DjVu

      Елена Николаевна Верейская родилась в 1886 году в Петербурге в семье профессора-историка.
      В 1904 году окончила гимназию с серебряной медалью и поступила на Высшие женские курсы (Бестужевские).
      В те годы писала лирические и революционные стихи. Первое стихотворение было напечатано в 1910 году в журнале "Вестник Европы".
      С 1917 по 1922 год Е. Н. Верейская жила в деревне.
      Жизнь в деревне очень обогатила будущую писательницу новыми впечатлениями и наблюдениями. Она научилась крестьянскому труду, работала библиотекарем в сельском- Народном доме и вела общественную работу, руководя двумя драматическими кружками взрослых и. школьников; для младших школьников писала пьесы.
      После возвращения из деревни в Петроград счастливый случай привёл её в 1923 году в "Кружок детских писателей", созданный при показательной библиотеке детской литературы педагогического института дошкольного образования. Руководил этим кружком С. Я- Маршак.
      Первое же посещёние кружка определило дальнейшую жизнь Е. Н. Верейской. Она твёрдо решила посвятить себя детской литературе.
      Е. Н. Верейская сотрудничала в журналах "Чиж", "Ёж", "Пионер", "Костёр". Отдельными книжками выходили "Индюк", "Таня революционерка", "Бесик", "Джиахон Фионаф", повесть "Три девочки", сборник рассказов "Памятный день".
      Рассказ "Таня революционерка" впервые был напечатан в 1928 году, после чего неоднократно переиздавался. Для шестого издания он был автором переработан и дополнен.
      В настоящее время писательница работает над циклом рассказов о революционных событиях 1905 1917 годов.
      Отзывы о настоящем издании и пожелания издательству и автору просим направлять по адресу: Ленинград, наб. Кутузова, 6, Дом детской книги Детгиза.
     
     
     
      Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года.
      Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.
      Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню.
      Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала:
      — Тсс... Танюшка спит.
      Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:
      — И лучше, что спит. Достал я...
      — Господи!.. Лучше бы не доставал!.. А папа рассердился:
      — Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?
      Мама тихо ответила:
      — Знаю: так надо... Надо!.. А только душа у меня болит... А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён...
      — Брось ты это! — перебил её папа. — Коли все мы трусить будем, — и не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас, знаешь, какие события? В Москве народ уже поднялся...
      Мама так и ахнула:
      — Да ну-у?! И что же там?
      — Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.
      Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь, — затаила дыхание.
      — Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился наш брат-рабочий... Нет у народа больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию! Не меньше тысячи сделаем. А там товарищи по заводам разнесут.
      Мама спрашивает:
      — А ты уже видел прокламацию?
      — А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. "Да здравствует вооружённое восстание!" А подписано: "Российская социал-демократическая рабочая партия"! Глянь-ко, что я принёс, красивые какие!
      Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла и гляжу. Развязал папа тряпку, — посыпался на стол новый блестящий шрифт.
      А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких!
      Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу, да и смотрю, как он работает — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, "литеры" называются, — много-много!
      Сразу посмотреть, — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе, — на всех разные буковки. И занятные: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой "А" лежат, в другом — только с буквой "Б", и так вся азбука.
      Стоит папа и составляет их в слова, — быстро-быстро, и не уследишь! Вот эти-то буковки все вместе "шрифтом" и называются.
      Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!
      Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе, — да вдруг как вспомнила про Симку, подружку свою, да про весь сегодняшний день... Ох, нет... не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю. ..
      ...Проснулась я нынче утром, — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.
      — Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков?
      Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, чего-то улыбается.
      — Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?
      — Тихо, говоришь? Гудков нет? — папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюшка.
      Я начинаю догадываться.
      — Забастовка, папа?
      — Забастовка, дочка.
      Когда я прибежала в класс, — а училась я в церковно-приходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу, — а Симы, лучшей подружки моей, — нет! И Кати — вижу — нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:
      — К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то... Увели многих!.. Катиного папку, и Людиного...
      — А... Симы?..
      — И Симиного забрали...
      А тут входит священник, "батюшка". Вошёл — туча-тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.
      — Садитесь, чада мои! — Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить... Да сердито так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю... Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин...
      Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, — пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.
      — Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.
      Шла я домой — и улиц не узнаю! Всегда, как идёшь из школы, — из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно, если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые... Усталые идут, домой спешат.
      Иду я по знакомым улицам, — не те они, да и только! Торчат трубы, как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не прокопчённые, чистые, будто воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже...
      Гляжу, — навстречу мне Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла под руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать... И она молчит.
      — В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю на-конец.
      — Боюсь, прогонит батюшка... Да и мама хворает... Мне бы на работу куда... Не возьмут!..
      Помолчали мы.
      Я шепчу совсем тихо:
      — Сима, у папы твоего нашли что?
      — Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять... Знаешь, тех, чтоб бастовать...
      Сима всхлипнула.
      Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят.
      И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали.
      Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся.
      — Вот они, проклятые! — шепчет.
      Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие... так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..
      ...Лежу я, все это вспоминаю, уж и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима... рабочие... казаки... сердитое лицо батюшки...
      Потом всё перемешалось, и не заметила я, как уснула.
      Вдруг слышу я сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза, — мама надо мною наклонилась, вся бледная, глаза большие, руками мне что-то под подушку суёт. А в соседней комнате — слышу — шаги тяжёлые топают, голоса мужские.
      — Мама, — шепчу, — кто там?
      — Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось, тебя не тронут.
      Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:
      — Пожалуйста, — говорит, — тут потише. У нас ребёнок больной.
      А грубый голос отвечает:
      — Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, — всё ребёнок больной.
      Я лежу ни жива, ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Слышу, из соседней комнаты кто-то кричит:
      — Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда!
      — А тут только хозяйка, а ещё ребёнок спит.
      — Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда. Слышу, вышли все и дверь затворили.
      Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать... А за дверью шаги, голоса.
      И вдруг вспомнила, — а где же шрифт?!
      Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же, — найдут на квартире у наборщика шрифт, — ясно же, для чего ему шрифт... Не сдобровать папе!
      Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула
      я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий...
      Будут искать - и в мою постель полезут. Поля рассказывала, - всё, всё перероют... Нашли же у Симиного отца под матрацем! И у меня найдут... Надо спрятать... скорее...
      Но куда?!
      Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места!.. В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню... Сил не хватит, тяжёлый он!
      Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда?!
      И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин, — большой у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду, — вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула, развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал. Так я и застыла... Ничего, ходят там, авось, не слышно...
      Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются... Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать. Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери... Я и дышать перестала... Нет, отошёл!
      Всыпала ещё две горсти, — опять молоко до краёв. Снова отпивать стала.
      Ух, все там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так... Долго ли пролежала, — не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:
      — Ребёнка только не троньте, очень больная девочка! А кто-то отвечает:
      — Девчонка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите-ко девочку!
      Нельзя, — мама говорит, — тревожить её...
      Слышу, — еле говорит, бедная. Так мне её жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.
      Прикрикнул пристав:
      — Берите девчонку! Нечего тут!
      Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. И у папы руки дрожат.
      Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили.
      — Ладно, — говорят, — можете класть.
      Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы...
      Как сейчас вижу, — два дворника из соседних домов, понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились, — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал, — ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. А ещё какой-то — в штатском. Шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?
      Всё перерыли, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села.
      Вдруг вижу, — подошёл пристав к окну. Ладонями в подоконник упёрся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином... Догадался?.. Нашёл?.. Даже в глазах у меня потемнело...
      А пристав сердито выругался вполголоса:
      — Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму:
      — Ну, чего расселась! Очисти стол, протокол буду писать.
      Мама тряпкой стол вытерла. Сел пристав писать.
      "Ой, — думаю, — что же он такое напишет?.."
      А дальше и не помню ничего, — видно, сразу в забытьё впала.
      Очнулась как от толчка. Открыла глаза, гляжу, — за окном светает. Мама шьёт у лампы, а посреди комнаты стоит папа!
      Вспомнила я всё, чуть не закричала от радости. Цел мой папа!! Дома!!
      Мама говорит:
      — Да что я, с ума, что ли, сошла? Как же это не помнить? Говорю, — своими руками Танюшке под подушку сунула.
      Пожал папа плечами.
      — Чудно, — говорит, — как в воду канул!
      Не выдержала я, как расхохочусь, да как закричу:
      — Не в воду, папа! В молоко! Вздрогнули оба. Посмотрел на меня папа.
      — Что она? Бредит?
      А я одеяло сбросила, села на кровати, сама от радости и заговорить не могу. И пришло мне вдруг на память.
      — Слушай, папа, — говорю, а сама смеюсь, — я давно такую сказку читала: жили старички, муж да жена, а у них кувшин волшебный был. Они молоко пьют, а он всё полный... Так и у вас с мамой!
      Смекнул папа, оглядел комнату. Бросился к окну, взял кувшин в руки.
      — Танюшка, — говорит, — это ты его сюда?.. Я только головой кивнула.
      Мама всплеснула руками да как заплачет:
      — Танюшка, умница ты наша, папу своего спасла!.. А папа поставил кувшин обратно на окно, подошёл ко мне, взял меня молча на руки, поднял, прижал к себе и понёс по комнате. Сам молчит, только меня всё крепче к сердцу прижимает.
      Поносил меня папа, да и говорит тихо так:
      — Ну и дочка у меня! Настоящая из тебя революционерка выйдет. Не растерялась!
      — Как это так, — говорю, — "выйдет"? Разве я уже не революционерка?!
      Засмеялся папа.
      — Верно, — говорит, — и твоя капля уже в общем деле есть.
      И болел же у меня живот наутро! Ещё бы, — больная, да столько молока залпом выпить!
      Это ничего. А вот одно досадно мне было, — нельзя подругам в школе рассказать. Хорошо знала, — конспирация. Значит — тайна. Секрет.
     
      ***
     
      В сумерки папа рассыпал шрифт понемногу по всем карманам и — как будто с пустыми руками — ушёл из дому.
      Ждали мы его с мамой ни живы, ни мертвы... А я всё и думаю об Симином папе... Да ещё в этот день узнали, что в прошлую ночь много было арестов. А ну, как и папа...
     
      Вернулся папа поздно вечером. Мы обе так и бросились к нему.
      — Чего вы, глупые? — засмеялся он и обнял нас. — Всё в порядке!
      Через несколько дней в городе началось вооружённое восстание.