DjVu

      Мой учитель
     
      Когда я был маленьким, отца я видел довольно редко. Он уходил на работу рано утром, а приходил, когда мы с сестрёнкой, набегавшись за день, уже видели десятый сон. И даже в выходной день, когда, казалось бы, папа должен был с нами идти в кино и покупать мороженое, он, позавтракав, уходил к себе в комнату и садился там за стол. Через щёлку дверей наблюдая за ним, мы с сестрёнкой с нетерпением онгидали того момента, когда он начнёт разговаривать сам с собой. Он сидел за столом — здоровый, широкоплечий,— что-то писал и вдруг, отрываясь от бумаг, произносил вслух:
      — А я что-то позабыл, В каком же это томе? Ах да, вспомнил. Сейчас мы это найдём, и будет всё прелестно...
      И снова склонялся над бумагами.
      Иногда он размахивал руками, отрицательно тряс головой и подманивал к себе кого-то указательным пальцем.
      Мы за дверью осторожно хихикали.
      Мне однажды пришло в голову, что папа уходит в кабинет сходить с ума, и я, испуганный, побежал за мамой. Я заставил её подойти к щёлке. Она, улыбаясь, смотрела, как папа махал руками, а потом отвела нас в сторону.
      — Дети,— сказала она,— я попрошу вас к двери больше не подходить. Папа работает, а вы ему можете помешать, ну... порвать ниточку мыслей. Понимаете?
      Тут я подумал, что мама говорит неправду. Во-первых, у папы на столе никакого станка нет, на котором он мог бы работать, а во-вторых, я никогда не видел, чтобы папа из своей головы тянул какую-то ниточку.
      Расспрашивать маму я больше не стал, а пошел к соседу по квартире — дедушке Федосеичу. Худенький, бородатый и лысый, с большой шишкой на затылке, которую он поче-му-то называл математической, дедушка Федосеич меня очень любил. Взрослые про него говорили, что он старый революционер, а сейчас на пенсии.
      Дедушка всегда брал меня к себе на колени и спрашивал, легонько щёлкая по носу:
      — Ну, кем ты хочешь быть, пострелёнок?
      — Продавцом! — отвечал я, раскладывая его бороду на две части.
      — Продавцом? — удивлялся Федосеич и сладко жмурился не то сам по себе, не то от прикосновения моих рук.— А ты с кем-нибудь советовался? Нет, брат, это ты что-то тут не то придумал!
      Федосеич меня отговаривал, но у меня всё было решено окончательно и бесповоротно. Я уже много раз себе пред-
      ставлял, как в белом колпаке и переднике я прохожу по кондитерскому отделу «Гастронома» и ем любые конфеты, какие только захочу. И ещё я могу эти конфеты приносить своим детям.
      — Всё-таки, я считаю, тебе надо другую профессию подыскать,— убеждал меня Федосеич.— Вот неплохо быть учителем. А? Как ты смотришь?
      И Федосеич, как мне казалось, с уд'овольствием потирал свою математическую шишку. Но я робко молчал, потому что мне не очень хотелось иметь такое украшение на голове.
      Когда я поделился с дедушкой тем, что мой папа разговаривает сам с собой, он усмехнулся:
      — Разх'оваривает? Ну и пусть на здоровье! Он учёбой увлекается. А может быть, фразу какую исправляет. А вот ты хочешь попробовать писать?
      Дедушка достал из стола карандаш, листок бумаги:
      — А ну-ка, садись!
      Я взял карандаш в кулак и нарисовал на листке забор.
      — О, великолепный почерк! — обрадовался вдруг мой учитель-пенсионер и, надев на нос очки, прочитал: — Эне бене раба, кунтер сунтер жаба. Правильно?
      — Правильно! — ответил я и страшно удивился тому, что простой забор — это, оказывается, не забор, а наша счи-талочка.
      Теперь я сразу решил свои успехи в чистописании использовать с толком. Я побежал к себе в комнату и стал писать заявление в детский сад.
      Детский сад — это моя мечта. Туда уже ходили мои товарищи и ели там морковные котлеты, а я дома такие вещи не едал. Но, оказывается, поступить в детский сад было не так-то легко. Мама сказала, что ей надо основательно похлопотать. И я решил ей помогать — становился лицом к стенке и бил в неё ладошами — хлопотал.
      Вскоре мама сказала, что всё уже улалсено и теперь только осталось написать заявление. И вот тут-то я понял, что лсдать маму не стоит. Я нашёл красный карандаш, оторвал кусок газеты и пошёл в свой уголок. Там я помахал руками, поговорил сам с собой, как папа, а затем начертил на гасете дом с трубой и дымом, витиеватую дорожку и себя, идущего по дорожке в детский сад.
      Наутро я отправился в детский сад, который находился в нашем дворе, и дал директору прочесть моё заявление.
      Так меня приняли в младшую группу.
      Вечером дедушка Федосеич похлопал меня по плечу и ухмыльнулся:
      — Молодчага, парень! Видал я твоё произведение, видал. Очень остроумное!..
      С этого дня я, сидя над любым куском газеты или чистой бумаги, пытался «писать» обо всём. И как мы в детском саду играли в мяч, и как мы ходили на улицу, и как у моего приятеля Игоря на щеке вздулся флюс.
      Когда мои рисованные рассказы попали к Федосеичу, он прочитал их внимательно, псправил ошибку (вместо одной вакорючки поставил две), а затем сказал:
      — Что же ты, пострелёнок, молчал? Говорил, продавцом буду, а сам куда метишь, а? — И он весело рассмеялся.— Только, чур, договоримся: когда вырастешь большой,— обо мне первый рассказ, ладно?
      ...Я сдержал своё слово.
      Когда я учился в четвёртом классе, дедушка умер у меня на глазах от разрыва сердца, и я, потрясённый, написал об этом. В рассказе, помнится, я предлагал, чтобы все люди вместе построили такому чудесному человеку, как дедушка, большой-большой памятник. И обязательно бы оживили дедушку. Он был очень и очень хороший человек!
     
     
      Лодочный мотор
     
      В воскресные дни мальчишкой-первоклассником я очень любил гулять со своив! дядей по Москве. Дядя Сима работал в каком-то статистическом управлении и частенько говорил, что ему по ночам снятся цифры. Он был невысохсим, полным, с толстой шеей и бритой головой. Я замечал, что у дяди Симы; левое ухо было маленькое, а правое побольше, но ему об этом не говорил. А это, вероятно, произошло оттого, что он всё время дёргал себя за правое ухо.
      Зимой ли это было или весной, мы выходили из дому часов в одиннадцать и первым делом направлялись в маленькое кафе. Здесь дядя брал для меня пирожное и чай, а сам выпивал бутылку пива.
      — Ну как, увеличил баланс? — спрашивал он меня, когда я, оканчивая завтрак, пытался ложечкой подцепить со дна стакана нерастаявший сахар,— А теперь куда пойдём? За Можай или ближе?
      Довольный, отдуваясь, я хлопал себя по животу и тут нее отвечал:
      — Давай за Можай!
      Дядя вытирал платком мой нос и, напевая марш — я вёл на губах партию барабана,— выходил из кафе.
      Шагали мы с ним, куда ноги приведут. Шли на Пушкинскую площадь, где в огромных окнах редакции газеты «Известия» красовались любопытные фотографии. Отправлялись в Сокольники на собачью выставку, где однажды видели самую настоящую охоту. Там в деревянную нору была посалгена лиса, а на неё натравливали фокстерьера. Заглядывали мы также в окна какого-то завода, за которыми бухал паровой молот, рассматривали в витринах комиссионных магазинов фарфоровые сервизы с портретами каких-то графов, курительные трубки и парусные корабли из слоновой кости с сигнальными фонарями на мачтах.
      А однажды в тёплый майский денёк мы поехали на Коптевский рынок. Народу здесь было полно. В одном ряду продавались автомобили. Они были всех видов: приземистые и узкие, чёрные и оранжевые, с откидным тентом и без тента, с разбитыми фарами и хромированными буферами. Тут же можно было купить и покрышку, и камеру, и бидон для бензина, и аккумулятор — короче говоря, весь автомобиль в разобранном виде.
      Над другим рядом раздавался оглушительный рёв: там продавались мотоциклы. И вдруг среди мотоциклов мы увидели лодочный мотор. Он был похож на вертящийся табурет, который ставят к роялю. Прокопчённый и замасленный, он лежал на газетке, и ржавые его лопасти врезались в землю. Продавала его какая-то женщина. Дядя поставил мотор на подвернувшийся кирпич и начал осматривать.
      — Работает? — спросил он.
      — За милую душу тарахтит,— отозвалась женщина.
      — Сколько весит?
      — Да кто его знает... Муж говорил, килограммов двадцать.
      — А как его попробовать?
      — Накинь верёвочку вот на этот кружок и дёрни за неё! — И женщина сама обмотала шнурком магнето.
      В бензиновом баке плескалось горючее. Дядя дёрнул за верёвочку, и тут же мотор взревел. Нас заволокло белёсым дымом, оглушило треском и осыпало пылью, которая взмыла от вертящихся лопастей. Дядя, державший вютор, завибрировал всем телом.
      — Как его остановить?! — прокричал он, еле-еле сохраняя вертикальное положение.
      — Да тут какую-то кнопку надоть нажать! — забегала женщина.— Эх, как его раскрутило!
      — Товарищи! — крикнул дядя мотоциклистам.— Остановите!
      Наконец с помощью какого-то человека в кожаных штанах спасительная кнопка была найдена, и мотор, чихнув два раза, будто недовольный, заглох.
      — Кто же его без воды пробует? — укоризненно покачал головой наш спаситель.— Здак его и запороть недолго.— И он пошёл дальше, перекинув через плечо, как солдатскую скатку, мотоциклетную покрьш1ку.
      — Ну и штучка, хороша! — сказал дядя и обернулся ко мне.— Покупаем, а? Поедем на дачу, рыбку будем ловить, в поход отправимся!..
      — Конечно, покупаем! — ответил я, потому что сразу себе представил путешествие на лодке по бурным волнам, разные штормы и громы и открытие неизведанных островов. С дядей, я знал, не пропадёшь.
      Домой мотор мы везли на такси, и дядя и я запачкали маслом себе брюки. А потом на дядю, когда он взял покупку на плечо, потёк из бака бензин. Но это, конечно, была не беда, если не считать того, что дядя дома боялся закурить.
      Мы соорудили над ванной деревянный помост — это я принёс из сарая доски — и привернули к нему, как мясорубку, специальными винтами мотор. Потом стали напускать в вакну воду. Вскоре «озеро» было готово. Я позвал всех соседей и тётю Машу, дядину жену.
      Дядя начал запуск. Дёрнул за шнурок раз — мотор не завёлся. Дёрнул два — только фыркнул. Дёрнул ещё — не помогло.
      Тётя Маша похлопала дядю по лбу и ушла в комнату.
      — Дай-ка теперь я! — сказал токарь Павел Артемьевич и так рванул за верёвку, что всё сооружение с досками и мотором упало в ванну.
      Через минуту всё оп5ггь было восстановлено.
      — А что, если горячей воды в ванну налить? — вдруг предложил токарь.— Ей-богу, заведётся!
      — Идея! — согласился дядя.
      Когда кипяток заполнил ванну, дядя плюнул себе в ладонь.
      — Расходись! — решительно сказал он.— Пан или пропал!
      И тут свершилось чудо. Мотор завёлся! Вода бешено забурлила и бросилась через край ванны. Горячие брызги полетели в нас. Этого никто не ожидал.
      Мы выскочили в коридор. Из ванной повалил чёрный дым, на паркет хлынула вода с облаком молочного пара, и в коридор ворвался оглушительный треск.
      — Маша! — радостно закричал дядя, стоя на пятках.— Смотри, работает!
      Тётя на секунду приоткрыла дверь своей комнаты.
      — Ты совсем тронулся! Тут ведь пожар будет!
      Но такое обстоятельство дядю не очень огорчило. Его подбадривала наша поддержка. Я кричал и хлопал в ладоши. Токарь говорил:
      — Покупка законная! Теперь в самый раз её обмыть!..
      После этого вечера, помнится мне, дяде ни разу не удалось запустить мотор в холодной ванне. Тётка над ним смеялась:
      — А кто же тебе реку будет подогревать?
      Дядя стал приглашать к себе по воскресеньям разных мастеров, и поэтому на время наши прогулки прекратились. Но всё равно я к нему приходил в выходные дни. Мастера собирали и разбирали мотор, меняли состав смеси бензина с маслом, регулировали магнето, дёргали за верёвку бесчисленное количество раз — и всё было впустую!
      Из тёткиных разговоров получалось, что из-за мотора дядя совсем забросил работу и семья уже начала влачить жалкое существоваиие. Оказывается, дядя — эгоист и не хочет уюта. Он любит грязь и бенэиновую вонь и стал водиться с какими-то типами, которые его обдуривают. У других мужья — солидные люди, а дядя, оказывается, теряет ува-
      жение всех знакомых: ходит весь в пятнах на шляпе и ка пальто.
      Но я с такими разговорами тёти Маши никак не мог согласиться. Наоборот, дядю за последнее время я куда больше полюбил. У него в доме появились разные гаечные ключи и плоскогубцы, ок ходил по дому в промасленных и лоснящихся, как колса, штанах, а руки он мыл уже не мылом, а керосином и вытирал их какой-то рваной тряпкой. Я готов был пойти к нему в сыновья, и, если бы не моя собака Стёпка, которую не любила тётя Маша, но с которой я не мог расстаться, я давно бы ушёл к нему.
      Но вот однажды в воскресенье, когда я пришёл к дяде, тётя Маша, открывая мне дверь, радостно сказала:
      — Слава богу, отыгрался твой дядька! Забросил свою игрушку! И ты иди-ка лучше домой.
      В полутёмном коридоре я заметил в углу сиротливо стоявший лодочный мотор. Лопасти и бак с него были сняты. Видно, кто-то пытался его опять разбирать, да потом раздумал.
      А вскоре в Москве началась жара. Папа и мама уехали в санаторий на Волгу, а меня отправили к тёте Маше на дачу.
      Наш домик с толевой крышей и кособоким крыльцом стоял в трёх километрах от Икшинского водохранилища.
      С утра до вечера я вертелся на лодочной пристани. Смотрел ка рыбаков, которые привозили с того берега вёдра живой рыбы, помогал рыболовам устанавливать на лодках подъёмники и, главное, нырял с мальчишками без счёта прямо с пристани в канал.
      Тётя Маша мне сказала: «Ты смотри не утони, а то я отвечать за тебя буду» — и, получив ответ: «Честное слово, не утону», моими речными делами больше не интересовалась. И это было кстати.
      Тут у меня на берегу завёлся друг Толяй, сын заведую-
      щего лодочной станцией, худощавый, загорелый мальчишка с выбитым передним зубом. Ему было лет двенадцать, и делали мы с ним что хотели: прицеплялись за движущиеся баржи, варили уху из рыбёшки, позаимствованной у рыбаков, «топили» девчонок.
      Как-то раз дядя привёз на дачу мотор. Я знал, что он его уже трижды относил на рынок и предлагал в комиссионный магазин, но его почему-то никто не брал.
      Наутро, положив (потихоньку от тёти Маши!) на правое плечо подушку, а на неё мотор, дядя отправился со мной па водохранилище. По дороге он несколько раз останавливался, опускал мотор на землю и подолгу осматривал его. Я предлагал свою помощь, но дядя, сказав, что он лёгкий, дал мне нести только верёвочку. Пот с дяди тёк ручьями, но он весело мне подмигивал и говорил:
      — Любишь кататься — люби и саночки возить! Сегодня мы его обязательно запустим. Поедем отсюда к чёрту на кулички, вылезем на берег и будем бегать, как Робинзон и Пятница. Хочешь? Я даже хлеба в карман захватил. А знаешь, я ещё мальчишкой мечтал о таком моторе. Особенно хотелось мне рулить...
      Ну как дядя угадывал мои желания! Мне тоже думалось: вот сядем сейчас в лодку, запустим мотор, а потом я — за руль! Повороты буду делать, зигзаги и к какому берегу захочу, к такому пристану.
      Взяв на лодочной станции однопарную шлюпку, мы укрепили на ней мотор, и я выгреб на середину разлива. Дёргали мы с дядей за верёвку часа полтора. Мотор даже не чихнул. Наконец дядя снял рубашку и лёг на дно лодки.
      — Чёрт с ним! — сказал он.— Всё равно приятно, что у нас мотор. Суши вёсла!
      Мимо нас проплыл белоснежный пароход. Какой-то пассажир помахал нам соломенной шляпой: дескать, хорошо на моторке!
      Вода в заливах, окаймленных дремучим лесом, была словно чёрная тушь. На красных пузатых бакенах сидели чайки и удивлённо поглядывали на автоматически зажигающиеся лампочки. А справа и слева от водохранилища, похожего на огромное озеро, лежали зелёные луга, перелески и снова луга. Едали, на возвышенностях, стояли речные мая1ш, словно трёхногие марсиане с глобусными головками.
      Потом я опять взялся за вёсла, и мы подъехали к берегу. Он был пустынный. Мы развели костёр и на тоненьких прутшсах поджарили свой хлеб. В лесу я нашёл землянику, собрал полную пригоршню и сказал дяде:
      — Закрой глаза, открой рот!
      Он жевал землянику и не открывал глаз до тех пор, пока не проглотил её всю.
      В этот день мы объездили два залива, причаливали к затопленным деревьям и забирались на их макушки.
      Домой дядя снова тащил три километра на подушке свой мотор и приговаривал:
      — Нет, а здорово мы с тобой отдохнули, а?
      У калитки нас встретила тётя Маша.
      — Опять за старое, Серафим? — сказала она.— Меня не слушаешь, так хоть бы людей постыдился. На кого похож: брюки подвернул, босой, шея в саже... Смотреть даже противно! А ведь ты начальник отдела...
      И тётя почему-то стукнула меня по спине.
      Вскоре тётя Маша уехала на целый день в Москву, а я на даче остался один. Я пригласил к себе в гости Толяя — он приехал на велосипеде — и показал ему мотор.
      — Не работает? — спросил он.
      — Нет.
      — Чепуха! — заявил Толяй.— У меня заработает.
      Он, оказывается, уже однажды возился у себя на лодочной станции с таким мотором.
      Мы привязали мотор к велосипедному багажнику и повезли на водохранилище.
      Толяй жил неподалёку от лодочной станции. Он принёс бутылку чистого авиационного бензина, и мы установили мотор на лёгкую шлюпку.
      Я отгрёб подальше от берега, и Толяй дёрнул за верёвку. Мотор так рванул вперёд, что мы чуть-чуть не выпали из лодки! Под носом зашумела вода.
      — Хватай за руль! — закричал я и кинулся к Толяю.
      В этот момент тонкая, а может быть и подгнившая, доска
      на корме, к которой был прикреплён мотор, разломилась, и наш мотор бухнулся в воду.
      — Ты что сделал?! — закричал я и схватил Толяя за воротник.— Прыгай за ним!
      — Отпусти,— сказал Толяй.— А то банок заработаешь...
      Что же делать? Здесь глубина — семь метров!
      Проплыл быстроходный катер, большая волна отнесла
      нас в сторону, и через минуту мы уже не могли точно сами себе указать, в каком месте были погребены три лошадиные силы.
      Ехать на велосипеде с водохранилища Толяю было легко. Но мне тяжело: душа у меня разрывалась от горя. Дядька, я чувствовал, меня, пожалуй, убьёт за такую потерю. Да и от тётки влетит. Хоть она и была против мотора, но всё-таки это вещь и денег стоит. Провались пропадом вся эта дача и всё это водохранилище! И надо же было сегодня туда поехать! Да и от мамы попадёт: она ведь должна будет заплатить деньги за мотор...
      На даче за столом сидели уже приехавшие из города дядя Сима, тётя Маша и с ними какой-то человек в галстуке и в очках.
      — А-а... племяшек, купался? — сказал дядя.— Вот познакомься, инженер Соломон Моисеевич, самый что ни на есть конструктор этих лодочных моторов. Готовь наш аппа-
      рат. Он его живо наладит. И сегодня же мы отправляемся в ночной поход.
      Тётя Маша опять постучала рукой себя по лбу и принялась разливать чай.
      — А чего его готовить?..— сказал я.— Он уже... готов.
      — Что же, ты его уже отнёс на канал? — поинтересовался дядя.
      — Да.
      — И где ты его оставил?
      — На дне,— ответил я в открытую.— Мы стали запускать, а он... он потонул.
      — Утонул? — обрадованно спросила тётя и, подскочив ко мне, поцеловала меня.— Вот умник! Вот спасибо! Честное слово, утонул?
      А дядя ни слова мне не сказал. Он задумчиво подпёр кулаком подбородок и стал смотреть в окно, за которым искрилась полоска водохранилища и виднелся высокий серебряный маяк, похожий на марсианина.
     
     
      Находка
     
      Витя шёл по бульвару удивительными зигзагами... Не обращая внимания на прохожих, он устраивал... взрывы. Подойдёт к одной куче листьев и по ней ногой — трах! Подойдёт к другой и снова — трах! А листья, как из пушки,— вверх! И долго летают в воздухе.
      Витя — белобрысый мальчик с бледненьким лицом и синими большими глазами. На нём кепка козырьком на затылок, через плечо на верёвотае висит портфель, от которого пахнет скипидаром. Для того чтобы портфель выглядел новым, Витя чистит его ваксой.
      Мальчику хочется есть. Сегодня мама дала ему на завтрак пятнадцать копеек, но Витя потратил деньги не по на-
      значению. Он купил себе бумажные пистоны и забавлялся ими во время школьных перемен. Пистоны оглушительно стреляли, когда по ним били каблуком, и все ребята завидовали Вите.
      Но вот Витя погнал по бульвару какой-то упругий газетный комок, который выскочил из кучи. Витя бил по нему и с разбегу, и с места, и «через ножку». Наконец, подогнав комок к выходу с бульвара — здесь уже проходила трамвайная линия,— Витя положил его на блестящий рельс и топнул по нему ногой.
      Вдруг перевязанный верёвочкой комок развернулся, и Витя увидел под ногами... деньги. Это были пятирублёвки, лежавшие на рельсах, словно синий веер.
      — Клад! — прошептал Витя и, моментально схватив деньги, прижал их к груди и что есть силы понёсся домой.
      Ему всё время казалось, что за ним кто-то бежит.
      «Фу! Даже не верится! — подумал Витя, взлетев к себе на третий этаж.— Вот бывает же: шёл, шёл и нашёл».
      Он быстро сосчитал пятирублёвки. Их было ровно двенадцать, новеньких, хрустящих.
      «Обалдеть можно! Шестьдесят рублей!»
      У Вити вдруг отчаянно заколотилось сердце и что-то сжалось в животе. Ему было и радостно и страшно. Нет, этого никогда не может быть, чтобы на улице просто так деньги лежали. Их, наверное, кто-нибудь специально положил — проверить людскую честность. Но всё-таки кто же будет бросать специально такие деньги на землю? Видно, они кем-то потеряны! И значит, их можно тратить!
      Дома Витя незаметно от мамы спрятал в тёмный чуланчик деньги. Там лежали старые галоши, газеты, утюги, пузырьки из-под лекарств, и туда редко кто заглядывал.
      За столом он сидел молча, уткнувшись в тарелку. Запах картофельного супа приятно щекотал ноздри, но зачем есть суп, когда можно пойти в магазин и взять двадцать пирожных, даже тридцать?! А что, если правда хсупить тридцать пирожных, угостить маму, всех соседей и самому наесться на целый год?
      А ещё можно накрыть во дворе стол и поставить на него всяких яблок и печений, а потом позвать всех ребят. «Что за праздник у вас?» — будут спрашивать прохожие. А ребята хором ответят: «Это Витя Горчаков угощает! Он добрый». Но, конечно, всё это глупости. Яблоки и пирожные съешь, а назавтра всё равно опять их захочется. Надо что-нибудь из вещей купить, чтобы надолго хватило. Но что? Ботинки? Шапку? Пальто?
      Витя почувствовал, что голова у него пошла кругом. Ему так спокойно жилось, а теперь прямо места себе не найдёшь. Маме деньги показать — начнёт спрашивать, откуда взял, и ещё, пожалуй, отнимет. Надо, скажет, найти хозяина... А где его найдёшь? Ребятам показать—позавидуют или скажут: «Давай тратить на всех»... А жалко их без толку тратить...
      После обеда Витя решил пойти на улицу, чтобы прикинуть, на что можно потратить деньги с толком. Шагать по проспекту с деньгами было очень приятно. Первым делом он выпил стакан газированной воды за четыре копейки и разменял первую бумажку. Потом он зашёл в рыбный магазин и съел пирожок с вязигой и бутерброд с красной икрой. Вязига от обыкновенного риса отличалась лишь тем, что пахла рыбой. И Витя понял, что потратил деньги без толку. А может быть, и с толком, потому что в следующий раз он ншсогда не купит такой пирожок.
      Есть больше не хотелось, и тогда Витя поехал в мебельный магазин. То, что он задумал, было просто невероятно. Он решил купить шкаф, погрузить его на такси и привезти домой. Мама ахнет: «Откуда это?» Но возвратить истраченные Витей деньги она уже не сможет: купленный товар обратно не принимается.
      Но в мебельном магазине была толкучка: привезли кровати-раскладушки, и Вите расхотелось покупать шкаф. Он решил поехать в зоопарк.
      В центре парка на маленьких ослах и пони по кругу катались ребятишки. Витя сначала прокатился на осле, потом на пони, а в другом месте зоопарка залез на верблюда. По бокам верблюда висели две корзиночки, и справа от Вити вдруг очутилась какая-то девочка. У неё были длинный нос и светлые волосы, а на макушке висел голубой бант, который развязался. К Витиному верблюду за хвост был привязан другой верблюд, и, когда караван под предводительством старика с кожаной сумкой и билетиками, как у кондуктора, тронулся, девочка схватила Вйтю за руку. Витя хотел отдёрнуть руку и сказать: «Чего хватаешься?» — но, увидев, что девочка побледнела, успокоил её:
      — Это ещё ничего, а других вот тошнит.
      Караван медленно двигался по аллеям. Справа и слева в высоких клетках рычали тигры, выли шакалы и летали попугаи. А в огромном котловане с каменным барьером по серым скалам ходил белый медведь.
      Свою спутницу по каравану Витя потерял в толпе в ту же минуту, когда девочка вылезла из корзинки на деревянный помост. Потом он её увидел с мамой около газетного киоска. Но подойти к ней не решился. И стало Вите почему-то грустно. Нет, надо было бы взять с собой кого-нибудь из знакомых мальчишек.
      Побродив ещё немного по аллеям и съев три эскимо, Витя отправился домой.
      И хотя мама всегда говорит, что деньги летят очень быстро, при подсчёте оказалось, что за целый день был истрачен всего-навсего рубль.
      В чуланчике Витя начал заворачивать в чистую газету своё богатство и вдруг обнаружил в старом бумажном комке записку. Как он раньше не обратил на неё внимания?!
      «Дорогая мамочка! Поздравляю тебя с днём рождения. Целую. Алёша».
      Витя вздохнул. Вот не было печали — хозяин нашёлся! Шёл, наверное, к маме и потерял.
      Витя вдруг представил себе незнакомую «мамочку». Она почему-то походила на Пелагею Павловну, жившую под Витиной квартирой. Маленькая, морщинистая старушка в чёрном платке. У неё был только один зуб, впереди. Витина мама в праздники всегда угощает Пелагею Павловну пирогами. Старушка тоже имела где-то взрослого сына, но, в каком городе он жил, Витя не знал.
      Вечером, когда Витя лёг спать, в животе у него что-то урчало. Наверное, переел мороженого. Вите захотелось сразу уснуть, а он стал считать слонов... Раз слон... два слона. Но вдруг Вите показалось, что вместо слонов он считает свои деньги. Да, да, у него в руках деньги, как синий веер. И даже больше — он стоит в магазине и покупает велосипед и два пирожка. А затем к нему подходит верблюд и по-человечьи говорит: «Ага, попался! Теперь я скажу старушке!» И Пелагея Павловна хочет укусить Витю своим единственным зубом.
      Витя проснулся в шесть часов утра. «Что же делать? — думал он.— Ну хорошо, положим, я деньги как-нибудь верну хозяину. Но ведь это благородный поступок! А кто о нём узнает? Может быть, сходить с этими деньгами в «Пионерскую правду»? Главный редактор, конечно, сразу распорядится, чтобы Витю сфотографировали и написали о нём такую заметку: «Вчера ученик 4-го класса «Б» Витя Горчаков нашёл крупную сумму. Не истратив ни копейки, Витя решил вернуть деньги пострадавшему. Пионер просит пострадавшего зайти по адресу: 4-й Колобовский, дом № 27, квартира № 8. С часу дня до шести вечера. На снимке: Витя Горчаков с деньгами».
      Но этот план Витя отклонил сразу. Ну, положим, что
      редактор напечатает такую заметку. Её все прочтут, и тогда любой человек сможет прибежать в редакцию и сказать: «Отдайте! Это я потерял!» А как его проверишь? Но, конечно, для этой проверки можно будет отвести специальный кабинет, и Витя будет сидеть за большим столом. Теперь пускай кто хочет идёт. А он каждого будет спрашивать: «А как вас зовут?» Вот тут-то он их и поймает! Но нет, наверное, ншсто не придёт за чужими деньгами.
      В общем, после долгих размышлений Витя решил, что, как бы он ни хотел вернуть хозяину деньги, вернуть он их едва ли сможет: не найдёшь человека. И следовательно, эти шестьдесят рублей он может тратить с лёгкой душой.
      С этого дня у Вити началась весёлая неделя. Он почти каждый день ходил в кино. Покупал себе шоколадные конфеты, пирожные, приобрёл в спортивном магазине ручной силомер, купил на подставке рыбий скелет. В магазине ДОСААФа, увидев старый, ржавый телеграфный аппарат, тоже его купил. Зачем ему были нужны силомер, рыбий скелет, телеграфный аппарат, он и сам не знал, но всё-таки обладать такими вещами было очень приятно. Витя спрятал их в чуланчике и иногда сжимал в кулаке силомер и рассматривал устройство рыбьей головы, А телеграфный аппарат он разобрал и превратил в кучу интересных деталей.
      На последний гривенник Витя купил себе «уйди-уйди» — смешную пищалку с резиновым чёртиком на конце.
      Деньги пролетели быстро, незаметно, и теперь без них Вите было как-то легче: не надо ходить по магазинам, не надо бояться, что про деньги узнает мама и будет ругать Витю за утайку.
      А в субботу папа принёс с завода зарплату — пятьдесят рублей за полмесяца. Они взяли с мамой в руки карандаши и стали распределять деньги на питание, на оплату квартиры, телефона, газа, на трамвайные расходы, на папиросы папе, на парикмахерскую.
      Папа был серьёзен. Он сокращал то «папиросную» статью, то «киношную».
      — М-да! — говорил он.— Тут надо бы выкроить что-нибудь Витюшке или на ботинки, или на зимнюю шапку, а то замёрзнет скоро паренёк.
      — Ну давай выкраивать,— отвечала мама.
      И они снова писали на бумажке цифры.
      Перед ужином папа торжественно сообщил, что зимняя шапка уже «выкроена» и надо завтра же пойти за ней в магазин. А иначе деньги можно распустить по мелочам, и тогда будущий помощншс — Витя — простудится, останется «без головы».
      — А пальто, брат, мы тебе ещё через месяц соорудим. Вот я на сверхурочную работу останусь,— улыбнулся папа.
      — Ладно, я подожду,— сказал Витя и подумал, что если бы он не истратил те шестьдесят рублей, то пальто можно было бы купить хоть сегодня. Но постойте, на каком основании он мог на эти деньги покупать пальто? Он что, заработал их? Нет! Это были чужие деньги! И может быть, незнакомый Алёша вот так же, как и папа, сидел и «выкраивал» на обеды, на одежду для своей матери. А Витька взял и махнул их в два счёта! Не понёс в милицию, не настаивал на розыске хозяина, а потихоньку, как жадный человек, проел их, потратил. Ведь, честное слово, можно было в милицию отнести! И может быть, нашёлся бы этот самый Алёша. Вот бы обрадовался! Полмесяца не зря работал!..
      У отца было усталое лицо. В тонких, упругих пальцах с въевшейся в них металлической пылью карандаш еле заметно дрожал. У отца всегда пальцы чуть-чуть дрожали, когда он приходил с работы,— это Витя заметил давно. Но сегодня ему особенно больно было это видеть. Ему почему-то казалось, что и у неизвестного для него Алёши были такие же руки.
     
     
      Красные яблоки
     
      Валерка и Севка сидели на подоконнике и закатывались от смеха. Под ними, на противоположной стороне улицы, происходило прямо цирковое представление.
      По тротуару шагали люди, и вдруг, дойдя до белого, будто лакированного, асфальта, они становились похожими на годовалых детей — начинали балансировать руками и мелко-мелко семенить ногами. И вдруг,., хлоп один! Хлоп второй! Хлоп третий!
      Это было очень смешно смотреть, как прохожие падали на лёд, а потом на четвереньках выбирались на более надёжное место.
      А вокруг них валялись и батоны хлеба, и бутылки с молоком, и консервные банки, выпавшие из авосек.
      К упавшим прохожим тут же подбегали незнакомые граждане. Они помогали им встать на ноги и отряхнуться. И это тоже было очень смешно, потому что один дяденька помог какой-то тёте встать, а потом сам поскользнулся и снова сбил её с ног.
      — А давай так,— вдруг предложил Валерка,— будем загадывать: если кто упадёт, значит, ты проиграл, а не упадёт — выиграл!
      — Давай,— согласился Севка и сказал: — Ну, а как ты думаешь, во-он та старушка в платочке брякнется?
      — Брякнется,— усмехнулся Валерка.
      — А я говорю: нет. Ну, посмотрим, чья возьмёт! — ответил Севка.
      И ребята буквально впились глазами в маленькую старушку, подходившую к злополучному месту.
      Старушка остановилась перед широкой наледью. Она понимала, что ещё шаг — и ей несдобровать. Но обходить наледь было далеко.
      Вчера в водопроводном колодце сорвало вентиль, и вода
      долго била из-под чугунной крышки, лежащей на асфальте. Неисправность вскоре устранили, но на улице, сияя на солнце, застыло хрустальное озерцо.
      Старушка с минуту стояла, беспомощно оглядываясь по сторонам, а потом подошла к маленькому заборчику, тянувшемуся вдоль тротуара, и, держась за него руками, перешла опасное место.
      — Э-э, хитрая старушенция попалась! — сказал Валерка.— Один — ноль в твою пользу. А теперь во-он видишь, толстый дяденька с портфелем бежит. Вот посмотришь — сейчас поцелуется!
      — А я говорю, не поцелуется! — засмеялся Севка.
      Но «выиграл» Валерка.
      Толстый дядька, видимо, торопился на автобусную остановку и с размаху влетел на лёд. Здесь он всплеснул руками, потом высоко вскинул левую ногу и, широко взмахнув портфелем, хлопнулся об лёд. Но он тут же вскочил на ноги, подобрал шапку и, потирая ушибленный бок, побежал дальше.
      — Молодец! Вот это физкультурник! Один — оДин, ничья! — сказал Валерка.— А теперь видишь вон ту, в красной шапочке? Упддёт или не упадёт?
      — Хо, а это не твоя ли мамаша?
      — Моя мама?! — встрепенулся Валерка.
      — Да! — Севка вгляделся в подходившую ко льду женщину, но через секунду уже уверенно сказал: — Нет, не твоя. Твоя повыше!
      И вдруг женщина упала. Она взмахнула руками и, разбросав вокруг себя по снегу красные яблоки, завалилась на бок. Упала и больше не встала. Вокруг неё тотчас же собралась толпа.
      Валерка и Севка увидели, как какой-то человек выскочил из толпы и подбежал к будке телефона-автомата. Потом эту женщину занесли в парадное.
      Валерке почему-то очень захотелось увидеть её лицо, но он так и не смог — загораживали прохожие. Но вот приехала «скорая помощь», и женщину увезли.
      Валерка был уверен, что эта женщина не его мама, и всё-таки не совсем. У неё ведь тоже была такая же походка, как и у мамы, и пальто такое же. И главное, вот сейчас, в обеденный перерыв, мама должна была прийти с фабрики и накормить Валерку, а её нет!
      — Ну давай ещё загадаем... Во-он на ту девчонку. Проедется ли она носом или нет? — как ни в чём не бывало сказал Севка и уткнулся в окно.
      — А у тебя голова, честное слово, трухой набита! — вдруг сердито сказал Валерка.
      — А ты чего это разъярился?
      — Ничего! Думай, что говоришь!
      — Я и думаю! А не хочешь играть — я пошёл! — И Севка, обиженный, ушёл.
      «Ну куда же мама задевалась? — думал Валерка и почувствовал, что ему становится страшно.— Она зто была или не она? И почему я не выскочил на улицу?»
      И вдруг в коридоре раздался звонок. Валерка подбежал к двери и распахнул её.
      На пороге стояла мама — румяная с морозца, улыбающаяся!
      Валерка бросился к ней и суетливо стал помогать снимать пальто, чего раньше никогда не делал.
     
     
      Янтарный мундштук
     
      Родителей дома не было. Папа ещё утром ушёл на работу, а мама совсем недавно. Она ушла в библиотеку и пробудет там, наверно, долго.
      Пока мама одевалась в передней, Серёжа делал вид, что
      усиленно занимается уроками. Он то морщил лоб, то поднимал глаза к потолку и что-то бормотал про себя, то вдруг, хлопнув рукой по лбу, облегчённо вздыхал и усердно скрипел пером.
      Но только захлопнулась наружная дверь, Серёжа бросил ручку и потянулся.
      Наконец-то ушла. Дома никого. Делай что хочешь!
      Но Серёжа знает, что именно он будет делать. Он полезет в папин шкаф. Ух, сколько там интересных вещей! Но только почему папа не даёт посмотреть, например, на пишущую машинку? Ведь она не поломается. А зато как здорово выходит: ударишь пальцем по клавише, а там буква выскакивает. И звонок есть! Как валшс сильно отойдёт в сторону, так он дзинь! — нельзя дальше! И Серёжа двигает его обратно. А однажды валик застрял. Ну и пришлось же тогда помучиться! Без футляра машинку в шкаф не положишь, а футляр не надевается: валик мешает.
      У Серёжи пот выступил на лбу. И нажать посильнее на валик страшно — вдруг что-нибудь там согнётся! А тут ещё телефон зазвонил.
      — Серёжа, чем ты занимаешься? — спросил папа.
      — Уроки делаю,— хотел было бодро сказать Серёжа, да вышло, видно, как-то неубедительно, потому что папа снова спросил:
      — А почему у тебя голос дрожит?
      Но всё-таки валик на место встал.
      И ничего хитрого там не было: просто нужно было на одну кнопку нажать.
      А ещё у папы в шкафу спрятаны цветные карандаши и краски. Краски лучше карандашей. Они лежат в деревянной лакированной коробочке. Когда открываешь крышку, из коробки на двухэтажных полочках поднимаются все краски. Серёжа уже не раз слюнявил палец и тёр им по краскам. Палец делался или синим, или красным и смешными узор-
      чиками отпечатывался на бумаге. Эти краски подарят Серёже, когда ему исполнится тринадцать лет.
      Вот радость — три года ждать! Как будто сейчас рисовать не хочется.
      Вообще папа только обещает. А чтоб сразу подарить — жалеет. Говорит, поломаешь.
      А что Серёжа — маленький, что ли? Вот не поломался же бритвенный прибор, когда на него посмотрели? Не поломался. А приборчик совсем новенький и весь блестит как зеркало. Даже смотреться можно. Лицо какое-то чудное становится — длинное и тонкое, как у лошади. И машинка для точки бритв тоже Серёжина будет. Она жужжит, когда её крутишь.
      Ещё папа обещал, что через десять лет подарит мундштук. Он, наверно, думает, что Серёжа курить будет. Только он ошибается.
      Серёже не нравится этот горький дым. От него чихать хочется и голова болит.
      Мундштук достался папе от дедушки. Серёжин дедушка был кавалеристом. В русско-японскую войну он однажды с командиром своего эскадрона выехал на разведку. По дороге они наткнулись на японцев. Их было больше, и они тоже были на конях.
      Размахивая саблями и стреляя на ходу, они погнались за русскими разведчиками.
      Под командиром эскадрона убило лошадь. Она с размаху упала на землю и придавила командиру ногу. Японцы приближались, но дедушка не растерялся. Он помог командиру выбраться из-под убитой лошади, посадил к себе на лошадь, за спину, и рванул поводья.
      Вечером на привале к костру, где сидел дедушка, подошёл командир. Он обнял дедушку, поцеловал его и сказал:
      — Вот, возьми на память вдой мундштук. За смелость дарю.
      с тех пор дедушка берёг этот мундштук, потом своему сыну, то есть Серёжиному папе, подарил. И тоже велел беречь. И совсем не обязательно из него курить. Он может и просто так лежать. Но зато у кого он будет храниться, тот всегда должен быть смелым.
      Ведь не зря папа про мундштук говорил, что он ему очень дорог. А посмотреть — так чего ж тут дорогого! Был бы из золота, тогда дело другое. А то из камня, из янтаря, но всё же очень красивый, а если посмотреть на свет — такой жёлтый-жёлтый.
      У толстого конца его, куда папироса вставляется, вырезаны чудные животные — не то олени, не то быки — и какая-то женщина с рыбьим хвостом, а около тоненького конца — серебряное колечко. На колечке какие-то закорючки нарисованы, а может, что и написано.
      Только одна закорючка на букву «Ж» похожа, а другие, как ни читай, всё равно не разберёшь.
      Л всё же, наверно, приятно из него курить!
      Папа вставляет в него папиросу только после обеда и когда гости приходят. Остальное время мундштук лежит в чёрненьком футлярчике в шкафу и ещё под замком. Вот как берегут его!
      У папы два ордена, он с фашистами воевал. И он как-то рассказывал, что даже на войне берёг драгоценный мундштук, боялся, чтобы он как-нибудь не выпал из кармана.
      Серёжа вертит в руках мундштук. Смотрит через него в окно. Красивый какой! И во рту приятно подержать, как барбариску. Барбариска с дырочкой, и мундштук с дырочкой. Только он чересчур табаком пахнет, и даже на языке горечь.
      Серёжа сплёвывает на пол.
      Что случилось? Серёжа не верит своим глазам. Как это произошло? Он взял мундштук в рот. Во рту стало горько.
      Серёжа сплюнул, и... мундштук лежит на полу. Он лежит, освещённый солнцем, такой красивый, но уже короткий!
      Кончика нет? Да вот он, кончик!
      Серёжа тупо смотрит на мундштук, приставляет к нему кончик. Тот легко входит в серебряное колечко, но там уже не держится.
      Что делать? Может быть, самому починить можно, как тогда машинку починил? Склеить его, что ли? Клея нет. Да простой клей, наверно, всё равно янтарь не возьмёт. Тут нужно особенным, а где его взять? И ведь только секунду назад всё так было хорошо. Зачем он полез в шкаф? А папа тоже хорош: раз прячет ключ от шкафа, так надо прятать, чтоб его никто не нашёл. А то положил под бумагу на письменном столе...
      Что делать? Позвонить папе на работу? Маме рассказать? Ох и влетит!
      Но Серёже уже не страшно, что ему попадёт. Он готов даже к тому, что его убьют. Но ему жалко до слёз янтарный мундштук.
      Он вспомнил, как берёг его папа, как прочищал его ваткой, как в спирту обмывал. А ещё жалко, что в двадцать лет у него уже не будет такого подарка. Мундштук дедушка передал папе, папа в боях с ним бывал, и он не разбивался, а теперь?
      «Папочка, милый, что делать? Я больше не буду лазить к тебе в шкаф!»
      Дрожащими пальцами Серёжа складывает мундштук с отбитым кончиком в чёрненький футлярчик и запирает шкаф.
      Солнечного апрельского дня для него больше не существовало. Он плохо обедал и всё время молчал. Мама тоже ни о чём не расспрашивала. Но Серёже казалось, что она уже всё знает о разбитом мундштуке и ждёт, пока он сам расскажет. А он не может рассказывать. Не может! И что
      тут говорить, если он папу расстроит? А может, лучше рассказать обо всём? Надо быть смелым, как дедушка. Вот сейчас подойти к маме и сказать: «Делайте со мной что хотите — мундштук разбил я». Пойти или не пойти?
      Серёжа до вечера не находил себе места. Ребята звали играть в футбол, но он не пошёл.
      А когда за окном зажглись фонари, он лёг в постель. Болела голова.
      Мама положила ему на голову холодный компресс, но Серёжа снял мокрую тряпку.
      Пусть болргг, так и надо...
      Проснулся он ночью.
      Мама ходила вокруг стола и, потрфая пальцами виски, взволнованно шептала:
      — Не брала я мундштука, не трогала. Пойми же, кому из нас вдруг понадобился этот мундштук? Серёже? Серёжа в шкаф не полезет. Я за него ручаюсь. А если бы он заглянул туда, то сказал бы.
      Нарочно поворачиваясь к стенке, Серёжа ещё раз на секунду приоткрыл глаза.
      Папа сидел за столом и держал в руках разбитый мундштук.
      — Да я ни на кого не сержусь,— грустно говорил он,— мундштук ведь у меня ещё на фронте разбился. Его осколком задело. В каком-то, уж не помню, городе я отдал его в мастерскую. Там на склеенное место вот это серебряное колечко положили. Только не понимаю, когда он успел опять расклерггься? Видимо, я как-нибудь неосторожно положил.
      Тёплые схёзы медленно покатились у Серёжи по щекам. Он тяжело вздохнул и тихонько всхлипнул.
      А мама сказала папе:
      — Тише! — И, приложив палец к губам, кивнула на Серёжу: — Не разбудить бы...
     
     
      Про Вову Тарелкина
     
      Жил-был в одной школе Вова Тарелкин. В общем, это был неплохой мальчишка, однако и не совсем хорошрш. Дело в том, что Вова страшно любил ругаться. И ругался он через каждое слово. Такие слова, как «псих ненормальный», «ду-рошлёп», «индюк», летали вокруг Вовы, как осы, и очень больно жалили его друзей. А на днях к Вовиному языку прицепилось новое словечко: «чёрт». Бабушка не раз говорила: «И что ты, Вовка, болтаешь! Знай: ведь мягкое слово кость ломает, твёрдое — гнев возбуждает!» Но Вова на эти уговоры не обращал никакого внимания.
      И вот однажды вечером бабушка постелила внуку постель и велела сейчас же ложиться. А Вова сказал раздражённо:
      — А ну её к чёрту, эту кровать! Всё спать, спать, а когда же телевизор смотреть?
      — Всему своё время,— ответила бабушка.— А вот будешь чёрта помршать, он возьмёт к тебе и явится. Хлопот тогда не оберёшься!
      Но, забравшись в кровать, Вова только расхохотался.
      — Эх ты, бабка, бабка... Темнота! — сказал он.— Вспомнила про чертей, а они сейчас отменены. Это ведь всё пережитки капитализма!
      Но только он произнёс слово «чёрт», вдруг слышит за спршой дребезжащий голосок:
      — Здрасте! А кто меня звал?
      Вова обернулся и ахнул: перед ним стоял самый настоящий чёрт — маленькрш, чёрный, будто в саже, с крысиным хвостиком и стоячими ушами, как у немецкой овчарки. Глаза у него были юркие и хитрые, а на голове — лысинка.
      — 3-здравствуйте,— заикаясь, вежливо сказал Вова и протёр глаза.
      — А вы зря, молодой человек, глаза трёте,— сказал уди-
      вительный гость,— я теперь от вас нрпсуда не денусь. Я знаете чем питаюсь? Мне ни хлеба, ни сарделек не требуется, а надо только, чтобы моё имя поминали...
      — А что же я с вами буду делать? — растерянно спросил Вова.
      — А что вам угодно!
      «Как бы от него отделаться?» — подумал Вова и спросил:
      — Ну, а во двор вы сейчас можете со мной пойти?
      — Пожалуйста! Хоть во двор, хоть в коридор!..
      — Вот это хорошо! — обрадовался Вова.— Ну и устрою же я там потеху! Пошли!
      — Спасибо за доверие! — сказал чёрт и, вскарабкавшись, как обезьяна, по Бовиной ноге, забрался под пиджак.
      Дело было в воскресенье, и ребят во дворе было много. Они играли в футбол.
      — Эй, вы! — закричал Вова с крыльца.— Идргге все сюда! Я вам сейчас чёрта лысого покажу!
      — Чего? — удивился Мишка Чугунов, пробегая мимо Вовы с мячом.— Я те покажу чёрта лысого! — и с ходу шлёпнул Вовку по затылку.
      Вова потёр макушку, а чёрт захихикал:
      — Хе-хе!" Скушал затрещинку? Хорошие у тебя друзья! А хочешь, я тебя со всеми чертями познакомлю?
      «Куда бы его деть? — подумал Вова о новом знакомом и быстро-быстро пошёл со двора.— Вот навязался на мою голову! Кажется, жил себе тихо, а тут нате вам — чёрт! — И вдруг Вова решил: — А пойду-ка я в кино! Там в темноте кому-нибудь подсуну этого чертяку — и до свиданья!»
      В кинотеатре «Вулкан» шёл фильм «Встреча с дьяволом», и чёрт, увидев рекламу, закричал:
      — Уй, вот красота! Своих ребят увижу! Давай бери быстрее билет!
      Вова чршно стал в очередь, но перед самым окошком кассы нетерпеливый чёрт вдруг высунул из-под пиджака свою
      лохматую руку и попытался вырвать у какого-то мальчика билеты.
      — Держите его! — закричал мальчик и схватил Вову за шиворот.
      А чёрт почувствовал, что их дело плохо, и укусил мальчика за палец.
      — Ой! — закричал мальчик.— Ты ещё кусаешься?
      — Нет, это не я! — сказал Вова.
      — Вы будете брать билеты или нет? Мы на сеанс опаздываем! — заволновались ребята, стоявшие в очереди.— Гоните его вон!
      К Вове подошёл милиционер.
      — Ты как себя ведёшь? — строго сказал он.— Ты что, не читал постановление горсовета о поведении подростков на улице?
      — Читал, читал! — подсказал из-за пазухи чёрт.— С ним лучше не связывайся.
      — Не читал! — назло чёрту сказал Вова.
      — А раз не чрггал,— сказал милиционер,— пойди домой, изучи этот документ, а потом уж пррпсоди,— и выгнал Вову на улицу.
      «А что, если его в урну выбросрггь?» — решил Вова и, подойдя к урне, схватил чёрта за ножку и вытянул его на свет.
      Чёрт упал на дно урны, и вдруг из урны фонтаном забили пустые спичечные коробки, папиросные окурки, мятая бумага. Вова бросился бежать по улице, но его остановили прохожие и велели подобрать за собой мусор.
      Делать было нечего. Вова опять вернулся к урне, и тут чёрт опять к нему забрался под пиджак!
      — Да что ты, Вовочка, на меня сердишься! — заюлил чёрт.— Ей-богу, я не виноват! Просто тут люди несознательные — ив кино и на улице! Ну, куда мы ещё пойдём веселиться?
      «Пойду в Дом пионеров и сдам его в антрфелигиозный уголок,— подумал Вова и обрадовался: — Вот это правильно! Лучшего места не найдёшь!»
      Но в Доме пионеров шёл концерт, и туда пускали только по пригласительным билетам. А у Вовы его не было.
      — Не бойся, со мной не пропадёшь! Я сам хочу концертик посмотреть! — вдруг шепнул чёрт.— Я тебя могу через свой вход провести.
      — А Kaic? — удивился Вова.
      — Мы можем пробраться через печную трубу. Это мой служебный вход.
      — Ну, это очень сложно! — вздохнул Вова.— А потом, мы ведь измажемся, как черти!
      — Спасибо за угощение! — облизнулся чёрт.— Как будто мармеладку съел! А если измажемся, так мне не привыкать, а тебя я своим хвостом обмету. Ну, полезем?
      «Как бы там Маринку не встретить! — подумал Вова об одной своей голубоглазой однокласснице.— А может быть, она сейчас дома?» И сказал:
      — Полезем!
      По пожарной лестнице они взобрались на крышу, залезли в трубу и через пять минут выскочили из старинного камина в фойе.
      В это время начался антракт, и пионеры в белых рубашках стали заполнять фойе. Они с недоумением окружили чумазого Вову. У него была сажа и на руках и на носу, а от пиджака она прямо отлетала хлопьями.
      — Ой, Вовка, что с тобой? — вдруг подскочила к Вове Маринка.— Ты что, из печки вылез?
      — Ага,— ответил Вова.— Это чёрт меня туда занёс. Занёс, и всё.
      — Да ты скажи толком!
      — А я и говорю толком! — обиделся Вова.— Чёрт попутал...
      — Да ты что, с ума сошёл — в таком виде являться сюда! — сказала Маринка и принялась отряхивать Вову.
      Вокруг них поднялась пыль столбом. Маринка закашлялась.
      А чёрт захрпсикал:
      — Вот потеха! Вот представление! Как в аду!
      — Его отсюда надо вывести! — вдруг закричали окружавшие Вову ребята.
      — Ну вы поймргге, честное слово, чёрт попутал...— начал оправдываться Вова.— Он у меня тут, под пиджаком, сидит. Честное слово! Вот он! — И Вова распахнул пиджак.
      Но чёрт в одну секунду забрался в боковой карман и застегнул его на пуговицу.
      Ребята с удивлением заглянули под пиджак, но никого там не нашли и тут же выставили Вову из Дома пионеров.
      «Ну что делать? Что делать? — думал Вова.— Вот несчастный день!»
      — Слушай,— предложил чёрт,— я вижу, у тебя плохое настроение. Давай сейчас заберёмся в какую-нибудь котельную и ну начнём шуровать! А? Там жарко! Дым столбом! Красотища!
      — Никуда я больше с тобой не пойду! — сказал Вова.— И не приставай!
      Вова вышел в скверик, сел на скамейку и горько задумался.
      И вдруг Вова услышал за пазухой храп с присвистом.
      Чёрт, свернувшись комочком, уже спал.
      Вова толкнул его в бок:
      — Ты что, спишь?
      — А почему бы мне не спать? Я сегодня здорово повеселился! — открыл чёрт глаза.— А потом, ты меня сегодня хорошо накормил. Ну, а после обеда что всегда полагается? Мёртвый час. Вот и спокойной ночи! — И чёрт снова захрапел.
      «Он спит себе, а я тут мучаюсь!» — подумал Вова и вздохнул...
      Когда чёрт проснулся за пазухой, то начал щипать Вову и говорить, что он голоден и что ему надо хоть одно ругательное словечко! Но Вова молчал.
      Тогда чёрт ударил Вову кулаком в ребро и выскочил из-под пиджака. Но не тут-то было. Вова схватил его за хвост, подбежал к мусорному ящику, бросил в него чёрта и с силой захлопнул крышку и ещё накинул замочный язык на ушко. Затем кинулся бежать домой. А чёрт закричал:
      — Давай назад! Давай назад!
      Тут Вова... проснулся в поту.
      И услышал, что за окном урчит мусороуборочная машина и дворник Фёдор Иванович командует шофёру:
      — Давай ещё назад! Стоп! Сейчас будем нагружать!
     
     
      Тяп-ляп
     
      Боря Светляков прочёл в «Пионерскрп? ступеньках»: «Сделай одну-две вещи, полезные для дома» — и решил сколотить табуретку.
      Табуретка у него получилась быстро. Но с неё сначала папа свалился, а потом бабушка. Свалилась и заохала:
      — Ох, тут и костей не соберёшь!
      Тогда Борька поправил у табуретки подкосившиеся ножки, поставил её в угол и написал на бумаге, как в музее: «Не садиться».
      А когда к нему пришли ребята из класса, он спрятал эту бумажку, показал всем табуретку и похвалился:
      — Во! Моя! Это значит, что я уже поднялся на одну ступеньку!
      Он осторожно сел на своё «изобретение» и стал незаметно себя ногами поддерживать.
      А ребята ему сказали:
      — А ты ноги от пола оторви! Оторви ноги! Боря на сантиметр приподнял свои ноги, и вдруг табуретка рассыпалась на части!
      И все увидели, как Борька действительно поднимался. Только не на «пионерскую ступеньку», а с пола!
     
     
      Записка
     
      Федю Зайцева с позором выгнали с урока. И мало того, что выгнали,— Клавдия Сергеевна ещё написала записку отцу: «Уважаемый товарищ Зайцев, прошу обратить внимание на поведение вашего сына. За последнее время Федя очень разболтался: на уроках подсказывает, много разговаривает со своей соседкой, а сегодня пытался кукарекать из-под парты».
      — Покажешь эту записку папе,— сказала Клавдия Сергеевна,— и пускай он на ней распишется. Понял?
      — Понял,— угрюмо ответил Федя и стал собирать книжки. «Ох и вредная у нас учительница!» — подумал он.
      По кто его дёрнул кукарекать? Сидел бы себе спокойно, и от отца бы не влетело. А теперь пойди покажись ему со страшной запиской! Отец такой выговор закатргг — не обрадуешься. И во всём виновата Софка. Это она всё подбршала: «А ну-ка, Федя, кукарекни! Все мальчишки должны быть смелыми». Ну, Федя и показал себя. Софка-то осталась в классе, а он... ох и жизнь пошла!
      Вообще эта Софка была какая-то странная девчонка. Федя сидел на задней парте один, а Софка взяла переложила к нему свой портфель и заявила: «Мне отсюда лучше на доску смотреть. Я дальнозоркая. Теперь будем вместе».
      Федя хотел было взбунтоваться, но, увидев, что у Софки на руке настоящие часы, смирился. С часами хорошо си-
      деть, можно в любое время узнать, сколько минут остаётся до конца урока.
      Ну и с тех пор у них и пошло: что ни урок — то сплошные разговоры с Софкой и сплошные замечания от учителей.
      Отец у Феди работал мастером на заводе. Человек он был строгий, молчаливый. А если скажет слово — как топором отрубргг. Всё будет по-отцовскому. Например, запретил он Феде два дня выходить на улицу за то, что Федя сказал бабушке, что она разбирается в пионерских делах, как свинья в апельсинах,— и Федя сидел дома как миленькрш. Или вот другой случай. Федя взял и на своём велосипеде стал выделывать разные фокусы: управлять ногами, ездить задом наперёд — и врезался в дерево. На колесе образовалась «восьмёрка», руль был свёрнут, а рама поцарапана. Отец посмотрел на велосипед и сказал: «Хватит! Раз не умеешь беречь вещь, не будешь кататься целый месяц». И всё было, как сказал: Федя не катался ровно тридцать один день.
      А какое наказание отец теперь выдумает — неизвестно.
      Да, впрочем, не так было страшно для Феди наказание, как мысль о том, что отец опять разволнуется и у него будет болеть сердце. Ему врачи давно запретили волноваться, и дома, например, мама всегда создаёт для него покой. И Федя отца бережёт: не топает ногами в комнате, не поёт, а Вовку-соседа бьёт только на улице. А сегодня он не удержался — сорвался.
      Федя бродил по улице после школы и долго раздумывал, идти ли домой или не идти. Может быть, сесть на какой-нибудь поезд и уехать на целинные земли? Или вот неплохо было бы, если бы его легонько сбил автобус. Ударил бы крылом не сильно, и Федя пролежал бы дома дней десять, и всё бы забылось: и его кукареканье и записка. А к нему могла бы приходрггь Софа с конфетами и печеньем, каким она всегда его угощала на уроках.
      Но когда уже начало смеркаться, Федя решил, что лучше всё-таки не сталкиваться с автобусом, и пошёл к своему переулку.
      Дома мамы не было, и Федя, съев холодный обед — это его пускай девчонки разогревают, а он не хозяйка? — уселся за телевизор. Но мысли о записке не давали ему покоя. Показать ли её папе или не показать? А вдруг отец разволнуется и с ним опять плохо будет?
      «Ну, Софка, погоди — я тебе тоже что-нибудь подстрою!»
      А что, если пойти и отлупить Софку? Раз с ним произошло такое несчастье, пускай она тоже поплачет.
      Сказано — сделано. Федя быстро оделся. Девочка жила через переулок. Он поднялся к ней на второй зтазк и позвонил.
      — Федя, это ты? — сказала Софина мама, маленькая черноволосая женщина, открывая дверь.— А Софы нет дома. Что ей передать?
      — Скажите, что я приходил... по делам.
      — А может быть, ты её в комнате подождёшь, если что-нибудь важное...
      — Нет, спасибо,— ответил Федя, а сам решил, что дождётся Софку у парадного.
      Он вышел на улицу и вдруг увидел, что навстречу идёт Софка. Она шла, размахивая чёрной папкой с нотами, и гнала, как мячик, перед собой консервную банку.
      — Софка, стой! — Федя схватил её за рукав и наступил на банку ногой.— Ты что меня подговаривала, чтобы я кукарекал?
      — Ничего. Отдай банку!
      — Банку... А вот как я тебе дам сейчас, тогда будешь знать!
      — Ха, подумаешь, какой храбрец нашёлся: на девчонках силу пробовать! Да мало ли что я тебе скажу! Вот бросься с десятого этажа — ты бросишься, да?
      — с десятого не прыгну, а со второго могу.
      — Ну вот прыгни!
      — Ты мне зубы не заговаривай! Нашла дурачка! Я пойду прыгать, а ты — домой?
      И Федя что есть силы дёрнул её за рукав. Потом он хотел стукнуть Софку по голове, размахнулся, но тут она вывернулась, и Федя, стоявший одной ногой на банке, чуть-чуть не шлёпнулся на землю. Девочка понеслась к дому. Федя растерялся, а когда сообразил, что надо догонять её, Софка уже была у своей двери.
      М-да-а... теперь дела совсем плохи. Теперь Софка со зла разболтает, что он получил записку, а её мама возьмёт да и позвонит Фединой маме — и тогда каюк!
      Федя побежал к себе домой в надежде, что его мама не пришла с работы и он сможет выключить телефон. Но когда он подошёл к своей двери, он почувствовал, что на их лестничной площадке пахнет чем-то жареным.
      Мама хлопотала на кухне. Увидев Федю, она его поцеловала, потрепала волосы и весело спросила:
      — Ну, как дела?
      — Ничего,— нарочито бодрым голосом ответил Федя, а про себя добавил: «Ничего хорошего!»
      С горя он пошёл в чуланчик и принялся проявлять свои снимки. Вчера было воскресенье, и Федя снимал папу и маму на фоне стоявшей в переулке чужой «Победы».
      Но в чуланчике также не повезло, Федя засветил три плёнки и облил себя проявителем. На белой рубашке появились коричневые пятна. Федя опять разозлился на Софку. Это она была во всём виновата! Но тут пришёл контролёр из газовой конторы и попросил маму расписаться в своей книжке.
      — Федя, у тебя есть карандаш? — спросила мама.
      — Есть! — крикнул Федя из чулана.— Возьми в моём портфеле!
      Мама расписалась. Но как только контролёр ушёл, она немедленно позвала сына в комнату.
      — Что это значит? — спросила она. В руках у неё была записка от Клавдии Сергеевны.
      Вот чёрт дёрнул Федю сказать, что у него есть карандаш в портфеле!
      — Да так...— сказал Федя.— Нам всем такие написали.
      Мама прочла записку один раз, потом второй и вдруг
      тихо сказала:
      — И ты считаешь, что это — ничего особенного?
      — Ну, мама, ведь сама-то учительница не ругает меня, а просто сообщает о моём поведении. Так что ж тут такого!..
      — Это безобразие, Фёдор! — повысила мама голос.— Ну, погоди, придёт папа...
      — Мама,— тихо сказал Федя,— я тебя очень прошу — не говори папе.
      — А ты почему себя так ведёшь? Почему?
      У Феди тряслись коленки — докукарекался!
      Мама ещё долго кричала, а потом хлопнула дверью — ЗШ1ла на кухню.
      И вскоре пришёл отец. Федя слышал, как он, моя руки на кухне, разговаривал с мамой. Но она о записке пока не говорила. «Наверно, скажет после обеда, чтобы аппетита не портить»,— подумал Федя. Он принялся за уроки. Но, конечно, ни одна задачка ему не шла в голову. Он всё время ловил обрывки разговоров отца с матерью. Однако мать ни слова о записке.
      И вдруг раздался телефонный звонок. Папа подошёл к аппарату.
      — Да, это я,— сказал он.— А что такое. Софа? Я тебя слушаю.
      Федя быстро-быстро побежал в переднюю и хотел улизнуть на улицу, но здесь его задержала мама.
      — Куда пошёл? Сиди дома! — строго сказала она.
      — Не может быть! — продолжал свой разговор папа с Софой.— И его выгнали?!
      Расплата приближалась. И как Федя эту Софку ещё раньше не пристукнул?! Отец, закончив разговор, положил трубку и хмуро посмотрел на Федю:
      — Где записка?
      Федя принёс свой «камень».
      Отец прочитал записку, вынул из верхнего кармана пиджака тонко очинённый карандаш и быстро расписался на ней. Потом он медленно погладил себя рукой по груди.
      — Ну что? — тихо спросил он.— Взгреть?
      — Как хочешь,— ответил Федя, отводя взгляд в сторону.
      — Ты сегодня приходил к Софе?
      — Приходил.
      — И вы действительно договорились о том, что с завтрашнего дня будете хорошо себя вести? Был такой разговор?
      Федя хотел сказать «был!», но потом, решив быть до конца честным, сказал:
      — Нет, папа... Но завтра будет!
     
     
      «Счастливая» ручка
     
      Утром перед школой Саша Чубиков бродил по дому сам не свой. Он хорошо подготовился к контрольной работе, но вот ручка, та самая ручка, которой он всегда писал, пропала и, хоть караул кричи, никак не находилась.
      Саша перевернул вверх дном всю комнату. Ему помогали в поисках и бабушка, и мама, и Стаська — младший брат, но всё было безрезультатно.
      — Ясно, я сегодня засыплюсь! — жалобно говорил Саша, для чего-то заглядывая в банку с огурцами.— И это ты, Стаська, виноват будешь. Кто тебя просил моей ручкой крокодилов рисовать?
      — А я знал, что она заколдованная? — хмуро отвечал Стасик.— Надо было раньше сказать.
      — Не заколдованная, а счастливая! — поправил Саша.— Такую все ребята хотели бы иметь. Не успеваешь её вытащить, как она уже сама без ошибочки контрольную пишет и задачки решает.
      Стасик наморщил лоб, видно собираясь о чём-то сообщить, но, передумав, только пошевелил губами.
      Конечно, это он во всём был виноват! Вчера вечером прибежал к нему рыжий Петька из Сашиного класса и чуть ли не на коленях стал просить Сашину ручку. Ты-де, Стаська, отдай, а я тебе за это белую мышь принесу! Только ты один меня можешь спасти, а то мне сейчас хоть с моста в речку! Или в петлю! Но только ты Сашке и никому ни слова не говори об этом! Ну будь любезен, пожалуйста, позволь...
      И Стасик пожалел Петю...
      Когда Саша вышел на улицу, настроение у него улучшилось. По-летнему жарко светило солнце, почки на липах уже раскрылись, и, казалось, на сквер легло зеленоватое облачко. На всех перекрёстках милиционеры, словно сговорившись, давали зелёный свет.
      И в школе Саша писал легко и уверенно, словно шёл по зелёной улице. Только над словом «цыплёнок» пришлось подумать. Как писать: «цы» или «ци»?
      Саша взглянул на Петьку, который сидел впереди, и заметил, что тот почему-то загораживает плечом свою работу.
      А после того как учительница прочла слово «цыплёнок», Петька стал вести себя совсем странно. Он то краснел, то бледнел, то тряс под партой какой-то предмет.
      И чем ближе диктант подходил к концу, тем больше Петька волновался.
      Во время проверки диктанта на Сашину парту упала записка: «SOS! Как пишется курицьш сын?»
      Саша подмигнул Петьке: дескать, не могу, учительница смотрит, и вдруг увидел у приятеля свою любимую ручку.
      «Ах, вот он что прятал! — подумал Саша.— Ну, Стаська, погоди, заработаешь на орехи!»
      Саша рассердился так, что готов был сейчас же вырвать у Петьки свою ручку. Но, проверив работу и не найдя в ней ни одной ошибки, он отдал её учительнице, снова сел за парту и на тетрадном листе крупными буквами, так, чтобы прочёл Петя, написал: «Дарю свою ручку! Спроси у неё!»
      И легонько толкнул приятеля в спину: дескать, обернись!
     
     
      Ответственный редактор
     
      Сразу после ужина Боря развил бурную деятельность. Он аккуратно расставил стулья вокруг стола, налил в графин свежей воды, выключил телефон и разложил на скатерти листы чистой бумаги.
      Ровно в восемь часов к нему пришли Игорь и Ромка.
      — Борь, вытаскивай свой альбомчик! Я тут хорошие марки принёс — поменяемся? — ещё не сняв пальто, воскликнул в коридоре Ромка.
      Но, к его удивлению. Боря вдруг сухо ответил:
      — Никаких альбомчиков. Сейчас же начинаем работать. Прошу к столу!
      Усевшись на стуле, Боря налил в стакан воды, отпил немножко и сказал:
      — Заседание редколлегии считаю открытым. Какие у нас задачи? Нам надо написать передовицу — это раз! — Боря согнул один палец.— Надо собрать материал — это два! — Он нажал на второй палец.— И художественно оформить — это три! Я, как ответственный редактор, беру на себя передовицу и оформление, а тебе, Игорь, я поручаю ошибочный отдел.
      — Как это — ошибочный?! — вытаращил Игорь глаза.
      — Не бойся, не бойся. Будешь только ошибки в газете исправлять, ты же ведь хорошо диктанты пишешь. А Ромка будет завотделом писем...
      — А бухгалтер кто? — спросил Ромка.— Если Борька ставит дело с разными заведующими, так нам нужен и бухгалтер.
      — Ты не смейся! — сказал Боря.— У нас дело пойдёт по-серьёзному и без бухгалтера.
      Игорь и Ромка впервые видели Борю таким деловитым. Ромка смотрел на него, и несколько раз ему хотелось сказать Борьке: «А что ты из себя начальника строишь? Только вчера выбрали, а ты уж и рад командовать!» Но, когда Боря дал ему ещё одно задание — принести нз дома пишущую машинку,— Ромка неожиданно для себя тоже налил в стакан воды и сказал:
      — Машинка будет!
      С этого вечера у Бори началась новая жизнь. Он завёл небольшой коленкоровый портфельчик, на котором печатными буквами было написано «портфель редакции», и складывал туда ребячьи заметки. По нескольку раз в день он таинственно шептался с Игорем и Ромкой об оформлении, обсуждал с ними карикатуры. Выпуск этого номера газеты был необычным — газета шла на конкурс, объявленный между пятыми классами.
      Всё шло хорошо, но вот, когда Боря решил уже приступить к основной работе с клеем и красками, на одной из перемен в своей парте он нашёл заметку за подписью «Красный глаз». В ней говорилось о том, что Ромка Кузнецов очень увлекается марками и забывает об уроках. Статейка называлась «О низком качестве географических знаний».
      Весь день Боря не решался сказать Ромке об этой заметке. Но вечером, когда редколлегия вновь собралась на Бориной квартире — это было последнее заседание, утром
      3 Зеленые огоньки 49
      стенгазета должна была выйти в свет,— Боря, как бы между прочим, протянул Ромке сложенный вчетверо листок.
      — Возьми-ка вот, прочитай! — сказал он.
      Чем дальше Ромка читал, тем больше мрачнел.
      — Ерунда! — наконец сказал он и усмехнулся.— Тоже мне Красный глаз! Если я один раз про какой-то Иртыш не знал, так об этом сразу в газете печатать?
      — А почему же не печатать? — сказал Игорь.— Не увлекайся марками чересчур.
      — Наоборот, они мне помогают! Вот скажите, где находится Сальвадор?
      — И скажем,— ответил Боря, нахмурившись, — в Центральной Америке. Сальвадор знаешь, а Иртыша-то не нашёл!
      Ромка исподлобья взглянул на Борю:
      — Значит, ты будешь её печатать?
      Секунду Боря колебался. Может быть, действительно не стоит задевать Ромкино имя? Ведь Ромка, в сущности, неплохой мальчишка и к тому же друг. Но потом Боря сказал:
      — Если пишут правду, я должен её печатать.
      — «Пишут правду»! — усмехнулся Ромка.— Откуда ты знаешь, что это правда? А может быть, л совсем и не из-за своих марок пострадал, а по уважительной причине. Материал надо сначала проверить, а потом уже печатать.
      — А из-за чего же ты не выучил урока? — спросил Игорь.
      — Как — из-за чего? — Этот вопрос застал Ромку врасплох.— Ну, я... занят был...
      — И чего ты, Ромка, тут выкручхтаешься? — вдруг сказал Боря.— Ведь я очень хорошо помню тот день, когда ты по географии отвечал. Ты тогда перед уроками в филателистический магазин ходил. Было? Было! Вот материал и проверен.
      — Пожалуйста, печатайте! — сказал Ромка.— Только от руки много не напечатаете.
      — Ты не дашь машинку?! — спросил Игорь, побледнев.
      — А что ж ты думаешь, что я на своей машинке да про себя заметку буду писать? Жди! — Ромка схватил пальто и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
      — Эх, может быть, не нужно было ссориться! — минут через пять вздохнул Игорь, потому что Боря выложил перед ним штук пятнадцать заметок, которые надо было теперь переписывать от руки.
      — Ничего,— сказал Боря.— Нам такие члены редколлегии не нужны.
      Он положил на пол белоснежный ватманский лист и быстро набросал контуры заголовка. Стенгазета называлась «Пионерский горн». Акварельная краска ложилась ровно и мягко. Игорь и Боря то и дело вставали на ноги, чтобы издали оглядеть свою работу.
      И вдруг в тот момент, когда заголовок был уже написан, Игорь, поднимаясь с колен, задел рукой блюдечко с красно-бурой водой и опрокинул его на ватманский лист. Длинный ручеёк наискось пересек газету.
      — Тьфу! — мрачно плюнул Боря.— Бот не везёт! И машинки нет, и кляксу посадили!
      — Какой-то рок преследует! — скакал Игорь.— А может, на завтра отложим? Завтра и Ромку уговорим, и на свежую голову что-нибудь придумаем.
      — Да чего там откладывать! Надо закончить сегодня, и всё! — сказал Боря.— Но что только делать? Заклеить, что ли?
      Он полез в свой стол и начал рыться в журналах, ища какой-нибудь рисунок. Но ничего такого подходящего к газете не нашёл.
      И вдруг Боря вытащил из ящика печатный лагерный плакат. На фоне палаток стоял розовощёкий горнист. А вни-
      зу было написано: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья!»
      — Эврика? — закричал Боря.— Мы спасены?
      Он положил этот плакат на ватманский лист и острым концом деревянной кисточки стал обводить пионера с горном. На газете оставался еле заметный след. Потом Боря провёл карандашом по этому следу, и на ватмане улеглась точная копия горниста.
      — Игорь, разводи краски! — сказал Боря и смущённо улыбнулся.— Правда, этого пионера мы должны были бы сами нарисовать, но, может быть, примут, а?
      Горнисту ребята подрумянили щёки, глаза сделали чёрными, а горн посыпали золотой блёсткой...
      Вдруг поздно вечером явился Ромка. Он жил в соседнем доме и прибежал без пальто, держа под мышкой пишущую машинку в футляре.
      — Давайте, что печатать? — сказал он скороговоркой.— Я с папой говорил. Его тоже однажды критиковали в стенгазете...
      — А заметку про себя отпечатаешь? — спросил Игорь.
      — Конечно,— сказал Ромка.— Могу хоть в двух экземплярах! Мне не жалко...
      Стенгазета вышла яркой и радостной. Боря повесил её на стену для просушки, и в комнате словно сразу стало светлее...
      А на следующий день после уроков жюри конкурса, куда входили пионервожатая Аня и учитель рисования Юрий Осипович, начало рассматривать стенные газеты.
      Вскоре ответственные редакторы со своими членами редколлегий были приглашены в йионерскую комнату. Боря вошёл последним. Он увидел свою газету, приколотую к стене, и уже не мог оторвать взгляда от пионера с золотым горном. Ему казалось, что все смотрят на этого пионера и понимают, что его нарисовал не Боря, а настоящий художник.
      Редакторы выстроились шеренгой, и пионервожатая Аня объявила результаты конкурса.
      — Первую премию,— сказала она,— большую коробку акварельных красок, мы выдаём газете «Пионерский горн»!
      Боря подошёл к Ане и под аплодисменты присутствующих получил награду.
      — Спасибо за краски,— тихо сказал он Ане.— Но этого пионера с горном не мы рисовали. Он был на плакате напечатан.
      Боря ожидал, что сейчас ребята закричат: «А-а, на чужой счёт живётеГ» — но, к его удивлению, ничего этого не произошло.
      — Правда? — спросила Аня.— Хорошо, вы его перевели, но мы даём вам премию не только за рисунок... У вас принципиальная газета.
      И она, чуть-чуть улыбаясь, посмотрела на Ромку.
     
     
      Ванькин папа и война
     
      Это было давно. В первые дни Великой Отечественной войны. Б одной семье вместе с папой и мамой жили брат и сестра — Баня и Галя. Они были ещё маленькими, но чем могли помогали маме по хозяйству. А в основном они играли друг с другом и пели песни.
      Вечером в доме на лестнице иногда не горел свет, и ребятам казалось, что на чёрном ходу сидит медведь. Бозвраща-ясь с улицы домой, они, бывало, проносились мимо этого чёрного хода как угорелые. А вот их папа мимо чёрного хода никогда не бегал. Он даже ке испугался, когда и война началась. Мама заплакала, а он сказал:
      — Ничего, разобьём фашистов! — и пошёл в военкомат записываться добровольцем на фронт.
      Но никто его на фронт не отправил, а ему дали «бронь» — оставили работать на своём заводе.
      Ваня с Галей очень огорчились, что их папа не поехал на фронт, но всем ребятам во дворе они сказали, что папа будет воевать в тылу и у него под рубашкой самая настоящая броня.
      И вот так папа три года на заводе работал — выпускал танки. А потом как-то раз пришёл домой и сказал:
      — Ну, ребятки, я всё-таки добился своего! На фронт еду! — и стал собирать вещи.
      Ваня ему тоже помогал. А когда мама вышла из комнаты, он попросил:
      — Пап, возьми и меня на войну, а?
      — Нельзя,— покачал папа головой.— Ты здесь за Га-люшкой следить должен.
      «И ведь правда,— подумал Ваня,— Галя-то у меня ещё маленькая. А вдруг её кто тронет?»
      На прощание папа поцеловал ребят и сказал, чтобы они не баловались. Мама опять заплакала, а ребята нет. Чего плакать? Ведь папа разобьёт фашистов и опять приедет!
      И Ваня с Галей висели у папы на ремнях. Повиснешь, а они не рвутся, скрипят и новыми ботинками пахнут.
      Потом папа надел пилотку, оглядел комнату и сказал:
      — Ну, пора идти...
      — Ваньк, а что, наш папа лётчик? — спросила Галя.
      — Нет,— ответил Ваня.— Он танкист.
      — Не обманывай,— сказала Галя,— у танкистов, пилоток не бывает. У них танкетки!
      Ваня засмеялся. Ну чего она в Красной Армии понимает? Ничего.
      Только тут, правда, и он сам немножко ошибся. Папа сказал:
      — Я служу в пехоте.
      И уехал.
      Скучно стало без него. И на лестнице страшнее. Галя дня через два прибегает к Ване и говорит:
      — Ты знаешь, на чёрном ходу не медведь, а сам фашист сидит. Он такой лохматый, с красными руками, а нос у него синий-синий.
      Ваня разозлился на Галю. Зачем она такую ерунду говорит? Кто фашиста к ним на чёрный ход пустит?
      Мама часто плакала, а Ваня держался. Мало ли почему от папы не было писем. На войне ведь всё бывает. А всё же иногда и ему страшно становилось: а вдруг папу уже убили?
      Но он Гале об этом ничего не говорил. Пусть себе играет.
      Так много месяцев они жили втроём. Наступила весна 1945 года.
      И вот как-то раз в комнате зазвонил телефон. Ваня снял трубку и сказал, что мамы нет, а когда придёт, он не знает.
      А в трубке какой-то дяденька засмеялся:
      — Ванька, да это же я, папа твой!
      — Папа! — закричал Ваня и от радости трубку повесил.
      А когда опять снял — только гудок гудел.
      Ух, и перепугался же он тогда!
      Но тут телефон опять зазвонил, и Ваня услыхал папин голос:
      — Ванечка, скажи маме, что я в госпитале, приходите ко мне завтра.
      — Обязательно! — закричал Ваня.— Как мы тебя все любим!
      Галя тоже влезла в разговор.
      — Папа, а ты жив? — спросила она и сразу же отдала Ване трубку, захлопала в ладоши и стала прыгать на диване.
      Под конец разговора папа поцеловал ребят и сказал:
      — Ну, до завтра!
      Теперь Ване нужно было маме на работу позвонить. Он позвонил, но не сразу всё сказал, а сначала спросил:
      — Мама, а ты знаешь что?
      А мама в ответ:
      — Я ведь просила тебя не звонить так часто!
      — Ну ладно, не буду,— сказал Ваня.— А наш папа знаешь где? В госпитале, вот где!
      Вдруг в трубке что-то зазвенело, какие-то голоса послышались :
      — Дайте воды! Валерьянку!
      Ваня зовёт маму, а она не подходит.
      Потом какой-то человек подошёл:
      — Ничего, мальчик, всё в порядке. Маму начальник позвал.
      Смешной какой-то был человек. Будто Ваня ничего не понял. А Ваня всё понял, и не нужно было его успокаивать.
      Назавтра ребята пошли в госпиталь. Встали рано-рано, а на улицу вышли поздно. Это мама была виновата. Это она Галю хотела красивой сделать. Бант ей на голову привязывала, ботинки чистила. А Ване она сказала, чтобы он надел курточку. Такую, с белым платочком.
      Да и сама мама тоже долго одевалась во всё новое. А когда она надела красную кофточку с голубыми цветами, Галя прошептала:
      — Ой, мама-то у нас какая хорошая! И вся в салютах!
      Они вышли на улицу.
      Ваня нёс для папы подарок. В коробке лежали плитка шоколада и Галины рисунки. Там были нарисованы только люди и домики в дыму, и Галя говорила, что это война.
      Когда к остановке подъехал трамвай, вагоновожатая не хотела впустить ребят через переднюю площадку.
      — Народу полно! — сказала она.— Сидели бы дома!
      Но Галя уже стояла на подножке.
      — А мы к папе едем, в госпиталь. И нам даже без очереди можно! — сказала она и вошла в вагон.
      Вышли ребята не скоро. Они приехали на окраину города.
      Когда они шли по госпитальной лестнице, мама очень волновалась и всё спрашивала у Вани с Галей:
      — Какой он будет, какой он будет?
      А откуда им знать, какой папа будет? Такой, наверное, как и раньше: фокусы показывать будет, в кино с ними ходить будет.
      И Ваня с Галей перескакивали через две ступеньки.
      Но к папе сразу не пропустили.
      — Ваш муж в шестой палате,— сказал доктор,— он вас ждёт. Только халат наденьте.
      Мама надела халат и тоже стала похожа на доктора. А на ребят халатов не было, и они надели взрослые ночные рубашки. В них ни рук, ни ног не видно.
      — А для чего так? — спросила Галя.
      — Это потому, что ты заразная,— шутя сказал Ваня.
      И они пошли по коридору. Тут ходили перевязанные бойцы. А один бьш с палочкой, и у него на глазах тряпочка висела. Как в жмурки играл.
      Галя открыла рот и стала смотреть на него. А Ваня ей сказал:
      — Не смотри! Он не видит.
      И ему было очень жалко раненого бойца.
      И вдруг Ваню сзади кто-то подхватил и подкинул к потолку. Глядит — и Галя тоже уже под потолком руками машет!
      — Папа! — узнал Ваня сразу.
      — Папа! Папа! — закричала Галя.
      Ребята стали его целовать в лицо, в нос, в уши. А он—их.
      Сначала долго целовались, потом пошли в палату.
      Папа усадил ребят на постель, а сам полез в тумбочку. Оттуда запахло чем-то вкусным. И Ваня тоже туда заглянул. А там были и конфеты, и яблоки, и кисель в стакане.
      Но Ваня у папы ни крошки не попросил. Папе поправляться надо. А ребята сами по своим детским карточкам всё получают.
      — Ну, братцы-кролики, ешьте, я для вас сберёг,— вдруг сказал папа и высыпал конфеты на постель.
      Ваня их сначала сосал понемножку, потом стал есть целыми. А потом даже две штуки в карман положил.
      И Галя тоже ела.
      А папа всё с мамой говорил. Мама ему рассказывала, как обувала ребят, как кормила, как они его ждали.
      Потом папа рану показывал на ноге.
      Ваня думал, что это будет какая-нибудь дырка от пули и через неё смотреть можно будет, а это была просто красная кожа. И крови даже не было.
      — Поджила,— сказал папа и завязал ногу.— Теперь уж скоро войне конец.
      — Ой, папа! — вспомнил Ваня.— Мы тебе подарок принесли!
      Он вынул из коробки шоколад и Галины рисунки. Он думал, что папа сразу же шоколад съест, но ему понравились только непонятные рисунки.
      — Бот молодец! — удивлялся папа и целовал Галю.
      Долго ребята сидели у папы, чуть ли не до самой ночи.
      Ему и градусник ставили и пилюли давали, а они всё сидели.
      Потом Галя сказала:
      — Я хочу спать!
      И все стали прощаться.
      Папа проводил ребят до ворот госпиталя.
      И вдруг они увидели, как все люди стали выскакивать из домов на улицу, потому что на площади заговорило радио:
      «Товарищи! Враг капитулировал! Мы победили!»
      И что тут поднялось! Все люди стали обниматься и целоваться друг с другом. А потом какие-то мужчины подхватили папу на руки и стали его качать. Папа взлетал к небу и махал руками. А мама кричала:
      — Осторожно! Осторожно!
      И тут же прямо в больничном халате папа решил поехать
      домой. Мама сказала, что, наверное, врачи будут ругаться, но папа ответил:
      — Ничего не будут! В такой день можно!.. И вот ребята пришли к себе в комнату и в один голос закричали, что как хорошо, что нет войны, и как хорошо, что снова можно жить вместе с папой и мамой!
     
     
      Шапка на трубе
     
      Наша школа находится на улице имени Виктора Сини-цына. Раньше мы каждый день ходили по этой улице и не знали, кто такой был Синицьш. А потом мы решили узнать в музее. И нам сказали, что это был бесстрашный разведчик.
      Однажды его вызвал к себе командир и сказал, что нужно достать «языка» — немецкого офицера.
      — ЕЗсть! — ответил Синицын.
      И после долгих наблюдений в бинокль нашёл за линией обороны вражеский офицерский блиндаж. Там над трубой дымок вился.
      А ночью со своим другом сержант Синицын подкрался к этой точке, заткнул рот часовому и надел свою шапку на... печную трубу блиндажа!
      Через пять минут, весь в дыму, выбежал оттуда офицер и крикнул часовому:
      — Эй, ты, что за печкой не смотришь?!
      А тут Синицын схватил офицера за горло, сунул ему в рот тряпку и связал руки и ноги.
      А потом они вдвоём с товарищами притащили этого офицера к своим.
      Пленный офицер дал очень ценные сведения, и наш полк выиграл бой.
      Вот какой был Виктор Синицын!
      Он погиб при штурме Берлина.
      После того как мы все узнали о герое-разведчике, которому было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, мы ещё больше стали гордиться его именем и наша улица стала нам ещё дороже.
     
     
      Дуб
     
      Мы с Вовкой решили у нас во дворе посадить дерево. И стали гадать, какое посадить: ель, сосну или берёзу?
      А потом Вовка сказал:
      — Знаешь что? Давай посадим дуб!
      — А почему дуб? — спросил я.
      — А потому, что дубы живут тыщу лет!
      — Ну давай! — согласился я.
      И мы поехали за жёлудем в лес.
      На торжественную посадку Вовка созвал всех ребят, игравших во дворе, и сказал речь:
      — Товарищи! Вот вы видите у меня в пальцах один маленький жёлудь. Мы его сейчас воткнём в землю, а пройдёт тыща лет, и у нас во дворе будет стоять огромный дуб, под ним будет тень, и все люди будут здесь отдыхать.
      — А мне как тогда будет: холодно или жарко? — вдруг с усмешкой спросил Федя Сковородкин.
      — Не знаю, как тебе тогда будет, а мне сейчас приятно! — нашёлся Вовка.— Ну а ты будешь нам сейчас помогать?
      — Нет,— сказал Сковородкин.— Зачем мне это нужно? Кто тогда об этом вспомнит?
      — Ладно, не заплачем,— сказал Вовка и спросил у всех: —Ребята, а кто из вас хочет выкопать ямку?
      — Я! Я! — раздались голоса.
      В общем, одному мальчишке Вовка дал в руки лопату, другого послал за водой, а третьему велел принести бутылку с пробкой и самописку.
      Когда бутылка и ручка были принесены, Вовка написал на бумажке:
      «Дорогие будущие пионеры! Этот тенистый дуб посадили мы — ребята, жившие в этом дворе». И все расписались: Вовка, Петя, Шурка, Катя и я. А потом мы заложили это письмо в бутылку и закопали её рядом с маленьким жёлудем.
      А Федьке Сковородкину мы не дали расписаться. Раз он такой, пусть о нём никто и не вспомнит через тыщу лет!
     
     
      Володина гора
     
      Володя вышел погулять. Эх, как красиво было на дворе после вчерашней вьюги! Заиндевевшие липы и кустарниковые акации казались засахаренными. Сосульки, освещённые солнцем, висели на крышах, как золотые.
      И всё же Володя не очень-то радовался.
      А всё это из-за Петьки, соседа по квартире. Володя договорился с ним, что они встанут сегодня пораньше и начнут гору строить, а Петька подвёл. Во-первых, он ещё спал, когда Володя вошёл к нему, а во-вторых, сказал, что он не хочет на мороз выходить.
      Вдруг Володя увидел входившего в ворота молодого дворника дядю Васю. Он тащил за собой огромные сани с деревянным ящиком, доверху набитым снегом. Дядя Вася очищал тротуары. Он привёз сани на середину двора, к наваленному им высокому сугробу, и опрокинул ящик.
      — Здравствуйте, дядя Вася! — сказал Володя, подходя к дворнику.— Снег возите?
      — Здравствуй, здравствуй,— добродушно ответил дядя Вася.— Вожу! На улице завалило — ни проехать ни пройти.
      Он постучал валенком по ящику, чтобы лучше осыпался снег. Поставил его на сани и пошёл со двора.
      Володя подошёл к сугробу и в раздумье стал его обтёсывать лопатой.
      — Вовка,— вдруг услыхал он,— всё равно у тебя ничего не выйдет!
      Это кричал Петя. Он стоял на подоконнике в своей кухне, на первом этаже, и глядел в форточку.
      — А вот выйдет! — ответил Володя и сильнее заработал лопатой.
      Он подкопал сугроб с одной стороны и на его вершину кинул обвалившийся снег.
      Во двор опять въехал дядя Вася с ящиком.
      — Дядя Вася,— ехидно крикнул ему Петя,— а Володька ваш снег трогает! Не давайте ему!
      — Чего? — не понял дядя Вася.
      — Я гору строю, а ему завидно,— пояснил Володя.
      — Ты гору решил строить? — улыбнулся дядя Вася.— Это хорошо.
      Он опрокинул ящик и вывалившийся снег быстро перекидал на Володину гору. Потом её облопатил, и сугроб получился с уклоном.
      Когда Володя взглянул на Петькино окно, то увидел, что Петю стаскивает с подоконника его мама. Форточка была уже закрыта.
      Но через минуту Петя снова показался. На нём была шапка-ушанка.
      — Всё равно зря трудишься! — закричал он.— Где ты воды достанешь? Я тебе не дам из моей квартиры таскать.
      — Пусть кричит,— тихонько сказал дядя Вася.— Ничего, воды у нас хватит.
      А когда гора была унсе готова, он вытащил из своего сарая длинный шланг и привинтил его к водопроводной трубе. Из брандспойта вырвалась струя воды.
      Снежный склон покрылся ледком. Сначала он был матовым, потом заблестел на солнце. Было морозно.
      Петя заметался на подоконнике. Он долго ничего не кричал, потом не выдержал:
      — Дядя Вася, на верхушку получше полейте, она плохо блестит!
      — Ладно, не кричи, теперь уж без тебя всё сделаем,— ответил Володя.
      В это время во двор вышли гулять две сестрёнки: Оля и Вера.
      — Девочки, идите кататься! — крикнул им Володя и взбежал на гору, широко взмахнул руками и съехал вниз, стоя на ногах.
      Потом пришли Миша Зайцев из 25-й квартиры и Коля Прохоров, а Вася Берёзкин принёс большую фанеру. На ней можно было кататься втроём.
      Ребята смеялись, визжали и катались с горы по-всякому: и стоя, и сидя, и даже на четвереньках.
      Вскоре во двор вышел и Петя. Шапка у него была нахлобучена на лоб. Он тащил за собой лёгкие деревянные санки.
      — Володя, а ты хочешь на моих санках покататься?
      — Нет улс, спасибо, я как-нибудь и без твоих обойдусь!
      — Ну возьми санки,— упрашивал его Петя.
      Но Володя не брал. Тогда Петя отсшёл в сторонку и нахмурился. Он чуть не плакал.
      — Петька, айда к нам! — крикнула ему с горы Оля.— Смотри, я лечу, как на самолёте!
      Но Петя ничего не ответил. Он ждал, что скажет Володя. А Володя будто совсем забыл про приятеля. Он раз двадцать, наверное, съезжал с горы и один, и вместе с ребятами, поездом, и даже не глядел на Петю.
      Петя начал шмыгать носом.
      — Ну ладно уж, иди катайся! — сказал ему наконец Володя.— Завтра мы всем двором здесь каток будем делать.
     
     
      Острое лезвие
     
      Петя чуть не плакал. У Пети тряслись коленки. Петя чувствовал, что сейчас произойдёт с ним что-то непоправимое, но помочь себе он уже ничем не мог...
      На дворе стоял точильщик, и ножик — блестящий Петин ножик! — находился у него в руках.
      И кто просил этого точильщика зайти во двор? Прошёл бы себе мимо, да нет, завернул.
      — Та-ачить ножи-ножницы, бритвы править! Та-ачить ножи-ножницы, бритвы править!
      И снял с плеча свой станок.
      И сразу из всех дверей выскочили хозяйки. Кто нёс лёгкие и красивые столовые ножи, кто поварские — неуклюжие и почерневшие. Какой-то дедушка в валенках притащил и бритву и топор.
      Точильщик втыкал ножи за ремешок на станке, запихивал себе за широкий пояс на живот, на бока и за спину. Нажимая ногою на перекладину внизу станка, он работал, словно пританцовывая.
      На оси вертелось штук восемь камней, начиная от тонкого и большого и кончая пузатым и маленьким. Пузатый камень, казалось, вертелся быстрее остальных.
      С воткнутыми за пояс ножами точильщик был похож одновременно и на разбойника и на фокусника. На нём был серый загрязнённый фартук и сдвинутый набекрень помятый картуз.
      Наточив один из ножей, он, вскидывая бородку, подслеповато глядел на него из-под очков. Потом выдёргивал из головы волос и, положив эту еле заметную паутинку на лезвие, дул на неё губами, сложенными свистком. Паутинка разлеталась на две части.
      И вдруг Петя вспомнил, что у него тоже есть нож! Вернее, он не вспомнил, а очень хорошо знал, что в кармане
      лежит перочинный ножичек. Петя сжимал его в кулаке — гладенький, почти что скользкий — и всё не решался отдавать в точку.
      Ножик был и без точки хорош, резал всё что угодно.
      Приятель Сёмка совсем было замучил Петю. Гуляя во дворе, он то и дело подносил или стебель лопуха, или какую-нибудь веточку.
      — А вот не разрезать тебе одним махом!
      — Тоже мне нашёл! — Петя раскрывал ножик.— Он и потолще возьмёт!
      И вдруг по веточке — раз!
      — Видал? — насмешливо говорил Петя, аккуратно обтирая лезвие специальной тряпочкой.
      — Видал...— Сёмка следил за сверкающим лезвием как заворожённый.
      Когда Петя случайно на стадионе «Динамо» нашёл этот ножичек, он, придя домой, сразу привязал его накрепко верёвочкой к своему пояску.
      Ножичек был с перламутровыми боками, которые на солнце переливались то розовыми, то зелёными, то синими огоньками. Он вмещал в себе шесть приборов. Кроме двух ножей — маленького и большого,— в нём были ножницы, ногтечистка, штопор и, наконец, резец для консервов.
      Нужно это было или не нужно, Петя всюду появлялся со своим ножичком. Он помогал бабушке чистить картошку, колол лучинки, хотя печку не топили. Он ходил по соседям вспарывать консервные банки, а продавщице в ларьке на улице открывал бутылки с лимонадом. За работу причитался стакан шипучки, но Петя вежливо отказывался от него.
      Петя стал чистоплотным. Ногти у него были срезаны и тщательно подпилены. Сёмке тоже очень хотелось подпилить ногти, но попросить ножичек он не решался. Видно, боялся, что не хватит духу держать такую штучку в руках.
      Сёмка всюду ходил за Петей, как тень. Он придерживал
      консервные банки и после вскрытия банок незаметно пальцем снимал какую-нибудь томатную приправу, выступившую по краям. Он деловито советовал, как лучше ввинчивать штопор в пробку, и, закрывая глаза, маленькими глотками выпивал за Петю стакан шипучки.
      Один раз, как-то днём, угостив Петю сырой морковкой, вынесенной из дому, Сёмка осмелел.
      — Петя,— сказал он,— дай-ка мне на секундочку твой ножик.
      — А зачем?
      — Я срежу вон там тоненький-тоненький прутик.— И Сёмка указал на куст акации.
      — Я бы тебе дал,— хрустя морковкой, сказал Петя,— да, вот видишь, он к поясу привязан.
      — А ты ведь его отвязывал позавчера.
      — Ну тогда отвязывал, а сейчас нельзя.
      — Пожалел...— вздохнул Сёмка.— Ну ладно. Я вот тоже скоро куплю. Уж тридцать копеек насобирал. Куплю — даже посмотреть не дам.
      — Купишь, когда Северный полюс растает,— засмеялся Петя.— Такого ножичка нигде не достать. Он, смотри, из нержавеющей стали сделан.
      Петя дохнул на лезвие. Оно помутнело, как зеркало, и вдруг опять стало блестящим.
      — Здорово! — загорелся Сёмка.— Воды, значит, не боится? А ну-ка дыхни ещё.
      — Сто раз одно и то же не показывают!
      Сложив ножичек, Петя поставил его ребром на ладонь — он был похож на крохотную подводную лодку; довольный, Петя щёлкнул языком и засунул ножик в карман.
      На следующий день друзья уже забыли об этой маленькой ссоре. Они по-прежнему бегали по двору, запуская хвостатого змея; а из дров, которые штабелями лежали на дворе, складывали себе пещеру.
      Всё шло по-прежнему — и вот:
      — Та-ачить ножи-ножницы, бритвы править!
      Петя вылез из дровяной пещеры, где они с Сёмкой из какого-то разломанного ящика сколачивали стол.
      — Я не пойду,— сказал Сёмка,— мне точить нечего!
      И остался.
      Тысячи искр вылетали из-под ножей! Они летели раскалённые, стремительные, и все они попадали к Пете в ладонь!
      Искры ладонь не обжигали. Да и сами их удары- были словно укусы каких-то комариков.
      Петя вертелся около точильщика, пока тот не выточил Есе ножи и не стал заворачивать цигарку.
      — Дядя,— сказал Петя,— а за сколько возьмёте поточить этот ножичек?
      Точильщик приподнял картуз и поскрёб пальцем лысину.
      «Все волосы на пробу ножей повыдергал»,— подумал Петя.
      — За этот махонький? — точильщик взглянул из-под очков на Петину гордость.— Двадцать копеек. Только я у тебя не возьму. Наточу, а ты ещё пальцы себе порежешь.
      — Возьмите, дяденька! — застонал Петя.— Ни одного порезика не будет, хоть проверяйте каждый день.
      — Нет, не возьму. Да у тебя, наверно, и денег нет.
      — Что вы, дяденька, я их сейчас у бабушки достану.
      — Вот загорелось! — улыбнулся точильщик.— Ну ладно, беги к бабушке. Гляди не обмани.
      — Никогда не обманывал,— обиженно сказал Петя.— Сами увидите. А обману — ножичек себе возьмёте.
      Отзязав от пояска ножичек и протянув его точильщику, Петя побежал домой. За спиной запел камень: ж-ж-ж...
      «Теперь не нож, а совсем красота будет!» — подумал Петя, взбегая к себе на этаж.
      Он застучал в дверь.
      Сейчас должно было послышаться шлёпанье бабушкиных туфель и старческое кряхтение. Но за дверью ш1кто не кряхтел.
      «Заснула она, что ли?» Петя затарабанил что есть силы. Бабушка не открывала.
      «Ушла, наверно, на базар!»
      Петя кинулся к соседней квартире. Но и она была заперта. Петя заметался на лестнице. К кому идти? На первом этаже живут новые люди. Они только недавно переехали.
      К маме на работу бежать? Далеко. И всего двадцать копеек! Двадцать копеек нужно!
      И вдруг Петя, радостно подпрыгнув, быстро спустился во двор.
      Точильщик увидел Петю и помахал ножичком. Лезвие заманчиво сверкнуло.
      — Я сейчас! — крикнул Петя и побежал в дровяную пещеру.
      — Сёмка,— задыхаясь, сказал он,— одолжи двадцать копеек.
      — А зачем тебе?
      «Сказать, что ножичек точу,— не даст»,— подумал Петя.
      — Для одного дела. Мне очень нужно. Бабушка придёт, я тебе верну.
      — А-а... вот и попался! — засмеялся Сёмка.— Ты мне тогда ножичек не давал, и я тебе сейчас не дам. Деньги у меня тоже к карману привязаны.
      — Как — не дашь? — Петя побледнел.
      — Очень просто. Возьму да и не дам.
      — Дай, Сёмочка! — взмолился Петя.— Я тебе всё, что захочешь...
      — Не дам! — отрезал Сёмка.— Как ты мне, так и я тебе.
      Всё было кончено. Ножик пропал. Точильщик сейчас
      уйдёт. Не ждать же ему бабушкиного прихода!
      Выйдя из пещеры, Петя помахал точильщику — дескать,
      ещё секундочку! — и снова взбежал на крыльцо дома. Здесь он спрятался за дверь и с тоской стал смотреть через щёлку на точильщика.
      У Пети тряслись коленки. Он чувствовал, что сейчас произойдёт что-то непоправимое...
      Ножичек был готов. Точильщик раскрывал его на обе стороны и ухмылялся. Ножичек, видно, ему понравился.
      Вот он сложил его и сунул в карман фартука. Глядит по сторонам. Солнце поблёскивает в его очках. Утирает ладонью пот с лица.
      Опять смотрит по сторонам. Что делать? Ведь уйдёт сейчас.
      А вот и Сёмка идёт, заложив руки в карманы. Ух, жадина, погоди!.. Не такое увидишь!
      — Мальчик, поди сюда! — кричит Сёмке точильщик.
      Сёмка стоит спиной к крыльцу. О чём-то говорит и пожимает плечами. Вытаскивает руку из кармана, шевелит ею. Видимо, он крутнул камни на станке. Рука дёргается.
      — Та-ачить ножи-ножницы, бритвы править! — кричит точильщик и поднимает на плечо станок.
      Ножичек! Ножичек уходит! Штопор, ножницы — эх!..
      Пете хочется броситься за точильщиком, догнать его и закричать:
      «Отдайте, дяденька, милый, отдайте!»
      Но — всё! Сёмка идёт к крыльцу, заложив руки в карманы. Посвистывает.
      Петя еле сдерживал рыдания. Он взбежал к себе на этаж и почувствовал, что больше не может не плакать...
      Если бы не пришла бабушка, Петя просидел бы на лестнице весь день и всю ночь. Ему нечего было делать ни в комнате, ни во дворе. Правда, он должен был готовить уроки: подходила к концу последняя четверть, за ней — каникулы, но разве можно спокойно сидеть за книгой, когда нет больше в кармане любимого ножичка?..
      За что бы ни брался Петя, всё у него выпадало из рук. Даже бабушка заметила:
      — Что ты, Петенька, кислый какой-то?
      «Кислый какой-то! А ведь всё из-за тебя да из-за Сёмки,— горестно думал Петя.— Тут не только скиснуть — свернуться можно».
      Как Петя дожил до вечера, он и сам не помнит.
      Он лежал на диване, закрыв ладонями глаза. Он ясно видел, как из-под вертящихся камней летели искры, как точильщик любовался ножичком. Потом всё это исчезало, и откуда-то из темноты вдруг снова выплывал ножичек, похожий на подводную лодку.
      «Зачем я отдал? Зачем я отдал?» — думал Петя. Иногда ему казалось, что в кармане лежит что-то тяжёленькое, и он тщательно ощупывал карман...
      Было уже часов восемь вечера, когда в двери застучали. «Мама пришла»,— подумал Петя и, вздохнув, слез с дивана.
      В дверь колотил Сёмка.
      — Уйди! — сказал Петя и хотел захлопнуть дверь.
      Но Сёмка, подставив ногу, задержал её.
      — Бабушка пpшIлa? Давай двадцать копеек!
      Он вынул из кармана уже раскрытый Петин ножичек, выдернул из головы два волоска, положил их на лезвие и дунул. Волоски разлетелись на две части.
     
     
      Загадка природы
     
      Первый человек, с которым Костя Румянцев познакомился в пионерлагере, была соседка по столу — Женя Ер-машова.
      Едва только Костю усадили рядом с ней, она громко зала:
      — Слушай, а ты в каком кружке будешь заниматься — сказала: слушай, а ты в какой?
      в животноводческом или в полеводческом? Давай с нами коров доить!
      Костя с удивлением посмотрел в Женькины голубые глаза и усмехнулся:
      — Коров? Хм! Весёленькое занятие! А тут, случайно, кружка по укрощению диких зверей у вас нет?
      — Диких? — спросила Женя.
      — Ну да, таких... которые рычат и воют...
      — А-а... ты их уже укрощал?
      — Укрощал! — гордо ответил Костя.— У меня любая собака котёнком становится. Стоит мне только взглянуть ей в глаза.
      — Зто ты что же, гипнотизёр, значит? — ахнула Женя.
      — Не совсем,— скромно сказал Костя,— но, в общем, да!
      — Слушай, а ты лошадей не пытался гипнотизировать? — вдруг спросила Женя, и при этом у неё лукаво сверкнули глаза.
      — Это ещё зачем — лошадей? — удивился Костя.
      И тут он узнал, что на лугу около дачи, в которой живёт Женькино звено, пасётся очень странная лошадь. С виду она тихая и смирная, и ноги у неё спутаны верёвками, но, когда девочки идут через луг после ужина к себе домой, эта лошадь всегда прыжками несётся за ними. Вообще какая-то загадка природы. Лошадь — животное травоядное, а в данном случае гоняется за человеком, как тигр!
      — М-да, интересный случай! — сказал Костя.— Но я всё выясню, будьте спокойны!
      Вечером с группой девочек он пошёл на луг. Девочки спрятались за забором, а Костя смело направился к лошади, которая пщпала траву.
      — Машка, тпру! — ласково сказал он.— Иди ко мне, дурёха!..
      И вдруг Костя заметил, что путы на ногах у Машки развязаны и лошадь тронулась ему навстречу. Костя
      остановился на секунду, а потом со всех ног пустился от неё. И когда он побежал, то услышал за собой, что Машка тоже прибавляет шагу.
      Костя подскочил к старенькому сараю, стоявшему на лугу, и под визг девочек по брёвнам забрался на крышу-
      Машка подбежала к сараю, посмотрела на Костю, удивлённо заржала, а потом снова склонилась над травой.
      — Костя, давай гипнотизируй! — закричала из-за забора Женя.
      — Я сейчас!..— с тоской сказал Костя, а сам подумал: «А вдруг эта лошадь бешеная? Слезу на землю, а она лягнёт по зубам или укусит!»
      И тут с Костей произошло неожиданное. Под его ногами хрустнула подгнившая перекладина, и он рухнул на спину стоявшей под ним лошади.
      Костя мгновенно вцепился в гриву — и кстати: Машка взвилась на дыбы, а потом вдруг, взбрыкнув ногами, галопом помчалась в деревню.
      — Ой, мы погибли! — завизжала Женя Ермашова.— Костя, держись!
      И тут началось... Костя вихрем промчался по всей деревне, мимо лагерной столовой, мимо пионерской линейки. Все встречные врассыпную бежали от него. Потом Костя всё-таки свалился, и довольно удачно — он попал в копну сена.
      Когда он вылез оттуда, к нему подбежала Женя:
      — Костя, ты живой?! Ты не сильно ударился?
      — Нет, не сильно,— сказал Костя, стряхивая с головы сенную труху.— А Машка, наверное, психически больная, честное слово!
      — Да при чём тут больная! — вдруг рассмеялась Женя.— Мы просто хотели тебя проверить, какой ты специалист по животным!.. Понимаешь, мы всегда после ужина угощаем Машку кусочками хлеба с солью, вот и всё, и у
      лошади уже условный рефлекс образовался: как она завидит мальчика или девочку, так сразу и бежит ему навстречу... А в общем, приходи в животноводческий кружок, там всё узнаешь. Это куда лучше, чем собакам в глаза смотреть.
     
     
      Железная воля
     
      Когда Коля Евдокимов, староста третьего класса «В», на перемене при всём честном народе назвал Серёжку Филатова мямлей, тряпкой и человеком без воли за то, что тот проспал и опоздал в класс. Серёжка твёрдо решил доказать Евдокимову, что все его обвинения беспочвенны. Да, он опоздал, потому что проспал, но чтобы он был человеком без воли — это ещё бабушка надвое сказала.
      — Ну, и как ты докажешь, что у тебя есть воля? — спросил Евдокимов.
      — А вот докажу,— сказал Серёжка.— Наблюдай с этой минуты за мной.
      И действительно, с этой минуты Серёжка на глазах преобразился.
      Перед уроком он при всём классе съел кусок мела, потом попросил принести с улицы какую-нибудь льдышку, положить ему за пазуху и посмотреть, дёрнется ли у него хоть один мускул на лице.
      Мускул не дёрнулся.
      Наконец, когда начался урок арифметики, он уставился на Марию Яковлевну и не мигая смотрел на неё все сорок пять минут.
      — Ты что, Серёжа, болен? — спросила Мария Яковлевна, заметив остолбеневшего ученика со стеклянным взглядом.
      — Да нет, спасибо, здоров,— по-прежнему не мигая, ответил Серёжа.
      — Он нам волю свою доказывает,— усмехнулся Коля Евдокимов.
      — А-а...— поняла учительница.— Благородное занятие.— И усмехнулась: — Только такое доказательство несерьёзное...
      — А на мелочах ведь тоже можно доказывать,— сказал Серёжа.
      — Ты, конечно, прав,— ответила Мария Яковлевна.— Но разве, не мигая целый урок, ты добиваешься чего-нибудь полезного?
      В общем, так или иначе, а на всех переменах Серёжа Б присутствии любопытных ставил над собой опыты.
      Он то выпивал в буфете три бутылки клюквенной воды, то брался пальцами за оголённые электрические провода и блалсенно улыбался.
      Ему так понравилось проверять свою волю, что, придя домой, он не успокоился на достигнутом, а стал придумывать себе новые испытания.
      Когда под вечер Коля Евдокимов, живущий по соседству, зашёл к Серёжке, маленькая Серёжина сестрёнка Люся, открыв дверь, с испуганным лицом сообщила:
      — Ты знаешь, Коля, наш Серёжка, кажется, с ума сошёл. Папы и мамы дома нет, и я прямо не знаю, что с ним делать. Сегодня у нас на обед студень, и вот Серёжка как пришёл из школы, так и ест его до сих пор. И знаешь чем?
      — Чем? — спросил Коля.
      — Вязальной спицей!
      И действительно: Серёжка, сидя за столом, тонкой стальной вязальной спицей гонял по тарелке кусочек скользкого студня и никак не мог его подцепить.
      — Ты что, уже окончательно? — спросил Коля, покрутив указательным пальцем около виска.
      — Это очень хорошо, что ты пришёл сюда,— довольный, сказал Серёжа.— Ты завтра должен в классе подтвердить,
      что я вязальной спицей съел тарелку студня. И, если хочешь, мы сейчас с тобой будем соревноваться. Вот, бери спицу!
      — А давно ты этим занимаешься? — спросил Коля.
      — По будильнику ровно два часа тридцать две минуты сорок семь секунд! — с гордостью сказал Серёжа.— А ты чего пришёл?
      — Да у меня тут никак задачка не получается. Может, нам её вдвоём, а?
      Тогда Серёжа, слизнув языком кусочек студня, сказал: «Победа за нами!» —и ребята сели заниматься. Но вскоре позвонила Колина мама и позвала Колю обедать.
      — А ты вот что — попробуй-ка всё-таки один её решить,— сказал Серёжа.— Неужели у тебя воли нет? И я тоже попробую.
      — Ну ладно... если ты не хочешь!..— сказал Коля и ушёл.
      Через час он позвонил Серёже. К телефону подошла Люся.
      — А где Серёжка? — спросил Коля.
      — Серёжа? А что?
      — А он задачку решил? Я решил!
      — Не...— сказала Люся.— Он посидел над ней минут десять, а потом сказал, что в задачнике, наверное, опечатка, раз ответы не сходятся, и снова стал студень гонять. А потом он себе язык проколол... и в больницу побежал!
      — Вот воля! Всё-таки добился своего! — сказал Коля и повесил трубку.
     
     
      Одно слово
     
      Юра Зубков, осторожно ступая по крутой лестнице, спустился с чердака. В руках он держал старое пыльное чучело орла. Одно крыло было сломано и болталось на верёвочке.
      Осиновый сук, на котором сидела птица, еле-еле держался па дощатой подставке.
      «Это ничего,— подумал Юра.— Сейчас мы наведём порядок. Будет у меня как живой!»
      Чучело орла, которое принадлежало папе-охотнику. Юра обещал починить и подарить школьному зоологическому кружку.
      — Алька,— сказал он своему брату, пятилетнему мальчишке,— а ну-ка, тащи сюда пылесос! Сейчас встряхнём её — и птичка страшно красивая будет!
      Алик пошевелил в раздумье бровями и спросил:
      — А почему орёл страшным будет?
      — Кто тебе сказал, что страшным? Я говорю — красивым.
      — А как это: и страшным будет и красивым?
      — Ну, страшно красивым,— покровительственно сказал Юра,— это значит — ужасно красивым. Понял?
      — Нет,— чистосердечно признался Алик.
      — Подрастёшь — поймёшь,— сказал Юра и включил пылесос.— Будем птиц в классе проходить — этот орёл нам поможет. Наглядным экспонатом будет. Тогда уж никто не схватит двоечки.
      — А ты вообще хватал двойки? — спросил Алик.
      — Хватал,— ответил Юра.— У меня по русскому языку бывает иногда.
      — Юра, а что значит «хватать двойки»? Они что, эти двойки, разве убегают?
      — Вот учудил! — усмехнулся Юра.— Кто бы их хватал, если бы они убегали? Их педагоги ставят. А схватить двойку — это значит не выучить урока. Ясно? — Юра осмотрел чучело и добавил: — Ну, приступаем к работе! Бот сейчас мы тут отчекрыжим,— забормотал он,— а тут мы гвоздь загоним.
      — А что такое «отчекрыжим»? — удивился Алик.
      — Ну, это всё равно что отпилим,— деловито объяснил Юра.
      Тогда Алик сказал:
      — Юра, дай мне что-нибудь поделать. Хоть какую-нибудь ногу прикрепить.
      — Не дам — испортишь! — сказал Юра и вдруг толкнул ногой вислоухого Бобика, который попытался зубами ухватить орла за крыло: — А ну, пошёл вон!..
      Вскоре птица была почти как живая. Она распластала тёмно-бурые крылья и, казалось, хотела вылететь в окно.
      Оставалось только приколотить подставку. И вдруг Юра вспомнил, что ему надо сбегать в булочную, пока она не закрылась на обед.
      — Слушай, Алька,— сказал он,— ты будешь здесь? Я сейчас: в булочную и через минуту обратно! А чтоб не скучно было, присобачь вот эту штуку.— И Юра пальцем указал на орла, хотя имел в виду подставку для пего.
      — Пожалуйста! — охотно согласился Алик и удивлённо спросил: — А он тебе уже больше не нужен?
      Но Юра не обратил внимания на этот вопрос. Он выскочил на улицу, купил хлеба и минут через десять вернулся домой.
      Он вошёл во двор и остолбенел. По двору бегал Бобик и, вцепившись в крыло зубами, волочил за собой орла. За ним, смеясь, носился Алик и кричал:
      — Присобачил! Присобачил!
     
     
      Колька-тракторист
     
      Ребята из третьего отряда гуляли по лесу и вышли к полю, на котором торчал столбик с надписью: «Сельскохозяйственная опытная станция». А на краю поля стоял трактор, и тракториста нигде не было. Тогда Колька Пташкин залез на трактор и сел за руль. И вдруг трактор завёлся и поехал. Тут все закричали:
      — Ура-а! Молодец, Колька!
      А Колька вдруг как завопит:
      — Ой, ребята, спасите! Остановите!
      — А ты ж его сам заводил, сам и останавливай! — закричали пионеры.
      — А я его не заводил! — отвечает Колька.— Он без меня поехал.
      — Нет, этого не может быть! — кричат ребята и бегут рядом с Колькой.
      — Честное слово! Ой, мама, я на дерево еду!
      Но, странное дело, трактор около дерева вдруг сам сбавил ход, взял чуть правее и объехал его.
      А потом к ребятам прибежал тракторист. Это он изобрёл такой трактор без тракториста. Этот человек сидел на краю поля и один, с помощью радиоприборов, управлял сразу пятью машж1ами: заводил тракторы, останавливал их и пахал!
      — Эх ты! — сказали ребята Кольке и посмеялись: — «Ой, мамочка, спаси»!
      — А я специально маму звал,— гордо сказал Колька,— чтобы она посмотрела, как я за рулём сижу!
     
     
      Зелёные огоньки
     
      Таня живёт в тайге, на прииске «Петушок». А её школа находится в двух километрах от дома, в большом посёлке. Вот они вдвоём с Шуркой и ходят каждый день туда и обратно.
      Как-то раз поселковый сторож им сказал, что в округе появилась волчья стая. Но ребята ему не поверили: откуда тут волки, когда кругом строительство?
      Но однажды Шурка не пошёл с Таней из школы домой. Сказал, что остаётся ночевать в посёлке. Сказал и смотрит: а не побоится ли девчонка одна идти через тайгу? Но Таня не струсила и пошла.
      Вот идёт, идёт она, а самой очень боязно. И вдруг видит впереди два зелёных огонька!
      «Волки!» — подумала девочка и, остановившись, зажгла карманный фонарик. Постояла она так минут пять (сердце прямо в пятки ушло!), а потом глядит — зелёные огоньки исчезли.
      И вскоре она пришла к своему дому. На следующий вечер Шурка также остался в посёлке. Сказал, что хочет сходить в кино. А Таня опять пошла одна. И только она подошла к лесу, глядит, а на дороге стоит что-то чёрное. «Опять волк! Что делать?» У неё от страха прямо ноги: не идут.
      А потом она как задаст стрекача! Прибегает в посёлок к сторожу и просит у него самую злую собаку — Полкана! А сторож и говорит: «Да плюнь ты, дочка, на этих волков! Оставайся в посёлке!» А девочка отвечает: «Нет, не плюну! У меня, говорит, одно подозрение есть!»
      И вот дошли они со сторожем до оврага, глядят — на дорогу из леса опять что-то тёмное выбирается. Не то волк, не то медведь. Идёт вразвалку, медленно. И глаза горят. Тут девочка как крикнет:
      — Полкан, взять!
      А Полкану только этого и надо — кинулся вперёд! И вдруг волк как завопит по-человечьи:
      — Ой, Танька! Это я, Шурка! Полкан, не сметь! Таня подбегает, и вот те раз — Шурка! А вокруг него
      кошка как угорелая носится. А Полкан — за ней.
      — Слушай, как ты сюда попал? — спрашивает Таня Шурку.
      А он отвечает:
      — Это я тебя с кошкой нарочно волками пугал. Хотел узнать, трусиха ты или нет.
      — Эх ты! — сказала Таня.— Придумал бы что-нибудь другое... А то волки! Этих волков и за двести километров отсюда не сыщешь — все от наших экскаваторов и бульдозеров поразбежались!
      В общем, Шурка сам себя наказал. Его Полкан за руку укусил, и доктор поэтому прописал ему уколы от бешенства.
     
     
      Моя гайка
     
      Однажды второй класс «Б» с учительницей ходил на экскурсию на автомобильный завод. Здесь из разных деталей на главном конвейере собирались автомашины. Сначала бегут по конвейеру колёса, крылья, моторы, и над ними рабочие стоят. А в конце цеха, глядь — уже новенький самосвал! Вот ходили ребята по цеху, а потом узнают: Витька Харитонов пропал.
      — Витька, Витька! — закричали они.
      А он вдруг выходит из-за станка и говорит:
      — Ну, чего орёте?
      — А где ты был? — спрашивают ребята.— Мы волновались!
      — А тут и волноваться нечего — я гайку завинчивал. Мне один знакомый рабочий позволил!
      И вдруг ребята глядят — около них сходит с конвейера новенький автомобиль, и Витька показывает на колесо:
      — Вот тут моя гайка!
      Ребята сначала ему не поверили, а потом попросили рабочего, чтоб он дал им завинтить по гайке.
      — Значит, помогать хотите? — спросил рабочий.— Тогда становитесь в очередь! — и дал ребятам гаечный ключ.
      И каждый ученик завинтил по гайке на колесе.
     
     
      Золотая рыбка
     
      В детстве я частенько слыхал, как мама говорила отцу:
      — И что ты за человек! Ну ладно, я понимаю — ты занят, ни в кино, ни в театр не ходишь. Но хоть бы один раз догадался принести мне что-нибудь хорошее — ну, духи, что ли. Мне и самой нетрудно купить, но так хочется, чтобы ты подарил...
      Отец преподавал в педагогическом институте географию. Дома, как мне казалось, он читал всегда одну и ту же толстую книгу. Он поднимал широкое доброе лицо, хватался за курчавые чёрные волосы и, глядя перед собой, шептал:
      — Ой, убегу когда-нибудь на Мадагаскар! Убегу!
      — Ну и беги,— отвечала мама.— Может быть, ты там перевоспитаешься.
      Но однажды он пришёл домой сияюпщй и довольный.
      — Ну-с, теперь, кажется, в точку попал. Вынимай! — сказал он и протянул маме портфель.— Ленты, кружева, ботинки — что угодно для души...
      Мама радостно поцеловала отца, зачем-то подняла меня на руки и, покружив на месте, нараспев сказала:
      — Посмотрим! Посмотрим, что наш папка принёс!
      Она осторожно положила портфель на стол и раскрыла его.
      — И зачем ты это принёс?! — ужаснулась мама.— Па что мне тройной одеколон? Бреюсь я, что ли? Ребёнок какой-то...
      В глазах у неё, как мне показалось, заблестели слёзы, пузатая бутылка тройного одеколона дрогнула в руках и жалобно булькнула. Мне стало очень жалко маму.
      Тогда я понял, что мы с отцом найдём общий язык. Он ребёнок, как сказала мама, и я ребёнок. И я стал к нему приставать:
      — Пап, купи мне золотую рыбку, а? Мне уже не хочется с Козьмой Прутковичем играть. Он царапается.
      Пушистый толстый кот Козьма Пруткович, как его называл отец, был игривый и хитрый. Садились завтракать — он первый впрыгивал на стул и лапой пытался зацепить бутерброд. На угрозы шипел, как змея, и опять тянулся. И вообще он казался мне таинственным. В тёмных углах под кроватями и шкафами у него были какие-то свои дела, он насторожённо заглядывал в щёлки и мяукал, будто вызывал кого-то из-под пола.
      Однажды я собственным ключиком открыл буфет и попробовал немного печенья и конфет. По вечером мама подошла прямо ко мне:
      — Слушай, ты опять съел полкило конфет? Неужели мне придётся ставить французский замок?!
      — Я не лазил в буфет,— ответил я.— Кто тебе сказал?
      — Ах ты лгунишка! — возмутилась мама.— И тебе не стыдно отпираться? Мне кот об этом сказал!
      — Кто-о?! — удивился я.
      — Твой приятель — вот кто!
      и тут я вспомнил, что кот действительно тёрся около ног и даже выпросил одну половинку, когда я сосал конфеты. Как он разговаривает по-человечьи, я не слыхал ни разу, но тогда подумал: а не злой ли это колдун, превратившийся в кота? Глаза у него в темноте горели холодным зелёным пламенем, и он, не боясь упасть на улицу, мог часами сидеть в форточке на тоненькой перекладинке.
      Кроме царапин на лице и руках, особенных непригггно-стей как колдун он мне не делал, и я на него не обижался. Но, попросив о рыбке, я задумал другое.
      Из сказок Пушкина, которые читала мама, мне больше всего нравилась «Сказка о рыбаке и рыбке». И особенно то место, где рыбка вдруг начинает разговаривать:
      Отпусти ты, старче, меня в море,
      Дорогой за себя дам откуп.
      Откуплюсь, чем только пожелаешь...
      Я знал, что золотая рыбка — не простая рыбка. И, появись она в комнате и будь я её хозяином, мама бы каждый день получала подарки.
      — Рыбку купить? Это ещё что за новости! — удивлённо спрашивал отец.— Мать просит, сын просит — куда мне деваться? А вдруг я тебе щуку или судака принесу?
      — Не...— говорил я, щёлкая языком,— мне золотую надо.
      — Ну что ж, как-нибудь куплю,— наконец согласился он.— Только зачем она тебе?
      — Пригодится...— ответил я уклончиво.— И даже ты обрадуешься.
      Отец всегда обещал мне многое: и сходить со мной в планетарий, и покатать на лодке в парке, и показать своего приятеля с пятью орденами. Наступал выходной день, отец завтракал и, ни слова мне не говоря, уходил в свою комнату. Когда я напоминал о его обещаниях, он отвечал: «Я сей-
      час... Мы уже идём» — и снова продолжал сидеть часов до четырёх. Потом за окном темнело, и идти куда-нибудь было уже поздно. Через щёлку дверей я видел, как он что-то писал или читал толстую книгу.
      Я очень расстраивался, иногда плакал. Мама успокаивала:
      — Ты бы уж лучше его не тревожил. Отец трудится над диссертацией, а ты ему можешь помешать.
      Тут я думал, что и мама меня обманывает.
      Я вспоминал слова одного доктора: «Три раза в день по десертной ложке...» — и мне было совсем непонятно, зачега вдруг отцу понадобилось изобретать какую-то новую ложку.
      — «Трудится»! Всё сидит с утра до ночи! — недовольно говорил я маме.— Так и в планетарий никогда не сходишь.
      Но из-за того, что мне нестерпимо захотелось иметь золотую рыбку, я настойчиво мешал отцу читать. И вот в один из ближайших выходных дней, захватив стеклянную банку, он пошёл со мной в зоомагазин.
      Сначала мы осмотрели зоомагазин. В высоких полукруглых клетках, вделанных прямо в стену, порхали синицы, чижи, канарейки. Продавщица в синем халате, принимая чек, серьёзно спрашивала:
      — Вам какой сорт птицы — второй или первый?
      И сачком, как для бабочек, всунувшись наполовину в клетку, ловила покупку. Если у покупателей не было клетки, они зажимали птичку в кулак — из кулака торчала головка, очень похожая на человечью,— и, поднеся её ко рту, почему-то обязательно поили слюной. Потом засовывали птичку в карман и уходили.
      Кудахтали куры... В одной из нижних клеток, будто после сытного обеда, важно крякала утка.
      Мы с отцом подошли к ней. Крякать она почему-то перестала. Глядела на нас чёрными бусинками и красной лапкой, похожей на кленовый лист, почёсывала голову и молчала.
      Тогда мы стали крякать, чтобы вызвать её на ответный разговор. И крякали, наверно, с полчаса, пока утка не повернулась к нам хвостом.
      Рыбы в магазине почти все были золотыми. Высокая стена до самого потолка ступенями была уставлена широкими аква;риумами с гранями из выпуклых ракушек. Вода в них была зелёной. От невидимых лампочек она искрилась, и со дна—так было устроено,— как жемчужины, всплывали пузырьки воздуха. Водоросли около них медленно шевелились.
      Домой я торжественно нёс маленький, грубо выкрашенный шсвариум. У отца в руках была стеклянная банка с золотой рыбкой. Из банки выплёскивалась вода, и отец плотно прикрыл её ладонью. Я боялся, что рыбка может задохнуться.
      — Ну и представления же у тебя! — качал головой отец.— Она на воздухе жить не может, а в воде она... как рыба в воде.
      Дома мы насыпали в аквариум песку и налили тёплой воды.
      Целыми днями я сидел на подоконнике и наблюдал за рыбкой, в своей стеклгшной комнате, то всплывая за кормом, то плавниками взбивая песок, она чувствовала себя как в синем море. Освещённая осенним солнцем, она казалась мне живым золотом, и, как ни тянуло похвастаться, я боялся показать её своим приятелям.
      Мы дружили с рыбкой. В аквариум я спустил деревянный домик. Иногда она вплывала туда через дверь, а выплывала через окно.
      Я рисовал в уме, что там уже живут рыбьи дети и за маленьким столом на крошечных тарелочках они едят то, что им приносит мать. А гулять она их не пускает потому, что на улице сыро.
      Когда я стучал пальцами по стеклу, как меня научил
      отец, рыбка, виляя хвостом, подплывала и часто разевала рот. Казалось, что она хотела открыть мне какую-то великую тайну. А что это была за тайна, я уже догадывался.
      Однажды, когда дома никого не было, я осторожно вы-тацщл рыбку из воды. Скользкая и холодненькая, она затрепетала в кулаке и начала часто-часто раскрывать ротик.
      «Говорит!» — обрадовался я и поднёс её к уху. Тут я услыхал звук, будто лопались пузырьки воздуха, а за ним тихие, но разборчивые слова: «Проси у меня что хочешь! Всё тебе будет!»
      — Ладно, давай! — шепнул я рыбке и отпустил её.
      В воде она быстро заметалась из стороны в сторону, и я был уверен, что это она радовалась происшедшему разговору. До этого дня я ни о чём не просил её, потому что ждал, когда она перетянет из магазина всех своих волшебников и помощников.
      Вечером отец сидел за столом и, отхлёбывая из стакана чай, просматривал газету. Тоненькая ложечка в стакане изредка вздрагивала и звенела. Мамы дома не было. Она пошла к больной соседке. Я подошёл к аквариуму и, осторожно постучав рыбке, тихо сказал:
      — Рыбка, рыбка, подари маме настоящие духи! Только, чур, не подводить!
      И лёг спать.
      На следующий день шёл снег.. Отец вернулся с работы весь облепленный снегом, и мама в передней помогала ему снять пальто. Она встряхнула пальто и, услыхав, как что-то звякнуло, засунула руку в карман.
      — Что это такое? — изумлённо спросила она, извлекая маленький флакончик.
      — «Крымская роза»! — торжественно улыбнулся отец.— Тебе принёс!
      — Кому? — переспросила мама,
      — Тебе!
      — Честное слово?! А почему сразу не сказал?
      — Ну что за разговоры...— чуть не обиделся отец.
      — Тебе, тебе! — поддернсал я отца.— Ещё и не то будет!
      На мои слова она не обратила ьшкакого внимания. Прищурившись, ещё раз посмотрела на отца, потом рассмеялась и поставила флакончик на свой столик. Духи приятно пахли, и запах чем-то напоминал мне зелёную полянку на даче. Я несколько раз с гордостью подходил их ьпохать, пока не запретила мама. Видно, боялась, что разобью.
      Проходя вечером мимо аквариума, я заметил, что к нему была прикреплена какая-то буманска. На ней было что-то написано. «Письмо от рыбки!» — догадался я и, незаметно сняв его, отправился к больной соседке. Тётя Феня мне прочла:
      — «Шатар-бахар-кунсуй. Слушайся маму и во всём ей помогай. Трудись!» Что это значит? — спросила она, отдавая мне письмо.
      — А ничего... такого...— равнодушно ответил я, боясь, чтобы тётя Феня не запомнила волшебное слово.
      Я вернулся домой и стал стряхивать со стола хлебные крошки, потом отнёс на кухню две глубокие тарелки. Перед сном я сам постелил постель и впервые без маминой помощи умылся. Надев ночную рубашку, я снова постучал рыбке:
      — Шатар-бахар-кунсуй. Рыбка, купи мне велосипед, такой, как у Лёвки! А за маму тебе спасибо!
      Просыпался я поздно, часов в десять утра. Протирал глаза, вспоминал сны и обдумывал своё будущее. Отец уже был на работе, мама на кухне варила обед.
      В то утро я особенно долго тёр глаза и дансе дёргал себя за волосы: возле моей кровати стоял блестящий трёхколёсный велосипед!
      «И как получается здорово: не успеешь сказать, а она унсе — готово! — приносит,— раздумывал я, ощупывая никелированный звонок.— Вот так чудеса! Только, видно, надо трудиться!»
      На велосипеде, отчаянно теребя звонок, я катался до полудня. А пришло время кормить рыбку — я ей высыпал почти весь корм.
      — Откуда у тебя велосипед? — спрашивала мама.
      — Ха-ха! — отвечал я, поглядывая на аквариум.— Ещё и не то будет!
      После ужина я было опять полез на подоконник, но тут меня отозвал отец и шёпотом сказал:
      — Ты опять к рыбке? Не надо, не проси у неё пока ничего. Пускай она немнонско отдохнёт.
      И я послушался отца. Действительно, такой маленькой рыбке, наверно, очень трудно было нести из магазина велосипед.
      Я подолгу гулял на дворе: катался на лыжах, лепил снежную бабу. Рыбка без меня явно скучала, и я решил познакомить её с Козьмой Прутковичем. Кот и раньше вспрыгивал на подоконьшк, но, получив однажды хороший нагоняй от отца, только издали любовался сверкающей в аквариуме золотой рыбкой.
      Новым знакомством, как мне показалось, кот остался доволен. Когда я посадил его около аквариума, глаза его сделались большими, как у куклы, он мяукнул и нетерпеливо переступил с лапки на лапку.
      С тех пор, стоило мне остаться дома одному, кот без опаски лез на подоконник.
      Однажды я вернулся и не увидел в аквариуме золотой рыбки. На полу спиной ко мне сидел Козьма Пруткович и, потряхивая головой, что-то жадно жевал. Я испуганно подскочил к нему и схватил за шиворот: изо рта его торчал золотой хвостик.
      Я ударил кота и, дрожа от волнения, сунул руку в аквариум. Может, там что-нибудь осталось?
      Но в деревянном домике не оказалось ни маленького столика, ни рыбьих деток...
      и, прямо в пальто, не развязывая шарфа, не снимая шапки, я упал на пол и заплакал.
      Злой колдунf Злой колдун! А я хотел попросить, чтобы рыбка свезла нас на синее море, чтобы Лёвка не отнимал у меня лынси... Мне хотелось ружьё, самолёт для будущих геройских подвигов. А теперь всё это было съедено!
      В это время, красный с мороза, в комнату вошёл отец.
      — Папа! — закричал я и показал на ладони золотой хвостик.— Рыбка моя... кот... убей колдуна! Пожалуйста!
      Отбросив портфель, отец взволнованно присел около меня:
      — Ну что ты, маленький! Перестань, ведь это пустяки...
      — На синее море хотел...— всхлипывал я,— ру:жьё... подарков...
      — Ах, ты вот о чём! — Отец закусил губу, глаза его сделались задумчивыми.— Да, братец, это, конечно, большая потеря. Сочувствую. Но, знаешь, мне думается, что и этот золотой хвостик монсет тебе кое в чём помочь...
      Отец не ошибся. Золотой хвостик, несмотря на то что мы его выкинули, продолнсал приносить мне подарки ко дню ронсдения и устраивать ёлки. А однансды летом мы поехали на синее море. Там, выходя на плянс, я долго кликал золотую рыбку, но она не подплывала ко мне...
      И только много-мною лет спустя я понял, что золотой рыбкой был отец — его любовь, его труд.