DjVu

Волька всю зиму жил в детском саду, и только на воскресенье его брали домой. Весной его мама, Дарья Ивановна, устроилась поварихой в детском доме за городом и в первую же субботу привезла к себе Вольку. Они приехали под вечер. Солнце золотило широкую аллею, и Волькина матросская шапка с черными ленточками весело мелькала в кустах.
      Вдруг Волька остановился, широко раскрыл голубые глаза и оглянулся на мать:
      – Ребята, мама!
      На террасе большого белого дома сидели ребята. На длинных столах, покрытых голубой клеенкой, блестели белые чашки. Ребята ели творог, политый медом, и запивали его молоком. Волька подумал, что это ребята из его детского сада, и радостно замахал руками:
      – Ребята!
      Ребята вскочили.
      – Смотрите, какой мальчик! Чей это?
      Две девочки быстро нырнули под стол, вылезли с другой стороны и, прыгая по лестнице, побежали навстречу Вольке.
      А через минуту Волька уже сидел рядом с ними за столом, чинно сложив за спиной руки. А когда воспитательница Клавдия Ивановна положила ему на тарелку творог и налила чашку молока, он поднял вверх обе ладошки и, поворачивая их над головой то вправо, то влево, громко сказал:
     
      И только после этого Волька принялся за еду. Он поел, вытер ладошкой молочные капельки на раскрасневшихся щеках, оглядел ребят и лукаво сказал:
      – А это не наш детский сад, это другой. Я сюда только на выходной день приехал!
      Дарья Ивановна жила в маленькой светлой комнатке, рядом с детдомовской кухней. Дарья Ивановна вставала рано. У нее было много дел по хозяйству. Нужно было пойти на скотный двор помочь молоденькой девушке Насте подоить детдомовских коров, потом получить продукты из кладовой, приготовить завтрак, нарезать ломтиками белый и черный хлеб.
      Волька встал вместе с Дарьей Ивановной. Он проснулся даже раньше матери и несколько раз подымал с подушки свою светлую, пушистую, как одуванчик, голову, а когда мать открыла глаза, сейчас же вскочил и стал одеваться. Одевание было трудное. Просовывая в петли пуговки, Волька громко сопел и тихо приговаривал:
      – Ну, полезай, застегивайся!
      Дарья Ивановна схватила сына на руки, звонко расцеловала в обе щеки, пошлепала по крепкой спинке, застегнула ему лифчик. Потом налила в таз свежей воды, ополоснула Вольке лицо, насухо вытерла полотенцем и, взяв в руку большую корзину, сказала:
      – Ну, пойдем на работу!
      На дворе еще не было солнца. От мокрой травы и свежего утреннего ветерка у Вольки покраснел нос, он поежился и просунул в теплую ладонь матери свою холодную ручонку.
      – Замерз? Ну сейчас согреешься, – сказала Дарья Ивановна.
      Они прошли на скотный двор. Там стоял большой кирпичный дом с маленькими окошками и большими дверями.
      – Это коровкин дом, – сказала Вольке мать.
      В коровнике было тепло и сухо. От светлых загородок, где стояли детдомовские коровы, пахло парным молоком, соломой и еще каким-то теплым коровьим духом.
      Веселая черноглазая Настя подхватила Вольку на руки, потрепала его за толстые щечки, подула на пушистую головенку.
      – Ах ты дуван-одуван! В гости к нам приехал! Масленок этакий! Как из-под сосенки выскочил!
      Вольке понравилась Настя: он прятался за мать, лукаво выглядывал и опять прятался, но играть Насте было некогда. Дарье Ивановне тоже было некогда. Они обе отошли к окну и стали что-то записывать в клеенчатую тетрадь. Волька заглянул за перегородку. Там на чистой подстилке из соломы лежала большая светло-шоколадная корова Милка. Не обращая внимания на мальчика, она медленно жевала сено.
      – У-у, какая! – удивленно сказал Волька и, прижимаясь к стенкам, осторожно обошел корову со всех сторон, дотронулся пальцем до мягкой шерсти, заглянул в умные и грустные глаза Милки, прикрытые прямыми черными ресницами, и глубоко вздохнул. – У-у, какая! —Потом присел на корточки подальше от длинного хвоста с кисточкой и замер, боясь пошевелиться.
      Вошла Настя в белом переднике, с чистым полотенцем и с подойником. Корова повернула голову, радостно замычала и тяжело поднялась на ноги. Волька испугался, попятился к двери.
      – Сиди, сиди! Она смирная, – сказала Настя.
      Волька вернулся.
      Настя обмыла теплой водой полное, налитое вымя Милки и, присев на скамеечку, начала доить, ласково приговаривая:
      – Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе пойлица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки. – Голос у Насти был певучий и нежный.
      Струйки молока, сбегая в подойник, журчали, как тихая музыка; Милка стояла смирно и, повернув к Насте голову, слушала. Волька, сидя на корточках позади Насти, тоже слушал и шевелил губами, повторяя про себя ее слова. Потом ресницы у него сонно захлопали, и, чтобы не заснуть, он изо всех сил таращил глаза.
      Струйки молока делались все тоньше, потом журчание их сразу прекратилось. Волька вскочил, заглянул в подойник и сказал:
      – Пена... А где молочко?
      – А молочко под пеной. Вот процежу – выпей тепленького. Коровки свежую траву едят, сладкое молочко, душистое... А Милка у нас самая лучшая корова, рекордистка.
      Молоко действительно было сладкое и душистое. Волька выпил целую чашку и пошел с матерью в кладовую. В кладовой высокий старик Дмитрий Степанович не спеша отвешивал продукты. Он клал на большие весы буханки черного хлеба, потом белые батоны, потом крупу, сахар, масло. Волька внимательно смотрел, как двигается по каким-то черточкам железка, – весы опускаются вниз, а Дмитрий Степанович записывает что-то в тетрадь.
      – Снимайте.
      Дарья Ивановна с Настей укладывают продукты в корзину и уносят на кухню.
      Из кладовой Волька долго не уходил. Когда Дмитрий Степанович отвернулся, он встал на весы, подвигал железку и тихонько сказал:
      – Два кило двадцать.
      – Чего двадцать? – усмехнулся Дмитрий Степанович.
      Волька склонил набок голову и застенчиво улыбнулся:
      – Крупы.
      – Крупы? В тебе? Много ж ты, брат, каши съел! – Дмитрий Степанович поправил на толстом носу очки и добавил: – Видно, хорошим работником будешь!
      Волька вдруг поднял палец и к чему-то прислушался. Во дворе громко мычали коровы.
      – Коровы песни поют! – радостно крикнул он и бросился к порогу.
     
      * * *
      Зарядку Волька делал вместе с ребятами. Пристроившись в конце младшей группы, он старательно делал все, что показывал большой мальчик с красным галстуком.
      – Молодец, Волька! – хвалили его ребята.
      Завтракал и обедал Волька тоже с ребятами за общим столом на террасе. Все наперерыв звали его сесть рядом, но Клавдия Ивановна сказала:
      – Пусть сядет там, где сидел вчера.
      И Волька послушно уселся на вчерашнее место.
     
      * * *
      После обеда Волька крепко спал. Его разбудили ребята. Они стояли посреди двора с корзинками и тихо разговаривали с Дарьей Ивановной.
      – Дарья Ивановна, дайте нам Вольку! Мы с ним в лес пойдем за ягодами.
      – Пойду! Пойду! – закричал из кроватки Волька.
      Девочки дали ему маленькую корзиночку.
      В лесу пели птицы. Все казалось Вольке в легком зеленом свете, и как ни запрокидывал он голову, за ветками и листьями не видно было неба. А внизу была густая трава, она цеплялась за ноги, и Волька падал. Падать было мягко и весело. Ребята бросались подымать Вольку, а он нарочно падал и звонко смеялся.
      Потом одна девочка крепко взяла его за руку и сказала:
      – Не балуйся. Пойдем лучше ягоды искать!
      А другая девочка спросила:
      – Ты знаешь, Волька, какая земляника?
      – Красненькая и сладкая, – сказал Волька и причмокнул языком.
      Под большими пнями в густой траве закраснели ягоды.
      – Сюда, сюда, Волька! – кричали вокруг ребята. – Разгребай руками траву, смотри, вот она, ягодка!
      Волька потоптался на одном месте, присел на корточки. Несколько рук совали ему в рот ягоды, он отбивался и кричал:
      – Я сам! Я сам!
      – Ребята! Пусть сам. Он сам хочет сорвать.
      Волька шарил в траве, а ребята стояли вокруг и громко радовались, когда он находил ягоду.
      Щеки у Вольки раскраснелись, рот, измазанный красным соком, улыбался, голубые глаза удивленно и радостно смотрели вокруг.
      По дороге домой ребята по очереди несли его, складывая руки «креслицем». Волька болтал ногами и без умолку говорил о ягодах, о больших весах Дмитрия Степановича, о птичках и деревьях... А потом замолкал и, склонившись на чье-нибудь плечо, издавал вдруг длинное и нежное мычание.
     
      * * *
      Вечером в детском доме был вечер самодеятельности. Волька сидел в первом ряду с Дарьей Ивановной и Настей. Дмитрий Степанович тоже пришел послушать, как выступают ребята. Они пели песни, читали стихи, плясали. Клавдия Ивановна вдруг сказала:
      – А Волька, наверно, тоже знает какую-нибудь песенку или стихи. Скажи нам, Воленька!
      Дарья Ивановна тихонько подтолкнула Вольку.
      – Ну, скажи, сыночек, что знаешь!
      Волька боком полез на сцену. Клавдия Ивановна подняла его и поставила на середину. В зале стало очень тихо. Все ждали.
      Волька постоял, подумал. Потом вдруг присел на корточки и затянул нараспев тонким комариным голоском:
      – Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе пойлица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки.
      В зале все зашевелились. Ребята полезли на стулья, чтоб лучше видеть маленькую фигурку на сцене. Потом все захлопали, захохотали, зашумели:
      – Еще! Еще!
      Черноглазая Настя, звонко хохоча, вытирала кончиком платка слезы. Волька, сидя на корточках, улыбался со сцены смущенной и радостной улыбкой.
     
      * * *
      На другой день утром Дарья Ивановна сказала, что выходной кончился, и отвезла Вольку в детский сад. Ребята пробовали просить ее оставить сынишку хоть на недельку, но она решительно отказала:
      – Нельзя, нельзя! У него своя работа. Он в детском саду и лепит, и рисует, и музыке учится, а дача у них в Сокольниках не хуже нашей. Вот на выходной день опять я его возьму.
      Ребята долго смотрели вслед Вольке. И пока на широкой аллее была видна синяя матросская шапка, они все махали руками и кричали:
      – Приезжай, Волька!
      А из-за желтых сосен доносился до них веселый, полюбившийся всем голосок:
      – В выходной при-е-еду!
     
      Отцовская куртка
     
      Куртка была черная, бархатная, карманы ее топорщились, в глубоком мягком рубчике отливали серебром круглые пуговицы. Сидела она на отцовских плечах крепко, туго обхватывая широкую грудь.
      – Папаня, а папаня! Отдай мне эту куртку. Ты, гляди, уже старый для нее, – с завистью говорил Ленька, обдергивая свой коротенький пиджачок и приглаживая вихрастую голову.
      – Я стар, а ты больно молод, – отшучивался отец.
      Ленька и правда был еще молод. Он учился в четвертом классе, но в семье был старшим. Кроме того, с ним водился соседский Генька. А Генька уже год назад кончил семь классов школы и теперь работал на селе в пожарной команде. Но пожаров в селе не было, зачастую даже дым не поднимался из труб. Шла война, и в колхозе спешили с уборкой урожая. Ленькин отец возвращался домой поздно, при свете фонаря долго возился во дворе и, озабоченно поглядывая на сына, говорил:
      – Ты, брат, гляди, приучайся к делу. Я не сегодня-завтра на фронт уйду. Большаком в семье останешься!
      – «Большаком»! – усмехался Ленька. – Стану я еще связываться! Одного Николку по затылку стукнешь, и то к матери побежит жаловаться.
      – А ты не стукай. Большак – это делу голова, а не рукам воля! Много я тебя по затылку стукал?
     
      * * *
      В день проводов отца в избе шла кутерьма. Мать, как потерянная, хваталась то за одно, то за другое, стряпала, пекла, наспех укладывала в сундучок какие-то вещи. Отец вынимал их и отдавал ей обратно:
      – Убери. Не в гости еду.
      Увидев в руках матери бархатную куртку, он посмотрел на Леньку, усмехнулся и ласково сказал:
      – Носи, большак!
      Ленька вспыхнул и застеснялся.
      – Да куда она ему! – всплеснула руками мать. – Не дорос ведь!
      – Дорастет, – уверенно сказал отец и погладил мать по плечу. – Помощником тебе будет!
      Уложив сундучок, отец обвел взглядом просторную избу, присел на край скамьи и сказал:
      – По русскому обычаю, посидим перед дорогой.
      Мать поспешно усадила детей и села с ними рядом, придерживая рукой трехлетнюю Нюрку. Все притихли. Ленька посмотрел на отца, и горло у него сжалось.
      «Как же мы одни будем?» – подумал он, поняв вдруг, что отец действительно уезжает далеко и надолго.
     
      * * *
      Прощались у околицы. Отец спустил с рук Нюрку и троекратно поцеловался с матерью.
      – Прости, коль сгоряча обидел когда...
      Низко, без слез, поклонилась ему мать:
      – За все, что прожито, за все, что нажито, спасибо тебе, Павел Степанович!
      Женщины подхватили ее под руки, и Ленька вдруг услышал тонкий плач с разноголосыми причитаниями.
      Лицо у отца дрогнуло. Он махнул рукой, вынул туго сложенный платок, обтер им лоб, щеки и подозвал Леньку:
      – До Веселовки проводишь меня.
      Шли молча.
      Ленька, в наброшенной на плечи отцовской куртке, размахивая длинными рукавами, то и дело поворачивал тонкую шею, чтоб взглянуть на отца. Но отец о чем-то думал и время от времени тяжело вздыхал.
      – Ты вот что... пять человек вас у матери... – Он замолчал, не находя простых и нужных слов, которые хотелось сказать сыну.
      – Ты просись к пулемету. Чуть что – сотню немцев уложишь, – озабоченно сказал вдруг Ленька.
      – Там знают куда... – рассеянно ответил отец.
      Ленька испуганно посмотрел на его круглое доброе лицо.
      – А ежели в штыковой пойдешь... – шепотом сказал он и замер, глядя широко раскрытыми глазами в лицо отца.
      – Ну-ну, – ласково усмехнулся тот.
      Ленька бросился к нему на шею:
      – Папка, вернись! Живым вернись!
      Теплыми ладонями отец оторвал от своей груди голову сына и заглянул в его глаза:
      – Мать береги.
      Мелкие капли дождя сеялись на размытую лесную дорогу. По краям топорщились голые осенние кусты. В мутных лужах мокли опавшие листья.
      Отец крепко держал за руку сына.
      – Солому внесите, а то дожди намочат... Дров заготовьте на зиму...
      Отец останавливался, крепче сжимая маленькую жесткую руку.
      – Слышь, Ленька!
      – Слышу, папаня.
     
      * * *
      Жизнь пошла по-новому. Один человек ушел из дому, а семья осиротела. За столом пустовало место, не вздрагивали половицы от тяжелых отцовских шагов, на дворе не слышался голос хозяина. Мать постарела, осунулась, сняла с окон нарядные занавески, убрала со стола скатерть. Думая об отце, она устало покрикивала на младших детей или, сидя на лавке и покачиваясь из стороны в сторону, тихонько причитала:
      – Ушел мой голубчик, ушел мой милый...
      Ленька подсаживался к ней, неумело утешал ее, обнимал за шею:
      – Ну ладно тебе... Говори, чего делать-то, а, мамка? Воды принесть иль дров наколоть?
      Отцовскую куртку Ленька носить не стал, а аккуратно сложил рукав к рукаву, отдал матери и сказал при этом так же, как отец:
      – Убери. Не в гостях я.
      Работы у него стало много. Утром, торопясь в школу, он окидывал хозяйским глазом двор.
      «Солому внесите, а то дожди намочат», – наказывал отец.
      Солома все еще не была внесена. Скотина растаскивала ее по двору, втаптывала в грязь.
      – Николка, – кричал Ленька младшему брату, – переноси солому помаленьку! Я приду, сам докончу.
      Николка лениво почесывал затылок.
      – Кому говорю?! – кричал Ленька, хлопая калиткой.
      В школе он слушал невнимательно, нетерпеливо ждал конца урока; по стеклам барабанил дождь, в хозяйственных заботах расплывались мысли:
      «Поглядеть бы, на чердак слазить, не протекает ли крыша где...»
      Татьяна Андреевна вызывала его к доске. Ленька тер лоб и не мог вспомнить заданного урока.
      – Не выучил? – мягко спрашивала учительница.
      – Учил, – отвечал он грустно, – да перезабыл, видно.
      После школы до самого вечера Ленька возился во дворе: таскал солому, лазил на чердак, с грохотом сбрасывал оттуда доски и, вооружившись топором, полез на крышу сарая. На шум из избы выбежала мать:
      – Батюшки мои! Никак сарай разгораживает! Да ты что делаешь? Кто за тобой чинить будет?
      – Сам починю! Перепрели ведь доски-то... Новые ставить надо, – пробурчал Ленька.
      – Слезай, тебе говорю! Одних штанов передерешь бог весть сколько!
      Ленька обиженно швырнул на землю топор, сложил доски и ушел в избу.
      «На отца небось не кричала бы...»
      И тихо огрызался, когда мать выговаривала ему, что он берется не за свое дело, а вот забить в сарае дырку, чтоб не выскакивал оттуда поросенок, – это его допроситься нельзя.
      – Все только о поросенке думаешь, а что двор разваливается, так ничего?
      Ученье шло плохо. Вечером, положив голову на раскрытую книгу, усталый от хозяйских забот, Ленька крепко засыпал, и снился ему обновленный двор, с новыми крашеными воротами, где он, большак Ленька, встречает вернувшегося отца.
      А в школе, держа перед собой его тетрадку, Татьяна Андреевна хмурила густые темные брови и, пытливо глядя ему в глаза, говорила:
      – Ленишься ты, что ли? Не стыдно тебе, Леня?
     
      * * *
      Захрустела на зубах сладкая, подмороженная рябина. Застыла обледенелая земля, вытянулись и побелели голые кусты. Ночью выпал снег. Село стало ослепительно белым, праздничным. И у Леньки на душе был праздник. Он шел с почты, пряча за пазухой нераспечатанное письмо. Это было первое письмо от отца, и Ленька торопился домой, чтобы прочитать его вместе с матерью.
      Из-за угла выскочил соседский Генька и, вытащив из-под полы что-то длинное, завернутое в мешок, таинственно сообщил:
      – Ружье достал. Зайцев стрелять пойду.
      – Зайцев?– Ленька усмехнулся.– Да их и нету нигде сейчас.
      – Нету? – Генька нагнул голову и зашептал ему на ухо: – Куда ни повернись – зайцы!
      – Дана что они тебе? – удивился Ленька.
      – Как – на что? Мясо есть будем, а из шкуры шапку сделаю!
      – Шапку? – переспросил Ленька, припоминая, что отец тоже собирался пойти на зайцев, чтобы делать ребятам шапки.
      – Ну да, шапку! – обрадовался Генька. – Что ни заяц, то шапка! Пойдешь?
      – Ну тебя... – засмеялся Ленька. – Что мне, делать, что ли, нечего? Вот от отца письмо пришло! – похвалился он, ощупывая конверт.
     
      * * *
      В письме отец обращался к Леньке, как к взрослому, называя его большаком. Читая, Ленька кивал головой и вставлял от себя: «Ладно!»
      Он гордился, что отец доверял ему и надеялся на него. Описание первых боев, в которых уже участвовал отец, наполняло Леньку гордостью.
      «Будем бить до последнего конца», – писал отец.
      «Точно», – сжимая кулаки, отвечал ему Ленька.
      Мать слушала письмо, собрав вокруг себя всех детей. В письме отец спрашивал про каждого, называя Нюрку Анной Павловной. Анне Павловне было три года. Она чмокала пухлыми губами, терлась об юбку матери и заглядывала ей в лицо. Двух девочек-двойняшек звали в семье общим именем Манька-Танька.
      Беленькие курносенькие двойняшки всюду ходили, держась за руки, ели из одной миски, тихо играли за широкой кроватью, шепотком о чем-то советуясь друг с другом. Плакали они и смеялись тоже вместе. Стоило одной засопеть носом и всхлипнуть, как другая широко раскрывала глаза и разражалась громким плачем.
      Глядя друг на дружку, они могли часами выть на всю избу. И теперь, не сводя глаз с матери, они как будто только и ждали знака, чтобы присоединить к ее слезам свой дружный рев. Восьмилетний Николка, старший после Леньки, услышав свое имя, ежился от смущения и виновато косил по сторонам голубыми глазами.
      – Разрюмился! – презрительно бросил ему Ленька.—Только и умеешь, что хныкать.
      Он был недоволен, что Николка мало помогает ему в хозяйстве и лениво выполняет его приказания. Слушая письмо, мать всплакнула, а двойняшки залились громким плачем. Чтение было прервано; Ленька схватил обеих сестер, посадил их на колени и, топая ногами, загудел на всю избу:
      – Ду-ду-ду! Поезд идет!
      Двойняшки, подпрыгивая, стукались лбами. Плакать им было некогда. Подкинув несколько раз, Ленька поставил обеих на пол и снова принялся за чтение письма. После этого он долго ходил по избе, обдумывая все свои дела и чувствуя необходимость сейчас же, немедленно проявить себя большаком и хозяином.
      – Что ты как маятник, прости господи! – сердилась мать.
      – «Маятник, маятник»!.. – ворчал Ленька, выволакивая из-под лавки старый ящик с пыльными прошлогодними валенками. – Зима на дворе – вот что!
      – Сама знаю, что зима, – вздыхала мать, перебирая вместе с Ленькой смятую старую обувь. – Давно ли отец покупал? Не напасешься на вас!
      Ленька вытащил дратву и неумелыми руками пытался чинить перепрелый войлок.
      – Шапки у Николки нету... Прошлогодняя износилась совсем. В чем ходить будет? – задумывалась мать.
      – Найдем! – хмурился Ленька и, забравшись на печь, долго сидел, обхватив руками острые коленки.
      «Что ни заяц, то шапка, – вспоминались ему Генькины слова. – Пойти надо», – решил он, прикрывая ладонью тяжелые веки.
     
      * * *
      На последнем уроке Татьяна Андреевна подошла к Лене и сказала:
      – После обеда зайди ко мне домой.
      Идти Леньке не хотелось. Еще на той неделе с большим трудом выволок он из сарая тяжелый ящик с гвоздями и инструментами, отобрал в сарае годные доски и отточил топор. Сделал он это потому, что в своем письме отец писал: «Кончится война... Вернутся домой люди. Сядем мы с тобой, Ленька, на трактор и промчимся мимо наших ворот в колхозное поле...»
      Ленька представил себе отца в военной одеже, гордо восседающего на тракторе, и озабоченно оглядел свои ворота... Обитые дождями доски почернели и перекосились, посредине зияла черная дыра...
      «Как же, промчишься мимо таких ворот! Починить бы их надо...» – подумал Ленька и побежал отбирать доски. Теперь уже несколько дней доски валялись посреди двора, рядом были брошены топор и рубанок, а около крыльца мокли под дождем гвозди...
      Мать, натыкаясь на ящик с гвоздями и разбросанные по двору доски, сердилась на Леньку:
      – Бессовестный! Людям пройти нельзя! На безделье дела себе ищет. Никакого покоя нет от тебя!
      Ленька молчал и не сдавался. Ходил советоваться к кузнецу, лазил с топором и гвоздями, засорял двор стружками. Отрываться сегодня от работы ему не хотелось, да и боялся он идти к Татьяне Андреевне, так как сам знал, что с учебой у него неладно. Но делать было нечего.
      И теперь, сидя в комнате учительницы на знакомом низеньком диванчике, Ленька испытывал томительное беспокойство. Школьные тетради, лежащие горкой на столе, вызывали в нем неясную тревогу. Увидев себя в круглом стенном зеркале, он испугался, поплевал на ладонь, пригладил вихрастые волосы, одернул курточку и, повернув голову, стал прислушиваться к голосу Татьяны Андреевны, которая разговаривала в кухне со своей матерью.
      Голос был ласковый, и приветствие, которым встретила Леньку учительница, тоже не предвещало ничего неприятного. Она сказала:
      – Здравствуй, Леня. Посиди минуточку.
      И все-таки беспокойство разъедало Леньку – он чувствовал себя неуверенно и, держа между колен шапку, тяжело вздыхал.
      В прошлом году в этой самой комнате они с отцом пили чай. Отец осторожно ставил на блюдце чашку и, когда Татьяна Андреевна хвалила Леньку, напускал на себя строгость, а Леньке было отчего-то смешно: он смотрел на угол с зеленой лесенкой, заставленной цветочными горшками, и думал, что было бы, если бы он, Ленька, вдруг оступился и сшиб все эти горшки на пол или поскользнулся бы на блестящем крашеном полу и сел мимо стула.
      Теперь Ленька ни о чем не думал, он сидел один и даже радовался, что отца с ним нет, так как хвалить его было не за что.
      Татьяна Андреевна вытерла полотенцем мокрые руки, присела на стул и ласково сказала:
      – Ну, теперь рассказывай, как вы там живете? Как без отца справляетесь?
      Лицо у нее было спокойное, с круглой ямочкой на щеке; когда учительница сердилась, эта ямочка исчезала, лицо делалось нетерпеливым, голос – отрывистым.
      Ребята верили, что правду она узнает по глазам, и врать ей побаивались. Если кто-нибудь начинал уклоняться и путать, Татьяна Андреевна возмущалась.
      – Ну, ну дальше? А дальше что? – гневно спрашивала она.
      А дальше оставалось только одно – говорить правду.
      Ленька хорошо знал это и, чувствуя себя виноватым, оправдываться не собирался. Но вопрос, который задала ему учительница, ободрил его. Он посмотрел на спокойную глубокую ямочку на щеке Татьяны Андреевны и, увлекаясь, начал рассказывать о письме отца, о своих домашних делах.
      Раз или два Татьяна Андреевна громко засмеялась, потом чему-то удивилась и перебила его:
      – Постой, постой... Я чего-то не поняла. Так ты чинишь ворота? Какие ворота?
      – Наши...
      – Ваши? – Татьяна Андреевна сморщила лоб. – А мать не хочет? Почему не хочет?
      Ленька покраснел, дернул носом.
      – А кто ее знает...
      Татьяна Андреевна вдруг очень серьезно и неожиданно сказала:
      – Это все хорошо. Заботиться о хозяйстве нужно...
      Она взяла Ленькину руку с черными поломанными ногтями:
      – А нужнее всего, Леня, не запускать учебу. Учиться...
      Ленька поспешно спрятал руки, растерянно поглядел на горку школьных тетрадей и, опустив голову, зажмурился.
      Но учительница не встала, не подошла к злополучным тетрадям, не вытащила из кипы одну из них с надписью: «Леонид Чистяков». Она говорила совсем не так, как он предполагал. Не бранила его, не сердилась, говорила спокойно. Она надеялась, что Леня ее поймет.
      – Один урок плохо сделан, другой... Вот и накопилось. Что-то прослушал, что-то недослушал, а подогнать трудно, и самому неприятно. А когда каждый день понемножку, петелька за петельку цепляется... – мягко говорила она. – Я, Леня, по себе знаю.
      Ленька кряхтел, соглашался. Говорить ему было нечего. У него уже накопилось много запущенных уроков. Правда. И на душе от этого тягостно, и подогнать трудно. Все правда.
      – Я налажусь, Татьяна Андреевна! Честное пионерское, налажусь! – горячо сказал он и тут же начал припоминать все, что забыл или просто не выучил.
      Потом пили чай в маленькой теплой кухоньке. В окна бился снежный ветер. Пузатенький говорливый самоварчик дышал в лицо теплым паром. Мать Татьяны Андреевны называла Леньку внучком и советовалась с ним о хозяйских делах. Он уверял ее, что ему два-три кубометра дров ничего не стоит переколоть в один день.
      Татьяна Андреевна смеялась.
     
      * * *
      Вечером Ленька вытащил все свои книжки, разложил их перед собой, и долго видела Пелагея, как торчала над столом его вихрастая голова. Спать он лег веселый: не так уж были страшны те долги, что накопились у него за это время.
      А утром кто-то тихонько постучал в окно.
      Ленька увидел широкий Генькин нос, приплюснутый к стеклу, и выскочил на крыльцо.
      – Следы на опушке! – с таинственным видом зашептал Генька.
      Ленька кивнул головой и побежал одеваться.
     
      * * *
      Резкий ветер продирался сквозь лес, колючей снежной крупой хлестал молодой ельник и со свистом мчался по полю, обнажая на болотах серую корку льда.
      Генька в ушанке, высоких сапогах и тулупе, туго подвязанном ремешком, согнувшись, шагал по полю, держа под мышкой ружье. Глаза его обшаривали каждый кустик. Ленька с трудом пробирался за ним. В худые валенки набился снег. Ветер трепал отцовский шарф на Ленькиной шее.
      – Есть? – нетерпеливым шепотом спрашивал он товарища.
      – За болотом они, видно, за кочками, – отвечал Генька, выпрямляясь и прибавляя шаг.
      Ленька в школу не пошел. Он решил прямо с охоты, с убитыми зайцами за поясом, прийти к Татьяне Андреевне и объяснить, почему не был на уроках.
      Светало, когда они с Генькой вышли из своих дворов. Время шло быстро. Синеватый белый день давно уже клубился над селом, а приятели все еще в напрасных поисках кружили по полю. Морщась от резкого ветра и закрывая варежкой лицо, Ленька тяжело плелся за товарищем. Между кочками, покрытыми прошлогодней осокой, под тонким ледком стояла мутная вода. Из-под Генькиных сапог она вместе со стеклышками льда выплывала наверх. Ленька, прыгая с кочки на кочку, оступился и попал ногой в Генькин след. Острая ледяная струя охватила пальцы, в коленках заломило. Ленька вытащил из валенка ногу, стянул мокрый носок и безнадежно оглянулся: домой бы, на печку. Пальцы ныли от холода. Ленька беспокоился и думал: «Может, врет Генька! Что он в охоте понимает? Отец и тот один не ходил, а все, бывало, с колхозным пастухом... Посоветоваться бы с кем, как их, зайцев-то, стрелять, да боязно: скажут матерям и ружье отымут...» Ленька остановился.
      – Слышь, Генька... Обмерз я совсем. Может, ты все наврал про зайцев-то?
      Но Генька не врал. Что-то грязно-белое вдруг пушистым комочком подпрыгнуло за кустом. Ленька увидел прямые острые уши и, забыв обо всем, схватил Геньку за руку. Генька с размаху плюхнулся прямо в болото. Заяц высоко подбросил ноги и мгновенно исчез. У Леньки зарябило в глазах.
      – Стреляй, что ль! – с отчаянием крикнул он.
      – В кого? – Генька с досадой плюнул в сторону. – Ушел проклятый...
     
      * * *
      Домой шли мимо школы. Ленька молчал и едва волочил ноги. Генька, несмотря на упущенного зайца, торжествовал:
      – Говорил я тебе, есть зайцы! Поймаем!
      Времени у Геньки было достаточно. В пожарке по-прежнему работы не было.
      – Не сегодня-завтра все зайцы наши будут!
      Кареглазый румяный парнишка с сумкой под мышкой вышел из школы и подбежал к Леньке:
      – Тебя Татьяна Андреевна спрашивала... Ты где был?
      – Где был, там нету, – еле двигая синими губами, ответил Ленька. – На печи не сидел небось...
      Генька хвастливо повертел в воздухе ружьем.
      Егорка свистнул, оттопырил нижнюю губу и покачал головой.
      – Шатаетесь?—как бы с сожалением сказал он.
      Ленька вскипел:
      – Это ты, может, шатаешься! У меня семья на шее!
      Егорка с любопытством взглянул на него.
      – Обмерз ты... – вместо ответа сказал он и, повернувшись, зашагал в другую сторону.
      На пороге своей избы Ленька лицом к лицу встретился с матерью.
      – Батюшки! Побелел весь! Бродяга этакий! Шарф на тебе колом стоит!
      – Иди ты еще! – грубо ответил Ленька, отстраняя ее. – Отстань от меня!
      В избе пахло свежеиспеченным хлебом.
      На горячей печке, укрывшись с головой тулупом, Ленька лежал и слушал, как мать горько жаловалась Николке:
      – При отце все – дети. А без отца все – хозяева. На одно слово – два. На два – двадцать два!
      Ноги саднило. Пальцы распухли и горели. Ленька вспомнил, как в прошлом году в метель и завируху отец ходил в соседнее село за валенками. Ждали его к вечеру, а вернулся он только под утро. Бросил на лавку мешок, долго стучал ногами, тер снегом отмороженные щеки.
      – Заблудился... Метель закружила. Погляди там валенки, мать!
      «Достал все-таки, – подумал Ленька. – Эх, убежал заяц! Неужели еще идти?» Голова тяжело опустилась на подушку. В сонных глазах потянулось длинное мерзлое поле... Страшно и зябко было вспоминать о нем.
     
      * * *
      На другой день Ленька встал рано и побежал в школу, чтобы еще до уроков встретить Татьяну Андреевну и объяснить ей все. Он ждал ее и волновался. Но Татьяна Андреевна пришла к самому звонку, и объяснение с ней вышло короткое и совсем не такое, как думал Ленька.
      – Почему ты не был вчера в школе? – спросила учительница, останавливаясь у Ленькиной парты.
      Ленька раскрыл рот, но говорить при ребятах ему не хотелось.
      – Я потом... – прошептал он, глядя на Татьяну Андреевну виноватым и умоляющим взглядом.
      Ее лицо вдруг стало строже: темные полоски бровей сошлись у переносья, ямочка на щеке исчезла.
      Тогда, испугавшись, Ленька тоскливо выдавил из себя случайно подвернувшиеся слова:
      – Дельце тут одно было... для ребятишек...
      – Заболел кто-нибудь? – участливо спросила Татьяна Андреевна.
      – Не заболел, а... – Ленька замялся. Потом, наспех припоминая, что хотел сказать учительнице с глазу на глаз, забормотал: – Не заболел, а погода... зима стоит...
      Татьяна Андреевна, вскинув брови, смотрела на него с удивлением.
      Ленька почувствовал ее недоверие и смутился окончательно.
      – На болоте они... зайцы-то...
      Кто-то громко фыркнул. Татьяна Андреевна гневно обернулась к классу. Ребята обеими руками затыкали себе рты и беззвучно тряслись от хохота.
      – Леня! – мягко сказала Татьяна Андреевна. – Я не понимаю, что с тобой? Объясни мне толком.
      Ленька стоял перед ней красный, бросая исподлобья злые, упрямые взгляды на ребят. Губы его были крепко сжаты, он молчал. Татьяна Андреевна ждала. В классе наступила тишина. И вдруг поднялся Егорка. Его круглое лицо выражало и досаду, и сочувствие к растерявшемуся товарищу.
      – Скажи правду – и к стороне, – дружески кивнул он головой.
      Ленька оторвался от парты.
      – Я не вру! – крикнул он, тяжело дыша.
      – Не врешь? – медленно переспросил Егорка. – А с пожарным Генькой где шатался?
      Ленька побелел. Веснушки желтыми пятнами проступили на его щеках.
      – А... ты вот что! «Шатался»! – крикнул он и рванулся к Егорке.
      Татьяна Андреевна положила руку на его плечо.
      – Довольно! – сказала она.
      Ленька испуганно посмотрел ей в глаза.
      – Я до сих пор верила тебе, Леня. – Она сняла руку с его плеча и отошла.
      Ленька в смятении хотел броситься за ней, остановить ее, но ноги его приросли к полу, и, когда Татьяна Андреевна была уже около стола, он с отчаянием крикнул:
      – Я зайцев ходил стрелять!
      Тишина в классе прорвалась взрывом дружного смеха. И, поняв, что произошло что-то нелепое и безнадежное, Ленька тяжело опустился на парту. Ему не хотелось больше оправдываться. Все равно ему никто не поверит. Он сидел, облокотившись на спинку парты, макал в чернильницу промокашку и мазал чернилами ногти. Ребята фыркали, переглядывались.
      Но Татьяна Андреевна не замечала Леньки и не интересовалась его поведением. Она объясняла урок обычным, ровным, спокойным голосом.
     
      * * *
      Вечером к матери забежала соседка Паша.
      – Хоть обижайся, хоть не обижайся, а прямо тебе скажу, Поля, распустился твой парень, дальше ехать некуда, – тараторила она, дергая на шее концы платка. – Нынче мой из школы пришел, рассказывал, как Ленька перед учительницей осрамился!
      – Батюшки! – испугалась Пелагея и, опустив голову на руки, заплакала. – Одна я, одна... И помочь-то мне некому.
      – Некому, некому! – торопливо подтвердила Паша. – Не помощник тебе твой парень, прямо скажу.
      Мать, глядя перед собой усталыми, заплаканными глазами, тихо жаловалась:
      – Что день, что ночь – болит душа...
      – Болит, болит! – точно обрадовалась Паша. – И за самого болит, и за мальчишку болит.
      Плач матери Ленька услышал еще в сенях и, не отряхивая с валенок снега, ввалился в избу.
      – Мам!..
      Он вопросительно посмотрел на Пашу.
      Она вытерла двумя пальцами губы.
      – Себя спрашивай... – и, повернувшись, со вздохом вышла.
      Ленька подошел к матери. Ему хотелось рассказать ей все, что произошло с ним в школе, пожаловаться на ребят, на Егорку, но она тихо плакала, отвернувшись от него; в Пашиных словах он чувствовал какое-то обвинение и не решался спросить. И только, охваченный жалостью, робко повторял:
      – Мам... мам...
      – Погоди... Найдется на тебя управа. Все отцу напишу, – неожиданно сказала мать.
     
      * * *
      Забившись на печь, Ленька сочинял отцу письмо. Слова подбирались жалостные: «Все на меня, папаня, нападают, а я старался, чтоб по-хорошему было...»
      Он достал из тетради чистый лист, присел к столу и, опершись на локоть, слушал сонное дыхание матери, посапывание сестер и храп Николки. К ночи все события смешались у него в голове, он даже хорошо сам не знал, что с ним случилось. Вспоминался почему-то чай у Татьяны Андреевны за чистым уютным столом, вспоминалось длинное мерзлое болото, прямые заячьи уши, а над всем этим – доброе озабоченное лицо и большая теплая отцовская рука.
      «Я, папаня, не могу большаком быть. И ты на меня не надейся...»
      Ленька вытер ладонью глаза и положил перо. Получит отец письмо. Холодно в землянке. Страшно. Кругом враги. И письмо от сына нерадостное. Обещал Ленька быть большаком и обманул. Там, в лесу, обещал и обманул!
      Ленька торопливо обмакнул перо в чернила и жирной чертой три раза перечеркнул написанное.
      «Стараюсь я, папаня, как могу. Обо мне не думай. Я все стерплю...»
      Ленька прочитал эти строчки, снова зачеркнул их, достал новый лист бумаги и написал по-другому:
      «Живем мы, папаня, хорошо...»
      И, бросив ручку, полез на печь. Закрывшись рукавом, он горько заплакал: «Некому и сказать-то о себе, пожаловаться некому...»
     
      * * *
      Ленька не ходил в школу. С утра он брал свою сумку и бежал к Геньке. По дому он тоже ничего не стал делать, а когда мать уходила в колхоз, он слонялся из угла в угол, забавлялся с Нюркой. Пробовал от безделья учить двойняшек. Учеба эта кончалась визгом на всю избу.
      – Ты Маня, а ты Таня – вот и нечего вам под одним именем ходить. Садись одна палочки писать, а другая картинку красить!
      Двойняшки отчаянно цеплялись друг за дружку.
      – Пускай вместе они! Пускай вместе! – заступался за них Николка.
      – Уйди! Что, они всю жизнь за ручку ходить будут? Уйди, не мешай лучше!
      Николка жаловался матери, и мать обрушивалась на Леньку:
      – Всех ребят перемутил! Бессовестный этакий! Игру какую нашел себе!
      Ленька уходил, обиженно хлопая дверью.
      «Ладно! Отец сам меня над ними назначил! Приедет – все расскажу!»
      Ладу в семье не было. Ленька все чаще и чаще загуливался до позднего вечера. Возвращаясь, он боязливо поглядывал на свой двор, опасаясь встречи с Татьяной Андреевной.
      Татьяна Андреевна действительно пришла к Пелагее. Узнав от учительницы, что Ленька не ходит в школу, Пелагея растерялась, покраснела и, путаясь в ответах, выгораживала сына:
      – Помогает он мне по дому... детишки малые... Не управляюсь я одна с ними!
      Учительница качала головой:
      – Неправа ты, Пелагея. У всех детишки, а учатся все.
      После ухода учительницы мать плакала, упрекала Леньку, а он отмалчивался и горько думал о своей жизни: все напасти сразу свалились на него. Ничего поправить уже нельзя, везде ему стыдно и нехорошо, и сам он ходит обиженный и злой на всех. И ни с того ни с сего реветь ему хочется от такой жизни.
      Так и сяк обдумывая свои дела, Ленька не видел другого выхода, как только явиться к Татьяне Андреевне с убитыми зайцами и тем самым доказать ей, что не лгал он тогда в классе и не шатался зря. Этими же зайцами думал он наладить свои отношения с матерью и показать ей, что не пропащий он человек, а большак, хозяин – для семьи старается. Вместе с Генькой ходил он в лес ставить силки, лазил по сугробам, но зайцы не попадались.
      – Под вечер ходить надо, – уверял Генька.
     
      * * *
      В воскресенье Пелагея собралась в лес за хворостом.
      – Пойдем, Ленюшка, а то на гору не втащить мне одной.
      – Николку бери, – ответил Ленька.
      В этот день он снова сговорился с Генькой идти на зайцев. Генькино ружье было заряжено крупной дробью, а заячьи следы, по словам Геньки, прошили весь лес.
      – Куда ни ткнись – везде зайцы! Только сейчас и стрелять их!
      Пелагея не взяла Николку. Он остался с младшими детьми – на Леньку мать уже не надеялась.
      Повязав голову платком, она впряглась в длинные санки и вышла со двора.
      Под вечер Ленька и Генька, измученные лазанием по глубоким сугробам, голодные и злые, возвращались домой. К ночи крепкий мороз туго стянул землю. Дорога шла в гору. Голубые, накатанные санями колеи круто поднимались вверх и исчезали в лесу.
      Шли молча. Генька чувствовал себя виноватым, но не сдавался, вертел головой и про каждую ямку в снегу говорил:
      – Заяц сидел... его след!
      Вдруг Генька увидел большое дупло в старом дубе.
      – Вот откуда выслеживать надо! – обрадовался он. – Пойдем?
      И, не дожидаясь ответа, шагнул в сугроб. Ленька, набирая полные валенки снега, полез за ним. Дупло было просторное, стенки его обуглились и пропахли дымом. У самого входа был кем-то сложен валежник. Мальчики присели на него.
      – Тут один от волков прятался. Всю ночь костер жег, – сообщил Генька.
      – Врешь все, – недоверчиво усмехнулся Ленька. – То зайцы, то волки... – Он вдруг прислушался. На дороге скрипел снег.
      Генька выглянул и, легонько свистнув, попятился назад.
      – Прячься! Прячься! Мамка твоя идет!
      Ленька посмотрел на дорогу. Натянув на груди веревки, Пелагея, нагнувшись всем телом вперед, медленно волокла в гору санки с хворостом. Ноги ее скользили, платок съехал с головы, и влажные волосы покрылись инеем. Она часто останавливалась, с трудом переводя дыхание.
      Ленька невольно рванулся к ней, но Генька крепко вцепился в его рукав:
      – Дурак! Тебя же ругать будет! Она небось злая сейчас. Они все такие, матери-то. Чуть что потруднее, так сейчас злые делаются. И на нас нападают. Моя тоже такая.
      Ленька опустил голову и слушал удаляющийся скрип полозьев. Скрип был неровный: то затихающий, то резкий. Леньке казалось, что он слышит трудное дыхание матери. От волнения он и сам дышал глубоко и тяжко.
      «Не довезет... Слабая она...» – вертелось у него в голове. Но руки были опущены, онемевшие ноги не двигались.
      И только когда фигура матери черной точкой исчезла в синих сумерках, он поднял голову и повернулся к Геньке:
      – Пропади ты пропадом со всеми твоими зайцами! В последний раз я с тобой шатался!
     
      * * *
      Прошло несколько дней, Ленькино место в классе все еще пустовало. Это пустое место сразу бросалось в глаза Татьяне Андреевне, когда она входила в класс. Ее сердило и тревожило отсутствие ученика. Она припоминала свой разговор с Ленькой дома, потом – неприятное объяснение в классе. Одно как-то не вязалось с другим, и Татьяна Андреевна, пожимая плечами, грустно говорила себе: «Не понимаю». Было очевидно, что Ленька не хочет и боится с ней встретиться.
      Она пробовала узнать что-нибудь от ребят, но и они говорили разное:
      – Матери помогает...
      – С Генькой шатается...
      Татьяна Андреевна позвала к себе Егорку. Егорка ничего не знал. Он рассказал только про последнюю встречу с Ленькой, когда тот возвращался с неудачной охоты.
      – И чего шатался? – простодушно сказал он. – Обмерз весь... Семья, говорит, большая. А сам с Генькой на зайцев ходит.
      – На зайцев?
      – Ну да! С ружьем ходит. Все ребята их видели!
      Татьяна Андреевна задумчиво посмотрела на Егорку.
      – Мне все это узнать надо.
      – Я к нему не пойду, – насупился Егорка. – Я тогда про него сказал, он на меня злится теперь.
      Татьяна Андреевна села на диванчик и вздохнула. Егорка тоже присел на кончик стула и поглядел на учительницу круглыми карими глазами.
      – Ведь он не ходит в класс! – почти выкрикнула Татьяна Андреевна. На щеках ее вспыхнули красные пятна.
      Егорка вскочил. За эти пятна на щеках учительницы он решил хорошенько поквитаться с Ленькой.
      «Вот я ему дам по шее», – подумал он про себя.
      – Да вы не беспокойтесь, Татьяна Андреевна! Не беспокойтесь!
      Татьяна Андреевна рассердилась:
      – Что ты мне все твердишь: «Не беспокойтесь»! Я тебе говорю, что в классе, там, где сидел твой товарищ, пустое место! А ты мне повторяешь: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь»!
      Егорка раскрыл рот, но Татьяна Андреевна продолжала:
      – А если у тебя в семье за столом нет сестренки или братишки, который должен сидеть тут, рядом с тобой, то ты не беспокоишься?
      – Так ведь он жив... – робко начал Егорка. – И не болеет, слышно...
      – «Слышно»! – рассердилась Татьяна Андреевна. – А что еще тебе слышно?
      Егорка потупился.
      – Я с ним не дружу, – сказал он.
      – Не дружишь? – протянула Татьяна Андреевна. – Тогда конечно... Тебе безразлично... Пускай болеет, пускай умирает, пускай неучем остается...
      Егорка молчал.
      – Ведь четыре года вы в одной школе вместе сидели. Что же это, по-твоему, ничего не значит? Научу я вас когда-нибудь быть людьми?
      Егорка потянул к себе шапку.
      – Ребят с собой возьми. Помогите там по хозяйству – может, не справляется он один... Да не говори, что я послала тебя, – провожая его, сказала Татьяна Андреевна.
     
      * * *
      Ленька похудел. На щеках его обозначились скулы, подбородок заострился. Когда, втянув голову в плечи, он проходил по двору или, подперевшись руками, сидел за столом, Николка спрашивал у матери: «Что это он тихий такой?»
      После встречи с матерью в лесу Ленька перестал бегать из дому. Он вставал рано, гремел ведрами, наполнял водой кадку и следил за каждым шагом матери, внимательно примечая все, что она делает, и удивляясь тому, что никогда не замечал раньше, сколько у нее работы. Часто, когда мать клала руки на поясницу и с трудом разгибала спину, он подбегал к ней и испуганно говорил:
      – Сядь! Сядь!
      А она, вместо того чтобы жаловаться, растроганно отвечала:
      – Да не устала я, милок... Ничуточки не устала...
      И гладила Леньку по щеке жесткой от работы ладонью.
      По ночам мать тяжко вздыхала. Ей не давало покоя, что Ленька отбился от школы. Она пробовала заговаривать об этом, но Ленька молчал, съеживался и озлоблялся. Тогда мать пыталась хитрить с ним и иногда утром, искоса поглядывая на сына, говорила:
      – Батюшки! Время-то, время-то бежит! Девятый час, поди... – и клала перед ним сумку с книгами.
      Ленька подходил к окну и, забывшись, смотрел на улицу. Из всех дворов выбегали школьники. Ленька барабанил по стеклу пальцами, хмурился, о чем-то думал про себя, но в школу не шел.
      – Сынок! – окликала его мать.
      Ленька вздрагивал, как человек, застигнутый врасплох.
      – Сходил бы ты к Татьяне Андреевне, сынок. Повинился бы ей по-хорошему.
      – Не в чем мне виниться, – сурово отвечал Ленька и, чтоб прекратить разговор, выходил из избы.
      «Выгонит он нас», – тревожно думал Егорка, шагая по улице с соседскими ребятами, Степой и Митрошей. Митроша был рослый и крепкий. Степа – тонкий и длинный.
      Егорка – приземистый и круглолицый. Все трое были неразлучными друзьями и всюду являлись вместе. Зная наперечет семьи фронтовиков, они заходили к ним как свои люди и деловито принимались за работу: кололи дрова, носили воду, перебирали вместе с хозяйками проросшую картошку и, уходя, говорили:
      – Если что надо, гукните в школу, мы сразу и придем!
      С первого дня войны Митроша, Степа и Егорка вывешивали в колхозной избе-читальне сводки. Переписывали они их крупными печатными буквами и заканчивали всегда одними и теми же словами: «Да здравствует непобедимая Красная Армия!»
      Все село знало и любило этих ребят, и везде чувствовали они себя желанными гостями, но сегодня, идя к Леньке, Егорка хмурился и молчал – кажется, ни за что не пошел бы он к Чистяковым, если б не Татьяна Андреевна.
      Ленька был дома. Он сидел за столом, а мать стояла у печи и, глядя на огонь, вспоминала последнее письмо отца. Было оно писано чужой рукой и послано из какого-то госпиталя. Отец ни на что не жаловался и только короткой припиской сообщал, что малость вышел из строя и лежит в госпитале.
      Дверь с шумом хлопнула, и в избу ввалилось трое ребят. Ленька поднял голову и увидел Егорку. Егорка снял шапку и оглянулся по сторонам.
      – Мы к тебе, тетя Поля! – улыбаясь, сказал он и поправил за поясом топор. – Вишь, ребята по работе соскучились! Не помочь ли чего по мелочи? Здорово, хозяин! – кивнул он растерявшемуся Леньке.
      Пелагея поставила ухват и заволновалась:
      – Ишь ты... Скажи пожалуйста... Да кто же это вас прислал-то?
      – Мы сами по себе! – весело сказал Егорка.
      – Сами сознательные! – буркнул от двери Митроша, подпирая головой притолоку.
      Тонконосый длинный Степа вытащил записную книжку и важно сказал:
      – Ну, в чем тут нужда? Говори, тетя Поля! Я заявление могу от тебя написать! И сам в район его отнесу!
      – Что ты, что ты! – замахала руками Пелагея. – Зачем людей зря тревожить? Время военное. Не мы одни!
      Митроша потянулся и потер варежкой нос.
      – К делу! Спрашивай, Егорка!
      – Чего спрашивать? Сперва снег с крыши скинем – больно много снегу этой зимой... А там, глядишь, и еще какая работенка найдется. – Егорка дружески кивнул Леньке. – Пошли во двор! Лопаты давай!
      – Вот-вот... – заторопилась вдруг Пелагея. – Когда б вы мне сарайчик починили: поросенок у меня там в дырку выскакивает. Вот кабы починили – не набегаюсь я за ним...
      Ленька бросил на мать сердитый взгляд, надел тулуп и вышел из избы. Сердце его кипело обидой на мать, на ребят, на Егорку. Больше всего на Егорку, державшего себя как ни в чем не бывало. Он не знал, что Егорка, выполняя мудреное задание Татьяны Андреевны, чувствует себя неуверенно и старательно прячет эту неуверенность. Оба исподтишка следили друг за другом. Ленька с ненавистью смотрел, как Егорка, весело насвистывая, подошел к сарайчику, вытащил старые тряпки, которыми Пелагея затыкала большую дыру в стене, шлепнул по носу выглянувшего оттуда поросенка и сказал:
      – Хрюшка-то у вас небось по всему двору бегает?
      – Выскакивает, выскакивает! – снова подтвердила Пелагея.
      Егорка вытащил из сарая доску, повертел ее в руках, примерил и стал обтесывать.
      – Гвозди есть?
      Ленька пошел в кладовку. Железная крыша трещала под Митрошиными сапогами, по двору сновала длинная фигура Степы, от сарайчика доносились веселое посвистывание и стук топора. Сердце у Леньки сжималось от стыда и обиды, что на его дворе хозяйничают непрошеные гости, тогда как ему, Леньке, ничего бы не стоило сделать все это самому. Он долго копался в ящике с гвоздями и горько повторял:
      – Приедет отец – все расскажу!
      Митроша вытащил из-под снега промерзшие бревна.
      – На починку они тебе не пойдут, – постукав топором по гнилому стволу, сказал он Леньке. – Давай матери на дрова изрубим!
      Стиснув зубы, Ленька в сердцах схватил топор и всадил его в бревно. Митроша молча вытащил топор и бросил его на крыльцо.
      – Пилу давай!
      Окончив работу, мальчики полезли на крышу и потом долго топтались на дворе, отряхивая с валенок и полушубков снег.
      – Да, тяжело тебе... Такая семья не шутка, – протянул Егорка, поглядывая на Леньку.
      В горле у Леньки заклокотало от злости, и, захлебываясь словами, он хрипло забормотал:
      – Моя семья! И никому до нее дела нет! Я большак! Отец меня сам назначил! Сам я и справлюсь здесь!
      Он задохнулся и обвел взглядом ребят.
      – Справишься так справишься! – безразлично сказал Митроша, хлопая мокрыми варежками. – Пошли, что ли!
      Степа косо поглядел на Леньку, обидчиво дернул носом, спрятал в карман записную книжку и шагнул за Митрошей.
      – А за помощь... спасибо! – бросил им вслед Ленька.
      Егорка облокотился на перила крыльца.
      – Ступайте! Я приду потом, – кивнул он ребятам.
      Ленька вызывающе посмотрел на него.
      – Это ты правильно сделал, – сказал вдруг Егорка.
      – Чего? – удивился Ленька.
      – Я и сам не люблю, когда мне помогают, – не отвечая на его вопрос, задумчиво сказал Егорка. Он прищурился и помотал головой. – Смерть не люблю!
      – А ко мне пришел? – с упреком спросил Ленька.
      – Я пришел... – замялся Егорка и посмотрел на Леньку. – Ты вот все... на охоту ходишь.
      – На охоту? – переспросил Ленька и, засунув руки в карманы, поглядел на товарища сверху вниз. – На зайцев хожу! А тебе что?
      «Увязаться за мной хочет!» – подумал он про себя.
      – А не ловятся зайцы-то? – тихо и неуверенно спросил Егорка, чувствуя, что не с того начал и не так ведет разговор, как нужно.
      – Ничего! – хвастливо сказал Ленька и, увлекшись, начал рассказывать о своих похождениях. Рассказал и про заячьи уши, которые он чуть руками не схватил, и про силки с зайцами.
      Егорка слушал его с улыбкой, щурясь на белый снег; он думал о Татьяне Андреевне: «Что ей скажешь? Зря ведь шатается...» Ему стало жалко Леньку. Он прервал его на середине рассказа и нетерпеливо спросил:
      – Да на что тебе зайцы-то? На что!
      – Как на что? – опешил Ленька. – Ведь семья у меня! Что ни заяц, то шапка! Я в тот раз ноги отморозил – думал, пропаду вовсе, – неожиданно для себя пожаловался он. – Болото... Ветер в ушах свистит... – Он поежился. – Вот так-то и отец, бывало...
      Егорка вспомнил, как встретил у ворот школы посиневшего, промерзшего Леньку. Он заволновался:
      – Брось ты это... зайцев своих! Не доведут они до добра! Ведь ты в школу не ходишь!
      – А я в школу и не пойду, —твердо сказал Ленька.
      – Почему? – удивился Егорка.
      – Из-за тебя не пойду, из-за ребят не пойду, из-за Татьяны Андреевны не пойду! – неожиданно со злостью выпалил Ленька.
      Егорка смотрел на него испуганными глазами.
      – Татьяна Андреевна не верит мне... Думает – гуляю, шатаюсь... – Голос у Леньки дрогнул. – Никто жизни моей не знает!
      Егорка схватил товарища за рукав и, забыв предупреждение учительницы, быстро заговорил:
      – Татьяна Андреевна сама меня послала. Жалеет она тебя, беспокоится. Я ведь не сам пришел...
      Ленька выдернул свой рукав и отвернулся.
      Егорка тронул его за плечо.
      – Ты на меня не сердись. Я ведь тогда в классе по дружбе...
      Ленька молчал, сглатывая слезы.
     
      * * *
      Егорка пришел к Татьяне Андреевне взволнованный. Из его сбивчивого рассказа выходило так, что не ходит Ленька в школу не потому, что заленился, а потому, что она, Татьяна Андреевна, не верит ему больше. А на зайцев ходил он потому, что ребятам нужны шапки. А зайцы все равно не словились, и только намучился с ними Ленька.
      – Сказал: «Не пойду в школу», а сам заплакал.
      Егорка замолчал и добавил с тяжелым вздохом:
      – Никто жизни его не знает...
      Татьяна Андреевна посмотрела на его доброе огорченное лицо и встала.
      – Ну иди! Спасибо тебе.
      Егорка широко раскрыл глаза и не двинулся с места.
      – Как же... с Ленькой-то?
      Он хотел еще что-то сказать, но Татьяна Андреевна замахала руками:
      – Иди, иди!
      Он хмуро и укоризненно посмотрел на нее: «Четыре года учила его... А случись что-нибудь...» И вышел с тяжелым чувством обиды за товарища: «Ничего, Ленька, сами обдумаем!»
      Татьяна Андреевна надела шубку, схватила платок и остановилась. «Я до сих пор верила тебе, Леня!» – вдруг отчетливо вспомнила она свои слова. И перед ней сразу встало испуганное, умоляющее лицо Леньки, вспомнился его отчаянный крик, который вызвал смех всего класса: «Я зайцев ходил стрелять!»
      Он испугался, что она не верит ему больше.
      Татьяна Андреевна вдруг поняла: «Я не осталась с ним, не узнала, не расспросила... Я ничего не сделала!»
      Завязывая на ходу платок, учительница почти бежала по длинной деревенской улице...
      А в избе шло тяжелое объяснение.
      Расстроенный приходом ребят, Ленька надрывно кричал матери:
      – Я бы сам тебе все починил! Я не отказывался! Я вон в школу из-за вас не хожу!
      Татьяна Андреевна остановилась в сенях и прислушалась.
      – Из-за вас! Из-за вас! Все ноги себе отморозил! Вруном перед Татьяной Андреевной сделался... А она тоже на меня сердится... Если бы пришел к ней с зайцами, может, поверила бы...
      Татьяна Андреевна отворила дверь. Ленька, уронив голову на край стола, плакал громко и жалобно. Пелагея, опустив руки, стояла над ним молчаливая и испуганная. Татьяна Андреевна бросилась к Леньке:
      – Тише... тише... Я не сержусь. Я верю тебе...
      Ленька поднял мокрое от слез лицо, он силился что-то сказать, но неожиданный визг заглушил его слова.
      Уткнувшись друг дружке в плечо пушистыми головками, двойняшки залились звонким плачем.
      – Что это? – испуганно спросила Татьяна Андреевна.
      – Это... Манька-Танька, – засмеялся Ленька, вытирая пальцами не просохшие от слез щеки.
     
      * * *
      Майское солнце заливало Ленькину избу. Оно пробивалось во все щели, золотым ручейком струилось по крашеному полу, зайчиком пробегало по светлым волосам двойняшек и гладило горькие морщины матери. Вестей от отца не было. Последнее Ленькино письмо, посланное в госпиталь, пришло обратно с короткой надписью: «Выбыл». Ленька не показал его матери. Вместе с Татьяной Андреевной они написали запрос в полк.
      Время шло. Немногое изменилось в Ленькиной жизни, но изменилось главное: ученье наладилось, в семье наступил мир и жизнь пошла ровнее. Только об отце вспоминать было больно, о нем старались говорить меньше.
      Был первый день праздника. Накануне Пелагее прислали из колхоза подарки для ребят. Двойняшки в одинаковых платьицах, как два розовых цветка, сидели на подоконнике, высовывая на улицу свои пушистые головки. Нюрка, поскрипывая новыми башмачками, бегала по избе; Николка, засучив рукава ковбойки, тер мылом красные уши. Ленька, с удовольствием поглядывая на принаряженных ребят, вместе с матерью рылся в сундуке: к его новым брюкам в полосочку не подходила старая, изношенная за зиму рубаха. Егорка, нарядный и радостный, вбежал в избу. На нем была зеленая гимнастерка, из кармана торчал карандаш, жесткий воротник провел под Егоркиным подбородком красную черту.
      – В Веселовке кино нынче! Собирайся! Ребята ждут!
      Ленька посмотрел на заштопанные рукава своей рубашки и замялся. Мать молча вынула из сундука отцовскую куртку и подала ее сыну. Ленька испугался, замотал головой. Ему вдруг показалось, что если он наденет отцовскую куртку, то это будет значить, что отца нет, он не вернется и Ленька уже никогда не увидит этой куртки на отцовских плечах... И, отстраняя ее обеими руками, он повторял:
      – Убери... убери! Пусть отцу будет!
      – Что же хуже людей-то быть, – мягко сказала мать.
      – Надевай! Надевай! – закричал Егорка.
      Товарищи Егорки с шумом ввалились в избу:
      – Пошли, что ли!
      Ленька надел куртку. Рукава были длинны, плечи широки.
      – Не по мне она...
      – Рукава-то и подвернуть можно. Потом ушью, – сказала мать и, порывшись в сундуке, вынула оттуда старый кошелек. Ее сухие пальцы долго перебирали что-то в кошельке, пока нащупали новенькую пятерку. – Возьми, сынок... Может, кваску там или пряничек себе купишь.
      Ленька взял пятерку и, опустив глаза, вышел из избы.
      По дороге в Веселовку ребята разговаривали о военных событиях, рассказывали деревенские новости. Егорка всегда ободряюще действовал на Леньку, но сейчас он рассеянно слушал его. У леса они встретились со стариком Пахомычем, давним приятелем Ленькиного отца. Старик работал на пристани.
      Он подошел к Леньке.
      – Да-а, вырос... Вырос, парнишка, ты... Вот она и куртка отцова на тебе. – Он провел рукой по бархатному рукаву и покачал головой. – Вместе покупали. Да вот... не судьба...
      Ленька съежился и, не зная, что сказать, молча переминался с ноги на ногу. Пахомыч вдруг спохватился:
      – Да! Бишь, об чем это я? Как мать-то? Ребятишки, а? Небось туго живете, а?
      – Ничего, – протянул Ленька, – помаленьку, – и посмотрел вслед товарищам, которые ушли вперед.
      – «Помаленьку, помаленьку»! – с живостью подхватил Пахомыч. – Что надо – ко мне приходи! Работенка всегда найдется!
      – Учусь я...
      – А ты по выходным... По выходным приходи! Сейчас сезон открывается. Первого парохода ждем. Большая погрузка будет. – Он потрепал Леньку по плечу. – Я тебя живо-два пристрою! Придешь?
      – Приду! – обрадовался Ленька.
      И, попрощавшись с Пахомычем, побежал догонять товарищей. Ребята ушли уже далеко. В лесу Ленька замедлил шаг и, размечтавшись, тихо брел, не замечая дороги.
      «Каждый выходной работать буду! Мешки укладывать или таскать что... Всякая работа по мне», – радовался он.
      Из-за леса гулко и призывно донесся Егоркин голос:
      – Э-эй! Ленька! Опоздаем!
      «Ничего, поспею!» Он вспомнил старый пустой кошелек матери и полез в карман за пятеркой: «Эту тоже не потрачу... К своим приложу тогда... Чтоб ей больше было...»
      Он представил себе, как выложит матери заработанные деньги, увидел ее удивленное лицо и громко засмеялся, но тут же притих. Этот смех словно резнул его по сердцу, и он тоскливо прошептал:
      – Папаня!..
     
      * * *
      После праздника рано утром Ленька прибежал к Татьяне Андреевне. В школу они шли вместе, и дорогой Ленька, захлебываясь, рассказывал ей о том, что Пахомыч обещал ему работу на пристани.
      – Подожди! Подожди! Что это за Пахомыч такой? – озабоченно спрашивала Татьяна Андреевна.
      – Да Пахомыч! Старик вообще...
      – Да откуда ты его знаешь, я тебя спрашиваю?
      Узнав, что Пахомыч приятель Ленькиного отца, Татьяна Андреевна не стала возражать.
      Вечером Ленька подсел к матери:
      – Я вот что... К Пахомычу пойду. Работать у него по выходным буду. Может, и на все лето возьмет он меня.
      Мать заплакала. Ленька обнял ее за шею и сказал с суровой лаской:
      – Ну-ну, не реви... Я совсем тут близко буду.
      В первое же воскресенье он отправился на пристань и нарочно прошел мимо раскрытых окон Татьяны Андреевны. Он чувствовал себя взрослым, рабочим человеком; на плечи была накинута отцовская куртка. Его провожал до околицы Николка.
      – Ухожу, Татьяна Андреевна! На работу! – крикнул он в раскрытое окошко учительнице.
      Она выглянула, кивнула ему головой.
      Ленька весело зашагал по дороге, наказывая провожающему брату:
      – Гляди тут без меня... Мать – она слабая!
     
      * * *
      Ленька уже два летних месяца работал на пристани. На его обязанности лежало записывать принятый с парохода груз. Работа была легкая; вместе с другими подростками Ленька успевал несколько раз в день выкупаться в реке, а от парохода до парохода – приготовить мешки для погрузки. Он не боялся никакой работы: чистил сарай, зашивал прорвавшиеся мешки, бегал за хлебом для грузчиков. Каждую субботу, чисто вымытый, с мокрым пробором на голове, Ленька облекался в бархатную куртку и отправлялся домой. Младшие дети выбегали к нему навстречу. Он оделял их черными медовыми пряниками, брал на руки Нюрку и, поминутно подгоняя отстающих двойняшек, шествовал по деревне, выспрашивая Николку обо всех новостях. В избе степенно здоровался с матерью и выкладывал на стол недельную получку.
      Пелагея умилялась, долго держала на ладони деньги, не зная, куда их положить. И потом всю неделю, в ожидании сына, говорила соседкам:
      – Мой-то... большак, каждую получку в дом несет!
     
      * * *
      Стоял конец июля. На пристани сновали люди, скрипели на воде привязанные лодки, гремели тяжелые, груженные солью вагонетки. Под навесом сидели на узлах пассажиры, топтались босоногие ребятишки. Ждали парохода.
      Белоголовый, обветренный, вытянувшийся за лето Ленька стоял на пристани рядом с Пахомычем.
      Издалека донесся протяжный гудок. В голубые облака поползли черные клубы дыма. Покачивая белыми, заново покрашенными боками, рассекая носом воду, показался пароход. Пассажиры заволновались. Матросы приготовили сходни. Пароход вплотную подошел к пристани. Тяжелые, намокшие кольца каната шлепнулись на чугунные стойки и тихо заскрипели, натягиваясь между пристанью и пароходом. Глубокая темная щель с мутной водой медленно сокращалась. Пароход, дрогнув, остановился. На палубе засуетились люди. Матросы сбросили сходни.
      – Поберегись! Поберегись!
      Ленька стоял, опираясь грудью на мешки. Пассажиры толпой протискивались мимо него к выходу.
      И вдруг губы у Леньки дрогнули, глаза уставились в одну точку; он бросился в толпу и застрял в ней, пробиваясь вперед головой и руками.
      Пахомыч схватил его за рубаху:
      – Стой, стой! Ошалел, что ли?
      – Папка! Папаня! – вынырнув из толпы, отчаянно крикнул Ленька.
      Люди стиснулись, откачнулись к перилам и пропустили человека в шинели. Одна рука его протянулась вперед к Леньке, вместо другой повис пустой рукав. Обхватив отца за шею и не сводя глаз с этого пустого рукава, Ленька повторял, заикаясь и плача:
      – Пришел, ты пришел... папаня мой?!
     
      * * *
      Над лесной дорогой шумели старые дубы. В пышной зелени кустов пели птицы. Темные, согретые солнцем листья мягко задевали за плечи. В светлых лужах мокла изумрудная трава.
      Сын крепко держал за руку отца и неумолчно, торопливо рассказывал ему о своей жизни. Голос его иногда падал до шепота и терялся в шуме ветра и птичьих голосов, иногда прорывался слезами, и, охваченный горечью воспоминаний, Ленька останавливался.
      – Слышь, папка?..
      Отец крепко сжимал тонкую жесткую руку сына.
      – Слышу, сынок!..
      Встречный ветер трепал полы серой шинели и срывал с Ленькиных плеч черную бархатную отцовскую куртку.
     
      У костра
     
      Один раз в походе ребята отошли далеко от лагеря и решили ночевать в лесу. Вечером развели костер. Варили картошку. Пламя костра бросало таинственный отблеск на кусты и деревья; глазам, привыкшим к свету, все еще вокруг костра казалось черным-черно: и лес, и сбегающие по косогору кусты, и срубленные пни, заросшие папоротником; и только маленький золотой круг, в котором грелись у огня пионеры, казался обжитым и уютным.
      Тепло и вкусная горячая картошка разморили ребят. Каждому вспомнилось что-то свое, домашнее, захотелось рассказать об этом товарищам, поделиться.
      – Я маленьким эх и озорным был! – усмехнулся Вадим. – Бывало, почистит бабка картошку, а я – раз-раз! – ножичком вырежу из ее картошечек человечков, руки, ноги им из спичек сделаю. А она придет: ах, ах!.. – Он звучно рассмеялся, потом сразу остановился и грустно сказал: – Обижаю я свою бабку...
      Ребята удивились.
      – Вот тебе раз! – хмыкнул Костя. – То про свое озорство рассказывал, то обиды какие-то вспомнил... С чего это ты?
      Вадим помешал угли и, подняв голову, обвел всех затуманенным взглядом:
      – А так просто, ни с чего. Есть у меня такая привычка – на бабку огрызаться. Больше всех ее люблю, и ей же первой от меня грубость слышать приходится. А почему это так – не знаю...
      – Нет, знаешь! – вдруг откликается из темноты голос вожатого Гриши. Он сидел поодаль от огня, прислонившись спиной к дереву. – Знаешь, Вадим, да сознаться себе не хочешь, – повторил Гриша.
      Вадим блеснул черными глазами и повернулся к Грише:
      – Ты думаешь, силы воли не хватает? Сдержать себя не могу?
      Гриша пожал плечами:
      – Нет, почему силы воли не хватает? Я этого не думаю. Ты парень крепкий, сила воли у тебя есть. И сдержать себя ты можешь. Не так уж тебе твоя бабка докучает, чтоб и сдержаться было нельзя. Нет, не в том дело...
      – А в чем? – негромко спросили сразу несколько голосов.
      – А в том, что Вадим не хочет сдерживаться, распускается, пользуется тем, что бабка его любит. А любит – значит, простит и жаловаться тоже не пойдет, – медленно сказал Гриша.
      Ребята посмотрели на Вадима. Он молчал и, обхватив руками коленки, смотрел на огонь.
      – А мы, Гриша, наверно, все такие. А не такие, так еще хуже... У каждого, если так откровенно рассказать, что-нибудь найдется плохое, – живо сказал Костя. – Вот я, например, о себе скажу... Я в школе с товарищами один, а дома другой. В школе я и веселый, и все мне хорошо. А дома, как приду, так сейчас надуюсь чего-то, ну, вообще... к сестренке начну придираться – одним словом, тоже распускаю себя... – Костя виновато улыбнулся. – Честное слово!..
      – Не та дисциплина, – заметил кто-то из ребят.
      – Перед товарищами не больно-то свой характер покажешь – у нас живо на чистую воду выведут, будь спокоен! – тряхнул головой паренек в клетчатой рубашке со значком на груди.
      – А я вот что знаю... – придвигаясь к огню, заговорил Саша. – Надо самому себя время от времени проверять: кто я есть, какой человек из меня получается. А то один раз я так себя запустил, что сам себе опротивел... – Он выплюнул изо рта травинку и поглядел на внимательные лица ребят. – Кто смеется – не смейся. Это с каждым может быть...
      Ребята поглядели друг на друга.
      – Никто не смеется... Что ты?
      – Говори...
      – Говори, Саша! – послышались тихие голоса.
      – А что говорить? Это дело с двойки началось, – хмурясь, сказал Саша. – Получил я как-то двойку по арифметике. Ну, неприятно мне, конечно, и неловко; иду домой и думаю: «Сегодня не скажу – и так у меня сегодня плохой день; завтра скажу». А назавтра я пятерку получил по русскому и опять думаю: «Что я буду хорошее с плохим мешать! Скажу послезавтра». Ну, так день за днем. Хорошее говорю, а о плохом молчу. И все так стал скрывать, а потом уж и врать пришлось, выкручиваться, да уж не только дома перед родителями, а и в классе перед товарищами. Ну, один раз лег спать и думаю: «Что это я перед всеми извиваюсь как-то, все мне на свете опротивело и самому на себя противно глядеть?»
      Саша поднял голову и посмотрел на ребят.
      – Ну и что? – нетерпеливо спросил Костя.
      – Все! – решительно отрезал Саша. – С той поры все! На одной правде живу! Вот как есть, так и есть! Ничего не скрываю и нигде не выкручиваюсь – чистый стал, как после бани вышел!
      Наступила тишина. Ребята задумались. Кто-то подкинул в костер сухую ветку. Огонь вспыхнул и осветил лица.
      – А у меня вот, ребята... – послышался взволнованный голос Димы, – у меня свой недостаток...
      Ребята раздвинулись. Дима боком просунулся между ними и, вспыхивая горячим румянцем, долго не мог найти нужные слова.
      Наконец он грустно улыбнулся и сказал:
      – Я, наверно, какой-то трус, ребята, хоть мне об этом и говорить трудно... Но раз все о себе правду говорят, то и я хочу сказать.
      – Ясно, говори!
      – Как скажешь, так сразу и на душе станет легче! – сочувственно зашумели ребята.
      – Говори. Тут чужих нет... Может, разберемся вместе, – сказал Гриша, присаживаясь ближе к костру.
      – Я леса боюсь, – сказал Дима. – Боюсь, и все. И никак себя побороть не могу. Ни за что бы один в лес не пошел! Я уж себя проверял – выйду ночью из палатки и смотрю: лес, лес... деревья черные, кусты черные, а за кустами будто зверь какой валежником шуршит. Стою и думаю: «Пошел бы я сейчас один туда? Нет, ни за что на свете! Боюсь...»
      – А чего боишься? Людей или зверей?
      Дима пожал плечами:
      – Нет, почему людей? Зверей, конечно, гадюк боюсь, а еще заблудиться мне страшно...
      – Да-а... – протянул кто-то из ребят.
      – Чудной ты... – сказал Вадим. – Лес все любят, а ты его боишься! И днем боишься?
      – Нет, днем меньше. Днем все видно.
      – Ну, а если бы ты попробовал преодолеть в себе этот страх? Вот как Саша: преодолел же он свой недостаток, когда понял, что это никуда не годится! И ты попробуй. Возьми себя крепко в руки и решись пойти в лес, и ты увидишь, что ничего там страшного нет, – сказал Гриша.
      – Конечно, Димка! Прямо скажи себе: я ничего не боюсь! И иди! Вон лес! – зашумели вокруг ребята.
      Дима оглянулся на лес и тяжело вздохнул.
      – Может, я с ним пойду для первого раза? – предложил Костя.
      – Ну уж нет! Без нянек, пожалуйста! Димка пионер!
      – Нечего ему тут долго думать! Пошел, и все!
      Гриша вдруг встал, нащупал в траве пустое ведро и протянул его Диме:
      – Слушай! Вон там под горкой ручей. Мы с тобой сегодня там были... Пойди и набери воды в ведро, понял?
      Дима нерешительно взял ведро.
      – Иди, иди, Димка! Нас много! Мы, в случае чего, все к тебе на помощь прибежим! – подбадривали Диму ребята.
      – Иди, – дружески сказал Вадим и погладил товарища по плечу. – Не бойся ничего!
      Дима пошел. Ребята молча смотрели, как он спускался с косогора, как в темноте постепенно таяла его фигура, удаляясь вместе с тихим звоном болтающегося на руке ведра. Когда его уже не стало видно, все заговорили разом, перебивая друг друга:
      – Пошел!
      – Ну и хорошо!
      – Важно первый раз решиться!
      – А все-таки сила воли у него есть, ребята!
      – А ну потише! Не зовет? – спрашивал изредка Вадим, настороженно прислушиваясь к каждому звуку.
      – Не зовет! Чего ему звать!
      Время тянулось медленно. Ребята помолчали. Потом поговорили еще, но за словами уже чувствовалось нетерпеливое ожидание.
      – Долго чего-то он, – сказал Костя, вглядываясь в темноту.
      – Может, полное ведро зачерпнул – в гору тяжело нести? – предположил кто-то.
      – Не торопится, – поднимаясь, сказал Гриша. – Пойду посмотрю, что там.
      – А ну тише! – вдруг крикнул Вадим и замер, подняв вверх руку.
      Сквозь ночную тишину прорвался откуда-то дрожащий, жалобный крик...
      Ребята вскочили и, толкая друг друга, ринулись в темноту.
      Гриша, цепляясь за ветки сбегающих по косогору кустов, первый достиг ручья. За ним почти скатился с горки Вадим, потом остальные ребята. Димки не было. В кустах булькал ручей. На берегу валялось пустое ведро.
      – Димка! Эй, Димка-а-а! – тревожно понеслось по лесу.
      «А-а-а», – передразнивая ребят, откликнулось лесное эхо, и вслед за ним – снова дрожащий тонкий звук, заглушенный голосом Димы:
      – Сюда! Сюда!
      Ребята, ломая сучья и обжигаясь крапивой, бросились на зов.
      Голос шел из глубокого оврага. На дне его, в топком болоте, копошился Димка и рядом с ним что-то большое, темное, похожее на зверя.
      – Ребята! Сюда! Тут жеребенок в болоте застрял! Никак не вытащу! – кричал Димка.
      «И-и-и!» – жалобно ржал жеребенок, пробуя вытащить заплывшие топкой глиной ноги.
      Димка, подвернув выше колен штаны и обхватив обеими руками шею жеребенка, изо всех сил тащил его на берег.
      Ребята сбросили тапочки и полезли в овраг.
     
      * * *
      У ручья вымыли ноги. Почистили копытца жеребенку. Димка, поглаживая густую щеточку его гривки, возбужденно рассказывал:
      – Я пришел к ручью... и только хотел воды зачерпнуть, слышу – кричит кто-то! Я подумал: ребенок кричит – заблудился, в овраг попал! Ну, бросил ведро – и туда! А там не ребенок, а жеребенок стоит. Залез в топкое место и никак не вылезет! —Он провел рукой по торчащим вверх ушам жеребенка и добавил: – Тут колхоз близко... Наверное, в ночное лошадей пригнали, а он отбился от матки и попал в болото.
      Ребята смотрели на Димку и улыбались.
      – А как же ты пошел в овраг, Дима? Ты ведь и к ручью идти боялся! – спросил Костя.
      – Это – другое дело, – быстро ответил за товарища Вадим. – В овраг он на помощь побежал, тогда, верно, и страху не было...
      – Нет, был, – Димка улыбнулся и покачал головой: – Еще какой страх был! Только я стиснул зубы и решил: будь что будет! Не бросать же кого-то в беде? Я этот страх свой... как бы вам сказать... – Дима развел руками, подыскивая слово.
      – Преодолел! – спокойно досказал за него Гриша.
     
      Почему?
     
      Мы были одни в столовой – я и Бум. Я болтал под столом ногами, а Бум легонько покусывал меня за голые пятки. Мне было щекотно и весело. Над столом висела большая папина карточка, – мы с мамой только недавно отдавали ее увеличивать. На этой карточке у папы было такое веселое доброе лицо. Но когда, балуясь с Бумом, я, держась за край стола, стал раскачиваться на стуле, мне показалось, что папа качает головой...
      – Смотри, Бум... – шепотом сказал я и, сильно качнувшись, схватился за край скатерти.
      Стол выскользнул из моих рук. Послышался звон...
      Сердце у меня замерло. Я тихонько сполз со стула и опустил глаза. На полу валялись розовые черепки, золотой ободок блестел на солнце. Бум вылез из-под стола, осторожно обнюхал черепки и сел, склонив набок голову и подняв вверх одно ухо.
      Из кухни послышались быстрые шаги.
      – Что это? Кто это? – Мама опустилась на колени и закрыла лицо руками. – Папина чашка... папина чашка... – горько повторяла она. Потом подняла глаза и с упреком спросила: – Это ты?
      Бледно-розовые черепки блестели на ее ладони. Колени у меня дрожали, язык заплетался:
      – Это... это... Бум!
      – Бум? – Мама поднялась с колен и медленно переспросила: – Это Бум?
      Я кивнул головой. Бум, услышав свое имя, задвигал ушами и завилял хвостом. Мама смотрела то на меня, то на него.
      – Как же он разбил?
      Уши мои горели. Я развел руками:
      – Он немножечко подпрыгнул... и лапами...
      Лицо у мамы потемнело. Она взяла Бума за ошейник и пошла с ним к двери. Я с испугом смотрел ей вслед. Бум с лаем выскочил во двор.
      – Он будет жить в будке, – сказала мама и, присев к столу, о чем-то задумалась. Ее пальцы медленно сгребали в кучку крошки хлеба, раскатывали их шариками, а глаза смотрели куда-то поверх стола в одну точку.
      Я стоял, не смея подойти к ней. Бум заскребся у двери.
      – Не пускай! – быстро сказала мама и, взяв меня за руку, притянула к себе. Прижавшись губами к моему лбу, она все так же о чем-то думала, потом тихо спросила: – Ты очень испугался?
      Конечно, я очень испугался: ведь с тех пор, как папа умер, мы с мамой так берегли каждую его вещь. Из этой чашки папа всегда пил чай...
      – Ты очень испугался? – повторила мама.
      Я кивнул головой и крепко обнял ее за шею.
      – Если ты... нечаянно, – медленно начала она.
      Но я перебил ее, торопясь и заикаясь:
      – Это не я... Это Бум... Он подпрыгнул... Он немножечко подпрыгнул... Прости его!
      Лицо у мамы стало розовым, даже шея и уши ее порозовели. Она встала:
      – Бум не придет больше в комнату, он будет жить в будке.
      Я молчал. Над столом из фотографической карточки смотрел на меня папа...
     
      * * *
      Бум лежал на крыльце, положив на лапы умную морду, глаза его не отрываясь смотрели на запертую дверь, уши ловили каждый звук, долетающий из дома. На голоса он откликался тихим визгом, стучал по крыльцу хвостом... Потом снова клал голову на лапы и шумно вздыхал.
      Время шло, и с каждым часом на сердце у меня становилось все тяжелее. Я боялся, что скоро стемнеет, в доме погасят огни, закроют все двери, и Бум останется один на всю ночь... Ему будет холодно и страшно. Мурашки пробежали у меня по спине. Если б чашка не была папиной... и если б сам папа был жив... Ничего бы не случилось... Мама никогда не наказывала меня за что-нибудь нечаянное... И я боялся не наказания – я с радостью перенес бы самое худшее наказание. Но мама так берегла все папино! И потом, я не сознался сразу, я обманул ее, и теперь с каждым часом моя вина становилась все больше...
      Я вышел на крыльцо и сел рядом с Бумом.
      Прижавшись головой к его мягкой шерсти, я случайно поднял глаза и увидел маму. Она стояла у раскрытого окна и смотрела на нас. Тогда, боясь, чтобы она не прочитала на моем лице все мои мысли, я погрозил Буму пальцем и громко сказал:
      – Не надо было разбивать чашку.
      После ужина небо вдруг потемнело, откуда-то выплыли тучи и остановились над нашим домом.
      Мама сказала:
      – Будет дождь.
      Я попросил:
      – Пусти Бума...
      – Нет.
      – Хоть в кухню... мамочка!
      Она покачала головой. Я замолчал, стараясь скрыть слезы и перебирая под столом бахрому скатерти.
      – Иди спать, – со вздохом сказала мама.
      Я разделся и лег, уткнувшись головой в подушку. Мама вышла. Через приоткрытую дверь из ее комнаты проникла ко мне желтая полоска света. За окном было черно. Ветер качал деревья. Все самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. Я приподнялся на локте и слушал. Бум... Бум... Ведь он тоже папин. Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. И когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. Она обещала ему, что папа вернется. Но папа не вернулся...
      То ближе, то дальше слышался расстроенный лай. Бум бегал от двери к окнам, он звал, просил, скребся лапами и жалобно взвизгивал. Из-под маминой двери все еще просачивалась узенькая полоска света. Я кусал ногти, утыкался лицом в подушку и не мог ни на что решиться. И вдруг в мое окно с силой ударил ветер, крупные капли дождя забарабанили по стеклу. Я вскочил. Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул ее:
      – Мама!
      Она спала, сидя за столом и положив голову на согнутый локоть. Обеими руками я приподнял ее лицо, смятый платочек лежал под ее щекой.
      – Мама!
      Она открыла глаза, обняла меня теплыми руками. Тоскливый собачий лай донесся до нас сквозь шум дождя.
      – Мама! Мама! Это я разбил чашку. Это я, я! Пусти Бума...
      Лицо ее дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал. Бум холодным шершавым языком осушил мои слезы, от него пахло дождем и мокрой шерстью. Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. Потом он затих, улегся на свое место и не мигая смотрел на нас. Он думал: «Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?»
      Мама долго не спала. Она тоже думала: «Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?»
      И я тоже думал, лежа в своей кровати: «Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?»
      В эту ночь мы долго не спали и у каждого из нас троих было свое «почему».
     
      Новички
     
      Я была больна и целые дни проводила на балконе. Наверху синело небо с мягкими разорванными облачками; в полинявшей осенней зелени деревьев кричали воробьи. А внизу прыгали, смеялись и играли дети... Я не прислушивалась к их голосам, не запоминала их лиц и имен.
      Но однажды мое внимание привлекла маленькая девочка с большой сумкой. Она вышла из нижней квартиры и остановилась под моим балконом, пересчитывая зажатые в руке деньги. Сначала я увидела только ровную полоску пробора на аккуратно причесанной голове, две косички, длинные ресницы и пухлые губы. Потом она подняла голову и, глядя куда-то вверх, стала перечислять вслух то, что ей нужно было купить:
      – Щавель... картошка... лук... – При этом она все время высовывала кончик языка, озабоченно смотрела на свою ладошку со смятыми деньгами и тихонько соображала: – Можно без луку...
      Она была в большом затруднении, а когда из дому вылез пухлый мальчуган и протянул ей пустую бутылку, она совсем растерялась.
      – Ах, бабушка...
      Малыш посмотрел на нее круглыми карими глазами:
      – Мише молока...
      – Ну вот... – растерянно сказала девочка и, оглянувшись, крикнула: – Бабушка, возьми Мишу!
      Потом присела на корточки, вытащила из кармана чистую тряпочку и вытерла малышу нос.
      – Я сегодня куплю щавель... зелененький... – нараспев сказала она.
      – И молока, – обхватив ее шею толстыми ручками, добавил малыш.
      – А луку куплю тебе свежего-пресвежего...
      – Нет, молока, нет, молока... – запротестовал малыш, оттопыривая нижнюю губу и обиженно, исподлобья глядя на девочку.
      – Бабушка, возьми Мишу! Бабушка!
      Нижнее окно раскрылось, и оттуда выглянула старушка.
      – Батюшки мои, да как же это он вылез-то? – сказала она, протягивая руки.
      Девочка с трудом подняла брата и посадила его на подоконник, потом она отдала старушке пустую бутылку и побежала к калитке.
     
      Вернулась она скоро. Сумка, из которой торчала всякая зелень, перевешивала набок ее тонкую фигурку. Но лицо было довольное, глаза блестели.
      Старушка, шлепая туфлями, семенила ей навстречу.
      – Бабушка, я все-все купила. А тетенька одна такая добрая попалась, все спрашивала, как я хозяйничаю. Я ей сказала, что мама у нас в больнице, а папы давно нет – умер... Смотри, что я купила Мише... – Она вынула из корзинки красного петушка на длинной палочке. – Его сосать нужно! Сладкий, прозрачненький!
      Она сглотнула слюнку и счастливо улыбнулась.
      – Ну и себе бы купила, – с сожалением сказала старушка.
      – Ну, себе! Дома есть печенье!
      Дверь захлопнулась, и на дворе стало тихо.
      А под вечер на асфальтовую площадку собрались ребята со всего двора. И почему-то теперь я стала различать их голоса, имена и лица. Моя знакомая, которую звали Лелей, играла с девочками в мяч, прыгала через веревочку. Прыгая, она все время поглядывала на своего толстого братишку, который вертелся около старших ребят. Они охотно сажали его на плечи, тискали в объятиях и смеялись каждому его слову.
      – Медвежонок! Медвежонок!
      – Мишка-топтыжка!
      Малышу это надоело.
      – Я к Леле хочу!
      Леля бросила игру.
      – Ну иди, иди ко мне... Ребята, не надо трогать его руками... Он похудеет от этого, – озабоченно сказала она, поправляя на братишке съехавший фартук.
      Я слышала во дворе разные имена: Боря, Витя, Катя, Леша, но одно имя заставило меня прислушаться. Мальчика звали Анатолий. Не Толя, не Толька, а Анатолий! На мальчике был шелковый красный галстук. Приходил он под вечер и собирал около себя всю детвору: старшие и младшие ребята шумно встречали его приход. Он заводил какие-то игры, читал вслух и командовал малышами. В этот вечер он уселся под моим балконом на каменном выступе:
      – Малыши, вперед! Равняйся! По росту!.. Живо!..
      Малыши, толкая друг дружку, выстроились в одну шеренгу. Леля стала второй, а Миша, держась за чью-то курточку, – последним.
      – Семилетки, два шага вперед!
      Девочки и мальчики постарше заволновались, стали переглядываться.
      Анатолий повторил команду:
      – Кто в школу скоро пойдет, два шага ко мне!
      Тогда они поняли и, раздвинув маленьких, торжественно выстроились перед Анатолием. Их было шесть. И среди них была Леля. Ее глаза сияли, голова держалась прямо, косички с черными бантиками торчали в разные стороны. И тут я хорошо рассмотрела Анатолия. Ему было лет двенадцать, но выглядел он старше. Может быть, от густой пряди волос, которая все время спускалась ему на лоб, или от черных глубоко сидящих глаз, всегда серьезных, даже когда он улыбался. Сейчас он прошелся перед новичками и важно сказал:
      – Протяните руки. Так. Руки у вас грязные... С такими руками в школу не принимают!
      – Мы вымоем!
      – Не вымоете, а отмоете. Вот... Через неделю пойдете в школу! Платья должны быть чистые, носы чистые, сумки или портфели вам матери купят...
      – Мне уже купили! – крикнула одна девочка.
      Новички зашевелились.
      – И мне!.. Пенальчик синенький! И карандаши разные!
      – А мне портфель купили! И тетрадки!
      – А мне ручку и карандаш мама купила и шапку новую...
      Я посмотрела на Лелю. Она молчала, и лицо у нее было такое же, как в тот раз, когда она считала на ладони деньги...
      Улыбка медленно сбегала с ее губ, она сразу как-то осунулась и, тревожно оглядываясь по сторонам, пряталась за спины ребят. Мне казалось, что я слышу, как испуганно и быстро стучит ее сердечко.
      – Завтра, – сказал Анатолий, – сделаем репетицию! Приходите все в чистых платьях, с чистыми руками – абсолютно!
      Слово «абсолютно», видимо, доставило ему самому большое удовольствие, а малышей даже испугало.
      – Абсолютно! – тихо повторяли они. И, вырвавшись из строя, окружили Анатолия: – Можно с подарками? Можно с портфелями?
      И, получив согласие, весело запрыгали:
      – Завтра, завтра!.. Все с подарками!
      Леля незаметно исчезла...
      Утром я услышала легкие шажки. Леля шла с покупками: в руках у нее была та же сумка, из нее был виден хлеб, молоко и какой-то белый продолговатый предмет.
      Потом она вышла из дому с Мишей, посадила его на травку и, держа перед ним кружку с молоком, тихо ему сказала:
      – Я конфетку тебе завтра куплю... Ладно, Мишенька? А? Ладно?
      Малыш вертел головой, тянулся к ней мокрыми губами:
      – И завтра купишь, и вчера купишь. А я сегодня хочу...
      ...А вечером состоялся праздник новичков. Анатолий прохаживался перед ними, как настоящий командир. Я заметила, что галстук его был тщательно разглажен, а на груди появились какие-то значки. Гладенькие, отмытые до блеска, румяные, с подарками в руках, новички стояли как вкопанные. И Леля стояла в новом клетчатом платьице, прижимая к груди белый продолговатый предмет. Анатолий вызывал каждого новичка, рассматривал его тетрадки, карандаши, портфели...
      – С такими подарками, брат, отличником надо быть! А тетрадочки-то у тебя чистенькие, новенькие! Смотри, чтоб ни пятнышка не было!.. А это что? Краски? Таких красок у меня у самого нет! А портфель-то, портфель!..
      Счастливый малыш отходил на свое место. Каждая вещь от похвалы Анатолия приобретала еще большую ценность.
      – Семь лет!.. Ведь это все равно что сорок! Взрослый человек! Школьник! Во как учиться надо!.. Я вас до самой школы с барабаном провожу! С треском!
      Ребята смеялись.
      У Лели Анатолий взял из рук пенал:
      – Вот это пенал так пенал!
      Он украдкой посмотрел на опущенные руки девочки: у нее больше ничего не было...
      – Вот это пенал так пенал! И с крышкой! Будешь отличницей! Обязательно!
      Потом он посмотрел подписи на всех подарках: от папы, от тети, от брата, от мамы... А у Лели было написано: «От Лели Колосковой – на память Леле».
      Тут Анатолий запнулся. Вскинул вверх брови.
      – Как, как? – закричал он, ворочая во все стороны пенал. И, не выдержав, расхохотался: – Да ведь ты же сама Леля Колоскова! Сама!
      Леля покраснела, взяла у него из рук пенал и пошла к дому... Ребята смеялись, а она плакала. И сначала шла медленно, потом побежала. Анатолий кинулся за ней, но она скрылась в дверях.
      – Анатолий! – крикнула я.
      Он поднял голову, подошел к балкону. Он был озадачен, потому что ни разу не видел меня прежде.
      – Ей некому дарить, понимаешь?
      Он слушал меня, тер ладонью щеку, виноватый и опечаленный. Потом, откинув со лба прядь волос, сказал:
      – Я все исправлю! Я не знал!
      На другой день к вечеру я услышала у нас в коридоре голос Анатолия. Он пришел ко мне посоветоваться. Сел возле меня на стул, вытащил из кармана небольшой сверточек и осторожно разгладил на коленях батистовый платочек, обвязанный голубым шелком, и красную ленту:
      – Сестренка дала...
      Я одобрила обе вещи. Анатолий обращался с ними осторожно и неумело. Ленту он навертел на палец и не мог снять ее, а платок, соскользнувший с его колен, нашел под своим ботинком и очень огорчился. Дул на него, тряс за кончик и, свернув в тугую трубочку, наконец спрятал в карман. Потом вздохнул и задумчиво сказал:
      – Жаль только, что нет портфеля.
      Я показала ему свой:
      – Здесь сломан замочек.
      – О, я сделаю! – Он схватил портфель с видом знатока, вытащил из кармана перочинный нож, выковырнул замок, вывернул весь портфель наизнанку и заявил мне, что завтра он будет готов, чему я не очень-то поверила, глядя на зияющую дырку вместо замка и растрепанную подкладку.
      Но пока он работал, мне доставляло удовольствие смотреть, как, схватив двумя пальцами нижнюю губу, он по-взрослому хмурит брови или, выкручивая замок, посвистывает сквозь зубы. А прядь волос щекочет ему лоб и лезет на глаза... Ушел он очень довольный... А на другой день он забежал на одну минутку, принес блестящий, неузнаваемый портфель, без конца щелкал у меня над ухом новым замком и объяснял, каким сложным составом он помазал кожу, чтобы она блестела.
      – Правда, она липнет к рукам и издает запах...
      Потом он положил в портфель платок, ленту и ушел.
      А вечером, прижавшись щекой к перилам, я не отрываясь смотрела на Лелю: она стояла в строю со своим пеналом.
      Анатолий держал в руках портфель:
      – Ребята! Вот этот портфель меня просили передать девочке, которая помогает своей бабушке и нянчит братишку, а зовут ее Леля Колоскова! Есть такая?
      Леля вспыхнула, растерялась...
      – Есть! Есть! – закричали ребята. – Вот она!
      Строй сомкнулся, и упирающуюся Лелю вытолкнули на середину круга.
      Анатолий торжественно передал ей портфель. Ребята захлопали. А потом принесли барабан. Начался оглушительный треск, пение, маршировка. И Леля шагала среди других новичков, сияющая и серьезная.