DjVu

Сделал и прислал Кайдалов Анатолий.

      ЧЁРНО-БУРАЯ ЛИСА
      Повесть
     
      1
     
      Я сидел на лавочке в скверике перед нашим домом и проветривал голову после целого дня повторения правил грамматики.
      Осенью меня ожидала переэкзаменовка по русскому. Как сказал директор школы, я находился один на один с реальной угрозой остаться на второй год в пятом классе.
      В третьей, и в последней, четверти у меня были двойки по русскому. В диктантах я ухитрялся делать такие ошибки, что учителя обсуждали их на педсовете. А Анна Павловна, преподававшая у нас русский язык, стала сомневаться в моей нормальности. Сам-то я только под конец года понял, что никакой я не ненормальный.^) Просто я увлёкся схемами транзисторных приёмников и не учил, а зубрил правила и почти не читал книжки. Но исправлять положение под конец года было уже поздно. На контрольном диктанте я привёл в ужас инспектора районо, который стоял у меня за спиной. Из-за него я ничего не мог списать у соседа по парте Антипкина.
      На последних переменках некоторые ребята с жалостью, а некоторые свысока поглядывали на меня, как будто я уже сидел второй год в пятом, а они учились в шестом.
      Но когда закончились занятия, я поклялся себе: «Дудки! Один месяц буду безвылазно учить правила и читать книги, другой — писать диктанты, а третий — купаться в озере. Ни за что не останусь в пятом!..»
      Уныло, конечно, было сидеть в скверике, когда все занимаются чем хотят. В голове моей мелькали приставки, суффиксы и падежные окончания.
      Я спичкой написал на песчаной дорожке слова: «Загорел. Прекрасный. Невмоготу».
      Я всё время так тренировался.
      В правильном написании первых двух слов я был уверен, а вот над «невмоготу» задумался. Я это слово стёр и написал его отдельно: «не в моготу», потому что решил: «не» с предлогом «в» вместе не пишется.
      — Серёжка! — вдруг окликнули меня. — К тебе Анна Павловна пошла.
      «Этого ещё пе хватало!» — поморщился я и побежал домой.
     
     
      2
     
      В подъезде я столкнулся с Гариком. Он тоже сообщил:
      — Там Анна Павловна!
      Я вызвал лифт. Гарик зачем-то зашёл со мной в кабину. Мне не хотелось с ним разговаривать, потому что он отказывался диктовать мне диктанты. И вообще я его недолюбливал: в нём всегда было что-то лживое и недоброе. Я нажал кнопку, а 1?арик, когда лифт был между вторым и третьим этажом, нажал на «стоп».
      — Нас никто не услышит... — быстро сказал он. — Я знаешь что придумал? Клубника уже поспела. Сам видел... Давай ночью слазим в сад...
      — А дальше что? — спросил я.
      — Её хотят везти на выставку.
      — Ну и пусть везут.
      — Так мы же копали, пололи... Надо хоть попробовать...
      Доказывать что-либо Гарику мне было противно и некогда: не терпелось услышать разговор Анны Павловны с мамой.
      — Полезем! — уговаривал Гарик. — Даже интересно. Ночь, а мы ползём... А?
      — Не пойду. Отпусти кнопку! — прикрикнул я.
      — Скажи — струсил. Мямля! — обвинил Гарик.
      Внизу кто-то забарабанил по железной сетке.
      Я оттолкнул Гарика и нажал кнопку.
      — Струсил? Струсил? — не отставал Гарик.
      Мне очень хотелось сказать всё, что я о нём думаю, но лифт остановился, я вышел на площадку, тихо прикрыл дверь и пригрозил Гарику:
      — Я тебе ещё покажу!.. Я тебе струшу! Только попробуй залезть в сад!
      — Иди! Иди! Пожалуйся! Предатель!.. — злобно зашипел Рарик.
      — Я не предатель! — не задумываясь, сказал я, хотел войти в лифт, чтобы выяснить, кто из нас предатель, но тут снова забарабанили по железной сетке, и FapnK поехал вниз.
     
     
      3
     
      Я уже хотел было открыть дверь, но услышал, что мама и Анна Павловна разговаривают в передней. Я замер у двери. Мама всхлипнула:
      — В кого он? Я за диктанты получала в школе только четвёрки и пятёрки. Муж до седьмого класса был отличником. Мы вместе учились. Так в кого же он? В кого?
      — Да-а... делать в одной фразе из пяти возможных ошибок восемь — рекорд.
      — Прямо пещерный житель... — Мама снова всхлипнула.
      — Только не нужно отчаиваться. Я уверена, что Серёжа настроен серьёзно. Ему необходимо помочь до начала консультаций в школе.
      — Как помочь? Я пробовала ему диктовать и испортила все нервы. Вместо «вперёд» он пишет «впи-рёт»; вместо «камень» — «каминь»... Это безнадёжно. Только в дворники ему дорога!..
      Я разозлился и открыл ключом дверь.
      — Вот! Взгляните на него! — сразу набросилась на меня мама. — Ты понимаешь, что, если не будешь всё лето писать диктанты, тебе откроют зелёную улицу в дворники? Ты понимаешь это или нет? Не ковыряй в носу, когда с тобой разговаривают взрослые!
      Я молчал, теребя носком ботинка дорожку.
      — Сережа, — сказала Анна Павловна, — ты обе-
      Шил взять себя в руки и каждый день писать диктанты. Но мама жалуется, что дело стоит на месте.
      — Как же ему не стоять, — пробурчал я, — если никто не хочет диктовать, а она... только хлопает меня учебником по голове после каждой ошибки!
      — Как же тебя не хлопать? — возмутилась мама. — Поверьте, он исключительно назло мне написал вчера «жоравли» вместо «журавли». И ещё заявил: «От слова «Жора».
      — Ну, знаете... — Анна Павловна развела руками. — В общем, Серёжа, если ты не подучишь правила и не переборешь рассеянности....
      — ...то останешься на второй год, — подсказал я.
      — Я этого не переживу! — решительно заявила мама.
      — Тогда я вам советую взять репетитора хотя бы на месяц.
      — Позор! Как последнему тупице! Дожил!.. — сказала мама.
      — Итак, Серёжа, забудь про лето. Никаких турпоходов, лагерей, футболов и плаванья с утра до вечера. Пиши диктанты, больше читай и развивай зрительную память. Как пишется «зрительную»? — спросила Анна Павловна.
      — «Тельную», — сказал я, немного подумав.
      — Молодец! Я всегда утверждала, что врождённой безграмотности не бывает.
      — Бывает, бывает... — грустно прошептала мама.
      — В общем, до свиданья. В августе я с тобой позанимаюсь. Главное, помни: ты сам кузнец своего счастья... Простите, я очень спешу.
      — Угу... Буду ковать железо, пока горячо.
      — Видите! Он шутит, — сказала мама.
      — Я больше не буду, — пообещал я на всякий случай.
      — Всего хорошего. Спасибо, что зашли. — Мама вытерла слёзы и открыла дверь.
      Анна Павловна ушла.
      Я поплёлся в комнату, уверенный, что нет на свете человека несчастнее, чем я.
     
     
      4
     
      Мой отец задержался на собрании. Когда он пришёл, мама сообщила:
      — Была Анна Павловна. Она советует взять репетитора.
      — Репетитора мы брать не будем, — сказал отец, повесив пиджак на стул.
      — Как не будем? — удивилась мама. — Ты шутишь? Ведь ребёнок на краю пропасти! — Отец по-< смотрел на меня и засмеялся. — Ах, значит, тебе денег жалко? Значит, ты предпочитаешь, чтобы этот шалопай лишний год учился в пятом классе и рос тунеядцем?
      — Не захочет учиться — будет-работать.
      — Дворником? — спросила мама.
      — Да. Дворником, — спокойно подтвердил отец.
      — Посмотрим, до чего доведёт всех нас твоё олимпийское спокойствие.
      Мама ушла на кухню. Она всегда так делала, когда чувствовала, что спорить с отцом бесполезно. А однажды я услышал, как он сказал маме:
      «Мы же договорились, что если у нас будет сын, то я играю в воспитании первую скрипку. Мужчину воспитывать труднее...»
      — Пап! А почему у тебя олимпийское спокойствие? — спросил я.
      — Ты как следует занимаешься? Вытянешь русский? — переспросил он.
      С правилами всё в порядке. Только диктатора нужно найти.
      — Диктующего, — поправил отец. — И учти: я уверен, что ты вытянешь. Если подведёшь, мы перестанем быть товарищами. Думаешь, я не знаю, почему ты завалил язык?
      Это была правда. Отец никогда не ругал меня н сохранял олимпийское спокойствие, как Зевс. Но уж лучше бы он ругал меня, как мама, а не грозил порвать товарищество и не обижался, по неделям со мной не разговаривая.
      — Ну, а что, если я и вправду родился безграмотным? — спросил я.
      — Не хитри! — сказал отец. — Профессор Бархударов тоже родился безграмотным, а стал автором учебника. А мама, думаешь, ещё в пелёнках писала на пятёрки диктанты?
      — А почему тогда — я это читал в журнале, — когда Вольтер делал ошибки и ему сказали про это, он ответил: «Тем хуже для орфографии»?
      — Пока ты не Вольтер, а Царапкин, ты должен писать без ошибок. Понял?
      — Понял... А когда вы вместе учились, мама была ябедой?
      — Была одно время, — нарочно громко сказал отец и подмигнул мне.
      — Ну?! Как она ябедничала? — спросил я.
      — Я одно время любил есть бублики на уроках...
      — Она выдала?
      — Написала заметку в стенгазету... Лида! Как насчёт чая с бубликами?
      Мама принесла из кухни чайник.
      — Если бы я тогда не была, как вы говорите, ябедой, — сказала она, — твоего отца исключили бы из школы за плохое поведение.
      — На меня Маринка тоже написала заметку. Ни за что не женился бы на ней! — заявил я.
      Отец засмеялся.
      — Ты думай не о женитьбе, а о диктантах. А ты, отец, запрети ему водиться с твоим подопечным, Пашкой, пока он не затянул его в какую-нибудь историю, — сказала мама. — Твоя доверчивость — это уже не доверчивость, а беспечность!
      — Что тебе сделал Пашка? — Я вскочил со стула.
      — Под его диктовку ты можешь натворить всё, что угодно... И как ты разговариваешь с мамой?
      — Лида, — сказал мой отец, намазывая вареньем бублик, — представь Серёжу на месте Пашки. Он начал новую жизнь. С удовольствием, вот как я сейчас пью чай, работает, а на него косятся, показывают пальцами мамы и пугают своих детей! Приятно?
      — Во-первых, я не могла бы быть матерью такого сына. Во-вторых, от таких, как Пашка, нужно держаться подальше. В-третьих, ты можешь заниматься им в своей бригаде, а ты, Серёжа... Я запру в шкаф всё, вплоть до трусиков, если хоть раз увижу тебя вместе с Пашкой! — пообещала мне мама. — Лучше бы ты дружил с Гариком.
      Хотелось мне сказать маме, что всё наоборот. Что Пашка не наталкивает меня на плохие поступки, а расспрашивает про историю, географию и естествознание, чтобы подготовиться к школе рабочей молодёжи. Хотелось мне открыть, кто такой Гарик и на какие подлости он способен. Но мама была так настроена против Пашки, что всё равно не поверила бы ни одггому моему слову.
      Я тте стал пить чай, обиженно вышел из-за стола, разобрал свою постель и улёгся с «Судьбой барабанщика». Я читал эту прекрасную книжку и не прислушивался к спору отца с мамой, но у меня слипались глаза, я спрятал книжку под подушку, завернулся с головой и услышал конец их спора.
      — Моя установка — не верить ни одному его слону. Тогда у него не будет возможности меня обмануть. Так приучают к правде, — сказала мама.
      — А я предпочитаю доверять, — упрямо заявил мой отец. — Ведь ты химик и пойми: доверие, так сказать, нейтрализует ложь!
      — Наоборот! — воскликнула мама. — Катализирует! Поощряет. Сначала надо приучить его к правде. А если безответственно доверять, то он будет безнаказанно лгать.
      «Нет, мама. Если бы ты знала, как прав отец и как обидно, когда мне не верят, если я говорю правду...» — подумал я и решил посмотреть утром в словаре, что такое «катализирует», и полетел, полетел в мягкую темень, не успев додуматься, почему это сразу засыпаю, несмотря на невесёлые мысли о диктантах. А мама часто говорит: «Даже ночью думаю о твоих делах, не могу уснуть и просыпаюсь разбитая...»
      Я уснул, и мне приснился самый страшный из всех просмотренных мною в жизни снов.
     
     
      5
     
      Мне приснилась огромная поляна на опушке папоротникового леса, который потом превратился в каменный уголь...
      Наш класс сидит за партами, сделанными из необтёсанных валунов. Я с трудом узнаю своих одноклассников. Мальчишки похожи на первобытных людей, как в книжке «Борьба за огонь», — мохнатые л неподстриженные, а девчонки наоборот: все с косичками, бантиками и в формах.
      Вдруг появляется директор нашей школы Лев Иванович, подстриженный и выбритый, как всегда, в белой рубашке с чёрным галстуком, но вместо брюк на нём пальмовая юбка, в которых ходят папуасы.
      В папоротниковой чаще бродят ихтиозавры и другие ящеры. Я прицеливаюсь в самого крупного из рогатки, и Лев Иванович сразу делает мне замечание:
      «Царапкин!»
      «А что я сделал?» — говорю я по привычке.
      «Отдай рогатку дежурному. Начинаем контрольный диктант».
      «Я больше не буду», — заверяю я Льва Ивановича.
      «Хорошо. — Лев Иванович начинает диктовать: — «Осетин-извозчик лениво погонял лошадей».
      Я острым камешком царапаю на каменной доске буквы и мучительно стараюсь не сделать ошибок, потому что их очень трудно исправлять.
      Одну фразу мы нацарапываем весь урок, и я устало высказываюсь:
      «Скорей бы гении изобрели чернила!»
      «Царапкин! Как тебе не стыдно! Ты писал грамотнее, когда был ещё обезьяной! Ты написал «аси-тин» и поставил тире между «извоз» и «чиком»! Ты останешься в каменном веке на второй год и не перейдёшь в царство Урарту! Ни в коем случае... Кто знает, как Царапкин до этого докатился?» — спрашивает Лев Иванович.
      «Он всю третью четверть добывал под партой огонь!» — выдаёт меня Маринка.
      Я тут же обещаю:
      «Я больше не буду!»
      «А-а, добывал огонь? На уроках? Так вот, — решает Лев Иванович, — ты останешься без перемены и будешь писать слово «невмоготу», пока не напишешь правильно. А все пойдут охотиться».
      Лев Иванович вручает мне каменную записку со сложно-подчинённым предложением: «Прошу вас, которые его родители, прийти в школу» — и бьёт в тамтам.
      Весь наш класс со страшным шумом срывается с мест и, занеся над головами копья, несётся по поляне к огромному мамонту. На боку у мамонта мелом написано: «БУФЕТ». Лев Иванович указкой руководит охотой.
      У меня текут слюнки, я стараюсь разгадать, как пишется «невмоготу». Руки дрожат, острый камешек крошится.,. Ребята уже осыпали мамонта копьями... Я царапаю на камне «не в моготу», и мне так страшно остаться на второй год в каменном веке, что я вдруг замечаю ошибку, хочу её исправить, собираю все силы. Ведь нужно только соединить чёрточками «не» с «в» и с «моготу», только соединить, но руки у меня, как назло, не двигаются, тяжёлые, свинцовые, и я с ужасом кричу Льву Ивановичу:
      — «Невмоготу» пишется вместе! Чур! Вместе!..
      Я проснулся и обрадовался, что это происходило
      во сне. Мама поправила на мне одеяло и поцеловала в лоб.
      — Спи, спи... Правильно: «невмоготу» пишется вместе. — Она вздохнула: — Если бы ты наяву был таким же грамотным, как во сне..,
      Я снова уснул, и мне больше ничего до утра не приснилось.
     
     
      6
     
      Перед уходом на работу мама, как всегда, сдёрнула с меня одеяло. Я хотел сразу встать, повыжимать гантели и взяться за правила, но солнце пригревало так, как будто стёкла наших окон были увеличительными. Вставать уже не хотелось... И вот замелькали передо мной отрывки из древнеисторического сна.
      Я бы проспал ещё часа два, если бы меня не разбудил страшный свист. Я вмиг спрыгнул с кровати, открыл окно и выглянул во двор. «Победа» жильца из пятнадцатой квартиры, всегда стоявшая под моим окном, с затихающим шипом оседала на одну сторону. От неё с хорошо надутым футбольным мячом в руках бежал за угол Витька. Я сразу догадался, в чём дело: Витька, конечно же, вывернул золотник из ниппеля, подсоединил к нему сосок мяча и надул его воздухом из шины. Витька вечно что-нибудь изобретал.
      Я уселся поудобней на подоконник, предчувствуя очередной скандал. Пенсионеры и домашние хозяйки, позёвывая, вышли на балконы. Дошкольники Вовка и Вика бегали вокруг «Победы» с недоеденными бутербродами. Наконец с портфелем под мышкой появился её владелец. Заметив спущенную шину, он взглянул на часы и схватился за голову. При этом его портфель упал на тротуар.
      — Ты? — спросил он, схватив за ухо Вовку.
      — Ой! Я завтракал, а она сама зашипела! — заявил Вовка.
      Из подъезда тут же выбежала его мама.
      — Это ваш ребёнок или мой? Это ваше ухо или ребёнка? — стала выяснять она.
      — Но я же опаздываю... — оправдывался владелец. — И это не в первый раз...
      С балконов и из окон вмешались в спор жильцы. Они требовали приструнить «болтающихся без дела школьников». Дом загудел. Владелец поднял портфель и посмотрел на меня:
      — Ты видел?
      — Нет. А если и видел, то не скажу. Я не ябеда! — сказал я громко и гордо.
      Вовкина мама взяла Вовку за ухо и повела домой. Вид у неё был такой, как будто она имеет на это полное право.
      Владелец взглянул на часы, вздохнул, плюнул на шину и пешком пошёл на работу.
     
     
      7
     
      Я всё сидел на солнышке, зажмурив глаза и обхватив руками коленки, и слышал щёлканье верёвки и шуршанье плоских камешков по асфальту: это девчонки прыгали и играли в «классики»; слышал, как пенсионеры высыпали на стол из пакетика фишки домино и забивали своего ежедневного «козла»; слышал, как зазвенели подшипники по асфальту: это продавщица Нюра привезла на тележке молоко в красно-синих пакетиках.
      Хорошо было вот так, не думая ни о чём, зажмурив глаза, представлять наш двор!
      А солнце пекло по-настоящему первый раз за это лето. Только не было слышно ни крика, ни смеха мальчишек. Все они ушли на озеро. Утром там мало народу... Вода зеленоватая и прохладная, а мелкая галька холодна после ночи. Ребята плавают и лежат на спинке, и, замёрзнув в воде до дрожи, гоняют по берегу в футбол, и снова... бултых в воду!
      Кто-нибудь из моих одноклассников спрашивает у ребят:
      «А где Серёжка?»
      И они равнодушно отвечают:
      «Зубрит правила!»
      Тут у меня тоскливо заныло сердце. Я открыл
      глаза. Под моим окном стояла продавщица Нюра и с ужасом смотрела на меня.
      — Захотел в больнице проснуться? Куда глядишь?
      — Зрительную память развиваю. Учительница велела, — сказал я и спрыгнул с подоконника.
      Правда, я почти целый месяц развивал зрительную память. Это было даже интересно: читать хорошие книжки, а потом представлять в уме трудные слова, писать их и радоваться, что неожиданно правильно написал. Я раньше никогда так не делал...
      Мне захотелось есть, а котлеты и каша совсем остыли. Рядом со сковородкой лежала мамина записка:
      НИ НА МИНУТУ НЕ ЗАВЫВАЙ ОБ УГРОЖАЮЩЕМ ПОЛОЖЕНИИ.
      Я съел холодные котлеты с зелёным луком и повторил про себя правила про слова «в продолжение» и «в продолжении», «в течение» и «в течении» и из-за этого течения снова вспомнил про озеро...
      Дворник Хабибулин поливал двор. Воробьи копошились в лужах и разбрасывали крылышками воду так, что маленькие радуги висели над лужами. А рядом с Хабибулиным раскинулась большая радуга. И мне так захотелось на озеро, что по спине пробежали мурашки и заломило зубы.
      Я взглянул на мамину записку об угрожающем положении, снял майку и босиком выбежал во двор.
     
     
      8
     
      После холодных ступенек лестницы приятно было шлёпать по мокрому тёплому асфальту.
      Я присел на краешек тротуара и стал завидовать
      всем: и девчонкам, игравшим в «классики», и забивающим «козла», и Петру Ильичу, разгадывающему очередной кроссворд, и малышам, спавшим в колясках, и даже воробьям! Кому из них надо было писать диктанты? Никому! А кто мне будет диктовать? Никто!
      — О-о-у! — неожиданно застонал я, схватившись за голову.
      Хабибулин обернулся вместе со шлангом, горошинки воды заколотили меня по лицу, по груди, и я ахнул от внезапного холода.
      — Ещё? — засмеялся дворник.
      И, не успев отдышаться как следует, я кивнул, съёжился в комочек, уткнул подбородок в коленки, и меня окатило с головы до ног.
      Я вскочил с тротуара, завертелся на одном месте, а Хабибулин смеялся и поливал меня из шланга крепкой, холодной струёй. Я не выдержал и отбежал в сторону.
      — Ну как? — спросил Хабибулин.
      — Здорово, как в озере!
      Мне уже расхотелось идти купаться. А под ложечкой снова заныло из-за диктанта. Я спросил:
      — Ахмет! А почему вы стали дворником?
      Он удивился:
      — Куда мне ещё?
      — Как куда? Инженером бы стали... или шофёром... или врачом... или, как Шилкин, по женским причёскам...
      — Я от рожденья до сих пор малограмотный, — весело сказал Хабибулин.
      — Чего ж вы не учились? Не хотели?
      — В наше время работать надо было. Себя кормить. Меньших братьев кормить. А ты: «хотел... не хотел...» Тебя вот кормят, одевают, каникулы дают...
      — А при царе были школы рабочей молодёжи? — спросил я.
      — Дурак, — сказал Хабибулин.
      — Лучше работать, чем писать диктанты... — подумал я вслух.
      — Не знаю... не знаю...
      — Эх! Счастливый вы человек! — позавидовал я.
      — Угу, — подтвердил Хабибулин.
      Вода с меня стекала, как с пуделя из второго подъезда. Его тоже выкупал Хабибулин. Я прошёлся по двору, решив попросить кого-нибудь мне подиктовать.
      На доске ЖЭКа висело объявление: тов. РОДИТЕЛИ млашево и среднива возраста завтра састаица важна собрания.
      Я засмеялся и крикнул Хабибулину:
      — Это ты писал?
      — Я! — гордо ответил наш дворник.
      Я достал из мокрого кармана карандаш и, вымазав руки, потому что он был химическим, исправил в объявлении ошибки. Вместо «сас» я написал «SOS-тоится». Пусть все думают, что техник-смотритель забил тревогу. Многие жильцы с самого начала каникул жаловались ему на мальчишек из нашего дома. Правда, во дворе каждый день кто-нибудь что-нибудь вытворял. Но на меня последнее время жалоб не было: я занимался. Соседи по подъезду даже спрашивали маму: «Не заболел ли Серёжа?» — а довольная мама говорила мне:
      — Вот видишь, когда ты занят делом, я спокойна.
      Я подошёл к забивавшим «козла». Двое из них ссорились. Один показывал, что «рыба» была необходима, а другой говорил:
      — Вам, милый, надо дома под кроватью тренироваться. Это не «рыба», а преступление. — Он налил в колпачок термоса капли Зеленина и выпил. Во время споров ему становилось плохо.
      — Не корову проигрываете... — успокаивали его остальные.
      Никто из них, конечно, не бросил бы «козла» из-за моего диктанта.
      Тогда я направился к Чурикову из нашего класса. Он возился у подъезда с гоночным велосипедом.
      — Слушай, подиктуй мне с полчасика. А? — попросил я.
      — Ну вот ещё! За полчаса я километров десять проеду. Тренироваться надо, — отмахнулся Чуриков, натягивая цепь.
      — Хороши вы все! — сказал я.
      — Ладно упрекать. Сам виноват. Тебе говорили? Говорили! А хочешь, поедем со мной? Бери у отца велосипед. Выедем за город! Будем печь картошку! На привалах подиктую.
      Я быстро отошёл от него, чтобы не соблазниться.
     
     
      9
     
      Недалеко от скверика, под развешанными на верёвке шубами и пальто, сидела домработница Ксюша. Наверно, она устала выбивать пыль и читала книжку.
      — Тётя Ксюша! — сказал я вежливо. — Всё равно вам нечего делать. Подиктуйте мне пару страничек из книжки! Я сбегаю за тетрадкой. А потом я вам все вещи выбью: я люблю пыль выбивать. Подиктуете?
      Ксюша подозрительно посмотрела сначала на меня, потом на шубы и пальто и так же подозрительно спросила:
      — Это зачем же диктовать?
      — У, меня угрожающее положение... — Я старался говорить как можно вежливей.
      — У меня тоже. Только и гляди в оба, чтобы ваш брат чего-нибудь не украл.
      — К сожалению, у меня нет брата, — не выдержал я.
      — Ну и не мешай стеречь! — проворчала Ксюша.
     
     
      10
     
      В этот момент я услышал свист. Как всегда, быстро обернулся, но никого не увидел. Тогда кто-то снова засвистел. Я пошёл к нашему дому. Свист стал громче. Только он доносился не с балкона, а откуда-то снизу.
      «Наверно, из котельной...» — подумал я. И правда, когда я подошёл поближе, свист прекратился, а из подвального окна высунулся Гарик и знаками велел мне лезть через окно в котельную.
      Я походил, как будто от нечего делать, около окна. За мной никто не следил. Потом спустился в нишу и с подоконника спрыгнул на кучу шлака.
      В котельной было темно и холодно и пахло кислинкой, как около паровоза. Гарик схватил меня за руку и потащил за котлы. Я шёл за ним как слепой. Наконец, отпустив мою руку, он сказал: Смотри!..
      Я ещё не привык к темноте и ничего не увидел. Но в котельной вдруг почему-то запахло ананасами. Я принюхался и сглотнул слюнки.
      — Виктория!.. Самый вкусный сорт!.. Смотри! — прошептал Гарик.
      Я пригляделся получше и увидел белую плетёную корзинку, висевшую на большом винте. Это от неё пахло ананасами.
      — Ешь... Я не такой... сам слазил и тебе принёс.., Страшно было... Самый вкусный сорт...
      Я машинально взял из корзины пару прохладных, немного шершавых клубничин и представил, как Маринка прибегает в сад, видит обобранные кусты и истоптанные грядки. Она садится на корточки и плачет... Ведь на днях первый сбор клубники лучшего сорта «Виктория» мы должны были представить на выставку... Маринка больше всех возилась в саду и специально четыре дня туда не заглядывала. «Так интересней, — говорила она, — маленькие и зелёные ягоды вдруг становятся большими и красными...» А тут свой же... Я даже не сразу поверил, что Гарик всё-таки оборвал общую клубнику.
      — Ешь! Чего ты? — Гарик дышал мне в лицо. От него пахло клубникой.
      Я изо всех сил оттолкнул его. Он охнул, упал, но закричать побоялся.
      — Под дых, значит?.. Под дых, значит?.. — Гарик поднялся с кучи шлака. — Чистюлей притворяешься?
      Я снял корзинку с винта, прижал Гарика в угол и пригоршнями стал запихивать ему в рот клубнику. Он так перепугался, что, вытаращив глаза, глотал её почти неразжёванную.
      — Наелся?.. Гадина ты земноводная! — Я бросил корзину. — Учти: если сам не расскажешь, хуже будет.
      — Что? Ты доложишь? — пришёл в себя Гарик.- — Тоже ответишь!.. Я бы, может, не пошёл...
      — Ах, ты! Значит, я ещё виноват?
      Я налетел на Гарика, мы схватились и упали. Он, изловчившись, укусил меня за ухо. Я от боли вскрик-
      пул, выпустил его, он отскочил в сторону и примирительно, очень быстро и шёпотом, заговорил:
      — Ну чего ты шум поднял? .Что я такого наделал? Там же ещё осталось... И всем, наверно, обидно: возились, возились, а её — тю... и на выставку! Я свою долю съел... И не побоюсь никого!
      Я кусал губы от злости на него и ещё больше на себя. Ну почему? Почему я не предупредил этого?..
      Гарик, конечно, почувствовал, что я растерялся, и совсем уже примирительно хихикнул.
      — Ладно мучиться-то... Мы же работали? Работали! И нам, как колхозникам, по трудодням положено...
      Я стал забираться на подоконник: двери котельной летом были закрыты. Рарик противно поддразнивал:
      — Иди, иди! Спредательничай.
      — Я не предатель! А ты — гад! — огрызнулся я, вылез из окна в нишу, подтянулся на руках и снова очутился на дворе. Чувствовал я себя так, как будто это я совершил подлую кражу.
     
     
      11
     
      С минуту я попрыгал по клеточкам «классиков», сделав вид, что играю в эту девчачью игру с самого утра.
      — Вот он! Вот он! Ах, ты!
      Я обернулся, на меня налетела Ксюша и схватила за волосы:
      — Отдавай!.. Говори, кто взял! Не выпущу!.. Я её, — Ксюша расплакалась, — двадцатый год ношу!
      Я вырвался. Ксюша наскакивала на меня, а я отскакивал, пытаясь сообразить: в чём же дело?
      Старики, забивавшие «козла», подбежали к нам с фишками в руках:
      — Тихо! Тихо! Весь дом переполошите!
      — Говори толком!
      — Я её двадцатый год ношу! — плакала Ксюша, прислонясь к стене.
      Мне её стало жалко, хотя я всё ещё ничего не понимал.
      — Что двадцатый год? Кого вы носите?
      — Хитрец проклятый! Чернобурку мою ношу. Вот что! А он подошёл давеча... «Подиктуй диктант», — говорит... Минут через пять смотрю, а лисы как не бывало. Я ж к ней как к живой привыкла. — Ксюша совсем разрыдалась. — Отвлекал нарочно!..
      — Ну-ка, подойди! — сказал старик Мешков.
      Я подошёл.
      — Отдай лису!
      — А вы докажите! — вызывающе заявил я.
      — Какая наглость!
      — Ты же подходил к ней. Мы сами видели! — возмутились старики.
      — Отвлекал он меня... Точно отвлекал... — Ксюша высморкалась.
      — Нет! Нет! — закричал я. — Я правда подиктовать просил. Честно — просил! Вы что? Я не вор!..
      Тут я заметил, что из ниши вылез Гарик и, встав в стороне, ехидно наблюдает за происходящим.
      — Дать ему как следует! Всё расскажет! — посоветовал кто-то с балкона.
      Старики окружили меня. Я, заикаясь, сказал:
      — Ребята!.. То есть... товарищи! Честное слово! Я... зачем мне лиса? Чёрно-бурая... и даже мёртвая?.. Что вы!
      Один из иих стал расстёгивать ремень, а старик Мешков возразил:
      — Так не годится! Это будет необоснованная репрессия. Я такой подвергался в иные времена. Нужно разобраться.
      Тогда старики подошли к Ксюше и стали её успокаивать:
      — Не плачь. Лиса — не иголка.
      — Вызовем участкового.
      — В Голландии из музея украли картину Рубенса, и то нашли...
      — А в Англии почтовый вагон с миллионами увезли...
      — В Америке у певца сынишку угнали... Нашли же! А черно-бурую и подавно найдут!
      Старики лучше всех во дворе знали, что творится на белом свете. Ксюша с интересом слушала и только охала.
      Вокруг неё уже собралась толпа. Старики снова застучали фишками.
      Я отошёл к подъезду, готовый в любую минуту смыться домой. Ко мне подошёл Рарик.
      — Значит, лису можно, а клубнику нельзя? — сказал он. — И помалкивай!
      Мне стало окончательно ясно, что это за человек, и я презрительно отвернулся от него.
      А Ксюша уже немного успокоилась. Она с выражением рассказывала жильцам, как хитро я её отвлёк, а в этот момент «свистнули» лису, и что сделал это наверняка «тюремщик» Пашка, потому что он «как раз проходил мимо».
      — Он на обед шёл! Не наговаривайте! — крик-пул я.
      — Видали? Выгораживает! Зря таких выпускают! Лиса небось денег стоит! — Ксюша погрозила кулаком в сторону Пашкиного балкона.
      У меня сердце заныло из-за Пашки. Он изо всех
      сил старался работать в бригаде моего отца, чтобы забылась его прошлая жизнь вора-карманника.
      Я хотел пойти предупредить его и сказать, чтобы не обращал внимания, но было уже поздно: Пашка сам вышел из подъезда и на него, как на меня раньше, сразу все набросились:
      — Ты слово давал!..
      — Мы подписи собирали! Вызволили тебя!..
      — Опять за старое!..
      — Отдавай лису!..
      — Серёжка во всём сознался!..
      — Эй, эй! Пашка! Я ни в чём не сознавался! — крикнул я.
      Пашка растерянно смотрел то на меня, то на Ксюшу. Она полезла к нему за пазуху, но не нашла там черно-бурую лису. Пашка отпихнул её:
      — А ордер у тебя есть на обыск?
      — Ишь грамотный! Заставим лису отдать!
      — Ну-ка, пустите! С обеда опаздываю! — Пашка вырвался из толпы и побежал на завод.
      А наш дворник Хабибулин, всё так же задумчиво поливавший двор, подошёл со шлангом к жильцам и в шутку пригрозил:
      — Разойдись!.. Эх, оболью!.. Всё выясним! Разойдись!
      Все стали расходиться. Ксюша пошла к своим шубам, пересчитала их и со злостью заколотила по ним выбивалкой.
      Из третьего подъезда в красивом халате и с какими-то белыми цилиндриками в волосах выбежала тётенька. Встав посреди двора, она позвала:
      — Кис-кис! Кис-кис-кис! Кисанька! Диди!..
      Кошка не подбежала к ней. Тогда она, вздохнув,
      вывесила па доске объявление и убежала в подъезд, извинившись неизвестно перед кем:
      — Ах, простите! Я в неглиже!
      Я подошёл к доске и прочитал объявление:
      БЕЗОБРАЗИЕ!
      Исчезла моя любимая кошка.
      Нашедшего умоляю вернуть.
      Вознаграждение по соглашению.
      Кв. 44.
     
     
      12
     
      Настроение заниматься пропало у меня из-за Рарика с клубникой и черно-бурой лисы. Чтобы забыться, я подошёл к Петру Ильичу, который всё ещё разгадывал кроссворд, и спросил:
      — Пётр Ильич! Что такое «неглиже»?
      Я всегда расспрашивал его про незнакомые слова.
      Но Пётр Ильич сам на этот раз спросил у меня:
      — Река на Урале... пять букв... последняя «я»?
      — Белая! — выпалил я неожиданно для себя.
      — Прекрасно! — обрадовался Пётр Ильич. — Географию ты знаешь. А зоологию? — Он хитро посмотрел на меня. — Хищник из четырёх букв. Вторая «и».
      — Тигр! — сказал я.
      — Нет! Лиса! — засмеялся Пётр Ильич. — Чёрно-бурая, разумеется.
      — Неужели и вы думаете?! — Я почувствовал, что краснею.
      — Ни капельки! Но не могла же, сам понимаешь, чёрно-бурая лиса воскреснуть на верёвке и убежать в лес, — сказал Пётр Ильич.
      Возразить мне ему было нечего. Рядом с нами две молодые женщины вешали на колёса детских колясок цепочки с замками и подозрительно погляды-иали на меня. И я, застеснявшись, как будто и на самом деле украл лису, поплёлся домой.
     
     
      13
     
      Дома я включил приёмник и поймал серьёзную музыку. Играла скрипка. Ей подыгрывал оркестр, и мне стало ещё тяжелее от тихого и грустного мотива. Оркестр как будто делал строгий выговор скрипке, а скрипка жалобно оправдывалась.
      Потом я стал крутить ручку настройки и неожиданно поймал густой бас диктора. Я хлопнул себя по лбу и не поверил ушам своим... Вот он, выход из положения! Диктор медленно диктовал газетные сообщения.
      Я, не теряя ни минуты, взял тетрадку, самописку и стал писать под его диктовку. Он диктовал ещё медленнее, чем Анна Павловна, а потом проверял по буквам слова, и я их проверял:
      «...Интенсификация. Точка. Повторяю по буквам: Иван. Наталья. Тихон. Елена. Нина. Соня. Иван. Фёдор. Иван. Карп. Аркадий. Циля. Иван. Ян... Точка».
      Это было интересно. А главное, сам диктант мне нравился. Про остров Крит, про запуск нового спутника, про предвыборную лихорадку в Америке, про подготовку к уборке хлеба и к Олимпийским играм.
      Но чтобы не получилось так, как будто я списываю каждую букву, я приглушал приёмник, когда диктор совсем медленно по буквам повторял слова.
      Увлёкшись, я даже не заметил, сколько времени прошло с начала диктовки. Когда диктор сказал: «...Вёл передачу Савицкий», у меня уже было написано почти четыре странички.
      Я выключил приёмник, проверил диктант (в нём оказалось всего шесть ошибок!), на радостях подбежал к окну и закричал: «Ура! Ура!..» — но тут же спрятался за занавеску и прикрыл рот ладонью.
      Во дворе стояли участковый, Ксюша и Пашка.
      Ксюша размахивала руками и показывала на моё окно: Участковый спросил Пашку:
      — Значит, это совпадение? Ты шёл на обед, а Царапкин отвлекал пострадавшую?
      — Не ловите на удочку!.. Не ловите... Я ничего не знаю! — сказал Пашка. — Теперь весь век подозревать будете? — Он вытирал руки белой ветошью, как настоящий рабочий человек.
      — Мы не подозреваем, а выясняем! — заметил участковый с угрозой.
      — Ну и выясняйте!.. И судите!.. И делайте что хотите! — не выдержал Пашка и зашагал от них прочь.
      — Вернись, Зыков! — приказал участковый.
      — Вызывайте повесткой! — огрызнулся Пашка.
      — Хо-ро-шо, Зыков! Пишите заявление, — сказал участковый Ксюше.
      — Не умею... Сроду не писала... — всхлипнула Ксюша.
      Я разозлился, что она на всех наговаривает, и крикнул из окна:
      — Ксю-ша! Я подикту-ую!
      В этот момент во дворе показалась мама, возвращающаяся с работы. Ксюша, конечно, сразу подбежала к ней. Оправдываться из окна мне не хотелось.
     
     
      14
     
      Вместо этого я быстро вынес грязную посуду на кухню, разложил на столе диктант так, чтобы он бросился маме в глаза, затолкал под диван карандашные очистки, потом полез в карман за платком и... наткнулся рукой на клубничину. Я хотел бросить
      в окно, но промахнулся и попал в стену. Клубничина прилипла к обоям. На них расплылось ярко-
      красное пятно, и я чуть не взвыл от бешенства: «Что за день?! Лисица!.. Клубника!.. Теперь ещё это пятно! Как ягода попала в карман?..»
      Я линейкой соскрёб клубничину с обоев и только успел выбросить её, как пришла мама. Я попытался улыбнуться.
      Мама смерила меня с головы до ног страшным взглядом, тут же стала рыться в ящиках письменного стола и что-то искать под диваном и ванной. Ничего не найдя, она сказала:
      — О карандашных очистках поговорим потом. Где лиса?.. Говори по-хорошему. Лучше признайся. Мама всё сделает, чтобы тебя простили.
      «Ах, так?» Я закусил губу, решив от обиды вообще не говорить ни слова.
      — Ты отвлекал Ксюшу? Ты действовал под его диктовку?
      Я молчал.
      — Весь в отца! Отвечай! Я приму крайние меры.
      Я молчал. Тогда мама схватила ремень, на котором отец правил бритву, и бросилась ко мне. Я бегал вокруг стола, а она за мной, пока не заметила клубничное пятно на обоях.
      — Это ещё что? — Она потрогала пятно. — Клубника? Ты ел её? Ты мыл её?
      — Не мыл, но и не ел... — наконец сказал я правду.
      — За что? За что такое наказание? Почему ты не девочка?.. — прошептала мама. Руки у неё опустились.
      Она достала из аптечки какие-то таблетки и заставила меня выпить их, хотя я клялся, что не съел даже полклубничины.
      — Ко всем делам не хватало мне ещё твоей дезинтерии... И если бы не переэкзаменовка, я бы и не
      вздумала лечить такого человека. Ведь везде висят плакаты: «Не позволяйте детям есть немытые фрукты!» А пятно я заставлю смыть! — сказала мама. 1 Я подошёл к пятну и стал его стирать. Оно расплылось ещё больше. Мама этого не видела. Заметив на столе диктант, она начала его проверять.
      — Удивительно... Вернее, подозрительно мало ошибок... Кто тебе диктовал?
      — Так... один мужчина...
      — Из нашего двора?
      — Нет... незнакомый мужчина... — Сказать правду я побоялся. Вдруг мама запретила бы мне писать под диктовку диктора!
      — Послушай! — Мама присела от удивления. — Может, ты действительно ненормален? Ты пускаешь с улицы в дом незнакомых людей, и они диктуют тебе всё, что им взбредёт в голову. Не он ли украл чернобурку?
      Я снова упрямо замолчал.
      Тут пришёл с работы отец.
      — Ты слышал? — осторожно спросила мама.
      — Я сегодня не успел пообедать. Был в завкоме. Так что не мешало бы...
      Отец пошёл умываться, а мама взялась за своё, но уже на кухне, готовя обед.
      — Нет дыма без огня! Чует моё сердце!..
      — А редиску лучше натереть, и с постным маслом... — откликнулся отец из ванной.
      — Если бы ты знал, как мне хочется верить, что Серёжа здесь ни при чём...
      — Кажется, ты обещала окрошку? Ох, хорошо!.. Уф!.. — отфыркивался отец.
      И я, как никогда, был благодарен ему за то, что он ни капельки не подозревает меня в этой чернобурке.
      — А если при чём, тогда выпори его ты, отец. Выпори, как пороли в старину, — попросила мама.
      — Попробуй сама. Ты ведь когда-то диски метала. Силы хватит, — посоветовал отец. — И отстань от Пашки!
      — Я уже хотела, но он бегает вокруг стола и молчит...
      — Вот мы наконец и пообедаем! — сказал отец, выйдя из ванной и потирая от удовольствия руки.
      Мама принесла окрошку. Мы уселись за стол, но, перед тем как начать есть, отец спросил у меня:
      — Честное слово?
      Я только честно взглянул ему в глаза.
      — Ни честному, ни одному его слову не верю! — всё же заявила мама. — Видишь, он молчит!
      — Всё! Я хочу есть! — повысил голос мой отец. — Имеет право глава семьи пообедать в дружественной обстановке после работы?
      — Я же не могу спокойно реагировать, когда его подозревают, — не унималась мама. — У тебя аппетит, а тут кусок не лезет в горло...
      — Мамуля! Ну хватит тебе! Ну почему не лезет? — пожалел я её. — Неужели ты хоть на каплю не веришь, что я на это неспособен?
      — Вот это окрошка!.. Ух ты моя бывшая круглая отличница, а ныне бедная мама двоечника! Спасибо тебе, — повеселел отец.
      — Это ещё цветочки! Ягодки — впереди... — уже спокойно сказала мама, а я посмотрел на клубничное пятно, вздохнул и только откусил кусок хлеба, как раздался звонок.
      Мама приложила руки к сердцу:
      — Это милиция...
      В ту минуту я поверил маме, что кусок и вправду может не полезть в горло.
     
     
      15
     
      Отец пошёл открывать дверь.
      — Серёжа! Это Маринка.
      — Чего тебе? — буркнул я, низко склонившись над тарелкой, чтобы никто не видел моего лица.
      Маринка вошла в комнату, кулаками растирая глаза. Я ещё ниже склонился над тарелкой. Хорошо, что в ней была холодная окрошка.
      — Ты что это вдруг стал красным, как клубника? — сказала мама.
      Маринка неожиданно разревелась.
      — В чём дело? Не реви... От него попало? — спросил отец. — Да говори же, наконец!
      Маринка вытащила из-за пазухи чью-то большущую фотокарточку и протянула моему отцу. Он засмеялся.
      — След. Размер виден... треугольник... Отличная фотография! Ну и что?
      — Клубнику ночью обобрали... Самую раннюю... Грядку вытоптали. Вот что! Целый день фотографию увеличивала. — Маринка перестала реветь.
      Мама смотрела то на меня, то на клубничное пятно. Я молчал, вылавливая из окрошки кусочки редиски.
      — Это только мальчишка мог сделать.
      — Серёжа ночью спал! — сейчас же заявила мама.
      — Мне даже сон снился про диктант в каменном веке! — сказал я, выйдя из-за стола и взглянув краем глаза на фотографию следа от сандалии Гарика.
      — Может быть, ты знаешь, кто это нашкодил? — спросил отец.
      — Он если и знает, то не скажет. Все они герои... Я и сама узнаю рано или поздно, — пообещала Маринка.
      — А зачем тогда пришла? — сказал я.
      — Я не к тебе, а к твоим родителям... Тётя Лида, мы решили по очереди сторожить клубнику. Сегодня Серёжина очередь. Можно ему пойти? Воришка наверняка ещё раз полезет.
      — В ночь? Сторожить? Я всегда!.. У меня не то что... — я чуть не сказал «Гарик», — у меня воробей на грядку не залетит!
      — Нечего выдумывать! Он никуда не пойдёт. А потом, у него переэкзаменовка. Ты разве не знаешь? Ночью он будет сторожить, днём спать, а диктанты?.. И почему именно Серёжа? — возмутилась мама. — Как помочь ему — никого, а сторожить — он?
      — Почти все ребята разъехались. Гарик чем-то заболел, а Серёже жребий выпал. Там же шалаш и даже раскладушка.
      — Нет, нет! К тому же у него гланды, — перебила мама Маринку.
      — Гланды летом не действуют! — заявил я.
      — Мне лучше знать! И вообще ночью можно испугаться и стать заикой...
      — Про это я совсем забыла. Ладно. Найдём другого. — Маринка презрительно поджала губы и собралась уходить.
      Отец, задумчиво ходивший из угла в угол, твёрдо сказал:
      — Он пойдёт и будет сторожить! Всё. Я хочу есть.
      — Ты что — шутишь? Я не усну всю ночь! Серёжа, откажись! — Мама взглядом пообещала рассказать отцу про пятно.
      — А я не боюсь! — сказал я.
      — Отказаться он не имеет права. Когда стемнеет, Серёжа будет в шалаше. Пока, Маринка. Не расстраивайся. Иди. Мы тут разберёмся. А тебе, — отец обнял маму, — я буду петь колыбельные песни. Пока не уснёшь. Я бы и сам с удовольствием провёл ночь на свежем воздухе.
      — О! Не шути! Всё слишком серьёзно. Ты многого не знаешь. — Мама хрустнула пальцами.
      Я сжался от стыда и страха, но вдруг во дворе заныла сирена и со свистом пронеслась «скорая помощь». Я бросился на улицу, Маринка за мной.
     
     
      16
     
      — Кому-то плохо... Бедняга!.. — сказала на бегу Маринка.
      Жильцы снова высыпали на балконы.
      Санитары с носилками вошли в подъезд. Ребята окружили машину, но никто не шумел. Маринка приглядывалась к их ботинкам и тапочкам, только сандалий ни на ком не было.
      Потом в дверях показался санитар в белом халате. Он осторожно шёл спиной к нам. Я встал на цыпочки, стараясь разглядеть лежащего на носилках, и чуть не ахнул. На них лежал... Рарик!
      Его тётка шла рядом с носилками и объясняла любопытным:
      — Плохо.., плохо... Рвало кровью, и понос опять же... Говорит: «Враги меня отравили...» Я в милицию ходила. Всё выяснят. Не двор, а лес дремучий...
      Я спрятался за чью-то спину и похолодел от мысли: «А если он... если он... Ой, что я наделал! Почему я его не удержал?..»
      Когда первый санитар поставил на узкие рельсы кабины колёсики носилок, Рарик неожиданно спрыгнул с них, пригнул голову и, растолкав ошеломлённую толпу, без оглядки побежал со двора.
      Кто-то засмеялся. Санитары растерянно переглянулись, и тот, который шёл впереди, сказал:
      — За такие шутки штрафуют!
      Тётка Гарика от испуга не могла выговорить ни слова. Когда «скорая помощь» уехала, жильцы за-возмущались:
      — Каникулы только начались, а во дворе бедлам!..
      — Шины спускают!
      — Друг друга травят!
      — А у меня пропала кошка, без которой я не могу жить!
      — Крадут меха!
      При этом все посмотрели на меня.
      — За них надо взяться! Хватит!
      Мы с Маринкой отошли в сторону.
      — Правильно сделал, что убежал. Я сама все болезни на ногах переношу, — сказала она. — А негодяя всё равно найду.
      — Слыхала про чернобурку? Может... тоже думаешь?
      — Это чепуха. Сплетни. Я про клубнику думаю. Жалко...
      Дядя Миша, который работал жокеем на ипподроме, спросил Маринку:
      — Ну, как ягодки?
      Он зимой специально для нашего сада выхлопотал у начальства два самосвала навоза.
      — Хорошо. Каждая с ананасину. Только обобрал кто-то её. Ночью... — грустно сказала Маринка.
      — Ух! — скрипнул зубами дядя Миша. — Я бы высек типов вот этим хлыстом! — Он и вправду достал из бокового кармана небольшой красивый хлыст.
      Я вздрогнул и заторопился домой.
      Отец и мама ещё не легли спать. Наверно, они ссорились. Мама сказала:
      — Посмотрим, куда заведёт тебя и всех нас твоя доверчивость.
      — Во-первых, мне он никогда не лгал. Никогда. Во-вторых, я не такой лопух, чтобы не заметить вранья.
      — Так, значит, я лопух?
      — Ты в любом случае не лопухиня. — Мой отец засмеялся.
      Я тоже прыснул в кулак за дверью.
      — И ты ни на йоту не сомневаешься? — спросила мама. — Хотела бы я иметь твой характер.
      — Ни на йоту, ни на альфу и ни на омегу... Кстати, что это за пятно? Смотрю, смотрю и не могу понять, — поинтересовался мой отец, а я закрыл глаза и опустил руки: «Вот оно! Лучше бы я сам всё рассказал».
      Мама на секунду замолчала, и у меня почти перестало биться сердце. Потом как ни в чём не бывало соврала отцу:
      — Это... случайно. Я бросила ватку с марганцовкой в окно и промахнулась... А что?
      — Ватку, говоришь? Странно, странно... Липкая марганцовка.
      Я даже рот раскрыл от удивления: вот это мама!
      Я обрадовался неожиданной выручке, но тут же тоскливо вздохнул: всё равно придётся выкладывать про клубнику отцу. Всё же я решил подождать до завтра и хлопнул дверью, как будто только что вошёл.
      — Пап! — сказал я. — Я пойду.
      Хотя ещё не совсем стемнело, мне не терпелось
      налечь в шалаше. Отец даже не взглянул на меня и взялся за книгу. Я понял: он не поверил маме, так пак не был лопухом, и догадался, что пятно клубничное и, значит, мне известно кое-что про кражу в школьном саду.
      А если мой отец чувствовал, что я привираю, то он переставал со мной разговаривать, пока я не выложу ему всё начистоту. Всё же я попытался разговориться:
      — Вот что бы ты стал делать, если бы к тебе подошёл твой товарищ и позвал на нехорошее дело? А ты не пошёл, и тогда он сам пошёл... А?
      — Он сделал бы так, как продиктовала бы ему совесть, — вмешалась мама, а отец ничего не ответил и, конечно, догадался обо всём ещё больше.
      «Ну и не надо...» — подумал я. Пошёл на кухню и стоя доел свою окрошку. Потом достал из ящика старый пистолет с пистонами, ручной фонарик и надел осеннее пальто, как сторож диетического магазина. Мама молча следила за моими приготовлениями и, когда я собрался, тихо, но с большим выражением сказала:
      — Я жду...
      Я подумал, что она, как всегда, ждёт поцелуя на прощанье, и потянулся на цыпочках к её щеке, но мама оттолкнула меня и прошептала:
      — Я в первый раз в жизни солгала твоему отцу. Сама не знаю, как это получилось... Ты ел ворованную клубнику? Кто её принёс? Скажи, как после этого тебе доверять? Ответь сам. Поставь себя на моё место. Что мне делать с тобой?
      — Мама, — сказал я шёпотом, — я знаю, кто украл, но только мне нужно разобраться, выдавать или не выдавать... Пусть сам сознается. А я сознаюсь, что знал о краже.
      — Что значит выдавать или не выдавать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
      — Вот если он опять полезет сегодня за клубникой, я схвачу его на месте. Вот и всё. Ты не беспокойся. Его надо обезвредить... Я пошёл. И разоблачение придёт. Всё придёт.
      — Но как же быть с папой? — Мама мучилась, что соврала ему ради меня.
      — Ты сама признайся, а я сам признаюсь. Только мне нужно немного подождать.
      — Последний раз скажи: я могу быть спокойна, что ты...
      — Честное слово, ни я, ни Пашка ни при чём, — сказал я.
      Мама вздохнула и хотела нагрузить меня бутербродами. Но я быстро чмокнул её в щёку, ведь она была добрая и волновалась за меня, и убежал.
     
     
      18
     
      Когда я вышел из подъезда, жильцы, вечно что-то обсуждавшие на лавочках по вечерам, замолчали и уставились на меня. Я застеснялся, потому что был в осеннем пальто, но в тапочках на босу ногу.
      — Тоже сбежать задумал... Пока родители спят! — сказала тётка Рарика, а Ксюша пригрозила мне листком бумаги — наверно, заявлением о чернобурке.
      «Сказать бы им что-нибудь!» Но я удержался: и без этого во дворе заварилась такая каша.
      Я шёл к школе, смотря себе под ноги, и думал: «Ну и взгляд у отца! Прямо мурашки по коже!» Таким взглядом он смотрел на меня в крайних случаях, и это значило: «Я жду, когда в тебе заговорит совесть!»
      А совесть, в чём я не раз убеждался, назло заговаривает в тебе ещё больше, когда стараешься от неё отмахнуться.
     
     
      19
     
      Было совсем темно. Железная калитка посередине бетонного забора нашей школы оказалась запертой на замок. Я перелез через забор, выждав, когда поблизости не будет прохожих, а то бы меня поймали и вызвали милицию и пришлось бы доказывать, что я являюсь сторожем.
      Мои тапочки сразу промокли от росы, и я пожалел, что мама не заставила меня надеть резиновые сапоги. Высоко задирая ноги, я побежал по густой траве к темневшему впереди шалашу. Мне было жутко и казалось, что я совсем один в озере, а водоросли цепляются за ноги и вот-вот затянут меня на дно. Запыхавшись, я нырнул в шалаш, включил фонарик и сказал вслух для смелости:
      — Шалаш называется!..
      Ребята вкопали в землю столбики, обили их картоном и старыми стенгазетами, а наверх положили разобранные коробки из-под конфет и папирос.
      Никакой раскладушки в шалаше не было.
      На земле лежала скошенная трава. Она вкусно пахла. Я подумал: «Без раскладушки даже интересней...» — и вышел в сад.
      Клубничные грядки ровно чернели в двух шагах от шалаша. Я, пригнувшись, ходил между ними, освещая кустики клубники фонариком. На нескольких грядках клубника кое-где была втоптана. На земле виднелись подлые следы Рарика... Он рвал клубнику в темноте, на ощупь. Спелые ягоды ел и собирал в корзинку, а зелёные выкидывал и разорил грядку с самым лучшим ранним сортом «виктория».
      Мне так захотелось сорвать хоть ягодку, положить её за щеку и долго сосать, как барбариски, чтобы щекотало в горле от ананасного запаха!
      Но я бы лучше умер от голода, чем сделал это, и только сглотнул слюнки, вернулся в шалаш, подгрёб поближе к выходу траву, расстелил на ней пальто и лёг.
      До ломоты в глазах я всматривался в темноту. Мне казалось, что я лежу в засаде с пистолетом в руке. Сначала это было интересно, а потом надоело. И чувствовал я себя не бесстрашным сторожем, а перед всеми виноватым человеком, чувствовал, что я не благородный мушкетёр, не выдавший Гарика, а предатель всего нашего класса и всех его трудов.
     
     
      20
     
      Тогда я стал читать наши старые стенгазеты и рассматривать карикатуры.
      Одна большая статья называлась:
      ПОЗОР МЕЛКОМУ ВОРИШКЕ И ЕГО УКРЫВАТЕЛЯМ!
      Статья была про то, как Гарик украл в первой четверти из зоокабинета чучела малиновки и трясогузки. Я заметил тогда, что он их прячет за пазухой, но пообещал Гарику, что не выдам его, если он их отнесёт обратно. Гарик после уроков полез через окно в зоокабинет, а я стоял за углом и следил, чтобы его не увидели. Так никто и не узнал про Гари-кову кражу. Правда, старичок — учитель истории заметил, как Гарик спрыгнул из окна кабинета и как мы оба убежали, но у него было слабое зрение, он не разглядел нас как следует, И поэтому в статье Гарик назывался иксом, а я, его «укрыватель», — игреком. Потом эта история забылась.
      «Лучше бы раньше все узнали, что он за тип...» — подумал я. И уже не гордился тем, что Гарик тогда сказал мне:
      «Ты молодец. Ты не предатель».
     
     
      21
     
      Батарейка фонарика могла разрядиться. Я выключил его и попробовал писать в уме диктанты. Потом вспоминал трудные слова и сам себе объяснял, почему они пишутся так, а не иначе.
      Вдруг кто-то заскрёб по картону на крыше. Я замер, а кто-то снова заскрёб. Тогда я выбежал из шалаша, выстрелил из пистолета, хотел крикнуть: «А-а!» — но у меня почему-то пропал голос. Я только зашипел, как испуганная кошка, и услышал смех. Из-за шалаша вышел Пашка:
      — Думал, ты уснул. Страшно?
      Я с минуту не мог выговорить ни слова, как будто захлебнулся, потом спросил:
      — Зачем пришёл?
      — Ну, ну!.. Наставил наган прямо в грудь. Убери! Домой не хочу идти. Меня участковый ищет. По подозрению. Заберёт и будет держать, пока не раз-Перутся. А что в бригаде скажут? Пошли в шалаш!
      — Ты откуда знаешь, что я здесь?
      Я был рад Пашке, хотя спрашивал строго, как на мосту.
      — Маринку встретил... Интересно, кто тут вчера побывал? Давно я в шалаше не спал...
      Мы вползли в шалаш. Пашка уселся в углу, об-х катив руками коленки. Я снова лёг и, продолжая наблюдать за садом, сказал:
      — Все на нас думают, кроме отца и Маринки... И Петра Ильича.
      Пашка посмотрел, потом угрюмо сказал:
      — Теперь на всю жизнь так будет... И даже через полвека... Сколько мне стукнет через полвека?
      — Шестьдесят шесть, — подсчитал я.
      — И вот буду я старым, честным Пашкой, а у ко-го-нибудь пропадёт что-нибудь, и опять... Участковый начнёт дёргать, и жильцы пальцами тыкать... Уеду!.. Не дают жить!
      — Через полвека ничего не будет пропадать у людей, — сказал я важно. — Всё будет общее. Ну, может, только случайно, по рассеянности кто-нибудь снимет с верёвки черно-бурую лису... Из-за пережитков социализма. Я вспомнил разговор с отцом о пережитках, которые были при феодализме.
      — Как это — пережитки социализма? — недоверчиво спросил Пашка.
      — Очень просто. Ведь сейчас на нас действуют пережитки капитализма, а потом — социализма. Но они будут лучше прежних, безобиднее.
      — На кого это «на нас» действуют? — Пашка толкнул меня ногой.
      — Я не про тебя. На тебя уже не действуют. Ну, например, на меня. На меня даже пережитки каменного века действуют, не то что капитализма.
      — Ничего я не понимаю в этих пережитках. Забыл историю.
      — Вот, смотри! — непонятно почему разошёлся я. — В каменном веке люди были безграмотные?
      — Наверно, — сказал Пашка.
      — А я чемпион роно по ошибкам. Директор так сказал. Или, например, залез... один подлец сюда в сад и обобрал первую показательную клубнику. А она общая. Это капитализма пережиток. А если... если другой знал, что он лезет в сад, и не удержал его... и потом не выдал... какой это пережиток?
      — Не знаю.,. Лучше скажи, какой у участкового пережиток?
      — Надо у отца спросить. А у того, другого, пережиток феодализма. Это точно!
      — Почему?
      — Потому что при феодализме были рыцари. Они имели честь. Но клубники общей тогда не было. И один не выдавал другого. Ни за что! Но клубники-то тогда общей не было! — уныло воскликнул я. — Вот ты бы донёс на рыцаря, если бы он у феодала клубнику украл?
      — Меня такие рыцари до колонии довели... Уеду... — Пашка всё думал об участковом. Потом спросил: — Гарик лазил?
      — Угу... — промычал я, и мне стало как-то легче. — Как догадался? Он принёс клубнику в котельную. Я ни одной не съел, всю в него запихал, а он отравился. Судить будут?
      — Балда ты! Надо было сразу действовать, раньше пережитков... Я на своей шкуре испытал таких товарищей, как Гарик. Нет! Надо уезжать. Туда, где меня не знают. Я объявление видел: «Госцирку требуется один конюх в отъезд». Возьмут. Я люблю лошадей. — Пашка растянулся рядом со мной.
      — Когда вру, — сказал я, — у меня что-то давит внутри и мутит, пока не скажу правду. Отец приучил. Но как же я скажу? Прошепчу Маринке на ухо, как Котов завучу?.. Не могу я так. Крепкий у меня рыцарский пережиток.
      — Твой отец взял меня в бригаду, хотя все косились. Как это так? У них за звание борются, а я из колонии... Теперь профвзносы доверили собирать... Если узнают про черно-бурую — мне хана. Опять начнут коситься. И жди, пока выяснят...
      Каждый из нас стал думать о своём. Вдвоём в
      шалаше было теплее. Пашка заснул, положив голову на ладони. Из кармана у него торчали белые концы, которыми все рабочие на заводе вытирают руки. С танцплощадки уже не доносилась музыку, ji слушал, как на Beipy шелестят листьями молодые яб-лоньки, и прошептал вслух:
      — Как было бы хорошо, если бы я удержал Гари-ка! Писал бы спокойно диктанты под радио... Ходил бы на озеро... Эх!.. И клубника была бы цела... И дома было бы все в порядке. Но больше в своей жизни я ни разу не ошибусь!
     
     
      22
     
      Глаза у меня слипались. Я тоже чуть не уснул, но вдруг услышал чьи-то осторожные шаги. Я растолкал Пашку, сказал:
      — Тс-с... Кто-то лезет...
      И, немного струсив, подумал: «Пусть, пусть меня ранят... Задержу, не думайте, я не такой. Я на всё готов ради общего сада...»
      Мы встали на коленки, всматриваясь в темноту. Мне уже не было страшно.
      — Подойдём поближе... Давай ты сзади, я спереди... Свяжем — ив милицию, — наставлял я шёпотом Пашку.
      — Дадим как следует, — шепнул он.
      — Не надо... Я уже отравил Гарика... Хуже будет, — ответил я. — Лучше в милицию.
      Мы встали, как бегуны на старте. Жулик, наверно, натолкнулся на яблоню, треснули сучки, и... я услышал дрожащий от испуга голос мамы.
      — Серёжа! Ой! Серёжа! Где же ты, наконец? Откликнись, или я сию же секунду сойду с ума от страха.
      — Ну вот... не могут без этого... Наделали бы сейчас делов, — проворчал Пашка и спрятался за шалаш.
      Мне было стыдно перед ним: пришли проведать, как маленького. Я пошёл на голос мамы и уже рот раскрыл, чтобы крикнуть: «А-ах!» — и со зла напугать <1ё ещё больше, но мама в темноте подбежала ко мне, тихо ахнула и прижала к себе. Сердце у неё билось часто-часто.
      Я почувствовал себя взрослым и сильным. Мне было смешно и жалко маму.
      Я молчал и хотел вырваться, но она не отпускала меня:
      — Ты слышишь, я дрожу! Ой! Я чуть не умерла, какая темень!.. Зажги фонарик...
      — Фонарик... фонарик... — недовольно сказал я. — Нет его.
      — Опять врёшь? — Мама отпустила меня.
      — Не вру, а батарейка разрядится...
      Тут мама совсем пришла в себя.
      — Ах, тебе жалко батарейки для мамы, которая делает для тебя всё? И одна приносит в такую темень бутерброды с сапогами?
      — Лучше бы с колбасой, — заметил я, чтобы рассмешить Пашку, и обрадовался: меня разрывало от аппетита, а в мокрых тапочках было противно и холодно. Но я строго и нарочно громко стал выговаривать: — Ты сторожить мешаешь. Спала бы себе и спала.
      — Посмотрела бы я, как бы ты уснул на моём месте. — Она говорила шёпотом. — Ты дал мне честное слово. Приходил участковый. Ты дал мне честное слово, а он сбежал.
      — Зачем участковый сбежал? — удивился я.
      — Ты глуп. Пашка сбежал. На воре шапка горит. Я уверила участкового, что ты его жертва.
      — Почему это я жертва участкового? — назло переспросил я.
      — Пашки! Лопух. Отец расстроен.
      — Отец не лопух.
      — Ты лопух! Папе я призналась, что взяла клубнику на себя для того, чтобы не доконать его. Такие молчаливые люди переживают про себя, переживают, а потом получают инфаркт. Ты понимаешь это?
      — Ну и не надо меня выгораживать! Я сам всё расскажу. Мама! Ты же мешаешь!
      — Ах, мешаю? Ты завтра же всё расскажешь директору! И если я тебя ещё раз увижу вместе с ним...
      — С директором?
      — Не притворяйся. Ты знаешь с кем!
      Ничего не сказав, я только махнул рукой и пошёл к шалашу, потому что переживал за Пашку. Как бы в самом деле он не сбежал из дома. Что бы такое придумать?..
      — Ой, вернись, мне страшно... — Мамин голос снова задрожал, и снова мне стало её жалко.
      Я вернулся, взял маму под руку и, светя фонариком, повёл к дырке в конце забора, через которую она пролезла в сад.
      — Будь благороден и не сорви ни одной ягодки, — попросила мама. — Тебе доверили целый сад.
      — Ты же знаешь, что я не такой, — сказал я.
      — Там действительно есть раскладушка? — спросила мама, когда очутилась на тротуаре. — Скажи правду.
      — Нет там раскладушки, — сказал я правду.
      — Ты говоришь назло?
      — Ы-ых! — простонал я. — Есть там раскладушка!
      — А что стоило сказать маме правду с самого на-
      чала? — успокоилась она наконец. — Сними тапочки. Надень сапоги.
      Я переобулся, сказал:
      — Мама! В шалаше всё-таки нет раскладушки. Пока! — и побежал к шалашу, размахивая фонариком, чтобы не было страшно.
      — Не лежи на земле! — крикнула мама мне вслед.
     
     
      23
     
      — Ты здесь? — громко спросил я.
      — Угу... — откликнулся Пашка.
      Мы улеглись рядышком и долго молчали. Только Пашка ворочался и вздыхал. Конечно, из-за слов мамы. Тогда я предложил:
      — Давай умнём булку. Колбаса в ней, по-моему.
      — Твоя мама с ума сойдёт, если узнает, что ты меня её колбасой кормишь, — усмехнулся Пашка.
      — Ладно. Ты не думай... Она добрая на самом деле. Боится же за меня... У неё кусок в горло не лезет. Вот станешь матерью, то есть отцом, и поймёшь, как с нами трудно. Держи!
      Пашка взял полбулки.
      — С обеда ничего не ел из-за этой проклятой лисы... Уеду конюхом. С лошадьми буду работать.
      Я набил полный рот и не стал спорить с Пашкой. В голове у меня вдруг ни с того ни с сего появилась одна мысль. Я даже перестал жевать, обдумывая её.
      «Может быть, мне сказать, что в краже черно-бу-рой лисы виноват я? Что меня подговорил незнакомый человек подойти и поговорить с Ксюшей. Тогда Пашка успокоится, и не сбежит, и не сделает ещё хуже... У него такое настроение, как будто он сам поверил, что виноват... Пройдёт время, лису найдут, и всё будет в порядке. А мне что? Я же на самом
      деле не вор. И совесть у меня чиста. А отцу скажу, что всё это для того, чтобы поддержать Пашку, Он поймёт. И мама поймёт. Она же тоже взяла мою вину на себя, чтобы отец не переживал. И пускай соседи временно считают меня воришкой. Я это вынесу.., Главное — помочь Пашке!» Я проглотил кусок хлеба.
      — А как же твоя мама? Что будет, если ты убежишь?
      — Её на днях выпишут... Буду деньги ей присылать. Всё равно человеком стану. Проклятая лиса! Кто стащил? Кому она нужна летом? Почему на меня все шишки валятся?..
      — Давай спать. Утро вечера мудренее, — предложил я, не переставая обдумывать свою мысль. — Я чутко сплю. Как собака. А тебе на работу.
      — Не пойду. Расчёт возьму. И вообще на глаза никому не покажусь. Не могу, когда на меня думают. Всё, — упрямо сказал Пашка, лёг на бок и зевнул.
      — Тебе снятся исторические сны? — спросил я.
      Пашка не ответил. Я тоже зевнул и поиграл в
      гляделки со звёздами. Они низко мерцали над нашим садом, и я, сладко цепенея, подумал: «Как в состоянии невесомости...» — и полетел, полетел, полетел...
      Тогда-то и приснился мне самый прекрасный сон в жизни.
     
     
      24
     
      Я сижу за партой на одной из планет нашей Галактики. Рядом со мной фиолетовый, словно вымазанный чернилами, марсианин Галео. За нами ещё девяносто девять парт с участниками крупнейших соревнований нашего времени. Все мы уже целый месяц пишем финальный диктант на звание чемпиона Галактики по грамматике. Я сижу за партой на одной из планет нашей Галактики. Рядом со мной фиолетовый марсианин Галео.
      Над нами в невесомости парят межпланетные судьи. Они следят, чтобы финалисты не списывали друг у друга. За меня на трибуне болеет представитель Земли профессор Бархударов. Я победил его на предварительных диктантах.
      Диктует нам робот. Диктует так быстро, что некогда вспоминать правила. Изредка я глотаю таблетки «Котлетки с макаронами» и «Газировка без сиропа». Очень хочется есть и пить. Я чувствую, силы мои иссякают, и чуть-чуть не допускаю ошибку в слове «стеклянный», но беру себя в руки и пишу два «н».
      Вокруг Галео плавают капельки невесомых чернил. Он всё время делает кляксы и толкает меня в бок. Ему делают замечание. Галео не знает, как пишется «цыц». Через «и» или через «ы». Я тоже не знаю. Пишу это трудное слово наугад: «цыц». Профессор Бархударов с трибуны кричит: «Ура!» Значит, я написал правильно.
      Робот диктует всё быстрей и быстрей. Из-за парт выводят двух сатурнян и юпитерянина за списывание. Болельщики свистят и кричат: «На мыло! Судью на мыло!» Я еле-еле успеваю поставить дефис в «как-нибудь». Вдруг надо мной в ракете пролетает мама и успевает незаметно подсказать:
      «Сколько раз я тебе говорила: не залезай на поля! Пещерный житель!»
      И наконец звучит гонг. Главный судья, наш директор Лев Иванович, отбирает у нас диктанты и закладывает их в электронную машину. Машина за секунду успевает подсчитать ошибки, загорается табло, и на нём на первом месте фамилия Царапкин! Неужели это я? И тут ко мне подбегает профессор Бархударов и плачет от радости и просит прощенья за то, что во время тренировок доставил мне своим учебником много неприятностей.
      «Что вы! Наоборот!» — говорю я, и мне подают телеграмму от отца. В ней написано:
      ПОЗДРАВЛЯЮ ПОБЕДОЙ ЧЕРНОБУРКА НАЙДЕНА КЛУБНИКА РАССЛЕДОВАНИИ ЦЕЛУЮ ПАПА.
      А робот торжественно объявляет:
      «Слава первому чемпиону Галактики по грамматике школьнику с планеты Земля Царапкину! Из миллиона возможных ошибок он сделал только одну: написал «близ лежащий». «Близ» отдельно. Слава великому грамотею, его тренеру Бархударову и всем, кто диктовал ему в жизни диктанты! Слава!»
      Я не слышу, чем меня награждают, и парю, парю в невесомости, счастливый и весёлый. Мне хочется крикнуть: «Я не пещерный житель! Мама! Ты слышишь?» — но я никак не могу раскрыть рта и со страха просыпаюсь...
     
     
      25
     
      Я проснулся и не хотел открывать глаз: жалко было проститься навсегда с таким прекрасным сном. Я ещё раз просмотрел его в уме, подумал: «Хоть бы на второй год не остаться...» — и вылез из шалаша.
      Над грядками клубники порхали воробьи. Хромая из-за затёкшей ноги, я бросился их разгонять. Наверно, им, как и мне, хотелось пить: ведь на листьях клубники лежала роса. Я встал на колени и, закрыв глаза, слизывал росу языком, а клубничины прямо под носом пахли ананасом, и казалось, я пью ананасный сок...
      Только я поднялся с земли, как на меня набросилась Маринка:
      — Ах так? Ах ты!.. Все вы такие!..
      — Не бушуй... не бушуй! Я воробьёв разогнал и
      росу пил, — сказал я. — А сам ни ягодки не съел... Знаешь, как хотелось? Танталовы муки это называется.
      — Так я тебе и поверила!
      — Не люблю, когда мне не верят. — Я посмотрел в шалаш: Пашка всё ещё спал.
      — Кто там? — строго повела бровями Маринка.
      — Пашка. На него дома все шишки валятся. Вот и спит в шалаше.
      — Забыла... Я ему говорила, что ты здесь... А он ел?
      — Чего ты всё «ел... ел... ел»! — разозлился я. — Противно даже. Всё для выставки, что ли, в конце концов?
      — Дурак ты! Думаешь, мне не хочется?.. Конечно, для выставки... Только немного. Мы же с девчонками сюрприз вам на зиму придумали. Наварим варенья — и на переменке с чаем. И помалкивай!
      Я облизнулся.
      — Ладно. Буди его, и уходите. Я прополкой займусь. Сейчас Наташа и Ветка придут.
      Мы подошли к шалашу. Пашка вздрогнул и вскочил, потирая затылок.
      — Здравствуйте, — сказала Маринка.
      — Привет. Ну и сон! — ужаснулся Пашка. — Я иду по степи... Кругом снег, а на меня кедровые шишки валятся и засыпают с ног до головы. Как в жизни. Пойду расчёт брать!
      — Брось!.. — сказал я, вспомнив свою вчерашнюю мысль. — Иди на работу... Не ты же её... это самое...
      — Докажи теперь! — уныло сказал Пашка. — Плевал я. Пока!
      — Вы не имеете права не верить самому себе... — заметила Маринка.
      — Это же мы... её свистнули! — весело объявил я.
      Пашка в первый момент после моих слов растерянно улыбнулся от радости, что это не он «свистнул» и, значит, всё будет в порядке. Маринка брезгливо отступила в сторону.
      Вдруг Пашка схватил меня за грудки, затряс и заорал:
      — Говори!.. Говори! Кто унёс лису?.. Убью! Кто — мы?
      Я перепугался уже всерьёз, но, чтобы убедить Пашку, решил врать до конца.
      — Он... этот... подошёл и говорит: «Я приёмник тебе дам карманный... на транзисторах».
      — Кто — этот? — не переставал трясти меня Пашка.
      — Может, и сюда он лазил? — загорелась Маринка.
      — Сюда другой... — нарочно как бы проговорился я, но она не обратила внимания. А мне хотелось рассказать про Гарика.
      — Говори, кто «этот»? — требовал Пашка. — Быстрей! Я на работу опоздаю!
      — Парень один... — пробурчал я. — Пусти.
      — Ну!.. — Пашка отпустил меня.
      — Я отвлёк Ксюшу, а он снял лису и ушёл. Вот и всё. Очень просто.
      — Я тебе покажу «очень просто»! — прошептал Пашка.
      — А приёмник? — спросила Маринка.
      — Приёмник? — Я задумался. Раз уж врать, нужно было врать умело, чтобы Пашка не засомневался. — Он сказал, что сегодня отдаст приёмник.
      — Где? — допытывался Пашка.
      — Под часами. — Я усмехнулся: вот до чего можно завраться! Кажется, что всё так и было на самом деле.
      — Под какими? — Маринка быстро достала карандаш и записную книжку.
      — Около кино... большие такие часы...
      — Во сколько?
      Пашка и Маринка по очереди допрашивали меня.
      — В пять, — наугад сказал я.
      — Какой он из себя? Вот гад!..
      — «Какой, какой»!.. Среднего роста, такой красивый... — Я представил уже похитителя чернобурки. — Очень красивый! Как киноартист Жаров.
      — Что на нём?
      — Брюки, конечно, рубашка, босоножки с ремешками, — я решил пошутить, — чернобурка на плечах.
      — Как дал бы сейчас! — замахнулся Пашка. — Что отцу скажешь?
      Вот тут я всерьёз задумался...
      — Пойду и скажу. Что ж теперь?
      — Ты подумай! А? Никак не могу поверить! — Пашка удивлённо разглядывал меня. — Никогда не поверил бы!
      Мне было приятно это слушать.
      — Я пойду и заявлю в милицию. Тебя ещё можно спасти, — сказала Маринка брезгливо.
      — Успокойся! Сам заявлю. Предательница! — Я пришёл в ярость оттого, что она не сомневалась в моём участии в краже и ещё вздумала идти заявлять. — Не думай, не испугался!
      Пашка о чём-то зашептался с Маринкой. При этом он снова важно, по-рабочему, как мой отец, обтирал руки ветошью.
      Я подумал: «Вот и всё в порядке». И чтобы Ма-
      ринка и Пашка больше ни о чём не расспрашивали меня и не запугивали, забрал фонарик, пальто и, нарочно ссутулившись, как будто от стыда и позора, пошёл домой.
     
     
      26
     
      Наш дворник Хабибулин уже поливал двор. На нём был белый, новенький фартук, почему-то новые брюки и туфли и синяя тенниска. Обычно Хабибулин брился очень редко, а сегодня его лицо было чисто выбрито и на подбородке — наверное, из-за пореза — белел квадратик папиросной бумаги. И вообще вид у нашего дворника был гордый и таинственный, какой бывал у него по большим праздникам, когда он вывешивал красные флаги.
      Я поздоровался с ним и сказал:
      — Давайте пополиваю. Уж очень я люблю поливать двор.
      Хабибулин не удивился, что я в пальто и в сапогах, передал мне шланг, сел на лавочку и задумался.
      Я поливал асфальт, смыл меловые клеточки «классиков», разных человечков и слова: «Серёжка — дурак. Эпиграмма».
      Из подъездов выходили жильцы, здоровались друг с другом и с Хабибулиным и шли на работу.
      Некоторые спрашивали у него:
      — Как жизнь, Сулейманыч?
      — Идёт жизнь... идёт... — отвечал Хабибулин, и я вдруг представил, как через много-много лет я, такой же старый человек, не кончивший школу из-за безграмотности, работаю дворником и поливаю задумчиво двор, а из подъездов выходят мои бывшие одноклассники — уже инженеры, врачи, учителя, — лысые, усатые и бородатые, и, здороваясь со мной, спрашивают:
      «Как жизнь, Лексеич?»
      И я отвечаю:
      «Идёт жизнь... идёт», — а сан думаю про них с завистью: «В люди все вышли... И-эх!.. Интересно работают, с образованием...»
      А они с жалостью думают про меня: «Диктанты... диктанты... Не повезло бедняге». А Рарик с ехидной улыбочкой замечает:
      «Хороша погодка, старик!»
      Д спрашиваю:
      «Где работаете?»
      «Фруктовым магазином заведую, — говорит Га-рик и грустно добавляет: — Воруем потихоньку. Как в тот раз попробовал клубники, так бросить не могу. Затянуло... Никак на пенсию не выйду».
      И я направляю в него струю воды и обливаю с ног до головы.
      Опомнился я, когда вода заколотила по стёклам окон второго этажа. Я замер от страха: сейчас начнётся очередной разговор, но из форточки высунулся владелец «Победы» и сказал:
      — Спасибо] А то у меня часы встали.
      Хабибулин ничего этого не заметил. Он всё так
      же задумчиво сидел на лавочке, и мне захотелось с ним разговориться.
      — О чём задумались, Сулейманыч? — спросил я, подойдя к нему.
      — Пятьдесят лет прошло... — сказал мне дворник.
      — Со дня чего?
      — Первый раз тогда метлу в руки взял. Такой же, как ты, был. Мету, а ребятишки в гимназию идут, дразнят.
      — Надо было после революции учиться, — заметил я.
      — Дурак был, — вздохнул Хабибулин.
      — Я тоже, — успокоил я его, но тут же сказал: — Вообще-то, почему мы дураки? Наоборот, всё время па свежем воздухе. Мети себе и мети или сгребай снежок!
      — Это да... Наша работа всем нужна. Только тебе неинтересно.
      — Это да... — согласился я. — Радиотехника интересней!
     
     
      27
     
      Когда я полил почти весь двор, из подъезда вышел отец. Я улыбнулся, но он только взглянул на меня, прищурив глаза, и разговаривать, как я понял, не собирался. Всё же я сказал:
      — Знаешь, как здорово в шалаше!
      Отец молчал, и я уж хотел подойти к нему и выложить всё Начистоту, но из-за угла показался Пашка. Он подбежал к моему отцу и что-то сообщил ему. Я похолодел: про чернобурку!
      Положение у меня было безвыходным. Если бы я сейчас отказался от лисы, Пашка обязательно сбежал бы из дому в конюхи.
      «Ничего, ничего, — подумал я. — Ведь на самом-то деле я ни при чём... Неужели отец не поймёт? Он же умный...»
      В этот момент из подъезда вышла мама и сразу набросилась на меня:
      — Ты всерьёз решил стать дворником, вместо того чтобы с утра взяться за русский?
      — Да! — сказал я упрямо.
      Мама с ненавистью посмотрела на Пашку. Отец похлопал его по плечу, и Пашка, даже не позавтракав, пошёл на завод.
      — Лида! Я жду! — позвал маму отец.
      — Брось шланг! Марш домой! Вечером запру всю одежду! — наспех выругала меня мама и побежала за отцом.
      Каблучки её зло застучали по асфальту.
      — Серёжа, очень тебя прошу не забывать про уроки, — сказала она, обернувшись.
      Отец взял её под руку, а у меня пропало настроение поливать двор. Я вернул шланг Хабибулину и подошёл к «Победе». Её владелец накачивал шину, то и дело хватаясь за сердце. Я предложил, чтобы отвлечься от всяких неприятных мыслей:
      — Давайте покачаю.
      Владелец выпрямился и отёр пот со лба. Я стал накачивать спущенную Витькой шину. Владелец отдышался и спросил:
      — Кто её всё-таки спустил? Ведь вы видели.
      — Ха! — сказал я. — А если бы вы видели? Выдали бы товарища, как предатель?
      Владелец призадумался.
      — Прекрасно, конечно, что вы не выдаёте товарищей, но как бы вам объяснить...
      — То-то и оно-то! — сказал я. — Даже вы, взрослые, не знаете, когда можно выдавать, а когда нельзя!
      — Почему вы говорите: «выдавать... не выдавать»? Значит, нужно покрывать зло, которое один человек делает другим людям? Мне всю жизнь это было непонятно.
      — А вы были в детстве ябедой?
      — Никогда! — заверил меня, не задумываясь, владелец «Победы». — Но и равнодушным товарищем я не был.
      — Ну и я не буду, — сказал я.
      — Повторяю: это прекрасно — не быть ябедой, но... как бы вам всё же объяснить... Существует так
      называемое мнимое благородство. И, с точки зрения высшей нравственности, нужно отдать себе отчёт...
      Я хотел сказать, что сам начинаю кое в чём разбираться, но увидел Витьку, спустившего вчера шину.
      В руках у Витьки был мяч, надутый чужим воздухом.
      — Ну-ка, иди сюда! — позвал я. Он подошёл как ни в чём не бывало. — Держи насос и качай! — сказал я зло и тихо. — И попробуй спусти ещё раз! Я из тебя самого весь воздух выпущу! Понял?
      Витька испуганно кивнул и взялся за насос. Потом он глупо попробовал перепустить воздух из мяча обратно в шину. У него, конечно, ничего не вышло.
      «Сделанного не воротишь...» — подумал я мрачно.
     
     
      28
     
      Дома я поставил стакан чая, сковородку с картошкой на край своего столика, положил перед собой тетрадь для диктантов, включил приёмник и стал ловить приятный голос вчерашнего диктора. Я сразу поймал его и обрадовался, забыв всё на свете.
      Сначала диктор читал про положение на Кипре, потом про европейский общий рынок и про новый спутник.
      Я одной рукой быстро писал, а другой ел картошку. Потом диктор передал сообщение про остров, на котором находятся богатые плантации гвоздики, и сказал, что колонизаторы больше не воруют у жителей гвоздику и она вся принадлежит народу.
      Я нечаянно написал вместо «гвоздика» «клубника», расстроился и представил Гарика в нашем саду. На нём колонизаторский шлем, колонизаторские
      шорты, он топчет грядки и ест клубнику, а весь наш класс гнётся в три погибели и падает от жары и усталости...
      Я выключил приёмник. Правильно однажды сказал отец: «От себя никуда не уйдёшь!»
      Я задумчиво написал в тетрадке слова владельца «Победы»: «Мнимое благородство с точки зрения высшей нравственности» — и вздохнул. Да-а, мне было ясно, что что-то внутри меня будет тоскливо давить и давить, если я, как древний грек, не разрублю гордиев узел дамокловым мечом.
      Рубанув с размаху по воздуху так, что заныло плечо, я позвонил в квартиру Вальки на нашем этаже. Валька открыл дверь. Я прямо в лоб спросил его:
      — Если бы к тебе подошёл человек и позвал на нехорошее дело, что бы ты ответил?.. Призови на помощь все свои умственные способности! — вспомнил я любимое выражение нашего завуча.
      Валька наморщил лоб.
      — Я бы ответил: «Дурак».
      — Это я и без тебя знаю. А если бы он сам пошёл?
      — Если шпион, я бы ему: «Руки вверх!»
      — А если он из твоего класса?
      — У нас нет в классе ни одногошенького шпиона! — гордо заявил Валька.
      — Скучный ты человек, — сказал я и стал спускаться по лестнице.
      Валька шёпотом спросил, перегнувшись через перила:
      — В вашем классе шпион? Он империалистам выдаёт, сколько у вас двоек?
      — Это не является военной тайной, — презрительно сказал я, но добавил: — Диверсант у нас в классе.
      Валька со страхом и уважением смотрел мне вслед и наконец сообщил:
      — Я открытие сделал... Эй! Я видел, как один зверь превратился в другое животное! Не веришь?
      Тогда я не обратил внимания на эту чепуху, потому что Валька целыми днями возился со своими птицами, рыбками, белыми мышами и вечно хвастался какими-нибудь открытиями. И вообще мне было не до него. Разрубать узел — так разрубать разом!
     
     
      29
     
      Асфальт во дворе нагрелся и был сухим, как будто я его совсем не поливал. Пенсионеры стучали фишками, но приладили над столиком большой зонт для защиты от солнечного удара.
      А Пётр Ильич продолжал разгадывать кроссворд. >1, собравшись с духом, спросил у него:
      — Пётр Ильич! Если бы к вам подошёл товарищ, который с самых яслей, и пригласил на нехорошее дело... Что бы вы сказали?
      — Э... э... — задумался Пётр Ильич и радостно воскликнул: — «Ракурс»!
      — Кто это такой? — поинтересовался я.
      — Конечно, «ракурс»!.. Определённое положение. Тогда по вертикали выходит «абракадабра», а здесь «контрапункт» и «Семашко»!
      — Так что бы вы ему сказали?
      — Вот, батенька Семашко, и встали вы на своё место! — радовался Пётр Ильич.
      — Товарищу что бы вы сказали? — не отставал я.
      — Тэкс, тэкс... Товарищу? — Пётр Ильич посмотрел на меня поверх очков строго и изучающе. — У меня не может быть таких товарищей. Это — раз.
      Во-вторых, я честно прожил свою жизнь и без ложной скромности смею утверждать: внешне произвожу впечатление в высшей степени порядочного человека. А также внутренне. Меня никто не приглашает на грязные дела. Рыбак рыбака видит издалека... — Пётр Ильич помолчал. — Город в Африке можешь вспомнить? На букву «К».
      — Касабланка!
      — Нет!
      — Катанга!
      — Это не город.
      — Конакри!
      — «Ко» или «Ка»?
      — «Ко»! — сказал я.
      — Ого! У тебя прекрасная эрудиция. И грамотен ты весьма. А не ты ли завалил русский?
      — Я...
      — Как же это, батенька? А матери деньги теперь выкладывать репетиторам?
      У меня слёзы навернулись на глаза от похвалы Петра Ильича.
      — Я и без репетиторов выправлюсь, — сказал я. — Вот только разрублю гордиев узел дамокловым мечом...
      — Прекрасная эрудиция, — удивился Пётр Ильич. — Кстати, передай матери, что я займусь с тобой. Только без денег. Неужели я произвёл на неё впечатление человека, репетирующего за деньги? Абсурд... Мы будем писать диктанты и бродить в дебрях кроссвордов. Это развивает грамотность... На-1 шлась лиса?
      — Вчера я был к ней не причастен, а сегодня причастен, — сказал я.
      — То есть как это? — Пётр Ильич протёр очки.
      — Так нужно. Потом узнаете, — сказал я зага-
      дочно и заторопился в милицию. Я решил обо всём рассказать в детской комнате и попросить помочь мне и Пашке.
     
     
      30
     
      Сначала я почти бежал по улице: так было легче не струсить и не вернуться обратно. Но на полпути почувствовал, что не струшу, пошёл не спеша и около аптеки неожиданно встретил Гарика. Заметив меня, он хотел спрятаться за газировщицу, но я крикнул: «Эй!», замахал руками, и ему пришлось с кислым видом дожидаться, пока я подойду. Я обрадовался, что он жив, хотя и нездоров.
      Лицо у Гарика было каким-то серо-зелёным, а волосы на голове свалялись.
      — Всё из-за тебя... — сказал он, скривившись.
      — Что? Что из-за меня? — прикрикнул я.
      — Живот. Вот что. Даже слону от корзины клубники стало бы плохо. И сутки ничего не ел.
      — Не надо было лазить! Если бы я тогда заставил тебя съесть чучела малиновки и трясогузки, ты бы в сад не полез, — сказал я. — Ведь ты кто? Ты колонизатор. Туземцы сажали, сажали гвоздику, а ты один её ел. То есть он ел гвоздику, а ты клубнику. Понял? И у тебя, — я наклонился к уху Гарика, — знаешь что болит?
      — Что?
      — Не живот, а совесть... И будет болеть, пока ребятам всё не расскажешь. Лучше расскажи сам. Простят в последний раз.
      — А ты? — хитро спросил Гарик.
      — Что я?
      — Я ночью домой боялся идти, чтобы не увезли... И видел, — Гарик толкнул меня, — сам с Пашкой по саду лазил! Ага! Съел? Сам признавайся сначала! И про лису!
      У меня дух захватило от того, что он так думал.
      Мы чуть не сцепились. Газировщица крикнула нам:
      — Кыш! Оболью, как петухов! Кыш!..
      — Колонизатор проклятый! — сказал я и пошёл в милицию, не оглядываясь.
     
     
      31
     
      У подъезда я заволновался, но сказал вслух: «Вперёд!» — и прошёл мимо дежурного по коридору к детской комнате. Я бывал в ней, когда мы регулировали движение пешеходов. Я тихо приоткрыл дверь и бочком вошёл в комнату. У окна разговаривали двое милиционеров. Один — майор, другой — старшина. Они не обратили на меня внимания.
      — ...Не думайте, Васильков, что мы в наказание перевели вас на работу с ребятами, — сказал майор. — Она не так легка, как кажется... Не так уж неинтересна, да, да... не улыбайтесь. Тут такое бывает... Шерлок Холмс не распутает. Трудней всего заставить мальчишку сказать правду. Внушить, что бояться нечего, что здесь его друзья.
      — Приказ есть приказ, — сказал старшина. Наверно, ему неохота было беседовать с начальником, как мне иногда с директором школы.
      — Приказ приказом, — майор говорил строго, но не зло, — а без души ничего не выйдет. Нужна будет помощь — заходите.
      Он вышел, мельком взглянув на меня.
      — Чего тебе? — мрачно сказал старшина.
      — Здравствуйте... А Татьяна Павловна где? — спросил я.
      — В отпуске. Я — и. о. Васильков.
      — Иван Осипович?
      — Исполняющий обязанности. Старшина Васильков. — Мне показалось, что он обиделся. — Присаживайтесь, если по делу. А если нет, приходите через месяц.
      У меня была уважительная причина для того, чтобы уйти, но я подумал: «Лучше всё сразу» — и уселся на стул. С минуту мы со старшиной молча смотрели друг на друга, потом он спросил:
      — Чем могу служить?
      — Сознаться мне нужно...
      — Фамилия? — Васильков так и впился в меня глазами.
      — Царапкин, — сказал я, сразу почувствовав облегчение.
      — Царапкин?.. А-а! Вот ты каков! Сами явились! Испугались?
      — Ничего я не боюсь! — буркнул я, соображая, откуда ему известна моя фамилия.
      — Надо полагать, что ты ничего не боишься. — Васильков почему-то называл меня то на «вы», то на «ты». — Тут на вас три заявления сразу.
      — Как — три? — Меня это ошарашило.
      — А вот так. Давайте по порядочку. Первое: «Давеча я зимнее проветривала. Тут подошёл Царапкин...» Догадываетесь? — спросил Васильков.
      — Догадываюсь, — сказал я.
      — Вот второе заявленьице: «Царапкин, с целью покушения на здоровье моего племяша Гарика, обкормил последнего клубникой, должно быть, немытой. В чём он же признался после применения ремня и лыжной палки...»
      — Выдал?! Меня?! Э-эх!.. Я бы и под пыткой не выдал!
      — Спокойно... спокойно. Садитесь. — Я махнул рукой и снова уселся на стул. — Значит, было дело? И третье: «Просим расследовать того, кто обокрал показательную клубнику. Прилагаем фотослед преступника...» Хорош фрукт!
      — Это не про меня! — Я возмутился.
      — Не финтите. Третье логически вытекает из второго. Но начнём по порядку. Многовато дел натворил ты за один день. А что дальше будет? Ювелирные магазины? Теперь мне ясно, почему они не переходят на самообслуживание. Но начнём по порядку. С какой целью вы участвовали в преступном похищении черно-бурой лисы?
      Мне понравилось, что Васильков задаёт мне вопросы, как взрослому преступнику, прищурив глаза и низко склонившись над столом. Я положил ногу на ногу.
      — Итак... С какой целью?
      — С благородной, — ответил я, поразмыслив.
      — Так, так... обычный приёмчик, якобы морально оправдывающий правонарушителя... Что же заставило вас прийти с повинной?
      — А разве не нужно сознаваться? — спросил я и подумал: «Наверно, он сам хотел всё распутать, чтобы было интересней».
      — Вопросы сегодня задаю я! Приводы раньше были?
      — Один.
      — Когда?
      — Четыре года мне тогда было.
      — Раннее начало карьеры. За что?
      — Я потерялся в универмаге, лёг в детскую коляску и уснул. Меня привели в милицию, а потом увели домой... Так что один привод и один увод.
      — Ты что? Шутить задумал?
      — Честное слово, не вру!
      — Это мы не квалифицируем как привод... Поточнее о благородной цели.
      — Вот вы помогли бы товарищу, если на него все шишки валятся... е-если н-на н-него... а он че-ест-пый? — Я стал заикаться от волнения.
      — Повторяю: допрашиваю я тебя, а не вы меня! С какой целью?
      — С благородной, и всё, — заупрямился я.
      — Кто похитил лисицу?
      — Не знаю...
      Васильков перешёл на страшный шёпот:
      — Как его зовут?
      Я засмеялся: меня ловили на удочку.
      — Прекратить! Знаешь, что бывает за ложные показания? Думаешь, я с тобой цацкаться буду? Не такие клубки распутывал. И тут ниточка в моих руках. «Ваша игра проиграна, Смит!» Чем дольше будешь отпираться, тем хуже для тебя. Итак: вы отвлекали, а гражданин икс...
      — Я не знаю икса. У меня переэкзаменовка... Я попросил Ксюшу подиктовать... И почему «Смит»? Я не шпион!
      — Не финтите, Царапкин! Бесполезно.
      Я задумался и спросил:
      — Как пишется: «не финшу» или «не финтю»?
      — Меня не выведешь из себя, — сказал Васильков. — Поговорим по-другому. — Он снял трубку и набрал номер. — Лескин? Привет. Зайди на минуточку. Тут сложное дело. Перекрёстный допросик устроим... Сколько лет? Сколько тебе?
      — Двенадцатый, — сказал я.
      — Тринадцать скоро, — продолжал Васильков. — Что, что? Полегче, Лескин... полегче! У тебя у самого детский сад... А у меня, думаешь, не работа?
      В трубке часто забибикало. Лескин её бросил. Васильков закурил и сказал:
      — Ладно. Можешь идти. Сам всё распутаю. У криминалистики достаточно для этого средств. Ниточка в моих руках.
      Конечно, Василькову было интересней самому всё распутать, но мне уже совсем расхотелось уходить. Я сказал:
      — Нет! Нет! Вы послушайте! Я всё расскажу.
      — Хорошо, — согласился Васильков. — Только без вранья. Учти. Я сам когда-то был мастер врать.
      — А потом?
      — Потом противно стало. Не могу врать, и всё. Ни за что не совру, как... пенку с кипячёного молока не съем. — Васильков даже скривился, вспомнив про пенку.
      — В общем, — начал я, — Пашка вышел из колонии и стал честным. А ему кое-кто не верит. Тут украли лису. А ещё раньше меня позвали... клубничку воровать. Но домой пришла учительница Анна Павловна, и я спешил... Нет! Я ни за что не пошёл бы с ним, но я забыл, а он пошёл сам... Все стали думать на Пашку. Он и решил убежать из дому в ко-* нюхи. Мы сторожили в эту ночь сад. А вчера он принёс в котельную клубнику, и я от ненависти впихнул её в него. Она же общая. Если бы я удержал его...
      — Кого «его»? — опять прищурив глаза, спросил Васильков.
      — «Кого, кого»!.. Не скажу. Пускай сам сознается. Я пе предатель. Мы в том году в военную игру играли. Меня поймали как языка и полчаса пытали щекоткой. Я чуть от смеха не помер, но не выдал, где лежат бутылки с лимонадом. А вы бы выдали?
      — Не путай, Царапкин, не путай! Ты уж не маленький. Сам ведь чувствуешь, что с лимонадом ты был молодец, а с клубникой последний трусишка!
      Я спешил всё досказать до конца, потому что Васильков мне поверил.
      — Пашка, значит, хотел убежать из-за недоверия. Ему обидно. Тогда я сказал, что это я украл с одним парнем лисицу. Пашка пошёл на работу. И пускай все думают на меня.
      — То есть как это пускай думают на тебя? Так не бывает... И вообще вы так всё запутали, что у меня голова кругом идёт.,. Давай с самого начала. Нет. Вот тебе листок бумаги, садись и Ниши. Ужасная каша...
      — Ха! — обрадовался я. — Лучше вы мне подиктуйте! Чтобы время не терять. У меня же переэкзаменовка.
      — Ты сам из-за себя время потерял! — неожиданно по-приятельски раскричался Васильков. — Наворотил чёрт знает что, а мне теперь реабилитировать тебя! Почему? Почему с самого начала не сказал правду? И Пашка твой осёл!
      — Ну, подиктуйте... — снова попросил я. — Мы дело сделаем, и я целый день не потеряю.
     
     
      32
     
      В этот момент в комнату без стука ворвалась моя мама. Она с ужасом посмотрела на меня и сдавленным голосом произнесла:
      — Это не мой сын!.. Это не мой сын!.. — и прислонилась к стене.
      — Не волнуйтесь. Вы потеряли сына? — спросил Васильков и поднёс маме стакан воды.
      Мама выпила и тем же голосом сказала:
      — После всего случившегося? Да! Потеряла. Теперь у него привод?
      — Самопривод, — заметил я, и сердце у меня сжалось от жалости к маме.
      — Вы слышите? Он шутит. Он оброс ложью с ног до головы. О нём говорит весь двор. Я не могу людям смотреть в глаза. А отец хоть бы хны. Я до изнеможения колочу в набат, а он заявляет: «Серёжа — честный парень...» Вот и скатился этот Серёжа в пропасть! Главное, вчера он дал мне честное слово. И уговаривал меня доверять ему во что бы то ни стало!
      Тут я закрыл глаза, представив маму на колокольне, колотящей в набат, а себя покатившимся в пропасть...
      — Вы должны раз и навсегда изолировать рецидивиста от детей!
      — Неправда! — закричал я. — Хватит! Мама, я всё рассказал...
      — Ты как разговариваешь со взрослыми? — пришла в себя мама и вытерла платком глаза.
      И только Васильков раскрыл рот — наверно, для того, чтобы объяснить маме всё до конца, — как в коридоре раздались крики и возня, дверь толкнули ногой, и в комнату ввалились Маринка, какой-то парень в ковбойке и в очках и Пашка. За ними вошёл милиционер. Он что-то сказал на ухо Василькову.
      Парень огляделся вокруг и растерянно заявил:
      — Это нарушение соцзаконности... Я протестую... Меня ждёт любимая!
      — Врёт! Спросите у него документы! — сказал запыхавшийся Пашка.
      — Вот его приметы, — подскочила Маринка к Василькову. — Со слов Царапкина. Он его подговорил! Он его ждал под часами и волновался.
      — Естественно! Вы разве не волнуетесь, когда ждёте любимую? — спросил парень у Василькова и улыбнулся с надеждой.
      — Вопросы буду задавать я! — отрезал Васильков.
      У меня на лбу выступил холодный пот. Я же в саду случайно совсем брякнул про парня, который якобы должен был принести приёмник за помощь в краже чернобурки.
      Васильков сел за стол, смотря то в записную книжку Маринки, то на парня, и вдруг захохотал. Парень ему пригрозил:
      — Вам этого не простят вышестоящие органы! Учтите! Меня ждёт любимая! ^
      Тогда Васильков сказал:
      — Высокий?.. Сомнительно. Стройный?.. Не сказал бы. Очень красивый?.. Ну нет, товарищ, это же явно не вы. Простите... Можете идти.
      — Это глумление над человеком! — обиделся па-^ рень.
      — Я наврал, — заявил я.
      — Но он же стройный и красивый! — не унималась Маринка.
      — Как тебе не стыдно, Марина! — вмешалась мама, которая ничего не могла понять.
      Парень после слов Маринки немного успокоился и потребовал у Василькова:
      — Дайте мне справку о задержании! Если любимая уйдёт, вы будете отвечать за рухнувшее чувство! Без справки я не уйду! Ведь мы сейчас должны были быть в загсе, а я здесь. А она там...
      Пашка смущённо топтался на одпом месте, как будто снова сам в себе засомневался.
      — Вот Пашка, — шепнул я Василькову. — Я хотел, чтобы лучше было... Его надо поддержать.
      — Ты действительно оброс ложью! — сказал мне Васильков и выписал парню справку о незаконном задержании.
      Уходя, парень вежливо пригрозил ему:
      — Мы об этом ещё поговорим в прессе!
      — Ты что же? — налетела на меня Маринка. — Лгун! Жалко, теперь не учебный год! Мы бы из тебя па сборе отряда котлету сделали! У меня билеты в кино пропали...
      — Не пойму, в кого он... — всхлипнула мама.
      — Странно... Странно... — подумал вслух Васильков. — Меня весьма заинтриговала эта чернобурка, но ниточки нет в моих руках. — Он заметил, что мама с ненавистью смотрит на Пашку. — Товарищ Царапки-на! Прошу вас не навлекать необоснованных подозрений на вашего сына и его приятеля. Они не при-частны к краже. Интуиция следователя подсказала мне это. Но я раскрою преступление! А вы не портите себе зря настроение. Ребята хорошие, и давайте уж им доверять!
      — Как не причастны? Это было бы счастьем для всех нас... Серёжа, — наконец признала меня мама, — скажи, это правда? Я поверила вчера, но сегодня ты сам сознался, запутал всех. Да представь ты себя на моём месте!
      — Я уже говорил тебе правду, — проворчал я. — Ночью мне пришла мысль успокоить всех... Ну и вот что получилось. Я же не знал, что так получится.
      — Но зачем ты наплёл на себя дело и временно опозорил меня и отца? Без этого можно было бы обойтись.
      — А зачем все говорят на Пашку? — спросил я маму.
      Мама покраснела и не знала, что ответить.
      Васильков снял трубку и набрал номер.
      — Лескин? Я говорю. В срочном порядке наведи справки по комиссионкам о сданных вчера и сегодня чернобурках. Что, что?.. И в зоопарке наведёшь, если потребуется... Советую не шутить. Дело сложное... А вы, товарищ Царапкина, можете идти. Я ещё поговорю с ребятами.
      Лицо у мамы просветлело, но только она хотела уйти, как в коридоре снова послышалась возня и чей-то отчаянный рёв. Васильков устало закрыл глаза.
     
     
      33
     
      На этот раз, чего уж я совсем не ожидал, тётка за ухо ввела в комнату упирающегося Гарика. Она подтащила его к Василькову.
      — Вот, товарищ капитан, увезите его отсюда в больницу. Сбежал вчера с носилок. В дизентерии подозревают. А этого, — она ткнула в меня пальцем, — судить надо за отравление. И школьный сад он обчистил.
      Мама закусила губу. Маринка не знала, что мне сказать от негодования и обиды, а Пашка заявил:
      — Ваш Гарик сам его обчистил! Как подлец! А Серёжка не пошёл. Он только струсил сказать. "Мне такие Гарики известны. Любят за чужими спинами прятаться!
      — А сам? А сам? С кем ночью по саду лазил? Я всё видел! — Гарик мстительно уставился на Пашку.
      Маринка вынула из-за пазухи фотослед, встала на коленки и, хотя Гарик отчаянно брыкался, примерила его сандалии к фотокарточке.
      — Ответишь перед всей школой! А ты, — сказала мне Маринка, — сам не пошёл? Думал чистеньким остаться? Думал, за дежурство всё простится?.. Все мальчишки противные! — Маринка разрыдалась. — Как я их ненавижу!..
      У меня тоже навернулись на глаза слёзы: я ничего этого не думал.
      — Зачем он его отравил? Чтобы следы замести? — пристала тётка Гарика к маме.
      Пашка что-то доказывал Василькову. Рарик заревел от злости, я бросился на него, мы покатились по полу, нас стали разнимать, поднялся такой шум, что и комнату прибежал испуганный майор. Васильков доложил ему:
      — Товарищ майор! Очень сложное дело по трём заявлениям на Царапкина. Кроме того, оговор, и самооговор, и отравление. Всё раскрыто, кроме чернобурки. Расследую лично. — Он тихо добавил: — Очень сложное дело.
      — Рад, что вам интересно, — сказал майор. — Где Царапкин? Тише, граждане! Ведётся следствие. Нельзя же так кричать!
      Я встал с пола. Майор с интересом смерил меня взглядом с головы до ног.
      — Хорош... Царапкин! — удивился майор. — Продолжайте следствие!
      — Есть! — ответил Васильков и набрал ОЗ. — Скорая помощь? Срочно в Четвёртое отделение милиции... Дизентерия. По подозрению... Несовершеннолетний... От ворованной клубники... немытой... Да, да, вчера сбежал с носилок, весь зелёный... Хорошо, держим...
      — Да-а... — сказал майор и ушёл.
      Гарик бросился к двери, но Пашка схватил его за руку.
      — Мне туда-а-а! — завопил Гарик.
      Васильков вызвал дежурного милиционера и попросил:
      — Проконвоируйте больного в одно место... Очень лживый у вас племянник. Как же это? — сказал он тётке Гарика, когда конвоир увёл его.
      — Теперь соображаю! Я заснула, а он сбежал ночью в сад. Как же я угляжу? Проклятье какое-то... Сами в дом отдыха, а я с ним мучайся... Пускай лежит в больнице, пока не приедут. Нет моих сил... А этого всё равно привлечь надо! — раскричалась тётка. — Вдруг он умрёт?,, Если каждый начнёт ягоды в рот впихивать целыми корзинами, знаете что будет?
      — Я же не хотел заражать его дизентерией, — заметил я.
      — С какой целью ты обкормил Тюрина клубникой? Тоже с благородной? — спросил Васильков.
      Я молчал.
      — Серёжа, только не лги! — сказала мама.
      — Думал, всё будет шито-крыто. Ответите оба... Ответите! ^-пообещала Маринка.
      — Клянусь, я его ненавидел, как общего врага! Я не хотел заметать следы!
      Тут приконвоировали Гарика. Он старался не смотреть всем нам в глаза. Тётка пригрозила ему кулаком, а мама пристала к Пашке:
      — Ты должен был заявить всему дому: я не виноват. И не было бы всей этой комедии. Вернее, трагедии.
      — Нечего мне заявлять. Хочу, чтобы просто верили, — сказал Пашка. — До каких пор мне не будут верить?
      — И правильно! — поддакнул я. — Он и так в высшей степени порядочный человек!
      В это время загудела сирена. Гарик вздрогнул. Немного погодя в комнату вошли две санитарки и врач.
      — Вот больной! — сказала тётка. — Связать его надо!
      Санитарки крепко взяли Рарика под руки. Он вырвался.
      — Ничего себе больной! — сказала врачиха.
      Санитарки снова поймали Гарика, Его тётка
      вдруг всхлипнула и сказала:
      — Присядем... на дорожку.
      Почему-то мы все, и санитарки с Гариком, и врачиха, присели на стулья, а Васильков на краешек стола. Потом тётка встала, и мы встали, и Рарика повели в «скорую помощь».
      — Вот выйдет из больницы, — сказала Маринка, — мы тебе и ему трудовое наказание устроим.
      Я покорно кивнул головой.
      Вдруг в комнату вошёл участковый.
      — Ага! Сам явился! — сказал он Пашке. — Ну и двор мне достался, Васильков!
      Васильков отвёл участкового к окну. Я услышал, как он говорил ему:
      — Ты пошёл по ложному следу. Нельзя так. С ребятнёй нужно по-другому. Не думай... Эта работа не так уж легка и не так уж неинтересна. Очень сложное дело. Пашка ни при чём... — Васильков сказал это строго, как ему самому раньше майор.
      — Сигналы были... — оправдывался участковый.
      — Товарищ Васильков! — подошла к ним мама. — Я считаю, что дети должны быть реабилитированы. Если это в ваших силах.
      — Хорошо. Вы попробуйте собрать членов домкома, а я загляну к вам часа через два. Кстати, мне необходимо побывать на месте преступления, — сказал Васильков.
      — Я совсем забыла, — воскликнула мама, — во дворе сегодня собрание в честь пятидесятилетия творческой деятельности нашего дворника! Да, да! Висит объявление.
      — Отлично. Я зайду. И потолкую со взрослыми. Пока. — Васильков говорил важно и не спеша, как будто старался показаться старше.
      Пашка, Маринка и мама вышли из милиции первыми. Я уныло брёл за ними и около кино под часами неожиданно наткнулся на парня в ковбойке, который из-за моего вранья попал в милицию. Он стоял спиной ко мне, согнувшись от переживаний, а девушка — наверно, его любимая — строго выговаривала:
      — С человеком, который в свои двадцать лет попадает в детские комнаты, у меня не может быть ничего общего.
      Я остановился.
      — Но ты же сама опоздала... — тихо сказал парень. — Это трагическая случайность. И я не виноват. Я даю честное слово!
      — А зачем ты принёс справку?
      — Я... я... — замешкался парень. — А вдруг бы ты не поверила?
      — Я верю тебе без справок, ребёнок! — сказала его любимая.
      «Молодец!» — подумал я, обрадовавшись, что из-за меня не рухнуло их чувство, подошёл к ним и сказал:
      — Не обижайтесь. Это я виноват. Но всё получилось случайно. Бывают же случайности. Правда?
      — Нам это известно лучше, чем тебе. Нину я встретил благодаря чистейшей случайности. Если бы не случайность, мы бы никогда...
      — Пошли! — засмеялась Нина и увела парня.
      По дороге домой я заглянул в ювелирный магазин, который, как сказал Васильков, не переходил на самообслуживание из-за таких людей, как я.
      В магазине было много народу. Я посмотрел на палехские шкатулки, на фигурки из слоновой кости, ла всякие вазы, браслеты, часы, рубины, бриллианты и обручальные кольца. Молодой продавец прямо сверлил меня глазами и, кажется, подготавливался к броску, ожидая кражу. Я подошёл к нему и сказал:
      — Если бы все люди были такими же честными, как я, ваш магазин давно бы перешёл на самообслуживание. До свиданья!
      — Не желаете ли купить диадему для своей няньки? — ехидно спросил продавец.
      — Нет, — сказал я серьёзно, — мне нужны полупроводниковые диоды. У вас их нет. Жаль, — и ушёл из магазина, даже не обернувшись.
     
     
      34
     
      Когда я пришёл во двор, мама говорила Пашке:
      — И ты не обижайся, ради бога, что я плохо о тебе думала. Я же не злая тигрица, в конце концов. Знаешь, сколько вы нервов нам вымотаете, пока мы вас в люди выведем. И ты не имел права думать о побеге. Надо было защищаться до конца. Ты уже взрослый и перенёс немало. Твоя мама может быть спокойна, а я... Из-за его переэкзаменовки у нас срывается отпуск, и тут ещё эти истории... В общем, не обижайся.
      Пашка слушал её покрасневший и довольный.
      — Буду опять сторожить, — сказал я Маринке, уже прыгавшей по «классикам». Она молчала. — Неужели не понимаешь, что я случайно его не удержал? — Она молчала. — Ну вот скажи! Ты и я поженились и уже старики. Я играю в лапту и выбиваю мячом стекло. А ты заковыляешь к домоуправу жаловаться? Так?
      — Во-первых, не заковыляю. Во-вторых, мой муж будет смельчак и сам признается, что выбил стекло. В-третьих, я не собираюсь на тебе жениться, — сказала Маринка, прыгая на одной ноге, и я понял, что ей противно со мной разговаривать.
      — Ну и ладно, — сказал я, подошёл к Петру Ильичу, смотревшему в небо, и спросил: — Какое слово ищете?
      — Созвездие... Созвездие... Выпали из памяти все созвездия.
      — Лебедь... Арфа... — Я вспомнил созвездия, приснившиеся мне во сне. — Козерога...
      — Нет... Нет... На букву «В».
      — Вега!
      — Нет... Семь букв.
      — Водолея!
      — Уф! Наконец-то! — Пётр Ильич устало вздохнул. — Ну и кроссворд!.. Разделался. Завтра начнём заниматься. Учи правила.
      К нам подошла соседка, у которой вчера пропала кошка, и стала меня умолять:
      — Мальчик, возможно, у тебя есть связи в кругах, занимающихся мелкими кражами? Я вознагражу за кошку... За Диди...
      — Как вам не стыдно, мадам! — возмутился Пётр Ильич, а я решил не грубить, чтобы избежать скандала.
      К тому же меня из окна окликнула мама:
      — Серёжа! Домой!
      Я только взглянул исподлобья на соседку, потерявшую кошку, зашёл в подъезд и успел услышать ее слова:
      — А вам не стыдно поддерживать отношения с человеком более чем сомнительной репутации?
      Пётр Ильич не удостоил её ответом.
      Дома я спросил у отца, возившегося со спиннингом:
      — Пап! Что такое репутация? — Он молчал. — Слушай, я бы всё тебе рассказал... я же обдумывал...
      Тут мама взволнованно сказала:
      — Серёжа! Утром я положила под часы десять рублей, и вот... их нет. Только не собирайся зареветь. Я же не говорю, что ты их взял. Честное слово, я на тебя не говорю и не думаю. Что за человек вчера диктовал тебе диктанты?
      — Его здесь не было, — сказал я. Мама уже, наверно, собиралась воскликнуть: «Опять ложь?!», но я пояснил: — Он диктовал мне по радио. Он диктор Савицкий.
      — У меня голова идёт кругом... 1?де же деньги?
      — Это я их взял, — сказал отец и почему-то засмеялся.
      — Что ж ты не сказал сразу? Никого не стала бы подозревать!.. Серёжа! — Мама обняла меня и поцеловала в щёку. — Давай договоримся навсегда: я буду тебе верить, если ты будешь говорить только правду!
      Я твёрдо заявил:
      — Я буду говорить тебе правду, если ты мне будешь верить.
      — Нет, ты сначала говори правду!
      — Нет, ты сначала верь!
      — А я не брал десятку, — прервал наш спор отец.
      — Как, и ты оброс ложью? — удивилась мама.
      — Нет. Я по твоему примеру взял десятку на себя.
      — Хорошо, — смутилась мама, — Но где же десятка?
      — Ищи! Не могла она пропасть из дома. Надоело. — Отец снова взялся за спиннинг.
      Я вспомнил про блесну, которую мне подарил Петька. Я спрятал её в ящике пожарного крана на нашей площадке (там был мой тайник) и собирался сделать сюрприз отцу.
      У него не было такой красивой, похожей на бабочку, блесны. Он обрадовался бы, и мы бы сразу помирились.
      Я вышел на площадку, прислушался, не идёт ли кто, отогнул гвоздь на краешке дверцы, открыл её и... отшатнулся: на пожарном кране лежала чёрно-бурая лиса и, раскрыв красную пасть, в упор смотрела на меня зелёными глазками.
      Испуг у меня сразу прошёл. Я схватил лису, вбежал в нашу квартиру и, крича «ура», два раза обежал вокруг стола перед изумлённым отцом и снова изменившейся в лице мамой. Потом понёсся во двор, чтобы быстрей вернуть лису Ксюше, и сник: все сидевшие в скверике и на лавочках у подъездов и гулявшие по двору молча и осуждающе уставились на меня.
      — А что с ним будет через десять лет? — громко спросил кто-то.
      Сжав зубы, я пошёл к Ксюше, всё ещё сушившей свои вещи. Меня окликнули:
      — Царапкин!
      Я обернулся. Ко мне подбежал Васильков.
      — Лиса? Чёрно-бурая? — разочарованно сказал он, как будто пожалел, что не сам раскрыл это сложное дело.
      — С поличным! На месте! — донеслось до меня,
      но я, не обращая внимания, рассказал Василькову, что нашёл лису в пожарном ящике на нашей лестничной площадке.
      — Странно... Странно и очень интересно! — обрадовался Васильков, что дело до конца не распутано. — Пошли к её хозяйке.
      Ксюша, увидев свою лису, была так рада, что забыла сказать мне что-нибудь оскорбительное.
      — Узнаёте? — спросил Васильков.
      — Она... лисонька. Лапок нет у неё... дырки... Правильно... она. Нельзя уж и вещи во двор вынести. Вот для охраны взяла у Матвеевых напрокат овчарку.
      Я приподнял зимнее пальто и вправду увидел привязанную к столбу старую овчарку Ладу. Она даже не тявкнула, потому что я часто носил ей кости из супа.
      — Лису я вам пока не возвращу, — сказал Васильков. — Она нужна для следствия. Ненадолго. Кстати, скажите спасибо Царапкину. Он ни при чём.
      — Ничего я не знаю. Это вам спасибо, — упрямо сказала Ксюша.
      — Пошли, — позвал меня Васильков. — Кто живёт напротив тебя?
      — Валька. Он честный. Думаете, он?
      — Посмотрим... Здесь важна каждая деталь, — сказал Васильков.
      В подъезде я показал ему пожарный ящик и заодно вынул из крана блесну. Васильков долго осматривал ящик, что-то соображал, потом позвонил в Валькину квартиру. Валька открыл дверь.
      Васильков немедленно спросил:
      — Здравствуй. Ты спрятал лису в «ПК»?
      Валька покраснел, захлопал ресницами и признался:
      — Я... А что?
      — Как она к тебе попала? — не выдержал я. — Ты зачем...
      — Тихо! Вопросы задаю я! Не мешай! — перебил меня Васильков.
      — Она сама прибежала... честное... какое хотите слово! Я её в подъезде поймал... Принёс домой, а она превратилась в кошку.., Кошка сбросила шкуру... Я её спрятал и хотел написать учёным... Я же юный натуралист!
      — С какой целью спрятал? — быстро спросил Васильков.
      — Чтобы мама не испугалась... Она боится всех из семейства хищников.
      — Так... так... так... Интересно! — - Васильков сдвинул на затылок фуражку. — Где кошка?
      — Дома.
      — А родители?
      — А их нет дома. В кино.
      — И ты не знал, что с верёвки пропала лиса?
      Валька честно захлопал ресницами.
      — Клубок почти распутан! — торжественно сообщил нам Васильков. — Принеси сюда кошку!
      Наверно, услышав наш разговор, на площадку вышли отец и мама.
      — Товарищ Васильков! Я не могу опомниться. Честное слово, это уже фантастика! — радостно сказала мама, а отец улыбнулся.
      — Минуточку... — загадочно ответил Васильков.
      Отец знакомился с ним, пока Валька ходил на
      кухню за кошкой.
      Он принёс её на плече.
      — Это пропавшая кошка! Её зовут Диди! — сказал я.
      Диди тоскливо мяукнула.
      — Минуточку... — Васильков взял у Вальки кошку и внимательно смотрел то на неё, то на лису. Потом стал запихивать в лису кошку, а лапы кошки — в дырки. Кошка царапалась. Васильков ойкнул, как маленький, но всё-таки в прорези под лисьей пастью показалась голова Диди.
      — Это мой первый в жизни следственный эксперимент!
      Лиса трепыхалась в руках у Василькова как живая. Мама прижалась к отцу, а Васильков сказал:
      — Итак, осталось выяснить, кто первый запихнул несчастную кошку в лису. Не сама же она залезла. Пройдёмте на собрание. Нужно поставить в известность жильцов.
      — Нет, — заявила мама. — Сначала я смажу вашу руку йодом.
      — Ох... — вздохнул я.
      — Чепуха... царапина... пошли! — отказался Васильков.
      — Я не выпущу вас без этого из подъезда. Алёша! Сходи за йодом! — приказала мама моему отцу. Он сочувственно улыбнулся Василькову и пошёл за йодом.
      Когда мама наконец намазала йодом царапины Василькова, мы стали спускаться по лестнице. Кошка успокоилась в лисьей шкуре. Я даже услышал тихое мурлыканье.
      Валька, обрадовавшись, что про него забыли, бочком проскользнул к себе в квартиру. Я успел показать ему кулак, и мы вышли во двор.
      То, что случилось, было так неожиданно, что я не мог опомниться от радости и удивления.
      В нашем скверике за столом, покрытым красной скатертью, сидели члены домового комитета, управляющий ЖЭКом и дворник Хабибулин. Я увидел Пашку рядом с его мамой, выписавшейся из больницы. Собрание было многолюдным, как никогда.
      Старейший жилец нашего дома Пётр Ильич читал по бумажке:
      — В ЖЭК поступило много писем с благодарностью в адрес товарища Хабибулина. Приведём одно из них:
      «Благодаря усилиям Ахмеда Сулеймановича в зимние периоды тротуары регулярно посыпаются песком, и не происходит падений жильцов в результате скольжения, что часто случалось с нами до переезда в этот дом. А в летние периоды он поливает двор два раза в день, что способствует хорошему настроению, сангигиене и росту зелёных насаждений. Большое спасибо по-стариковски. Пенсионеры: Лучникова, Мимов, Шпильгайзен, Демешко и другие». Всего семнадцать подписей.
      Все зааплодировали, а наш добрый дворник большим пальцем неловко смахнул со щеки маленькую слезу.
      Мама как-то странно посмотрела на меня. Я ей шепнул:
      — Плохо разве быть дворником? Меня тоже так будут чествовать за создание хорошего настроения...
      — Тебя даже в дворники не возьмут, ты пещерный житель. — Мама легонько ущипнула меня.
      Потом другие жильцы ругали управляющего ЖЭКом за непредоставление механизации Хабибу-лину, а Хабибулина хвалили и вручили ему почётную грамоту райисполкома и путёвку в дом отдыха.
      Хабибулин совсем застеснялся, когда выступил с короткой речью.
      — Всем спасибо! — сказал он. — Пока жив, посыпать буду... поливать буду. Чистоту люблю.
      Многие бросились трясти его руку, дарить цветы и обнимать.
      Васильков с кошкой в лисе подошёл к столику и громко сказал:
      — Товарищи! — Он волновался. — В этот торжественный день мне хочется порадовать юбиляра и жильцов. Вчера произошёл случай, возмутивший всех вас. Днём с верёвки пропала чёрно-бурая лиса.
      — И киска! Моя Диди! — перебила его хозяйка кошки.
      --- И кошка... — продолжал Васильков. — В чём были заподозрены без всяких на то оснований несовершеннолетний жилец Царапкин и жилец Павел Зыков. — В скверике стояла мёртвая тишина. — Царапкин, желая выручить Зыкова, травмированного недоверием некоторых из вас, признался в краже, которую не совершал и даже не мог совершить, потому что он честный парень. Вот в эту лису неизвестными лицами была, так сказать, внедрена кошка. Моё заключение таково: кошка, очутившись в непривычной для неё шкуре, испугалась и побежала куда глаза глядят. «Лиса» была поймана в подъезде юным натуралистом из десятой квартиры. Он, конечно, удивился чудесному превращению лисы в кошку и спрятал шкуру в пожарном ящике. Прошу вас быть свидетелями следственного эксперимента, полностью реабилитирующего Царапкина и Зыкова.
      Все зааплодировали и поднялись со своих мест. Васильков поставил «лису» на землю, зарычал и затопал ногами. «Лиса» выгнулась дугой и понеслась прочь от собрания, смешно задрав голову, часто
      перебирая Кошачьими лапами и волоча за собой пушистый хвост с белым кончиком.
      Все захохотали.
      — Поймай! — крикнул мне Васильков.
      Я догнал «лису» (кошка не успела из неё вылезти) и принёс обратно. Васильков вынул кошку из лисы и передал хозяйке. Она сделала вид, что вот-вот упадёт в обморок, но всё же прижала кошку к груди и полезла в сумочку за деньгами.
      — О моя Диди!.. Я обещала вознаграждение... — Она протянула Василькову рубль.
      — Прекратите! — вежливо и обиженно сказал Васильков. — Товарищи! На днях мы поговорим с вами о работе с ребятами. Многие из вас могут помочь им отдыхать, вместо того чтобы забивать «козла». Следствие по делу черно-бурой лисы будет продолжено. Заверяю вас: я доведу его до конца! — Он передал лису Ксюше.
      В этот момент к столу, опустив голову и надув губы, подошли Владик и Светка. Им было лет по шести.
      Они набрали для смелости побольше воздуха и, перебивая друг друга, заговорили:
      — Это... мы...
      — Лиса упала...
      — Она валялась...
      — А кошка бегала...
      — Засунули... в неё...
      — А кошка убежала...
      — Мы... больше не будем... — сказали они хором, не выдержав, разревелись и убежали.
      Жильцы захохотали. Васильков развёл руками.
      Мне показалось, что он опять немного недоволен из-за того, что все как будто сговорились помешать ему самому до конца довести следствие.
      Меня всё время не покидала мысль о том, что нас с Гариком будут ещё пропесочивать на собраниях и сборах, но настроение было таким весёлым, что мне захотелось пообещать жильцам, как классному руководителю после разговора по душам, что-нибудь очень хорошее. Я даже поднял руку и заявил:
      — Мы будем помогать скалывать лёд, собирать снег в сугробы и поливать двор до окончания школы!
      — Правильно!..
      — Давно пора!..
      — Нечего бить баклуши! — добродушно заворчали жильцы.
      И тут неожиданно, залпом, неизвестно откуда взявшийся, по собранию хлестнул ливень.
      Все бросились в ближайшие подъезды, а Хабибулин и я сдёрнули со стола красную скатерть, прихватили графин с водой и стакан и, как капитаны, последними покинули корабль и... спрятались от дождя.
      В подъезде стоял гул. Жильцы спорили о воспитании детей и о плохой работе детской комиссии домкома. Кто-то предложил Пашке войти в её состав, потому что молодёжи легче, чем старикам, следить за порядком во дворе.
      Пашка, покрасневший от такого предложения, важно согласился и по своей рабочей привычке вытер белыми концами мокрый от дождя лоб.
      Я протиснулся к Василькову и сказал:
      — Речь у вас была — во!
      — Я же в юридическом, — согласился Васильков.
      И я попросил:
      — Ведь вы будете писать начальству доклад про это сложное дело... Давайте я приду, а вы мне продиктуете. Заодно получится диктант. Можно?
      — Это мысль! — сказал Васильков.
      От радости я чуть не наступил на лапу пуделя из второго подъезда, а Ксюша виновато на меня посмотрела. Чёрно-бурая лиса, мокрая и жалкая, лежала у неё на плечах.
      Я отошёл к Хабибулину. Он стоял у открытой двери. Ливень вовсю колотил по бетонному крылечку прямо у наших ног.
      — Жалко, что дождь... Я бы завтра пополивал, — сказал я.
      — Хороший дождь... — ответил Хабибулин.
      И так вот всегда бывает: я, не успев подумать, надо это мне делать или не надо, выбежал под дождь и заплясал по асфальту, хлопая себя по взмокшей рубахе и умывая лицо ладонями. А рядом со мной, повизгивая от удовольствия, вертелся, колотя по лужам лапами, чёрный пудель, тоже выбежавший из подъезда.
      — Серёжа! — с ужасом крикнула мама.
      — Пардон! — гневно окликнули пуделя.
      Я посмотрел на него, а он на меня, как будто спрашивал: «Пойдём или останемся под дождиком?»
      — Серёжа!
      — Пардон!
      Я всё же первым возвратился в подъезд, чтобы мама не сказала: «Пудель и тот умнее тебя...»
      Мама потащила меня домой по лестнице:
      — Слушай, ну надо же голову иметь на плечах!.. А если ты схватишь грипп?
      Я только поёжился от приятного озноба.
      — Необходимо во дворе установить резервуар для запасов дождевой воды, — предложила хозяйка кошки, когда мы проходили мимо неё. — Дождевая вода прекрасно промывает волосы! Неужели трудно?..
      — Совершенно верно! — поддержала её мама.
      А старик пенсионер, который вчера за меня заступился, сказал мне:
      — Молодой человек, поздравляю с полнейшей реабилитацией! Рад, что это произошло в течение одного дня. Я, позвольте заметить, в своё время ждал подобной минуты несколько лет... Очень, очень рад!
      И я был рад, и мама тоже, хотя и не показывала виду: такой уж был у неё характер.
     
     
      40
     
      Дома она мгновенно раздела меня. Я даже не успел вырваться. Отец сказал маме:
      — Твоя десятка лежала не под часами, а под вазочкой.
      — Было бы странно, если бы я за эти два дня не потеряла голову. Если бы вы, мужчины, хоть на один денёчек стали мамами! — воскликнула мама, закутывая меня в свой пушистый халат.
      Когда она ушла в ванную выжимать рубашку и брюки, я сказал отцу (мне всегда приходилось мириться первым):
      — Пап! Вот посмотришь, я не завалю русский!
      — Посмотрим... посмотрим... Я читал твой диктант. Только пиши на совесть. Почему ты думаешь, что я не умею диктовать?
      — Тебе надо поучиться. А завтра у меня диктант в милиции и с Петром Ильичём, — сказал я.
      — Всё же, если бы ты вчера посоветовался со мной, многого бы не случилось, — заметил отец.
      — Ты сам сказал, что не собираешься вести меня за ручку по жизни!
      — Не хитри. Про Гарика мог бы рассказать и мне и маме, а тем более Маринке.
      — Ты меня ругал, когда я ябедничал в детском саду? Ругал. А вчера было сложное дело. Не сразу всё становится ясно. — Мне стало совсем весело оттого, что мы наконец разговорились.
      — По-моему, всё было ясно, — сказал отец.
      — Это по-твоему всё ясно.
      — Ну, мне тоже не всё ясно... — вздохнул отец.
      — А что? — с интересом спросил я.
      — Например, — отец перекусил леску, — неясно, почему в автоматах вкусный сироп и разный. А у газировщиц — невкусный и одинаковый. А главное, мне неясно, почему эта скотина Ролдуотер не сидит в сумасшедшем доме.
      Я задумался, расхаживая в халате, как боксёр по рингу. Всё это было мне тоже неясно.
      — Не отвлекай его от главного своими проблемами, — сказала мама, вернувшись из ванной. — А ты садись за правила!
      — Нет уж. Сначала поужинаем, — сказал отец.
      — Правильно! — Мне страшно захотелось есть.
      — Эй, Серёжка! Айда по лужам! — закричал кто-то со двора.
      Мама закрыла окно, подошла к зеркалу и спросила отца:
      — Ты не находишь, что я постарела за эти два дня минимум на два года?
      Мой отец осторожно погладил маму по щеке и сказал:
      — Ну, скажем, не на два года, на два дня. И тебе это очень идёт. Кстати, мы тебя очень любим.
      — Ага... — откликнулся я и подумал: «Конечно же, это я сам виноват, что так неудачно началось моё двенадцатое лето...»
     
     
     
     
     
      РАССКАЗЫ
     
     
     
      ПЕРВОЕ И ВТОРОЕ
     
      В тот вечер я никак не мог заснуть, потому что мой отец очень хотел есть.
      Он шагал по комнате, как тигр в зоопарке перед обедом, что-то ворчал себе под нос, то и дело уходил па кухню и гремел там кастрюлями. Они были пусты, но отец как будто не мог поверить этому и всё заглядывал и заглядывал в них.
      Потом он тяжело вздохнул, достал из буфета хлеб н сел за стол. Я слышал, как он посыпал хлеб щепоткой соли и налил из графина воды в стакан. Сначала он, как я понял, злился, с трудом заставляя себя есть, но постепенно разошёлся и отрезал хлеб кусок за куском. Потом достал из ящика «Известия».
      Немного погодя отец включил приёмник и больше уже не ходил по комнате, как тигр. Это значило, что он наелся.
      Мне тоже хотелось есть, но я вспомнил, как Зиганшин с товарищами во время океанской голодовки старался поменьше двигаться для сохранения сил, и попытался уснуть.
      Но тут пришла мама. Отец сразу вскочил с дивана и снова заходил из угла в угол. Мама разделась и сказала:
      — Всё-таки в читальне лучше заниматься, чем дома. Кажется, я не завалю французский.
      Отец стукнул кулаком по столу и страшным шёпотом спросил:
      — Начинается?
      — Что начинается? — удивилась мама, расчёсывая свои красивые волосы.
      — То, что я опять съел полбуханки хлеба с водой, и всё! — крикнул отец.
      — Ты мог позаботиться об ужине или съесть хлеб с вареньем и с чаем, — сказала мама.
      — А я люблю с солью и с холодной водой, — заупрямился отец. — Я хочу первое и второе!
      — Приготовь сам, — засмеялась мама.
      — Поговорим без шуток. — голос отца стал серьёзным и мрачным. — Ты уже две недели не заглядываешь в «Книгу о вкусной и здоровой пище» и, таким образом, разваливаешь семью... Я смотрел на это сквозь пальцы, но хватит, — добавил он, как артист. — Хватит! Одно из двух: или институт, или семья. Я не могу обедать в столовой, а он (речь шла
      обо мне) запустил арифметику. Из-за чего? Из-за ненормального питания и недостатка фосфора. Нам надоела сухомятка и наспех приготовленная бурда. Вот. Мы — мужчины!
      — Тебе не стыдно? — спросила мама.
      Отец помолчал немного и закричал, наверно, потому, что ему было стыдно:
      — Нет! Мы хотим первое и второе! Щи хотим! Уху хотим! Котлеты хотим и жареную рыбу. Ребёнку нужен фосфор для мозгов!
      — Значит, из-за какого-то фосфора я должна бросить институт?
      — На карту поставлено многое... — загадочно сказал отец, пугая маму.
      — Так вот, — не испугалась мама, — я работаю и занимаюсь, как вол, в последний дипломный год. Тебе известно, что раньше я не кончила институт из-за него.
      Я задумался: почему это из-за меня?
      — Но я его кончу, А ты не товарищ, ты — эгоист!
      — А ты плохая жена и мать ребёнка!
      — А ты кто такой?
      — А я хочу первое и второе. Вот кто я такой! И мне надоело жарить полуфабрикаты!
      — Поговорим по дороге на работу. Я хочу спать. Же ве дормир.
      — О-о! Я не сдамся! — снова, как артист, сказал отец и всё-таки замолчал, поняв, что мама устала от работы и французского языка.
      Я лежал, притворившись спящим, и думал: «Наверно, когда я появился на свет, мама бросила институт, чтобы возить меня в коляске и стирать пелёнки. Потом она водила меня в ясли и в детский сад, а я часто болел то ангиной, то корью, то желтел от желтухи, то проглатывал подшипник, то вывихивал
      ногу. И вот наконец она кончает институт, а мой отец вдруг не может без первого и второго. И я ещё забыл из-за телевизора купить что-нибудь на ужин, а мама оставила деньги...
      Мама потушила свет. В темноте засветился фосфор на стрелках и цифрах нашего будильника. Я решил спросить отца, можно ли слизнуть с циферблата фосфор, чтобы не отставать по арифметике, и заснул.
      Утром перед школой мне почему-то захотелось заглянуть в «Книгу о вкусной и здоровой пище». Я достал её с полки и прочитал оглавление супов. Оказывается, в мире было столько прекрасных супов, и бульонов, и щей, и борщей, и окрошек! А я и не знал!
      У меня потекли слюнки. Я захлопнул толстенную книгу, положил её в портфель, съел манную кашу с вареньем и побежал в школу.
      И по дороге я вдруг придумал, что мне нужно сделать для того, чтобы мама кончила институт, который бросила из-за меня, и чтобы отец ел первое и, может быть, второе, и чтобы наша семья совсем не развалилась.
      В тот день на первом уроке не было нового материала. Я положил «Книгу о вкусной и здоровой пище» на коленки и незаметно читал про приготовление супов. Из них мне больше всего понравилась чихиртма из баранины. Но сделать её, подумал я уныло, мне бы ни за что не удалось. Я не знал, что такое киндза, виноградный уксус и шафран. И с другими супами, щами и борщами было бы много возни. Я чуть не вскрикнул от радости, когда увидел в оглавлении супов «мясной бульон быстрого приготовления» и прочитал про способ его варки. Он был очень прост. Мясо отделить от костей, купить лук, петрушку и морковку, всё это кинуть в воду, и бульон
      готов через сорок минут. И мой отец не будет ходить, как тигр, из угла в угол.
      На следующем уроке мы писали диктант, и я не смог почитать книгу, а на третьем уроке, когда Игорь Павлович вызвал Игнаткина решать пример, я снова положил книгу на колени. И только я стал читать про паровую треску, в которой, по словам моего отца, было много фосфора, как Игорь Павлович сказал:
      — Рыжиков, положи книгу на стол. Быстро! Я жду, Рыжиков!
      Я зажмурился, представив себе всё, что сейчас будет, встал из-за парты и положил «Книгу о вкусной и здоровой пище» на учительский стол.
      Игорь Павлович прочитал название книги, мрачно на меня посмотрел и стал её перелистывать. Вдруг он сглотнул слюнки и, широко раскрыв глаза, уставился в книгу.
      Я подумал: «Наверно, увидел картинку с жареным поросёнком, набитым гречневой кашей и окружённым бутылками и всякой зелёной всячиной...»
      Я спросил Петьку:
      — Как думаешь, учителям хочется есть, как нам перед большой переменкой?
      — Нет, по-моему, — шепнул Петька, — а то бы они, как я, на уроках ели пирожки с повидлом...
      Весь класс тихо ждал, что сейчас будет.
      Игорь Павлович твёрдо сжал губы, покраснел, захлопнул книгу и потряс ею над головой:
      — Вот какие книги читает Рыжиков на уроках! — Я встал. — Вот что его интересует больше всего на свете! Вкусная и здоровая пища! Позор! Она для него важнее пищи духовной! Кто знает, что такое духовная пища?
      Все молчали, наверно, потому, что за ответ всё равно не поставили бы отметку, а я тихо сказал:
      — Интересные книги...
      — Так почему же, — вышел из себя Игорь Павлович, — ты не читаешь на уроках «Занимательную математику» Перельмана? Это бы я ещё мог простить. Почему же ты читаешь, — он с интересом заглянул в книгу, — про, так сказать, жареных поросят и отстаёшь по арифметике?.. Молчишь? Так пусть все знают: ты — гурман и лентяй!
      Кое-кто засмеялся.
      — Что такое «гурман»? — спросил любознательный Лимский.
      — Надо поднимать руку! Весь класс разболтался!.. Гурман — это школьник, для которого пища — первое, а уроки — второе. — Игорь Павлович смутился. — Продолжим урок. После уроков, Рыжиков, зайдёшь в учительскую.
      На пути в учительскую я больше всего боялся, что Игорь Павлович вызовет в школу моего отца, отдаст ему «Книгу о вкусной и здоровой пище» и весь мой план сорвётся. Когда я приоткрыл дверь учительской, Игорь Павлович доказывал учителям:
      — Дело, коллеги, не в жареном поросёнке. Ничто человеческое мне не чуждо. Я только утверждаю, что человек живёт не для того, чтобы есть!
      — Можно? — сказал я.
      — Полюбуйтесь! Вот он! — объявил Игорь Павлович.
      — Безобразие, — сказала Вера Адамовна. — Тридцать шесть лет я работаю в школе. У меня есть список книг, отобранных за эти годы у учеников, но книги о пище в нём нет. Я бы ещё поняла девочку, но тебя, Рыжиков...
      Я обиделся, подумал: «Была не была...» — и коротко объяснил, зачем мне понадобилась эта книга. Под конец я сказал:
      — Мой отец считает еду первым делом, а духовную пищу — вторым. Не может он без первого и второго. Маме нужно кончить институт. А мне фосфора не хватает для арифметики... Я больше не буду.
      Учителя задумались. Потом Вера Адамовна ворчливо посоветовала:
      — Рыбу жарь на постном масле... Я не люблю на сливочном... И не забудь снять пену с бульона... Представляю себе твоё варево!
      А Игорь Павлович отдал мне книгу и сказал:
      — Тебе, Рыжиков, не фосфор нужен, а крупная доза усидчивости. И учти: если твоя кулинария хоть на йоту отразится на занятиях, я напишу письмо на работу отцу. Иди.
      — Ладно! — обрадовался я и пошёл домой.
      Я бы, конечно, сразу взялся за приготовление обеда, но мне не давали покоя последние слова Игоря Павловича, и я решил сначала позаниматься. Географию и русский я оставил напоследок и усидчиво взялся за арифметику. Я думал, что на решение двух трудных задач уйдёт часа три, но меня разобрало такое зло из-за отставания по арифметике, что задачки неожиданно очень быстро решились без всякого фосфора и даже показались мне интересными.
      После задачек я взял из ящика деньги, которые оставляла мама для покупки полуфабрикатов и другой сухомятки, перекинул через плечо авоську и пошёл в магазин.
      Я купил мяса, но поругался с продавцом, потому что он сказал: «Бери, что дают, и не капризничай...» Потом выбрал большую треску, а в овощном взял луку, морковки и петрушки...
      Во дворе ребята попросили меня постоять вратарём, но я сказал:
      — Есть дела поважнее...
      Дома я выложил покупки на кухонный стол, а «Книгу о вкусной и здоровой пище» раскрыл и а страничке с бульоном и поставил на подоконник. Я стоял перед ней с ножом в руке, как дирижёр в оркестре перед нотами, и очень волновался: всё-таки первый раз взялся за такое дело.
      Прочитав рецепт, я решительно отделил мясо от костей, которых мне надавал продавец, положил всё это в кастрюлю и поставил варить. Прокручивать мясо я не стал, потому что не умел. А лук, морковку и петрушку я очистил и сразу кинул в кастрюлю, хотя их нужно было сначала обжарить.
      Заведя будильник, чтобы не прозевать бульон, я подумал: «Нелегко, конечно, готовить обед и делать уроки...»
      Треску я разрезал на куски, потом начистил картошки, но делать рыбу по книге не захотел, это было сложно.
      Я вспомнил, как её готовила мама, положил ещё не оттаявшие куски на сковородку, покрыл их ломтиками картошки и лука, облил всё это постным маслом, накрыл крышкой и поставил в духовку.
      Бульон варился, а я писал упражнения по русскому и учил правила. Меня не тянуло ни во двор, ни к приёмнику...
      Когда зазвенел будильник, я потушил газ под бульоном и ударил себя по лбу: я же забыл снять пену, хотя Вера Адамовна мне напоминала. И бульон получился каким-то мутным, но жирным. Я вынул из него мясо и обсосал кости. Есть мне хотелось как никогда: ведь поел я давно, ещё на большой перемене. Только есть я не стал, а решил дождаться своего отца.
      Варёное мясо я положил на тарелку и посыпал его листьями петрушки.
      Из духовки вкусно пахло рыбой. Я попробовал кусочек картошки и обрадовался: она пропарилась и красиво запеклась сверху, вместе с луком, хотя с краёв очень подгорела.
      Был уже шестой час. Отец вот-вот должен был прийти с работы. Я прибрал в кухне и засел за географию.
      Когда отец открыл дверь, я услышал, как он принюхивается к запаху первого и второго. Потом он загремел на кухне крышками и сказал:
      — Ага! Подействовало! Я сказал, что не сдамся!.. А где же мама? — спросил он меня, зайдя в комнату.
      — Она пришла на часок и, всё сделав, ушла, — сказал я. — Ей же нужно заниматься. Думаешь, легко с твоими первыми и вторыми?
      Мой отец, смотря в потолок, задумался и потёр подбородок.
      — Ладно... — сказал он. — Ты поел?
      — Тебя дожидаюсь, — сказал я.
      — Так... так... Давай-ка попьём чаю с вареньем и хлеб с колбасой съедим, а обед уничтожим вместе с мамой... А она поела?
      — Не успела, — соврал я. — Для неё институт — первое, а еда — второе. Не то что для тебя.
      — Что-о? — прикрикнул отец.
      — Давай пить чай, — сказал я.
      Мы молча попили чаю с хлебом и колбасой, которую принёс отец. Он всё^о чём-то думал, вздыхал, потом улёгся на диван читать «За рубежом».
      Когда пришла мама, он, подлизываясь, сказал:
      — Ну, как французский, Ириша? А мы вот ждём тебя с обедом. Мы чай попили...
      Мама не стала с ним разговаривать, она ушла на кухню. Отец пожал плечами и растерянно улыбнулся, когда она там захохотала. Я молчал.
      Мама разогрела бульон и принесла его в комнату. Отец накрыл стол. Я первым уселся за него.
      — Мясо оставим на завтрак, — сказала мама, — оно немного недоварено. Я, между прочим, очень люблю мясо с петрушкой.
      Я замер.
      — Сыроватое даже полезней, — сказал отец, и я успокоился.
      Мама налила всем бульон.
      — Хорошо, что пена не снята. В ней много белков, — заметил отец, — а кожура от лука сообщает приятный цвет...
      — Прекрасный бульон! — Мама закрыла глаза от удовольствия.
      Я прикусил губу: бульон был без соли.
      Отец расспрашивал маму про институт, чего никогда раньше не делал, и шутил. В общем, после первого и он и мама совсем помирились. Потом мама принесла сковородку со вторым.
      — Вообще-то можно обойтись без второго, пока ты здорово занята. Долгое это дело, а вот без первого я не могу. Не могу, и всё... — виновато заявил мой отец.
      — Ну нет, — сказала мама, — без второго нельзя. Такая вкусная рыба, и картошечка запеклась...
      — Это самая вкуснота, когда рыба не чищена! По-рыбацки это называется... — сказал мой отец. — Как будет по-французски «это жизнь»?
      — Се ля ви, — ответила мама, а я, разозлившись на себя, заворчал:
      — Разве это се ля ви? И рыба не очищена, и всё без соли...
      И тут отец забушевал:
      — Значит, человек забыл положить соли, а ты ворчишь, как старик! Подумаешь! И это вместо того, чтобы помочь маме и не болтаться во дворе. Тебе лень сходить в домовую кухню, а она учится, и работает, и ещё готовит первое и второе, причём вкусные! Лентяй! Я из-за тебя вчера ел хлеб с солью! Я в твои годы...
      — Ну что особенного, Вова, в спешке всё бывает. Возьми и посоли. Папа не виноват, — сказала мама.
      Я чуть не рассмеялся.
      — А для тебя в рыбе важна не соль, а фосфор!.. — продолжал бушевать отец. — Решил задачки?
      — Я все уроки сделал! — сказал я.
      — После обеда проверю... А не нравится такой хороший обед, можешь вылезать из-за стола!
      — А рыбу нельзя есть ножом. Эх, ты! — сказал я, вспомнив заметку из «Книги о вкусной и здоровой пище».
      — А я буду каждый вечер проверять тебя по арифметике, — обиделся отец, но перестал есть рыбу ножом.
      Мама засмеялась и сказала моему отцу:
      — Спасибо.
      И он тоже сказал:
      — Спасибо.
      А я ничего не сказал.
      Я думал о том, что мои поварские дела раскроются рано или поздно, но это не беда. Главное — я буду варить обед, мама спокойно кончит институт, а отец получит своё первое, без которого никак не может. Не может, и всё. Такой уж он у нас человек.
     
     
     
      МОРОЗНЫЕ ДНИ
     
      В декабре в нашем городе стояли сильные морозы, и мы, младшеклассники, не ходили в школу.
      Настроение у меня было весёлым и чуть-чуть праздничным. Морозные дни казались мне настоящими днями каникул. Три дня, не вылезая из кровати, я читал номера «Огонька» за прошлый год.
      На четвёртый день я решил позаниматься, но никак не мог сосредоточиться. Меня всё отвлекало: альбом с марками, значки, приёмник, сломанная
      клюшка и даже морозные узоры на стёклах. Я просто пожалел, что нам нельзя ходить в школу. На уроках хоть занимаешься и ничего тебя не отвлекает. Странно всё-таки! В Антарктиде бывает восемьдесят градусов, и то ничего — работают люди. Прямо на улице. А нам нельзя ходить в тёплую школу.
      «А что, если... — Я спрыгнул с подоконника, хлопнув себя по лбу. — Вот это мысль! Как я раньше не догадался!»
      Я быстро оделся и, перекинув портфель через плечо, выбежал на улицу. На улице было тихо-тихо. Деревья стояли белые, кудлатые и покачивались из стороны в сторону.
      Я думал: «Вот это да! Вот это мороз!.. Всё равно пойду в школу. Просижу в классе четыре урока и выучу грамматику. Потом напишу сочинение, назову его «В мороз» и пошлю в «Пионерку». Пускай в Антарктиде почитают».
      Я побежал, но ветер больно колол нос и щёки. Тогда я сложил носовой платок и закрыл им лицо до самых глаз.
      У дверей школы я столкнулся с каким-то парнишкой. Лицо его тоже было закрыто носовым платком.
      Мы осторожно прошли мимо вздремнувшей нянечки, взбежали по лестнице и сдёрнули платки.
      Я удивился:
      — Коля? Грачиков? Ты чего?
      — Тс-с! А ты чего? — спросил Коля.
      Он был самым тихим учеником в нашем классе. Мы раньше сидели за одной партой, но нас рассадили, потому что я списывал у него диктанты.
      Мне не хотелось выдавать секрета. Не зная, что ответить, я заморгал, и от тепла у меня сразу же слиплись заиндевевшие ресницы. И у Коли слиплись. Мы вошли в класс, растирая пальцами льдинки на ресницах.
      Коля заложил дверь стулом.
      — Ну, ты чего? — спросил я, раздеваясь.
      — А ты? — упрямо сказал Коля.
      Я решил не терять времени.
      — Хочу здесь учить уроки. Дома скучно. Всё отвлекает. Ты же знаешь, что у меня большое воображение. Терпения только нет.
      Коля разделся и вздохнул:
      — Терпение-то у меня есть. А воображения нет. Нет, и всё. А почему нет — не знаю.
      Он уныло встал у окна.
      — Географию хоть вызубрить можно. А историю — никак. Ничего не могу запомнить. Лучше бы у меня терпения не было.
      Коля ещё раз вздохнул.
      Я сказал:
      — Это ерунда. У меня вся история как на ладони. Я отвечаю, а сам всё вижу. Воображаю. Понимаешь? Только вот когда пишем диктант, я больше всех делаю ошибок. Помнишь, Игорь Павлович диктовал: «Когда наступает осень, журавли улетают в тёплые страны!» Он диктует, а я вижу: журавли летят и курлыкают, листья падают тихо, мы их во дворе собираем и жжём и руки греем у костра. Журавли далеко-далеко... Маленький клинышек... Летят над Нилом... Пирамиды всякие... И я думаю: «Скорей бы древнюю историю начали...» И столько ошибок делаю, что не успеваю исправлять: В общем, мне бы твоё терпение...
      Коля посмотрел на меня с завистью и сказал:
      — Давай я поучу тебя терпению, а ты за это поучишь меня воображению. Хочешь?
      Я сказал:
      — Воображение — ерунда. Терпение! Вот трудная штука. Я-то тебя в один миг научу. Для начала представь, что ты не Коля Грачиков, а учитель Игорь Павлович.
      — Что ты? — Коля замахал руками. — Разве я смогу?
      — Представь! Ты входишь в класс. Должен быть диктант. Я рисую клеточки для морского боя. Что говорит Игорь Павлович? Представляй! А то учить не буду.
      Коля, вспотев от напряжения, смотрел на меня ошалевшими глазами. Потом тихо и смущённо сказал:
      — Рыжиков... Вова... Ты чем занимаешься?
      Я рассмеялся и поправил Колю:
      — Не «ты», а «вы». И говорит Игорь Павлович смелей. Он же не боится меня. Это я его боюсь.
      Коля сказал:
      — Не перебивай... а то не буду воображать.
      Я раскрыл тетрадь. Коля взял мой учебник и начал диктовать. Изредка он прерывал диктовку:
      — Не смотри в потолок. Там нет самолёта... Забудь про «Кавказского пленника»... Вглядись в слово... Вспомни грамматику. Думаешь, мне не известно, почему ты её плохо знаешь? Ты с утра до вечера бродишь по выставке ремесленников. Без моей записки тебя туда больше не пустят.
      Вдруг за дверью кто-то засмеялся, но я подумал, что мне это показалось. После слов Коли я даже привстал от. неожиданности: О
      — Ты что! Так не годится. Ты воображай, как Игорь Павлович. Он же не знает, что я хожу на выставку. Давай по правилам!
      Коля вскипел;
      — Я всё знаю! Ты возишься с приёмником и целыми днями катаешься на коньках. Безобразии! О чём думают твои родители?!
      После этих слов я тоже вскипел и вылез из-за парты:
      — Ну-у-у! Ты моих родителей не тронь! Не тронь родителей, а то подерёмся!
      Глаза у Коли налились слезами.
      — Ты как разговариваешь? Ты с кем хочешь подраться? Ну хорошо! На педсовете поговорим. Выйди из класса!.. Ладно, не выходи. Давай писать дальше. Скоро уже конец. Сядь на место, будь внимателен.
      Я снова сел за парту.
      — Пиши! — крикнул Коля, стукнув меня учебником по голове.
      Я хотел броситься на него, но он сказал:
      Прости, пожалуйста... Это верно, Игорь Павлович тебя бы не стукнул.
      Коля снова диктовал, а я писал и яростно думал: «Ничего, подожди... Потом моя очередь быть учителем... Я тебе покажу, что такое история...»
      Коля опять крикнул:
      — Последнюю фразу напиши ещё раз! Не будешь зевать. Кстати, мне известно, почему ты завалил контрольную.
      Я удивился, потому что сам этого не знал.
      — Ты днём катался с горки в футляре от Славки-ной виолончели, а вечером взял у Копёнкина «Огонёк» за прошлый год. Вот! Пиши!
      Я писал, повторяя про себя: «Назло напишу без ошибок... Назло напишу без ошибок...»
      Когда прозвенел звонок, Коля сказал:
      — Проверь, Рыжиков!
      Я проверил диктант и удивлённо свистнул: всего две ошибки, и то в последней фразе!
      Я выбежал из-за парты, радостно потирая руки,
      — Значит, и у меня есть воображение? — сказал Коля.
      Я толкнул его:
      — Больше, чем нужно! Ты притворялся. «Без записки... не пустят...» Садитесь, Грачиков! Теперь я учитель. Понятно?
      Коля сел за парту, а я за стол. Потом, подражая Игорю Павловичу, я протёр воображаемые очки и, близоруко прищурясь, сказал:
      — Гм... гм.„ Кого же я вызову первым? Рыжикова? Нет, Рыжиков знает историю назубок. Итак, Грачиков!
      Коля нерешительно вышел к доске.
      — Расскажите нам, Грачиков, про Ледовое побоище. Говорят, вы большой специалист по крестоносцам.
      Коля покраснел и начал, запинаясь:
      — Они... наши... подрались... с этими... а лёд тронулся. И потом... положило начало освобождению...
      — Садитесь, Грачиков! Двойка.
      — Но я же ещё не ответил, — возразил Коля.
      Я ничего не хотел слышать.
      — Садитесь! Двойка! Воображения нет у вас! Ай-ай!.. По такому интересному предмету... Но мне известно почему!
      — Откуда тебе известно? — спросил Коля.
      И тут я разошёлся:
      — Садитесь! Не ты, а вы! Что? Съел? Ты сам мне рассказывал. Я знаю, в чём дело! Почему вас тётка в кино не пускала? А? Когда мы «Александра Невского» смотрели — раз. «Чапаева» — два. «Капитана «Старой черепахи» — три. «Глинку» — четыре. «Суворова» — пять. Мне всё известно! Ваша тётка говорит: «В кино можно гриппом заразиться!»
      Коля умоляюще зашептал:
      — Х)й, не нужно... Меня же класс засмеёт!
      Но я быстро и неумолимо продолжал:
      — Ага! Не нужно! Эх вы, Грачиков! Пионер называется! Тётку испугались! Вот почему у вас воображения нет. Мы это дело распутаем на сборе отряда! Вот! То ли дело Рыжиков! Ну-ка расскажи нам про Чапаева, Рыжиков!
      Я вытер рукавом вспотевший лоб, приподнял Стул, положил его на край стола и сказал, закатив глаза от радости:
      — Тогда Петька из пулемёта — тра-та-та!.. Тра-та-та-та!..
      Я трататакал до тех пор, пока не убил из четырёхствольного стула всех врагов до единого.
      — Вот, Грачиков, учитесь. С вашей тёткой я поговорю особо.
      Коля сидел испуганный, притихший, и у меня почему-то защемило сердце. Я ему сказал:
      — Ладно, Коля. Будем вместе ходить в кино. Я тебе дам «Вокруг света» за двадцать первый год. Идёт?
      Вдруг дверь кто-то дёрнул:
      — Откройте, Рыжиков!
      Я бросился в угол, а Коля полез под парту.
      — Игорь Павлович! — сказал он оттуда шёпотом.
      — Рыжиков, откройте сейчас же дверь!
      Я снял стул, косо висевший в дверной ручке, и уныло отошёл в сторону.
      Игорь Павлович вошёл в класс и сразу сказал:
      — И вам, Рыжиков, и вам, Грачиков, — вылезайте из-под парты! — объявляю выговор за приход в школу. Понятно?
      Я сказал:
      — Конечно, понятно. — Хотя я совсем не понял,
      почему за приход в школу наказывают так же, как за прогул.
      Коля молча складывал тетрадки в портфель. Игорь Павлович вдруг быстро вышел из класса, потом снова возвратился. Лицо у него было красное. На лбу блестели капельки пота. Наверно, он очень был зол на нас и поэтому повысил голос:
      Оденьтесь! Закутайтесь! Сегодня я побываю дома и у вас, Рыжиков, и у вас, Грачиков!.. И — марш!
      Мы с Колей быстро оделись, снова закрыли платками носы и щёки, вышли из класса и сразу же услышали, как захохотал Игорь Павлович.
      Его хохот показался нам страшным, так гулко он раздавался в пустом классе.
      Коля сказал:
      — Воображает, как придёт к нам домой и что мне за всё это будет... Эх, попадёт!
      Я догадался, что Игорь Павлович стоял за дверью и слышал все наши разговоры. Но лучше уж не представлять, как тебе попадёт...
      Мы вышли на улицу и не успели дойти до угла, как у нас заиндевели ресницы.
      Я сказал Коле:
      — Ты вообрази, что мы идём по Антарктиде. А мороз — восемьдесят градусов! Представляешь?
      Коля поёжился и радостно сказал:
      — Ты подумай! Я это очень здорово представляю!
     
     
     
      БЕЛАЯ МЫШЬ
     
      Однажды днём, когда наши соседи пенсионеры Гопшинские ушли в кино, ко мне прибежал мой приятель Генка с двумя клюшками и шайбой.
      — Давай потренируемся, — сказал он. — Такого коридора, как у вас, нигде больше нет. И линолеум точно лёд. А на дворе тает.
      — Только поосторожней, — немного подумав, согласился я, потому что мне уже не раз попадало за игру в коридоре.
      Сам я ни с кем из соседей нашей коммунальной
      квартиры не ссорился, Зато соседи ссорились из-за меня и подолгу не разговаривали друг с другом. При этом некоторые были за меня, а некоторые, в том числе и отец, против...
      Генка скользил по линолеуму как на коньках, а я надел старое зимнее пальто отца, достал из чулана чьи-то огромные валенки и встал с клюшкой в «ворота» перед дверью Гопшинских.
      — Тело твоё защищено, а лицо нет, — сказал Генка. — Вдруг я в нос тебе попаду или в глаз? Разговоров не оберёшься. Нужно маску какую-нибудь.
      — Так она уже есть! — сказал я, побежал в комнату и достал из ящика с ёлочными игрушками старую маску льва.
      — Вот и стой в воротах, как лев, — сказал Генка, крепко завязав тесёмки на моём затылке, и приготовился к броску.
      Он от самой входной двери скользил по линолеуму, финтил клюшкой и делал броски не хуже Альметова. А я отбивал шайбу клюшкой и бросался под ноги Генке, как Коноваленко.
      Потом мы носились как бешеные по коридору и боролись на полу. От стука клюшек я слегка оглох, и вышло так, что мы с Генкой одновременно ударили клюшками по ногам друг друга. Тут мы завопили в один голос от боли.
      В этот момент щёлкнул замок, и в дверях показались Гопшинские.
      Казимир Иванович и Марта Адамовна смотрели на нас, ничего не понимая и прикрыв ладонями рты.
      Я заметил, что лампочка в коридоре горит тускло-тускло из-за поднятой нами пыли.
      Генка быстро опомнился и юркнул в дверь.
      — Что вы делали? — сипло крикнул Казимир Иванович.
      Я посмотрел по сторонам и ужаснулся от того, что мы наделали с Генкой за несколько периодов игры. Один плинтус совсем оторвался от стенки и треснул. Исцарапанный клюшками и шайбой линолеум был белым от упавших со стен и потолков кусочков побелки.
      — Я уверен, что в тебе живёт дух разрушения, — сказал, чихнув, Казимир Иванович, — а духа созидания в тебе нет. Ты маленький Атилла!
      — Пусть всё остаётся, как есть! И не смей убирать! Пусть вся квартира полюбуется на дела твоих рук и ног! — добавила Марта Адамовна, пробегая к своей двери.
      Я вздохнул, ушёл в свою комнату, не вступив в пререкания с соседом, улёгся на диван, приложил к шишке на лбу электрический утюг и уныло стал ждать, когда придут с работы мой отец, и мама, и повариха тётя Лёля, и кузнец дядя Вася, и их дочка студентка Вика.
      «Да, это моя очередная, причём большая, ошибка», — подумал я. У меня была тетрадь со списком ошибок. Завести её для меня посоветовали отцу соседи.
      И всё-таки в тетрадке больше интересных ошибок, чем неинтересных. И потом, разве это ошибка, когда я прыгнул с двумя зонтиками со второго этажа и неудачно приземлился на спину прохожего? С этого самолёты начали изобретать и парашюты. Без таких ошибок нельзя. А вот бачок в уборной можно было и не разбирать. Это, конечно, самая настоящая ошибка.
      Но почему я маленький Атилла? И как узнать, когда собираешься что-нибудь делать, ошибка это будет или нет? Наверно, нужно заранее придумать ошибки. Штук пять хотя бы. И тогда будет ясно, чего не следует делать. И в квартире будет спокойно, и дома...
      Так я решил и составил на ближайшую неделю список ошибок, которые мне очень хотелось совершить и на которых можно было бы учиться.
      Отвести от газовой плиты шланг для горелки и попробовать выдувать приборы, как у химиков.
      Побрить кактус. Может, иголки будут длиннее.
      Попытаться оживить в ванной килограмм замороженной наваги.
      Или достать лягушку, посадить в морозильник, а потом оживить. Тоже в ванной.
      Поймать скворца и научить его говорить.
      «Хватит», — додумал я.
      Первым пришёл с работы отец и сразу закричал: Встать! Не притворяйся! Я тебя заставлю сделать ремонт в коридоре!.. Марш на кухню!
      Я, прихрамывая, поплёлся на кухню, где должен был стоя ждать, пока соберутся все соседи и начнут разбирать моё дело.
      Наконец и 37опшинские, и Анна Сергеевна, и дядя Вася уселись на табуретки, тётя Лёля с Викой принялись за чистку картошки, а мой отец заходил из угла в угол.
      «Придётся постоять с больной коленкой», — подумал я.
      Сначала все молчали. Потом взял слово Казимир Иванович. Он всегда был моим обвинителем.
      — Дело не в плинтусе, — сказал он, — а...
      — ...в свинтусе, — перебила его Вика.
      — Вот именно, — поддакнула Марта Адамовна.
      < — Молчать! — крикнул отец, когда я открыл рот для глубокого вздоха.
      — Я хочу сказать, — продолжал Казимир Иванович, — что человеку нужно учиться жить в коллективе! Возьмём меня. Что будет, если мы с Мартой начнём играть в коридоре в крокет? Или в городки? А?
      — Вы не ребёнок! — отрезала Анна Сергеевна, которая была за меня.
      — Мы уже несколько раз ставили вопрос о воспитании нашего жильца Мити. Лично для меня коммунальная квартира была большой школой. А вы посмотрите на линолеум! Прямо дух разрушения! — сказал Казимир Иванович.
      — Всё это ерунда по сравнению с детством. Оно у человека одно, — задрожавшим голосом сказала Анна Сергеевна.
      — Заставить его вымыть пол, и дело с концом, — предложил дядя Вася. — На ошибках учатся.
      — Принеси сюда тетрадь! — приказал мне отец. Он считал, что меня должна воспитывать вся квартира.
      Я пошёл за тетрадью, и, когда вернулся на кухню, спор из-за меня был в разгаре.
      — Да, — сказал я, — а как же мне учиться на ошибках, когда они не повторяются, а, наоборот, появляются всё новые и новые?
      — Нужно думать, перед тем как сделать какой-нибудь шаг, — сказал отец.
      — Я сегодня записал пять шагов и теперь их обдумываю, — сказал я, отдавая отцу список.
      Он зачитал его вслух и тихо удивился:
      — Может, и правда в тебе живёт дух разрушения? Ты только попробуй подойти к газу и побрить кактус!
      — И не смей кидать в ванну навагу! — сказала тётя Лёля. — Всё будет пахнуть!
      — Живодёр! Лягушку — в морозильник! — добавила Вика.
      — Ну, положим, это не живодёрство, а опыт! — неожиданно вступился за меня Казимир Иванович.
      — А скворца можно мне поучить говорить? — спросил я.
      Тут в кухню вбежала мама и стала доказывать, что некоторые ненавидят меня с первого дня рождения.
      «Начинается...» — подумал я.
      — О нет, вы ошибаетесь! — возразил Казимир Иванович. — Я только стою за искоренение в человеке духа разрушения и за воспитание духа созидания. Вы знаете, что может быть с ним дальше?
      — Что? Что? — полюбопытствовал отец.
      А мама сказала:
      — Митя, выйди из кухни, закрой дверь и займись уборкой.
      Меня всегда выгоняли из кухни перед самыми интересными разговорами.
      Я замёл в уголок кусочки штукатурки, протёр мокрой тряпкой линолеум и подумал: «А вдруг и вправду во мне живёт дух разрушения?»
      Тут мама выбежала из кухни со слезами на глазах и сказала:
      — У вас у всех нет сердца!
      — А если тебе завести тетрадь ошибок, она будет в тыщу раз толще, чем Митина! — закричала тётя Лёля на дядю Васю.
      Мой отец прошёл мимо меня, скрипнув зубами:
      — Ты поссорил меня с мамой!
      Марта Адамовна сказала всем:
      — Стыдно! Мы должны жить так же дружно, как братья Адольф и Михаил 1?отлиб.
      Она всегда приводила в пример этих двух братьев, игравших зачем-то на одном пианино и часто выступавших по радио.
      В общем, мне стало ясно, что все окончательно рассорились. Я проклинал Генку и себя.
      Ночью мне приснилось, как братья Адольф и Михаил Готлиб поругались из-за рояля и разрезали его на ровные половинки пилой, чтобы никогда больше не выступать вместе по радио.
      Мама не разговаривала с отцом уже три дня. Остальные поссорившиеся соседи не здоровались по утрам друг с другом и вели себя тихо и мрачно. А я старался не попадаться им на глаза.
      В воскресенье часа в три дня мой отец и дядя Вася ходили по коридору, курили и не говорили, как обычно, про футбол.
      Вдруг зазвенел звонок.
      Я открыл дверь и увидел Лилю, которая год назад ставила в нашей квартире мышеловки. И сейчас в её руках было четыре мышеловки.
      Год назад мы с Генкой решили тайно уйти летом в турпоход по Якутии, чтобы открыть месторождение алмазов, и начали копить продукты.
      Я сделал в чулане тайник и прятал в него кусочки сала, копчёной колбасы, хрустящие хлебцы, сахар и конфеты. И у нас в квартире неожиданно завелись мыши.
      Меня, конечно, разоблачили, а мышей вывели при помощи химии. С тех пор наша квартира была на учёте и про неё говорили на собраниях жильцов.
      > — У нас же нет больше мышей, — сказал я Лиле.
      — Всё равно. Контрольная проверка. Сам виноват, — ответила Лиля, расставила две мышеловки в чулане, две на кухне и ушла, пообещав наведаться через три дня.
      В понедельник утром я заметил* что все соседи с интересом осматривают мышеловки.
      «По-моему, — решил я,* — им хочется, чтобы пой^ малась хоть одна мышка. Это им нужно для зацепки, чтобы примириться...»
      — Странно... Пусты... Очень странно," — сказал Казимир Иванович.
      — Ведь мышки совсем не вредны, — заметила Анна Сергеевна.
      — Безобидные существа, — добавил отец, — но только не тогда, когда их много. — Он посмотрел на меня одним из самых страшных взглядов.
      На этом разговор кончился. Все притихли и снова помрачнели.
      «Непонятные люди эти взрослые, — подумал я. — То ругают меня за мышей, то жалеют, что они не ловятся... Но уж если им так хочется, я заглажу свою ошибку и проявлю дух созидания. Я им достану мышь и докажу, что умею жить в коллективе!»
      Но где можно было поймать обыкновенную мышь, я не знал и поэтому решил купить в зоомагазине белую. Настоящую белую мышь.
      В зоомагазине продавались белые мыши и крысы.
      Я купил белую мышь с чёрными глазками, с розовым носиком и с таким же розовым хвостиком. Засунул её в боковой карман и побежал домой.
      Мышь в кармане сидела смирно, и только изредка я чувствовал, как на груди у меня шевелится тёплый комочек.
      Но мышь лучше было подложить в мышеловку утром, для того чтобы все соседи сразу увидели её и разговорились.
      Невозможно же, в конце концов, не разговориться даже самым страшным врагам, если они вдруг увидят белую мышь. Мы же с Генкой бываем иногда врагами и запросто миримся из-за чего-нибудь интересного...
      Главное, не дать маме обнаружить мышь раньше времени.
      Я проколол дырочку в крышке коробки из-под печенья «Мария», положил на дно вату и налил в блюдечко молока. Потом пересадил мышь в эту длинную коробку. Она бегала по ней, как я по коридору, садилась на задние лапки, смешно умывалась и, видно, не скучала по коллективу, оставшемуся в зоомагазине.
      Я закрыл коробку крышкой и надёжно спрятал её в чулане...
      «Скорей бы утро! Посмотрим, что будет!»
      Проснулся я раньше всех, посадил мышь в старую мышеловку, которая, на моё счастье, была сделана как клетка, осторожно опустил створку, а кусочек сыра бросил внутрь. Мышке на завтрак.
      Затем я улёгся в кровать и стал ждать, что будет дальше. Только я задремал, как на кухне раздался страшный девчоночий визг.
      Я прямо в трусиках бросился на кухню.
      Оказывается, первой увидела мышь Вика. Она уже опомнилась и склонилась над мышеловкой.
      — Ой! Бе-лая! О-ой! — завопил я во весь голос, притворившись удивлённым.
      И в кухне быстро собрались заспанные соседи и обступили мышеловку.
      — Правда, белая!
      — Поразительно!
      — Она даже симпатичная!
      — Умывается! Умывается!..
      — Милая... бедненькая!
      — А мне вот непонятно, — сказала Вика, — почему её не прихлопнуло? Как это она пробралась внутрь и ещё сыр с собой прихватила?
      Я похолодел, но Вика засмеялась.
      И вот что было странно: всё получилось так, как я ожидал, а не наоборот. Все соседи весело разговорились на мышиные темы, а Казимир Иванович рассказал, какую большую роль играют мыши в науке. Он рассказал, как на белых мышах проводятся важные опыты и что если мы быстро побеждаем многие микробы и вирусы, то это только благодаря белым мышам и крысам — добрым друзьям людей.
      Тут я пожалел, что не купил крысу, а Анна Сергеевна, которая раньше не умела быстро мириться, принесла в кухню кота Мишку и сказала:
      — Вы видели когда-нибудь кота-вегетарианца? Ах, не видели? Так вот он, перед вами. Ест только молоко и овощи! Смотрите! Митя, достань мышку!
      Я достал мышь и поднёс её к самому носу Мишки. Он даже не облизнулся. Только добродушно замурлыкал.
      — Давайте, — сказал я, — сделаем ящик и посадим в него мышь. И пусть Мишка с ней играет. Ведь лев играет в клетке с собакой, и им весело.
      — Это называется симбиоз. Дружное совместное сосуществование, — сказал Казимир Иванович, первый раз за всю мою жизнь взглянув на меня не мрачно й не осуждающе.
      Мне стало жаль, что иногда из-за меня в нашей квартире прекращается симбиоз.
      В общем, разговоров было много, и все так вежливо и с интересом говорили о мышах, кошках, раках-отшельниках, прилипалах, акулах и рыбах-лоцманах, как будто извинялись друг перед другом за то, что поссорились из-за пустяков.
      Тётя Лёля, дядя Вася, моя мама и отец из-за этой мирной беседы даже не успели как следует позавтракать и убежали на работу.
      А мне до школы оставался целый час. Я спросил у Казимира Ивановича:
      — А как пишется «мышь» в мужском роде? Мыш? Без мягкого знака?
      — Наверно, — улыбнулся Казимир Иванович. — И всё-таки это необъяснимо... Откуда в нашей квартире белая мышь?
      — Мало ли на свете бывает чудес! — сказал я и покраснел. — Только нужно опять зарядить мышеловку, а то придёт Лиля, догадается, что поймалась мышь, и начнётся дезинфекция.
      — А тебе не захотелось убить эту мышь? — спросил Казимир Иванович.
      — Эх, вы, — с обидой сказал я. — Думаете, во мне только дух разрушения, а созидания нет ни капли?
      — Прости, прости, это у меня случайно вырвалось. Прости за ошибку.
      — Прощаю, — сказал я и подумал: «Странно всё-таки. Лягушку нельзя приносить в квартиру, а белую мышь можно... И очень жалко, что нельзя попробовать оживить навагу и побрить кактус».
     
     
     
      ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА
     
      Я проснулся в весёлом и радостном настроении. Это было утро дня моего рождения. Мне исполнилось двенадцать лет.
      Я лежал закрыв глаза и, волнуясь, старался угадать, что мне подарят мой отец, мама и другие ближайшие родственники.
      Отец наверняка купил новые ботинки с коньками. Я же на днях специально для намёка примерял свои старые ботинки и сказал:
      — Малы... Лучше бы так быстро росли руки, а не ноги...
      Мама тогда вспомнила, что я случайно прожёг зимнюю ушанку увеличительным стеклом, потерял варежки, и расстроилась:
      * — Если бы ты подумал, что деньги не валяются на улице, а достаются родителям с трудом, ты бы не прожигал вещи и не терял их...
      «Мама подарит ушанку и варежки...» — подумал я и ждал, когда отец подойдёт, сдёрнет с меня одеяло и растормошит, поздравляя:
      — Ты что, забыл? Сегодня же день твоего рождения!
      Обычно перед этим отец заводил пластинку «Весёлые ребята», и я был самым счастливым человеком на свете...
      Но в то утро весёлой песни что-то не было слышно.
      Я встал с кровати, подошёл к отцу и маме (они почему-то ещё спали), разбудил их и обиженно сказал:
      — Не могли уж завести будильник... в такой день...
      Отец протёр глаза:
      — Поздравляю!.. Хороший подарочек ты преподнёс нам... Спасибо.
      Я надулся, сам завёл «Весёлых ребят» и вспомнил про дневник. Роман Ильич написал в нём вчера:
      «Тов. Козлов! Петя не собирается входить в колею учёбы после каникул и думает только о том, чтобы скорей начались следующие. Обратите внимание».
      Всё же мама подошла ко мне, поцеловала меня п сказала:
      — Будь умницей. Я дарю тебе ушанку. На этот
      раз кожаную. А варежки нашлись под ванной. Вечером пригласи ребят на чай... А тебе, отец, не хватает для воспитания других дней в году?..
      «Действительно...» — подумал я, а отец тоже сказал мне:
      — Ладно. Не обижайся. Дарю тебе значок.
      — - Спасибо... — сказал я так, что отец засмеялся.
      — И коньки дарю, но только после зарплаты.
      Я обрадовался, хотя мне было грустно, что лучший, из дней целого года начался как-то не так.
      Потом мы позавтракали, и я пошёл в школу.
      На первом уроке у нас была география. Когда я вошёл в класс, до начала урока оставалось минут пять. Я пытливо всматривался в лица ребят и девчонок, как будто спрашивал: «А знаете ли вы?..» Но никто не собирался меня поздравлять, несмотря на то что пятерых человек в прошлом году я поил чаем.
      Даже мой лучший друг Митя Вишневский, взглянув на меня, сказал, как всегда: «Привет». И только.
      «Да-а... — подумал я. — Хороши друзья...» — и сел за парту рядом с Митей
      Сзади нас сидела Маша Бочарова. К ней пристал Витька Рубинштейн:
      — Дай списать задачку!
      — Отстань... — сказала Маша. — Я занята. Не знаешь, что ли? Сегодня юбилей Козлова. Я готовлюсь.
      Я приятно поёжился, но притворился, что не слышу её слов. «Всё-таки помнят обо мне. Настоящие друзья... Официально хотят поздравить... Молодцы!»
      Потом пришёл Роман Ильич.
      Но просидеть спокойно в день своего рождения все уроки очень тяжело.
      Я вертелся, вздыхал, смотрел в окно, потом предложил Мите сыграть в морской бой, только с форой
      в один линкор, но Митя под партой пожал мою руку и торжественно шепнул:
      — Поздравляю... Вот возьми... — и положил на учебник ценнейшую марку Мозамбика с двумя носорогами.
      У меня дух захватило от волнения и благодарности, что Митя поздравил меня не на переменке, а на уроке: так было интересней. Но у него были грустные глаза. Я и сам загрустил бы, подарив такую марку. Но ничего не поделаешь: день рождения друга.
      Я на радостях обнял Митю, и это заметил Роман Ильич.
      — Вишневский! Что у вас происходит?
      — Тут... в общем... сегодня... — замялся Митя.
      — Козлов! К карте! — сказал мне Роман Ильич. Я вышел и уставился в карту. — Ты что, действительно никак не войдёшь в колею? Что за обнимки на уроках?
      Я тихо, так, чтобы никто не слышал, сказал ему:
      — У меня день рождения сегодня... Вишневский марку Мозамбика подарил... с двумя носорогами!..
      Роман Ильич как-то странно посмотрел на меня и воскликнул:
      — Феноменально! Фе-но-ме-нально! — и сказал: — Покажи нам пустыню Гоби.
      Я взял указку, соображая: «А где же она находится, эта пустыня... Спасибо вам за подарочек, Роман Ильич...»
      Бывает же: вдруг ни с того ни с сего вылетают из головы местонахождения пустынь, озёр, горных хребтов и притоков рек.
      Я почему-то стал искать пустыню Гоби в Африке и, натолкнувшись на страну Мозамбик, не мог. удержаться и выпалил:
      — Вот!.. Вот!..
      — Феноменально! Садись. Отметку я тебе не ставлю, — сказал Роман Ильич.
      То, что он не поставил мне двойку, было уже неплохим подарком, и я с благодарностью улыбнулся.
      — Слово для сообщения имеет Маша Бочарова, — сказал Роман Ильич.
      Маша вышла к доске.
      — Сегодня мы отмечаем знаменательную дату: день рождения Петра Кузьмича Козлова...
      «Ну зачем же так важно?» — подумал я, опустив глаза от смущенья.
      — Ровно сто лет тому назад в Смоленской губернии, в семье гуртовщика, родился великий географ и путешественник — мальчик Петя. Он...
      Я подумал, что меня разыгрывают, и оглядел весь класс. Все внимательно слушали Машу. Я отвлёкся и пропустил мимо ушей часть сообщения.
      — В 1881 году он встретился с товарищем Пржевальским, который предложил молодому географу пойти с ним вместе в турпоход... простите, в экспедицию...
      «Что за чепуха?.. Неужели?..» Я завертелся на месте.
      — Пётр Кузьмич с радостью согласился. Экспедиция продолжалась два года. Она была хорошей школой для будущего великого путешественника. В ней он приобрёл ценные навыки и...
      «Неужели это так бывает? — подумал я. — Мы и тёзки с одинаковыми отчествами, и родились в один и тот же день!..»
      Я толкнул локтём Митю, но он с интересом слушал и отмахнулся от меня.
      Мне захотелось радостно крикнуть: «Ребята! Мы же тёзки!.. Мы в один день!» — но Роман Ильич по-
      грозил мне пальцем, когда я уже было раскрыл рот. Маша продолжала:
      — Через восемь лет Пётр Кузьмич принял участие в Центрально-Азиатской экспедиции. На обратном пути заболел её руководитель, и Козлов мужественно взял на себя руководство. Он всегда был настоящим товарищем...
      Всё же я не мог успокоиться. Ребята слушали про Козлова, а на меня, на живого Петра Кузьмича, в день моего двенадцатилетия не обращали никакого внимания. «Ну хоть бы кто-нибудь бросил в меня шарик из промокашки от радости, что в истории бывают такие совпадения... Эх!..»
      — Маша, продолжай. Я кое-что забыл в учительской... Прошу не шуметь. Рубинштейн! Думаешь, я не вижу, чем ты занимаешься? — сказал Роман Ильич и вышел из класса.
      Вдруг я подумал, что был такой композитор Антон Рубинштейн, а я про него никогда не вспомнил, смотря на нашего Витьку Рубинштейна.
      Я снова оглядел весь класс.
      «Потрясающе!.. Вот — Ковалевская... Только не Соня и не великая математичка. Вот — Федотов... Был такой великий центрфорвард. Николаев — космонавт... Полищук... фельетоны пишет. Генка Уланов... балерина великая в Большом театре. Покрышкин — великий лётчик... Тертерян — великий прыгун в длину... Ах нет, он Тер-Ованесян... Жалко... Зато есть Варфоломеева... ночь такая была в истории... Но потрясающе — сколько однофамильцев! А главное, сегодня я — Пётр Кузьмич Козлов!»
      — Ребята! — перебил я Машу, но на меня зашикали, и я стал слушать.
      — И наконец в начале нашего века Пётр Кузьмич открыл в пустыне Гоби остатки древнего города
      Хота-Хото. Экспедиция нашла больше двух тысяч древних книжек, и весь мир рукоплескал...
      Великого путешественника наградили Большой Золотой медалью Итальянского географического общества и медалью Английского географического общества. Ему присудили... — тут возвратился Роман Ильич с книгой в руках, — ему присудили премию Парижской академии. После революции Пётр Кузьмич продолжал научную работу и открыл могилы древних гуннов, а на Украине раскопал курганы...
      — Ну, Маша, насчёт курганов ты присочинила... — сказал Роман Ильич.
      — Да, да... это другой раскопал. А именем Петра Кузьмича Козлова назван ледник в горах Монгольского Алтая. Вот... и мы должны следовать его призёру и получать по географии только пять... Всё, — сказала Маша.
      Всё дружно зааплодировали, а я снова толкнул Митю:
      — Я ведь тоже Пётр Кузьмич Козлов!
      — Как? — заморгал Митя, и мне стало грустно-грустно оттого, что про меня никто не помнит.
      И я согнулся над партой, почувствовав, как у меня на глазах выступают слёзы. И подумал, что я ни разу в жизни не прозеваю больше дней рождения и моего отца, и мамы, и ближайших родственников, и моих друзей — малых и великих, — и моих одноклассников, и учителей... И пусть им никогда не будет грустно-грустно, как мне сейчас.
      Когда я, вздохнув, поднял глаза, надо мной стоял Роман Ильич. Он положил мне руку на плечо и сказал:
      — Новой темы сегодня мы не начнём. И вот почему. Сегодня мы отмечаем вторую знаменательную дату: день рождения нашего одноклассника Петра Кузьмича Козлова — тёзку и однофамильца великого путешественника. Вот он, перед вами!
      Весь наш класс одновременно ахнул и, сообразив, что это действительно так, зааплодировал, захлопал крышками парт, и я встал, совсем расклеившись уже от счастья, а кто-то попал мне в затылок шариком из промокашки, о котором я мечтал с самого начала урока.
      — Тише! Рубинштейн! Положи трубочку на стол... Я жду!.. Ребята! — сказал Роман Ильич, когда изумлённый Витька положил трубочку на стол. — С чем пришёл к своему двенадцатилетию Петя Козлов? В начале урока он сделал великое географическое открытие. Он открыл в Африке пустыню Гоби! — И я вместе со всеми захохотал. — Затем совсем недавно, в отличие от своего великого тёзки и однофамильца, нашедшего в пустыне Гоби две тысячи книг, Петя потерял библиотечную книжку «Одиссея капитана Блада»...
      — Да-а... Не очень-то нас хвалят при жизни, — шепнул мне Митя.
      Я кивнул.
      — Но, ребята, — продолжал Роман Ильич, — я хочу сказать о другом. И вы и я были с Петром Кузьмичом Козловым в двух турпоходах. В отличие от многих, он ни разу не хныкнул, когда было холодно и шёл дождь, когда хотелось пить, а Ковалевская опрокинула бидон с водой. Петя не предлагал бросать жребий, кому чистить картошку, а чистил её сам. Он отдал свою телогрейку простывшей из-за неорганизованности Тертерян, не позволив сделать этого мне, старику. И Пете было несладко... А когда Уланову показалось, что его укусила гадюка, что сделал Петя? Вы побрезговали, а он высосал из улановской пятки яд, которого не было, потому что Уланов не сумел отличить ужа от гадюки. Кроме того, Петя вовремя одёрнул Покрышкина и Федотова, сделавших попытку съесть волчьи ягоды...
      — Их Забельская одёрнула, — поправила Маша Романа Ильича так же, как он её насчёт курганов, а я подумал: «Наверно, это на радостях в дни рождения приписывают лишние заслуги и великим людям и не великим, вроде меня...»
      — Да, да... простите. Скоро звонок, и я хочу сказать, что, несмотря на отдельные ошибки в учёбе, наш Петя Козлов в день своего рождения и вообще может быть назван Великим Товарищем! Будем брать с него пример. Поздравляю! — Роман Ильич пожал мне руку и преподнёс книгу «Русский географ и путешественник П. К. Козлов».
      Все снова захлопали крышками парт, зазвенел звонок. Роман Ильич сказал, разведя руками:
      -- Не-ве-роятный факт! — и вышел из класса.
      Все меня обступили, стали расспрашивать, не родственник ли я путешественника, а многие вспомнили про своих великих и знаменитых однофамильцев. Федотов, который всегда всем завидовал, сказал мне:
      — Везёт тебе. Про футболистов небось в календарях не пишут.
      Д Варфоломеева пожалела, что нам нельзя поменяться фамилиями. Она очень любила меняться.
      Я подошёл к тихой-тихой девочке Лине Пруть (она уже решала задачки по алгебре для девятого класса) и сказал:
      — Ты хоть и Пруть, а на самом деле Софья Ковалевская и великая алгебраичка.
      Лина улыбнулась и тихо сказала:
      — У меня через три дня день рождения...
      Вот тогда я залез на парту и предложил:
      — Давайте вывесим список с нашими днями рождения и всегда будем друг друга поздравлять и дарить в складчину подарки! Традицией это называется. А то что?..
      Все согласились.. Это действительно было интересно. Только Кожинов предложил сделать в списке графу, чтобы именинник записывал в неё, какой подарок он хотел бы получить.
      — Это неинтересно, — решили мы.
      Я сел за парту, раскрыл подаренную книгу, и мне стало как-то неудобно перед своим великим тёзкой из-за того, что я раньше ничего о нём не знал. Но я же и про себя не знал, что являюсь Великим Товарищем...
      Митя Вишневский грустно спросил у меня:
      — А Вишневский был какой-нибудь великий?
      — Вишневский?.. — Я задумался. — Как же! Мазь такая есть. Вишневского.
      — Правда? — не поверил Митя.
      — Клянусь! Это Великая Мазь. От неё все болячки сразу пропадают, — сказал я Мите. — И не грусти. Может быть... я точно не обещаю... я подарю тебе твою марку Мозамбика на день рождения...
      Тут зазвенел звонок, а Белобоков всё ещё наскакивал на Рубинштейна и приставал:
      — Ну давай поспорим, что было сразу два композитора Рубинштейна! Давай! Слабо?.. Антон и Николай! Эх, ты!.. Однофамилец называется!