DjVu

      Я ЕДУ В ТАГАНРОГ
     
      Весть о том, что наш пединститут переводят из Новочеркасска в Таганрог, вызвала во мне столкновение двух чувств — радости и огорчения. Это, конечно, всеми было замечено. Я слышал, как девушки судачили в коридоре института:
      «Кто печалится, а Яша Когашгора козлом скачет. Ещё бы! Ведь в Таганроге его друг учится», — говорила одна. А другая ей возражала:
      «Кто-о? Яша? Да я его только что на лестнице встретила. Вид у него прямо-таки вирусногриппозный! Ещё бы, ведь здесь остаётся его...
      И, конечно, на весь коридор объявила, кто именно остаётся. Впрочем, что ж здесь скрывать? Да, остаётся сестра моего друга Геннадия Златогорского, студентка второго курса Политехнического института. Вот и всё. Дина очень миловидна... Есть что-то своё, особенное в складе её смугловатого лица с небольшим тонким носом, чуть впалыми щеками и чёрными ясными глазами. Эти глаза смотрят прямо и смело, но иногда она их слегка прикрывает, и тогда взор её становится печален и нежен. Сложена она грациозно...
      Конечно, если она прочтёт это описание, то с возмущением крикнет: «Яшка, опять содрал! Ведь так Тургенев описывал Асю. Плагиатор несчастный! Перешёл на второй курс, а списывает, как семиклассник!»
      Не скрою, это описание почти дословно взято из повести Тургенева «Ася». Но, во-первых, о нашей Дине только и можно говорить тургеневским языком, а во-вторых, я не виноват, что она похожа на Асю.
      Но я, кажется, отвлёкся.
      Итак, я отправился в Таганрог с противоречивыми чувствами. От Новочеркасска до Ростова меня одолевала тоска по... ну, понятно, по ком. Зато па пути от Ростова до Таганрога верх взяла радость но поводу предстоящей встречи с Геннадием. К станции Синявская, которая расположена на полпути между Ростовом и Таганрогом, я подъехал уже с лёгким сердцем и решил выйти погулять из набитого до отказа вагона.
      На платформе было людно и оживлённо. В воздухе плыл целый хор выкриков: «Ра-ки!... Ра-ки!... Ра-ки!...» Их, живых и варёных, носили вдоль поезда на блюдах, в вёдрах, в мешках. Говорят, во всей стране меньше раков, чем в одной Синявке. Я купил десять штук. Когда я их брал из ведра, то старался захватить покрупнее. Если попадался маленький, я бросал его обратно в ведро, говоря: «А, чёрт, кусается»! Дивчина, продававшая раков, тоненько смеялась и с восхищением повторяла: «Ну и хитрый же хлопец!... Хоть кого обдурит!..» Но когда, расплачиваясь, я дал ей трёхрублёвую бумажку, она положила её в ведро и пошла.
      — Куда? — крикнул я. — А сдачи?..
      Она повернулась и, лукаво прищурив голубые глазки, крикнула:
      — А сдачи вам ваши раки дадут!...
      Паровоз свистнул, и мы поехали дальше.
      Не прошло и четверти часа, как показалось море. Кто-то из ребят разочарованно протянул:
      — Э, да оно не синее!
      Одна из пассажирок, седая женщина в пенсне, укоризненно покачала головой:
      — Что ж, что не синее! Оно лучше синего. Наше море скромное, застенчивое. Посмотрите, какой у него блёкло-голубой цвет. А эти глинистые берега! Они не жёлтые, не красные, а какого-то переходного оттенка, так гармонирующего с цветом воды. Конечно, такую красоту не сразт увидишь, в неё надо всмотреться. Душой воспринять. Недаром же в прошлом веке в Таганрог так часто приезжали
      итальянские художники в поисках вот этих, еле уловимых оттенков.
      — Слышишь, Петя, душой надо, а ты фотоаппарат выставил, — сказал я однокурснику, который снимал для стенной газеты всё, что попадалось в пути.
      Ребята засмеялись. И седая женщина тоже. Она немного помолчала и опять заговорила:
      — Мне кажется, и Чехов не был бы таким тонким, таким ажурным художником слова, если б в детстве и юности не видел всегда перед собой этого моря. Азовское море и донецкая степь, наверно, сыграли немалую роль в том, что Чехов не терпел ничего кричащего ни в искусстве, ни в жизни и сам был очень скромным человеком.
      — Нашему Яше Коттн игоре полезно у этого моря пожить, — заметил фотолюбитель мне в отместку.
      Седую женщину слушали не только мы, студенты, но и какая-то гражданка с жёлтым морщинистым лицом и тусклыми, явно крашеными волосами. Она слащаво улыбнулась и спросила:
      — Вы, вероятно, давно живёте в Таганроге?
      — Я здесь родилась и здесь умру, — с гордостью сказала седая женщина. — Таганрог я не променяю ни на один город в мире.
      — Как это приятно слышать! — замурлыкала крашеная. — Такой патриотизм!... А я тоже в Таганрог еду, и мне так хочется узнать о нём поподробнее. Колорит, детали — это так меня интересует в каждом новом городе!
      Между женщинами завязалась беседа, а мы принялись ожесточённо спорить, что главное в стиле Чехова — ажурность и тонкость или меткость и скульптурность.
      — Нюансы чувств!.. Еле уловимые душевные движения!.. — кричали девушки.
      — Резец!.. Резец!.. — перекрывали ребята их голоса. — Каждая фраза — в трёх измерениях! Не фраза, а стереофраза!...
      — Смотрите, смотрите! — с аппаратом протискивался к окну Петя Саврасов. — Вон уже трубы видны.
      Действительно, слева от поезда поднимался к небу целый лес заводских труб. Из одних дьщ валил чёрный, из других ядовито-жёлтый, из третьих белый, как густой пар. Сверкали под солнцем стеклянные крыши заводских корпусов. А перед ними до самого полотна железной дороги раскинулась бахча, на которой золотились спелые дыни и прятались под желтеющими уже листьями рябые арбузы.
      Кто-то затянул:
      В Таганроге, в Таганроге
      Да случилася беда:
      Там убили, там убили
      Молодого казака...
      Петя сказал:
      — Возвращайся, Яша: и тебя убьют.
      — За что?! — возмутился я.
      — За плагиат. Ты ведь не выдержишь и что-нибудь спишешь у Чехова, а в Таганроге всего Чехова знают наизусть: сразу разоблачат.
      — Поздно, — сказал я, — мы уже въезжаем.
      Да, мы не подъезжали к Таганрогу, а въезжали в него: дело в том, что Таганрог расположен на мысу и окружён с трёх сторон морем. Поезд упёрся в двухэтажное здание вокзала. Теперь, чтобы ехать дальше, поезд надо вытаскивать за хвост.
      На перроне встречающих почти не было. Но за его деревянными перилами стояла толпа. Машут руками, кричат: «Миша!.. Миша!.. Да куда ты смотришь! Я здесь!...» «Николай, заворачивай в буфет — есть пиво холодное!..» Геннадий тоже в толпе. Он вытягивает шею и вертит головой. Завидя меня, он перемахивает через перила и бросается навстречу. Рукн у меня заняты чемоданом и постелью. Этим пользуется рак: выползает из кармана и шлёпается на перрон. Некоторое время он лежит, притворяясь дохлым, но, смекнув, что тут его раздавят, делает попытку отползти в сторону. Маленькая девочка в страхе визжит: «Мама, крокоди-ил!». Геннадий хватает рака, и мы выходим на привокзальную площадь.
     
      ЗНАКОМСТВО С ТЁТУШКОЙ
     
      — Пойдём пешком, — сказал Геннадий, — я тебе покажу Таганрог.
      Мы пропустили переполненный трамвай и направились в город.
      Геннадий, огибаясь под тяжестью моего чемодана, добросовестно объяснял:
      — Это вот Дворец культуры комбайнового завода. Это универмаг. Это парк культуры и отдыха.
      Я поднял глаза кверху и опросил:
      — А это, Геннадий, кажется, небо?
      Пока мы шли, я успел заметить следующее. Во-первых, воздух чистый и свежий. Во-вторых, много зелени, некоторые улицы даже напоминают аллеи в парке. В-третьих, довольно часто можно увидеть новые дома; их сразу замечаешь в цепи одноэтажных :и полутораэтажных особняков.
      Но больше всего порадовал меня вид кремового с белыми колоннами здания, у парадного входа которого красовалась вывеска-«Факультет языка и литературы». В красивом здании и учиться приятнее.
      Однако я всё отвлекаюсь от того главного, о чём хотел здесь рассказать.
      — Где же мы сварим раков? — сказал Геннадий, когда мы, оставив вещи в институте, опять вышли на улицу. — Разве зайдём в столовую?
      Поколебавшись, я спросил:
      — Далеко отсюда улица Чехова?
      — Совсем близко.
      — Ну так веди на улицу Чехова: там у меня тётя живёт. Кстати, передам ей письмо и привет от матери.
      Через несколько минут мы уже продирались сквозь заросли крыжовника и сирени к маленькому флигельку, который стоял в глубине двора.
      На наш стук долго никто не выходил. Наконец дверь чуть-чуть приоткрылась, и в щель высунулся тонкий с горбинкой нос.
      — Вам кого? — спросил нос.
      — Наталью Сергеевну Чернобаеву, — ответил я. — Здесь она живёт?
      — А вы кто? — уклонился от ответа нос.
      — Я её племянник, Яков Копнигора.
      Звякнула дверная цепочка, и дверь раскрылась. На пороге стояла высокая, очень худая женщина, смуглая, с прядью седых волос в пышной причёске и с живыми чёрными глазами.
      — Яшенька, да как же я тебя сразу не узнала! — вскрикнула она.
      — А вы меня разве видели? — спросил я, целуя, как наказывала мне мама, тётину смуглую руку.
      — Ох, да я ж тебя на руках носила, когда тебе и двух годиков не было! — сказала она, в свою очередь целуя меня в голову.
      — Он подрос, — объяснил Гевнадий.
      Но тут тётя сделала шаг назад, оглядела меня с ног до головы и строго опросила:
      — А паспорт у вас, молодой человек, есть?
      Я полез было в карман за письмом, но тётино лицо так всё и засветилось опять. И потом я уже часто замечал, с какой быстротой менялось это подвижное лицо.
      — Ах, да зачем же паспорт, когда вот они, Манечкины губы! И нос, и подбородок!.. Ну, входите, входите!.. А это кто? Товарищ, наверно? Тоже из Новочеркасска?
      — Тоже. Только он в Таганроге уже давно живёт: он студент радиотехнического института, Геннадий Златогорский, брат... гм... брат... — запнулся я.
      — Брат своей сестры, — объяснил Геннадий.
      Через переднюю мы прошли в гостиную, которая мне показалась одновременно и большой и маленькой: большой потому, что в ней разместилось множество вещей, а маленькой потому, что из-за этих вещей негде было повернуться. Тут стояли: чёрное, тускло поблёскивающее пианино с золочёной надписью «Шрёдер», плюшевые диван и кресла, круглый стол, накрытый бархатной фиолетовой скатертью, огромная керосиновая лампа на металлической подставке выше человеческого роста, шкаф из красного дерева, весь набитый книгами, кушетка, бархатные пуфики, часы в футляре от пола до потолка с огромным маятником, сверкавшим на солнце, тростниковая клетка с зелёным попугаем... Всего перечесть и невозможно. А на полу, рядом с восточным ковром, растянулась тигровая шкура.
      — Ну, садитесь, садитесь, — приглашал? тётя Наташа, — вот сюда, на эти пуфики, а я против вас сяду, на козетку, на свою любимую козетку. Садитесь и рассказывайте. Ах, я так рада! Ну, рассказывайте же, рассказывайте!..
      Когда все расселись, Геннадий сказал:
      — Мы, собственно, насчёт раков...
      У тёти вытянулось лило:
      — Ка... каких раков? — спросила она, заикнувшись.
      Я поспешил Геннадию на помощь и объяснил, какой мы принесли ей подарок. После этого мы стали выкладывать шевелящихся пленников из карманов на скатерть. Увидя их, попугай закатил глаза, будто собирался упасть в обморок, и крикнул:
      — Брррому!..
      Впоследствии я узнал, что раньше он жил у какого-то доктора и там выучился медицинскому языку.
      Тётя вскочила с козетки и засуетилась.
      — Скандал!... — восклицала она. — Мальчики с дороги, голодные, а я их разговорами кормлю. Сейчас, сейчас!.. Сейчас будем кофе пить!..
      Собрав раков в передник, она ушла в соседнюю комнату.
      — Баронесса? — спросил Геннадий, нагнувшись и заглядывая тигру в пасть.
      — Какая там баронесса! — обиделся я за тётю и за весь свой род. — Переводчица. Те-
      перь на пенсии. А муж её был геолог. Эту шкуру он, наверно, из Уссурийского края вывез.
      Унесла тётя бурых раков, а вернулась с красными. Кроме них, на подносе расположились причудливой формы тарелочки с икрой, сыром и маслинами, а посредине возвышался серебряный кофейник в виде пузатого Будды.
      Заметив на шее восточного бога кем-то выцарапанный дворянский герб, Геннадий подмигнул мне и, улучив момент, шепнул:
      — А говоришь, не баронесса. Ну графиня, когда так.
      Как ни тихо сказал он это, тётя услышала и рассмеялась. Вволю насмеявшись, она вытерла шёлковым с бахромой платочком глаза и сказала:
      — Милый мой, я такая же графиня, как вы принц. Просто я люблю редкие вещи, вещи-уникумы, как говорят. Это^ кофейник я купила в комиссионном магазине. Но есть у меня кое-что и поинтересней. Вот подождите. — Она поднялась с козетки и направилась к двери, но тут же вернулась и испытующе оглядела Геннадия и меня. — Вам можно доверять? Вы никому не скажете?
      — Могила!.. — поднял я руку вверх.
      — Могила!.. — повторил Геннадий.
      — Гм... Странная клятва, — удивилась тётя. — Однако я принимаю её как торжественное обещание хранить тайну свято. Подождите, я сейчас... — И она вышла в другую комнату.
      Оттуда послышались протяжные звуки, будто лопнула туго натянутая струна. Так дребезжал у нас в доме замок старинного сундука, когда мама открывала его большим заржавленным ключом.
      Наконец тётя вернулась. На ладони у неё лежал хрустальный шарик величиной с куриное яйцо. В другой руке она держала лупу, какою пользуются часовщики.
      — Вот, — сказала тётя, — смотрите по очереди.
      Тут мы с Геннадием словно забыли о том, что мы уже студенты второго курса: как первоклассники, разинув рот, мы разглядывали чудо-хрусталик, с нетерпением вырывая друг у друга лупу в чёрном ободке. В хрусталь был вправлен весь земной шар — с материками и океанами, с лесами и пустынями, с огромными городами и заброшенными в снегах деревеньками... Да что города и деревеньки! Что леса и реки! Мы видели нью-йоркские небоскрёбы и киргизские юрты, явственно различали гигантские эвкалипты и наши, веселящие душу берёзы, степного беркута и миниатюрную колибри, мы видели медведя в берлоге, белку на сосне, дятла на стволе дуба.
      — Воробей!.. — кричал я. — Самый настоящий воробей!..
      — Пчела!.. — вскрикивал Геннадий. — Вот, вот, на розе сидит!
      — Пи-ра-мидон!.. — орал попугай, перепуганный нашими криками.
      Когда мы вдоволь насмотрелись, Геннадий спросил:
      — А что у вас ещё есть?
      Тётя комически развела руками:
      — Так ему всё и покажи! Ничего больше у меня нет. Я бедная вдова и, кроме земного шара, ничем не владею. Давайте-ка лучше кофе пить.
      Когда мы наконец вышли из флигелька, Геннадий сказал:
      — Нет, тётя у тебя занятная. Только зачем она нас кофе поила? К ракам пиво надо. А эти вот... маслины... Какая-то горько-солёная чепуха... Если б мне дали такое в столовой, я б жалобную книгу потребовал. — Он подумал и недоуменно спросил: — И почему она запретила рассказывать об этом хрустальном шарике? Может, он краденый?
      — Геннадий! — возмутился я. — То моя тётушка графиня, то воровка!.. Просто она жуликов боится и попросила не болтать.
      — Что ж, может и так, — согласился мой приятель. — Жулики на такие редкости падки.
     
      КРАСНЫЙ ШКАФ
     
      Прошло недели две. За это время я часто бывал у тётушки, и с каждым разом она встречала меня всё радушнее. Хотя занятия в институте шли уже полным кодом, я выкраивал всё же время, чтобы знакомиться с городом. И, надо сказать, тётушка помогала мне в этом с большим усердием. Она, как и седая женщина, с которой мы ехали с одном вагоне, была влюблена в свой родной город. Как-то она повела меня на одну из приморских улиц и показала длинное здание старинной постройки. Объяснив, что здесь, в доме градоначальника, некогда останавливался проездом на Кавказ сам Александр Сергеевич Пушкин и что в этом же доме умер император Александр , она сказала: «Не в каждом городе умирали цари».
      В другой раз, показывая мне порт, она с не меньшей гордостью сообщила, что здесь побывал Джузеппе Гарибальди и в этом месте он дал клятву освободить Италию от австрийского владычества. Говорила она и про других знаменитых земляков, про «самого» Николая Фёдоровича Щербину, автора сборника «Греческие стихотворения», про Георгия Яковлевича Седова, неустрашимого мореплавателя и исследователя Арктики. «Сколько бы там одесситы ни хвастались своей Каменной лестницей, — с задором заключила тётя один из своих рассказов, — а наша Каменная лестница с её ста пятьюдесятью пятью ступеньками, ведущими прямо к морю, несравненно уютней и милей одесской».
      На моё замечание, что и таганрожцы любят похвастать, тётя сначала обидчиво поджала губы, но потом рассмеялась и рассказала мне следующий случай.
      Жил в Таганроге бедный жестянщик по имени Елизар Аснес. Чинил он старые вёдра, делал совки для бакалейных лавок и тёрки для хозяек. И, между прочим, смастерил из жести и парусины незамысловатую штуковину, чтоб горожане могли раздувать свои самовары не голенищем сапога, а специальной машиной. Ну и пошла по Таганрогу про Ас-неса молва:«Изобретатель! Эдисон!» И, раздувая свои самовары этой машиной, хвастливые таганрожцы до того раздули Аснесову славу, что дошла она до Петербурга.
      Приезжает из столицы корреспондент большой газеты и спрашивает у мальчишек: «Есть у вас изобретатель Аснес?» — «А ка-ак же»! — ответили мальчишки. «Что ж он сейчас изобретает?» — «Коньки, дяденька». — Какие коньки?» — «А вот нацепите их, дяденька, и тут же в Петербурге очутитесь». Потом спросил корреспондент хозяек: «Ну-ка ответьте, есть у вас изобретатель Аснес?» — «А ка-ак же!» — ответили и хозяйки. «Что ж он сейчас мастерит?» — «Гладилку. Положишь в неё грязную рубаху, а вынешь с другого конца простиранную, накрахмаленную и выутюженную». Спросил купцов. А те своё: дескать, мастерит сундук, который только хозяину открывается.
      Пошёл корреспондент к Аснесу. Тот сидел в своей ветхой будке, вставлял новое дно в худой чайник. «Так и так, — оказал корреспондент, — приехал к вам из самого Петербурга, чтоб на всю Россию расписать в газете, какие вы готовите цивилизованному миру новые изобретения». — «Слушайте, — взмолился Аснес, — за ради бога прошу вас, напишите вы в своей газете, пусть бедного жестянщика оставят в покое. Не могу на улице показаться, чтоб не спросили меня, когда полечу на луну в своём чудо-корыте... Ну какой я Эдисон! И на что мне та луна! Что мне, жить надоело?» — «Да-а, — разочарованно протянул газетчик, — видно, тут вышла ошибка: мне надо было ехать к Аснесу в Одессу, а я к таганрогскому Аснесу завернул». — «Что-о?.. В Одессу? — вскочил со своей скамеечки Аснес. — Ну и езжайте себе туда без пересадки! И скажите там вашему одесскому Аснесу, пусть он не рыпается: всё равно на луну я прилечу первый!»
      Говорить о прошлом Таганрога тётя Наташа могла бесконечно. Но особенно охотно вспоминала она свои гимназические годы и своих подруг по гимназии. Выходило так, что самые красивые на земном шаре девушки жили в Таганроге. Такой, например, была «сказка Таганрога» Аня Самойленко с тёплыми карими глазами и ореолом целомудрия на прекрасном челе. Или три сестры Матусовские — Люба, Миля и Таня — все разные, но все обаятельные. В доказательство тётушка вынимала из сундука старинный альбом с фотографиями всех восьми классов гимназии, литографированный в Париже каким-то «Генеральным агентством русско-французских дел», и с печальной улыбкой перелистывала его. Ничего, девушки были подходящие. Но, на мой взгляд, наши, нынешние, им не уступят.
      Иногда тётушка таинственно шептала мне:
      — Сейчас я тебе что-то покажу. Только ты...
      — Могила!..
      — Вот-вот, — кивала тётушка. — Никому, ни одному человеку в мире!
      И шла в соседнюю комнату к своему сундуку за какой-нибудь диковинкой.
      Вещицы были любопытные, но я никак не мог понять, зачем их держать в сундуке, пряча от человеческих глаз. Гще Горький говорил: «Делай вещи как можно лучше, они будут более прочны, избавят тебя от затраты лишнего труда, но — не сотвори себе кумира из сапога, стула или книги...» Однажды я так тётушке и сказал. Она вся поникла, погасла. Потом вздохнула и говорит:
      — Знаю сама, что это очень эгоистично — одной любоваться чудом человеческих рук. И давно уже подумываю, не пора ли сдать свои сокровища в наш краеведческий музей: ведь эти вещи привозили сюда из всех стран мира итальянцы и греки, наша бывшая таганрогская знать. Но всё никак не решусь: жалко!.. — закончила она с такой трогательной непосредственностью, что я невольно ответил:
      — Ну и держите их пока при себе, а там видно будет.
      От этих слов тётушка сразу повеселела и уже бодрым голосом добавила:
      — Да это что — игрушки, а вот где подлинные сокровища.
      И кивнула в сторону книжного шкафа.
      Меня давно разбирало любопытство, что за книги хранились под замком в этом шкафу красного дерева, и я спросил:
      — - А м,не можно посмотреть?
      — Посмотри, — сказала тётушка. — Тебе как филологу можно.
      Я подошёл к шкафу и принялся вынимать и рассматривать одну книгу за другой. Здесь я нашёл старинный рыцарский роман в переплёте с тиснением и бронзовыми застёжками, изящный томик стихотворений Эвариста Парни, изданных и Париже полтораста лет назад, ещё при Наполеоне, роман певца обездоленных Шарля Луи Филиппа «Шарль Бланшар»... Какое богатство для любителя французской литературы! Три полки редких книг на французском языке! Н01 это не вое. На верхних полках стояли толстенные фолианты, переплетённые в кожу. Раскрыв один из них, я увидел на пожелтевших листах незнакомые буквы причудливых очертаний. Да ведь это арабский шрифт! А вот «Словарь к арабской хрестоматии и Корану», изданный в Казани в 1881 году; вот и полный англо-арабский словарь...
      — Тётя, зачем это вам? — удивился я.
      — Как зачем? Разве тебе мама не говорила, что я по-арабски и по-французски читаю так же, как ты по-русски? Это моя специальность. Я даже кое-что перевела из гениального 20
      слепца Абу-ль ала аль-Маарри. К сожалению, я не могла этим всерьёз заняться. Иван Семёнович, мой покойный муж, часто прихварывал, и я отдавала уходу за ним всё своё время. А теперь... — Ома умолкла и некоторое время сидела не шевелясь, с полуприкрытыми глазами, будто прислушивалась к своим мыслям. — Да, теперь у меня одна мечта, одна цель в жизни... Но осуществить её мне, как видно, не суждено...
      Она задумалась. В её тёмных глазах появилось такое выражение, будто она ничего перед собой не видела.
      Невольно понижая го юс до шёпота, я спросил:
      — Какая мечта, тётя Наташа, какая цель?
      — Что? — оторвалась она от своих, видимо, печальных размышлений. — Видишь ли, я хотела бы перевести на египетский язык «Молодую гвардию» Фадеева. Это был бы мой скромный подарок героическому народу. Пусть бы египетские юноши и девушки узнали, как наша молодёжь защищала свою Родину.
      — Так в чём же дело, тётушка! — воскликнул я. — Садитесь и пишите!
      Тётя рассмеялась.
      — Не так это просто, — сказала она. — Я знаю арабский литературный язык. Он понятен во всех арабских странах. Может быть, на арабский литературный язык «Молодая гвардия» уже и переведена. Но чтоб сделать перевод живым и близким массам, надо знать и народный разговорный язык. Вот этого мне и не хватает. Ведь каждая арабская страна имеет свой диалект. Например, в диалекте Сирии есть элементы арамейского языка, в египетском диалекте много коптских слов. Короче, пеоеводчику надо бы хоть с полгода пожить в Египте.
      — Так в чём же дело, тётя! — опять воскликнул я. — Садитесь на теплоход и езжайте!.. Если хотите, я вас до самого Каира провожу.
      — А на какие деньги?
      — Ездят же наши писатели за границу. Вам тоже устроят эту... как её?., творческую командировку.
      — Нет, милый мой, это неосуществимо, — вздохнула тётушка. — Какая я писательница!..
      Да я и не решусь ехать за государственный или общественный счёт. А вдруг я не справлюсь с задачей! Меня совесть загрызёт. Другое дело — поехать на свои деньги, но... их у меня нет.
     
      ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ТЫСЯЧ
     
      Несколько дней я ею навещал тётю Наташу — просто некогда было: хотя мы словесники, но нас как будущих учителей тоже «политехнизируют», и мы вместе с физматчи-ками ходили на завод «Красный котельщик». Вот завод! Было что посмотреть.
      В тот вечер я сидел в читальной комнате общежития, углубившись в «93-й год» Виктора Гюго. Вдруг открывается дверь и меня зовут:
      — Копнигора, к телефону!
      «Кто бы это мог быть? — подумал я. — Геннадий, что ли?» И очень встревожился, услышав в трубке взволнованный голос тёти:
      — Яша, приди, пожалуйста, ко мне... Только сейчас же, слышишь?..
      — Тётя, что-нибудь случилось? — спросил я.
      — Да, случилось... Случилось такое неожиданное... Но я не могу говорить по телефону!..
      «Ясно, — решил я, — земной шар украли. Ах, тётушка, тётушка! Не уберегла».
      Вскоре я уже стучал в дверь флигелька.
      Вид у тёти Наташи был до предела растерянный: она то бледнела, то краснела, а на щеке часто-часто билась какая-то жилка.
      — Яша, — сказала она прерывистым голосом, — случилось необыкновенное... такое, на
      что я никак не рассчитывала... Но ты должен...
      — Могила!.. — поднял я руку.
      — Вот-вот!.- — Ока опустила беспомощно голову и прошептала: — Я, кажется, выиграла двадцать пять тысяч...
      Некоторое время мы смотрели друг на друга — я с тревожной подозрительностью, а тётушка почему-то с виноватым видом.
      — Успокойтесь, тётя Наташа, — сказал я наконец, — вам это померещилось после нашего последнего разговора... Как это может быть: ни с того ни с сего раз — и получай полный самосвал денег!
      — Вот и я думаю, что померещилось, — будто даже с облегчением сказала тётушка. — Или очки плохо протёрла... Все цифры сливаются в какую-то муть... Да посмотри сам...
      Тётушка расстегнула свою вязаную кофточку, пошарила и дрожащей рукой вынула вчетверо сложенную облигацию.
      — А таблица вот, в «Известиях», — показала она на круглый стол.
      Сдерживая себя всеми силами, я медленно развернул облигацию.
      — Так-так, — сказал я, разглаживая голубоватую бумажку. — «Трёхпроцентный внутренний заём». Та-ак... Серия...
      — 009131, — подсказала тётушка.
      — Посмотрим, — наклонился я над газетой: — 008711... 008729... Чёрт возьми!..
      009131!.. Ничего тут не мутится, всё предельно чётко... А номер?
      — Семь... — прошелестела тётушка.
      Я взглянул на облигацию и опять склонился над газетой:
      — Вот здорово!.. И номер совпадает!.. Тётушка, кричите ура, эииво, банзай и... как это будет по-арабски?..
      — Забыла... — растерянно сказала тётушка. — Сразу память отшибло...
      — Вперёд!.. На старт!.. — орал я всякую чепуху.
      — Брррому!.. — кувыркнулся попугай.
      — Да тише вы!.. — замахала на нас руками тётушка, с испугом оглянувшись на окно. — А вдруг кто подслушивает!..
      Отпустила меня она только после того, как я пообещал перебраться из общежития к ней во флигелёк, в маленькую комнатушку, смежную с гостиной. Правда, она и раньше предлагала это, но мне не хотелось уходить от ребят.
      — Хорошо, — сказал я, — сегодня же перетащу сюда свой чемодан и буду сторожить вашу облигацию, пока не найдём ей надёжного места.
     
      ПЕРВАЯ НЕУДАЧА
     
      Я, конечно, знаю, что никакого рока не существует. Рок выдумали древние греки и Софокл. Есть просто неблагоприятное стечение обстоятельств. Жаль только, что обстоятельства эти сошлись над моей рыжей головой. Ох, что это был за день! Но расскажу по порядку.
      Выхожу я из института и направляюсь на улицу Чехова, во флигелёк. Чудесный день ранней осени. Солнце уже не печёт, а ласково пригревает. В прозрачном воздухе плавают
      серебряные нити паутины. Под ногами, на асфальте, — перистая тень от акаций, а на самой акации, то здесь, то там, белеют душистые гроздья. Да, да! Белые гроздья! Ведь осенью акация цветёт вторично. Иду и мурлычу песню. И вдруг останавливаюсь, будто громом поражённый... (Нет, сравнение неточное и трафаретное.) И вдруг останавливаюсь, ошарашенно тараща глаза. (Неблагозвучно, да уж ладно!) Навстречу мне в костюме цвета морской волны, с веточкой белой акации в тёмных волосах, с маленьким чемоданчиком в руке идёт... Да, да, сама Дина!..
      — Ты?!- — вскрикиваю я. — Здесь?! В Таганроге?!
      А она, как ни в чём не бывало, спокойно отвечает:
      — Что же в этом удивительного? Вот привезла Геннадию пирожки. Я позвонила ему с вокзала, он ждёт меня. Это в каком направлении? Я правильно иду? Ну, как живёшь?
      Я взял у неё чемодан и зашагал рядом.
      — Как живу? Превосходно!.. Здесь столько интересного!.. Например, Щербина... — говорил я в замешательстве.
      — Какая щербина? — не поняла Дина.
      — Не «какая», а «какой». Поэт древнегреческий... То есть поэт, писавший стихи о древней Греции. Он тут родился лет полтораста назад. Тётя Наташа влюблена в него...
      — Как, он ещё жив? — удивилась Дина.
      — Нет, кажется, умер, но для тёти Наташи он будет жить вечно. Да разве только Щербина! Тут такие события! Например, царь умер,.. Не в ка1Ждом городе умирают цари...
      Дина искоса на меня посмотрела и сказала:
      — Очень интересный город!
      Но тут я опомнился и принялся рассказывать о нашем посещении «Красного котельщика».
      — Ну, завод! Ну, продукция! Каждый котёл высокого давления обеспечивает сто тысяч киловатт-часов. Шесть таких котлов — и вот тебе по мощности весь Днепрогэс. Такую продукцию не положишь в чемодан, как пирожки. В собранном виде один котёл выше тринадцатиэтажного дома. Ты думаешь, это предел? Как бы не так! Они сейчас работают над котлом сверхвысокого давления!
      Рассказывая, я повернул в переулок налево. Ничего не подозревая, Дина последовала за мной, и через некоторое время мы оказались перед входом на Каменную лестницу, на площадке оо старинными солнечными часами. Перед нами развернулся блёкло-голубой залив в рамке красноватых берегов.
      — Куда мы пришли? — остановилась Дина. — Разве общежитие здесь?
      — В противоположной стороне, — сказал я. — Но разве ты не хочешь спуститься к морю?
      Дина заколебалась:
      — Но ведь меня Геннадий ждёт.
      — Подождёт, — беспечно сказал я, беря её под руку.
      Покатавшись на лодке часа два, мы снова поднялись наверх, и я привёл Дину в парк.
      — Разве общежитие здесь? — спросила она.
      — Общежитие в другом конце города, но ты же должна посмотреть, какой у нас замечательный парк.
      Мы гуляли ко тенистым аллеям, взлетали вверх на «ракете», катались на разрисованных лодочках-качелях, хохотали в «ком-нате смеха», а под конец провальсировали на танцплощадке, причём я ни на минуту не выпускал из руки Динин чемодан.
      — А теперь пойдём, я покажу тебе наш приморский бульвар, — сказал я.
      — Но ведь Геннадий ждёт, — слабо возразила она.
      — Ничего, подождёт. К тому же это почти по пути.
      Когда мы подходили к монументу основателя Таганрога Петра Первого, который величественно стоит посредине Приморского буль вара, луна уже поднялась и протянула по воде свой бриллиантовый шлейф (кажется, вычурно, да уж ладно).
      Мы сели на скамыо, у самого обрыва, и заглянули вниз. Там, за тёмными портовыми амбарами-громадами, бесконечной сине-свинцовой пеленой расстилалось море. Волн мы отсюда не видели, но их однообразный ровный рокот не смолкал ни на минуту. Я рассказывал Дине о тёте Наташе и её мечте. Рассказывая, я смотрел в побледневшее под лунным светом лицо девушки, в её глаза, казавшиеся теперь особенно глубокими, и всё ближе склонял голову к её плечу, пока щеки моей не коснулся завиток её волос.
      Но тут Дива вдруг вскочила и, сказав: «Но меня ведь Геннадий ждёт!», быстро пошла прочь от скамьи. Я догнал её, и мы зашагали тёмными немощёными улочками к четырёхэтажному зданию общежития, светящемуся множеством окон.
      — Так что ж представляет собой твоя тётушка? — спросила Дина.
      — Как тебе сказать? — ответил я. — Подчиняясь притяжению двух сил — мещанского прошлого и социалистического будущего, — она заметно колеблется: эмоциональное начало тянет к прошлому, интеллектуальное — к будущему.
      — Что, что? — спросила Дина, подозрительно вглядываясь в меня. — Это твои слова?
      Н-н... не совсем, — замялся я. — В ос-
      новном это, конечно, слова Горького, но чуть-чуть есть и моего...
      — Яшка!.. — возмущённо топнула Дина босоножкой. — Опять содрал?! Безобразие! Как тебе не... — И вдруг, прервав себя, спросила: — А чемодан где?
      — Чемодан?!. — схватился я за голову. — Там, на бульваре... на скамейке...
      — Растяпа! — с презрением оказала Дина. — Плагиатор и растяпа!..
      Круто повернувшись, она побежала к воротам общежития.
      А я, спотыкаясь о кочки, бросился обратно на бульвар, но никакого чемодана на скамье уже не было.
      Презирая себя всем своим существом, вздыхая и поскрёбывая затылок, я выбрался на Чеховскую улицу и побрёл к тётушкиному флигельку.
     
      СЕРЫЙ СТАРИК
     
      Я уже подходил к калитке, когда меня кто-то окликнул:
      — Простите, вы, кажется, племянник Натальи Сергеевны?
      Я обернулся. Ко мне подходил сухонький маленький старичок в сером пальто и серой шляпе. Лицо пергаментное, жёсткие щёточки усов и мохнатые брови — тоже серые.
      — А вы откуда знаете мою тётю? — насторожился я.
      — Наталью Сергеевну? Господи, да кто ж в городе её не знает! Такая почтенная женщина, наша, можно сказать, гордость. А кроме того, у нас одна страсть — антикварство, собирание редких вещей.
      Заметив, что я ещё больше насторожился, старичок поспешил меня успокоить:
      — Ни-ни-ни!.. Никто, конечно, об этом не знает. Ни одна душа. Так, только общие разговоры. Я вашей тётушке категорически запретил распространяться на эти темы, чтобы не просить, как говорят, огня на соломенную крышу. Да и вам, молодой человек, советовал бы помалкивать... Впрочем, что же это я!.. Комиссаров Леонид Петрович, — протянул он мне руку. — Старый друг покойного супруга вашей гетушки.
      — Яков, — назвал я себя.
      — Да знаю, знаю! Мне уже говорили о вас. Это очень хорошо, что вы поселились у тётушки. Не так будет одиноко старушке. — Он вынул часы, посмотрел на них и протянул мне. — Не вижу без очков. Часов одиннадцать?
      — Половина, — сказал я.
      — Рано, — вздохнул он. — Меня бессонница мучает. Возраст, ничего не поделаешь. А не посидеть ли нам часок за кружкой пива? Так и быть, расскажу вам одну прелюбопытную историю про вашу тётушку и про себя — мы вместе в эту историю влипли, когда охотились за японской перламутровой шкатулкой.
      У меня было мутно на душе, и я тотчас же согласился:
      — Пожалуйста, очень рад. Но где?
      — Да хотя бы и в «Волне», в той самой «Волне», которую болельщики футбола всегда вспоминают, когда им нравится судья: «Судью — в «Волну». Хе-хе-хе!.. Хорошая штука — футбол! Кровь полирует.
      Вскоре мы уже сидели в большом зале со множеством столиков, с эстрадой для музыкантов, с танцующими в проходах парами.
      Выбирал старик блюда с большой тщательностью, не спеша и с разными предупреждениями официанту: «Только скажите там, на кухне, чтоб не пережарили». Или: «Да проследите, чтоб масло было прованское, а не подсолнечное». Из напитков заказал водку, коньяк и портвейн. Наливая мне, он говорил: «Следуйте моему примеру: из всех слабых напитков предпочитаю коньячок и столичную сорокаградусную, хе-хе-хе!..»
      Я пить не люблю, не умею и не могу понять, что в этом нравится другим, но мне хотелось отвлечься, а старикан так ловко сдабривал каждую рюмку подходящей поговоркой или стишком, что очень скоро всё поплыло у меня перед глазами.
      Что он рассказывал про тётю, хоть убей не помню, как не помню, что сам говорил. Помню только, что я всё время порывался пригласить на танец какую-то даму с чернобуркой вокруг шеи, но каждый раз, как я к ней приближался, она оказывалась не дамой, а мужчиной с чёрно-серой бородой.
      Помню ещё, как бросала меня из стороны в сторону какая-то сила, когда я возвращался домой. Старик только охал да плакался: «Ой, что я наделал!.. Вы хоть не говорите тётушке: заест она меня... Скажите, что на именинах у приятеля наклюкались».
      Дома подо мной кровать взлетала вверх и стремительно неслась потом вниз, и мне казалось, будто я всё ещё катаюсь в парке на лодочке. Я мычал, стонал, а когда открывал глаза, то видел зелёного попугая: он заглядывал одним глазом из гостиной в мою комнату и назойливо бормотал:«Грипп?.. Грипп?.. Спирту!».
      Тётушка ходила как потерянная и то и дело прикладывала мне на лоб салфетку, намоченную в уксусе. По своей деликатности она не показывала виду, что понимает, какая со мной приключилась беда.
      Я провалялся в постели целые сутки и толь-
      ко потом встал и побрёл в институт. Но там меня ждал новый удар...
      Уже в коридоре я заметил, что у каждого, кто попадался мне навстречу, ползли кверху брови и сам собой раскрывался рот. А пройдя к тому месту, где у нас обычно вывешивается факультетская стенная газета, я увидел толпу. Ребята читали, давились и приседали от смеха. Девушки кричали: «Безобразие!.. Позор!.. Это так оставить нельзя!..»
      Увидя меня, толпа расступилась, и я в зловещей тишине подошёл к стенгазете. Мама дорогая! Я увидел... Да, я увидел своё собственное изображение. Стою с бокалом в руке, с взъерошенными волосами, с бессмысленными
      глазами и раскрытым ртом, будто произношу речь... Ну да!.. Речь!.. Вот она, под рисунком!..
      Речь второкурсника Якова Копнигоры, произнесённая в ресторане «Волна» и стенографически записанная нашим фотокорреспондентом Петром Саврасовым.
      Ув... уважаемые оф... официанты и официантки, му... музыканты и музы-кантки! Поздравляю вас с прошедшим годом и желаю встретить его... в твёрдом уме и здравой памяти... Что?.. Смеётесь?.. Вы думаете, на новичка напали?.. Как бы не так!.. Я могу целую бочку!.. А красть чужие пирожки — это свинство!.. Вот вызову.. нюхательную собаку и переловлю всю шайку. Сейчас же подать мне жалобную книгу!.. Я вам пропишу маслины!.. Угощать такой горько-солёной галиматьёй моего друга Геню?.. Мы завтра же с тётушкой едем на самосвале в пустыню Гоби... Запряжём десять раков — и поедем... Это ещё не известно, кто первый на луну сядет — Аснес или я!.. Моя тётушка держит на ладони весь земной шар!.. Она знает, кому доверить тайну!.. Могила!.. Чтоб я кому-нибудь проболтался, что мы с тётушкой выиграли двадцать пять тысяч!.. Шалишь!.. Серия 009131... Номер 7... Я всё помню!.. Меня не проведёшь!.. На старт!.. Брррому!..
      Прочитав, я схватился обеими руками за голову и застонал.
      Разговаривали обо мне во всех инстанциях: с кабинете директора, в деканате, в комсомольском комитете, в студкоме и даже в кассе взаимопомощи. Правильно говорили, ничего не поделаешь. Но вот некоторые девушки, по-моему, пересолили. Чего они только не приписали мне! Я и человеческий облик потерял (имелись в виду взъерошенные волосы в «Волне»), у меня и бдительность притупилась (оставил чемодан с пирожками на скамейке), и не уважаю женский труд (назвал барабанщицу из «Волны» «музыканткой»). Чтобы их ещё больше не раззадорить, я каялся, говорил, что всё учту и оправдаю доверие. А какое там на данной стадии доверие, когда мне в кассе взаимопомощи даже в двадцати пяти рублях отказали — как бы не пропил!.. Вот ребята — те судили беспристрастно и говорили главным образом о том, что надо пить с умом.
      Как бы то ни было, всё пришло в норму, и я по-прежнему сидел на своём месте в аудитории и слушал лекции.
      Успокоилось всё и в доме тётушки. Облигацию мы отнесли в сберкассу и сдали там на хранение.
      На радостях по случаю выигрыша тётушка подарила мне мотоцикл своего покойного мужа.
      В первую же субботу я оседлал стального коня, Геннадий укрепился на багажнике, и мы помчались в Новочеркасск.
      Хотя права на вождение мотоцикла я ещё не получил и управление знал только по описа-
      нию в инструкции — больше, так сказать, теоретически, — до Ростова мы доехали относительно благополучно. Но в Ростове... Ох, вспомнить жутко!.. Но писать — так уж всё писать.
      Едва мы подъехали к Красноармейской улице, как зажёгся красный свет. Пока по Красноармейской проходили машины, позади нас накапливалось всё больше и больше транспорта. Но вот красный свет сменился зелёным. Я плавно отпустил сцепление и дал газ, но такой малый, что мотоцикл чуть дёрнулся — и мотор заглох. Я соскочил, со страхом глянул на сурово смотревшего на меня регулировщика и с лихорадочной поспешностью стал заводить мотор, стараясь пропускать мимо ушей приветствия и лестные словечки, которыми сыпали раздражённые заминкой водители. Наконец мотор затарахтел. Я вскочил на седло, Геннадий на багажник. «Давай!» — крикнул он. От страха, что мотор опять заглохнет, я дал столько газу и так резко отпустил сцепление, что мотоцикл рванулся как бешеный. Я услышал только испуганный вскрик Геннадия да трель свистка. Трамвай, будка, дворник в белом фартуке — всё кувыркнулось в моих глазах, когда я безумными зигзагами мчался по перекрёстку. Резко торможу, оглядываюсь назад — багажник пуст. Глянул налево — через мостовую, направляясь ко мне, идут милиционер и Геннадий, весь серый от пыли и с разодранной штаниной.
      — Ваши права! — говорит милиционер, прикладывая руку к фуражке.
      Я шарю по карманам, вздыхаю. Отряхивая пыль, вздыхает и Геннадий.
      Через несколько минут — тот же вопрос, но уже в отделении милиции.
      Опять шарю по карманам, опять вздыхаю.
      — Что ж, — говорит лейтенант милиции, — мотоцикл оставьте здесь, а сами отправляйтесь за правами.
      — Нам в Новочеркасск надо, — нерешительно говорит Геннадий (я совсем забыл сказать, что из Новочеркасска ему часто пишет какая-то Юля).
      — Нам в Новочеркасск надо!.. — уныло вторю ему я.
      Наступает долгая, томительная пауза. Слышатся только наши вздохи.
      — Товарищ лейтенант, — опять говорю я, — любили ль вы?..
      Лейтенант смеётся:
      — Любили ль вы, вздохнули ль вы? Ладно, езжайте уж, да в другой раз не попадайтесь.
      Выехав за город, я поворачиваюсь к Геннадию и свирепо говорю:
      — Расскажешь Дине — убью!..
      Через час с четвертью мы уже оказались в центре города с его знаменитым собором и памятником Ермаку, а ещё пять минут спустя остановились перед двухэтажным домом, из окна которого с удивлением и радостью смотрела на нас Дина.
      Геннадий соскочил с багажника и пошёл в дом.
      — Дина, — крикнул я, — не уходи никуда! Я заскочу к старикам и сейчас же вернусь.
      Вот и тихонькая одноэтажная улица Первого мая, вот и наш двор. Будто и не уезжал: вес точь-в-точь как было. Та же облупившаяся летняя печка под акацией, рядом то же продырявленное ведро с углём, и так же сушится на верёвке тряпка, которой мама моет полы.
      Желая сделать старикам приятный сюрприз, я тихонько прошёл по террасе и чуточку приоткрыл дверь. Отец стоял около книжного шкафа, держа в руке коричневый том Малой советской энциклопедии; мама, одетая в летнее пальто, завёртывала что-то в газетную бумагу.
      — Ни отец мой, ни дедушка — никто этим не страдал, — говорила мама. — Значит, ищи по своей линии.
      — А я тебе говорю, что современная наука отвергает наследственность этой болезни, — раздражённо отвечал отец. — Вот ясно сказано: «Среди господствующих классов причиной распространения алкоголизма являются идейная опустошённость и моральное разложение».
      — Так то среди господствующих, — возражала мама, — а какие мы господствующие классы, когда твой отец коней ковал в деревенской кузнице, а мой дрессировщиком был!
      — Толкуй с ней! — досадливо крякнул отец. — Речь идёт о том, что алкоголизм есть болезнь социальная, понятно?
      «Ну, тётушка! — подумал я. — Отписала уже!» И, не желая больше слушать этот научный диспут, распахнул дверь. Мама ахнула, отец уронил энциклопедию и, схватнв со стола недопитую бутылку пива, поспешно запер её в буфет. Потом, повернувшись ко мне, спросил:
      — Выгнали?..
      — А мы к тебе собрались, — обморочным голосом сказала мама.
      Не вдаваясь в подробности, я поспешил их успокоить. Отец опять поставил бутылку на стол, и мы все трое сели обедать.
      Дийа встретила меня иронической улыбкой.
      — Так-ак, — сказала она, — очень мило. Особенно мне нравится в твоём выступлении вот это место... — Она вынула из кармана блузки лист тетрадочной бумаги, расправила его и прочла: — «Поздравляю вас с прошедшим годом и желаю встретить его в твёрдом уме и здравой памяти». Шедевр!
      — И ты Брут! — посмотрел я на Геннадия. — Так вот кого я пригрел за спиной, на багажнике.
      — Что ты!.. — вступилась за брата Дина. — Да этот текст уже два дня гуляет по Новочеркасску. Такое блестящее выступление, да чтоб его не переслали сюда наши земляки!
      Геннадий, переменив брюки, отправился... не знаю, куда он отправился, а мы с Диной пошли гулять по бульварам. Где же ещё в Новочеркасске можно гулять, как не по этим бульварам, что тянутся через весь город. Я рассказывал о своих злоключениях, а Дина смеялась так переливчато, так по-детски взвизгивала при этом, что у меня сердце таяло. И вообще в этот вечер она ни разу не выпустила своих коготков.
      Когда я проводил её до дома, она сказала, чтоб я её подождал. Ушла и вернулась с большой книгой, завёрнутой в газету.
      — Вот, — сказала она, передай своей тётушке, это ей пригодится. Я случайно обнаружила у букиниста.
      — Что же это? — спросил я.
      Дина подумала и медленно произнесла:
      — Я не люблю цитировать. Лучше ту жЬ мысль выразить своими словами. Но в данном случае трудно сказать удачнее: «Это вселенная! расположенная в алфавитном порядке».
      Уже взявшись за ручку двери, она вдруг повернулась и заметила укоризненно:
      — А всё-таки ты растяпа!.. Как можно было поддаться этому серому старикашке!
      — Дина, — взмолился я, — так ведь... Ну, подожди, давай ещё пройдёмся, я объясню... Понимаешь, у меня было такое состояние...
      — Некогда мне слушать про твоё состояние, мне надо идти, — безжалостно сказала она и неправдоподобно озабоченным тоном добавила: — Надо же зашить прореху на Геньки-ных брюках.
     
      ШУМНЫЙ ВИЗИТ. ПИСЬМО
     
      Книжке тётя Наташа обрадовалась несказанно. Оказывается, это был какой-то очень редкий арабско-русский словарь, о котором она мечтала всю жизнь. Она то прижимала его к груди, то раскрывала и с жадностью перелистывала, то прятала в шкаф, то опять вынимала и гладила ладонью кожаный корешок.
      — Как девушка назвала эту книгу? — переспросила тётя.
      — Вселенной, расположенной в алфавитном порядке, — ответил я.
      Тётушка прикрыла глаза и задумалась:
      — Да, да, я слышала это замечательное определение. Ты понимаешь, что оно значит?
      — Почти понимаю, тётя Наташа. То есть понимаю, но не вполне... А, чёрт!.. Понимаю, но не уверен, что правильно... (Как же всё-таки трудно высказывать мысли с предельной точностью! С предельной? Вот и^это слово я, кажется, слишком часто употребляю.)
      — Так я тебе объясню, — сказала тётушка. — Слова — это образы, и с их помощью можно отобразить всю вселенную. Понятно?
      — Почти, - ответил я. — Но что мне понятно с предельной... то есть что мне полностью понятно, так это то, что Дина лучше всех во вселенной.
     
      Несколько дней жизнь текла мирно и спокойно, без происшествий. Геннадий усиленно работал над рефератом «Трение в механизмах приборов» и потому заглядывал ко мне редко, тётушка вся ушла в свои словари, а я усердно посещал лекции и семинары и изучал свой мотоцикл, чтоб наконец получить права.
      Но вскоре наша безмятежная жизнь была нарушена одним шумным посещением. Вот как это было.
      Я сидел в своей комнате и сочинял письмо Дине. В нём я описывал автоматический станок... Ах да! Я совсем забыл об этом рассказать. Дело в том, что когда я был в Новочеркасске, Дина попросила меня побывать на заводе, где есть автоматические станки, и коротко описать их. Зачем ей это понадобилось, она не сказала, а спросить я не решился.
      Когда нас снова «для политехнизации» повели на экскурсию — на этот раз на комбайновый завод, — я забрёл в механический цех и довольно основательно познакомился как со станками, так и с прелюбопытным парнем, который обслуживал их. Вот эти станки и этого парня я и описывал Дине, когда вдруг послышался стук в дверь. Думая, что это Геннадий, я встал и направился в переднюю.
      — Не открывай, не открывай!.. — крикнула мне вслед тётушка. — Посмотри сначала в щёлочку.
      Но я уже распахнул дверь.
      Передо мною стояла пожилая женщина с забитыми пудрой морщинами на жёлтом лице, в зелёной из перьев шляпе, в зелёном пальто — ни дать ни взять наш попугай.
      — Скажите, пожалуйста, здесь живёт Наташа Никитина? Ах, извините, я хотела сказать — Наталья Ивановна Чернобаева, — спросила она хрипловатым, очень слащавым голосом, тоже похожим на голос нашего попугая, когда он выклянчивает у тётушки сахар.
      — Здесь, — подтвердил я.
      Женщина сняла в передней пальто, посмотрела, прищурясь, в зеркало, прокашлялась и шагнула через порог в гостиную. Здесь она опять остановилась и некоторое время смотрела с выражением умиления и печали на поднявшуюся ей навстречу тётушку. Глаза гостьи покраснели и наполнились влагой. Она всхлипнула и, порывисто шагнув к тёте, обняла её.
      — Она, она, наша Наточка Никитина, кумир всех гимназистов, сказка Таганрога! — всхлипывая, прижимаясь к тёте и целуя её, говорила женщина. — Я сразу узнала, с первого взгляда. Вот же и родинка на щеке, что так сводила с ума всех гимназистов и подпоручиков. Правда, родинка наша немного поросла серебряными волосиками, но всё такая же миленькая и всё так же идёт нашей очаровательной Галатее.
      Вдруг женщина откинулась, упёрлась ладонями тётушке в грудь и капризно сказала:
      — Да ты что молчишь! Посмей только сказать, что ты меня не узнала! Рассержусь, честное слово, рассержусь и уйду, не сказав больше ни слова. Ну? Ну, ну? Смотри внимательней, смотри...
      Тётя, то нерешительно улыбаясь, то с напряжением всматриваясь в лицо женщины, топталась на месте, боясь назвать не то имя.
      — Да Люда же, Люда Калмыкова, что потом вышла замуж за Камбурули! Ну, узнала теперь? Впрочем, — вздохнула женщина, — где тебе помнить! Ведь нас, кто преклонялся перед тобой, были сотни, а ты одна, королева! К тому же я была на три класса младше тебя. Но всё-таки обидно, что ты забыла меня. Не-хо-ро-шая!..
      — Да, да, — смущённо лепетала тётушка, — да, да, теперь я припоминаю... Вы, кажется, жили на Елизаветинской улице, возле монастырского подворья...
      — Вспомнила?! — радостно взвизгнула жён-
      щина. — Ну конечно же вспомнила, Дуся моя! — И опять принялась обнимать и целовать мою тётушку. — Именно, возле монастырского подворья, около самого подворья!.. Ах, боже мой, боже мой, сколько же лет я не была в нашем милом Таганроге! Двадцать девять?.. Тридцать один?.. Куда, скажи мне, куда ушла наша молодость! «Счастья было столько, сколько влаги в море, сколько юных листьев на седой земле». — Она грустно покачала головой. — «И остались только, как тетепк» топ, две увядших розы в синем хрустале». Ну, ничего! — задорно тряхнула она головой. — Будем доживать нашу жизнь без хныканья! И доживём её не хуже других, правда, Наточка?
      И тётушка, конечно, поспешила на кухню и принялась там звякать посудой. Пока она готовила кофе, зелёная женщина (на ней и платье было зелёное) успела сунуть мне в рот сигарету, пропеть в нос романс «Белой акации гроздья душистые» и рассказать столетней давности анекдот.
      Когда тётушка появилась с подносом, я направился к себе в комнату.
      — Не хотите с нами остаться? — хихикнула мне вслед зелёная.
      Я продолжал размышлять о посещении завода.
      Да, токарные станки-автоматы хоть кого могут заинтересовать. Щёлкают своими механизмами с такой уверенностью, будто они-то и есть настоящие хозяева завода, будто важней их ничего на заводе нет. Щёлкают и выбрасы-
      вают в железное корыто готовые детали. Детали падали и падали, и не было им числа, между тем все пять автоматов обслуживал только один человек: он ходил от станка к станку, там что-то подкручивал, там подливал масло, там заправлял в станок длинный стальной прут; станок втягивал прут в себя, а взамен выбрасывал чистые готовые штуцера.
      Но особенно заинтересовала меня работа наладчика автоматов. Это был коренастый парень с уверенными движениями мускулистых рук и с пресимпатичной хитрецой в маленьких весёлых глазках. Он затачивал и устанавливал резцы, регулировал автоматы. И станки превращались в его покорных слуг и делали всё, что он им приказывал. Я следил за уверенными движениями его рук, видел его неторопливую походку и прищур лукавых глаз и думал: «Такого ничем не смутишь».
      И как же я удивился, когда «повелитель машин», узнав, что я студент второго курса, вдруг застеснялся и смущённо сказал:
      — А я, брат, только, на первом, да и то в техникуме...
      Я подождал конца смены, и мы вместе вышли из завода. Что за парень! Кончил ремесленное училище, пошёл работать токарем. А теперь вот работает наладчиком и учится уже в вечернем техникуме.
      — Только я литературу плохо знаю, — пожаловался он. — Моя девушка всю клубную библиотеку перечитала. Боюсь, что ей скучно будет со мной. Ну ничего! Я недавно купил сочинения Бальзака. Прочитаю все пятнадцать томов и продам. Потом куплю Виктора Гюго,
      тоже полное. Так я постепенно всех классиков прикончу.
      Я важно сказал, что полностью «приканчивать» классиков, может быть, и не нужно, но знать их важнейшие произведения необходимо.
      — Хочешь, я буду руководить твоим чтением? — предложил я.
      Он очень обрадовался, а когда узнал, что я осваиваю мотоцикл, в свою очередь пообещал обучить меня всем тонкостям управления.
      Прощаясь, он назвал себя:
      — Крутоверцев Григорий.
      — Крутоверцев Григорий?! — воскликнул
      я. — Уж не про тебя ли в газете недавно писали как про лучшего бригадмильца?
      — Ну, уж и лучший! — поморщился он. — На счету у меня ерунда: три бандита да шестеро хулиганов.
      Вот обо всём этом я и написал подробно Дине.
      И вот что она мне ответила коротеньким письмецом:
      Яша!
      Не сердись: я хотела испытать тебя. Если бы ты мне прислал подробное техническое описание станка-автомата да, может быть, приложил бы к нему чертежи, я бы сказала тебе: «Оставь надежду навсегда». Но ты писал не столько о станке, сколько о человеке. И я подумала: как знать, может быть, мечты и сбудутся.
      Дина.
      Р. 5. Что касается управления мотоциклом, то что уж о тонкостях мечтать! Научись управлять хоть так, чтоб мне не зашивать прорех на Генькиных брюках.
      Прочитав письмо, я мысленно крикнул: «Ура! Дина верит, что из меня выйдет писатель. Тогда — всё. Что касается Геннадия, то с ним будет разговор серьёзный».
     
      ГОЛОСА ИЗ КАБИНКИ
     
      Эта зелёная — довольно надоедливое существо. Каждый день приходит с визитом: «Наточка, Наточка, я к тебе мимоходом, на одну маленькую минуточку, только узнать, как ты себя чувствуешь». Потом рассядется и два часа пьёт кофе. Тётушка, кажется, только из вежливости принимает её, мне она определённо не симпатична. Что касается попугая, то этот подлец души в ней не чает: она ещё в передней, а он уже распускает крыло и начинает кружиться, будто вальсирует. Уж не сидели ли они раньше рядом на одной пальме где-нибудь в Африке?
      Впрочем, тётушка принимала зелёную из вежливости только в первое время, потом привыкла к её посещениям, и, как я заметил, у них даже появились какие-то секреты. Во всяком случае, они не раз внезапно умолкали, когда я входил в гостиную. Помолчат, потом зелёная ни с того ни с сего начинает вспоминать: «А помнишь, Наточка, нашу грозную начальницу Зинаиду Георгиевну Рунге? Ах, какая была представительная дама! И как её все в гимназии боялись! Однажды...» И пойдёт рассказывать, что было однажды, причём без стеснения хохочет на весь дом. Потом подсядет к пианино и с отчаянным цыганским пошибом принимается петь из «Кармен»:
      Тра-ля-ля, ля-ля, ля-ля!
      Это тайна моя!
      Ни одна кошка не способна выводить весной на крыше такие рулады, какие выводила эта нахальная женщина в нашем тихом флигельке. И удивительнее всего, что тётушка слушала её затаив дыхание, с загадочным блеском в глазах.
      Я не выдержал и как-то спросил тётушку, почему, когда я дома, Людмила Павловна говорит шёпотом. Тётушка ответила неуверенным голосом:
      — Ведь ты же читаешь, вот она и не хочет мешать. — Потом загадочно улыбнулась и прибавила: — К тому же, разве мы не можем посекретничать? Нам есть что вспомнить...
      Это, конечно, верно, а всё же... Словом, зелёная мне не нравится. Я заметил, что тётушка всё реже и реже открывает свой красный шкаф и всё чаще о чём-то задумывается. Я даже слышал, как, оставшись одна в гостиной, она громко сказала: «Боже мой, что же мне делать!»
      Однажды, выйдя неслышно из своей комнаты (я уже говорил, что пол гостиной устлан ковром), я услышал, как зелёная сказала:
      — А ты продай мебель — на что она тебе! Только воздух вытесняет. Оставь самое необходимое.
      — Ах, нет!.. — шёпотом воскликнула тётя. — Я так ко всему этому привыкла!..
      Но тут они меня заметили и умолкли.
      Когда зелёная ушла, я сказал:
      — Тётя, не продавайте мебель.
      Тётя вздрогнула и испуганно спросила:
      — Ты подслушивал?
      — Что вы, тётушка! Не имею такой привычки. Я случайно услышал, когда входил в комнату, вы же видели.
      Весь вечер я пытался ответить себе на вопрос: зачем тётушке продавать мебель? Что ей — не на что жить? Ведь она получает пенсию за мужа и, кроме того, в сберкассе у неё двадцать пять тысяч.
      Утром, за завтраком, я сказал с упрёком:
      — Вижу, тётя, вы мне больше не доверяете. А я умею хранить тайну.
      Но тут же осёкся и почесал в затылке.
      — Могила! — подмигнула мне тётя и весело засмеялась.
      Но, посмеявшись, тётушка опять задумалась, и между её бровями резко обозначилась складка.
      — Нет, — сказала она решительно, — уж эту тайну я никому не доверю, никому! К тому же это не моя только тайна. Придёт время — все узнают, а пока что честь велит мне молчать.
      — Если так, тётушка, то, конечно, не говорите, — согласился я. — Какое мне дело!
      Мог ли я тогда подумать, что уже вечером мне придётся изменить своё мнение!
      Вечером я сидел с товарищами в заросшей
      диким виноградом маленькой кабинке летнего кафе и ел мороженое. Вдруг из-за решётчатой перегородки ко мне донёсся женский хрипловатый смех, показавшийся очень знакомым. Листья винограда уже сильно поопали, но всё-таки рассмотреть тех, кто сидел рядом, не было возможности. Внезапно раздался звон стекла. Женский голос сказал:
      — Посуда бьётся — хороший признак.
      — «Хороший, хороший!» — раздражённо отозвался мужской голос тоже с хрипотцой. — Уж очень мы много времени тут тратим.
      — Перестань ворчать. Я сказала, что уломаю эту старую ворону, — значит так и будет... Ох, я, кажется, совсем пьяна...
      Но тут музыка с эстрады заглушила конец фразы, и больше я ничего не разобрал.
      Мы расплатились и ушли. По пути домой я мучительно вспоминал, чей же это был голос. Ведь я слышал его совсем недавно, чуть ли даже не вчера. И вдруг сразу вспомнил: да ведь это голос зелёной! Конечно, это она. Как же я сразу не узнал! Правда, она была пьяна и голос её слегка изменился. Но если так, кто же тогда «старая ворона», которую она собирается «уломать»? Уж не моя ли тётушка?!-
      И здесь я сказал себе: нет, Яков Фёдорович, вам всё-таки придётся этим делом заняться, а то как бы вы и впрямь не оказались растяпой.
      Ночь я спал тревожно. Едва засыпал, как мне представлялась какая-то птаха, серебристая, маленькая, пугливая. Она жалась к стеклу окна, будто хотела вырваться из комнаты и улететь, а наш попугай выкатывал на неё зеле-
      ные глаза, хлопал крыльями и хрипел: «Раз-зорву!.. Раз-зорву!.. Раз-зорву!..» Я просыпался, и мои мысли вновь возвращались к зелёной. Странное дело, во сне ко мне привязалось убеждение, будто я видел её ещё до того, как она появилась у нас во флигельке, только она была тогда в другом платье. Я мучительно вспоминал, где я видел эти зелёные глаза старой кошки и гладкую тусклую причёску без единого седого волоска. Утомлённый раздумьями, я засыпал и опять видел серебристую птаху и взъерошенного попугая...
     
      ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ ВОПРОС
     
      Утром, едва в щелях ставен заголубел рассвет, я поднялся и пешком (трамваи ещё не выходили из парка) отправился в рабочий городок комбайнового завода к Грише Крутовер-цеву. Однажды я уже был у него и теперь без труда нашёл четырёхэтажный кирпичный дом, в котором он жил. Гриша удивился, увидев меня в такой ранний час, но я сказал ему, что объяснять ничего не буду, а только прошу его прийти вечером к Каменной лестнице по очень важному делу.
      Потом, уже в трамвае, я проехал к Геннадию в общежитие и попросил о том жёг Геннадий потребовал, чтоб я не валял дурака и сказал бы сейчас же, в чём дело, но я только прошипел: «Тс-с-с-с...» — и ушёл.
      В назначенное время мы встретились неподалёку от солнечных часов, а оттуда спустились по Каменной лестнице к самому морю. В этот вечерний час набережная была почти 54
      безлюдна. Мы уселись так, что наши ноги почти касались... (опять «почти»). Мы уселись так, что наши ноги едва не касались воды, и под тихий всплеск волны начали задуманное мною совещание. Прежде всего я поставил вопрос: допустимо ли подслушивать, этично ли это?
      — Ты не боишься ли, что наш разговор услышат судак или севрюга? — язвительно спросил Геннадий. — Подумать только, привёл нас на безлюдный берег, чтобы задать этот совершенно секретный вопрос!
      Но Гриша остановил его:
      — Я думаю, — сказал он, — что это только начало, а потом будет и что-нибудь посущественнее, о чём на людях болтать не положено. Так, Яков?
      — Так, — ответил я. — Давайте же сначала обсудим принципиальный вопрос.
      — Что ж тут обсуждать, — сказал Геннадий. — Подслушивать подло. Вот у нас случай был. Влюбился один студент и давай объясняться с девушкой в коридоре института. А другой стоял неподалёку (это было в перерыве) и слушал. Подслушал — и давай изводить влюблённого насмешками. И до того довёл беднягу, что тот ему нос расквасил. Пришлось мирить их в студкоме.
      — Ну, объясняться где попало тоже не дело, — заметил я. — Для этого пейзаж нужен.
      - — А если поблизости никакого пейзажа нет, тогда как?
      — Известно как: терпи, держи себя в руках, — поддержал меня Гриша. — Вот у нас был случай. Дали одному токарю втулку расточить. Трудится он, а точка зрения у него совсем другая: не столько на резец смотрит, сколько на кудряшки Фени, кладовщицы. Смотрит и соответствующую мимику на лице изображает: дескать, пойми, что за пожар у меня в сердце. Ну и запорол деталь.
      — Запороть деталь — это полгоря, бывает, что человек любовь запорет, — сказал Генна-дий. — Вот был такой случай. Полюбил один первокурсник девушку. Как вечер, так они на приморском бульваре. И пейзаж подходящий, а он никак не решался объясниться, такой сдержанный был. Если в какой вечер и поцелует, то только раз из десяти возможных. Она ждала, ждала, видит — вопрос проблематичный, и вышла за электромонтёра.
      — Ветреная девушка, — рассудил Гриша. — Л он правильный парень. Вам государство стипендию платит, чтобы вы учились, а не любовь крутили на приморских бульварах. Это нам, которые учатся без отрыва, можно даже и жениться: мы люди самостоятельные, своим трутом зарабатываем на жизнь, а вы держите себя в норме. Получишь диплом — тогда пожалуйста!
      — Это правильно, — согласился я. — Вот был такой случай. Женился один парень на своей однокурснице — она ему двух близнецов и преподнесла. Что ж получилось? Пока она близнецам кашу варит, он ходит перед ними на четвереньках. Потом она занимает его место, танцует и в ладоши хлопает, а он кашу варит. До учёбы ли тут! Они даже «Красное и чёрное» из экономии времени читали пополам.
      — Как это пополам? — не понял Гриша.
      — Она читает первую часть и кратко рассказывает ему содержание, а он вторую — и ей рассказывает.
      — Ну, это сомнительная рационализация, — сказал Гриша. — Лучше тогда читать вслух.
      — Да, почитай вслух под пиок близнецов! Голова вспухнет.
      В таком духе мы поговорили ещё с полчаса, пока я не вспомнил, зачем привёл их сюда.
      — Подождите, — сказал я. — Этим случаям не будет конца. Давайте же решим, наконец, принципиальный вопрос.
      — Не понимаю, как можно решать принципиальный вопрос в отрыве от фактов, — пожал Геннадий плечами. — Давай, рассказывай, что там стряслось.
      Так как Гриша был того же мнения, я не стал спорить и рассказал приятелям обо всём, что так занимало меня последние дни.
      — Да-а, — протянул Гриша, подумав, -чувствую, тут что-то кроется. Дело нечистое.
      — Нечистое, — согласился с ним Геннадий. — Попробуй порасспросить ещё раз тётушку, чего хочет от неё эта зелёная.
      — Ничего не выйдет, — махнул я рукой. — Я же вам говорю, что это чужая тайна и открывать её тёте честь не велит.
      — Тогда подслушай. Ведь для её же пользы, — решительно сказал Геннадий.
      — Правильно, — поддержал его Гриша.
      — Да, но как? Стоять у двери, приложив ухо к замочной скважине, — покорно благодарю! Очень уж унизительная поза.
      — Если дело в позе, то не волнуйся. Я тебе помогу, — пообещал Геннадий. — Будешь лежать в кровати и слышать каждое слово.
      — Это как же?
      — Повторяю, не твоя забота. В гостиной трансляционная точка есть?
      — Нет.
      — Уговори поставить. Сделаем домашним способом, без волокиты.
      — Да не захочет она!..
      — Как это не захочет! Окажи, Чайковского будет слушать, Римского-Корсакова, «Ночи безумные», если нравятся. Уговори. А мы с Гришей придём и в два счёта всё, что нужно, оборудуем.
      Мы ещё немного посидели у моря, Гриша, несмотря на прохладный вечер, выкупался, и все разошлись по домам.
      Уговаривать тётю я начал наутро, за завтраком. Я сказал:
      — Тётя, отчего бы нам не установить трансляционную точку?
      Как я и ожидал, тётушка отнеслась к моему предложению сдержанно.
      — Шума много, — поморщилась она. — Не люблю шума. Я потому так и держусь за этот домик, что он в глубине двора — улицу совсем не слышно.
      — Что ж шум! Не обязательно подражать тем людям с верёвками вместо нервов, у которых радиоточка целыми днями не выключается, — что бы ни передавали, хоть грохот грузовиков. Слушать надо то, что нравится. Одни больше интересуются международными обзорами, другие заслушиваются передачами для дошколят, а я люблю научные доклады и музыку.
      — Да, конечно, если хорошая музыка и мастерское исполнение... — Тетущка пошла как будто на уступку.
      — Вот именно если хорошая! — подхватил я. — Теперь стали часто передавать концерты из Московской консерватории. Чудо! Я недавно слушал четырнадцатую симфонию Скрябина. Вот это музыка! Постарался старик!
      — Положим, у Скрябина только десять симфоний, — улыбнулась тётя. — Да и умер он в возрасте сорока двух лет.
      — Вот видите, как мне не хватает музыкального образования, — пожаловался я. — Особенно я хотел бы послушать оперы. Их передают то из Московского Большого, то из
      Ленинградского имени Кирова. Недавно «Кармен» транслировали. Вот музыка! Постарался старик Гуно!
      — Неужели и «Кармен-» передают? — оживилась тётушка.
      — А ка-ак же! Каждую субботу! — бессовестно’ соврал я. — Партию Кармен исполняет солистка Тахтарова. Вот певица! Не чета вашей Людмиле Павловне.
      — Ну что ж Людмила Павловна, — пожала тётушка плечами, — голос у неё, конечно, пропетый. Но дело не в её голосе, дело в самой опере, поэтому я слушаю даже Людмилу Павловну... Кстати, ты опять ошибся: не Гуно, а Бизе.
      — Ну как тут без трансляции! — развёл я руками. — В любой момент осрамлюсь.
      — Да пожалуйста! — сказала тётушка. — Разве я против? Тем более, что «Кармен» я бы и сама послушала с удовольствием.
      «Есть! — сказал я про себя. — Первая линия взята!»
     
      У ПИСАТЕЛЕЙ
     
      В субботу мы с Геннадием опять покатили в Новочеркасск.
      Вечером я пригласил Дину в парк у здания горсовета, бывшего атаманского дворца. Хорошо в этом парке осенью: влажный воздух, под ногами шуршат опавшие жёлтые листья, в тёмном небе жалобно кричат невидимые гуси. Осень. «Унылая пора, очей очарованье». Впрочем, позвольте, Александр Сергеевич, с вами не согласиться: никакого уныния я не чувствую 60
      даже осенью, особенно когда рядом Дина. Взглянет она — и мне кажется, будто какой-то зверёк гладит меня по сердцу бархатной лапкой.
      И я тихо декламирую:
      Уж догорает осени пожар,
      И парк становится совсем сквозистый. Теперь, по парку с криком пробежав, Мальчишка каждый вдвое голосистей.
      Дина останавливается и смотрит на меня недоверчиво:
      — Это твоё?
      — Моё, — говорю небрежно. А у самого душа сжимается от страха: что-то она сейчас скажет?
      Она идёт дальше, смотрит на носки своих туфелек и раздумчиво, без связи со стихами, говорит:
      — Вот тебе уже девятнадцать лет, а ты часто и говоришь и поступаешь, как четырнадцатилетний мальчишка. Отчего это?
      — Не знаю, — огорчённо вздыхаю я. — Наверно, от недоразвитости.
      Вдруг она вскидывает голову и со странным выражением в глазах смотрит на меня:
      — Вот ты тогда, в своей сумасшедшей речи, сказал, что раньше всех прилетишь на луну. Знаешь, мне это понравилось. Ты и в самом деле мог бы отправиться на луну?
      Теперь голову опускаю я и со смущением выдавливаю:
      — Нет, не мог бы... Страшно... Один — не мог бы...
      — Ас кем? — в упор спрашивает она.
      — С тобой. С тобой я всю вселенную облетел бы.
      Не сводя с меня глаз, она говорит:
      — Вот!.. Всю вселенную!.. Помнишь, Чехов говорил, что человеку надо весь земной шар? Но земной шар — это только любимый дом, куда мы будем возвращаться в отпуск с Марса или Венеры. На Марс полетишь?
      — С тобой хоть на солнце!
      — Ну, на солнце мы, пожалуй, сгорим, — благоразумно замечает она.
      — Ну и что ж! — восклицаю я. — Сгорать — так вместе!..
      Возвращаясь на другой день через Ростов, мы с Геннадием завернули в местное отделение Союза писателей. День был воскресный, и в комнате сидел только один человек — плотный, плечистый, в добротном коричневом костюме.
      — Что, хлопцы, стихи принесли? — спросил он донским казачьим говорком. — Так сегодня день неприсутственный.
      Я рассказал о тёте, о её мечте перевести на египетский язык «Молодую гвардию» и спросил, не может ли Союз дать ей творческую командировку.
      — Она член Союза? — осведомился мужчина.
      — Где там! Нет.
      — Ничего не выйдет. Я вот член Союза с довоенного времени, а ездил на теплоходе «Победа» в турне по Европе за свой счёт.
      — Так то в турне, а тётя с целью изучения диалекта, — попробовал я возразить.
      — Ну, не знаю, я переводами не занимаюсь, и, слава богу, своё пишу. Читали? Вона сколько написал! — кивнул он на шкаф, забитый толстыми книгами. — А насчёт переводов — это вы нашего маститого поэта спросите: он переводит. Спросите — он в курсе.
      Мы поехали к поэту. Дверь приоткрыл мужчина лет шестидесяти, лысый и, кажется, подслеповатый. Не снимая дверной цепочки, сказал, что он переехал в Москву.
      — Как же так? — опешили мы. — Вы же вот! Вот же вы! Мы вас но портрету узнали.
      — Это неважно, — сказал он. — Чемоданы уложены, билет на руках — можете смело считать, что я в Москве. — Он присмотрелся и вдруг воскликнул: — Товарищи!.. Тысяча извинений!.. Я думал, что это опять агенты по страхованию имущества... Ходят каждый день, жить не дают. Ну какое у поэта имущество!.. Заходите! Чем могу служить?
      Когда я и ему рассказал о тётушкиной мечте, он спросил:
      — А перевод её Абу-ль ала аль-Маарри с вами?
      — Нет, но мы можем прислать.
      — Пришлите. Почитаю и откровенно скажу, стоит ли огород городить.
      — Обязательно пришлю! — обрадовался я.
     
      "КАРМЕН"
     
      Геннадий и Гриша пришли в понедельник перед вечером с проводами, динамиком, наушниками и ещё чем-то. Не прошло и часа, как из динамика, установленного на этажерке в гостиной, уже нёсся голос диктора: «Товарищи ра-
      диослушатели, проверьте ваши часы». У меня же «ад кроватью ребята повесили старые, из какой-нибудь кладовой извлечённые наушники. Но когда я эти наушники надел, то явственно услышал голос тётушки, хотя дверь в гостиную была закрыта:
      — А теперь покажите, как выключать.
      — Да очень просто: покрутите вот эту штуковину влево — и всё тут, — прозвучал ответ Г еннадия.
      На минуту мне стало не по себе: подслушиваю! Но тут же я вспомнил слова зелёной: «Я сказала, что уломаю эту старую ворону» — и укоры совести перестали меня мучить.
      Едва ребята ушли, как явилась зелёная.
      — - Что это за люди у тебя были? — спросила она, по обыкновению целуя тётушку. Н мне почудилась в её голосе насторожённость.
      — Ах, да это приятели Яши! — ответила тётя таким тоном, будто хотела её успокоить. — Устанавливали радио.
      — Радио? Это хорошо! Значит, оперы будем слушать, — сказала зелёная, бросив на тётушку многозначительный взгляд.
      Я ушёл в свою комнату, плотно прикрыл дверь и надел наушники. От напряжения у меня стучало в висках. Оборудование действовало отлично: я явственно различал каждое слово, каждый звук, каждый шорох, но ничего интересного в тот день не услышал. Сплошная болтовня о каком-то подпоручике, который так влюбился в зелёную, что для охлаждения чувств прыгнул из лодки в воду в полном обмундировании.
      Наконец я не вытерпел, ©стал, открыл дверь и вошёл в гостиную.
      — А я боялась вам помешать, — слащаво заговорила зелёная. — Так хотелось немнож о побренчать. Разрешите?
      И, не ожидая ответа, подсела к пианино.
      «Неужели опять «Кармен»? — подумал я. — Так и есть!»
      Ударила по клавишам и страстно затянула:
      Любовь — дитя, дитя свободы,
      Законов всех она сильней.
      Меня не любишь, но люблю я,
      Так берегись любви моей!
      Она пела и бросала на тётушку «пламенные» взоры, точно перед ней сидела не тётушка, а сам Хосе, возлюбленный Кармен. Но при слове «берегись» в глазах её вспыхнул такой алчный огонёк, что мне стало не по себе.
      А тётушка, скрестив руки на груди, смотрела на зелёную и улыбалась...
      На следующий день, как только в гостиной появилась зелёная, я опять вооружился наушниками. Но и на этот раз за стенкой шли пустые разговоры: о гимназисте Ликеардопуло, который так влюбился в инженю-лирик городского театра Снежину, что пустил себе за кулисами пулю в лоб. «Разве теперь умеют так любить! — патетически восклицала зелёная. — Эх, прошли времена Хосе и Карменситы! Не любовь теперь, а какое-то слюнтяйство!» Я чуть не выскочил в гостиную, чтобы дать ей достойную отповедь. «Пуля в лоб»! «Слюнтяйство»! Ах, старая кошка! Что ты понимаешь в нашей любви! Но всё-таки я сдержался. Терпи, това-66
      рищ Копнигора, терпи! Не дай себя спровоцировать!
      И терпение моё было вознаграждено. По крайней мере, одна ниточка в этом клубке в мои руки попала.
      Было так: утром, когда я собирался в институт, в окно гостиной кто-то постучал. Взглянув, я увидел, что за окном стоит зелёная.
      — Открой форточку! — крикнула она тётушке. Когда тётя Наташа выполнила её просьбу, она просунула в комнату какую-то книгу. — Вот, специально для тебя посылала человека в Ростов, к знакомому букинисту. Тоже в своём роде уникум. Читай и наслаждайся. — Потом, пошарив через стекло глазами по комнате, добавила: — Там я кое-что подчеркнула. Ну, читай, дуся моя! Я вечерком загляну.
      «Неужели зелёная достала для тёти какой-нибудь новый словарь? — подумал я. — Хочет подл аститься ? »
      Тётя раскрыла книжку, взглянула на титульный лист и радостно засмеялась. Но вместо того чтобы поставить книгу в красный шкаф, рядом с другими словарями, она положила её в ящик письменного стола и повернула ключ. Правда, ключ она так и оставила в замочной скважине, «о книгу-то всё-таки спрятала! «Нет, это не словарь», — решил я.
      Из дому мы вышли вместе: тётя повер-
      нула направо, к рынку, я — налево, в институт.
      Но, пройдя квартала два, я вернулся, открыл дверь флигелька и вошёл в гостиную. У столика, в котором тётушка спрятала книгу, я в нерешительности остановился. Что там ни говори, а тайком лезть в ящик чужого стола
      противно. Пересилив себя, я повернул ключ, вынул книгу и раскрыл её. На титульном листе, жёлтом от времени, стояло: Ргозрег Мёп-тёе, ЫотгеИез сЬо131ез, Рапз, 1852».
      Ага, вот оно что! Новеллы Мериме! Значит, опять «Кармен»?
      Я стал лихорадочно листать книгу в поисках подчёркнутого. Вот «Этрусская ваза», вот «Двойная ошибка», вот «Венера Илль-ская», а вот и «Кармен»... Но что же здесь подчёркнуто? Ага, вот! Красным карандашом...
      Французский я учил и в школе, изучаю его и в институте, в общем знаю неплохо, но тут от волнения и спешки значения всех французских слов выскочили у меня из головы. Я закрыл книгу, сосчитал до ста, чтоб успокоиться, и опять раскрыл. Вот что я прочитал:
      «Немного подумав, она согласилась, но прежде чем решиться, захотела узнать, который час. Я поставил свои часы на бой, и этот звон очень её удивил.
      — Каких только изобретений у вас нет, у иностранцев! Из какой вы страны, сеньор? Англичанин, должно быть?
      — Француз и ваш покорнейший слуга. А вы, сеньора или сеньорита, вы, вероятно, родом из Кордовы?
      — Нет.
      — Во всяком случае, вы андалузка. Я это слышу по вашему выговору.
      — Если вы так хорошо различаете произношение, вы должны догадаться, кто я.
      — Я полагаю, что вы из страны Иисуса, в двух шагах от рая.
      — Да полноте! Вы же видите, что я цыган-
      ка. Хотите, я вам окажу «бахи»? Слышали вы когда-нибудь о Карменсите? Это я».
      Через две-три страницы опять подчёркнуто:
      «Я возвращался к себе в гостиницу немного сконфуженный и в довольно дурном расположении духа. Хуже всего было то, что, раздеваясь, я обнаружил исчезновение моих часов».
      Та-ак!.. Опять о часах... А ещё ниже подчёркнуто синим:
      « — Мошенник под замком, — сказал монах, — и так как известно, что он способен застрелить христианина из ружья, чтобы отобрать у него песету, то мы умирали от страха, что он вас убил. Я с вами схожу к коррехидору, и вам вернут ваши чудесные часы».
      И здесь о часах!
      Я сунул книжку в ящик, повернул ключ и побежал в институт. И пока бежал (я изрядно опаздывал), перебирал в памяти всё, что в новелле связано с часами. Как известно, эта новелла написана от первого лица. Кармен украла у рассказчика — самого Мериме — золотые часы и передала их своему возлюбленному Хосе. У Хосе перед казнью часы отобрали и вернули владельцу. Вот и всё. Но какое же это имеет отношение к зелёной, к тётушке и продаже мебели! Нет, тут чёрт ногу сломает.
      Однако ниточка у меня в руке. И эта ниточка — часы... Посмотрим, что будет дальше.
     
      БРЕГЕТ
     
      Вечером явилась зелёная. Лицо её было в красных пятнах, глаза мутные — выпила, что ли? Я ушёл к себе и надел наушники. Поговорив о пустяках, зелёная сказала свистящим шёпотом:
      — Дуся моя, сколько ж можно ждать! Ре шай, пожалуйста.
      — Не торопи меня, — ответила тётушка, и в голосе её была мольба, — дай мне подумать.
      — Ах, боже мой! По мне — думай хоть год, да мне-то думать не дают! Пойми, я могу упустить. На этот дом сотня охотников. А мне так хочется купить именно этот домик. Он в стиле английского коттеджа. И земли при нём чуть не гектар. Мне уже пятьдесят пять, пора о своём гнёздышке подумать. Посажу сад, виноградник. Ты любишь «Изабеллу»? Чудный виноград! Самый любимый мой сорт. Решайся же, дуся, иначе мне придётся кому-нибудь другому предложить.
      — Но пойми, — почти стонала тётушка, — у меня ведь только двадцать пять тысяч. Где же мне взять остальные пятнадцать?
      — Где, где! — раздражённо сказала Белёная. — Захочешь, так найдёшь. Мало у тебя всяких редких вещей? Продай Будду, земной шар, индийский амулет, если не хочешь продать мебель. Ты ж сама говорила, что думаешь сдать всё это в музей. Не сдавай бесплатно, а продай.
      — За всё это и десяти тысяч не дадут, — печально вздохнула тётушка. — Потом, я хотела в Египет ехать...
      — Извини меня, дуся, но ты дура! — вспылила зелёная. — Кто ж в твои годы по Египтам ездит! Простудишься в пути и отдашь богу душу. Или зазеваешься — и тебя слопает кроко-
      дил. Там ими азее реки кишмя-кишат. Если тебе уж так приспичило писать, ну пиши мемуары — о Боре Парцевском, кумире всех таганрогских дам, о гимназии. Все старики перед смертью мемуары пишут. Зато какая у тебя будет вещь! Ей же цены нет! А вдруг что-нибудь случится... понимаешь?... Полетит твоя пенсия, чем будешь жить? А тут у тебя на руках несказанной ценности вещь. Ты знаешь, кто её купить хотел? Я расскажу тебе, только ты должна поклясться, что никому на свете не проболтаешься, слышишь?
      В ответ тётушка только вздохнула.
      — Понимаешь, — ещё более понижая голос, продолжала зелёная, — я одно время жила в Москве, в гостинице. И кому-то, дура, сболтнула об этой вещи. Что же ты думаешь! Дня через два-три стук в дверь. «Антре!» — говорю. Открывается дверь, и входит великолепно сложенный мужчина. Волосы чёрные, глаза голубые — ах!.. «Гуд монинг! — говорит. — Прошу, миссис, извиняйт меня, я пришёл по один секретный дела». Поворачивается и, понимаешь, запирает двери на ключ. «Послушайте, — говорю ему, — если вы пришли нанимать меня в шпионки, то знайте, я женщина честная, преданная и не продам свою родину даже за тысячу долларов!» А он мне: «О, нет! Я пришёл совсем по другой дела. Я знайт, что у вас есть очень интересный вещь. Мой шеф, мистер Морган (тот самый, понимаешь? Миллиардер!) очень любит такой разный вещь. Он может да-вайт вам двести тысяч долларов». Я спросила: «А сколько это будет, если перевести в золото?» — «Это будет, — говорит, — два мешок».
      Слышишь?! Два мешка! Я встала и гордо сказала: «Никакой вещи у меня нет, вам наврали. Извольте, мистер, выйти вон!» Он сказал: «Миссис, вы ест дурак. Гуд бай». И ушёл. А я до того испугалась, что тут же уложила чи модан и улетела в Киев.
      Вот, дуся, какая цена этой вещи. А ты тянешь. Кстати, он ясе-такн оставил свою визитную карточку, будто нечаянно обронил. Карточку я, конечно, порвала, а адрес запомнила. Хочешь, я тебе его сообщу?
      — Ах боже мой, — опять застонала тётушка, — ну зачем мне этот адрес, зачем мне золото! Меня золото совсем не интересует. Вещь, сама вещь бесконечно дорога! Подумать только!..
      — Вот именно подумать только! — подхватила зелёная. — Весь мир знает об этой вещи, а она находится где-то на берегу мутненького Азовского моря, в маленьком домике, заросшем колючками и крапивой, у какой-то там бедной вдовы! Чудо!..
      — И ещё... — Тётушка запнулась. — И ещё меня смущает, как она к тебе попала. Ведь это тоже не безразлично. Ты требуешь от меня соблюдения тайны, а сама, сколько я ни спрашиваю, уклоняешься от ответа.
      — Попала она ко мне самым законным путём, — с достоинством сказала зелёная. — Но распространяться об этом — лишнее Изволь, я скажу, если тебе так уж хочется. Когда я жила в Германии...
      — А ты разве жила в Германии? — удивилась тётушка.
      — Ну, конечно, жила. Я с мужем ездила,
      он там в экспортном бюро работал... Так вот, когда я там жила, мне продал эту вещь один немец, бывший офицер.
      — А он откуда взял? — не унималась тётушка.
      — Ах боже мой, всё тебе нужно знать! Ну, взял её из музея во время оккупации Парижа. Тогда ведь всё брали.
      — Вот видишь, — укоризненно сказала тётушка, — значит, эта вещь краденая.
      — Ничего не краденая! Надо же отличать кражу от военной добычи. Но он, дурак, совершенно не представлял, что это за вещь: золото — и всё. А когда узнал, на коленях умолял вернуть ему. Я оказала: «Нихт, герр, надо было раньше смотреть!»
      — Ну поставь, поставь ещё на бой, — попросила тётушка.
      Наступила короткая пауза — и вдруг я услышал мелодичный частый звон.
      — Ещё! — сказала тётушка.
      — Ага, понравилось! — тихонько хихикнула зелёная.
      Звон повторился — восемь одинарных ударов и три сдвоенных.
      — Восемь и три четверти, — сладко сказала зелёная. — Какая прелесть! Он вынул их из хрустального шифоньера, в котором были ещё пальто, шляпа и палка писателя. Дурак! Надо было и пальто захватить!..
      «Часы! — чуть не вскрикнул я. — Зелёная привезла из Германии краденый брегет Мерные и хочет его сбыть тётушке за сорок тысяч. Ну нет! Мы ещё поборемся! Не так-то просто будет ей впутать тётю в эту историю».
      А из наушников меж тем доносился жалобный голос:
      — Люда, милая, я тебя прошу, ну подожди ещё недельку! Надо же время, чтобы реализовать кое-какие вещи.
      — Двое суток! — неумолимым шёпотом отрезала зелёная. — И льготных пять часов. Не вручишь через пятьдесят три часа облигацию и пятнадцать тысяч — продам другому. Я и так потратила на тебя уйму времени.
      — Так возьми у меня в счёт пятнадцати серебряный самовар, — просяще сказала тётушка. — Это тоже очень редкая вещь, времён Елизаветы Петровны.
      — А где он? — жадно отозвалась зелёная.
      — Здесь, в сундуке. Пойдём, я покажу. На нём такие художественные узоры...
      Скрипнула дверь, и через минуту послышался знакомый звук сундучного замка.
      Я на носках подошёл к своей двери, неслышно приоткрыл её и заглянул в гостиную. На бархатной скатерти золотились массивные круглые часы. Задыхаясь от волнения, я подкрался к столу и схватил брегет. Обе крышки были открыты, и я увидел удивительно сложный механизм, сверкающий рубиновыми камнями, весь в ритмичном движении. А на блестящей внутренней стороне крышки я заметил выгравированную подпись. Как ни короток был миг, эта подпись с большой чёткостью запечатлелась в моей памяти.
      Вот она: (графика).
     
      СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА
     
      Ранним утром я опять побывал у Гриши и рассказал обо всём, что произошло за это время. Выслушав, он смущённо покряхтел:
      — Вот неприятность: я-то ведь эту Кармен не читал. Слышать — много раз слышал, как она поёт по радио, а читать — не читал.
      — Так на, читай,- — сунул я ему книжку, предусмотрительно захваченную из библиотеки. — А вечером потолкуем.
      Из института я позвонил Геннадию и тоже условился о встрече...
      Роман Петрович читал лекцию о Шелли. Я напряжённо вслушивался, но мысли всё время возвращались к Мериме. В перерыве я подошёл к доценту и спросил:
      — Роман Петрович, где можно достать факсимиле Мериме?
      — Факсимиле Мериме? — удивился он. — А зачем вам?
      — Очень надо, Роман Петрович, очень.
      Он подумал.
      — Что ж, и в книге Виноградова «Мериме в письмах к Соболевскому» можно найти. Только этой книги, к сожалению, нет ни в Чеховской библиотеке, ни в нашей, институтской. Есть в Ростове, и не ® одной библиотеке.
      — Ещё один вопрос, Роман Петрович: это всё правда, что в «Кармен» написано о часах? Правду писал Мериме, что Кармен украла у него золотые часы с боем?
      Доцент засмеялся:
      — Милый мой, вот я поручу вам написать реферат о Мериме, а вы там и решите этот вопрос.
      Я подумал: «Очень удобный способ уклониться от ответа».
      Из института я шёл в глубоком раздумье. Что делать? Попробовать уговорить тётушку не поддаваться её горячей любви к уникальным вещам и прогнать зелёную? Но в этот её период явного перевеса эмоционального начала над интеллектуальным она и советоваться со мной не захочет, да к тому же и догадается, что я подслушивал. Обратиться в милицию? Так зелёная скажет, что она купила часы на законном основании, да ещё, пожалуй, немецкую расписку предъявит.
      Задумавшись, я чуть не наткнулся на пожилую женщину, которая шла навстречу с кипой перевязанных ленточкой тетрадей под мышкой.
      — Ох, извините! — сказал я и сразу же узнал ту седую гражданку, которая ехала в одном с нами вагоне в Таганрог. — Здравствуйте! — приветствовал я её.
      Внимательно посмотрев на меня, она спросила:
      — Вы, вероятно, из моих бывших учеников?
      — Нет, — ответил я, — мы просто ехали вместе из Ростова. Вы ещё говорили студентам, что лучше Таганрога на свете города нет.
      Сказав это, я вдруг ахнул, да так, с открытым ртом, и остался стоять. Дело в том, что, увидев эту женщину, я тотчас же вспомнил и другую — с жёлтым лицом в морщинах, забитых пудрой, и явно крашеными волосами. Так вот когда и где я впервые увидел зелёную!..
      — Что с вами? — удивилась седая женщина.
      — Ничего, — ответил я. — Абсолютно ничего. Только скажите мне, вы не встречали больше ту противную гражданку, которая в вагоне просила вас рассказать о всех деталях жизни Таганрога?
      — Журналистку? Ну почему же она противная? Просто своеобразная... Как же, она и теперь ко мне заходит.
      — Она журналистка?! — опять раскрыл я рот.
      — Да, журналистка. Она собирает здесь материал для книги «На родине Чехова».
      — Так уж не вы ли рассказали ей о моей тётушке Наталье Сергеевне Чернобаевой?
      — Вот как! Наталья Сергеевна ваша тётушка? Да, я рассказывала и о ней.
      — И говорили, что тётя собирает вещи-уникумы?
      — Говорила. Но ведь об этом многие знают.
      — И всякие детали, вроде той, что начальницу гимназии звали Зинаидой Георгиевной?
      — Поскольку её интересовало мещанское прошлое Таганрога и поскольку я сама училась в местной гимназии, я и об этом ей рассказала.
      — Но ведь она говорит, что тоже училась в местной гимназии и жила тут возле монастырского подворья, — она же сама должна всё это знать!
      — Кто жил возле монастырского подворья? — недоуменно посмотрела на меня женщина. — Из наших гимназисток того времени возле монастырского подворья жила, насколько я помню, Люда Калмыкова, что потом так неудачно вышла замуж за Камбурули, но она, бедняжка, давно скончалась в Ялте.
      — Так, значит, эта женщина — не Люда Калмыкова?
      — Я же вам оказала, что Люда умерла.
      — Послушайте, я очень вас прошу, никому не рассказывайте о нашей встрече! И вообще считайте эту гражданку по-прежнему журналисткой...
      — Но разве она не журналистка? — воззрилась на меня женщина.
      Я оставил её в полной растерянности.
      Подделка или не подделка?
      И вот мы опять на морском берегу — Геннадий, Гриша и я. Но море уже не то: волны налетают на берег, обдают нас холодными брызгами и, шипя, откатываются назад, смутно белея пеной в тяжёлом тёмном пространстве. (Фу, до чего мне трудно пейзаж даётся!)
      Когда я во всех подробностях отчитался перед приятелями, Гриша сказал:
      — Смелая бабочка! Вытащила из повести часы — и продаёт.
      — Так она и воротник продаст, — предположил Геннадий.
      — Какой воротник? — не понял я.
      — А который «морозной пылью серебрится», бобровый, Евгения Онегина.
      — Вы думаете, часы Мериме — подделка?
      — Безусловно! — в один голос оосклигнули Геннадий и Гриша.
      — Но ведь Евгений Онегин — лицо вымышленное, а Мериме — факт. И о часах он сак написал, сам!
      — Мало ли что писатель напишет, — скептически сказал Геннадий. — Если инженер пишет о реактивном самолёте, то тут всё выверено: наврёшь — и сверзишься на землю, костей не соберёшь. А поди узнай, бобровый был у Онегина воротник или каракулевый. Вот даже твой доцент не знает, были у Мериме часы или нет.
      — А всё-таки надо доказать, что часы — липа. Без этого как её арестуешь? — задумчию сказал Гриша. — Что она часы продаёт — это её дело, ни под какую статью не подведёшь Что называет себя Людой — тоже ничего ещ не значит. Пошутила — и только, а прописа лась, может быть, и правильно. Что волосы покрасила - так если задерживать всех, которые волосы красят, в милиции им и места не хватит.
      — Но как доказать, что часы — подделка? — теряя терпение, воскликнул я.
      — Как? — Г риша подумал. — Поезжай-ка ты, бра% в Ростов, в библиотеку, и проверь насчёт сходства подписи. Да заодно походи по часовым иастерским, по граверням, не обращался ли к ним кто с таким заказом — подпись выгравировать. А ты, Геннадий, езжай в Новочеркасск: может, она там эту операцию проделала. Я же тем временем свяжусь с кем следует в горггделе милиции и тоже похожу по мастерскимхотя мало вероятности, чтоб она рискнула на листе подделать. Ну и за твоей тётушкой понаблодаю малость.
      — Мне бы, конечно, съездить в Новочеркасск не мешало, — с ноткой сожаления сказал Гешадий, — да вот беда — завтра мой реферат обсуждается. Придётся сестре поручить — он бойкая. Сегодня что у нас? Пятница? Как ра в Политехническом сейчас у них студком заедает. Позвоним — и всё тут.
      Мы отправились на междугородную.
      Соединили нас с Новочеркасском быстро, но слышимость была отвратительная. Надрываясь, я кричал:
      — Дина, это говорю я, Яша!..
      — Какая каша? — будто из Антарктики доносился голос Дины.
      — Да не каша, а Яша!.. Копнигора!..
      — Что? Идти пора? Куда идти пора?..
      Геннадий вырвал у меня трубку и заорал: — Девушка, соедините как следует!..
      Послышался какой-то звон, гул, и я совершенно ясно услышал голос Дины:
      — Какой дурак разыгрывает меня!..
      Я обрадованно ответил:
      — Да это ж я, Яков. Ты меня слышишь?
      Узнав, чего мы от неё хотим, Дина сказала:
      — Если вы это всерьёз, я сделаю. Звони мне мне завтра в шестнадцать.
     
      ПОДДЕЛКА
     
      На рассвете я отправился на мотоцикле в Ростов. В читальном зале библиотеки ещё было пусто, когда я вошёл туда и попросил книгу Виноградова. В книгу были вклеены десятки фотокопий писем Мериме к Соболевскому с подписями автора. В одном письме стояло Рг. Ме-птёе, в другом Р. Мёптёе, в одной подписи остроконечный ассегй падал на «е», в другом он небрежно склонялся к согласной «т», но в основном подписи были все одинаковы и удивительно напоминали подпись, сделанную на часах. «Подделка или не подделка?» — думал я о брегете, рассматривая подписи. И вдруг замечаю, что одно письмо аккуратненько подрезано снизу, как раз там, где по смыслу должна следовать подпись. Та-ак! Кому-то факсимиле понадобилось... Иду к библиотекарше, спрашиваю:
      — - Скажите, пожалуйста, не помните ли вы, кто до меня брал у вас эту книгу?
      — Господи! Да её у нас каждый день читает по нескольку человек.
      — А не брала ли её у вас недели три назад крашеная женщина с кошачьими глазами?
      — Оставьте ваши шутки при себе, — говорит библиотекарша и хочет отобрать у меня книгу.
      Но я не дал, пошёл опять к столу и принялся читать. Всё-таки, думаю, пригодится, если и впрямь придётся писать реферат о Мериме. Читаю, делаю выписки и натыкаюсь на следующий абзац, относящийся к истории дружбы писателя с графиней Монтихо, этой «умной и талантливой женщиной, в жилах которой вместе с испанской кровью текла кровь упорных шотландцев и весёлых валлонов»:
      «Именно ей был обязан Мериме рассказом о приключении на сигарной фабрике, которое в 1845 году было им обработано в неподражаемую повесть «Кармен».
      Так вот что оказывается! Мериме так же встречался с цыганкой Кармен и её возлюбленным Хосе, как Лермонтов с Тамарой и Демоном. Какие могут быть часы! Просто великолепная писательская выдумка.
      — Ура! — крикнул я от радости и сейчас же услышал голос библиотекарши:
      — Гражданин, ведите себя прилично, иначе попросим вас выйти.
      — Не беспокойтесь, — сказал я. — Сам уйду. Вот только скопирую подпись Мериме.
      Затем сажусь на мотоцикл и начинаю объезжать часовые мастерские. Действую хитренько: «Скажите, — спрашиваю, — вы не смогли
      бы выгравировать на моих часах подпись Мериме?» «Чего-чего?» — обычно не понимает гравёр. Я показываю снятую мной копию и внимательно смотрю в лицо гравёра. Нет, ничего подозрительного не замечаю, хотя передо мной вот уже тринадцатый гравёр...
      Шестнадцать часов. Еду на междугородную и вызываю Дину:
      — Дина, привет! Ну что?
      — Ах, да вы меня с Геннадием замучили! Обошла все мастерские — никто понятия не имеет о Мериме. Только в одной мастерской сказали, что какой-то старик приносил золотые часы с боем, чтоб переделать завод головкой на завод ключом.
      — Вот как! Это подозрительно, — сказал я, вспомнив, что на столе у тёти лежали часы именно с ключом.
      — Мастер сказал, что такого случая ещё не было: обыкновенно делают наоборот — завод ключом заменяют заводом головкой. А ключом карманные часы заводили в старину.
      — А как он выглядел, старик тот?
      — Ну, я не опрашивала.
      — А на какой улице мастерская?
      — На Подтелковском проспекте.
      — Всё... Ты по мне скучаешь?
      — А, иди ты!
      С междугородной еду к поэту.
      Дверь полуоткрывает он сам и со страданием говорит:
      — Слушайте, я же вам сказал: уезжаю в Москву. — Потом прищуривается и восклицает: — Как, это вы? Бесконечно рад! Дорогой мой, да ведь ваша тётушка на редкость даровитая переводчица. Ей-богу! Не чета многим, которые ходят в членах Союза десять лет. Я читал рукопись и наслаждался: так угадать эпоху, так проникнуться настроениями поэта и
      так всё это передать в словах чужого языка!.. Короче: рукопись с моим заключением
      я переслал в Москву, в Союз писателей. Сегол ня я сам лечу туда. Архаровцы уже два года маринуют мою книжку в одном издательствь Ну да от меня не так легко отбиться... Прилечу — и сейчас же в Союз. Буду подталкивать дело вашей тётушки со всем пылом шестидесятичетырехлетнего юноши!..
      Ростов — большой город, нелегко объехать все его часовые мастерские. Удача пришла ко мне уже к вечеру. В одной из мастерских, неподалёку от Сельмаша, гравёр, молодой парень с задорно вздёрнутым носом, ответил на мой вопрос:
      — И что за мода пошла на Мериме? Недавно одна старуха приходила, теперь ты явился.
      Я вынул листок и показал ему:
      — Это гравировал старухе?
      — Это самое.
      — А у старухи глаза кошачьи?
      — Я старухам в глаза не заглядываю.
      — Но всё-таки физиономия несимпатичная?
      — Бывают хуже, но редко.
      — Всё, — сказал я и выбежал из мастерской.
     
      ЗАЯВЛЕНИЕ
     
      В Таганрог я мчался на предельной скорости — и всё-таки приехал, когда на небе уже высыпали звёзды. В темноте еле заметил Геннадия и Гришу: они стояли на шоссе при въезде в город к энергично махали мне руками.
      — Что случилось? — спросил я, соскакивая с мотоцикла.
      — Тётя твоя сегодня забрала облигацию из сберкассы...
      — Забрала?!
      — На моих глазах, — сказал Гриша. — Я ведь её с утра не упускал из виду. Говори скорей, что ты узнал о часах.
      — Липа. В Новочеркасске переделали завод головкой на старинный завод ключом, в Ростове, около Сельмаша, выцарапали подпись. А Мериме даже не видел никогда ни Кармен, ни Хосе.
      — Эх, — укоризненно сказал Гриша, — вот так насочиняют, а потом распутывай. Газуй к тётке!
      Как они вдвоём поместились на багажнике, понятия не имею, но привёз я обоих.
      Во флигелёк мы не вошли, а буквально ворвались.
      Вбежали в гостиную — и застыли: за столом, с очками на тонком носу, с торжественным выражением на лице, сидела тётушка и что-то писала на большом листе бумаги, а на столе лежали золотые часы...
      — Тётя! — крикнул я, опомнившись. — Что вы наделали! Вы отдали облигацию?!
      — Брррому! — заорал попугай, но Гриша на него так цыкнул, что он шарахнулся в угол клетки.
      Тётушка поднялась и окинула меня торжественно-снисходительным взглядом:
      — Ничего я, друг мой, не наделала. Я только восстановила нарушенную справедливость. У меня в сундуке сохранился ещё лист глянцевитой плотной бумаги — министерской она раньше называлась, — вот на ней я и написала своё заявление. На, прочти. Теперь это не тайна.
      Я схватил лист и дрожащим голосом прочитал:
      В ТАГАНРОГСКИЙ ГОРСОВЕТ
      Пенсионерки Чернобаевой, проживающей... (и так далее)
      Заявление
      Я случайно приобрела часы, принадлежавшие знаменитому французскому писателю Просперу Мериме. Они были украдены из музея фашистами во время оккупации Парижа. В знак любви к французскому классику и уважения советских
      людей к французскому народу прошу переслать эти часы во Францию.
      Наталия Чернобаева.
      — Тётя! — воскликнул я, прочитав это заявление. — Я горжусь вами! Вы...
      — Хватит изъясняться, — прервал меня Г еннадий, не терпевший чувствительных слов. — Где зелёная?
      — Какая зелёная? — не поняла тётушка.
      — Ну, эта самая, что продала вам часы.
      — Ах, Людмила Павловна? Она меня больше не интересует. Пустая женщина. Я принимала её только потому, что хотела приобрести часы.
      — Но нас она интересует! — внушительно сказал Гриша. — Где она? Говорите скорей, пожалуйста.
      — Да не знаю же я!... С час назад была здесь... Наверно, домой пошла, в Спартаковский.
      — А номер? Номер вы знаете?
      — Ну конечно. Номер тринадцатый.
      Как по команде, мы бросились к двери.
     
      СКАЛЬП СЕРОГО
     
      В Спартаковском переулке, в маленьком дворике, на наш стук из двери высунулась коротконогая, очень толстая женщина и, не дожидаясь вопросов, быстро сказала:
      — Не сдаётся, не сдаётся комната! Уже занята. И чего бы это я так тарабанила в дверь!..
      — Нам ваша комната не нужна. Нам нужна Людмила Павловна, — перебил я. — Дома она?
      — Никакой тут Людмилы Павловны нет н не было, — с досадой ответила женщина и хотела захлопнуть дверь, но Гриша помешал ей, крепко ухватившись за ручку.
      — А кто ж есть? — спросил он.
      — То есть как это — кто?
      — Я спрашиваю, как зовут женщину с крашеными волосами и...
      — ..и кошачьими глазами, — подсказал я.
      — ..и кошачьими глазами, что живёт у вас.
      — А, Евгения Петровна! Так она уже не живёт здесь. Вот только что, и пяти минут не прошло, как отъехали оба.
      — Кто — оба?.. На чём отъехали?.. Куда отъехали?.. — посыпались вопросы.
      — Подождите! — сказала женщина. — По порядку. Оба — значит, с мужем своим, с Валерием Николаевичем. А то с кем же ещё! На чём отъехали? На такси. Извозчики уже двадцать лет как перевелись. Куда? А я откуда знаю? Говорили, в Жданово, а там кто их разберёт. Да вы не из угрозыска ли?..
      — Вроде, — сказал Гриша.
      — Я так и поняла. Самовар ищете? У ней, у ней! Как только она его притащила, так я и сказала про себя: краденый! Уж очень у неё личная наружность нерасполагающая.
      — Жданово — это для отвода глаз, — решительно заявил Гриша. — На Жданово дорогу развезло, ни один шофёр не рискнёт ехать.
      От нашего тупика только одна сейчас дорога: на Ростов.
      — На Ростов! — оказали и мы с Геннадием.
      — На Ростов, конечно! — подхватила толстуха, заколыхавшись вся, как холодец. — Там все жулики прячутся. Народу тьма тьму-щая, так они между народам — как иголки в сене.
      — Газуйте на Ростовское шоссе, — приказал нам Гриша. — А я заскочу в горотдел — и следом за вами.
      И вот мы на шоссе. Летим, «будто мучите-лей-бееов погоню слышим за собой». Куда-то унесло наши кепки, ветер свистит в ушах, мелкие камешки вырываются из-под колёс и обстреливают наши руки и лицо. Мы обогнали шесть грузовиков, два «Москвича» и один мотоцикл. На двенадцатом километре чуть не столкнулись с арбой, на восемнадцатом чуть не врезались в подводу с кирпичом, на двадцать первом пересекли широкую лужу, обдавшую нас веером жидкой грязи... А впереди все светятся красные глазки мчащихся машин. Подъём, спуск, опять подъём, опять спуск — и вот мы рядом с «Победой». В полутёмном кузове трясутся, подпрыгивают две фигуры.
      — Она!.. — вскрикивает Геннадий. — Газуй!.. Газуй!..
      С километр абсолютно безумной гонки — и мы ставим свой мотоцикл поперёк шоссе.
      Вслед за тем наши уши раздирают страшный свист и скрежет: это водитель с проклятиями тормозит машину.
      Мы бросаемся к «Победе», но водитель, вытащив из-под ног ключ, кричит:
      — Только подойдите, бандюги, — головы проломаю!..
      — Бей их!.. — орёт зелёная из кузова.
      — Бей их!.. — верещит ещё чей-то козлиный голос.
      — Мы не бандиты!.. Мы не бандиты!.. — в свою очередь кричим мы водителю. — Бандиты в машине! Держи их!..
      И тут началась такая кутерьма, которую я по своей неопытности описать не в состоянии.
      Скажу только, что когда я вытащил из машины отчаянно сопротивлявшуюся серую костлявую фигуру, то весь затрясся от негодования: передо мной был тот самый старик, который напоил меня в «Волне». Воспользовав-90
      шись моим минутным замешательством, он изловчился и так двинул меня в ухо костлявым кулаком, что в моих глазах земля и небо поменялись местами.
      «Держись!» — крикнул я, падая.
      Подбодрив себя этим возгласом, я вскочил и, пытаясь задержать убегавшего старика, ухватил его за длинные волосы. Но он рванулся, и я почувствовал, что в моей руке осталась вся его шевелюра. Блеснув под фарой оголённым черепом, старик заверещал и бросился в кусты.
      Меж тем Геннадий ловил зелёную, а она, отбиваясь, бегала вокруг машины и злобно шипела: «Не смей, подлец, глаза выцарапаю!..»
      Я бросился к Геннадию на помощь. Но тут нас всех осветили яркие фары. Из подкатив-
      шей машины выскочили Гриша и три милиционера.
      — Где облигация? — закричал Гриша. — Отберите облигацию, а то она её проглотит... В чулке ищите, в чулке!.. Эти кармеиихи деньги всегда в чулок прячут!..
      Действительно, облигацию нашли в чулке. Когда его снимали, зелёная игриво сказала:
      — Осторожней, ребята, это импортные, я за них тридцать два рубля заплатила...
      — А старик?.. Где старик?.. — вспомнил Г еннадий.
      — Не беспокойся, — сказал я с достоинством, — вот его скальп, у меня в руке. А без скальпа человек далеко уйти не может, я об этом ещё у Фенимора Купера читал.
      Геннадий взял у меня мой победный трофей, пощупал и с досадой сказал:
      — У Фенимора Купера! Скальп! И чем только эти словесники не набивают себе головы! Парик это, а не скальп!..
      Старика поймали в полукилометре от шоссе. Когда его привели к машине, он потёр лысину ладонью и сказал:
      — Однако прохладно. Верните-ка, молодой человек, мою покрышку.
     
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
     
      Зелёная и старик оказались авантюристами-рецидивистами «с литературным уклоном». Из тюрьмы их выпустили только год назад. За это время они в Туле продали «охотничьи сапоги Тургенева», в Казани — чучело утки, «подстреленной самим Аксаковым», а в Кишинёве — «две трубки Ильи Эренбурга».
      У тегушки они хотели выудить её «уникумы» в обмен на разные подделки, но, узнав из моей болтовни о двадцати пяти тысячах, затеяли новую афёру.
      Тётушке вернули облигацию и самовар. Что делать с деньгами, она ещё не решила.
      Недавно пришло письмо из Москвы, напечатанное на бланке Союза писателей. Тётушку приглашают приехать для переговоров.
      Земной шар тётушка передала Краеведческому музею. Когда я спросил, не жалко ли ей расставаться с ним, она сказала:
      — У меня же теперь вся вселенная!
      На днях Дина опять привозила Геннадию пирожки, а мне подарила только что вышедший том Пушкинского словаря.
      — Дина, — сказал я, принимая книгу, — я учту всё, что здесь содержится, и оправдаю твоё...
      — Да говори же своими словами!.. — воскликнула она. — Не подражай тётушкиному попугаю. Говори, как говорил всю жизнь Пушкин!
      — Своими? Изволь! — решительно ответил я. — Дина, я люблю тебя и чертовски рад этому. Я чувствую, как под влиянием этой любви я делаюсь умней, энергичней, смелей и... как бы это сказать своими словами... выше ростом! На всю ноябрьскую стипендию я накуплю хризантем и подарю их твоей маме!..
      — Ма-аме?!
      — да, маме, именно маме!.. За то, что она родила тебя!..
      У Гриши образовалась уже целая библиотечка. Как умею, я руковожу его чтением. Теперь он уже не возмущается тем, что писатели присочиняют: сказка ложь, да в ней намёк — добрым молодцам урок.

|||||||||||||||||||||||||||||||||
Распознавание текста книги с изображений (OCR) — студия БК-МТГК.