DjVu

      Глава первая ЖЁЛТЫЙ ПОРТФЕЛЬ
     
      Город кончался.
      Представьте себе далёкую московскую окраину. По левую сторону — поникшие домики, стоящие по пояс в земле. По правую руку — ржавый непроходимый пустырь.
      Посредине вообразите себе пыльную, ухабистую мостовую, словно застывшую после землетрясения, и в центре мостовой — мрачного, потрёпанного в былых боях петуха.
      Если вам удалось нарисовать в своём воображении эту картину, попытайтесь теперь забыть унылые домики левой стороны и вместо них воздвигнуть просторное здание школы с огромными окнами и молодым садиком перед входом.
      Теперь попытайтесь забыть пустырь справа.
      Заслоните его в вашем воображении постепенно появляющимися многоэтажными кремовыми корпусами. Они прорезаются, как зубы у ребёнка: по началу, казалось бы, беспорядочно, то тут, то там, но проходит немного времени, и вы вдруг замечаете, что дома протянулись двумя стройными рядами.
      Осталась мостовая. Заровняйте её. Залейте асфальтом. Теперь взломайте асфальт. Уложите трамвайные рельсы. Опять залейте асфальтом. Ещё разок взломайте. Проложите газопровод. И снова залейте. Потом оставьте всё как есть до того времени, когда вам придётся опять ломать мостовую, чтобы снимать трамвайные рельсы.
      И пусть пешеходы и водители транспорта извинят строителей за временное беспокойство. Через весь этот цикл последовательных ломок и прокладок проходит каждая улица. Только раньше это происходило на протяжении пятнадцати, а то и тридцати лет. И мы этого не замечали. А наша улица преобразилась за каких-нибудь три года. Тут трамвай догонял водопровод, на него, в свою очередь, наседал телефон, а за это время старел трамвай и только что выпущенный троллейбус уже вынужден был объезжать траншеи, вырытые для укладки газовых труб.
      Мы подстёгиваем вашу фантазию, чтобы она могла угнаться за действительностью.
      Итак, по краю гладкой, отполированной жарою мостовой осторожно ходил е тщетных поисках лакомств молодой, весёлый петух. Он сетовал на сокращение гужевого транспорта и неумело кукарекал.
      Петух без злобы и зависти поглядывал на проносившиеся со звоном трамваи. В его взгляде было даже сочувствие и товарищеское понимание. Очевидно, он уже знал, что и эти шумные создания были изгнаны из центральных районов города.
      Судя по петуху и трамваю, город уже кончался.
      Застава уже позади. Позади и остановка «Новые дома». За «новыми домами» возникали более новые дома, и вот уже, казалось, намечался пустырь, который по воем законам пейзажа должен был перейти в кустарник, а то и в лес. но пустырь оказывался строительной площадкой, дальше вместо леса вставали строительные леса, за ними — свежеоштукатуренные стены, потом совсем новые дома.
      Город продолжался и продолжался... Он никак не мог или не хотел кончаться. На одном из самых новых «новых домов», над широкой, свежеотпюлирован-ной дверью красовалась золотая вывеска:
      КОМБИНАТ БЫТОВОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ № 7
      Вывеска завлекательно поблёскивала на солнце, словно приглашая отдельных нечищенных и неслаженных прохожих толкнуть сверкающую дверь и немедленно предаться радостям бытового обслуживания.
      Наверное, и вы, дорогой читатель, пройдя с нами через этот неудержимо строящийся район, где-нибудь да вымазали себе пиджак весёлой зелёной краской или свежей, непросохшей штукатуркой.
      Заглянем же вместе в этот так удачно подвернувшийся нам комбинат бытового обслуживания.
      Пройдя небольшой коридор, мы очутимся перед дверью, украшенной фундаментальной чёрной табличкой, из тех, что мы часто встречаем на дверях учрежденческих кабинетов. В верхней части такой таблички обычно золотой выведено: «Директор» или «Управляющий», а в нижней части оставлен узенький желобок для бумажки с фамилией.
      Уже сама конструкция таблички порой напоминает человеку, незаслуженно занимающему директорский пост, что бумажку с его фамилией не так уж трудно вынуть и заменить другой, более подходящей.
      На этот раз на бумажке, всунутой в желобок, было написано: «т. Петухов».
      Если бы мы постучали в дверь, то услышали бы в ответ ласковый голос: «Входите, входите — у нас без доклада» — и, войдя, увидели бы миниатюрный, но весьма заботливо обставленный кабинетик.
      Тут был и небольшой письменный стол с чернильным прибором из прозрачной пластмассы ядовито-розового цвета, и маленький столик с зелёной скатертью и оригинальной формы графином, стаканом и никелированной полоскательницей, и совсем крохотный столик, ка котором стоял телефон.
      Один телефон. Этим и определялся масштаб учреждения, а следовательно, и удельный вес его руководителя.
      Количество телефонов в кабинете гражданского начальника — это то же самое, что количество звёздочек на погонах военного. Чем выше тем больше. Увы, на телефонном столике директора комбината бытового обслуживания стоял всего один-единственный телефон.
      За столом сидел сам Петухов и, поглаживая свой одинокий аппарат, внимательно слушал очередного посетителя.
      По тому, как он слушал, по тому, как он ободрял посетителя вставляемыми к месту вопросами, в нём можно было угадать видавшего виды директора, возвышавшегося порой и до двух и даже до трёх телефонов.
      — Значит, вас интересуют ваши брюки? — уточнил Петухов, ласково глядя на посетителя.
      — Брюки... — подтвердил посетитель. — Уже больше месяца, как я сдал их вам в чистку, — он виновато улыбнулся. — Я бы не стал вас беспокоить, но, вы понимаете, время идёт, я звоню, посылаю — обидно отрываться от работы. Я скульптор.
      — Ваяете? — вежливо заинтересовался Петухов.
      — Ваяю. Баклажанский. Может быть, слышали?
      — Ну как же! — бодро соврал Петухов. — Конечно, слышал! Ну что ж... — он картинно встал за столом. — Надо бы вам ускорить брюки?.. Как вы считаете?
      — Я считаю, что давно пора.
      — Вот и я полагаю, что пора! Мало мы ещё проявляем чуткости к нуждам трудящихся, мало! — тяжело вздохнул Петухов и решительно нажал кнопку звонка.
      По этому сигналу в кабинете появилась розовая и по-детски строгая регистраторша Маша Багрянцева.
      — Вот по этой квитанции сегодня надо закончить заказ, — приказал Петухов. — Срочно!
      — Хорошо! — кивнула Маша, но, заглянув в квитанцию, удивлённо подняла глаза. — Здесь же ещё и утюжка? А вы сами приказали утюжку временно прекратить.
      — В порядке исключения! — пояснил Петухов. — Товарищ уже давно ходит за своими брюками. Надо ему помочь в данном вопросе. Это же известный скульптор — товарищ Баклажный! — многозначительно добавил он.
      — Баклажанский, — поправил популярный ваятель.
      — Тем более! Так что давайте, голубушка, действуйте в этом направлении.
      Баклажанский по просьбе директора направился писать в книгу предложений благодарность за проявленную оперативность, чуткость и индивидуальный подход к клиенту, а Маша поспешила вернуться в общий зал, к себе за столик, перед которым уже толпились заказчики.
      Комбинат сейчас переживал свою весеннюю путину. Плащи и пыльники шли сплошным косяком. Весна переодевала население в светлую одежду, которую нужно было срочно чистить и гладить. Эта же весна красила свежей масляной краской все скамейки, заборы, водосточные трубы, магазинные двери, витринные рамы и поручни. И, стало быть, свежевычишенные клиенты приходили в комбинат по второму разу.
      В центральном салоне комбината, сплошь задрапированном тёмным репсом с мавританским орнаментом, постоянно толпились заказчики. Во всех матерчатых кабинах за репсовыми занавесками наиболее отчаянные клиенты часами ожидали возвращения своих крайне необходимых частей туалета, пущенных в производство по разделам «молния», «экспресс», «моментальная чистка в присутствии заказчика».
      В особенно горячие моменты объявлялся всеобщий аврал. Всех сотрудников, способных держать иглу или утюг, свистали наверх и направляли в цех, на помощь производственникам. А Маше, которая одна никак не успевала принимать клиентов, помогали лично товарищ Петухов и даже его жизнерадостный заместитель товарищ Гусааков, в обычное время не склонный ни к какой полезной деятельности.
      В этой суматохе Баклажанский долго не мог найти хранителя «Книги жалоб и предложений». Директор книгу ему по дал.
      — Нет, нет... — не без гордости сказал он. — На это у нас есть специальный старик по жалобам!..
      Наконец скульптору указали на старичка с голубыми глазами и такими же нарукавничками, который оживлённо беседовал с кем-то из посетителей в сравнительно тихом углу мавританского зала.
      «Специальный старик по жалобам» был явно очень занят. Баклажанскому ждать было некогда, и он решил уйти, затаив в душе свою благодарность.
      И правильно сделал. Сейчас Семён Семёнович Гребешков вряд ли смог бы уделить ему необходимое внимание.
      Забыв о своей жалобной должности, Гребешков сам чистил пиджак сидящего рядом клиента — крупного немолодого мужчины с широченными плечами, пышными седеющими волосами над высоким лбом и озорной детской улыбкой. Явно волнуясь,
      Гребешков задавал ему вопрос за вопросом и почтительно выслушивал ответы.
      Неподдельное волнение Гребешкова объяснялось тем, что рядом сидел без пиджака и запросто беседовал с Семёном
      Семёновичем сам Илья Александрович Константинов — директор Института экспериментальной биологии, действительный член Академии наук, крупнейший учёный с мировым именем.
      Каждому было бы интересно познакомиться и побеседовать с таким известным учёным, но для Гребешкова это было особенно большой удачей.
      Семён Семёнович принадлежал к тому типу людей, которые плотной толпой окружают появившийся на улице новый автомобиль советской марки, часами наблюдают работу новых асфальтовых катков или невиданных спегособирателей. Строительство метро отнимало у него когда-то всё свободное время. А в эпоху первых в Москве передвижек домов он даже бесстрашно простоял шесть часов на крыльце едущего здания и покрыл вместе с ним расстояние более двенадцати сантиметров. Когда же ему удалось в числе первых пассажиров прокатиться в скоростном лифте до двадцать шестого этажа первого высотного дома, это было для него настоящим праздником.
      Интересы Гребешкова были необычайно многообразны. Он мог совершенно свободно беседовать о последних скоростях реактивных самолётов и о фантастическом весе нового шагающего экскаватора. Он мог азартно доказывать случайному знакомцу на улице преимущества квадратно-гнездового способа посадки картофеля и рисовать в сквере на песке схему этой посадки. Он мог бродить под молодыми липами на улице Горького, разглядывая впервые появившиеся здесь птичьи гнёзда и охотно делясь с прохожими результатами своих наблюдений.
      Достоверность сообщаемых им интересных сведений обеспечивала ему аудиторию повсеместно
      и делала его беседы нескончаемыми. Он зачитывался «Ответами на вопросы читателей», часами потел над кроссвордами, знал наизусть отдел «Почему мы так говорим?» и вырезал из газеты «Заметки натуралиста».
      Он был переполнен удивительными фактами и сведениями, всегда пребывал в готовности поделиться ими и неизменно стремился пополнять свой драгоценный запас.
      Легко представить себе восторг Гребешкова, когда сама судьба в лице неосторожного маляра, капнувшего краской на пиджак академика, привела сюда, в комбинат, того самого Константинова, портрет которого Семён Семёнович бережно вырезал из «Огонька», а статью выучил почти наизусть.
      И сейчас Гребешков, совершая очень распространённую ошибку, занимал академика разговорами о его работе. Он задавал ему пространные вопросы, в которых пересказывал Константинову его же статью.
      Академик вежливо кивал и кратко, но терпеливо отвечал на вопросы. Видно было, что он уже привык к всеобщему интересу, который повсеместно проявляется к его работе. Заметно было и то, что ему, вероятно, порядком надоело удовлетворять любознательность каждого случайного знакомого. Но — ничего не поделаешь! — сфера его деятельности интересовала всех без исключения.
      — Вот у вас было сказано, что сто пятьдесят лет жизни, — горячо говорил Семён Семёнович, — это не фантастический предел человеческого долголетия, а лишь естественная норма. Так?
      — Совершенно справедливо. Норма, предусмотренная самой природой.
      — А откуда вы это знаете, профессор?
      — Не я знаю, наука знает... — улыбнулся Константинов. — Причём знает давно... Согласно расчётам Бюффона, продолжительность жизни животных в шесть-семь раз больше того отрезка времени, в течение которого происходит рост организма...
      — А сколько лет растёт человек? — спросил Гребешков.
      — Развитие человеческого организма заканчивается к двадцати пяти годам. Значит, человек должен жить...
      — Полтораста лет! — Гребешков восторженно всплеснул голубыми нарукавничками. — Действительно, полтораста — это минимум!.. А мы, значит, сейчас живём в два, а то и в три раза меньше, чем полагается! Это никуда не годится, профессор... Наука не имеет никакого права мириться с таким положением!.. В три раза!
      — Совершенно с вами согласен... Простите, не знаю, как вас по имени-отчеству...
      — Семён Семёнович, — потупившись, подсказал Гребешков.
      — Мы, Семён Семёнович, и не собираемся мириться, — с улыбкой заверил академик. — Мы постараемся не только вернуть человеку его законные полтораста лет, но ещё и продлим ему жизнь лет этак до двухсот, а может быть, и до трёхсот!
      — Грандиозно! — воскликнул Гребешков, всегда готовый восхищаться чужими открытиями, изобретениями и вообще всяческими проявлениями прогрессивной человеческой мысли. — Так грандиозно, что даже не верится!..
      В этот момент он, к величайшему своему сожалению, закончил чистку пиджака. Константинов с искренним удивлением обнаружил, что от пятен не осталось и следа.
      — Семён Семёнович, мне тоже на основании моих недавних представлений не верилось в возможность так быстро и так хорошо вычистить пиджак. А теперь я стыжусь своего неверия! Вашу руку! Благодарю вас, вы меня очень выручили.
      Гребешков скромно отмёл изъявления благодарности, но руку академика пожал с удовольствием и выразил надежду, что ему ещё представится случай продолжить сегодняшний интересный разговор, когда у академика испачкается ещё что-нибудь.
      — Конечно, конечно! — засмеялся Константинов. — Теперь я чуть что — сразу к вам! А сейчас, простите... — он взглянул на часы. — Действительно, пора торопиться на аэродром. Сегодня буду в Кисловодске. Лечу продлевать собственную жизнь...
      И, ещё раз поблагодарив Гребешкова, академик Константинов схватил свой туго набитый жёлтый кожаный портфель, лежавший на соседнем кресле, и торопливо вышел на улицу, где его уже давно ждал сверкающий «ЗИМ».
      Тем времён и Маша Багрянцева справилась с очередью. Посетили разошлись, в комбинате наступило короткие затишье.
      Маша ушла в цех, и в центральном салоне Гребешков остался один. Семён Семёнович был даже рад этому. Он ещё находился и у впечатлением своего волнующего разговора с академиком. Захваченный смелой константиновской фантазией, он уже сам мысленно жил в будущем.
      Однако приход очередного посетителя вернул его в наши дни.
      Посетитель был явно смущён. Он поставил на стол Гребешкова пухлый портфель и, поспешно расстёгивая пряжки и замки, заговорил:
      — Неловко, понимаете, получилось. Прихожу, понимаете, в баню. Лезу, понимаете, в портфель... А там, понимаете, вместо бельишка и, понимаете, мочалки вот это, понимаете.
      С этими словами он извлёк из портфеля плотно закупоренную колбу, наполненную прозрачной жидкостью, и толстую зелёную папку с какой-то рукописью.
      Гребешков вежливо улыбнулся и сочувственно покачал головой, хотя и не понимал, почему этот чудак именно ему рассказывает о своей забавной рассеянности. А тот, всё более волнуясь, продолжал:
      — Ну я, понимаете, сразу — сюда... Потому что мне-то, понимаете, за другим бельишком сбегать ничего не стоит, а товарищ, может быть, без этой, понимаете, колбы как без рук! И в папке, понимаете, возможно, научный материал, который ему для доклада необходим, а он вместо него в портфеле мою мочалку, понимаете, обнаруживает... Петрушка, понимаете, получается!
      Гребешков насторожился.
      — Минутку... Про кого вы говорите?
      — В том-то и беда, понимаете, что я его не знаю, — вздохнул посетитель. — А то бы я ему сам портфель вернул...
      — Какой портфель?
      — Вот этот. Которым мы с ним поменялись, понимаете...
      — Где поменялись?
      — Да здесь же! Как вы, понимаете, не понимаете... Я вам всё время объясняю... Портфели — как две капли воды... Лежали, понимаете, рядом, в одном, понимаете, кресле...
      — Подождите! — перебил его Гребешков и, быстро развязав тесёмки зелёной папки, заглянул в рукопись. — Ну, конечно! — горестно воскликнул он. — Это портфель академика Константинова. А он по ошибке взял ваш!
      И действительно, ошибиться было нетрудно.
      На столе перед Гребешковым, поблёскивая никелированными замками, лежал перепоясанный двумя ремнями добротный жёлтый портфель из свиной кожи. Сейчас, опустевший и плоский, он был обычным вместилищем докладных записок, разных входящих и исходящих. Но в наше деловое время это лишь одна из функций портфеля. В случае необходимости он способен раздуваться как мехи, почти безгранично увеличивать свою вместительность и превращаться то в элегантную сумку для продуктов, то в чехол для теннисной ракетки, то в дорожный чемоданчик командированного, которому он служит и столом, и гардеробом, п даже подушкой.
      Портфель властно вошёл в быт. И не будет преувеличением сказать, что насыщенность населения портфелями превышает довоенную (мы говорим о войне 1914 — 1918 годов) на тысячу и более процентов.
      Естественно, что в комбинате бытового обслуживания, куда клиенты забегают со службы, на всех креслах, во всех кабинах, па всех столах и подоконниках постоянно лежали портфели.
      И различить их между собой было чрезвычайно трудно. В большинстве своём это были портфели-близнецы, похожие друг на друга, как бывают похожи только дети Стандарта. Они появляются на свет только легионами. Меченные одним артикулом, скрипя и щёлкая одинаковыми замками, они мгновенно покоряют весь-город, занимают все магазины, закрепляются во всех торговых точках. Потребителю уже некуда деться, и он сдаётся та милость производителя.
      Сейчас среди портфелей властвовал жёлтый легион, и поэтому ошибка академика Константинова была вполне понятна.
      Но мало понять ошибку, главное — исправить её. И Гребешков энергично взялся за эту задачу. Он записал адрес и фамилию посетителя, с тем чтобы вернуть ему портфель с бельём, как только таковой обнаружится. Не зная точно, с какого аэродрома улетает Константинов, он выяснил телефон Института экс-
      периментальной биологии и сообщил секретарю о печальном недоразумении, происшедшем с портфелем директора. Секретарь поблагодарил и обещал срочно принять меры.
      Не успел Семей Семёнович положить трубку, как раздался телефонный звонок. Звонил с аэродрома ассистент академика Константинова.
      Нет, ему ничего ещё не сообщали из института. Да, академик уже улетел... Портфель?.. Конечно!.. Академик перед отъездом сам обнаружил ошибку... Он просил передать портфель со всем содержимым ассистенту, который сейчас выезжает и будет у товарища Гребешкова примерно через час... Естественно, что ошибочно захваченный портфель будет возвращён... Ещё раз простите за беспокойство и большое спасибо за внимание!..
      Гребешков облегчённо вздохнул. Ну вот, теперь всё будет в порядке, можно больше не волноваться. Остаётся только дождаться этого ассистента. А пока что... Он аккуратно установил колбу в самом центре стола, придвинул к себе зелёную папку и начал проглядывать рукопись. Через пять минут он уже настолько увлёкся, что даже не слышал, как из цеха вернулась Маша.
      — Уже два часа, Семён Семёнович, — оказала она.
      — Что? — поднял на неё Гребешков невидящие глаза.
      — Я говорю — два часа. Вы можете пойти пообедать.
      — Нет, нет! Я не могу... Мне надо дождаться. И потом... Вот что, Машенька, я лучше в счёт перерыва пойду в кабину почитаю... Чтобы мне никто не мешал... Ладно?
      — Как хотите, — пожала плечами Маша и с улыбкой проводила глазами Семёна Семёновича, который, прижимая к груди зелёную папку, скрылся в примерочной кабине.
      Маша села разбирать квитанции и совсем было углубилась в это занятие, как вдруг в кабине за её спиной раздался вопль восторга и. распахнув репсовые занавески, на пороге появился Гребешков.
      — Маша! Это грандиозно! — патетически сказал он, торжественно взметнув свои голубые нарукавнички. — Практически — это бессмертие! Это гениально, Маша!
      — Что гениально, Семён Семёнович?
      — Потом, Маша, подробности потом! Когда дочитаю!.. Но пока что ясно одно: за это ему будет благодарно человечество! — сказал Гребешков и, запахнув за собой занавески, снова скрылся в кабине.
     
      Глава вторая ЭЛЕКСИР КОНСТАНТИНОВА
     
      Лежащие на подоконнике стенные часы показывали двадцать минут четвёртого.
      — Батюшки, уже без четверти три! — ахнула Варвара Кузьминична.
      Ошибалась не она, — ошибались часы. Они путали не только показания времени, но и характер своей деятельности. Будучи задуманы как висячие, они ходили только лёжа.
      — Без четверти три! Где же застрял Семён Семёнович?
      Нет, картины супружеской неверности никогда не возникали в реалистическом воображении уравновешенной Варвары Кузьминичны.
      И не потому была спокойна Варвара Кузьминична, что считала Гребешкова недостойным внимания какой-нибудь соперницы. Нет! Хотя она в шутку и называла своего Семёна Семёновича мужчиной устаревшего образца, но, как она сама говорила, уважала его аккуратную, симпатичную внешность. Ей нравились и его голубые удивлённые глаза, и его всегда поднятые круглые брови — про такие в народе говорят: родился к удивился, — и даже седенький, чуть подрагивающий хохолок. Гребешков всегда казался ей не только привлекательным, но и красивым.
      Однако Варвара Кузьминична не боялась соперниц. Она знала, что увлечения её верного Семёна Семёновича шли совсем по другой линии.
      И всё-таки, даже если он останавливался по дороге у каждого газетного щита и не пропустил ни одной фотовитрины, уже давно пора бы ему быть дома.
      — Без десяти три! — вздохнула Варвара Кузьминична, взглянув на бронзовые настольные часы в виде нимфы, облокотившейся на земной шар. — Ай-ай-ай, без десяти три! — укоризненно повторила она, глядя на бронзовый циферблат, показывающий пять часов с минутами. И, как бы в подтверждение её слов, механизм, скрытый в бронзовом земном шаре, зашипел и звонко отсчитал восемь ударов.
      Показания часов расходились с истиной, а бой — и с тем и с другим.
      Варвара Кузьминична привычно вывела среднее арифметическое и безошибочно установила, что у Гребешкова уже кончается обеденный перерыв.
      Гребешков любил часы.
      Он покупал недорогие часы новых выпусков.
      Он старался приобретать и некоторые другие, тоже недорогие, новейшие механизмы, вроде универсального многоприборного консервного ножа, которым можно было открыть всё, кроме разве причин, побудивших изобретателя создать столь сложный механизм.
      Но больше всего он любил часы. Он любил их как символ неудержимого быстролётного времени. Может быть, поэтому он предпочитал спешащие часы всем остальным.
      Гребешков жил в быстролётное время.
      На его веку поднялись первые самолёты и опустились первые подлодки. При нём фотография, как ребёнок, сперва начала двигаться, потом заговорила. На его глазах последний извозчик уехал с Тверской и первый «ЗИС» выехал па улицу Горького.
      При нём царские генералы сдали Порт-Артур, и при нём же советские генералы взяли его обратно.
      На его глазах в пустой степи вырастали заводы. Заводы обрастали городами, а города выращивали новые заводы.
      При нём в деревне вместо слова «моё» появилось понятие «наше».
      Четыре войны и три революции пронеслись над Гребешковым.
      Семён Семёнович восхищался открытиями, ликовал по поводу новых изобретений, отчёркивал в газетах цифры наших достижений и на карте, висящей над постелью, аккуратно рисовал цветными карандашами новые лесополосы, водохранилища и каналы. Он радовался всему: большое и малое причудливо смешивалось в его восторженном воображении.
      Жизнь каждый раз ошеломляла его и увлекала своими проявлениями всё больше и больше.
      Гребешков любил своё время, и в общем оно отвечало ему взаимностью.
      И вое эти недорогие часы, которые он сам неоднократно пытался чинить и налаживать, отмечали для него это быстрое, изменявшее его время.
      Однако сейчас время свидетельствовало против него. Варвара Кузьминична ещё раз сделала перерасчёт лежащих настенных часов и часов с нимфой и окончательно убедилась в том, что легкомысленный Семён Семёнович остаётся без обеда.
      Этого она не могла допустить. Со вздохом сложила она в судок пересохшие котлеты и направилась в комбинат.
      А Гребешков сидел в примерочной кабине и страница за страницей лихорадочно читал константиновскую рукопись. Он был целиком поглощён чтением и ничего не замечал кругом. Он не слышал даже, как радом, за репсовыми занавесками его шатра-читальни, товарищ Петухов разворачивал борьбу за культуру и, как он сам выразился, «поднимал па новую ступень вопросы эстетизма».
      Петухов появился в центральном салоне с графином из зелёного стекла, сделанным в виде толстого налима, который прочно стоял на хвосте и во рту держал наполовину проглоченного ерша. Ерша можно было брать за хвост и вынимать, откупоривая таким образом горлышко стеклянного хищника. Этот оригинальный графин был создан по эскизу скульптора Баклажан-ского для конкурса местной промышленности и недавно запущен в массовое производство. Петухов приобрёл на выставке экспериментальной продукции два таких графина: один он оставил в своём кабинете, а второй принёс сюда, в общий зал, и поставил на стол перед Машей.
      — Как вы считаете, товарищ Багрянцева, — спросил он, — должны мы проявлять заботу о посетителе или не должны?
      — Конечно, должны, — кивнула Маша.
      — Вот и я полагаю, что должны! А достаточно мы думаем в этом направлении? Нет, товарищ Багрянцева, в этом направлении мы думаем недостаточно!
      И, указывая на колбу, оставленную Гребешковым на центральном столе салона, Петухов укоризненно покачал головой, после чего добавил:
      — Сами мы порождаем жалобы, сами! Сами навлекаем на себя справедливую критику! Может вода в таком сосуде радовать глаз посетителя? Нет, товарищ Багрянцева, не может! И мы с вами, голубушка, обязаны с этим считаться!
      Маша попробовала было возражать, что она вообще не знает, откуда взялась эта колба, вызвавшая такие нарекания, но Петухов, начальственно подняв палец, остановил её. Он решительно взял графин, округлым жестом фокусника вынул из горлышка стеклянного ерша, затем откупорил колбу и торжественно, словно показывая коронный номер, стал переливать её содержимое в графин. Когда колба опустела, он небрежно отставил её, а полный графин утвердил в центре стола.
      — Вот таким путём! — Он ещё раз взыскательным взглядом артиста оглядел полный графин, удовлетворённо кивнул и вышел из салона с таким видом, словно ждал, что сейчас бурные аплодисменты вызовут его обратно - на поклон.
      Маша проводила Петухова неодобрительным взглядом и, вздохнув, вернулась к своим квитанциям.
      Вскоре её отвлёк Гусааков. Шумный замдиректора любил не столько само дело, сколько всяческую суматоху вокруг пего. Но так как самому ему было лень придумать себе даже иллюзию деятельности, то он всегда слепо следовал примеру своего директора. И сейчас, заметив, что Петухов шумел вокруг вопроса о водоснабжении посетителей, он немедленно пошёл по его стопам.
      Войдя в салон, он взял со стола пустую колбу и, выразительно посмотрев на Машу, сказал:
      — Шарада-загадка: где вода?
      Маша объяснила, что сам товарищ Петухов перелил воду из этой неизвестно откуда взявшейся колбы в новый графин.
      — Правильно, я видел, — сказал Гусааков. — Но посуда не должна пропадать, откуда бы она ни взялась! Графин — хорошо, а два — лучше! Масштаб — размах! Зальём клиента водой, чтоб не сочинял сигналы-жалобы!
      И, приказав наполнить колбу и поставить её на угловой столик, Гусааков прошёл в цех.
      — Целый день из пустого в порожнее переливаем! — недовольно дёрнула плечиком Маша, но всё-таки пошла к крану, налила в колбу воды и поставила её на угловой столик, единственный, остававшийся без графина. Не успела она вернуться на своё место, как появилась Варвара Кузьминична с судочком.
      Выяснив, что Семён Семёнович уже час что-то читает в примерочной кабине, Варвара Кузьминична решительно двинулась к репсовым занавескам.
      — Вот хорошо! — обрадовалась Маша. — Вы его каш раз и вызовете сюда. А то он меня просил не мешать, а мне надо срочно в парикмахерский цех сбегать...
      — Иди, Машенька! — улыбнулась Варвара Кузьминична. — Вытащу я его. Не беспокойся.
      Гребешкова пришлось вытаскивать из кабины почти насильно.
      — Да пусти ты меня, узкая ты женщина! — стыдил он Варвару Кузьминичну. — Как ты можешь думать про какой-то обед в такой момент!
      — В какой момент, Семён Семёнович? Я же не в курсе... — пустилась на хитрость Варвара Кузьминична. — Ты закусывай и объясняй.
      — Верно, Варя! Ты же ничего не знаешь. Так слушай... — Он решительно отодвинул судок с котлетами, даже не взглянул на кефир и, освободив место на столе, раскрыл перед Варварой Кузьминичной зелёную папку.
      — Это грандиозно, Варя! — сказал он, указывая на константиновскую рукопись, и начал излагать её содержание, кое-где, для доступности, пересказывая по-своему мысли и выводы академика, а кое-где просто цитируя текст.
      Рукопись эта была, по-видимому, начальной главой большой научной работы. Она так и называлась «Вместо введения». Она содержала некоторый общий обзор всей научной проблемы и рассказывала о сущности самого открытия и значении его. По-видимому, собственно научная часть: формулы, выкладки и расчёты, описания опытов, история изобретения — всё это составляло содержание последующих глав, которых, к глубокому сожалению Гребешкова, в папке не оказалось.
      Но и того, что он прочитал, было более чем достаточно, чтобы вскружить голову и разбудить самые дерзкие мечты у человека, даже гораздо менее восторженного, чем Семён Семёнович.
      Здесь значительно более подробно доказывалось то, что Гребешков уже слышал от академика, а именно, что сто пятьдесят лет — это лишь нормальный срок человеческой жизни. Из этого делался вывод, что наука обязана бороться за продление жизни, она должна
      победить и раннюю старость и преждевременную смерть.
      — Правильно пишет! — одобрительно заметила Варвара Кузьминична, когда Гребешков дошёл до этого места. — Надо что-нибудь сделать, чтобы не помирали. А то нехорошо получается. Людям всё лучше жить становится, а тут — старость, и приходится помирать. Конечно, обидно!
      — Верно, Варя, верно! — обрадовался Гребешков. — Ты рассуждаешь, как академик! Вот послушан. — И он почт продекламировал абзац из рукописи: — «...Мир, в котором тесно жить, в котором все люди грызутся между собой за кусочек счастья, такой мир боится человеческого долголетия. Ведь жизнь человеческая и сократилась-то из-за бессовестной капиталистической эксплуатации, из-за невероятных условий существования и труда людей... Нет, только мы можем по праву поставить перед собой задачу продления человеческой жизни. И только мы можем её разрешить! Мы в нашей стране уничтожили социальные причины преждевременной старости. Теперь дело за наукой. Она должна сделать следующие шаги к светлой цели — победе над смертью!»
      — Красиво рассуждает человек! — взволнованно сказала Варвара Кузьминична, устремив мечтательный взгляд куда-то вдаль, в будущее. — Семён Семёнович, неужели и вправду так будет, чтобы люди жили и жили безо всякой старости?
      Гребешков встал за столом и тихо, но необычайно торжественно сказал:
      — Не только будет, Варя, но, кажется, уже есть!
      И он рассказал Варваре Кузьминичне об открытии академика Константинова.
      Главной причиной преждевременной старости и смерти является нарушение естественного обмена веществ в организме и прежде всего уплотнение белка, входящего в состав живой клетки. Задержать процесс этого уплотнения или хотя бы замедлить его — это и значит продлить жизнь клетки, а следовательно, и организма.
      — Теперь слушай самое главное, Варя! — Гребешков опять обратился непосредственно к рукописи: — «Я посвятил свою жизнь разрешению этой задачи и, наконец, теперь могу сказать твёрдо: я разрешил её. В результате долгих лет работы мне удалось получить 500 кубических сантиметров экстракта долголетия, элексира, укрепляющего живую клетку, предупреждающею уплотнение белка. По предварительным расчётам, одна доза этого элексира или экстракта — примерно стакан - должна дать возможность человеку среднего возраста прожить двести-триста лет. Этот экстракт уже проверен на животных, и действительность его доказана. Теперь предстоят первые опыты чад людьми. Причём теоретически доказано, что вытяжки из некоторых желёз людей, подвергшихся действию элексира, взятые через два-три месяца после принятия экстракта, являются новой сывороткой долголетия...» Ну, Варя! — оторвался Гребешков от рукописи. — Теперь ты понимаешь, что стоит перед нами в этой посуде? - и он указал на колбу с прозрачной жидкостыо.
      Пег ещё, — призналась ошеломлённая Варвара Кузьминична.
      Экстракт! - - торжественно сказал Гребешков. — 500 кубических сантиметров... Поллитра бессмертия! — Он бережно взял с углового столика колбу и вместе с Варварой Кузьминичной стал рассматривать на свет её содержимое.
      От этого занятия их оторвал ассистент академика Константинова, который привёз Гребешкову жёлтый портфель с бельём и записку академика. Семён Семёнович с уважением взял листочек, вырванный из именного блокнота, и прочитал:
      «Уважаемым Семён Семёнович! Прошу передать подателю сего оставленный мной у вас в комбинате портфель с колбой и рукописью. Приношу извинения за хлопоты, доставленные вам этим недоразумением с обменом портфелей. И. Константинов».
      Семён Семёнович бережно сложил записку и спрятал её на память как автограф и свидетельство о личном знакомстве с известным учёным. Затем на глазах
      у ассистента он положил обратно в портфель полную колбу и рукопись.
      — Вот, не сомневайтесь — всё в полной сохранности, — сказал он, передавая драгоценный портфель ассистенту. — Только вы уж, пожалуйста, поосторожнее...
      — Не беспокойтесь, — улыбнулся ассистент. — Всё будет храниться в институте до приезда Ильи Александровича из отпуска. Ещё раз спасибо! Всего хорошего! — распрощался он и ушёл.
      — Теперь в институте колбу, наверно, в сейф заперт, — задумчиво сказал Гребешков.
      — Так мы и не попробовали, — вздохнула Варвара Кузьминична. — Хоть бы глоточек. Лет на пятьдесят...
      — Что ты, что ты, Варя! — возмутился Семён Семёнович. — Разве мы можем самовольно? Это же огромная государственная ценность. Это...
      Он хотел обрисовать всё грандиозное значение элексира, но в этот момент из парикмахерского цеха вернулась Маша Багрянцева в сопровождении товарища Петухова, который на ходу давал какую-то новую установку.
      — Как вы считаете, товарищ Багрянцева, — бубнил он, — похвалит пас за это санитарная инспекция или не похвалит? Нет, она нас не похвалит! Так что давайте, голубушка, проявляйте инициативу в этом направлении.
      — Ладно, — терпеливо кивнула Маша и села за свой стол.
      Петухов подошёл к центральному столу, ещё раз полюбовался на свой новый графин и даже любовно погладил вздыбленного налима по стеклянной чешуе. Тут же он отдёрнул руку, словно обжёгшись, и укоризненно запричитал:
      — Мало мы ещё проявляем заботы о клиенте, мало! Хорошо это? Нет, товарищ Багрянцева, это плохо!
      — Что опять случилось?
      — Вода-то тёплая! — трагически сообщил Петухов.
      Маша потрогала графин.
      — Нет, нормальная. А если совсем ледяную поставить — будут простужаться...
      — Мне не валено, чтобы не простужались, мне валено, чтобы не жаловались, — веско сказал Петухов.
      — Да ведь пьют же её! — еле сдерживаясь, сказала Маша. — Видите, кто-то уже выпил стакан. Графин был полный, а сейчас — сами посмотрите...
      По Петухов смотреть не стал.
      — Как вы считаете, товарищ Багрянцева, кто здесь директор — вы или я?
      — Вы.
      — Вот и мне думается, что я. И если я говорю, что надо переменить поду, значит надо переменить. Так что давайте, голубушка, перестраивайтесь в этом направлении.
      — Хорошо! — Маша сжала зубы и, взяв графил, быстро вышла.
      А Петухов победно подытожил:
      — Вот таким порядком! - и проследовал в кабинет, крайне довольный тем, что отстоял свои права единоначальника.
      Когда всё ещё сердитая Маша вернулась в салон с полным графином, на котором ещё блестели капельки свежей воды, Семёну Семёновичу захотелось развеселить и отвлечь её.
      — Ах, Машенька, стоит ли так волноваться из-за пустяков перед лицом вечности, которая посетила наш комбинат! — оказал он, весело подмигивая Варваре Кузьминичне.
      — Что-то я её не заметила, — сказала Маша.
      — Заметили, Машенька, заметили! Вы видали колбу, которая стояла тут, на столе?
      — Видала. Где же она?
      — Сейчас узнаете, — лукаво прищурился Гребешков. - - А вам известно, что в этой колбе было?
      — Конечно, известно. Вода!
      — Вода! — звонко рассмеялся Гребешков. — Ты слышишь, Варя, вода! Ну да, да, конечно, Машенька, вода! — Он хитро подмигнул ей и нежно спросил: — А знаете вы, какая эго вода?
      — Знаю. Сырая...
      — Сырая! — покатался со смеху Гребешков. — Варя, сырая! А откуда же, интересно, эта сырая вода?
      — Как откуда? Из крана!
      — Из крана! — зашёлся Гребешков. — Слышишь, Варя! Ой, из крана вода!.. Ой, не могу! — Он даже закашлялся от хохота.
      — Да что вы меня передразниваете-то! — рассердилась Маша. — Ничего смешного нет. Я же сама её туда наливала.
      — Куда наливали? — спросил Семён Семёнович, вытирая слёзы и отдуваясь.
      — Да в колбу же! Ту, что там была, товарищ Петухов вылил, а свежую воду я из того крапа наливала... Ой, что с вами, Семён Семёнович?
      Она бросилась вперёд, чтобы поддержать внезапно пошатнувшегося Гребешкова, но он уже сам взял себя в руки.
      — Расскажите всё но порядку, — тихо, но властно потребовал он.
      Маша, не на шутку взволнованная видом Семёна Семёновича, стараясь ничего не опустить, со всеми подробностями рассказала о том, как сначала Петухов перелил жидкость из колбы в графин, как потом, по требованию Гусаакова, она наполнила освободившуюся колбу свежей водой и как, наконец, по предложению того же Петухова она опорожнила кем-то начатый графин, чтоб, в свою очередь, наполнить его сырой водой из-под крана.
      Когда Маша закончила свой рассказ и Семён Семёнович понял, что в результате всех этих переливаний драгоценный элексир только что был вылит в раковину из этого причудливого графина, у него ещё хватило сил для того, чтобы объяснить Маше, какому большому несчастью она невольно стала причиной, но после этого выдержка окончательно изменила Гребешкову. На лице его отразилось неподдельное страдание. Он негромко застонал н, словно флажками бедствия, замахал в воздухе своими голубыми нарукавничками.
      — Я-то хорош! Я-то, старый дурак! — горестно заговорил он. — Ушёл читать, а колбу оставил на столе... Боже мой, что делается! Сейчас в институте профессора сырую воду в сейф запирают!
      Маша тоже расплакалась. Она понимала, что вины её здесь нет, ко ей было очень жалко и бессмертия, и академика, и Семёна Семёновича, который убивался всё больше и больше.
      — Как я теперь отвечу академику? Да что академику? Перед всем народом я теперь в ответе... Преступник я, Варя, и нет мне никакого оправдания...
      Варвара Кузьминична сидела строгая и серьёзная. Она долго молчала, потом тяжело вздохнула и тихо сказала:
      — Не надо так расстраиваться. Этим делу не поможешь. Давай подумаем, что делать будем, Сеня...
      Но Семён Семёнович сейчас ничего не слышал.
      — Ты подумай только — не уберёг! — расстраивался он. — И нашёл же куда поставить... Директор нью-йоркского зоопарка па ночь ставит свой сейф в клетку тигра. А я бессмертие оставил на столе! Нет мне прощения! Нет мне...
      — Подожди, Семён Семёнович! — перебила его Варвара Кузьминична. — Ведь не пропало же ещё!
      — To-есть как не пропало? — спросила Маша.
      — Ты же сказала: кто-то успел отпить из графина...
      — А как же, — подтвердила Маша. — Целый стакан отпили.
      — Ну! — победно обернулась Варвара Кузьминична к Гребешкову. — Сам объяснял же: вытяжки из желёз того, кто выпил, тоже годятся для других людей... Вот и нужно найти человека, кто выпил, и вытянуть из него, что надо, для науки...
      Семён Семёнович заинтересовался было этим предложением, но тут же махнул рукой и горько усмехнулся:
      — Найти! А как найти? Где? Сегодня у нас в комбинате были десятки посетителей. Теперь они растворились в миллионах. Это же Москва!
      — А при чём тут твои миллионы? Ведь всё это в твой обед случилось. Значит, графин с этой настойкой меньше часа простоял на столе... Так разве у вас за эго время миллионы были?
      — Конечно, нет! — вмешалась Маша. — Человек пять прошло, а то и меньше...
      — Вот видишь! — Варвара Кузьминична удовлетворённо улыбнулась. — Всё хорошо получается. Адреса у вас в книге записаны, так что...
      Семён Семёнович не дал ей договорить.
      — Спасибо тебе, Варя! — с просветлённым лицом воскликнул он. — Верно же! Это гак просто! Машенька, скорее книгу!
      Раскрыв регистрационную книгу, Семён Семёнович жадно углубился в неё и стал изучать все данные о посетителях, зарегистрированных двадцать седьмого мая после двух часов по московскому времени.
      Это была довольно сложная работа, так как Маша в сегодняшней комбинатской спешке записывала сведения о клиентах не слишком разборчиво и недостаточно подробно.
      Кое-где был пропущен домашний адрес заказчика и помечен лишь адрес учреждения, где он работал, а то и только название его. Кое у кого не была даже указана профессия, а зарегистрирован лишь объект заказа.
      Но так или иначе через несколько минут Семён Семёнович победно захлопнул книгу и, как бы подводя итог, прочитал краткую выписку из неё:
      1) Залыгин Евгений Григорьевич — пиджак.
      2) Баклажанский Фёдор Павлович — скульптор.
      3) Харитонов Николам Иванович — радиоуправление».
      — Всего трое! — весело сказал приободрившийся Гребешков. — Пустяковое дело, Варя! Найдём!
      И он бережно сложил и аккуратно спрягал в бумажник скромную выписку, которая становилась отныне списком возможно бессмертных.
     
      Глава третья ВХОДЯЩИЙ И ИСХОДЯЩИЙ
     
      Таблички... Таблички... Таблички...
      Они так и мелькали, так и сверкали стеклом и золотом в глазах энергично шагавшего Гребешкова. Семён Семёнович торопливо пересекал самый деловой, учрежденческий район города.
      Здесь из каждого окна нёсся пулемётный стрёкот пишущих машинок и арифмометров, требовательный перезвон телефонов и умиротворяющий благовест председательских колокольчиков.
      Здесь в каждом здании, на каждом этаже и почти в каждой комнате заседали. Здесь даже на улице было накурено.
      У каждого подъезда Семён Семёнович быстро, но внимательно проглядывал десятки вывесок с причудливо скомбинированными названиями трестов и объединений, союзов и управлений.
      Наконец Гребешкову удалось разыскать заветную табличку с неповторимым названием:
      РАЙПРОМТОРГПРОДТЕХ
      В этом месте вывеска заворачивала за угол и уже там, в тупике, заканчивалась великолепным словообразованием:
      СНАБСБЫТКООПИНМЯУ
      Не будучи в силах ни выговорить, ни расшифровать полностью название учреждения, посетители и сотрудники называли его по-домашнсму просто: РАЙМЯУ.
      «Рай», очевидно, означало «районное». А что такое «мяу» — никто точно не знал. Одни высказывали соображения, что «мяу» — это сокращённое название объединения местных ягодных угодий, другие же утверждали, что кошачий слог «мяу» обозначает некое мясо-яичное управление.
      Гребешков торопился встретиться с руководителем этого учреждения, как с первым по списку и вполне вероятным кандидатом в бессмертные. Поэтому он подавил в себе острое желание попробовать расшифровать загадочное название и, поспешно нырнув под вывеску с кошачьим окончанием, зашагал по стеклянному лабиринту учреждения.
      Таблички продолжали преследовать Гребешкова и внутри здания. Уже при входе его встретили строгие чёрные с золотом плакатики: «Не курить!» — и рядом: «Окурки на пол не бросать!»
      Далее шли настойчивые, несколько раз повторяющиеся призывы уважать труд уборщиц и, уходя, гасить свет. Эти плакаты перемежались бесконечными табличками-названиями управлений, секторов, отделов, подотделов, групп и подгрупп. Под каждой из них сидело по одному, а то и по два человека, щёлкающих счётами, стрекочущих арифмометрами и позванивающих ложечками в чайных стаканах.
      По мере приближения к цели своего похода — к двери кабинета управляющего Раймяу товарища Залыгина — настроение Семёна Семёновича всё улучшалось. Подходя к секретарской, он даже поймал себя на том, что негромко, но упорно напевает в ритме канцелярского шума:
      Уважайте труд у-борщиц!
      Ухо-дя, га-си-те свет!
      Увa-жайте труд убор-щиц!
      У-ходя, гасите свет!
      Через секретариат, или, как его обычно называют во всех учреждениях, предбанник, в кабинет Залыгина вливался сплошной поток сотрудников с папками и кипами бумаг в руках. Сотрудники выбегали обратно с пустыми руками и с такими распаренными лицами, как будто они действительно побывали в парилке.
      Этому непрерывному маршу сотрудников аккомпанировали три телефона, надрывавшиеся у входа в залыгинокин кабинет.
      Кандидат в бессмертные был, очевидно, энергичным человеком, что немедленно и с удовлетворением отметил про себя Гребешков. Он тут же попытался пристроиться к общему потоку, вливавшемуся в кабинет, но был немедленно извлечён из него стремительно рванувшейся ему наперерез секретаршей. Профессионально вежливо она объяснила Гребешкову, что управляющий занят срочным отчётом и никого не принимает.
      — Но ведь люди же всё время бегут в кабинет?! — удивился наивный Семён Семёнович, показывая на поток сотрудников.
      — Люди бегут при бумагах... — терпеливо пояснила секретарша.
      — Хорошо, я тоже побегу при бумаге, — улыбнулся Гребешков. — Напишу себе бумагу и побегу при ней.
      — Вы можете написать записку, — согласилась секретарша. — Если у вас срочное дело, я передам.
      Гребешков сел и быстро написал на листе бумаги, вежливо предложенном ему секретаршей:
      «Уважаемый товарищ Залыгин!
      Прошу принять меня по очень срочному вопросу.
      Гребешков».
      Секретарша, захватив бумагу, исчезла в кабинете и через десять минут, вернувшись в секретарскую, подала Гребешкову его записку, на полях которой Семён Семёнович прочёл сделанную рукой начальства косую надпись:
      «Общему отделу!
      Срочно принять! Проявить чуткость, заботливость, внимание к живому человеку! В случае неясностей, задержек, медлительности прошу обращаться непосредственно ко мне!
      Залыгин
      Обрадованный приветливостью управляющего, Гребешков попросил секретаршу о повторной любезности и быстро сделал к своей записке коротенькую приписку:
      «Уваж. тов. Залыг.!
      Вы угадали: я должен обратиться именно непосредственно к вам. У меня очень простой вопрос, но он требует оперативного решения.
      Грёб.»
      Секретарша понесла записку в кабинет.
      Семён Семёнович уже причёсывал свой седой хохолок, намереваясь войти к начальству в достойном виде, когда вернувшаяся секретарша вместо приглашения протянула ему его записку, в которой слово «оперативного» было два раза подчёркнуто синим карандашом, и этим же карандашом на полях была нанесена новая заботливая резолюция:
      «Оперативному отделу!!!
      Вне всякой очереди!! Подработать вопрос и немедленно доложить лично мне!! Прояв. чутк., забот., вним. к жив. ч-ку!! Т-ща Грёб-ова прошу при любых недоразумениях прямо ко мне!
      Залыг.»
      Семён Семёнович, растроганный новым проявлением внимания со стороны управляющего и его повторным приглашением «прямо ко мне», направился было к входу в кабинет, но секретарша снова перехватила его в дверях и, оттесняя вглубь предбанника, терпеливо объяснила, что упомянутых начальством «шюбых недоразумений» ещё не произошло и поэтому она пока не вправе пропустить его к своему занятому управляющему. Впрочем, на все письма трудящихся начальник её аккуратно отвечает, поэтому Гребешков может ещё раз ему написать.
      И Семён Семёнович, с трудом найдя свободное место на исписанной бумаге, приписал несколько слов, с тем чтобы заинтересовать управляющего таинственным делом, по которому он пришёл, и таким образом уж наверняка добиться приёма.
      «Ув. т. Зал.!
      Прошу вас, не теряя ни минуты, принять меня по вопросу о некоей жидкости, имеющей большую ценность, которую, возможно, именно вы выпили в нашем комбинате вчера в два часа дня.
      Это очень важно!
      Когда секретарша вынесла ему бумагу обратно, резолюцию, нанесённую на этот раз красным карандашом и, как всегда, исчерпывающую и подробную, Гребешков обнаружил на обороте записки:
      Бух.!!!
      Совместно с финансовым отделом!!!
      Разобраться!! Если нужно, немедленно оплатить выпитую жидкость согласно существующим расценкам! Стоимость удержать из моей зарплаты...
      Пр. чу/п., заб., ен. к жив. ч-у!
      Предупреждаю, что малейшее проявление волокиты и канцелярского бездушия к товарищу Гребешкову, как и к любому другому посетителю, повлечёт за собой самые строгие меры взыскания в отношении виновных.
      З.
      P. S. Если что — прямо ко мне!»
      — Не надо отчаиваться... — мягко улыбнулась приунывшему Гребешкову многоопытная секретарша. — К вам же проявляют чуткость! Не надо отчаиваться, а надо итти на приём к первому заму.
      — Но ведь жидкость-то выпил сам Залыгин, а не первый зам! — всплеснул руками Семён Семёнович.
      — Понимаете, так принято... — снова улыбнулась секретарша наивности посетителя. — Изложите своё дело заму, а уж он, поняв, что ему с вами делать нечего, сам устроит вас к кому нужно...
      И Гребешков, не успев даже удивиться тому, что такая простая идея не пришла ему в голову, уже сидел в кабинете с двумя телефонами и, несколько сбиваясь от волнения, докладывал вежливо слушавшему первому заму суть дела.
      — Так вы говорите — вчера? — мягко переспросил заместитель.
      — Так точно — вчера... Это было вчера около двух часов дня... В нашем комбинате бытового обслуживания. Там у нас в среднем зале стол стоит... И вот, значит, на этом столе случайно оставили графин... И кто-то из графина выпил стакан жидкости... А жидкость эта имеет огромное научное значение... Я пока не могу сказать какое... — вежливо улыбнулся Гребешков, — по поверьте, что очень большое значение... И вот кто-то выпил... — взволнованно продолжал он. — Утолил,
      так сказать, жажду. По всем данным, это ваш управляющий. Мне бы с ним всего на пять минут повидаться, чтоб проверить мои догадки... Я уверен, что они подтвердятся... А это очень важно! — Он опять вежливо улыбнулся. — Я пока не могу сказать почему... Но, поверьте мне, что это очень важно!
      По ходу рассказа внимательный заместитель кое-что уточнял, иногда просил повторить отдельную фразу, порой проверял, так ли он понял сказанное, кое-что даже заносил на ходу в памятную книжечку.
      Наконец, дослушав историю до конца, он встал и, энергично нажав пуговку звонка, решительно бросил:
      — - Это для пас не проблема!
      В дверях незамедлительно вырос ещё более вежливый человек в украинской рубашке на «молнии» и с набором автоматических ручек и карандашей, торчащих, как газыри, из верхних карманов пиджака.
      — Мой непосредственный помощник! — отрекомендовал вошедшего заботливый заместитель. — Он займётся вашим делом. Расскажите ему всё!
      Удивлённый Гребешков попытался объяснить, что ему, собственно, нужно «рассказать всё» не столько непосредственному помощнику своего собеседника, сколько его непосредственному начальнику, но заботливый заместитель уверил его, что всё идёт именно к этому и что его помощник является личным референтом его начальника, так что свидание с ним и есть самый прямой путь к цели.
      Помощник заместителя действительно оказался человеком удивительно внимательным. Введя Гребешкова в свой кабинет, он даже выключил свой телефон, чтоб ничто те могло помешать их беседе, и, предложив Семёну Семёновичу располагать им, как самим собой, попросил его изложить своё дело.
      — Я уже излагал, но я могу повторить, — покорно кивнул Гребешков. Помощник заместителя вынул из газырей все свои автоматические ручки, разложил их на столе и поочерёдно, то стряхивая их, то макая в чернильницу, начал почти стенографически записывать рассказ Гребешкова. Это, впрочем, было не трудно, так как во второй раз Семён Семёнович рассказы-
      вал свою историю значительно стройней, опуская ненужные подробности и случайные повторения.
      Помощник заместителя выслушал Семёна Семёновича с большим вниманием и явным доброжелательством.
      Как только Семён Семёнович умолк, он поднялся, в последний раз стряхнул свои автоматические ручки, распределил их по карманам и решительно произнёс:
      — Это для нас не вопрос! — после чего легонько постучал пальцем в стену.
      На стук вошёл уже совсем вежливый заместитель помощника — человек с внешностью, напоминавшей значок «параграф», — пузатенький, с лебединой шеей и тонкими согнутыми ножками.
      — Выслушаете товарища, — сказал помощник заместителя заместителю помощника. — Примите меры, немедленно доложите!
      Сверхвежливый заместитель помощника извинился за беспокойство, поблагодарил за доверие, и не успел Гребешков опомниться, как он уже очутился в другом кабинете. Здесь телефона уже не было. На столе лежала только отводная трубка.
      — Я вас внимательно слушаю! — изящно выгнул свою лебединую шею человек-параграф.
      — На столе стоял графин... — профессионально начал Гребешков и вдруг обозлился. Он поймал себя на том, что в третий раз, неизвестно для чего, повторяет один и тот же нехитрый рассказ о графине и стакане.
      — На столе стоял графин... — буксуя, повторил Гребешков и сердито усмехнулся. — Управляющий выпил стакан жидкости... — продолжал он слогом человека, диктующего телеграмму и пытающегося сэкономить при этом каждые двадцать пять копеек.
      — Где управляющий?! Что это за бюрократизм такой?! — вырвалось из него сразу на рубль семьдесят пять копеек, не считая знаков препинания.
      При слове «бюрократизм» заместитель помощника всполошился, вскочил с места, вытянул свою лебединую шею, совсем по-гусиному прошипел: «Простите, одну минуточку!» — -и стремительно выбежал из комнаты. Через полминуты он, задыхаясь, вбежал в кабинет
      начальника с самостоятельным телефоном. Оттуда, быстро посоветовавшись между собой, они созвонились с человеком из кабинета с двумя телефонами. Не теряя темпа, все трое сбежались в коридоре, взволнованно пошушукались и промчались в кабинет, у двери которого надрывались сразу три аппарата...
      Для того чтобы понять, почему неосторожно брошенное Гребешковым слово «бюрократизм» вызвало такую панику в Раймяу, надо вернуться на три недели назад. Именно тогда в этом уважаемом учреждении по личной инициативе товарища Залыгина была начата решительная кампания по борьбе с бюрократизмом.
      За истёкший период сделано было немало. Под непосредственным руководством управляющего было проведено двадцать три расширенных совещания, где подробно обсуждались все методы искоренения канцелярско-заседательского стиля работы.
      В результате была принята категорическая резолюция:
      «Изжить бюрократизм в системе Раймяу на 100 процентов к концу отчётно-финансового года...»
      На базе этого решения были разработаны и спущены низовым организациям конкретные инструкции, головые и квартальные планы борьбы с бюрократизмом. Были разработаны также специальные формы отчётов, разосланные подчинённым учреждениям.
      Среди тщательно продуманных параграфов отчётности наиболее существенными были следующие требования:
      «§ 1. Каждый вторник и пятницу сообщать подробные данные о достижениях в деле сокращения бумажного потока.
      § 17. Ежедекадно представлять средние цифры перезаседания сотрудников и педоприема ими посетителей.
      § 84. По первым и пятнадцатым числам подавать сводки по следующим показателям:
      а) сколько работников учреждения за истёкший период снято за бюрократический стиль работы;
      б) сколько из них восстановлено обратно как снятые неправильно;
      в) сколько из восстановленных снова снято как неправильно восстановленные».
      Таким образом, борьба с бюрократизмом в залыгинском учреждении разворачивалась всё шире и в последние дни достигла своей кульминации. Сам Залыгин с начала недели сидел за составлением сводного отчёта о ходе этой борьбы и именно поэтому отменил и приём посетителей и все остальные дела, справедливо считая, что рядом с борьбой против бюрократизма всё остальное является делом меньшей важности.
      И вот накануне решающей победы па первом этапе борьбы с бюрократическими извращениями внезапно поступает сигнал о вспышке бюрократизма в самом Раймяу!
      Неудивительно, что эта случайно обронённая Гребешковым фраза вызвала такое волнение у руководства учреждения.
      Неудивительна и та поспешность, с которой вежливый человек-параграф вбежал после двухчасового летучего совещания у Залыгина обратно в свой кабинетик и передал ожидавшему его Гребешкову приглашение явиться в кабинет управляющего завтра же, в три часа дня.
      Назавтра, ровно в три, Гребешков бодро и энергично входил в знакомый предбанник. Возникшая вчера на его глазах паника в Раймяу не оставляла никакого сомнения, что уж сегодня-то ему удастся увидеть главу учреждения немедленно.
      И действительно, не успел он войти в предбанник, как поспешно вскочившая секретарша предложила ему сейчас же пройти в кабинет управляющего.
      Однако, войдя в залыгинекий кабинет, Семён Семёнович с удивлением остановился. Просторная комната была полна сидящими в креслах, на диванах и даже на подоконниках сотрудниками. Первые крутые клубы голубого дыма, какие бывают только па вокзале перед отходом поезда да в учреждении перед открытием совещания, уже плыли в воздухе.
      И в самом деле, едва успел Семён Семёнович войти в кабинет, как сидящий за письменным столом человек с респектабельной внешностью — видимо, сам управляющий — поднялся и, взглянув на исписанный листок перекидного календаря, объявил:
      — Итак, на повестке дня нашего совещания один вопрос: дело товарища Гребешкова. Слово для доклада предоставляется Колокольскому...
      Никак не ожидавший попасть на заседание, изумлённый Гребешков опустился на ближайшее свободное место и стал слушать.
      Один за другим выступали руководители учреждения. Все они, видимо, были высокопорядочными людьми, и каждый считал для себя делом, чести полностью отработать получаемое государственное содержание. Поэтому каждый брал слово и говорил как можно дольше, потом просил прибавить ему время, потом умолял дать ему слово для реплики, запрашивал слово для фактической справки и, наконец, просто выступал «к порядку ведения» или, в крайнем случае, задавал вопросы и предлагал тексты резолюций.
      Сотрудники же, которым вовсе нечего было сказать, делали то же самое, и это было ещё более трогательно.
      Чтобы не приводить, однако, полностью всех выступлений, воспользуемся просто протоколом собрания, где все основные речи и предложения записаны вкратце, а выступление Гребешкова даже застенографировано:
      ПРОТОКОЛ
      от 27 мая...года
      1. СЛУШАЛИ: Предложение старшего бухгалтера тов. Кепченко запретить курить на собрании.
      ПОСТАНОВИЛИ: Запретить курить на собрании при одном воздержавшемся.
      2. СЛУШАЛИ: Выступление замиомзамуправляю-щего тов. Колокольского.
      Тов. Колокольский просит его извинить, но он удивляется, как могло случиться, что тов. Гребешков, пришедший в Раймяу по срочному делу, не был достаточно быстро принят соответствующими инстанциями. Тов. Колокольский благодарит собрание за внимание к его выступлению, но он удивляется тому, что бюрократизм до сих пор ещё не искоренён в Раймяу, и предлагает его окончательно искоренить.
      3. СЛУШАЛИ: Выступление помзамуправляюгцего тов. Цыбкина.
      Тов. Цыбкин присоединяется к удивлению предыдущего оратора и, в свою очередь, удивляется, как могла возникнуть такая волокита, с которой отдельные работники подошли к делу тов. Гребешкова. Вместе с тем товарищ Цыбкин, возвращаясь к сегодняшнему совещанию, отмечает как положительный фактор внедрение коллегиальности в методы работы Раймяу. Как на дополнительный пример этой коллегиальности он ссылается на недавнее выступление тов. Залыгина в вечере самодеятельности, когда тов. Залыгин исполнил популярный романс «Выхожу один я на дорогу» втроём с двумя своими заместителями.
      Однако тов. Цыбкин не перестаёт удивляться наличию рецидивов канцелярско-бумажного метода работы в некоторых звеньях аппарата Раймяу и призывает к их ликвидации.
      В заключение своего выступления тов. Цыбкин просит продлить ему время. Получив дополнительное время, гов. Цыбкин вновь удивляется тому, что корни бюрократизма ещё недовыкорчеваны в Раймяу, и предлагает их довыкорчевать.
      4. СЛУШАЛИ: Предложение ст. бухгалтера тов. Кепченко. Тов. Кепченко предлагает повторно запретить курить на собрании.
      ПОСТАНОВИЛИ: Повторно запретить курить на собрании.
      (Принято единогласно.)
      5. СЛУШАЛИ: Выступление тов. Гребешкова (стенограмма) .
      Гребешков: «Спасибо вам, товарищи, за внимательное отношение к моему желанию встретиться с товарищем Залыгиным. (Голос с места: «Пожалуйста!») Вот и хорошо бы эту встречу сейчас осуществить. (Голоса: «Правильно!» Бурные аплодисменты.)
      6. СЛУШАЛИ: Выступление заместителя управляющего тов. Финикова.
      Тов. Фиников считает, что обсуждение дела тов. Гребешкова проходит на высоком принципиальном уровне. Тов. Фиников говорит, что его личная
      оценка вчерашнего случая в основном совпадает с уже высказанными оценками. Далее тов. Фиников выражает надежду на то, что после него выступит управляющий Раймяу тов. Залыгин, и присоединяется к мнению последующего оратора.
      7. СЛУШАЛИ: Предложение тов. Кепченко (ст. бухгалтер).
      Тов. Кепченко предлагает категорически запретить на собрании курить.
      ПОСТАНОВИЛИ: Категорически запретить на собрании курить.
      (Принято единогласно.)
      8. СЛУШАЛИ: Выступление управляющего тов. Залыгина.
      Тов. Залыгин благодарит тов. Гребешкова за своевременный сигнал. Вместе с тем тов. Залыгин считает, что общественный долг тов. Гребешкова — помочь сотрудникам Раймяу покончить с бюрократизмом в их учреждении. Поэтому тов. Залыгин приглашает тов. Гребешкова и впредь почаще заглядывать в Раймяу и на все получаемые отказы И проявления казённого равнодушия немедленно и со всей решительностью реагировать.
      В заключение своего выступления тов. Залыгин предлагает принять резолюцию о досрочном изживании бюрократических извращений в Раймяу.
      ПОСТАНОВИЛИ: Изжить бюрократизм в Раймяу на три месяца раньше намеченного срока, то-есть к началу четвёртого квартала».
      К моменту вынесения резолюции в кабинете было так накурено, что Гребешков уже никого не видел. Отчасти это объяснялось и тем, что он закрыл глаза, так как ему стало даже нехорошо.
      Через пять минут, когда Гребешков открыл глаза, он действительно никого не увидел, так как в комнате никого и не было.
      Одна лишь секретарша, перевернув на календаре листок с сегодняшним числом, плотно закрывала шторы на окнах.
      Пусть до конца суток было еше далеко и летнее солнце ещё вовсю сверкало на улице, по капцелярские часы показывали шесть часов десять минут, и, стало быть, этот день формально уже окончился, а значит, и солнце его зашло.
      — Но, позвольте, — удивлённо воскликнул Гребешков, — сегодня же ещё не завтра?! Сегодня же ещё вчера... Что же это за галлюцинация? Где собрание? Где товарищ Залыгин?!
      — Собрание закончилось, — терпеливо улыбнулась секретарша. — Повестка исчерпана. Кворум отбыл на футбол... Впрочем, если вы хотите видеть управляющего, — добавила она, выглянув в окно, — торопитесь, вон он садится в машину!
      — Товарищ Залыгин, мы же не установили самого главного! — задыхаясь, крикнул Семён Семёнович, бросившись прямо из подъезда к трогающейся с места машине Залыгина.
      — Самое главное, по-моему, мы установили, — удивлённо посмотрел на него Залыгин, сделав, однако, знак шофёру остановиться. — Мы же установили срок окончательного изжития бюрократизма в Раймяу! За что мы, впрочем, и должны ещё раз вас поблагодарить! — поспешно добавил он. И, протянув руку через опущенное стекло, он попытался пожать руку Гребешкова.
      — Нет, нет, это ещё не всё! — поспешно отдёрнул руку Гребешков, испугавшись, что управляющий, как только осуществит торжественное рукопожатие, сочтёт дело законченным и умчится. — Это ещё не всё...
      — Что же вы ещё хотите? — удивился Залыгин.
      — Я хочу добиться того, за чем я пришёл, — твёрдо сказал Семён Семёнович. — Я хочу выяснить: пили ли вы воду, или, точнее сказать, жидкость из графина в нашем комбинате позавчера около двух часов дня. Пили или нет?
      — Из какого графина? — переспросил управляющий.
      — Из графина, что стоял на столе в общем зале, — пояснил Гребешков. — Такой оригинальный — в виде рыбы...
      — В общем зале? — удивился Залыгин. — Да как же я мог пить эту вашу жидкость, если я и не заходил в общий зал?
      — Не заходил?! — ахнул Гребешков. — Вы хорошо это помните?
      — Как же я мог зайти в общий зал, — снисходительно усмехнулся Залыгин, — когда я вообще не выходил из кабинета вашего директора? Мне и пиджак туда приносили и в книгу меня там записывали. Ваш Петухов когда-то работал у меня замом, — пояснил он. — Зачем же я в общий зал-то пойду?
      — Стало быть, не пили.,. — вздохнул Гребешков. — Впрочем, это даже хорошо...
      — А что это была за жидкость такая? — поинтересовался управляющий.
      — Так... Обыкновенная жидкость... — отвёл глаза Семён Семёнович. — Ия даже рад, что именно вы её не пили!
      — А что? Разве могло выйти что-нибудь плохое, если б я выпил?
      — Во всяком случае, ничего хорошего бы не вышло, — кивнул Гребешков.
      И пока он доставал свою записную книжку и вычёркивал из описка возможно бессмертных фамилию Залыгина, машина управляющего тронулась с места и покатила. Сквозь стихающий рокот мотора и шелест шин до Гребешкова донеслось только:
      — Заходите в Раймяу! И помните: если что — прямо ко мне!
     
      Глава четвёртая ПРОЖИТОЧНЫЙ МАКСИМУМ
     
      Баклажанский яростно взбивал мыльную пену в розетке для варенья. По извечной системе взаимоизменяемости агрегатов в холостяцком хозяйстве, бритвенный стаканчик был забит окурками, которые нельзя было совать в пепельницу, ибо последняя уже давно была занята под варенье.
      Баклажанский брился. Он недовольно разглядывал в зеркале своё лицо... Маленькое, с близко поставленными глазами, тонкими губами и кривым носиком, с одним ухом, несколько возвышающимся над другим, с острыми усиками, оно было водружено на тонкую шейку, венчавшую утлые, быстро закругляющиеся плечи.
      — А ну его к чорту, это зеркало! — рассердился Баклажанский. — Я отражался во многих зеркалах, но в таком...
      Это искажающее зеркало досталось ему в наследство от последней домработницы. Домработница ушла в слесари. Уходя, она оставила своё зеркало, так как все её попытки навести перед ним красоту заканчивались тем, что она запудривала себе рот и мазала губной помадой подбородок.
      Баклажанский перешёл добриваться к зеркальному шкафу, стоявшему почему-то в прихожей. Теперь из зеркала смотрели широко расставленные на крупном лице светлокарие глаза. Губы стали сочными и полными, нос прямым. И даже уши были на одном уровне.
      Этот вариант внешности Баклажанского и следует считать основным.
      Скульптор, работая бритвой, как резцом, придавал форму своим только что подстриженным соломенным усам.
      Через несколько минут, свежий и сияющий, он уже был полностью готов к ответственному и торжественному моменту — он мог приступить к последним, завершающим доделкам в своей новой скульптурной композиции. Оставались пустяки: кое-где тронуть резцом — и всё! Работа, которой суждено сыграть серьёзную роль в жизни Баклажанского, будет, наконец, полностью закончена.
      Баклажанский накинул халат и прошёл в мастерскую, где в самом дальнем углу возвышалась укутанная брезентом его гордость и надежда. Он осторожно снял, брезент, отошёл на несколько шагов и замер, заново восхищённый собственным произведением. Это случалось с ним теперь каждое утро.
      Перед ним на одном постаменте в разных позах стояли три одинаковых, могучих, бородатых шахтёра.
      Это был триптих, поэма в мраморе, повесть в трёх частях о механизации угледобычи.
      Баклажанский смотрел на своих каменных бородачей с отеческой нежностью и волнением. Оно и понятно — ведь скульптура предназначалась для отчётной выставки, к которой Баклажанский готовился с плохо скрываемой надеждой на премию.
      Впрочем, он был уверен в успехе и сейчас мысленно уже рисовал себе картины своего будущего триумфа. Залогом этого триумфа было не только его признанное мастерство, но и великолепная тема, некогда уже принёсшая ему признание и славу.
      Первым своим творческим успехом в жизни он был обязан небольшой фигуре молодого шахтёра-ударника, которую он вылепил ещё в конце второй пятилетки. Окончив высшее художественное училище, он уехал в Донбасс. Через долгие и трудные полгода он привёз оттуда дипломную работу — маленькую статую, которой суждено было положить начало его известности.
      Он работал над ней... Но в конце концов никому нет дела до того, сколько бессонных ночей он просидел над ней, сколько злых слёз было пролито над неудачными вариантами. Этими слезами всё равно не покупается снисхождение. Это лишь законные издержки художника.
      Ясно было одно: сколько бы раз он ни говорил себе «с этим кончено», но на один раз больше он сказал «начнём сначала». И когда глазам зрителей ученической выставки предстал всклокоченный после трудной работы, но улыбающийся, как бы радующийся своему успеху молодой ударник-забойщик, все были покорены.
      Рядовые зрители ходили вокруг и вслух пытались вспомнить, где они видели этого парня. Это было лучшей похвалой художнику.
      Юный скульптор обнаружил золотое качество художника — острое чувство нового и в самом выборе темы и в характеристике образа рабочего тридцатых годов. Это пленило всех.
      В первых же заметках о выставке, где корреспонденты ещё безбожно путали фамилию начинающего скульптора, Фёдор Павлович был объявлен способным. Через неделю он именовался талантливым. Через две недели — передовым. К концу месяца — ведущим.
      Как это нередко бывает, Баклажанского по инерции стали хвалить по всякому поводу. Окрылённый успехом, скульптор начал интенсивно производить всё новую и новую художественную продукцию. Но теперь он действовал только наверняка — в каждой новой работе он повторял и варьировал своего проверенного «Молодого ударника».
      Баклажанский держался за пройденное, потому что поиски нового были связаны с новыми трудами и муками. И много мужества нужно было найти в себе, чтобы браться за десятипудовый груз в то время, как тебя ещё хвалят за то, что ты без труда поднимаешь привычную двухпудовую гирю.
      И Баклажанский не нашёл в себе такого мужества.
      Не нашёл он в себе мужества и для того, чтобы заметить это. Да и времени, чтоб это заметить, чтоб подумать об этом, чтоб помучиться от мысли о захватившей его губительной инерции, такого времени почти не оставалось у Баклажанского.
      Какая бы конференция ни проходила, ему уже неудобно было не выступить с речью, а если такую речь говорил другой, то он не имел права не выступить в прениях.
      Немного воды утекло с тех пор, как он был ещё начинающим скульптором, а сколько чаю уже было выпито на заседаниях всяких художественных советов и различных жюри, куда непременным членом был введён Фёдор Павлович! На любом заседании он теперь должен был если не сделать доклад, то хотя бы посидеть в президиуме.
      Перед каждым праздником от него требовалась статья или хотя бы интервью о его творческих планах и текущих работах.
      Речи на юбилеях товарищей, надгробные слова на их похоронах, участие в делегациях на периферию и творческие отчёты на пионерских кострах и в устных журналах по клубам... Порознь всё это были очень нужные мероприятия, но вместе они совершенно заменяли всякую творческую деятельность.
      А заказы сыпались на него со всех сторон, выставки следовали одна за другой. Ему было некогда, да и не хотелось оглядываться на пройденный путь. В общих чертах как прошлое, так и будущее представлялось ему безоблачным.
      Вот и сейчас он медленно обошёл вокруг скульптурной группы и ещё раз поздравил себя с удачей. Потом он взял инструмент и, весело насвистывая, принялся прорабатывать завитки в бороде первого шахтёра. Время от времени он прищуривал глаза, склонял голову набок и, разглядывая свою работу, удовлетворённо улыбался.
      Вскоре уверенный стук в дверь отвлёк его. Пришёл дворник Пров Васильевич, коренастый немолодой мужчина с курчавой бородой и хитрыми, но ленивыми глазками.
      Баклажанский встретил его приветливо:
      — Ах, это вы, Пров Васильевич? Очень хорошо. Заходите... Ну вот теперь, пожалуй, всё готово. Посмотрите и скажите ваше мнение...
      — Это мы можем, — солидно сказал Пров и неторопливо подошёл к скульптуре.
      Он остановился возле композиции — четвёртый живой бородач рядом с тремя каменными. Его поразительное сходство с выставочными шахтёрами сейчас резко бросалось в глаза.
      — Ну? Нравится? — нетерпеливо спросил Баклажанский.
      Пров самодовольно усмехнулся.
      — Красота! Я, можно сказать, как живой. С вас причитается...
      И он подмигнул Баклажанскому как сообщнику. Скульптор сделал вид, что не понял намёка.
      — Ну, я очень рад, что вам понравилось, — оказал он, деловито возвращаясь к скульптуре. — У вас дело ко мне?
      — Так точно! — официально отрапортовал прообраз каменных шахтёров. — Десяточку с вас!
      — Основания? — полюбопытствовал скульптор, иронически разглядывая свою модель.
      — Завтра, сказали, будете с нас учёного лепить, — хладнокровно пояснила модель, — височки нам побрить надо.
      — Почему такая дорогая операция? — нахмурился Баклажанский, всё же опуская руку в карман.
      — Одеколон... — неопределённо ответила модель и через минуту направилась к выходу, весело помахивая полученной десяткой.
      Баклажанский снисходительно посмотрел вслед Прову, хотя твёрдо знал, что назавтра от модели будет пахнуть отнюдь не одеколоном. Фёдор Павлович не мог долго сердиться на своего верного помощника и соучастника - — слишком многое связывало его с Провом, слишком большое место в его творческой жизни занимал этот неторопливый и жуликоватый пожилой алкоголик.
      Судьба свела их в период острого творческого кризиса, переживаемого Баклажанским.
      Однажды настал момент, когда торопливый скульптор перегрузил своего конька. Он так энергично эксплуатировал своего «Молодого ударника», переодевая его, поворачивая в разные стороны, меняя под ним подписи, что в конце концов мраморный юноша примелькался. Никто уже не говорил, стоя перед новой работой Баклажанского: «Где я видел этого парня?» Во-первых, все давно знали, где они его уже видели. А во-вторых, прошли годы, и эти же самые «парии» и новые, более молодые, стали совсем другими, и в стандартном каменном юноше уже никто никого не узнавал.
      На этот раз далее сам Баклажанский ощутил затруднительность своего положения и необходимость новых творческих исканий.
      И тут подвернулся спасительный Пров.
      Однажды, работая по заказу клуба коммунальников над композицией для фонтана «Дворники с брандспойтами», он пригласил позировать дворника своего дома.
      Пров ему удался. Один из эскизов как-то увидел Икар Макарыч — критик, добившийся устойчивости своего авторитета неустойчивостью своих высказываний. Икар Макарыч привычно одобрил эскиз. Баклажанский обрадовался. Правда, критик отметил некоторую беспредметность Прова по линии производственной тематики и посоветовал окунуть его в нефть. Баклажанский окунул. Он одел Прова в комбинезон, окружил несколькими техническими деталями, и Пров бодро начал бурить.
      С тех пор и сам Баклажанский поверил, что Пров является убедительным новым «социальным типом». И Пров, не меняя внешности, пошёл кочевать из одной профессии в другую — из коногонов в машинисты, из кровельщиков в комбайнёры, из откатчиков в прокатчики, в зависимости от темы предстоящей выставки или требований заказчика.
      Прова окунали в глубокие хозяйственные проблемы и макали в мелкие.
      Сейчас в мастерской стояло несколько десятков разнокалиберных окаменелых Провов в пиджаках, гимнастёрках, рубахах и комбинезонах.
      Был Пров — швец, сделанный по заказу Москво-швея, Пров — жнец — к уборочной кампании, и Пров — в дуду игрец — к смотру художественной самодеятельности.
      За многоликого Прова публично скульптора уже не хвалили, но ещё не ругали. То ли критики по инерции всё ещё считали Баклажанокого передовым и безоговорочно принимали каждое его новое творение, то ли, как это часто бывает, уже прекрасно видя, что их любимец делает что-то не то, всё же никак не решались сурово и резко отчитать его, проявляя бережное отношение не столько к его таланту, сколько к его самолюбию.
      Однако, когда была объявлена юбилейная выставка, Баклажанский понял, что это экзамен, причём экзамен, который надо выдержать с блеском.
      А держать экзамены становилось всё труднее — вдохновенные памятники вдохновенного времени вырастали один за другим. В Вязьме рвался с пьедестала вперёд, на Запад мёртвый и неумирающий генерал. Над Берлином вырос мужественный бронзовый освободитель с нежно прижатым ребёнком в одной руке и мечом, разрубающим свастику, — в другой.
      Мудрый и требовательный Горький по-хозяйски шагал над площадью Белорусского вокзала.
      Трудный экзамен предстоял Баклажанскому.
      И он подумал о том, что в таком случае лучше всего вытащить билет, который знаешь наизусть, по которому не раз отвечал, где всё уже проверено и испытано. Полумаститый скульптор вспомнил о своей юношеской удаче и решил обратиться ещё раз к счастливой угольной тематике.
      На этот раз он не поехал в Донбасс — нельзя было пропустить два расширенных совещания. Да и к чему? Он считал, что в общих чертах он помнит шахты по своей юношеской поездке.
      Не было и бессонных ночей. Скульптор даже мечтал о них, считая это эффектным орнаментом творческого процесса. Но все попытки приобрести бессонницу разбивались о непреодолимое желание спать.
      Не было и слёз. По зрелом размышлении он не видел для них оснований.
      Он просто вызвал в очередной раз незаменимого Прова, вооружил его обушком и шахтёрской лампочкой и уверенной рукой мастера вылепил его по заранее намеченному расписанию сеансов.
      Приглашённые для предварительной консультации друзья осторожно намекнули скульптору на некоторую устарелость его нового шахтёра.
      Баклажанский истолковал это замечание как обвинение в технической отсталости. Он задвинул Прова с обушком в угол, и вместо него вскоре появился точно такой же Пров, но уже не с обушком, а с деталью врубовой машины.
      Опять собрались друзья и, не увидев в самом Прово никаких перемен, снова с излишней осторожностью пожурили скульптора за отставание от эпохи.
      Баклажанский не захотел отставать от эпохи и немедленно создал аналогичного Прова, но уже вооружённого последней новинкой — угольным комбайном.
      Однако и врубового Прова ему тоже было жалко.
      И тогда нашёлся замечательный выход. Баклажанский объединил всех трёх на одном пьедестале и против каждого последовательно высек: «Вторая пятилетка», «Третья пятилетка», «Послевоенная пятилетка». Кроме того, к шахтёрской куртке второго Прова он прикрепил медаль «За трудовую доблесть», а на гимнастёрку третьего приделал медаль «За доблестный труд». После этого многострадальная группа получила наименование для каталога «Творческий рост».
      Духовная сущность Прова при этом оставалась неизменной. Эти бородатые молодцы, призванные отобразить три разные эпохи жизни молодого государства, были похожи друг на друга, как три капли воды.
      Однако Баклажанский был доволен собой и своими Провами. Ему было приятно сознавать, что вот сейчас, в эту минуту он заканчивает труд, монументальный не только по форме, но и по замыслу.
      Тем более, что вчера даже сам Икар Макарыч во время дружеского осмотра похвалил композицию.
      Правда, сначала Икар Макарыч обошёл группу со всех сторон и сказал: «Гм!..», что могло означать и да и нет.
      Потом он обошёл её во второй раз и глубокомысленно произнёс: «Н-да...», что не означало ни нет, ни да.
      Наконец он обошёл группу в третий раз, в обратном направлении, и сказал: «Надо посоветоваться с народом», что в его устах уже вовсе ничего не означало.
      Но потом он на минуту задумался, как бы прикидывая, что сказали бы по этому поводу ещё более авторитетные товарищи, и, наконец, выдавил из себя высшую свою оценку: «Это могут поддержать!»
      И сейчас Фёдор Павлович, не отрываясь от работы, затеял интересную игру — он стал мысленно представлять себе во всех подробностях обсуждение будущей
      выставки. Он видел восторженные лица маститых критиков и рядовых зрителей. Он слышал их вдохновенные речи, и в каждой из них его имя упоминалось в окружении такого количества приятных эпитетов, что он даже смутился и стал поспешно придумывать ответную речь, исполненную достоинства, но очень скромную.
      В это время раздался нервный, прерывистый звонок, вернувший скульптора к действительности.
      Глазам Баклажанского предстал Гребешков.
      — Здравствуйте! — сказал он, пытливо взглянув в глаза скульптору. — Вы скульптор Баклажанский? — И, получив подтверждение, он предостерегающе поднял руку: — В таком случае не будем волноваться!
      Призыв этот, видимо, относился больше к нему самому, так как Баклажанский был пока спокоен.
      — Не будем волноваться, — повторил Семён Семёнович. — Простите, что оторвал вас, но это очень важг но... И не удивляйтесь моим вопросам.
      — Хорошо, — улыбнулся скульптор. — Прошу вас, заходите! — И он повёл Гребешкова в свою мастерскую. По дороге Семён Семёнович немного успокоился и даже задержался на минуту в прихожей возле ранней скульптуры Баклажанского — мужской фигуры с запрокинутым бокалом, известной среди друзей скульптора под названием «Торс, пьющий морс». Войдя в мастерскую, Гребешков представился скульптору и для начала деловито напомнил:
      — Вы помните, что третьего дня около двух часов пополудни вы были у нас в комбинате бытового обслуживания номер семь? Так?
      — Так! — кивнул Баклажанский. — Я пытался получить свои брюки, которые я отдал вам в чистку...
      — Да, да... Так вот, у меня к вам странная на первый взгляд просьба... Я прошу вас припомнить, пили ли вы воду из графина, который стоял на столе в салоне?
      — Вспомнить я могу, — улыбнулся Фёдор Павлович. — Но для чего это вам? Вы пишете мемуары?
      - — Это очень важно... Я настоятельно прошу вас...
      — Ну что же, если это так важно для вас, — сказал Баклажанский, улавливая в голосе Гребешкова действительно тревожные нотки. — Я помню. Пил.
      — Пили! — радостно подскочил Гребешков. — Но вы твёрдо в этом уверены?
      — Твёрже некуда, — рассмеялся Баклажанский. — Видите ли, я принимаю гомеопатические...
      — Вы нездоровы? — тревожно спросил Гребешков.
      — Нет, но ведь это не приносит вреда. — И он вынул бумажку с расписанием приёма лекарств. — Так вот, ровно в четырнадцать часов тридцать минут я принимаю третий порошок. На этот раз я запивал его водой из вашего графина.
      — Слава богу! Слава богу! — закричал Гребешков и торжественно пожал руку Баклажанского. — Я так и думал! Поздравляю вас, вы бессмертны!
      — - Ну, вы мне льстите... — сконфузился скульптор и не без кокетства оглядел свои произведения.
      — Не в этом смысле, не в этом смысле! — заспешил Семён Семёнович. — To-есть, может быть, будет и в этом, но пока в чисто практическом смысле... — И он, стараясь быть максимально кратким, начал взволнованно рассказывать Баклажанскому о визите академика, о чудесном элексире долголетия.
      Скульптор слушал улыбаясь. Естественно, что расказ этого восторженного старичка по началу казался ему совершенно невероятным. Но постепенно, по мере того, как Гребешков приводил подробности, цитировал на память выдержки из рукописи Константинова и, наконец, для убедительности продемонстрировал адресованную ему благодарственную записку, подтверждающую факт обмена портфелей, недоверие Баклажанского стало рассеиваться.
      Его воображение художника заработало с лихорадочным напряжением. Он вдруг на секунду явственно представил себе всю эту груду веков, внезапно обрушившуюся на его плечи.
      И когда Гребешков закончил своё восторженное сообщение словами: «Вот увидите: триста лет проживёте!» — скульптор, задумчиво кивнув, ответил:
      — Ну что ж, поживём — увидим!
      И в первый раз за всю беседу не улыбнулся.
     
      Глава пятая ЧЕЛОВЕК С БУДУЩИМ
     
      Как всякому нормальному человеку, Баклажанскому, конечно, очень хотелось бы прожить лишних двести-триста лет, но, как человек интеллигентный, мыслящий критически и самокритически, он всё же не мог сразу поверить в своё фантастическое бессмертие. Слишком уж необычным и каким-то ненаучным способом пришло к нему эго долголетие. К тому же, как признавался сам Константинов, опытов над людьми ещё не было и в конце концов они могли и не дать результата.
      — Нет, нет, всё это вздор! — сказал Баклажанский, опомнившись. — Жить триста лет! Абсурд!
      — А попугай... — начал было Семён Семёнович, но скульптор сразу перебил его:
      — Попугай — исключение. Человек не попугай...
      — А слон?
      — Слон не человек. Слон — это примитивное существо. Толстокожее... — Баклажанский улыбнулся. — Совершенно иной режим жизни. Не волнуется, не пьёт, не курит... Человек так не может...
      — Не может? — возмутился Семён Семёнович, и его седой хохолок воинственно взметнулся вверх. — А знаете ли вы, что в Швеции, в городе Упсала, в 1907 году умер Ник Паулсен ста шестидесяти лет от роду. У его смертного одра находились два сына: одному было девять лет, а другому сто три...
      — Да ну? — удивился Баклажанский. — Откуда вы это знаете?
      — Из самых солидных научных источников, — заверил его Гребешков. — Я неё вчера вечером всю библиотеку перерыл... Вот тут у меня ещё кое-что выписано...
      И, достав из кармана мелко пописанный листок, добросовестный Семей Семёнович стал штурмовать недоверие Баклажанского фактами, достоверность которых не могла быть подвергнута никакому сомнению.
      — При Людовике Пятнадцатом, — сообщил он, — некий Жан Батист Мурон из Тулона по совокупности преступлений был приговорён французским судом к галерам на срок сто лет и один день. Он полностью отбыл срок наказания и через шесть лёг умер в возрасте ста двадцати трёх лет от роду.
      Маргарита Красьевпа (Польша) в девяносто четыре года вышла в третий раз замуж за стопятилетнего Каспара Рейтпола из деревни Чувещуп. Она родила двух сыновей и дочку и умерла в 1765 году в возрасте ста восьми лет.
      Пьер де Фурнень из Барьяк Виворэ (Франция) умер ста двадцати девяти лет от роду в 1809 году.
      У него было трое детей, все мальчики, рождённые от разных жён, в разных веках. Первый родился в 1699 году, второй — в 1738 году, третий — в 1801. Третий раз Пьер де Фурнень женился уже в зрелом возрасте, ста двадцати лет, на девушке девятнадцати лет.
      Баклажанский слушал очень внимательно. А Семён Семёнович увлёкся. Щёки его горели от волнения. Невольно он приобщался к столетней жизни на галерах Жана Мурома, вместе с безутешным Каспаром оплакивал преждевременную кончину стовосьмилетней Маргариты и, запросто шагая из века в век, трижды веселился на крестинах сыновей Фурненя.
      — Ну! — победно воскликнул он. — Что вы теперь скажете?
      — Случай! — пожал плечами Баклажанский.
      — Да, случай, — неожиданно согласился Семён Семёнович. — Для них это исключения. За границей мало примеров долголетия. А у нас это обычное явление...
      — Не обобщайте, — улыбнулся Баклажанский. — Конечно, у нас в Абхазии, например, такие случаи...
      — Не только в Абхазии!
      Не только в Абхазии! — замахал руками Гребешков. — Это у вас ошибочная теория! Самый старый человек у нас в стране — это ставропольский колхозник Василий Сергеевич Тишкин, 1806 года рождения.
      В Абхазии вообще только двести двенадцать человек старше ста лет, а на Украине их почти три тысячи... Нет, нет вся наша страна — это страна долголетия. Это я вам точно говорю...
      — Точно? — с улыбкой переспросил Баклажанский.
      — Совершенно точно] Так и профессор Нагорный из Харьковского университета считает. У них в институте биологии специальная картотека собрана по всему Советскому Союзу. Каждый, кому больше ста лет, там записан. И знаете, сколько таких? Тридцать тысяч! А Махмуда взять!
      — Какого Махмуда? — опешил Баклажанский.
      — Махмуда Эйвозова. Из Азербайджана. Колхоз «Комсомол» Лерикского района. Этому Махмуду сто сорок два года, жене сто двадцать, дочке Дале сто. Всгни в колхозе. И ещё многие из его ста восемнадцати сыновей, дочерей, внуков, правнуков и праправнуков! Это же факт! Может, вы опять скажете — случай?..
      В чистых голубых глазах Гребешкова отражалась искренняя и неподдельная обида. Он был глубоко оскорблён, как человек, который видит, что подарок, сделанный им, не оценён.
      Чуткий скульптор понял его состояние.
      — Возможно! Факты — упрямая вещь, — сказал он. — Может быть, вы и правы!
      — Конечно, прав! — убеждённо воскликнул Семён Семёнович. — Можете считать, что триста лет у вас в кармане! И вот что, — строго добавил он, — вы можете верить или не верить — это ваше личное дело, но вы не имеете права рисковать народным достоянием, которое в вас заложено. Ваша жизнь представляет теперь огромную ценность для населения. Берегите себя. Возможно, Константинов по приезде будет выкачивать из вас сыворотку...
      — Сыворотку? Из меня? — удивился было Баклажанский, но тут же спохватился. — Ах, да, да... Пожалуйста! Конечно! Когда хотите!
      — Ну, вот так-то лучше, — расцвёл Гребешков. — Не буду вас больше отвлекать. Вам сейчас много надо передумать. Ещё раз с бессмертием вас!
      И Гребешков ушёл, счастливый тем, что драгоценный дар долголетия достался не случайному встречному, а человеку, самой профессией которого
      было увековеченье трудов и подвигав своих современников.
      Как только за Гребешковым захлопнулась дверь, Баклажанский подошёл к книжной полке и достал один из последних номеров толстого журнала, где была напечатана статья о новейших достижениях науки в её борьбе со старостью и смертью. В этой статье много раз упоминалась фамилия Константинова и с большим уважением и надеждой рассказывалось о его опытах...
      Баклажапскому сейчас почему-то было очень приятно читать эти похвалы работам Константинова. Он уже чувствовал себя как бы соучастником этих успехов. В нём просыпалось какое-то особое и необычное ощущение ответственности.
      «Водном этот Гребешков прав, — думал Баклажанский. — Я не имею права игнорировать его сообщение, даже если бы вероятность этой фантастической истории не превышала одного процента... А вероятность эта, повидимому, куда больше, — улыбнулся он. — Буду беречь себя. Кажется, пока это всё, что я могу сделать для бессмертия!..»
      Бессмертие! Как часто думает о нём художник! Но раньше он думал о своём бессмертии только фигурально, а сейчас... В самом деле, почему бы не помечтать о такой замечательной возможности? Действительно, что в этом плохого?
      Баклажанский с улыбкой подошёл к окну и распахнул его. Перед ним лежал город. Город, который недавно праздновал своё восьмисотлетие. И Баклажанский подумал: а что, если с этим городом ему предстоит ещё праздновать его тысячелетний день рождения? Он будет другим. Каким? Не стоит даже пытаться представить себе это. Наверно, он будет прекрасней самой безудержной сегодняшней мечты, и он, Баклажанский, будет ходить по этому городу как старожил и с гордостью показывать молодым москвичам места былых баррикад и давно засыпанных бомбовых воронок. Он будет немножко путать и чуть-чуть привирать, как всякий очевидец. Порой он назовёт надолбой обыкновенную тротуарную тумбу или слегка преувеличит число «зажигалок», которые лично ему довелось потушить в сорок первом году. Немножко. На две-три штуки.
      Потом он похвастается своими знакомствами. А что? Он имеет право говорить об этом. Он встречался с людьми, которых наверняка будут хорошо знать там, в будущем. И это не только учёные, артисты и художники.
      Он сиживал в президиумах торжественных заседаний со знаменитыми стахановцами, с первыми скоростниками-токарями, с инициаторами борьбы за качество и экономию сырья. Он был лично знаком со знаменитыми ткачихами Трёхгорки его времени. Он беседовал запросто — «вот как мы с вами» — с талантливейшими каменщиками — инициаторами скоростной кладки. Обо всём этом, конечно, будет очень интересно послушать потомкам!
      Баклажанский улыбнулся. Он подумал, что ему будут задавать вопросы о его современниках и друзьях, о древнесоветском искусстве. И ему придётся отвечать. Отвечать за своих друзей.
      Он опять поглядел вниз и представил себе, как он идёт ПО этому городу через каких-нибудь сто-двести лет и ведёт за руку своего прапраправнука, маленького мальчика. Как его будут звать? Наверно, Володькой. У него будут пепельные кудряшки, серые глазки и весёлые золотые веснушки...
      Баклажанский удовлетворённо улыбнулся: как ловко он придумал себе потомка!
      Ещё у Володьки будут сбитые коленки. Хотя через двести лет... Нет, всё равно будут. Пока будут мальчишки, до тех пор будут и сбитые коленки.
      Володька родился при коммунизме. И отец и дед его тоже родились при коммунизме. Володьке всё придётся объяснять.
      Баклажанский опять выглянул в окно. Вот по этой набережной, мимо этого нового дома они пойдут с прапраправнуком. И Володька хвастливо скажет:
      — Вот в каких красивых домах мы живём, прапрапрадедушка!
      А Баклажанский обидится:
      — Ты что же, Володька, считаешь, что до вас ничего не было?
      — Как? — удивится Володька. — Вы уже жили в этом доме, прапрапрадедушка?
      — Мы его строили. Это больше.
      И Володька, наверное, скажет:
      — А красиво в старину строили!
      Баклажанский скромно ответит:
      — Да, ничего. Мои друзья были бы рады, если бы узнали, что тебе понравилась их работа.
      Потом они зайдут в кино. Во г в это кино с круглой крышей, что видно отсюда. Тогда это будет кинотеатр повторного фильма. Они сядут в кресла, и Володька с горящими глазами будет следить за суровыми усатыми матросами, поднимающими восстание на старинном броненосце.
      — Это вы делали? — тихо спросит Володька.
      — Мы, — с гордостью думал он и сейчас, разглядывая далёкие рекламные щиты кинотеатра.
      — И восстание вы делали? — осведомится Володька.
      — И восстание — мы, — подтвердит Баклажанский и чуть-чуть погрешит против истины, потому что восстание делали всё-таки не они, а их отцы.
      А потом на экране взовьётся чёрная летучая бурка легендарного комдива. Прогремит и смолкнет топот его коня... И пойдут на Володьку, на его безмятежное детство железные шеренги отборных мертвсцки-спокойных каппелевских полков. И вцепится Володька потной ручонкой в руку Баклажанского и, не дыша, будет ждать и, замирая, шептать: «Скорей! Скорей!..», чтоб успели на выручку бесстрашные партизанские конники... И будет на весь театр кричать «ура», когда они успеют. И Баклажанский подумает, что Володька правильно кричит «ура», потому что, не успей на выручку красные конники, не было бы теперешней Володькиной жизни.
      А когда сомкнутся холодные воды над славной головой комдива, горько заплачет Володька и скажет, утирая слёзы кулачком: «И нечего на меня смотреть, что я плачу. Вон и большие все плачут. И всегда так на этом месте. Вот и вы сами плачете, прапрапрадедушка Федя», — добавит он. «Я плачу от гордости», — скажет Баклажанский и отвернётся.
      И они выйдут из кино, и Володька потащит его в библиотеку. Вой она видна отсюда, их районная библиотека.
      Баклажанский проведёт взглядом по полкам и увидит на корешках много знакомых фамилий. Но многих и не увидит. Он заглянет в книги, которые выбирает молодёжь. Он знает эти книги, некоторые даже в рукописях. Они создавались при нём. Они почти такие, как прежде. Только теперь на каждой странице много сносок, как раньше, в его время, бывало в старинных или переводных книгах.
      Они выйдут из библиотеки, и довольный Володька будет с важностью тащить несколько толстых томов.
      — Маяковский — это тоже ваш? — с уважением спросит он.
      — Наш... — подтвердит Баклажанский и гордо улыбнётся.
      — Здорово он всё угадал, как у нас будет, правда, прапрапрадедушка?
      — Он никогда не старался «угадывать»! — рассердится Баклажанский.
      — Наверное, потому и угадал, что не старался, верно, прапрапрадедушка?
      — Верно, — буркнет Баклажанский. — Между прочим, можешь звать меня сокращённо — просто прапрадедушка.
      — Хорошо, прапрадедушка, — согласится Володька и с уважением спросит, указывая на уличный громкоговоритель, тот самый громкоговоритель, что виднеется сейчас слева. — Скажи мне, прапрадедушка, это ваша музыка?
      — Наша, — скажет Баклажанский.
      И они остановятся у столба и будут взволнованно слушать то тревожную, то пророчески-победную музыку.
      — Хорошо!.. — -восклицает Володька.
      И Баклажанскому захочется рассказать своему прапраправнуку, как они впервые слушали эту музыку
      в большом красивом зале, но под бомбёжкой. Как давно уже была объявлена тревога, и милиционер хватал дирижёра за рукав и просил остановиться, чтобы все пошли в бомбоубежище, а дирижёр выдёргивал рукав и продолжал вдохновенно вести оркестр, игравший так, как он никогда больше не играл ни прежде, ни после. И ни один человек не двинулся с места до самого конца... Как люди, разучившиеся плакать, сверкали сухими глазами и аплодировали... аплодировали... Как!.. Нет, слишком много придётся объяснять Володьке! Пожалуй, он ничего ему не скажет. Выиграли мы для тебя войну, Володька, и ладно.
      И они пойдут дальше...
      Баклажанский снова улыбнулся. Нет, не стыдно будет ему итти с Володькой по улице будущего, и, не краснея, сможет он отвечать на придирчивые Володькины вопросы. Хорошо дожить до этого далёкого времени!
      Баклажанский посмотрел на своих «Углекопов» и опять задумался. Ему представилось, как, продолжая свою прогулку, входят они с Володькой в аллею, сплошь заставленную скульптурами Баклажанского. И упирается эта аллея в большую угольную композицию — триптих каменных Провов.
      — Кто это сделал? — спрашивает Володька.
      И он, Баклажанский, дипломатично отвечает:
      — Это один мой приятель. Нравится тебе?
      — Нравится, — твёрдо говорит Володька. Меня привлекает в этой скульптуре глубокое знание материала, несомненный неумирающий талант автора и его высокое мастерство. Заслуга художника заключается ещё и в том, что он средствами искусства показал нам отдельные последовательные стадии технического прогресса.
      Баклажанский сам удивился неожиданному потоку научного красноречия у своего выдуманного ребёнка: дитя оказывалось уж очень удобно придуманным.
      Скульптор, улыбаясь, отошёл от окна. Он сам посмеивался над своей разгулявшейся фантазией... Но всё-таки хорошее настроение и какое-то радостное чувство удовлетворения не покидали его. Он проверил своих Провов на века, и, по его мнению, они эту проверку выдержали.
      Это было прекрасно.
      Ему захотелось что-то отпраздновать, хотя он не совсем ясно представлял себе, что именно. Он вспомнил, что в шкафу стоит непочатая бутылка вина. Кстати, в суматохе сегодняшних необычных событий он, кажется, так и не успел позавтракать. Вот и отлично — сейчас он устроит себе роскошный пир!
      Баклажанский подошёл к шкафу с твёрдым намерением немедленно откупорить вино и приготовить закуску. Но это оказалось не так просто. Штопор был сломан при попытке открыть им шкаф, ключ от которого пришёл в негодность после использования его для загибания гвоздя в ботинке. А на тарелках за неделю образовался сложный сплав майонеза, джема и вездесущего пепла.
      Домработницы у Баклажанского не задерживались. Первая его домработница приехала к нему из подмосковной деревни, где он работал летом. Прослужив у него несколько месяцев и будучи очень довольна местом, она всё же ушла учиться на каменщика. При этом она, по просьбе Баклажанского, вызвала вместо себя из деревни свою подругу. Подруга проработала с полгода и поступила на шофёрские курсы, написав, однако, своей младшей сестре, чтоб та приезжала работать к Баклажанскому. Когда младшая сестра через восемь месяцев, закончив школу киномехаников, вернулась в район, Баклажанский согласился, что и ей там интереснее. Впрочем, младшая сестра вызвала на смену свою старшую подругу. Подруга оказалась на целине уже через три месяца. Теперь Баклажанскому не без основания казалось, что вся женская половина молодёжи из их деревни рассматривает его квартиру как некое общежитие на время приобретения или повышения квалификации. Впрочем, он на это не обижался, тем более, что судьба воегда выручала Баклажанского. На этот раз она явилась в виде Кати Ивановой, обитательницы седьмой квартиры.
      Судьба из седьмой квартиры всегда появлялась в периоды междуцарствий, когда очередная домработница покидала Баклажанского, а новая ещё не приходила. В это смутное время судьба повалялась раз-два в неделю, вытирала пыль, перемывала посуду и вообще приводила квартиру в тот вид, (который больше всего устраивал холостого мужчину, для того чтобы он мог начать свою разрушительную деятельность сначала.
      Баклажанский знал Катю Иванову ещё одиннадцатилетней девочкой. Она была его первой моделью, (которой он собирался удивить своего седовласого профессора. Он вылепил её стремительно бегущей. Увлечённый формалистическими исканиями, он придал её туловищу такой сверхъестественный наклон, что казалось, вот-вот девочка рухнет.
      Девочка устояла. Рухнул профессор. Он сказал, что единственное возможное объяснение такой противоестественной стремительности он находит в том, что, повидимому, изваяние во что бы то ни стало холе г убежать от своего создателя... Баклажанский злился, модель плакала. Она была огорчена первым провалом своего старшего друга...
      Потом Катя окончила геологоразведочный техникум и постоянно куда-то уезжала, уплывала и улетала. А во время пребывания в Москве (помогала скульптору вести его расшатанное беспокойными домработницами хозяйство.
      Вот и сейчас, только что вернувшись из командировки по Донбассу, она то и дело появлялась в хаотической квартире Баклажанского.
      Теперь отношения их строились на принципе взаимной уважительной снисходительности: он с высоты своих тридцати шести лет продолжал смотреть на неё, как на девочку, а она, как и всякая молодая женщина, считала своего подопечного мальчиком и потому позволяла ему для утехи играть в старшего.
      Катя и сейчас выглядела девочкой. Прозаик назвал бы её тонкой, как молодая ёлочка, поэт — стройной, как тополь, песенник — нежной, как берёзка. Мы не считаем для себя возможным сравнивать женщину с деревом. Поэтому скажем просто, что она была стройна и нежна, как стройная и нежная молодая девушка.
      У неё были серые глаза и пепельные волосы. Если бы не веснушки, она казалась бы выдуманной. Всю жизнь она боролась со своими весёлыми девчоночьими веснушками. К счастью, они не сходили.
      — Боже мой, сколько веснушек принесли! — весело приветствовал её Баклажанский.
      — К сожалению, я не могу их вам оставить, — улыбнулась Катя. — Как с домработницей, Фёдор Павлович?
      — Приходила, — ответил Баклажанский.
      — Об условиях спрашивала?
      — Об условиях нет, но зато справлялась, хорошо ли я знаю математику.
      — Зачем ей это? — опять улыбнулась Катя.
      — Она, видите ли, собирается готовиться на курсы счетоводов. Так вот ей нужно, чтобы я ей помог. Как вы думаете, она ещё придёт?
      — Разве только к кому-нибудь другому.
      И они оба рассмеялись.
      «Девочка», — сказал про себя Баклажанский.
      «Мальчик», — подумала Катя. И она занялась уборкой. Она проворно возвращала предметам их первоначальное назначение. Пепельница была отмыта от варенья. Молочник и вазочка для цветов освобождены от окурков. Шляпы поднимались с пола, а ботинки снимались с кресел.
      Баклажанский с нежностью следил за тем, как Катя аккуратно расставляла парочками разбушевавшиеся калоши и домашние туфли, и очень хотел сказать ей нечто большее, чем простые слова благодарности.
      Да, конечно, он любил её.
      Он приходил к этому выводу постепенно, по мере того, как изменялись их отношения. Только теперь, оглядываясь назад, он мог бы сказать, когда примерно он перестал видеть в ней маленькую девочку-соседку и после какого из своих многочисленных приездов она впервые удивила его спокойной и нежной уверенностью, с которой перевернула обратно его стоявшую вверх дном квартиру. Он мог вспомнить то время, когда начинал скучать, если неделю не видел привычных веснушек, и, наконец, он мог почти точно установить день, когда он впервые ощутил радостный и тревожный испуг при её лёгком троекратном стуке в дверь.
      Он любил её уже давно, но не решался сказать ей об этом. Иногда ему казалось, что мешает разница в возрасте. Иногда он объяснял своё молчание тем, что глупо и нелепо вдруг заговорить о любви после стольких лет знакомства. Он находил оправдание своей скрытности и в том, что она каждый раз приезжала другой, и слова, приготовленные им заранее, уже не годились.
      А скорее всего, он не мог сказать ей «люблю» потому, что она этого ещё не хотела и в самый решительный момент ласково, но уверенно уходила от этого слова.
      Она уходила от объяснений, несмотря на то, что никто другой не заслонял в её девичьем воображении порывистую и взбалмошную фигуру Баклажанского. Ей нравились его неумелые попытки ухаживать и громоздкие комплименты. Его менторский тон и покровительственное отношение к ней казались ей смешными и трогательными. Да, пожалуй, и она почти любила его или, вернее, могла бы полюбить. И если бы... Впрочем, она ещё сама не могла точно сказать, что именно должен был сделать Баклажанский, чтобы окончательно завоевать её сердце. Но что-то ещё он должен был сделать обязательно.
      Баклажанский чувствовал это и робел. To-есть он робел раньше. Но сегодня, то ли от предчувствия большого успеха на выставке, то ли от хорошего настроения, которое осталось от его фантастической прогулки по будущему, он ощутил необычайный прилив мужества... К чорту робость! Ведь не зря же он представлял себе потомка Володьку именно с пепельными кудряшками и весёлыми золотыми веснушками. Конечно же, воображаемый Володька был похож на свою предполагаемую прапрапрабабушку.
      Баклажанский с нежностью посмотрел на Катю, и не подозревавшую, что она уже прапраорабабушка, и решился.
      — Катя, — почти храбро начал он. — Я должен сказать вам- нечто необычайно важное...
      — Я слушаю вас, Фёдор Павлович...
      — Дело в том, что я...
      «Нет, таи оразу нельзя, — вдруг струсил Баклажанский. — Нет, нет! Сперва надо подготовить её... Поговорить о чём-нибудь другом».
      — Дело в том, что я... Возможно, я попал в странную историю.
      И, чувствуя неловкость от того, что он так неуклюже, на полном ходу, увильнул от прямого объяснения, Фёдор Павлович, сбиваясь и путаясь, вдруг стал рассказывать Кате о необыкновенных событиях, приключившихся с ним. От волнения он пересказывал сообщение Гребешкова очень подробно.
      Катя не перебивала его. Слушая, она весело и заинтересованно рассматривала Баклажанского, словно примеряла его к будущему.
      — Ну что ж, — улыбаясь, сказала она, когда он закончил, — за триста лет можно многое успеть. Очень многое.
      — Я постараюсь! — поспешно сказал Фёдор Павлович. — Можете мне поверить!
      — Во всяком случае, вас можно поздравить! И немножечко позавидовать вам.
      Она лукаво посмотрела на Баклажанского, и никак нельзя было понять, допускает ли она вероятность этого чудесного долголетия или просто дружески подшучивает над ним. Она была очень хороша сейчас. Серые глаза сияли. Мягко поблёскивали пепельные волосы. Веснушки и те, казалось, светились изнутри. Баклажанский окрылился.
      Прекрасно! Этот разговор о будущем поможет ему объясниться. Он будет смел и решителен, как подобает человеку будущего.
      — Поздравлять преждевременно, — тоже улыбаясь, сказал он. — И завидовать не надо. Не устроена личная жизнь. Вхожу в бессмертие одиноким...
      Намёк получился смелый. Баклажанский был доволен собой.
      — Ничего, — сказала Катя, — я вам найду домработницу на первые двадцать-тридцать лет. Она за вами присмотрит.
      — Домработницы ни при чём, — бойко сказал Баклажанский. — Нужна спутница жизни. Хочу итти с ней по дороге веков. Рука об руку...
      — Вы не найдёте невесты, Фёдор Павлович, — засмеялась Катя, явно не относя намёк на свой счёт. — Наш век очень краток.
      — Это неверно, — сказал Баклажанский. — Может быть, я смогу подарить века той женщине... — Он не сказал «вам», — которая ответит... или, вернее, которая сочтёт возможным...
      — Я надеюсь, вы не меня имеете в виду? — лукаво прищурившись, спросила Катя.
      Это был прямой вызов. Баклажанский посмотрел Кате в глаза и, вместо того чтобы сказать «да, вас», как это сделал бы прямодушный человек будущего, он бессвязно забормотал:
      — Нет. Я вообще говорю... — Под испытующим взглядом Кати он окончательно терял остатки своей будущей смелости. — Я говорю абстрактно...
      — Но вы ещё не нашли вашу Абстракцию?
      — Это неважно! — краснея, ответил Баклажанский. — Может быть, я почти нашёл её. И если выяснится, что она, эта женщина, просто не любит меня, — горячо сказал Баклажанский, — тогда я...
      — Я надеюсь, вы не покончите с собой? — не переставая улыбаться, перебила его Катя.
      — Покончу! — сказал Баклажанский, с трудом сохраняя непринуждённость.
      Нет, не покончите! — засмеялась Катя. — Вы не имеете права самовольно прерывать единственную трёхсотлетнюю жизнь. Это будет ненаучный и антиобщественный поступок.
      — Катя, я говорю совершенно серьёзно, — хотел было вернуться к своей теме Баклажанский, но Катя вдруг посмотрела на него, и на лице её отразился ужас.
      — Это ещё что такое? Когда вы успели оторвать пуговицу? Ну-ка, снимайте рубашку. Я вам сейчас пришью...
      И всё! Баклажанский был разоружён. В одной майке он уже не мог говорить о любви.
      Катя быстро пришила пуговицу, откусила нитку и, возвращая рубашку Баклажанскому, сказала:
      — Вот, надевайте. И прошу вас, Фёдор Павлович, следите теперь за собой. Ну, недолго, хотя бы лет двести, пока вы будете ещё молодым мужчиной...
      И, сказав это, она быстро ушла. Поняла ли она окольное признание Баклажанского? Фёдор Павлович надеялся, что поняла. Она перевела разговор, но ведь она не обиделась. И это было уже великолепно! Нет, чорт возьми, этот элексир Константинова положительно принёс ему счастье! И сколько бы лет или столетий ни лежали перед ним, Баклажанский был готов к будущему. Он входил в это будущее полным сил, творческого задора и почти любимым!
     
      Глава шестая НЕ БУДЕМ ОБ ЭТОМ ГОВОРИТЬ
     
      Баклажанскому понравилось проверять свою жизнь на вечность. Эта проверка выпрямляла и организовывала его творческую деятельность. Благодаря ей он сейчас отсёк всё ненужное и устремился к главному — к «Провам-углекопам», стоящим на пороге признания. На выставке, судя по предвернисажному интересу, скульптора ожидал полный триумф.
      В будущем Баклажанский видел славу, которая начиналась с этой выставки и освещала путь в века если и не ему самому, то, во всяком случае, его произведениям.
      В своих смелых и приятных предположениях вечный скульптор шёл ещё дальше. В будущем Баклажанский видел счастливую семейную жизнь с Катей Ивановой.
      Правда, это предположение пока ещё не стояло на реальном фундаменте. Фёдор Павлович всё ещё никак не мог объясниться с Катей. Но он не унывал.
      «Я другой человек! — повторял он сам. себе. — Вчера я уже намекнул Кате на мои чувства. По-моему, она поняла намёк и всё же не ушла от разговора. А сегодня...»
      И сегодня Баклажанский окончательно решил сделать Кате предложение, избрав для этого романтическую обстановку, которую может создать только первозданная природа.
      Ближе всего девственная природа — в парке культуры и отдыха.
      Туда oн и решил пригласить свою судьбу в этот вечер.
      Над парком стоял дурманящий пряный запах. В кустах раздавался весёлый свист. Пахло олифой и клеевой краской. Свистели плотники и маляры, трудившиеся над оформлением очередного карнавала.
      Дневная жизнь парка заканчивалась. Косые лучи заходящего солнца холодной позолотой ложились на бессменные таблички «Не сорить!», «По газонам ходить воспрещается!», «Купаться в пруду категорически воспрещается!» и т. д.
      К чести дирекции парка нужно отметить, что суровость этих аншлагов была смягчена их нежными колерами, подогнанными под цвет охраняемого объекта. Запрещение ходить по газонам было выдержано в яркозелёных тонах, а запрещение купаться в пруду — в нежноголубых.
      Баклажанский входил в парк с полной ясностью цели и незнанием средств.
      Он твёрдо знал, что он хочет сказать Кате, но никак не мог решиться, в каком из уголков парка это удобнее всего было сделать.
      На выручку пришла сама Катя.
      — Фёдор Павлович, миленький, — жалобно попросила она, — зайдём куда-нибудь, посидим. Я сего-
      дня очень устала... И, по правде сказать, я очень хочу есть...
      Катя сказала это просто, доверчиво, без всякого кокетства.
      Её желание, вполне естественное и закономерное для человека, не успевшего пообедать, почему-то крайне умилило Баклажанского. «Хочет кушать! — восхитился он. — Необыкновенная девушка!..»
      С этого момента всё в Кате уже умиляло и восхищало его.
      — Пойдёмте! — весело сказал он, подхватывая Катю под руку. — Мы с вами сейчас устроим особенный обед, — подмигнул он сам себе, — мы будем лакомиться, как дети!..
      Многочисленные и, как казалось Кате, очень привлекательные кафе, закусочные и рестораны то и дело попадались по дороге. Но Баклажанский не останавливался.
      — Нет, нет! Это не годится. У нас сегодня особенный обед, — таинственно говорил он. — Он запомнится нам на всю жизнь... И мы должны найти особенное место — живописно расположенное, с поэтическим названием и хорошим меню.
      И он безжалостно тащил Катю дальше.
      Несколько раз Катя пыталась задержаться, но Баклажанский указывал ей на вывески.
      — «Кафе № 2 треста общественного питания Железнодорожного района», — читал он. — Неужели вы считаете, что это поэтическое название? «Кафетерий, филиал ресторана 1-го разряда треста ресторанов». Нет, нет... — Баклажанский испуганно отмахивался. — Я не могу пригласить вас в филиал. Филиал — это меня унижает...
      Вывески явно не были рассчитаны на влюблённых. Они, пожалуй, вообще создавались не столько для посетителей, сколько для утоления неудержимого честолюбия торгующих организаций. На вывесках отражалась вся родословная предприятия, и только для поэтического названия не оставалось места.
      У кавказского ресторана, оригинально названного «Ресторан Кавказский», Катя забастовала.
      — Фёдор Павлович, дорогой, — взмолилась она. — Право же, это очень поэтическое название! Тем более, когда отнимаются ноги...
      «Устаёт!..» — умилился Баклажанский и, нежно взяв её под руку, ввёл на лёгкую крытую террасу и усадил за маленький столик у балюстрады.
      Посетителей было немного, но официант тем не менее долго ие появлялся у их столика.
      Более опытный Баклажанский объяснил Кате, что аристократическая неторопливость при обслуживании — это наиболее свято соблюдаемая традиция ресторанов высшего разряда и этим-то они главным образом и отличаются от ресторанов низших категорий.
      — Ничего, — миролюбиво добавил он, — можем подождать. У нас есть время.
      — Да, — улыбнулась Катя. — «У меня, да и у вас, в запасе вечность!»
      Катя привела эту цитату совершенно случайно, хотя она и понимала, к чему клонит Баклажанский, и даже с удивлением не находила в себе ни испуга, ни даже элементарного чувства осторожности.
      Баклажанскому же очень понравилось, что она, пусть даже в шутку, сказала про обоих.
      — Века! — повторил он, с восхищением разглядывая Катины веснушки. — Всё впереди!.. Дух захватывает...
      Ему показалось тактически неверным сразу броситься в объяснение. Он решил предпослать ему несколько вступительных слов о своих надеждах и перспективах.
      — Предстоит выставка. Буду показывать угольную композицию. — Он доверительно наклонился к ней и лукаво улыбнулся. — У одного вашего знакомого есть большие шансы получить на выставке первую премию...
      — Подождите, Фёдор Павлович, — осторожно сказала Катя. — Ведь это ещё неизвестно...
      — Неизвестно?
      Баклажанский встревожился.
      — Вы считаете, что уголь не произведёт впечатления?
      Катя подняла на него свои честные глаза.
      — Боже упаси! Уголь совершенно необходим. По-моему, за каждую тонну угля сверх плана надо выдавать премию. Но ведь это не распространяется на каждую угольную скульптуру.
      «Самостоятельно мыслит! — с удовлетворением отметил Баклажанский. — Это приятно». С каждой минутой Катя всё больше покоряла его.
      — Справедливо, — сказал он. — Мысль оригинальная и верная. К сожалению, некоторые художники в расчёте на лёгкий успех хватаются за материал, о котором не имеют ни малейшего представления... А что получается? — Баклажанский распалился, вспомнив о деятельности некоего художника Шевелянчика. и уже не выбирал выражений: — Получается спекуляция на теме! Холодное рукоделие! Просто свинство!
      — Конечно, — сказала Катя. — Только жизнь может вдохновить художника, и только вдохновенный художник может оживить мрамор.
      «Формулирует!» — восхитился Баклажанский. Ему положительно повезло: с Катей можно было говорить об искусстве, как с равной.
      — Но бывает и обратное положение, — сказал Фёдор Павлович, и самодовольная улыбка заиграла на его лице. — Бывает, что за дело берётся опытный мастер, уже давным-давно знакомый с материалом н...
      — Давным-давно тоже не годится, Фёдор Павлович, — перебила его Катя. — Жизнь идёт вперёд. Вы только представьте себе человека, который в последний раз был на шахтах лет десять назад, а сейчас берётся их изображать, пользуясь старыми воспоминаниями и журнальными картинками. Ведь у него же ерунда получится, верно?
      — Конечно... — начал было Баклажанский, но вдруг осёкся и подозрительно посмотрел на Катю.
      — Какими картинками? — осторожно переспросил он. — При чём тут картинки?
      — Ни при чём. Я просто к примеру сказала, что картинки из «Огонька» не могут заменить живых жизненных впечатлений. — Катя доверчиво посмотрела ему в глаза. — А что?
      — Пет, ничего... — неопределённо сказал Фёдор Павлович и как-то сразу завял.
      Он тут же вспомнил, что сам недавно, меняя обушок Прова на врубовую машину, пользовался фотографиями из «Огонька». И теперь его тревожило сомнение — знала Катя об этом, когда приводила свой неудачный пример, или не знала? А пример, по мнению скульптора, был безусловно неудачный. Как это подчас бывает у художника, Баклажанский терял всякую объективность. когда дело доходило до его собственных произведений.
      - Катя, дорогая, предложил он поспешно. — Не будем забираться в такие дебри и портить себе настроение. Мы должны веселиться и лакомиться, как дети. Искусство — слишком нервная тема. Хотите условимся сегодня о нём не говорить?
      — Уговорились! — засмеялась Катя. — Пусть у нас будет такая игра... Как детские фанты. Только давайте уже позаправдашнему — кто проговорится, тот платит штраф.
      — Есть! Решено! — обрадовался Баклажанский. — А какие штрафы?
      — С вас порцию мороженого, а с меня...
      — Ас вас поцелуй, — вырвалось у скульптора. Он выпалил это с неожиданной смелостью. Но тут же сам испугался собственной храбрости и смущённо попытался объяснить: — -В школе мы всегда с девочек брали такой штраф...
      — Надеюсь, что это было только в старших классах, — улыбнулась Катя. — Но со мной не рассчитывайте особенно — я не проговорюсь.
      «Шутит!» — снова умилился Баклажанский.
      Нет, право, она была очаровательна. К скульптору вернулось его безмятежно-счастливое настроение, и он уже был уверен, что Катя вспомнила картинки из «Огонька» неумышленно.
      Всё обстояло великолепно! Сейчас он закажет обед и после этого скажет ей всё. Нет, лучше между первым и вторым. За третьим! — окончательно установил Баклажанский и улыбнулся, довольный своей решимостью.
      Чтобы не терять времени, они весело отправились в увлекательное гастрономическое путешествие по меню.
      Вскоре возник условный проект обеда, в котором отразился размашистый и непоследовательный характер Баклажанского — грибы соседствовали с бифштексом, рыба примыкала к пирожным, а в разделе вин было намечено — «много шампанского».
      И, словно в довершение благополучия, у столика появился гостеприимно улыбающийся старый официант.
      — Закусим? — радушно предложил он и раскрыл записную книжку.
      Баклажанский уже вновь обрёл недавнюю счастливую беспечность. Он дружески подмигнул официанту и доверительно сказал:
      — Мы хотим лакомиться, как дети!
      Видавший виды официант не дрогнул:
      — Порционно или из обеда-с? — профессионально спросил он.
      — Порционно-с! — весело передразнил Фёдор Павлович и обрушил на него свой заказ.
      Разговор о меню исчерпался с уходом официанта и надо было менять тему. Решительное объяснение было намечено на конец обеда. Пока же Баклажанский с удивлением поймал себя на том, что его до сих пор тревожит Катино замечание о картинках из «Огонька». Он хотел прогнать эту мысль, но вместо этого вдруг спросил:
      — Катя, скажите, как вам нравятся мои «Углекопы»?
      Этот нескромный вопрос вырвался совершенно непроизвольно.
      — Штраф, штраф! — - весело закричала Катя. — Вы проговорились.
      — Ладно, — охотно согласился Баклажанский. — Одно мороженое за мной. Но всё-таки ответьте...
      — О нет, — лукаво улыбнулась Катя. — Я знаю — это провокация, вы хотите, чтобы я тоже нарвалась на штраф. Не выйдет! Не проведёте...
      — Да нет же, — искренне сказал Баклажанский. — Мне, правда, интересно. Честное слово! Пусть будет
      не в счёт. Чур-чура! — ему очень хотелось услышать похвалу именно от неё.
      — Ну, если чур-чура, тогда скажу, — согласилась Катя. — Ваши «Углекопы», Фёдор Павлович, мне не нравятся...
      Этого влюблённый ваятель не ожидал. Он даже не поверил и переспросил:
      — Как, не правятся?
      — Не нравятся совершенно, — уточнила Катя. — Они какие-то не настоящие...
      На этот раз самостоятельность Катиного суждения не доставила Баклажанскому того удовлетворения, которое он испытывал, когда речь шла о других.
      «Критикует», — подумал он без всякого восхищения.
      — Только вы не обижайтесь, Фёдор Павлович, — мягко сказала Катя. — По-моему, всегда лучше сказать правду, — и, покраснев, она добавила: — В этом и есть настоящее хорошее отношение к человеку.
      Её смущение было трогательным, но Фёдор Павлович почему-то не умилился.
      — - Я не обижаюсь. Я в восторге от вашей искренности, — сказал он, с трудом симулируя удовольствие. — Искренность украшает человека!
      И он неискренно засмеялся.
      — Ну ладно, чур-чура уже кончилось! Не будем об этом говорить...
      — Не будем, — охотно согласилась Катя.
      Официант принёс закуски, но Баклажанский не притрагивался к ним. Он заметно помрачнел. Теперь он был почти уверен, что и «огоньковские» фото Катя припомнила не случайно.
      «Удивительная область — это искусство, — угрюмо думал он. — Когда люди других профессий объясняются в любви, они не говорят при этом о своих производственных делах. Разве только в плохих пьесах это бывает. Но если ты причастен к искусству, то даже в такой ответственный момент каждый имеет право портить тебе настроение разговорами о твоих творческих делах».
      Кате стало жалко скульптора. «Мальчик обиделся, — подумала она. — Бедняжка». Ей захотелось утешить его, и она пошла на нехитрую уловку.
      — Фёдор Павлович, — сказала она, нарываясь на штраф. — Я люблю искусство.
      — Очень хорошо, — пробормотал скульптор. — Прекрасно!
      «Какой непонятливый», — подумала Катя и громко повторила:
      — Я очень люблю искусство.
      «Любить мало, надо ещё понимать», — очень хотел ответить Баклажанский, по сдержался. В этот момент он посмотрел на Катю, увидел её зардевшиеся щёки и всё понял. Ему стало очень стыдно. «Я дурак, — подумал он. — Дурак и невежа. В конце концов, даже если девочка не смыслит в скульптурах, ей это вполне можно простить». И, торопясь загладить свою вину, он закричал на весь ресторан:
      — Штраф! Штраф!
      Все посетители обернулись в их сторону.
      — Ради бога, тише, — сказала Катя. — На нас все смотрят!
      — Пусть смотрят! — бесшабашно воскликнул Баклажанский. — Пусть завидуют!
      И, перегнувшись через стол, он поцеловал Катю в щёку. Сидевшие вокруг посетители замерли от восторга, а официанты стыдливо потупили глаза.
      Мир между Катей и Баклажанский был восстановлен. Оба с аппетитом принялись за еду. И через пять минут официант с явным удовлетворением уносил пустые до блеска тарелки из-под закусок.
      Ресторан заполнялся — прибывали всё новые и новые посетители.
      — Смотрите, смотрите! — вдруг оживился Баклажанский и указал Кате на входившего в ресторан Прова.
      Модель заметно покачивалась. Пров шёл с приятелем, который в основном и придавал ему устойчивость. Заметив Баклажанского, Пров фамильярно кивнул ему, неосторожно переместив при этом центр тяжести, и повис на своей живой подпорке. Будучи восстановлен, он немедленно забыл про скульптора, сделал ручкой буфетчице и проследовал вглубь ресторана.
      Через минуту Баклажанский и Катя опять были заняты только друг другом. Они весело болтали, беспорядочно перебивая друг друга и беспричинно смеясь, как говорят между собой близкие и счастливые люди.
      Казалось, что размолвка окончательно забыта.
      Впрочем, это только казалось.
      Уже через десять минут Фёдор Павлович вновь терзался подозрениями и внутренне рвался в спор.
      — Запишите ещё порцию мороженого для дамы, — попросил он официанта, разливавшего в тарелки ледяную окрошку.
      — Зачем? — удивилась дама.
      — Штраф! — пояснил скульптор, томимый жаждой полемики. — Надо выяснить всё до конца... Насчёт моих «Углекопов»! Итак, вам они не нравятся?
      — Нет, — подтвердила Катя. — Ведь вполне возможно, что вам действительно предстоит прожить триста лет! Вы хоть на минуту представьте себе это! Вы только подумайте: пройдут века, а ваши статуи будут стоять перед потомками, — Катя взволновалась и говорила горячо и свободно. — И рядом со статуями стоите вы... И вдруг вас спрашивают: что вы хотели изобразить в этой скульптуре, дорогой товарищ? Что вы ответите?
      — И отвечу! Отвечу, не беспокойтесь! — обиженно сказал Баклажанский. — Это сейчас кое-кто ещё не дорос до понимания моей работы и поэтому кое-чего ещё недооценивает... А с потомками я сразу найду общий язык. И мои скульптуры будут стоять у них в музее! Будут!
      — Правильно, будут! — неожиданно согласилась Катя. — Я даже могу сказать, в каком музее: в Политехническом! Как пособие по истории техники угледобычи. Когда я узнала о том, что вам выпало бессмертие, я пошла и посмотрела вашего «Шахтёра». Да не этих! — Она отмахнулась от улыбнувшегося было Баклажанского. — Я ходила смотреть вашего старого «Молодого ударника», того, что вы сделали, едва окон-
      чин училище, сделали с натуры. И я опять увидела, что вы — талант.
      — Ну, что вы! — привычно расцвёл Баклажанский. — Это ведь из периода раннего меня... Впрочем, ранний, незрелый, но буйный я — это довольно интересно...
      — Да погодите, не расцветайте! — прикрикнула на него Катя. — А если вы талант, то я не хочу видеть то, что вы сейчас делаете! Я хочу, чтобы искусство показывало мне не технику как таковую, не рост угледобычи сам по себе, а то повое в людях, что позволило этого добиться.
      — Вот именно! — впервые обрадовался Баклажанский. — У меня как раз и есть люди.
      — У вас? — Катя саркастически усмехнулась. — Ваши люди ни на что не похожи.
      — To-есть как это не похожи? — возмутился Баклажанский и машинально посмотрел вглубь ресторана, где сидел Пров. — Очень похожи! Настоящие социальные типы!
      Социальный тип поймал взгляд скульптора, игриво подмигнул и выразительно поднял стопку, приглашая чокнуться. Баклажанский притворился, что не понял намёка, и отвернулся. Как раз в этот момент официант, забрав пустую Катину тарелку и с удивлением отставив на соседний столик неначатую окрошку Баклажанского, поставил перед скульптором нагретую тарелку с бифштексом. Но Фёдор Павлович уже не хотел лакомиться, как ребёнок. Он попытался отставить тарелку, обжёгся и ещё более разозлился.
      — Вы ничего не понимаете! — упрямо сказал он, намазывая обожжённые пальцы маслом. — Это типичный шахтёр!
      — Бросьте. Я только что из Донбасса, — досадливо махнула рукой Катя. — Возможно, я и не понимаю в скульптурах, но на шахтах я бываю минимум три месяца в году. Шахтёры очень изменились, Фёдор Павлович... Кстати сказать, даже внешне...
      — Знаю, знаю, — иронически усмехнулся Баклажанский. — Не читайте мне политграмоту, пожалуйста, я её знаю.
      — Нет, вы не знаете! — резко оборвала его Катя. — Вы ничего не знаете! Вы не знаете, что теперь в шахтах нужны не только мускулы, но и интеллект, знания! Я сама слышала в Донбассе, как молодой шахтёр, попавший на современную механизированную шахту, с грустью заявил, что ему кажется — он ещё недостаточно образован, чтоб работать на этой шахте. Слышите: шахтёр недостаточно образован! Да, люди очень изменились, Фёдор Павлович, а вы... — она на секунду остановилась. — А вы, извините за каламбур, всё дурака ваяете!
      — Прикажете понимать, что я халтурщик? — уже с горечью, большей чем от обыкновенной обиды, осведомился Баклажанскнй. — Умышленный халтурщик? Да?
      — Нет, не халтурщик, — спокойно возразила Катя, — но вы так торопитесь всех обогнать, что не заметили, как отстали.
      — Я отстал?! — Баклажанский почти задохнулся от возмущения.
      — Да! Да! Да! — тоже повысила голос Катя. — Какой смысл в том, что вы бежите быстрее всех, если вы бежите в другую сторону? — Катя разволновалась и уже не пыталась сдерживаться. — Вы не смеете так жить! — бледнея от гнева, крикнула она.
      — Вы не понимаете, насколько это время трудно для художника! — запротестовал Баклажанский. — -Даже гигант Маяковский это понимал. Он сказал: «Это время трудновато для пера...» Трудное время...
      — Да, трудное время! — с горячностью подхватила Катя. — Так не старайтесь легко прожить в это время! У пас в войну жил в квартире один жулик, заведующий магазином. Он как-то преподнёс жене такой афоризм: «Нет ничего легче, как жить в трудное время!..» Он ещё был на свободе тогда. А вы что, хотите прожить под этим девизом? Может быть, это и возможно, да только стоит ли? Вот, кстати, — сердито усмехнулась Катя, — ваша модель идёт сюда...
      Пров появился действительно кстати, как аргумент в споре. Баклажанский даже вздрогнул. Между тем в появлении Прова не было ничего мистического. Его
      приход был вызван самыми земными и даже низменными причинами — ему не хватило на пол-литра. Рассматривая скульптора как постоянную материальную базу, Пров прежде всего устремился к нему.
      — Что вам угодно, Пров? — сухо спросил Фёдор Павлович.
      Но Пров находился в таком состоянии подпития, когда онемевшие губы деформируют согласные буквы, утраивают шипящие, а гласными вообще величественно пренебрегают.
      Он пошлёпал губами и произвёл неясное шипение.
      — Что? — нетерпеливо переспросил Баклажанский.
      — Дессь... — с трудом просвистел Пров. — Дессятщку!
      — По-моему, он просит десятку, — перевела Катя. — Десять рублей.
      Пров качнулся всем телом, подтверждая её правоту. Даже и в этом состоянии он не отступал от таксы.
      — За что? — удивился скульптор. — С какой стати?
      — Аванссс... В сшшет будушщш... — зашуршал Пров.
      — Нет, — сказал Баклажанский, — не дам. Во-первых, у нас оплата после сеанса, а во-вторых, может быть, я вообще вас больше не буду лепить.
      — Как так не будете? — неожиданно членораздельно спросил Пров. Возможность потери дополнительного заработка, видимо, на секунду протрезвила его. —
      А как же без меня»? Невозможная вещщщь... Я ведь весе могу! Хотите ущщеным, хотите ещще как!..
      — Хорошо, хорошо! Нате! — досадливо отмахнулся скульптор и сунул Прову купюру.
      — Сспасси! — свистнул Пров, с трудом переставляя свои глиняные ноги.
      Всё было безнадёжно испорчено: и обед, и спор об искусстве, и объяснение...
      «Боже мой! Объяснение! — Баклажанский посмотрел на Катю и вдруг со всей очевидностью осознал нелепость происшедшего. Главное он испортил сам, своей глупой запальчивостью, своей обидчивостью, своим несговорчивым нравом. Ведь именно за обедом он собирался окончательно предложить Кате руку и сердце, а вместо этого... Нет, сейчас же, немедленно надо всё исправить...»
      — Катя, — вдруг сказал он. — Будьте моей женой!
      — Что? — Катя даже не поняла. — Что вы сказали?
      У Баклажанского вдруг пропала смелость.
      — Женой будьте... — несколько тупо повторил он. — Моей. Пожалуйста...
      Катя посмотрела на него с нежным сочувствием.
      — Вот вы опять торопитесь... Спасибо, но я... Я не могу...
      — Почему? — взволновался Баклажанский. — Нет, послушайте, так нельзя!
      — Как же мы можем пожениться, — печально улыбнулась Катя, — вы видите, у нас уже до свадьбы семейные ссоры...
      — Забудьте! Это не имеет значения... В конце концов пусть вам не нравятся мои скульптуры. Я согласен!
      — Я не согласна, — сказала Катя.
      — Глупости! Глупости! Вы же выходите замуж за меня, а не за мои скульптуры.
      — Нельзя отделить человека от его дела, — мягко сказала Катя. Теперь она отчётливо поняла, что мешало ей до сих пор, почему она всё время бессознательно уходила от этого объяснения. — Хорошо, предположим, я вас... смогу полюбить, — продолжала она. —
      Полюбить, допустим, за то, что вы красивый, весёлый, ну, вообще за то, что вы — это вы... А за что я буду вас уважать?
      — Но, Катя! — в отчаянии воскликнул скульптор. — Это противоестественно! Это же...
      Катя встала и жестом остановила его:
      — Пойдёмте домой, Фёдор Павлович...
      И нежно, но решительно она добавила:
      — И не будем об этом говорить.
      Они молча спустились со ступенек террасы и ушли, так и не заметив укоризненного взгляда старого официанта, уносившего па кухню остывшие тарелки с двумя нетронутыми бифштексами.
     
      Глава седьмая ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
     
      Подавленный и обессиленный событиями дня, Баклажанский вернулся домой.
      Он улёгся на диван и, так и не собрав разбегающихся мыслей, забылся в тяжком и беспокойном сне.
      Он спал, и ему снилось, что он спит.
      Он спит. Голова его запрокинута, лежать неудобно и всё время хочется проснуться. Он вертится с боку на бок и сердится на то, что будильник его не будит.
      Вдруг наступает облегчение, и он открывает глаза, разбуженный продолжительным звонком.
      Это не будильник, это звонок у двери.
      Баклажанский радостно смеётся.
      «Как во сне!» — думает он и, накинув халат, бежит к двери.
      На площадке лестницы стоит девушка-почтальон и, улыбаясь, протягивает ему телеграмму.
      «От Кати!» — решает Баклажанский.
      Катя ушла, исчезла, но он всё время думает о ней.
      Он не вскрывает телеграмму.
      — Скажите, — волнуясь, спрашивает он. — Телеграмма давно отправлена? На сколько она опоздала?
      Девушка смеётся:
      — Телеграммы не опаздывают. Теперь их пускают против вращения Земли, чтобы они обгоняли время.
      Баклажанский благодарит и возвращается в квартиру.
      — До свидания, Фёдор Павлович, — слышит он и вдруг понимает, что голос ему знаком. Конечно, это
      Катя! Он не узнал её. Она опять переменилась, она всё время меняется.
      Он выбегает на лестницу, но девушка ушла. Нет, не ушла — растаяла, исчезла. Он зовёт, кричит, заглядывает в пролёт лестницы — её нигде нет.
      Он вскрывает телеграмму и читает:
      «Баклажанскому Фёдору Павловичу
      Приглашаем вас сегодня в два часа дня на осмотр и обсуждение скульптурной композиции Баклажанского...»
      Не успев дочитать адреса и даты, Баклажанский оказывается на широком проспекте раньше, чем успевает сообразить, как он туда попал.
      Этот проспект кажется ему одновременно и чужим и знакомым. Он похож на ту его старую улицу, как сын бывает похож на мать, — что-то общее угадывается в чертах, но он моложе, хотя он уже и перерос её.
      Вдруг в перспективе улицы он отчётливо видит Катю. Ему кажется, что впереди мелькают её пепельные волосы, и он бежит за ней, но никак не может догнать. Он толкает прохожих, и они удивлённо и чуть укоризненно улыбаются.
      Наконец он догоняет её, заглядывает ей в лицо, но девушка оказывается совсем не Катей.
      Чтобы как-нибудь выйти из неловкого положения, смущённый Баклажанский задаёт первый попавшийся вопрос:
      — Простите, вы не скажете, какое сегодня число?
      — Пятнадцатое июля 2155 года, — улыбаясь, отвечает девушка. — Вас уже ждут, — вежливо добавляет она и показывает скульптору на дверь с золотой надписью: «Вход».
      — Высшее художественное объединение дарований, — по привычке расшифровывает скульптор.
      Мраморным эскалатором поднимается Баклажап-ский наверх, входит в дверь и видит заполненный пародом огромный зал, ярко освещённую эстраду и кафедру.
      Выработанный ещё двести лет назад безусловный заседательский рефлекс действует мгновенно и автоматически. Повинуясь ему, Баклажанский уверенно
      входит в зал, не раздумывая идёт к президиуму и привычно поднимается «а трибуну.
      В этот момент к кафедре поворачивается председательствующий.
      — Кто будет говорить первым? Ах, вы?! Очень приятно! — говорит он и, не дожидаясь ответа, восклицает: — Пригласите, пожалуйста, мраморных людей.
      Баклажанский в растерянности смотрит на медленно открывающуюся дверь. В тёмной пропасти входа возникают три мраморных углекопа. Их бородатые лица чем-то знакомы скульптору. Каменными шагами командоров, в ногу, идут они через зал. Они останавливаются неподалёку от кафедры. Где он видел их раньше? Нет, он не может вспомнить!
      — Ваше слово! — обращается к нему председательствующий.
      Баклажанскому не по себе... Он совершенно не готовился к выступлению. И почему-то ему не хочется говорить об этих мраморных людях. Но раз уж он оказался на трибуне... Нет, придётся говорить! Но что? Нужно хоть расспросить их поподробнее...
      — Время рождения? — задаёт он вопрос.
      — Сорок пяти леток назад, — хором отвечают мраморные углекопы.
      — Происхождение?
      Каменные молодцы совещаются и коллективно докладывают:
      — Дворники.
      — Основное занятие?
      — Отображение эпохи.
      — Семейное положение?
      — Статуи мы... — смущаются молодцы.
      — Кто знает, как они сюда попали? — обращается к залу Баклажанский.
      К столу выходит молодой, лет двадцати, светловолосый потомок.
      — Я шёл вчера по парку культуры и отдыха, — говорит он. — Они стоят на газоне. Я спрашиваю: «Что вы здесь делаете?» Они говорят: «Отображаем!» — «Что именно отображаете?» Отвечают: «Что надо, то и отображаем». Спрашиваю: «Кто вы?» Отвечают: «Мы социальные типы». — «Точнее!» - - «Мы обобщённые образы людей первых пятилеток!» Вот я и привёл их сюда. По-моему, они самозванцы!
      Рядом со светлоголовым юношей появляется стройная молодая женщина. При виде её смутные воспоминания охватывают Баклажанского. Золотистые веснушки кажутся ему знакомыми. Но нет, он не может узнать её.
      — Я свидетельствую, — звонко говорит она. — Они клеветники! Они выдают себя за людей великого времени. Но этого не может быть. Мы знаем, что оставили нам люди двадцатого столетия. Эти трое не способны ни на что подобное. Они лгут!
      — Продолжайте! — обращается председательствующий к Баклажанскому.
      Фёдор Павлович неохотно встаёт и, чтобы оттянуть время, неопределённо и патетически восклицает:
      — Что говорят нам эти статуи?!
      — Десяточку! — разом ухмыляются три каменных молодца.
      — Они ничего нам не говорят, — вопреки очевидности, продолжает Баклажанский. — Но, может быть, они не виноваты?
      — Правильно! Кто их создал? — кричит с места светловолосый юноша.
      — Пусть покажут! — вторит ему девушка.
      — О нет! Не надо! — инстинктивно пугается Баклажанский. Он готов спрятаться за кафедрой.
      — А мы их всё-таки спросим, — улыбается знакомая незнакомка. — Кто вас создал, каменные гости?
      — Эвон! — говорят мраморные мужики и одновременно показывают бородами налево.
      Баклажанский вглядывается и с облегчением замечает сидящего отдельно от всех человека. Он одет н мосторговский бронзовый плащ. Лицо его закрыто руками.
      — Вот он! — радостно кричит Баклажанский. — Пойман с поличным! Имейте в виду, я буду жаловаться на вас потомкам. Вот им! — Он широким жестом указывает на притихший зал. — И они не простят вам клеветы на своих предков! Говорите же, что побудило вас к этому?
      — Я нечаянно, — глухо отвечает человек в плаще. — Я думал, что они похожи... Я хотел отобразить свою современность!
      — Современность? А что вы о ней знали? В каком году вы застряли? Почему вы замечали только то, что рядом... что на виду...
      — Я спешил. Когда торопишься, всегда скользишь... Мне некогда было присмотреться... А люди тогда менялись слишком быстро. Пятилетка шла за век. Вы тамошний?
      — Да.
      — Так неужели вы не понимаете, что мы за несколько десятилетий прожили тогда несколько веков?
      — Не прожили, чёрт возьми! Не прожили! — кричит на него Баклажанский. — А двинули мир вперёд на несколько столетий! А разве это видно по вашим бородатым каменным идолам?
      — Но я ведь не мог всё успеть! — защищается человек в плаще, так и не открывая лица. — Ведь нам было отпущено на всю жизнь какие-нибудь жалкие пятьдесят-шестьдесят лет.
      — Неправда! Не по пятьдесят лет мы тогда жили, а по пятьсот самое меньшее, — гневно парирует Ба-клажанский. — Разве длина жизни измеряется количеством оборванных календарных листков, а не ценой
      сделанного? Десятилетия нашей жизни и борьбы приносили миру больше, чем столетия прошлых эпох. Кто же жил дольше нас?
      — Да, да, — вскакивает с места светлоголовый потомок, — у нас не спрашивают, сколько жил, а спрашивают, как жил!
      — И этих трёх идолов художник пытался выдать вам за людей моего времени! — горячо подхватывает Баклажанский. — Это поклёп! Он солгал вам, потомки! Он пытался обмануть вас и обокрасть нас. Я требую для него самой суровой кары!
      — Самой суровой кары? — переспрашивает председательствующий. — Товарищ просит установить на три дня эти статуи с подписью их автора на самой центральной, самой людной площади города!
      — Это самое страшное наказание? — проверяет Баклажанский.
      — Что же может быть тяжелее, чем презрение народа? — говорит председательствующий. — Но если вы этого требуете... Ваше желание мы обязаны выполнить.
      В этот момент человек в плаще отнимает руки от лица. Оно кажется Баклажанском у странно знакомым.
      — Подойдите поближе! — кричит ему Фёдор Павлович, и тот приближается.
      — Мы с вами где-то встречались, — говорит Баклажанский.
      — Да, — грустно улыбается человек в плаще.
      — Но где? — мучительно вспоминает скульптор.
      — В зеркале, — хладнокровно отвечает осуждённый.
      — Вы — я?! — в ужасе вскрикивает Баклажанский.
      — Он самый, — усмехается дубликат.
      Ошеломлённый Баклажанский в ужасе отшатывается. Он не знает, что сказать. Пользуясь паузой, в разговор вмешивается личный состав угольной композиции.
      — Ну?.. Завтра вместе на площадь? — ехидно подмигивая, спрашивают каменные молодцы.
      — Никто завтра не пойдёт на площадь! — задыхаясь от злости, шепчет Фёдор Павлович. — Слышите, никто!
      — Ну что вы! — кокетливо грозят ему каменными пальцами Провы.
      — Слушайте, вы! — разъярённо кричит Баклажанский и, схватив с кафедры тяжёлую металлическую пепельницу, взмахивает ею...
      Раздаётся оглушительный звон... Гаснет свет...
      ...В комнате светло. Баклажанский открывает глаза. На комоде оглушительно звонит будильник. Стрелки его показывают половину восьмого.
      Баклажанский поглядел на окурки в вазочке для варенья, на ботинки, уютно примостившиеся в кресле... Непогрешимые приметы холостяцкой реальности окружающего безошибочно свидетельствовали, что скульптор полностью проснулся и опять находится в своей комнате.
      Незыблемые Провы-углекопы подтверждали это своей каменной невредимостью. Они стояли у окна, освещённые косыми утренними лучами, и, казалось, криво усмехались.
      Баклажанский смотрел на них без улыбки. Он лежал не двигаясь. Если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что он спит. Оставалось предположить, что он думает. Так прошло пять минут, десять. Баклажанский не шевелился.
      Радиотарелка со скрипом сообщила о предстоящем сегодня вернисаже скульптурной выставки. Было названо имя Фёдора Павловича. По мнению тарелки, публики ожидалось много, и она проявляла интерес к творчеству Баклажанского.
      Не глядя, он протянул руку и выдернул шнур. Так же не глядя, он снял телефонную трубку и соединился с выставочным комитетом. «Возчики с выставки только что выехали за «Углекопами», — сообщили ему.
      У него оставалось двадцать минут. Пять из них он пролежал с таким же каменным взглядом, устремлённым в сторону «Углекопов». Потом он поднялся и приступил к тщательному туалету.
      Он умывался и брился дольше обычного.
      Может быть, из-за того, что пришлось смывать с зубов крем для бритья, а выдавленная на подбородок зубная паста долго не хотела мылиться.
      Чай показался ему немножко холодноватым. В этом не было ничего удивительного — не надо было включать чайник в штепсель радиоточки.
      Оставшиеся пять минут Баклажанский простоял лицом к лицу со своими «Углекопами». Они неподвижно смотрели друг на друга.
      Потом Баклажанский медленно направился в угол комнаты и взял в обе руки большой дворницкий лом, забытый ещё вчера натурщиком-совместителем Провом Васильевичем.
      Когда в студию вошли возчики с выставки, глазам их представился финал единоборства скульптора со своими произведениями.
      Скульптор победил. У ног его валялась разрубленная на куски гидра о трёх одинаковых головах.
      Щедро вознаграждённые возчики вынесли на помойку мраморный лом.
      А Баклажанский включил радиотарелку и под бодрый утренний марш стал заново приводить себя в порядок. Он тщательно причесал волосы, растрепавшиеся в ходе сражения со скульптурами, затем попытался самостоятельно вычистить костюм, носивший явственные следы прошедшего единоборства. Это ему не удалось.
      Тогда Фёдор Павлович вспомнил о Гребешкове.
      Кстати, нужно было получить, наконец, свои брюки, которые директор комбината торжественно обещал ему «ускорить».
      С неостывшей бодрящей злостью шёл Баклажанский в комбинат бытового обслуживания.
      «Начать всё сначала! — говорил он себе. — Правильно!.. В будущее надо входить чистым!»
      Семён Семёнович Гребешков встретил Баклажанского как родного. Он радостно всплеснул своими голубыми нарукавничками, бросился навстречу скульптору и немедленно потребовал от него подробный отчёт о самочувствии, аппетите, кровяном давлении и душевном состоянии, словно тот пришёл к врачу. Сходство с поликлиникой усугублялось ещё и тем, что в репсовых шатрах за его спиной всё время кто-то раздевался.
      Гребешков извинился за свой назойливый допрос, по напомнил скульптору, что через каких-нибудь два месяца Баклажанскому предстоит поделиться с человечеством созревающей в нём сывороткой долголетия.
      Скульптор охотно отвечал на расспросы Гребешко-ва. Под конец он сообщил Семёну Семёновичу о своих творческих сомнениях, энергично обругал своих каменных дворников и рассказал об их бесславном конце.
      — Вы понимаете, вечность обязывает! — горячо говорил он поддакивавшему Гребешкову. — Куда с ними в века? Нет, я сделаю что-нибудь новое. Замечательное! Ещё не знаю, что именно, но я сделаю!
      Гребешков растроганно встал и, не найдя слов, с чем-то даже поздравил скульптора.
      — Вы ещё много налепите за ваши триста лет! — обнадёживающе заметил он.
      — Поживём — увидим! — добродушно повторил Баклажанский свою фразу, которая уже становилась у него привычной поговоркой. — Подумать только, что я нашёл истину на этом скромном столе, вот в таком же скромном графине, как этот.
      — В каком графине? — переспросил Гребешков, и выражение его лица испугало скульптора.
      — Точно в таком, как этот... — повторил Баклажанский и указал на графин, стоящий перед Гребешковым. — А что?
      — Фёдор Павлович, дорогой, вы ошибаетесь! Это же обыкновенный мосторговский графин! — волнуясь, воскликнул Гребешков. — -Умоляю вас, вспомните,
      ведь вы пили из другого... Вот из того, что стоит на круглом столе — в виде стоячей рыбы... Верно ведь?
      — Нет, - — твёрдо сказал Баклажанский, неодобрительно посмотрев на стеклянного налима. — Этот графин сделан по моему эскизу. Из него я пить не мог... Это точно!
      — Ну да, конечно! — сказал Гребешков бледнея. — В тот день товарищ Петухов делал упор на воду. На каждом столе стояло по графину, а то и по два... Ай-ай-ай! — схватился он за голову. — Всё пропало!
      — Что пропало? — переспросил Баклажанский, смутно предчувствуя недоброе. — To-есть как это пропало? Я же пил! Я же точно помню...
      — Да, вы пили, — глухо подтвердил Гребешков. — Но вы пили обыкновенную воду, Фёдор Павлович...
      — А мои века? — Баклажанский попытался улыбнуться, но улыбка получилась какая-то неправдоподобная. — Позвольте, где же мои столетия?
      — Не знаю, — безвольно махнул рукой Гребешков. — Ничего я теперь не знаю.
      И только тогда Баклажанский с неожиданной горечью осознал катастрофичность происшедшего. Бессмертие на минуту осенило его своим крылом и унеслось в неизвестность, оставив после себя лишь печальную груду мраморных обломков.
     
      Глава восьмая ЧЕТВЁРТЫЙ ИЗ ТРЁХ
     
      Мягкое одеяло летней ночи было сброшено. Откинута была и белая простыня предрассветного тумана. Город просыпался.
      Поднимались шторы на витринах, развевались портьеры и занавески.
      Разминались гигантские руки строительных и разгрузочных подъёмников.
      Струи воды полоскали мостовые — по магистралям торжественно катились движущиеся фонтаны азтопо-ливщиков. Стояли под душами автомобили.
      Потом начали раскрываться двери квартир и калитки палисадников, распахивались ворота троллейбусных парков, автобусных гаражей и паровозных депо, раздвигались стены самолётных ангаров.
      Звонкое мооковское утро, наконец, наступило.
      Стали заполняться магистрали. По краям мостовой неслись троллейбусы с прижатыми ушами. Их обгоняли, добродушно урча, тяжёлые автобусы. Ещё ближе к осевой линии легко бежали лоснящиеся автомобили. При встречах они радостно приветствовали друг друга гудками или обиженно повизгивали на тормозах.
      По тротуарам стремительно шли пешеходы. Почти каждый держал в руках эмблему своего труда: портфель или инструменты, нотную папку или малярную кисть, школьный ранец или рулон с чертежами.
      Среди прохожих размашисто и бесцельно шагал Баклажанский. В руках он держал галстук, который утром по привычке достал из шкафа, но так и забыл завязать.
      Уличный поток стремительно нёсся мимо своих высоких берегов.
      Спешащие люди привычно не замечали знакомых зданий. Эти дома они уже построили. Надо было думать о следующих.
      В этот предрабочий час лица у люден были сосредоточенные, как перед решением большой и сложной задачи.
      И действительно, перед каждым из них его время ставило на сегодня свою задачу.
      Лётчик думал о том, как уменьшить время, нужное для набора высоты.
      Лесовод прикидывал возможность скоростного выращивания лесов, а стахановец-лесоруб нёс в министерство свой проект новой электропилы, значительно ускоряющей валку леса.
      И каждыйрешал сейчас, как ему лучше, полезнее использовать время.
      Но Баклажанский, с озабоченным лицом бродивший по Тверскому бульвару, от великого поэта к великому учёному и обратно, по-своему решал проблему времени. Он думал о том, как ему убить это время. И ни бронзовая статуя Пушкина, ни памятник Тимирязеву, представляющий, собственно, сплошной пьедестал с небольшим портретным сходством, не давали ответа на этот мучительный вопрос.
      Но ещё озабоченнее Баклажанского выглядел сейчас быстро шагавший по улице Горького Семён Семёнович Гребешков.
      Сегодня у него был свободный день. Для удобства клиентов комбинат работал ежедневно, без перерывов, и сотрудникам поочерёдно предоставлялся отдых на неделе.
      Сегодня Семён Семёнович был выходной, но меньше всего он был похож на беспечно прогуливающегося человека. Он деловито и бодро семенил по направлению к Благовещенскому переулку.
      Сейчас он спешил вручить долголетие его истинному владельцу, личность которого ему удалось установить ещё вчера.
      Когда Баклажанский выпал из бессмертия и бесприторные века снова оказались на попечении Гребешкова, задача Семёна Семёновича упростилась до крайности. В его списке значился теперь всего один человек, который, следовательно, и был единственным и бесспорным законным претендентом на бессмертие. Оставалось только разыскать счастливца и вручить ему ключи вечности.
      В книге регистрации посетителей Семён Семёнович отыскал залитую чернилами запись Маши Багрянцевой:
      «Харитонов. Радио...»
      За словом «радио» разливалась клякса, под которой можно было угадать слово «управление».
      Руководствуясь этими указаниями, Гребешков немедленно принялся обзванивать все отделы Главного управления радиовещания.
      Следы Харитонова отыскались только к вечеру в редакции «Театр у микрофона».
      В штатах отдела, как сообщили Гребешкову, действительно состоял Харитонов Николай Иванович, который работал там в качестве «шумовика», то-есть воспроизводителя различных звуковых эффектов, при помощи которых в радиопостановках изображался го плеск моря, то свист вражеских пуль, то мирное пение колхозного петуха.
      В данное время шумовик Харитонов находился в очередном отпуске, но проводил он свой отпуск, к счастью, в Москве, у себя на квартире, адрес которой (Благовещенский переулок, дом двенадцать) был немедленно сообщён Семёну Семёновичу.
      Уже в половине девятого утра Семён Семёнович шагал по Благовещенскому переулку. Из открытых окон доносился бодрый утренний радиомарш. Семён Семёнович шёл весело, стараясь придерживаться ритма музыки. Он решил наверняка застать Харитонова дома и поэтому выбрал для своего визита этот утренний час.
      Взбегая по лестнице дома номер двенадцать, Гребешков даже придумал шутку, на случай, если Харитонов выразит недовольство тем, что его разбудили.
      — Ничего, Николай Иванович, — решил сказать в этом случае Гребешков, — ничего. Ещё отоспитесь за триста лет!
      Семён Семёнович был в прекрасном настроении. Теперь он мог полностью реабилитироваться и перед Константиновым и перед человечеством. Улыбаясь, он смотрел на обыкновенную обитую чёрной клеёнкой дверь, за которой, он знал, находится сейчас обладатель бессмертия, человек, который сам проживёт века и подарит долголетие своим современникам. Теперь помех уже не могло быть.
      Конечно, Харитонов дома. Конечно, это именно Харитонов Николай Иванович. И, конечно, как безапелляционно доказывал список, именно он выпил стакан вечности.
      Семён Семёнович, волнуясь, постучал. Вот сейчас, наконец, после всех трудов и ошибок долголетие будет вручено его настоящему владельцу и закончатся поиски единственного бессмертного человека.
      Щёлкнул французский замок, дверь полуоткрылась и аккуратная старушка, подозрительно оглядывая раннего гостя, спросила:
      — Вам кого? Если Кузина Анатолия Сергеевича, так они в командировке...
      — Нет, мне Харитонова Николая Ивановича. Он ведь здесь живёт?
      — Нет, они уже не живут, — сказала старушка и почему-то всхлипнула.
      — Как, не живут? — ужаснулся Гребешков. — Переехали?
      — Не переехали, но померли, — вздохнула старушка. — Вчера как раз скончались...
      — Не может быть! — крикнул Семён Семёнович. — Он же долголетний!
      — Вот от долголетия и померли, — вздохнула старушка. — Шестьдесят семь лет им было...
      Гребешков механически повернулся и понуро побрёл прочь.
      Он спускался по лестнице подавленный и опечаленный. Чужое горе отвлекло его на время от собственных забот, и только на улице он вдруг ясно осознал, что значит для него самого эта потеря. Теперь его задача становилась неразрешимой: из трёх возможных претендентов на бессмертие выпали все трое...
      Последний из них оказался самым несостоятельным. Он элементарно и доказательно умер.
      Кто же выпил этот роковой стакан?
      Куда ещё можно было направить поиски утраченного бессмертия?
      Гребешков напряжённо думал, до звона в ушах и тумана в глазах. Рассеянно шагая, он натыкался на людей и уже три раза автоматически застревал в традиционных московских очередях: двадцать минут задумчиво простоял он в очереди в магазин автомобилей, ещё на полчаса застрял в весёлой очереди за телевизорами, а опомнившись и выбравшись из неё, почти сразу же попал в очередь за подписными изданиями... Спохватываясь, он вычёркивал себя из списков и брёл дальше по улицам, соблюдая правила уличного движения с логикой дальтоника: двигался на жёлтый свет и резко останавливался при зелёном.
      Когда, наконец, он бодро шагнул прямо на красный сигнал, вынырнувший из-за угла большой зелёный грузовик, с человеком в золотых очках за рулём, рявкнул от неожиданности и присел на все четыре баллона. Проехав юзом на своих резиновых лапах, он даже коснулся тёплым носом гребешковского плеча.
      Семён Семёнович удивлённо посмотрел в стеклянные фары, задумчиво потрогал пробку на радиаторе и побрёл дальше. Водитель, сняв шляпу, вытер сразу вспотевший лоб и, включив первую скорость, пошёл на разворот.
      Семён Семёнович в полной растерянности брёл дальше по мостовой.
      «Кто же? Кто? — стучало в его воспалённом мозгу. — Кто мог выпить этот несчастный стакан?»
      В комнате не было никого, кроме четырёх посетителей и его самого... Его самого?! Страшная догадка заставила его метнуться под испуганно шарахнувшийся мотоцикл. Как он не подумал об этом с самого начала? Больше же некому! И разве не пьёт он каждый летний день уйму воды. Он потому и не вспомнил раньше, что это так привычно — пить воду летом. Это как дышать... «Старый дурак!» — стукнул он себя по лбу. Конечно, это он сам выпил стакан долголетия!
      Всё сходилось на нём. Триста долгих лет прибавлялись к его жалким шестидесяти!..
      Он схватился за голову. Но даже этим её не удалось бы спасти, если бы водитель мчавшегося с горы зелёного грузовика не ухитрился резко вильнуть направо и тем избегнуть столкновения, которое неизбежно обесценило бы последнюю догадку Гребешкова.
      На этот раз водитель в золотых очках вылез из кабины и, сверкнув глазами, обрушился на знакомую жертву.
      — Вы разве не видите, что машина учебная? — строго обратился он к Гребешкову. — У вас что — две жизни, что ли?
      — Две? — с печальной иронией переспросил Семён Семёнович. — Пять! — Ив полном смятении чувств он повернулся и побежал. Семён Семёнович заспешил домой к своей незаменимой Варваре Кузьминичне.
      Выиграть по облигации двадцать пять тысяч может каждый человек. Эго не реклама займа. Это теория вероятностей. По той же беспощадной теории вероятностей единственная порция бессмертия могла достаться любому: мудрому генералу и отважному строителю, вдохновенному учёному или вдумчивому артисту. Почему же жребий долголетия пал на самого маленького, самого незаметного человека? Зачем суждено ему было достаться самому скромному служащему самого скромного учреждения?
      Мысли, если не такие точно, то подобные этим, уже три часа терзали Гребешкова.
      Домой Семён Семёнович пришёл стариком. Собственно, ушёл он тоже стариком, но теперь груз непосильной ответственности сгибал его плечи. Впрочем, он уже переложил часть этого груза на свою верную Варвару Кузьминичну.
      Он долго подготавливал её к невероятному сообщению. И всё же весть о предстоящем Семёну Семёновичу чудовищном долголетии супруга его приняла довольно своеобразно: она заплакала и стала собирать Гребешкову чистое бельё. Уж очень крепка в русской женщине привычка именно так, серьёзно собирать мужа или сына на большие, трудные и долгие дела.
      — Я ведь не на войну иду, Варя, — улыбнулся Гребешков.
      — На войну не на войну, — ответила аккуратная старушка, — но туда... — Она неопределённо махнула рукой в будущее. — Туда тоже подготовиться как следует надо...
      Это наивное замечание заставило Гребешкова ещё глубже задуматься.
      — Варя, — оказал он через некоторое время, — а ведь придётся мне уходить с моей должности.
      — Загордился уже? — не без ехидства спросила супруга.
      — Не в этом дело, — терпеливо объяснил Семён Семёнович, — а только отчитаться мне нечем будет.
      — Разве книги у тебя не в порядке? — забеспокоилась Варвара Кузьминична.
      — При чём тут книги? — возмутился Семён Семёнович. — Ты почувствуй: не перед начальством мне теперь отчитываться, а перед потомством. Понятно? А кем я окажусь через пятьдесят лет? Лучений специалист по жалобам? А может, тогда надо будет объяснять, что такое жалоба? Нет, Варя, надо искать настоящее дело.
      — А что такое настоящее дело? — перебила его Варвара Кузьминична.
      — Я должен делать вещи, которые можно потрогать руками, — серьёзно объяснил Семён Семёнович. — Веши, которые можно принести туда и показать. Вот, мол, эго мой личный труд для людей.
      — Ну, так ведь столько лет впереди. Можно и не торопиться с этим, — по-своему резонно заметила Варвара Кузьминична.
      — Не спорь со мной, Варвара Кузьминична, — твёрдо сказал Гребешков, которому ощущение собственной бессмертности придало несвойственную ему решительность. — Хозяином в доме должен быть мужчина!
      — Хорошо, — вздохнула покорно супруга. — Скажу, чтоб жировку теперь выписывали на тебя, — и не без иронии поинтересовалась: — Какую же специальность присмотрел себе, Семён Семёнович?
      — Пойдём, Варя, погуляем, подумаем... — торжественно предложил Гребешков.
      Варвара Кузьминична согласилась. Уже давно повелось у них решать все серьёзные вопросы вот так, на прогулке. В ответственные моменты жизни беспокойная душа Гребешкова всегда выгоняла его на люди — на улице почему-то яснее думалось, и в бодрящем, дружеском шуме города легче было принимать трудные решения.
      Гребешковы оделись по-праздничному — как-никак это было некоторое семейное торжество — и вышли на улицу.
      Шёлковое небо полудня висело над городом.
      Кончался обеденный перерыв. Ребятишки в школах стремительно допивали молоко из толстых фарфоровых кружек. Их отцы в закусочных опрокидывали последние
      стеклянные фужеры с пенящимся пивом. Грудные дети на коленях у матерей в Тимирязевском скверике питались так, как должны питаться грудные дети. И среди них задумчивый Баклажанский жевал коричневый уличный пирожок и с тоской поглядывал на серый силуэт тимирязевского столпа.
      Город снова принимался за работу.
      Он не громко, но мощно гудел, как тяжёлая и вместе с тем точно выверенная турбина.
      На заставах басовито погрохатывали заводы. Чуть выше тоном стучали колёсами беспрерывно подходившие и отбывающие поезда. Ещё ближе к центру из окон нёсся слитный рокот канцелярского прибоя.
      Oт окраины к центру звуки всё повышались и повышались. Казалось, над городом стояла, как устремлённый кверху конус, огромная звуковая башня.
      Улица приветствовала бессмертного Семёна Семёновича всей своей весёлой симфонией.
      Каменщики на стройке звонко кололи кирпич, посвистывали пульверизаторы маляров, весело шипела электросварка, из школьных окон доносился суховатый чекан диктанта.
      Гребешковы не спеша шагали по вспотевшему асфальту.
      Они удивлялись неутомимости обгонявших их пешеходов. Даже автомобили уже устали. В эти часы они стайками спали у подъездов.
      Гребешков разглядывал давно знакомую улицу совсем новыми глазами. Он пытался представить себе, какой ещё придётся увидеть её через много лет, когда гостиницу «Москва» и Дом Совета Министров будут показывать приезжим как уголок старины.
      Только теперь, вооружившись очками времени, он ясно видел, как много изменений произошло за последние годы.
      Он вспомнил, что ещё тридцать лет назад на этой улице не было трамвая, и только десять лет назад на ней ещё был трамвай.
      Он вспомнил последнего извозчика и первого регулировщика. Он вспомнил, что, прозванная портом пяти морей, Мооква ещё недавно была сухопутным городом.
      Он увидел вдруг, сколько новых домов было построено. Он снова ощутил, как украсили облик столицы уже привычные теперь белоплитчатые высотные дома, по-новому вернувшие Москве её старинное прозвище — «Белокаменная».
      Он вспомнил, что всего несколько лет назад по улицам не плавали ещё лаковые корабли «ЗИМ он» и не грохотали монументальные многотонные самосвалы.
      Он заметил, что дом, строящийся напротив, вырос за день ещё на пол-этажа, а новый асфальтовый поток, в котором он чуть не увяз несколько часов назад, уже давно застыл и слился с общей сверкающей гладью уличного русла.
      Он вдруг увидел, насколько изменились люди. Даже внешне! Раньше Гребешков, считавший себя немножко психологом и слепка физиономистом, безошибочно угадывал профессию и так называемое социальное положение любого встречного по его внешнему виду. А сейчас он всё чаще ошибался: подводили привычные приметы.
      Раньше человек в городском костюме был заведомо горожанином, а, окажем, женщина в деревенском платье — наверняка крестьянкой. А теперь сплошь да рядом гражданин, «по-городскому» стриженный, повязанный «городским галстуком», в «городском» же, разве что чуть выгоревшем пиджаке, оказывался колхозником.
      А попробуйте остановить женщину в крестьянском наряде! Она почти наверняка окажется участницей заводского кружка самодеятельности, о чём вы, впрочем, и не узнаете, так как она и не остановится, потому что будет торопиться на очередное выступление.
      Гребешков опять оглянулся и снова увидел вокруг себя немолодых людей с тетрадками и учебниками, маленьких суворовцев, отдающих честь с чисто офицерским изяществом, учёных в пыльных солдатских сапогах, видимо возвращающихся из дальней экспедиции, и нарядных колхозников, выходящих из кремлевских порот с новенькими золотыми звёздами на пиджаках.
      Ему тоже сразу захотелось звёзд и учебников, военной выправки и учёных степеней.
      — Варя, — сказал он, когда они поравнялись со стройкой, — вот такие дома я когда-нибудь буду ещё строить. Я научусь, Варя.
      И Гребешков, как бы практикуясь в избранной профессии, решил взбежать на лёгкие, трубчатые, как из железного бамбука, леса, которых тоже не было каких-нибудь двадцать лет назад.
      Но зато двадцать лет назад он действительно мог бы взбежать на эти леса. А теперь он вспорхнул до середины первого марша, потом двинулся шагом, а ещё дальше хотя и не сокращал аллюра, но при этом шёл уже вниз, возвращаясь к Варваре Кузьминичне и расставаясь с надеждами на приобретение беспокойной строительной профессии.
      — Нет, Варя, — сказал он, когда утихнувшая одышка позволила ему грустно вздохнуть, — это для меня уже альпинизм...
      И они пошли дальше. Семён Семёнович рассматривал строящиеся дома, уличные работы, торопливо снующих взад и вперёд людей.
      — А в самом деле, — вдруг остановился он перед большой афишей Святослава Рихтера, как бы продолжая прерванный полчаса назад разговор, — я могу ещё поступить в музыканты. Про меня ещё будут писать вот такие афиши...
      И, увлекаясь, он почти продекламировал:
      — Только один день! Спешите видеть! Семён Гребешков исполнит соло на рояле — лучшие произведения своих современников!
      — Нет, Сеня, — мягко остановила его Варвара Кузьминична, — этого из тебя не выйдет. У тебя слух плохой. Ты послушай когда-нибудь, как ты поёшь.
      — А я разовью свои способности! — не сдаваясь, вскричал Гребешков.
      — Нет, Семён Семёнович, — уже более твёрдо возразила Варвара Кузьминична, — если твои способности да ещё развить — это ужас что будет. К музыке смолоду привыкать надо.
      И они опять пошли бродить по городу, как по выставке профессий.
      Улица дразнила Гребешкова возможностями и приглашениями. В каждой витрине, в каждом окне учреждения белели наклеенные плакатики: «Требуются... Требуются...»
      В фотовитринах ТАССа улыбались счастливые изобретатели, люди искусства, конструкторы, учителя и агрономы. Наклонялись к больным внимательные врачи и утирали пот сталевары-рекордсмены.
      Наконец Семён Семёнович не выдержал и остановился у доски объявлений Мосгорсправки.
      Доска была, как распределительный щит: по
      ней можно было купить детскую коляску и обменяться квартирами, продать библиотеку и наняться в няни.
      По характеру это была очень требовательная доска. Спрос доминировал над предложением.
      Требовались инженеры на выезд, швеи на сдельщину, экономисты с языками и токари без общежития.
      Из предложений же были главным образом предложения учиться. В школах стенографии и в транспортных институтах. В театральных техникумах и на курсах подготовки и переподготовки.
      У Гребешкова разбежались глаза. Он стоял перед камнем, от которого начинались не три дороги, нет! У старой сказки было меньше фантазии, чем у новой жизни, — отсюда начинались, по крайней мере, три тысячи неизведанных и заманчивых дорог.
      Семён Семёнович торопливо вынул очки и стал читать условия поступления. Вдруг он остановился, медленно снял очки и так же медленно, хотя и решительно, отошёл от доски объявлений. Под каждой из вузовских афишек стояло:
      «Принимаются лица в возрасте от 17 до 35 лет».
      Когда Семёну Семёновичу было от семнадцати до тридцати пяти, людей его положения ещё никто не приглашал в вузы.
      Пет, тщетно Гребешков примерял к себе заманчивые профессии. Все они оказывались ему не по мерке.
      В довершение ко всему пошёл дождь. Прохожие попрятались в подъездах. На улице оставались только дворники, согласно неумолимому расписанию продолжавшие поливать мостовую из резиновых шлангов, да одинокая пара стариков: Гребешков в поисках дороги жизни и его верная супруга Варвара Кузьминична. Так добрели они до маленького кинотеатрика повторного фильма, где в застеклённой витрине были выставлены рекламные фотографии старой кинокартины.
      Гребешков остановился перед фотокадром, изображавшим человечка в робко надетом набекрень котелке с маленькими весёлыми усиками и большими грустными глазами. Человечек, взяв за руку свою спутницу, одиноко шагал по пустынной бесконечной дороге.
      Гребешков купил два билета.
      Они попали почти к началу. Ещё шла хроника. Это были кадры Москвы, и Гребешкову показалось, что он не уходил с улицы.
      Показывали строящиеся дома — целую улицу, начинающуюся здесь, около самого Гребешкова, и уходящую другим концом в будущее.
      Улица будущего перебивалась подмосковным парком, в котором деловито копошились маленькие фигурки. Это младшие школьники собирали семена для будущих полезащитных лесонасаждений. В маленьких ручонках были зажаты пучки перистых семян липы, в карманах жирно блестели аппетитные жёлуди, которые очень хочется разгрызть.
      В следующем кадре юные учёные в пионерских галстуках сортировали семена и ссыпали их в «Мичуринские копилки». Это были их взносы в коммунистический банк, который через годы выплатит им проценты бесплатным коммунистическим хлебом и тенистыми рощами будущего.
      Юные научные работники сменились в кадре настоящими учёными.
      На экране возник строгий Кремлёвский зал, заполненный выпускниками сельскохозяйственных вузов.
      Это тоже были творцы будущего — борцы за народное благосостояние. Одно за другим проплывали в кадре молодые весёлые лица с глазами, полными надежд, смело устремлёнными прямо в глаза зрителей, заполнивших зал кинематографа.
      Потом показывали знаменитый московский завод, и в его знаменитом цехе — знаменитого московского токаря.
      Это тоже был человек будущего, — он работал резцом будущего, резцом из нового сплава, который он затачивал по-своему и добивался от него невиданных скоростей резания. Резец будущего уже в настоящем широко использовался на наших предприятиях.
      Сверкающая, как спиральный фейерверк, металлическая стружка вытеснилась не менее сверкающим Садовым кольцом. Это показывали традиционную круговую эстафету: мелькал этап за этапом. Диктор объявлял участников... Вот слушатель академии соревнуется с учеником ФЗО... Молодой учитель передаёт эстафету агроному... Знатный шахтёр принимает эстафету от студента-геолога... Колхозник рвёт финишную ленточку... А улица бежит и бежит дальше.
      И сразу, почти без перерыва, эта улица переходит в мрачную магистраль большого, не нашего города. Это кончилась московская хроника и начался заграничный художественный фильм.
      На экране смешно страдал маленький человечек. У человечка ничего не получалось. Это были кадры, считавшиеся во всём мире самыми уморительными. Однако зал не смеялся. Здесь жалели человечка, у которого ничего не получалось. Наверно, великий артист не обиделся бы такому приёму. Может быть, он добивался этого всю жизнь.
      А человечек продолжал беспомощно ходить по земле. Ноги его смотрели сразу в две стороны, а итти ему было всё-таки некуда.
      Только один раз ему привалило счастье. Это было в мечтах. Счастье явилось в виде призрачного собственного домика, где яблоки сами стучались в окна, а корова по первому требованию бесплатно давала молоко. Но и это счастье было не настоящим, это была
      декорация, которая даже кое-где просвечивала. Стены домика проламывались. Они были картонными.
      Гребешков вышел из кинотеатрика взволнованный и потрясённый судьбой бездомного человечка.
      Кругом горели огни большого города.
      Бархатное небо висело над ним.
      Город веселился.
      В такт музыке качалась темнота над театральными фонарями. С террас летних кафе, из дверей ресторанов струились потоки света и музыки. По мокрому асфальту набегали лунные дорожки автомобильных фар и убегали рубиновые отсветы стоповых фонариков.
      Пешеходы шли мимо них по-праздничному подтянуто и неторопливо. На этот раз они несли букеты и бутылки с вином, конфетные коробки и театральные бинокли.
      Гребешков шагал по мостовой, низко опустив голову.
      — Что ты там ищешь, Семён Семёнович? — участливо спросила Варвара Кузьминична.
      — Подкову! — печально отшутился Гребешков. — Говорят, обронённая подкова приносит счастье.
      Но по городской дороге ходили только автомобили, всё труднее было найти на ней подкову.
      С бульвара неслась музыка. Липы, ещё более старые, чем проходившие под ними Гребешковы, сочувственно шелестели пыльной городской листвой. Над ними бушевал вальс, ещё более старый, чем липы.
      — Мечту надо иметь! — вдруг тихо, но убеждённо сказал Гребешков. — Можно и о домике. Но только для одного себя мне домика не надо. А для людей... оказывается, я уже не могу строить. Так вышло, что прошлое испортило мне будущее, — вздохнул он. — Царизм испортил мне молодость, а сейчас, хотя я и получил в своё распоряжение триста лет, но это триста лет старости. Пользы от меня кот наплакал. И получаюсь я пирожок ни с чем... Любому другому больше пригодилось бы моё бессмертие.
      Мимо железной бульварной калитки прогрохотал ярко освещённый вагон. Почти сразу за этим над калиткой вспыхнул аншлаг: «Берегись трамвая!»
      — Хорошо, берегусь, — покорно проговорил Семён Семёнович, — я теперь для науки нужен, чтоб могли передать моё бессмертие кому действительно надо, по более точному адресу...
      Теперь они шли медленно, осторожно обходя заборы новостроек, подолгу пережидая сверкающие потоки автомашин. Даже по каменным лестницам они спускались тщательно, как сходят люди, обременённые тяжёлым грузом.
      — Семён Семёнович, я хочу в ресторан... — неожиданно заявила Варвара Кузьминична. — Мы можем потратить с тобой те деньги, что отложили на годовщину свадьбы. Сегодня праздник побольше.
      Это была нехитрая стратегия, изобретённая с целью хоть немножко расшевелить Гребешкова.
      В ресторане было по-вечернему нарядно.
      Гребешковы поднялись по мраморной лестнице в не менее мраморный зал.
      Семён Семёнович, несмотря на состояние, в котором он находился, всё же с интересом осмотрел зал с высоченными железными табуретками у стойки.
      — Только я на этот нашест не полезу, — прошептала Варвара Кузьминична, зная любознательный характер своего супруга.
      Они заняли отдалённый столик, и Семён Семёнович заказал бутылку вермута, причём просил принести непременно украинского вермута, которого он, правда, никогда не пробовал, но о котором когда-то читал в вечерней газете.
      Теперь можно было веселиться. Однако веселье не получалось.
      Наконец Гребешков поднял на задумавшуюся Варвару Кузьминичну свои голубые глаза и печально сказал:
      — Прости меня, Варя, я много думал, и я решил... Придётся нам теперь всю нашу жизнь менять... Кажется, я нашёл, чем я могу быть полезен. Я уйду из своего комбината и отдамся в руки врачей. Пусть меня изучают.
      «Не зря я тебе давеча бельё готовила», — подумала Варвара Кузьминична и вслух сказала:
      — Ну что ж, Семён Семёнович, если надо...
      Гребешков отвернулся. В это время скрипач из оркестра объявил очередную новинку — последний вальс бойкого молодого композитора Данилы Богохульского, и Гребешкова ещё больше растрогал памятный с детства мотив.
      — Давно мы не танцевали, Варя, — сказал Семён Семёнович. — Попробуем в последний раз?
      И они вышли на круг. Они танцевали, как в старину: строго, аккуратно и медленно. Гребешков плавно перебирал лёгкими ножками, а Варвара Кузьминична чуть сентиментально склоняла голову к плечу. Им давали дорогу. Пары постепенно останавливались. Теперь они танцевали одни. Они плавно кружились в этом прощальном танце до самых последних тактов музыки. Их проводили аплодисментами.
      В вестибюле Варвара Кузьминична от волнения долго не попадала в рукава жакетки.
      — Ты, что же, и выходить из этой лаборатории не будешь? — тихо спросила она.
      — Буду, — сказал Гребешков, — но как мотылёк «подёнка»: он три года живёт в воде и один день на земле.
      Варвара Кузьминична отвернулась, скрывая слёзы от бородатого швейцара, распахнувшего перед ними дверь.
      — Варя, хочешь покататься на автомобиле? — предложил Гребешков на улице.
      Сегодня Варвара Кузьминична была согласна на всё.
      Перед тем как усадить Варвару Кузьминичну в такси, Гребешков купил ей у подъезда пучок гвоздики. Когда-то она, кажется, любила эти цветы. Может быть, и теперь любила, да не случалось покупать.
      — Спасибо тебе, Варя, — сказал он, — ты всегда напоминала мне жену декабриста.
      И они покатили.
      Они проехали мимо замершей на ночь стройки. Освещённая одной дежурной лампочкой, она была похожа на пустынную сцену театра ночью.
      Они скользили мимо притихших окон и пересекали тёмные площади.
      Ночная Москва как бы прощалась с ними. Милиционеры махали палочками. Дружески, как будто пытаясь утешить, подмигивали светофоры.
      Гребешковы сидели в такси, взявшись за руки, и Варваре Кузьминичне представлялись длинные стеклянные столы, на которых строгие врачи задумчиво переворачивали Гребешкова.
      — Тебе хоть переда чу-то туда можно будет носить? — вздохнув, спросила она. Семён Семёнович промолчал.
      — Что ж, ты там в спирту, что ли, будешь сидеть? Как младенец?
      Гребешков невесело усмехнулся и погладил Варвару Кузьминичну по седой голове.
      У окраинной улицы Гребешков остановил машину. Здесь укладывали газовые трубы. Мостовая была разрыта, и он не хотел рисковать.
      Теперь жизнь его, которую он до сих пор не привык особенно оберегать, была нужна другим.
      Дальше они пошли пешком.
      Город засыпал. Он зевал прощальными вздохами отходивших поездов. Он закрывал глаза. Опускались шторы витрин, закрывались портьеры и занавески, в окнах тушили свет.
      Улица опустела. Она высохла и была белой от луны.
      Гребешков, взяв за руку Варвару Кузьминичну, шагал по пустынной бесконечной дороге.
     
      Глава девятая ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ
     
      В комбинате бытового обслуживания № 7 гремела бравурная музыка.
      Все сотрудники комбината, по распоряжению дирекции, собрались в приёмном зале на торжественное опробование и ввод в эксплуатацию радиофицированных кабин для ожидания.
      Посетителей временно в комбинат не пускали, и они на улице ожидали окончания торжественной части.
      Товарищ Петухов сам прошёлся по кабинам и величественным движением откинул одну за другой все репсовые занавески. Удивлённые сотрудники увидели, что на каждом подзеркальнике стоит новенький репродуктор.
      Гусааков и четверо выбранных им помощников по сигналу Петухова разошлись по кабинам и взялись за штепсельные вилки.
      — Включай! — скомандовал товарищ Петухов, и сразу во всех пяти кабинах грянула музыка.
      — Песни-танцы! — восхищённо воскликнул Гусааков. — Римский-Корсаков!.. Соловьёв-Седой!
      Петухов укоризненно посмотрел на своего несдержанного заместителя и постучал карандашиком по графину, призывая к порядку. В почтительном молчании музыку дослушали до конца.
      — Выключай! — скомандовал товарищ Петухов и опять постучал карандашиком по графину. Теперь это означало, что он хочет сказать речь.
      — Мало мы ещё делаем для обслуживания посетителей, — привычно начал он, — мало, товарищи... Хорошо это? Нет, товарищи, это плохо. Мало, товарищи, нас за это бьют. Больше нас надо бить, товарищи!
      Уверенно покончив с вступлением, которое ограждало оратора от обвинений в зазнайстве, Петухов налил себе воды и перешёл к главной, положительной части своей речи:
      — Но вот сегодня мы даём клиенту музыкальное обслуживание. Соответствующие музыкальные классики и наши выдающиеся современные композиторы своими мелодиями и рапсодиями скрасят посетителю долгие часы ожидания. Плохо это, товарищи? Нет, товарищи, это хорошо! Отныне наши посетители, находясь в таком виде, в котором они не могли бы присутствовать на концерте, будут, однако, продолжать пополнять своё музыкальное образование. И это неплохо!
      Петухов вспомнил, как несколько лет назад его сместили с поста директора районного парка культуры и отдыха за развал культурного обслуживания. Он вспомнил об этом даже с некоторым удовлетворением. Теперь-то он неуязвим с этой стороны, чорт возьми!
      — Я поздравляю вас, товарищи, — торжественно закончил свою речь Петухов, — и выражаю уверен-
      ность в том, что все мы и впредь не будем погрязать в той текучке, в тех мелочных починочных делах, на которые толкают нас отдельные клиенты, а в первую очередь будем заботиться о воспитательной, товарищи, культурно-массовой работе среди наших заказчиков. А теперь давайте разойдёмся по местам и будем добиваться новых успехов!
      Гусааков прошёл по кабинам, и опять загремела музыка, как бы провожая расходящихся по местам недовольных сотрудников.
      — Ох, стыдобушка... — проворчал, оглядываясь на ревущие репродукторы, старый портной Пахомыч. — Музыку завели, а заказы дольше всех комбинатов держим! Это Петухов своим авторитетом вибрирует!
      — Ничего, ничего, Пахомыч, — сказала Маша Багрянцева. — Дай только производственного совещания дождаться! Я ему там всё выложу...
      Наконец сотрудники разошлись, и только теперь Гребешков мог приняться за дело. А дела было много. Накануне он подал Петухову заявление и договорился с ним о своём уходе из комбината с обязательством закончить предварительно все дела с накопившимися жалобами.
      На столе Гребешкова стоял железный бумагодержатель в виде собачьей головы. В пасти собаки была зажата устрашающе толстая пачка жалоб, в которых Семён Семёнович должен был разобраться, прежде чем он окончательно распрощается с комбинатом.
      Честный Гребешков энергично и добросовестно взялся за дело, но с первых же шагов наткнулся на непредвиденные трудности.
      Выдернув верхнюю бумажку из железной пасти бумагодержателя, Семён Семёнович прочитал и подчеркнул красным карандашом слова: «... второй месяц прошу срочно заштуковать мне пиджак».
      — Действительно безобразие! — возмутился Гребешков и побежал в цех.
      Старший мастер Пахомыч, обстоятельный старичок с сантиметром на шее и набором булавок во рту, долго изучал пиджак жалобщика. Наконец он аккуратно, плечом к плечу, сложил пиджак, вернул его Гребешкову, для улучшения дикции вынул часть булавок изо рта и огласил окончательный приговор:
      — Штуковать надо...
      — Штуковать! Штуковать! — радостно подтвердил Семён Семёнович и опять протянул портному пиджак.
      — Надо штуковать! — ещё раз уверенно повторил Пахомыч, но пиджака не взял.
      — Так, значит, заштукуем, Пахомыч?
      — Не имею права, — печально сказал портной. — На штуковку требуется специальное разрешение товарища Гусаакова... — И он зло выплюнул остаток булавок.
      Гусааков сидел в стеклянном закутке, который служил ему кабинетом, и решал кроссворд. Он делал это неохотно, только для того, чтобы занять время. Увидев Гребешкова, он радостно отложил никак не поддававшееся расшифровке «приспособление для сидения» из четырёх букв, начинающееся на «с» и кончающееся на «ул», и быстро осмотрел пиджак.
      — Дырка-щёлка! — радостно отметил он.
      — В том-то и дело. Штуковать надо, товарищ Гусааков.
      — Штуковать? По штуковке план уже выполнен. Вот если бы его чистить-красить...
      — Красить его не надо, — мягко возразил Семён Семёнович и умоляюще посмотрел на Гусаакова. — Как же быть? Клиент сегодня должен прийти, а мы тянем и тянем...
      — Да, да, получается волынка-волокита! — вздохнул Гусааков. — Попробую согласовать с начальством. Подожди здесь.
      Петухов выслушал сообщение своего заместителя и укоризненно покачал головой.
      — Ты думаешь, нужно штуковать? — спросил он с плохо скрываемой иронией.
      — Но если дырка... — Гусааков беспомощно развёл руками.
      — Штуковка — дело трудоёмкое. Перевыполнишь ли штуковкой план, товарищ Гусааков? — Голос Петухова стал печально-задумчивым, он как бы затуманился от воспоминаний. В нём далёким эхом послышались отзвуки скандала в транспортной конторе, с поста директора которой Петухов был смещён после невыполнения годового плана. — Нет, товарищ Гусааков, штуковкой плана не перевыполнишь!
      — А чем же его перевыполнишь, товарищ Петухов?
      — Нажимай на пришивку пуговиц, товарищ Гусааков! — и, пресекая возможные возражения, Петухов встал за столом, явно давая понять, что разговор окончен.
      Уже по лицу Гусаакова Семён Семёнович догадался о результате переговоров. Он вздохнул и, не глядя на Гусаакова, снова навалившегося на «приспособление для сидения», вышел из стеклянного закутка. В приёмном зале его уже ждал владелец злополучного пиджака.
      — Мне зайти на той неделе? Да? — обречённо спросил он. — Только нехорошо получается, — развёл он руками. — Пиджак я автогеном прожёг, потому что торопился выполнить задание. А вот починить его мне никто не торопится...
      Гребешков на секунду задумался. Он посмотрел на пиджак, на клиента, на толстую пачку жалоб.
      — Нет, — твёрдо сказал он. — Мы с вами не будем ждать неделю... Ни в коем случае! Мы не имеем на это права. Ни вы, ни я.
      Решительно, почти величественно он откинул занавеску на двери, ведущей в цех, и скрылся за ней. Через секунду он вновь появился в зале с иглой в руках. Он нёс иглу осторожно и торжественно, как светильник. И действительно, в ярком солнечном луче игла сверкала, словно бенгальский огонёк, и, казалось, освещала улыбающееся лицо Гребешкова.
      — Ну-с, начнём, — деловито сказал Семён Семёнович и, взяв у посетителя пиджак, распластал его на столе. Он провёл по нему нежной рукой, а затем осторожно, как бы боясь причинить пиджаку боль, выдернул из него нитку.
      Потом, щурясь от солнца, он стал метиться ниткой в игольное ушко. Он не нанизывал иголку на неподвижную нитку, подобно всем мужчинам, а, наоборот, откусанным концом нитки искал ушко крепко зажатой иголки, как это делают только женщины и портные.
      — Разрешите, я помогу, — почти благоговейно предложил посетитель.
      — Благодарю вас, — обиженно отстранился Гребешков. — Я ещё помню, как это делается...
      Да, Семён Семёнович не забыл свою старую профессию.
      Ещё совсем недавно он был портным, и хорошим портным. Нет, он никогда не принадлежал к гордой касте знаменитых закройщиков, но зато никто лучше его не мог залечить гвоздевую рану на брюках, разгладить морщины пиджака или вернуть демисезонному пальто его утраченную молодость!
      Петухов, принимая комбинат, заметил старательного старичка и ради эффектного ознаменования своего прихода на директорский пост решил куда-нибудь его выдвинуть. Свободной оказалась вакансия заведующего столом жалоб — должность, только что перед этим созданная Петуховым же.
      Петухов придумал эту странную единицу, собственно, не из стремления ликвидировать жалобы, а из желания продемонстрировать начальству свою чуткость к нуждам посетителей. Теперь он мог говорить: «Мало ли что есть жалобы, есть ведь специальный человек по борьбе с ними». Он всячески рекламировал это мероприятие и даже собирался завести впоследствии целый отдел жалоб. От отдела его пока отговорили, но стол жалоб Петухов всё же завёл. На это место он и выдвинул старого портного.
      Семён Семёнович покорно «выдвинулся» и стал исполнять свои новые обязанности с той же старательностью, что и прежние.
      Теперь былое уменье очень пригодилось ему. Через полчаса Гребешков весело смеялся над потрясённым клиентом, который тщетно пытался найти то место, где была дыра на пиджаке.
      Они расстались друзьями. Оба были довольны. Клиент получил свой пиджак, а Семён Семёнович совершенно неожиданно нашёл самый верный и быстрый
      способ ликвидации жалоб, а следовательно, и кратчайший путь к прощанию с комбинатом.
      Прошло несколько дней.
      Постепенно начала таять толстая пачка жалоб, и вместе с ней уменьшалось количество не сданных клиентам вещей.
      Гребешков поставил дело серьёзно. Он Переоборудовал свой стол: убрал в ящик чернильницы и ручки и выложил иглы, сантиметр, напёрстки и ножницы.
      Каждое утро являлся он в комбинат и, вытащив из железной пасти бумагодержателя несколько бумажек, шёл в цех и выбирал вещи по жалобам, словно по нарядам.
      Он боролся с жалобами самоотверженно, не жалея сил, вкладывая в это дело весь свой богатый опыт.
      Приятно было смотреть, как Семён Семёнович расстилает на столе светлую кожаную куртку, как он макает тряпочку в блюдечко и любовными руками массажиста растирает безобразное, похожее на синяк, пятно. Куртка морщится, как от боли, но Гребешков разглаживает полу, и пятно сбегается к центру, бледнеет и исчезает...
      В его руках сгорбленные пальто приобретали юношескую стройность, а пиджаки расправляли плечи и весело поблёскивали пуговицами.
      Семён Семёнович сдавал вещи клиентам, скромно принимая благодарности, и с явным удовлетворением выбрасывал в корзину одну жалобу за другой.
      Вечером, рассказывая Варваре Кузьминичне о своих успехах, Семён Семёнович снова и снова переживал все подробности проделанной за день работы. Иногда он настолько увлекался, что даже повторял дома весь процесс — рисовал на бумажке, какое именно было пятно, и показывал, как быстро и ловко он с этим пятном справился. А однажды, демонстрируя найденные им скоростные методы починки, он даже заштуковал два совершенно целых платья Варвары Кузьминичны, причём так ловко, что повреждённых им мест почти невозможно было обнаружить.
      Но больше всего нравились Варваре Кузьминичне рассказы о том, как восхищались клиенты мастерством
      Гребешкова, как радовались они и благодарили Семёна Семёновича.
      Таких рассказов с каждым днём становилось всё больше и больше.
      А жалоб становилось всё меньше.
      И, наконец, настал день, когда Семён Семёнович выдернул из железной собачьей пасти последнюю жалобу, разорвал её, и ветер разнёс клочки по комнате.
      Всё! Теперь он свободен. Он сегодня, сейчас же может сдавать дела и начинать новую жизнь. Правда, итти в институт ему рано, бессмертная сыворотка ещё не созрела в нём, но он может пока искать себе новую профессию на будущее, на века!
      Теперь можно было итти к Петухову за окончательной резолюцией, а затем к бухгалтеру за расчётом.
      Семён Семёнович встал, одёрнул пиджачок и в этот момент увидел, что перед его столом стоят двое посетителей — немолодой, крайне смущённый мужчина и, повидимому, его жена.
      — Здравствуйте. Чем могу быть полезен? — вежливо спросил Гребешков.
      — Вы Гребешков? Семён Семёнович? — осторожно осведомилась женщина.
      — Да...
      — Тогда только вы и можете быть нам полезны, — расцвела она. — Здравствуйте, Семён Семёнович. Нам сказали друзья — только к вам. Так, как вы делаете, больше не делает никто.
      — Но я... — начал было Семён Семёнович, однако энергичная жена посетителя прервала его.
      — Нет, нет, — быстро заговорила она. — Вы не можете отказаться. Мы очень просим. Костюм весь в пятнах. А у нас завтра годовщина свадьбы. За один день без меня он ухитрился испортить себе весь костюм. Вот, вы только посмотрите...
      И, не давая Гребешкову опомниться, она быстро развернула свёрток.
      Семён Семёнович машинально надел очки и наклонился над костюмом.
      — Вы посмотрите, что делается, — говорила тем временем жена, укоризненно поглядывая на мужа. — Столько пятен за один день! Он надел новый костюм и вёл себя в нём, как промакашка! — Вдруг она остановилась на полуслове и почтительно замолчала, заметив, что Гребешков чем-то заинтересовался и стал особенно внимательно разглядывать материю.
      — Умственным трудом занимаетесь? — спросил Семён Семёнович, не поднимая головы.
      — Умственным, — подтвердил посетитель и переглянулся с женой. — Но откуда вы...
      — Чернильные пятна, — пояснил Гребешков. — Авторучкой пользуетесь?
      — Пользуюсь.
      — Стряхиваете?
      — Стряхиваю... — вздохнул посетитель.
      — В настоящее время вы и проектируете и строите?
      — Да, — удивлённо кивнул посетитель.
      — Комбинация пятен, — снисходительно объяснил Семён Семёнович. — Тушь — с одной стороны, штукатурка — с другой стороны.
      Гребешков ещё ниже наклонился над костюмом, словно вчитываясь в него.
      — По Неглинной вчера ходили, — наконец заявил он.
      — Что ты делал на Неглинной? — встрепенулась жена и обернулась к посетителю.
      — Почему вы думаете, что я был на Неглинной? — постарался уйти посетитель от прямого ответа.
      — Асфальтируют Неглинную, — безапелляционно изрёк Гребешков и увлечённо продолжал: — Кагор пили...
      — Не пил я никакого кагора! — испуганно крикнул посетитель. — Не пил!
      — Ну какое-нибудь другое виноградное, красное, — согласился Гребешков.
      — Где ты его пил? — пронзительно посмотрела на посетителя жена, и под этим взглядом он мгновенно сдался.
      — С Иваном Ильичом на ходу по стаканчику приняли, — поспешно пояснил он. — В «забегаловке»...
      — В грузинском ресторане дело было, — поправил справедливый Гребешков. — Характерные пятна гранатного сока...
      — Иван Ильич затащил, — мрачно подтвердил умственный работник. — Это была его идея... Но я...
      — Идём дальше, — непреклонно продолжал Гребешков. — Возвращались нетвёрдо. Типичная краска водосточных труб.
      — Может быть, не стоит чистить, — робко попытался остановить его посетитель, — в конце концов я могу праздновать и в этом костюме.
      Но Гребешков словно не слышал. Он продолжал тщательно изучать воротник пиджака и, наконец, поставил точку.
      — Губная помада! — безапелляционно объявил
      он.
      — Помада тоже Ивана Ильича? — процедила супруга, берясь за шиворот пиджака, но, присмотревшись, вдруг расцвела и облегчённо вздохнула. — О нет! Это же мой цвет! Моя. — И, обернувшись к Гребешкову, она ласково сказала: — Но какой же вы специалист, товарищ Гребешков! Нет, нет, вы, только вы должны вычистить этот костюм. Другому я не доверю его!
      Гребешков с трудом сдержал улыбку удовольствия
      — К сожалению, не могу, — сказал он. - - Я этим не занимаюсь. Я работал только по жалобам.
      — Пожалуйста, — с готовностью воскликнул посетитель, — я могу написать на вас жалобу...
      Гребешков улыбнулся:
      — Это не выход. И потом с сегодняшнего дня я здесь больше не работаю.
      Лица посетителей вытянулись.
      — Ну ладно, — добродушно проворчал Семён Семёнович. — Оставьте всё-таки костюм... Я сделаю. В последний раз. Сложная работа, это интересно попробовать. Приходите завтра, спасём вещь!
      Назавтра Гребешков сдал отлично вычищенный и отутюженный костюм, но задержался на день, увлёкшись новым заказом: клиент принёс брюки, требовавшие исключительно художественной штуковки. Потом появилось платье с редкостным чернильным пятном; за ним детская курточка, разорванная интереснейшим образом.
      И всё же это странное положение не могло продолжаться вечно. Семён Семёнович отлично понимал это, и когда, наконец, даже терпеливая Варвара Кузьминична не выдержала и спросила, не забыл ли он о своём заявлении, Гребешков твёрдо заверил её, что завтра же расстанется с комбинатом.
      В этот последний день Семён Семёнович работал особенно тщательно. Он задержался в комбинате до позднего вечера. Давно уже все разошлись, и свет горел только над столом Гребешкова в приёмном зале и в директорском кабинете, где Петухов занимался квартальным отчётом.
      В последний раз перекочевали письменные принадлежности из ящиков обратно на стол. В последний раз завязал Гребешков тесёмки старой, поистёршейся папки для бумаг.
      В последний раз он достал жалобную книгу и раскрыл её. Он хотел попрощаться с жалобами. И с благодарностями. Они тоже появились за последнее время.
      Он равно ласково перечитывал и сетования и восторги: здесь шла жизнь, значит, были и радости и огорчения.
      Под последней записью он провёл жирную черту, как бы подытоживая большой отрезок жизни.
      Он медленно закрыл книгу и пошёл к двери. Он веялся за ручку и остановился, словно пожимая её на прощанье. Казалось, он говорил ручке:
      «Не поминайте меня лихом. И не будем грустить. Я знаю — вы печальная ручка. Потому что вы находитесь с внутренней стороны двери и вас пожимают только на прощанье, когда уже уходят. Вы прощальная ручка. Но не будем грустить. Может быть, кто-нибудь из этой комнаты будет не уходить, а, наоборот, входить в новую жизнь, и тогда... Словом, будем надеяться и не будем грустить!»
      Гребешков опять хотел взяться за ручку, но она неожиданно ускользнула от этого рукопожатия. Дверь отворилась. Перед ним стоял Баклажанский.
      Тут только Гребешков вспомнил, что Фёдор Павлович звонил сегодня с просьбой разрешить ему заглянуть вечерком за своими брюками, которые он в прошлое катастрофическое свидание так и забыл взять.
      Однако вид у Баклажанского был такой растерянный, всклокоченный и нервный, что это не могло быть объяснено одной только тревогой за свои многострадальные брюки.
      — Что с вами? — тревожно спросил Гребешков, вглядываясь в беспокойные глаза скульптора.
      — Что со мной? — нервно переспросил Баклажанский и, остановившись на половине фразы, задумался. Действительно, как мог он рассказать обо всём, что его волновало в последние дни?..
      Он пробовал работать, но у него ничего не получалось. То он видел перед собой требовательные и осуждающие глаза потомков, то совсем явственно представлялось, что уже сейчас все будут смеяться над его скульптурами, если он выставит их.
      А ещё этот сегодняшний визит. Он окончательно сбил с толку растерянного скульптора.
      Всё было очень просто и обыденно. К Баклажанскому постучали, он пригласил войти.
      Дверь отворилась, и вошёл незнакомый человек — крупный мужчина в просторном светлом костюме.
      — Я из Донбасса, — представился незнакомец, проходя в комнату. — Чубенко Анатолий Владимирович, управляющий трестом. У меня к вам дело несколько необычное для моего рода занятий. Я приехал вас похищать. Да, да, — он рассмеялся. — Вы нам очень нужны. Мы построили новый шахтёрский городок и хотим поставить на центральной площади монумент в честь наших товарищей, воевавших за Донбасс...
      — Понимаю, — кивнул Баклажанский. — Розыгрыш.
      — Какой розыгрыш? — удивился гость. — Я говорю совершенно серьёзно. Я видел некоторые ваши прежние работы. Кроме того, я читал в газетах, что вы готовите шахтёрскую композицию. Так что, видите, всё очень кстати!
      — Ну ладно, — сжал зубы Баклажанский. — Интересно только, кто вас подослал?
      — Однако ваши друзья, очевидно, донимают вас розыгрышами, — рассмеялся приезжий. — Вы уже ничему не верите. Ну вот, посмотрите мои документы, если хотите, — и он протянул Баклажанскому командировочное удостоверение.
      — Простите меня, Анатолий Владимирович, — смущённо сказал Баклажанский, возвращая документы. — Получилось очень глупо...
      — Ничего, ничего, — добродушно отмахнулся Чубенко. — Так вот, Фёдор Павлович, возможно, это и не моя функция — вести переговоры с художниками, не я не могу удержаться, — его весёлое и открытое лицо стало серьёзным. — Поймите, Фёдор Павлович, мы своими руками построили новый рабочий город, мы обязаны сделать его богаче, красивей, радостней старых городов, доставшихся нам в наследство. Сейчас надо думать и о цветах, и о картинах в клубе, и о скульптурах на площади... — Он опять доверчиво улыбнулся. — И, сами понимаете, я, как начальство, должен отвечать и за красоту тоже... Вот я и утрясаю и финансовые дела и творческие: циркулирую из министерства в Союз художников, из Госплана в Академию
      архитектуры. Проталкиваю сметы. Ничего, слегка режут, но в общем не обижают... Ну как, поедем?
      Баклажанский помолчал. Потом он с трудом ответил:
      — Ещё раз простите меня. Ваше предложение очень лестно, но принять его я не могу.
      — Заняты?
      — Нет. Не потому...
      Баклажанский решительно подошёл к шкафу и достал глиняный эскиз «Угольной композиции» — последнее воспоминание шахтёрской эпопеи.
      — Вот, — сказал он, — посмотрите...
      Он передал группу гостю и с насторожённым вниманием следил за тем, как Чубенко рассматривает скульптуру.
      — Вероятно, один из предварительных эскизов? — спросил гость.
      — Вы угадали — это предварительный эскиз... Причём неудачный. — Он разжал пальцы, и эскиз с грохотом полетел на пол, рассыпаясь в мелкую глиняную пыль.
      — Эх, какой вы неосторожный! — с укором сказал Чубенко.
      — Неосторожным я был раньше, — отвернувшись, пробормотал Баклажанский, — когда я брался за то, что мне не по силам... Нет! — нервно закончил он. — Я не поеду. Не справлюсь... Ещё один провал? Зачем?
      — Как знаете, — задумчиво сказал гость. — Я в вас верю. Но, конечно, если вы сами не верите в себя... В общем, если надумаете, вот мой адрес, — он записал на бумажке адрес и аккуратно подсунул бумажку под чернильницу на столе, — пишите мне или звоните. Вызывайте трест, добавочный — полсотни-два. Всегда буду рад!
      Чубенко дружески пожал руку Баклажанскому и вышел.
      После его ухода Баклажанский окончательно расстроился. Весь день он просидел один, не снимая трубки надрывавшегося телефона, не открывая на стук. Против обыкновения, он не шагал по комнате. Он сидел на месте и разуверялся в себе, в своих силах. К вечеру он разуверился полностью и пришёл к твёрдому решению никогда больше не заниматься скульптурой и вообще переменить профессию. Он не годился для искусства, он должен был уйти сам, не дожидаясь, пока его выгонят.
      Теперь оставалось только найти новое применение своим силам.
      — Это очень трудно объяснить, что со мной, — повторил Баклажанский, задумчиво глядя на Гребешкова. — Просто ваш несостоявшийся дар на многое раскрыл мне глаза. — Лицо скульптора стало серьёзным, даже мрачным. — Я не могу больше быть художником, — глухо проговорил он. — Мне очень трудно... Я решил переменить специальность...
      — А зачем? — неожиданно строго спросил Гребешков.
      — Может быть, в другом месте я принесу больше пользы, — робко возразил Баклажанский.
      — Кто вам сказал это? — так же резко перебил Семён Семёнович. — Вы думаете, что там будет легче? Ишь вы какой! Конечно, уйти от дела — это легче всего. А вы справьтесь-ка сначала со своим делом! Зачем бросать его? Больше пользы? Почему? Яблоня тянется вверх, арбуз — в ширину по бахче стелется... Не в том дело, куда расти, — важно чтобы плоды были, — добавил он уже мягче. — Вот даже моё маленькое дело... Оказывается, и за него люди благодарны. Значит, оно им нужно? Значит, оно настоящее? Так почему же вы предлагаете мне его бросить?
      — Да я вам не предлагаю бросать... — робко попытался вставить Баклажанский.
      — И не предлагайте! — снова повысил голос Гребешков. — Не уйду я с него! Конечно, мне сейчас очень хотелось бы лично участвовать в наших крупнейших стройках, — продолжал он мечтательно, — но ведь нельзя же всех послать туда! В конце концов у нас только другой масштаб, а дело наше делается во имя того же! И вы не имеете права бросать свой пост, если у вас к нему способности! Не из-за себя не имеете права, а из-за людей, которые и есть хозяева вашего таланта!
      — Да почему вы на меня кричите? — обидчиво привстал талант.
      — Я не на вас кричу, я на себя кричу!
      Семён Семёнович выпрямился. Он хотел сказать ещё что-то очень решительное, но в этот момент услыхал, что Петухов зовёт его.
      — Простите, — сказал он, доставая из стола заявление. — Я оставлю вас на три минуты. Я сейчас вернусь.
      Неизвестно, удалось ли ему убедить Баклажанского, но, во всяком случае, себя он убедил окончательно.
      Через пять минут он вернулся в зал, гордо помахивая бумажкой с непросохшей резолюцией Петухова. Скульптора уже не было. Брюки он снова забыл. Но на столе оставил записку:
      «Простите, что ушёл не прощаясь. Спасибо за совет. Бывший бессмертный и, надеюсь, будущий скульптор Фёдор Баклажанский».
      Семён Семёнович прочитал записку, улыбнулся, аккуратно сложил её и убрал в карман. А на её место, на стол, он положил своё бывшее заявление об уходе. В углу красовалась свеженькая резолюция Петухова: «Согласно собственному желанию оставить на работе в комбинате и перевести в производственный цех».
      Семён Семёнович улыбнулся, подмигнул жалобной собачьей голове и весело сказал:
      — Вот видите: «Согласно собственному желанию...» Я остаюсь! Будем работать. Будем добиваться исполнения собственных желаний!
     
      Глава дecятая МИРОВОЙ РЕКОРДСМЕН
     
      Итак, Гребешков решил трудиться на своём скромном, как говорится, участке и, может быть, — кто знает! — ему даже удастся показать образцы работы и заслужить почёт и свою маленькую славу. Что в этом невозможного? Ведь теперь ощущение почётности своего труда свойственно каждому человеку.
      И портреты людей, чьи рабочие места украшены красными флажками передовиков, чьи имена бронзой вписаны в заводские мраморные Доски почёта, чьи фамилии печатаются в Указах правительства, мелькают всюду. Эти, то индивидуальные, а то и коллективные, портреты смотрят на вас с первых страниц газет, из уличных фотовитрин, возникают в окнах вагона на узловых железнодорожных станциях, встречают вас в правлении колхозов, провожают вашу машину от одного дорожностроительного участка к другому, в каждом городе возникают снова и снова, везде разные, везде свои — гордые, улыбающиеся.
      По всей стране проходит эта нескончаемая галерея почёта!
      Но не было и нет в этой галерее снимка, который мог бы предъявить Гребешков как фотографию на пропуске в грядущее.
      И если каждый из скромных работников комбината хотел бы попасть на почётную коллективную фотографию сотрудников, где один ряд сидит, другой стоит за спинками стульев, а спереди, в ногах у первого ряда, возлежат головами друг к другу нежно улыбающиеся
      солидные мужчины, то во сколько раз больше должен был мечтать о ней Гребешков, которому самой судьбой назначено было представлять своих товарищей перед людьми далёких поколений!
      И надо же было случиться так, что мечта Семёна Семёновича неожиданно приобрела возможность осуществления в самих стенах комбината.
      А дело было в том, что директор комбината товарищ Петухов давно подготавливал одно мероприятие, долженствующее поднять его, товарища Петухова, авторитет на почти недосягаемую высоту.
      В последние годы Петухова преследовали неудачи, и сейчас поднятие авторитета для него было вопросом административной жизни и смерти. На самых неожиданных участках служебного пути ронял свой авторитет товарищ Петухов. Самые, казалось бы, блистательные его мероприятия вместо признания и почёта приносили ему взыскания и проработки.
      Когда-то в небольшом районном центре Петухов был брошен на отдел благоустройства. Там он решил обратить на себя внимание, воздвигнув за счёт местных ресурсов фонтан с невиданной струёй.
      И действительно, ему удалось всех удивить. План по фонтану был перевыполнен — могучий водяной агрегат давал триста процентов запроектированной мощности струи. Но водяное деяние продолжалось недолго. Как только пустили фонтан, во всём районном центре отказал водопровод — вода ушла в струю...
      — И что же, — с горькой усмешкой рассказывал потом Петухов, — сняли, конечно! Сгорел! И на чём? На воде сгорел! Научно-фантастический роман!
      После фонтана Петухов пострадал на мебельной фабрике. Его сняли за недемократический стиль руководства.
      Петухов привычно признал свои ошибки и, поступив на работу в райторготдел, сразу же круто перестроился.
      Отныне, разговаривая с подчинёнными, он никогда не позволял себе кричать, давать указания в категорической форме или вообще подавлять собеседника своим авторитетом.
      Напротив, он старался всегда держаться наравне со своими работниками и все свои приказания строил в виде вопросов, в решение которых втягивал самих исполнителей, что льстило их самолюбию и создавало трогательную демократическую гармонию в отношениях между начальником и его штатом.
      — Надо нам выполнять план или не надо? — восклицал он на общем собрании.
      — Надо! Надо! — дружно неслось из зала, и оратор мягко закруглял свою речь, теперь уже опираясь на мнение масс:
      — Вот и мне кажется, что надо!
      По так как план от этих взаимно вежливых собеседований так и не выполнялся, то Петухова отстранили от райторготдела, как было записано в приказе, за бесхребетность, развал дисциплины и отсутствие чёткой линии в работе.
      Петухов умело учёл и эти замечания, и уже на следующем своём посту — на посту директора гостиницы — он всё подмял под себя, не давая сказать ни слова ни одному из своих сотрудников.
      И, наверное, он успел бы полностью и даже с избытком искупить свою предыдущую вину, если бы, к его крайнему изумлению, его не сняли уже через полгода за зажим самокритики.
      И что же — Петухов не растерялся. Он опять полностью признал свои ошибки и был назначен управляющим транспортной конторой. Теперь уже, когда случалось товарищу Петухову совершить неверный шаг и подвергнуться за это справедливой критике, он не упорствовал в своих заблуждениях и даже никогда не пытался умалить своей вины. Наоборот, даже при самой малой провинности он сразу перехватывал инициативу и начинал сам доводить свою вину до превосходной степени, причём делал это с такой исступлённой жертвенностью, с такой готовностью к самоунижению и самоистязанию, что индийские йоги могли бы позавидовать ему.
      — Мало нас ругаете! Мало! — стонал он. — Греть нас надо! Бить... Крепче бить... Снимать нас надо... Гнать в шею!
      Казалось, он сейчас начнёт рвать на себе волосы и царапать лицо. В глазах его при этом светилась глубочайшая, безысходная тоска, а в голосе звучало непреодолимое, всепоглощающее страдание. Вся его фигура выражала готовность к признанию вины и расплате, и казалось, что он вот-вот рухнет на колени и закричит истошным голосом:
      «Вяжите меня, православные! Я убил...»
      Если же упрекали его не посетители, а ревизоры или другие начальствующие лица, то к моменту составления акта обследования душераздирающая сцена достигала своего апогея и не утихала даже после того, как растроганные обследователи демонстративно записывали положительные выводы. Уже покинув стены конторы, на улице ревизоры слышали, как Петухов бьётся в истерике и кричит:
      — Нет, нет! Бить нас надо! Выгонять! Истреблять!
      Самокритические совещания проводились ежедневно, а то и по два раза в день. Работать было решительно некогда, и Петухов даже несколько обиделся, когда по истечении года его освободили от должности управляющего транспортной конторой по случаю невыполнения производственного плана.
      И теперь в комбинате бытового обслуживания, несмотря на то, что он учёл все свои предыдущие промахи — был одновременно и демократичен и самостоятелен, заботился о показателях, не забывая при этом и самокритики, — несмотря на это, всё же не был спокоен товарищ Петухов.
      По неуловимым признакам, знакомым только часто снимаемым работникам, Петухов чувствовал приближение очередной катастрофы. По приглядывающимся глазам начальства и отводимым взорам подчинённых чувствовал он, что скоро снимут его и с этого поста. За что — он ещё не знал, но отчётливо ощущал: снимут!
      — Ты ещё молодой работник, товарищ Гусааков, — говорил он в минуту откровенности своему заместителю: — тебя ещё будут снимать и снимать... А мне уже нельзя. Мне держаться надо! А как держаться?
      — Шарада-загадка! — сочувственно вздыхал Гусааков.
      Бороться с надвигающимся несчастьем путём улучшения работы комбината в целом было невозможно, потому что всё время и все силы уходили на поиски и замазывание отдельных ошибок, промахов и неполадок. Да и вообще Петухов не признавал такого метода.
      Нет, нет, нужна было придумать что-то одно, но чрезвычайно эффектное, что позволило бы Петухову удержаться у кормила.
      А удержаться нужно было во что бы то ни стало! До сих пор ему помогали: сначала — нехватка кадров, позже — благоприобретённое уменье изображать работника, в общем подающего надежды и лишь случайно их не оправдывающего из-за частных и сравнительно легко исправимых ошибок. Выручала его и готовность всегда признавать свои ошибки.
      До сих пор его лишь перебрасывали. Но однажды его могли бросить и больше не поднять. Хороших руководителей становилось всё больше, а терпимости к плохим всё меньше.
      А если отстранят его однажды и навеки от руководящей работы, то что он, Петухов, будет делать на земле?
      — Мне руководящая работа, как воздух, нужна, — признавался он Гусаакову. — И знаешь почему?
      — Масштаб-размах?
      — Нет, — переходил на шопот Петухов. — Я себя знаю. С неруководящей работой я не справлюсь... Вот в чём дело!
      Да, за долгие годы бюрократических кочевий не приобрёл Петухов никакой специальности и к тому же ещё потерял вкус к учению. Даже писал он до сих пор неграмотно, искренне полагая, что он отвечает лишь за политические ошибки, но никак не за орфографические.
      Не удержись он на начальническом посту, не будет больше привычного почёта: ни центрального места на групповой фотографии сотрудников, ни повелительных звонков к секретарю, ни прекрасной возможности поручать своё дело заместителю.
      Нет, удержаться было необходимо!
      Но для того чтобы удержаться, видимо, нужно было совершить что-то действительно из ряда вон выходящее. И qh думал. Он мучительно искал быстрых и верных путей поднятия своего авторитета.
      И, наконец, он нашёл решение: оно было простым, ясным и безошибочным.
      Чтобы добиться славы хорошего руководителя, следовало немедленно организовать производственный рекорд, причём желательно мировой.
      Петухова не смущало то положение, что все производственные рекорды, весьма популярные на наши предприятиях, всегда являлись выражением творческого порыва рабочих, диктовались практической целесообразностью этого мероприятия и никогда не были плодом чьей-то тщеславной и корыстной мечты.
      В данном случае рекорд был нужен только Петухову, поэтому он его и организовывал.
      Прежде всего предстояло выбрать плацдарм.
      Штуковка, починка обуви, химическая чистка не годились для рекордных показателей — эти процессы были слишком трудоёмки и кропотливы.
      Косметический кабинет тоже отпадал; скоростное и массовое выведение угрей и веснушек могло упереться в сырьевую базу — угри и веснушки не поддавались предварительному учёту, и нельзя было заготовить их заранее на целую смену.
      Товарищ Петухов выбрал гладильный цех, причём отмёл трудоёмкие пиджаки и оставил для рекорда лишь простые и покорные брюки.
      Он решил в могучем потоке среднебрючных процентов утопить жалкие цифры по пиджакам и жилетам. Средние цифры! Как часто выручали они и его и таких же, как он, хозяйственных комбинаторов!
      Петухов лично ознакомился с процессом глаженья, разработал новую систему организации труда на рекордный день и наметил контрольные цифры. Один гладильщик, по его расчёту, за восемь часов должен был выгладить триста пар брюк, что составляло десять норм или тысячу процентов плана.
      Это был бы мировой рекорд по глаженью брюк.
      Теперь предстояло организовать сырьевую базу.
      В небольшом комбинате никогда не было одновременно такого количества брюк.
      Петухов нашёл выход из этого положения. Он приказал Гусаакову тайно от сотрудников в течение месяца копить брюки. Гусааков принимал от клиентов брюки, но обратно их не выдавал. Предлоги варьировались: то всесильный «переучёт», то — ещё более грозное — «перестройка производственного процесса». Сотрудникам же комбината за неделю до рекорда было объявлено, что будто бы поступила массовая партия брюк для глаженья из некоего подмосковного дома отдыха, где отдыхающие только тем, повидимому, и занимались, что мяли брюки.
      Петухов был опытным очковтирателем и поэтому тщательно скрывал свои махинации не только от начальства и госконтроля, но и от подчинённых, от коллектива сотрудников.
      Наконец вопрос встал об исполнителе. И тут выбор пал на только что вернувшегося в свой родной портновский цех Гребешкова.
      Расчёт был безошибочный: хороший производственник В прошлом, он должен был сильно соскучиться по работе и теперь, конечно, вложит в неё весь свой пыл и старание.
      Кроме того, уже сама фигура старичка-рекордсмена была трогательной и крайне привлекательной для будущих репортёров и очеркистов.
      А там вспомнят и о том, кто воспитал таких работников, и тут слава товарища Петухова засияет новым, немеркнущим и даже немигающим пламенем!
      Семён Семёнович, выслушав предложение директора, вышел из кабинета потрясённый. Справится он или нет? Он должен был справиться! Заключённое в нём бессмертие властно требовало этого.
      Предрекордную ночь Семён Семёнович спал плохо. Но наутро чисто выбритый, подтянутый, с плотно сжатыми губами и суровой решимостью в строгих голубых глазах он вошёл в цех и, быстро поздоровавшись с суетившимися вокруг людьми, прямо прошёл к тому месту, где внушительной горой лежали брюки, которые ему предстояло выгладить.
      Гусааков, который выбрал на сегодняшний день необременительную работу хронометражиста, посмотрел на секундомер, выждал несколько секунд и махнул рукой.
      — Ноль-ноль! — крикнул он. — Давай-давай!
      Это и было сигналом к началу.
      Семён Семёнович кивнул своим подручным и начал.
      По воле товарища Петухова сегодня весь штат был брошен на рекорд. Портные и косметички, счетоводы и парикмахеры, уборщицы и сапожники превратились в подсобников Семёна Семёновича.
      Вдоль столов, по-банкетному составленных буквой «П», проносились подносчики и раскладывали брюки для поточного глажения.
      Вслед за ними мчался бухгалтер-накрывальщик, который застилал разложенные брюки тряпками.
      Двое брызгалыциков поливали эти тряпки водой изо рта.
      Уборщица с графином стояла у конца стола и заправляла брызгалыциков перед новым пробегом.
      Семён Семёнович гладил. Гора брюк сразу стала оседать и таять с поразительной быстротой, хотя на взгляд со стороны он работал медленно. Он аккуратно и любовно проверял каждую складочку. Утюг плыл вдоль русла брюк медленно и ровно. Остановившись у обшлага, он поворачивал бортом, давал задний ход, потом — малый вперёд и, словно пароход, повернувшись вокруг своей оси, так же плавно и ровно плыл обратно, вдоль другой складки.
      Семён Семёнович вёл своё судно точно по курсу, не отклоняясь ни на миллиметр, не совершая ни одного лишнего манёвра.
      В этой точности и был заложен секрет быстроты. Семён Семёнович чувствовал душевный подъём. Профессия возвращалась к нему, как молодость, с лёгкостью движений, с точностью глазомера, с весёлым азартом и неудержимым озорным желанием покрасоваться своим уменьем. Он отставлял утюг, почти не глядя, и казалось, утюг сам послушно вскакивает на свою проволочную подставку.
      Семён Семёнович не замечал времени. Уже приближался обеденный перерыв, уже давно график был оставлен далеко позади и ликующий Гусааков, стуча но секундомеру, докладывал Петухову о выполнении-перевыполнении, уже давно устали и сбились с ног подносчики, а Семён Семёнович работал всё так же легко и красиво, не видя ничего, кроме нескончаемого пёстрого потока штанин.
      Но с некоторого времени его стала удивлять странная закономерность, замеченная им в этом потоке. Через примерно равные промежутки стали появляться брюки, очень похожие друг на друга.
      Вот совсем недавно легко выпорхнули из его рук серые брюки в ёлочку, пересечённую красной полоской. Они были гладкими, словно накрахмаленными. Теперь перед ним лежали другие брюки — совсем такие же, с той же ёлочкой, с той же полоской, только мятые и жалкие.
      Семён Семёнович подивился этому совпадению, улыбнулся и продолжал работать. Но через пятнадцать минут серая ёлочка снова замельтешила перед ним.
      Гребешков вздохнул и мысленно посетовал на лёгкую промышленность. Явственно сказывался скучный стандарт. Однообразие ассортимента наглядно заявляло о себе.
      Это объяснение было огорчительным, но, повидимому, верным. Семён Семёнович ещё раз вздохнул и принялся за очередную пару и вдруг профессиональная зрительная память толкнула его на странные догадки.
      Перед ним, во всей своей неприглядности, лежали те самые серые брюки с красной полоской, которые он трижды гладил!
      Да, да, он был готов поручиться, что это те самые. В последний раз он запомнил их чуть обтрёпанный обшлаг и чернильные пятнышки возле кармана. И теперь приметы совпали.
      Это было нелепо и невероятно. Семён Семёнович зажмурился и тряхнул головой, как бы прогоняя галлюцинации. В этот момент ему подали брюки в коричневую клетку, и он опять узнал их по оторванной пуговице часового карманчика.
      Что за фантастика?!
      Не прекращая работы, Семён Семёнович продолжал напряжённо вглядываться в шерстяной поток и с ужасом убеждался в том, что те же брюки по нескольку раз проходят перед ним, как статисты в провинциальном театре, изображающие непрерывный марш войск.
      Но на этот раз он не был зрителем, чорт возьми! Он работал и не мог допустить, чтобы его труд превращали в какую-то сумасшедшую карусель.
      А он понял, что это была карусель.
      Брюки повторялись!
      Нет, это были не близнецы, не дубликаты, это были те же самые брюки, которые он уже не один раз гладил.
      Отставив утюг, Гребешков побежал к Петухову.
      — Куда? — крикнул ему вслед Гусааков. — А как же цифры-показатели?
      Но Семён Семёнович только отмахнулся. Он спешил. Седой хохолок его воинственно развевался, каблучки сердито стучали по коридору.
      Картина преступления была ясна. Уже несколько часов он работал впустую, только ради цифр.
      Фантастическая догадка его была правильной.
      Гусааков не сумел обеспечить сырьевую базу.
      Несмотря на месячное накопление, брюк не хватало. Это выяснилось в самый разгар работы. Над блистательным рекордом нависла угроза почти неизбежного срыва.
      И товарищ Петухов, для которого ставилось на карту будущее его как руководящего работника, решился.
      Орлиным взором окинул он высокие стопки выглаженных брюк, вызвал к себе Гусаакова, плотно закрыл дверь и, величественно указав на брюки, твёрдо приказал:
      — Мни!
      — Мни-дави! — весело подхватил Гусааков.
      — Но чтоб никто не узнал! Полный секрет от сотрудников! — погрозил пальцем Петухов, и карусель снова завертелась.
      Гусааков считал секунды и бегал в кабинет помогать мять брюки.
      Товарищ Петухов руководил и мял. Мял и руководил.
      Полуодетые мужчины бушевали в кабинах.
      Брюки были необходимы, и каждого входящего Петухов и Гусааков встречали как родного. И немедленно раздевали.
      В репсовых шатрах, под пенье скрипок, изнывали люди, надолго оторванные от своих брюк честолюбивой мечтой Петухова. Они томились голым своим одиночеством, а брюки их гладили, проносили мимо колыхающихся репсовых занавесок, тайно от исполнителей мяли, снова явно гладили и опять тайно мяли.
      При всей фантастичности этого мероприятия Петухов действовал с железной логикой профессионального очковтирателя. Брюки как таковые его не интересовали — они были лишь средством, мелкой деталью в крупной шулерской игре с- процентами, игре, которую Петухов вёл уже не в первый раз. С таким же успехом мог бы он пересаживать с улицы на улицу одни и те же деревья, для того чтобы перевыполнить план озеленения, или, работая на транспорте, бессмысленно гонять порожняк, чтобы затем рапортовать о рекордном пробеге паровоза.
      Негодование заставило Семёна Семёновича отставить утюг и устремиться в кабинет своего начальника.
      Сейчас товарищ Петухов слушал горячую, взволнованную речь Гребешкова. С первых же слов он пенял, что встретился с уличающей его критикой и, следуя давно приобретённому уменью, сразу морально рухнул на колени.
      — Верно, товарищ Гребешков! — стонал он. — Правильно! Не продумали мы! Не додумали... Бить нас надо... Прорабатывать и поносить!
      — Это уж я не знаю, как у вас будет, — мрачно говорил Семён Семёнович, — только нехорошо это.
      — Нехорошо? — зашёлся в крике Петухов. — Только нехорошо?! Безобразие это! Чорт знает что! Фу, гадость какая.
      Он почти рыдал. Было грустно и Гребешкову — было жалко даром потраченного пыла.
      Петухов посмотрел на поникший седой хохолок Гребешкова и печально сказал:
      — Вот только людей жалко...
      — Каких людей? — спросил Семён Семёнович.
      — Заказчиков, — ответил Петухов. — Они из-за наших ошибок страдают... — И машинально он добавил: — Мало они нас бьют, мало! Ведь месяц уже ждут.
      — Как месяц? — удивился Семён Семёнович. — Почему?
      — Брюк ведь не хватало, — пояснил Петухов. — Пар по десять в день приносят, не больше. Пришлось копить. Целый месяц не гладили ради сегодняшнего дня... Я всем назначил на завтра. Завтра придут люди, а брюк нет. Хорошо это? Нет, товарищ Гребешков, это плохо!
      — Но я ведь уже выгладил, — растерянно сказал Семён Семёнович.
      — А я всё опять измял, — вздохнул Петухов. — Готовил вам фронт работы... Недопонял! Проявил недомыслие!
      И он уже взял разгон для новой истерики, но Гребешков перебил его:
      — И в кабинах сидят?
      — Сидят, — подтвердил Петухов. Он поднял на Гребешкова молящий взгляд и спросил: — Надо вернуть людям брюки? Как вы считаете?
      — Надо! Обязательно надо! — решительно сказал Гребешков.
      — Вот и по-моему надо! — радостно согласился Петухов.
      — Хорошо, — сказал Семён Семёнович. В его голубых глазах сверкнула решимость, седенький хохолок взметнулся вверх. — Хорошо! Я выглажу! Только теперь уже не для процентов!
      И он вышел из кабинета директора.
      Семён Семёнович вернулся в цех. Душа его была опустошена, напрасно затраченное вдохновение не возвращалось. Тем не менее он работал, долг и злость
      подгоняли его. Утюг каждый раз вскакивал на подставку с сердитым лязганьем, брюки мелькали в воздухе, свирепо поблёскивая пуговицами и зловеще хлопая карманами.
      Семён Семёнович торопился. В куче мятых брюк нельзя было определить,. какие именно принадлежат несчастным страдальцам, сидящим тут же, в репсовых темницах, единственным способом удовлетворить их — было выгладить весь запас.
      Темп нарастал! Так или иначе, пусть даже против воли Гребешкова, рекордный день продолжался.
      Товарищ Петухов метался из зала в цех, из цеха в зал. Он подгонял Гребешкова, успокаивал посетителей, наскоро каялся и диктовал секретарше список отличившихся рядовых работников. В верхней части списка, над фамилией Гребешкова, была оставлена пустая строчка на усмотрение начальства.
      И тут произошла катастрофа.
      Это были последние минуты смены. Уже начали раздавать выглаженные брюки клиентам. Маша Багрянцева, сердито скрипя пером, подписывала квитанции. Товарищ Петухов уже диктовал секретарше рапорт о рекордной выработке. Всё было прекрасно!
      Именно в этот момент в зал влетел бледный Гусааков.
      — Позор-скандал! — крикнул он. — Штаны кончились!
      — Что? — холодея, переспросил Петухов. — Как кончились?
      — Не рассчитали! — пояснил Гусааков. — До рекорда не хватает двух пар!
      Когда у фокусника проваливается коронный номер, он идёт на всё.
      — Снимай! — скомандовал Петухов своему заместителю и начал рвать с себя штаны. — Снимай, не жалей!
      Секретарша ахнула и закрыла лицо руками. Но Петухов не обратил на неё внимания. Он величественно вышел из своих брюк, подошёл к окну и патрицианским жестом запахнулся в портьеру.
      — Продолжаем! — сказал он секретарше. — Пишите: «Несмотря на все трудности, рекордный показатель в тысячу процентов был достигнут ровно за восемь часов...»
      И снова Гусааков прервал его. Он возник, как привидение, в белом плаще, из-под которого торчали голые волосатые ноги, перехваченные под коленями пёстрыми резинками.
      — Не хочет прекращать! — заявил он, растерянно стуча по хронометру. — Говорит: доглажу последнюю пару... А рекорд уже есть, и время кончилось! Я обсчитался — не хватало всего одной пары...
      — Прекратить! — взвизгнул Петухов. — Я приказываю! Точность прежде всего, никакого очковтирательства!
      Гребешкова силой оторвали от утюга и привели в зал. Он очень устал. Ноги подкашивались, в глазах мелькали какие-то ёлочки и полоски. Он рассеянно оглядел своего завёрнутого в портьеру директора и почему-то не удивился.
      — Всё! — утомлённо сказал он. — Можно раздавать! Только надо ещё одну!
      Но Петухов перебил его:
      — Не надо! Вы выполнили свой долг? Выдали тысячу процентов нормы? Хорошо это? Это прекрасно, товарищи!
      — Но там... — попытался вставить Гребешков, указывая в сторону цеха, — там...
      — Там, — торжественно подхватил Петухов, — сегодня родилась наша и ваша слава! Надо ли вам от неё отказываться?
      — Нет... — начал было Гребешков.
      — Вот и я думаю, что не надо! — подхватил Петухов. — Пусть ваша слава...
      — Горит! — воскликнул Гребешков.
      — Вот именно горит! — согласился Петухов и вдруг почувствовал, что пахнет палёным.
      — Так я и знал! — горестно вскрикнул Семён Семёнович.
      Он вырвался из рук Гусаакова и бросился в цех.
      Горячий утюг, от которого его оторвали, остался стоять на последних, сверхплановых брюках.
      Пахло палёным. Это горели брюки Петухова.
     
      Глава одиннадцатая МИРАЖ
     
      Быть может, случалось вам бывать на тех маленьких праздниках в небольших учреждениях, когда в скромном зале убираются столы и часть канцелярских стульев расставляется торжественным партером, а другая часть ставится против первой и, отделённая столом под красной скатертью, становится президиумом, и половина маленького учреждения садится в президиум, а вторая половина в партер. Быть может, любовались вы тогда задней стеной залика, по-праздничному украшенной всеми накопившимися в учреждении знамёнами: от полотнищ с золотым шитьём:
      «Лучшему предприятию промкооперации» до транспарантов с клеевой надписью «Добро пожаловать, дорогие родители!».
      Именно так выглядел сейчас зал ожидания комбината бытового обслуживания.
      Стол президиума был покрыт скатертью. Скатерть, в свою очередь, была покрыта пятнами. Пятна как бы свидетельствовали о том, что комбинат ставит интересы клиентуры выше своих собственных. На пятнах были художественно расставлены графины с водой, в том числе и пресловутый стеклянный налим.
      Сотрудники комбината в праздничных костюмах, тщательно отутюженных в домашних условиях, заполняли зал. Среди них были гости: несколько представителей от клиентов в свежевычищенном платье; мятый фотограф, видимо, только ещё налаживающий связи с комбинатом; директор районного банно-прачечного треста, в который входил комбинат, и, наконец, Варвара Кузьминична в праздничном чёрном шуршащем платье.
      Председательствующий Гусааков встал за торжественным столом, звонко огласил описок рекомендуемого президиума и, от радости забыв проголосовать, объявил:
      — Прошу оглашённых товарищей занять места в президиуме!
      Половина комбината поднялась и пересела то ту сторону стола.
      Варвара Кузьминична в последний раз обдёрнула на Гребешкове пиджак и, легонько подтолкнув мужа в сторону президиума, незаметно перекрестила спину.
      Гребешков неумело протискался на место, оставленное ему между Петуховым и представителем треста.
      Он не хотел приходить на это собрание. Но вчера вечером сам товарищ Петухов, испугавшись за судьбу комбинатского рекорда, приехал к нему домой и стал поднимать вопрос на принципиальную высоту.
      — Не будем давать общих оценок! — говорил он. — Но вы лично своё дело сделали? Сделали. И товарищи ваши тоже. Какое же право вы имеете отнимать у своих товарищей честно заработанную ими славу?
      Гребешков молчал.
      — Подойдём с другой стороны, — предложил Петухов. — Должны мы объяснить общественности принципиальное значение вашего рекорда?
      — Должны, — с неожиданной решительностью согласился Гребешков.
      — Вот и я считаю, что должны! — радостно подтвердил Петухов, и вопрос был решён.
      И вот сейчас Семён Семёнович, сидя за столом президиума, тщательно пытался скрыть своё волнение.
      Гусааков предоставил слово Петухову. Фотограф из первого ряда моментально нацелился в него и щёлкнул. Петухов встал, откашлялся и начал с воды. Он пил так, как будто решил залить долго бушевавший внутри него огонь тщеславия. На этот раз он действительно испытывал полное удовлетворение своей деятельностью и уверенность в своей судьбе.
      Он выпил два стакана воды и приступил к речи профессионально, начав с привычной самокритики.
      Затем плавно переехав с критики ошибок прошлого на анализ нынешних достижений комбината, Петухов, наконец, подошёл к своей главной теме — к причине сегодняшнего комбинатского праздника.
      Притихший зал внимательно и торжественно слушал.
      Что удивительного в этом? О брючных трюках Петухова никто из присутствующих ещё не знал. Гребешков ушёл вчера из комбината слишком подавленный, для того чтобы делиться с кем-нибудь своим открытием. Даже Варвара Кузьминична ещё не знала подробностей.
      И всем этим скромным людям, хорошо поработавшим накануне, сегодняшнее маленькое торжество казалось естественным. Их радовало, что срочный заказ дома отдыха был выполнен. Их увлекала сама попытка добиться рекордных показателей даже на их небольшом участке.
      — Можем ли мы согласиться с тем, — продолжал Петухов, — что успех товарища Гребешкова является его личным делом? Нет, товарищи, с этим согласиться мы не можем. Почему бы нам не попробовать взглянуть на дело с другой стороны, со стороны общественного значения этого рекорда? Тогда мы увидим, чего можно добиться при помощи сознательного отношения к своему труду. Плохо это, товарищи? Нет, товарищи, это неплохо.
      Гребешков не знал, как бороться с волнением. Чтобы отвлечься, oн попытался «читать» пиджак сидящего рядом трестовского представителя.
      «Двери у них, наверно, красили, — отметил он про себя, разглядывая эмалевое пятнышко на рукаве. Утром селёдку ел, — расшифровал Семён Семёнович след подсолнечного масла на лацкане. И только одно небольшое пятно на поле пиджака никак не разгадывалось... Масло? Нет, оно не поблёскивало. Краска?
      Оно не имело цвета. «Вода! — вдруг догадался Гребешков. — Ну, конечно, вот уже и нет пятна».
      А торжественная кантата Петухова уже шла к концу.
      — Семён Семёнович рос! — патетически воскликнул он. — И вот Семён Семёнович вырос! Кривая роста Семёна Семёновича неуклонно ползла кверху! И, может быть, то, что мы имеем сегодня, — это ещё не потолок Семёна Семёновича! Гребешков — наш воспитанник, — скромно потупился Петухов, — и поэтому мы гордимся им и его рекордом, как своим собственным. Вскоре фотографии нашего уважаемого Семёна Семёновича запестрят на страницах журнала «Огонёк», статуэтки с его изображением заулыбаются нам с полок магазинов культтоваров, а песни о нём будут будить нас по утрам и вечерам из громкоговорителей, но пока, не ожидая этого, мы должны первыми отметить гребешковский почин! Сегодня мы награждаем нашего рекордсмена ценным подарком. Товарищ Гусааков, — махнул он рукой председательствующему, — прошу!
      Гусааков вскочил и жестом фокусника вытащил из-за спины дар дирекции комбината.
      Это был большой хрустальный кубок с маленькой металлической фигуркой велосипедистки на крышке.
      Утром Гусааков, непременно хотевший подарить Гребешкову что-нибудь крайне торжественное, нашёл этот кубок в комиссионном магазине и целый день с увлечением сдирал с крышки кубка выгравированную надпись:
      «Первой велосипедистке женских Бестужевских курсов 1913 года».
      Гусааков передал кубок Петухову. Петухов бережно принял кубок и на протянутых руках понёс его к Гребешкову.
      Гребешков встал и, залившись краской, дрожащими руками взял кубок.
      Весь зал стоя аплодировал этому торжественному моменту.
      Фотограф, переползая почти по-пластунски, дал длинную очередь по президиуму.
      Гребешков растерянно сунул кубок подмышку и неожиданно произнёс:
      — Я хочу сказать речь...
      — Просим! Просим! — послышалось из зала.
      — Браво-бис! — звонко закричал Гусааков, и сразу зал притих.
      Гребешков собирался с мыслями. Зал затаённо ждал. Атмосфера торжественности сгустилась до того, что, казалось, её можно было потрогать руками.
      — Вот я слушал речь товарища Петухова, — наконец начал Семён Семёнович, так и не выпуская зажатую подмышкой бестужевскую велосипедистку. — Я слушал речь товарища Петухова и думал... Всё-таки чудное у нас дело... Казалось бы, подумаешь... А на самом деле всё-таки... Скажем, обувь мы чиним... Мелкое, холодное дело. Не так ли? А ведь ботинки у всех есть. И они рвутся. Как тут быть? То же и с чисткой. Маленькое пятнышко, а оно человеку настроение портит. Вы скажете — мелочи, — всё больше возвышал голос Семён Семёнович. — Конечно, мелочи! Только, по-моему, мелочь — это хуже всего. Большого счастья у нас хватает. Что ж мы его мелочами-то портим? Опять же, кого мы обслуживаем? Ясно кого — друг друга! Ещё меня, может, больше народу обслуживает, чем я сам обслуживаю!..
      Семён Семёнович посмотрел в зал и увидел внимательные и сосредоточенные лица слушателей. Ему показалось, что его понимают недостаточно ясно, и он счёл необходимым развить свою мысль.
      — В доме я живу, — сказал он. — Люди скольких профессий его для меня строили. Это самый главный инженер перечислить не может! А теперь? Сторож охраняет, дворник метёт, водопроводчик чинит, управдом блюдёт! На трамвае меня сейчас сюда везли... Вожатый меня вёз. Без толчков и довольно быстро. Ей-богу, я его лично поблагодарить хотел. За обслуживание. Только у него на площадке написано: «Разговаривать с вагоновожатым воспрещается». Опять же, кто-то писал — старался для него, чтоб не мешали. И так каждый... Милиция меня обслуживает — приветствует и штрафует. Вы не смейтесь- — в порядке предупреждения штрафует, чтоб в другой раз не погиб под транспортом. Выше возьмём. В Верховной Совете заседают наши депутаты. По нашим делам заседают. Тоже нас обслуживают. О них так прямо и сказано: «Депутат — слуга народа». Так почему же я своего обслуживания стыдиться буду? Нет, товарищи, про наши с вами дела, как про всякие, всерьёз говорить можно. Да здравствует, товарищи, наш род деятельности, как всякий другой! — тихо сказал Гребешков и добавил: — Ура!
      Варвара Кузьминична слушала взволнованную и неумелую речь своего Семёна Семёновича с горящими глазами. Она, может быть, единственная в этом зале понимала, что значит для Семёна Семёновича сегодняшняя слава его рекорда.
      «Скажи же им всем спасибо, Семён Семёнович», — подумала про себя Варвара Кузьминична.
      — Спасибо вам всем, товарищи! — сказал Семён Семёнович и в пояс поклонился залу. — Спасибо! Очень приятно, когда тебя оценивают и чествуют, как именинника всё равно...
      В зале все улыбались. Праздник явно достигал своего апогея: все присутствующие подались вперёд и освободили руки для аплодисментов. Петухов и Гусааков оба поднялись за торжественным столом. Торговцы славой стояли сейчас за ним, как за прилавком.
      — Я постараюсь, — прошептал Гребешков, — я заверяю!.. Я хочу сказать, что труд у нас действительно почётное дело! — Он сделал паузу и закончил фразу совершенно неожиданно: — Поэтому возьмите ваш подарочек обратно...
      Занесённые было ладони так и остались в воздухе.
      В наступившей вдруг недоумённой тишине Гребешков подошёл к Петухову и аккуратно, чтобы не уронить, поставил на стол перед ним хрустальный кубок.
      Удивлённый шопот пронёсся по залу.
      Даже Варвара Кузьминична растерянно заморгала глазами.
      — Ёлки-палки! — тихо сказал Гусааков.
      В президиуме переглядывались.
      — Может, тебе велосипедистка не нравится? — растерянно спросил Гусааков.
      — Нравится... — прошептал Семён Семёнович.
      — Что ж ты, чудак-рыбак?
      — Да в чём же дело? — поднялся удивлённый Петухов. — Почему же вы отказываетесь от награды?
      — Не полагается мне.
      — Может быть, вы всё-таки объясните аудитории, — настаивал Петухов.
      — А я всё время объясняю. Неужели непонятно? Ведь награждают-то работников? Героев! А мы кто?
      — Кто? — машинально спросил Петухов.
      — Миф мы, — печально сказал Гребешков. — Мираж! Одна видимость! — Он обвёл своими голубыми глазами сразу притихший зал и твёрдо подчеркнул: — И вся работа наша не больше как обман зрения... Погодите, не перебивайте меня, товарищ председатель! Как же так получается? — повернулся он к Петухову. — Вот вы меня тут подымали на высоту, говорили — рекорд, рекорд... А разве моя вчерашняя работа это рекорд? Да ни с какой стороны! Вот от колхозного рекорда, скажем, народу сытнее жить. Когда прядильщица напрядёт сверх нормы, одёжи людям прибавится. Если забойщик угля больше добудет, от этого лишнего угля в чьём-то доме тепло. А что от моего рекорда? Никому ни тепло ни холодно...
      Гребешков говорил негромко, словно только сей* час наедине с собой разбирался в своих мыслях. От этого речь его казалась ещё более задушевной, и слушали её ещё внимательней, чем первую.
      — Почему же вы считаете, что от вашего рекорда ни тепло ни холодно? — обратился к Гребешкову заметно оживившийся представитель треста.
      — Потому, что брюк-то всего около сотни было, а гладил я их триста раз, — ответил Гребешков. — Значит, я двести раз воздух гладил.
      По залу прокатился удивлённый рокот. Петухов слегка заёрзал. Гусааков хотел постучать карандашиком по графину, но раздумал.
      — Треску с моего рекорду много, — продолжал Гребешков, — а толку никакого. Это как старая пословица говорит: «Стриг чорт свинью, ан толку мало — визгу много, а шерсти нет...»
      В зале засмеялись.
      — Нет, я серьёзно говорю, — сказал Гребешков. — Вы не знаете, товарищи: никакого заказа из дома отдыха не было. Просто эти брюки копились только для того, чтобы я свой рекорд сделал! И получается, что человек месяц своих брюк ждал только из-за того, чтобы я мог похвастаться, а я их за пять минут выгладил! Какая этому человеку польза, что его брюки три раза мяли и три раза опять гладили? Только и пользы, что вред.
      По залу опять прокатился согласный рокот удивления и возмущения.
      — Мы говорим: обслуживание — почётное дело, — продолжал Гребешков. — А какое же это обслуживание? Это всё равно, что вагоновожатый на пустом трамвае будет график перевыполнять, а я в это время на работу пешком бегать буду. Мне обидно. Гладил, гладил, и почти всё зря. Отчёты-то гладкие получились. Да разве в них оденешься? В отчёты-то...
      — Но позвольте! — вдруг вскочил Петухов. Рекорд — его детище, его последняя надежда — уходил между пальцами. — Ведь триста операций вы всё же произвели? Можете ли вы после этого отнимать у нашего комбината право на рекорд? — спросил он Семёна Семёновича и, не дав ему ответить, продолжал: —
      Нет, не можете! Новаторство это? Да, товарищи, это новаторство! Плохо это, товарищи?
      — Да, товарищи, это плохо! — неожиданно резко ответил Гребешков. — Вот в газете было: один американец прошёл на голове сто пятьдесят ярдов. Конечно, голова — это новая часть тела для хождения. Только всё-таки, по-моему, это не новаторство. В таком разе лучше по старинке ногами ходить. А то ещё некто Джек Лаивьер из Эдинбурга чихнул подряд шестьсот девяносто раз. Ну и будь здоров, Джек Лаивьер, а проку с твоего чихательного рекорда — нуль.
      — Неверно рассуждает товарищ, неправильно! — поспешно перебил его Петухов. — Примитивно и узко! И если сам товарищ Гребешков недопонимает принципиального значения своего новаторства, мы ему разъясним. А если надо, то и внушим. Крепенько внушим! Чтобы правильней ставил вопрос! Шире!
      — Шире? — переспросил Гребешков и огляделся, как бы выбирая себе новый масштаб. — Ладно. Могу шире... — Он на секунду остановился и посмотрел куда-то вдаль, через головы слушателей и через границы времени. — Скажите мне, товарищ директор, для чего мы живём?
      Петухов снисходительно улыбнулся. Это был детский вопрос, на котором сейчас и поскользнётся строптивый старик.
      — Мы живём, товарищ Гребешков, — назидательно сказал он, — для новых рекордов и невиданных достижений.
      — Так! — одобрительно кивнул Семён Семёнович. — А рекорды и достижения для чего?
      — Для дальнейшего ускорения темпов, — ответил Петухов. — И очень жалко, что вы этого не понимаете!
      — Вот и узкая у вас ширина! — сокрушённо вздохнул Гребешков и, отвернувшись от Петухова, опять обратился к залу: — А я так думал, что живём мы опять-таки друг для дружки, для нашей общей счастливой жизни сегодня и для светлого будущего людей.
      — Правильно! — не выдержав, крикнул с места портной Пахомыч, и все на секунду повернулись к нему, но Гребешков невозмутимо продолжал:
      — Вот вы все думаете, что когда-нибудь, не дай бог, помрёте. А если не помрёте? Если будет вам такое научное открытие, чтобы жить и жить? Это я, к примеру, говорю... Что тогда? — Он медленно обвёл аудиторию вопрошающим взором, и стало очень тихо.
      Казалось бы, слова Гребешкова должны быть понятными лишь ему самому. Но нет! Все слушали насторожённо и внимательно, и никто не считал его чудаком.
      — И тогда, — продолжал Семён Семёнович, — может, даже скоро, сами вы увидите то, для чего старались. Но я считаю, там спросят, кто действительно старался, а кто нули к палочкам приделывал!..
      Гребешков медленно повернулся к Петухову.
      — Я вам не кролик, товарищ Петухов, — негромко закончил Гребешков. — И не боюсь я вас, не смотрите на меня так!
      — Как удав на кролика? — с неуверенной иронией бросил Петухов.
      — Нет, вы не удав!.. — прокричал Гребешков и, сознавая, что он рушит окончательно своё комбинатское будущее, даже стукнул маленьким кулачком по столу, отчего заколыхалась вода в графине. — Вы не удав, товарищ Петухов, но вы змея, очки втирающая!.. Потому что для себя вы задумали этот несчастный рекорд, для себя, а не для пользы дела... Вот... И не надо мне вашей славы! Теперь уж совсем всё!
      Он сел и закрыл лицо руками.
      Первой зааплодировала Маша Багрянцева, и опять зал оглушительно приветствовал Гребешкова.
      А когда все снова сели, в воздухе ещё остались протянутые руки, как будто зал голосовал за Гребешкова. Это тянулись желающие выступить. Гусааков еле успевал записывать ораторов и предоставлять слово.
      — Рекорды желаем выдавать, а простую штуковку не берём! — кричал, размахивая руками перед президиумом, Пахомыч.
      — По два месяца ботинки ремонтируем, — возмущался сменивший его немолодой сапожник. — Давеча ребёночку обувь сдали, она не лезет. Говорят — я обузил. А это не я обузил, это ребёночек вырос! А говорят, план выполняем...
      — Про жалобы скажи, про жалобы! У нас уже не книга, а полное собрание сочинений жалоб! — подсказывал чей-то голос из зала. А вслед за этим рыжеволосая девушка из числа клиентов, выйдя к столу, возмущённо восклицала:
      — А как вы веснушки удаляете? Разве так веснушки удаляют? Так веснушки не удаляют... — И хотя она не могла сказать, как именно надо удалять веснушки, но всем своим видом доказывала, что система удаления веснушек, принятая в комбинате, не оправдывает себя.
      — Что вы собираетесь делать дальше? — услышал Гребешков над своим ухом голос трестовского представителя.
      — Не знаю, — ответил он. — Останусь гладильщиком, если оставят.
      — А если не оставят?
      — Вы думаете, не оставят? — грустно спросил Гребешков.
      — Нет, я не в том смысле, — засмеялся представитель, — но комбинату нужно честное руководство, а у вас, по-моему, возможности шире...
      — Вы полагаете? — удивлённо сказал Гребешков, потом подумал и неожиданно добавил: — А что же, может быть, и шире.
      Но в этот момент его отвлёк очередной оратор — молодой портной из учеников ФЗО. Он разоблачал недавнюю радиофикацию кабин.
      — Обман — это худший грех перед народом! — поддержал его следующий оратор из посетителей. — Я у вас часто обслуживаюсь, — объяснил он. — Мы, строительные рабочие, пачкаться мастера. Я давно гляжу — ваш директор на обмане живёт.
      Строителя сменила Маша Багрянцева.
      — Я давно готовилась, да вот тут всё сказали. Я только добавлю, — сердито тряхнула она кудряшками. — Хвалить нас пока не за что. Не заслужили. Но мы своего добьёмся. Чтоб хорошо работать. Вот увидите! Потому что нам стыдно. И рекорды ещё будем выдавать, только настоящие. Как у людей... Мы научимся!
      Когда критические выступления достигли наибольшей остроты, у стола президиума появился работник парикмахерского цеха, лысоватый человек, очевидно бывший некогда блондином.
      Ещё до начала собрания Петухов условился с ним, что он выступит к концу торжества с поздравлением от своего цеха, и бывший блондин, чтоб скоротать время и приобрести необходимое красноречие, пока что отправился в пивной бар напротив. Сейчас он решил, что его время наступило, и, войдя в зал, сразу потребовал себе слова.
      — Пусть скажет! — закричали из зала. — Пусть про парикмахерский цех объяснит!
      Бывший блондин противоестественно встряхнул лысиной, как бы откидывая её со лба, заглянул в заготовленную бумажку и громко сказал:
      — Славно мы поработали, товарищи! Разрешите поздравить с производственным успехом!
      — Как, как? — засмеялись в зале. — Вы что-то, Василий Аполлинариевич, не из той оперы!
      Блондин поерошил лысину и с некоторым сомнением уткнулся в свою бумажку. Но тут же успокоился и снова уверенно закричал:
      — Но не будем, товарищи, успокаиваться на достигнутом! Под чутким руководством...
      Дальше ему говорить не дали. Даже Петухов вскочил и, перекрикивая шум, привычно заголосил:
      — Не прав, товарищ, не прав! Недостаточно хорошо работаем. Критиковать нас надо! Бичевать! Ставить вопрос о снятии!..
      — Зачем ставить вопрос? — донеслось из зала. — Надо прямо снимать!
      — Правильно! — подхватили голоса.
      Как бы проснувшись от страшного сна, Петухов вдруг понял, что наступил тот ужасный момент, которого он больше всего боялся, — момент, может быть, последнего снятия!
      Кошмарные образы прежних отстранений встали в его остановившихся глазах: увольнение из гостиницы, снятие с транспортной конторы...
      — Граждане пассажиры, — неожиданно и страшно закричал он, — почему же это прямо снимать?! Тут надо разобраться. У нас и достижения есть. В средних цифрах план мы выполняем... Трест ещё скажет своё слово, граждане пассажиры!
      — Пусть трест скажет! — раздались нетерпеливые голоса в зале.
      — По-моему, Семён Семёнович прав, — встал представитель треста. — Видимо, проглядели мы!..
      — Почему проглядели? — ужаснулся Петухов.
      — Об этом мы поговорим завтра. Иван Пахомович прав — дело серьёзное, и разобрать его надо серьёзно.
      Собрание расходилось. Боком, ни с кем не прощаясь, выскользнул Петухов. Разгоряченно размахивая руками, прошёл Пахомыч. Недоумённо рассматривая свою бумажку, проплыл, покачиваясь, бывший блондин.
      Только Гребешков разбирал и складывал забытое всеми праздничное оформление да Гусааков, уже в пальто, раздумывал, что записать в заготовленный заранее протокол торжественного собрания.
      В графе «Слушали» стояло: «О производственных достижениях комбината». Что же надо было записать в графе «Постановили»? Наконец Гусааков решительно взял карандаш и старательно вывел: «Постановили: Какие же это достижения?»
      Он сунул протокол в планшетку, хотел сказать что-нибудь весёлое, но ничего весёлого не получилось, и, оглянувшись на Гребешкова, он пробормотал: «Печки-лавочки!..» — и тихо, почти на цыпочках, вышел из зала.
      Только теперь Варвара Кузьминична, до сих пор терпеливо поджидавшая в сторонке, подошла к мужу и ласково погладила его по рукаву.
      — Да, да, Варя, — сказал Гребешков, — вот так вышло... Ты подождёшь меня? Я только приберу немножко.
      — Я на улице подожду тебя, остыну... — ответила Варвара Кузьминична и вышла.
      Гребешков заканчивал уборку, когда в комнате вдруг появилась несколько странная пара.
      Судя по необычному покрою одежды, оба были иностранцы.
      Оп был без шляпы. Она — в шляпе, которой в крайнем случае хватило бы на обоих.
      Оба сверкали ботинками и улыбками.
      - Сидней Дилл, — представился мужчина Гребешкову. — Мисс Джексон, — указал оп на свою спутницу. — Впрочем, только сегодня мисс Джексон, — улыбнулся он, — завтра уже миссис Дилл! Завтра наша свадьба.
      — Поздравляю... — удивлённо пожал плечами Семён Семёнович. - Но чем могу быть полезен?
      — Извините за поздний визит, — дружески улыб нулся мистер Дилл. — Мы ехали мимо и увидели свет в окнах. Мы зашли потому, что этот дом принёс нам счастье. Перед свадьбой нам хотелось захватить ещё по порции, мы ведь были у вас.
      — У меня? — опять удивился Гребешков.
      — Да. Только вас не было. Вы выходили. Мы приносили костюмы с винными пятнами, — мистер Дилл опять улыбнулся. — Кажется, накануне мы слишком усиленно чокались. И здесь, пока мы ждали, состоялось наше объяснение. Не так ли, дорогая?
      Мисс Джексон весело кивнула. Гребешков удивлённо поднял брови.
      А чему мы обязаны, что вы посетили наш сравнительно отдалённый район?
      — - Мы поехали осматривать его, он же новый. Мы журналисты, — снова улыбнулся мистер Дилл, — а костюм у пас был с собой в автомобиле. И тут мы заметили ваш уважаемый комбинат, который неожиданно стал колыбелью нашего счастья.
      Мистер Дилл предложил Гребешкову сигарету и, получив вежливый отказ, разломил сигарету пополам, половину протянул своей невесте, половину оставил себе. Оба закурили.
      — Ваш костюм давно уже готов, — сказал Гребешков, тем временем просмотревший книгу учёта. — Почему вы не заходили за ним раньше?
      — Нам было не до этого, — весело улыбнулся мистер Дилл. — Мы были слишком заняты своим счастьем и забыли обо всём на свете. Но это неважно, мы можем взять костюм сейчас.
      — Сейчас? К сожалению, уже поздно. Кладовщица ушла.
      — Ну, ничего, — снова обнажил свои рекламные зубы мистер Дилл. — Тогда просто дайте нам на счастье стакан воды... О нет, один, один! — остановил он Гребешкова. — Мы всегда пьём вдвоём из одного стакана. Так мы всегда узнаем мысли друг друга... И, пожалуйста, из этого оригинального графина, что вы держите в руках, мы по нему вас и узнали, — он указал на налима, стоящего на хвосте. — В прошлый раз мы пили у вас из него, и это принесло нам удачу.
      — У меня? Из такого графина? — бледнея, переспросил Гребешков.
      — Да, из этого или из точно такого же. А что вас удивляет?
      — Ничего... — глухо проговорил Гребешков и, набрав воздуха, спросил: — Вы не помните, какого это было числа?
      — Как же нам не помнить первый день нашей любви! — уже совсем ослепительно улыбнулся Дилл. — Это было двадцать седьмого мая...
      — В котором часу? — медленно спросил Гребешков.
      — После ленча, приблизительно в два часа дня... Осторожнее, вы разливаете воду на пол!
      — И вы тоже это помните? — не обращая внимания на замечание, спросил Семён Семёнович у мисс Джексон.
      — Да, это было в субботу, двадцать седьмого мая, около двух часов дня.
      — Вы пили этот стакан тоже пополам?
      — О да! Разумеется!
      — Сядем, — хрипло сказал Семён Семёнович. — Сядем, леди и джентльмены, и выслушаем меня внимательно... Прежде всего разрешите записать ваши имена и адреса... А теперь...
      И осторожно, выбирая выражения, Семён Семёнович рассказал им о том, что именно они выпили. Он не мог поступить иначе, надо было их предупредить — ведь они могли неосторожно погубить или увезти случайно попавшее к ним бессмертие.
      — Воды! — без улыбки попросил мистер Дилл, когда был закончен рассказ Гребешкова.
      — Два стакана... — прошептала мисс Джексон.
      На этот раз они каждый выпили по стакану воды и, так и не узнав мыслей друг друга, ошеломлённые, вышли на улицу.
      Минуту спустя, когда из двери комбината вышел бледный Гребешков, их уже не было на улице. Они сели в машину и уехали так поспешно, как будто боялись, что у них отнимут только что вручённое им бессмертие.
      Варвара Кузьминична, ожидавшая в переулке, взяла мужа под руку, и они молча побрели к дому.
      Гребешков искал подходящий момент для того, чтобы сообщить Варваре Кузьминичне о случившемся, а Варвара Кузьминична ещё переживала сегодняшнее бурное собрание и речь своего героического Семёна Семёновича.
      Наконец Гребешков решился и, махнув рукой на всякую подготовку, прямо рассказал жене о потере своего долголетия.
      К его удивлению, Варвара Кузьминична только незаметно вздохнула.
      — И так бывает, — потрепав его по рукаву, сказала она. — Ничего, Семён Семёнович, и меньше нас люди живут. Как жить...
      Семён Семёнович благодарно пожал локоток Варвары Кузьминичны, и они пошли дальше.
      На углу Варвара Кузьминична остановилась и, отойдя в сторону, купила Семёну Семёновичу букетик цветов. Варвара Кузьминична выбрала гвоздику. Сама она её не любила, но Гребешков смолоду всегда покупал ей именно гвоздику. «Наверное, она ему нравится», — подумала Варвара Кузьминична.
      Гребешков шёл, понюхивая гвоздику, которую он никогда не любил. С удивлением он замечал, что сожаление об утраченном бессмертии не могло заглушить в нём гордости по поводу его сегодняшнего выступления.
      Он шёл, мужественно подставляя грудь встречному ветру.
      Ветер крепчал. Он выгибал, как паруса, занавески летних кафе. Он пел в трубах и подворотнях и сам аккомпанировал себе, перебирая звонкие струны бесчисленных проводов. Он неистово подметал улицу, он выхватывал обрывки весёлых и печальных мелодий из окон квартир, из дверей ресторанов, мешал их и нёс по улице. Как будто в такт музыке он раскачивал темноту над фонарями бульваров.
      Гребешковы боролись с ветром, и не усталость, а весёлый задор и мужественное удовольствие чувствовали они.
      Вот они поравнялись с маленьким кинематографом, с рекламных щитов которого смотрели на них грустные глаза беспомощного человечка. Двери кинематографа распахнулись, и оттуда повалила весёлая, шумная толпа.
      Люди хватались за шляпы, за полы пальто и шли против ветра. Они спорили друг с другом и шумно условливались о каких-то завтрашних делах.
      А улица, казавшаяся белой под луной и фонарями, гудела от ветра. И Гребешков, взяв за руку Варвару Кузьминичну, шагал вместе с этим кипучим потоком по ярко освещённой бесконечной дороге.
     
      Глава двенадцатая МИСТЕР ДИЛЛ ВСТУПАЕТ В БРАК
     
      Мистер Дилл нетерпеливо прогуливался по гостиничному балкону, сердито поглядывая на стеклянную дверь номера, за которой вот уже сорок минут переодевалась мисс Джексон.
      Мистер Дилл ругался про себя по-русски, довольно точно произнося непечатные слова.
      В своём агентстве Дилл считался специалистом по русской теме. Первый раз он побывал в России ещё мальчишкой. Он прожил несколько лет на новостройке вместе со своим дядей, инженером-монтажником. Тогда он и выучился сравнительно свободно говорить по-русски, из чего в дальнейшем сумел извлечь практическую пользу.
      Никакими другими полезными знаниями Дилл не обладал, да и не считал нужным обременять себя ими. Эльзасец по рождению, француз по происхождению, невежда по образованию и бездельник по убеждению — месье Диллон в прошлом, а ныне мистер Дилл представлял собой законченный тип международного проходимца. Он кочевал из страны в страну, тщетно пытаясь найти применение своей бесталанности. Не добившись успеха, он стал торговать своей беспринципностью. И тут ему повезло: одно крайне неразборчивое телеграфное агентство, пленённое его русским языком и исключительной покладистостью, предложило ему корреспондентскую работу. Агентство это вместе с некоторыми фирмами, финансировавшими его деятельность, очень активно грело руки на «холодной войне». Дилл быстро понял свою задачу и стал удивлять мир сенсационными сообщениями о «советской угрозе». И дела его шли неплохо.
      Однако в последнее время положение его резко ухудшилось. Он вместе со своим агентством стал выходить из моды и терять доверие даже самых легковерных читателей. Этому способствовали и мирные настроения этих читателей и главным образом правда о России, которая стала доходить до рядовых американцев. Вместо «советской угрозы» в Америке заговорили о советском миролюбии и доброжелательстве.
      В этих условиях пребывание Дилла в Москве становилось явно неуместным и вообще его дальнейшая журналистская карьера ставилась под сомнение.
      И он оказался бы накануне полного краха, если бы не роман, который так удачно для него начался и развился здесь.
      Ему здорово повезло! У невесты отец — издатель. Славный старикан! Подумал о том, чтобы заранее обеспечить свою дочь. Это очень мило с его стороны! Двадцать тысяч долларов самостоятельного дохода. Богатая женщина! Он, Дилл, делает неплохое дело. Прочное положение сейчас и прекрасные перспективы в будущем. Например, если вступить акционером в издательство, за год можно сделать тридцать из этих двадцати тысяч.
      И он торопился с браком-. Нужно было оформить их отношения непременно здесь, ещё в России, ибо по возвращении в Штаты у мисс Джексон выбор поклонников её приданого оказался бы куда больше и двадцать тысяч годового дохода могли перекочевать в карман какого-нибудь другого парня.
      Сегодня они сговорились с мисс Джексон оформить свой брак в посольстве, и в ожидании этого радостного события мистер Дилл нетерпеливо шагал по балкону перед её номером.
      Мисс Джексон высунулась из стеклянной двери.
      — Мы можем уже итти, дорогая?
      — Да, конечно. Сейчас я переодену кофточку, и мы идём.
      — Зачем же переодевать? Вы очаровательны в розовом!
      — Я ненавижу розовое! Розовый — это единственный цвет, который мне не идёт.
      И с этими словами мисс Джексон скрылась за стеклянной дверью, а мистер Дилл снова зашагал по балкону.
      «Ничего! — думал он. — Что значат лишние три минуты по сравнению с тремя веками, которые нам теперь предстоит прожить. Три века...» Мысли Дилла потекли по-другому, но не менее приятному направлению. Сколько всего произойдёт за эти три века! В частности, вероятно, за триста лет уже изобретут какие-нибудь вечные женские кофточки, самопереодевающиеся или автоматически меняющие цвет по настроению обладательницы. Он, Дилл, в частности, всячески поддержал бы в прессе такое изобретение. Он будет всемерно рекламировать его.
      Рекламировать!!
      Мистер Дилл глубоко и энергично задумался. Чорт возьми, неплохая идея! Бессмертное рекламное бюро! Любая продукция рекламируется на долговечность! Какая фирма откажется платить за это?!
      — Слушайте, Патти! — весело крикнул он через стекло. — Я, кажется, набрёл на золотую жилу! Что вы скажете о таком объявлении: «Бессмертный мистер Дилл собирается въехать в далёкое будущее на автомобиле марки «Кайзер»! Фирма кое-что заплатит за такую фразу, как вы считаете?
      — Браво, Сидди! — донеслось через стекло. — Вы неглупый парень! Должно быть, это хороший бизнес?
      — Ещё бы! Я сразу почувствовал, что наше бессмертие не такая уж бесполезная вещь. Я могу продемонстрировать через 200 лет несносившиеся ботинки фирмы «Саламандра». Право же, «Саламандре» есть смысл отвалить мне приличную сумму и ради себя и ради своих наследников.
      — Сколько всё это может дать, Дилл?
      — Полагаю, что на первое время пять тысяч в месяц, шестьдесят тысяч в год... Словом, более чем достаточно и гораздо больше, чем у вас было...
      Мистер Дилл задумался. Он будет получать гораздо больше, чем ему могла дать она. Он может стать
      уважаемым состоятельным человеком. Великолепная перспектива открывалась перед ним.
      — Так вы говорите — шестьдесят тысяч, Дилл? — Мисс Джексон появилась на балконе в новой блузке.
      — Пожалуй, побольше! Вы готовы, Патти?
      — Осталось только переодеть кофточку.
      — Вы же переодели!
      — Да, но новое обстоятельство. Оказывается, я невеста почти миллионера! Для такого случая эта слишком скромна. В какой бы вы меня хотели видеть?
      — Ну, пусть в голубой...
      — Не смейтесь надо мной, Сидди. Голубой — это единственный цвет, которого я не выношу.
      — По-моему, единственным был розовый.
      — Значит, у меня два единственных.
      — Наденьте что-нибудь в крапинку! — Мистер Дилл посмотрел на неё немигающим куриным глазом, и мисс Джексон снова исчезла за стеклянной дверью номера.
      Дилл насупился.
      Какого чорта она так медлительна, на самом деле! В конце концов она стоит всего каких-то двадцать тысяч, а он... Шестьдесят — это только минимум! Она могла бы посчитаться с тем, что он будет получать гораздо больше, чем она, и немножко поторопиться.
      Всё-таки это он, Дилл, делает ей одолжение, что женится на ней. С её внешностью... Правда, она ухитряется при помощи косметики придавать своему лицу не только иллюзию сохранности, но даже печать некоторого интеллекта... Но если разобраться...
      Ну вот, опять копается!.. Ну, конечно, теперь ей нужно найти сумочку под цвет новой блузки и в эту сумочку переложить из старой все приспособления для реставрации своей антикварной внешности...
      И ему, человеку со средствами, приходится ожидать эту немолодую нищую.
      Чтоб убить время, Дилл ещё раз прикинул будущие рекламные доходы. Результат обрадовал его. В его воображении предполагаемая сумма становилась всё больше, а мисс Джексон всё меньше.
      «Нищая, а воображает!.. — подумал он. — Избалована не по средствам: это ей к лицу, это ей не к лицу! Для того чтобы что-нибудь было к лицу, надо, как минимум, иметь лицо... И еше эти водянистые глаза, которые она почему-то называет глазами цвета морской воды! Брр!» Хорошо, когда подобная внешность компенсируется умом. Мисс Джексон на первый взгляд казалась глупенькой. За годы близкого знакомства это впечатление резко усиливалось.
      «Хорошее сокровище я приобретаю! — в отчаякьи подумал мистер Дилл. — И этой старухе ещё понадобилось лишних триста лет! Как будто ей своих не хватало... Анекдот! — Дилл невесело усмехнулся. — Каждая вещь имеет свою цену. Каждая вещь и каждый человек. В том числе и мисс Джексон». Совсем недавно он получал свою невесту бесплатно. Нет, даже ему приплачивали. Значит, по сравнению с ним она стоила меньше чем нуль. Теперь за этот же самый нуль с него хотят содрать его будущие десятки тысяч. Это явное надувательство! Грабёж!
      Дилл обернулся к двери. За стеклом мисс Джексон кокетливо сигнализировала ему, то показывая на свои губы, то беспомощно разводя руками. Этим она, видимо, хотела сообщить, что потеряла губную помаду и просит Дилла поискать её.
      — Совсем растерялась, старая дура! — вслух проговорил мистер Дилл, пользуясь защитой разделяющего их стёкла. — Еше бы, такое счастье привалило — ни за что ни про что подцепила состоятельного человека!
      «Старая дура» игриво постучала пальчиком в стекло, показывая, что нашла помаду.
      — Нашла? — негромко проговорил мистер Дилл прямо в стекло. — Что же ты, скотина, морочишь человеку голову?
      Боже, какую коллекцию недостатков он должен был приобрести в придачу к этой трёхсотлетней черепахе! Бот она опять копается...
      — Можете везти меня в посольство, Сидди, — жеманно проговорила мисс Джексон, появляясь на балконе, — я уже готова, но я немножко волнуюсь... Я так давно не выходила замуж!
      «У неё ещё один недостаток, — отметил про себя мистер Дилл, — вечно торопится! Спешка какая-то всё время!.. И ещё этот папа... Подлец старикашка, хотел купить меня за небольшие деньги...» И вслух он сказал:
      — А может быть, вы переоденете ещё две-три кофточки?
      — Дилл, вы грубите? Что это значит? — удивлённо остановилась мисс Джексон.
      — Надо же быть предусмотрительным, чорт возьми! — огрызнулся мистер Дилл.
      Нет, довольно с него. Теперь у него есть деньги, и, может быть, их будет ещё больше. Мало ли по какой ещё линии можно будет реализовать это бессмертие. В конце концов это его частная инициатива, и никто не имеет права навязываться ему в компаньоны! И вообще ему лучше быть совершенно свободным.
      — Оказывается, вы грубиян, Дилл, — сказала мисс Джексон, задумчиво разглядывая надутое лицо своего жениха. — Я этого не знала...
      — Конечно, я грубиян, — почти радостно подхватил Дилл. — У меня отвратительный характер. Но я порядочный человек и сам предупреждаю вас об этом.
      — Зачем? — насторожённо спросила мисс Джексон.
      — Мы совершаем серьёзный шаг, Патти. Триста лет мучиться со мной не так легко! Может быть, вам хочется ещё подумать?
      — А если я не захочу думать?
      - — Тогда я обязан подумать о вас, о вашей судьбе! — патетически воскликнул мистер Дилл. — Обречь вас на трёхсотлетнюю жизнь с грубым, неуравновешенным животным? Нет, это выше моих сил! Я не такой негодяй... To-есть я именно такой негодяй, — поспешно поправился мистер Дилл. — Я невыносимый в семейной жизни негодяй, но я не эгоист! Лучше я растопчу мою любовь к вам, но спасу вас от этого несчастного брака!
      — Убирайтесь к чорту! — взвизгнула мисс Джексон.
      — Ну что ж, я вынужден подчиниться насилию... — печально развёл руками мистер Дилл и в глубине души взвыл от восторга.
      Через секунду его двойные подошвы весело застучали по паркету гостиничного коридора.
      По дороге в свой номер Дилл придумывал телеграммы Кайзеру. Наконец он нашёл отличный текст: «Я буду ездить на вашей машине два века до капитального ремонта и ещё век после ремонта. Плата за рекламу по спидометру: полдоллара — километр. Цена вне конкуренции!»
      «Вне конкуренции, — повторил про себя Дилл и вдруг, похолодев, остановился посредине коридора. — А если она пошлёт такую же телеграмму Паккарду?»
      Дилл даже присвистнул. Чорт возьми, если она тоже пошлёт телеграмму? Кайзер .не такой дурак, чтобы платить ему полдоллара за километр... И вообще в таком случае ни на какие шестьдесят тысяч рассчитывать не приходится. Ай-ай-ай, он, кажется, избавился от компаньона, но приобрёл конкурента. Неизвестно, что хуже.
      Двойные подошвы мистера Дилла быстро застучали в обратном направлении.
      — Хэлло, Патти! — поспешно открыв дверь в номер мисс Джексон, с неестественной бодростью сказал Дилл. — Вот и я. Я пришёл мириться.
      — Зачем? — лениво спросила мисс Джексон.
      Дилл решил итти напрямик:
      — Я не могу жить без вас. Я люблю вас, Патти...
      — Да? — иронически переспросила мисс Джексон. — Пять минут назад вы нашли довольно оригинальный способ доказательства вашей любви.
      — Это была вспышка безумия! Дело в том, что я люблю вас, как сумасшедший, и я могу доказать вам свои чувства...
      — Попробуйте, — усмехнулась мисс Джексон.
      — Я забочусь о вас, это лучшее доказательство моей любви. Я шёл и думал о ваших делах... Я подсчитал, сколько вы теряете от нашей ссоры, и ужаснулся.
      — Теряю? — водянистые глаза мисс Джексон выразили искреннее удивление.
      — Конечно! Вы забыли о конкуренции. Если мы будем работать порознь, я лично не дал бы за всё ваше
      бессмертие и пятисот долларов! Существуют проклятые законы капитализма, дорогая! Я ещё напишу про это книгу! — Дилл патетически повысил голос. — Сегодня как раз я думал о том, что вы, нежная и беспомощная, будете обречены на борьбу с волчьими порядками наших деловых джунглей, и у меня буквально разрывалось сердце. Нет, нет, я не могу оставить вас одну!
      Мисс Джексон смотрела на Дилла внимательно и сосредоточенно, словно видела его впервые.
      — Теперь, наконец, — сказала она, — я вам верю, Сидди. Вы, кажется, действительно поняли, что вам по-прежнему есть смысл любить меня...
      — А вы? — спросил Дилл.
      — Вы парень с мозгами, Сидди, — сказала мисс Джексон, — ия считаю, что мне нет смысла сердиться на вас.
      Стенные часы пробили четыре, и умиротворяющий бой их прозвучал как церковный благовест.
      — Патти, дорогая, — спохватился Дилл, — мы неблагодарные животные. Мы забыли о человеке, который умножил наше счастье. Одевайтесь скорее, мистер Гребешков ждёт нас в комбинате!
      Дилл показал мисс Джексон официальное письмо Гребешкова, которое ещё вечером вручил ему портье вместе с ключом от номера. Гребешков вежливо и настойчиво просил Дилла с женой, — он считал их бракосочетание уже совершившимся, — зайти сегодня днём в комбинат за вещами, сданными в чистку.
      — Нужно ехать, — пожал плечами Дилл. — Конечно, можно было бы послать за вещами, но лучше поехать самим. Обижать старикашку нам просто невыгодно. Ссора с ним может дорого стоить...
      Это, собственно, было второй, не менее важной причиной примирения с мисс Джексон. Против Гребешкова нужно было выступать единым фронтом. Это Дилл решил ещё в коридоре, перед тем как вернуться к покинутой было невесте.
      — Старик, безусловно, рассчитывает на вознаграждение, — говорил мистер Дилл уже в машине. — Он по-своему прав. Мы без разрешения выпили чужую микстуру и ни цента не заплатили. Он может подать
      в суд. Значит, во-первых, скандал; во-вторых, нас могут нагреть на крупную сумму...
      — Что же делать?
      — Предоставьте это мне, дорогая, — сказал Дилл.- — Мы первые предложим ему деньги. Это будет вдвое благороднее и, следовательно, втрое дешевле.
      — А вдруг он обидится?
      — Глупости! — фыркнул деловитый Сидди. — Как может нормальный человек обидеться, когда ему кладут в карман тысячу рублей!
      — Вы же знаете, Сидди, что у русских загадочная душа, — улыбнулась мисс Джексон. — Вы сами про это писали.
      — Кладём ещё тысячу на загадочность души. За две тысячи, дорогая, — засмеялся Дилл, — я берусь разрешить любую загадку!
     
      Глава тринадцатая РЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ
     
      Гребешков с нетерпением ждал журналистов. Он должен был с ними серьёзно поговорить, и, конечно, не о костюмах, сданных в чистку. Костюмы были только поводом, официальным предлогом для вызова. Но американцы опаздывали. Сотрудники комбината уже стали расходиться по домам, а Гребешков всё ждал гостей. Варвара Кузьминична зашла за ним в комбинат, чтобы вместе итти домой, когда к подъезду комбината подкатил зелёный «шевроле» мисс Джексон. Гребешков с официальной вежливостью встретил журналистов и пригласил их в приёмный зал комбината.
      Гребешков посетовал на то, что иностранцы появились после окончания рабочего дня и он, к сожалению, сегодня опять не сможет вручить им злополучные костюмы.
      — О нет, мы сами виноваты, — сказал Дилл. — За костюмами мы заедем в другой раз. А сейчас просто поболтаем... — И Дилл тут же попытался завязать непринуждённую беседу, причём непринуждённость его, как всегда, простиралась очень далеко.
      Через несколько минут Дилл уже пытался хлопнуть Гребешкова по плечу, уверяя, что он никогда ещё не встречал такого славного и компанейского парня, как Семён Семёнович.
      — Мы с вами отлично сойдёмся, — кричал он, — вот увидите!
      Компанейский парень вежливо наклонял седой хохолок.
      — Конечно, конечно, — говорил он, незаметно убирая плечо из-под удара, — я со своей стороны надеюсь, что наша встреча будет проходить в обстановке взаимопонимания...
      Семён Семёнович не зря регулярно читал в газетах дипломатические коммюнике. Сейчас, оставаясь безупречно вежливым, он пресекал излишнюю фамильярность.
      Тем временем беседа, естественно, перешла к бессмертию, и Семён Семёнович осведомился, как именно мистер Дилл намерен распорядиться своим долголетием.
      — Не беспокойтесь за меня, старина! — весело сказал Дилл. — Я брошу журналистику и займусь делами.
      — Вы собираетесь бросить свою профессию? — переспросил Гребешков.
      — Профессию? — удивился Дилл. — По-моему, основная профессия каждого человека — это делать деньги! А способ не важен!
      Неплохо сказано! Мистер Дилл чувствовал, что он в ударе. Кажется, пора приступать к деловым переговорам.
      Для начала он предложит этому старикашке две тысячи, нет, зачем же сразу две тысячи... сначала тысячу рублей. Решено.
      — Извините, пожалуйста, — улышал он в этот момент мягкий голос Гребешкова, — но я хотел бы поговорить о делах.
      — Пожалуйста! — упавшим голосом сказал Дилл.
      Всё пропало! Старый пройдоха опередил его и завладел инициативой.
      — Речь идёт о вашем бессмертии, — начал Гребешков.
      — Я догадываюсь, — кивнул Дилл, — валяйте дальше!
      Им овладело тупое равнодушие. Сейчас старик его разденет. А он бессилен.
      — Ваше долголетие, — продолжал между тем Семён Семёнович, — представляет огромную ценность для человечества.
      «Я так и думал, — вздохнул Дилл, — старый ростовщик уже начинает набивать цену».
      — В прошлый раз, в спешке, я не сказал вам самого главного... От волнения я тогда сам забыл об этом. — Семён Семёнович встал, откашлялся и нервно поёрзал подбородком по острым краям своего крахмального воротничка. — Дело не только в личном бессмертии. Я не сказал вам, что отныне вы являетесь источником долголетия. Через три месяца из разных ваших желёз можно будет выкачать специальные бессмертные вытяжки для других людей.
      — Вот как? — заинтересовалась мисс Джексон и подсела поближе.
      Мистер Дилл вздрогнул. Он мгновенно охватил все коммерческие опасности своего положения. Рекламная монополия сколоченной с таким трудом фирмы «Дилл и Джексон» ставилась под удар.
      — Вы хотите сказать, — переспросил он, — что моё бессмертие может получить ещё кто-то?
      — Конечно, — подтвердил Гребешков, — причём без всякого ущерба для вас!
      «Без всякого ущерба! — Дилл внутренне усмехнулся. — Ну, нет. Сидней Дилл не такой дурак, чтобы швыряться своим бессмертием и создавать себе конкурентов на каждом шагу. Но каков старик! Приберёг такой козырь! Теперь меньше чем за пять тысяч он не отвяжется!..»
      — Вы понимаете, — продолжал Семён Семёнович, — вы послужите человечеству, и это ничего вам не будет стоить.
      «Семь! — решительно отметил про себя Дилл. — На меньшее он не пойдёт».
      — Я всё понимаю, мистер Гребешков, — сказал он, и подлинное волнение послышалось в его голосе. — И я очень благодарен вам за себя, за мисс Джексон и за человечество! И я хотел бы практически...
      — Вот именно, практически, — подхватил Гребешков, — за этим я и пригласил вас...
      «Десять тысяч! — мелькнуло в уме Дилла. — Десять, или всё рухнет».
      Он хотел было уже назвать эту цифру, но Гребешков опередил его.
      — Я хотел спросить, когда мы с вами пойдём в соответствующий институт?
      Это был неожиданный удар. Старик явно хочет сам отхватить бессмертие. Дилл растерялся и даже не сразу сообразил, чем он может откупиться.
      — В институт? — с неловким удивлением пробормотал он. — Зачем же сразу в институт?
      — А как же? Вас должны взять под наблюдение. — -Гребешков устремил на него чистые голубые глаза. — Из ваших желёз ведь должны впоследствии сделать вытяжки.
      — Видите ли, мистер Гребешков, — уклончиво сказал Дилл, — мы должны подумать. В конце концов мои железы — это моё внутреннее дело. И никто в них не может вмешиваться. Я простой парень, и я деловой человек, мистер Гребешков, но я никому не позволю посягать на свободу моей личности...
      Это был вызывающий отказ. Семён Семёнович понял это и побледнел.
      — Это не свобода! — крикнул он тонким голосом. — Это низость! Вы не смеете зажимать в себе бессмертие! — Губы его задрожали, и он уже занёс
      сухонький кулачок, чтобы стукнуть по столу, но вспомнил о дипломатических нормах и сдержался.
      — Возможно, — почти спокойно ответил Дилл. — Но в данном случае вы, старина, не лучше меня. И вы своими красивыми словами меня не проведёте. Вы хотите вытянуть из меня бессмертие для себя... Но позвольте мне заботиться о моём здоровье так же, как вы заботитесь о своём.
      — О своём?! — Семён Семёнович покраснел, потом побледнел и вдруг неожиданно тихо сказал: — Да, мы не понимаем друг друга... Я не о себе забочусь, мистер Дилл! Нет! Я требую, чтобы вы сдали свои вытяжки государству! — голос его окреп. - Я вас приглашаю в государственный институт, а не к частной акушерке, господа! И я требую немедленного ответа, пойдёте вы или нет?
      В его маленькой фигурке было столько непреклонной решимости, что Варвара Кузьминична невольно залюбовалась им.
      — - Не волнуйтесь, мистер Гребешков, — неожиданно вмешалась мисс Джексон. — Скажите, мои эти... выжимки... тоже годятся?
      — Конечно, — сказал Семён Семёнович, оборачиваясь к мисс Джексон.
      — Хорошо, — сказала мисс Джексон. — Я подумаю. Ведь у нас есть время?
      — Видите ли, — осторожно сказал Гребешков. — Это у вас есть время. Если вы примете решение даже через двадцать лет, я уже не смогу вас проверить... Правда, древние кельты настолько верили в загробную жизнь, что даже одалживали деньги с просьбой отдать их на том свете. Но я не кельт, господа. И я не верю в загробную жизнь... Я хотел бы покончить с этим вопросом ещё на этом свете...
      — Не будем попусту ссориться, старина, — примирительно сказал Дилл, — поговорим спокойно и попросту... Я не понимаю одного: раз вы сами не претендуете на долголетие, какого чорта вы путаетесь в это дело? Какая вам выгода?
      — Я знаю, что вы не понимаете, — волнуясь, сказал Гребешков. — Я объясню. Я маленький человек, господин Дилл, и, может быть, на меня не стоит тратить бессмертия, во всяком случае, в первую очередь. Но я думаю о других. Оглянитесь кругом... Великий художник умирает, не закончив своей замечательной картины... Сейчас время для него дороже всего. Дайте ему бессмертие, и мир получит прекрасное произведение... Я буду смотреть на эту картину, и это будет моя выгода... Или, скажем, изобретатель. Он потратил всю свою короткую жизнь на поиски новой энергии. Остался последний расчёт. Ему нужно всего десять лет. За них он отдаст всё. Подарите ему эти годы, и мы будем летать на Луну или на Млечный Путь. Отгоните смерть от хороших людей, и они украсят пашу жизнь и жизнь наших детей.
      — Теперь я понимаю вас, — сказал Дилл, и по лицу его было видно, что он только что пережил мучительную внутреннюю борьбу. — Будем говорить конкретно...
      — Хорошо, — сказал Гребешков. — Когда мы идём в институт?
      — Мы не идём в институт, — сказал Дилл. — Я даю вам... — он на секунду запнулся, мысленно торгуясь сам с собой, — я даю вам десять тысяч рублей, мистер Гребешков, и вы предоставляете мне право самому распоряжаться моим бессмертием!
      Семён Семёнович выпрямился и уничтожающе посмотрел на Дилла.
      — Нас оскорбляют, Варя, — тихо- сказал он. — Нам предлагают взятку!
      — Задержи их, Семён Семёнович, — сказала Варвара Кузьминична, — а я сбегаю за милицией... — й она шагнула к двери.
      — Стойте! — крикнул Дилл. — Вы меня не поняли... Я хотел сказать... — Он задохнулся от волнения, но всё же пересилил себя. — Я хотел предложить вам половину всех моих доходов с этого бессмертия...
      — Боюсь, что мы так и не поймём друг друга, — покачал головой Гребешков. — Вы знаете, у вас в Коннектикуте есть озеро, оно называется «Нангогагогмай-чаугагоочаубананчунгамак», это по-индейски означает: «Вы удите на своей стороне, я буду удить на моей стороне, и никто не будет удить посредине». Вот так давайте и мы с вами... Только ответьте мне на любом языке: пойдёте вы в институт по доброй воле? Да или нет? Пёс или ноу? Нон или вуй?
      — Вуй, но не сразу... — опять заметался мистер Дилл.
      — Одну минутку, господа, — решительно поднялась мисс Джексон. — Ваши слова, — обратилась она к Гребешкову, — произвели на меня глубокое впечатление. Если вам всё равно, я пойду в институт.
      — Хорошо, — сказал Гребешков. — Сейчас?
      — Сейчас у меня лёгкий грипп. Но это на пару дней. Если вы не возражаете, через два дня, в пятницу...
      — В два часа, — уточнил Гребешков.
      — В два часа, — охотно подтвердила мисс Джексон. — До свидания и не сердитесь на нас. И Дилла тоже запишите к профессору. Да, да! Он придёт, — выразительно глядя на Дилла, улыбнулась мисс Джексон. — Он ведь думал, что вы для себя лично... А если для человечества, это меняет дело.
      — Да, да, это меняет... — задумчиво подтвердил мистер Дилл. — В пятницу, ровно в два, я приду, мистер Гребешков, и можете вытягивать из меня всё что угодно.
      — Благодарю вас,- — официально сказал Гребешков. — Примите и прочее...
      Хозяева с официальной любезностью проводили гостей до двери.
      На улице Дилл тихо шепнул мисс Джексон:
      — Благодарю вас, Патти. Я вёл себя, как дурак.
      — Как полный идиот! — охотно подтвердила мисс Джексон.
      — Вы правы, — продолжал Дилл. — Сейчас главная задача — как можно скорее вывезти наше бессмертие домой. Там оно будет нашей личной собственностью. И мы пока не должны возбуждать никаких подозрений у Гребешкова. А то он попытается задержать нас.
      — Да, да, — согласилась мисс Джексон. — Мы сговорились с ним на пятницу, значит мы попробуем уехать в Штаты не через неделю, как собирались, а послезавтра, в четверг.
      — И, значит, — Дилл нежно улыбнулся, — значит, сегодня, только сегодня, и притом немедленно, мы должны окончательно уточнить наше семейное положение. Не будем же терять времени!
      Он галантно помог своей невесте войти в автомобиль, осторожно усадил её на кожаные подушки переднего сиденья и бережно закрыл дверцу. Автомобильная дверца захлопнулась пло ню и солидно, как дверь несгораемого шкафа.
     
      Глава четырнадцатая ФЁДОР БАКЛАЖАНСКИЙ ДЕЛАЕТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
     
      Билет ДО станции Горловка лежал в кармане Баклажанского. Мучительная, всклокоченная ночь предшествовала решению ехать в Донбасс. Всю ночь скульптор спорил сам с собой, со своим творческим «я». К утру они договорились.
      Наскоро позавтракав, Баклажанский пошёл на телеграф и послал по адресу, оставленному товарищем Чубенко, разорительную «молнию».
      «Много думал зпт долго колебался зпт решил тчк Хочу видеть шахтёров тчк Хочу знать шахтёров тчк Хочу лепить абзац Верить ли приглашению зпт остаётся ли оно в силе зпт не будет ли мой приезд неожиданным зпт мешающим зпт наконец зпт никчёмным тчк Могу выехать послезавтра скорым тчк Не знаю зпт как быть
      Баклажанский».
      Через два часа пришла ответная «молния» из Горловки:
      «Жду Чубенко».
      Сборы заняли всё утро. Вещей было много. Он едет надолго. Может быть, на год, на два. Он упрям. Он не вернётся без новой «Угольной композиции». Только шахтёрская группа. Он поставит на своём.
      Теперь оставалось самое главное. Оставалась Катя.
      И Баклажанский снова решился.
      Отъезд на долгий, бесконечно долгий срок давал ему право ещё раз напомнить ей о своей любви.
      Со времени той несчастной беседы в кавказском ресторане парка они, как бы по немому уговору, не возвращались к этой теме. Но теперь, перед отъездом, он должен сказать ей, что он её лопрежнему любит, для того чтобы она помнила об этом и, может быть, когда-нибудь, пусть очень не скоро, могла бы прийти к выводу, что некогда сумеет создать в себе такое отношение к нему, Баклажанскому, которое по прошествии какого-то времени может перейти в чувство, напоминающее любовь.
      Решимость Баклажанского пошла ещё дальше. Местом объяснения он снова выбрал парк культуры и отдыха. Как в творчестве, так и в личной жизни он возвращался к исходной точке, чтобы отсюда начать всё сначала, но на новой основе. Это было не упрямство, а упорство.
      Когда Баклажанский и Катя подходили к парку, наступал вечер.
      Это можно было заметить и по тому, что изящные парковые урны были уже полны бумажными стаканчиками из-под мороженого, и ПО тому, что к выходу направлялись чинные пары девочек и стремительные мальчишеские пары, а на смену им входили смешанные пары более солидных возрастов.
      По мере углубления в парк решимость покидала Баклажанского.
      Объяснение в любви — вообще вещь трудная. Объясняться же в любви после того, как вами уже сделано предложение и даже получен отказ, трудно вдвойне.
      Баклажанский твёрдо знал, что, в конечном счёте, нужно сказать только одну простую фразу, состоящую всего из трёх простых слов: «Я вас люблю». Он знал, на чём нужно закончить, но не представлял себе, как к этому подойти. Так спортсмен, отлично понимающий, что ему просто нужно первым порвать финишную ленточку, не знает, как к ней первым добежать.
      Одно было ясно Баклажанскому: нельзя просто так, без всякой подготовки, произнести эту самую
      трудную на свете фразу. Она может прозвучать так же глупо, как в прошлый раз не к месту высказанное предложение о браке. Необходимо создать предварительно подходящую обстановку, подготовить соответствующую атмосферу.
      «В старину объяснялись на балу, — непривычно волнуясь, подумал Фёдор Павлович, — повидимому, танец придавал объясняющемуся необходимую лёгкость и непринуждённость...»
      — Пойдёмте на танцплощадку, Катя, — решительно сказал он.
      Катя, всегда любившая танцевать, охотно согласилась.
      Перед открытой оркестровой раковиной на площадке, уютно огороженной подстриженным зелёным кустарником, весело кружились пары.
      Тут были и совсем молоденькие девочки, танцевавшие всегда друг с дружкой. Они кружились с таким рвением, что их тугие косички стояли всё время в строго горизонтальном положении.
      Тут было и несколько смущённых стариков, старательно топтавшихся на месте.
      Посредине танцплощадки неистово крутил свою даму паренёк в крохотной кепочке. Кепочка была, как нимб, — она держалась, почти не касаясь головы.
      Баклажанский вывел Катю на середину, подчёркнуто целомудренно обнял её и стал выжидать того такта музыки, на котором ему легче всего вступить.
      Одна часть мелодии сменялась другой, он терпеливо ждал. Порой он виновато говорил: «Сейчас, сейчас», иногда несмело пробовал потопать то одной ногой, то другой, но с места не двигался. Каждый раз ему казалось, что момент для его вступления ещё не настал. Наконец, махнув рукой на музыкальный такт, он бросился в танец, как бросаются в пропасть. Как раз музыка кончилась.
      Все зааплодировали. Баклажанский совершенно непроизвольно поклонился, потом смутился, покраснел и тихо сказал Кате:
      — Мне нужно сказать вам одну вещь...
      Однако ожидаемая лёгкость так и не приходила.
      Снова заиграла музыка, и сказать ему так ничего и не удалось.
      Дело в том, что танцевать Баклажанский не умел. Только боязнь объяснения толкнула его на это рискованное предприятие.
      Баклажанский попирал все законы ритма своими неуклюжими ногами.
      Мало того, он ухитрялся наступать на ноги не только самому себе и своей даме, но и всем парам, которые неосторожно входили в зону его действия. Кого он не доставал ногой, того он неожиданно для самого себя подгребал далеко отставленной рукой и всё-таки дотаптывал.
      На извинения уходило всё время. Нечего было и думать сказать Кате что-нибудь, не относящееся непосредственно к этому сокрушительному танцу.
      Наконец, заметив с трудом сдерживаемую Катей улыбку, он пробормотал:
      — Вам неудобно со мной?
      — Нет, что вы! — с чисто женской деликатностью запротестовала Катя. — Просто у нас с вами немножко разная манера танцевать. Может быть, лучше просто походим?
      Баклажанский в последний раз наступил себе на ногу, нервно извинился, и они вышли.
      Удобный момент для объяснения был безнадёжно упущен, нужно было всё начинать сначала.
      Баклажанский потащил Катю в самую отдалённую часть парка.
      — Там, — пробормотал он, несколько повторяясь, — мне обязательно надо сказать вам одну вещь.
      Они прошли в дальнюю, самую зелёную часть парка культуры п отдыха, туда, где кончалась культура и начинался отдых от неё.
      Под деревьями с прибитыми к ним плакатами «Портить древонасаждения воспрещается» стояли длинные садовые скамейки. К ним-то и стремился Баклажанский в надежде, что интимность обстановки придаст ему достаточно смелости для произнесения роковой фразы. Но найти место на скамейке оказалось не так-то легко. На каждой сидело по нескольку пар.
      Наконец им удалось найти скамью, на которой сидела всего одна пара. Их сосед и соседка оба были с портфелями. Он каждый раз начинал свои любовные притязания фразой: «Я ставлю вопрос так...» А когда она отвергала его признания, он жалобно возражал ей: «Зачем так ставить вопрос?»
      Скульптор испуганно вскочил и, поспешно взяв Катю под руку, повлёк её дальше.
      Катя звонко смеялась. Нет! Необходимо было сбить с неё это всё время тормозившее его шутливое настроение. В этот момент Баклажанский увидел цветную фанерную указку с надписью: «На аттракционы!» Коварный мужской план мгновенно созрел в его голове.
      «Закатаю! — решил он. — Нейтрализую её бдительность и тогда признаюсь!»
      Катя охотно откликнулась на предложение развлечься, и они направились к городку аттракционов.
      Аллею силомеров они миновали ввиду невозможности подступиться. Силовые аттракционы были любимой бесплатной забавой парковых милиционеров, и, для того чтобы пробиться к силомерам, надо было обладать такой физической силой, которую уже не имело смысла мерить.
      Но через минуту путь им преградил сверкающий металлом громадный развлекательный агрегат с рычащим мотором.
      Баклажанский остановился перед ним, как загипнотизированный. Гондола аттракциона не только делала полную «мёртвую петлю», но при этом ещё вращалась сама вокруг своей горизонтальной оси, проделывая фигуру, называемую лётчиками «бочкой» или «иммельманом».
      — Закружу! — прошептал Баклажанский и сел в гондолу.
      Катя заняла место сзади.
      Мотор взревел, и Баклажанского пошло мотать во всех трёх измерениях. Люди, только что стоявшие вокруг загородки, вдруг повалились набок, потом все вместе дружно встали на голову, увлекая за собой прилипший к их ногам ландшафт.
      Ветер выл. В тон ему тихо стонал Баклажанский. Теперь уже со всех сторон на него сыпались дома, деревья, пруды с плавающими на них лодками и красные садовые дорожки с набросанными по ним людьми...
      Когда Баклажанского вынули из гондолы, на нём не было лица, галстука и документов, лежавших ® бо-козом кармане. Документы и галстук, подобранные в траве, принесли моментально, а лицо, сравнительно нормальное лицо Баклажанского, появилось немного позже.
      Баклажанский с полуобморочной непринуждённостью проговорил:
      — Пойдёмте, Катя! — и взял при этом под руку билетёршу аттракциона.
      — Катя, — жалобно продолжал он, отпустив билетёршу, — у нас с вами разные вкусы... Это плохо?
      — Это очень хорошо, — ласково сказала Катя. — Иначе нам было бы скучно друг с другом.
      Катина фраза, да и сам тон, каким это было сказано, подействовали на скульптора как животворный бальзам.
      Он вскочил и, поспешно взяв Катю под руку, повлёк её дальше, в безлюдную, тёмную под светившей ещё в полнакала луной аллею.
      Если бы в аллее было немножко посветлей, даже Баклажанский заметил бы, что Катя ласково улыбнулась.
      Она, конечно, давно уже понимала, в чём дело. И ей давно самой хотелось, чтобы Баклажанский сказал, наконец, то, что он собирался сказать.
      Он сам, не зная того, уже сломал преграду, которая стояла между ними. Он вконец разрушил её своим решением ехать к Чубенко. Он хочет, искренно хочет стать таким, каким она мечтала его видеть! Значит, он станет таким. Что за беда, что он ещё не вылепил своих новых углекопов. Теперь он их вылепит, — она была уверена в этом. Она верила, что он рано или поздно добьётся своего!
      И Катя с нетерпением ждала, когда же растерянный Баклажанский скажет то, что ей так не терпится услышать.
      To-есть она, конечно, ещё не знает, что она ответит ему, но очень, очень хочет, чтобы он это сказал.
      Между тем Баклажанский снова решил действовать. Танцы и робкий шопот на ухо он отмёл как полумеры.
      Ему захотелось сделать для Кати что-нибудь необычное и слегка старомодное, тем более, что тенистая аллея располагала к этому.
      — Можно мне донести вас до скамейки на руках? — набрав для храбрости воздуха, сказал Бакла-жанский.
      — Можно! — улыбнулась Катя. Ей вдруг стало очень весело.
      Наконец-то всё хорошо! Сейчас он донесёт её до скамейки, посадит её и с ходу скажет всё. Все три слова, которые нужно сказать.
      Скамейки в парке были расположены весьма неравномерно. То их было слишком много, то их вовсе не было. Баклажанский шёл с Катей на руках уже вторую стометровку, а скамейки всё не попадалось.
      Начинало сказываться отсутствие тренировки в переноске тяжестей. Руки с непривычки затекли. Ноги уже слегка подкашивались. Какой худенькой казалась ему Катя вначале и какой тяжёлой сейчас! Разумеется, мысль о возможности поставить её на ноги в середине пути не могла прийти ему в голову. Во всяком случае, он старательно отгонял её. Наконец он решил начать объяснение в походном положении.
      — Катя... — срывающимся, натужным голосом сказал он. И в этот момент его окликнули.
      Баклажанский обернулся и с ужасом увидел направляющегося к нему знакомого литературного критика. Встреча была настолько неожиданной, что Баклажанский растерялся, сразу не поставил Катю на землю и так и остался с ней на руках.
      Критик, подойдя и разглядев его ношу, тоже смутился.
      — Здесь такая почва, — попытался скульптор подвести научную базу, — что нужно носить...
      — Да, да, здесь сыро... — согласился критик.
      — Вот именно, песок... — подтвердил Баклажанский.
      Так они стояли друг против друга: Баклажанский с Катей на руках и критик, крайне смущённый тем, что по неосторожности нарушил их одиночество. Катя, кусая губы от смеха, косила глазом на смущённых мужчин, с любопытством ожидая, как они выйдут из создавшегося положения.
      — Как делишки? Всё лепите? — наконец сказал критик только для того, чтобы что-нибудь сказать.
      — Да вот... Всё леплю, — ответил скульптор, чтобы что-нибудь ответить. — А вы всё критикуете?
      — А я всё критикую, — отозвался собеседник.
      После этого оба долго молчали в поисках слов, которыми можно было бы деликатно закончить беседу. Когда томительность паузы стала уже невыносимой, Катя решила помочь бедняге Баклажанекому найти повод для того, чтобы опустить её на землю.
      — Может быть, вы всё-таки представите мне своего приятеля? — из последних сил сдерживая желание расхохотаться, проговорила она.
      — Да, да, конечно... — смущённо забормотал Фёдор Павлович. — Знакомьтесь, пожалуйста... — и от растерянности он ещё крепче прижал к себе Капо.
      — Иванова, — прошептала Катя с рук скульптора.
      — Кишкинази, — представился критик. — Очень приятно.
      После этого запас фантазии у обоих мужчин иссяк, и они опять замолчали.
      — Так вы, это самое, звоните... — промямлил, наконец, критик.
      — Обязательно! — обрадовался Фёдор Павлович.
      — Телефон мой есть у вас?
      — Нет... — неосторожно произнёс Фёдор Павлович и опять сорвал наладившееся было расставание.
      — Позвольте карандашик, я вам запишу, — предложил обязательный критик.
      Баклажанский попытался зубами достать карандаш из внутреннего кармана пиджака. Этот акробатический номер ему не удался. После второй попытки он вдруг автоматически протянул критику Катю и неожиданно для самого себя проговорил:
      — Подержите, пожалуйста!
      Кишкинази покорно приготовился принять Катю. Но она сама, наконец, соскочила на землю с рук Бак-лажанского и, улыбнувшись, подала критику свою самопишущую ручку.
      — Ну, так я пойду... — робко сказал критик, быстро записав на листочке свой телефон. — Вы, стало быть, заходите...
      — И вы не забывайте нас... — ответил Баклажанский.
      Критик проворно нырнул в темноту.
      «Не судьба!» — вздохнул Баклажанский.
      Он знал, что не скажет уже Кате: «Я люблю вас» — и, значит, не оставит себе никакой надежды на будущее. Но ему хотелось совершить хоть какой-нибудь подвиг в честь любимой девушки, чтобы оставить в её сердце хоть память об этой последней встрече.
      Он готов был, по примеру героев старины, вскочить на коня, но у него не было коня, и слава богу,
      что не было, потому что ездить на нём Баклажанский всё равно не умел. Он готов был, рискуя жизнью, защищать её честь, но, увы, на её честь никто не покушался.
      — Ручка! — рассмеявшись, перебила Катя мысли Баклажанского. — Моя ручка осталась у вашего рассеянного друга!
      Баклажанский хлопнул себя по лбу, и Катя не успела даже крикнуть, чтоб остановить его, как Фёдор Павлович уже мчался напрямик по газону в погоню за рассеянным критиком.
      Конечно, он отдавал себе отчёт, что его погоня никак не приравнивается к тем подвигам, о которых он мечтал, но ему казалось, что какое-то, пусть мелкое, рыцарство всё же было в его поступке.
      Баклажанский нёсся прямо через кусты в надежде перехватить критика на дальнем повороте аллеи.
      В темноте он спотыкался о клумбы левкоев, падал в боскеты, засеянные маками, вскакивал и нёсся дальше, оставляя клочки своего фланелевого костюма на колючках густых розариев.
      Кто знает, чем бы кончился этот необыкновенный кросс, если бы его не прервал требовательный милицейский свисток.
      Растерявшийся скульптор выскочил прямо на девушку-милиционера, поджидавшую его в освещённой аллее.
      — Гражданин, вы нарушаете! — строго сказала она, прикладывая руку к козырьку.
      — Нет, я не нарушаю! — не слишком находчиво возразил запыхавшийся скульптор.
      — Значит, вы считаете, что вы выполняете? — спросила строгая девушка.
      Для неё сейчас, когда она была на посту, все человеческие поступки делились на выполнения и нарушения обязательных постановлений.
      — Зачем вы злостно бегаете по цветникам?
      — Я гонялся за ручкой моей дамы... — выпалил Баклажанский, — и вот заблудился...
      Это странное объяснение, видимо, окончательно убедило девушку в её подозрениях о нетрезвом состоянии нарушителя. Она с привычной строгостью произнесла:
      — Давайте, гражданин, пройдёмте! — и пропустила скульптора вперёд.
      Встреченную по дороге Катю они захватили как свидетеля.
      Окончательно испорченный вечер завершался в отделении милиции. Усталый дежурный заканчивал длинный протокол «О повреждении озеленения и хождении по насаждениям».
      — Нарушитель, — обратился он к Баклажанскому, когда все данные о нём были уже записаны, — теперь объясните: какие причины побудили вас к беготне по цветникам?
      — Причина вообще-то мелкая: обыкновенная авторучка, — взволнованно защищался Баклажанский. — Но, вы понимаете, когда вещь принадлежит любимой женщине, это совсем другое дело... И вот я бросился сквозь цветы...
      — А почему она вас не остановила? — улыбнувшись, перебил его дежурный. — Ваша любимая женщина разве не присутствовала при этом?
      — Нет, она присутствовала... Вот же она... — начал было Баклажанский и осёкся. Роковое признание было произнесено!
      — Свидетельница, что вы можете добавить? — обратился дежурный к Кате Ивановой.
      — Только то, что я тоже люблю нарушителя, — улыбнулась Катя.
      Дежурный встал. Он аккуратно разорвал протокол, так же аккуратно смёл клочки в корзину и, подойдя к двери, молча распахнул её перед Баклажанским и Катей.
      Его жест означал только, что ему некогда возиться с влюблёнными, что с него хватает и пьяных, но дверь, открытая в парк, выглядела так, как будто это была дверь, широко распахнутая в их будущую жизнь...
     
      Глава пятнадцатая ВЗАИМНАЯ ЛЮБОВЬ
     
      Мистер Дилл вёл автомобиль мисс Джексон медленно и торжественно, как свадебную карету.
      У здания посольства Дилл мягко остановил машину. Мисс Джексон не двигалась. Дилл выжидательно посмотрел на неё. Мотор нетерпеливо дрожал. Наконец мисс Джексон медленно повела глазами цвета обыкновенной воды и лениво опросила:
      — Что вы собираетесь здесь делать?
      — Жениться, Патти, — весело улыбнулся мистер Дилл.
      — Бросьте, Дилл! Я ведь не пойду за вас замуж. Поедем лучше кататься.
      От неожиданности Дилл автоматически включил скорость и, выжав педаль сцепления, тронул машину.
      Стрелка спидометра показывала скорость десять километров в час. Дилл, от злости забыв переключить рычаг, так и ехал на первой скорости.
      — Дальше, дальше, Дилл, — спокойно проговорила мисс Джексон. — Здесь нам совершенно нечего делать. Не ведите машину так, как будто это катафалк.
      Мистер Дилл механически переключил скорость. Стрелка спидометра показала двадцать километров.
      — Может быть, вы всё-таки объясните, почему вы отказываетесь выйти за меня замуж?
      — Потому, что вы дурак, Дилл. Между прочим, здесь нет левого поворота.
      Мистер Дилл ляскнул зубами.
      — Может быть, вы расшифруете ваш намёк?
      — Видите ли, — лениво протянула мисс Джексон, — объяснить человеку, что он дурак, можно, когда это умный человек...
      Стрелка спидометра прыгнула на пятьдесят.
      — Нам не по дороге, Дилл. По-моему, реклама — дурацкое занятие. Берите её вы один.
      — Благодарю вас. Но что будете делать вы?
      — Я? На меня произвели большое впечатление слова этого старичка... мистера Гребешкова, кажется? Вы пропустили их мимо ушей. Вы ничего не поняли, Дилл. А он прав: людям очень нужна наша сыворотка...
      — Вы собираетесь плодить мне конкурентов? — спросил Дилл, и стрелка спидометра передвинулась на семьдесят километров. — Вы решили заняться благотворительностью?
      — Нет, — улыбнулась мисс Джексон. — Но нельзя же быть таким бессердечным, послушайте! Если какой-нибудь умирающий старичок, мистер Морган например, попросит меня продать ему немного сыворотки, я не смогу ему отказать. Я буду торговать этими штучками из моих железок. Как он назвал их? Выжимки, что ли?
      — Вытяжки! — мрачно поправил Дилл. — Значит, вы собираетесь работать в одиночку?
      — А на кой чорт вы мне нужны, Дилл? Для борьбы с Гребешковым нам нужно было объединиться, но дальше... Я не люблю заниматься благотворительностью. На шестьдесят тысяч в год, которые мы собирались с вами зарабатывать, вы ещё тянули. Но согласитесь, что у меня теперь совсем другой выбор, если я буду иметь десять миллионов в год. Не свистите, Дилл, это неприлично. Согласитесь, что старик Морган накануне смерти не пожалеет миллиона за продление жизни. И не надо вести машину со скоростью ста километров. На людном шоссе это не принято...
      — Вы хотите найти компаньона получше? — со смешанной интонацией тонкой иронии и тупого бешенства спросил мистер Дилл, и стрелка спидометра упёрлась при этом в край циферблата. Мокрые после дождя, словно обугленные понизу, придорожные сосны замелькали ещё быстрее.
      — Остудите мотор, — равнодушно пожала плечами мисс Джексон.
      Дилл выключил зажигание, машина долго ещё катилась по инерции. Оба молчали. Впереди ровной лентой бежало шоссе, разделяя лес аккуратным пробором. Наконец Дилл, как бы сообразив что-то. резко нажал тормоз. Изрядно понервничавшая сегодня стрелка спидометра, наконец, изнеможённо улеглась на нуле.
      Дилл вынул ключ зажигания, протянул его мисс Джексон и, распахнув дверцу, вышел из машины.
      — Прощайте, мисс Джексон, — сказал он, — обратно я пойду пешком. Я боюсь, что вы пришлёте мне счёт за пользование вашей машиной.
      — Наоборот, — улыбнулась мисс Джексон, — я ещё собиралась заплатить вам как шофёру.
      — Да, теперь вы можете себе это позволить. Вы богаты и жестоки.
      — Я жестока, Дилл?!
      — Разумеется. Требовать с умирающего старика миллион! Фу, какое вымогательство! Я добрее вас. Я простой, добрый парень. Я возьму с него каких нибудь пятьсот тысяч. Даже перед смертью ваш Морган сумеет сообразить, что это вдвое выгодней. И другие, надеюсь, сообразят. И, смею вас заверить, Патти, моя сыворотка ничем не хуже вашей. А теперь прощайте!
      И Дилл, вежливо приподняв шляпу, спокойно повернулся и зашагал по шоссе.
      — Стойте!
      Крик мисс Джексон почти заглушил звук клаксона, который она при этом истерически нажала.
      Машина развернулась и подъехала к Диллу.
      — Садитесь, Сидди. Мы едем в посольство.
      — Зачем?
      — Жениться, Сидди.
      — На вас? — Дилл секунду покачался на своих толстых подошвах, потом медленно открыл зелёную
      дверцу и занял место рядом с мисс Джексон. — Но учтите, — добавил он улыбаясь, — я не решил ещё, стоит ли мне жениться на вас. Вы нехорошая: вы не хотели выходить за меня замуж из-за денег!
      — А вы? — зло обернулась к нему мисс Джексон.
      — Я — наоборот: я из-за денег хочу жениться на вас! Хотя я ещё и не решил окончательно... — поспешно добавил он.
      Зелёный лимузин рывком двинулся с места. Патти молчала, как будто она набрала в рот воды. Если бы это было на самом деле, то, вероятно, вода бы там уже давно закипела, как в перегревшемся радиаторе.
      — Слушайте, Дилл, — после долгого молчания спросила она, — а что, если я убью вас?
      — Нерентабельно, — возразил мистер Дилл, — я уже подумывал об этом. При нашем теперешнем долголетии пожизненная каторга очень утомительная вещь. Что, это уже посольство? — удивился Дилл. — Вы всё-таки рассчитываете, что я женюсь на вас?
      — Я уверена в этом, Дилл. Да и вы... Неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас может отказаться от этого страшного брака?
      Мистер Дилл внимательно посмотрел на свою невесту.
      — Вы правы, я шутил, — рассудительно проговорил он. — Теперь я очень хорошо вижу, что вы злобная, немолодая лошадь, что в вас гармонически сочетается глупость с уродством, а уродство — с подлостью и что мне придётся на каждом шагу остерегаться вашей мстительности. И тем не менее я не могу не жениться на вас! Из-за этого проклятого бессмертия не могу! И вы... Вы отвечаете мне полной взаимностью: вы точно так же ненавидите меня, как и я вас, но и вы не можете отказаться от брака со мной. Бессмертие приковало нас к одной каторжной тачке, и нам теперь никуда друг от друга не уйти.
      — Я расцениваю это как предложение, — кивнула мисс Джексон.
      — Естественно, — подтвердил мистер Дилл. — Идёмте же, бабушка, и оформим наши семейные отношения!
      Бывшая мисс Джексон, ныне миссис Дилл, уже бодрствовала, когда мистер Дилл проснулся на диване её номера, куда он переехал из соображений экономии сразу же после вчерашнего бракосочетания. Он хотел получить хоть что-нибудь приятное от этого брака.
      — Слушайте, вы... компаньон, — обратился к ней мистер Дилл. — За ночь я продумал все дела нашей фирмы. Так вот, учтите: никакой массовой торговли бессмертием не будет!
      — To-есть как это не будет торговли?! — всполошилась миссис Дилл.
      — Молчать, сокровище! — строго остановил её супруг. — Мы не имеем права плодить бессмертных — человечество и так слишком разбухло.
      — Да, да, все толкаются... Ужас! — жеманно подтвердила миссис Дилл.
      — Молчать! — снова прикрикнул новобрачный. — Слушайте меня: на земле и без того тесно. И нам самим невыгодно распространять бессмертие. Через двести лет мы с вами оказались бы окружёнными миллионами бессмертных, наперебой торгующих своими сыворотками и сбивающих нам цену! Ведь каждый получивший бессмертие автоматически становится нашим компаньоном... Нет уж, хватит мне вас!
      — А мне — вас!
      — Молчите, сокровище, — отмахнулся Дилл. — Молчите и слушайте. Вот что1 я решил: мы продадим бессмертие только одному человеку на земле, но зато самому богатому. Сколько стоит сейчас старик Меллон? Десять миллиардов? Вот он и достоин бессмертия... Ему, накануне его смерти, мы и продадим сыворотку. Только ему и никому больше!
      — И его миллиарды будут нашими! — радостно захихикала миссис Дилл.
      — Дура-дура, а понимает! — одобрительно ухмыльнулся мистер Дилл и строго добавил: — Но для всех остальных людей на земле наше бессмертие должно остаться тайной. Оно должно умереть для них, так же как они должны умереть, не узнав о его существовании.
      — Остаётся вопрос с вашим папой, — мистер Дилл пристально поглядел на супругу. — Может он дать нам расписку, что, получив от нас бессмертие, он не будет им торговать?
      — Расписку-то он даст, но и бессмертие продаст, — вздохнула миссис Дилл.
      — Хорош папа, — покачал головой мистер Дилл, — весь в дочку! Что ж с ним делать?
      — Ну, раз отец может пренебречь интересами собственной дочери, то такому папе вообще не следует давать бессмертия!
      — Нет, это нехорошо. Это будет такая обида... — задумчиво проговорил Дилл. — Папа никогда нам этого не простит... Надо всё-таки дать ему бессмертие.
      — Но он же начнёт им торговать! — капризно захныкала миссис Дилл.
      — Нет, он не начнёт им торговать, — покачал головой мистер Дилл. — Нё успеет... На другое утро можно ему устроить небольшую автомобильную катастрофу с лёгким, но смертельным исходом... Кстати, это могло бы быть неплохим рекламным трюком!
      — Как это рекламным трюком?
      — Рекламным для автомобильной фирмы, — в восторге от своей находки пояснил Дилл. — Представляете себе: папа — вдребезги, а машина цела, хоть сейчас же езжай дальше! А? Неплохо? Тот же Кайзер не пожалеет денег за такую рекламу!
      — Только не забудьте устроить всё с наследством, — вновь становясь серьёзным, продолжал Дилл. — Обо всём я должен думать сам! Вот даже голова заболела... — добавил он и при этом испытующе взглянул на жену.
      — Что же вы до сих пор молчали, милый, — заторопилась Патти, — у меня есть порошок от головной боли, — и она вынула из ночного столика белый пакетик.
      — Выпьем его пополам, дорогая, — предложил мистер Дилл.
      — Зачем? — улыбнулась Патти. — У меня же не болит голова!
      — Не будем нарушать традиции, — сказал мистер Дилл, — всё пополам!
      Миссис Дилл пожала плечами и, высыпав половину содержимого пакетика себе на язык, протянула бумажку с остатком порошка мужу, который, в свою очередь, высыпал его себе на язык.
      — Фи, какой горький! — замахала она рукой и выплюнула порошок. Мистер Дилл немедленно последовал её примеру.
      — Что же вы, Сидди? Ваша голова?
      — Благодарю вас, она прошла, Патти.
      — Вот как? — миссис Дилл усмехнулась. — А знаете, Сидди, вы зря так осторожны. Отравления теперь не в моде.
      — Вы же передовая женщина! — воскликнул Дилл. — Станете ли вы следовать моде? Вы ведь из тех, которые сами вводят её!
      — Вы стали очень мнительным, бедненький. Это действительно было просто лекарство!
      — На этот раз возможно, — мистер Дилл опять пристально взглянул на супругу, — и я хотел только дать вам урок. Надеюсь, вы его запомните. Я ни минуты не сомневаюсь, что, представься вам удобный случай, вы избавились бы от меня с такой же лёгкостью и охотой, с какими я избавился бы от вас... Две половины миллиардного состояния — вдвое больше одной половины... В этих пределах вы знаете арифметику. На этот раз случай с порошком был для вас только репетицией. И для меня тоже. И я хочу, чтоб вы запомнили: отныне мы будем есть, пить и курить всё пополам, я — после вас... — он улыбнулся. — Согласно поверью, я хочу всегда узнавать ваши мысли... В особенности знание их мне дорого в тех случаях, когда они касаются моего отравления... А теперь вставайте! — приказал Дилл. — Собирайтесь! Сейчас мы поедем к Гребешкову за моим костюмом.
      — Почему так срочно? — удивилась миссис Дилл. — Успеем. Ведь визы не готовы. У нас есть ещё целая неделя...
      — К сожалению, именно поэтому и надо спешить. Старик думает, что завтра мы поедем с ним в институт... Если этого не будет, он успеет устроить скандал до нашего отъезда. Мы вообще не сможем уехать. Мы должны перенести этот научный визит, по крайней мере, на неделю. И надо сейчас же предупредить об этом мистера Гребешкова. Наше посещение успокоит его. Он увидит, что мы никуда не бежим от него, и не будет принимать никаких мер. Пустите в ход всё ваше несуществующее обаяние. Помните: сейчас у нас общая задача — во что бы то ни стало вывезти наше бессмертие в целости и сохранности!
      Зелёный лимузин подкатил к подъезду комбината бытового обслуживания.
      Молодые миллиардеры уверенно прошли в уже знакомый им приёмный зал. Однако Гребешкова в зале не было. Портной Пахомыч, к которому обратился мистер Дилл с просьбой разыскать Семёна Семёновича, подвёл их к полированной двери директорского кабинета, украшенной чёрной фундаментальной табличкой. На табличке золотом было выведено: «Директор», а внизу в специальный узенький желобок была всунута новенькая бумажка с аккуратно написанной фамилией: «Гребешков».
      Они постучали и получили приглашение войти. Гребешков, сдержанно поздоровавшись, передал Диллу приготовленный для него пиджак.
      Мистер Дилл кинул пиджак супруге и оглядел маленький кабинет.
      — Памятный кабинет, — сказал он. — Здесь я получил сразу два неравноценных сокровища: любовь мисс Джексон и наше общее бессмертие!
      — To-есть как здесь? — удивился Гребешков. — Вы хотите сказать: в том большом зале, где я принимал вас?
      — Нет, почему же в том большом зале? — в свою
      очередь, удивился мистер Дилл. — Именно в этом кабинете. Вот здесь мы сидели. Вот на этом столе стоял эк>т оригинальный графин, чреватый такими неожиданными последствиями для нас. Здесь мы и выпили из него.
      — Вы уверены в том, что вы пили не там, а здесь? — медленно переспросил Гребешков.
      — Ещё бы! — воскликнула миссис Дилл. — Вы забываете, что у нас профессиональная зрительная память журналистов.
      — Но меня здесь не было, не правда ли? — голосом, в котором появились нотки какой-то радостной надежды, спросил Гребешков.
      — Нет, но сюда заходила какая-то девушка. У неё было такое весёлое круглое личико с носиком кверху.
      — Маша! — закричал Гребешков. — Машенька, на секундочку ко мне!
      В кабинет заглянула Маша с горячим утюгом в руке.
      — Она?
      — Она самая, — кивнул мистер Дилл.
      — Маша, вы не помните, — тихо сказал Гребешков, — эти господа сюда, в кабинет, около месяца тому назад заходили?
      — Конечно, помн-ю. Заходили, — ответила Маша. — А что, Семён Семёнович?
      — Ничего, Машенька, — тихо, но радостно сказал Гребешков. — Можете итти.
      Маша вышла.
      — Леди и джентльмены! — торжественно обратился Гребешков к ничего не понимающим миллиардерам, и в тоне его пробивалась тщательно скрываемая радость. — Должен огорчить вас, леди и джентльмены, но вы пили из другого графина. Из совсем другого графина. Тот графин стоял в большой комнате, куда вы, оказывается, и не заходили. А здесь, в этом кабинете, был этот самый графин, что и сейчас стоит здесь. Это только похожий графин, но совсем другой. Никакого бессмертия вам не вышло, леди и джентльмены! Бессмертие выпил совсем другой человек...
      — Какой человек?!
      — Другой! — крикнул Гребешков. — Не знаю какой точно, но другой! — Он старался придать своим губам соболезнующее выражение, но ноги его при этом сами ходили ходуном.
      — А мы? — простучал зубами мистер Дилл.
      — Воду вы пиля. Очень сожалею, но вы воду пили, — радостно ответил Семён Семёнович.
      — Какую воду? — побелевшими губами спросила миссис Дилл.
      — Не пугайтесь, господа, кипячёную, — заботливо пояснил Гребешков. — Ой, — воскликнул он, — держите свою миссис! Ей, кажется, плохо.
      — А мне, вы считаете, лучше? — пробормотал мистер Дилл и рухнул в кресло рядом со своей половиной. — Если есть бог, — простонал он, — то он не должен был этого допустить... Повидимому, бога нет, мистер Гребешков!
      — Бог есть! — радостно воскликнул Семён Семёнович. — Но мы в него не верим! — с улыбкой добавил он.
      — Куда же вы? — окликнул он Дилла. — Вы же забыли ваш костюм!
      — Что? Костюм? Ах, да! Костюм... — сомнамбулически бормотал мистер Дилл, направляясь к двери. — Конечно, костюм... Боже мой, боже мой... Прощайте!
      — Постойте! — с трудом сдерживая смех, остановил его Семён Семёнович. — Вы забыли свою миссис!
      — Миссис? Какую миссис? Ах, эту? Да, да, забыл...
      Через несколько минут Гребешков проводил несостоявшихся миллиардеров к выходу.
      Миссис Дилл с ненавистью несла пиджак своего супруга, вручённый ей Гребешковым. А в кармане мистера Дилла издевательски похрустывало новенькое брачное свидетельство.
      Гребешков был счастлив. Тяжёлый камень свалился с его души. Кому бы ни досталось теперь бессмертие, Семён Семёнович твёрдо знал, что оно не пропадёт для человечества, потому что обладает им советский человек.
      Гребешков возвращался по коридору вприпрыжку, радостный, как именинник. Вернувшись в свой кабинетик, он плотно закрыл за собой дверь, оглянулся и, погрозив самому себе пальцем, зажмурился и троекратно прошептал:
      — Ура! Ура! Ура!..
     
      Глава шестнадцатая ЗАДАЧА С ОДНИМ НЕИЗВЕСТНЫМ
     
      Ну хорошо — теперь очевидно, что ни мистер, ни миссис Дилл не пили никакого элексира. Таким образом, они автоматически вычеркнули себя и из списка бессмертных и одновременно из нашего повествования.
      Но согласитесь, что положение сильно запуталось. Попробуйте поставить себя на место Семёна Семёновича, и вы это очень хорошо поймёте.
      Обратимся к фактам. Иностранцы не пили бессмертной воды. Отлично! А кто же пил? Где она, эта вечность, сейчас? Где её искать?
      Напрасно вы так беспечно улыбаетесь! Вы готовы немедленно доказать, что всё это пустяковые вопросы и разрешить их проще простого. Ну что ж, попробуйте! Посмотрим, как у вас это получится!..
      Ход ваших мыслей ясен:
      «Бессмертие принадлежало Гребешкову. Потом возникли иностранцы. Но их притязания на коистан-тиновский напиток оказались беспочвенными. Значит, всё возвращается к исходной точке, и бессмертие как принадлежало, так и принадлежит Семёну Семёновичу!»
      Совершенно справедливо! Вы рассуждаете очень здраво и логично. Именно так говорила и Варвара Кузьминична. И знаете, что ответил ей Гребешков?
      Он сказал:
      — Умственным путём можно решить любую задачу, а на деле иногда всё получается наоборот. Даже в животном мире есть такие примеры. По теории выходит, что птица — это существо, которое, с одной стороны, имеет крылья, а с другой стороны — несёт яйца. А что мы видим в Австралии? Там водится некто утконос, который, неся яйца, не является при этом птицей. И в то же время там существует некое киви-киви, которое, не имея крыльев, остаётся всё же птицей. Жизнь есть жизнь, Варя, и правильные выводы можно делать только из фактов!
      А когда Варвара Кузьминична (так же, как и вы, вероятно) сочла это замечание недостаточно убедителыным и попыталась настаивать на своём, Семён Семёнович поспешил разъяснить ход своих мыслей:
      — Не надо искать самый лёгкий и самый приятный для нас выход, Варя! Иностранцы всё-таки отняли у меня бессмертие, хотя сами и не получили его. Они показали, где у меня просчёт. Ведь я взял всё на себя не потому, что твёрдо помнил это, а потому, что больше не на кого было подумать. Но ведь меня не было в салоне. И Маша могла выйти на минуту. И кто-нибудь из случайных посетителей мог зайти мимоходом и хлебнуть там воды, не оставив после себя никаких следов и квитанций, так же, как это было с иностранцами в директорском кабинете... Да, да, и мы с тобой не имеем права закрывать на это глаза! Скорее всего, так оно и было. Надо всё начинать сначала! Надо опять искать бессмертного. И мы найдём его, Варя! — твёрдо закончил Гребешков, воинственно взметнув хохолок. — Найдём, потому что это наш долг!
      И всё-таки ни один объективный наблюдатель не решился бы утверждать, что бессмертие полностью покинуло комбинат бытового обслуживания. Это было бы совершенно неверно.
      Напротив, весь комбинат жил будущим. И, конечно, не константииовский элексир сделал это. Нет!
      Семён Семёнович Гребешков стал душой комбината, а лучше сказать — его живительным элексиром.
      Вот и сейчас он был занят созданием волнующей директорской декларации, обращённой ко всем вверенным ему портным и сапожникам, гладильщикам и маникюршам, счетоводам и чистильщикам.
      Название этого документа, напечатанного вразрядку, уже красовалось на листе, заложенном в пишущую машинку.
      ПРИКАЗ № 217/64 по комбинату бытового обслуживания № 7
      Семён Семёнович, расхаживая по кабинету, диктовал первый пункт своего воззвания. Испуганная машинистка печатала, еле прикасаясь пальцами к клавишам, словно боялась обжечься. Необычный стиль приказа лишал её душевного равновесия.
      — ...И, значит, — диктовал Семён Семёнович, заканчивая вводную часть, — нам надо работать так, чтобы не стыдно было отчитываться перед...
      «Вышестоящими инстанциями», — механически напечатала машинистка, но Гребешков заглянул ей через плечо и попросил стереть «инстанции».
      — «...перед народом, перед теми, кого мы обслуживаем, перед нашими советскими посетителями, и теперешними и будущими, — уверенно закончил он первый раздел и перешёл ко второму. — Пункт второй. Но...»
      — Семён Семёнович, — взмолилась машинистка, — нельзя пункт приказа начинать с «но»...
      — Можно! — твёрдо сказал Семён Семёнович. — Тут как раз есть очень большое «но». Пишите: «1Н0 для того чтобы с полным правом равняться на будущее, нужно счистить с себя пятна прошлого, а именно — лень, недобросовестность и халтурное отношение к делу. Нужно начисто заштуковать все прорехи в своём сегодняшнем сознании, чтобы их и следа не осталось...»
      Семён Семёнович увлёкся, и машинистка еле поспевала за ним. Гребешков перешёл к практической части и со знанием дела пункт за пунктом определял обязанности отдельных работников. Вот он дошёл до Гусаякова:
      — «Пункт восьмой. В связи со своим легкомыслием и бездеятельностью заместитель директора тов. Гусааков, в смысле практической пользы, представляет собой круглый нуль...»
      — Нуль — цифрами или буквами? — осведомилась машинистка.
      — Буквами, а в скобках — цифрами, чтобы не было сомнений. Дальше: «Трест настаивает на снятии тов. Гусаакова с работы, но я считаю эту меру неправильной с государственной точки зрения. Поскольку безработицы у нас нет, тов. Гусааков сразу поступит в другое учреждение и будет бездельничать там вплоть до момента его разоблачения. Он опять там всё развалит, его опять выгонят, и он снова куда-нибудь поступит, и опять... Так ничего не получится. И нечего гонять плохих работников по кругу, а надо их на месте переделывать в хороших. Если мы этого не сумеем, то мы сами плохие работники. Кроме того, у нас в комбинате Гусаакова знают, на виду у всей знакомой с ним общественности Гусаакову будет стыдней, ему придётся взяться за ум, осознать свои ошибки и приложить к делу свои способности, которые у него есть...»
      — Не всегда человек сразу раскрывает своё дарование, — мягко пояснил Семён Семёнович машинистке свою мысль. — Великий физик Ньютон в школе был последним учеником и, несмотря на это, в дальнейшем, будучи ушиблен яблоком, открыл закон всемирного тяготения... Гениальный художник Суриков, который нарисовал знаменитую картину «Боярыня Морозова» и другие выдающиеся произведения, в своё время не сдал экзамена по рисунку в Академии художеств.
      Семён Семёнович улыбнулся растерянной машинистке, остановился, чтобы передохнуть, и взглянул в окно.
      На улице опять взламывали многострадальный асфальт. На этот раз его вырубали ровными квадратами по краю широкого тротуара. Землекопы выбирали землю из этих квадратов, подготовляя места для посадки деревьев.
      На старых и заслуженных центральных улицах сажали солидные многолетние липы. Каждое дерево
      приезжало к своему новому месту жительства на персональном грузовике, и специальный кран заботливо помогал ему сойти с машины.
      На эту молодую улицу из подмосковного питомника переезжала совсем юная липовая аллея. Она переезжала организованно на новеньких грузовиках, словно воинская часть, перебирающаяся из лагерей на зимние квартиры. Машины шли колонной, в кузовах подразделениями теснились молодые деревца, и только лихой строевой песни не хватало для полноты картины.
      Семён Семёнович с трудом подавил в себе желание бросить все дела и немедленно присоединиться к садоводам.
      Он вздохнул и отошёл от окна. Молодые деревья вернули его к мысли о будущем и о том, что он ещё не нашёл следов потерянного бессмертия.
      И он ещё раз тяжело вздохнул и вернулся к приказу.
      Баклажанский вошёл в кабинет как раз в тот момент, когда Семён Семёнович подписал свой приказ и отложил его в сторону.
      Зачем же пришёл сюда скульптор, жертвуя дорогим предотъездным временем? Формально — выгладить пиджак, а по существу — получить напутствие Семёна Семёновича, услышать от него одобрение своему решению ехать в Донбасс. Ему хотелось знать, как оценит его поступки человек, прикоснувшийся к вечности.
      Баклажанский отстал от событий в жизни Семёна Семёновича. Он до сих пор считал, что стакан роковой жидкости выпил именно Гребешков, как тот признался ему в своё время. Ни об истории с американцами, ни о последних выводах Гребешкова он ничего не знал.
      Сейчас он сидел перед Гребешковым без пиджака и исповедовался.
      Семён Семёнович слушал его с явным одобрением.
      — Вот! Поэтому я и решил ехать, — закончил Баклажаиский. — Окончательно и бесповоротно! Или, может быть, остаться? А?
      — Нет, — улыбнулся Гребешков. — Поезжайте! Обязательно поезжайте!
      — Но я потеряю много времени. Первую свою новую работу я покажу очень не скоро... Это ничего?
      — Ничего! — почти отечески сказал Гребешков. — Зато будет что показать. А время... Ну что ж... Микель-Анджело, говорят, восемь месяцев ходил по Каррарским горам, всё искал какой-то особенный кусок мрамора для одного памятника. Он потерял восемь месяцев, но остался жить в веках!
      — Да, да, — горячо подхватил впечатлительный скульптор. — Он был прав. И Катя права. И вы правы. И Чубенко прав. А я не прав. Я еду! Спасибо вам за совет. Ваши слова для меня особенно важны...
      — Почему же особенно?
      — Потому что, как предполагается, вы бессмертны. И вы, наверно, всё продумали. Вам виднее!
      — Вы ошибаетесь, Фёдор Павлович, — печально улыбнулся Гребешков. — Я уже давно не бессмертен...
      — Что?!
      — Да, да! — подтвердил Семён Семёнович и хотел было рассказать удивлённому скульптору все подробности, но зазвонивший на столе телефон остановил его. — Простите! — извинился он и сиял трубку. — Да? Слушаю вас! Так! Пиджак? Сейчас проверю. Когда вы его сдавали? — Он прижал трубку к уху поднятым плечом и, придвинув к себе листок бумаги, приготовился записывать. — Так! Слушаю! Двадцать седьмого мая... А когда? Время не помните? Около двух часов дня? — По мере того как он записывал эти цифры, его лицо менялось. Он побледнел, и на лбу его проступили мелкие капельки пота. — Постойте, постойте! Вспомните точнее. Умоляю вас. В два часа? Это точно? Тогда как ваша фамилия? Что? Что? Не может быть!
      Явное волнение Гребешкова передалось и Баклажанскому.
      — Кто это? Кто? — с нетерпением спросил он, чувствуя, что происходит нечто необычайное.
      — Он говорит, что он Харитонов! — беспомощно прошептал Гребешков.
      — Но ведь он же умер! — воскликнул Баклажанский.
      — Вы же умерли! — повторил в трубку Гребешков и тут же растерянно сообщил скульптору: — Он говорит, что нет!
      — Проверьте его! — посоветовал Баклажанский.
      — Сейчас! — Гребешков строго обратился к трубке: — Простите, товарищ, это очень важно. Скажите, вы Николай Иванович Харитонов, пиджак, радиоуправление? Что? Да, да, я хочу сказать: сдали нам пиджак и работаете в радиоуправлении. Ах, на радиозаводе?
      Гребешков быстро развернул лежавшую перед ним уже знакомую нам жалобную книгу, проглядел памятную запись.
      — Да, да... — шепнул он Баклажанскому, закрыв рукой трубку. — Это можно прочесть и как радиозавод. Именно радиозавод, а не радиоуправление. Ах, Маша, Маша... — Гребешков отнял ладони от трубки. — А вы уверены, что были в комбинате именно в это время? Ах, записано в книжке! И квитанция! А теперь, — голос Гребешкова стал торжественным, — я умоляю вас ответить мне со всей серьёзностью. Скажите, когда вы были у нас, не пили ли вы воду из графина, который стоял на столе? Постарайтесь вспомнить точно.
      — Ну? Пил? — насторожился Баклажанский. — Что же вы молчите?
      — Одну минуточку, — тихо сказал Гребешков в трубку. — Не отходите от телефона. Несколько секунд мне будет дурно... Но я скоро оправлюсь... — и, отложив трубку, он обернулся к скульптору, который уже предупредительно протягивал ему стакан воды. Баклажанский всё понял по выражению его лица.
      — Пил!
      Гребешков утвердительно кивнул.
      — Но, может быть, из другого графина?
      — Нет... Он говорит: вы извините, конечно, что действительно налил себе стакан воды из какой-то дурацкой стеклянной рыбы... Он до сих пор не может забыть этот кошмарный графин. Так и сказал!
      — Это прекрасно! — благородно пренебрёг авторским самолюбием скульптор. — Как хорошо, что я
      создал такую запоминающуюся вещь! Теперь всё в порядке, мы нашли его...
      Гребешков предложил Харитонову немедленно приехать, но тот отказался. Он не мог уйти с работы. Тогда Гребешков заявил, что он сейчас же приедет к нему на завод. Харитонов отвёл и это предложение.
      — Хорошо, — сказал Гребешков. — Тогда мы встретимся позже... А пока я вам всё скажу по телефону. Но прошу вас не удивляться и поверить мне... В дальнейшем я вам представлю доказательства...
      Семён Семёнович встал, и его маленькая фигурка как бы выросла, стремясь соответствовать торжественности момента.
      — Николай Иванович, отныне вы бессмертны! Да, да! В самом прямом и научном смысле! — сказал Гребешков и замер, слушая ответ Харитонова.
      — Как он реагирует? — с любопытством спросил Баклажанский.
      — Смеётся! Он говорит, что я непоследовательный, что у меня крайности! То я говорю, что он умер, то, что он бессмертный... Он удивляется!
      И Гребешков, ещё раз призвав Харитонова к серьёзности, в самой сжатой форме изложил в трубку историю константиновского элексира.
      — Вот и всё! — закончил он перечень фактов. — Вы мне, конечно, не верите? Ах, вы всё-таки считаете, что это очень возможно! Не возможно, а так и есть! Подробности вы узнаете при встрече! Что? О времени свидания сговоримся позже? Хорошо! Но обязательно сегодня. Будьте здоровы, Николай Иванович.
      Гребешков положил трубку и победно посмотрел на Баклажанского.
      — Всё! — взволнованно и гордо сказал он. — Мы выполнили свой долг перед человечеством. Мы, наконец, нашли настоящего бессмертного!
     
      Глава семнадцатая НАСТОЯЩИЙ БЕССМЕРТНЫЙ
     
      Перед вечером бывшие бессмертные по телефону договорились о свидании со своим преемником. Харитонов пригласил их к себе. Правда, оп был очень занят и окончательное время встречи предстояло ещё уточнить.
      Но нетерпение подгоняло Гребешкова и Баклажанского. Они не стали ждать этого уточнения и решили просто прийти к Харитонову домой и дожидаться его там.
      Харитонов жил в заводском районе Москвы, в получасе ходьбы от комбината. Сквозь зелень листвы на фоне серого бетона и сверкающего стекла то и дело Мелькали синие спецовки рабочих и инженеров. Из заводских ворот выезжали новорождённые автомобили. Из-за заборов взмывали в небо только-только оперившиеся самолёты, и Семён Семёнович, поднимая голову на их шелестящий шум, никак не успевал поймать глазами ни одного самолёта, потому что это были новые наши современные машины, которые обгоняли свой собственный звук, как часто наши современные дела обгоняют слова.
      Впрочем, вопреки обыкновению, Семён Семёнович почти не смотрел по сторонам. Он был слишком поглощён предстоящей встречей с настоящим бессмертным. Лишь один раз он задержался.
      — Стойте! — схватил он Баклажанского за локоть. — Смотрите!
      И Гребешков указал на большой щит-объявление, стоящий у входа во Дворец культуры. На щите было написано, что сегодня в лектории состоится встреча со стахановцем Н. И. Харитоновым, который расскажет, как он выполнил в истёкшем году пять годовых норм.
      — Да он уже живёт в будущем... — удовлетворённо кивнул Фёдор Павлович.
      Гребешков и Баклажанский некоторое время молча разглядывали этот щит, словно волнующую картину. Их радовало, что Харитонов, повидимому, оказывался человеком вполне достойным того, чтобы первым прикоснуться к вечности.
      Дальше всю дорогу вплоть до дома Харитонова они наперебой пытались нарисовать себе его портрет. Причём тут выявились серьёзные расхождения: Гребешков уверял, что Николай Иванович окажется немолодым, солидным брюнетом, а Баклажанский, напротив, утверждал, что Коля Харитонов — молодой, светловолосый юноша.
      В азарте спора Баклажанский и Гребешков прижали к перилам спускавшегося по лестнице высокого, крепко сбитого мужчину с седыми висками и молодо блестящими глазами. Горячо жестикулируя, они загораживали ему дорогу и никак не давали проскочить вниз. Высокий гражданин прижался к стене, чтобы осторожно обойти Гребешкова со спины, но в этот момент Семён Семёнович сам отшатнулся назад и оказал:
      — Вот сейчас мы войдём к товарищу Харитонову, и вы увидите...
      — Простите, — вмешался высокий. — К Харитонову вы не войдёте. Его нет дома.
      — А где же он? — спросил Баклажанский.
      — На лестнице, — улыбнулся высокий. — Я Харитонов Николай Иванович. Будем знакомы.
      Несколько смущённые необычностью знакомства, Гребешков и Баклажанский, в свою очередь, представились Харитонову.
      — Ах, значит, это вы и есть? — приветливо улыбнулся Харитонов. — Бывшие владельцы бессмертия? Что же вы всё-таки не позвонили, как мы условились? А те-
      перь неловко получается — у меня как раз сейчас начинается депутатский приём.
      Семён Семёнович немедленно отметил про себя, что Харитонов депутат. Это было хорошо само по себе как характеристика бессмертного и, кроме того, гарантировало, что Харитонов отнесётся к попавшему ему в руки народному достоянию со всей подобающей ответственностью.
      — Что же делать? — Харитонов опять улыбнулся. — Ведь мои избиратели не должны страдать из-за того, что меня постигло это долголетие? Верно?
      — Конечно, — сказал Баклажанский. — Мы сами виноваты. Но, видите ли, перенести нашу беседу на завтра уже нельзя. Я уезжаю. Так что, если разрешите, мы подождём...
      — Да, да, — поддержал его Гребешков, — откладывать нельзя. Если позволите, мы посидим у вас на приёме. Нам интересно...
      — Ну что ж, пожалуйста, — согласился Харитонов и пригласил их следовать за собой.
      Они спустились с лестницы и прошли в маленький кабинетик домоуправления, где обычно депутат райсовета принимал своих избирателей.
      Посетителей ещё не было, и Харитонов предложил пока начать беседу, заранее извинившись, если её придётся прерывать, когда будут приходить избиратели.
      Он сел, но сел не за стол, а в кресло перед столом. Так он, видимо, принимал всех посетителей, и это придавало приёму какой-то товарищеский характер. Этот оттенок с удовольствием отметили про себя и Гребешков и Баклажанский.
      Как будто всё складывалось хорошо, и тем не менее Семён Семёнович не мог победить неясную тревогу. Его тревожило спокойствие Харитонова, явно неуместное в такой торжественный момент. Его смущало и то, что Харитонов, говоря о долголетии, улыбался. Эта улыбка казалась Семёну Семёновичу легкомысленной и беспечной, а может быть, даже иронической.
      — Скажите нам, — волнуясь, начал он, — вы слышали что-нибудь о работах Константинова?
      — Конечно, — сказал Харитонов.
      — И всё же вы не верите до конца в своё бессмертие? — спросил Баклажанский.
      — Почему вы так думаете?
      — Ну, это вполне естественно... На людях элексир ещё не проверен... Я сам сперва не верил, — сказал Баклажанский. — Но вы, кажется, ещё более недоверчивы, чем я...
      — Да как вам сказать? — Харитонов усмехнулся. — Я не учёный, и я не могу только на основании нескольких статей безоговорочно утверждать, что именно элексир Константинова принесёт нам долголетие. Но я знаю одно: это непременно будет. Ведь нам так нужно то, над чем работает академик Константинов...
      — Значит, вы всё-таки допускаете эту возможность? — обрадовался Гребешков.
      — Да, конечно! — сказал Харитонов. — Но дело даже не в том, верю я или не верю в своё личное долголетие. Бесспорно одно: мы должны сделать всё, чтобы помочь науке решить этот вопрос.
      — Ясно! — сказал Гребешков и торжественно поднялся со стула. — Спасибо вам, Николай Иванович, за серьёзный подход к вопросу. От имени Константинова и вообще от всех нас.
      — Прошу извинить за нескромность, — вмешался Баклажанский. — Но есть ещё один вопрос. Какие выводы вы делаете из своего предполагаемого бессмертия? Что вы лично собираетесь предпринять?
      - — О, не беспокойтесь! — улыбнулся Харитонов. — Я в любой момент готов предоставить себя для любых исследований и опытов, если это будет необходимо.
      — Ну это естественно! — сказал Баклажанский. — А ещё что?
      — А что же ещё я должен делать? — искренне удивился Харитонов.
      — Мне казалось, — начал Баклажанский, — что вы должны сейчас...
      Но Фёдор Павлович не успел договорить, так как пришёл посетитель и Харитонов, согласно уговору, вынужден был прервать беседу.
      Посетитель — обстоятельный старик-пенсионер, — неторопливо размотал шарф, расстегнул пуговицы
      пальто, достал из внутреннего кармана какой-то нарисованный от руки план, расстелил его на столе Харитонова, аккуратно разгладил его тяжёлой шершавой ладонью, водрузил на нос железные очки и только после всей этой подготовки, солидно откашлявшись, обратился к депутату:
      — Я, товарищ депутат, не жалуюсь. У меня к вам вопрос. А именно вот какой: для чего наш новый посёлок выстроили — чтобы его поминутно на кино снимали или для того, чтобы в нём красиво люди жили?
      — Ну, это вопрос ясный, — сказал Харитонов. — У нас всё делается для людей.
      — - Так, — удовлетворённо кивнул посетитель. — Тогда ещё вопрос: если у людей растёт борода, её брить надо?
      — Обязательно, — улыбнулся Харитонов.
      — Так. Отсюда третий вопрос: где брить? Попрошу посмотреть на план посёлка. На четыре улицы — одна парикмахерская. Вот она крестиком отмечена.
      — Да-а, — покачал головой Харитонов. — Маловато, конечно. А это что у вас?
      — Это следующий вопрос. Банно-прачечный. Значит, у нас двадцать корпусов по восемь этажей. И в каждом этаже население широко пользуется бельём — как носильным, так и постельным и столовым. А что мы тут имеем?
      Харитонов склонился над планом и с интересом слушал посетителя. Казалось, что он совершенно забыл про Гребешкова и Баклажанского, и несколько обиженные гонцы бессмертия, отойдя в сторонку, тревожно шушукались между собой.
      — Посмотрите на него, — говорил Баклажанский. — Он совершенно не чувствует своей ответственности перед будущим и занимается делами, которые мог бы отложить на другой день.
      Гребешков прислушался к разговору Харитонова с посетителем и обеспокоенно вздохнул. Действительно, тема их беседы была далека от бессмертия.
      — ...Так. Теперь пятый вопрос, — неторопливо говорил посетитель. — Перерыв называется обеденный, а во всём районе пообедать за час негде. Вот если мне, скажем, салат «оливье» и «лангет соус-пикан» нужны, это я найду. Это можно в ресторан зайти и посидеть, извините, за графинчиком часа два-три, под хороший разговор. А вот где мне в перерыв быстренько и хорошо заправиться? Где какое-нибудь сосисочное заведение? Или, скажем, молочная «забегаловка»? Как говорится, вопрос остаётся открытым. И, значит, район новый, а трудящиеся должны по-старому всухомятку питаться... Или вот шестой вопрос...
      В плане у посетителя кружочками, крестиками и звёздочками были отмечены и недостающие спортплощадки, и ещё не открытые ателье, и ещё многое из того, что, по его мнению, обязательно должно быть в новом посёлке, но ещё не сделано райсоветом и соответствующими организациями. Наконец на пятнадцатом вопросе список претензий исчерпался и, аккуратно сложив свой план, посетитель передал его Харитонову, застегнулся на все пуговицы, замотал шарф и степенно распрощался.
      — Золотой старик! — восхищённо сказал Харитонов. — Лучше любой комиссии всё обследовал. Мы его карту района обязательно на бюро райкома обсудим, а потом председателю райисполкома на стол, под стекло, положим... Но простите, я задержал вас. Так на чём мы остановились-то?
      — Видите ли, — осторожно сказал Гребешков. — Если говорить откровенно, нас беспокоит, что вы, повидимому, не совсем ясно представляете себе, что с вами случилось!
      — Да почему же? — удивился Харитонов.
      — Потому, — взволнованно вмешался Баклажанский, — что вы перед лицом будущего продолжаете заниматься, так сказать, рядовыми, будничными, текущими делами!
      Харитонов внимательно посмотрел на Баклажанского.
      — Ах вот оно что! Скажите, а вам не приходило в голову, что наши сегодняшние, как вы говорите, будничные, текущие дела — это в конце концов дела, текущие в это самое будущее? А чем же я сейчас должен заниматься, по-вашему?
      - — Прежде всего вы должны пересмотреть свою жизнь! — быстро сказал Баклажанский.
      — Зачем?
      — Как зачем? На всякий случай. Вы должны отныне подходить ко всему, что вы делаете, с позиций вечности, проверять свои поступки на бессмертие...
      — А разве я раньше подходил иначе? — Харитонов развёл руками. — А вы сами? Разве не с этим ощущением мы работали, потом воевали, сейчас опять работаем? Послушайте, — вдруг быстро повернулся он к бывшим бессмертным. — Вот ведь и вам одно время казалось, что вы выпили эту самую жидкость... У вас-то что переменилось в жизни? Вы-то что сделали?
      — Я? — Баклажанский, улыбнувшись, покачал головой. — Я разбил свою скульптуру. Она показалась мне бедным изображением моего современника. Она не годилась ни для настоящего, ни для будущего...
      — А вы? — Харитонов обернулся к Гребешкову.
      Семён Семёнович очень смутился.
      — Я снял директора... Хотя нет, не в этом дело... Я иначе посмотрел на своё дело и понял, что оно значит для людей... Нет, опять не так... Я — Кажется, я нашёл своё место в жизни. Вот что!
      — Где?
      — На том же месте, — ответил Гребешков и сам улыбнулся, — так это звучало странно, хотя и было правдой.
      — Вот, вот, — - обрадовался Харитонов. — На том же месте. На тех же делах, но с прицелом на будущее... Ну, а если не было бы этого элексира, разве вы не сделали бы то же самое? А? Сделали бы! Товарищи бы заставили... Сама жизнь толкнула бы вас. — Харитонов встал и решительно прошёлся по комнате. — Я ещё не знаю, действительно ли эта константиновская жидкость может прибавить мне годы жизни. А вот то, что мы с вами всё равно будем бессмертными со всеми нашими сегодняшними делами, это я твёрдо знаю!
      Теперь все три участника этого летучего совещания о бессмертии взволнованно шагали по комнате, то и дело наталкиваясь друг на друга и рассеянно извиняясь.
      Спор о правах и обязанностях бессмертного был прерван приходом очередного посетителя. Вернее сказать, это был не приход, а тайфун. Посетитель ворвался в комнату, как порыв бури.
      Посетитель находился в крайней степени волнения. Он с трудом объяснил, что в Баку у него рожает жена, а он второй день не может добиться телефонного разговора с Баку, и вот он прибежал к своему депутату.
      — Вы понимаете, не каждый день у человека рожает жена, — волнуясь, говорил он, — а они не соединяют. Говорят, линия занята.
      — Ну что ж, линия ответственная, нефтяная, — улыбнулся Харитонов и быстро набрал номер справочной. Узнав телефон министра связи, он ещё быстрее шесть раз повернул диск и попросил к телефону министра. Он полностью представился сперва секретарю, потом самому министру и, волнуясь не меньше самого избирателя, изложил своё дело.
      — Вы понимаете, товарищ министр, — говорил он, — я бы не беспокоил вас, но тут дело в принципе. У товарища рожает жена в Баку. И мы нормальным путём уже три дня не можем узнать, что с ней. Мы волнуемся... Да, да... И у нас к вам просьба, товарищ министр, — продолжал он, — во-первых, позвоните, пожалуйста, в Баку по другому аппарату. Вас, возможно, скорее соединят, а во-вторых, сделайте так, чтобы ни я, никто другой не беспокоили вас впредь по такому поводу... Хорошо... Мы подождём у трубки.
      — Как зовут вашу жену? Быстро! — зажав трубку, крикнул он посетителю.
      — Анна Васильевна... Или, скорее, Анна Борисовна... — ещё более волнуясь, прошептал посетитель.
      — Анна её зовут, Аннушка! — крикнул в трубку Харитонов и с подсказки оправившегося немного посетителя сообщил министру фамилию роженицы и название родильного дома.
      Теперь все четверо мужчин ждали. В комнате стояла напряжённая тишина.
      — Да, да, товарищ министр, слушаю! — вскрикнул Харитонов и чуть отодвинул трубку от уха, чтобы и другие могли слышать.
      — Поздравляю! — прожужжал в трубке весёлый голос министра. — Ваша жена родила! Чувствует себя прекрасно. Родилась девочка.
      — Как его зовут? — растерянным шопотом спросил порозовевший посетитель.
      — Как его назвали... нашего ребёнка! — на ходу поправился Харитонов.
      — Сейчас узнаю, — трубка замолчала и через секунду радостно сообщила: — Нашего ребёнка зовут Ляля, это, вероятно, Ольга. В Ляле девять фунтов.
      — Девять фунтов - — это сколько? — замирающим шопотом спросил посетитель.
      — Это много даже в килограммах, — успокоил его Харитонов, зажав рукой трубку. Но министр всё-таки услыхал.
      — Это очень много, — подтвердила трубка. — Только на детей метрическая система почему-то ие распространяется. Что передать матери?
      — Передайте, пожалуйста, что все мы очень счастливы и что все мы тоже чувствуем себя прекрасно.
      Харитонов поблагодарил министра и повесил трубку.
      — Спасибо, спасибо! — жал ему руку посетитель. — Я передам!
      — Кому передадите? — удивился Харитонов.
      — Отцу Ляли. Я, собственно, только сосед. Но у нас дома телефона нет, а отец Ляли болен... Значит, мы имеем девять фунтов... Это очень много для одного ребёнка... Даже министр считает это достижением!
      и, продолжая радостно бормотать, он вышел.
      — Вот видите, — весело сказал Харитонов. — Всё время рождаются новые люди... Вот оно, наше будущее! — Он посмотрел в окно и вдруг так же весело обозлился. — А что мы всё время говорим «будущее , будущее»? «Для них», «ради них»... Ничего подобного! Мы для себя тоже живём. Ради себя живём. И ещё как живём! Да, я живу в своё удовольствие! Только удовольствие для меня — это делать как можно больше для народа. Я от всего удовольствие получаю: и от споров, и от книг, и от работы, даже от драки! — Он стукнул кулаком по столу и, хитро прищурившись, с вызовом сказал: — Ещё неизвестно, поменяюсь ли я своей жизнью с этими самыми потомками или нет. Так, вдобавок к своей жизни, ихнюю жизнь возьму, а меняться?.. Это ещё вопрос! — Он погрозил пальцем Гребешкову и Баклажанскому. — И вы каждый день получаете удовольствие от того, что вы делаете. И даже от того, что у вас не сразу получается. Это даже интереснее, когда, наконец, получится, радости больше!.. — Харитонов ободряюще улыбнулся Баклажанскому и, вдруг спохватившись, посмотрел на часы. — Ах ты, как время бежит! Ещё двух человек принять надо.
      — Ничего, — встал Семён Семёнович. — Важно, что мы познакомились. Мы ещё встретимся с вами. А сейчас уж не будем больше вам мешать. Только вы уж теперь берегите себя, Николай Иванович, — умоляющим тоном прибавил Гребешков.
      — Постараюсь, — рассмеялся Харитонов, — можете мне поверить. Мне эти годы вот так нужны! Триста лет только-только в обрез хватит!
      И, ещё раз крепко пожав обоим руки, он проводил до двери своих предшественников по бессмертию.
      — Странно: мы его почти не знаем, — медленно проговорил Баклажанский уже на улице, — а между тем я уверен, что если наши века существуют, то они попали по правильному адресу.
      — Не знаем? — задумчиво переспросил Семён Семёнович. — Мы знаем его жизнь: она простая и честная. И она похожа на миллионы других, точно так же достойных бессмертия... Этот человек и так всегда жил будущим и сейчас живёт уже в будущем. И шагает в него дальше...
      — Да, да, — перебил Фёдор Павлович, — он и стакан вечности выпил, даже не остановившись, как путник выпивает стакан воды!
      — И на здоровье! — заключил Семён Семёнович, и они оба, радостные и возбуждённые, зашагали к станции метро.
     
      Глава восемнадцатая ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
     
      Баклажанский приехал на Курский вокзал ещё до отхода своего поезда. При его размашистом характере, не укладывающемся в рамки железнодорожных расписаний, это было уже большой удачей.
      «Скоро ли мы увидимся?» — вот что ему больше всего хотелось спросить у провожающей его Кати. Но он не смел. Он уезжал по собственной воле и знал, что не вернётся, прежде чем ему удастся создать настоящую скульптуру нового шахтёра.
      Скульптор и его спутница стояли возле цельнометаллического вагона, в котором через десять минут должен был отбыть Баклажанский, смотрели друг на друга и молчали. Их захватила сейчас та атмосфера торопливой грусти, которая всегда бывает на вечернем вокзале.
      Многочисленные светящиеся циферблаты дрожащими стрелками напоминали им, что минута расставания неумолимо приближалась.
      Спешили пассажиры. С ремнями через плечо бежали носильщики.
      Вокзальное радио хриплой скороговоркой выкрикивало номера платформ и минуты отправлений и между сообщениями торопливо проигрывало развлекательные пластинки.
      В толпе провожающих и отъезжающих звучали прощальные напутствия:
      — Тётя, не открывайте окон в вагоне, не простудитесь, тётя!
      — Ничего, ничего, там окна её открываются.
      — Тогда не задохнитесь, тётя!
      — ...А Фартушному скажи, Иван Степаныч: если опять запоздает с контрольными цифрами по капитальному, он у меня узнает, почём кило лиха!..
      — ...Счастливый путь, Сергей Иваныч! Ещё гостить приезжай. Но с безлюдным фондом, так и знай, — ни копейки!
      — А мы обжалуем, дорогой. Вот увидишь, я на коллегии из тебя лепёшку сделаю... Гальку не забудь поцеловать.
      — Ладно. Но если перерасходуешь фонды — под суд отдам. Ну, давай обнимемся, Серёжка... А ежели что - под суд, так и знай. Приезжай, милый, скучать будем!..
      — Что передать «Арарату»?
      — Пусть сообщат официально, будет Вологда пить «Юбилейный» коньяк или нет?
      Кругом прощались.
      Щёки доброй половины мужчин, как красными печатями расставанья, были уже проштемпелёваны губной помадой.
      — Вот так... — с трудом выговорил Баклажанский. — Значит, утром мы будем в Курске... Проводник сказал.
      — Стойте! — отчаянно прошептала Катя, взглянув прямо ему в глаза. — Я не хочу про Курск. Я хочу видеть вас, Фёдор Павлович.
      — Ну что ж, мы будем видеться в снах, — попробовал пошутить Баклажанский. — Вы, пожалуйста, снитесь мне, а я, если позволите, буду сниться вам.
      — Я не хочу в снах, — упрямо сказала Катя. — Достаточно вы мне снились. Я подала заявление... — она смутилась, но, не опуская глаз, продолжала: — Я попросила послать меня в Донбасс... по семейным обстоятельствам... — добавила она и так густо покраснела, что даже веснушки стали на секунду невидимыми.
      — Катя! — почти закричал Баклажанский. — Катя! — добавил он. — Катя... Вы понимаете, что я хочу сказать?
      — Да, да, я постараюсь расшифровать это дома, — улыбнулась девушка.
      — Катя! — опять сказал Баклажанский. — Катя...
      В этот момент поезд тронулся. Баклажанский неумело обнял Катю, поцеловал её сначала в перчатку, потом в шляпку, потом куда-то в воротник пальто, потом опять в шляпку, но уже с другой стороны.
      Затем он вскочил на подножку, но ему показалось, что он не сказал ей чего-то самого главного. Он снова соскочил, подбежал к Кате и, обеими руками пожав её худенькую руку, сказал ей:
      — Катя...
      — Я всё поняла. — Большие серые глаза девушки смотрели на него спокойно и серьёзно. — Только будь таким, каким я тебя всегда хотела видеть.
      — Катя! — сказал он на прощанье и побежал. Оп догнал свой вагон и, вскочив в тамбур, долго ещё повторял в уносившуюся, располосованную фонарями темноту:
      — Катя! Катя! Катя!..
      А девушка так же долго стояла на пустеющей платформе и смотрела вдаль, на уменьшающийся красный фонарик улыбающимися, полными слёз глазами.
      А Гребешков в этот поздний час не спеша возвращался домой.
      — Вот и всё! Вот и нашли! И всё в порядке... — повторял он про себя и беспричинно улыбался.
      Рассеянно поглядывал он на прохожих и то и дело вежливо раскланивался с совершенно незнакомыми людьми. Прохожие непроизвольно отвечали на его приветливую улыбку, а он думал, что они здоровались с ним.
      Он чуть было не прошёл мимо своего дома, и только дружеский окрик дворника заставил его войти в парадное.
      Открыла ему соседка.
      Варвары Кузьминичны не было дома — вместе с другими домохозяйками она на сутки уехала за город готовить к открытию подшефные пионерские лагери. К этой столь длительной разлуке со своим Семёном Семёновичем она готовилась серьёзно и тщательно.
      Соседка долго и подробно передавала Гребешкову указания Варвары Кузьминичны: где стоит ужин, что и как надо приготовить на завтрак и почему не надо пользоваться только что приобретённой им новейшей комбинированной строгалкой для овощей, мгновенно превращающей в ничто любые корнеплоды.
      Гребешков рассеянно благодарил, улыбался и ничего не слышал.
      Наконец соседка закончила свой инструктаж и выразила надежду, что Семён Семёнович ничего не перепутает. Гребешков заверил её в этом, ещё раз поблагодарил и прошёл к себе.
      В комнате всё было попрежнему, словно ничего особенного не случилось. На столе весело поблёскивал никелированный электрический чайник. Звонко и торопливо вразнобой тикали часы на столе, на окне, на стене и на комоде.
      Семён Семёнович взглянул на циферблат бронзовой нимфы и с удовольствием отметил:
      — Спешат!
      И стенные часы на подоконнике тоже спешили. И ходики на стене убежали далеко вперёд.
      — Вот я уже и в будущем времени, — усмехнулся Гребешков и, облегчённо вздохнув, опустился в кресло.
      Все волнения и тревоги последних недель вдруг растаяли, все мучительные вопросы и сложнейшие задачи разрешились как-то сразу, одним махом.
      Гребешковым владело сейчас странное ощущение лёгкости и счастливой растерянности. Это было необычайное и противоречивое состояние. Тут была и гордость за Харитонова, который оказался таким подходящим для бессмертия человеком. Тут была и грусть — нет, даже не грусть, а тихая п добрая печаль. Теперь-то уж было несомненно, что долголетие досталось не ему и, значит, не ему суждено быть первым распространителем этого чудесного дара.
      А над всем этим главенствовало самое сильное чувство — удовлетворение, сознание выполненного долга.
      Вот теперь можно с открытой душой написать академику Константинову и рассказать ему обо всём. Сейчас Семён Семёнович имеет на это право. Он нашёл
      настоящего бессмертного. Он сделал всё возможное, чтобы исправить последствия рокового недоразумения с элексиром и сохранить для человечества путь к долголетию.
      И кто знает, может быть, академик в конце концов будет даже рад, что сама судьба ускорила его решающий опыт и приблизила исторический момент вручения бессмертия первому человеку.
      «Я ещё буду писать воспоминания об этом дне, — подумал Гребешков, — как свидетель и почти ассистент!» Он улыбнулся и начал фантазировать: «Начать можно будет примерно так: это историческое событие произошло в обыкновенном комбинате бытового обслуживания около полудня двадцать седьмого мая одна тысяча девятьсот пятьдесят...»
      Гребешков осёкся, потому что в этот момент езгляд его остановился на листке настольного перекидного календаря.
      — Двадцать седьмого июня! — вскрикнул Семён Семёнович вслух.
      Он и не заметил, как пролетел этот переполненный событиями, заботами и волнениями месяц. Целый месяц! А срок путёвки и курс лечения в Кисловодске — двадцать шесть дней.
      Гребешков бросился к телефону. Академик действительно оказался дома. Он приехал с вокзала два часа назад. Нет, он не забыл, конечно, ни Семёна Семёновича, ни этой забавной истории с портфелями.
      Однако сейчас, то ли вследствие дорожной усталости, то ли из-за плохой слышимости, он никак не мог понять, о чём толкует Гребешков. Ему ясно было лишь, что Семён Семёнович крайне взволнован чем-то чрезвычайно важным и при этом касающимся его, Константинова, работы.
      Академику не оставалось ничего иного, как пригласить Семёна Семёновича к себе.
      Через пятнадцать минут Гребешков был уже у Константинова и, попросив академика ни в коем случае не перебивать его и выслушать всё до конца, как бы это ни было трудно, приступил к последовательному изложению событий. Уже на десятой минуте повествования академик начал проявлять признаки волнения и попытался перебить Гребешкова, но Семён Семёнович пресёк эти попытки и твёрдо повёл свой рассказ дальше.
      Константинов смирился. В дальнейшем он уже не пытался остановить Гребешкова, а только тихо ахал и горестно всплёскивал руками.
      Когда Семён Семёнович кончил свой отчёт и замолчал, в кабинете воцарилась тишина. Академик молчал, Гребешков посмотрел на его растерянное лицо и решил, что Илья Александрович не находит слов, чтобы выразить своё горе и возмущение.
      Тревожная пауза затянулась.
      — Так! — наконец сказал Константинов. — Ну что ж, давайте выясним всё до конца! — Он встал из-за стола, прошёлся по кабинету и, остановившись против Гребешкова, продолжал: — Вы, повидимому, считаете, что вы виноваты передо мной. Это не совсем точно. Скорее я должен извиниться перед вами...
      — За что? — удивился Гребешков.
      — За то, что пусть невольно, но ввёл вас в заблуждение. Начнём с того, что никакого элексира долголетия в моём портфеле не было...
      — Как не было?! — вскочил с кресла Гребешков.
      — А вы что же, батенька, считаете, что академик Константинов мог так запросто забыть колбу с драгоценным реактивом? Да вези я такой сосуд, разве я заехал бы куда-нибудь по дороге?.. Вывод смелый, но преждевременный.
      Константинов обиженно мотнул головой и стал раскуривать трубку, сердито попыхивая на Гребешкова синеватым дымом.
      Впрочем, у Семёна Семёновича и так сейчас всё плыло перед глазами, словно в тумане.
      — А что же... Что же было в колбе? — слабо спросил он.
      — Пустяки! — махнул рукой Константинов и со смущённой улыбкой пояснил: — Там был нарзан. Я в шутку вёз его друзьям в институт. Сам улетал в Кисловодск, а им хотел оставить в порядке компенсации.
      — Позвольте. А объяснительная записка?
      — Да какая объяснительная записка?!
      — Ну, та, что была в портфеле. Научная работа... В зелёной папке...
      — Какая же это объяснительная записка? — удивлённо и несколько обиженно сказал Константинов. — Это же один из экземпляров первой главы... Это я позволил себе написать научно-фантастическую повесть на материале, над которым я работаю в академии. Неужели сразу не видно, что это просто художественное произведение?
      — Не видно... — со вздохом сказал Гребешков.
      — Ну, спасибо за комплимент, — усмехнулся Константинов. — Тем не менее это так... Это попытка популяризировать в художественной форме наши поиски методов продления человеческой жизни.
      — Значит, это вымысел? И никакого элексира бессмертия ещё нет? — в голосе Гребешкова прозвучало отчаянье. Только сейчас он, наконец, понял всю глубину своей ошибки. — Значит, всё пропало?!
      — Опять поспешный вывод! — Константинов положил руку на плечо Гребешкову и просто, но очень уверенно сказал: — Раз мы над этим работаем, значит он будет. Не обязательно путём создания такого элексира, конечно, но проблема долголетия будет решена. Иначе я не писал бы этой повести. Я не сказочник, я учёный.
      — Да, да, конечно! — оживился Гребешков. — Значит, мы всё-таки будем жить по триста лет? Да?
      — Может быть, и не сразу, но будем. Я вам это обещаю, — тихо, как бы доверительно сказал Константинов, глядя через плечо Гребешкова куда-то за окно, в синий бархатный сумрак летней ночи.
      — Простите, Илья Александрович, — осторожно тронул его за локоть Гребешков. — А скоро?
      — Не терпится? — улыбнулся Константинов. — Мне самому не терпится!
      — Я не о себе, — укоризненно сказал Гребешков.
      — И я не о себе... Надеюсь, что скоро. — Константинов весело обернулся к Гребешкову. — Наступит день, и мы пустим весь этот «элексир», как вы его называете, через сатураторы, как сейчас продают воду с сиропом.
      И продавцы будут спрашивать: «Вам с бессмертием или без?»
      Ему самому очень понравилось это предположение, и он расхохотался так громко и заразительно, что Гребешков не мог не присоединиться к нему. Теперь уже и Семёну Семёновичу казалось, что он напрасно сейчас так переволновался. Конечно же, элексир долголетия обязательно будет найден, раз он нужен народу. И как можно не верить в это, если сам Константинов в этом нисколько не сомневается.
      У Гребешкова было ещё множество вопросов к академику, но он всё же ценой больших усилий сумел удержаться о г них и распрощался с Константиновым, чтобы дать, наконец, ему отдохнуть.
      А сам он и думать не мог о сне.
      Вернувшись домой, Гребешков долго стоял у распахнутого окна и глядел на рассветную Москву. Короткая июньская ночь быстро прошла по улицам от заставы к заставе. Город, намеченный ночью, как карандашный эскиз, сейчас с каждой минутой становился всё более законченной, сочмо и ярко написанной картиной.
      Нет, Гребешков не сомневался в правильности предположений Константинова. Он изо всей силы верил сейчас и в то, что чудесный элексир долголетия будет вот-вот найден, и даже в то, что его и вправду пустят через сатураторы на каждом углу.
      И его будут пить все, будут пить жадно, с удовольствием, как пьют газированную воду в эти жаркие июньские дни.
      Надо только заранее предупредить людей о счастье
      и об ответственности, которая выпадает на их долю.
      А впрочем, нужно ли?
      Ведь каждый из советских людей и без того строил или учился строить свою жизнь так, как будто ему предстоит встретиться
      ч со своими далёкими праправнуками и предстать перед ними со всеми своими сегодняшними делами и подвигами.
      И разве слова: «Служу Советскому Союзу!» — не означают: «Служу будущему, служу коммунизму»?!
      И все миллионы сослуживцев Гребешкова это понимали.
      А если кто и не понимал ещё этого в полной мере, отставал от своего времени, вольно или невольно застревал в прошлом, для таких неминуемо наступал момент, когда будущее призывало их к ответу. И рано или поздно приходилось им пересматривать свою жизнь и выбрасывать из неё как ненужный балласт всё, что тянуло их назад. Если же они не делали этого, жизнь выбрасывала их самих.
      Сейчас, ранним московским утром, спешили на работу сослуживцы Семёна Семёновича, его незнакомые друзья. Они выходили на улицу, по которой уже шагал Гребешков, сам не понимая, как он на «ей очутился.
      Всё больше и больше людей становилось на улице. Гребешкова уже почти не было видно в их густом потоке.
      Если бы кто-нибудь из читателей захотел сейчас попрощаться с Семёном Семёновичем, это трудно было бы сделать.
      Знакомый седой хохолок на секунду мелькнул в самой гуще человеческого потока. Семён Семёнович Гребешков в последний раз обернулся, весело сказал кому-то:
      — До свиданья, до встречи в будущем!..
      И окончательно скрылся в толпе.