросила девушка.
      — Вот они! — сказал я.
      — Который в пижаме?
      — Нет. В пижаме мой папа. Он честный человек. А этих разыскивают. Они стреляли из лука в оленей, устроили пожар в лесу и ловили в пруду осетра. Из-за них чуть не погибла золотая рыбка.
      — А-а! Слышала, — сказала девушка. — Но мне с ними связываться неохота.
      — Струсили? — шёпотом сказал я. — Давайте подъедем, и вы увидите, как я их разделаю. — Я, не дожидаясь согласия девушки, залез в кабину. — Мы их обхитрим. Не бойтесь!
      — Алёша! Ты где-е? — тревожно закричал папа, удерживая руками Кыша.
      Девушка неохотно тронула машину с места. «Старик» и Жека, голосуя, подняли руки. Мы поъехали к ним.
      — Ты почему в машине? — увидев меня, спросил папа.
      — Я ногу подвернул. Ой! — застонал я. — Меня надо в санчасть или к маме… Ой!
      — Ласточка, вы не подбросите по дороге двух приятных собеседников? — спросил «Старик». Он противно улыбался.
      — Садитесь. Но сначала нужно помочь мальчику добраться до дома, — тоже улыбаясь, ответила девушка.
      «Вот молодец!» — подумал я.
      Кыш, наверно, почуяв, что эти двое опять уходят у него из-под носа, остервенело рвался у папы из рук. Он совсем охрип и уже не лаял, а только жалко сипел и пырхал.
      — Пап! Садись! Мне же невтерпёж! — позвал я.
      «Старик», Жека и папа с Кышем сели на заднее сиденье. Девушка развернулась на шоссе. Обгоняя другие машины, она всё время сигналила.
      — Ну, погоди! — пригрозил мне папа. — Я тебя завтра же отправлю в Москву. Я тебе покажу, как вывихивать ногу на ровном месте!
      Я ничего не мог объяснить папе и, обернувшись, сказал Кышу:
      — Не сипи. Успокойся. Всё будет в порядке. Ты молодец. Я тебе наловлю в море рыбки.
      И Кыш, между прочим, сообразив, что к чему, успокоился раньше папы и перестал пытаться лаять.
      — Ласточка! Почему я не встретил вас раньше? — положив руку на плечо девушки, спросил «Старик»
      — Алёша, сними, пожалуйста, руку этого человека с моего плеча, — попросила меня девушка. Сама она обгоняла автобус.
      — Не мешайте водителю на горной дороге, — сказал я «Старику». Он сразу убрал свою руку. — Вы что, в пропасть захотели?
      — Можешь быть уверен, — пригрозил мне папа, — что теперь я займусь и тобой, и Кышем. Я ему сто раз приказывал: «Фу! Фу!», а он как бешеный набрасывался на двух симпатичных туристов и на меня ноль внимания! Просто позор!.. Нога болит?
      — Болит, но перелома нет. Не волнуйся, — ответил я.
      Мы ехали по Алупке. По улицам спешили в закусочные и кафе «дикари». Из-за них девушка вела машину очень тихо.
      «Старик» и Жека, по-моему, забеспокоились, перестали болтать и приставать к девушке и пригнули головы, чтобы их не узнали.
      — Алёша! Митя! — вдруг крикнула мама. Она с белым бидончиком шла за молоком и увидела нас с папой. — Куда вы едете? Стойте!
      — Он вывихнул ногу! — обернувшись, сказал папа.
      — Она скоро заживёт! Не бойся, мама! — крикнул я.
      Мама побежала за нами следом. Тут машина остановилась около милицейского подъезда.
      — В чём дело? Поехали! — зло сказал «Старик».
      — Мы приехали! — ответил я. — Вы — «Старик» и Жека, которых разыскивают. Бежать не пытайтесь. У Гали есть «наган».
      — Ах, вот оно что! — изумлённо воскликнул папа, а Кыш сипло тявкнул.
      — Между прочим, если вы пойдёте в милицию сами и извинитесь, то вас оштрафуют — и всё. А если попытаетесь убежать, то не убежите. Правда, — продолжал я.
      «Старик» и Жека переглянулись, посмотрели по сторонам, наверно, поняли, что с рюкзаками им действительно не скрыться, и «Старик» мрачно сказал:
      — Ну, спасибо, Ласточка…
      Тут к машине подбежала мама и, волнуясь, спросила:
      — Что у тебя с ногой? Перелом?
      — Всё в порядке! — Я вылез из машины и несколько раз подпрыгнул на месте, чтобы мама убедилась, что это действительно так. — Потом всё узнаешь!
      — Вам, конечно, лучше явиться самим, — посоветовала девушка «Старику» и Жеке.
      — Я тоже так думаю, — добавил папа, а мама смотрела на нас с большим недоумением.
      Бежать задержанные не пытались и вышли из машины.
      — Вы с нами не ходите, — попросил я папу, маму и девушку.
      «Старик» и Жека первыми зашли в отделение. Мы с Кышем их сопровождали. В коридоре Жека обернулся и тихо сказал Кышу:
      — Мерзкая скотина! Драная кошка!
      Оскорблённый Кыш зарычал и взвизгнул. На этот звук из дежурной части вышел милиционер.
      — В чём дело? — спросил он нас.
      — Говорите. Так будет лучше, — шепнул я «Старику».
      — Вот… Мы пришли сами… с повинной, — сказал Жека, а «Старик» уныло опустил голову.
      — А кто вы такие? — спросил дежурный, когда мы зашли в дежурку, и, присмотревшись к парням, сам же ответил: — Узнаю! Узнаю! Узнаю! Господа браконьеры? — Он достал из ящика фотокарточки.
      — Они самые, — угрюмо признался «Старик».
      — Правильно сделали, что явились сами, — сказал дежурный.
      После его слов мы с Кышем незаметно вышли из дежурки.
     
     
      ГЛАВА 78
     
      Выйдя на улицу, я не увидел ни машины, ни девушки, которая, в общем-то, была главной при аресте браконьеров. Зато папу и маму окружили, наверно, уже знавшие обо всём Сева, Симка и Вера. Папа им что-то рассказывал и похоже на Кыша лаял:
      — Ряв! Ррряв! Ав!
      — Привет! — сказал я ребятам, и они сразу начали ко мне приставать с вопросами:
      — Как ты их? Как ты их?
      — Ну как? — сказал я. — Увидел, привёз в милицию. И папа, конечно, мне помог. На пляже подробней поговорим. Я ещё не завтракал.
      — Да-а! Загадочный ты человек! — сказал Сева, а Симка протянул мне бинокль.
      — На вот… Но только на несколько дней.
      — Не бойся. Не зажилю, — пообещал я. И мы с мамой пошли завтракать, а папа сел в такси, чтобы не ходить по улицам в полосатой пижаме.
     
     
      ГЛАВА 79
     
      На следующий день после полдника за нами зашёл папа и пригласил на концерт художественной самодеятельности.
      — Артисты будут прекрасные, — сказал он.
      Корней Викентич усадил Анфису Николаевну, маму и меня в первом ряду и спросил:
      — А где же прелестный Кыш?
      — Кыш в концертах ничего не понимает, — сказал я. — Он иногда лает на музыку и может испугать артистов. Мы его дома оставили.
      Неподалёку от нас сидели Сева, Симка и Вера. Ведь их отцы водили автобусы «Кипариса».
      Эстраду, похожую на раковину, вдруг осветили прожектора. Уже темнело, и в снопах света, как зимой под фонарями снежинки, заплясали белые ночные бабочки.
      Стало тихо. На сцену под аплодисменты вышел отдыхающий с орлиным носом и золотыми зубами, которого я видел в столовой и на пляже.
      — Дорогие товарищи! Друзья! Дорогие сестры и доктора! Дорогие снабженцы и повара! — весело сказал он, и в этот момент из-за перегородки, жмурясь от света, показался… Федя. Он вынул из кармана бумажку и кашлянул в микрофон. — Па-аз-вольте! Па-азвольте! — Конферансье хотел отобрать микрофон у Феди, но Федя под руку отвёл его в сторонку и что-то сказал на ухо. — Вступительное слово на важную тему имеет директор одного из строящихся стадионов Заполярья товарищ Фёдор Ешкин! — объявил конферансье, поглаживая руку, за которую его немного подержал Федя, и все засмеялись.
      — Товарищи! В настоящий момент вы, можно сказать, родная для меня семья, которую активно ремонтирует замечательный персонал во главе с Корнеем Викентичем! Товарищи! — продолжал Федя. — Вот я написал открытое письмо в «Курортную газету» и для начала зачитаю его вам.
      «Дорогие товарищи!
      Я непростительно и по-варварски вёл себя по отношению к культурным ценностям, как-то: к фигуре Геракла, декоративной вазе и садовой скамейке. Я гравировал на них признания в любви к Крыму, которые оказались расписками в моей темноте и невежестве. Я открыто признаюсь в этом через вашу газету как человек, желающий, чтобы таких поступков никто больше не повторял. Хватит портить природу Крыма! Я даю обязательство в короткий срок реставрировать фигуру Геракла, вазу и скамейку. Я благодарю замечательных соседей по палате, товарищей В. и С., а также его сына Алёшку за помощь в деле понимания моего поведения и за моральную поддержку в трудную минуту жизни.
      Извините, что отнял время.
     
      Феде никто не хлопал. Конферансье проводил его за перегородку. Лица у всех отдыхающих были серьёзные. По рядам пронёсся шепоток.
      — Товарищи! Кто за то, чтобы превратить наш концерт в собрание, прошу поднять руки! — сказал конферансье. Я обернулся, но поднятых рук не увидел. — Кто за то, чтобы начать концерт?.. Единогласно! «В лесу прифронтовом». Вальс. Исполняет и аккомпанирует Георгий Гусаров. Петрозаводск. Слесарь.
      Пока Гусаров настраивал гитару, Корней Викентич громко сказал:
      — Честнейшее и полезнейшее письмо Фёдора будет напечатано в «Курортной газете» в назидание всем невыявленным варварам!
      «Вот он, оказывается, на что решился! — подумал я. — И молодец, что набрался смелости, а вот Торий не набрался и трусливо сбежал».
      Гусаров очень хорошо спел под гитару вальс, который папа часто заводил в Москве… Потом выступали исполнительницы частушек из Вологды и Алма-Аты, подружившиеся в Крыму… После них показывал фокусы тихий седой старичок, и его долго не отпускали со сцены. Потом Василий Васильевич делал опыты по угадыванию мыслей на расстоянии и почти все угадал правильно. Потом снова кто-то пел, кто-то плясал, кто-то быстро умножал в уме длинные числа, и у меня начали слипаться глаза, потому что было уже поздно.
     
     
      ГЛАВА 80
     
      И как тогда ночью, во время засады, когда я увидел живого Пушкина и подумал, что всё это во сне, так и на концерте я решил, что мне снова приснился Пушкин, который быстрой походкой вышел на сцену. Но присутствующие громко зааплодировали, и я, не помня себя от радости, затормошил маму и закричал:
      — Пушкин! Пушкин! Ну что я тебе говорил? — Я обернулся к Севе, Симке и Вере: — Ага! Не верили! Смотрите!
      Ребята, встав со своих мест, ошеломлённые, смотрели на Пушкина. А он подошёл к краю сцены, улыбнулся мне как старому знакомому, нагнулся и сказал:
      — Здравствуй, Алексей!
      Я побежал, протянул Пушкину руку, заглянул в его голубые смеющиеся глаза и наконец догадался: «Это же Милованов!»
      Но мне не было обидно. Всё равно это Пушкин, сам Пушкин читал на сцене своё стихотворение! И я радовался встрече с ним, как тогда ночью, возле пруда, а про Милованова забыл.
      Дочитав стихотворение, Пушкин задумчиво ушёл со сцены, и его долго вызывали на «бис», но он не вышел, и конферансье объяснил:
      — Товарищи! Наш друг, заслуженный артист РСФСР Милованов, в настоящее время работает над самой главной и ответственнейшей в своей жизни ролью. Ролью великого Пушкина. Я полагаюсь на своё впечатление… на ваше впечатление… на волнение, с которым мы слушали стихи, и верю, мы все верим, что роль поэта Милованову удастся!
      Я вскочил с места, забрался на сцену и побежал за перегородку, за которой скрылся Пушкин.
      Я нашёл его в маленькой комнатушке. Он сидел перед зеркалом и, увидев меня, обернулся. И мне показалось, что улыбка у него была немного виноватой. Я сказал:
      — Значит, вы артист?
      — Да… артист… Ты уж извини меня. Но я не розыгрышем занимался, я играл, действительно играл… Мне хотелось в себя поверить, но я не мог, сколько в роль ни вживался. Понимаешь?
      — Бывает, — сказал я.
      — И только после того, как ты в меня поверил, я почувствовал: «Всё! Сыграю! Будет Пушкин!»
      — Вы в Москве будете выступать? — спросил я.
      — Да. Первый билет на премьеру — тебе, — сказал Милованов. — Поверь: минута, когда ты окликнул меня в парке: «Александр Сергеич!..» — была самой счастливой в моей жизни!
      — А куда вы вдруг пропали? — спросил я.
      — Я побежал на шум, хотел помочь задержать мерзавцев, но понял, что они скрылись, а лебеди и рыба спасены, и… так сказать, удалился. Я был в гриме…
      — А Пушкин любил Крым? — спросил я.
      — Очень. Всю жизнь вспоминал о нём. И написал много прекрасных стихотворений о Крыме. И целую поэму «Бахчисарайский фонтан». Скоро мы поедем к этому фонтану на экскурсию. И тебя возьмём.
      Милованов, разгримировываясь, рассказал мне, как Пушкин путешествовал по Крыму и был проездом в Алупке.
     
     
      ГЛАВА 81
     
      Пока мы беседовали, концерт кончился. За мной за кулисы зашла мама. Она поблагодарила Милованова за исполнение роли Пушкина и за чудесное стихотворение. Потом мы пошли домой. Папа же перед сном побежал по тропе здоровья…
      На улице меня ждали Сева, Симка и Вера.
      — Мы тебя решили навсегда зачислить в наш патруль, — сказал Сева.
      — Только не очень-то задирай нос! — попросил Симка. — Мы не за славу и почёт работаем, а за Крым!
      — Вы ему разрешите с нами патрулировать? — спросила Вера мою маму.
      — Утро вечера мудренее, — сказала мама. — Завтра на пляже поговорим. В принципе не возражаю, — добавила она.
      Мы все пошли через парк посмотреть на ночное море. Оно тихо и ровно дышало, словно уснуло, устав штормовать. Над морем висела луна, и лунная дорожка лежала у моих ног… На самом горизонте плыло к Ялте, мигая звёздочками, созведие, а может быть, это был теплоход.
      И у меня было счастливое настроение от того, что наши каникулы в Крыму только начались и что я ещё съезжу в Гурзуф, где гостил Пушкин, и в Бахчисарай, и в Севастополь, геройски сражавшийся с врагом, и в Никитский сад, и схожу в поход на Ай-Петри, откуда виден восход солнца над морем.
      И когда мне придётся уезжать в Москву, я буду целый день смотреть на море и повторять стихи моего любимого поэта Пушкина:
     
      ВОТ И ВСЁ!