DjVu

      КИНОХРОНИКА
     
      В ту субботу, придя из школы и пообедав, я вынул из шкафа самодельный киносъёмочный аппарат и приступил к своему обычному занятию: я завёл пружину аппарата, наставил пустой, без плёнки, аппарат на кошку, умывавшуюся посреди комнаты, и нажал на спуск. Аппарат затрещал; кошка посмотрела на меня долгим взглядом, зевнула, потянулась и ушла под кровать.
      Я побрёл на кухню и наставил рамку видоискателя на маму, которая мыла посуду. Кинокамера снова затрещала. Мама тяжело вздохнула и покачала головой:
      — Боже! Как ты мне надоел со своим аппаратом!
      Я тоже вздохнул и поплёлся прочь из квартиры. Во дворе на лавочке сидела старушка. Перед ней катали жестяной самосвал двое малышей. Я навёл свою камеру на них.
      — Всё трещит и трещит! — прошамкала старушка. —
      Которые дети книжки читают или играют себе, а этот всё трещит и трещит...
      Больше я трещать не стал. Я вернулся домой, спрятал свой аппарат, сел у стола и уныло задумался.
      Прошло уже десять дней, как я с помощью папы построил свою киносъёмочную камеру и проектор к ней. Выглядела моя камера неказисто, но первая же плёнка, снятая ею, оказалась вполне приличной. С тех пор и начались мои мучения. Папа купил мне два мотка плёнки. Первый, пробный моток я сгоряча извёл на всякие пустяки, а стоил он ни мало ни много — двадцать три рубля. Я дал папе слово, что больше не истрачу зря ни одного кадрика. Я решил на оставшейся у меня плёнке снять такую боевую, такую увлекательную кинохронику, чтобы все зрители были поражены.
      Несколько дней я слонялся со своим аппаратом по городу, ожидая, что случится какое-нибудь происшествие, но ничего не случалось. Я надоел всем родным и знакомым, расспрашивая их, не готовится ли где-нибудь интересное событие, но так ничего и не узнал. Моточек плёнки лежал нетронутым в моём столе, а сам я утешался лишь тем, что наводил пустой аппарат то туда, то сюда и заставлял его трещать на холостом ходу. Этим треском я тоже всем надоел, да и самому себе порядком надоел.
      Раздался звонок. Я вышел в переднюю, открыл дверь и увидел своего двоюродного брата, пятиклассника Вла-дю Аникеева. Я сразу догадался, что у Влади что-то произошло. Занятия в школе давно кончились, а он был с портфелем в руках. Кроме того, обычно солидный, аккуратный, он имел сейчас какой-то растрёпанный вид: пальто его было распахнуто, воротник гимнастёрки расстёгнут, а большие круглые очки сидели криво на его носу.
      — Здравствуй! Дело есть! — сказал он, хмуро взглянув на меня, и стал снимать пальто.
      — Из школы? — спросил я.
      — Ага!
      — Что так поздно?
      — Сбор проводил.
      — Отряда?
      — Нет, с третьим звеном.
      Владя прошёл в комнату и стал разглядывать в зеркале своё лицо.
      — П-подлецы! — процедил он сквозь зубы.
      Тут только я заметил, что правая дужка его очков сломана, а вдоль щеки тянутся четыре царапины.
      — Ты что, дрался, никак? — спросил я.
      — Разнимал, — проворчал Владька, не отрываясь от зеркала.
      — Кого разнимал?
      — Третье звено.
      — Вот это звено! На сборе подрались?
      — Нет, после. — Владя поправил на носу очки, но они тут же снова съехали набок.
      — А что за сбор-то у вас был?
      — На тему «Дружба поможет в учёбе и труде».
      Я плюхнулся на диван и захохотал. Владя отошёл от зеркала.
      — Тебе смех, конечно, а меня как председателя на каждом совете дружины за это звено прорабатывают. — Он сел на стул, расставив ноги и опершись руками о колени. — В общем, давай ближе к делу. Твой аппарат работает?
      Я сразу перестал смеяться:
      — Работает.
      — И плёнка есть?
      — Есть. Только немного. Моточек один.
      Владя пристально смотрел на меня сквозь перекошенные очки.
      — Кинохронику снять хочешь? Боевую!
      Тут уж я совсем насторожился.
      — Конечно, хочу! А что именно?
      — Драку. Настоящую. Четверо мальчишек будут драться и, может быть, три девчонки.
      Я так и подскочил. Я прямо ушам не верил, что мне привалило такое счастье.
      — Владька! Ты не врёшь? Кто будет драться? Где? Когда?
      — Завтра в девять утра. В парке. Третье звено будет драться.
      — Опять третье звено!
      — Ага! Погоди, я тебе обрисую положение. — Владя придвинулся со стулом поближе ко мне. — Понимаешь, в нашем отряде с дружбой не совсем благополучно. Мы с Люсей, нашей вожатой, за один только месяц два мероприятия по внедрению дружбы провели: сбор отряда на тему «Отлично учиться и крепко дружить» и литературную викторину на тему «Классики мировой литературы о дружбе». Мы с Люсей и сами замучились и ребят замучили, готовя эти мероприятия, а дружба всё ещё не на высоте. Особенно в третьем звене. С ним прямо спасу нет! Как перегрызлись летом из-за чего-то, разделились на две партии, так до сих пор и воюют. Мы с Люсей думали, думали, как с ними быть, и решили для них специальный сбор звена организовать, посвящённый дружбе. Главарю одной партии, Андрею Тарантасову, велели доклад подготовить на тему «Зачем нужна дружба», а его врагу, Оське Дробилкину, поручили сделать содоклад «Что мешает нашей дружбе». Тане Зарубиной (она у них поэтесса) заказали стихи о дружбе написать и всех вместе заставили песню разучить — «Дружно шагает наше звено». Сегодня, значит, и провели. Андрей свой доклад благополучно сделал, а Оська как начал свой содоклад, так сразу и заявил, что дружбе мешают Андрюшка и его компания и что все они такие-то и расперетакие-то.
      Мы с Люсей их кое-как угомонили, но дальше сбор всё равно насмарку пошёл: Татьяна стихи читать отказалась, а песню они такими голосами провыли, меня аж мороз по коже продрал. А после сбора выхожу из школы на улицу, смотрю, а они уже! Гришка Тамару за косу ухватил, а Зинаида Гришку портфелем по голове, а Оська... Словом, каждому дело нашлось. Я вмешался, и вот тебе результат. Мило, а?..
      — Ну ладно! Ты давай главное говори: о завтрашнем дне.
      — Погоди! Сейчас будет главное. Подоспели старшеклассники, разогнали их, и они отправились по домам. А я задержался: всё пытался дужку к очкам приладить. Наконец иду домой, вхожу в парадное (мы с Гришкой на одной лестнице живём) и слышу на верхней площадке голоса. Там уже собрались Гришка, Андрей и Татьяна. Останавливаюсь, прислушиваюсь и знаешь, что слышу? Гришка с Андреем сговариваются на Оську засаду устроить. Тот, понимаешь, завтра в кино собирается на десять утра, а эти хотят с девяти в парке засесть и его подстеречь. И Татьяна с ними пойдёт: из кустов будет смотреть. Я, значит, послушал их, послушал, тихонько вышел из парадного и бросился к Оське. Прибегаю к нему и говорю: так, мол, и так, ты завтра по тропинке, что через парк ведёт, не ходи: там тебя Гришка с Андреем отлупить собираются. А он очень обрадовался и говорит: «Спасибо, что сказал. Я завтра с собой Никиту возьму и всех наших возьму, и мы сами на них засаду устроим и так их отделаем, что папа с мамой не узнают». Я прямо на Оську глаза вытаращил. «Ты что, спятил? — говорю. — Ты думаешь, я, председатель совета отряда, к тебе прибежал, чтобы такое побоище организовать?» А он отвечает: «Ты меня не агитируй! Тут вопрос принципиальный. Гришка с Андреем затеяли хулиганский поступок, а хулиганам нужно давать отпор. И имей в ви-
      ду, — говорит, — если ты Гришку с Андреем предупредишь, мы тебя самого отлупим, хоть ты и председатель». Я посмотрел, посмотрел на Оську и вдруг сказал: «Ладно! Поступайте, как знаете! Никого я предупреждать больше не буду». Это знаешь почему? Я вспомнил о тебе и принял такое решение: пусть они дерутся завтра сколько им влезет, а ты их потихоньку сними. А потом мы твою кинокартину в школе покажем. Пусть на них вся дружина полюбуется! Может, хоть такой позор их перевоспитает!
      Я вообще человек сдержанный, но тут я обнял Владь-ку, чмокнул его в щёку, потом два раза перекувырнулся через голову на диване. Когда я успокоился, Владя объяснил мне подробно, в каком месте парка будет засада, и на прощание крепко пожал мне руку.
      — Желаю удачи. Я бы сам с тобой завтра пошёл, да мы с утра за город уезжаем.
      Проводив Владю, я подумал, что мне надо заранее осмотреть место завтрашней съёмки. Я побежал в парк.
      Местечко, выбранное вояками из третьего звена, было очень удобно для засады. Парк в нашем городе большой, старинный. Он больше похож на лес, чем на парк. Полянка, через которую шла тропинка к кинотеатру, была со всех сторон окружена густым кустарником. Даже находясь в трёх метрах от полянки, нельзя было бы разглядеть, что на ней происходит. А вот выбрать подходящую позицию для съёмки оказалось не так-то просто. С полчаса я лазил по кустам да раздумывал, как быть. Заберусь поглубже в кусты и вижу, что ветки обязательно заслонят мне объектив, выберусь поближе к полянке и понимаю, что этак меня в два счёта обнаружат, а этого мне вовсе не хотелось. Судя по рассказам Владьки, в третьем звене такой народ, что они сначала отлупят человека, а потом подумают, стоит ли его лупить. Пускай они пятиклассники, а я шестиклассник, но их-то ведь много, а я один!
      На краю полянки рос большой клён. Я осмотрел его. Листва клёна уже сильно поредела, и спрятаться в ней было трудно, но я подумал, что во время драки люди не интересуются тем, что делается у них над головой. Я решил снимать с клёна.
      Дома я весь вечер чистил и проверял свой аппарат и разводил химикалии, чтобы завтра же проявить плёнку.
      Когда все легли спать и потушили свет, у меня появилось мрачное предчувствие, что меня завтра побьют. Но я вспомнил, что настоящим кинооператорам приходится снимать и на Северном полюсе, и в Антарктиде, и в лесах, кишащих дикими зверями, и в кровавых сражениях. И мне даже стало приятно от мысли, что я тоже буду подвергаться опасности.
      А утром, около девяти часов, я уже находился на своём боевом посту: лежал животом на нижней ветке клёна, держа перед собой заряженный и заведённый аппарат.
      Утро стояло ясное, солнечное. С высоты трёх метров мне открывался красивый вид. Кустарники, которыми зарос почти весь парк, казались клубами бурого дыма, а над ними, как языки пламени, подымались красные, жёлтые, оранжевые клёны, берёзы и тополя. Сначала я думал, что мне ничего не стоит пролежать на моей ветке хоть до самого вечера, но чем дольше я лежал, тем больше обнаруживал под собой каких-то бугров и сучков, которые всё больнее впивались в тело. Минут через десять мне стало совсем невмоготу, и я сел верхом, чтобы немного передохнуть. Сел... да так и замер.
      Вблизи послышался лёгкий топот, и на полянку со всех ног вылетел мальчишка в лыжном костюме. Круто свернув с тропинки, он поскользнулся, шлёпнулся, вскочил и нырнул в кусты где-то справа от меня. Не успел
      я и глазом моргнуть, как примчались две девчонки: одна блондинка, другая ярко-рыжая. Они приостановились, повертелись на одном месте с огромной быстротой, потом бросились в разные стороны и тоже исчезли в кустах. Последним прибежал ещё мальчишка, маленький, худенький. Он прятаться не стал. Он с ходу опустился на карачки, сделав полукруг, подполз к крайнему кусту и стал выглядывать из-за него на тропинку.
      Тут только я опомнился. Бесшумно и стремительно я снова растянулся на ветке и так напоролся животом на сучок, что от боли даже крякнул, как утка. Четверо внизу не заметили этого.
      — Идут? Ося, идут? — громким шёпотом спрашивали из кустов.
      — Не! Не видать, — отвечал маленький мальчишка.
      — Ось! Где ты их видел? Где ты их видел?
      — Метров двести от нас... Мы уже в парк входили. Я посмотрел назад, а они из переулка на площадь выходят. Девчата! Зина, Тамара, слушайте: мы с Никитой на мальчишек нападём, а вы сразу на Таньку наваливайтесь. Ладно?
      Блондинка за своим кустом ничего не ответила, а рыжая проворчала почти басом:
      — Ну да ещё! Станем мы драться! Что мы, хулиганки какие...
      Оська снова взглянул на тропинку и тут же подался назад:
      — Идут!
      Трое в кустах затихли. Я не мог видеть тропинку, я видел только Оську, наблюдавшего за ней. Он то припадал грудью к самой земле, то ложился на бок, то снова поднимался на четвереньки.
      — Идут! — шептал он в страшном волнении. — Метров пятьдесят осталось. Остановились... Ой! Одеваются во что-то... Ой!.. Маски надевают. Маски! Чёрные!
      Идут! — Оська попятился, заполз в кусты и уже оттуда торопливо прошептал: — Девчата! Зина! Если Танька будет мальчишкам помогать, вы с Тамаркой свои предрассудки бросьте, слышите?
      — Угу, — послышалось из-за куста, сквозь который маячило рыжее пятно.
      Больше никто не произнёс ни слова.
      И вот на полянке появились ещё трое заговорщиков. Поэтесса Татьяна имела наружность, очень подходящую для поэтессы: у неё были тёмные локоны, бледное лицо и большие чёрные глаза с длинными ресницами. Обоих спутников её даже без всякой драки стоило снять на киноплёнку. Чтобы Оська их не узнал, они напялили на себя чёрт знает что: лица обоих были закрыты масками, вырезанными из тёмной тряпки. Кроме того, один мальчишка был до пят закутан в старый байковый халат малинового цвета, а на другом был драный свитер и огромные брюки-галифе шириной чуть ли не в рост самого мальчишки.
      Они остановились среди полянки и стали оглядываться.
      — Мальчики, а где кляп? У кого кляп? — нежным голосом спросила поэтесса. — Гриша, у тебя кляп?
      — У меня. — Заговорщик в галифе вынул из кармана скомканный носовой платок и длиннющую толстую верёвку. — Только зря вы всё это. Лучше просто отколотить его, как все люди делают, и порядок.
      Татьяна заспорила с ним:
      — Знаешь, Гришка... В тебе вот ни на столечко фантазии нет! Ну что интересного, если вы его отколотите? А тут... Тут прямо как в кино! Он идёт, вдруг на него налетают двое в масках, затыкают рот, привязывают к дереву и исчезают.
      — А первый прохожий его развязывает, — добавил Гришка.
      — Ну и пусть развязывает, — вступился Андрей. — Зато он на всю жизнь это запомнит. А какой толк в твоём колочений? Он к нему с детства привык: его каждый день кто-нибудь лупит.
      Гриша сказал, что ему, в конце концов, всё равно, как поступят с Дробилкиным, и что ему только жалко верёвки, которую Оська им, конечно, не вернёт.
      Все трое умолкли. Поэтесса отошла от своих спутников и стала разглядывать их с таким видом, словно это были прекрасные статуи.
      Вот она заулыбалась, прищурив глаза и наморщив нос.
      — Ой, мальчики, какие вы интересные! — пропищала она тоненьким голоском и, оглянувшись вокруг, потирая ладошки, добавила: — И вообще, как всё это интересно! Как интересно!..
      — Интересно, да? Интересно? — басом рявкнула Зинаида и вылезла из кустов.
      — Интересно! Интересно! — закричала вся Оськина компания, выскакивая на полянку.
      Заговорщики оторопели, но не пытались бежать. Они только головами вертели во все стороны. Я приник глазом к видоискателю. События стали развиваться очень быстро.
      Рыжая коренастая Зинаида, пригнув голову, упёршись кулаками в бока, пошла на поэтессу.
      — Тебе интересно, да? Очень интересно, да? Интересно, как человека мучают, да?
      Поэтесса тихонько пятилась, нацелив на Зинаиду две растопыренные пятерни.
      — Только тронь, Зинка! Только тронь! Только тронь! Только тронь!..
      Белобрысая Тамара прыгала перед Гришкой с Андреем, издеваясь над их костюмами, и называла их «шутами гороховыми». Никита, ухмыляясь, засучивал рукава и
      бормотал, что сейчас кое-кто узнает, как втроём на одного нападать.
      — Никита! Никита, дай им! Дай им! — надрывался Оська, держась поближе к кустам. — Вы слышали? Вы слышали, что они хотели со мной сделать? Кляп в рот! Как бандиты настоящие! Никита, дай им, чего боишься! Дай им!
      Вдруг Тамара подскочила к Грише и сдёрнула с него маску. Тот вытянул её пониже спины сложенной в несколько раз верёвкой.
      Дальше всё пошло как по маслу: Тамара завизжала и ухватилась за верёвку; Никита налетел на Гришу и повалился вместе с ним на землю. На помощь Грише бросился Андрей. На Андрея, оставив Таню, напала Зинаида, а через секунду ей в волосы вцепилась сзади поэтесса.
      — Ура-а-а! Бей! — завопил Оська, почти совсем исчезая в кустах.
      Весь дрожа от радости, чувствуя, что наступила самая счастливая минута в моей жизни, я поймал в видоискатель кучу-малу, которая образовалась подо мной, нажал на спуск и... прямо похолодел.
      Раньше я никогда не обращал внимания на то, как трещит мой киноаппарат. Только теперь я по-настоящему услышал его. Он тарахтел, как пулемёт. Наверное, во всём парке было слышно.
      Драка внизу прекратилась. Куча-мала распалась.
      Взъерошенные, растрёпанные члены третьего звена подняли головы. Оська вылез из кустов.
      Я остановил аппарат. Глубокая тишина наступила вокруг, и в этой глубокой тишине семь человек смотрели на меня, а я глядел сверху на них.
      — Во! Шпион! — сказал наконец Оська.
      Не спуская с меня глаз, Андрей зачем-то обошёл вокруг клёна. Маска его болталась на шее. У него были
      раскосые, как у китайца, глаза и под правым глазом темнел синяк, набитый, как видно, ещё во вчерашней драке.
      — Слезай! — сказал он.
      Я пробормотал, что мне незачем слезать, что мне и здесь хорошо.
      — Эй, ты! — закричал Оська. — Слезай, когда тебе приказывают! Не слезешь, так мы сами к тебе заберёмся. Кувырком полетишь оттуда... Никита, Никита! Давай лезь на дерево! Чего ты боишься, давай лезь!
      Пятиклассника Никиту можно было принять за восьмиклассника — такой он был здоровый. Я посмотрел, как он неторопливо поплёвывает на ладони, и понял, что мне лучше будет спуститься без его помощи. Сползая со своего клёна, я старался думать о том, что многие кинохроникёры часто подвергаются опасности и что я должен радоваться тому, что сейчас со мной произойдёт, однако никакой радости так и не почувствовал.
      Как только я спустился, вояки окружили меня со всех сторон. Девочки молчали, а мальчишки ухватили меня за ворот, за рукава и стали трясти.
      — Ты кто такой?
      — Ты что там делал, на дереве?
      — Это что за штука у тебя? Говори! Что это за штука?
      — Киноаппарат, — ответил я чуть слышно.
      Никогда я не думал, что это слово на них так подействует.
      Мальчишки сразу сбавили тон.
      — Чего-чего? — переспросил Оська.
      — Ну, кинокамера съёмочная, — повторил я.
      Все притихли и переглянулись. Потом Зинаида пробасила:
      — Это как такое «кинокамера»? Чтобы в кино снимать?
      Дрожа от радости, я поймал в видоискатель кучу-малу.
      — Ага!
      — В настоящее кино! — воскликнул Оська. — И работает? Взаправду?
      — Работает...
      — И ты нас снимал?!
      — Сйимал. Только я не затем на дерево забрался, чтобы вас снимать. Я хотел пейзаж красивый снять, а тут пришли вы, и...
      — И ты нас снял?! В настоящее кино! — ещё громче закричал Оська. — И всё получится? И всё на экране будет видно, как мы дерёмся, и всё такое?
      Я кивнул.
      — Во! Слышали? — ухмыляясь, сказал Никита.
      — О-о-о-о-ой! — пропищала поэтесса и запрыгала на одном месте.
      Затем они пристали ко мне:
      - — Ты когда проявишь плёнку?
      — Ты нам покажешь, когда проявишь?
      — Слушай! Пойдём сейчас к тебе, ладно? Ты будешь проявлять, а мы тебе помогать... И сразу нам покажешь...
      Теперь, когда опасность миновала, мне стало очень досадно, что моя киносъёмка сорвалась. Я сказал угрюмо:
      — А чего её проявлять! Я вас и снять-то как следует не успел. Три секунды какие-нибудь...
      Вояки огорчённо притихли, но Оська быстро нашёл выход:
      — Так давай мы сейчас додеремся, а ты нас сними. Ребята, пошли на старое место! Кто как кого бил, так и продолжайте. А ты лезь на дерево, снимай!
      Я сказал, что хочу сиять настоящую кинохронику, а не спектакль и что зря трагить плёнку ценою в двадцать три рубля я не буду.
      — Да ты и снимешь настоящую кинохронику, — ска-
      зал Андрей. — Мы взаправду будем драться. Верно, ребята?
      — Конечно, взаправду! — подхватил Оська. — Мы так друг другу надаём — ты просто пальчики оближешь. Слушай! Тебе плёнки жалко, да? Так мы тебе денег соберём, чтобы ты новую купил. На! Держи пока четыре рубля. Ребята, давайте у кого сколько есть, остальное потом додадим.
      Денег при себе больше ни у кого не оказалось, но все дали мне честное пионерское, что сегодня же соберут двадцать три рубля и даже сами купят мне плёнку. Мне, конечно, очень хотелось поработать заряженным аппаратом, а не трещать им вхолостую. Я согласился. Все очень обрадовались и вернулись на то место, где была куча-мала. Только Зинаида не пошла с остальными.
      — Зина, чего ты? Иди! — позвала её Таня.
      Зинаида насупилась и пробасила:
      — Не пойду. И тебе, Таня, не советую. Было бы что другое, а в драке сниматься... Мы, Таня, как-никак, девочки всё-таки.
      — Зина, но ведь это же кино! — сказала поэтесса. — Если бы мы в жизни дрались, тогда другое дело... А ведь это же в кино!
      Зинаида наконец согласилась. На клён я больше не полез, а снял потасовку с земли. После съёмки мы пошли ко мне и подняли дома такой тарарам, что папа с мамой сбежали к знакомым.
      Несколько часов мы проявляли плёнку, промывали, отбеливали, засвечивали, снова проявляли и фиксировали. Пока плёнка сохла, мальчишки осмотрели мой киноаппарат и прикинули, кто какие детали может достать. Девчонки с Татьяной во главе успели за это время придумать такой киносценарий, что если бы снять по нему картину, потребовалось бы плёнки на несколько тысяч рублей.
      Наконец лента просохла. Я занавесил окна и установил проекционный аппарат. Когда я демонстрировал кинокартину, зрители прямо-таки выли от восторга, а я все губы себе от досады искусал. Это была не хроника, а одно недоразумение. Участники потасовки всё время смотрели в объектив, улыбались и так нежно касались друг друга кулаками, словно у них были не руки, а водоросли какие-то. Только у Оськи Дробилкина было зверское лицо, и он работал кулаками очень энергично, но бил он ими лишь по воздуху перед собой.
      Так закончилась моя попытка снять боевую кинохронику. Моточек плёнки мне купили на следующий день, но он до сих пор лежит неиспользованный. Такой счастливый случай, какой я упустил, ещё раз едва ли подвернётся. Члены третьего звена строят киноаппарат, каждый день бегают консультироваться ко мне и уже собрали тонну металлолома, чтобы купить объектив. Их теперь водой не разольёшь.
     
     
      КАК Я БЫЛ САМОСТОЯТЕЛЬНЫМ
     
      День, когда я впервые почувствовал себя самостоятельным, запомнился мне на всю жизнь. Я до сих пор вспоминаю о нём с содроганием.
      Накануне вечером мама и папа сидели на лавочке у подъезда нашего большого нового дома и спорили.
      — Парню одиннадцатый год! — сердито говорил папа. — Неужели он дня не может прожить самостоятельно! До каких же пор ему нянька будет нужна?
      — Говори, что хочешь, Михаил, а я знаю одно, — твердила мама: — если мы Лёшку оставим здесь, для меня вся поездка будет испорчена. Тут даже соседей нет знакомых, чтобы посмотреть за ребёнком. Я просто вся изведусь от беспокойства.
      Решалась моя судьба на весь завтрашний день! Папин товарищ по работе полковник Харитонов пригласил родителей провести воскресенье у него на даче, но меня туда брать было нельзя, потому что сынишка Харитоно-
      ва болел корью. Мама до сих пор никогда не оставляла меня надолго одного: ей всё казалось, что я ещё маленький ребёнок. В новом доме мы поселились всего неделю тому назад и ни с кем из соседей ещё не познакомились, поэтому мама хотела оставить меня на воскресенье у своей приятельницы, жившей на другом конце города. Папа возражал против этого, говоря, что неудобно беспокоить приятельницу и что пора приучать меня к самостоятельности.
      Я стоял перед родителями и слушал их спор затаив дыхание, от волнения выкручивая себе пальцы за спиной. Провести хотя бы один день без присмотра взрослых и так было моей давнишней мечтой, а теперь, когда мы переехали в новый дом, мне этого хотелось с удвоенной силой. Причиной тому была Аглая — смуглая зеленоглазая девчонка, известная как заводила среди здешних ребят. Эта Аглая мне очень нравилась, но я чувствовал, что она относится ко мне с пренебрежением, считая меня маленьким мальчиком, да к тому же маменькиным сынком. Мне казалось, что день, проведённый самостоятельным человеком, позволит мне возвыситься в её глазах.
      К моему огорчению, Аглая находилась тут же во дворе. Она прыгала на одной ноге, толкая перед собой камешек, слышала весь унизительный для меня разговор папы с мамой и время от времени вставляла, ни к кому не обращаясь:
      — У! Я с шести лет одна дома оставалась и то ничего! — Или: — У! Я сколько раз себе сама обед готовила, не то что разогревала.
      Я косился на Аглаю и тихонько, но вкладывая в слова всю душу, убеждал:
      — Ну, мама! Ну, мама же! Ну, что со мной может случиться? Ну, ты только послушай, как я буду жить: вы уедете, я пойду немножко погуляю...
      — Дверь захлопнешь, а ключ оставишь дома..,
      — И вовсе нет! Я ключ ещё вечером положу в карман... Значит, пойду погуляю...
      — Тебе домашнюю работу надо делать, а не гулять. Скоро первое сентября, а ты и половины примеров не решил.
      — Ой, мама, ну ладно! Я гулять не буду. Значит, вы уезжаете, я сажусь делать примеры, потом — захотел есть — включаю газ...
      — Ещё с газом что-нибудь натворит, — пробормотала мама.
      — У! Я давно уже газ... — начала было Аглая, но в этот момент прибежал Антошка Дудкин с большим листом бумаги в руках.
      — Готово! Куда вешать? — сказал он Аглае, и они вдвоём прикрепили к парадному написанную чернилами афишу: она гласила, что завтра в пять часов вечера в клубе состоится спектакль пионерского драматического кружка. Представлена будет сказка «Иванушка-дурачок».
      Наконец нам с папой удалось уговорить маму. Было решено, что родители уедут с шестичасовым поездом, а я встану как обычно в восемь, сам уберу квартиру, сам приготовлю себе чай, сам накормлю и выведу погулять таксу Шумку, сам (то есть без понуканий) решу десять примеров и сам разогрею себе обед. Я был на седьмом небе. Для меня всё это было так ново, так радостно, как иному мальчишке возможность пожить на необитаемом острове.
      Весь вечер мама мне давала наставления, ночью я долго не мог уснуть, а когда проснулся солнечным утром, в квартире стояла необычная тишина. Только Шумка, чесавшая себе за ухом, мягко постукивала лапой по полу. Я был один! Я был полным хозяином квартиры! Я мог как угодно распоряжаться самим собой. Я вскочил с постели и в одних трусах, уперев кулаки в бока, громко насвистывая какой-то парадный марш, отправился обозре-
      вать свои владения. Я тут же наметил себе целую программу действий. Убирая квартиру, я не просто подмету паркетный пол, а заново натру его воском; я даже вычищу и повешу в шкаф папин старый мундир, оставленный им на спинке стула. Примеров я решу не десять, как мы с мамой уговорились, а все двадцать штук. Вечером, если папа с мамой задержатся, я разогрею для них ужин, заверну его в старое одеяло, как это иногда делала мама, а сам лягу спать, оставив на столе записку: «Котлеты и картошка горячие, в кухне на табурете». Словом, теперь мама узнает, как глупо было с её стороны бояться оставить меня одного.
      Я быстро оделся, умылся и собрался было вывести Шумку, которая уже скулила у двери, но тут у меня явилась такая мысль: а что, если заодно пойти в магазин и купить чего-нибудь себе к завтраку? Ведь одно дело, когда в магазин тебя посылает мама, и совсем другое, когда ты сам захотел чего-нибудь, пошёл и купил. Ради такого удовольствия не жалко было истратить трёшку из пятнадцати рублей, скоплённых на аквариум.
      Хлеб, масло и колбаса у меня к чаю были. Подумав немного, я решил, что мне хочется сыру.
      Через минуту, держа Шумку на поводке, я шёл по двору, шёл неторопливо, степенно, поглядывая на окна квартиры в первом этаже, где жила Аглая. Вдруг как раз из её окна вылетела и шмякнулась к моим ногам дохлая ворона. Шумка тявкнула от неожиданности.
      — А ну, чтоб духу вашего здесь больше не было! — послышался из окна сердитый женский голос. — Ишь, нанесли всякой дряни! Репетировать им надо! На то клуб есть, чтобы репетировать, там и ходите на головах, а людям покой надо дать. Ну! Сколько раз мне говорить! Марш отсюда!
      Вслед за этим из подъезда выскочил и подхватил на бегу ворону беловолосый мальчишка с лицом, казалось,
      состоявшим из одних веснушек. За плечами у него в виде мантии болталось синее одеяло, на котором были нашиты узоры из серебряной бумаги от чая, на голове криво сидела корона, оклеенная той же бумагой. За ним, прижимая к груди ворох цветных тряпок, выскочила такая же беловолосая девчонка, за девчонкой — Антошка Дудкин, одетый как обычно, а за Антошкой выбежала Аглая. Я взглянул на неё, да так и застыл.
      Аглая мне нравилась даже в самой затрапезной своей одежде, даже тогда, когда она выбегала во двор в старом материнском жакете, доходившем ей до колен и в драных валенках на тонких ногах. А тут... тут она предстала предо мной в наряде сказочной принцессы. На ней было платье из марли, раскрашенной голубой, розовой и жёлтой краской; на шее блестело ожерелье из разноцветных стеклянных бус, какими украшают ёлки; два крупных шарика от этих бус болтались на ниточках- под ушами, надо лбом в тёмных волосах блестела мохнатая ёлочная звезда, а две такие же звёзды, но поменьше украшали стоптанные тапочки.
      Заглядевшись на эту красоту, я даже палец сунул в рот от восхищения. Пробегая мимо, Аглая едва кивнула мне, но вдруг остановилась и спросила через плечо:
      — Ну, что: уехали твои?
      Я быстро вынул палец изо рта и сказал как можно небрежней:
      — Конечно, уехали.
      — И тебя одного оставили?
      — Конечно, одного. Вот ещё!.. Не знаешь, магазин открыт? Хочу сыр купить себе к завтраку.
      — Открыт, — сказала Аглая, о чём-то думая. — Ты потом домой придёшь?
      — Ага. Вот только сыр куплю. Сыру чего-то захотелось. Решил сыру купить.
      — Эй! Идите-ка! — крикнула Аглая своим приятелям
      и, когда те подошли, обратилась ко мне: — Тебя Лёшей зовут, да? Лёша, можно мы к тебе придём? А то нам репетировать надо, а нас отовсюду гонят и клуб закрыт... а ты один в квартире. Ладно?
      — Пожалуйста, конечно! — обрадовался я. — Я вот только квартиру уберу, примеры сделаю и приходите.
      Лицо Аглаи стало каким-то скучным:
      — У-у! Примеры! А тебя что, заставляют с утра заниматься? Меня, например, никто не заставляет. Когда хочу, тогда и занимаюсь.
      — А меня разве заставляют? Меня вовсе никто и не заставляет, это я сам хотел, — заторопился я. — Пожалуйста! Хоть сейчас пойдёмте! Я и квартиру могу не убирать... Когда захочу, тогда и уберу. Пожалуйста! Шумка, домой!
      Большими, уверенными шагами я прошёл впереди артистов к своему подъезду, поднялся вместе с ними на второй этаж, открыл ключом дверь и широко распахнул её.
      — Пожалуйста! Вы в какой комнате хотите? В этой или в той? В какой хотите, в той и репетируйте. Пожалуйста!
      Артисты прошли в большую комнату, служившую столовой и одновременно моей спальней. Я из кожи лез, чтобы показать, какой я независимый человек и гостеприимный хозяин:
      — Аглая, ты не стесняйся, говори, что нужно. Стол мешает? Стол можно отодвинуть, и очень даже просто. Шумка, на место! Не путаться под ногами! Как нужно, так и сделаем, как захотим, так и устроим. Да, Аглая?
      «Принцесса» разглядывала себя в большом зеркале, стоявшем у стены.
      — У тебя губная помада есть? — спросила она.
      — Помада? У! — воскликнул я совсем как Аглая. — Я тебе не только помаду могу дать, я и пудру, и краску для бровей, и одеколон даже...
      Удалившись в другую комнату, я взял там большую коробку с парфюмерным набором «Белая сирень», захватил ещё коробочку с краской для ресниц и притащил всё это Аглае.
      — Вот! Пожалуйста! Выбирай, что хочешь. Очень даже просто!
      Аглая напудрила себе лоб и нос, накрасила губы и подрумянила щёки. То же самое проделала Лиза — девчонка, игравшая пожилую королеву. Кроме того, ей густо напудрили и без того белые волосы, чтобы она казалась совсем седой.
      — Антошка! — сказала Аглая. — Давай теперь ты загримируйся. Знаешь, как артисты делают, чтобы красивей быть? На носу белую черту проводят, а под бровями розовой краской мажут. И губы тоже.
      Но Дудкин, скрестив руки на груди, повесив голову, с угрюмым видом бродил по комнате:
      — А ну тебя! «Загримируйся»! Мне козёл покоя не даёт, а ты — «загримируйся».
      — Какой козёл? — спросил я.
      Мне объяснили, что Дудкин играет Иванушку-дурачка и по ходу пьесы должен приехать к принцессе верхом на козле и с дохлой вороной в руках. Вот этим козлом, наскоро выпиленным из фанеры, Антошка был очень недоволен.
      — Дохлую ворону и ту настоящую достали, а козла курам на смех сделали. Надо, чтобы он на четырёх ногах был, чтобы я мог сесть на него и меня бы на нём за верёвочку и втащили. А на фанерного разве сядешь! Волочи его между ног, а сам топай на своих на двоих. Публика только смеяться будет.
      Король уныло кивнул:
      — Ага. Я говорил Наталье Петровне, что надо другого козла, а она своё: мы, говорит, сказку ставим, а в сказке и фанерный сойдёт.
      Артисты замолчали в раздумье. Я тоже молчал и всё поглядывал на Аглаю. Мне очень хотелось узнать, что она думает обо мне, убедилась ли наконец, что я человек, достойный её внимания и уважения. Но Аглая не смотрела на меня. Как назло, она обратила внимание на стоявшего у кровати большого коня из папье-маше, на котором я часто ездил верхом по квартире, гоняясь за Ш умкой и стреляя в неё из жестяного пистолета.
      — Это твой конь? — спросила она.
      Я очень любил своего скакуна, относился к нему, как к живому существу, но теперь я отрёкся от него.
      — Нет, не мой... То есть мой, но я в него уже давно не играю. Он просто так стоит. Что я, маленький, что ли!
      Ковыряя в носу, принцесса задумчиво смотрела на коня.
      — Антон! Вот бы из этой лошади козла сделать... У неё даже колёсики есть. Лёша, одолжи нам этого коня. А?
      — Конечно, одолжу! Пожалуйста! Что мне, жалко? Я в него вовсе и не играю... Он просто так стоит, а я в него вовсе и не играю.
      Присев на корточки, Дудкин внимательно осмотрел коня.
      — Этот, факт, лучше фанерного, — сказал он. — А хвост куда девать? Ты козлов с такими хвостами видела?
      И тут я окончательно предал своего старого друга.
      — А хвост... а хвост можно отрезать! — звенящим голосом выпалил я и завертел головой, глядя, какое это произведёт на всех впечатление.
      — Тебе от матери попадёт, — сказала Лиза.
      — Что? Попадёт? Вот ещё!.. «Попадёт»! Это моя лошадь: что хочу, то и делаю. Сейчас отрежем, и всё! И очень даже просто! — Я снова сбегал в другую комнату, вернулся оттуда с ножницами и присел перед конём.
      Через минуту пышный мочальный хвост лежал на полу, а я поднялся с мокрой от испарины спиной. — Вот и всё! Вот и пожалуйста! И ничего тут такого нет... И очень даже просто...
      Сделать из лошади козла оказалось работой сложной и трудной. Мне пришлось искать, где у папы лежат плитки сухого столярного клея, потом толочь его, чтобы он быстрее размок, потом варить его в маленькой кастрюльке (подходящей банки в доме не оказалось). Потом мы принялись делать рога. Сначала Аглая свернула из бумаги узенькие фунтики, и мы приклеили их к лошадиной голове, но Антошка сказал, что таких прямых рогов у козлов не бывает. Тогда мы стали делать их плоскими, вырезая из картона, и извели кучу всяких коробок от настольных игр, прежде чем Дудкину понравилась форма рогов.
      Для бороды мы, конечно, использовали часть отрезанного мной хвоста, но и тут пришлось помучиться, потому что руки у нас были все в клею и мочалка больше прилипала к пальцам, чем к лошадиной морде. Когда борода была наконец готова, Дудкин заявил, что лошадь надо перекрасить из светло-коричневого в другой какой-нибудь цвет, хотя бы в белый. Зубной пасты оказалось мало, и Лиза предложила покрасить мукой. Я достал муки, и мы разболтали её в тазике, так что получилось нечто вроде теста для блинов. Чем дольше мы работали, тем больше у меня скребли на сердце кошки, когда я смотрел на паркетный пол, заляпанный клеем, жидким тестом и облепленный кусочками мочалки. Вдобавок ещё Шумка всё время вертелась возле нас и скоро так вывозилась, что стала выглядеть не лучше коня. Наконец, когда она села в лужу пролитого клея, я треснул её ладонью по затылку. Обидевшись, она ушла в другую комнату и легла на мамину кровать.
      Пробило два часа. «Королева» заторопилась.
      — Гришка, пойдём, обедать пора. Антон, кончай скорей. В пять часов спектакль, а мы и не репетировали сегодня из-за твоего козла.
      Только теперь я вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера. В животе у меня бурчало, в голове неприятно шумело.
      Держа в левой руке тазик с тестом, а в правой — старую кисточку для бритья, Дудкин мазнул по коню ещё разок, отошёл шага на два и склонил голову набок. Потом он бросил кисточку в таз, таз поставил на стол и вздохнул:
      — Зря только коня испортили.
      Аглая передёрнула плечами:
      — У, какой-то ты!.. Тебе всё плохо! Фанерный ему плох, этот плох...
      — А по-твоему, хорош, да, хорош? — закричал Дудкин. — Ты посмотри на него: у тебя мурашки по спине не бегают? Ведь он на чёрта похож, с которого содрали шкуру, а ты — хорош!
      Я не представлял себе, как выглядит чёрт без шкуры, но то существо, которое у нас получилось, и правда имело вид жутковатый.
      Непросохшее тесто блестело скользким блеском, один картонный рог надломился и свесился набок, куцый хвост, испачканный клеем, превратился в какую-то сосульку, а рыжая борода, наоборот, была слишком пышна и топорщилась во все стороны.
      Как видно, и Аглае стало не по себе, потому что она больше не возражала Антону. На некоторое время в комнате воцарилось унылое молчание.
      — Аглая! — закричало вдруг за окном сразу несколько голосов. — Эй, Аглая! Дудкин!
      — Мы здесь! — отозвалась Аглая, подбежав к окну.
      — «Здесь! Здесь!» Мы вас два часа ищем. Ушли куда-то и не предупредили. Хотите спектакль сорвать?
      — Идите сюда. Мы здесь репетируем, в двадцать второй. — Аглая отошла от окна. — Лёша, поди открой, это ещё артисты идут. Антошка, мы Сене Тараканову козла покажем. Он староста кружка, пусть как хочет, так и решает.
      Я открыл входную дверь, и в квартиру ввалились ещё человек шесть ребят. Среди них выделялся плечистый мальчишка с самоуверенной физиономией.
      — Сеня, гляди! — обратилась к нему Аглая. — Мы вот какого козла вместо фанерного сделали, а Дудкину и этот не нравится.
      Мальчишка посмотрел на наше страшилище маленькими узкими глазками.
      — Халтура! — проворчал он и добавил: — Я вам получше козла достану. Живого. Настоящего.
      — Во! Настоящего! — обрадовались артисты. — Конечно, хорошо бы настоящего, только где ты его возьмёшь?
      — У моего дяди есть козёл. В сарайчике живёт. Только бодливый, чёрт.
      — Это ничего, что бодливый, — сказал Дудкин. — Лишь бы дядя позволил взять.
      — А мы его и спрашивать не будем. Возьмём потихоньку, а после спектакля вернём.
      — Тебе не попадёт?
      — Ну и пусть потом попадает. Зато постановка хорошая получится. Только козла надо сейчас забрать, а то
      дя в три часа вернётся, тогда ничего не получится. Вот I te бы его спрятать до спектакля?
      Все помолчали, обдумывая этот вопрос.
      — В закоулке каком-нибудь привязать, и всё.
      — В закоулке украсть могут.
      — Сторожить по очереди будем.
      Сеня качнул головой:
      — Нет! Так всё равно не годится. Дядя как увидит, что козла нет, сразу пойдёт искать по всем дворам да закоулкам. Вот можно у Юрки козла спрятать. Юра, у тебя отец с матерью в воскресенье работают и квартира отдельная. У тебя дядя не найдёт, он вообще по квартирам искать не будет.
      Мальчик, которого звали Юрой, вытаращил на Сеню глаза.
      — Ты что, с ума сошёл? Ты знаешь, что мне за это будет!
      На Юру напали со всех сторон:
      — Не хочешь помочь товарищам, да?
      — Вот Сеня наверняка знает, что от дяди попадёт, а и то не боится для общего дела.
      — Ругайтесь себе сколько хотите, — ответил Юра. — Я лучше из кружка совсем уйду, а козла в квартиру пускать не буду. У меня голова на плечах ещё есть.
      — А я знаю, где козла спрятать! — воскликнула Аглая. — Лёша, мы к тебе его приведём. Хорошо?
      Тут уж я оторопел. Я почувствовал, что козёл в квартире, да ещё почти что краденый — это уж слишком.
      — Я... ко мне козла... — У меня пересохло в горле, я поперхнулся.
      Аглая этим воспользовалась. Быстро поглядывая на меня, она заговорила с воодушевлением:
      — К Лёше поставим. Лёша не такой нюня, как Юрка, правда, Лёша? Он мальчишка самостоятельный, не какой-нибудь маменькин сынок, да, Лёша? Мы к нему поставим козла в прихожую, и все пойдём обедать. Он часочка два всего. постоит, а перед спектаклем заберём. И никто даже ничего и не узнает. Лёша, верно я говорю? Ты не забоишься, как Юрка, да, Лёша?
      — Я... мне... — Я снова запнулся.
      Все ждали моего ответа, ждала и Аглая. Она раскраснелась, маленькие чёрные глаза её блестели, цветные зеркальные шарики покачивались под розовыми ушами. И я
      не смог отказаться. Я посмотрел на Юру, которому Аглая ставила меня в пример, и слегка расправил плечи.
      — Я — Пожалуйста, конечно... Мне, конечно, ничего не стоит... Только... только он, наверное, будет кричать, а соседи...
      — У! «Кричать»! Зачем ему кричать? А соседям ты не открывай. Это твоя квартира, ты хозяин, и пусть они не суются. — И, как видно испугавшись, что я пойду на попятный, Аглая снова принялась меня хвалить: — Ну, что я говорила? Говорила, что Лёша не забоится, он и не забоялся. Он не то, что Юрка, он знаете какой отчаянный!
      — Ладно! Пошли тогда, — сказал Сеня и кивнул мне: — Ты жди, значит. Мы скоро...
      Артисты повалили к выходу. В передней «королева» сказала, что ей с Гришей давно пора обедать.
      — Ну, это дудки! После пообедаешь, — отрезал староста. — Нам рабочая сила нужна. Он знаешь какой здоровый? Вот такущую собаку насмерть забодал.
      Услышав эту фразу, я совсем расстроился, но было уже поздно: артисты ушли.
      Я принялся слоняться по квартире. Я понимал, что следует привести в порядок загаженную комнату, попытаться хотя бы соскрести тесто с коня, а в первую очередь чего-нибудь перекусить, но от тревоги у меня ни к чему не лежали руки. То и дело я забирался на подоконник.
      Наш дом был первым многоэтажным зданием, построенным в этом районе. Его со всех сторон обступили деревянные дома и домишки, в свою очередь окружённые многочисленными сарайчиками и клетушками. В одной из таких клетушек, наверное, и жил этот проклятый козёл.
      Прошло двадцать минут, потом полчаса. Артисты не возвращались. Я стал подумывать, что, пожалуй, не так
      уж легки протащить чужого козла в летний воскресный день по проходным дворам. Может, на моё счастье, артистов ещё и застукают на месте преступления. Когда часы пробили три, у меня совсем отлегло от сердца, и я направился на кухню разогревать себе обед.
      — Лёша! Лёша! Открывай! — донёсся в этот момент всполошённый Аглаин голос.
      Остановившись на полдороге, я подбежал к окну, но во дворе уже никого не было. В отвратительном настроении побрёл я в переднюю и открыл дверь. Артистов я не увидел. Я только услышал, что под моей площадкой идёт приглушённая, но, как видно, отчаянная борьба. Там сопели, пыхтели, кряхтели и шаркали ногами. Временами кто-то яростно фыркал. Иногда что-то шмякалось не то об стену, не то о ступеньки.
      — Рога! Рога держите! Рога не отпускайте! — хрипло шептали внизу.
      — Ыть!.. Ещё немного! Ыть! Ещё разок!..
      — Ой! У-юй!
      — Тише! Услышат!
      — Подымай ему ногу! Подымай ему ногу! Подымай ногу... Уп... Есть!
      — Чего есть?
      — По губе копытом.
      — Ыть! Ещё разок! Ыть!.. Мне за штаны влетит. Ыть!.. Не починишь теперь.
      Но вот на лестнице, ведущей к площадке, показалась куча рук, ног, стриженых затылков и растрёпанных кос. Она шевелилась, судорожно дёргалась и постепенно приближалась ко мне.
      Полумёртвый от страха, я отступил в переднюю, однако двери не закрыл. Вот куча артистов показалась на площадке. С минуту они трепыхались перед дверью, потом что-то случилось, и в переднюю разом влетели Дудкин с окровавленной губой, ещё два артиста и козёл. Он
      был чёрный с белыми пятнами. Одного глаза на белой половине морды у него не было, а глаз на чёрной половине был широко открыт и смотрел безумным взглядом, каким смотрит с картины Иван Грозный, убивший своего сына. На правом роге его, как чек в магазине, был наколот квадратный кусочек чёрной материи.
      — Двери! — закричал мне Дудкин, устремляясь к выходу. — Закрывай все двери! А то пропадёшь!
      Козёл повернулся, красиво встал на дыбы, Дудкин ойкнул и захлопнул за собою дверь. В следующий момент рога так треснули по ней, что сверху побелка посыпалась.
      Я оцепенел. Секунд пять я не двигал ни рукой, ни ногой. Как сквозь вату, я услышал, что в дверь слабо застучали кулаком.
      — Мальчик! Мальчик! — запищал тонкий девчачий голосок. — У него на роге мой карман от передника остался. Мальчик, а мальчик, у него на роге мой карман...
      Мне, конечно, было не до кармана. Козёл снова повернулся, опустил рога и мелкими шажками потопал ко мне. Я шмыгнул в комнату и запер дверь на крючок.
      — Чёрта с два я на такого сяду! — донёсся со двора голос Дудкина. — Я уж лучше на фанерном. Что мне, жизнь не дорога?
      Я не расслышал, что ему ответили. Шумка, которая до сих пор лишь нервно тявкала в соседней комнате, вдруг закатилась отчаянным лаем. Я сунулся было туда и отскочил назад. Козёл был уже в комнате родителей. Он проник туда через другую дверь, которую я не догадался закрыть. Он медленно вертелся, подставляя Шумке рога, а та, захлёбываясь от ярости и прижимаясь грудью к полу, в свою очередь вертелась вокруг козла и норовила схватить его за пятку. Крючка на двери в эту
      комнату не было. Я забаррикадировал её тяжёлым плюшевым креслом.
      И началась катавасия! Лай, топот, фырканье постепенно удалились в кухню, причём там загремело что-то железное, потом шум битвы снова переместился в соседнюю комнату. Я был отрезан от всей квартиры. Я не мог взять из кухни продукты. Мне была недоступна даже уборная, куда я стремился всей душой. Ломая себе пальцы в тоске, я слонялся по комнате и думал о том, как же я открою артистам, когда они придут за козлом, и придут ли они вообще до спектакля, если Дудкин отказался на нём ездить.
      Шумка была из тех собачонок, которых называют «заводными». Обычно стоило кому-нибудь пройти по лестнице мимо нашей квартиры, как она впадала в истерику минут на пять. Козёл появился у нас примерно в четверть четвёртого. Ровно в четыре в квартире продолжался всё тот же тарарам, и Шумка даже не охрипла. Со двора уже давно доносились голоса:
      — Безобразие какое!
      — Это в двадцать второй!
      И Шумка, как говорится, допрыгалась. Лай её вдруг прервался, она громко икнула, а в следующий момент заверещала таким дурным, таким страшным голосом, что я подумал: «Всё! Шумке конец».
      — Эй! Двадцать вторая! Что вы там, с ума посходили? — закричали во дворе.
      — Прекратите это хулиганство, слышите!
      Сам не зная зачем, я подошёл к окну. По ту сторону двора стоял двухэтажный бревенчатый дом. Из многих окон его выглядывали жильцы. Несколько мужчин и женщин стояли на крыльце и возле него, подняв головы к окнам нашей квартиры. Стоило мне показаться, как они накинулись на меня.
      — Эй, малый! Это ты там безобразничаешь?
      — У тебя совесть есть так собаку мучить!
      — Мать с отцом уехали, он и распоясался!
      В голове у меня звенело от Шумкиного визга, сердце измученно колотилось, но всё же я ещё разок попробовал показать свою самостоятельность. Печально глядя в окно, голосом слабым, как у умирающего, я пролепетал:
      — Вас... вас не касается. Я... я сам... я сам знаю, что делаю. Это наша квартира. И... и вас не касается.
      Я отошёл от окна. Шумка вдруг перестала верещать и затявкала где-то на кухне визгливо, обиженно.
      «Хам! Грубиян! — как бы говорила она, лёжа, очевидно, под газовой плитой. — С тобой и дела-то иметь нельзя».
      Потявкав немного, она успокоилась. В квартире наступила тишина. Я забрался с ногами на кровать, прижался спиной к стене и тоже затих. На противоположной стене висело зеркало, в котором маячило моё отражение. Никогда ещё я не казался себе таким бледным, таким тощим. Я смотрел в зеркало и грустно думал о том, что у меня, наверное, будет рак. Я слышал, как взрослые говорили, что рак развивается на нервной почве и первым признаком его является исхудание.
      Пробило половину пятого, но я уже не ждал артистов. Я понимал, что они не смогут взять у меня козла, когда во дворе столько народа.
      В соседней комнате что-то полилось, потом из-под двери ко мне потекла лужа. Меня это уже не взволновало. Мне уже было всё равно.
      Потом то ли козёл проголодался, то ли ему захотелось домой, но только он начал блеять. Он блеял настойчиво, требовательно, хриплым басом.
      — Ишь, какой зловредный мальчишка! — послышался со двора старушечий голос. — То собаку мучил, теперь козлом кричит. Всё назло!
      — Нет, тут что-то не то, — отозвался мужчина. — Разве мальчишка сможет так реветь? У него и голоса не хватит. Странное дело!
      — Дядь Терентий! Дядь Терентий! — вдруг взволнованно крикнула какая-то девушка.
      — А-я! — донеслось издалека.
      — Ты козла ищешь? Поди-ка сюда! Это не твой орёт?
      Прошло несколько секунд молчания, потом со двора послышалось:
      — Ага! Он и есть! Ах люди! Ну что за люди! Средь бела дня!
      Дядя Терентий принялся кричать нам в окна, чтобы ему немедленно вернули козла и что он нам покажет, как скотину воровать. Я не отвечал. Собравшиеся во дворе успокаивали дядю Терентия, говорили, что тут, очевидно, какое-то недоразумение, что квартира принадлежит солидному человеку, подполковнику, который едва ли станет заниматься такими делами. Говорили также, что подполковника сейчас нет и что дома только его сынишка, то есть я.
      — А мне шут с ним, кто там дома, кого нет. Мой козёл, стало быть, отдай! — сказал дядя Терентий. — Зинка! Стой здесь! Пойду участкового приведу.
      Козёл притих, словно понял, что его освобождение близко. Я не боялся прихода милиционера, я был даже рад, что он придёт, и думал только о том, как он попадёт в квартиру. И вдруг у меня мелькнула такая мысль: козёл сейчас в комнате у родителей. Что, если я в одну секунду проскочу переднюю, во вторую открою входную дверь... а там лестница, а там двор, а там люди, от которых мне попадёт, но которые избавят меня от козла.
      Я прислушался. В квартире было тихо. Я и не подозревал, что козёл уже перебрался в переднюю и стоит у
      Глядя на меня своим страшным глазом, козёл хрипло заблеял.
      самой двери моей комнаты. Я на цыпочках подкрался к этой двери, тихонько снял с неё крючок, затем сразу распахнул её и... чуть не напоролся животом на козлиные рога.
      В следующий момент я был на середине комнаты. Козёл направился ко мне. Я вскочил с ногами на подоконник. Козёл подошёл вплотную к подоконнику и, мотая головой, глядя на меня своим страшным глазом, хрипло заблеял. И тут я окончательно забыл про свою самостоятельность. Я отодвинулся почти к самому карнизу, свесил ноги наружу, поднял лицо к небу и заревел на весь двор, где уже собралось очень много народа. Однако я не долго ревел. Вскоре ещё больший ужас потряс меня так, что я и голос потерял.
      Во двор вошли папа и мама. Они шли не под руку, как обычно, а на расстоянии метра друг от друга. Лицо у папы было красное и очень сердитое. Уже потом я узнал, что мама испортила папе всё удовольствие от поездки, потому что всё время беспокоилась за меня и говорила, что у неё какое-то тяжёлое предчувствие. Они уехали от полковника Харитонова, даже не пообедав, и всю дорогу ссорились.
      Папа был так рассержен, что даже не заметил толпы, которая глазела на моё окно. Увидев меня, он остановился и почти закричал маме:
      — На! Смотри! Целёхонько твоё сокровище, здоровёхонько! И что вообще с ним могло случиться?
      Не слушая папы, мама закричала мне, чтобы я лез обратно в комнату, что я могу свалиться. Но я её не послушался.
      — Дядя Терентий! Дядя Терентий! — сказали в это время в толпе. — Вот как раз товарищ подполковник. Вернулся!
      Во двор вошёл низенький, грязно одетый дядька с по-луседой щетиной на лице, а с ним круглолицый розово-
      щекий милиционер. Тут папа впервые обратил внимание на толпу и как-то притих. Милиционер подошёл к нему и отдал честь:
      — Товарищ подполковник, разрешите обратиться!
      — Пожалуйста! Слушаю!
      Милиционер смущённо улыбнулся:
      — Не знаешь, как и начать... Короче, вот от гражданина поступило заявление, что у вас в квартире... его... ну, домашнее животное.
      — Что за чушь? Какое животное?
      — Козёл, — пояснил милиционер, зачем-то понизив голос.
      — Что-о?
      — Козёл, товарищ подполковник.
      Папа вскинул голову ко мне. Глаза его сверкали.
      — Алексей! В чём дело? Что там такое у тебя?
      — Мэ-э-э-э! — закричал козёл за моей спиной.
     
      * * *
     
      Что было дальше — рассказывать незачем, об этом каждый догадается. Скажу лишь одно: я много вынес в тот день, но самый тяжёлый удар, удар в самое сердце, постиг меня на следующее утро.
      Папа был на службе, мама ушла в магазин. Мне запретили выходить. Я лежал на подоконнике и смотрел во двор. Подо мной на лавочке сидели Аглая и другие театральные деятели. Вчерашний спектакль прошёл у них успешно, несмотря на то что пришлось удовольствоваться фанерным козлом. За живого козла им, конечно, тоже нагорело, но они уже забыли об этом и обдумывали новую постановку.
      — Валенки для партизан достанем, полушубки найдутся, — говорил Сеня Тараканов. — А вот портупею, кобуру и полевую сумку — это надо поискать.
      — Лёшка достанет, — сказала Аглая. — У него отец военный.
      — Который? Из двадцать второй? — вмешался Дудкин. — Нет! Не достанет. Теперь ему отец ничего не даст.
      — Лёшка-то? У! Я ему скажу, что он самостоятельный — он и без спроса возьмёт. Я им как хочу, так и верчу.
      П ЕТУХИ
      В лесу, по тропинке, что вилась среди аккуратных ёлочек, брёл Паша Мочалин. Он был одет парадно: в новенькие чёрные брюки, белоснежную рубашку с красным галстуком. Волосы его были подстрижены, приглажены и топорщились по привычке лишь в нескольких местах, однако лицо Пашино, красное, в редких, но крупных веснушках, выглядело озабоченно, сумрачно.
      Он брёл медленно, глядя пустыми глазами куда-то вверх перед собой, держа в руке за спиной исписанный тетрадочный листок. Брёл и угрюмо бормотал:
      — Дорогие ребята! Мы, пионеры Рожновской неполной средней школы, рады... рады... это... Чёрт, забыл! Рады приветствовать вас в нашем родном колхозе. Мы уверены, что ваш приезд... ваш приезд... Обратно забыл!
      Сегодня должно было произойти исключительно важное событие. Сегодня к рожновским школьникам должны были приехать в гости ребята из городского Дома пионеров, с которыми Пашин отряд уже больше года вёл оживлённую переписку. Паше, как члену совета отряда, было поручено сказать гостям приветственную речь.
      Вчера Паша до полуночи пыхтел на кухне, составляя текст своего приветствия, и очень, как говорится, переживал. То и дело он вылезал из-за стола и открывал дверь в горницу, где стучал костяшками счётов его отец — колхозный бригадир.
      — Пап! Какое тут слово поставить? «Дорогие ребята, мы очень рады...» ну, вроде «поздороваться с вами», только не «поздороваться», а другое слово есть.
      — Ну, пиши: «...рады приветствовать вас», — басил отец, не отрываясь от своих бумаг.
      — Во! Приветствовать, — удовлетворённо ворчал Паша и удалялся.
      Но через минуту его голова снова просовывалась в дверь.
      — «Ваш приезд поможет нашей дружбе». Нескладно, да?
      — Ну, пиши: «...поможет укрепить нашу дружбу».
      — «Укрепить дружбу» — это складней. Только «поможет» нехорошо. Больно обыкновенно. В газетах по-другому пишется.
      — Тогда валяй: «...будет способствовать укреплению нашей дружбы».
      — Ага! Во! — Паша энергичным движением вскидывал большой палец и возвращался к столу.
      Наконец приветствие было готово. Паша лёг спать на печку, где была его постель, но и тут не нашёл себе покоя. Поворочавшись минут двадцать, он сполз в потёмках на пол и снова открыл дверь в горницу, в которой тоже было темно.
      — Пап! Спишь?
      — Ну что тебе?
      — Как лучше: по бумажке читать или выучить?
      — Спи давай! Первый час уже!
      — Лучше выучу. А то вдруг они без бумажки, а я — по писаному. Потом, гляди, смеяться будут.
      То ли от волнения, то ли оттого, что он не выспался, зубрёжка плохо давалась Паше. С шести часов утра он слонялся по двору и бубнил слова приветствия. Когда проснулись его младшие сестрёнки и стали ему мешать своими криками и беготнёй, он удалился в лес. На душе у Паши становилось всё тревожней. Оставался какой-нибудь час до приезда гостей, а приветствие всё ещё не было выучено.
      Бормоча, часто останавливаясь, чтобы припомнить забытую фразу, иногда воровато, краешком глаза, взглядывая на текст и снова пряча его за спину, Паша дошёл до узкой речки, через которую был перекинут пешеходный мостик. Слева от мостика тянулся небольшой пляж, покрытый мелким чистым песком. Будущий оратор решил искупаться, чтобы освежить утомлённую голову. Сойдя на пляж, он разделся, аккуратно повесил рубашку и брюки на ракитовый куст и бросился в воду. Тут вдали послышались автомобильный гудок и многоголосое пение. Паша чуть не захлебнулся от испуга, подумав, что это уже едут со станции гости. Но, взглянув туда, где виднелся бревенчатый мост, он успокоился: это пели колхозницы, ехавшие на машине, гружённой сеном.
      Выбравшись на пляж, Паша, не одеваясь, достал из штанов листочек с текстом и продолжал свои занятия, но уже по другому методу. Вместо того чтобы тихо бубнить себе под нос, он оглянулся, убедился, что вокруг нет ни души, и, размахивая руками, заговорил быстро, громко, с воодушевлением, так, словно его слушали человек двести:
      — Дорогие ребята! Мы, пионеры Рожновской непол-
      ной средней школы, рады приветствовать вас в нашем родном колхозе. Мы уверены, что ваш приезд будет способствовать укреплению дружбы, которая завязалась у нас благодаря переписке. Дорогие ребята! Мы с интересом читали ваши письма и радовались, что у вас... и радовались потому... — Паша сбился, умолк и сердито уставился на противоположный берег реки, поднимавшийся над водой невысоким обрывом.
      Там, почти вплотную к обрыву, жёлтой стеной подступила спелая рожь. По тропинке, скрытой во ржи, кто-то шёл. Сначала среди колосьев мелькала лишь серая кепка, потом показалась голова, потом — голые загорелые плечи.
      — Несёт нелёгкая! — проворчал Паша.
      Он сел на песок, положил текст на колени и продолжал зубрить уже вполголоса.
      Путник вышел из хлебов. Это был мальчишка примерно тех же лет, что и Паша. Он шёл в одних трусах, неся под мышкой большой продолговатый предмет, завёрнутый в газету да ещё в середине обмотанный какой-то белой тканью. Перейдя через мостик, он остановился, в раздумье почёсывая нос.
      Паша покосился на него.
      — Ещё купаться надумает. Занимайся тут! — шепнул он сам себе.
      И тут же мальчишка спустился на пляж и направился прямо к Паше. Метрах в двух от оратора он бережно положил свёрток на песок, сбросил кепку, снял сандалии и пошлёпал себя ладонями по груди.
      — Тёплая вода? — спросил он громко.
      Вместо ответа Паша уставился глазами в лист с приветствием и усиленно зашевелил губами.
      Мальчишка посмотрел на него с высокомерным недоумением и вздёрнул короткий нос.
      — Эй! Тёплая вода? — повторил он ещё громче.
      Паша и теперь не ответил.
      — Ты что, глухой, да?
      — Ну и глухой! А тебе что? — проворчал будущий оратор.
      — Жалко ответить, да?
      Паша медленно поднялся:
      — А вот и жалко. Ну?
      — Баранки гну. Виноват, простите, пожалуйста! Я не знал, что тут такой важный барин сидит. Я думал, здесь обыкновенный человек, а тут такая персона, что прямо ужас!
      — Давай катись отсюда, — негромко сказал Паша, пристально глядя на мальчишку.
      Тот упёрся кулаками в бока:
      — Что-что? Это откуда такое «катись»?
      Паша медленно поднялся:
      — Давай катись, говорю, с пляжа, пока цел!
      — А ты его купил, пляж? Да? Купил?
      — А вот как дам по шее, тогда будешь знать «купил»!
      — Ты? Мне?! — Мальчишка заулыбался и приблизился к Паше. — А хочешь нокаут заработать, хочешь?
      Паша сделал шаг назад, загрёб пальцами босой ноги песок и, вскинув ногу, очень удачно метнул добрую горсть его прямо в рот мальчишке. Секунды три тот постоял, отплёвываясь, затем в молчании ринулся на Пашу. Бац! Из правого глаза оратора посыпались искры. Хлоп! И губы его стали солёными. Одурев от ярости, оратор вцепился в противника, шмякнулся вместе с ним на свёрток, принесённый мальчишкой, стукнул его несколько раз и, вскочив, отбежал в сторону, ожидая новой атаки.
      Но её не последовало. Мальчишка вдруг словно забыл о Паше. Он сел, растерянно оглядывая песок, потом пошарил вокруг себя руками, нащупал свёрток, на котором сидел, и ёрзнул в сторону так быстро, словно там
      была гадюка. В следующий момент лицо его покраснело и скривилось.
      — Вот отвечай теперь! Отвечай! Вот отвечай! — за* плакал он, тыча пальцем в сторону Паши.
      С рассечённой губы оратора струйкой бежала по подбородку кровь, под самым глазом набухал здоровенный синяк.
      — Чего? — спросил он машинально.
      — Вот теперь будешь отвечать, будешь! Теперь ответишь! — сердито плакал мальчишка.
      — «Ответишь»! — передразнил Пашка. — Сам меня б6 как раскровянил, а я отвечай?
      — И ответишь! И ответишь! Мы рожновским ребятам скажем, они тебя всё равно найдут! Они тебе покажут!
      При упоминании о рожновских ребятах Паша насторожился.
      — Рожновские? А чего они мне сделают, рожнов-ские?
      — А того! Гляди, что наделал! — Присев на корточки перед сплющенным свёртком, мальчишка снял с него белую ткань, которая оказалась рубашкой. При этом из неё выпал пионерский галстук. Мальчишка развернул газету, и глазам представилась кучка сломанных планочек и клочков покрытой серебристым лаком бумаги. Среди них поблёскивал бензиновый моторчик и краснела лопасть пропеллера.
      — На, смотри! — снова в голос заревел мальчишка. — Шесть человек над ней месяц работали! Теперь увидишь. Теперь тебе рожновские покажут, как модели ломать да ихних гостей бить!
      — Ка-а... каких гостей? — переспросил Паша внезапно упавшим голосом.
      — Таких! Из городского Дома пионеров.
      Паша подогнул колени и опустился на песок. Челюсть у него отвисла, он уставился на мальчишку таким взгля-
      дом, что тот даже всхлипывать перестал. Так прошло с полминуты. Пашка вдруг замотал головой.
      — Врёшь! — прошептал он хрипло. — Их пятнадцать человек. Они на автобусе... Они по большому мосту должны... Не! Врёшь ты всё!
      — А вот и не на автобусе! Мы пеший переход решили от станции сделать. Ребята на привал остановились, а меня вперёд послали, чтобы я модель успел собрать. Чтобы рожновским ребятам её на линейке преподнести.
      Паша помолчал, размазывая кровь на подбородке тыльной стороной ладони, потом на коленях подполз к мальчишке.
      — Слушай... это... Постой! Ты кто будешь-то? — спросил он чуть слышно.
      — Ну, староста авиамодельного кружка, а тебе что?
      — Мне-то? — по-прежнему очень тихо сказал Паша. — Тебя, стало быть, Юрием зовут, Самохваловым, а я Паша Мочалин, в совете отряда который... Я здесь приветствие вам учил. Вот, гляди! — Подняв с песка свой листок, Паша протянул его мальчишке.
      Стоя на коленях, тот пробежал несколько строк, потом рука его, державшая бумажку, бессильно опустилась. С минуту общественные деятели стояли на коленях, тупо глядя друг на друга. Наконец староста авиамоделистов тихо сказал:
      — Что же это мы с тобой наделали?
      — Вот я ж про то и говорю: что мы наделали?
      Мальчишки ещё помолчали, потом Юра поднялся и
      стал натягивать на себя рубашку.
      — Всё! — вздохнул он. — Придётся зайцем теперь добираться.
      — Куда добираться? — спросил Паша.
      — До города, вот куда. Все деньги у вожатого. У меня даже карманов нет.
      Громко сопя, готовый снова расплакаться, Юра стал завязывать галстук.
      — А ребята как? Они тебя искать будут, — заметил Паша.
      — Ну и пусть ищут! — сквозь слёзы воскликнул Юра. — А как я пойду к этим самым рожновцам, когда я ихнего члена совета отряда так разделал. Ты-то себя не видишь, а на тебя смотреть страшно.
      Паша тоже стал одеваться.
      — Юр! — вдруг сказал он. — А мы знаешь чего? Мы давай скажем, будто на тебя какие-то хулиганы напали и сломали модель, а я тебя выручить хотел, и это они меня так. Ладно?
      — Безнадёжно! — вздохнул староста.
      — Чего безнадёжно?
      — Лицо у меня такое проклятое. Сколько раз пытался врать — всё равно по нему узнают. — Он поднял с земли обломок фюзеляжа с моторчиком и пропеллером. — Проводи меня немножко, а?
      — Ладно. Умоюсь вот.
      Паша обмыл речной водой разбитые губы, и новые друзья двинулись с пляжа.
      — Юр! А из-за чего мы подрались-то? Ты хоть помнишь?
      — Из-за характера моего дурацкого. Вот... вот... вот, ну всё бы отдал, чтобы чёртов характер свой переменить! Ну что мне стоило повернуться да отойти! Дурак!
      — Вот и у меня... У меня ещё хуже характер. У меня совсем нет этой самой... сдержанности. Мне отец так и говорит: «Тебе с людьми трудно будет жить!» Ну что мне стоило? Ты бы меня спросил: «Тёплая вода?» А я бы тебе ответил: «Да, тёплая, только, будь такой любезный, отойди, пожалуйста, в сторону, я тут занимаюсь». Ты бы не отошёл? Конечно, отошёл бы, когда вежливо. Правда?
      Дойдя до середины мостика, Юра приостановился:
      — Мы давай берегом пойдём. По дороге не надо идти, а то там наших ребят можем ветре...
      Он не договорил, потому что где-то совсем рядом грохнул барабан и не очень мелодично взревел горн. Из-за высоких хлебов вышли попарно десятка полтора мальчиков и девочек в белых рубашках с красными галстуками и стали спускаться к мостику, где в ужасе оцепенели староста с оратором.
      — Во! Юрка ещё здесь! — Пионеры остановились на мостике, сбившись в кучу перед двумя мальчишками. — Ты что тут делаешь? Ты дороги не нашёл? А это кто?
      — Это? — Юра оглянулся на Пашу. — Это так... Это, ну просто. Это вообще... — пролепетал он.
      Пятнадцать пар глаз уставились на Пашу. Все молчали. И, не в силах вынести этих взглядов, этого молчания, Паша облизнул разбитую губу, вытянул руки по швам и, сам не зная, зачем, заговорил громким, отчаянным, срывающимся голосом:
      — Дороги... Дорогие ребята! Мы, пионеры Рожновской школы, рады приветствовать... рады приветствовать вас в нашем родном колхозе... Мы... Дружба... будет способствовать... Потому что уверены... потому что мы...
      Пионеры слушали очень внимательно, поглядывая то на заплывший глаз оратора, то на обломок серебристой модели в руке у Юры.
     
     
      ФЕОДАЛ ДИМКА
     
      Большие, чисто вымытые окна школьной читальни были открыты. Тянул мягкий, пахнущий сырой “землёй ветерок, и цветы в горшках на подоконниках, всю зиму простоявшие неподвижно, теперь шевелили листочками.
      За одним из столиков, под широким солнечным лучом, сидели трое учкомовцев, за другим — провинившийся Дима Рожков и пострадавшая Нюся Беленькая. Оба маленькие, худощавые, коротконосые, они сидели на разных концах стола и с каменными лицами дожидались начала заседания. На лбу у Нюси красовалась большая фиолетовая шишка.
      Учкомовцев разморила весна. Жмурился от света здоровенный Пашка Грицина, поёживалась от ветерка, щекотавшего за ушами, чёрная, сухонькая Зоя Кольцова, тихонько насвистывал какой-то вальс председатель учко-
      ма Женя Глуханский. Глаза его за круглыми очками были прикрыты, а длинный с горбинкой нос в такт вальсу описывал в воздухе круги и восьмёрки.
      Хлопнула дверь. Вбежала Оля. Странная перемена произошла в председателе. Свист оборвался. Женя сидел теперь выпрямившись, поджав губы...
      Сев за стол, Оля одёрнула рукава белой футболки, поправила светлые курчавые волосы и улыбнулась во весь рот:
      — Ой, товарищи, как на улице хорошо! Ой... я прямо не знаю, как хорошо!
      Она быстро взглянула на председателя. А тот сидел прямой, как жердь, рассматривая табличку: «Уходя, гаси свет».
      — Очень жаль, что погода хорошая, — сказал он, — Была бы похуже, нам не пришлось бы ждать, пока Смирнова нагуляется.
      Оля замерла с руками на затылке:
      — Как не стыдно! Ты сам послал меня домой за протоколами!
      Председатель долго, старательно зевал, потом ответил:
      — Откуда я знал, что ты будешь наслаждаться природой, пока другие ждут.
      — Это свинство! — Оля вскочила. Круглое лицо её покраснело, синие глаза расширились. — Это свинство! Я всю дорогу бежала! Я —
      — Хватит вам! Вы! — пробасил Грицина.
      — Ничего не хватит! Мне надоели эти идиотские придирки! И это очень подло — переносить свою личную неприязнь на деловые отношения!
      Оля села и стала грызть кончик носового платка.
      — Истерика — лучший способ самозащиты, — изрёк председатель.
      С минуту учкомовцы молчали, хмуро поглядывая на
      «подсудимого» и «пострадавшую». Те ёрзали на стульях, усаживаясь поудобней. Мрачно покачивая тёмным, нависшим на лоб чубом, Женя объявил:
      — Н-ну... Многих членов учкома не хватает... Одни больны, другие — на соревновании. Я думаю, что мы и вчетвером сможем обсудить вопрос о поведении этого вот... типа.
      Председатель встал во весь свой длинный рост и направил блестящие стёкла очков на Диму:
      — Рожков! Отвечай на вопросы. Был такой факт? В середине этого года, когда Беленькая впервые пришла к нам в школу, ты обмакнул её косу в чернильницу.
      Димка сидел, опустив голову, держась руками за края стула.
      — Был, — ответил он тихо.
      — Дальше! Во время зимних каникул, встретив Беленькую на улице, ты ударил её снежком в глаз. Верно это или нет?
      — Верно...
      — Так. Теперь скажи мне, Рожков: ты живую мышь в школу приносил?
      Димка молчал. Муха села ему на колено. Он машинально поймал её и принялся разглядывать.
      — Рожков! Я тебя спрашиваю!
      — Приносил, — шепнул Димка, отрывая у мухи лапу.
      — А в буфете, во время завтрака, ты сунул эту мышь
      Беленькой за пазуху?
      Димка молчал. Зоя постучала карандашом по столу:
      — Рожков! Ты не у себя дома! Брось муху и отвечай!
      — За шиворот, а не за пазуху, — сказал Дима и мрачно взглянул на неё из-под чёлки.
      — Хорошо, — продолжал председатель. — Мы тебя, кажется, предупреждали, что подобная травля новеньких в советской школе недопустима, что, если ты не прекратишь своих выходок, тебе не поздоровится. И вот,
      За одним из столиков сидели учкомовцы, за другим — провинившийся Дима Рожков и пострадавшая Нюся Беленькая.
      вместо того чтобы исправиться, ты вчера подставил Беленькой ножку. Она упала и разбила себе лоб. Так, если не ошибаюсь?
      Дима сидел, оттопырив губы. Он тяжело дышал и часто шмыгал носом. Нюся встала из-за стола. Держа руки по швам, она проговорила тихим, дрожащим голосом:
      — И ещё третьего дня он в меня резинкой стрельнул... Чуть кровь из уха не пошла...
      Она снова села и застыла с неподвижным лицом. Женя тоже сел, откинувшись на спинку стула и протянув длинные ноги:
      — Н-ну... Я думаю, дело тут простое. Говорите своё мнение, и всё.
      Учкомовцы молчали. Молчали «подсудимый» и «пострадавшая». За окном, на проводах воздушной сети, уселись две ласточки. Они, перебирая лапками, боком двигались по проводу и вытягивали шеи, заглядывая в окно.
      — Выгнать! — басом сказал Грицина.
      Зоя подняла указательный палец:
      — Нет, товарищи! Не просто выгнать. Мы, конечно, можем ходатайствовать о переводе его в другую школу, но, товарищи, тут совершенно другое дело. Все мы здесь старшеклассники, и у нас не наблюдается случаев, чтобы мальчишки колотили девочек. А в младших классах, товарищи, это массовое бедствие. Мальчишки...
      — Мальчики, — пробасил Грицина.
      — Мальчики смотрят на девочек, как на существа низшие, всячески их притесняют. И я считаю, что это не что иное, как пережиток тех времён, когда на женщину смотрели, как на рабыню, товарищи...
      — Загнула! — сказал Грицина.
      — ...И по-моему, товарищи, мы должны организовать над Рожковым товарищеский суд, мы должны сделать
      этот случай достоянием всей школы, мы должны, товарищ щи, вытравить эти феодальные замашки из нашего коллектива.
      Она замолчала. «Феодал» Димка кусал нижнюю губу. Нюся посматривала на него.
      — Так, — сказал председатель. — Грицина за исключение. Зоя за товарищеский суд. Смирнова! Твоё мнение?
      Нехотя, всё ещё грызя платок, Оля проговорила:
      — Если бы всех за это исключали, то тебя давно бы в школе не было. Как ты меня в шестом классе изводил!
      Председатель разозлился. Тёмный чуб снова заболтался над очками:
      — Вот что, Смирнова: мы, кажется, говорим о Рожкове... Понятно тебе? По-моему, дело ясное. Рожкова предупреждали не раз, что такого хулиганства школа не потерпит и что подобное хулиганство...
      — Какое тут хулиганство! — раздался вдруг спокойный тоненький голосок. — Никакого тут хулиганства нет.
      Все обернулись. Читальня была как бы перегорожена голубоватыми косыми лучами солнца, и за этими лучами, в дальнем углу, сидела белобрысая девочка лет тринадцати. Навалившись на стол, закинув красный галстук за плечо, она писала заголовок для стенгазеты.
      — Как? Что ты сказала? — переспросил Женя.
      — Никакого тут хулиганства нет.
      — Так. А что же это, по-твоему?
      Не поднимая головы, девочка ответила спокойно:
      — Просто сохнет он. И всё.
      — Чего? — поднял голову Грицина.
      — Сохнет он по ней, говорю. Ну, нравится она ему.
      Председатель встал, снял очки и положил их на стол.
      С него слетела вся официальность:
      — Погоди... Что ты чепуху городишь! А зачем бьёт тогда?
      — Ну, все так делают. Небось, когда по мне Антошкин сохнул, я вся в синяках ходила и то никому не жаловалась.
      — Чёрт!.. Вот так штука! — пробормотал Женя и, заложив руки за спину, принялся ходить по читальне.
      Димка вскочил весь красный. Маленькие серые глазки метались из стороны в сторону.
      — Ничего я по ней не сохну! — закричал он свирепо.
      Нюся Беленькая сидела, опустив ресницы, такая же красная, как и Димка.
      — Врёт она! Ничего я по ней не сохну! — повторил Димка с ещё большим остервенением.
      Председатель остановился над ним:
      — Ну-ка... Вот что: выйдите-ка на минуту.
      Димка выбежал из комнаты. За ним, семеня тонкими ножками, вышла Нюся. Женя снова сел за столик.
      — Чёрт!.. Вот задача! — Он повернулся к девочке. — Послушай!.. Как тебя!.. Ты уверена, что он именно... это... сохнет?
      — Угу, — сказала девочка. — Весь класс знает.
      — Да-а... — Женя подумал немного, теребя кончик носа. — Как же быть? А?.. Если б он из хулиганства её лупил, можно было бы ему всыпать. А тут — дело другое. Тут...
      — А нам-то что? — сказал Грицина. — Сохнет, не сохнет — всё равно морду бьёт.
      Зоя проговорила очень серьёзно:
      — Нет, Грицина. Это, знаешь, формальный подход. Перед нами живой человек всё-таки. И, может, он даже страдает, товарищи.
      Оля наконец вынула изо рта платок, положила его на стол и скомкала двумя руками.
      — Меня интересует один вопрос, — заговорила она медленно, не поднимая глаз. — Выходит, что если тебе
      кто-нибудь не нравится и ты его изводишь, то тебя за это накажут. Если же тебе нравится кто-нибудь, так издевайся над ним сколько хочешь, и тебя же за это пожалеют. Странно очень!
      Председатель слегка покраснел:
      — Ничего нет странного. Тут нужно учитывать психологию.
      — Интересно! Какая же это психология?
      — А такая: человеку нравится девочка. Он не решается ей об этом сказать, ну и...
      Он запнулся. Зоя помогла ему:
      — Понимаешь, он не решается ей сказать, но ему хочется обратить на себя внимание. Понимаешь?
      — И колотит?
      — Да. Но не в порядке хулиганства, а чтоб обратить внимание.
      Оля встала и в упор посмотрела на Женю:
      — Дайте мне слово, товарищ председатель.
      — Бери, кто его тебе не даёт!
      — Вот что я скажу. Рожков у нас не единственный. Вот... У нас много на него похожих... И даже в десятых классах есть. И я считаю, что Рожкова и ему подобных нужно судить товарищеским судом, как сказала Зоя... Потому что это безобразие! Никто не виноват, что им самолюбие не позволяет вести себя по-человечески. Будь моя воля, я бы этого Рожкова из школы выгнала... Они воображают, что никто ничего не знает. Нет! Простите, Женечка! О Рожкове она говорит, что все знают, и о других тоже все знают. И, пожалуйста, избавьте нас от таких...
      Снова наступило молчание. Лицо председателя было в тени, а уши, сквозь которые просвечивало солнце, горели, как два светофора.
      — Ничего не понимаю, — забормотал он. — Наговорила, наговорила, и чего наговорила, сама не разберёт.
      — Разберу великолепно! И ты разберёшь, — буркнула Оля и опять вцепилась зубами в платок.
      — Какие-то обобщения... которые никому не нужны... Говорила бы конкретно, что делать с Рожковым.
      — Я знаю, что делать, — сказала Зоя. — Нужно, товарищи, не администрировать, а создать условия для нормальных дружеских отношений.
      — Валяйте. Создавайте, — пожал плечами Грицина.
      — Конкретно: нужно Беленькой и Рожкову дать совместную работу.
      — Правильно, — сказал председатель.
      — Бесполезно, — сказала Оля.
      — Почему бесполезно? Общая работа всегда сближает.
      — А знаю, что бесполезно!
      Председатель повернулся к ней и почти закричал:
      — Вот что, Смирнова! Хочешь говорить, так говори прямо. Понятно?
      — Я и так прямо говорю.
      — Конкретно: какую работу дадим?
      Грицина потянулся и зевнул:
      — Дать им написать лозунги к Первому мая.
      — Нельзя, — сказала Зоя. — Нужна инициативная работа.
      Они помолчали и стали думать. Председатель грыз ноготь. Грицина рассматривал свои большие, измазанные чернилами кулаки. Оля широко открытыми злыми глазами смотрела перед собой, прижав ко рту платок. Так прошло минуты две.
      — Ничего я по ней не сохну, — раздалось за дверью.
      Послышался звук затрещин — одной, другой, третьей,
      затем приглушённый писк. Учкомовцы повскакали со своих мест. Один стул полетел на пол.
      — Рожков! Опять! — заорал Женя. — А ну-ка, войдите сюда.
      За дверью всё стихло.
      — Войдите сюда, я вам говорю!
      Дверь открылась. Вошла Нюся, красная и взъерошенная. Она держалась рукой за затылок.
      — А где Рожков?
      — Убёг, — тихо ответила Нюся. — То есть он убежал.
      — Он опять колотил тебя?
      Нюся быстро отняла руку от затылка.
      — Я спрашиваю: он опять тебя ударил?
      Нюся подумала немного, опустив глаза.
      — Не!.. — коротко ответила она.
      ...В светлой читальне было тихо и пусто. Девочка, трудившаяся над стенгазетой, встала из-за стола, потянулась и, подойдя к подоконнику, села на него. Болтая ногами, мурлыча какую-то песенку, она смотрела вниз на тёплый, тихий переулок. Крыши домов были уже совершенно сухие, но на мостовой между голубоватыми, розоватыми и серыми булыжниками ещё чернела сырая земля.
      Вот из дверей школы вышли Зоя и Грицина. Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
      Вот выбежала Нюся. Она весело поскакала по тротуару на тонких прямых ногах.
      Вот вышли Оля в сером пальтишке и долговязый председатель в чёрном костюме. В каждой руке он держал по портфелю. Они остановились, поговорили немного и медленно побрели по чистому тротуару, обходя маленькие подсыхающие лужи. Два портфеля поочерёдно хлопали председателя по длинным ногам.
      Девочка сползла с подоконника и вернулась к своему столу. Наматывая кончик красного галстука на палец, она с грустью смотрела на испорченный заголовок стенгазеты. Там было написано: «За отичную
      учёбу».
     
     
      ДРЕССИРОВЩИКИ
     
      В передней раздался короткий звонок. Бабушка вышла из кухни и открыла дверь. На площадке лестницы стоял мальчик, которого бабушка ещё не видела. Он слегка поклонился и очень вежливо спросил:
      — Извините, пожалуйста. Тут живёт Гриша Уточкин?
      — Ту-ут, — протянула бабушка, подозрительно оглядывая гостя.
      Сам мальчик произвёл на неё довольно приятное впечатление. Он был одет в тщательно отутюженные синие брюки и чистенькую жёлтую тенниску с короткими рукавчиками. На груди у него алел шёлковый галстук, золотистые волосы его были аккуратно расчёсаны на пробор. При всём этом он держал под мышкой очень грязную и рваную ватную стёганку, а в другой его руке был зажат конец верёвки, привязанной к ошейнику криволапой, не-
      определённой масти собаки с торчащей клочьями шерстью. Вот эта стёганка и эта собака заставили бабушку насторожиться.
      — Скажите, а можно видеть Гришу?
      — М-о-ожно, — после некоторого колебания протянула бабушка. Она хотела было сказать, что собак не следует водить в комнаты, что от них одна только грязь, но сдержалась и лишь добавила: — В ту дверь иди.
      Однако мальчик не повёл собаку в комнату, а строгим голосом сказал:
      — Пальма, сидеть! Сидеть! Пальма, кому говорят? Сидеть!
      Пальма зевнула и села с выражением безнадёжной скуки на бородатой морде. Мальчик привязал конец верёвки к перилам лестницы и только после этого постучал в указанную бабушкой дверь.
      Гриша, коренастый, с копною тёмных взъерошенных волос и с суровым выражением лица, пилил в это время какую-то дощечку, прижав её коленкой к сиденью стула. Он несколько удивился, узнав в пришельце Олега Волошина, с которым он учился в параллельных классах и с которым почти не был знаком. Гриша выпрямился и, заправляя рубаху в штаны, молча уставился на гостя.
      — Здравствуй, Уточкин, — сказал тот, прикрыв за собой дверь. — Ты не удивляйся, что я к тебе пришёл. У меня к тебе одна просьба.
      — Ну? — коротко спросил Гриша.
      — Ты мог бы помочь мне дрессировать собаку?
      Гриша всегда был готов взяться за любое дело, но
      говорить много не любил:
      — Мог бы. А как?
      — Понимаешь, я её дрессирую на собаку охранно-сторожезой службы. Я уже научил её ходить рядом, садиться по команде, ложиться... Теперь я с ней отрабатываю команду «фасс»... Чтобы она бросалась, на кого я прикажу. А для этого нужен ассистент, совсем незнакомый для собаки человек.
      — Чтобы она на него бросалась?
      — Ага. Мы её уже дрессировали с ребятами нашего класса, и она очень хорошо на них бросалась, но теперь она с ними перезнакомилась и больше не бросается. А надо закрепить рефлекс. Вот я тебя и прошу...
      Гриша в раздумье почесал широкий нос:
      — А если покусает?
      — Во-первых, я её буду держать на поводке, а во-вторых, ассистент надевает защитную спецодежду. — Олег развернул стёганку и вынул из неё такие же драные ватные штаны. — Со мной все мальчишки из нашего класса её дрессировали, и она только одного Серёжку Лаптева немножко укусила. Согласен?
      — Согласен. А где твоя собака?
      — Я её на лестнице оставил, чтобы она не знала, что мы с тобой знакомы. Я сейчас выйду с ней и буду ждать тебя на Тихой улице. А ты надевай спецодежду, приходи туда и подкрадывайся к Пальме, как будто злоумышленник. Ладно?
      — Ладно. Иди!
      Олег удалился. Гриша надел кепку и принялся облачаться в спецовку. Это оказалось делом нелёгким, потому что брюки были огромных размеров. Стянув их ремнём под мышками и завязав тесёмочками у щиколоток,. Гриша стал похож на очень большую, диковинной формы гармошку. Ватная куртка, которую он надел, несколько поправила дело: свисая ниже колен, она почти совсем скрыла брюки. Рукава, болтавшиеся сантиметров на двадцать ниже кистей рук, Гриша засучивать не стал.
      Грише, конечно, не хотелось, чтобы бабушка увидела его в таком костюме, поэтому, прежде чем выйти из комнаты, он приоткрыл дверь и прислушался, а потом уж выскользнул из квартиры.
      Улица Тихая была и в самом деле очень тихой улочкой. Здесь вдоль тротуаров вкривь и вкось росли старые липы, за которыми прятались маленькие домики в один и два этажа. Движение тут было такое небольшое, что между булыжниками мостовой зеленела травка.
      Придя сюда, Гриша издали увидел Олега, который расхаживал по мостовой, громко приговаривая:
      — Рядом! Пальма, рядом!
      — Эй! — негромко крикнул «ассистент».
      Дрессировщик остановился, скомандовал Пальме сидеть и кивнул Грише головой: можно, мол, начинать. Ассистент надвинул на нос кепку, свирепо выпятил нижнюю челюсть и, слегка приседая, болтая концами рукавов, зигзагами стал подбираться к собаке.
      Пальма заметила ассистента и, сидя, принялась разглядывать его, склоняя бородатую морду то вправо, то влево. Когда Гриша приблизился к ней метров на десять, она поднялась и негромко зарычала.
      — Пальма! Фу! Сидеть! — сказал Олег.
      И Пальма неохотно села, продолжая скалить зубы.
      Ассистент стал на четвереньки и тоже зарычал.
      — Фасс! — крикнул Олег.
      Пальма рявкнула и так стремительно бросилась на Гришу, что дрессировщик еле удержал её за верёвку.
      Гриша вскочил и шарахнулся в сторону.
      — Видал? — тихонько сказал Олег.
      — Ага, — так же тихо ответил Гриша. — Только она и без твоего «фасса» бросилась бы... Ведь я её дразнил.
      — Теперь знаешь что? Теперь давай без дразнения. Ты спрячься за угол, а потом выйди и спокойно иди по тротуару. И даже не смотри в нашу сторону. Ладно?
      — Ладно!
      Гриша добежал до-перекрёстка, спрятался за угол и, подождав там минуту, степенно зашагал по противопо-
      ложному от Олега тротуару. Вот он поравнялся с ними... Вот прошёл мимо...
      — Фасс!
      — Рррав! Рав-рав!
      Обернувшись, Гриша увидел, как Пальма, натягивая верёвку, рвётся к нему.
      — Здорово? — сказал Олег с другого тротуара. — Всё! Спасибо! Проверка сделана. Снимай спецодежду и иди сюда.
      Гриша снял ватник и, отирая пот со лба, приблизился к дрессировщику. Пальма попыталась цапнуть его за ногу, но Олег прикрикнул на неё и заставил сесть. Он улыбался, голубые глаза его блестели, а лицо разгорелось.
      — Видел? Видел, что такое дрессировка? Ты даже не взглянул на неё, а она уже бросилась!
      Стоя несколько поодаль от Пальмы, Гриша ковырял в носу.
      — Ну и что ж, что бросилась! Я её дразнил, она меня запомнила, вот и бросилась. И в такой одежде она на каждого бросится. Вот если бы она на ту тётеньку бросилась, тогда другое дело было бы! — И Гриша указал глазами на полную гражданку, которая вразвалочку шла по противоположному тротуару, держа в руке сумку с продуктами.
      Олег перестал улыбаться и тоже посмотрел на гражданку. Когда она прошла мимо, он присел рядом с Пальмой и, вытянув руку в направлении прохожей, тихонько скомандовал:
      — Пальма, фасс!
      В ту же секунду раздался звонкий лай, и верёвка дёрнула Олега за руку.
      — Пальма, фу! — Олег с торжеством обратился к Грише: — Ну что, а? Ну что, видел?
      Только теперь Гриша уверовал в силу дрессировки.
      Ассистент надвинул на нос кепку и, слегка приседая, болтая концами рукавов, зигзагами стал подбираться к собаке.
      Держа под мышкой свою лохматую спецодежду, он присел на корточки перед Пальмой и стал разглядывать её.
      — Это какая порода? Дворняжка?
      — В том-то и дело, что обыкновенная дворняжка!
      — Если бы овчарка, она ещё лучше бросилась бы, — заметил Гриша.
      — А я, ты думаешь, для чего её дрессирую? Я выучу её, пойду в питомник, где служебных собак разводят, покажу, как я умею дрессировать, и мне дадут на воспитание щенка-овчарку.
      Гриша поднялся. Он всё ещё смотрел на Пальму.
      — Наверняка дадут? — спросил он.
      — Не совсем наверняка, а просто я так думаю.
      — А у нас в городе есть... эти самые... где овчарок разводят?
      — Питомники? Конечно, есть. При Досаафе есть, при Управлении милиции есть... Я в Досааф пойду. Вот только отработаю с ней лестницу, барьер и выдержку и пойду показывать.
      — А что такое лестница, барьер и выдержка?
      — Лестница — это чтобы она умела подниматься и спускаться по приставной лестнице. Барьер — это чтобы она умела преодолевать заборы, а выдержка — это так: я, например, скомандую ей сидеть, потом уйду куда-нибудь, хотя бы на полчаса, и она не сойдёт с места до тех пор, пока я не вернусь.
      До сих пор Гриша мало был знаком со служебным собаководством. Он слышал, что есть собаки-ищейки, раза два он видел в кино замечательно умных овчарок, совершавших подвиги вместе с пограничниками. Но всегда ему казалось, что воспитание подобных собак доступно лишь особым специалистам. И вот теперь он увидел, что не специалист, а простой школьник заставляет не овчарку, а самую паршивенькую дворняжку по команде садиться, по команде ходить рядом, по команде
      бросаться на прохожих. С виду флегматичный, угрюмый, Гриша был человеком страстным, увлекающимся. Он представлял себе, как идёт рядом с огромной овчаркой, от которой все шарахаются в стороны, как он приходит с ней в школу и как на глазах у изумлённых ребят этот свирепый, клыкастый зверь по одному его, Гришиному, слову перебирается через забор, поднимается по приставной лестнице на чердак сарая и спокойно, не сходя с места, сидит во дворе, пока Гриша занимается в классе.
      — Волошин, а где ты научился... это самое... дрессировать?
      — Очень просто. Купил себе в магазине книжку, «Служебное собаководство» называется, по ней и научился.
      — Я себе тоже такую куплю. С собаками вот плохо... Я бы мог какую-никакую дворняжку поймать, только бабушка прогонит.
      Ребята долго беседовали, стоя на краю тротуара. Олег показал Грише все штуки, какие умела проделывать Пальма. Гриша был так увлечён этим, что только раз оглянулся, услышав в отдалении неторопливые, чёткие шаги. По противоположному тротуару шёл милиционер — высокий, стройный, подтянутый, с лейтенантскими погонами. Заложив большие пальцы рук за поясной ремень, он поглядывал на ребят, возившихся со смешной собакой, и улыбался. Олег тоже заметил милиционера.
      — Смотрит, — тихо сказал он.
      Польщённые вниманием лейтенанта, ребята снова оглянулись на него и тоже улыбнулись. Тот слегка им подмигнул. И вдруг Гриша вспомнил, что, по словам Олега, в Управлении милиции тоже ведь есть питомник. Он тихонько толкнул Олега в бок и зашептал:
      — Покажи ему! Покажи ему, как она бросается!
      — Неудобно.
      — Ну, чего неудобно! Шутя ведь. Покажи!
      Олег секунду поколебался, потом присел, вытянул руку в направлении милиционера и громко, чтобы тот слышал, крикнул:
      — Пальма, фасс! Фасс!
      Пальма рванулась, выдернула верёвку из руки Олега и с яростным лаем понеслась к милиционеру.
      — Тикай! — в ту же секунду крикнул Гриша.
      Что было дальше с Пальмой, ребята не видели. Кинув стёганку на тротуар, Гриша юркнул в ближайшие ворота, Олег бросился за ним. Ребята даже не разглядели двора, в который они забежали, они заметили только, что у забора, справа от ворот, возвышается большая поленница, а между поленницей и забором есть щель шириной сантиметров в тридцать, если не меньше. Оба, словно сговорившись, свернули направо, втиснулись в эту щель и замерли. Через несколько секунд до них донеслись размеренные шаги, затем стук пальцев по стеклу окна. Всё это слышалось совсем близко, почти у самой поленницы. Прошло ещё несколько секунд. Щёлкнула задвижка, скрипнула дверь. Женский голос немного встревоженно спросил:
      — Вам кого?
      — Это ваши дети хулиганят, собак на прохожих натравливают?
      — Де-ети? — протянула женщина. — У нас во всём доме ни одного ребёнка нет.
      — Ни одного ребёнка нет, а я видел, как двое сюда побежали... Видите, что она мне сделала? Видите?
      — Пожалуйста, войдите да посмотрите, если не верите. Двор у нас проходной. Вон калитка! Наверно, туда и убежали.
      Несколько секунд длилось молчание.
      — Ну, виноват... — пробормотал наконец лейтенант.
      — Пожалуйста, — сухо ответила женщина.
      Хлопнула дверь. Шаги милиционера стали удаляться
      в сторону, противоположную от ворот, и скоро совсем затихли.
      Всё это время мальчики простояли не шевелясь, не дыша, стиснутые между кирпичным забором и поленьями.
      — Вылезай, — прошептал Гриша.
      — Тише ты, дурак! — прошипел Олег и вцепился пальцами в Гришину руку повыше локтя. Он весь дрожал от испуга.
      — Вылезай! А то вернётся — здесь искать будет, — сказал Гриша и силой вытолкнул Олега из-за поленницы.
      Не взглянув во двор, не поинтересовавшись, там ли милиционер или нет, ребята выскочили за ворота и со всех ног помчались по улице. Они остановились только в подъезде Гришиного дома. На носу и щеке ассистента красовались большие ссадины: он ободрал лицо о поленья. Новенькие синие брюки дрессировщика были испачканы смолой, к ним прилипли мелкие щепочки и чешуйки сосновой коры.
      — Вот это влипли! — медленно проговорил он, когда отдышался. — Дурак я был, что тебя послушался.
      — Дурак, что верёвку выпустил,- — буркнул Гриша и сел на ступеньку, подперев подбородок кулаками, надув губы.
      Олег подошёл к Грише и наклонился над ним:
      — Ты знаешь, что теперь будет? Думаешь, это дело так оставят? На представителя власти собак натравливать!
      — И ничего не будет. Скажем, что нечаянно: показать хотели, — проворчал Гриша.
      — «Показать хотели»! — передразнил Олег. — А кто тебе поверит, что показать хотели? Как ты докажешь, что хотели показать?
      Гриша угрюмо молчал. На душе у него было тошно.
      — А ты ещё спецодежду потерял, — продолжал допекать его Олег. — Мне она не нужна, а знаешь, что теперь будет? Нас найти могут по этой спецовке.
      — Как ещё — найти? — уныло спросил Гриша.
      — А очень даже просто: приведут ищейку, дадут ей понюхать спецодежду, и она по запаху найдёт и меня и тебя, потому что ты тоже её надевал.
      Гришу совсем взяла тоска. Он встал, заложил руки за спину и, вцепившись пальцами в локти, прошёлся по площадке. Через минуту он остановился перед Олегом:
      — Слушай! Давай так: если тебя поймают, ты не говори, где я живу, скажи, что не знаешь. А если меня поймают, я не буду говорить, ладно?
      — Ладно. — Помолчав немного, Олег вздохнул. — Пока! Пошёл. Тут ещё уроки надо готовить...
      Высунув голову из двери, он посмотрел направо, посмотрел налево и рысцой затрусил по улице, то и дело оглядываясь... Гриша поплёлся на второй этаж, в свою квартиру.
      Бабушка, открывшая ему дверь, сразу заметила ссадины на его лице:
      — Ишь, ободрался! Где это тебя угораздило?
      — Так просто... — буркнул Гриша и прошёл в комнату.
      До вечера он слонялся по квартире без дела, часто подходил к двери, со страхом прислушиваясь к шагам на лестнице, ожидая, что вот-вот раздастся звонок и на пороге появится милиционер с овчаркой.
      А на дворе, как назло, стоял чудесный сентябрьский день. На улице, под окнами у Гриши, происходил напряжённый матч между командой ребят из Гришиного дома, в которой он всегда играл вратарём, и футболистами соседнего двора.
      — Гришк! Иди! Проигрываем без тебя! — кричали ему ребята, когда он выглядывал в окно.
      — Не хочется, — угрюмо отвечал Гриша и отходил в глубину комнаты.
      Настал вечер. Пришли папа и мама. Сели ужинать. Глядя себе в тарелку, Гриша жевал котлету так медленно, так неохотно, что мама встревожилась:
      — Гришунь, что это ты скучный такой?
      — Так...
      Потянувшись через стол, мама пощупала ладонью Гришин лоб:
      — Всегда такой аппетит у ребёнка, а тут еле жуёт.
      — Похоже, с ребятами чего не поделил. Видишь, нос ему поцарапали, — сказал папа. — Верно я говорю, Григорий Иванович?
      Гриша ничего не ответил. Он молчал до конца ужина и только за чаем обратился к отцу:
      — Пап, вот у нас один мальчишка натравил собаку на милиционера, и она его укусила. Что ему будет, этому мальчишке, если его поймают?
      — Как — что будет? Родителей оштрафуют, в школу сообщат... За такое хулиганство по головке не погладят.
      — Это сегодняшний небось натравил, — заметила бабушка.
      — Какой «сегодняшний»? — переспросил папа.
      — Да приходил тут к Гришке один. С виду аккуратный такой, а с ним собака... ну до того отвратительная — прямо глядеть тошно.
     
      * * *
     
      На следующий день было воскресенье. Всё семейство собралось идти обедать к Гришиной тётке, которая сегодня праздновала день своего рождения. Гриша хотел было сказать, что ему нездоровится, и остаться дома, но потом представил себе, как он будет томиться в квартире один-одинёшенек в то время, когда можно было бы
      сидеть среди весёлых тётиных гостей, кушать всякие вкусные вещи и слушать радиолу...
      Гриша отважился пойти. Как назло, папа, мама и бабушка решили не ехать на автобусе, а прогуляться пешком. В каждом милиционере Грише чудился тот самый лейтенант, и он не шёл по улице, а всё время маневрировал. Едва увидев человека в милицейской форме впереди себя, он сразу отставал от родных и шёл за ними, почти уткнувшись лицом в папину спину. Обнаружив милиционера сзади, он забегал вперёд и шёл так близко от родителей, что они наступали ему на пятки.
      — Слушай, друг, да иди ты, как люди ходят, что ты вертишься, как заведённый! — не выдержал отец.
      В этот момент шагах в пятнадцати от Гриши из какого-то магазина вышел высокий милиционер и направился прямо к нему. Гриша не успел разглядеть его лица, не заметил, какие на нём погоны. Он тут же юркнул в ближайший подъезд и взбежал на площадку второго этажа. Минуты две всё семейство Уточкиных стояло перед подъездом, тщетно покрикивая:
      — Григорий! А ну, довольно тебе дурить! Что, маленький, в самом деле?
      — Гришка, будешь озорничать, домой отправишься, слышишь?
      ...С не меньшими предосторожностями шёл Гриша на следующее утро в школу.
      У школьного подъезда он встретил Олега. На нём вместо синих брюк были теперь серые, вместо жёлтой тенниски была белая рубаха. На голове у Олега сидела соломенная крымская шляпа с огромными полями, которая делала его похожим на гриб.
      — Ну как? — спросил Гриша, поздоровавшись с Олегом.
      — Пока ничего. Я костюм переменил для маскировки. Видишь?
      — Пальма вернулась?
      — Вчера ещё. А у тебя как?
      — Пока в порядке.
      Прошло три дня. Никаких неприятностей за это время не случилось. Гриша постепенно осмелел. Он снова начал играть с ребятами в футбол и уже не шарахался в подъезды при виде милиционера. То же было и с Олегом. Скоро Гриша опять стал мечтать о воспитании овчарки и однажды, встретив во время перемены Олега, спросил его:
      — Ну как, дрессируешь?
      — Нет. У меня Пальма сейчас больна.
      — Чем больна?
      — Да так что-то... Ничего не ест, не пьёт да всё лежит...
      — Когда будешь опять дрессировать, возьми меня, ладно? Я поучиться хочу.
      Дрессировщик обещал позвать Гришу, а в следующее воскресенье случилось вот что.
      Папа, мама и Гриша сидели за обеденным столом. Бабушка ушла зачем-то в кухню. Вдруг раздался звонок, бабушка открыла дверь и ввела в комнату Олега. Тот тяжело дышал, не то от волнения, не то от быстрого бега. На лбу и носу его блестели мелкие капельки пота.
      — Здрасте! — сказал он и, помолчав, добавил: — Приятного аппетита!
      Затем он помолчал ещё немного, вобрал в себя воздуху и вдруг выпалил:
      — Уточкин, я пришёл тебе сказать, что тебе нужно делать прививки!
      В комнате на секунду стало очень тихо.
      — Какие прививки? — спросил Гриша.
      — От бешенства. У нас Пальма заболела, перестала есть и пить, а потом ушла куда-то и пропала. Мама пошла в ветеринарную поликлинику, и ей там сказали, что
      у Пальмы могло быть бешенство, только тихое. Вот! И теперь мне, маме, тебе и другим ассистентам надо делать прививки.
      — Та-ак! — негромко сказал Гришин папа.
      — Ну, вот словно сердце чуяло! — проговорила бабушка. — Только он пришёл со своей собакой этой, так... ну словно в меня что-то стрельнуло: не бывать добра от этой собаки, не бывать!
      Олег добавил, что прививки надо делать срочно, потому что Пальма могла болеть уже давно, и ушёл. Гриша расспросил отца о том, как проявляется бешенство, и после этого весь вечер бегал на кухню к крану пить воду, чтобы проверить, не начинается ли у него водобоязнь. Он лёг спать в очень мрачном настроении, проснулся на следующее утро тоже не в духе. Но, придя в школу, сразу развеселился.
      У школьного крыльца большая толпа ребят встретила его хохотом и громкими криками:
      — Во! Ещё один бешеный!
      — Привет взбесившемуся!
      Оказалось, что у Олега в школе, помимо Гриши, было ещё целых тринадцать ассистентов и всем им нужно было сегодня идти на Пастеровскую станцию.
      Вся школа уже знала об этом, и шуткам не было конца. «Бешеные» не обижались, а, наоборот, сами развлекались вовсю. Среди школьниц нашлось несколько девочек, которые боялись подходить к помощникам Олега, считая их уже заразными. К великому удовольствию всех ребят, ассистенты на каждой перемене гонялись за этими девчонками, щёлкая зубами и страшно завывая.
      По окончании уроков десятка четыре школьников задумали провожать ассистентов и дрессировщика на Пастеровскую станцию.
      — Олег, командуй!.. Олег, построй своих бешеных! — раздавались крики, когда наши герои вышли на улицу.
      — Бешеные! Построиться! Правое плечо вперёд, шагом марш! — скомандовал Олег.
      Ухмыляющиеся ассистенты парами замаршировали по тротуару, а провожающие густой толпой последовали за ними, играя на губах весёлый марш.
      Войдя во двор, где помещалась станция, ребята подняли такой шум, что все медицинские работники повысовывались из окон. Врачи и сёстры сначала рассердились на ребят, но, узнав, что это провожают Олега, о котором они уже слышали вчера от его мамы, и что с ним четырнадцать ассистентов, они сами начали смеяться.
      Провожающие остались во дворе, а дрессировщик и его помощники вошли в помещение станции и выстроились в очередь у окошка с табличкой: «Запись первично-укушенных». Эта табличка всех ещё больше развеселила. Гриша даже выбежал во двор, чтобы сообщить ребятам:
      — Мы теперь не бешеные, а первичноукушенные!
      Получив от врача направление на укол, ассистенты
      вышли во двор. Олег скомандовал: «Первичноукушенные, построиться!» — и все торжественным маршем направились в районную амбулаторию, где ассистентам и дрессировщику впрыснули по порции сыворотки в животы. И хотя уколы были довольно болезненны, всем по-прежнему было очень весело.
      После прививок «первичноукушенные» и провожающие кучками разошлись по домам в разные стороны. Гриша и Олег жили дальше всех, поэтому они скоро остались одни. Бодро шагая рядом с Гришей, Олег вспомнил всё пережитое за сегодняшний день.
      — Мы теперь благодаря Пальме на всю школу прославились! — говорил он улыбаясь. — Хотя нам и уколы теперь делают...
      — Угу, зато смеха было сколько! — вставил Гриша.
      — Главное — ко всему относиться с юмором, — фи-
      лософствовал Олег. — Если будешь ко всему относиться с юмором, то никакие неприятности тебе... — Он вдруг умолк, замедлил шаги и скоро совсем остановился, глядя куда-то вперёд, в одну точку. Он уже не улыбался. Лицо его побледнело и приняло самое разнесчастное выражение.
      Гриша взглянул в том направлении, куда смотрел Олег, и тоже весь как-то осунулся. Недалеко от них на середине перекрёстка стоял постовой милиционер низенького роста, с большими, закрученными вверх усами. Секунд пятнадцать ребята молча смотрели на этого милиционера, потом взглянули друг на друга.
      — Э-э, а лейтенант-то? — совсем тихо, упавшим голосом сказал Гриша.
      Олег молчал. Ребята машинально тронулись дальше и долго шли, не говоря ни слова.
      — А может, она его не покусала, — сказал наконец Гриша.
      — Почём я знаю, — почти шёпотом ответил Олег.
      — А может, она и вовсе не бешеная, да?
      Олег вдруг остановился.
      — А если бешеная? А если покусала, тогда что? — вскрикнул он неожиданно тоненьким, пискливым голоском.
      — Предупредить нужно, да? — глядя себе под ноги, сказал Гриша.
      — А ты думаешь, не надо? Думаешь, не надо? А если человек из-за нас умрёт? Тогда что?
      — Вот я и говорю:- надо.
      — «Надо, надо»! А как ты предупредишь? Как предупредишь? Пойдёшь и скажешь ему: «Здравствуйте! Это мы на вас собаку натравили. Теперь идите делать прививки»? Так ты ему скажешь, да? Знаешь, что он с нами сделает?
      Ребята подошли к крыльцу старинного особняка,
      украшенному каменными львами со щербатыми мордами. Олег положил на одну из ступенек свой портфель и сел на него. Сел рядом с ним и Гриша. Глаза у дрессировщика покраснели, он часто моргал мокрыми ресницами и хлюпал носом.
      — Дурак я... Нет... нет, не дурак, а просто идиот, что послушался тебя, — причитал он, мотая из стороны в сторону головой. — Послезавтра папа из отпуска приезжает, а я... я ему такой подарочек... «Платите штраф рубликов двести за вашего сына».
      — И ещё из пионеров исключат, — добавил Гриша.
      Долго сидели дрессировщик и ассистент на ступеньках крыльца между каменными львами. Лица обоих выражали такое уныние, что прохожие замедляли шаги, поглядывая на них. Уже давно настало время обеда, но ни Гриша, ни Олег не вспомнили об этом. Каждый из них с тоской представлял себе, как его задерживают в милиции, как вызывают туда ничего не подозревающих родных и как, наконец, на глазах у всего класса снимают с него пионерский галстук. И каждый чувствовал, что он не в силах вынести всё это. И каждого вместе с тем мороз подирал по коже, как только он начинал думать о лейтенанте, который мог умереть мучительной смертью из-за их малодушия.
      — У него, может, дети есть, — медленно проговорил Гриша.
      Олег помолчал немного, потом сказал решительным тоном:
      — До приезда папы из отпуска ничего не будем делать. Послезавтра папа приедет, я его встречу как следует, а после послезавтра пойдём и заявим.
      Гриша не ответил. Олег помолчал ещё немного и вдруг быстро поднялся:
      — Нет, не могу! Уж лучше сразу, чем ещё два дня мучиться. Идём!
      Гриша не шевелился. Он сидел на ступеньках, опустив голову, и молчал.
      — Ну, пошли! Решили, так уж решили, — сказал Олег.
      — Куда пошли? — проворчал Гриша, не поднимая головы.
      — Ну, в милицию, в третье отделение. Пойдём, расскажем всё, а там они уж сами найдут того лейтенанта и предупредят. Пошли!
      Но Гриша и на этот раз не шевельнулся.
      — А мне чего ходить? Твоя собака, ты и иди.
      — Ах, так! Ну и пожалуйста!.. Как хочешь!.. — Олег всхлипнул. — Сам подбил меня, чтобы натравить, а теперь в кусты... Как хочешь... Пожалуйста!..
      И Олег, вытянувшись в струнку, слегка подрагивая узкими плечами, не оглядываясь, пошёл по тротуару.
      Тут только Гриша поднял голову и стал смотреть вслед удаляющемуся товарищу. Через минуту он вскочил и рысцой догнал дрессировщика:
      — Ладно. Пошли.
      Приятели рядышком зашагали по тротуару. Пройдя два квартала молча, Олег громко, с какой-то судорожной уверенностью в голосе, заговорил:
      — Вот увидишь, что нам ничего не будет! Ну, вот увидишь!.. Ведь они же должны понимать!.. Ведь мы же благородный поступок... Ведь мы же ему, может быть, жизнь спасаем, правда? Ведь они должны понять, правда?
      Гриша молчал, только сопел.
      И вот они остановились перед подъездом, рядом с которым была прибита вывеска: «Третье отделение милиции».
      — Пошли? — чуть слышно сказал Олег, взглянув на Гришу.
      — Пошли, — прошептал тот.
      И оба не двинулись с места.
      — Ну, идём? — сказал через минуту Олег.
      — Идём.
      Олег приоткрыл дверь, заглянул в неё, потом тихонько, словно крадучись, вошёл в подъезд. Следом за ним бочком протиснулся и Гриша.
      Ребята очутились в длинном коридоре с двумя рядами закрытых дверей. Только первая дверь справа была открыта. Она вела в комнату, разделённую на две части деревянным барьером. Первая половина комнаты была пуста, если не считать милиционера, стоявшего у двери. За барьером у стола стоял маленький, толстый лейтенант с красным лицом и что-то сердито кричал в телефонную трубку. За другим столом в дальнем углу сидел ещё один милицейский работник.
      — Вам чего тут нужно? — строго спросил милиционер у двери, как только ребята сунулись в комнату.
      — Нам?.. Нам... начальника... — пролепетал Олег.
      — Какого начальника? Дежурного? По какому вопросу?
      — Нам по вопросу... нам заявить нужно, по очень важному...
      — Дежурный занят. Посидите здесь, — сказал милиционер, пропуская ребят в комнату, и передразнил с усмешкой: — «Заявить»!
      Ассистент с дрессировщиком сели на скамью с высокой спинкой. Лица их теперь стали серыми от страха, потому что толстый лейтенант, сверкая маленькими глазками и с каждой секундой всё больше распаляясь, кричал в телефон:
      — А я из-за вас получать взыскания не намерен, товарищ Фролов! Понятно вам? Не намерен! Я лучше сам на вас взыскание наложу... Письмо получено. Да, да, получено, товарищ Фролов. — Лейтенант взял со стола какой-то зелёный конверт, потряс им над головой и с раз-
      маху бросил на стол. — И вы дурака не валяйте, товарищ Фролов! Маленького из себя не стройте!
      Тут Гриша почувствовал, как Олег толкнул его в бок, и услышал его взволнованный шёпот:
      — Дураки мы! Пойдём скорее! Ведь письмо написать можно... Напишем письмо, и всё!
      Ребята поднялись.
      — Всё! Кончены разговоры! Всё! — яростно прокричал толстый дежурный, треснул трубкой о рычаг и, сопя, повернулся к мальчикам: — Так! Слушаю вас!
      Мальчики взглянули друг на друга и ничего не ответили.
      — Ну? Что вам угодно? — повысил голос дежурный.
      — Нам... мы... нам ничего... мы просто так... — пробормотал Олег.
      — Как это «просто так»? Гулять, что ли, сюда пришли?
      — Мы... Пойдём, Уточкин, — быстро сказал Олег.
      Мальчики дёрнулись было к выходу, но тут же застыли на месте, в ужасе приоткрыв рты и вытаращив глаза. В дверях стоял тот самый лейтенант.
      Гриша так и не запомнил, сколько длилось страшное, леденящее душу молчание. Ему казалось, что прошли целые часы, прежде чем Олег выговорил сдавленным голосом:
      — Здравствуйте, товарищ лейтенант!
      — Здравия желаю! — ответил тот, вглядываясь в мальчишек.
      И вдруг дрессировщик и ассистент, словно подхваченные волной отчаяния, заговорили одновременно, заговорили громко, быстро, перебивая друг друга, стараясь друг друга перекричать:
      — Товарищ лейтенант, вы... вы... нас простите, это мы на вас тогда собаку...
      — Ага... нечаянно... мы вам только показать...
      — Мы её дрессировали на собаку охранно-сторожевой службы...
      — Он поводок нечаянно упустил. Он вам только показать, а она вырвалась...
      — Мы отрабатывали с ней команду «фасс», и мы хотели потом пойти в питомник и показать, как мы её дрессируем...
      — Вам теперь прививки надо делать...
      — И мы хотели попросить, чтобы нам дали настоящую овчарку на воспитание, и...
      — Потому она, может быть, бешеная. Нам тоже делают прививки...
      По мере того как дрессировщик с ассистентом несли эту околесицу, лицо лейтенанта становилось всё жёстче, всё сердитее.
      — Ясно! Хватит! — вдруг крикнул он и, сунув руки в карманы брюк, большими шагами стал ходить по комнате.
      Ребята умолкли. От них, как говорится, пар шёл.
      — А, ч-ч-чёрт! — прорычал высокий лейтенант.
      Дежурный сидел, низко склонив голову над столом,
      и Гриша заметил, как он покусывает губы, чтобы не рассмеяться. Милиционер, сидевший в углу, закрыл лицо растопыренными пальцами правой руки, и плечи у него дрожали. И милиционер, стоявший у двери, тоже сдерживал улыбку.
      — А, ч-чёрт! — повторил лейтенант и вдруг, вынув руки из карманов, сжав кулаки, остановился перед мальчишками. — Да вы... Да я вас сейчас... да я... — выкрикнул он громко и, так и не договорив, снова принялся шагать по комнате.
      — Это которая тебе брюки на коленке порвала? — спросил дежурный, всё ещё глядя в стол.
      Лейтенант не ответил. Тогда дежурный поднял голову и обратился к Грише:
      — Так! Твой адрес и фамилия?
      — Кузнецов переулок, дом три, квартира восемь, — тихо ответил тот.
      Дежурный записал адрес на четвертушке бумаги и посмотрел на Олега:
      — Твой?
      — Проезд Короленко, пятнадцать, квартира один.
      — Так. Идите!
      Мальчики направились к двери, но через два шага Олег остановился и обернулся к дежурному:
      — Скажите, пожалуйста, а что нам теперь будет?
      — Там увидим. Идите, пока целы.
      Милиционер, стоявший в дверях, пропуская ребят, легонько щёлкнул Гришу по макушке.
      Очутившись на тротуаре, мальчишки бросились бежать, словно боясь, что лейтенант сейчас выскочит и погонится за ними. Когда же свернули в ближайший переулок, Олег вдруг остановился, сунул руки в карманы брюк и прислонился спиной к стене дома.
      — Дураки, дураки и дураки! — сказал он медленно и негромко.
      — Кто... дураки?
      — Мы с тобой дураки: зачем мы правдашные адреса дали? Ведь никто не проверял.
      Гриша в ответ на это только вздохнул.
     
      * * *
     
      Одиннадцать дней Гриша ждал, что его родителей вызовут в милицию. На двенадцатый день, когда он был в школе, раздался звонок. Бабушка открыла дверь и увидела стройного лейтенанта в милицейской форме.
      — Виноват! Здесь живёт Гриша Уточкин?
      — Зде-е-есь, — протянула бабушка упавшим голосом.
      — Дома он?
      — Не-е-ту... В школе!..
      — Разрешите на минуту!..
      Бабушка посторонилась, пропуская лейтенанта в переднюю, и тут только заметила, что лейтенант ведёт на поводке щенка-овчарку с острой мордой, торчащими ушами и высокими толстыми лапами.
      — Вот, передайте ему, пожалуйста, — сказал лейтенант, вкладывая конец поводка в бабушкину руку. — На ошейнике монограмма есть. И скажите, что привет им обоим от лейтенанта Самойленко.
      Лейтенант приложил руку к козырьку и удалился. Бабушка выпустила из рук поводок и долго стояла, уперев руки в бока, глядя на щенка, который расхаживал по передней, потягивая носом. Потом она сходила в комнату, надела очки и, вернувшись в переднюю, присела на корточки.
      — Ну-ка, ты! Как тебя?.. Поди сюда! — сказала она, чмокнув губами.
      Щенод подошёл к ней, виляя хвостом и улыбаясь. Придерживая его за спину, бабушка нашла на ошейнике металлическую пластинку. На ней было выгравировано:
      «Грише Уточкину и Олегу Волошину от работников 3-го отделения милиции».
      — Ишь ты!.. — прошептала бабушка.
     
     
      ИССЛЕДОВАТЕЛИ
     
      Как-то раз, ещё будучи студентом-практикантом, я присутствовал на уроке Николая Николаевича.
      Николай Николаевич стоял, вытянувшись перед классом, чуть приподняв седую бородку клинышком. Белая, вся в вихрах и завитушках шевелюра его резко выделялась на фоне классной доски, а чёрная суконная блу-за-«толстовка» почти сливалась с ней. В правой руке он держал раскрытую книгу, в левой — пенсне на чёрной тесёмочке. Не глядя в книгу, чуть помахивая пенсне, он взволнованно читал:
      Погиб поэт! — невольник чести —
      Пал, оклеветанный молвой,
      С свинцом в груди и жаждой мести,
      Поникнув гордой головой!..
      Сидя на самой задней парте, я видел перед собой тридцать шесть затылков и по ним мог судить о том, с каким вниманием слушают ребята Николая Николаевича. Тёмные и белобрысые, с косами и без кос — все затылки держались на слегка вытянутых шеях и были совершенно неподвижны.
      .Но вдруг два затылка: один — рыжий, другой — чёрный — оживлённо задвигались. Двое мальчишек, сидевших на одной парте, принялись указывать друг другу куда-то под потолок и громко шептаться.
      Николай Николаевич укоризненно взглянул на ребят. Те угомонились, но ненадолго. Вскоре рыжий поднял маленький грязный кулак и кому-то им погрозил.
      Несколько учеников возмущённо взглянули на рыжего. Николай Николаевич нервно дёрнул бородкой в его сторону.
      — Анатолий, голубчик! Если тебе неинтересно, можешь выйти из класса, но другим слушать, пожалуйста, не мешай, — сказал он сдержанно и продолжал чтение.
      Дойдя до второй части стихотворения, Николай Николаевич понизил голос. Гневно поглядывая на класс, он стал читать медленно и тяжело:
      А вы, надменные потомки
      Известной подлостью прославленных отцов,
      Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов!
      — Хи-хи! — раздалось в классе.
      Николай Николаевич захлопнул книгу.
      — Я не могу... — заговорил он подрагивающим голосом. — Я не могу продолжать урок при таком отношении к творчеству Михаила Юрьевича. Я убедительно прошу Анатолия выйти из класса и не мешать коллективу ра> ботать.
      Рыжий мальчишка сидел за своей партой не шевелясь.
      — Толька, выйди!.. Слышишь? Выходи, Толька! — закричало несколько голосов.
      Толька вздохнул на весь класс и направился к двери.
      — Виноват! Минутку! — проговорил Николай Николаевич. — Подойди, пожалуйста, сюда.
      Мальчишка повернулся и подошёл к учителю. Маленькое лицо его было светло-малинового цвета, на нём такие же рыжие, как волосы, поблёскивали веснушки, и из этого пёстрого окружения тоскливо смотрели небольшие голубые глаза.
      Николай Николаевич осторожно приподнял кончик красного галстука, висевшего на шее у Анатолия.
      — Что это такое? — спросил он.
      — Галстук, — тихо сказал мальчишка.
      — Какой галстук?
      — Пионерский.
      Мальчишка не проговорил, а прохрипел это, но все в классе услышали его.
      Николай Николаевич серьёзно посмотрел на класс:
      — Обращаю внимание товарищей пионеров на это явление. Анатолия прошу подождать меня возле учительской.
      Николай Николаевич умолк и протянул руку с пенсне по направлению к двери. Мальчишка с напряжённой физиономией вышел из класса.
      — Безобразие! До чего разболтались! — пробормотал Николай Николаевич, снова раскрывая книгу.
      Но в это время сдержанно засмеялся один ученик, потом другой, третий, и через несколько секунд уже громко хохотал весь класс. Все смотрели туда, куда только что глядел пострадавший Анатолий.
      Посмотрел туда и Николай Николаевич. Посмотрел и я.
      На стене, под самым потолком, была вентиляционная отдушина, прикрытая железной решёткой величиной с тетрадь. И за этой решёткой виднелось человеческое лицо. Николай Николаевич сразу притих. Мягкими шажками он сошёл с кафедры и стал напротив решётки, заложив руки за спину.
      — Эт-то что такое? — проговорил он очень тихо.
      В коридоре раздался звонок. Учебный день кончился, но в классе царила такая же тишина, как и в начале урока.
      Физиономия за решёткой быстро уплыла в темноту.
      Николай Николаевич почти выбежал из класса. Я бросился за ним.
     
      * * *
     
      Мы разыскали дворника, узнали от него, что попасть в вентиляционную систему здания можно только через котельную, и вместе с ним спустились в подвальный этаж. Дверь котельной оказалась запертой. Николай Николаевич шёпотом спросил дворника:
      — Матвей Иванович, могу я узнать, как они сюда попали?
      — Стало быть, через окно, — ответил тот, ковыряя ключом в замке.
      Вошли в котельную. Там было прохладно, пахло сажей. Слева, высоко от пола, светились два окна с покатыми подоконниками, справа стояли два бездействующих (был май), коричневых от ржавчины котла. В конце помещения кирпичная стена имела выступ, похожий на огромную голландскую печь. Внизу на выступе имелась металлическая дверка, тоже похожая на печную, но только гораздо больших размеров. Дворник молча указал нам на неё.
      — Николай Николаевич... — начал было я.
      — Тшшш!
      Мы услышали шорох, и все трое тихонько спрятались за котёл. Послышалось два приглушённых голоса:
      — Ну, чего ты там застрял?
      — Погоди! Я за что-то зацепился.
      Железная дверца приоткрылась, и из неё выполз худенький мальчишка лет двенадцати, с тонкой, очень серьёзной физиономией и давно не стриженными волосами, серыми от осевшей на них пыли. Следом за ним появился другой мальчишка, толстый, круглоголовый. Он выглядел примерно на год младше первого.
      Оба они принялись хлопать ладонями друг друга по бокам, по спине, и пыль, поднявшаяся от их костюмов, образовала целое облако.
      — Знаешь, меня Николай Николаевич, наверно, узнал, — сказал толстый мальчишка. — Я заглянул к нему в класс, а он как увидит да ка-ак закричит: «Это что та...»
      Николай Николаевич, стоявший, согнувшись, за котлом, молча выпрямился. Выпрямились и мы с дворником. У обоих мальчишек челюсти отвисли от ужаса.
      Заложив руки за спину, учитель приблизился к ним.
      — Итак, что вы тут делали, позвольте узнать? — ровным голосом спросил он.
      Мальчишки молчали. Толстый рассеянно смотрел на кирпичную стену подвала, тонкий шевелил носком ботинка валявшийся на полу кусочек кокса.
      — Ну-с! Я жду!
      Толстый поднял на Николая Николаевича полные грусти выпуклые глаза и, снова опустив их, прошептал:
      — Исследовали...
      — Просто лазили, — тихо поправил его товарищ.
      — И для этого сбежали с урока?
      «Исследователи» молчали.
      — Блестяще! — сказал Николай Николаевич. — А знаете ли, дорогие, как можно назвать ваш поступок? Растратой государственных средств! Да, да! Самой настоящей растратой государственных средств. Государство тратит огромные деньги, чтобы дать вам образование, чтобы сделать из вас людей, а вы что делаете во время занятий? И сами не учитесь и мешаете другим! Как это можно назвать?
      Толстый растратчик государственных средств тихонько заплакал. Тонкий наступил каблуком на кусочек кокса и принялся сверлить им цементный пол.
      — Идите! И прошу подождать меня возле учительской.
      «Исследователи» бесшумно вышли из подвала. Николай Николаевич обратился к дворнику:
      — Матвей Иванович, надо запереть эту дверку. Этак много Любителей найдётся.
      — Да тут был замок... Не знаю, куда делся.
      — Очень вас прошу: сейчас же найдите новый и повесьте.
      Мы с учителем остались одни. Николай Николаевич прошёлся по котельной и улыбнулся, /юкачивая головой.
      — Ужас, что за народ! — вздохнул он.
      Он помолчал, оглядывая котельную, причём бородка его резко дёргалась во все стороны. Потом вздохнул и заговорил мягко, задумчиво:
      — Да, милый вы мой! Удивительно всё-таки жизнь устроена! Тридцать лет преподаю в этой школе, смотрю на эти отдушины с решётками и ни разу не подумал, что у меня под боком такой лабиринтище.
      Он ещё раз осматрелся кругом, нагнулся и зачем-то заглянул под котлы.
      — Вот вы живёте в доме, живёте десятки лет. Уж, казалось бы, вы должны знать его до последней балки.
      А вы и сотой части не знаете. А потом вот такой... как бы вам сказать... шпингалет открывает вам глаза. А? Милый мой, разве не удивительно?
      Я кашлянул и сказал:
      — Да... Конечно...
      Николай Николаевич теперь прохаживался по котельной и размахивал в воздухе пенсне:
      — В конце концов, настоящая любознательность, то есть чисто биологическая страсть к познаванию мира, живёт в человеке очень недолго... Лет с пятнадцати — шестнадцати мы уже перестаём замечать весьма многие окружающие нас явления. Мы сосредоточиваем своё внимание на... как бы вам, милый мой, сказать... на весьма узкой сфере этих самых явлений... Мм-да!
      Николай Николаевич остановился, надел пенсне и принялся разглядывать выступ в стене.
      — По всей вероятности... — Он помолчал, соображая. — По всей вероятности, такая система вентиляции в современных домах не строится. Стены слишком тонкие. А это... вы посмотрите... это же целый лабиринт...
      Он подошёл ближе к выступу:
      — Очевидно, это основной, центральный, так сказать, канал... Или шахта. Как вы думаете? А? От него идут ответвления...
      Николай Николаевич открыл железную дверцу и нагнулся, заглядывая в неё:
      — Ив этих ответвлениях... в этих ответвлениях создаётся своего рода сквозняк...
      Голос Николая Николаевича стал глуше, потому что он совсем влез в отверстие и теперь стоял выпрямившись в шахте.
      Мне стало скучно:
      — Пора, Николай Николаевич. Может быть, пойдёмте...
      — А вот тут скобы есть, — донеслось из отверстия, —
      чтобы лазить... Удивительно, как всё предусмотрено! Очевидно, для очистки. Мм-да...
      Гм! Гм!
      Бормотанье Николая Николаевича стало ещё глуше и отдалённее. Я сунул голову в отверстие:
      — Пойдёмте, Николай Николаевич. Уже, наверно, из школы все ушли.
      Откуда-то сверху из темноты донёсся голос:
      — Гм! Вы только посмотрите: эта шахта... Идите-ка сюда. Да нет, вы идите сюда... Вот здесь, на стене, металлические скобы, так вы по ним... Вы обратите внимание, как здесь всё предусмотрено... Да вы лезьте сюда.
      Вот здесь, около меня, уже боковой ход...
      Я подумал, что старик обидится, если я его не послушаюсь, и, нащупав скобы, полез во тьму... Вскоре я коснулся головой ботинка Николая Николаевича.
      — Виноват, — сказал он.
      В это время внизу, в котельной, послышались шаги.
      — Николай Николаевич, идёт кто-то, неудобно.
      — Тш-ш! — прошипел Николай Николаевич.
      Мы притихли. Шаги приблизились. Громко хлопнула металлическая дверца, что-то лязгнуло, потом щёлкнуло. Шаги, на этот раз чуть слышные, удалились.
      Если раньше можно было видеть слабо освещённое
      дно шахты, то теперь наступила абсолютная, кромешная темнота.
      — Милый вы мой, — забормотал над моей головой Николай Николаевич, — мы, кажется, большую оплошность допустили.
      — А именно?..
      — Несомненно, это дворник приходил.
      — И он запер нас?
      — Да, голубчик, по всей вероятности.
      — Гм!
      — Да-а!
      Мы помолчали. Николай Николаевич завозился наверху:
      — Вы разрешите мне спуститься. Всё-таки, знаете ли, седьмой десяток.
      Я сполз по скобам вниз, за мной — педагог. В узкой шахте мы стояли вплотную друг к другу. Я потрогал дверцу:
      — Заперта, Николай Николаевич.
      Он вздохнул:
      — Милый вы мой! Как это всё нехорошо получается!
      Опять помолчали. Потом я предложил:
      — Кричать надо.
      — Кричать? Гм! Да... Кричать... Но, знаете, уж больно это будет... как бы вам сказать... странно. Вы же сами понимаете, занятия кончились, но много детей ещё осталось: кто в кружках, кто в читальне, а мы будем кричать, и в каждой комнате услышат... «Что такое?» — скажут. «А это Николай Николаевич в трубу забрался и голос подаёт». Неловко.
      — Так что же делать?
      — Честное слово, ничего не могу придумать, милый вы мой. Поверите ли... со мной никогда подобных приключений не случалось...
      Я сказал, что охотно верю. Я начинал злиться.
      Николай Николаевич дотронулся до моего плеча:
      — Знаете что, голубчик? Вы человек молодой, ловкий... Может быть, вы слазите в какой-нибудь боковой канал и тихонько, не поднимая шума, скажете кому-нибудь: так, мол, и так, случилось такое досадное происшествие... А? Я вам буду очень признателен за это.
      Что ж делать? Я снова нащупал шершавые скобы и стал карабкаться в потёмках наверх, жалея, что у меня нет спичек. С каждым движением на меня сыпались какие-то соринки, было очень пыльно, и я чихал. В темноте я не видел, на какую высоту залез, но когда я добрался до первого бокового хода, то вообразил, что вишу над бездонной пропастью. Хорошо, что Николай Николаевич стал тихонько напевать от скуки.
      Боковой канал был четырёхгранной трубой длиной метров в шесть. В конце его сквозь решётку проходил свет. Я лёг на живот и стал протискиваться в тесной трубе, засыпанной пылью, кусочками извёстки и кирпича. Когда я добрался наконец до решётки и стал смотреть через неё, то долго не мог понять, к какому помещению попал. Всё оно было заполнено какими-то перегородками. Когда же понял, то полез обратно. Вылезая из трубы, я выгреб своим телом кучу мусора, и он полетел вниз. Николай Николаевич закашлял, зачихал, потом бодро спросил:
      — Ну, каковы результаты?
      — Раздевалка, Николай Николаевич.
      — Жаль, жаль!
      Долго я ползал по пыльным и тесным ходам этого дурацкого лабиринта. И каждый раз попадал или к совершенно пустому классу, или к классу, где занимался какой-нибудь кружок. В конце концов я пополз к учительской. Там вокруг большого овального стола сидели все педагоги школы и слушали выступление директора — высокого человека в кавказской рубахе. Поспешно отступая от учительской, я заметил, что есть ещё один канал, перпендикулярный тому, по которому я полз. Я залез в него, добрался до решётки, заглянул сквозь неё и сразу дёрнулся назад.
      Решётка выходила в коридор. В коридоре, как раз напротив решётки, стояли и тихо разговаривали Анатолий (рыжий мальчишка, изгнанный Николаем Николаевичем из класса) и два «исследователя», из-за которых мы попали в эту историю.
      Совершенно измученный, я спустился на дно шахты:
      — Плохо, Николай Николаевич!
      — Никого не нашли?
      — Нашёл. В учительской заседание педсовета.
      — Ох! А я, выходит, не явился.
      — А рядом с учительской трое ребят, с которыми у вас должен быть разговор.
      Николай Николаевич вздохнул где-то возле моего плеча и прошептал:
      — Всё ещё меня ждут.
      Мы помолчали с минуту.
      — Итак, милый мой, что же вы предложите?
      — Что же предлагать! Нужно опять добраться до учительской.
      — Ох, милый мой, что вы!.. — взволнованно зашептал Николай Николаевич. — Вы всё-таки войдите в моё положение... Директор наш и все педагоги — милейшие люди, но... как бы вам сказать... едва ли они смогут понять причины, побудившие меня, старика...
      — Эх, Николай Николаевич! А кто их сможет понять, эти причины!
      — Мм-да... Конечно... но... Нет, я против этого. Категорически против.
      — Ну так что же... Этим вашим мальчишкам говорить?
      Николай Николаевич ответил не сразу:
      — Видите ли, голубчик... При условии соблюдения ими полнейшей тайны это был бы неплохой выход... Они очень хорошо относятся ко мне, но в данном случае они являются лицами, до некоторой степени от меня зависимыми... Вы ведь знаете, чего они от меня сейчас ждут... И вот поэтому я не считаю себя вправе заставить их оказать мне такую...
      — Да бросьте, Николай Николаевич! Я пошутил.
      — Нет, почему же «бросьте»... Вы знаете, я нашёл выход! Отправляйтесь сейчас к ним...
      — К кому?
      — К ребятам, разумеется... И скажите, что Николай Николаевич попал в такую-то беду и обращается к каждому из них, как... ну, как человек к человеку. Причём обязательно подчеркните, что неприятный разговор у меня с ними всё равно будет, это мой долг, а к ним обращаюсь, как... человек к человеку, а не как педагог или, там, начальство...
      — Бросьте, Николай Николаевич. Только что распекли их за это дело, а сами...
      — Ну, знаете, милый вы мой... Они прекрасно знают, что я распекал их за пренебрежение занятиями, а не за вполне естественную любознательность, здоровую страсть к исследованиям. Если бы, голубчик, не было этой страсти, Америка не была бы открыта.
      — Тогда уж лучше сообщить о нашем положении кому-нибудь одному из них, а не всем троим. Но вот как это сделать?
      — Не надо! Один разболтает. Обязательно разболтает. А трое — никогда. Ступайте! Ступайте! Они поймут. Только прежде всего возьмите с них слово, что всё останется в тайне.
      — Всё-таки тайну нужно сохранить? — пробормотал я.
      — Ничего не поделаешь. Нужно считаться... как бы
      вам сказать... со своего рода условностями. Ступайте, дорогой. Ступайте!
      Николай Николаевич тихонько подталкивал меня, пока я снова не полез по скобам во тьму.
      Добравшись до нужной решётки, я долго смотрел через неё на мальчишек. Они уже не разговаривали, а переминались с ноги на ногу, тоскливо поглядывая в конец коридора. Рыжий Анатолий присел на корточки у стены, вынул из кармана карандаш и принялся грызть его, отдирая зубами мелкие щепочки.
      Долговязый «исследователь» вентиляционных каналов проговорил:
      — Да не придёт он. Уже, наверно, из школы ушёл.
      Рыжий даже не взглянул на него:
      — Да, не придёт! Не знаешь, так молчи уж.
      — А что?
      «Исследователи» сели рядом с Анатолием.
      — А то! Ты в четвёртом?
      — В четвёртом.
      — Он у вас не преподаёт ещё. Вот перейдёшь в пятый, тогда узнаешь!
      Рыжий некоторое время трудился над своим карандашом, потом вдруг повернулся к «исследователю»:
      — Знаешь самое первое правило для хорошего педагога? Никогда с детьми не трепись зря. Сказал — и делай. А Николай Николаевич знаешь какой педагог? О нём в «Пионерке» писали.
      — Знаю. Только строгий очень, — вздохнул толстый.
      — Не будешь с нами строгим, так мы всю школу разнесём.
      Рыжий снова принялся за карандаш. Я лежал в своей норе, таращил на них глаза и глотал от волнения слюну. Лишь минуты через две я собрался с духом и прошептал:
      — Мальчики!
      Они не услышали. Толстый опять заговорил:
      — А кто это молодой такой? С ним был.
      Анатолий вынул из карандаша графит и стал писать
      им у себя на ладони.
      — Ерунда. Практикант.
      Мне стало душно. От пыли свербило в носу. Хотелось чихнуть.
      — Мальчики! Ребята! — шепнул я уже погромче.
      Все трое дёрнули головами, разом поднялись и уставились на меня. Толстый мальчишка тихонько хохотнул:
      — Во! Ещё один!
      Анатолий швырнул в решётку мусор, оставшийся от карандаша:
      — Тебе здорово всыплют! Их уже поймали.
      — Ребята!.. Мальчики!.. Я не то... Я говорю, я не тот, кто вы думаете. Я к вам как человек к человеку (тьфу, чёрт!)... Одним словом, я к вам по поручению... ну, от Николая Николаевича... Вернее, не от Николая Николаевича, а...
      — Чего ты там бормочешь? — спросил толстый.
      — Я говорю... Видите ли, какая штука... Николай Николаевич... Ну, просто к вам обращается. Тут маленькая неприятность вышла... Одним словом, нас заперли... Дворник запер. И вот мы... Нечаянно, конечно, запер...
      Рыжий вдруг перестал скалить зубы.
      — Вы кто: практикант? — догадался он.
      — Ну конечно, практикант! — обрадовался я и стал говорить более внятно. — По некоторым причинам, ребята, мы с Николаем Николаевичем оказались запертыми в этой штуке. И вот Николай Николаевич обращается к вам с просьбой выручить нас, но так, чтобы никто не знал.
      Все мальчишки просияли, как будто я предложил им ехать на Северный полюс.
      — Где заперли? Ту дверку? — спросил тощий мальчишка.
      — Ну да. Внизу.
      Толстый от восторга ударил своего приятеля по спине:
      — Вот это Николай Николаевич!
      Анатолий тянул их обоих за рукава:
      — Пошли! Пошли!
      — Сейчас выручим, — сказал толстый.
      Вся тройка собралась было умчаться, но я остановил
      их:
      — Только, ребята, Николай Николаевич просил дать честное пионерское, что вы никому — ни слова.
      Анатолий кивнул головой:
      — Конечно! А как же!
      Выбравшись из канала и спустившись к учителю, я услышал возню за дверцей и возбуждённый шёпот:
      — Ты гвоздём! Гвоздём его надо!..
     
      * * *
     
      Через полчаса Николай Николаевич сидел за партой в пустом классе. Возле него стояли трое мальчишек и смотрели на него во все глаза. Разговор о трудовой дисциплине, о том, как дорог каждый час учёбы, был закончен.
      — Нет, голубчик. Я думаю, что твоё предположение неверно, — говорил Николай Николаевич, укладывая пенсне в футляр. — Теоретически, может быть, и возможно, что такая система вентиляции способствует поддержанию более или менее одинаковой температуры во всех помещениях, но практически... Ведь ты, наверно, обратил внимание, что...
      Толстый мальчишка перебил его:
      — Николай Николаевич... а зачем вы туда полезли? Николай Николаевич посмотрел на него, потом улыбнулся:
      — Знаешь, в старину говорили: лукавый попутал...
      — Гы-ы! — хором сказали мальчишки и вполне удовлетворились его ответом.
     
     
      «ЧЕЛОВЕК БЕЗ НЕРВОВ»
     
      У Лоди была одна слабость: ему так хотелось прослыть храбрецом, человеком исключительным, прошедшим огонь и воду, что он иной раз не мог не приврать.
      Когда в пионерском лагере устраивали прогулку на лодках по реке, он всем своим видом давал понять, что ему скучно катанье в «этой посудине для сухопутных крыс и маменькиных сынков». Если проходил пароход и лодки начинали покачиваться, а девочки весело и немного испуганно пищать, Лодя нарочно ещё сильнее раскачивал «эту посудину» и говорил:
      — Попробовали бы вы пять баллов на Чёрном море!
      — А ты пробовал?
      Лодя кивал головой и рассказывал о том, как он, взяв потихоньку лодку, прошёл в пятибалльный шторм из Третьего лагеря Артека к Нижнему лагерю, чуть не разбившись по дороге о скалу Султанку.
      — Ничего страшного нет. Не теряйся — и всё в порядке. Струсил — тогда играй похоронный марш, — заканчивал он.
      Особенно Лодя старался поразить своей отвагой двенадцатилетнюю Машу Брыкину из второго отряда девочек. Ей он рассказывал о том, как он собственными руками задушил напавшего на него бешеного фокстерьера, и о том, как они с отцом заблудились однажды в пустыне Кара-Кум и спаслись только благодаря его, Лодиной, находчивости. Маша всему верила. Её круглое, очень смуглое лицо со вздёрнутым носом застывало от ужаса, большие карие глаза неподвижно смотрели на щуплого Лодю. Временами она перебивала рассказчика и взволнованно спрашивала:
      — Нет, Лодька, ты сознайся: неужели... неужели ну вот ни капельки не было страшно?
      — Что ж тут страшного! — пожимал плечами Лодя. — Не теряйся — и всё.
      Маша от избытка чувств мотала головой, и толстая золотистая коса била её по плечам.
      — Нет... нет, Лодька... Ты... ты какой-то особенный! Ты просто человек без нервов!
      Сердце Лоди приятно замирало от таких слов. Он начинал мечтать о том, как бы на деле доказать Маше, что он «человек без нервов».
      Однажды под вечер Лоде и Маше поручили сходить в соседнюю деревню и пригласить на костёр председателя колхоза, получившего звание Героя Социалистического Труда.
      До деревни было километра полтора. Слева вдоль просёлочной дороги тянулось поле овса, справа вплотную к дороге подступал лес. У самого края росли молодые светло-зелёные ёлочки; за ними, словно охраняя малышей, стояли взрослые ели с тяжёлой синеватой хвоей на опущенных ветках.
      Маша то и дело замедляла шаги, всматриваясь в глубь леса.
      — Угадай, на сколько тянется этот лес? — говорила она. — Не знаешь? До самой железной дороги, больше чем на двадцать километров! Евстигней Иванович, начальник лагеря, сказал, что если кто-нибудь пойдёт в этот лес без вожатых, то его сразу отправят к родным. Знаешь почему? Потому что в этом лесу не только ребята, а даже здешние колхозники иной раз плутают: кружат, кружат, а выйти не могут.
      — Тоже мне лес! Ты настоящего леса не видела, — отвечал Лодя и уже обдумывал новый рассказ о своих приключениях в Уссурийской тайге.
      Овёс кончился. Дорога отошла от леса и потянулась наискосок через луг. В конце луга виднелись длинные строения колхозной фермы. На лугу, шагах в пятнадцати от дороги, пасся большой чёрный с белыми пятнами бык, привязанный к стволу одинокой берёзы. Поравнявшись с быком, ребята остановились.
      — Берендей, — почтительно сказала Маша.
      Лодя молча кивнул.
      — Его неделю тому назад в колхоз привезли. В стадо его ещё не пускают.
      — Знаю. Карантин, — сказал Лодя.
      — Его вся деревня боится, — снова вполголоса заговорила Маша. — На прошлой неделе, когда его вели в стойло, он лошадь забодал, а во вторник счетовод на велосипеде ехал, так он на него... Счетовод прямо с велосипеда через забор прыгнул и поэтому остался живой.
      Всё это Лодя уже знал. Знал он также, что Берендей не подпускает к себе ни одного из работников фермы и что ладит с ним лишь колхозный зоотехник, который и привёз Берендея откуда-то из-под Ярославля.
      Берендей перестал щипать траву, приподнял голову
      и, стоя боком к ребятам, следил за ними блестящим немигающим глазом.
      — Идём, — сказала Маша. — Он чего-то смотрит на нас...
      Лодя побаивался коров, а о быках и говорить нечего. Именно поэтому он не двинулся с места.
      — Лодя, идём! Видишь, он смотрит на нас.
      — Не бойся. Не с такими дело имел.
      Какое он имел дело с быками, Лодя ещё не придумал, но Маша его и не спрашивала. Она только смотрела то на щуплого Лодю в широких и длинных, не по росту, трусах, то на здоровенного быка, у которого чёрная лоснящаяся шкура туго обтягивала каждый мускул.
      Бык, по-видимому, был надёжно привязан к берёзе. Лодю так и подмывало удивить Машу своим невероятным самообладанием. Он озабоченно сдвинул брови и сказал:
      — Похоже, что верёвка возле рогов перетёрлась.
      — Ой!.. Лодька, правда?
      — Да. Я сейчас проверю. Отойди подальше на всякий случай.
      — Лодька, вернись! Нет, это прямо сумасшедший какой-то! — закричала Маша, пятясь назад по дороге.
      Лодя не обратил на этот крик никакого внимания. Размеренной поступью он приближался к быку. Берендей повернулся рогами к Лоде и с шумом выдохнул воздух: «Хух!» От этого «хух» у Лоди сразу ослабели ноги. Он уголком глаза посмотрел на Машу. Та стояла уже возле самого леса и кричала:
      — Лодя, не надо! Лодя, что ты делаешь?!
      Это подбодрило Лодю. Он сделал ещё несколько, на этот раз очень неровных, шагов и остановился в полутора метрах от быка.
      Берендей опустил рога, сильно ударил себя хвостом по боку, и снова послышалось: «Хух!»
      — Но-но у меня!.. Ты не очень-то! — слабеньким голоском сказал Лодя и сделал бочком еше один шаг.
      Берендей крутнул головой, словно желая стряхнуть верёвку, двойной восьмёркой оплетавшую рога, и двинулся к Лоде. Однако верёвка натянулась и вывернула ему голову так, что один глаз стал смотреть в землю, а другой — в небо. Бык замычал протяжно и раскатисто. Маша завизжала. У Лоди что-то сжалось в животе. Он было собрался удрать, но увидел, что бык стоит в прежнем положении и верёвка крепко держит его.
      «Дотронусь до морды и уйду!»
      Лодя снова бочком приблизился к Берендею, сильно вытянул левую руку и, заискивающе приговаривая: «Бы-ченька, быченька...», ткнул «быченьку» указательным пальцем в мягкий тёплый нос. Берендей не шевельнулся. Лодя разом осмелел.
      — Но-но! Не на того напал, — сказал он громко, чтобы Маша могла услышать, и снова ткнул быка в нос, на этот раз кулаком.
      Берендей неуклюже попятился. Теперь можно было с достоинством уйти. Лодя повернулся и направился к Маше, стараясь не спешить и не оглядываться назад. Не оглядываться было очень трудно, потому что сзади слышалась какая-то тяжёлая возня. Однако Лодя не повернул головы. Он даже изобразил на своём лице беспечную улыбку. Так он прошёл примерно половину пути. И вдруг он увидел, как Машино лицо перекосилось, услышал, как она взвизгнула не своим голосом, увидел, как её словно ветром сдуло и понесло по дороге к лагерю. Лодина голова сама собой повернулась.
      Берендей, опустив рога, ровной рысцой бежал к нему.
      «Человек без нервов» не пискнул, не издал ни звука. В голове его мелькнуло: «Бежать!», а ноги уже пронесли его метров десять по направлению к лесу... Потом он подумал: «Спрятаться!», а сам уже секунду лежал под вет-
      ками огромной, разлапистой ели, росшими почти у самой земли. Больше Лодя ни о чём не думал, только ждал, что бык сейчас доберётся до него и забодает...
      Но Берендей не появлялся. Долго, очень долго Лодя лежал пластом на сухих еловых иглах, потом приподнял голову и прислушался. Кругом было тихо. Трудно сказать, сколько времени длилась эта тишина: то ли пять минут, то ли полчаса. Наконец где-то совсем близко прозвучал тихий, прерывающийся голос:
      — Лодя!.. Лодя, где ты? Лодя!
      «Человек без нервов» выполз из-под ели, с трудом продрался сквозь густые заросли молодняка, которых он не заметил, спасаясь от Берендея, и очутился на дороге.
      Маша стояла в трёх шагах от него. Круглое лицо её раскраснелось, ресницы слиплись от слёз, от гладкой причёски отделилось множество тонких прядок, которые слегка шевелились и поблёскивали золотыми искорками. Лодя, наоборот, был бледен. Через нос и правую щёку его тянулась большая ссадина. Трусы, рубашка и всклокоченные пепельные волосы были унизаны сухими еловыми иглами.
      Маша долго рассматривала его, потом глубоко вздохнула:
      — Я уж думала, ты погиб.
      Лодя постарался улыбнуться.
      — 3-занятное приключение! — выдавил он, чуть заикаясь.
      Оба помолчали, рассеянно оглядываясь по сторонам. Ни на дороге, ни в деревне, ни на лугу не было видно ни души.
      Вдруг на лице у Маши снова появилось испуганное выражение:
      — Лодька! А Берендей! Где Берендей?
      Лодя равнодушно махнул рукой в сторону леса:
      — Там где-то.
      Маша подошла поближе и посмотрела ему в глаза.
      — Лодька, ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь? — сказала она.
      Лодя молчал.
      — Он же в лес ушёл! Он же пропадёт! — почти крикнула Маша.
      Только теперь Лодя увидел другую сторону всей этой истории. Из-за него сорвался с привязи племенной колхозный бык. Бык может уйти далеко в лес, может заблудиться, погибнуть... Плечи у Лоди опустились, лицо вытянулось.
      — Вот что ты наделал!
      Маша постояла в раздумье, зажав зубами кончик пионерского галстука, искоса, уже без всякого восхищения поглядывая на «человека без нервов». Потом она круто повернулась и скрылась среди молодых ёлочек. Лодя пошёл за ней.
      Лес был неровный. Плотные заросли елей походили на материки и острова. Между ними бухтами и проливами зеленели лужайки с пушистыми шариками одуванчиков. Маша как будто забыла свой страх перед Берендеем, забыла и о том, что в этом лесу можно заблудиться. То ей слышался треск сухой ветки, и она бежала на этот звук. То ей казалось, что за деревьями что-то шевелится, и она шла в противоположном направлении, продираясь сквозь колючий ельник.
      Лодя всюду следовал за ней и думал: что они будут делать с Берендеем, если даже найдут его? Ведь ни он, ни Маша не решатся подойти к быку и на двадцать шагов. Не лучше ли пойти в правление колхоза и рассказать обо всём? Но как рассказать? Неужели так прямо и заявить: «Дорогие товарищи! Я выпустил вашего быка, и он ушёл в лес. Пойдите поищите его». Нет! Уж лучше продолжать поиски, а там видно будет.
      Постепенно Лодя ободрился и стал разглядывать
      траву, надеясь обнаружить следы Берендея. Но трава была невысокая и такая упругая, что Лодя даже собственные следы различал с большим трудом.
      Так они петляли по лесу, пока не заметили, что одуванчики на больших лужайках стали красными от лучей заходящего солнца, а на маленьких лужайках, окружённых елями, сделалось тускло и серо.
      — Лодька!.. Что ты наделал! Ты понимаешь, что ты наделал? — десятый раз повторяла Маша.
      — В колхоз нужно идти. Заявить, — упавшим голосом ответил «человек без нервов».
      Усталые, унылые, они побрели обратно. Маша неуверенно говорила, что им нужно идти правей. Лодя так же неуверенно предлагал забрать немного влево. На душе у каждого становилось всё тревожней и тревожней.
      Скоро, однако, в деревьях показался просвет, и ребя-та вышли к прямой, широкой просеке, на которой то здесь, то там росли приземистые кустики можжевельника. Маша сразу повеселела:
      — Ой! Это же та самая! Она к лагерю ведёт!
      Маша раздвинула ветки, вышла на просеку, посмотрела влево, повернулась, посмотрела вправо... и попятилась.
      Лодя подошёл к ней и тоже взглянул направо: на просеке, шагах в пятидесяти от ребят, пасся Берендей.
      Маша вцепилась в Лодину руку чуть повыше локтя и, не спуская глаз с Берендея, прошептала:
      — Лодька, никому в колхозе не говорить, что это он из-за тебя сорвался!
      — Вот ещё! Буду я прятаться! — прошептал Лодя, тоже внимательно следя за быком.
      — Лодька, тебе ничего не будет, потому что ты мальчишка, а для вожатых — неприятности.
      Лодя помолчал. Маша ещё крепче впилась в его руку:
      — Лодька, дай мне честное слово, что не будешь близко к нему подходить!
      — А что?
      — Я сейчас побегу в лагерь, а оттуда в колхоз... А ты оставайся здесь и никуда его не пускай, пока люди не придут. Только близко не подходи. Ладно?
      — Л-ладно, — вяло ответил Лодя, тоскливо глядя на быка, на тёмные стены елей, сходившиеся вдали, на большое красное солнце, которое садилось в конце просеки.
      — А если он всё-таки уйдёт, то иди за ним и кричи всё время «ау». Мы по голосу тебя отыщем. Хорошо?
      Лодя только молча кивнул.
      — Пока!.. Ой, Лодька, я бы на твоём месте со страху померла!
      Маша пустилась бежать. Малиновая от заката кофточка её ещё долго мелькала среди низких кустов. На просеке стояла тишина. Никогда ещё Лодя не чувствовал себя таким одиноким.
      Он поднял с земли большую сухую ветку и стал обламывать с неё сучки. Он понимал, что палкой от быка не спасёшься, но всё же с ней было как-то спокойней.
      Один из сломанных сучков треснул так громко, что Берендей поднял голову.
      Лодя юркнул за ближайшую ёлку. Несколько секунд бык прислушивался, потом он зашагал по просеке в сторону, противоположную той, куда убежала Маша. Лодя думал, что он отойдёт немного и снова примется за еду. Но Берендей продолжал идти, слегка покачивая белым хвостом с грязной кистью на конце. Обрывок привязанной к рогам верёвки волочился за ним по траве.
      «Уходит! Уйдёт!..» — подумал Лодя и побежал за быком.
      — Берендей! — вскрикнул он.
      Берендей всё шёл. У него был такой вид, словно он
      На лугу, шагах в пятнадцати от дороги, пасся Берендей.
      знает, куда и зачем идёт, и знает также, что путь предстоит далёкий. Лодя пришёл в такое отчаяние, что ещё ближе подбежал к быку и снова крикнул:
      — Берендей!
      Берендей остановился и посмотрел на Лодю через плечо. Тот застыл на месте.
      Берендей медленно повернулся всем корпусом на сто восемьдесят градусов. Лодя слегка присел. Берендей подхлестнул себя хвостом и шагом двинулся на Лодю. «Человек без нервов» большими скачками понёсся в ельник.
      Когда он снова выбрался на просеку, быка на ней не было. Лодя крадучись двинулся вперёд и услышал, как недалеко в лесу шелестят ветки. Лодя пошёл на этот шорох и скоро увидел среди хвои белый хвост Берендея.
      Снова начались блужданья по лужайкам и прогалинам. Постепенно деревья становились черней и как будто выше, а трава из зелёной превратилась в тёмно-серую. Приближалась ночь. Берендей шёл всё дальше и дальше. Иногда он останавливался и мычал глухо и тревожно. На некотором расстоянии за огромным быком следовала маленькая фигурка с корявой палкой в руках. Фигурка всхлипывала и время от времени принималась кричать:
      — Ма-ша-а! Эй, Ма-ша-а!
      Никто не отзывался.
      Но вот ельник кончился. Берендей пересёк узкий луг и пошёл к пологому бугру, где росли редкие высокие, как мачты, сосны и белели то здесь, то там стволы берёз. На склоне этого бугра Берендей остановился и опять замычал очень тихо, словно боясь, что его услышат. Постепенно насторожённость его исчезла, голова понуро опустилась. Через несколько минут он лёг спиной к Лоде и стал похож на большой чёрный валун, облитый в нескольких местах извёсткой.
      Лодя сел на широкий, влажный от росы пень. Его тапочки промокли. Он сильно замёрз и очень хотел есть. В голове были самые безрадостные мысли. Что, если они ошиблись, думая, что просека выведет Машу к лагерю? Что, если это какая-нибудь другая просека и Маша заблудилась, идя по ней, и колхозники ищут сейчас быка где-нибудь далеко отсюда? С рассветом Берендей снова начнёт кружить по лесу. Идя за быком, можно проплутать без пищи, без тёплой одежды и день, и два, и целую неделю, можно, наконец, погибнуть в такой глуши, где никто и костей не найдёт!..
      Лоде очень захотелось встать и уйти. Ведь Маша не скажет, что это он выпустил быка, а следовательно, и отвечать ему не придётся. Но только Лодя подумал об этом, как на душе его сделалось невыносимо мерзко. А что, если Маша не заблудилась? Что, если его сейчас ищут десятки колхозников, вожатые, старшие пионеры? Может, все они только и надеются, что он, Лодя, не струсит, задержит быка. И, уж конечно, Маша-то уверена, что он не подведёт...
      Лодя понял: если он сейчас покинет Берендея, то никогда потом не избавится от презрения к самому себе.
      Лодя встал со своего пня и подошёл поближе к Берендею. Уже совсем настала ночь. Луна не всходила, но небо было по-летнему светлое, с чуть заметными звёздами. Лодя смог разглядеть рога Берендея, торчавшие из-за чёрной крутой спины, и привязанную к ним верёвку, конец которой терялся в траве. Лодя вспомнил, как эта верёвка волочилась за быком во время блужданий по лесу. Длиной она была метра в три, может быть больше.
      Лодя перевёл взгляд на тонкую сосёнку, возле которой лежал Берендей. Хорошо бы набраться храбрости, подкрасться к быку и привязать его к этой сосёнке! Тогда можно быть уверенным, что Берендей не уйдёт, если, конечно, его опять не раздразнить. Но тут Лодя предста-
      вил себе, как он подкрадывается к Берендею, а тот вскакивает и бросается на него. Спрятаться негде: только пни да редкие деревья с гладкими стволами. Лодя бежит, а бык всё ближе, ближе...
      Долго стоял «человек без нервов» как вкопанный, не спуская глаз с верёвки на рогах Берендея. Сколько раз он рассказывал о своих выдуманных подвигах! Сколько раз он мечтал о том, как он совершит эти подвиги в действительности! И вот теперь, когда нужно совершить не подвиг, а просто смелый поступок, он...
      Сердце у Лоди вдруг прерывисто заколотилось, холод куда-то исчез, ему стало душно. Лодя решился...
      Маленькими, чуть заметными шажками, то и дело останавливаясь и задерживая дыхание, он начал подкрадываться к Берендею. Чем ближе он подходил к быку, тем шажки становились короче, а остановки продолжительнее. Вот до Берендея осталось каких-нибудь пять метров. Минуты через две это расстояние сократилось до трёх, еше через несколько минут Лодя стоял возле сосёнки, так близко от быка, что мог бы дотянуться до него своей палкой, которую он держал в руке, сам не зная для чего.
      Берендей не двигался. Лишь округлые бока его слегка подымались и опускались от дыхания. Лодя по-прежнему видел только рога да ещё белые уши быка и не видел его головы, повёрнутой в сторону и скрытой за туловищем. Лодя пошарил глазами в траве, отыскивая верёвку. Ему повезло: конец верёвки лежал недалеко от его ног. Не сходя с места, Лодя очень медленно присел, бесшумно положил в траву палку и дотянулся рукой до верёвки. Потом он начал так же медленно подыматься. Верёвка тащилась за его рукой, и трава хотя очень тихо, но всё-таки шуршала. Уши Берендея шевельнулись. Лоди замер, согнувшись в три погибели, но тут же понял, что долго так выстоять не сможет. Он потянул верёвку к сс-
      бе, в одну секунду обмотал её вокруг сосёнки и сделал первый узел. Берендей повернул голову. Лодя знал, что верёвка развяжется, если он не сделает второго узла. Он отчаянно заторопился, руки его тряслись, он смотрел уже не на верёвку, а на Берендея и поэтому долго не мог просунуть конец верёвки в петлю. Наконец он затянул узел и побежал. За его спиной раздалось страшное «хух», бык вскочил на ноги. Лодя слетел с бугра, перенёсся через луговину и остановился лишь тогда, когда добежал до милого его сердцу ельника.
      Берендей стоял на прежнем месте. Через несколько минут он снова лёг. Лодя вернулся на бугор и увидел, что верёвка, которой он привязал Берендея, цела. Удивительная лёгкость охватила «человека без нервов». Голод, холод, мокрые от росы тапочки — всё казалось теперь пустяками. Тёмный, безлюдный лес вдруг сделался уютным и ласковым. Лодя опять спустился на луг и стал расхаживать по нему, дожидаясь рассвета, громко насвистывая «Марш тореадора» и дирижируя себе обеими руками. Скоро, однако, он заметил, что к его свисту иногда примешивается какой-то посторонний звук. Он прервал свой концерт, прислушался, понял всё и протяжно закричал:
      — Эй, сюда-а!
      Пока люди, искавшие Лодю, наконец добрались до него, стало заметно светлее. Первыми вышли из леса две девушки-колхозницы и пионервожатый Дима. Потом в другой стороне появился курчавый парнишка лет восемнадцати. Он вёл под уздцы неосёдланную лошадь, на которой сидела Маша, одетая в пальто. Все окружили Лодю, что-то говорили, перебивая друг друга, а Маша, не слезая с лошади, тараторила о том, что просека оказалась не та и что она лишь в одиннадцать ночи попала в лагерь.
      Курчавый парнишка оказался колхозным зоотехни-
      ком. Он подошёл к поднявшемуся с земли Берендею, и тот потянулся губами к карману его пиджака, из которого торчал кусок хлеба. Угощая хлебом Берендея, зоотехник обернулся к Лоде:
      — Это ты его привязал?
      — А кто же ещё? — пожал плечами Лодя.
      — Храбрый ты, однако!
      Девушки удивлённо заохали, а Маша замотала головой:
      — Нет, Лодька, нет! Я всегда говорила, что ты сумасшедший! Ты не знаешь, какой ты сумасшедший!
      Зоотехник отвязал быка и потащил его за собой.
      — Нет, — восклицала Маша, — нет, Лодька, ты только скажи: что ты чувствовал, когда привязывал Берендея? Неужели ну вот ни капельки, ни капельки не было страшно?
      Лодя с минуту молча шагал рядом с конём, потом поднял голову, посмотрел на Машу и медленно ответил:
      — Что чувствовал? Чувствовал, как все поджилки трясутся. Вот что чувствовал!
     
     
      «АРХИМЕД» ВОВКИ ГРУШИНА
     
      Я решил записать эту историю потому, что, когда Вовка станет знаменитым, она будет представлять большую ценность для всего человечества.
      Я сам лично принимал участие в испытании одного п Вовкиных изобретений. Мне за это здорово нагорело от матери и пионервожатых.
      Началось всё это так.
      Андрюшка, его соседка Галка и я готовились к экзамену по географии. Мы сидели в комнате у Андрюшки. Нам очень не хотелось заниматься. За окном было лето, выходной день, а у подоконника на карнизе прыгал воробей, чирикал и точно говорил нам: «Не поймать, не
      поймать вам меня!» Но мы даже не обращали внимания на воробья и спрашивали друг у друга названия союзных и автономных республик.
      Вдруг раздался звонок. Через несколько секунд с треском распахнулась дверь комнаты. Пошатнулась этажерка, полетел на пол стул. Воробей в испуге слетел с подоконника... Это пришёл Вовка Грушин. Он прищурил свои близорукие глаза и громко спросил:
      — Готовитесь?
      Вовка, маленький, востроносый, со стриженной под первый номер головой, сам походил на воробья, который мешал нам заниматься. Галка сердито уставилась на него и очень строго ответила:
      — Да, готовимся.
      — А мне некогда готовиться, — сказал Вовка.
      — Ну и провалишься! — буркнул Андрюшка.
      — А мне некуда больше проваливаться. Я и так уже провалился по двум предметам!
      Галка так и заёрзала на своём стуле:
      — И он ещё радуется!
      Вовка вздёрнул острый, успевший облупиться от загара нос:
      — А ты почём знаешь? Может, мне стоило получить переэкзаменовку.
      Галка уставилась на Вовку:
      — Это ради чего же стоило?
      — Ну, хотя бы ради одного изобретения.
      — Какого?
      Вовкино лицо стало непроницаемым:
      — Это тайна.
      У Вовки что ни изобретение, то роконая тайна.
      Мы знали это и не стали расспрашивать. Он быстро, огромными шагами начал ходить по комнате.
      — Як вам на минутку. Андрюшка, дай мне твои плоскогубцы, мои сломались. Это, понимаешь, такое изо-
      бретение, такое изобретение!.. Я сегодня еду на дачу... буду там работать. Досада — средств не хватает! Я три месяца в кино не ходил: всё копил средства. Вот увидите, все газеты будут полны!.. Где достать трубу метра в три длиной? Не знаете? Жаль!.. На этой штуке можно будет хоть вокруг света объехать...
      — Самолёт? — спросил Андрюшка, передавая Вовке плоскогубцы.
      — «Самолёт»! Чудак ты... Получше будет!.. Я за это лето построю...
      Тут он вспомнил, что это тайна, и прикусил язык.
      Галка спросила его с надеждой:
      — А тебе, наверное, здо-орово попало за то, что ты получил переэкзаменовку?
      — Попало... Главное, не надо никакого топлива!.. Ну, пока, товарищи! Масса дел. В лагерь едете?.. А я не поеду. Родные посылали, а я наотрез отказался.
      — А за это попало? — спросила Галка.
      — Ну и что ж! — отвечал Вовка. — Я всё равно отговорился. В лагере мне нельзя работать.
      — А в техкружке?
      — Чепуха! В техкружке всякие модельки строят, а у меня — мировое дело... Ну, пока! Пошёл. Да!.. Чуть не забыл! Мы сняли дачу в двух километрах от лагеря. Буду заходить. Только не болтайте никому. Это такое дело, такое дело!..
      Размахивая руками, Вовка пятился к двери, пока снова не ткнулся в этажерку, на этот раз так сильно, что с неё упал гипсовый бюст Архимеда. Вовка подхватил его на лету.
      — Это кто? — спросил он.
      — Архимед, — ответил Андрюшка.
      — Гм! Архимед... Архимед... Это, наверное, какой-нибудь знаменитый человек... — Вовка помолчал, разглядывая бюст. — У него симпатичное лицо, у этого Архиме-
      да. О! Вот увидите, это имя благодаря мне станет дважды знаменитым!
      — Не какой-нибудь знаменитый... — начал было Андрюшка, но Вовка уже скрылся.
      Галина постукала себя карандашом по лбу и посмотрела на нас.
      ...Как только наступили каникулы, мы переехали в лагерь. Мы прожили там десять дней, а Вовка не появлялся. Только на одиннадцатый день мы встретились с ним при загадочных обстоятельствах.
      На маленькой речке возле лагеря у нас имелись две плоскодонные лодки. Наши техкружковцы переоборудовали их в крейсеры «Аврора» и «Марат».
      С боков у лодок были сделаны гребные колеса, которые приводились в движение руками. На носу у каждого крейсера возвышалась броневая башня из фанеры. Там мог поместиться человек, если сидеть на корточках.
      Иногда мы устраивали морские игры. Происходило это так. Человек восемь занимали места на «Авроре» и десяток — на «Марате». Все вооружались жестяными кружками.
      Река возле лагеря была неглубокая, не больше метра глубиной. Суда маневрировали друг возле друга, ребята черпали кружками воду и выплёскивали её в «противника». Дым стоял коромыслом! Каждую секунду десятки кружек воды выплёскивались в лодки; на обоих берегах орали ребята, разделившиеся на «красных» и «синих». Кончалось тем, что одна из лодок шла ко дну. Экипаж её, фыркая, выбирался на берег. Тогда деревянный «крейсер» всплывал и его уводили победители.
      В тот день я был на «Авроре». «Марат» подошёл вплотную и взял нас на абордаж. После ожесточённой схватки шестеро из нас оказались за бортом. «В живых» остались только Галина и я. Мы бросились уди-
      рать. Голосящий «Марат» следовал за нами метрах в пяти. Я вертел колёса так, что от меня пар шёл. Толстая Галка пыхтела на корме и плескалась из кружки, целясь в лицо капитану «Марата».
      Вдруг капитан «Марата» взял длинную верёвку, сделал из неё петлю и накинул её на Галку. Та закричала. Не разобрав, в чём дело, я завертел колёса ещё быстрее. Галина, конечно, выбыла из строя. Только брызги полетели!
      Я перестал вертеть колёса. «Марат» подошёл вплотную. Капитан его заявил, что берёт нас в плен. «Неприятельские» матросы подтянули на аркане Галину и втащили её к себе.
      — Всё в порядке, — сказал мне капитан. — Принимай буксир!
      Но тут мы услышали, что кто-то продотжает плескаться у борта. Я оглянулся: это был Вовка Грушин. Он отплёвывался и тихонько ругался.
      — Вовка! Ты откуда?
      — Из воды, — ответил он. — Вы меня сбили с моего плота. Во-он мой плот. Догоните его!
      По речке медленно плыли два плохо связанных бревна...
      «Марат» подошёл к лагерю. За ним на буксире тащились «Аврора» и Вовкин плот.
      Капитан «Марата» рапортовал начальнику штаба «синих»:
      — Крейсером «Марат» под моей командой захвачено неприятельское судно «Аврора» вместе с остатками экипажа. Кроме того, арестована подозрительная личность, разъезжавшая вдоль побережья на двух брёвнах будто бы с целью исследования фарватера.
      Старшая вожатая Лёля поманила Вовку к себе:
      — Ну-ка, подозрительная личность, подойди сюда!
      Вовка подошёл. Их окружили ребята.
      — Скажите мне, подозрительная личность, вы, кажется, живёте недалеко от лагеря?
      — Два километра.
      — А можно узнать, почему вы забыли о своём отряде?
      — Я не забыл. Я просто очень занят.
      — Чем, позвольте спросить?
      — Я работаю над большим изобретением. Я, Лёля... Я, понимаешь... Нет, ты ничего не понимаешь!
      — Да, я не понимаю, — серьёзно сказала Лёля. — Я не понимаю, почему надо становиться отшельником, когда что-нибудь изобретаешь, почему не работать в тех-кружке над своим изобретением, почему надо отделяться от своих ребят, с которыми столько лет проучился... Ну, скажи мне, что это за изобретение?
      Вовка оттянул резинку промокших оранжевых трусов и щёлкнул ею себя по животу:
      — Это тайна.
      Ребята тихонько засмеялись.
      Лёля хотела удержать Вовку, но он ушёл, пообещав прийти на днях.
     
      * * *
     
      Прошло уже две недели, а Вовка не появлялся.
      Однажды на костре о нём поставили вопрос. Говорили, что он отошёл от коллектива, говорили, что он увлекается всевозможными фантастическими проектами, и ещё многое говорили и наконец постановили снарядить экспедицию для розысков Вовки, которая должна его доставить в лагерь для разговора. Экспедицию составили из Галки и меня, потому что мы самые близкие его приятели.
      На другой день утром мы запаслись бутербродами и тронулись в путь. В двух километрах от лагеря было три посёлка. Мы не знали, в каком из них живёт Вовка. Но
      нам повезла: в первом же посёлке, в саду одной из дач мы увидели на ветке берёзы оранжевые Вовкины трусы и тут же услышали голос его матери. Она издали закричала нам:
      — Наконец-то пожаловали! Владимир у них целыми днями пропадает, а они даже носа не покажут!
      Мы растерянно переглянулись. Я начал было:
      — Как... а разве...
      Но Галка толкнула меня в бок. Ничего не понимая, я замолчал.
      — Что же он у вас там делает? — спросила Вовкина мама.
      Галина, размахивая руками, стала смущённо объяснять:
      — Да-а... вообще... Вы же знаете... У нас там очень интересно... Всякие игры и всё такое...
      Вовкина мама как-то странно на нас посмотрела и больше ни о чём не расспрашивала. Она хотела угостить нас земляникой, но мы поблагодарили её и ушли.
      По дороге в лагерь мы долго шли молча. Наконец Галина сказала:
      — Факт! Вовка говорит родным, что он уходит в лагерь, а сам идёт работать где-то над своим изобретением. Интересно...
      Она не договорила. В конце просеки, по которой мы шли, показался Андрюшка. Он быстро семенил нам навстречу. Подойдя к нам, он отрывисто сказал:
      — Вышел вас встречать. Получил письмо от Грушина.
      Я взял у Андрюшки письмо и стал читать вслух:
      — «Андрюшка!
      Я пишу тебе, Серёжке и Галке, как своим близким друзьям. Сегодня в полночь решается моя судьба. Я испытываю своё изобретение, на которое истратил все свои сбережения и ради которого, может, останусь на
      второй год. Мне нужна ваша помощь, и, если вы мне друзья, вы мне не откажете. Возьмите свои броненосцы и ровно в полночь приезжайте на то место, где мы с вами столкнулись. Пароль — «Архимед». Если вы мне друзья, вы это сделаете. Если вы кому-нибудь сболтнёте, это будет подлость с вашей стороны.
      Грушин».
      Прочтя письмо, мы долго молчали. Потом Андрюшка проговорил:
      — А вдруг опять ракетный двигатель?
      Это Андрюшка вспомнил историю с моделью ракетного автомобиля. Когда мы навещали после аварии Вовку в больнице, он нам объяснил, что взрыв произошёл из-за ошибки в конструкции, и обещал переделать автомобиль.
      Долго мы сидели под ветками сосны у придорожной канавы, шевелили, как тараканы усами, зажатыми в зубах травинками и думали, как быть. Удрать из лагеря ночью — за такое дело можно вылететь из отряда. Выдать Вовкину тайну было бы не по-товарищески. Но если Вовка опять строит ракетный двигатель, то может произойти несчастный случай, и его нельзя оставить одного.
      За лесом заиграл горн. Это в лагере звали к обеду. Мы поднялись с земли.
      — Так как же? — спросил Андрюшка.
      Галка стряхнула соринки, приставшие к юбке. Вдруг она покраснела и ни с того ни с сего разозлилась:
      — Вот дурак!.. Ну какой же он дурак!..
      Андрюшка задумчиво проговорил:
      — Почём ты знаешь? Многих изобретателей сначала считали дураками, а потом оказывалось, что они гении.
      И Андрюшка посмотрел на Галку своими большими глазами. Видно было, что ему очень хотелось помогать Вовке. Я тоже был не прочь. Я занимался в литературном кружке, и наш руководитель говорил, что если хо-
      чешь быть писателем, то нужно всё видеть и всё испытать.
      — Ну? — спросил я Галку.
      Галка набросилась на меня:
      — «Ну, ну»! Вот если попадёмся сегодня ночью, так уж... так уж я не виновата!
     
      * * *
     
      Мы с большим нетерпением дождались десяти часов вечера, когда лагерь укладывается спать. Потом ждали ещё полчаса, лёжа в кроватях, пока лагерь уснёт. Наконец мы осторожно выбрались из дому и встретились у реки, где у причала из двух досок стоял наш флот.
      Галя и Андрей сели на «Марата», я занял «Аврору». Метров сто мы шли на шестах (боялись, что колёса наделают много шуму), потом пустили в ход машины.
      Медленно двигались наши суда по тёмной извилистой речке. Над берегами нависли ивы, и по их верхушкам осторожно пробиралась следом за нами луна. Плыли мы очень долго. Я уже думал, что мы в потёмках проехали место встречи, как вдруг чей-то голос в кустах на берегу тихо произнёс:
      — Архимед!
      Мы застопорили машины и стали смотреть на берег. Ничего не видно. Темно.
      — Архимед! — тихо повторил Вовка.
      Мы стали причаливать. О борта лодок зашуршали листья кувшинок. Кусты зашевелились. Появился Вовка. Мы высадились на берег и привязали лодки к большой коряге.
      На Вовке была надета бумазейная куртка, такие же штаны, заправленные в чулки, и большая тёплая кепка.
      — Спасибо, что пришли, — сказал он. — Пойдёмте!.
      — Вовка! Чего ты ещё выдумал? — зашипела Галка.
      — Пойдёмте! — повторил Вовка.
      Он повёл нас по тёмному дну оврага узкой тропинкой между огромных зарослей каких-то растений. Скоро мы поняли, что это крапива: Галка так взвизгнула, что в деревне за рекой собаки залаяли.
      Спотыкаясь, подымая руки, чтобы не задеть за крапиву, мы дошли до какого-то заброшенного сарая. Тут Грушин остановился.
      — Чего ты еше выдумал, Вовка? — снова зашипела Галина и боязливо оглянулась.
      Вовка помолчал немного, потом ответил:
      — Подводную лодку нового типа.
      Мы сразу повеселели: испытывать модель подводной лодки — это вам не ракетный двигатель!
      — Вы мне нужны для того, чтобы завинтить меня в люк.
      — Ку... куда завинтить? — хрипло спросила Галина.
      — В люк, — спокойно ответил Вовка.
      Галка тяжело дышала. Я чувствовал, что сейчас выйдет неприятность. К Галине подошёл Андрюшка. Он тихонько проговорил:
      — Назвался груздем — полезай в кузов.
      Галка ничего не ответила.
      Отчаянно заскрипела большая дверь, и мы вошли в сарай. В темноте пахло масляной краской.
      Вовка зажёг свечу.
      Помещение было завалено всяким хламом. Валялись в куче инструменты и старые журналы: «Всемирный следопыт», «Мир приключений», «Вокруг света». В углу стоял примус без ножек, около него — паяльник. Два здоровенных паука торопливо подтягивались к потолку.
      У стены почти во всю её длину на особых подставках стояла подводная лодка Вовки Грушина. Она напоминала небольшую байдарку. В носовой части её возвышалась
      труба метра в три вышиной и сантиметров четырёх в диаметре. Вся лодка была выкрашена в зелёный цвет, а на борту красными буквами было написано: «Архимед».
      Вовка объяснил нам её устройство:
      — Судно погружается на глубину двух метров... Движется с помощью винта. Винт движется с помощью... ногами (там особые педали есть). Находясь в погружённом состоянии, судно может прицепиться к подводной части любого парохода (будет устроено специальное приспособление). Пароход идёт, а подводная лодка — за ним. Так можно из Москвы попасть через Беломорканал в Белое море, а оттуда — хоть в океан!
      Галина спросила:
      — А как же в ней сидеть?
      — Сидеть? Сидеть и не нужно. Можно лежать.
      — А как же дышать?
      — Перископ ведь торчит из воды, через него и дышать. — И Вовка указал на трубу.
      Андрюшка потёр ладонью лоб:
      — Гм! Ну, а как же ты будешь спускаться и подыматься?
      — Специальный резервуар, как в наст... ну, как в обыкновенной подводной лодке: чтобы опуститься, в него пускают воду; чтобы подняться, накачивают туда воздух и выдавливают воду обратно.
      Вовка открыл крышку маленького люка и показал, как устроен «Архимед» внутри:
      — Вот резервуар для воды и воздушный компрессор.
      Мы увидели бидон от керосина и приделанный к нему
      велосипедный насос.
      — Вон там педали для винта, а это — иллюминаторы. — Вовка показал на вделанную в носу лодки пару очковых стёкол. — А это карманный фонарик для освещения.
      — Вовка, тут повернуться негде!
      — Во всякой подводной лодке тесновато. Это, голубчик, тебе не спортплощадка.
      — Ну, а в перископ хорошо видно?
      — Он ещё не совсем готов. Только труба, чтобы дышать.
      Вовка умолк. Мы тоже молчали и осматривали судно.
      — Пора, — сказал Вовка. — Ну-ка, ребята, взяли!
      — Чудак ты всё-таки, Вовка! — проговорила Галина.
      Все четверо мы подняли лодку и чуть не уронили
      её — такая она была тяжёлая. Кое-как мы вытащили судно наружу. Несли мы его медленно, с передышками, по тёмному заросшему оврагу. Вовка всю дорогу причитал:
      — Ой, ребята, милые, поосторожней! Ой, ребята, не уроните!
      Когда мы пришли к реке, Андрюшка слазил в броне-башню «Марата» и достал оттуда штатив, фотоаппарат и чашечку для магния.
      И вот состоялся торжественный спуск «Архимеда» на воду. Мы спустили сначала нос, потом налегли на корму. В ту же секунду чихнул Андрюшкин магний. «Архимед» сполз с берега и, слегка покачиваясь, стал рядом с «Авророй». Я тихо спросил:
      — Вова, а здесь глубоко?
      — Два с половиной метра. Я мерил.
      — Может быть, где помельче?
      Грушин презрительно посмотрел на меня и ничего не ответил. Андрей с фотоаппаратом, засучив штаны, бродил по воде и, фыркая магнием, снимал «Архимеда» и Вовку.
      Вовка пожал нам по очереди руки и сказал:
      — Пора!
      Он старался быть совершенно спокойным, но я-то видел, как дрожала у него правая коленка.
      — Вов, — сказала Галка, — давай-ка мы обвяжем твоего «Архимеда» верёвкой. В случае чего вытащим.
      Вовка даже не посмотрел на неё. Он подошёл к люку «Архимеда» и стал влезать в него. Но как только он сунул туда голову, «Архимед» качнулся, и Вовка чуть не искупался. Тогда он велел нам привязать подводную лодку между «броненосцами» и, когда влезет в люк, обрезать верёвки. Так и сделали. Когда «Архимеда» привязали, Вовка нагнулся, всунул голову в отверстие люка и вполз туда, громко кряхтя. Там он перевернулся на спину и закрыл люк изнутри какой-то доской с дыркой в середине.
      — Закройте крышку люка так, чтобы винт попал в дырку!
      Тут только мы заметили, что на крышке торчит болт с винтовой нарезкой.
      Мы исполнили приказание.
      — Придержите крышку, пока я не завинчу гайку, — глухо, как из бочки, пробубнил Вовка.
      Мы придержали. Стало совсем тихо. У Андрюшки в руках так и прыгал фотоаппарат. (К сожалению, карточки не вышли, потому что все снимки он сделал на одну пластинку.)
      В иллюминаторе вспыхнул свет.
      — Спускайте! — прогудело внутри «Архимеда».
      Мы развязали верёвки. «Архимед» очень быстро ушёл под воду. Мы оглянуться не успели, как из воды остался торчать лишь кончик перископа.
      Было совсем тихо. Мы сидели на своих «броненосцах» и смотрели, как маленькие пузырьки появляются в том месте, где погрузился «Архимед». Где-то очень глубоко, как нам казалось, дрожало светлое пятнышко: это был свет из иллюминаторов. Прошло минут пять. Андрей припал губами к концу перископа:
      — Вовка, ну как?
      Нас мороз пробрал по коже, когда мы услышали Вовкин голос из трубы — такой он был замогильный:
      — Я достиг предельной глубины.
      — Жив, значит! — вздохнула Галка.
      Снова поползли длинные минуты, и снова вопрос:
      — Вовк! Жив?
      И замогильный ответ:
      — Выкачиваю воду из резервуара.
      Подождали ещё. Начале светать.
      — Уж два часа... — проговорил Андрюшка.
      Галина перебила его:
      — Смотрите на перископ! Он сейчас полезет вверх!
      Но перископ не лез вверх. Я наклонился к нему:
      — Вова, ну как?
      Молчание.
      — Вова-а! Слышишь? Как?
      — Я уже всё выкачал.
      — Ну, и что же?
      — Она не подымается.
      — Почему?
      — Не знаю.
      Мы взволнованно переглянулись. Потом все трое потянулись к трубе.
      — Как же теперь, Вовка?
      — Не знаю.
      — Вот говорила, говорила! — захныкала Галка. — Надо было его за верёвку привязать. А теперь... Как вот теперь?
      И вдруг Вовка озабоченным тоном сказал из трубы:
      — На меня чего-то капает.
      — Откуда капает?
      — Из люка капает.
      Мы вскочили, ошалело оглядываясь. Что делать? Я крикнул было: «Перископ!» — и схватился руками за трубу, но оттуда раздался испуганный Вовкин голос:
      — Не смейте за перископ! Оторвётся.
      — Говорила, говорила! — хныкала Галка.
      Вова посоветовал:
      — Подденьте меня верёвкой.
      Мы взяли оба наших причала, связали их, привязали к середине камень, опустили его на дно и за оба конца стали водить верёвку вдоль бортов лодок. Но «Архимед» слишком глубоко врылся в ил, и его нельзя было поддеть.
      — Капает, Вовка?
      — Капает! У меня уже здоровая лужа. Поскорей! — кричал Вовка из глубины.
      — Надо достать какую-нибудь узенькую баночку. Мы будем опускать её в перископ и вытягивать с водой, — сказал Андрюшка.
      Это он неплохо придумал. Я помчался через крапиву к сараю. В Вовкиной мастерской не оказалось ни одной подходящей банки, зато я нашёл там резиновую кишку сантиметра в полтора толщиной. Я измерил её длину и решил, что хватит. Вернулся и сообщил свой план ребятам.
      — Вовка, держи кишку! Выкачивать будем. Держи так, чтобы конец был всё время в воде!
      Мы просунули кишку в трубу.
      — Галка, выкачивай!
      Галина взяла в рот верхний конец и стала тянуть из кишки. Она трудилась изо всех сил, но вода не выкачивалась, потому что трубка сжималась, когда Галина втягивала в себя воздух. Пока она работала, мы с Андреем старались подковырнуть «Архимеда» шестами. Но шесты оказались слишком короткими. К тому же их было очень трудно удержать под водой.
      Вовка изредка справлялся о ходе спасательных работ и говорил, что вода у него хоть и прибывает, но очень медленно. Уже почти совсем рассвело.
      — Хватит! Ничего мы так не сделаем, — сказал я. — * Надо ехать за ребятами в лагерь.
      Все согласились со мной. Галина осталась на месте, чтобы Вовке не было страшно, а мы с Андреем взяли «Аврору» и, подняв два огромных столба брызг, накручивая изо всех сил колёса, помчались по оранжевой от восходящего солнца реке.
      Я не помню, как мы доехали, только мы были все мокрые от пота.
      Выскочив на берег, я зазвонил в колокол; Андрюшка бросился в дом, отчаянно крича. Из дверей, из всех окон стали выскакивать полуодетые, испуганные ребята и вожатые. Лёля выбежала с одеялом на плечах. Я закричал:
      — Скорее! Вовка Грушин тонет! Возьмите верёвки! Возьмите багры!
      Прошло ровно пять минут. Битком набитая «Аврора» неслась по реке. Каждый грёб чем мог, помогая колёсам. За нами сквозь заросли вдоль берега, ломая ветки, продирался весь лагерь.
      По дороге я и Андрюшка сбивчиво рассказали, в чём дело, но никто нас толком не понял.
      Вот и «Марат»... Спокойно застыл над водой конец перископа. На борту «Марата» сидела Галина, вертела в руках резиновую трубку и горько плакала.
      — Где Вовка? — спросила Лёля.
      — Тут... — указал Андрюшка под воду.
      — Сколько времени?
      — Да часа три уже.
      Лёля побледнела.
      — Вовка, ты жив? — спросил я.
      — Жив, — со дна речного ответил Вовка и добавил: — Холодно!
      Ребята столпились у берега и, разинув рты, уставились на перископ.
      Лучшие пловцы ныряли, стараясь подвести верёвки под «Архимеда»
      И тут началась спасательная работа.
      Пятеро лучших пловцов ныряли, стараясь подвести верёвки под «Архимеда». Остальные тыкали в воду баграми, засучив штаны, бродили в воде и подавали тысячи советов. Стоял галдёж, как на птичьем дворе во время кормёжки. Наконец нашим водолазам удалось подцепить верёвками корму и нос «Архимеда». Они выбрались на берег продрогшие, измученные, но очень гордые.
      Ребята посильнее принялись тянуть верёвки вверх. Смолкли крики. Наступила полная тишина. Человек восемьдесят смотрели, как подымается из воды труба перископа. И когда наконец появился зелёный верх «Архимеда», такое раздалось «ура», что, казалось, солнце подпрыгнуло.
      Потом снова наступила тишина. Крышка люка на подводной лодке шевельнулась и открылась. Из отверстия высунулась сначала одна нога, потом другая, затем медленно появилась Вовкина спина, затем плечи и голова. Изобретатель был бледен и ляскал зубами от холода, но важности у него хватило бы на двадцать капитанов Немо.
      Вовка срочно был доставлен в лагерь. Там его переодели и стали согревать чаем. Мы в это время чувствовали себя очень скверно. Лёля, проходя мимо, так на нас посматривала, что мы поняли: будет крупный разговор.
      Огромная толпа ребят окружала Вовку, пока он пил чай, глазела на него и засыпала вопросами:
      — Сколько времени ты строил свою лодку?
      — А как ты её рассчитывал?
      — Никак. Построил, да и всё.
      — Ты, значит, ошибся в расчёте, и потому она затонула. Да?
      — Ну конечно, не рассчитал! — сказал кто-то из
      старших ребят. — Не рассчитал соотношения между весом лодки и её объёмом.
      К Вовке протиснулся маленький Буся Кацман и прижался носом к краю стола:
      — А что Архимед — это рыба такая?
      Вовка презрительно взглянул на него, отхлебнул из кружки чаю, прожевал кусок хлеба и только тогда ответил:
      — «Рыба»! Чудак ты! Это полководец!
      Тут-то мы всё поняли.
      Вот всё, что я могу рассказать об «Архимеде» Вовки Грушина.
     
     
      БЕЛАЯ КРЫСА
     
      Боря трубил в горн. Лёня бил в барабан. За ними шли Вава и Дима, а впереди выступала звеньевая Таня Закатова.
      Лоб её был перевязан бинтом (она недавно упала с дерева), на затылке торчала тёмная метёлочка волос. Эта метёлочка резко дёргалась, когда Таня оглядывалась на звено.
      — Вава! Почему не в ногу?.. Димка! Отстаёшь!
      Дело было серьёзное: Таня Закатова несла пакет с очень важным посланием. В этом послании сообщалось, что «карбиды», то есть пионерлагерь завода «Карбид», вызывают на спортивную игру «трикотажей» — пионерлагерь трикотажной фабрики № 2.
      Неторопливо, торжественно шагало звено через маленький лес, разделявший оба лагеря. Трещал барабан, ревел горн, и с освещённых заходящим солнцем деревьев то и дело шарахались в небо испуганные стаи грачей.
      Дорога вышла из леса на большую поляну. В конце её стоял белый дом с башенками и остроконечной крышей. Ребята видели, как «трикотажи» сбегаются на линейку.
      — Ждут! Знают, в чём дело! — сказала Таня. — Вавка, опять не в ногу!.. Димка, поправь галстук!.. Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре!
      Они вошли в калитку и замаршировали мимо неподвижных рядов «трикотажей». Возле мачты с флагом их поджидал председатель совета лагеря Миша Бурлак. Таня остановилась перед ним.
      Смолкли горн с барабаном. Стало совсем тихо. Председатель, толстый, солидный, исподлобья поглядывал на представительницу «карбидов», а она, тонконогая, худенькая, насторожённо смотрела на председателя.
      Что-то странное было в поведении председателя. Он старался стоять смирно и сохранять обычную солидность, но время от времени делал какие-то непонятные движения: то поводил плечами, то вдруг выпячивал живот, то совсем убирал его. Таня передала ему пакет, заклеенный смолой. Бурлак взял его и почему-то поднял правую ногу, сотнув её в колене.
      На линейке зашушукались.
      Председатель вскрыл пакет. Он опустил ногу, согнулся, точно у него болел живот, и стал торопливо читать дрожащим голосом, то и дело сбиваясь:
      — «Отважным трикотажам от отважных карбидов.
      Уважаемые храбрые трикотажи!
      Мы, ваши соседи, отважные карбиды, предлагаем вам помериться ловкостью, выносливостью и смекалкой в большой игре. Игру предлагаем начать завтра, с восьми
      часов утра, и вести её до полной победы той или другой стороны.
      Условия игры вам известны.
      Примите заверения в большом к вам уважении...»
      Миша читал, но никто не слушал его. Вытаращив глаза, все смотрели на левую ногу председателя: из короткой штанины его трусов медленно выползала... белая крыса.
      — «...Примите... примите... заверения... в большом к вам...»
      Крыса упала животом на землю, расставив короткие лапы. И в ту же секунду отчаянный визг раздался над линейкой. Два «трикотажа», сбитые с ног, покатились на землю. Чья-то фигура мелькнула над забором и скрылась за ним. Начался переполох. Полторы сотни кричащих ребят окружили председателя совета.
      — Пустите-ка! В чём тут дело? Бурлак, что произошло?
      Расталкивая ребят, к Бурлаку подошёл старший вожатый.
      — Ни в чём не дело! — бормотал председатель. — Я её просто сунул за пазуху, а она — в трусы и на землю... А эта чего-то испугалась...
      — Таня! — позвал вожатый.
      Над забором показалась забинтованная Танина голова на тонкой шее. Она угрюмо уставилась на вожатого.
      — Чудачка! Чего испугалась? Иди сюда!
      — Не пойду, — ответила Таня.
      Босоногие «трикотажи» запрыгали и захихикали:
      — Трусиха! Крысы боится! От крысы удрала!
      — Да, боюсь, — ответила Таня. — Пётр Первый храбрым человеком был, а тараканов боялся!
      Вожатый поднял крысу и показал её Тане:
      — Ну, Пётр Первый, я её уношу. Иди сюда!
      ...С кислыми лицами пустились «карбиды» в обратный путь. До калитки их провожали весёлые «трикотажи»:
      — С самим Петром Первым завтра воюем!
      — Пусть крыса нас сторожит! Ни один карбид не тронет!
      До лесу за ними бежал какой-то маленький мальчишка. Приплясывая, он пищал:
      — Пётр Первый, а Пётр Первый! Пётр Первый!
      В лесу Лёня легонько стукнул мальчишку барабаном по голове, и тот побежал домой.
      — Оскандалились! — проворчал барабанщик. — Тоже ещё звеньевая! Крыс боится!
      — Что-о? — Таня сразу остановилась и повернулась к нему. — Что ты сказал?
      Крепкий, коренастый Лёня молча попятился.
      — А ну-ка, перепрыгни!
      Дорогу пересекала глубокая канава, через которую был переброшен мостик. Лёня пробормотал:
      — Охота была ноги ломать!
      Таня сошла с дорожки, разбежалась и, перелетев через канаву, упала на противоположной стороне.
      Больше никто не роптал на звеньевую. Шли молча и быстро. Впереди было ещё одно очень важное дело.
     
      * * *
     
      Настала ночь. Заснули «трикотажи» в своей даче с остроконечными башнями. Погасли огни в деревенской школе, где жили «карбиды». Яркая кособокая луна поползла по мерцающему небу, и верхушки деревьев в маленьком лесу засветились голубоватым светом.
      Внизу, под деревьями, было темно и тихо. Осторожно, в молчании пробиралась сквозь заросли пятёрка разведчиков. Таня шла впереди, держа под мышкой фанерный ящик с самодельным телеграфным аппаратом. Вава несла рюкзак с провизией, а её брат Дима, такой же маленький и курчавый, как она, крепко прижимал к себе четвертную
      бутыль с кипячёной водой. Сзади всех двигались Боря и Лёня. Согнувшись и сдержанно кряхтя, они тащили большую катушку с проводом. Катушка медленно вертелась, чуть поскрипывая в ночной тишине, и чёрный сапёрный провод ложился на мокрую от росы траву.
      Шли очень медленно. Ветки цеплялись, невидимые коряги хватали за ноги, какие-то прутья больно хлестали по головам. Крохотный лесок, такой уютный днём, теперь глухо ворчал сухим валежником под ногами и не хотел пропускать.
      Исцарапанные, они вышли из леса на край маленького оврага, на дне которого журчал ручей. Сразу же за оврагом возвышался холм. На вершине его, чётко выделяясь на мерцающем небе, чернели три столба от сгоревшей сторожки и двускатная крыша заброшенного погреба.
      Таня спустилась в овражек и перешла по камням ручей. За ней пошёл Дима. Он стал на камень посредине ручья, выбирая, куда бы шагнуть дальше, но вдруг зашатался, согнулся и быстро выпрямился. Раздался звон. Дима, опустив руки, застыл.
      — Разбил! — тихонько вскрикнула Таня.
      — Упала, — ответил Дима.
      — Шляпа!
      «Карбиды» шёпотом стали бранить Диму. Потом Боря сказал, что нужно сходить в лагерь и принести другую бутыль.
      — Ну да ещё! — рассердилась Таня. — Будем всю ночь взад-вперёд бегать!.. Пошли!
      Они переправились через ручей, взобрались на освещённую луной вершину холма и остановились там, молчаливые, насторожённые. У мальчиков были низко надвинуты на лбы кепки и у всех подняты воротники пальто.
      За холмом тянулась поляна, голубая от лунного света. В дальней стороне её, окружённый с трёх сторон тёмными соснами, белел дом «трикотажей». Боря зачем-то снял
      кепку. На его макушке, как перо индейца, торчал одинокий прямой вихор.
      — Спят и не знают, что мы им готовим, — прошептал он.
      Все молча кивнули головами и продолжали смотреть на белый дом.
      Завтра начнётся игра. Завтра отряды «карбидов» и «трикотажей» с красными и синими повязками на руках станут ползать в лесу, стараясь пробраться к лагерю «противника» и похитить флажок, спрятанный в условном месте. И всё это время пятеро отважных разведчиков будут сидеть на холме под самым носом у «неприятеля». Они будут следить за каждым движением «противника» и сообщать обо всём по телеграфу в свой штаб. Это придумала Таня.
      — Пошли! — тихо скомандовала она. — Борис, Ленька, тяните провод!
      «Карбиды» в молчании направились к погребу. Один за другим вошли в низенькую дверь между скатами крыши. Таня включила карманный электрический фонарь.
      Наземная часть погреба была пуста. В середине дощатого пола чернел открытый люк. Ребята, стоя вокруг него на четвереньках, заглянули вниз.
      В глубокую яму вела приставная лестница. На дне ямы при слабом свете Таниного фонарика ребята увидели пустые деревянные кадки.
      — Капусту квасили, — прошептала Вава.
      Лёня поправил кепку, съехавшую на нос, и тихонько засмеялся:
      — Танька! А вдруг здесь крысы есть!
      — Не испугаешь. Они бы здесь с голоду подохли. Чем языком болтать, устанавливай аппарат.
      Вскоре телеграфный аппарат с электромагнитом от звонка, роликом от пишущей машинки и бумажной лён-
      той, нарезанной из газетных полей, стоял в углу под скатом крыши. Сидя возле него на корточках, ребята смотрели, как Лёня делал пробу.
      — Передай, — сказала Таня: — «Погреб заняли, невзирая на трудности. Сообщите, как принимаете. Начпункта Закатова».
      Лёня снял кепку, склонил стриженую голову над аппаратом и стал нажимать на ключ, тихо приговаривая:
      — Точка, тире, тире, точка... Тире, тире, тире...
      Лёня передавал эту депешу минут пять и весь взмок
      от напряжения. Под конец он сообщил, что переходит на приём, и повернул какой-то рычажок. Теперь все смотрели на якорь магнита с карандашным графитиком. Вот он слегка дёрнулся. Лёня взял пальцами кончик бумажной ленты и стал тянуть её к себе.
      Где-то за лесом, в комнате у вожатого «карбидов», дежурный телеграфист лагеря Сеня Жуков стучал ключом, а здесь на бумажной ленте появились слабые чёрточки и точки. С трудом разбирая их при свете фонаря, Лёня читал:
      — «При-маем хшо. Же-ла-ем у-пе-ха. Дежурный свя-зе-е-ет Жуков».
      Вава тихонько засмеялась и тихо захлопала в ладоши.
      — Работает! — в восторге шептали «карбиды». — Работает!
      После испытания аппарата они разместились по разным углам, и Таня потушила фонарь.
      Стало совсем темно. Только щели в крыше светились слабым ночным светом. Ребята притихли каждый в своём углу. Было слышно, как журчит ручей под холмом и пищит одинокий комар, залетевший в погреб. Так прошло полчаса.
      — Товарищи! Вы не спите? — зашептал вдруг Боря.
      «Карбиды» возмущённо заворчали в темноте:
      — Мы и не думали засыпать!
      — Знаете что? Вот все наши ребята спят сейчас в тёплых постелях, а мы тут бодрствуем, как на передовых позициях... А, товарищи?
      — Угу! — отозвался кто-то.
      Таня заворочалась где-то возле двери:
      — Слушайте-ка! А что бы нам такое совершить?
      — Совершить?.. Что совершить?
      — А вот: нас с нашим лагерем соединяет только провод. И вот бы по этому проводу послать депешу: «Сегодня, положим, в ноль часов пятьдесят минут разведчики такие-то совершили то-то и то-то». Что-нибудь особенное, подвиг, понимаете?
      Эта мысль всем понравилась. «Карбиды» стали придумывать, какой бы совершить подвиг.
      — Нет! — сказал Лёня. — Такую депешу послать: «Сегодня ночью разведчики такие-то пробрались... в это... как его... в месторасположение неприятеля и... сделали чего-нибудь такое».
      — А что именно сделали? — спросил Боря.
      — Ну, какой-нибудь диверсионный акт.
      — Ой, девочки! — пропищала Вава. — У них там две овчарки и ночной сторож. Они такой «диверсионный акт» покажут, что просто ужас!
      — И вообще нельзя: игра ещё не началась, — сказала Таня.
      Долго ломали голову «карбиды».
      Постепенно щели в крыше посветлели. На полу стало заметно чёрное пятно люка, а по углам — смутные фигуры ребят. Они сидели кто на корточках, кто просто на полу и поёживались от утреннего холода.
      — Закусим? — предложил Боря.
      Вава развязала мешок. Она вынула оттуда буханку хлеба и несколько варёных картофелин. Затем, хитро посмотрев на ребят, извлекла одну за другой пять сушёных вобл.
      — Сама достала в сельпо! — сказала она важно, раздавая ребятам порции на салфетках из газеты.
      Разведчики принялись громко чмокать, обсасывая косточки воблы, и продолжая вслух мечтать о подвиге.
      — Хоть бы гроза какая-нибудь! — говорила Таня, держа двумя пальцами рыбий хвост. — «В районе наблюдательного пункта разразилась гроза. Погреб затоплен. Продолжаем наблюдение по колено в воде».
      — А по-моему, лучше так, — предложил Боря: — «В районе наблюдательного пункта бушует гроза. Огромное дерево упало рядом с погребом. Продолжаем наблюдения».
      — Нет! Не так! Вот как! — Лёня даже приподнялся: — «В районе наблюдательного пункта бушует гроза. Молния ударила в погреб. Часть разведчиков оглушена. Продолжаем наблюдения среди дымящихся развалин».
      — Ой, девочки! — пропищала Вава. — Если всё это случится, вожатые прогонят нас отсюда и прекратят игру.
     
      * * *
     
      Прошло часа три. Щели в крыше стали золотистыми, и от них протянулись сизые лучи, в которых плавали блестящие пылинки. Мрачную картину осветили они!
      Бледные, осунувшиеся, ребята сидели на своих местах, вытянув шеи, поминутно делая судорожные глотательные движения. Клочки газеты, обглоданные рыбьи кости и картофельные очистки валялись на полу.
      Прижавшись затылком к стене и перекатывая голову с одного плеча на другое, Лёня громко, с надрывом шептал:
      — Ну прямо все кишки выжгло!.. Прямо, наверно, какое-нибудь воспаление теперь начинается! — И, уставившись на Таню злыми глазами, сказал: — Ну, чего тебе сделается, если я к ручью сбегаю?
      — Не пущу. Трикотажи увидят, — в десятый раз повторила Таня.
      — Увидят! Они ещё спят преспокойно, а ты здесь мучайся!
      Таня, бледная, решительная, стояла на коленях, загораживая собою дверь:
      — Все хотят пить. И я не меньше тебя.
      — Не меньше! Две кружки чаю за ужином выпила, а я...
      — Не пущу! Понятно?
      Боря молча слушал этот разговор. Длинная физиономия его ещё больше вытянулась. Вава коротко всхлипывала, точно икала, а её брат сидел неподвижно, страдальчески подняв маленький нос и большие тёмные глаза.
      Вдруг Боря поднялся:
      — Товарищи! Зачем ссориться? Если каждый станет бегать к ручью и обратно, то нас могут заметить. Но кто-нибудь может взять рюкзак и принести воду для всех.
      — Правильно! Он брезентовый и не протекает.
      — И очень хорошо! И великолепно! — одобрительно запищала Вава.
      — Не пущу!
      Но тут терпение у «карбидов» лопнуло. Лёня, согнувшись, подошёл к звеньевой. Вава вскочила на ноги. Злое лицо её выглядывало из-за Лёниной спины. Шагнул вперёд и Боря с торчащим вихром.
      — Что ж, нам здесь помирать? — мрачно спросил Лёня.
      — Не пущу!
      — Кричала, кричала о подвиге, а как до дела дошло — одного человека боишься выпустить!
      — Не пущу!!
      — Ой, девочки, какая странная у нас звеньевая! Крыс боится, трикотажей боится и всего боится!
      Лёня бил себя кулаком в грудь:
      — Ну, меня, меня пусти! Я так проползу, что...
      — Уж ты проползёшь! Знаем тебя!
      — Ну, сама иди!
      — И сама не пойду.
      Лёня подошёл к ней поближе. Неожиданно мягким, ласковым голоском он спросил:
      — Струсила?
      — Струсила? — пискнула Вава.
      Таня вскочила, стукнулась головой о крышу и, держась за макушку, отчеканила:
      — Давайте мешок!
      — Вот и прекрасно! Вот и прекрасно! И ничего такого не случится, — миролюбиво заговорила Вава, вытряхивая из рюкзака остатки провизии.
      Таня сняла пальто и взяла мешок.
      — Струсила, говоришь?
      Она открыла дверь, согнулась, чтобы не стукнуться снова о притолоку, сделала шаг вперёд, остановилась на секунду... и вдруг, резко дёрнувшись назад, закрыла дверь.
      — Чего ты? — удивились ребята.
      — Стоят! — чуть слышно ответила Таня.
      Все бросились к стене и приникли к щелям в досках. Даже Дима перестал «умирать». Повертев удивлённо головой, он поднялся и подбежал к двери.
      На крыльце дома «трикотажей» стояли двое мальчишек с полотенцами через плечо: один — маленький, другой — большой. Маленький, протянув руку, показывал на погреб.
      «Карбиды» бросились прочь от стены.
      — Идут!
      — Ой, девочки, прямо сюда идут!
      С минуту они метались по погребу, стукаясь головами о скаты крыши.
      — В люк! В бочки! — скомандовала Таня. — Всё убрать!
      Пальто, катушка из-под провода, рюкзак, очистки картошки, рыбьи головы и хвосты полетели вниз, в глубину погреба. Лёня отцепил аппарат от провода и съехал на животе по шаткой приставной лестнице вниз. За ним скатились остальные. Кряхтя, толкаясь, «карбиды» убрали лестницу и спрятали её за бочки, лежащие двумя рядами у стен. Бросили туда же свои вещи и остатки провизии. Затем каждый забрался в бочку, и все затихли.
      Прошла минута, может быть две. Вот наверху скрипнула дверь. Послышались два приглушённых голоса. Один, солидный, басистый, похожий на голос Бурлака, сердито спросил:
      — Ну, где твои карбиды?
      Другой, тонкий, ответил негромко, но горячо:
      — Честное пионерское, видел! Эта, ихняя... Пётр Первый... По ковбойке узнал. Открыла дверь, а потом сразу как захлопнет... А за ней ещё какие-то... Сам видел.
      — Сколько? — спросил председатель.
      — Десять... Нет, Мишка, человек двадцать! Так и высматривают, так и высматривают!
      — Врёшь, — лениво сказал Бурлак.
      — Ну вот тебе честное-распречестное слово! Знаю, где они! Внизу сидят.
      Притихшие в бочках «карбиды» услышали, как два «трикотажа» подобрались к люку.
      — Эй! — басом крикнул маленький мальчишка.
      Лёнина бочка лежала против Таниной. Он взглянул на
      звеньевую. Таня сидела согнувшись, поджав под себя колени, прикусив кончик языка. Один глаз её был закрыт прядью волос, другой неподвижно смотрел куда-то вверх.
      — Эй, Пётр Первый! Всё равно знаем — в бочках сидите.
      Ребята даже дышать перестали. Затекли ноги, болели спины, а шевельнуться было нельзя: при малейшем движении бочки качались.
      — В бочках сидят! Честное пионерское, в бочках! Бежим подымем тревогу! Это разведчики ихние!
      — Чудак ты, право, человек! Подымем тревогу, а здесь никого не окажется. Смешно прямо!
      — Давай спрыгнем, посмотрим.
      — И поломаем шеи!
      — Ну, давай я один спрыгну, собой пожертвую. Хочешь?
      — Собой жертвовать нетрудно. А ты попробуй без жертв захватить. Это другое дело.
      — А как... без жертв?
      Два «трикотажа» стали шептаться так тихо, что «карбиды» ничего не могли услышать. Потом маленький хихикнул и спросил:
      — На верёвке?
      — Ну да, — ответил Бурлак.
      Они опять зашептались.
      — Ладно, сторожй. Я сейчас! — громко сказал Бурлак и вышел из погреба.
      Некоторое время стояла полная тишина. Было слышно, как над люком дышит и шмыгает носом маленький «трикотаж». Вдруг он поворочался наверху и довольным тоном объявил:
      — А Мишка за белой крысой пошёл!
      «Карбиды» почуяли недоброе. Лёня снова взглянул на Таню. Она ещё больше сжалась в своей бочке.
      — Эй, Пётр Первый, выходи лучше! — угрожающе крикнул «трикотаж».
      «Карбиды» молчали. Сердца их отчаянно бились. Хотелось шумно, глубоко вздохнуть, а мальчишка над люком, как назло, притих.
      Прошло минут десять. Нааерху раздались шаги, и снова послышался шёпот:
      — Зачем за ногу? За хвост!.. Осторожней, дурак, уронишь!.. Потихоньку! Потихоньку!
      Между бочками Лёни и Тани появилась в воздухе белая крыса. Вертясь и покачиваясь, суча розовыми лапками, она медленно опускалась, привязанная на шпагате за хвост. Вот она заскребла передними лапками земляной пол и села, поводя острой мордой с подвижными усиками.
      — Эй, Пётр Первый, выходи! Хуже будет!
      Таня, бледная, закусив губы, пристально смотрела на крысу. Сжатые кулаки её с острыми косточками дрожали.
      Шпагат натянулся и дёрнул крысу за хвост. Та поползла в сторону Лёни, волоча за собой верёвку. Лёня знал, что белые крысы не боятся людей. Так оно и оказалось. Крыса вошла в бочку и, наступив лапой на Лёнин мизинец, стала его обнюхивать. Лёня приподнял было другую руку, чтобы схватить крысу и не пустить её к Тане, но вспомнил, что «трикотажи» могут дёрнуть за верёвку, и раздумал.
      Шпагат снова натянулся и вытащил крысу в проход между бочками.
      — Так все бочки обследовать! Понимаешь? — услышали ребята шёпот Бурлака.
      — Есть все бочки обследовать!
      Белая крыса бесшумно ползала по дну погреба. Она то заползала в одну из бочек, то снова появлялась на чёрном земляном полу, и пять пар внимательных глаз, скрытых от «трикотажей», следили за каждым её движением.
      Вот она снова очутилась между Лёней и Таней и снова направилась к Лене...
      Верёвка натянулась. Крыса остановилась, а потом повернула к Тане.
      Бочка, в которой сидела Вава, качнулась. К счастью, «трикотажи» не заметили этого.
      Таня крепко зажмурила глаза. Всё сильней и сильней дрожали её сжатые кулаки и худенькие плечи. Крыса часто останавливалась, сворачивала в сторону, но всё же приближалась к ней. Вот она вошла в бочку, обнюхала
      дрожащий кулак и, неожиданно вскочив на Танину руку, стала карабкаться на плечо. Не разжимая глаз, Таня широко открыла рот, и Лёня понял, что сейчас раздастся тот истошный, пронзительный визг, который раздался вчера вечером на линейке «трикотажей». Но визга он не услышал. Таня сжала зубы и больше не делала ни одного движения. А крыса забралась на её плечо и подползла к шее. Её белые усики шевелились возле самого Таниного уха.
      Снова дрогнула бочка, в которой сидела Вава. Лёня не боялся крыс, но по спине его бегали мурашки, когда он смотрел на звеньевую.
      Где-то далеко прозвучал горн. В ту же секунду крыса вылетела из бочки. Дрыгая лапами, она взвилась вверх и исчезла.
      — Хватит дурака валять! — проворчал над люком Бурлак.
      — Да честное пионерское, мне показалось... — уже совсем неуверенно сказал его товарищ.
      — Мало чего тебе показалось! Сначала проверь, потом подымай панику. Идём!
      И «трикотажи» ушли из погреба.
      Один за другим вылезли из бочек измученные, грязные «карбиды». Они собрали свои вещи и приставили лестницу. Никто из них не сказал ни слова.
      Молчали они и наверху. Лёня стал прикреплять концы проводов к аппарату, остальные сели по своим местам и приникли к щелям между досками.
      От пережитого волнения жажда усилилась. Каждому казалось, что вот-вот потрескается кожа на языке. Но все молчали и время от времени поглядывали на Таню. Она стояла на коленях перед дверью и не отрывалась от щели.
      — Аппарат готов, — тихо сказал Лёня.
      Звеньевая молчала, по-прежнему глядя в щель. Перед белым домом выстроились четырёхугольником «трикота-
      жи». Опять заиграл горн. Послышалась дробь барабана, и красный, горящий на солнце флаг рывками поднялся вверх.
      — Передай, — не оборачиваясь, сказала Таня: — «Флаг у противника поднят».
      Лёня облизнул пересохшие губы и прислушался к слабому журчанью ручья под холмом. Он знал теперь, что он и его товарищи будут слушать это журчанье три часа, пять, может быть восемь, и никто из них не скажет ни слова о том, что хочется пить.
      Склонив голову к аппарату, Лёня стал медленно нажимать на ключ, шепча про себя:
      — Точка, точка, тире, точка... точка, тире, точка, точка... «Флаг у противника поднят!»
      РАИКИНЫ «ПЛЕННИКИ»
      Р аздался резкий, деловитый звонок. Рая вытерла руки о салфетку, повязанную вместо фартука, и открыла дверь. Вошёл семиклассник Лёва Клочков.
      — Привет! — сказал он, снимая шубу. — Дома?
      — В ванной сидит, — ответила Рая и ушла обратно в кухню, на ходу заплетая косички.
      В квартиру недавно провели саратовский газ. Боря на первых порах принимал ванну раза по четыре в день. Вот и теперь он стоял перед умывальником, распарившийся, розовый, и, глядя в зеркало, водил расчёской по светло-жёлтым, торчащим ёжиком волосам.
      — Здравствуй! — сказал он, не оборачиваясь, когда
      Лёва вошёл. — Ты хорошо сделал, что рано явился. У меня есть один проект.
      — Именно? — коротко спросил Лёва.
      Глядя в зеркало через плечо товарища, он пришлёпнул ладонью вихор на макушке, поправил белый воротничок и красный галстук, подтянул застёжку-молнию на чёрной блузе.
      Друзьям нужно было иметь безукоризненный вид. Доктор географических наук профессор Аржанский обещал присутствовать сегодня на заседании школьного краеведческого кружка. Лёва и Боря должны были поехать за профессором и проводить его в школу.
      Боря положил расчёску на умывальник:
      — Понимаешь, хочу сегодня выступить. Надо произвести чистку в кружке. Ты как думаешь?
      Лёва давно тренировался, вырабатывая в себе два качества: способность оставаться невозмутимым при любых обстоятельствах и привычку выражаться кратко.
      — Дельно! — сказал он.
      — Так при профессоре и заявлю, — продолжал Борис: — «Или, товарищи, давайте кончим всё это, или давайте работать как следует»... На носу лето, походы, а тут возись с такими... вроде Игоря Чикалдина. Спорим, что он не сможет правильно азимут взять!
      Лёва кивнул головой:
      — Факт.
      — Ну вот! А Юрка Говоров топографии не знает, костра в дождливую погоду развести не умеет. Спрашиваю его однажды: «Как сварить суп на костре, не имея посуды?» Молчит, как рыба. Ну куда нам такие!
      — Балласт, — согласился Лёва.
      Боря передохнул немного и продолжал:
      — Это ещё ничего. Есть люди и похуже. Звоню как-то Димке Тузикову по телефону: «Почему не явился на занятия по добыванию огня трением?» — «Мама, — отве-
      чает, — не велела». Чего-то там делать его заставила. Ничего себе, а? Самостоятельный человек называется!
      — Смешно... — пожал плечами Лёва.
      — Так вот, мы сейчас до профессора зайдём к Виктору, посовещаемся и все трое выступим на собрании.
      — Боря! Борис! — закричала Рая из кухни.
      — Что тебе?
      — Борис, никуда не уходи: нужно сначала мясо провернуть в мясорубке.
      — Вспомнила! Нужно было раньше попросить! Мне некогда.
      Рая появилась в дверях ванной, держа большую ложку, от которой шёл пар:
      — Боря, я тебя уже просила, а ты все «некогда» и «некогда». Проверни мясо! Мясорубка тугая, я сама не могу, а мама ушла и велела приготовить котлеты.
      Боря уставился на неё, сдвинув светлые, чуть заметные брови:
      — Слушайте, Раиса Петровна! Вам русским языком говорят: я тороплюсь, у меня поважнее дело, чем твои котлеты. Всё! Можете идти.
      Но Раиса Петровна не ушла, а, наоборот, шагнула поближе к брату:
      — Боря, вовсе я никуда не пойду, и ты тоже никуда не уйдёшь, пока не провернёшь мясо. Вот!
      Боря повысил голос:
      — Со старшими таким тоном не говорят! Ясно? Ну!.. Марш!
      Взяв сестрёнку за плечи, Борис повернул её к себе спиной и легонько толкнул.
      — И очень хорошо! И прекрасно! — закричала та удаляясь. — А ты всё равно не уйдёшь!
      Боря сел на стул и принялся надевать носки.
      — Маленького нашла... — ворчал он. — Брось всё и верти мясорубку! Распоряжается чужим временем!
      Мальчики вышли из ванны. В коридоре они встретили Раю, которая несла под мышкой большую книгу.
      — Сейчас, — сказал Борис, войдя в комнату. — Ещё две минуты, и я готов. — Он взял со стула парадные брюки и сунул правую ногу в штанину. — Да, Лёвка, сегодня поборемся! Кому-то жарко станет, кому-то... — Он замолчал и опустил глаза вниз, на брюки. — Гм! Что за чёрт... Смотри!
      На брюках не было ни одной пуговицы! Приятели молча посмотрели друг на друга и подошли к висевшему на спинке стула пиджаку: там тоже пуговиц не оказалось.
      Боря взъерошил волосы:
      — Что за чёрт! А?
      — Срезаны, — хладнокровно сказал Лёва и кивнул на обеденный стол: там лежали пуговицы и ножницы.
      Боря покраснел так, что лицо его стало темнее волос. Торопливо скинув брюки, он в одних трусах отправился в коридор. Лёва последовал за ним.
      — Р-рраиса!
      — Чего тебе? — послышалось за дверью ванной.
      Боря толкнул дверь, но она оказалась запертой.
      — А ну, открой!
      — Не открою, — ответила Раиса.
      — Ага, понятно! Ты срезала пуговицы?
      — Ну, я срезала.
      — Зачем? Отвечай!
      — Чтобы ты мясо провернул. Мне котлеты надо готовить.
      Боря загрохотал кулаками по двери и закричал таким голосом, что кошка свалилась с новой газовой плиты:
      — Раиса! Выходи немедленно! Слышишь!
      — Вовсе я не выйду. Что я, сумасшедшая?
      — Выходи сию минуту и пришей пуговицы!
      — Проверни мясо, тогда пришью.
      Громко дыша, Боря прошёлся по кухне и остановился перед Лёвой:
      — Как тебе нравится, а?
      Тот не потерял своего хладнокровия.
      — Не волнуйся, — сказал он. — Психологию знаешь? Запри её самоё.
      С наружной стороны двери была щеколда. Боря заложил её и громко сказал:
      — Вот! Получай, Раиса! Будешь сидеть здесь, пока наши не придут.
      — И пожалуйста! Я с собой «Двух капитанов» взяла.
      Услышав такой ответ, Боря пал духом. Опять он в отчаянии воззрился на Лёву.
      — Теряться нечего, — сказал тот. — Пришьём сами.
      Друзья вернулись в комнату. Они решили, что Боря
      станет пришивать пуговицы на брюках, а Лёва — к пиджаку. Но в шкатулке нашлась только одна иголка. Борис оторвал от катушки нитку и подошёл к лампе, висевшей над столом. Он слюнил нитку, разглаживал её между пальцами, задерживал дыхание, но нитка не лезла в ушко иголки. Стоя возле него, Лёва советовал:
      — Не волнуйся! Возьми себя в руки и не нервничай. Ты волнуешься — и ничего не выходит.
      Борис наконец рассвирепел.
      — На! Сам не волнуйся! — крикнул он и сунул иголку с ниткой Лёве в руки.
      Тот рассмотрел как следует нитку и заявил, что она чересчур толста. Боря достал другую нитку. Она, правда, была розовая, но зато её быстро продели в ушко. Лёва посмотрел на часы.
      — Семь минут прошло, — сказал он.
      Пришивая пуговицу, Боря пять раз уколол себе палец и четыре раза порвал нитку.
      — А теперь четыре минуты прошло, — сказал Лёва, разглядывая его работу. —
      Гм!.. Ты волнуешься и не туда пришил.
      — Чего ты мелешь... «не туда»! Где не туда?
      — Вот видишь, где петля, а где пуговица!
      Лёва отпорол пуговицу и взялся пришивать её сам. Он работал с большим самообладанием, пришил пуговицу правильно и затратил восемь минут. После этого он встал со стула и размеренными шагами прошёлся по комнате.
      — Безнадёжно, — сказал он.
      — Ничего не безнадёжно! — отозвался Борис. — У нас целый час времени.
      Лёва пожал плечами:
      — Простая арифметика! Времени — час. От тебя до профессора — пятнадцать минут. От профессора до школы — столько же... На одну штуку мы затратили... семь плюс четыре и плюс восемь... затратили девятнадцать минут... Теперь, конечно, дело пойдёт быстрее. Натренировались. Считай — по пятнадцати минут. На брюках их пять, а на пиджаке — четыре. Простой расчёт!..
      Вторые Борины брюки мать распорола для перелицовки. Были у него ещё одни, но все в заплатах. Боря пришёл в страшную ярость. Он кричал, что сегодня же оторвёт Раисе уши, что отныне не скажет с ней ни слова и что если родители не перевоспитают её немедленно, он уйдёт из дому.
      — Криками не поможешь, — сказал Лёва. — Возьми
      себя в руки и пойди поговори. Подействуй на неё силой убеждения.
      Товарищи снова очутились в кухне. Боря заговорил негромко и очень сдержанно:
      — Рая! Раиса, ты слышишь?
      — Ну? — ответили из-за двери.
      — Раиса, вот что я тебе скажу: я тебя, так и быть, выпущу, но чтобы это было в последний раз! Понимаешь?
      — Понимаю. А я не выйду.
      Боря вздохнул, подтянул трусы и продолжал уже совсем кротко:
      — Рая, послушай-ка, ты ведь не маленькая, так? Мне нужно скоро уходить, а...
      — И уходи. Кто тебя держит?
      Лёва заглянул в замочную скважину и сказал убедительным тоном:
      — Рая, нужно всё-таки сознавать! У Бориса очень важное дело.
      — Котлеты тоже важное дело. Отец придёт с работы — что он будет есть?
      Семиклассники помолчали в раздумье.
      — Глупо! — тихо сказал Лёва.
      — Что глупо? — так же тихо сказал Борис.
      — К чему ты затеял всю эту возню? Провернул бы мясо — и дело с концом!
      Борис долго грыз ноготь на большом пальце, потом открыл щеколду:
      — Ну ладно, Райка! Выходи. Мы провернём.
      — Нет, вы сначала проверните и покажите мне. Я встану на умывальник и посмотрю в окно.
      Под потолком в стене ванной было застеклённое окно. Напрасно товарищи упрашивали Раису выйти немедленно, говоря, что этак она не успеет пришить пуговицы. Рая стояла на своём. Делать было нечего! Два авторитетных
      Напрасно товарищи упрашивали Раису выйти.
      члена краеведческого кружка покорились. Мясорубка была неисправная и очень тугая, но Боря вертел её с такой быстротой, что килограмм говядины очень скоро превратился в фарш. Лицо Бориса блестело от пота, но голос его стал по-прежнему строгим, когда он заговорил:
      — Вот тебе мясо. Кончай эти штучки и выходи!
      В ванной послышался какой-то шорох: это Раиса лезла на умывальник. Скоро её голова показалась за стеклом окна.
      — Вот! — сказала она. — И стоило из-за этого столько спорить!
      — Хватит болтать! Выходи!
      Но Рая не вышла.
      — Погодите, — сказала она. — Я с вами потеряла много времени, а мне нужно ещё снять бельё с чердака. Пойдите на чердак и снимите.
      Боря чуть не уронил тарелку с фаршем.
      — - Издеваешься! — сказал Лёва.
      — Раиса!.. Ты эти штучки брось, ты меня знаешь! Лучше брось!
      — Вовсе я не издеваюсь. Мне одной раза четыре пришлось бы на чердак подниматься, а вы вдвоём сразу всё бельё унесёте. А я буду обед готовить.
      Борису очень хотелось плюнуть на всё и взять Раису измором, проучить хорошенько эту девчонку. Но он подумал, как будет глупо, если он не попадёт к профессору и на заседание кружка. И из-за чего! Из-за каких-то пуговиц и упрямой сестрёнки!
      Кончилось дело тем, что они с Лёвой отправились на чердак, принесли оттуда бельё и показали его Раисе.
      Краеведы слышали, как она спрыгнула с умывальника.
      — Увидишь, — шепнул Борис товарищу: — только пришьёт пуговицы, все уши оторву! — Он посмотрел на дверь и сказал громко: — Ну, Раиса!
      — А теперь... теперь самое последнее, — решительно заговорила Рая. — Теперь знаете что? Теперь повторяйте оба вместе: «Мы даём честное пионерское слово, что даже пальцем не тронем Раю, когда она выйдет из ванной».
      Повторять эту фразу было для краеведов труднее всего. Но они всё же повторили её замогильными голосами.
      Щёлкнула задвижка, дверь открылась, и Рая быстро прошла мимо краеведов.
      Через пятнадцать минут друзья вышли из дому. За всю дорогу они не сказали ни слова и на бурном заседании краеведческого кружка оба хранили угрюмое молчание.
     
     
      НЕВИДАННАЯ ПТИЦА
     
      Но тропинке, что вилась над обрывистым берегом реки, шли с удочками трое ребят. Впереди шагал Вася в отцовской шинели, просторным балахоном свисавшей до самых пят, и в пилотке, сползавшей на нос. За ним шёл Дима — сын врача, который жил в доме Васиного отца. Сзади всех, придерживая у подбородка края накинутого на голову тёплого платка, семенила младшая Васина сестрёнка Нюша.
      Солнце зашло недавно, однако было темно, как ночью, потому что небо закрывали густые, клубящиеся тучи. Изредка и ненадолго тучи разрывались, и в образовавшийся просвет проглядывали зеленоватое небо и бледные звёзды. Время от времени набегал ветерок, и тогда большое ржаное поле справа от тропинки глухо шелестело колосьями.
      Слева, под обрывом, поблёскивала река, а за речкой, на низком берегу, почти у самой воды, топорщился чёрный лес.
      — Полпути прошли, — не оборачиваясь, сказал Вася. — Теперь ещё метров триста — и вниз, а там такой омут, что ахнешь.
      — Такой омут... мне аж с ручками, — подтвердила Нюша.
      Дима шёл, зажав удочки под мышкой, сунув руки в карманы серого пальто. Вид у него был сонный, недовольный.
      — Глупо! — сказал он зевнув.
      — Чего? — обернулся Вася.
      — Глупо было так рано выходить. Могли бы поспать до полуночи.
      — Рановато, конечно, зато у костра посидим и самую зорьку застанем. У нас знаешь какая рыба? Если на самой-самой зорьке придёшь — килограмма три наловишь, а чуть солнышко показалось — и как отрезало, не клюёт.
      — Ну, насчёт трёх килограммов это вы, Васечка, того... немножко хватили.
      — Ну, три не три, а знаешь, сколько я прошлый раз наловил? Восемь штук вот таких ершей да ещё две плотички.
      — Так бы и говорил «восемь ершей». А то — три килограмма! Любишь ты фантазировать!
      Вася больше не спорил. Он замедлил шаги и приглушённо сказал:
      — Нюшк!
      — А?
      — Покажем Димке то место?
      — Ага! Дима, сейчас мы тебе такое место покажем!.. Ты прямо умрёшь со страху.
      — Какое место?
      — Увидишь... Васька, ничего ему не говори!
      Вася прошёл ещё немного и вдруг остановился.
      — Тут, — сказал он шёпотом.
      На том берегу у самой воды росли две большие корявые вётлы. За ними виднелась лужайка, отлого спускавшаяся к реке, а в конце лужайки, наполовину закрытые вётлами, неясно белели стены большого дома.
      Нюша крепко держалась за рукав Диминого пальто:
      — Страшно как!.. Вот увидишь.
      Вася подошёл к ним поближе. Его лицо, овальное, с носом, похожим на кнопку, было очень серьёзно.
      — Слушай! — шепнул он и, набрав в лёгкие воздуху, крикнул: — Эй!
      — Эй! — послышалось с того берега, да так громко, что Дима вздрогнул.
      — - Эй! — донеслось ещё раз, но уже глуше, отдалённей.
      — Эй! — отозвалось где-то совсем далеко.
      — Страшно, да? — спросил Вася.
      Дима пожал плечами.
      — Страшного ничего нет... — начал было он и осёкся.
      — ...ашного ничего нет, — отчётливо сказал противоположный берег.
      — ...ничего нет, — прокатилось в конце лужайки.
      — ...чего нет, — замерло вдали.
      Дима помолчал и продолжал, на этот раз шёпотом:
      — Обыкновенное эхо. Отражение звука.
      — Сам знаю, что отражение, а всё-таки боязно. Будто кто-то в развалинах сидит и дразнится.
      — В каких развалинах?
      — А вон там. Видишь, белые? Там санаторий был, а в сорок первом его разбомбило: фашист не долетел до Москвы и все фугаски тут побросал.
      — Восстанавливают его?
      — А что восстанавливать? Только две стены остались.
      — Говорят, новый построили. В другом месте, — добавила Нюша.
      Ребята помолчали. Никому больше не хотелось тревожить эхо. Над рекой стояла мёртвая тишина.
      — Идём? — прошептал Вася.
      — Пошли! — ответил Дима.
      Но ребята не успели двинуться с места.
      Нюша случайно оглянулась на ржаное поле, колосья которого сливались вдали в тёмную, серую муть. Мальчики заметили, что глаза у Васиной сестрёнки странно расширились. Взглянули и они в ту сторону, куда смотрела Нюша. Взглянули — и на мгновение оцепенели.
      Над рожью по направлению к ним, быстро увеличиваясь в размерах, неслась какая-то тень. Прошло не больше секунды. Нюша тихо вскрикнула и присела, мальчики словно по команде припали к земле.
      В каких-нибудь трёх метрах от ребят пролетела огромная, невиданная птица. Распластав в воздухе чёрные крылья, она мелькнула над тропинкой, бесшумно скользнула над рекой и скрылась в тёмной листве одной из вётел, что росли на противоположном берегу. Оттуда донёсся лёгкий шорох, потом всё стихло, как будто ничего и не было.
      Очень долго ребята боялись шевельнуться. Нюша сидела на корточках, закрывшись платком. Мальчики стояли на коленях, опираясь на локти, пригнув головы к земле. Лишь минуты через две Нюша тихо прошептала:
      — Вася!.. Ой, Вася!.. Что это такое было?
      Вася осторожно приподнял голову, поправил пилотку.
      — Дима... Видел?
      Тот молча кивнул головой.
      — Птица, да?
      Не меняя позы, Дима пожал плечами.
      — На ту ветлу села. Да?
      Дима опять кивнул.
      Вася медленно выпрямился, но продолжал стоять на коленях. Все трое смотрели на ветлу за рекой. Однако в тёмной листве её ничего невозможно было разглядеть.
      — Орлов таких не бывает, — снова зашептал Вася. — И журавлей таких не бывает: каждое крыло больше метра!
      — Такой... только этот... кондор бывает, — сказала Нюша.
      — Кто?
      — Кондор. Помните, в «Детях капитана Гранта»? Как он мальчишку унёс...
      Все опять умолкли. Вётлы на том берегу были совершенно неподвижны, и оттуда не доносилось ни звука.
      — Притаилась. Высматривает нас, — прошептал Вася.
      Дима припал ещё ниже к земле и пополз в том направлении, откуда они пришли. За ним поползла Нюша, скребя землю носками маленьких сапожек, за Нюшей — Вася, путаясь в своей шинели.
      Пилотка опять съехала Васе на глаза. Он наткнулся лицом на кустик репейника и вскрикнул.
      — Ой! Ой! Ой! — трижды отозвалось за речкой.
      Все трое вскочили, словно подброшенные, и помчались вдоль обрыва.
      Метров триста, если не больше, бежали ребята, пока не очутились на улице маленькой деревушки, у ворот своего дома. Остановившись, они долго не произносили ни слова. Все трое тяжело дышали. Дима обмахивался кепкой, Нюша махала приподнятым над головой краем платка, Вася вытирал лицо пилоткой. Взмокшие светлые волосы его торчали вихрами во все стороны.
      - — Глупо! — сказал наконец Дима.
      — Чего глупо?
      — Кондоры в Советском Союзе не водятся.
      — А что же это тогда за птица?
      — Такие большие птицы у нас вообще не водятся. — решительно сказал Дима.
      Вася пристально смотрел на него:
      — Димк!
      — Ну?
      — А вдруг это взаправду кондор? Случайно залетел...
      — Чепуха! Таких случайностей не бывает.
      — А вдруг... вдруг это вовсе неизвестная птица!.. Подстрелить бы её, а? Вдруг это для науки такое значение, что... — Вася помолчал, словно к чему-то прислушиваясь, и вдруг бросился в калитку: — Погодите! Я сейчас.
      Вернулся он скоро. В руках его было отцовское двуствольное ружьё, вместо шинели был надет старенький пиджачок с куцыми рукавами. Пилотку он оставил дома. Он подбежал к Диме и раскрыл перед его носом ладонь, на которой поблёскивали две медные гильзы:
      — Во! Жаль только, что бекасинник. Пошли, попытаемся, а?
      Дима отодвинулся от него на шаг:
      — Что «попытаемся»? Что ты ещё выдумал?
      — Подстрелим её, птицу эту. Вдруг — научное значение! Пошли?
      Вася зашагал по направлению к околице. Нюша и Дима очень неохотно двинулись за ним.
      — Васька, чего ты выдумал! Никуда я не пойду, — сказала Нюша.
      — И не ходи. Мы с Димкой вдвоём...
      — Со мной? Ну нет! Я не такой дурак.
      Вася остановился:
      — Не пойдёшь?
      Дима пожал плечами:
      — Что я там не видел? Думаешь, очень интересно гоняться за какой-то птицей, которая давно улетела?
      — А если не улетела? Если у неё гнездо на той ветле?
      — А если нет гнезда?
      — В лесу пойду искать,
      — А если не найдёшь?
      — А если найду?
      — А если и найдёшь, всё равно дробью не застрелишь. Только разозлишь её, она тюкнет тебя клювом по голове, вот тебе и капут.
      — Ну и пусть капут! Значит, погиб за науку.
      — Всё героя из себя корчишь, да? А хочешь знать: может, это самая обыкновенная птица. Может, нам только показалось, что она такая большая.
      — Так всем сразу и показалось?
      — А что ты думал? Бывают оптические обманы.
      — Ну тебя! С тобой говорить-то... — Вася махнул рукой и быстро зашагал.
      Нюша побежала рядом с ним.
      — Вася, я пойду, только я близко подходить не буду. Ладно?
      Дима постоял с минуту на месте, пожал плечами.
      — Глупо! — сказал он громко и поплёлся вслед за уходящими ребятами.
     
      * * *
     
      И вот началась охота на невиданную птицу.
      Идя по тропинке, над обрывом, Нюша всё время повторяла: «Вася, я больше не пойду, я боюсь», но всё-таки шла всё дальше и дальше.
      Немного не доходя до того места, где ребята впервые увидели птицу, Вася вспомнил, что ещё не зарядил ружьё. Он остановился, обтёр рукавом гильзы и вложил их в каналы стволов. Запирая ружьё, он тяжело вздохнул:
      — Бекасинник! Разве бекасинником такую убьёшь!..
      — Васька, я боюсь, не ходи! — прошептала Нюша.
      Вася топтался на месте, тоскливо озираясь по сторонам. Тучи стали ещё плотнее. Лес за рекой казался чернее, гуще и река под обрывом — глубже и холоднее.
      — Стой тут. В случае чего в рожь спрячься, — тихо сказал Вася и двинулся вперёд, выставив перед собой ружьё. Пройдя несколько шагов, он обернулся: — Нюшк!
      — А?
      — Если со мной что случится, ты в школе скажи: так, мол, и так...
      — Васька, ну тебя!.. Васька, не ходи! — плаксиво начала Нюша, но Вася даже не оглянулся.
      Сзади, метрах в пятидесяти от Нюши, смутно маячила фигура Димы.
      — Глупо! — негромко донеслось оттуда.
      — Тише ты там! Какой-то!.. — прошипела Нюша.
      ...Вот и знакомые вётлы на том берегу, поляна за ними, белые пятна развалин... Вася задержал дыхание, прислушался.
      Ни звука.
      Вася поднял ружьё, прицеливаясь в ветлу, потом опустил его, облизнул губы и снова прислушался.
      Послышался шорох. Вася резко обернулся: совсем близко от него среди колосьев торчала Нюшина голова. Она прошептала своё обычное: «Вася, я боюсь!» Зато у Васи прибавилось храбрости. Он опять прицелился и громко крикнул:
      — Эй!
      Эхо трижды повторило его крик и затихло. Вётлы на том берегу не шелохнулись.
      — Эй! — снова крикнул Вася.
      Всё было по-прежнему спокойно.
      — Улетела, — сказала Нюша.
      Вася подошёл к самому краю обрыва, прыгнул и съехал по крутой песчаной осыпи на довольно широкий пляж. Не выпуская ружья из рук, он снял тапочки, брюки и пошёл к воде. В это время наверху послышались шаги. Вася оглянулся: над обрывом сидела на корточках Нюша, а возле неё стоял Дима.
      — Ну, что я говорил тебе? Говорил, что ничего не получится? Говорил?
      — Здесь не получилось — в лесу поищу, — буркнул Вася и пошёл через речку вброд.
      — Вася! Вася! — тихо позвала Нюша.
      Охотник остановился.
      — Вася, а вдруг она это нарочно?.. Вдруг сидит на дереве и виду не подаёт, а потом как выскочит...
      Вася постоял, подумал, затем очень быстро, но бесшумно вернулся на берег.
      Дима тихонько засмеялся:
      — Что ж ты выскочил? А ещё герой!
      Вася не ответил. Нюша и Дима видели, как он ходит по песку, высматривая что-то у себя под ногами. Скоро он нашёл сухую корягу, поднял её, бросил в ветлу и тут же вскинул ружьё. Послышался плеск: тяжёлая коряга, не долетев до дерева, упала в воду. Вася нашёл толстую короткую палку. Вот он взвесил её в руке... прицелился, как городошник битой... размахнулся... швырнул...
      — Мама! — пискнула Нюша.
      — Ой! — басом крикнул Дима.
      Они увидели, как большая тень отделилась от ветлы и, быстро снижаясь, описывая крутую дугу, понеслась над рекой. Внизу блеснул красноватый огонь, грохнул выстрел, раскатами прокатившийся по тому берегу. Птица взмыла вверх, перекувырнулась в воздухе и помчалась прямо на маленькую тёмную фигурку, застывшую с приподнятым ружьём.
      — Ма-ма! — протяжно закричала Нюша.
      Снова огонь, снова грохот... Птица подпрыгнула в воздухе и... на глазах у изумлённых ребят распалась на куски.
      Первой пришла в себя Нюша. Она прыгнула на осыпь, съехала по ней и подошла к Васе. То же сделал и Дима.
      Около Васи пахло порохом. Даже в темноте было видно, что лицо его совершенно мокро от пота. Он стоял неподвижно, часто дышал.
      Нюша тронула его за руку:
      — Вася... Чего ты? Испугался, да?
      — Ага! — промычал тот и, глотнув слюну, спросил: — Что это было?
      Дима отошёл в сторону и поднял один из кусков, на которые распалась «птица». Это был продолговатый плоский предмет, длиной чуть побольше метра. С минуту Дима вертел находку в руках. Потом сел на песок и расхохотался, обхватив колени руками и раскачиваясь вперёд и назад.
      Вася и Нюша приблизились к нему.
      — Димка, ты что?
      Дима захохотал ещё громче.
      — Герой! — взвизгнул он, указывая пальцем на Васю. — Охотник! Ты... ты знаешь, что подстрелил? Модель! Авиамодель подстрелил! — Он повалился на спину и принялся болтать в воздухе ногами.
     
      * * *
     
      Прошло полчаса. Никто из ребят больше не думал о рыбной ловле. Они притащили Васин охотничий трофей в деревню и теперь рассматривали его на застеклённой веранде у Димы, отец и мать которого были сегодня в Москве.
      На столе под яркой керосиновой лампой лежали большой, чуть ли не в рост человека, фюзеляж и крыло обтекаемой формы. То и другое было сделано из множества тончайших планочек и папиросной бумаги, покрытой синим лаком. Хвостовое оперение модели сохрани-
      лось, но передняя часть фюзеляжа была вся измочалена дробью. Немногим лучше выглядело крыло, из которого среди лоскутков бумаги торчали сломанные планочки. Второго крыла ребята не нашли. Должно быть, его отбросило в реку и унесло течением.
      — Так-с! — проговорил Дима, заглядывая внутрь фюзеляжа. — Резинки нет — значит, это планёр. Фюзеляжная модель планёра.
      — Откуда она к нам-то попала? — спросил Вася.
      — Хотите знать, откуда она прилетела?.. Со всесоюзных авиамодельных соревнований. Вы в газетах читали?
      — По радио слышал. А где они идут, эти соревнования?
      — Не очень уж далеко. На станции С*** по нашей дороге.
      — А ты почему знаешь?
      — Отец рассказывал, вот почему. Он из вагона видел, как они над аэродромом летают. — Дима прошёлся по веранде. — Ты понимаешь, что наделал? Эта модель около двадцати километров пролетела. И это только по прямой. Может быть, она мировой рекорд поставила, а ты её раздолбил!
      Вася стоял, опираясь о ружьё, стволы которого почти касались его подбородка. Он обескураженно поглядывал то на Диму, то на исковерканную модель.
      — Вася, а тут чего-то написано, — сказала Нюша и ткнула пальцем в фюзеляж.
      Дима и Вася подошли поближе к столу.
      К фюзеляжу был приклеен бумажный ярлычок. Большая часть его была сорвана, а на сохранившемся кусочке можно было прочесть отпечатанные на машинке слова:
      к............ дель № 112.
      ............ росим вернуть,
      ............ соавиахима».
      — Ясно! — сказал Дима. — Тут было написано: «Модель № 112. Нашедшего просим вернуть туда-то».
      — А если я не верну? — спросил Вася.
      — Тогда, значит, ты нечестный гражданин. Может, конструктор над этой штукой полгода работал... Может, она мировой рекорд поставила... А если ты не вернёшь — всё это пропало.
      Лицо у Васи было очень несчастное.
      — Как же... я её повезу, такую изуродованную?
      Дима усмехнулся:
      — Это уж дело ваше. Не я на неё охотился, а ты...
      Вася долго молчал, исподлобья глядя на Диму.
      — Попадёт, да? — угрюмо сказал он.
      — Уж конечно, по головке не погладят. Такую прекрасную модель разбить!
      Вася судорожно глотнул.
      — А если не повезу... если не повезу — может, и в самом деле у них рекорд пропадёт?
      Дима пожал плечами:
      — А ты как думал?
      — Димк!
      — Что прикажете, товарищ герой?
      — Димк!.. А ты бы не отвёз, а?
      — Я? Ну нет! Если сам поедешь, я тебя, так и быть, провожу, чтобы ты не растерялся. А отдуваться за тебя... Нет уж, спасибо!
      — Димк! А ты никому не скажешь на аэродроме?
      — О чём не скажу?
      — Ну, что это я её так... Мы знаешь что скажем? Будто мы её так нашли, уже поуродованную.
      — Ладно уж! Не скажу.
     
      * * *
     
      На следующий день, примерно около часа, Дима и Вася прибыли в электричке на станцию С***.
      Оба перед отъездом из деревни надели белые-пребе-лые рубахи, красные галстуки и тщательно отутюженные брюки. Соломенные Васины волосы были смочены, расчёсаны на пробор и держались в таком положении довольно сносно.
      Выйдя из электрички, ребята увидели почти у самой железной дороги несколько больших брезентовых палаток, а за палатками — ряд учебных самолётов.
      Мальчики направились в ту сторону. Вася тащил завёрнутый в несколько газет фюзеляж. Вид у «охотника» был такой, словно он идёт к зубному врачу. Дима, наоборот, был весел и шагал бодро, держа под мышкой обёрнутое газетой крыло.
      Возле ворот их остановил парнишка с красной повязкой на рукаве. Дима объяснил ему, зачем они приехали.
      — В штабе никого сейчас нет, — сказал парнишка. — Идите на поле, там спросите планёрный старт.
      Ребята пошли на аэродром.
      День был ясный, солнечный. То здесь, то там на широком поле колыхались голубые флажки с белыми буквами на полотнищах. Каждый такой флажок обозначал место запуска моделей определённого класса, и возле каждого флажка можно было насчитать несколько десятков авиамоделистов. Здесь звучала и русская речь, и эстонская, и узбекская, и украинская... Тут были студенты и студентки, военные, мальчики и девочки в пионерских галстуках, тут были и пожилые люди, которые годились в отцы этим мальчикам и девочкам. Одни куда-то спешили, неся в руках красивых птиц, построенных из планочек и папиросной бумаги, другие ползали на животе и на коленях по короткой траве, что-то налаживая в своих хрупких аппаратах, третьи стояли, подняв лица к высокому небу и следя за полётом моделей.
      Над головами ребят с лёгким стрёкотом проносились
      миниатюрные самолёты с резиновыми моторчиками, бесшумно парили модели планёров всех цветов и размеров. Один такой планёр, снижаясь, клюнул Диму в затылок. В другой раз товарищам пришлось удирать от модели с бензиновым мотором, которая закапризничала и, свирепо треща, принялась носиться кругами над землёй.
      Дольше всего ребята задержались возле флажка с буквой «С» на полотнище. Здесь стартовали «схемки» — самые простенькие модели, у которых фюзеляж заменён четырёхгранной планочкой. Одна из девочек, с виду чуть постарше Нюши, подняла над головой неказистую «схемку» и, придерживая пальцами пропеллер, обернулась через плечо:
      — Иван Андреевич, засеките мне.
      Стоявший у флажка человек нажал кнопку секундомера. Девочка выпустила модель, и та очень быстро набрала высоту. Девочка побежала по полю вслед за улетающей «схемкой». Сначала за моделью следил только человек с секундомером. Но та летела всё дальше и дальше, девочка упорно бежала за ней, и авиамоделисты, бывшие на старте, один за другим поднимали головы, начинали следить за полётом. Когда модель стала чуть заметной точкой, а девочка маленьким пятнышком, человек с секундомером припал к окулярам стереотрубы, установленной на треноге. Прошла ещё минута. Люди кругом заволновались:
      — Самолёт!.. Модель уходит!.. Давайте самолёт!
      Человек с секундомером оторвался от трубы и побежал к стоявшему недалеко старенькому «УТ-2».
      Через минуту самолёт с рёвом пронёсся над стартом и помчался в ту сторону, куда улетела «схемка».
      — Димка, видел? — тихонько сказал Вася.
      — Что «видел»?
      — За такой ерундовской моделью целый самолёт послали!
      — А ты как думал? Что ж, по-твоему, пусть модель пропадёт? Идём!
      Мальчики снова зашагали по аэродрому.
      — Дима!
      — Что тебе?
      — Дима, никому не скажешь, а?.. Здесь такую ерундовскую модель так берегут, а я такой огромный планёр так покалечил! Не скажешь, Дима, а?
      — Я-то не скажу, только по твоему лицу всякий догадается.
      Вася вздохнул и замедлил шаги. Видно было, что ему очень хочется удрать с аэродрома. Но было поздно: ребята уже подошли к планёрному старту.
      — Здравствуйте, товарищ, — обратился Дима к женщине средних лет, в синем комбинезоне, с секундомером в руке. — У вас не пропадала модель?
      Та резко обернулась:
      — Пропадала. Сто двенадцать? Большая синяя? Неужели нашли?! — сказала она быстро и закричала: — Аббас! Аббас! Позовите Аббаса, модель нашлась!
      Это взволновало всех моделистов. С гомоном, с радостными возгласами они окружили ребят.
      — Вчерашний планёр нашёлся!
      — Где нашли? Далеко?
      — Аббас! Аббас! Сюда! Скорей!
      Сквозь толпу протиснулся мальчишка одного возраста с Димой. Он был смуглый, большеглазый, с чёрными курчавыми волосами.
      — Нашли? Где она? Где нашли? — проговорил он отрывисто, с восточным акцентом.
      Наступил страшный момент.
      Дима сунул крыло Васе в руки и отошёл в сторонку.
      Аббас выхватил у Васи фюзеляж и начал снимать газету.
      — Она... она немного попорченная, — пробормотал Вася.
      Аббас развернул газету. Моделисты дружно ахнули и затихли, увидев нос планёра, превращённый в мочалку.
      — Как же это её угораздило? — послышался негромкий, мягкий баритон.
      Рядом с Васей стоял худощавый военный с чёрными косматыми бровями. На плечах у него были погоны полковника, а на груди — золотая звёздочка.
      Женщина в комбинезоне внимательно рассматривала остатки планёра:
      — Сама по себе она не могла так изодраться, товарищ полковник.
      Полковник молча кивнул и обратился к Васе:
      — Где ты её нашёл?
      Вася назвал свою деревню и железнодорожную станцию.
      — Неплохо полетала, — задумчиво сказал полковник. — Какая же каналья её так испортила?
      Дима потупил глаза и улыбнулся, не разжимая губ. Вся его круглая физиономия как бы говорила: «Я-то уж знаю, что это за каналья!»
      Вася залопотал:
      — Мы... Я так её и нашёл, товарищ полковник. Она такая уже была...
      — Какая «такая» была?
      — Дробью прошибленная.
      — Чем? — повысил голос полковник.
      — Дро... — начал было Вася и умолк, почувствовав, что проговорился.
      Толпа моделистов загудела. Полковник в упор смотрел на Васю:
      — Откуда же ты знаешь, что именно дробью? Я, например, старый охотник, но и то не догадался.
      Вася молчал. Он смотрел в одну точку и часто помаргивал. Он был такой красный, что, казалось, даже волосы его порозовели. Дима улыбался, прикрыв ладонью рот. Аббас подскочил к Васе и закричал, размахивая руками:
      — Я знаю!.. Он сам стрелял! Сам дробью модель стрелял! Смотрите, какой лицо! Сам стрелял!..
      — Тихо, тихо! Не надо кричать, — мягко сказал полковник и обратился к Васе: — Ну?
      Вася теребил пальцами кончики своего галстука и не отрываясь смотрел на них.
      — Я — я нечаянно, — еле выдавил он.
      — То есть как «нечаянно»?
      — Я не знал, что это модель.
      — Не знал? За что же ты её принял? За перепёлку?
      Из левого Васиного глаза скатилась слеза и задержалась на уголке рта. Он быстро слизнул её.
      — За... за кондора принял, — прошептал он еле слышно.
      — За кого?
      — Кондор... За кондора...
      — Ну-ка, расскажи по порядку. Так мы всё равно ничего не поймём.
      Вася молчал.
      — Не хочешь говорить?
      — Пусть он расскажет, — сказал Вася и кивнул на Диму.
      Моделисты придвинулись ближе и затихли. Дима потёр ладони и, улыбаясь, начал:
      — Понимаете, дело, значит, было так. Иду я ночью на рыбалку. Со мной, значит, вот этот Вася и его сестра. Ну, тут, конечно, они мне рассказывают всякие рыбацкие истории, что в их речке можно поймать три килограмма рыбы, но это к делу не относится. Итак, значит, идём. Вдруг мимо нас пролетает какая-то большая тень,
      перелетает через реку и скрывается на одном дереве. И тут вот этот «герой» начинает кричать: «Это кондор! Это какая-то загадочная птица! Собой пожертвую для науки, а её подстрелю!»
      Дима разошёлся. С большим юмором он рассказывал о том, как Вася и Нюша шли на «охоту», как Вася, полумёртвый от страха, кричал над обрывом «эй» и как он в одних трусах начал переходить реку, но, испугавшись, вернулся.
      Рассказывал он так остроумно, что моделисты покатывались со смеху. Даже сердитый Аббас начал улыбаться. Даже сам Вася улыбнулся слабой, несчастненькой улыбкой.
      Посмеивался и полковник, держа в зубах папироску. Чем дальше подвигался рассказ, тем он всё чаще поглядывал на Васю, и тогда в глубоко запавших тёмных глазах его под косматыми бровями появлялось что-то ласковое.
      Когда Дима начал рассказывать о самом сражении с невиданной птицей, полковник, продолжая смеяться, обнял Васю и похлопал его по плечу.
      — ...Наш «герой» бабахнул второй раз, его «кондор» развалился, и вот вам результат, — закончил Дима, плавным жестом указав на разбитую модель.
      Долго в толпе стоял такой гул, что ничего нельзя было разобрать. Одни что-то говорили, другие всё ещё смеялись. Дима, раскрасневшийся, довольный собой, обмахивался кепкой. Вася стоял, опустив плечи, и казалось, что он даже похудел за эти несколько минут.
      — Занятно! — сказал полковник, когда шум немного утих. Он сдунул с папиросы пепел и обратился к Диме: — Ты, я вижу, человек остроумный, тебе на язычок не попадайся. Но вот что меня интересует: ты ведь тоже не знал, что это модель, так ведь?
      — Не знал, — сказал Дима.
      — Не знал, что это модель, и был уверен, что это не кондор. Что же ты тогда думал: что это было такое?
      Дима перестал обмахиваться кепкой.
      — Я... я вообще ничего не думал... Я вообще...
      — Постой, постой! Как же это «ничего не думал»? Не думает дерево, камень, улитка, но человек-то всегда что-нибудь думает.
      Моделисты негромко засмеялись. Дима покраснел.
      — Я, конечно, видел, что это похоже на птицу, но я же знаю, что таких больших птиц не бывает.
      Полковник смотрел на Диму, чуть улыбаясь:
      — «Похоже на птицу, но таких птиц не бывает». Стало быть, перед тобой было некое загадочное явление. И ты даже не попытался его исследовать. Так?
      Дима молчал. Молчали и люди, окружавшие его, ожидая, что он ответит. Но Дима так ничего и не ответил.
      — Какое же ты имеешь право смеяться над товарищем? Ты вот сидел сложа руки да критиковал, а он в это время действовал. Он-то был уверен, что это какое-то живое чудовище, и не побоялся выйти на него с дробовиком. Пусть он ошибся, но он был героем в тот момент, отважным исследователем, а ты кем был?
      — А в результате модель всё-таки нашлась, — громко сказал кто-то из моделистов.
      — Да, — подхватил полковник, — модель нашлась. Её вчера выпустили перед самым закатом солнца, не рассчитывая, что она улетит далеко. Но она пошла и пошла... Лётчик, погнавшийся за ней, потерял её: солнце в глаза светило. Модель рекорда не поставила, но результат показала хороший.
      — А окажись твой друг таким же, как ты, знаешь, что могло случиться? — сказала женщина в комбинезоне. — Первым порывом ветра модель бы сбросило в реку, и поминай как звали!
      — И не было бы у Аббаса ни модели, ни ценного подарка, — вставил кто-то из моделистов.
      — Аббас, скажи спасибо охотнику!
      — Аббас, извинись!
      Аббас взял Васину руку и дважды сильно тряхнул её.
      — Спасибо! Извиняюсь! — сказал он.
      Моделисты начали расходиться. Полковник снова обнял Васю за плечи.
      — Ты на самолёте летал? — спросил он.
      Вася качнул головой.
      — Ну идём, я тебя устрою.
      Через пять минут жизнь планёрного старта шла обычным порядком.
      Моделисты бегали по полю, таща за собой планёры на длинных тонких шнурах — леерах. Белые, голубые, жёлтые, синие птицы взмывали в небо и, отцепившись от лееров, начинали парйть.
      Дима, хмурый, насупленный, брёл по аэродрому, сунув руки в карманы брюк. Иногда он приостанавливался, подымал плечи и негромко произносил:
      — Глупо!
      Раздался рёв мотора. Низко над Димой промчался учебный самолёт. Это Вася нёсся к небу.
     
     
      «КАЛУГА — МАРС»
     
      В эту дождливую ночь совсем близко от городка ухали орудия. Фашисты были в двенадцати километрах.
      С маленькой станции только что ушёл последний эшелон, увозивший в тыл женщин, стариков и детей. Коротко постукивая, прошли теплушки, проползли длинные пассажирские вагоны с чуть заметным светом в замаскированных окнах; процокала открытая платформа с зенитным пулемётом и красноармейцами. Эшелон исчез в темноте. Шум его колёс постепенно затих. На опустевшей станции остались только несколько железнодорожников, часовые на перроне и среди путей да двое мальчишек лет по десяти, притаившихся под башней водокачки: один из них — круглощёкий, в длинном пальто с поднятым воротником, обмотанным шарфом, в меховой
      шапке; другой — худенький, юркий, в коротком чёрном бушлатике и чёрной кепке.
      Они долго стояли молча возле мокрой стены, прислушиваясь к шагам часового на перроне и к гулким выстрелам орудий. Потом мальчик в длинном пальто прошептал еле слышно:
      — Слава! Слава!
      — Ну?
      — Слава, ты куда записку сунул?
      — К маме в узел с постелью.
      — К моей маме?
      — Нет, к моей... Стой тихо. Услышат!
      Они помолчали. Через минуту опять послышался шёпот:
      — Слава! А Слава!
      — Чего тебе?
      — Слава, что ты написал в записке?
      — «Что, что»! Написал: «Дорогие мама, бабушка и Вера Дмитриевна! Мы убежали с поезда. Мы хотим грудью защищать город от врагов. Пожалуйста, не волнуйтесь и не беспокойтесь». Ну и всё. Стой тихо и ничего не говори! Понял?
      — Понял!
      В молчании прошло несколько минут. Шаги удалявшегося по перрону часового слышались всё слабее. Когда они затихли, Слава отошёл от стены и осмотрелся, придерживая за лямки рюкзак.
      — Мишка! Пошли!
      Его приятель подошёл к нему с большим, туго набитым портфелем. Оба крадучись прошли через калитку в деревянной ограде станции, секунду помедлили и бросились бежать в дождь, в темноту.
      На привокзальной площади они никого не встретили и дальше пошли шагом, держась поближе к заборам и стенам домов. Одна из калош у Славы то и дело соска-
      кивала. Тяжёлый портфель бил Мишу по ногам. Оба промокли от дождя и вспотели, но шли не останавливаясь.
      Городок, такой знакомый днём, казался теперь чужим и страшным. Ни одного человека не было на улице. Ни одно окно не пропускало света. Даже собаки, обычно лаявшие в каждом дворе, теперь молчали. Только изредка в тёмных парадных домов покрупней или под арками ворот краснели огоньки папиросок. Это дежурные жильцы стояли на своих постах. Заметив их, ребята или пускались бегом, или же шли крадучись, чуть дыша.
      Так они добрались до центра городка. Впереди, пересекая улицу, прогромыхали не то танки, не то тягачи и свернули в тёмный переулок. Потом торопливо, почти бегом, навстречу ребятам прошёл взвод красноармейцев. Мальчики спрятались от них в щель между киосками, где когда-то шла торговля морсом и табаком. Они задержались там, чтобы немного отдохнуть.
      — Слава! — тихо позвал Миша.
      — Что?
      — Слава, а ты написал в записке, что мы теперь, может быть, совсем погибнем?
      Слава рассердился:
      — Ты... ты, Мишка, совсем как маленький! У человека голова болит от заботы, а он со своими дурацкими вопросами! Ну зачем я им буду это писать? Чтоб они поумирали со страху? Да?
      Миша не ответил. Он опустился на корточки и некоторое время молчал, шмыгая носом. Затем опять зашептал, ещё тише:
      — Слава!..
      — Опять!
      — Слава, честное слово, это последний вопрос... Слава, от какой заботы у тебя болит голова?
      — От какой? А вот от какой: нам надо пробраться на передовую так, чтобы не попасться патрулю. Как найти эту самую передовую? Куда нам пойти? Ты об этом подумал?
      — Я не думал об этом, но, по-моему, Слава, где пушки стреляют, там и передовая.
      Мальчики отправились дальше. Ещё несколько раз они прятались, услышав, как шлёпают по лужам тяжёлые сапоги патрульных, и только через час выбрались на" окраину городка.
      Здесь было особенно пустынно и неприютно. Грохот орудий раздавался сильней.
      Слава остановился на перекрёстке немощёных улиц и спросил:
      — Где ж теперь стреляют? Куда идти?
      Мальчики топтались на месте, растерянно поворачиваясь во все стороны. Грохот, тяжёлое буханье слышались теперь не только спереди, но и справа, и слева, и позади.
      — Слава! Чего это? Слышишь?
      Какой-то странный шипящий свист, то нарастая, то затихая, шёл сверху, с мигающего неба. Слава подставил левое ухо под дождь, чтобы прислушаться, но тут вдруг раздался не свист, а вой, в тёмных окнах домов блеснул свет, и через секунду земля дрогнула от мощного удара.
      — Слава! Знаешь что? — прокричал Миша. — Слава, это, наверное, фашисты из дальнобойных стреляют. Слава!..
      — Ну... ну и что же, что стреляют! Ты только... ты только не трусь, пожалуйста... Ничего тут такого нет, что стреляют.
      — Слава, я не трушу... Только знаешь чего, Слава... Зачем мы здесь стоим? Уж идти так идти. А, Слава?
      Оба торопливо зашагали, с трудом удерживаясь, чтобы не бежать.
      — Обстрел как обстрел. Обыкновенное дело! — говорил Слава.
      — Ага! Обыкновенное дело, — соглашался другой, слегка подпрыгивая при каждом новом ударе.
      Вдруг Слава заметил, что его товарищ исчез,
      — Мишка! Ты где? Ты чего?..
      — Слава! Знаешь... странная вещь! — донеслось из темноты. — Уронил портфель и не могу найти.
      Слава остановился:
      — Ну! Нашёл?
      — Нет. Слава... Странная вещь!
      — Нашёл? — послышалось через секунду.
      — Нет!.. Вот ведь! Странная вещь!.. Слава, ты здесь?.. Слава!
      Наконец Миша нашёл портфель в большой луже и присоединился к товарищу. Но тут у Славы соскочила калоша. Он нагнулся, чтобы надеть её. Вдруг яркий столб света поднялся из-за ближайшего дома, и раздался такой грохот, что у Миши сердце чуть не выскочило. Зазвенели стёкла. Где-то громко закричала женщина. Через секунду приятели во весь дух мчались по лужам: один с портфелем, другой с калошей в руке.
      Они не заметили, как выбежали за город, как попали в Большую рощу. Бежали долго, очень долго. Разрывы позади уже прекратились, а ребята продолжали бежать, тяжело и хрипло дыша.
      — Стой! Кто идёт? — раздался вдруг отрывистый окрик.
      Мальчики стали как вкопанные.
      — Попались! Патруль! — прошептал Слава.
      — Кто идёт? — прозвучало в темноте громче и тре* вожнее.
      — Это... мы... — нерешительно сказал Миша.
      — Кто «мы»?
      — Советские граждане, — пояснил Слава.
      — Какие такие граждане? Ложись!
      Щёлкнул затвор винтовки. Мальчики, не издав ни звука, плюхнулись на землю. В этот момент чей-то бас произнёс:
      — В чём дело, Симаков?
      — Ходит там кто-то, товарищ караульный начальник. Я положил его.
      — Эй! Кто там есть? Отвечай! — громко спросил бас.
      — Советские граждане. Школьники, — повторил Слава, чуть приподняв голову.
      — Ну-ка, Жиров... За мной!
      Послышались шаги. На секунду вспыхнул свет карманного фонаря и ослепил ребят. Фонарь тут же погас. Мальчики увидели перед собой двух красноармейцев.
      — Кто такие? Как сюда попали? — спросил один из них басом.
      Мальчики встали. Миша совсем растерялся и молчал. А Слава поправил кепку и заявил решительным тоном:
      — Мы... Нам к командиру нужно.
      — К какому командиру? По какому вопросу?
      — Добровольцами хотим поступить.
      — Жиров, слышишь? — сказал бас товарищу. Затем обратился к ребятам: — Та-ак! А родители ваши где?
      — Уехали. Эвакуировались они.
      — А вы как же?
      — А мы остались.
      — Утекли?
      — Вовсе не утекли, — соврал Слава. — Просто нас отпустили, и всё.
      — Воевать отпустили?
      — Ну да.
      Красноармейцы захохотали.
      — Во, Жиров, дело-то! Как же теперь быть?
      — Дежурному нужно доложить, товарищ сержант.
      — Дежурному? Гм! Верно! Пошли к дежурному. Пусть разбирается... Ну, вояки, идём!
      Они повели мальчиков лесом, изредка на секунду освещая фонариком путь, и вскоре остановились около узкой тёмной щели в земле.
      — Обождите здесь.
      Сержант спустился в щель по деревянным ступенькам. Через несколько минут его голос послышался откуда-то слева:
      — Жиров! Давай их прямо к лейтенанту.
      Ребята с помощью Жирова спустились в щель и пошли по ней, задевая плечами глиняные стенки.
      — Слава! Правда, совсем как в настоящих окопах? Да? — прошептал Миша.
      Щель вела под невысокий земляной бугор. Стало совсем темно. Но вот Жиров открыл какую-то дверцу, и все трое очутились в светлой землянке, обшитой досками. Её освещала электрическая лампочка.
      В землянке находилось двое военных. Один, в командирской шинели, с противогазом и полевой кожаной сумкой, стоял, прислонившись к стене. Другой, смуглый, курчавый, с чёрными усиками, с папиросой в зубах, сидел за маленьким столиком. На петлицах у обоих военных ребята заметили по два квадратика.
      Военный с усиками поднялся.
      — Это и есть ваши герои? — спросил он Жирова.
      — Так точно, товарищ лейтенант.
      Лейтенант посмотрел на ребят и слегка улыбнулся.
      Большая чёрная кепка Славы так низко съехала на лицо, что из-под неё виднелись только нос да подбородок. С рукавов его бушлата и с Мишиного пальто стекала вода. Чулки, штаны и ботинки ребят бы-
      ли перепачканы глиной. Оба стояли притихшие, неподвижные.
      — Воевать, говорите, собрались? Да?
      — Воевать, — донеслось из-под кепки.
      Лейтенант повернулся к военному у стены:
      — Что ж, дежурный, снаряжай с ними связного — да в город.
      Ребята огорчённо переглянулись.
      Тот, кого лейтенант назвал дежурным, задумчиво постукивал папиросой по портсигару.
      — В город-то в город, — сказал он медленно, — ну, а дальше что? Родители их выехали. Детские учреждения эвакуированы. Куда связной с ними денется?
      Лейтенант прошёлся по землянке, заложив руки за спину:
      — Гм! Это, положим, неизвестно, уехали или не уехали. Возможно, герои удрали из дому, а их теперь ищут по улицам.
      Он остановился перед Славой и поднял козырёк его кепки:
      — Ну-ка, друзья, выкладывайте правду: удрали?
      — Вовсе мы... — начал было Слава.
      Но лейтенант перебил его:
      — Стоп! Погоди! Вы пришли в армии служить. Так? И вот с первой же встречи врёте командиру. Зачем нам такие бойцы, которые обманывают командиров? Нет! Вы уж лучше говорите начистоту: из дома удрали?
      — С поезда, — чуть слышно ответил Слава.
      — Мы с поезда удрали, — повторил Миша.
      — Ну вот! Это другое дело!
      Лейтенант снова прошёлся и стал перед дежурным.
      — Ну и денёк! Что ни час, то новая морока!.. — Он помолчал. — Что ж, оставить их пока на свою ответственность, да и доложить майору? Или попадёт?.. Мо-
      жет, и попадёт. Но куда их девать? По городу уже два часа бьют, а здесь пока тихо.
      Лейтенант задумался. Ребята стояли не двигаясь, только изредка переглядывались.
      — Ладно... Жиров!
      — Я вас слушаю, товарищ лейтенант!
      — Отведите их к телефонистам. У них место есть. Придётся старшине сказать, чтобы...- ну, вроде как зачислил их на довольствие...
      Пробираясь ощупью по тёмному ходу, ребята в восторге щипали и толкали друг друга. Слава громко шептал:
      — Понимаешь, что значит «зачислить их на довольствие»? Это значит — приняли. Значит — всё, готово!..
      Они попали в другую землянку, освещённую лампочкой потусклей. Здесь вдоль стены шли нары, на которых, завернувшись в шинели, спало человек восемь красноармейцев. Посреди землянки стояла железная печь. Было тепло и немногб душно.
      Жиров указал на свободный топчан справа от двери:
      — Давайте ложитесь здесь. Сейчас ужинать вам добудем. И чтоб тихо было! Люди спят.
      Он хотел уйти, но тут один из красноармейцев проснулся, сел, обхватив колени руками, и уставился на ребят, подняв светлые брови на розовом лице:
      — О-о! Що це таке?
      — Пополнение вам. Теперь, Очередько, пропал Гитлер!
      Жиров ушёл, тихонько прикрыв дверь. Очередько был так удивлён, что растолкал своих ближайших соседей. Через минуту вся землянка проснулась. Со всех сторон на ребят смотрели удивлённые, улыбающиеся лица, со всех сторон сыпались вопросы и восклицания:
      — Как же это вы сюда добрались?
      — Убежали? Вот шельмецы!
      — Мамки-то ваши где?
      Видя, что никто здесь на них не смотрит строго, что все рады их появлению, ребята ободрились. Они сняли с себя промокшую верхнюю одежду и теперь сидели на нарах и болтали без умолку. Они рассказали о том, как задумали побег неделю тому назад, но потом отложили его до отъезда, чтобы родные не застряли из-за них в городе. Рассказали, как им удалось в последний момент незаметно выскочить из вагона, как пробирались они по городу, небрежно упомянули о снарядах, которые рвались «совсем-совсем рядом».
      Миша при этом заметил, что у него, наверно, осколком выбило из рук портфель.
      Красноармейцы, слушая их, веселились так, словно не было войны, не было фашистов, не было гула канонады, который временами приглушённо доносился сюда.
      Неожиданно открылась дверь. В землянку вошёл статный военный, держа в руках по котелку, а под мышкой — большой кусок хлеба.
      — Где тут наши добровольцы? Получайте!
      — О це важные у нас вояки, — заметил Очередь-ко. — Сам старшина им вечерю нэсэ!
      Ребята поблагодарили и принялись за щи и гречневую кашу.
      — Далеко отсюда до передовой? — осведомился Слава, пережёвывая хлеб.
      — Та це ж она и есть, передовая! Метров тридцать чи сорок пройдёшь — от тебе и фашист.
      По дружному смеху бойцов ребята поняли, что Оче-редько шутит, что до передовой ещё очень далеко. Они замолчали, обиженные таким несерьёзным к ним отношением. Устав смеяться, приумолкли и красноармейцы. И тогда в землянке заговорил негромкий голос, которого мальчики до сих пор не слышали:
      — Так-так! Ну, вот что, молодые люди: разрешите мне задать вам один вопрос.
      На топчане по другую сторону двери лежал худощавый человек с длинным носом. Приподнявшись на локте, он щурил на ребят близорукие глаза и улыбался тонкими губами.
      — Какой вопрос? — спросил Слава, не переставая жевать.
      — Вот вы желаете воевать с фашистами, защищать Родину. Что ж! Стремление похвальное. Но представьте себе, что все лица вашего возраста побросают школы и отправятся на фронт. Представьте себе, что война продлится года три — четыре. Сколько разведётся тогда в стране безграмотных недорослей, из которых нельзя будет сделать ни инженеров, ни учёных, ни хороших командиров! Вы подумали об этом?
      — Ого! Вот заковыка так заковыка! — сказал Оче-редько. — Зараз побачим, що они кажут?
      Бойцы опять засмеялись и уселись поудобней на нарах, поглядывая на ребят. Те молчали, озадаченные, поставив котелки на колени, устремив глаза в пространство.
      — Ну! Начинайте диспут, — сказал кто-то.
      — Очень просто! — вдруг ответил Миша. — Этого вовсе не может быть.
      — То есть чего не может быть?
      — Чтоб все ребята ушли на фронт.
      — Почему же? Все ребята ненавидят фашистов. Вы вот убежали?
      — Мы убежали, а все не убегут. У одних ребят такой характер, что они хотят учиться, а у нас такой характер, что мы хотим воевать.
      — Значит, по-вашему, у кого какой характер, кто чего хочет, так и делает?
      — Ну да!
      Их собеседник повернулся и лёг головой на противогаз, подложив под затылок ладони.
      — Странно! — сказал он задумчиво, глядя на потолок. — А вот у меня, например, такой характер, что я совсем не чувствовал раньше призвания к военной жизни. Что вы на это скажете?
      Ребята молчали. Им стало как-то неловко за человека, который сам про себя говорит такие вещи. Это было всё равно, как если б он сказал: «А я вот, братцы, трус».
      — Н-не знаю... Конечно, всякие бывают характеры, — уклончиво ответил Слава.
      — Да. Никакого призвания. Я с детства только и мечтал о том, чтобы стать изобретателем. Перед войной работал на заводе, учился в заочном институте, думал сделаться инженером. — Он вдруг повернулся к ребятам и снова приподнялся на локте: — Вы знаете, чем я хотел заниматься? Слышали что-нибудь о передаче энергии на расстояние?
      — Знаем. По радио, — сказал Слава.
      — Совершенно верно. И вот представьте себе: есть у вас велосипед, а на нём — маленький приёмник и электромоторчик. Сели вы на велосипед, повернули рычажок — и едете хоть до самой Москвы, без всякого горючего, без всяких проводов. Неплохо? Да? Ну, а теперь пришла война, и я вот не изобретаю таких велосипедов, а служу в армии, и неплохо, говорят, служу. Что вы на это скажете?
      Ребята не ответили. Они с уважением смотрели на этого странного человека.
      — Колы б мы не воювалы, фашист от таким хлопцам жизни бы не дал, — заметил Очередько.
      Изобретатель повернулся лицом к стене и зевнул.
      — По-моему, ребята, если уж началась война, если на твою Родину нападают, ты уж должен делать не то,
      Через минуту вся землянка проснулась.
      что тебе хочется, а то, что нужно делать... Ну, кончим нашу дискуссию, а то и поспать не удастся.
      Красноармейцы улеглись и затихли. Легли и ребята, накрывшись чьей-то плащ-палаткой. Где-то продолжали раздаваться выстрелы. Откуда-то, вероятно из соседней землянки, то и дело доносился писк телефонного зуммера и монотонный голос:
      — Калуга слушает... Чего?.. Даю Луну. Алло! Марс! Алло, Марс!.. Калуга говорит. Двести десятый у себя?.. Дайте его.
      — Слава! Слав! — прошептал Миша.
      — Что?
      — Слава, вот бы нам такой велосипедик! Правда?
      — Ага! А ещё лучше — лодку моторную.
      Ребята повернулись друг к другу спиной и больше не говорили, но долго ещё не могли заснуть. Впервые Славе ясно представились его мама с бабушкой, растерянные, плачущие, в переполненном тёмном вагоне, а Мише вспомнилась его мама, одинокая, без папы, который уехал на фронт, и вот теперь без Миши, её единственного сына.
      Миша часто задышал, сдерживая слёзы. Слава услышал это и притворился, что спит.
      Ребята проснулись потому, что кто-то расталкивал их и покрикивал:
      — Эй! Друзья! Подымайтесь!
      Над ними стоял красноармеец в шинели, с винтовкой.
      — Лейтенант приказал вам одеться и быть наготове. Никуда без приказания не выходить. Вот. Завтракайте.
      Он поставил на нары котелки, положил хлеб и вышел.
      Мальчики сели, моргая заспанными глазами. Только
      через некоторое время они проснулись окончательно и вспомнили, где находятся.
      Землянка была почти пуста. Лишь незнакомый боец, которого мальчики ночью не видели, спал, не сняв шинели, не расстегнув ремня с подсумком. Тяжёлый, почти непрерывный гул шёл, казалось, откуда-то из-под земли. Доски на нарах вздрагивали. Временами за дверью слышались торопливые шаги, редкие, отрывистые голоса.
      Мальчикам стало тревожно и вместе с тем весело. Натягивая ещё не просохший бушлатик, Слава проговорил:
      — Что-то там, наверху, делается особенное. Да, Мишка?
      — Знаешь, чего делается, Слава? Наверное, бой идёт.
      Они оделись и сели рядом: один — с мешочком за
      спиной, другой — с портфелем в руках. Голоса и шаги в проходе затихли. Только голос телефониста, быстрый, напряжённый, чёткий, продолжал доноситься в землянку:
      — Марс! Марс!.. Алло, Марс! Дайте сто четырнадцать!.. Калуга слушает! Есть, товарищ лейтенант... Марс! Алло, Марс!..
      Слава спрыгнул на пол, чуть приоткрыл дверь, прислушался и снова закрыл её.
      — Никого нет, — сказал он.
      Миша пристально посмотрел на него:
      — Слава... Как ты думаешь, зачем нам велели одеться и быть наготове?
      — Откуда я знаю зачем!
      — Слава! А вдруг нам задание хотят дать?
      — Какое ещё задание?
      — Ну... ну, донесение какое-нибудь отнести.
      — Держи карман! Так и дадут донесение незнакомому человеку!
      Они замолчали. Томительно ползли минуты, десятки
      минут, а за ребятами никто не приходил. Гул снаружи усилился. Иногда землянка содрогалась так, что лампочка, висевшая под потолком, начинала покачиваться. Спавший красноармеец вдруг сел на нарах, прислушался и вышел за дверь, даже не взглянув на ребят.
      Приподнятое настроение у мальчиков прошло. Им стало тоскливо и немного страшно. Что делается там, наверху? Почему все так возбуждены? Почему никто не обращает на них внимания, как будто все забыли о них?
      И тут ребята заметили, что телефонист тревожно, громко уже несколько минут повторяет один и тот же призыв:
      — Марс! Алло, Марс!.. Марс! Марс!.. Марс!.. Алло! Марс!..
      Наступила пауза. Потом негромко прозвучали словаз
      — Марс не отвечает, товарищ лейтенант... Да, похоже, что перебита, товарищ лейтенант... Есть, товарищ лейтенант!
      — Слава! А Слава! — сказал Миша.
      — Чего?
      — Слава, что такое «Марс»?
      — Планета, конечно.
      — Я не про то. Здесь что такое «Марс»?
      — Здесь? — Слава подумал. — Название какое-нибудь секретное. Может, штаб так называется.
      — И он теперь не отвечает?
      — Не отвечает.
      Ребята придвинулись друг к другу поближе.
      — Слава, а вдруг... вдруг оттого, что он не отвечает, всё пропало?
      Слава угрюмо смотрел на носки своих калош.
      — И очень даже может быть, — сказал он медленно.
      — И, может быть, фашисты ворвутся сюда?
      — Может, и ворвутся. Может, нас и перебьют здесь всех через полчаса.
      После этого они долго сидели, почти не разговаривая, неподвижные, насторожённые, прислушиваясь к голосу телефониста, напрасно стараясь уловить в его отрывочных фразах что-нибудь утешительное.
      Так прошло часа два, а может быть, три. И тут новая неожиданность обрушилась на ребят: электрическая лампочка, горевшая всё время не мигая, вдруг погасла, и в землянке наступил кромешный мрак. В первую минуту приятели не двинулись, не шелохнулись. Потом Слава прерывающимся голосом позвал:
      — Мишка! Мишка! Ты... здесь?
      — Слава, я здесь... Слава, знаешь чего? Слава, пойдём отсюда... А, Слава?
      Слава не ответил.
      — Слава, пойдём знаешь куда? Ну, хоть к лейтенанту пойдём. Скажем ему что-нибудь... Пусть он нам хоть задание какое-нибудь даст... Слава, уж лучше там, наверху, погибать, чем здесь, как мыши. Пойдём, Слава!
      По проходу кто-то пробежал. Слава дотронулся до Мишиной руки:
      — Тихо! Слышишь?.. Может, за нами.
      Оба затихли. Открылась дверь. Взволнованный голос крикнул в темноте:
      — Сержант Смирнов здесь? К лейтенанту!
      Обескураженные приятели молчали.
      — Нет его, что ли?
      Шаги удалились. Прошло минуты две. Что-то особенно тяжело грохнуло наверху. Слава спрыгнул с нар:
      — Пойдём!
      Несколько секунд они пыхтели, застряв в узкой двери, в которую сунулись одновременно, и наконец выскочили в ход сообщения.
      Здесь было почти так же темно. Лишь где-то далеко слева пробивался слабый дневной свет. Ощупывая рука-
      ми глиняные стены, Слава пошёл в ту сторону, Миша двигался за ним, держась за его бушлатик.
      Вскоре они заметили дверь, открыли её и очутились в землянке лейтенанта. Там горел фонарь «летучая мышь». Лейтенант стоя разговаривал с двумя незнакомыми командирами. Все обернулись и посмотрели на ребят.
      — Ну! Что вам здесь нужно? — резко спросил лейтенант.
      Приятели молчали и не двигались. Только Миша в растерянности покачивал портфелем.
      — Кто вам позволил выходить из землянки? — почти крикнул лейтенант. — Почему расхаживаете без разрешения?
      Слава открыл было рот, чтобы заговорить, но тут в дверь постучали.
      - — Войдите! — сказал лейтенант.
      Через высокий порог переступил тот самый изобретатель чудесного велосипедика, с которым познакомились этой ночью ребята.
      — Сержант Смирнов по вашему распоряжению явился, товарищ лейтенант, — сказал он негромко, отдав честь.
      Лейтенант больше не смотрел на мальчиков:
      — Так. Хорошо... У нас прервана связь с Марсом. Возьмите с собой двух человек и восстановите связь.
      Вытянув руки по швам, изобретатель повторил:
      — Приказано взять двух человек и восстановить связь с Марсом.
      — Правильно. Вы знаете, что Горчаков не дошёл?
      — Знаю, товарищ лейтенант.
      — Идите. Исполняйте.
      Снова отдав честь, изобретатель чётко повернулся и вышел, слегка запнувшись на пороге.
      Лейтенант опять обратился к ребятам:
      — Марш в землянку! И не шататься у меня! Ясно?
      Ребята поспешно выбрались за дверь и вернулись в
      свою землянку. Там было по-прежнему темно, однако мальчики уже успокоились.
      По спокойным лицам военных в землянке у лейтенанта они поняли, что сражение идёт где-то далеко и нечего бояться, что враги вот-вот ворвутся в их подземное жильё.
      Мальчики ещё долго болтали, сидя в потёмках, и наконец почувствовали, что очень устали от пережитых волнений и совсем не выспались за эту ночь. Они прилегли. Через некоторое время оба спокойно посапывали.
      ...Слава проснулся через несколько часов. В тёмной землянке пахло махоркой. Было душно. На разные голоса храпели красноармейцы. Слава повернулся на другой бок и уже сквозь сон услышал голос телефониста:
      — Алло! Марс! Сколько у вас времени? Мои стоят.
      Мальчиков разбудил окрик:
      — Вояки! Завтрак проспите!
      Под потолком горела «летучая мышь». Бойцы сидели на нарах, гремя ложками в котелках. Все засмеялись, когда ребята вскочили, удивлённо оглядываясь. Слава как лёг, так и проспал всю ночь, не снимая бушлата и мешка. Миша спрыгнул с нар и тут же схватил свой портфель.
      — Что ж это бы! Проспали фашистов. Теперь они километров за сорок отсюда. Как теперь догоните? — шутили красноармейцы.
      Приятели набросились на завтрак. За весь вчерашний день они почти ничего не ели. С ними пробовали шутить, расспрашивали их, но мальчики отвечали односложно, всё ещё переживая вчерашний день.
      Миша заметил, что противоположные нары пусты, и спросил:
      — А... а где он, изобретатель?
      Сразу в землянке стало тихо. Лица бойцов сделались серьёзными.
      — В отпуск ушёл, — не глядя на ребят, сказал один красноармеец.
      — В бессрочный, — добавил другой. Лоб его был перевязан свежим бинтом.
      Ребята почувствовали недоброе и замолчали. Молчали и красноармейцы. Один только Очередько пробормотал:
      — Добрые были хлопцы!
      Мальчики поняли, что изобретатель погиб, и погиб, быть может, исполняя приказ лейтенанта. Они отложили ложки. Есть больше не хотелось. Красноармейцы вскоре ушли, а они ещё долго сидели молча, глядя на пустые нары, где лежали две потрёпанные книжки и забытая жестянка с табаком.
      — Никогда теперь не сделает велосипедика, — проговорил наконец Миша.
      — Погиб, а связь восстановил, — сказал Слава.
      Когда-то в кино ребята видели чёрные столбы дыма
      и земли от рвущихся снарядов. Недавно они слышали грохот разрывов настоящих снарядов и авиабомб и видели развороченные фугасками дома.
      И сейчас они думали об этом странном человеке, который так спокойно ушёл по приказу командира куда-то туда, где вздымаются эти чёрные столбы, взлетают на воздух раздробленные камни, валятся огромные деревья. Они вспоминали каждое его слово, каждое движение.
      — Слава... А помнишь, как лейтенант сказал ему: «Горчаков не дошёл». Наверное, Горчакова этого тоже убили.
      — Ага! И, значит, он знал, что, может быть, сам погибнет.
      — Слава!.. И он даже глазом не моргнул. Приказал командир — он отдал честь и ушёл.
      — Да. А ещё говорил, что у него призвания нет воевать!
      Ребята помолчали. Вдруг Слава спрыгнул на пол:
      — Мишка!
      Миша подбежал к нему.
      — Мишка! Дай честное слово... дай самое страшное честное слово: что бы ни случилось, мы до конца войны с фронта не уйдём!
      — Слава, даю честное слово! И знаешь что, Слава? Давай будем мстить фашистам за изобретателя.
      — Давай! Пусть мы погибнем, пусть! Всё равно мы из армии не уйдём.
      — Не уйдём!.. Слава, пошли опять к лейтенанту! Пускай он нам даст какое хочет задание. А не даст — пойдём дальше, на самый передний край!
      Слава задумался.
      — Нет, не надо, — сказал он, — нужно дисциплину соблюдать. Он сам нас вызовет. Что нас, даром, что ли, будут кормить!..
      Когда в землянку пришли красноармейцы па обед, Слава спросил одного из них, не может ли он сходить к лейтенанту, сказать, что им надоело сидеть без дела, что они хотят получить какое-нибудь задание.
      — Э-э! — протянул тот. — Вы насчёт этого не опасайтесь, ребята. Лейтенант про вас не забудет. Он только ещё не решил: то ли роту вам дать, то ли батальон.
      Слава уныло отошёл от него. Миша прошептал:
      — Лучше не говорить. Только и знают, что смеются!
      Очень долго тянулось время. Даже вчера они не так
      томились, как сегодня. При каждом шуме за дверью они вскакивали, думая, что это идут за ними. Но подошёл ужин, а никто их не звал.
      — Шо? Ещё не получшн? задания? — удивился Оче-редько, входя с товарищами в землянку. — Як же так!
      Лейтенант мне казав, шо гадае вас в разведку назначить.
      Ребята промолчали. Сердца их сжались. Правду говорит этот Очередько или опять шутки шутит?..
      Поужинали. Бойцы поиграли в шашки, поболтали и улеглись. Легли и ребята, надеясь, что хоть завтра кончится их ожидание. Они закрыли глаза и лежали совсем тихо, стараясь поскорее заснуть. Но тут скрипнула дверь, вошёл бравый старшина и сказал громко и весело:
      — Ну! Герои здесь?.. К лейтенанту!
      Как подброшенные, вскочили приятели.
      Лихорадочно оправляя рубашку, Слава спросил:
      — Зачем? Не знаете, зачем?
      — Не знаю. Видно, задание какое боевое.
      Бойцы проснулись.
      — Скорей, ребята! — кричали они. — Пояса подтяните, чтоб заправочка была!
      — Вы знаете чего? Вы как войдёте, так руку к головному убору, станьте в положение «смирно» и скажите: «Товарищ лейтенант, по вашему приказанию боец такой-то прибыл». Поняли? Лейтенант дисциплину любит.
      Ребята вышли за дверь.
      — Эй! Эй! Кепки-то забыли! К пустой голове руку не прикладывают!
      Мальчики вернулись, схватили кепку и шапку.
      Шагая по тёмному ходу за старшиной, Миша взволнованно прошептал:
      — Слава! Знаешь чего? Давай станем на то самое место, где вчера изобретатель стоял. Хорошо?
      — Хорошо!
      Они вошли в землянку. Там, кроме лейтенанта, был ещё один военный. Миша покосился и стал на то место, где вчера стоял сержант Смирнов.
      — Товарищ... товарищ лейтенант... по вашему прика-
      занию боец Розанов явился, — дрожащим голоском проговорил Слава.
      — Боец Снегирёв явился, — пролепетал за ним Миша.
      Лейтенант, сидевший за столом, улыбнулся и переглянулся с товарищем.
      — Отправляешь? — негромко спросил тот.
      — Отправляю.
      — Здорово нагорело?
      — Хватает. — Лейтенант просмотрел какую-то бумажку. — Так вот, друзья. Мы навели справки: ваши родители сошли на станции Гремихино и разыскивают вас. Сегодня туда идёт наша машина. Оденьтесь, соберите вещи. Шофёр за вами зайдёт.
      Приятели остолбенели.
      — Товарищ... командир... мы... мы хотим в армии служить, — еле выдавил Слава.
      — Мы на фронт... — начал было Миша.
      Лейтенант вдруг поднялся.
      — Вы хотите в армии служить? — сказал он громко.
      — Да. Мы хотим, чтоб...
      — Вы меця называете командиром. Так?
      — Да. Мы...
      — А знакома вам воинская дисциплина?
      — Мы... Нам знакома.
      — А вам известно, что приказ командира — в армии закон?
      — Известно, — еле слышно сказал Слава.
      — В таком случае, смирно!
      Лейтенант выпрямился. Ребята вздрогнули и застыли, вытянув руки по швам. Лейтенант заговорил медленно и отчётливо:
      — Приказываю вам собрать вещи к двадцати трём часам ноль-ноль и ехать к мамам. Повторите приказание!
      — Собрать вещи... и ехать к мамам, — тихо сказал Слава.
      — Вещи, и — к мамам, — почти прошептал Миша.
      — Кру-гом!
      Секунды три приятели стояли неподвижно на том самом месте, где стоял вчера сержант Смирнов. Потом они вздохнули, посмотрели друг на друга, повернулись кругом и оба молча зашагали к двери.
     
     
      ПЕСОК
     
      Солнце уже село. Деревья на лужайке в нашем лагере потемнели, и только верхушки самых больших берёз ещё поблёскивали красноватым блеском, словно сделанные из ярко начищенной меди.
      У забора, на котором висели умывальники, толкались десятки голоногих ребят. Гремели железные клапаны, слышалось фырканье, взвизгивали девчонки.
      Наше звено не спешило умываться. Мы стояли поодаль с полотенцами на плечах, с мыльницами и зубными щётками в руках и всё никак не могли прийти в себя от свалившейся на нас неприятности.
      Уже десять дней шла подготовка к торжественному открытию лагеря, и всё это время нашему звену давали
      самые интересные и сложные задания. Мы сконструировали и построили мишень, изображавшую фашиста, который падал и задирал кверху ноги, если попасть мячом в широкую чёрную кнопку рядом с ним. Мы сделали две трещотки для предстоящей игры. Мы оборудовали под крыльцом нашего деревянного дома фотолабораторию и уже выпустили два номера фотобюллетеня. На линейках, в стенгазетах нас постоянно хвалили за смекалку, за изобретательность, и мы, конечно, очень гордились этим. И вдруг такая обида!
      С полчаса тому назад на вечерней линейке старший вожатый объявил нам порядок завтрашнего дня.
      — Четвёртое звено первого отряда будет заниматься ремонтом лодки, — сказал он. — Заделать пробоину, изготовить и навесить руль, поставить мачту с парусом. Мы должны иметь флот, пригодный для дальних плаваний по речке Тихоне. Три других звена первого отряда (значит, в том числе и наше), а также весь второй отряд должны будут посыпать линейку песком. Вернее, даже не посыпать, а засыпать, толстым слоем засыпать. Почва здесь глинистая. Пойдёт дождь — утонем в грязи.
      Сами понимаете, как это «увлекательно» — таскать песок! Ведь на подобной работе можно умереть со скуки. И это в то время, когда другие ребята будут заниматься такими интересными и ответственными делами, как ремонт лодки, подготовка к подъёму мачты, устройство аттракционов...
      — Весь завтрашний день насмарку! — процедил сквозь зубы высокий, тонконогий Лодька Виноградов. Он стоял, опустив голову в белой панаме, и снимал облупившуюся от загара кожу с голой по локоть руки.
      Демьян заложил руки за спину, опустил голову и нахмурил брови.
      Ваня Сердечкин смотрел грустными глазами то на одного, то на другого из нас:
      — Ладно, ребята, пусть!.. Раз не ценят, так пусть! Правда, ребята?
      — Нет, не пусть! — сказал вдруг Демьян очень решительно. — Идёмте! Я поговорю. Я докажу ему!
      Мы направились к умывальникам.
      Ростом наш звеньевой был самый маленький в отряде, но очень крепкий и такой солидный, что все его звали не Дёмой и, уж конечно, не Дём кой, а только Демьяном.
      Он ходил всегда огромными шагами, старался говорить басом и очень любил всякие мудрёные выражения. Вот и теперь он шёл впереди нас, словно метры отмеривал, и гудел себе под нос:
      — Я поговорю! Я ему логически докажу!
      Вожатый нашего отряда Яша наблюдал за порядком возле умывальников и время от времени останавливал тех, кто лез без очереди или норовил налить воды за воротник соседу. Демьян остановился, немного не доходя до него.
      — Яш! — позвал он самым низким своим басом. — На минутку! Важное дело.
      Яша подошёл к звеньевому. Он был сильно загорелый, у него были чёрные курчавые волосы. В сумерках он сильно походил на негра.
      — Яша, — снова заговорил Демьян, — я должен заявить тебе от всего звена: мы считаем, это нерационально.
      — Что «нерационально»? — спросил вожагый, оглядываясь в сторону умывальников.
      — Посылать наше звено на песок.
      — Нерационально, говоришь?
      — Ага! Посылать наше звено на песок — это всё равно, что инженеров заставлять работать грузчиками.
      Яша скрестил на груди руки и уставился на Демьяна:
      — Что, что? Каких инженеров? Какими грузчиками?
      Демьян подошёл почти вплотную к вожатому и продолжал убедительным тоном:
      — Яша! Подожди. Давай рассуждать так... логически.
      Кто в нашем звене?.. Лодя Виноградов! Сам знаешь, как он столярничает. Он не только руль для лодки, но всю лодку может сам построить... Ещё кто в нашем звене?.. Ваня Сердечкин! Он...
      — Понятно! Ты покороче немного.
      — Вот. А ты таких людей — на песок! А кто в четвёртом звене? Чем они себя проявили? Ремонтировать лодку — тут голова нужна... Они, может быть, инструмента в руках не умеют держать, а ты их на такое ответственное дело! А людей... этих... ква... квалифицированных ты — на песок! Нерационально.
      — Всё? — спросил Яша недобрым голосом.
      — Всё.
      — Так вот, слушай меня. У нас не завод, а пионерский лагерь. А пока вы ещё не инженеры, а всего-навсего мальчишки, да к тому же, как видно, здорово зазнавшиеся мальчишки. Стыдно вам, пионерам, так относиться к физическому труду! Белоручки!
      Демьян присмирел. Вся его солидность куда-то исчезла. Он стоял, втянув голову в плечи, и грустно смотрел вожатому на ноги. Зато мы обиделись и заговорили:
      — Насчёт белоручек это ты, Яша, зря...
      — Мы вовсе не к физическому труду... мы к скучному труду так относимся.
      — Пускай хоть бы самая тяжёлая работа, но только чтобы была интересная.
      — Неплохо придумали, — усмехнулся Яша: — пусть четвёртое звено делает скучную работу, а вам подавай только интересную!.. Не выйдет, голубчики!.. Хороши! Квалификацией своей возгордились! — Он сунул руки в карманы, прошёлся взад-вперёд и сухо добавил: — Можете ничего завтра не делать. Принуждать вас никто не собирается. Загорайте.
      — Зачем напрасно оскорблять? — пробормотал Демьян. — Что мы, лодыри!
      Яша не ответил. Мы тоже больше не говорили ни слова, и молчание длилось очень долго. Должно быть, у нас был очень печальный вид, и это подействовало на вожатого. Когда он снова заговорил, голос его был уже не такой сердитый:
      — Отнимать у четвёртого звена ремонт для вашего удовольствия я не буду. Если четвёртое звено само захочет с вами поменяться, тогда — другое дело.
      Мы даже плечами пожали.
      — «Само захочет»! Они не сумасшедшие.
      Яша посмотрел на нас как-то искоса, и мне показалось, что он слегка улыбнулся.
      — А вы поговорите. Вы люди умные. Докажите им, что даже такое дело, как тасканье песка, может быть интересным.
      Яша смотрел на нас, почёсывал переносицу и улыбался, прикрывая ладонью рот. Мы поняли, что больше разговаривать не о чем, и поплелись к умывальникам.
      — Всё шуточки! — тихо сказал Демьян.
      Умывшись, мы пошли в дом. На крыльце Лодя Виноградов остановился и сказал:
      — На такой большой лодке можно было бы не один, а два паруса поставить. Кливер, например...
      — Завтра будет тебе «кливер»! — проворчал Демьян. — Будешь с носилками ходить и любоваться, как четвёртое звено лодку корёжит.
      Конечно, о том, что четвёртое покорёжит лодку, Демьян просто так сказал, с досады, но все мы кивнули головами.
      Лагерь наш стоял у самой реки, но на этом берегу, низком, поросшем ивами, песка не было. Его нужно было доставать на том берегу, где с высоких обрывов спускались большие осыпи. Чтобы принести носилки или ведро с песком, нужно было дойти до пешеходного мостика, который находился метрах в тридцати от границы лагеря, перейти
      через этот мостик и проделать такой же путь обратно. Я прикинул всё это в уме, и меня тоска взяла.
      — Демьян... — задумчиво сказал Лодька.
      — Да?
      — Может, поговоришь с ними? Чем чёрт не шутит...
      — Наивный ты человек, Всеволод!
      — А ты всё-таки попробуй, разведи какую-нибудь дипломатию. Вот, мол, песок — это только с виду такое скучное дело; мол, это только сначала кажется, что ничего тут мудрёного нет, а на самом деле...
      — Что «на самом деле»?
      — На самом деле... это... ну вообще чего-нибудь там... — Лодя помахал руками у себя перед носом и умолк.
      — Сам не знаешь, а говоришь! — сказал Демьян.
      Но тут к нему пристали другие мальчишки:
      — А тебе трудно поговорить, да? Ведь в одной с ними комнате ночуешь!
      — Знаешь поговорку: «Попытка — не пытка, а спрос — не беда»?
      Демьян взглянул на меня, потом на Ваню Сердечкина. Мы трое ночевали в той комнате, где помещалось четвёртое звено.
      — Конечно, ребята... Дело, ребята, конечно, трудное, но всё-таки попробовать можно. Правда, ребята? — сказал Ваня.
      «Трудное»! Мне это казалось такой задачей, над которой самый лучший дипломат себе голову сломает. Посмотрели бы вы на звеньевого четвёртого звена Мишку Ав-дотьина! Он большой, грузный и всегда такой спокойный и серьёзный, словно ему не тринадцать лет, а все тридцать. Попробуйте убедите такого в том, что белое — это чёрное, а чёрное — белое.
      Через несколько минут мы лежали в постелях.
      Совсем стемнело. За окном пропел горн: «Спать пора, спать пора!» Однако четвёртое звено ещё не угомонилось.
      В углу комнаты слышались возня, приглушённый смех и мягкие удары: там затеяли драку подушками. Вдруг кто-то сказал: «Внимание! Воздух!» — и началась игра в «противовоздушную оборону». С минуту все лежали тихо и прислушивались к писку залетевшего в комнату комара. Затем Серёжа Огурцов скомандовал сам себе: «Пятая батарея, огонь!» и принялся быстро хлопать над собой ладонями, стараясь в потёмках попасть по комару. Когда «вражеский самолёт» вышел из зоны его «обстрела», открыла огонь «шестая батарея», то есть Сурэн Атараев.
      Ни Демьян, ни Ваня, ни я не принимали участия в игре. Я всё думал, думал, думал, с чего бы начать наш дипломатический разговор, да так ничего и не придумал. Как видно, и у Демьяна и у Вани дела были тоже неважные. Демьян, кровать которого стояла рядом с моей, лежал совсем тихо. Ваню я не мог видеть, но слышал, как он ворочался и вздыхал.
      Наконец комара убили, и четвёртое звено успокоилось. Наступила тишина. Даже Ваня перестал вздыхать. В открытое окно над моей головой потянул тёплый ветерок и принёс с далёкой железнодорожной станции свисток, потом гудок и частое уханье паровоза, сдвигающего с места состав.
      — Михаил! — пробасил вдруг Демьян.
      — Ну? — сонным голосом отозвался тот.
      — Вы завтра лодку будете ремонтировать?
      — Угу.
      — А мы — на песок.
      — Знаю. Спи!
      Наш звеньевой после этого долго молчал, а я лежал и нервничал: ведь Михаил каждую минуту мог уснуть! Наконец Демьян равнодушно сказал:
      — Не завидую я вам.
      Миша не ответил и даже начал похрапывать. Демьян встревожился:
      — Михаил! Слышишь?
      — Тьфу ты!.. Что тебе?
      — Не завидую я вам, что придётся с лодкой возиться.
      — Ну и не завидуй. Я спать хочу.
      — Песок, ребята... песок — это настоящее дело, а лодку ремонтировать — это детские игрушки, да? — сказал из темноты Ваня Сердечкин.
      Миша молчал, зато Серёжа Огурцов проговорил:
      — А что в нём хорошего, в песке? Таскай да таскай!
      — Это как сказать, — загадочно возразил Демьян.
      — Кто не понимает, тому, конечно, и правда только «таскай да таскай», — добавил Ваня.
      — - А ты понимаешь?
      — А то нет!
      — Ну, что ты понимаешь?
      — Что понимаю? — Ваня помолчал. — А вот то и понимаю, что понимаю. Правда, ребята?
      - — Само собою разумеется, — подтвердил Демьян.
      Сергей громко зевнул:
      — Ну вас!.. Болтают чего-то, а что — сами не знают.
      Я лично знал только одно: ничего у нас не получается с дипломатическим разговором. Я шепнул Демьяну:
      — Кончай! Безнадёжно!
      Однако он не послушался и заговорил громче прежнего:
      — В том-то весь интерес и заключается: песок — неинтересное дело, а ты сделай его интересным! Вот где почётная задача!
      Одна из кроватей заскрипела.
      — Послушай! У тебя в голове песок или мозги? — с чувством сказал Сурэн. — Отбой был или не был?
      — Ну, был. А ты знаешь, что такое песок? Это простор для рационализаторской мысли!
      — Чего, чего, чего? — переспросил Сергей.
      — Того! Придумать, как поставить парус, — легко. Ты вот придумай, как на подноске песка рационализацию провести, тогда — другое дело. Тогда, значит, ты человек... человек... мыслящий.
      — Ты вот попробуй, ты вот попробуй! — затараторил Ваня. — На песок почти два отряда назначили, а ты попробуй, чтобы десять человек управились. Попробуй рационализацию придумать!
      — А ты какую придумаешь рационализацию? — спросил Мишка. Он, оказывается, ещё не спал.
      Демьян и Ваня молчали, но мне в голову пришла как будто неплохая мысль.
      — Не носилками его с того берега таскать, а в лодке возить!
      — У-у! — протянул Серёжка. — Пока лодку нагрузишь, да пока переплывёшь, да пока перенесёшь песок на линейку — полдня уйдёт.
      — Лучше даже не лодку, — сказал Ваня. — Лучше такой деревянный жёлоб построить с того берега до самой линейки. Тот берег высокий и...
      — Знаешь, когда ты такой жёлоб построишь? — сказал Сурэн. — Когда вторая смена в лагерь приедет.
      — Можно без жёлоба. Можно проще... — начал было Демьян и вдруг умолк.
      — Ну? — сказал Мишка.
      Демьян не ответил.
      — Демьян! Зачем молчишь? Ещё не придумал, да?
      — Хватит. Спать пора! — сказал Демьян.
      Этого я никак не ожидал.
      — Можно ещё и по-другому... — заговорил Ваня.
      Но Демьян его оборвал:
      — Иван, слышишь! Довольно тебе!
      — Чудак ты какой человек, Демьян!.. Я хотел сказать...
      — А я говорю: хватит. Я знаю, что делаю! — Демьян
      толкнул меня в бок и прошептал: — Не спи. Слышишь? Секретный разговор... гениальная идея!
      ...Утром сто восемьдесят наших пионеров, одетых в синие трусы, голубые майки и белые панамы, стояли на линейке и жмурились от солнца. Звеньевые и вожатые уже сдали рапорты. Старший вожатый Семён Семёнович ходил перед строем и говорил:
      — Внимание! По первоначальному плану, второй отряд целиком и три звена первого отряда должны были сегодня носить на линейку песок. Полчаса тому назад звеньевой Демьян Калашников заявил мне, что его звено одно берётся выполнить всю работу в тот же срок. Посему второй отряд совместно с двумя звеньями первого отряда направляется сегодня не на песок, а в лес за земляникой. Вопросы есть?
      Сразу поднялось несколько десятков рук. Всем хотелось узнать, как это мы, восемь мальчишек, думаем заменить почти два отряда. Но Семён Семёнович отказался ответить:
      — Это пока секрет изобретателей. Сами попробуйте догадаться.
      Мы тоже держали всё в тайне, хотя за завтраком к нам приставал с расспросами почти весь лагерь. Я чуть не подавился гречневой кашей с молоком — так не терпелось поскорее начать работу. Мы с Демьяном и Ваней не* спали почти всю ночь, шёпотом обсуждали проект звеньевого. Но сейчас чувствовали себя удивительно бодрыми — хоть горы ворочай!
      Завтрак кончился. Младшие отряды вооружились сачками и ушли в луга ловить бабочек. Второй отряд и свободные пионеры из первого отправились в лес. По дороге они остановились на узком мостике через реку и долго стояли там со своими корзинами, разглядывая берега, судача о нашей затее.
      Слишком долго рассказывать, как мы трудились, вы-
      полняя Демьянов проект. Этак я все тетрадки свои испишу. Скажу только, что без четверти двенадцать мы начали испытание нашей подвесной дороги.
      Крепко пекло солнце. Мы, восемь мальчишек, и с нами вожатый Яша в одних трусах да панамах стояли на крутой песчаной осыпи, спускавшейся с высокого обрыва. Под нами за узкой речкой Тихоней раскинулся лагерь.
      Яша скомандовал: «Три-четыре!» — и мы закричали:
      — Вни-ма-ни-е! На-чи-на-ем ис-пы-та-ни-е!
      На том берегу на траве лежала большая лодка, обратив к небу красно-серое днище. Возле неё копошились ребята.
      Они и раньше часто прерывали работу — смотрели в нашу сторону и спрашивали у нас, как дела. Теперь они сложили инструмент на днище лодки и побежали к линейке.
      В конце линейки Семён Семёнович и пятеро старших ребят отёсывали топорами длинное бревно, предназначенное для мачты. Они выпрямились и стали смотреть на нас. Вышла из дома начальница лагеря Вера Фёдоровна. Вышли из кухни две поварихи... В общем, на линейке собралось человек двадцать.
      Над рекой висел тонкий металлический трос, который был запасён для крепления мачты и лишний моток которого завхоз позволил нам взять.
      О том, как мы намучились, пока подвесили его, привязав один конец к берёзе в лагере, а другой — к сосне, росшей у самого обрыва, — об этом тоже не расскажешь. Все ладони у нас горели, словно их облили кислотой. На трос был надет ржавый блок, выпрошенный Ваней в соседней МТС. К блоку на верёвках был привязан ящик, вмещавший три ведра песку. Трос шёл наклонно. Блок с ящиком должен был сам катиться от высокого берега к низкому. А для того чтобы его можно было подтягивать обратно, мы к нему привязали шпагат.
      Сейчас ящик, нагружённый доверху, стоял на площадке, которую мы вытоптали в осыпи.
      Демьян протяжно закричал:
      — Внимание! Во избежание несчастного случая, прошу сойти с пути следования воздушного вагона! — Кричал он просто для важности: люди на линейке стояли далеко от троса.
      Демьян снял панаму и поднял её над головой:
      — Внимание! Старт!..
      Мы с Яшей и Лодькой налегли на ящик и столкнули его с площадки.
      Заверещал ржавый блок. Тяжеленный ящик, как снаряд, пронёсся над рекой, мелькнул над прибрежными кустами, снизился над линейкой и с такой силой треснулся там о землю, что доски, из которых он был сколочен, полетели в разные стороны.
      На линейке сначала ахнули, потом рассмеялись.
      — Придерживать нужно, — сказал Семён Семёнович.
      Это было за полчаса до обеда. А после «мёртвого часа» весь лагерь стоял у линейки и любовался работой третьего звена. Теперь только два человека — Демьян и Лодя — оставались на обрыве. Они быстро нагружали четырёхвёдерный бочонок, подвешенный вместо разбитого ящика, и отправляли его в путь, придерживая за верёвку. Бочонок плавно шёл над рекой; дойдя до линейки, задевал дном землю и ложился набок, вываливая треть своего груза.
      Каждые полторы — две минуты на линейку прибывало четыре ведра песку.
      Мы трудились, забыв всё на свете, а десятки зрителей в это время ныли:
      — Демьян, а Демьян, можно я тоже буду?
      — Давайте сменим вас, устали ведь... Жалко, да?
      К вечеру мы засыпали песком всю линейку.
      На следующий день все звенья и отряды чуть не
      Заверещал ржавый блок, и тяжёлый ящик пронёсся над землёй*
      перессорились из-за того, кому первому работать на нашей дороге.
      На третий день Семён Семёнович сказал, что этак лагерь превратится в пустыню Сахару. Тогда мы из полена и жести сделали птицу, похожую на ястреба, и подвесили её к блоку вместо бочки. «Ястреб» летел по тросу, а ребята обстреливали его в это время комками сухой глины и еловыми шишками.
     
     
      УЧИТЕЛЬ ПЛАВАНЬЯ
     
      Мы с Витей Гребнёвым и ещё пятнадцать ребят из школьного туристического кружка собирались в большой лодочный поход по речке Синей. Нам предстояло подняться вверх по течению на семьдесят километров, а потом спуститься обратно.
      Грести против течения — дело нелёгкое, особенно без тренировки. Но тут-то нам с Витей и повезло. За две недели до начала похода муж моей сестры купил двухвёсельную лодку. Он позволил нам кататься на ней, пока у него не начался отпуск. И вот мы с Витей уже несколько дней тренировались в гребле.
      Правда, тренировался больше я один. Витя — малый упитанный, грузный и не то чтобы ленивый, а какой-то флегматичный. Он предпочитал быть за рулевого. В од-
      них трусах, в огромной соломенной шляпе, привезённой его мамой из Крыма, он сидел на корме, правил и командовал:
      — Вдох, выдох! Вдох, выдох!
      Я размеренно грёб, стараясь правильно дышать и не зарывать вёсел в воду.
      Хорошо было в тот день на речке! Слева медленно полз назад высокий, обрывистый берег, на котором среди зелени белели домики городской окраины. Справа берег был низкий, заболоченный. Там у самой воды, словно тысячи зелёных штыков, торчали листья осоки; за осокой тянулся луг, а за лугом виднелись ржаные поля. Иногда к нам на борт садилась отдохнуть стрекоза или бабочка, иногда из воды выскакивала рыба, словно для того, чтобы взглянуть, кто это плывёт на лодке.
      Мы проплыли под небольшим пешеходным мостиком. Здесь город кончался. Дальше на левом берегу зеленели огороды, а внизу, под обрывом, тянулся узкий пляж с чистым песком. По выходным дням на этом пляже собиралось много купающихся, но сейчас тут было только два человека: Серёжа Ольховников и Женя Груздев.
      Мы причалили недалеко от них, вытащили лодку носом на берег и сели на песок, но ни Серёжа, ни Женя нас не заметили. Они стояли метрах в трёх от берега. Долговязому Сергею вода была по грудь, а коротенькому Женьке — по горло. Оба они отплёвывались, тяжело дышали, и лица у них были совсем измученные.
      — Ты... ты, главное, спокойней! — говорила торчащая из воды круглая Женькина голова. — Ты не колоти по воде, а под себя подгребай, под себя подгребай!
      Сергей ничего не отвечал. Он смотрел на Женьку злым левым глазом. Правый глаз его был закрыт длинным мокрым чубом, прилипшим к лицу.
      — Давай! — сказала Женькина голова. — Ещё разочек. Главное, спокойно!
      Сергей лёг на воду и с такой силой заколотил по ней длинными руками и ногами, что брызги полетели во все стороны метров на пять, а Женькина голова совсем исчезла в белой пене. Но он продолжал выкрикивать:
      — Спокойно!.. Подгребай! Не торопись, под себя подгребай!
      Сергей быстро пошёл ко дну. Женька хотел его поддержать, но по ошибке схватил не за руку, а за ногу.
      Наконец они вылезли на берег. У обоих кожа была синяя и покрыта пупырышками. Они теперь заметили нас, но даже не поздоровались. Сергей сел на песок рядом с Витей, обхватив ноги руками и положив подбородок на колени. Женька остался на ногах. Оба они стучали зубами.
      — Не па-па-па-падай духом! — сказал Женька. — Постепе-пе-пе-пенно научишься.
      — По-по-подохнешь от та-такой науки!
      Мы с Витей переглянулись. Витя лёг на спину и стал пригоршнями сыпать песок себе на грудь.
      — Да, Серёженька, — сказал он, — хорошую шуточку с тобой твой друг устроил!
      — Убить его ма-ма-мало, та-та-такого друга!
      Мы с Витей опять переглянулись, и я подумал про себя: «Кому-кому, а Витьке повезло в дружбе. Кто-кто, а я-то уж никогда не подведу его, как Женька подвёл Сергея».
      Сергей и Женька тоже собирались в лодочный поход. Пеших экскурсий и походов в нашей школе всегда проводилось очень много, а лодочный устраивался впервые. Нечего и говорить, с каким увлечением мы все к нему готовились, с каким нетерпением ждали первого июля, на которое был назначен старт. Сергей был одним из самых заядлых наших туристов, а тут он прямо помешался на лодках, на рыболовных снастях, на всяких фарватерах, ватерлиниях и кильватерных колоннах.
      g Рассказы
      225
      Дней за десять до начала похода все собрались в пионерской комнате. Начальник похода — учитель географии Трофим Иванович распределил обязанности и сказал, какие вещи нужно взять. Вдруг он приложил ладонь ко лбу:
      — Да, товарищи, о самом главном я и забыл! Поднимите руку, кто не умеет плавать!
      Никто не поднял руку. Я знал, что Витя плавать не умеет, но, конечно, не стал его выдавать. А Женька вдруг повернулся к Сергею и громко сказал:
      — Серёжка! Ну, чего ты прячешься? Ты же не умеешь плавать!
      Сергей страшно покраснел. Он так посмотрел на Женьку, что у другого язык отнялся бы, но Женька продолжал:
      — Чего ты злишься, Серёжка? Ну, чего ты злишься? Скажешь, конечно, что я плохой товарищ, раз тебя выдаю! А я тебе отвечу: ведь до похода не два дня, а целых десять — значит, ты можешь научиться плавать. Ты вот всё говоришь, что уже учился, что у тебя ничего не получается, потому что ты худой, но тяжёлый, и что у тебя удельный вес слишком большой для плаванья. А я тебе скажу: враки всё это. Просто у тебя настойчивости нет. Ну и вот! Случится с тобой что-нибудь, на чьей совести это будет? На моей.
      — Евгений прав, — сказал Трофим Иванович. — Делу помочь нетрудно, я уже договорился с Василием Васильевичем. Ты завтра, Сергей, зайди к нему домой в десять утра. Отправитесь на речку заниматься плаваньем. Но предупреждаю, друг: если ты к двадцать восьмому числу не научишься хотя бы держаться на воде, тогда уж извини. На реке всякое может случиться.
      Когда окончилось собрание, Сергей ушёл из школы, даже не взглянув на Евгения.
      На следующее утро он отправился к преподавателю физкультуры, но оказалось, что Василий Васильевич за-
      болел ангиной и лежит в постели. Тогда Женька сказал Сергею, что он сам научит его плавать. Сергей сначала и разговаривать с Женькой не захотел, но потом согласился. Как-никак, а Женька был одним из лучших наших пловцов.
      С тех пор во время наших тренировок мы с Витей каждый день видели, как они мучаются. Вот и теперь мы смотрели на них и очень сочувствовали Сергею. До начала похода осталась только неделя, а он всё ещё плавал, как топор.
      Вите было хорошо! Он поступил в нашу школу этой осенью, и никто, кроме меня, не знал, что он не умеет плавать.
     
      * * *
     
      Женька прилёг на песок, подперев голову рукой. Сергей по-прежнему сидел, положив подбородок на острые колени.
      Он сказал, ни к кому не обращаясь:
      — Я все свои деньги истратил на этот поход... Литера-туру купил, удочки... А теперь... теперь всё прахом пошло!
      — Ничего не прахом. Научишься, — ответил Женька.
      Сергей повернулся к нему и вдруг закричал тонким, почти плачущим голосом:
      — «Научишься, научишься»! Уже три дня из реки не вылезаем, а чему я научился? Чему? Воду литрами глотать — вот чему я у тебя научился!
      Женька спокойно разглядывал на ладони какую-то песчинку.
      — Ты, главное, духом не падай. Ещё неделя впереди.
      — «Неделя впереди, неделя впереди»! — опять закричал Сергей. — Говорят тебе, что у меня организм такой! Не приспособлен я к плаванью.
      — Выдумываешь ты всё. «Организм»! — проворчал Женька.
      Тон у него был такой спокойный и уверенный, что я не выдержал:
      — А откуда ты знаешь, что он выдумывает? Может, и правда у него удельный вес слишком большой!
      — Тебе хорошо говорить: «Не падай духом»! — проворчал Виктор. — Ты-то в поход пойдёшь. Подвёл товарища, чтобы принципиальность свою показать, а теперь утешает: «Не падай духом»!
      Женька встал, отряхнул песок с трусов, натянул на ноги старые чёрные брюки, закатанные до колен, и, не надев рубашки, стал подниматься по тропинке, ведущей с пляжа наверх.
      — Обиделся! — усмехнулся Виктор.
      — Женя! Куда ты? — окликнул я.
      — Домой. Сейчас приду.
      Женькин дом был совсем недалеко.
      Минут через десять он вернулся. Он нёс длинную толстую верёвку, свёрнутую в кольцо. Он остановился над Сергеем и сказал усталым голосом:
      — Вставай! Пошли.
      Сергей только голову приподнял:
      — Куда ещё?
      — По новому способу учиться.
      — По какому ещё способу?
      — У тебя на мелком месте ничего не получается: ты, чуть что, ногами на дно становишься. Теперь давай на глубоком месте попробуем. Я тебя спущу на верёвке с моста, а ты старайся плавать. Как пойдёшь ко дну, я тебя вытащу.
      — Ничего не выйдет, — сказал Сергей и отвернулся.
      Женька подождал немного, потом повысил голос:
      — Идём! Слышишь? Долго я над тобой буду стоять?
      Тут уж мы с Виктором поддержали Женьку.
      — В самом деле, Сергей, почему не попробовать! — сказал я. — Мне говорили, что такой способ помогает.
      — Чудак человек! — сказал Виктор. — Последнюю надежду теряешь. А вдруг всё-таки научишься да пойдёшь в поход?
      Как видно, Сергей не захотел терять последнюю надежду. Он поднялся, и Женька обмотал его грудь верёвкой, завязав тройной узел на спине.
      — Идём! А вы, ребята, стойте на всякий случай поближе к воде.
      Дойдя с Сергеем до середины моста, Женька остановился:
      — Тут будем. Здесь глубоко. Полезай!
      Я знал, что под мостом Сергею было не больше чем по шею, да и вообще в нашей речке возле города трудно найти место, где было бы глубже. Сергей с опаской посмотрел вниз, и я подумал, что он сейчас увидит дно. Однако вода была довольно мутная. Сергей потоптался некоторое время на месте и, вздохнув так громко, что даже мы с Виктором услышали с берега, перенёс через перила сначала одну ногу, потом другую. Стоя за перилами, он снова посмотрел на воду, потом на Женьку.
      — Полезай, полезай! — сказал тот.
      Сергей обхватил руками сваю и пополз вниз, а Женька начал постепенно вытравливать верёвку, но так, чтобы она оставалась всё время натянутой.
      Вот Сергей погрузился в воду по плечи. Перегнувшись через перила, Женька наблюдал за ним.
      — Плыви! — скомандовал он.
      Сергей забарахтался было, но как только Женька ослабил верёвку, он снова обнял сваю и повис на ней
      — Отпусти сваю! — сказал Женька.
      Сергей молчал и отплёвывался.
      — Отпусти, говорю! Что ты вцепился?
      Сергей отпустил сваю и со страшной силой заколотил руками и ногами по воде. Женька быстро оттащил его подальше от сваи и закричал:
      — Спокойно! Спокойно! Плавно под себя подгребай, плавно!
      Но Сергей уже не слышал его — он исчез под водой, только круги пошли от верёвки. Женька подождал секунды две, надеясь, что он выплывет, затем вытащил своего ученика на поверхность.
      — Отдохни немного, — сказал он.
      Сергей отдохнул, а потом Женька снова скомандовал ему: «Плыви!» — и снова тот начал барахтаться, а его учитель кричать: «Спокойно! Под себя подгребай!» И снова Сергей исчез под водой, и снова Женька вытащил его, перепуганного и задыхающегося. Так повторялось много раз.
      Минут через пятнадцать Сергей таким голосом крикнул: «К чёрту! Не могу больше!», что Евгений тут же подтащил его к свае и помог взобраться на мост.
      — К чё-чё-чёрту всё это плаванье! К чё-чё-чёрту весь этот по-по-ход! — сказал Сергей и стал быстро ходить по пляжу, чтобы согреться.
      Женька сел на песок. Он весь блестел от пота, и вид у него был такой усталый, что ни я, ни Витя больше не решались его ругать.
      — Не надо мне никакого похода! — повторил Сергей проходя мимо.
      Мы посмотрели ему вслед. Витя негромко сказал:
      — Сейчас говорит «не надо», а как будет старт, заболеет с горя.
      — Конечно, — ответил я. — Во всех наших путешествиях он самый активный был. А тут все пойдут, а он один будет дома сидеть.
      Женька машинально сгребал руками песок, строил из него пирамиду.
      — А я, думаете, пойду, если Сергея не возьмут? — сказал он, не поднимая головы. — Думаете, у меня совести нет?
      Скоро Витя отошёл от нас и принялся вычерпывать консервной банкой воду из лодки. Женька о чём-то думал, поглядывая то на лодку, то на ушедшего в другой конец пляжа Сергея. Вдруг он, понизив голос, обратился ко мне:
      — Отдохнём чуток и ещё один способ попробуем. Только вы мне помогите.
      Я присел перед ним на корточки:
      — А что за способ?
      — Мне Юрка Поспелов рассказывал. Говорит, его так отец научил. Посадил в лодку, отплыл от берега и выбросил его за борт. Юрка подумал, что там глубоко, стал изо всех сил барахтаться, чтобы жизнь свою спасти, и поплыл. Поможете?
      — Помочь, конечно, поможем. Только где ты найдёшь глубокое место?
      — А глубокого как раз и не нужно искать. Нужно только сказать Сергею, что там с ручками.
      — Против ивовых кустов есть такое место, — сказал я. — Там вода какая-то зелёная, тёмная, кажется, что и дна нет, а на самом деле совсем неглубоко.
      Договорившись обо всём, мы окликнули Сергея и предложили ему покататься. Сергей ответил, что для него «плавать на лодке — значит только растравлять себя», но тут же стал помогать Виктору вычерпывать воду. Покончив с водой, они столкнули лодку и забрались в неё. Нам так и не удалось предупредить Витю о том, что мы задумали. Мы усадили Сергея править, я примостился рядом с ним на корме, Женька сел на вёсла, чтобы быть поближе к нам, а Витя расположился на носу.
      До ивовых кустов было метров пятьсот. Наша лодочка, тяжело нагружённая, сильно осевшая, медленно подвигалась против течения. Песчаный пляж кончился. Справа потянулся почти отвесный глиняный обрыв со
      множеством крошечных пещерок. Десятки ласточек носились в этом месте над рекой, то пикируя к самой воде, то высоко взлетая. Временами какая-нибудь из них исчезала в одной из пещерок и через несколько секунд выпархивала оттуда снова.
      Наконец мы добрались до места, где под обрывом росли кусты ивы, окунувшие нижние ветки в воду. Я мигнул Женьке и, как было условлено, громко спросил:
      — Женька! А что, здесь глубоко?
      — У-у!.. — протянул он. — Тут даже я не доныриваю.
      Сергей посмотрел на тёмную воду.
      Мы с Женькой перемигнулись. Я обеими руками упёрся Сергею в плечо и толкнул его.
      — Ой, что ты делаешь! — вскрикнул он и вцепился в борта.
      Лодка сильно качнулась.
      — Хватит дурить, вы! Перевернёмся! — сказал Витя, но Женька вскочил и бросился ко мне на помощь.
      Я отклонился в сторону и всем корпусом что было силы толкнул Сергея в бок...
      Раздался крик, я почувствовал, что куда-то лечу, потом вокруг меня зашумела вода.
      Окунувшись, я стал на дно. Вода была мне по грудь. Через секунду в метре от меня показалась Женькина голова.
      — Где Серёжка? Серёжки нет! — сказал он и нырнул.
      Я оглянулся и не увидел ни Виктора, ни Сергея. Только лодка плыла кверху килем да Витина соломенная шляпа. Я тоже нырнул и увидел илистое дно, редкие кустики каких-то водорослей да Женьку, проплывшего мимо меня, словно огромная лягушка. И больше ничего и никого!
      Мы вынырнули одновременно друг против друга. Лицо у Женьки было серое.
      — Серёжки нет... Серёжка утонул! — сказал он хрипло.
      — И Витьки нет! — ответил я, глотая воздух.
      Мы снова нырнули.
      Чего я только не передумал за эти несколько секунд, пока был под водой! Иной раз за целый день столько не передумаешь. И о том, что я скажу Витькиным родителям, и о том, что если бы я выучил его вовремя плавать, всё обошлось бы благополучно, и о том, что мы с ним не доделали фотоаппарата под киноплёнку, и о том, что же теперь будет с Женькой и с Серёжиной мамой, и о том, каким образом всё-таки могли утонуть два здоровенных малых в таком мелком месте.
      Почувствовав, что вот-вот открою рот и вздохну, я снова стал ногами на дно и оглянулся. Берег был пуст. Не увидел я никого и на воде. Но из-за перевёрнутой лодки, которая шла боком к течению и которую отнесло уже метров на двадцать, доносились два испуганных, сердитых голоса:
      — Женька! Володька! Сюда!
      — Женька, где ты там?
      Женькина голова на секунду появилась над водой:
      — Нету их!
      Голова снова исчезла.
      Женька, наверное, сам умер бы под водой от разрыва сердца, если бы я насильно не вытащил его. Только теперь он услышал крики и всё понял. Быстрыми саженками мы догнали лодку, поймав по дороге плывшее отдельно весло и Витькину соломенную шляпу. Обогнув лодку, мы увидели возле кормы — Сергея, а возле носа — Виктора. Уцепившись за борт, они били по воде ногами.
      — Становитесь на дно. Здесь мелко, — сказал Евгений.
      Мы с Женькой страшно переволновались, пробыли
      под водой, наверное, в общей сложности минуту, потом гнались за лодкой и теперь тащили её к берегу из последних сил.
      Я только и думал о том, как бы преодолеть эти пять — шесть метров, отделявших нас от берега, и лечь на узкой, поросшей травой полоске земли под обрывом. Наконец мы добрались, но и тут нам не сразу удалось отдохнуть. Едва мы вышли на берег, как Сергей начал наступать на нас, приговаривая:
      — Я вам покажу, как такие шуточки шутить! Я вам покажу, как такие шуточки шутить!
      Он даже шлёпнул меня ладонью по затылку. Витя вытряхивал из своей шляпы воду и громко одобрял Серёжку:
      — Так им!.. Дай им ещё! Знают, что люди плавать не умеют, и такие штуки выкидывают!
      Потом они вскарабкались на обрыв и ушли. В другой раз ни я, ни Женька не спустили бы Сергею такого обращения, но теперь нам было всё равно. Мы не окликнули их: мы рады были, что они ушли. Сели на траву и стали отдыхать.
     
      * * *
     
      На следующий день я зашёл к Вите, чтобы объяснить ему вчерашнее происшествие и позвать тренироваться в гребле. Его не оказалось дома — мать послала в магазин. Я оставил записку, в которой сообщал, что буду ждать его возле мостика, и, взяв лодку, отправился туда.
      На пляже я увидел такую же картину, что и вчера: по грудь в воде стоял Сергей, а возле него торчала Женькина голова.
      — Ты не волнуйся. Ты вот так делай. Вот так! Смотри!
      Женька медленно проплыл около Сергея.
      — Ну, а я не так, что ли, делаю?.. Я же так и делаю!
      — Значит, не так. Ну, давай! Ещё раз!
      Через несколько минут сверху спустился Витя. Я стал рассказывать ему, почему мы вчера перевернули лодку и как мы искали его и Сергея на дне реки. Рассказывал я долго, подробно и вдруг остановился.
      Всё время мы слышали, как Женька выкрикивает своё обычное: «Не волнуйся!», «Подгребай!», «Держи руки под водой!», а тут он вдруг закричал:
      — Ну-ну-ну-ну! Ну, ещё... Ну так! Ну-ну-ну-ну!
      Мы оглянулись на речку, но Сергея не увидели.
      Однако через секунду он высунулся из воды.
      — Что? Проплыл? — спросил он почему-то испуганным тоном.
      А Женька так же испуганно ответил:
      — Серёжка, честное пионерское! Метра полтора!
      Сергей ничего не сказал. Он откинул чуб со лба, лёг
      на воду и, взбивая ногами пену, страшно вытаращив глаза, то открывая рот, то надувая щёки, двинулся к берегу.
      — Серёжка! Хочешь — верь, хочешь — не верь! Два метра!
      Похоже было, что Сергей и в самом деле не поверил. Стоя уже по колена в воде, он с улыбкой посмотрел на нас и спросил:
      — Проплыл? Да?
      — Чудак! Конечно, проплыл!
      Женька вышел на берег и бросился на песок.
      — Всё! — сказал он. — Теперь он и сам из воды не вылезет.
      Женька не ошибся. Мы уже начали кричать Сергею, что он весь посинел, что он зря так переутомляется, но Сергей всё барахтался, всё барахтался и с каждым разом, несмотря на утомление, держался на воде всё дольше.
      — Женька! Друг! — закричал он неожиданно, выско-
      чил на берег, обнял Женьку и стал кататься с ним по песку.
      Когда Женька кое-как от него отбился, Сергей стал один прыгать и кувыркаться. Наконец он уселся, улыбаясь, весь облепленный песком.
      — С девяти лет не мог научиться! — выкрикивал он. — Теперь посмотрим, Трофим Иванович!.. Отдохну немного — на боку попробую! Женька! Женечка! Друг! — И он снова бросился обнимать Женьку и катать его по песку.
      Согревшись, Сергей опять бросился в речку. Женька лежал, подперев голову рукой, улыбался, помалкивал и, как видно, был очень доволен, что ему не надо лезть в воду.
      Переговариваясь с Сергеем, давая ему всякие советы, я не сразу заметил, что Витю что-то не слышно. Я оглянулся на него. Витя сидел грустный, притихший и покусывал поля своей огромной шляпы.
      Я догадался, о чём он думает. О том, что теперь он один из всего нашего туристического кружка не умеет плавать, и, может быть, о том, что будь у него такой друг, как Женька, он бы уже плавал.
      Я мигнул Женьке и сказал:
      — Виктор, а тебе Женя говорил о проверке?
      — О какой ещё проверке? — спросил он нехотя.
      — Ну, о том, что Трофим Иванович собирается перед походом всех по плаванью проверить.
      — Врёшь!
      — Не веришь? Спроси Женьку.
      — Ну да, — отозвался тот. — Двадцать восьмого, в двенадцать ноль-ноль, будет проверка! Я вчера Трофима Ивановича встретил, и он мне сказал.
      Витя посмотрел на меня, на Евгения, помолчал...
      — Женька! Поможешь, а? А то меня Володька пробовал учить, да ничего как-то не вышло.
      Женя не сразу ответил. Он поковырял пальцем в песке, извлёк оттуда половинку ракушки, осмотрел её, отбросил и, вздохнув, медленно поднялся.
      — Давай. Иди, — сказал он усталым голосом. — Ты, главное, не волнуйся. Дыши спокойно и подгребай под себя.
      Витя научился быстрее Сергея: он поплыл на следующий день.
     
     
      «КРОКОДИЛЁНОК»
      (Из дневника Сени Ложечкина)
     
      15 февраля.
      Этот вечер я провожу дома. Впервые за полгода я не пошёл к Кириллу, чтобы готовить вместе уроки. И больше никогда к нему не пойду. Довольно! Я понял, что это за человек!
      Всё, что случилось сегодня, так важно, что нужно записать поподробней.
      Когда окончились уроки, я вышел из класса одним из последних. В коридоре творилось что-то странное.
      Большая толпа мальчишек собралась рядом с дверью нашего класса. Ребята вытягивали шеи, приподнимались на цыпочки, давили друг друга. Только и слышно было:
      — Не напирайте!
      — Чего тут, а? Ребята, чего тут такое, а?
      — Погодите! Задавили совсем!
      Кое-как я протиснулся и увидел на стене лист бумаги. В верхнем левом углу его было нарисовано нечто похожее на ящерицу. Правее разноцветными буквами было написано:
      „Крокодилёнок“
      Сатирическая газета: VI кл. «Б» выходит через день. — 1.
      Как меня ни толкали, я всё-таки прочёл передовую, озаглавленную «На острие сатиры!» Вот что там было написано:
      «Наш класс считается одним из лучших классов в школе, но и среди нас имеются лентяи и нарушители дисциплины, которые мешают классу идти к дальнейшим успехам.
      У нас уже есть отрядная стенгазета, которая борется за успеваемость и дисциплину, но каждый знает, какое значение имеет едкий сатирический смех в борьбе с недостатками.
      Поэтому сегодня выходит первый номер «Крокодилёнка».
      Он будет беспощадно и невзирая на лица высмеивать тех, кто тянет класс назад. Он будет острым оружием сатиры бороться с отрицательными явлениями в нашем классе.
      Пишите все в «Крокодилёнок»!»
      Газетка была маленькая. «На острие сатиры» попалось пока всего лишь трое ребят.
      «Доктор исторических наук Миша Огурцов закончил работу над новым учебником по истории средних веков, — сообщалось в одной из заметок. — Приводим выдержку из этого учебника:
      «Крестоносцам удалось завоевать Сирию в 1781 году, но тут у них появился опасный противник — турецкий султан Барбаросса. Внутри лагеря крестоносцев начались раздоры: английский король Карл Смелый поссорился с Ричардом Львиное Сердце и французским королём Салладином».
      Затем следовало два рисунка: на одном был изображён богатырь, отважно сражающийся с десятком противников, а на другом — хулиган, таскающий за вихры испуганного малыша.
      «Таким Михаил Артамонов воображает себя, когда пристаёт к слабым ребятам», — гласила подпись под первым рисунком.
      «Так он выглядит на самом деле», — было написано под вторым.
      Последний рисунок изображал мальчишку, огромным ножом вырезающего на парте свои инициалы. Тут же были помещены стихи:
      «Он имя своё «Иван Прибылов»
      В школе увековечил.
      Он много парт, дверей и столов Для этого изувечил».
      В правом нижнем углу газеты я увидел подписи:
      «Редколлегия: К. Замятин (отв. редактор).
      В. Пеликанов (художник)»
      Теперь мне стало ясно, почему у Кирилла Замятина был в последнее время такой таинственный вид. Теперь я понял, о чём он шептался на переменах с Валеркой Пеликановым и с вожатым Игорем.
      Я даже не обиделся на Кирку за то, что он скрыл от меня своё намерение выпускать стенгазету. Я ведь знаю, как он любит производить всякие неожиданные эффекты!
      Ребята громко хвалили новую газету. Я был очень рад за Кирилла и побежал разыскивать членов редколлегии, чтобы поздравить их с успехом.
      Я нашёл их в пионерской комнате. Художник Валерка отскочил от двери, когда я её открыл: он наблюдал
      в щёлку за толпой читателей. Редактор стоял позади него и, как видно, прислушивался к голосам в коридоре.
      — Кирка! — закричал я. — Ой, здорово! Поздравляю!
      Художник так и расплылся от удовольствия, а редактор остался серьёзным. Они вообще очень разные люди: Валерка — долговязый, рыжеволосый и весёлый, а Кира — маленький, довольно толстый, и он всегда сохраняет серьёзный вид, даже когда шутит.
      — Действует? — спросил он коротко.
      — Ещё как действует! Мишку Огурцова уже «историком» дразнят, стихи о Прибылове наизусть выучили. А главное, знаешь, чему ребята удивляются: «Как это они Мишку Артамонова не побоялись протащить? Ведь он, мол, Замятина теперь наверняка отлупит. Валерку не тронет — Валерка здоровый, а Замятина — как пить дать!»
      — Пусть попробует, — сказал художник.
      — Что ж! Может быть, и отлупит, — хладнокровно ответил редактор. — Сатирики всегда. наживают много врагов.
      — Ага! Я так ребятам и сказал: «То-то, — говорю, — и ценно, что невзирая на лица. Будь ты хоть Артамонов, хоть кто». Верно, Кирка?
      Тут мне показалось, что редактор и художник немного смутились. Валерка сказал «гм», отошёл к столу и начал раскрашивать заголовок для второго номера газеты, а Кирилл смотрел на меня исподлобья, насупившись.
      — Понимаешь, Семён, я тебя должен предупредить... — заговорил он помолчав. — Хотя это и редакционная тайна, но так как ты мой друг... я... Одним словом, мы тебя на следующий номер запланировали.
      Я сначала ничего не понял:
      — Как? Куда запланировали?
      — В фельетон, — сказал Кирка. — На тему о болтовне в классе.
      — Ловко! Ты... ты это серьёзно, Кирилл?
      — Такими вещами не шутят.
      — Значит... значит, своего друга будете протаскивать, Кирилл Иванович?
      — Ты какой-то странный, Семён! Не могу же я других болтунов протаскивать, а тебя нет.
      — А очень нужно тебе вообще болтунов протаскивать! Наверное, и без них есть о чём писать.
      Кирка немного рассердился:
      — Знаешь, Семён... дружба дружбой, а принцип принципом. Болтовня в классе — отрицательное явление, значит наша сатирическая газета должна его бичевать. Тут дело в принципе.
      — Хорош принцип! Над друзьями издеваться!
      Валерка вдруг отбросил кисточку и выпрямился.
      — Ну, чего ты пришёл и ворчишь? — сказал он. — Давай уходи отсюда и не мешай работать!
      Я понял, что разговаривать мне больше не о чем. Я только спросил:
      — И карикатуру нарисуете?
      Редактор кивнул:
      — Да. У нас всё идёт с иллюстрациями.
      — Ладно, Кирилл Иванович! Спасибо!.. Запомним! — сказал я и ушёл.
      Вот до чего доводят неприятности! Писал, писал и только сейчас вспомнил, что нужно выучить формулы сокращённого умножения. Ладно! Авось не спросят!
      16 февраля. 7 часов вечера.
      Сегодня, войдя в класс, я не сел на своё обычное место, рядом с Кириллом. Я положил перед редактором запечатанный конверт и стал прохаживаться между партами, держа за спиной портфель.
      В конверте находилось письмо. Вот что я там писал:
      «Замятин!
      Предлагаю меняться местами с Пеликановым. Так
      вам будет удобнее делать гадости своим бывшим друзьям. Если Пеликанов не поменяется, то я всё равно рядом с тобой не сяду. Это окончательно.
      С. Ложечкин».
      Кирка прочёл письмо и сказал:
      — Смешно, Семён!
      Я молча пожал плечами и продолжал ходить.
      Тогда Кирилл показал письмо Валерке. Тот ухмыльнулся, сказал: «Это дело, это нам подходит», и перенёс свои книги на парту к редактору. Я сел на его место, рядом с Мишкой Артамоновым — с тем самым, которого нарисовали богатырём.
      После звонка, перед началом урока, к нам зашёл вожатый Игорь.
      — Понравился «Крокодилёнок»? — спросил он громко.
      — Понравился! — хором ответил класс.
      Даже «доктор исторических наук» Мишка Огурцов сказал: «Понравился». Промолчали только мы с Артамоновым да Ваня Прибылов.
      — Берегитесь теперь! — сказал Игорь. — «Крокодилёнок» — газета оперативная: чуть что — за ушко да на солнышко. Ясно?
      — Ясно! — ответил класс.
      — Будем помогать «Крокодилёнку»? Писать в него будем?
      — Будем! — крикнули сразу тридцать ребят.
      Целый день я старался не обращать на Кирилла никакого внимания, а он, кажется, и в самом деле не обращал на меня внимания. На всех переменах ребята приносили ему заметки. Он просматривал их с очень серьёзным видом и говорил: «Ладно! Это мы обработаем» или: «Не пойдёт. Это мелочь».
      Ваня Прибылов сегодня три раза открывал перочинный нож, но тут же со смущённым видом прятал его.
      Того же числа. 10 часов 30 минут.
      Настроение паршивое. Скучно учить уроки одному. Это, должно быть, с непривычки.
      Не знаю: может быть, я погорячился и зря поссорился с Киркой? В конце концов, что из того, если он один разок напишет обо мне в газете? И потом, чем он виноват, если у него обязанность такая?
      Нужно учить формулы сокращённого умножения, но на завтра много задано по русскому. Придётся с формулами подождать.
      17 февраля.
      Нет, Кирилл Замятин, никогда-никогда Семён Ло-жечкин больше не скажет с тобой ни слова!
      Они нарисовали четырёх сорок с разинутыми клювами, сидящих на спинке парты, а рядом изобразили четырёх рыб, которые стоят на хвостах у доски, уныло повесив головы. Под этим дурацким рисунком они написали:
      «УГАДАЙ
      Сидя за партой, мы — болтливые сороки.
      Стоя у доски, мы — немые рыбы.
      Кто мы?
      ОТВЕТ: Артамонов, Ложечкин, Тараскин, Бодров».
      И в то самое время, как десятки ребят хохотали надо мной, десятки других мальчишек вытаскивали из пионерской комнаты Кирку с Валерием и кричали:
      — Качать редакторов!
      Я прямо зубами заскрежетал, глядя, как художник и редактор взлетают чуть ли не до самого потолка. А тут ещё Мишка Артамонов подошёл ко мне и, мрачно усмехаясь, сказал:
      — Ловко твой дружок на тебе почести зарабатывает!
      — Он такой же друг, как ты папа римский! — отрезал я.
      Мишка помолчал и процедил сквозь зубы
      Большая толпа мальчишек собралась рядом с дверью нашего класса.
      — Пусть теперь выйдет на улицу! Я ему покажу сороку да рыбу!
      Довольно! С завтрашнего дня не скажу ни слова во время уроков.
      18 февраля.
      Настроение паршивое.
      На русском и на физике получил замечания за болтовню. Получил также двойку по алгебре: не знал формул сокращённого умножения.
      Серёжка Бодров тоже получил двойку. Это у него уже третья. Первые две — по русскому и химии. Он только и делает, что играет во дворе в хоккей.
      Ваня Прибылов предложил мне сменять общую тетрадь на его перочинный нож. Сменял.
      19 февраля.
      Теперь я окончательно понял, какая свинья этот Замятин. Он не придумал ничего умнее, как снова протащить меня, на этот раз за алгебру!
      Артамонов тоже попал в «Крокодилёнок». Он способный, но учится как-то по-чудному: получит пятёрку по русскому — заработает двойку по геометрии; подтянется по геометрии — схватит Двойку по биологии.
      Третьим пострадал Кузя Тараскин: ходит немытый и нечёсаный.
      Нам теперь прямо хоть в школу не являйся! Только и слышим:
      — Как поживает Сорока?
      — Богатырь, много врагов победил?
      А Замятин с Валеркой стали настоящими знаменитостями. Стоит им показаться в раздевалке, на лестнице, в коридоре — отовсюду несутся возгласы:
      — Привет редакторам «Крокодилёнка»!
      — Здравствуйте, мастера сатиры! Когда следующий номер выйдет?
      Артамонов мечтает, как бы поймать редактора на
      улице, но это ему не удаётся: Кирилл с Валеркой живут в одном переулке и всегда ходят вместе. Жаль!
      20 февраля.
      Ничего интересного.
      Получил замечание за болтовню от «англичанки»: поспорил с Серёжкой Бодровым, который сидит впереди меня. Уж очень он хвастается своим хоккеем!
      Огурцов получил четвёрку по истории, и его теперь не зовут «доктором исторических наук».
      21 февраля.
      Опять «Крокодилёнок», и снова там я, Бодров и Артамонов. Мы с Бодровым — за болтовню, а Мишка — за геометрию.
      Я хоть и не разговариваю с Кириллом, но сегодня подошёл к нему и сказал:
      — Послушай, у тебя совесть, в конце концов, есть? Что ты всё на одних и тех же выезжаешь?
      — А что мне делать, если другого материала нет? — ответил редактор. — И, во-вторых, сатирическая газета издаётся для искоренения недостатков. Если какой-нибудь недостаток не искореняется, значит нужно бить в одну точку. Газета должна быть действенной. Понимаешь?
      Но мы этого дела так не оставили. Мы с Бодровым и Артамоновым пошли к вожатому Игорю и сказали ему, что это безобразие. Больше половины ребят совсем не попало в «Крокодилёнок», остальные хотя и попадают, но очень редко, а мы трое словно приклеены к этой газете. Игорь ответил очень коротко:
      — Заметки справедливые? Справедливые. Сами виноваты, что над вами смеются.
      22 февраля.
      Вот что случилось на уроке физики.
      Иван Денисович расхаживал перед классной доской, объясняя нам принцип действия гидравлического пресса.
      Вдруг он остановился и пристально взглянул из-под очков на Кирку с Валеркой. Посмотрел на них и я. Художник рисовал карикатуру, а редактор, хмуря брови, грыз кончик ручки: перед ним лежал тетрадочный листок с недописанными стихами.
      Учитель подошёл к столу:
      — Итак, повторяю: если на большом поршне мы имеем проигрыш в расстоянии, то зато во столько же раз выигрываем... Пеликанов, в чём мы выигрываем?
      Валерка вскочил и покраснел как рак.
      — Стало быть, в чём мы выигрываем? — повторил Иван Денисович.
      — В воде! — брякнул художник.
      Все, конечно, расхохотались.
      — Садитесь, Пеликанов!.. В чём же мы выигрываем, Замятин?
      — В объёме? — пробормотал Кирка.
      — Садитесь, Замятин!.. Выигрываем в силе, — сказал учитель, отметив что-то в журнале.
      После уроков Артамонов, Бодров и я постучались в дверь пионерской комнаты. Все мы были в очень весёлом настроении, все подталкивали друг друга локтями и перемигивались между собой.
      Кирилл открыл нам и переглянулся с художником, который стоял посреди комнаты, держа в одной руке стакан с водой, а в другой — кисточку. Я спросил очень вежливым тоном:
      — Извините, мы не помешали?
      — Входите, — сказал редактор.
      Мы все трое вошли в комнату.
      — Тут у нас одна заметочка есть, — снова очень вежливо сказал я и протянул редактору листок.
      Тот взял заметку, подошёл к Валерию, и они вместе начали читать. Мы стояли тихо-тихо. Только Мишка один раз фыркнул в кулак.
      Редактор сложил заметку и спокойно сунул её в карман.
      — Что ж, мы это предвидели, — сказал он.
      — Очень приятно, что предвидели, — ответил я. — Теперь позвольте узнать: наша заметка пойдёт?
      Кирилл посмотрел на меня в упор и отчеканил:
      — Не пойдёт.
      — Ловко! — сказал Артамонов. — Это почему же?
      — Неостроумно. У нас на эту тему получше материал. Хотя это и редакционная тайна, но если желаете, можете посмотреть.
      Мы подошли к столу, на котором лежала незаконченная газета.
      Там был изображён крокодилёнок, держащий за шиворот двух мальчишек: одного — круглого, как шар, другого — длинного, с оранжевыми волосами. Сама же заметка была написана так:
      «Крокодилёнок. Чем вы занимались эти дни, такие-сякие?
      Замятин и Пеликанов. Двоечников в стенгазете высмеивали.
      Крокодилёнок. А что вчера натворили?
      Замятин и Пеликанов. Двойки по физике получили».
      Внизу была приписка:
      «От редакции: Редакция считает данную критику справедливой и обязуется срочно ликвидировать двойки. Начиная с этого номера «Крокодилёнок» будет выходить не через день, а дважды в неделю».
      — Скушали? — спросил Валерка.
      Мы промямлили что-то невразумительное и убрались восвояси.
      Решил во что бы то ни стало избавиться завтра от двойки по алгебре: формулы сокращённого умножения запишу на гранях карандаша. Представляете себе, что за
      адская работа мне предстоит? Выцарапывать иголкой буквы и цифры величиной с булавочную головку!
      23 февраля.
      До сих пор не могу успокоиться, столько было сегодня переживаний.
      Во-первых, Киркина заметка про самого себя только увеличила славу «Крокодилёнка». Ребята кричали:
      — Вот это газета! Вот это действительно невзирая на лица!
      Во-вторых, я с помощью карандаша благополучно получил тройку по алгебре.
      В-третьих, у Валерки разболелся зуб, он ушёл к врачу с последнего урока, и Кирилл остался без телохранителя.
      Я уже спустился в раздевалку, но тут вспомнил, что оставил в классе тот самый карандаш. Пришлось возвращаться.
      В пустом коридоре третьего этажа я увидел Артамонова, который расхаживал возле двери пионерской комнаты и угрюмо поглядывал на неё. Меня он не заметил, потому что я стоял на площадке лестницы, за углом. Я сразу забыл про карандаш. Я понял, чем это пахнет.
      Дверь пионерской комнаты открылась, и оттуда вышел редактор. Конечно, ему стало очень не по себе, когда он увидел Артамонова. Но он сделал равнодушное лицо и неторопливо направился к лестнице.
      Артамонов тоже сделал равнодушное лицо и пошёл следом. Я притаился между стеной и створкой двери, а когда редактор с Михаилом прошли, стал красться за ними.
      В раздевалке Замятин очень долго натягивал шубу, поправлял калоши и старался делать вид, что не замечает Артамонова, а тот, уже одетый, поглядывал в зеркало и напевал:
      — «Жил-был у бабушки серенький козлик...»
      Наконец они ушли, всё с теми же равнодушными лицами.
      Через полминуты я, уже одетый, выскочил на улицу.
      Переулок, в котором находилась школа, был тихий, почти безлюдный. Вдоль тротуаров тянулись кучи снега, похожие на горные хребты.
      Кирилл с Михаилом шагали неторопливо, словно прогуливаясь: впереди — редактор, в чёрной шубе и шапке с ушами, сзади — Артамонов, в валенках, меховой куртке и кубанке, сдвинутой набекрень.
      Метрах в пятидесяти от школы Кирилл вдруг остановился и обернулся.
      — Бить собираешься, да? — сказал он вызывающим тоном.
      Артамонов что-то ответил, но я не расслышал.
      — Ну на, бей! Всё равно ты меня этим не сломишь... Ну, что ж ты не бьёшь? Бей!
      Артамонов бить редактора не стал. Он сгрёб его и поставил головой в снег.
      И туг... тут я понял, что должен делать. Сейчас Кирилл узнает, что такое настоящая дружба! Сейчас он поймёт, над каким человеком издевался он в своей газете!
      Я подбежал к Михаилу и остановился перед ним, быстро-быстро приговаривая:
      — Чего ты лезешь, чего ты лезешь, чего ты дерёшься?
      Артамонов так же быстро отвечал:
      — А чего тебе надо, чего тебе надо, чего тебе надо?
      — Ну-ну, петухи! — раздался над нами строгий голос.
      Какой-то прохожий развёл нас в стороны.
      Тут мы увидели, что из школы выходят педагоги.
      — Ладно, редактор, попадёшься ещё! — сказал Артамонов и убежал.
      Я обернулся к Замятину. Шапка редактора лежала на тротуаре, голова его была облеплена снегом, но почему-то он всё-таки имел довольный вид.
      — Больно? — спросил я.
      — Чепуха! Я к этому был готов, — ответил редактор, вытирая лицо. — Нас этим не сломишь!.. А тебе — спасибо. Ты благородно поступил. Руку!
      Мы крепко пожали друг другу руки. Я так был взволнован, что даже не мог говорить.
      Редактор вытряхивал снег из-за воротника. Лицо его снова стало хмурым:
      — Только вот что, Семён... Ты только не обижайся, но мы тебя опять запланировали.
      Я молчал. Молчал и Кирилл.
      — Понимаешь, дружба дружбой, а принцип принципом. Мы тебя запланировали на тему о шпаргалках.
      Я плюнул в сторону, повернулся и пошёл,
      — Хочешь, я тебе по алгебре помогу? — каким-то жалобным голосом спросил редактор.
      Я, конечно, даже не оглянулся.
      24 февраля.
      Настроение паршивое. Сегодня подошёл к Михаилу и сказал:
      — Артамонов, я вчера был неправ. Теперь я пальцем о палец не ударю, если ты... Ну, в общем, ты понимаешь.
      Артамонов опустил голову, подумал и вздохнул:
      — Что в этом толку! Его поколотишь, а он только гордиться будет: мол, за принципы пострадал. Заметил? Он даже никому не пожаловался на вчерашнее!
      25 февраля. 6 часов 30 минут.
      Серёжа Бодров ликвидировал двойку по русскому и химии. Теперь у него только одна: по алгебре.
      Завтра снова выйдет «Крокодилёнок», и снова я буду там висеть. Удивительно, как это у Замятина хватает изо-
      бретательноети: пишет всё об одном и том же да об одних и тех же, и каждый раз по-новому!
      Только сейчас у меня явилась интересная мысль: «А что было бы с «Крокодилёнком», если бы Артамонов, Бодров и я перестали получать двойки и заниматься болтовнёй на уроках? Где бы тогда редакторы нашли материал, чтобы выпускать газету? Ведь, кроме нас, в классе нет больше двоечников!»
      Над этим стоит подумать.
      6 часов 50 минут.
      Нет, это здорово! Представляю себе, какая будет у Кирки физиономия, когда он увидит, что материала для его газеты нет! Сейчас позвоню Артамонову.
      7 часов 15 минут.
      Ура! План созрел! Артамонов две минуты хохотал по телефону. Сейчас побегу к Серёжке Бодрову сообщить ему наш адский замысел.
      26 февраля.
      Сегодня вышел новый номер «Крокодилёнка». На нём вместо рисунка я увидел свой карандаш, исписанный формулами. Он был прикреплён к бумаге ниточками.
      Под этим карандашом было написано:
      «По самым скромным подсчётам, Сеня Ложечкин затратил на эту ювелирную работу не меньше трёх часов.
      Не лучше ли было бы затратить один час и честно выучить формулы?»
      Ничего, Кирочка! Последний раз вы торжествуете. Вы и не знаете, какие тучи собираются на вашем горизонте. Вы и не знаете, что вчера вечером Артамонов целый час объяснял нам с Бодровым алгебру, а потом мы ещё час гоняли его по географии. И вы пока ещё не заметили, что Бодров, Артамонов и Ложечкин сидели сегодня на уроках, словно в рот воды набрав. Вы не заме-
      тили, что Артамонов на переменах никому не подставил ножку, никого не щёлкнул по затылку. Ничего! Скоро заметите!
      Оказывается, не так уж трудно молчать, если с тобой не заговаривают.
      28 февраля.
      Вчера не писал в дневник: сидел над алгеброй. Все эти дни в классе мёртвая тишина. Кира с Валеркой удивлённо поглядывают на нас, мы молчим и ехидно улыбаемся.
      Артамонова вызвала к доске географичка. Редактор и художник насторожились было и приготовили карандаши, надеясь получить материал для фельетона о плохом знании географии, но они просчитались: Артамонову поставили четвёрку.
      Сегодня после уроков Кирилл с Валеркой не пошли в пионерскую комнату делать свою газету. Представляю себе, как они скучают!
      29 февраля.
      «Крокодилёнок» не вышел!!!
      В коридоре уже не видно было толпы смеющихся ребят, и никто не качал редактора и художника!
      Я ответил по алгебре на пятёрку (интересный всё-таки этот предмет!), а Бодров — на тройку.
      Во время большой перемены безработные члены редколлегии слонялись по коридору с унылыми лицами, а мы с Артамоновым ходили следом за ними и подтрунивали.
      — Уважаемые сверхталантливые редакторы! — говорил я. — Позвольте узнать, почему не выходит ваша великолепная сатирическая газета? Материала не хватает? Все хулиганы и лентяи забастовали? Ах, какое безобразие!
      — Вы дайте объявление, — советовал Артамонов: — так, мол, и так. «Каждый желающий читать сатириче-
      скую газету должен хотя бы раз в месяц получить двойку и нарушить дисциплину».
      — Вы установите премию для двоечников, — предлагал я. — Или платите по таксе: за двойку — по рублю, а за болтовню на уроке — по полтиннжу.
      1 марта.
      Спешу записать сегодняшний день. Важные события!
      После уроков в класс вошёл Игорь и сказал:
      — Внимание! Прошу не расходиться. Вчера вечером состоялось заседание совета дружины. Сейчас председатель совета отряда Лёва Курочкин прочтёт вам постановление, вынесенное на этом заседании.
      Лёва поднялся на кафедру и стал читать:
      — «Совет дружины отмечает, что шестой класс «Б», всегда считавшийся одним из лучших классов в школе, за последнее время добился ещё больших успехов. За последнее время ученики этого класса не имели ни одного замечания по дисциплине и полностью ликвидировали плохие отметки...»
      — Ура! — закричал Артамонов.
      — Ура-а! — закричал весь класс, и я в том числе.
      Я всегда был уверен, что наш класс самый способный, самый дружный во всей школе.
      Лёва подождал, пока мы утихнем, и продолжал:
      — «...Совет дружины считает, что успехам класса немало способствовала сатирическая газета «Крокодилёнок», которая мужественно и невзирая на лица боролась с недостатками в классе и добилась того, что даже самые разболтанные ребята исправились и перестали тянуть класс назад...»
      Мы с Бодровым и Артамоновым переглянулись и сразу помрачнели, а Лёва повысил голос и продолжал:
      — «...Совет дружины постановляет: Первое. Вынести благодарность редактору газеты «Крокодилёнок» — пионеру четвёртого отряда Кириллу Замятину и художнику
      ««Крокодилёнка» — пионеру того же отряда Валерию Пе-ликанову. Второе. Расширить поле деятельности «Крокодилёнка», реорганизовав его из отрядной сатирической газеты в сатирическую газету дружины».
      Лёва сбежал с кафедры и сел на своё место. Все закричали «ура» в честь «Крокодилёнка». Даже Бодров почему-то закричал «ура». Не кричали только мы с Михаилом.
      Игорь переглянулся с редакторами и поднял руку:
      — Тихо!.. Тишина! Сейчас на ваших глазах будет выпущен экстренный и последний выпуск отрядного «Крокодилёнка». Прошу сидеть совершенно тихо и не мешать редакции в её ответственной работе... Товарищи редакторы, пожалуйста!
      Ясно было, что они обо всём условились заранее, но о чём — никто не знал. Весь класс притих. Со своего места поднялся Валерка, взошёл на кафедру и, ни слова не говоря, стал рисовать мелом на доске заголовок «Крокодилёнка». Внизу он приписал: «Экстренный выпуск». Окончив свою работу, художник по-прежнему молча сел на своё место, а к доске отправился редактор и начал писать заметку. И по мере того как он писал, весь класс хором по слогам читал написанное:
      — «О-чень при-ят-но, что Ар-та-мо-нов, Бод-ров и JIo-жеч-кин под-тя-ну-лись. К со-жа-ле-ни-ю, хо-дят слу-хи, что о-ни ис-пра-ви-лись лишь для то-го, что-бы на-со-лить «Кро-ко-ди-лён-ку». Так ли э-то?»
      Редактор кончил писать и вернулся за парту. Все ребята смеялись и весело поглядывали на нас, а мы сидели красные и не знали — злиться нам или тоже смеяться.
      — Ну! Редакция ждёт ответа на эту корреспонденцию, — сказал Игорь.
      Миша Артамонов встал, смущённо улыбаясь подошёл к доске и написал:
      «Критику считаем справедливой.
      М. Артамонов». Мы с Бодровым тоже встали и пошли расписываться...
      Кончаю писать. Через полчаса идём с Кириллом в кино.
     
     
      «ХВОСТИК»
     
      Зал, отделённый от сцены коричневым занавесом, уже наполнялся зрителями. Оттуда доносился гомон многочисленных голосов, громыхание передвигаемых скамеек и стульев.
      Драматический кружок старших классов ставил сегодня третий акт комедии Островского «Бедность — не порок». Мне было поручено написать для журнала очерк об этом кружке. Я побывал уже на репетициях, перезнакомился со всеми актёрами и теперь находился на сцене, где царила обычная в таких случаях суматоха.
      Все, конечно, очень волновались.
      Волновались рабочие сцены. Изразцовая печь, сделанная из деревянных планочек и глянцевой бумаги, разлезлась у них по швам при переноске с первого этажа на третий. Портреты предков Торцова в овальных золочёных рамах оказались слишком тяжёлыми для стен «купеческого особняка», и те собирались завалиться. Всё это приходилось наспех улаживать. Волновался руководитель кружка — преподаватель литературы Игнатий Фёдорович. Высокий, худощавый, с куцыми седыми усиками, он ходил по сцене, положив ладонь на плечо восьмикласснице, игравшей Любовь Гордеевну, и ласково внушал:
      — Верочка, так вы, братик, не подведёте? Помните насчёт паузы в объяснении с Митей? Пауза, голубчик, — великое дело, если вовремя. Это ещё Станиславский говорил... Не подведёте, братик, а?
      Волновался, и, пожалуй, больше всех, помощник режиссёра Родя Дубов — широкоплечий паренёк с квадратной, покрытой веснушками физиономией. На нём лежала ответственность и за декорации, и за бутафорию, и за освещение, и за проклятый занавес, который охотно открывался на репетициях и очень неохотно на спектакле. Родя волчком вертелся среди бутафоров и рабочих сцены. Обычно добродушный, он сейчас не говорил, а рычал, рычал приглушённо, но очень страшно:
      — Канделябр-р-ры! Кто оставил на полу канделябры? Убр-рать, Петька, живо! Почисть сюртук на Африкане Коршунове: сел, кретин, на коробку с гримом. Где лестница? Где стремянка? Какой дур-р-рак утащил стремянку?!
      Многочисленные подручные Родиона не обижались и метались по сцене, как футболисты по штрафной площадке.
      Но вот печку отремонтировали, декорации укрепили.
      Родя оглядел сцену, потирая ладонью воспалённый лоб:
      — Так. Теперь только кресла остались. Ну-ка, все! Живо за креслами!
      Рабочие бросились в учительскую, где стояли старинные кресла.
      На сцене остались помреж, я да несколько уже загримированных актёров, которые, прячась между кулисами, тихонько бормотали свои роли. Игнатий Фёдорович удалился в смежный со сценой класс, служивший сейчас артистической уборной.
      Родя подошёл к накрытому богатой скатертью столу и сел на него, болтая ногами.
      — Сегодня хорошо управились. Вовремя начнём. — Он с довольным видом окинул взглядом декорации. — Ничего всё-таки сделано, а? Я в городском Доме пионеров бывал, так там, честное слово, не лучше: и эпоха не всегда выдержана, и аляповатость какая-то, и...
      В этот момент скрипнула дверь, ведущая в артистическую, кто-то произнёс: «На, получай!» — и на середину сцены, явно под действием хорошего пинка, вылетел маленький, полный гримёр-семиклассник Кузя Макаров.
      Помреж сполз со стола, сунул руки в карманы брюк и, покусывая губы, медленно приблизился к гримёру.
      — Опять «Хвостик»? — процедил он тихо.
      Гримёр горестно поднял плечи и растопырил пальцы, окрашенные во все цвета радуги.
      — Опять «Хвостик»? — рявкнул помреж так громко, что, наверно, в зале услышали.
      Гримёр попятился от него и забормотал:
      — Ну, Родя... ну вот честное слово!.. Всё время только и думал: «Как бы не сказать, как бы не сказать...» — и вдруг... Ну совершенно нечаянно!
      Гримёр пятился, а помреж наступал на него, не вынимая рук из карманов:
      — А вот за это «нечаянно» мы вопрос поставим па комсомольском собрании. Понятно тебе? Мы тебе покажем, как человека изводить! Мы тебе покажем, как
      спектакль портить!
      А ну... марш! Извинись и продолжай работать.
      — Родя, погоди!
      Он дерётся...
      — А ты думал, он тебя целовать за это будет?
      — Родь, я пойду... Только пусть он остынет немного, и я пойду.
      — Из-за тебя
      спектакль прика-
      жешь задерживать?
      Ну! Марш! Ты что думаешь, я с тобой шуточки шучу?
      Гримёр вздохнул и, подойдя к двери артистической, осторожно постучал в неё.
      — Володя!.. — позвал он слабым голосом.
      За дверью никто не ответил. Поколебавшись немного, гримёр приоткрыл её:
      — Володя... извини меня. Я — я нечаянно.
      — Вон отсюда! — донеслось из артистической.
      Гримёр закрыл было дверь, но, оглянувшись на Родиона, снова приоткрыл её:
      — Вова, прости меня, пожалуйста. Ну вот честное слово, в последний раз!
      — Убирайся! Убирайся, пока цел!!!
      — Володя, братик, не надо так... успокойся, — послышался из артистической голос Игнатия Фёдоровича.
      — Володька, плюнь! Спектакль задержишь, если он тебя не загримирует, — сказал помреж.
      Дверь распахнулась, и из неё стремительно, огромными шагами вышел Володя Иванов в костюме Любима
      Торцова. Выставив вперёд одну ногу, рубя ладонью воздух, он с запалом отчеканил:
      — Предупреждаю! Если сегодня какая-нибудь скотина хоть один только раз назовёт меня «Хвостиком», я... я уйду со спектакля. Предупреждаю! — Он повернулся и так же стремительно удалился в артистическую, бросив гримёру на ходу: — Идём!
      Откуда-то из-за кулис появился Гордей Торцов, уже вполне одетый, с наклеенными усами и окладистой бородой. С минуту он копался за пазухой, поправляя там подушку, выполнявшую роль купеческого брюшка, потом сказал басом:
      — А Вовка и впрямь сорвёт спектакль.
      — Сорвёт не сорвёт, а роль испортит. — Грызя в раздумье ногти, помреж прошёлся по сцене.
      Володя Иванов был рослым юношей, с орлиным носом, со строгими глазами, над которыми круто поднимались от переносицы чёткие брови, с тёмными волнистыми волосами, зачёсанными назад. Кличка «Хвостик» никак не вязалась с его обликом. Я спросил Родю, откуда взялось это смешное прозвище.
      — Да-a, ерунда какая-то, — отмахнулся помреж, но всё-таки пояснил: — Решали как-то пример по алгебре, а Вовка замечтался и не решал. Вот преподаватель спрашивает одного из нас: «Чему равен икс?» — «Двенадцать и две десятых». Потом математик заметил, что Вовка мечтает, и к нему: «Чему равен икс?» — «Двенадцать». — «Ровно двенадцать?» А Вовка число «двенадцать» расслышал, а остальное не расслышал. «Нет, — говорит, — с хвостиком. Двенадцать с хвостиком». А преподаватель у нас довольно ядовитый старик. «Поздравляю вас, — говорит, — с открытием новой математической величины, именуемой «хвостиком».
      — С тех пор Вовку так и зовут, — вставил Гордей Карпыч. — А знаете, какой он самолюбивый!..
      — Ага, — кивнул помреж. — Мы, старшеклассники, это быстро у себя пресекли, а мелкота — ни в какую. Мы и к вожатому их таскаем и лупим даже, а они всё «Хвостик» да «Хвостик». И не то чтобы назло, а так... отвыкнуть не могут.
      К нам подошёл Африкан Саввич Коршунов, отвратительного вида старик (надо отдать должное гримёру), с лысым черепом и козлиной бородкой.
      Помреж рассказал ему о столкновении Володи с гримёром, и «богач» кивнул головой:
      — Факт, испортит роль. Как пить дать.
      — Почему же испортит? — возразил я. — Ведь его и раньше звали «Хвостик», а как он хорошо на репетициях играл!..
      — А сегодня может всё изгадить, — уверенно сказал помреж. — Вы не знаете, какая тут ситуация.
      — А именно?
      — Сегодня у нас гости из соседней школы. А среди них одна тут...
      — Знакомая Володи?
      — Какая там знакомая! Он с ней и слова не сказал. Просто... ну, нравится она ему.
      — Нравится — и ни слова не сказал? А откуда вы знаете, что нравится?
      Все трое пожали плечами и усмехнулись.
      — Это каждый дурак заметит, — ответил Коршунов. — Сидим, например, в Доме пионеров, ждём начала концерта. Вовка болтает с девчонками, дурачится, а тут вдруг подсаживается эта... белобрысая. Он сразу покраснел, надулся, как мышь на крупу, и весь вечер промолчал.
      — А на катке! — воскликнул Гордей Карпыч. — Катаемся однажды в каникулы. Вдруг приходят несколько девчонок и с ними эта... ну, мы, конечно, вместе стали кататься, а Володька один выходит на беговую и начинает гонять... Круг за кругом, круг за кругом!..
      Родион кивнул и значительно посмотрел на меня:
      — Теперь понимаете, что будет, если кто-нибудь при ней Володьку «Хвостиком» назовёт?
      Я согласился, что положение и в самом деле складывается серьёзное. Я понял, какой удар грозит сегодня Володиному самолюбию. Может быть, впервые в жизни встретил человек девушку, которая показалась ему самой лучшей, самой красивой на свете. Естественно, что и ему хочется предстать перед ней во всём блеске своего ума, талантов и целой кучи других достоинств, предстать перед ней лицом значительным, окружённым всеобщим уважением.
      Не было сомнения, что, готовя свою роль, Володя думал о той, которая будет смотреть на него из зрительного зала. Думал и мечтал об успехе. А успех, как показали репетиции, ожидался немалый.
      Промотавшийся купец Любим Торцов. — фигура, казалось бы, очень далёкая для советского школьника. Сможет ли шестнадцатилетний юноша сыграть эту роль так, чтобы не получилось балаганщины, так, чтобы в образе старого шута и пьяницы зрители увидели не только смешное, но и трагическое? Такие сомнения сильно беспокоили Игнатия Фёдоровича. Он поручил эту роль Володе, считая его самым серьёзным из членов кружка, и тот принялся за неё с таким жаром, что все только диву давались.
      Он штудировал труды Станиславского, он пересмотрел в театрах и прочитал множество пьес Островского, он чуть ли не наизусть выучил статьи Добролюбова о великом драматурге. Обычно вспыльчивый, нетерпеливый, Володя на репетициях смиренно выслушивал самые резкие замечания режиссёра и товарищей и без конца повторял с различными вариациями одну и ту же реплику,
      Загримированные актёры, прячась между кулисами, тихонько бормотали свои роли.
      один и тот же жест, находя всё новые живые чёрточки своего героя. Раз как-то он даже напугал своего учителя:
      — Игнатий Фёдорович, а что, если мне разок напиться?
      — Как? Прости, братик... это ещё к чему?
      — К тому, чтобы узнать состояние похмелья, как руки трясутся...
      — Нет, братик, ты уж не того, не перебарщивай, это уж зря... Этак ты чёрт знает до чего дойдёшь, — забормотал старый педагог.
      Генеральная репетиция прошла успешно. Кружковцы без всякой зависти восторгались Володей. И вот теперь любовь и смешное прозвище грозили испортить всё дело.
     
      * * *
     
      Родион снова подошёл к занавесу и, заглянув в дырочку, проделанную в нём, сразу подался назад.
      — Пришла уже. Сидит, — сказал он мрачно.
      — Где? Где сидит? — в один голос спросили Гордей с Африканом.
      — В третьем ряду. Вторая слева от прохода.
      Оба купца поочерёдно заглянули в зал.
      — Под самым носом села, — пробормотал Африкан Коршунов.
      В это время рабочие сцены притащили кресла, и Родя снова принялся распоряжаться. Мне захотелось увидеть особу, причинявшую актёрам столько беспокойства. Я припал к глазку, отыскал пятый ряд и тихонько присвистнул от удивления.
      Я увидел круглое, нежно-розовое личико со вздёрнутым носом и чуть заметными бровями, светлорусые стриженые волосы, зачёсанные назад так небрежно, что над ушами свисало по нескольку тоненьких прядок... Словом, я увидел Лидочку Скворцову — дочку моих соседей по
      квартире. Маленькие карие глазки Лидочки, обычно широко открытые, сейчас казались узенькими чёрточками: она чему-то смеялась, болтая с подругами и не подозревая, какое внимание ей уделяется на сцене.
      — Всё! Готово! — сказал помреж. — Лёшка, третий звонок! Или нет!.. Погоди... Вася, на минутку!
      К помрежу подошёл рабочий сцены Вася — парень на голову выше Родиона и раза в полтора шире его в плечах.
      — Она в зале. Понимаешь? — тихо проговорил помреж.
      Вася сделал испуганное лицо!
      — Ну-у!
      — Перед самой сценой расселась.
      — Вот сволочь!
      — Слушай! Вовку могут вызывать среди действия. Если кто-нибудь крикнет... это самое... представляешь, что может случиться? (Вася молча кивнул.) Так вот: мобилизуй наших ребят и проведи агитацию в зале: мол, если кто-нибудь пикнет «Хвостик»... словом, сам понимаешь. А я задержу немного третий звонок.
      — Сделаем, — сказал Вася и деловито удалился.
      Я тоже отправился в зал, который был уже битком набит. Я поздоровался с Лидочкой; она заставила подруг потесниться и усадила меня рядом с собой. Разговаривая с ней, я наблюдал за тем, как выполняются указания помрежа.
      Человек двенадцать таких же здоровенных, как и Вася, ребят пробирались между рядами в разных концах зала, останавливались над мальчишками, которые сидели кучками отдельно от девочек, и что-то говорили им. Как видно, наставления звучали довольно внушительно, потому что мальчишки тут же начинали дружно и усердно кивать головами. Потом эти богатыри расселись там, где наблюдались наибольшие скопления мелкоты.
      Прозвенел третий звонок. Занавес дёрнулся, заколыхался, я услышал приглушённый голос Родиона: «Не туда тянешь, не ту верёвку!» Занавес снова дёрнулся, и полотнища его рывками расползлись в разные стороны.
      Зрители увидели Пелагею Егоровну и Арину, сетующих на то, что приходится отдавать Любовь Гордеевну за старика Коршунова. Затем начался разговор Пелагеи Егоровны с Митей, потерявшим надежду на счастье.
      Это был хороший любительский спектакль. Исполнители играли без суфлёра, не сбиваясь, не нарушая мизансцен, и играли искренне. Зрители слушали внимательно, явно сочувствуя двум влюблённым. В сцене прощания Мити с Любовью Гордеевной девочки шумно вздыхали, а сцена, где Коршунов внушает своей невесте, как хорошо быть замужем за стариком, вызвала лёгкий шёпот:
      — Ой, какой противный!
      — Ну и гадина!
      Но вот появился Любим Торцов, и в зале пронёсся шёпот восторженного удивления. Все зрители, за исключением гостей, конечно, знали, кто кого играет в этом спектакле. И как ни хорошо играли кружковцы, всё же под гримом Пелагеи Егоровны ребята легко узнавали девятиклассницу Соню Клочкову, и сквозь облик бедного приказчика Мити просвечивал лучший школьный волейболист Митя Чумов. А вот Володя Иванов как будто совсем исчез.
      Хороший был грим: парик с жалкими седыми вихорками, не менее жалкая бородёнка, красноватый нос и землистого цвета щёки... Хорош был и костюм: халат — не халат, шинель — не шинель, куцые и узкие брючки да стоптанные опорки. Однако не в костюме и не в гриме было дело. В походке, в которой чувствовалась едва уловимая нетвёрдость, в шутовских, размашистых жестах, за которыми вместе с тем ощущалась слабость, в голосе,
      вызывающем и одновременно старчески дребезжащем, так много было убедительного, подлинного, что зал весело зааплодировал, засмеялся.
      Однако смех скоро утих. Начался словесный поединок Любима Карпыча с Коршуновым. И вот что мне понравилось. В этой сцене старый озорник сыплет прибаутками, кривляется; будь у Володи чуточку поменьше такта, зрители продолжали бы потешаться над Любимом. Но чем дальше шла сцена, тем серьёзнее звучали прибаутки Торцова, тем меньше смеялись зрители, тем большей симпатией они проникались к полупьяному горемыке, изобличавшему сластолюбивого богача.
      — Послушайте, люди добрые! Обижают Любима Торцова, гонят его. А чем он не гость? За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто. Я не Коршунов: я бедных не грабил, чужого веку не заедал...
      Зал притих. Я покосился на Лидочку. Она застыла, подавшись вперёд, вцепившись руками в коленки, и глаза её были широко открыты. Когда же «озорник» воскликнул: «Вот теперь я сам пойду! Шире дорогу — Любим Торцов идёт!» — зрители захлопали так дружно, что на меня с потолка соринки посыпались.
      Это был немалый успех Володи, но настоящий триумф оказался впереди. Поссорившись с Коршуновым, Гордей Карпыч назло богачу решил отдать дочку за бедняка Митю, но потом снова заартачился. На сцене опять появился Любим Торцов.
      — Брат, — произнёс он, опустившись на колени, — отдай Любушку за Митю — он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался.
      Эти слова были сказаны таким тоном, что весь зал оцепенел.
      — Лета мои прошли, — чуть слышно, в мёртвой тишине продолжал Любим Торцов, — тяжело уж мне паяс-
      ничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-го да честно пожить.
      Я услышал, как кто-то хлюпает носом. Это была Лидочка. Она не отрываясь смотрела на сцену, крутила пуговку возле воротника и часто моргала.
      Гордей Карпыч раскаялся, Любим Карпыч запел свадебную песню, и коричневые полотнища стали судорожно рваться друг к другу, закрывая сцену.
      Зрители повскакали с мест. Артисты, взявшись за руки, выходили раскланиваться раз, другой, третий... пятый... Наконец они ушли с явным намерением больше не появляться, а зрители продолжали хлопать перед закрытым занавесом.
      И вдруг кто-то громко выкрикнул:
      — Любима Торцова!
      — Торцова! Любима-а! — подхватил сразу весь зал.
      — Любима-а! — звонким, высоким голосом закричала Лидочка.
      Кто-то вытолкнул на просцениум Володю, и началась такая овация, какой, наверно, не было за всё существование кружка. Часть зрителей вышла в проход, другие подошли вплотную к сцене, третьи стали на скамьи — и все хлопали и кричали, кричали и хлопали.
      И вдруг среди грохота аплодисментов и приветственных криков я услышал, как какой-то мальчишка в конце зала истошно орёт:
      — Хвости-ик! Браво, Хвости-ик!
      Я не успел ужаснуться, как «Хвостик» крикнули справа, потом слева от меня, а через минуту весь зал надрывался что было сил:
      — Браво-о! Хвостик, браво-о! Браво, Хвостик! Хвостик, би-ис!
      Любима Торцова передёрнуло. Взгляд у него стал каким-то диковатым. Но он сдержался, неуклюже поклонился и встретился глазами с Лидочкой.
      Приподнявшись на цыпочки, она смотрела на Торцо-ва, изо всех сил колотила в ладоши, и лицо её сияло восторгом и благодарностью.
      — Хвости-и-ик! Хвости-и-ик! — визжала она так, что у меня звенело в ушах. — Браво, Хвости-и-ик!
      Лишь после того как зрители несколько утихли, я расслышал звук двух — трёх подзатыльников, полученных младшими поклонниками Володиного таланта от поклонников старших.
      Зрители повалили к выходу. Мне хотелось пробраться в артистическую и узнать, как чувствует себя Володя, но туда набилось столько поздравителей, что я отказался от этого предприятия.
      Из зала быстро вынесли скамьи, на сцене водрузили радиолу. Зазвучал вальс. Сначала танцевали одни девушки, а кавалеры угрюмо подпирали стенки. Потом какой-то отчаянный десятиклассник пригласил одну из школьниц и стал вальсировать, глядя на потолок, на стены, но только не на свою даму. За десятиклассником осмелели другие кавалеры, и завязался бал. Лидочка не танцевала. Стоя у окна, она болтала о чём-то со своей подругой.
      Я ждал появления Володи и очень боялся, что он после сегодняшней овации сразу уйдёт домой. Но он скоро появился в зале. Стройный, одетый в новый тёмно-синий костюм, он вошёл, приглаживая свои волнистые волосы, сразу отвернулся от Лидочки, как только отыскал её глазами, и, приняв небрежную позу, стал смотреть на танцующих.
      Я подошёл к нему:
      — Володя, можно вас на минуту?
      — Пожалуйста!..
      Я взял его под руку и повёл к Лидочке. И чем больше он убеждался, что мы направляемся именно к ней, тем больше каменело его лицо и краснели уши.
      — Позвольте вас познакомить. Это дочка моего приятеля, Лидочка Скворцова, а это...
      Я вдруг запнулся, чувствуя, что попал в сложное положение: отрекомендовать Володю просто Володей Ивановым? Тогда как Лидочка догадается, что перед ней именно тот человек, чья игра пленила её сердце? Сказать, что это тот самый Володя, который играл Любима Торцова и которого она так усердно вызывала? Но тогда...
      Как видно, те же самые мысли пронеслись в голове у Володи. Секунд пять он стоял неподвижно, как столб. Потом вдруг сдвинул брови над носом с горбинкой, слегка поклонился и, сурово глядя на Лидочку, пожал ей руку.
      — Хвостик, — отрекомендовался он негромко, но отчётливо.
      И я заметил, как Лидочка радостно вскинула ресницы и зарделась, услышав столь громкое имя.
     
     
      ГАДЮКА
     
      Мимо окна вагона проплыл одинокий фонарь. Поезд остановился. На платформе послышались торопливые голоса:
      — Ну, в час добрый! Смотри из окна не высовывайся!
      — Не буду, бабушка.
      — Как приедешь, обязательно телеграмму!.. Боря, слышишь? Мыслимое ли дело такую пакость везти!
      Поезд тронулся.
      — До свиданья, бабушка!
      — Маму целуй. Носовой платок я тебе в карман...
      Старичок в панаме из сурового полотна негромко заметил:
      — Так-с! Сейчас, значит, сюда пожалует Боря.
      Дверь отворилась, и Боря вошёл. Это был мальчик
      лет двенадцати, упитанный, розовощёкий. Серая кепка сидела криво на его голове, чёрная курточка распахнулась. В одной руке он держал бельевую корзину, в другой — верёвочную сумку с большой банкой из зелёного стекла. Он двигался по вагону медленно, осторожно, держа сумку на почтительном расстоянии от себя и не спуская с неё глаз.
      Вагон был полон. Кое-кто из пассажиров забрался даже на верхние полки. Дойдя до середины вагона, Боря остановился.
      — Мы немного потеснимся, а молодой человек сядет здесь, с краешку, — сказал старичок в панаме.
      — Спасибо! — невнятно проговорил Боря и сел, предварительно засунув свой багаж под лавку.
      Пассажиры исподтишка наблюдали за ним. Некоторое время он сидел смирно, держась руками за колени и глубоко дыша, потом вдруг сполз со своего места, выдвинул сумку и долго рассматривал сквозь стекло содержимое банки. Потом негромко сказал: «Тут», убрал сумку и снова уселся.
      Многие в вагоне спали. До появления Бори тишина нарушалась лишь постукиваньем колёс да чьим-то размеренным храпом. Но теперь к этим монотонным, привычным, а потому незаметным звукам примешивался странный непрерывный шорох, который явно исходил из-под лавки.
      Старичок в панаме поставил ребром на коленях большой портфель и обратился к Боре:
      — В Москву едем, молодой человек?
      Боря кивнул.
      — На даче были?
      — В деревне. У бабушки.
      — Так, так!.. В деревне. Это хорошо. — Старичок не-
      много помолчал. — Только тяжёленько, должно быть, одному. Багаж-то у вас вон какой, не по росту.
      — Корзина? Нет, она лёгкая. — Боря нагнулся зачем-то, потрогал корзину и добавил вскользь: — В ней одни только земноводные.
      — Как?
      — Одни земноводные и пресмыкающиеся. Она лёгкая совсем.
      На минуту воцарилось молчание. Потом плечистый рабочий с тёмными усами пробасил:
      — Это как понимать: земноводные и пресмыкающиеся?
      — Ну, лягушки, жабы, ящерицы, ужи...
      — Бррр, какая мерзость! — сказала пассажирка в углу.
      Старичок побарабанил пальцами по портфелю:
      — Н-нда! Занятно!.. И на какой же предмет вы их, так сказать...
      — Террариум для школы делаем. Двое наших ребят самый террариум строят, а я ловлю.
      — Чего делают? — спросила пожилая колхозница, лежавшая на второй полке.
      — Террариум, — пояснил старичок, — это, знаете, такой ящик стеклянный, вроде аквариума. В нём и содержат всех этих...
      — Гадов-то этих?
      — Н-ну да. Не гадов, а земноводных и пресмыкающихся, выражаясь научным языком. — Старичок снова обратился к Боре: — И... и много, значит, у вас этих земноводных?
      Боря поднял глаза и стал загибать пальцы на левой руке:
      — Ужей четыре штуки, жаб две, ящериц восемь и лягушек одиннадцать.
      — Ужас какой! — донеслось из тёмного угла.
      Пожилая колхозница поднялась на локте и посмотрела вниз на Борю:
      — И всех в школу повезёшь?
      — Не всех. Мы половину ужей и лягушек на тритонов сменяем в девчачьей школе.
      — Ужотко попадёт тебе от учителей.
      Боря передёрнул плечами и снисходительно улыбнулся:
      — «Попадёт»! Вовсе не попадёт. Наоборот, даже спасибо скажут.
      — Раз для ученья, стало быть не попадёт, — согласился усатый рабочий.
      Разговор заинтересовал других пассажиров: из соседнего отделения вышел молодой загорелый лейтенант и остановился в проходе, положив локоть на вторую полку; подошли две девушки-колхозницы, громко щёлкая орехи; подошёл высокий лысый гражданин в пенсне; подошли два ремесленника. Боре, как видно, польстило такое внимание. Он заговорил оживлённее, уже не дожидаясь расспросов:
      — Вы знаете, какую мы пользу школе приносим... Один уж в зоомагазине семь пятьдесят стоит, да ещё попробуй достань! А лягушки... Пусть хотя бы по трёшке штука, вот и тридцать три рубля... А самый террариум!.. Если такой в магазине купить, рублей пятьсот обойдётся. А вы говорите «попадёт»!
      Пассажиры смеялись, кивали головами.
      — Молодцы!
      — А что вы думаете! И в самом деле пользу приносят.
      — И долго ты их ловил? — спросил лейтенант.
      — Две недели целых. Утром позавтракаю — и сразу на охоту. Приду домой, пообедаю — и опять ловить, до самого вечера. — Боря снял кепку с головы и принялся обмахиваться ею. — С лягушками и жабами ещё ниче-
      го... и ящерицы часто попадаются, а вот с ужами... Я раз увидел одного, бросился к нему, а он — в пруд, а я не удержался — и тоже в пруд. Думаете, не опасно?
      — Опасно, конечно, — согласился лейтенант.
      Почти весь вагон прислушивался теперь к разговору.
      Из всех отделений высовывались улыбающиеся лица. Когда Боря говорил, наступала тишина. Когда он умолкал, отовсюду слышались приглушённый смех и негромкие голоса:
      — Занятный какой мальчонка!
      — Маленький, а какой сознательный!
      — Н-нда-с! — заметил старичок в панаме. — Общественно-полезный труд. В наше время, граждане, таких детей не было. Не было таких детей!
      — Я ещё больше наловил бы, если бы не бабушка, — сказал Боря. — Она их до смерти боится.
      — Бедная твоя бабушка!
      — Я и так ей ничего про гадюку не сказал.
      — Про кого?
      — Про гадюку. Я её четыре часа выслеживал. Она под камень ушла, а я её ждал. Потом она вылезла, я её защемил...
      — Стало быть, и гадюку везёшь? — перебил его рабочий.
      — Ага! Она у меня в банке, отдельно. — Боря махнул рукой под скамью.
      — Этого ещё недоставало! — простонала пассажирка в тёмном углу.
      Слушатели несколько притихли. Лица их стали серьёзнее. Только лейтенант продолжал улыбаться.
      — А может, это и не гадюка? — спросил он.
      — «Не гадюка»! — возмутился Боря. — А что же тогда, по-вашему?
      — Ещё один уж.
      — Думаете, я ужа отличить не могу?
      — А ну покажи!
      — Да оставьте! — заговорили кругом. — Ну её!
      — Пусть, пусть покажет. Интересно.
      — Ну что там интересного! Смотреть противно!
      — А вы не смотрите.
      Боря вытащил из-под лавки сумку и опустился перед ней на корточки. Стоявшие в проходе расступились, сидевшие на скамьях приподнялись со своих мест и вытянули шеи, глядя на зелёную банку.
      — Сорок лет прожил, а гадюку от ужа не сумею отличить, — сказал гражданин в пенсне.
      — Вот! — наставительно отозвался старичок. — А будь у вас в школе террариум, тогда смогли бы.
      — Уж возле головы пятнышки такие жёлтые имеет, — сказал Боря, заглядывая сбоку внутрь банки. — А у гадюки таких пятнышек... — Он вдруг умолк. Лицо его приняло сосредоточенное выражение. — У гадюки... у гадюки таких пятнышек... — Он опять не договорил и посмотрел на банку с другой стороны. Потом заглянул под лавку. Потом медленно обвёл глазами пол вокруг себя.
      — Что, нету? — спросил кто-то.
      Боря поднялся. Держась руками за колени, он всё ещё смотрел на банку.
      — Я — я совсем недавно её проверял... Тут была...
      Пассажиры безмолвствовали. Боря опять заглянул
      под скамью:
      — Тряпочка развязалась. Я её очень крепко завязал, а она... видите?
      Тряпочка никого не интересовала. Все опасливо смотрели на пол и переступали с ноги на ногу.
      — Чёрт знает что! — процедил сквозь зубы гражданин в пенсне. — Выходит, что она здесь где-то ползает.
      — Н-нда! История!..
      — Ужалит ещё в тесноте!
      Пожилая колхозница села на полке и уставилась на Борю:
      — Что же ты со мной сделал! Милый! Мне сходить через три остановки, а у меня вещи под лавкой. Как я теперь за ними полезу?
      Боря не ответил. Уши его окрасились в тёмно-красный цвет, на физиономии выступили капельки пота. Он то нагибался и заглядывал под скамью, то стоял, опустив руки, машинально постукивая себя пальцами по бёдрам.
      — Доигрались! Маленькие! — воскликнула пассажирка в тёмном углу.
      — Тётя Маша! А теть Маш! — крикнула одна из девушек.
      — Ну? — донеслось с конца вагона.
      — Поаккуратней там. Гадюка под лавками ползает.
      — Что-о? Какая гадюка?
      В вагоне стало очень шумно. Девушка-проводник вышла из служебного отделения, сонно поморгала глазами и вдруг широко раскрыла их.
      Двое парней-ремесленников подсаживали на вторую полку опрятную старушку:
      — Давай, давай, бабуся, эвакуируйся!
      На нижних скамьях, недавно переполненных, теперь было много свободных мест, зато с каждой третьей полки свешивалось по нескольку пар женских ног. Пассажиры, оставшиеся внизу, сидели, поставив каблуки на противоположные скамьи. В проходе топталось несколько мужчин, освещая пол карманными фонарями и спичками.
      Проводница пошла вдоль вагона, заглядывая в каждое купе:
      — В чём дело? Что тут такое у вас?
      Никто ей не ответил. Со всех сторон слышались десятки голосов, и возмущённых и смеющихся:
      — Из-за какого-то мальчишки людям беспокойства сколько!
      — Миша! Миша, проснись, гадюка у нас!
      — А? Какая станция?
      Внезапно раздался истошный женский визг. Мгновенно воцарилась тишина, и в этой тишине откуда-то сверху прозвучал ласковый украинский говорок:
      — Та не бойтесь! Це мш ремешек на вас упал.
      Боря так виновато помаргивал светлыми ресницами, что проводница уставилась на него и сразу спросила:
      — Ну?.. Чего ты здесь натворил?
      — Тряпочка развязалась... Я её завязал тряпочкой, а она...
      — Интересно, какой это педагог заставляет учеников возить ядовитых змей! — сказал гражданин в пенсне.
      — Меня никто не заставлял... — пролепетал Боря. — Я — я сам придумал, чтобы её привезти.
      — Инициативу проявил, — усмехнулся лейтенант.
      Проводница поняла всё.
      — «Сам, сам»! — закричала она плачущим голосом. — Лезь вот теперь под лавку и лови! Как хочешь, так и лови! Я за тебя, что ли, полезу? Лезь, говорю!
      Боря опустился на четвереньки и полез под лавку. Проводница ухватилась за его ботинок и закричала громче прежнего:
      — Ты что? С ума сошёл?.. Вылезай! Вылезай, тебе говорят!
      Боря всхлипнул под лавкой и слегка дёрнул ногой:
      — Сам... сам упустил... сам и... найду.
      — Довольно, друг, не дури, — сказал лейтенант, извлекая охдтника из-под лавки.
      Проводница постояла, повертела в растерянности головой и направилась к выходу:
      — Пойду старшему доложу.
      Она долго не возвращалась. Пассажиры устали вол-
      новаться. Голоса звучали реже, спокойнее. Лейтенант, двое ремесленников и ещё несколько человек продолжали искать гадюку, осторожно выдвигая из-под сидений чемоданы и мешки. Остальные изредка справлялись о том, как идут у них дела, и беседовали о ядовитых змеях вообще.
      — Что вы мне рассказываете о кобрах! Кобры на юге живут.
      — ... перевязать потуже руку, высосать кровь, потом прижечь калёным железом.
      — Спасибо вам! «Калёным железом»!
      Пожилая колхозница сетовала, ни к кому не обращаясь:
      — Нешто я теперь за ними полезу!.. В сорок четвёртом мою свояченицу такая укусила. Две недели в больнице маялась.
      Старичок в панаме сидел уже на третьей полке.
      — Дёшево отделалась ваша свояченица. Укус гадюки бывает смертелен, — хладнокровно отозвался он.
      — Есть! Тут она! — вскрикнул вдруг один из ремесленников.
      Казалось, сам вагон облегчённо вздохнул и веселее застучал колёсами.
      — Нашли?
      — Где «тут»?
      — Бейте её скорей!
      Присевшего на корточки ремесленника окружило несколько человек. Толкаясь, мешая друг другу, они заглядывали под боковое место, куда лейтенант светил фонариком.
      — Под лавкой, говорите? — спрашивали их пассажиры.
      — Ага! В самый угол заползла.
      — Как же её достать?
      — Трудненько!
      — Ну, что вы стоите? Уйдёт!
      Явился старший и с ним девушка-проводник. Старший нагнулся и, не отрывая глаз от тёмного угла под лавкой, помахал проводнице отведённой в сторону рукой:
      — Кочерёжку!.. Кочерёжку! Кочерёжку неси!
      Проводница ушла. Вагон притих в ожидании развязки. Старичок в панаме, сидя на третьей полке, вынул часы:
      — Через сорок минут Москва. Незаметно время прошло. Благодаря... гм... благодаря молодому человеку.
      Кое-кто засмеялся. Все собравшиеся вокруг ремесленника посмотрели на Борю, словно только сейчас вспомнили о нём. Он стоял в сторонке, печальный, усталый, и медленно тёр друг о друга испачканные ладони.
      — Что, друг, пропали твои труды? — сказал лейтенант. — Охотился, охотился, бабушку вконец допёк, а сейчас этот дядя возьмёт да и ухлопает кочергой твоё наглядное пособие.
      Боря поднял ладонь к самому носу и стал соскребать с неё грязь указательным пальцем.
      — Жалко, охотник, а? — спросил ремесленник.
      — Думаете, нет! — прошептал Боря.
      Пассажиры помолчали.
      — Похоже, и правда нехорошо выходит, — пробасил вдруг усатый рабочий. Он спокойно сидел на своём месте и курил, заложив ногу за ногу, глядя на носок испачканного глиной сапога.
      — Что нехорошо? — обернулся старший.
      — Не для баловства малый её везёт. Убивать-то вроде как и неудобно.
      — А что с ней прикажете делать? — спросил гражданин в пенсне.
      — Поймать! «Что делать»! — ответил ремесленник. — Поймать и отдать охотнику.
      Вошла проводница с кочергой. Вид у неё был воинственный.
      — Тут ещё? Не ушла? Посветите кто-нибудь.
      Лейтенант осторожно взял у неё кочергу:
      — Товарищи, может не будем, а? Помилуем гадюку?.. Посмотрите на мальчонку: ведь работал человек, трудился!
      Озадаченные пассажиры молчали. Старший воззрился на лейтенанта и покраснел:
      — Вам смех, товарищ, а нашего брата могут привлечь, если с пассажиром что случится!
      — А убьёте гадюку, вас, папаша, за другое привлекут, — серьёзно сказал ремесленник.
      — «Привлекут»... — протянула проводница. — За что же это такое привлекут?
      — За порчу школьного имущества, вот за что.
      Кругом дружно захохотали, потом заспорили. Одни
      говорили, что в школе всё равно не станут держать гадюку; другие утверждали, что держат, но под особым надзором учителя биологии; третьи соглашались со вторыми, но считали опасным отдавать гадюку Боре: вдруг он снова выпустит её в трамвае или в метро!
      — Не выпущу я! Вот честное пионерское, не выпущу! — сказал Боря, глядя на взрослых такими глазами, что даже пожилая колхозница умилилась.
      — Да не выпустит он! — затянула она жалостливо. — Чай, теперь учёный! Ведь тоже сочувствие надо иметь: другие ребятишки в каникулы бегают да резвятся, а он со своими гадами две недели мытарился.
      — Н-да! Так сказать, уважение к чужому труду, — произнёс старичок в панаме.
      Гражданин в пенсне поднял голову:
      — Вы там философствуете... А проводили бы ребёнка до дому с его змеёй?
      — Я? Гм!.. Собственно...
      Лейтенант махнул рукой:
      — Ну ладно! Я провожу... Где живёшь?
      — На улице Чернышевского живу.
      — Провожу. Скажи спасибо! Крюк из-за тебя делаю.
      — Ну как, охотники, убили? — спросил кто-то с другого конца вагона.
      — Нет. Помиловали, — ответил ремесленник.
      Старший сурово обвёл глазами «охотников»:
      — Дети малые! — Он обернулся к проводнице: — Совок неси. Совок под неё подсунем, а кочерёжкой прижмём. Неси!.
      — Дети малые! — повторила, удаляясь, проводница.
      Через десять минут гадюка лежала в банке, а банка,
      на этот раз очень солидно закрытая, стояла на коленях у лейтенанта. Рядом с лейтенантом сидел Боря, молчаливый и сияющий.
      До самой Москвы пассажиры вслух вспоминали свои ученические годы, и в вагоне было очень весело.