DjVu

      ГЛАВА 1
      В «КЛУБЕ»
     
      Они сидели на цементных ступенях дома Гри-мальского. Парадное Гримальского служило чем-то вроде «клуба» для ребят с улицы Святого Ильи. Ступени были гладкие и прохладные. Большой полукруглый навес над крыльцом защищал ребят от дождя и от солнца. Здесь удобно было поиграть в камушки. Или же просто поболтать.
      В «клубе» находились теперь Петрика, Георгиеш и Ионел.
      Неожиданно в доме послышался какой-то шум.
      — А вдруг снова прогонят, — сказал Георгиеш, c опаской обернувшись к дверям.
      — Не бойся, не прогонят, — уверенно произнёс Петрика, смуглый, вихрастый, со смелыми чёрными глазами мальчик.
      — Или обольют...
      — И не обольют.
      Вот же облили в тот раз, — не унимался Георгиеш.
      — Говорю тебе, больше не обольют,--решительно отрезал Петрика. — Знаете, что сделал Илиеш?
      Пег, не знаем, — с любопытством уставились на Петрику Георгиеш и Ионел.
      Петрика не спеша поднялся, подошёл к акации и, подпрыгнув, сорвал белую гроздь. Вернувшись, уселся па прежнее место и начал жевать цветочки. Они имели сладковатый вкус.
      Помните, как эта толстая мадама обругала и прогнала пас отсюда, а когда мы снова пришли сюда, окатила нас водой? — заговорил он. — Так вот, Илиеш мне тогда сказал: «Приходи сюда часов в одиннадцать и захвати с собой воронку». Я тогда никак не мог догадаться, зачем ему воронка? Ну как вы думаете, ребята, зачем Илиешу нужна была воронка? — улыбаясь спросил он товарищей.
      Ребята недоумевающе покачали головами.
      — Не знаете? Вот и я тогда не знал. А всё-таки взял воронку для керосина и пришёл сюда. Илиеш меня ждал. Смотрю, в руках у него ведро с водой. Мы тихо-тихо подкрались к двери. Илиеш вставил воронку в отверстие для писем... вот сюда... и мы потихоньку влили туда целое ведро воды. В общем, устроили им настоящий потоп, — весело закончил Петрика.
      — Вот здорово! — вырвалось у Ионела.
      — Погоди, это ещё не всё. — Петрика мноюзначительно улыбнулся. — На другой день мы набрали в Бычке лягушек и бросили их в дом через открытую форточку. А потом мы им написали письмо...
      — Какое письмо?
      — Обыкновенное... Илиеш писал, а я помогал ему...слова выдумывать... Он так написал: «Чтоб вы знали, если ещё прогоните ребят, мы вам не только потоп устроим, но мышей напустим, стёкла выбьем, заткнём дымоход и забрызгаем чернилами полот по в кинотеатре». (Гримальский ведь хозяин кинотеатра «Одеон»). И опустили письмо в отверстие для писем...
      — Вот молодцы! — воскликнул Ионел.
      Георгиеш слушал с открытым от восхищения ртом.
      — С тех пор они нас уже не прогоняют. А дверь сейчас нe открывают. Ходят через двор.
      — Почему?
      — А вы разве не знаете? — удивился Петрика. — Видели сына Грималнекого?
      — Видели... худой такой... с острой бородкой, — сказал Ионел.
      Он ведь... того... — Петрика покрутил пальцем у лба, — рехнулся, когда был белый гвардист.
      А что это значит — «белый гвардист»?
      Это такие бандиты, которые воевали в России против рабочих.
      — Ну-ну, и что же? — заинтересовались ребята.
      Так вот, на той неделе он вышел голый и стал
      приставать к прохожим. А тут вдруг — мадам Мате-еску, толстая такая, жена этого, — и Петрика указал головой на видневшийся невдалеке особняк, — ну, он ей и кричит: «Вы жаба»... а потом начал плясать вокруг неё и повторять: «Жаба... жаба»... а сам голый... тело всё в полосках, как лист из тетради... Он недавно лезвием себя изрезал... дурной ведь... ну нот, эта Матееску разозлилась, побежала к ним в дом,
      начала ругаться. Тут ей и сказали, что он рехнулся, когда был белым гвардистом. Она тогда успокоилась и ушла... С тех пор они боятся открывать парадное, чтобы он опять не выскочил...
      ГТстрика замолчал и задумался.
      Пиолн акации. Над улицей плыл терпкий, сладковатый запах.С какой-то крыши, громко хлопая крыльями, взмыла стайка голубей. Ребята, задрав головы, долго глядели им вслед. Улицу переходила чёрная две рпягп с куцым, обрубленным хвостом. Петрика пронзительно свистнул, и она умчалась стрелой. Где-го па соседней улице застрекотал мотоцикл.
      Что это Илиеша всё нет? — спросил Ионел.
      - Сейчас придёт...
      Петрика вынул свою «дрымбу», приложил ко рту п принялся наигрывать какой-то монотонный мотив.
      У ворот жена лавочника, мадам Плужак, сильно жестикулируя, рассказывает о чём-то соседке.
      Душно. Солнце припекает. Но в «клубе» тень.
      Па перекрёстке улиц показывается мальчик в старой полосатой футболке. Он бос. Светлые волосы его коротко острижены. На худеньком, по-девичьи чистом лице — ясные голубые глаза.
      Илиеш идёт медленно, не глядя по сторонам и задумчиво жуёт гроздь акации. Подойдя к ребятам, он молча усаживается на верхнюю ступень.
      Петрика перестаёт играть, прячет «дрымбу» в карман и вопросительно смотрит на Илиеша своими чёрными глазами.
      — Завтра Зыкин борется с Босдорфом, — говорит Илиеш.
      — С тем самым немцем, который кричал «Хайль Хитлер» и руку подымал? — спрашивает Петрика.
      — Да, с тем.
      — Пойдём смотреть?
      — Обязательно.
      — Да, но как же мы пройдём? — задумывается Георгиеш.
      — Без билетов.
      — Ну как это? Не пропустят... — возражает Георгиеш.
      — Я знаю один ход на галерею.
      — Ох, Зыкин ему всыплет! — мечтательно говорит Петрика. — Как ты думаешь, Илиеш, всыплет, а?
      — Думаю, что всыплет... — отвечает Илиеш.
      Наступает недолгое молчание.
      — То-о-чииим! — раздаётся пронзительный крик. Мимо ребят проходит тщедушный человек в грязном фартуке с точильной машиной на плече. — То-очииим!..
      — Слушайте, ребята, я договорился с капитаном андреевцев, с Саиду. Завтра играем. Ты, — Илиеш обращается к Ионелу, — будешь играть правым крайним.
      — Ия буду играть! — вдруг раздаётся, звонкий юлосок. Илиеш оборачивается и видит Флорику, сестрёнку Георгиеша, худенькую девочку с тоненькими косичками.
      — Илиеш, слышишь, возьмите и меня, я тоже хочу играть...
      — Девчонки не играют в футбол.
      — - А я умею... честное слово, умею... вот спроси Георгиеша... скажи ему, Георгиеш, — обращается она к брату.
      — Отстань, наконец, — рассердился Илиеш, — что ты пристаёшь?.. Возьми да возьми... надоело.. иди лучше с девчонками в куклы играть.
      — Чорт полосатый!
      Илиеш грозно подымается, но Флорика проворно отбегает на несколько шагов и, высунув язык, кричит па всю улицу: «Чорт полосатый! Чорт полосатый! Дурак! Чорт полосатый!»
      - — Подожди, поймаю тебя и выдеру твои дурацкие косички!
      Флорика схватывает камень и замахивается, но, видимо раздумав, отбрасывает его в сторону и быстро убегает.
      Ну и сестрёнка у тебя... — говорит удивлённо Илиеш Георгиешу, по в голосе его не чувствуется злости.
      А она взаправду умеет играть в футбол. Научилась играть с ребятами, когда мы жили в деревне. Она и на деревья лазила лучше всех.
      Боевая девчонка, — задумчиво говорит Илиеш, а всё же выдеру я ей косички... Пусть лучше не юнадаегся...
      Точиим!- раздаётся издалека и заглушении. Над головой слышится громкое хлопанье крыльев, и стайка голубей, кружа в воздухе, опускается всё ниже, па крышу дома Матееску. Петрика пронзительно свистит, и голуби снова взмывают вверх.
     
      ГЛАВА 2
      ИВАН ЗЫКИН ПРОТИВ ГАНСА БОСДОРФА
     
      Вечером Илиеш повёл ребят во двор цирка «Экспресс», где должна была состояться борьба. Они вошли через какуго-то маленькую дверь, потом поднялись по узенькой тёмной лестнице и очутились на галёрке.
      Цирк полон народу. Внизу, на большом, ярко освещённом ковре, борется пара. Взоры всех прикованы к борцам. Но это ещё не самое интересное. Иван Зыкин должен бороться в третьей паре.
      Слышатся аплодисменты.
      Первая пара уходит с манежа.
      Появляется вторая пара. Судья возвещаег, что сейчас состоится борьба двух чемпионов — Дании и Кубы.
      Борцы сходятся...
      Илиеш оглядывается. Рядом с ним стоят несколько парней. Двоих из них он узнал — это сапожники с Екатерининской улицы. Они, конечно, заметили, как ребята пробрались на галёрку. Но эти не выдадут — думает Илиеш.
      Внизу, в партере, сидит «чистая» публика: чиновники, военные, коммерсанты, гимназисты. Вон тот, с длинным носом — сынок Матееску. В проходе стоят служитель и пожарный в медной каске.
      Георгиеш толкает Илиеша и показывает ему пальцем на пожарного:
      — Смотри, он похож на римского императора из учебника истории!...
      Борцы рычат, хрипят, стонут.
      Лица зрителей освещены неярким, матовым светом электричества. Они сосредоточенны, внимательны, взволнованны...
      В ложе — генерал. Он сидит с двумя дамами. Одна пз них смотрит через круглое стёклышко на длинном шнурке.
      Вот бы запустить бумажным голубем, чтобы он покружился и сел этому на лысину, — -шепчет Попел, указывая на генерала.
      Лучше камнем, — цедит сквозь зубы Петрика. Он ненавидит румынских генералов и офицеров.
      - Да, лучше камнем, — соглашается Илиеш.
      Георгиеш с опаской оглядывается. Никто не слышал этих слов? Стоящий рядом с ним смуглый сапожник подмигивает ему с доброй и понимающей усмешкой.
      Взрыв аплодисментов.
      Чемпион Дании положил чемпиона Кубы на обе лопатки.
      Борцы уходят.
      Зал настораживается. Становится тихо.
      Звучит голос судьи:
      — Сейчас будет бороться третья пара — знаменитый немецкий борец, чемпион Германии ГансБосдорф и волжский богатырь, русский борец Иван Зыкин.
      Появляются борцы. Оба высокие, могучие. Зыкин добродушно улыбается. Босдорф вскидывает руку: «Хайль Хитлер!»
      Несколько мгновений борцы стоят неподвижно. Они словно изучают друг друга.
      Неожиданно Босдорф кидается вперёд и крепко обхватывает Зыкина обеими руками. Но Зыкин, видно, ждал этого манёвра. Он стремительно нагибается
      и сильным прыжком вырывается из стального кольца противника.
      И вот они снова стоят неподвижно друг про run друга. Оба тяжело дышат.
      Босдорф опять кидается вперёд.
      Борьба продолжается.
      Илиеш следит за каждым движением борцов. Лицо его напряжено. На щеках выступил румянец. Зубы крепко стиснуты. Глаза горят.
      — Что такое сегодня с Зыкиным?- — шепчет Петрика, — - схватил бы его дубль-нельсоном... помнишь?.. как Сали-Солимана...
      Аплодисменты. Босдорф повалил Зыкина на ковёр и, навалившись всем своим огромным телом, старается прижать его плечо.
      Аплодируют внизу: чиновники, дамы, гимназисты, генерал...
      Галёрка безмолвствует.
      Неожиданным ловким манёвром Зыкин сбрасывает с себя Босдорфа и пружинисто вскакивает на ноги. Волосы его спутаны. По лицу струится пот.
      Теперь аплодирует галёрка. Аплодируют парни с Екатерининской улицы. Аплодируют ребята. Глаза Илиеша сияют. На худом лице радостная улыбка.
      Партер и балкон молчат. Генерал молчит. Он чуть приподнялся и злобно глядит на русского борца.
      Зал затихает. Атглосфера накаляется, как перед грозой. Борцы пристально следят друг за другом.
      Босдорф снова кидается на Зыкина. Неожиданно Зыкин падает. Руки Босдорфа смыкаются на его шее.
      Вдруг напряжённую тишину прерывает пронзительный крик:
      — Ганс — мошенник! Он сделал подножку! В-бу-у-дку-у! Немец жулик!
      Это кричит Петрика.
      Рядом раздаётся свист. Ещё и ещё. Галёрка свистит, стучит, грохочет.
      Партер аплодирует Восдорфу.
      Ганс жулик! Эй, Гитлер, в будку-у-у! — не унимается Петрика. В общем шуме отчётливо слышен его голос. Петрика- -весь красный. На его загорелый лоб то и дело падает чёрный чубик и мешает ему смотреть. Резким движением головы Петрика старается (го сбросить. Но чубик упрям и лезет ему в правый глаз.
      Лицо Илиеша выражает одновременно обиду и ярость. Он побледнел. Руки сжимаются в кулаки.
      Георгиеш замечает, как генерал подзывает пальцем служителя и что-то кричит ему, указывая на них. Через минуту служитель подымается на галёрку. Он подходит к ребятам: ваши билеты!
      Ребята молчат.
      Один из сапожников говорит ему:
      - Что вы пристали к мальчикам? Мешаете им смотреть...
      — А тебе какое дело! — огрызается служитель.
      Ребята безмолвствуют. Илиеш смотрит на служителя и спокойно отвечает:
      — У нас нет билетов!
      — Вон! — орёт служитель, — проваливайте ко всем чертям!
      Подходит ещё один служитель.
      Они теснят мальчиков к выходу. Ребят провожают сочувственные и дружелюбные взоры галёрки.
      Их выталкивают на лестницу. Двери захлопываются за ними. Ребята слышат за дверью приглушённые аплодисменты.
      Кто аплодирует — партер или галёрка?
      Они выходят на улицу.
      Где Георгиеш? — Илиеш оглядывается. Его нет с ними.
      Илиеш вспоминает теперь, что когда они пререкались со служителем, он его не видел. Лицо Илиеша хмурится.
      Идёт дождь. Тёплый, крупный, летний дождь. Но ребята его не замечают. Они разгорячены. И с одушевлением обсуждают борьбу, приёмы борцов, их поведение.
      Петрика хватает Илиеша за руку:
      - Вот сволочи! Подножку делают! Хотят нечестно выиграть! — и заключает презрительно и гневно: — фашисты!
      А дождь всё идёт. Журчат ручьи. И в воздухе, над улицей, над мокрым ночным городом плывёт терпкий, опьяняющий аромат белой акации.
     
      ГЛАВА 3
      ГИМНАЗИСТЫ
     
      Петрика и Георгиеш сидели па ступенях «клуба». Георгиеш рассказывал об окончании вчерашней борьбы. Он говорил тихо, неторопливо, степенно:
      — ...Зыкин всё время только защищался. Когда же он измотал немца, то схватил его... как это называется?.. дубль-иельсоном, повалил и прижал к ковру. Ганс Босдорф сопротивлялся изо всех сил, но уже не мог вырваться. Зыкин прижал оба его плеча к земле, а судья сначала всё не свистел.
      — - Он, наверно, надеялся, что немец как-нибудь вырвется. Вот гадюка! — сказал Петрика.
      — -... На галёрке начали кричать: «Свисток!» И стучать ногами. И тогда только судья свистнул.
      Подошёл Илиеш. Он молча дослушал до конца, а потом взглянул в упор на Георгиеша и спросил его:
      — Куда ты делся вчера?
      Я хотел досмотреть борьбу...
      А ты видел, как к нам подошёл служи гель?
      — Нет, я не видел...Я стоял на другом конце галёрки. — Георгиеш поднял глаза и встретился с ясными, строгими, испытующими глазами Илиеша. Ои опустил голову и тихо, с трудом выговорил:
      — Я видел... я их очень боюсь... я ушёл... спрятался... — он виновато поднял глаза, по снова встретил суровый, непреклонный взгляд Илиеша.
      — А ты думаешь, мы их не боимся? Но что бы ни случилось, товарищей нельзя покидать в беде.
      Георгиеш повернулся к Петрике, но и тот глядел на него отчуждённо.
      — Меня могут выгнать из гимназии... Всё время грозяг... — в голосе Георгиеша звучали слезливые нотки. — А я так хочу учиться...
      Илиеш взглянул на веснущатое лицо Георгиеша, на его потрёпанную гимназическую фуражку с буквами «L. Н.».
      — Эх, ты, тихоня... всего боишься... брал бы пример с сестрёнки, — сказал он.
      Ребята направились к пустырю, который находился за особняком Матееску. Здесь когда-то должен был строиться дом. Были подвезены камни. Но стройка так и не началась. Камни лежали в стороне, крошась и покрываясь пылыо. На этом-то пустыре и проходила обычно игра в футбол. Постоянными противниками ребят с улицы Святого Ильи были ребята с улицы Святого Андрея, или «андреевцы».
      Придя на пустырь, мальчики собрали камни и, кладя камень на камень, соорудили нечто вроде ворот — четыре неустойчивых столбика.
      В это время к «футбольному полю» подошла группа гимназистов. Один из них, сын Матееску, высокий, худой и длинноносый, подбежал к «воротам» и ударом ноги развалил один из столбиков. Остальные засмеялись.
      Илиеш увидел это. Он медленно направился к гимназистам. Подойдя вплотную к Матееску, он спокойно спросил его:
      — Зачем ты это сделал?
      Подошли также Петрика и Георгиеш.
      Окинув Илиеша злобным взглядом, Матееску пробормотал:
      — А что вы здесь вечно орёте? Вздремнуть нельзя... и заниматься невозможно...
      — Мы вам не мешаем.
      - - Нет, мешаете... И вообще хулиганством занимаетесь... что, думаете, мы вас не видели вчера в цирке?.. Кы н там хулиганили... Недаром вас, вывели... Видели, как их выводили? — обратился он к своим товарищам.
      — Конечно, видели, так им и нужно,- — сказал толстый гимназист с маленькой свастикой на форме.
      А не скажете ли вы нам, кто победил? — с деланной наивностью спросил Петрика. — Нас нрогна ли, и мы не знаем, чем кончилась борьба..
      Гимназисты молчали.
      - Может быть, чемпион Германии Ганс Босдорф? тем же тоном продолжал Петрика.
      Уловив насмешку в словах Петрики, Матееску ска зал со злобой:
      Этот русский мужик борется по-мужичьи.. Нму нужно запретить бороться...
      Запретить хотите? Не можете побороть, так -запретить хотите? Боитесь его? Эх, вы!.. — презрительно произнёс Петрика.
      — А ну, проваливай сейчас же, — заорал Матееску, — и чтобы не смели здесь больше шуметь, а не то... — он выхватил из кармана новенький монтекристо, — перестреляю вас всех...
      Петрика жадно глядел на красивый, маленький ре- " вольвер. Его никелевый ствол ярко поблёскивал. Из монтекристо можно было стрелять маленькими, но настоящими пулями. Как он мечтал о таком револьвере!
      — Думаешь, если твой отец румынский чиновник и работает в префектуре, то вам вся улица принадлежит? сказал Илиеш.
      — Мы румыны — хозяева этой земли... — заговорил, шепелявя, гимназист со свастикой. Эту фразу он вычитал в «Порунка времий»1).
      1) Румымгкня фашистская газета.
      — А я лучше тебя учусь, — неожиданно сказал Георгиеш и покраснел. Он был в одном классе с этим гимназистом и, действительно, учился лучше его.
      — И ты лаешь? — повернулся к нему Матееску.-Л ты знаешь, что стоит его отцу, — он указал на шепелявого гимназиста, — только глазом мигнуть директору, и ты вылетишь из гимназии... а твоего отца вышвырнут с почты... и ты сдохнешь с голоду...
      Георгиеш побледнел.
      — А мне наплевать на тебя... и на его отца! — это сказал Илиеш. Его спокойствие вывело из себя Матееску. Размахивая перед носом Илиеша своим монтекристо, он закричал:
      — Ах ты, хулиган проклятый!.. Смотри, попадёшь в Дофтану,1) как и твой отец-бандит...
      1) Тюрьма в боярской Румынии.
      При этих словах лицо Илиеша побледнело, глаза его потемнели. Схватив Матееску за шиворот, он гневно и исступлённо заговорил:
      — Сволочь ты!.. Не смей моего отца... слышишь?.. Не смей... убыо тебя... гадина...
      Выхватив у своего врага монтекристо, Илиеш далеко отшвырнул его. Потом, рванув куртку Матееску так, что пуговицы отлетели, он приблизил к его лицу своё и проговорил:
      Если ты хоть ещё раз осмелишься сказать "го-пибудь про моего отца, то помни, тебе не сдобро-вать..
      Матееску был очень бледен. Остальные гимназисты, видно, тоже испугались. Они так и застыли на - месте.
      Илиеш повернулся и отошёл. Ребята последовали за ним. Петрика услышал, как Матееску, заикаясь, говорил своим друзьям:
      — Ничего... я ему покажу...
      Но он говорил это очень тихо.
      Петрика обернулся.
      Монтекристо лежал в луже. Его никелевый ствол, так ярко сверкавший несколько минут тому назад, померк, стал тёмным и грязным.
     
      ГЛАВА 4
      МАТЧ
     
      Матч всё же состоялся.
      Ребята с улицы Святого Ильи сидят на одном краю пустыря, андреевцы — на другом. Одни окружены своими болельщиками, другие — своими. Ребят собралось очень много. Кто победит — ильинцы или андреевцы? — вопрос очень важный.
      Во-первых, победители имеют право беспрепятственно ходить по улице побеждённых, а побеждённые не могут ходить по улице победителей, под угрозой быть избитыми.
      Во-вторых, побеждённым стыдно показываться на соседних «нейтральных» улицах. Их останавливают, окружают, и па всю улицу раздаётся крик: «В будку-у-у!». А это страшный позор. От такого крика побеждённые краснеют, бледнеют, готовы провалиться сквозь землю. Драться в таких случаях нельзя — это запрещают неписанные, но священные законы улицы
      Результаты матчей пишутся мелом большими буквами на стене серого дома, примыкающего к пустырю слева. (Справа — особняк Матееску). Хозяева дома долго не хотели мириться с тем, что ребята пачкали им фасад, но, видя, что ничего не помогает и стена всё равно потеряла сврй прежний вид, скрепя: сердце, свыклись с этим неизбежным злом.
      На стене дома записаны две победы: одна — ильинцев, другая — андреевцев.
      Сегодняшний матч — решающий.
      Ребята с соседних улиц псе прибывают.
      Вот уже время начинать матч. Отчего же он не начинается?
      Окапывается, ильинцы ждут своего одиннадцатого товарища, играющего правым крайним, — Ионела. Но он всё не идёт. Наконец, Илиеш, капитан ильин-цсв, посылает Карузо к нему домой. Карузо возвращается с печальной вестью: у Ионела был приступ аппендицита, и его отправили в больницу.
      Илиеш задумывается: что делать?
      В это время Флорика о чём-то оживлённо беседует с Петрикой. Она его в чём-то убеждает, о чём-то настойчиво просит. И вдруг неожиданно выхватывает из его рук мяч и даёт «свечку». Тряпичный мяч взвивается высоко-высоко. Все подымают головы. Илиеш залюбовался: мастерская «свечка»! Кто это ударил?
      К нему подходит Петрика:
      — Илиеш, пора начинать!
      Илиеш уныло на него взглядывает:
      — Кем заменить Ионела?
      — Знаешь что? Возьмём Флорику.
      Илиеш хмурится: девчонку? Да разве она умеет играть? Нас засмеют. Она только дразниться умеет.
      — Видал «свечку»? — спрашивает Петрика.
      — Да, здорово!
      А знаешь, кто ударил?
      — Кто?
      — Флорика!
      — Не может быть!
      — Да, да... Возьмём её... она так просит... А андреевцам — что... Они ещё обрадуются, подумают, что так легче выиграют...
      Илиеш молчит.
      — Ты что, обижен за «чорта полосатого»?
      Илиеш краснеет и решительно говорит:
      — Хорошо, пусть играет!
      Игроки занимают свои места. Появление Флори -ки вызывает большое оживление среди болельщиков.
      Сыпятся шутки, возгласы, остроты...
      — Смотрите, девчонка — футболист...
      — Девчонка, увидишь мяч, не хватай руками!..
      — Не кукла...
      — Если проиграешь, чур, не плакать!..
      — Не жаловаться маме...
      — Захватила носовой платочек?
      Это острят сторонники андреевцев.
      А ильинские болельщики не дают её в обиду и подбадривают:
      — Молодец Флорика!
      — Захватила платочек, чтобы утереть им нос?
      — Ха-ха-ха!..
      — Покажи им, где раки зимуют!..
      — Не дрефь, держись, девчонка!..
      Виновница всех этих возгласов стоит на поле и
      молчит. Словно не к ней относятся все эти обидные и дружеские слова. Флорика так ждала случая, когда ей представится возможность показать, что она играет не хуже мальчишек. И вот, наконец, этот случай. Если она себя покажет хорошо, мальчики примут её в свою компанию. И этот зазнайка Илиеш перестанет смотреть на неё с таким презрением.
      Оглянувшись, она встречается с устремлённым на неё взглядом Илиеша.
      Игра начинается. Обе команды играют с большим воодушевлением. Илиеш, как обычно, стоит в воротах. Петрика — нападающий. Мяч перелетает с одного поля на другое. Силы обеих команд почти равны. Внимание всех привлекает Флорика. Она бросается в самую гущу играющих. Мяч часто оказывается у неё, и она смело ведёт его к воротам противника.
      Первый тайм заканчивается: 1 — 1.
      Начинается второй тайм.
      Болельщики сильно волнуются. Они подбадривают «своих» криками, возгласами.
      Георгиеш, бей!..
      Сапду, жми!
      Илиеш, готовься!
      Молодец Флорика!
      Бей, не жалей!..
      Васи-ли-кэ!..
      Эх, ты, мазилка!..
      Игра идёт в неослабевающем темпе.
      И вот, получив от Флорики мяч, Петрика доводит его до ворот... удар... гол!
      Ильинские болельщики в восторге. Они шумно выражают свою радость.
      Андреевцы усиливают нажим. Часто, сокрушительно бьют по воротам противника. Но и ильинцы не плошают. Худое, мускулистое тело Илиеша кидается то в одну, то в другую сторону, то и дело он ловит мяч.
      Матч заканчивается.
      2 — 1 в пользу ильинцев.
      Андреевцы стоят нахмуренные, пристыженные, опустив головы. Они знают, что сейчас раздастся позорное: в бу-у-дкууу! Илышцы ликуют. Один Илиеш почему-то хмур. Он присел на камень и задумался.
      Петрика выводит на степе мелом:
      «2 — 1, победили ильинцы»
      Взоры всех устремлены на эту надпись.
      И вдруг Илиеш медленно поднимается, подходит к стене и протягивает руку за мелом. Все в полной уверенности, что он хочет дописать что-то обидное, позорное для андреевцев. Побеждённые глядят со страхом и трепетом.
      Илиеш поднимает руку и жирной белой чертой зачёркивает написанное.
      Петрика широко раскрывает глаза от удивлении.
      — Что ты делаешь?! — кричит он. — С ума сошёл, что ли?
      Илиеш отбрасывает мел, сосредоточенно, старательно вытирает пальцы и отходит.
      Минуту царит всеобщее молчание.
      Потом поднимается шум, раздаются удивлённые возгласы.
      Неподалёку Флорика в кругу девочек что-то оживлённо рассказывает. Она вся раскраснелась. Глаза сияют. Волосы растрепались. Увидя Илиеша, она подбегает к нему.
      — Ну как, я умею играть?
      — Ты хорошо играла, Флорика.
      - Теперь я всегда буду играть с вами, да? — она улыбаясь заглядывает в глаза Илиешу.
      — Нет, ты больше никогда не будешь играть.
      Флорика удивлённо на него смотрит. Улыбка ещё не сбежала с её лица.
      — Ты что, шутишь? Ведь сам же говоришь, что я хорошо играла...
      — Да, хорошо...Но больше ты играть не будешь...
      Флорика перестаёт улыбаться. Она молча глядит к решительное лицо Илиеша. Наконец-то она понимает, что он не шутит. Её губы дрогнули. Глаза наполняются слезами. Резко повернувшись, она уходит с поля.
      — Илиеш!
      Илиеш оборачивается. Перед ним долговязый
      Саиду — капитан андреевцев.
      — Зачем ты это сделал? — указывает Санду своей кудлатой головой в сторону зачёркнутой надписи. — Купить нас хочешь? Помириться? Чтобы мы вас не трогали?
      — Нет!
      К ним подходят ребята и окружают тесным кольцом.
      — Так что же? — Саиду иронически улыбается, — пожалел пае? Па чорта нам это нужно!.. В следующий раз неё равно выиграем...
      И не думал жалеть...
      — Да просто он сумасшедший какой-то, — говорит Петрика. — Как ты смел это сделать? — Петрика вызывающе смотрит на Илиеша. Глаза его пылают негодованием.
      — Л вот посмел, — спокойно отвечает Илиеш, — а ты ругайся поменьше... Я зачеркнул... потому что мы выиграли неправильно...
      — Как это неправильно? — запальчиво спрашивает Петрика, — ты что из Костюжен1) сорвался?..
      1) Местность под Кишинёвом, где расположена психиатрическая лечебница
      — Неправильно, — твёрдо повторяет Илиеш. — Вот скажи, Василика, — обращается он к защитнику команды андреевцев, — ты помнишь, когда Флорика вела мяч, а потом передала Петрике?..
      Василика утвердительно кивает головой.
      — Так вот, если бы мяч вёл кто-нибудь из мальчиков, ну, например, Георгиеш или Петрика, ты вырвал бы у него мяч?
      — - Вырвал бы..
      — Ну положим, — вмешивается Петрика, — дудки! Не вырвал бы...
      — Хорошо, но ты изо всех сил постарался бы вырвать? — продолжает Илиеш.
      — Ну конечно!
      — Почему ж ты этого не сделал, когда мяч вела Флорика?
      Задумавшись, Василика нерешительно отвечает:
      — Да ведь Флорика девчонка... толкнёшь её, а она ушибётся... Девчонки ведь слабые!..
      — Да... да... разве можно с девчонкой играть!.. — вмешиваются и другие андреевцы.
      Илиеш молча оглядывает всех. Потом останавливает свой взгляд на Санду: ну что, теперь понятно?
      Петрика хочет сначала что-то возразить, но потом машет рукой и отходит. Слышно, как он кому-то говорит:
      — - Видишь, какой он у нас...
      Но в голосе его слышится теперь гордость.
     
      ГЛАВА 6
      ЧЕТЫРЕ ЗОЛОТЫХ БИЧА
     
      Над Кишинёвом спускались сумерки. Закат гас. Только чго небо было багровым, и вот оно стало ро-швегь, потом совсем побледнело, обесцветилось.
      Люди возвращались с работы. Усталые, сгорб-лепные, они медленно шли по узкой темнеющей улице. Проехала крестьянская подвода... «Ча-боала-ча!»- лениво бормотал крестьянин в барашковой облезлой кушме. Неторопливо брели волы. Крестьянин безразлично глядел па дома, столбы, людей.
      Подойдя к дому, Петрика быстро юркнул в калитку, напугал задремавших кур, мимоходом погладил Гривея и вошёл в комнату.
      Мать, худая и строгая, сидела за швейной машиной. Машина монотонно и. быстро стрекотала. Мать внимательно оглядела Петрику своими большими, умными глазами и, не переставая работать, сказала: — Возьми огурцы и кусок селёдки... хлеб в буфете!.. — и снова опустила голову, следя за бегущей строчкой.
      Петрика достал из-за ставни тоненькую книжонку, раскрыл её и положил перед собой, развернул бумажку с селёдкой, взял ломтик хлеба и стал есть и одновременно читать. Он жадно. проглатывал страницу за страницей 85-го выпуска «Необыкновенных приключений Джузеппе Гарибальди».
      Сумерки всё обильней вливались в окно. Но мать не зажигала лампы. Нужно было экономить керосин.
      Низко опустив к шитью свои близорукие глаза, она продолжала работать. А Петрика уже еле-еле рнзбирал мелкий шрифт, но напрягал глаза, спеша узпагь, вырвался ли Гарибальди из вражеского окружения.
      Дверь тихо отворилась. Вошёл отец. Высокий, худой, сутулый, он устало опустился на стул. Мать на мгновенье остановила на нём свой внимательный взгляд.
      — Поешь, — мягко сказала она.
      Отец словно не слышал её слов. Дыханье со свистом вырывалось из его груди. Просидев некоторое время молча, он заговорил тихим, хриплым голосом:
      — Опять ничего... Обошёл несколько фабрик и мастерских... Наконец, чуть было не повезло... Хотели взять на табачную фабрику... А я, как на зло, закашлялся... Наверно, из-за табачной пыли... Ну, и сразу отказали... Чорт побери... И нужно же было мне закашляться... Уж как я их про...о...о...
      Но тут он сильно закашлялся. Кашлял он долго, натужно. Всё его худое, высокое тело содрогалось. Мать перестала строчить и сидела, опустив голову.
      Наконец он успокоился.
      — Поешь, Янку, ты же проголодался...
      Петрика отложил недоеденный огурец и незаметно вышел из комнаты.
      На улице было уже совсем темно. Из-за крыш выползала большая, красная луна. Кое-где в окнах зажигался жёлтый свет. Сквозь щели закрытых ставен дома Гримальского пробивались яркие, ослепительные полоски.
      Петрика остановился на минуту, задумался, затем направился к Георгиешу. Отворив калитку, он вошёл во двор. Собака бешено залаяла. Но, узнав его, замолчала. Петрика поднялся на ступеньку крыльца и пошёл в коридор. Из комнаты раздавался чей-то монотонный голос. On посгучал, по никто не ответил. Тихонько толкнув дверь, он вошёл.
      У степы на топчане сидел отец Георгиеша — Тоадэр Морарь, в рубашке н жилеге, и что-то рассказывал. Перед ним на маленькой скамеечке примостились Георгиеш, Флорпка и Карузо. Они внимательно слушали.
      «...И вот говорит птичка Фэт-Фрумосу: Злой змей превратил Илниу-Косыпзину в камень. Пойдёшь направо — увидишь лес, налево...»
      Почтальон Морарь рассказывал ребятам сказку. Радом с ним лежала пустая сумка для писем. Без форменной тужурки и фуражки Морарь выглядел обыкновенным пожилым крестьянином. И не мудрено. Несколько лет жизни в городе не изменили его и не могли вытравить у пего крестьянских привычек. И даже комната, в которой жила семья Мораря, была обставлена по-крестьянски.
      «...Тогда Фэт-Фрумос переоделся знахарем и явился к змею. Вот он, значит, входит...»
      При скрипе двери все невольно оглянулись и увидели Петрику. Ребята оживились, Флорика подвинулась на скамеечке, приглашая его сесть вместе с ними. Петрика уселся и приготовился слушать. Морарь ласкоао улыбнулся ему и продолжал:
      «...Да, так вот входит он к змею во дворец. А змей раненый был. В ноге-то у него застрял наконечник стрелы Фэт-Фрумоса. Ему нужен был знахарь. Сам он в это время обедал. «Садись, пообедаешь со мной, а потом вытащишь из моей ноги наконечник, — сказал он Фэт-Фрумосу шопотом. Но этот шопот показался Фэт-Фрумосу грохотом. — Фэт-Фрумос меня ранил. Ну ничего, попадётся он мне... — И змей грозно нахмурил брови. Ведь он не знал, что знахарь — это переодетый Фэт-Фрумос. Фэт-Фрумос присел у другого
      края стола. И вот, значит, ест он и видит: на степе ни сят четыре золотых бича.
      — Это что за бичи? — спросил он.
      — О, это замечательные бичи, знахарь, — ответил змей, а сам хитро подмигивает, — смотри-ка, вот, если хлопнешь этим, первым бичом — любой человек превратится в камень, хлопнешь вторым бичом — любой камень превратится в человека, хлопнешь третьим бичом — всё моё стадо превратится в орех, хлопнешь четвёртым бичом — мои сады, поля, виноградники превратятся в яблоко.
      — О да, это чудесные бичи,- — ответил Фэт-Фрумос, — а из чего они сделаны?
      — Из золота.
      — Да что ты... ведь это медь...
      — Говорю тебе, из чистого золота.
      — Зачем ты меня морочишь? — притворился обиженным Фэт-Фрумос, — ведь я вижу, что это медь. Недаром я знаменитый знахарь.
      — А я говорю, золото! — рявкнул змей, да так, что Фэт-Фрумосу показалось, будто на него обрушился дом. — Золото! — немножко тише повторил змей,- — не веришь, так подойди, потрогай рукой...
      А Фэт-Фрумосу этого только и нужно было. Вот он поднимается и подходит к стене, где висят золотые бичи...» — тут почтальон умолкает, он вынимает из кармана мешочек с табаком, обрывок газеты и начинает свёртывать цыгарку. Рассказывая сказки, он любил остановиться на самом интересном месте, чтобы немного помучить ребят. Нетерпеливо следят они за движением его узловатых пальцев. Им так хочется узнать конец сказки.
      Вот цыгарка скручена, почтальон кладёт её в рот, чиркает спичкой и с наслаждением затягивается.
      — Ну что... скучная сказка? Дальше и расска-
      края стола. И вот, значит, ест он и видит: на стене висят четыре золотых бича.
      — Это что за бичи? — спросил он.
      — О, это замечательные бичи, знахарь, — ответил змей, а сам хитро подмигивает, — смотри-ка, вот, если хлопнешь этим, первым бичом — любой человек превратится в камень, хлопнешь вторым бичом — любой камень превратится в человека, хлопнешь третьим бичом — всё моё стадо превратится в орех, хлопнешь четвёртым бичом — мои сады, поля, виноградники превратятся в яблоко.
      — О да, это чудесные бичи, — ответил Фэт-Фрумос, — а из чего они сделаны?
      — Из золота.
      — Да что ты... ведь это медь...
      — Говорю тебе, из чистого золота.
      — Зачем ты меня морочишь? — притворился обиженным Фэт-Фрумос,- — ведь я вижу, что это медь. Недаром я знаменитый знахарь.
      — А я говорю, золото! — рявкнул змей, да так, что Фэт-Фрумосу показалось, будто на него обрушился дом. — Золото! — немножко тише повторил змей, — не веришь, так подойди, потрогай рукой...
      А Фэт-Фрумосу этого только и нужно было. Вот он поднимается и подходит к стене, где висят золотые бичи...» — тут почтальон умолкает, он вынимает из кармана мешочек с табаком, обрывок газеты и начинает свёртывать цыгарку. Рассказывая сказки, он любил остановиться на самом интересном месте, чтобы немного помучить ребят. Нетерпеливо следят они за движением его узловатых пальцев. Им так хочется узнать конец сказки.
      Вот цыгарка скручена, почтальон кладёт её в рот, чиркает спичкой и с наслаждением затягивается.
      — Ну что... скучная сказка? Дальше и расска-
      Флорика и, подражая басу отца, заговорила, ряс тягивая слова:
      И взобрался я на коня —
      Окончилась сказка моя,
      И сел я на колесо -И рассказал вам, ребятки, всё.
      Так ведь, папа?
      — Да, дочка, так, — и Морарь глубоко затянулся цыгаркой. Поглядев ласково на ребят, он сказал:
      — А вы как маленькие слушали, даже рот раскрыли, — Морарь задумался, — все любят слушать сказки, не только маленькие... и это хорошо... а то совсем трудно было бы жить на свете... в особенности в городе...
      Он грустно вздохнул.
      — Да, в городе... Эх, вот плохо, что пришлось уехать из села... хорошо в деревне... широта... раздолье...
      — А мне и здесь нравится, — сказала Флорика.
      — Эх, если бы не этот Капацына!.. забрал у нас единственный гектар... Ну, да бог с ним, — вздохнул Морарь, — всевышний его накажет... Он всё видит.. Видно, суждено нам в городе маяться... Ходить с сумкой и разносить письма... Хорошо, когда письма радостные... люблю приносить людям радостные вести, а вот, когда горестные, — Морарь опять вздохнул, — много горя на этом свете... — он помолчал, о чём-то глубоко задумавшись, — а ну, хлопчик, — обратился он к Карузо, — я вам сказку рассказал, а ты песню спой... мою любимую...
      — Хорошо, бадя Тоадэр!
      И Карузо запел. У него был слабый, но очень приятный и задушевный голос. На самом деле его звали не Карузо, а Павэлуцэ. Однажды, услыхав впервые, как он поёт, студент Леонте воскликнул:
      «Вот молодец... настоящий Карузо!» Ребята не знали, кто этот Карузо. Но ими им понравилось. И Павэлуцэ в шутку начали называть Карузо, а потом это прозвище припало к нему. Иные даже думали, что это его настоящее имя.
      Карузо пол старую дойну:
      Фрунзэ норде, лист зелёный.
      Льются слёзы, рвутся стопы...
      Песня звучала протяжно, печально, заунывно...
      Дни проходят, гаснут зори.
      Дни мои — беда н горе.
      Дни текут, текут рекою,
      Дни отравлены тоскою...
      Коль собрать мои все слёзы —
      Был в селе б у пас колодец Полный, да с тремя ключами.
      Первый ключ — огонь и пламя,
      А второй — печаль немая,-Скорбь глубокая и злая.
      Третий — смешан с алой кровью,
      Кровью сердца молодого.
      Почтальон сидел неподвижно, опустив свою большую, седеющую голову. Он слушал и о чём-то думал. Видно, о чём-то очень печальном. Притихли и ребята.
      Когда Карузо окончил, Петрика невольно взглянул на фотографию, висевшую па степе. Па пей был спят юноша в ученической форме. Открытое лицо. Пытливо-задумчивый взгляд.
      «Бадя Тоадэр, наверно, о нём теперь вспоминает», — подумал Петрика.
      Это был сын Тоадэра — Митру. Он учился когда-то в гимназии. Отец делал всё возможное, чтобы дать ему образование — «вывести в люди». «У человека образованного — четыре глаза», — любил
      говорить он. Но Митруц старался сам заработать себе на хлеб, репетируя за небольшую плату псуспе вавших в учёбе барчуков.
      Каждое лето приезжал он из города домой. Отец им очень гордился. Митруц хорошо учился и к тому же прекрасно пел.
      Однажды к ним в дом явился перчептор с барабанщиком. Не получив требуемого налога, он решил увести корову — кормилицу всей семьи. Тоадэр просил перчептора обождать ещё несколько дней. Жена Тоадэра громко причитала. Митру вступил в пререкания с перчептором и заявил, что не впустит его в сарай. Когда тот грубо оттолкнул его, Митру схватил подвернувшееся под руку полено и ударил перчептора по голове. Перчептор упал, а Митруц, испугавшись, скрылся.
      Больше его никто не видел.
      Долго и упорно разыскивал сына Тоадэр. По селу пополз слух, что жандармы поймали и замучили Митру, а тело его бросили в Днестр. Но и тела мальчика не нашли.
      Тоадэр справил по сыну поминки и поставил свечу в церкви за упокой души раба божьего Ду-митра. Прошло несколько лет. Тоадэр не переставал горько тосковать по сыну.
      ...Глубоко задумавшись, слушал он пение Ка-рузо.
      — Хорошо поешь, хлопчик, за душу берёшь. Мой сынок тоже пел... Спасибо тебе. Ну, пойду, прилягу, устал очень...
      И, взволнованный, он вышел из комнаты.
      — А я позанимаюсь! — Георгиеш, пересев к столу, раскрыл учебник.
      Петрика и Карузо собрались уходить.
      — Я провожу вас до калитки! — сказала Флорика, и они втроём вышли.
      3 А Р-огров
      У калитки они остановились.
      — Добрый вечер, гарибальдийцы! — услышали ребята чей-то знакомый звучный и весёлый голос.
      — Здравствуйте, дядя Леонте! — ответили ребята.
      Это был студент Леонте, живший в одном дворе с Петрикой. Он пересекал улицу, направляясь домой. И от этого знакомого жизнерадостного голоса стало как-то веселей на душе у ребят.
      Наступила ночь. Тускло горело несколько уличных фонарей. Где-то заливалась лаем собака. Торопливо проходили редкие прохожие. Из особняка Матееску доносились звуки патефона. Гнусавил саксофон. Там, вероятно, справляли вечеринку. А над головой сверкали чистые, яркие звёзды.
     
      ГЛАВА 6.
      ЗУБЧИК
     
      Илиеш и Петрика пришли на пустырь и уселись на камни. Петрика заиграл на «дрымбе». Маленький Никушор подошёл к ним и застыл, слушая, как зачарованный, несложную музыку.
      — Сейчас придут ребята, и мы потренируемся, — сказал Илиеш. Он держал в руках потрёпанный, грязный мяч, сделанный из старого чулка. — Вот бы нам настоящий футбольный мяч, — мечтательно произнёс он.
      Петрика продолжал играть.
      Из-за угла в это время показалась колонна мальчиков. Все они были одеты в короткие штаны и рубашки военного покроя. На головах — широкополые, похожие на ковбойские, шляпы. Через плечо — ремешки.
      Это были бой-скауты.
      Вот колонна поравнялась с пустырём. Бой-скауты шли гордо, задрав головы, ни на кого не глядя. Это были сыновья купцов, адвокатов, чиновников.
      — Паничи! Маменькины сыночки! — насмешливо крикнул Петрика.
      Маленький Никушор тоже сорвался с места и тонким, но пронзительным голоском закричал:
      — Маменькины сыночки!
      Скауты оглянулись. Из их рядов послышалось:
      — Бродяги! Оборванцы!
      Илиеш вложил два пальца в рот и сильно засвистал. То же самое сделал и Петрика. Где-то невдалеке послышался ответный свист. То давал о себе знать приближавшийся Карузо.
      Скауты невольно сбавили свою гордую осанку, съёжились, втянули головы в плечи, убыстрили шаг. Их провожал пронзительный, насмешливый, беспощадный свист ребят с улицы Св. Ильи.
     
     
     
      Ребята тренировались уже второй час.
      Они быстро передавали мяч друг другу и потом, неожиданно, били по воротам. Но вратарь Илиеш обычно брал любые мячи. Ребята старались его обмануть. Иногда Петрика или Карузо делали вид, что собираются передать мяч кому-либо из ребят, но вместо того, чтобы бить направо, сильным ударом левой ноги посылали его в ворота. Но Илиеш обычно разгадывал все их ухищрения и комбинации. Его трудно было обмануть.
      Когда Илиеш взял особенно трудный мяч у Петрики, вблизи вдруг раздался незнакомый мужской голос:
      — Молодчина!
      Ребята обернулись и... обомлели. На тротуаре у пустыря стоял Зубчик, сам Зубчик, знаменитый форвард «Витязя».
      Ребята перестали играть.
      Зубчик подошёл к Илиешу.
      — Хорошо играешь...
      Потом обернулся к остальным:
      — Правильно бьёте, будете отличными футболистами...
      Он обнял Илиеша за плечи и снова повторил:
      — Молодчина!.. Жаль только, что играешь ты тряпичным мячом... Становись! — вдруг крикнул он и, не спеша, подошёл к мячу. — Держись! Буду бить!
      Илиеш стал в воротах. Он весь напрягся. Ребя та ждали.
      Зубчик метко и коротко ударил по мячу. Мяч полетел в левый угол. Илиеш стремительно бросился на землю и поднялся с мячом в руках. Лицо его горело.
      Зубчик на минуту задумался и вдруг ласково сказал Илиешу:
      — Вот что... приходи ко мне на Харлампиевскую улицу, в мастерскую Митителу... ладно?
      И, улыбнувшись ребятам, удалился.
      Несколько минут царило молчание. Ребята всё ещё не могли притти в себя. Неожиданная встреча их ошеломила. Отчаянная гордость распирала их сердца. Шутка ли, сам Зубчик, мастер удара головой, забивший десятки голов в ворота стольких команд, похвалил их. Если андреевцы узнают, они лопнут с досады. А Илиеш... вот молодец этот Илиеш!.. Выдержать удар Зубчика!.. Но для чего Зубчик позвал его к себе? Для чего?
      Ребята сгорали от любопытства. И страшно завидовали Илиешу.
     
      ГЛАВА 7
      МАСТЕРСКАЯ МИТИТЕЛУ
     
      На другой день Илиеш и Петрика отправились к Зубчику.
      Непонятно, почему он велел искать себя в мастерской какого-то Митителу? Наверное, это большая мастерская. Кем там работает Зубчик? Заведующим? Неужели знаменитый форвард «Витязя» работает заведующим мастерской? К тому же, ребята что-то не помнили, чтобы по Харлампиевской была такая мастерская. Может быть, она недавно открылась?
      Неожиданно Петрике пришла на ум новая мысль:
      — Послушай, Илиеш, Зубчик ведь не фамилия. Может быть, его фамилия — Митителу, и это его мастерская?..
      — Может быть, — ответил Илиеш. «Действительно, Зубчик ведь — это кличка, — подумал он, — но какая славная кличка! Кто не знает истории этой клички?»
      Однажды защитник «Спортинга» сильно ударил по мячу, и мяч попал в лицо Зубчику. Зубчик выдержал удар, и мяч, отскочив, влетел в ворота противника. Зубчик выплюнул три зуба с кровью и, подняв руку, приветствовал шумно аплодировавшую ему публику.
      С тех пор его и прозвали Зубчиком.
      Ребята шли по Харлампиевской улице и внимательно вглядывались в вывески. Мастерская Митителу им представлялась почему-то большой мебель-
      ной мастерской с выставленной красивой мебелью за зеркальными стёклами витрин.
      Но такой мастерской всё не было.
      Ребята подошли к газетному киоску. Продавец с деревяшкой вместо ноги считал газеты. Илиеш обратился к нему:
      — Скажите, пожалуйста, где здесь мастерская Митителу?
      — Вон там, — буркнул он и, не поднимая головы, указал рукой направо.
      Ребята оглянулись, но увидели лишь ряд маленьких и неказистых домишек с вывесками: бакалейная лавочка, парикмахерская, портной...
      — Где же мастерская?.. — снова обратился Илиеш к инвалиду.
      — Да что вы, ослепли что ли? рассердился инвалид, — вон, рядом с бакалейной лавкой.
      Ребята глядели в указанном направлении, но мастерской все не видели. Не решаясь больше беспокоить продавца газет, они нерешительно направились к лавчонке.
      Подойдя ближе, ребята увидели дверь с выбитыми стёклами, а над дверью маленькую продолговатую вывеску:
      Мастерская велосипедов
      П. МИТИТЕЛУ
      Здесь починяют примусы, керосинки и даются велосипеды на прокат.
      Ребята удивлённо переглянулись. Неужели у Зубчика такая жалкая, неприглядная мастерская?
      Они осторожно открыли дверь и вошли. В первую минуту ребята ничего не увидели. В мастерской царил полумрак и раздавался резкий стук молотка по жести. Потом они разглядели согбенную фигуру человека в грязной серой рубашке.
      Он накачивал примус.
      Рядом стоял мальчик м, то и дело шмыгая носом, ударял по куску жести молотком.
      Когда глаза ребят немного свыклись с полумраком, они заметили у степы несколько старых велосипедов, в углу — два колеса, па гголс — примусы, спиртовки.
      В мастерской было очень грязно п дымно.
      — Заходите, ребята, — раздался громкий, знакомый, приветливый голос.
      Человек перестал накачивать примус, горевший сипим сердитым огнём, потунпгл его, выпрямился, и ребята узнали Зубчика.
      Они были страшно поражены. Неужели это Зубчик, тот самый Зубчик, который в синих трусах и полосатой манке красиво и быстро бегал по футбольному полю, ловко вбивал голы головой, а потом спокойно, с достоинством человека, привыкшего к славе, кпвал головой в ответ па грохот аплодисментов? Неужели это тот самый Зубчик?
      Да, это Зубчик, сомнения быть не могло.
      Подойдя к ребятам, он сказал, улыбаясь:
      — А, пришли... футболисты? Глядел я на вашу игру и думал: вот и я когда-то гак же гонял тряпичный мяч и мечтал... ох, как я мечтал... — он подмигнул им, — ведь и вы о том же мечтаете, да?.. Я уж знаю... погодите... — он подошёл к столу, нагнулся и вынул какой-то предмет.
      При виде этого предмета у ребят сильно забилось сердце. Это был футбольный мяч.
      Зубчик вложил в рот маленькую кишечку камеры и начал изо всех сил надувать. Лицо его покраснело от натуги. Мяч стал округляться, увеличиваться. Зажав кишечку двумя пальцами, чтобы ие вышел воздух, Зубчик потрогал мяч. Последний оказался недостаточно упругим. Тогда Зубчик взял велосипед-
      ный насос и снова начал накачивать. Мяч стал твёрдым и совсем круглым.
      Ребята не могли оторвать от него глаз. Футбольный мяч! Пусть весь в на платах, потёртый, в трещинах, но настоящий футбольный мяч!
      С грохотом открылась дверь, н вошёл пожилой, грузный, сутулый мужчина. В мастерской стало тихо. Зубчик так и застыл с мячом в руке.
      - Слушай-ка, — обратился вошедший к Зубчику, — они п. мне пожаловались па твою работу. Самовар мадам Грицаи в тот же день распаялся! Это что такое? Хочешь разогнать мне всех клиентов?
      — Господин Митителу... я ведь вам говорил, что вы дали плохое олово...
      Илиеш с удивлением прислушивался к голосу Зубчика. Он звучал робко, просительно, смиренно.
      — Что ты мне про олово голову морочишь! — закричал Митителу. Почему Гнцэ па Новом базаре хорошо работает? Почему он не жалуется на олово? — Митителу па минуту замолчал, потом заговорил спокойнее, но с каким-то шипением в голосе: — А всё потому, что твоя голова забита футболом... какие-то дураки п бездельники вскружили тебе голову... ты смотри у меня... одно из двух: или работай или занимайся этими глупостями. Если мне ещё раз пожалуются па твою работу, выгоню тебя ко всем чертям... сдохнешь тогда с голоду... футбол твой кормить тебя не будет... понял?.. Безработных, слава богу, хватает... найду себе работника... руки целовать мне будет, — Митителу повернулся и увидел ребят, — вечно мальчишки какие-то у тебя торчат здесь...ещё стянут что-нибудь... чтобы больше я никого здесь не видел, слышишь?
      И, хлопнув дверью, он вышед...
      С минуту царило молчание.
      Потом раздался прерывающийся от волнения голос Илиеша:
      — Послушайте... как он смел вас так?..
      Зубчик стоял, опустив голову, потом удивлённо
      посмотрел на мяч, который всё ещё держал в руках, и, будто вспомнив что-то, резким движением протянул его Илиешу:
      — На, возьми!
      Илиеш не двигался с места.
      — Возьми!.. — уже сердито повторил Зубчик и, подойдя к Илиешу, сунул ему в. руки мяч. Илиеш машинально взял его. Он хотел что-то сказать, но Зубчик, взяв его за плечо, подтолкнул к дверям.
      Ребята вышли. Дверь мастерской захлопнулась. Их ослепило летнее солнце. Дзинькая, промчался весёлый, красивый трамвай. «Све-жи-ие бу-у-бли-ки-и!..» — кричал мальчуган с огромной корзинкой... «Ири-и-ски-и-и... три на лей.. ири-ски-и-и!..», словно припев песни, выводил безногий продавец, сидя на ступенях парикмахерской. Прошла колонна солдат.
      «Открой же, открой же окошко,
      Лишь слово тебе я скажу...», пели солдаты хриплыми, грубыми голосами.
      На углу полицейский орал на худого испуганного крестьянина.
      Ребята шли по залитой солнцем улице. Илиеш держал в руках футбольный мяч. Сколько ребята мечтали о нём, придумывая фантастические планы его приобретения. И вот мечта сбылась. Мяч у них в руках.
      Но почему-то ни Илиеш, ни Петрика не испытывали радости.
      ГОВОРИ! МОСКВА!
      Роби га начали замечать, что каждое утро Илиеш куда-то уходи г. Возвращался он усталый и ЗадуМ-ЧИВЫЙ.
      Петрика как-то спросил ею:
      -Где это ты пропадаешь?
      Илиеш отвернулся:
      — Когда-нибудь расскажу...
      Роби г мучило любопытство, но так они и не могли узнать, где пропадает по утрам Илиеш.
      Однажды, когда Илиеш возвращался домой, его догнал студент Леонте, высокий, широкоплечий, светловолосый юноша.
      - Куда идёшь, гарибальдиец?
      Домой.
      - Зайдём ко мне, я хочу тебе что-то сказать...
      Они вошли во двор, пересекли его и подошли к
      дверям маленького домика. Студент отомкнул дверь ключом, и они вошли.
      Илиеш оглянулся.
      Маленькая, чисто выбеленная комнатка. Половину её занимает огромная печь с вделанным в неё казаном. Вероятно, когда-то здесь была прачечная. Столик накрыт газетой. Два стула. Небольшая полочка с книгами. Над столом — три фотографии. Две — чуть побольше. На них два пожилых человека. Добрые, умные лица. Посреди — фото девушки. Мечтательное и одновременно какое-то уднвлепно-вопро-
      еительное выражение глаз. На столе несколько кит и раскрытая тетрадь.
      — Садись, — сказал студент Илиешу и сел сам, поправляя рукой упавшую на лоб светлую пряд^ волос. — Я слыхал, что твоя мать тяжело больна.-..
      Илиеш удивился: «Откуда он знает? Ведь я никому не говорил...» — он утвердительно кивнул головой.
      — Что с ней такое?
      — - У неё в животе болит... Она ничего не может есть...
      — Лежит?
      — Да.
      -- Вам очень трудно?
      — Ничего... Я немного зарабатываю. Раньше она всё время работала, теперь я буду...
      Леонте подал ему конверт. Илиеш ощупал: видно, там какое-то большое письмо.
      — Отдашь матери.
      — От кого это письмо? — спросил Илиеш. «Может, от отца»,- мелькнула мысль.
      Студент внимательно на него взглянул.
      — Илиеш, это не письмо, это... деньги...
      Деньги! Теперь он, Илиеш, сможет купить матери
      молоко. И позвать доктора. Но почему Леонте даёт ему деньги? Может быть, не нужно брать? Ведь он сам беден, этот студент Леонте!
      И покраснев, Илиеш нерешительно протянул пакет обратно.
      Но студент не взял его и сказал Илиешу просто п спокойно:
      — Вот что, Илиеш, ты, пожалуйста, не подумай, что это мои деньги.. и что я их дарю тебе. Нет, это деньги одного человека, который когда-то отдолжил их у твоего отца... теперь он вам возвращает...
      возьми... и это по псе, он ещё остался должен... он потом вернёт остальные...
      Много лёг спустя Млпеш узпаег, что это им помогла «Красная помощь», как семье заключённого-револ юцпопера.
      А теперь я тебе кое-что покажу... по ты умеешь хранить секреты? — спросил Леонте.
      Умею, дядя Леонте... умеренно ответил Млпеш.
      Студент посмотрел па Илпонщ п встретил прямой н твёрдый п.плид мальчика.
      Да, пожалуй, сумеешь...
      Он подошёл к столу, открыл ящик и вынул небольшую деревянную коробочку и пару наушников. За ними тянулся провод.
      Илиеш с любопытством следил за каждым движением студента.
      Леоше надел паушпнкп, открыл коробочку, что-то в пен повернул п вдруг застыл неподвижно. Потом улыбнулся, снял наушники, отвинтил один из них, подал Илиешу, а второй прижал к уху.
      Мальчик последовал его примеру.
      В наушнике тоненько звучала скрипка.
      Но вот она замолчала. Раздался треск, какие-то шорохи, и неожиданно ясный, чистый голос произнёс:
      — Говорит Москва! Начинаем передачу для детей...
      Зазвучала весёлая, радостная песня. Пели ребята.
      «Это поют ребята в Москве, — подумал Илиеш. — В Москве...» Он иногда думает об этой Москве, о которой так часто говорят взрослые: «Москва не допустит...», «Москва поможет...», «Ведь па свете есть Москва...», «Москва нас не забывает...». И почему-то говорят так в самые трудные минуты. Илиеш помнит, что, когда домовладелец выкинул все пожитки старой Марии на улицу, и она громко рыдала, студент Леонте сказал ей: «Не плачь, Мария,. Москва всё видит!» И Мария тогда немного успокоилась. И ещё Илиеш заметил, что рабочие с их улицы о Москве говорят шопотом. Какими добрыми и светлыми становятся тогда их обычно суровые и озабоченные лица. Какая же она — эта Москва?
      Как близко звучит песня ребят. Словно из другой комнаты. Кажется, сделай несколько шагов и очутишься там, среди них. Как интересно было бы посмотреть на них!
      Но нет, они далеко, очень далеко.
      Илиеш задумывается.
      Песня смолкает.
      Ясный звонкий голос рассказывает теперь о какой-то московской школе. Там создан кружок авиамоделистов. Ребята работают над большой моделью, которую они назвали «Чкалов» и собираются послать в Мадрид, в подарок своим испанским друзьям.
      «...Передача для детей окончена...»
      Становится тихо. Что-то потрескивает в наушнике.
      Илиеш с трудом отрывает от своего уха наушник и встречается со взглядом студента. На лице студента, всегда таком живом и весёлом, теперь задумчивое и мечтательное выражение. Он тоже откладывает наушник.
      Несколько мгновений оба молчат.
      Илиеш спрашивает:
      — Дядя Леонте, скажи... там... в этой Москве..; все ребята учатся?
      — Все, Илиеш.
      — Неужели все... и даже самые бедные?
      — Там нет бедных. В Москве очень заботятся о детях, Илиеш. У них прекрасные школы, библиотеки,
      театры, дворцы для отдыха, летние лагеря на берегу моря...
      — Неужели у всех, дядя Леопте? — Илиеш недоверчиво глядит па пего.
      У веех...
      Илиеш опять надумывается и вдруг спрашивает топотом:
      Дили Леопте, а будет когда пибудь так же и
      у пае?
      Студещ подходит к нему и и шолиоианпо говорит: Ьудет, Илиеш, обязательно будет... так же, как там.. Ча но боролся твои о геи и тысячи дру-
      гих людей, таких, как твои отен
     
      ГЛАВА 9
      ДОКТОР ВИРЖИЛ СТЭНЕСКУ
     
      Илиеш пересёк улицу Александра Доброго. Прошёл один квартал, другой...
      Вот красивый зелёный особняк. На дверях — эмалированная табличка:
      ДОКТОР ВИРЖИЛ СТЭНЕСКУ
      Специалист по внутренним болезням Принимает с 4 до 8 часов
      И Илиеш невольно оробел. Как разговаривать с этим знаменитым доктором? Захочет ли он поехать к матери? Неужели не захочет? Ведь она так больна... Ничего не ест. Только стонет всё время. Вчера даже молоко пить не стала. И всё худеет, худеет с каждым днём. Нет, надо попросить его как следует, и он согласится.
      И, решившись, Илиеш поднялся по ступенькам и позвонил. Массивная дверь открылась, и показалась горничная в белоснежной косынке, с сильно нарумяненным лицом. Она удивлённо взглянула на Илиеша и спросила:
      — Что тебе нужно, мальчик?
      — Я хочу попросить доктора притти к моей больной матери.
      Помедлив минуту, горничная пропустила Илиеша в приёмную.
      Илиеш вошёл.
      В приёмной сидело много хорошо одетых мужчин и женщин. Илиеш встал, прислонившись к стене. Горничная, выйдя куда-то, вернулась с большой толстой книгой. Раскрыв её, она спросила:
      — Где живёшь?
      Илиеш ответил.
      Она записала, потом сказала:
      — 150 лей за визит. 50 лей па извозчика.
      Илиеш молчал.
      Горничная нетерпеливо взглянула на него.
      - Ну!..
      Он смутился.
      — У меня всего 50 лей...
      — Доктор за такие гроши не ездит... если нет денег, нечего приглашать знаменитых специалистов... — сердито сказала горничная.
      — А если я сам попрошу его... может, он согласится?.. Мать больна очень...
      — Ну, уж не знаю... Подожди, если хочешь. Вот он примет всех и выйдет из кабинета... Но только зря... всё равно не поедет...
      «Долго придётся ждать, — думал Илиеш, с тоской оглядывая сытых, нарядных господ, сидевших в приёмной. — Как много их!.. А матери плохо...»
      Из кабинета врача вышел пациент, держа вруке рецепт. Толстая дама поднялась со стула, чтобы войти туда. Но тут Илиеш неожиданно для самого себя решительно шагнул к двери кабинета, открыл её и вошёл.
      Его ослепила белизна стен и мебели. За большим письменным столом сидел доктор в белом халате и что-то писал. Это был пожилой грузный мужчина, с тёмным хмурым лином. Он поднял голову и рассеяно взглянул на Илиеша. Взгляд его остановился на его ногах. Илиеш был бос. Пол кабинета был устлан толстым красивым ковром.
      Нахмурившись, доктор протянул руку и нажал на что-то. В соседней комнате зазвенел звонок.
      В кабинет вошла горничная.
      — Зачем впустили?.. Выпроводите! — сердито сказал доктор.
      Илиеш, весь красный, выскочил из кабинета. Следом за ним быстро шла горничная. Она поспешно отперла ему дверь, и Илиеш вышел на улицу.
      Отойдя несколько шагов, он невольно обернулся и показал дому кулак. Затем, не оглядываясь, пошёл дальше.
     
      ГЛАВА 10
      МАЛЬЧИК В ПОЛОСАТОЙ РУБАШКЕ
     
      Флорика медленно шла по Садовой улице. Она любила сюда приходить. Здесь были красивые дома, много деревьев, зелени. Тишина и прохлада. Дышалось легко. Казалось, что здесь совершенно иной мир.
      Проходя мимо большого серого дома, она услышала звуки рояля. Они неслись из открытого окна. Флорика села на ступени и начала слушать. Какая прекрасная музыка! Ей почему-то припомнилось тихое озеро летним утром в той деревне, где живёт тётушка Мариора и куда она ездила однажды летом с матерью. Мать вскоре умерла. Это было давно. Слушая спокойные, немного грустные звуки, Флорика замечталась. Ей показалось почему-то, что она плывёт в лодке по голубому, как небо, озеру. И ей так хорошо, так чудесно! Набегает лёгкая зыбь, качает лодку. Но ей не страшно, совсем не страшно.
      Она подымает голову, смотрит на высокое окно. Но окно закрыто занавеской.
      И вдруг музыка замирает. Становится тихо.
      Флорика всё ещё сидит на ступенях большого серого дома и думает о том, как хорошо плыть по го лубому, сказочному озеру.
      — Что ты здесь делаешь? А ну, убирайся отсюда!
      Флорика вздрагивает. На крыльцо подымается мужчина в красивом коричневом костюме, с перекинутым через руку плащом и сердито смотрит на неё.
      Всё меркнет. Нет уже волшебного озера. Нет музыки. Становится грустно и обидно.
      Флорика встаёт и, не оборачиваясь, уходит.
      Медленно бредёт она вдоль тротуара.
      Тихо и строго шелестят о чём-то высокие липы. Промчалась длинная лакированная машина. В окнах промелькнули маленькие стрелки — усики, шляпа-котелок... ,У ворот — две девочки в розовых платьях играют в мяч...
      Проходя мимо длинной железной ограды, Флорика слышит звуки пилы. Кто-то пилит дрова или доски. А вот и тупые удары топора. Как странно звучат эти звуки, звуки труда, на этой тихой улице, где гуляют сытые и нарядные люди.
      Флорика останавливается и заглядывает через прутья ограды. Молодой, полуголый парень взмахивает топором. Чуть в стороне — двое пилят. Лицом к ограде — старик. Он работает спокойно и уверенно. Другой, его напарник, стоит спиной к ограде. Это мальчик. Рукоятку он держит обеими руками. Видно, напрягает все силы. Его худые лопатки быстро движутся под рубашкой. На полосатой рубашке тёмное пятно пота. Какая знакомая эта рубашка! Точь в точь, как у Илиеша.
      Флорика смотрит на мальчика, следит за каждым его движением. Неужели это Илиеш? Пила мерно поёт. Но вот полено перепилено. Старик подхватывает обе половинки и бросает дровосеку. Тот ловит их на лету.
      Мальчик в полосатой рубашке быстро подходит к водопроводной колонке, нагибается и долго и жадно пьёт. Потом он поворачивается лицом к ограде.
      — Да, это он! Илиеш!
      Флорика видит, как по его подбородку стекает струйка воды. Он тяжело дышит от усталости.
      — Интересно, видел он меня или нет? — думает Флорика, быстро идя по Садовой улице. Ей вспоминаются его худые, движущиеся под потемневшей от пота рубашкой, лопатки. Бедный Илиеш, как он тяжело работает. Флорика старается подавить в себе это неожиданно возникшее чувство жалости к Илиешу и нарочно вспоминает, как прогнал он её с футбольного поля.
      Вот, значит, что он делает по утрам, — думает Флорика, вспоминая разговоры ребят о таинственных исчезновениях Илиеша. Только она одна знает теперь его тайну.
      Илиеш возвращался домой с работы.
      Подойдя к двери, он услышал доносеепшйся из комнаты незнакомый мужской голос.
      Он вошёл.
      На стуле, подле постели матери, сидел пожилой, розовощёкий лысый мужчина.
      — Так вот, будете принимать это лекарство три раза в день.
      Доктор! — сразу понял Илиеш. Но кто его послал?
      Увидев Илиеша, доктор приветливо улыбнулся и весело сказал:
      — Вот он какой... сынок, да?.. Ну, будем знакомы!.. — Присев к столу, доктор написал рецепт. — Вот, слушай, с этим рецептом пойдёшь в аптеку По-песку... знаешь самую большую аптеку, по улице Александра Доброго?...Увидишь там молодого фармацевта... их там много... а этот такой сердитый, в очках... Кристя его фамилия. Отдашь ему рецепт н получишь лекарство... будешь давать матери три раза в день... понял, дружище? — и он ласково потрепал Илиеша по голове. — Ну, не унывай... послезав-
      тра снова приду...- и, взяв шляпу и трость, направился к двери.
      — Дядя доктор! — остановил его Илиеш, — вот... — -и он смущённо протянул врачу деньги, которые недавно получил за пилку дров, — возьмите...
      Тот остановился, поглядел на деньги, потом на Илиеша, и лицо его вдруг побагровело до того, что даже лысина стала пунцовой. Он сердито закричал:
      — Как ты смеешь!.. Молод ещё, чтобы оскорблять доктора Меца... вот отлуплю сейчас... — и он угрожающе поднял трость.
      Илиеш смутился ещё больше и быстро спрятал деньги в карман. Врач, увидев его смущение, немного смягчился, но брови его всё ещё были гневно сдвинуты:
      — Эх ты, а ещё сын Михаила Бужора! Ладно уж, из уважения к твоему отцу на этот раз я тебя прощаю... Кстати смотри, не вздумай предлагать денег Кристе... Он не то, что я... обольёт серной кислотой, ей-богу, обольёт... Понял?.. — и, неожиданно улыбнувшись доброй улыбкой, добавил ласково: — Послезавтра снова приду... До свидания...
      Илиеш стоял неподвижно, держа в руках рецепт. Взглянув на него, он увидел какие-то латинские названия и цифры.
      А внизу на рецепте было написано: «Больная Бу-жор» и в скобках, маленькими буквами, — «жена нашего Михаила».
     
      ГЛАВА 11
      КОВАРНЫЙ ЗАГОВОР
     
      Илиеш вошёл в аптеку. Всё здесь было белым, блестело и сверкало. За барьером стоял белый стол, весь уставленный большими и маленькими склянками. Четверо мужчин и две женщины в белых халатах принимали рецепты и выдавали лекарства.
      Кто из этих четверых Кристя? Может быть, этот, — подумал он о молодом чернявом фармацевте, с усиками и в очках. Чернявый в это время вручал какой-то даме лекарство. Он льстиво улыбался и что-то говорил ей, вероятно, очень приятное. Сбоку во рту у него блестел золотой зуб. Дама также улыбалась в ответ.
      Все остальные фармацевты были без очков. Неужели этот? — разочарованно подумал Илиеш. Ему очень не хотелось, чтобы этот франт оказался Кри-стей.
      — Господин Кристя, на минутку! — громко позвала в этот момент одна из женщин в халате. Из двери, находившейся за барьером, с дощечкой, где было написано: «Лаборатория», вышел ещё один молодой человек в халате и в очках и подошёл к женщине. Она ему что-то сказала.
      Заметив пристально устремлённые на него глаза мальчика, Кристя подошёл к барьеру. Илиеш молча протянул ему рецепт. Кристя взял его, прочёл и, внимательно взглянув на Илиеша, тихо сказал:
      — Хорошо, придёшь через полчаса, и лекарство будет готово!
      Илиеш вышел на улицу. Медленно повернув направо, он увидел большую афишу. Изображены два борца с лептами через плечо. На лептах много медалей. В одном он тотчас же узнал Ивана Зыкина. А этот- — Ганс Босдорф.
      Илиеш прочёл:
      "ЭКСПРЕСС"
      Французская борьба
      Сегодня борются три пары ИВАН ЗЫКИН — ГАНС БОСДОРФ
      Решительная
      Рядом с Илиешем остановился какой-то старый человек. Но он не читал афиши. На нём был пиджак весь в заплатах и потёртая шляпа. Седеющая щетина на худом лице. В глазах печаль. Он казался погружённым в глубокую задумчивость. Мимо прошла нарядная дама. Он сделал шаг вперёд, порываясь что-то сказать ей, но так и не вымолвил ни слова.
      Вот прошёл усатый мужчина в соломенной шляпе, что-то мурлыкая себе под нос. Этот был явно навеселе.
      Когда он поравнялся с афишей, старик, стоящий рядом с Илиешем, видимо, решился и тихо произнёс:
      — Господин!
      Усатый остановился:
      — Что тебе?
      Господин... ради бога... я безработный учитель... мои дети не ели уже три дня... помогите... — и он опустил голову.
      Больно вас много, чтобы помогать всем! — хрипло и громко сказал усач, — работать не хотите... подумаешь, учитель... выгребные ямы можешь чистить!.. Скажите, три дня не ел... и я, может быть,
      тоже »е ел... зато я пил... здорово пил... и, довольный своей шуткой, пошёл дальше.
      А на главной улице было людно, мчались автомобили. Красиво убранные витрины, широко раскрытые двери магазинов гостеприимно приглашали богатых людей. За столиками у кафе «Пикадили» разодетые мужчины и женщины ели мороженое и тянули через соломинку розовую прохладную жидкость.
      Теперь Илиеш сидит дома. Перед ним открытая книга. Но он не читает её. Он думает о старом учителе. Илиеш часто видит голодных людей. Но учителя он почему-то не может забыть. Этот учитель — безработный. А он мог бы учить детей. Илиешу так хочется учиться. Когда-то он ходил в школу, но после того, как отца арестовали, перестал: у матери не было денег, чтобы платить за учение. У этого учителя могло бы быть столько учеников: он, Петрика, Ионел, остальные ребята с их улицы. А вместо этого учитель ходит и просит милостыню. Там, в Москве, учителя, наверно, не просят милостыни. Ведь там все ребята учатся. Так сказал дядя Леонте. А Илиеш ему верит. Очень верит.
      Илиеш прислушивается к дыханию матери. Она дремлет. Ей стало немного легче с тех пор, как она принимает лекарство. Завтра снова придёт доктор Мец. Чудной этот доктор. И добрый. Даже когда он сердится, Илиешу нравится. Какие они разные — он и Стэнеску. А ведь оба доктора, оба лечат людей. Один лечит бедных, другой — богатых. Доктор Мец знал его отца. Илиеш вспоминает своего отца, высокого, смуглого, широкоплечего, жизнерадостного. Когда он, Илиеш, был ещё маленьким, отец часто брал его на руки и подбрасывал к потолку. Мать беспокоилась:
      — Михаил, ты уронишь его...
      Отец улыбался:
      — Ничего, пусть привыкает летать. Соколом будет, а не ужом.
      И подбрасывал его ещё выше.
      А Илиешу нисколько не было страшно. Ему казалось, что нет человека сильнее, чем его отец. Может быть, вот только Зыкин. Но Зыкин ведь борец. Ему полагается быть очень сильным. А отец — механик...
      Размышления Илиеша прервал Петрика. Он пулей влетел в комнату и, запыхавшись, уселся рядом с другом.
      — Илиеш!.. Знаешь, что случилось? — выпалил он одним духом. Получилось — «значтослучилось».
      Что? Ну говори же!..
      Этот гадюка Матееску хочет подсыпать Зыкину порошок...
      — Какой порошок?
      — Чесательный...
      — Как, порошок? Куда? Говори толком, — рассердился Илиеш.
      Петрика говорил шопотом, но таким громким топотом, что было слышнее, чем если бы он говорил во весь голос.
      — Я нечаянно подслушал их разговор. Дело было так. Я гонял своего трубача. Он сел на крышу дома Имаса, что рядом с особняком Матееску. Я залез на крышу. А во дворе сынок Матееску разговаривает о чём-то со своими дружками. И вдруг я слышу: Зыкин... Зыкин... Я прислушиваюсь. И знаешь, что они задумали? Вот дьяволы! — и Петрика сжал кулаки. — У них в цирке знакомый служитель. Он был офицером у Петлюрина. Ты не знаешь, кто такой Петлюрин?
      — - Не Петлюрин, а Петлюра! Был такой бандит... воевал против Советского Союза.
      — Ну вот... они его подкупили, и он насыплет порошок на ковёр. Босдорф об этом знает. Он поста-
      рается толкнуть Зыкина, повалить его... а потом... ты понимаешь, что получится?..
      — Мы не допустим этого! — решительно сказал Илиеш. — Мы не допустим...
      — Но как? — Петрика с надеждой заглянул в глаза друга.
      — Недопустим, — машинально повторил Илиеш. — Вот что...
      — Что?
      — Нужно... предупредить Зыкина.
      — А как предупредить? Давай пойдём в цирк и скажем, что мы должны передать ему письмо.
      — Скажут: дайте письмо, и мы ему передадим.
      — Тогда... залезем через окно туда, где он переодевается.
      — А вдруг там нет окна?
      — В таком случае... крикнем с галёрки: «Ганс жулик!.. На ковре порошок!..»
      — Нет, будет поздно... Вот что, Петрика, лучше придём раньше, станем недалеко от входа в цирк, и когда Зыкин подойдёт, расскажем ему.
      — Правильно... и как просто...
     
      12
      КОВАРНЫЙ ЗАГОВОР ПРОВАЛИЛСЯ
     
      За час до начала борьбы Илиеш и Петрика стояли недалеко от входа в «Экспресс», у афишной тумбы, и делали вид, что читают афиши. Они поджидали Зыкина.
      А люди шли в цирк. Иные подъезжали на извозчиках. Вот прошли двое в кепках, о чём-то оживлённо разговаривая. Одного из них Илиеш узнал. Это сапожник с Екатерининской улицы. А вот Санду с двумя ребятами. И эти о чём-то спорят.
      Подъехала машина. Из неё выскочил молодой локотенент 1). Он открыл дверку машины, и оттуда вышла разодетая дама, а за нею генерал.
      1) Лейтенант (румын.).
      Кто это там идёт — высокий и толстый? Не Зыкин ли? Нет, это Ганс Босдорф. Он идёт медленно, важно. На лице тупое самодовольство. А следом за ним — Матееску с двумя другими гимназистами.
      Люди идут и идут.
      «Где же Зыкин? Может быть, он уже давно пришёл, и мы опоздали», — думает Илиеш. Эта мысль приводит его в ужас.
      Вот идёт группа румынских офицеров, звеня шпорами, а вот гимназисты.
      И вдруг Петрика дёргает Илиеша за рукав и громко шепчет:
      — Вот он идёт!
      Илиеш оборачивается: да, это он, Зыкин! По как к нему теперь подойти? Боязно что-то. Шутка ли — знаменитый чемпион!
      А Зыкин приближается. Наконец, Илиеш решается и идёт ему навстречу. Петрика следует за ним.
      Вот они поравнялись с борцом. Тот рассеянно взглянул на них и прошёл мимо. Он привык к восторженным взглядам таких вот ребят.
      — Господин Зыкин, - — тихо окликает борца Илиеш. Голос его почему-то звучит хрипло.
      Зыкин останавливается: — Что такое? — Впервые ребята слышат его голос. У него низкий, густой бас. — Контрамарки небось хотите получить?
      — Нет... мы должны вам что-то рассказать, — уже спокойнее говорит Илиеш.
      — Рассказать? О чём это? — в глазах борца загораются насмешливые искорки. — Может быть, борцами хотите стать? Говорите скорее! У меня времени мало...
      — Эта гадюка... порошок вам подсыпать хочет, — выпалил Петрика.
      Одна бровь борца высоко поднялась от удивления.
      Что такое ты говоришь? Какая гадюка? Какой порошок? Ничего не понимаю... А ну-ка, давайте, ребята, пойдём ко мне, там расскажете...
      И он пошёл вперёд. Ребята последовали за ним. В дверях он, не останавливаясь, громко сказал контролёру:
      — Эти со мной!
      Их беспрепятственно пропустили.
      Чувствуя на себе удивлённые взгляды, ребята испытывали гордость. Они понимали, что многие им завидуют, видя их вместе с борцом.
      Зыкин провёл их через зал за кулисы. Они вошли
      в одну из комнатушек. Борец уселся на единственный стул.
      — А вы залезайте сюда! — указал он ребятам на стол.
      На полу валялись гири, штанги, на стенах висели афиши с портретами Зыкина.
      — Ну, а теперь выкладывайте, только понятным языком, — пробасил Зыкин.
      И Илиеш, волнуясь, рассказал ему всё.
      Зыкин задумался. Было тихо. Из зала доносились заглушённые звуки. Ребята глядели на Зыкина, и им не верилось, что они сидят рядом с прославленным борцом и так просто с ним разговаривают.
      Зыкин поднял голову и лукаво улыбнулся:
      — Ничего... я ему покажу... А вы — молодцы, хорошо, что не побоялись и предупредили меня... Будьте всегда смелыми и справедливыми. — Он снова задумался, и на лице его появилось какое-то мечтательно-нежное выражение. — Вспомнил я сейчас, ребята, одного своего старого друга... Алёшей его звали... Много мы с ним вёрст исходили вместе, босиком, с котомкой за плечами... и голодали и холодали вместе... вот это был смелый и справедливый человек... какой человек!.. Любил я его очень... Если бы он сказал мне: «Ваня, переверни мир», ей-богу, перевернул бы... А пел как он хорошо, задушевно... заслушаешься... А как рассказывал! До слёз, бывало, доведёт.
      Стал он потом великим писателем. Весь мир его знает. Не читали, ребята, книжек Максима Горького? Обязательно прочтите! Вот... — и он вынул из ящика потрёпанную книжонку, — всегда она со мной... по всему свету кочует...
      Ребята взглянули на обложку: «М. Горький. Рассказы».
      — Да, был человек... а когда стал великим писа-
      гелем, и тогда меня не забыл, часто писал мне... Старайтесь, ребята, быть такими, — он обнял Илиеша и Петрику за плечи, — как Максим Горький... и книги его читайте, — он опять задумался. Лицо его вдруг нахмурилось. — А этому гаду я покажу... Привык я уже к их хитростям... не любят меня богачи... Ну, ничего... вот вам, ребята, контрамарки, проходите в зал и садитесь. Если что нужно будет — приходите ко мне в любое время... — он вручил ребятам две контрамарки, — всегда держу по нескольку штук для вашего брата... а теперь пора готовиться...
      Тёмным и узким коридором ребята вышли в зал. К ним подошёл билетёр». Проверив контрамарки, он недовольно пробурчал что-то себе под нос и усадил их в последнем ряду.
      А публика всё входила в зал и шумно рассаживалась по местам. Все боялись опоздать, потому что в первой паре должны были бороться Зыкин и Босдорф.
      Ребята осмотрелись. Вон в ложе — генерал со своей дамой. Дама глядит в круглое стёклышко. А вон и Матееску с двумя другими гимназистами. Матееску самодовольно ухмыляется.
      Ребята впервые в своей жизни сидят в партере, среди «чистой» публики. Сидящие рядом с удивлением и недовольством смотрят на них.
      Заиграла музыка.
      Появился судья. В наступившей тишине он объявил:
      .«Сейчас встретятся чемпион Германии Ганс Босдорф и русский чемпион Иван Зыкин. Схватка решительная».
      Борцы встали друг против друга.
      Илиеш глядит им под ноги. Он знает, что на ковре рассыпан коварный порошок, хотя и ничего не заметно.
      Борьба началась.
      Вот Босдорф неожиданно обвил стан Зыкина и сильно его сжал. Партер зааплодировал.
      Сильным рывком Босдорф пригнул Зыкина к земле. Ещё мгновение, и спина Зыкина коснётся ковра.
      Ребята затаили дыхание. Петрика впивается пальцами в руку Илиеша.
      Но ловким манёвром Зыкин вырывается из рук немца.
      И опять стоят друг перед другом борцы.
      Галерея аплодирует изо всех сил. В партере хлопают две пары рук. Только две пары! Но как они хлопают! Это руки Илиеша и Петрики.
      Сосед с золотыми зубами поворачивается к ним и злобно шипит:
      — Ну, довольно!
      Но ребята смеются и продолжают хлопать.
      И вдруг Зыкин схватывает Босдорфа и, приподняв, швыряет на землю.
      Босдорф плашмя падает на ковёр.
      Галерея опять шумно аплодирует. Слышатся возгласы: «Бра-во-о-о, Зы-ы-кин!», «Браво-о-о, Россия!».
      Илиеш и Петрика бурно выражают свой восторг.
      Босдорф вскакивает. Стоя друг против друга, борцы тяжело дышат. И вдруг рука Босдорфа тянется к спине, и он начинает чесаться. Зыкин стоит перед ним неподвижно и слегка улыбается.
      А немец чешется всё энергичнее. На галерее начинают смеяться. Смех усиливается. Раздаются выкрики: «У Ганса чесотка!», «В бу-у-дку-у-у!», «Позови своего Адольфа на помощь!», «В бу-у-у-дку-у!».
      Петрика и Илиеш хохочут во всё горло.
      Сосед с золотыми зубами угрожающе смотрит па них, но Петрика вдруг поворачивается к нему и что-то шепчет. Сосед моментально успокаивается.
      — Что... ты... ему... сказал? — сквозь смех спрашивает Илиеш удивлённо.
      Но Петрика продолжает заливаться хохотом. У него текут слёзы от смеха.
      А чесательный порошок действует всё сильнее и сильнее.
      Не в силах владеть собой, Босдорф подбегает к столбу и начинает остервенело и яростно тереться о него спиной.
      Петрика вынимает из кармана «дрымбу» и играет какой-то дикий марш.
      Галерея грохочет, свистит, стучит ногами.
      В зале стоит неудержимый, оглушительный, несмолкающий смех.
     
      ИСПАНИЯ
     
      Тёмными и безлюдными улицами Илиеш и Петрика возвращались домой из цирка. Здесь, на окраине, фонарей было мало, да и те еле-еле мерцали. Здесь не было кафе и ресторанов. Обитатели этих кварталов не веселились по ночам. Они спали, как убитые, после утомительного трудового дня.
      Ребята оживлённо переговариваются. Они полны впечатлений.
      — Слушай, Петрика, а что ты шепнул этому толстяку с золотыми зубами?
      — Я ему сказал, что если он будет вертеться и шипеть, я ему и его мадаме насыплю за ворот того же чесоточного порошка, что был на ковре.
      Илиеш расхохотался.
      Ребята свернули на свою улицу. Вот и двор, где живёт Петрика.
      Когда Илиеш остался один, ему вдруг очень захотелось зайти к студенту Леонте. Может быть, удастся опять послушать Москву.
      Он вошёл во двор. Окно студента было завешено газетой. Сверху просвечивала яркая полоска.
      Илиеш постучал.
      Никто не ответил.
      Он снова постучал.
      Неожиданно дверь отворилась, и раздался голос студента:
      — Заходи быстрей!
      Илиеш вошёл.
      — Я спрятал наушники, — хмуро сказал Леопте, — думал — непрошенные гости...
      Илиеш удивлённо взглянул на него. Студент обычно встречал его приветливо и весело, а сейчас — почему он так угрюм и озабочен? Леонте вынул из стола наушники и надел их.
      Он слушал внимательно и сосредоточенно. Лицо его выражало сильное волнение. Он так сильно стиснул зубы, что на щеках появились желваки.
      В наушниках звучал мужской голос. Но Илиеш ничего не мог расслышать. Он уже хотел попросить у студента один наушник, но, взглянув на него, не решился.
      Лицо студента становилось всё более суровым. Глаза, казалось, были устремлены куда-то вдаль. Слушая, он машинально взял со стола карандаш и начал его сгибать.
      И вдруг замер. Пальцы с силой сжали карандаш и отбросили два обломка.
      Тоненький голос в мембране умолк. Студент снял наушники, положил на стол и молча зашагал по комнате.
      Илиеш не отрывал от него глаз.
      В течение нескольких минут Леонте шагал взад и вперёд. Потом он остановился перед мальчиком и тихо сказал ему:
      — Испанские фашисты напали на испанский народ, на молодую испанскую республику. Ты понимаешь, что это значит?..
      Он умолк и снова зашагал по комнате.
      — Испанцы только что освободились. Они начали строить новую жизнь, свободную и прекрасную. Но это не.давало покоя фашистам. Разбойники! Они ненавидят всё светлое. В Испании теперь льётся кровь. Кровь честных, хороших людей...
      Илиеш не всё понял из того, что говорил студент. Но главное, как ему показалось, он понял. И всей душой сочувствовал этим незнакомым ему, далёким испанцам, борющимся за свою свободу.
      Подойдя к столу, Леонте протянул один наушник Илиешу, другой приложил к уху. Илиеш услыхал спокойный, мужественный голос: «Говорит Москва!»...
      Леонте минуту слушал, потом, подойдя ближе к мальчику, сказал ему тихо и торжественно:
      — Ты слышишь, Илиеш? Москва! Москва говорит! Так вот знай, на свете есть Москва, а потому — пусть не радуются фашисты! Всё равно, рано или поздно им придёт конец. Понял?
     
      ФУТБОЛЬНЫЙ МЯЧ
     
      Мать Илиеша аккуратно принимала лекарство, прописанное ей доктором Мецем. Илиешу казалось, что ей стало легче. Раньше она ведь совсем ничего не могла есть, а теперь ест понемножку жидкую кашу, которую ей варит Илиеш. И потом, она не стонет так громко, как раньше.
      Илиеша это так радовало.
      Сегодня воскресенье. Ему не надо итти на работу. Сегодня матч с андреевцами. А главное, играть будут настоящим футбольным мячом.
      Илиеш приготовил горячего чаю для матери, поставил на стул у постели и вышел.
      Когда он пришёл на пустырь, там уже собралось много ребят. Петрика важно восседал на камне с мячом в руках. Его окружали ребята.
      Матч начался. Ребята, привыкшие к маленькому, но тяжёлому тряпичному мячу, били изо всех сил. Но скоро они освоились с лёгким и большим футбольным мячом и начали играть увереннее, правильнее рассчитывать свои удары.
      В группе зрителей появляется Флорика. Илиеш её тотчас же замечает. Худое, смуглое личико Флорики оживлённо и взволнованно. Она внимательно наблюдает за игрой.
      Неожиданно их взгляды встречаются. Флорика хмурится и отворачивается так резко, что её косички подпрыгивают, точно живые.
      А матч продолжается. Раздаются глухие, похожие на звуки бубна, удары по мячу. Он легко и плавно перелетает с одной половины поля на другую. Иногда он взвивается высоко-высоко и становится совсем маленьким.
      Санду посылает свои знаменитые «пушечные» мячи в ворота противника, но они неизменно оказываются в руках у вратаря Илиеша.
      Зрители аплодируют.
      Взяв особенно трудный мяч, Илиеш быстро взглядывает на Флорику. Она неподвижно стоит среди аплодирующих и шумно выражающих свой восторг ребят и молчит. Одна она не аплодирует. И Илиешу вдруг почему-то становится досадно.
      Но в этот момент произошло событие, заставившее его забыть не только о Флорике, но обо всём на свете. От сильного удара Петрики мяч перелетел на поле андреевцев. И тут правый крайний противника, Василикэ, славящийся своими «свечками», ударил по мячу так, что он взлетел необыкновенно высоко.
      Все задрали головы. И ахнули.
      Мяч упал во двор Матееску.
      На мгновенье все замерли. Потом поднялся невообразимый шум. Всё что-то кричали, говорили, советовали.
      Санду подошёл к Илиешу:
      — Пойдём, попросим, чтобы его нам отдали.
      Илиеш с сомнением покачал головой:
      — Не отдадут!
      Подскочил Петрика:
      — Как это — не отдадут? Ведь это не их мяч. Никто не имеет права забирать его у нас.
      И он побежал к калитке Матееску. Ребята гурьбой двинулись за ним. Схватившись за кольцо, Петрика изо всех сил затряс его. Послышался собачий лай. Кто-то подошёл к калитке и слегка отворил её. Петрика увидел глаз и нос сына Матееску — гимназиста.
      — Вы что здесь хулиганите? — грубо спросил он. — Сейчас Урсана спущу на вас.
      — Слушай... ты, — прервал его Петрика,- — отдай нам мяч!
      — Какой ещё мяч!
      — Открой калитку и мы его поищем. Он упал к вам во двор.
      — Ну да, буду я всяких оборванцев впускать.
      — Ах ты, гадюка! — вне себя от возмущения закричал Петрика и хотел было дёрнуть к себе калитку, но она с треском захлопнулась перед его носом.
      Петрика исступлённо забарабанил кулаками в ворота.
      — Перестань, Петрика, это не поможет, — спокойно сказал Илиеш, — нужно придумать что-нибудь другое.
      И, приуныв, ребята вернулись на своё поле.
      Илиешу вспомнилось, как долго все они мечтали о настоящем футбольном мяче, как были счастливы, получив его. К тому же это мяч знаменитого форварда Зубчика. Его подарок.
      — Знаешь, что нужно сделать, Илиеш? сказал Санду. — Нужно поговорить с его отцом.
      — Как же ты к нему пройдёшь?.. Калитка-то ведь закрыта, её не откроют нам, а во дворе злая собака... и потом... ты думаешь, отец лушие сына?
      — А всё-таки нужно поговорить с ним, — настаивал Санду, — может быть, он раздобрится и вернёт нам мяч. 31чем он ему?
      — Да... да... нужно попробовать, послышались возгласы.
      Но как это сделать?
      Ребята, вот что, — заговорил Санду, — перелезем через забор.
      — Когда, днём?
      Сейчас?
      А собака?
      — Кто перелезет? — посыпались вопросы.
      Все призадумались. Дело очень рискованное. Могут избить, затравить собакой и вышвырнуть. Ведь сын Матееску их замятый враг. Он может даже застрелить из монтекристо. Известно, богачу всё дозволено. Да ещё румыну. Это бедняк, если что-нибудь сделает не так, — тут и полиция, и суд, и тюрьма.
      — Кто перелезет? — спросил Санду.
      Воцарилось безмолвие. Шансов получить назад
      мяч очень мало, а неприятностей может быть уйма. Не даром же все жители улицы с боязнью и злобой взирали на особняк Матееску.
      — Кто же перелезет? — вторично задал тот же вопрос Санду.
      — Я! — воскликнул вдруг решительно Илиеш.
      — Ударил-то ведь Василикэ, а не ты... — начал было Санду, но Илиеш прервал его:
      — Я пойду! Сегодня же! Сейчас!
      И он направился к забору. Ребята последовали за ним.
      — Ты, Санду, стань, ты ведь самый высокий, нагнись, я залезу тебе на спину,- — сказал Илиеш.
      Санду стал, нагнулся, упёрся руками в колени. Илиеш вскочил ему на спину, схватился за выступ и вскарабкался на забор. Он увидел двор Матееску. Во дворе никого не было. Немного поодаль у забора росла старая акация. Илиеш добрался до неё, прыгнул, ухватился за ветку и осторожно спустился по стволу на землю.
      Неожиданно раздался громкий лай, откуда-то выскочила собака и бросилась к нему Илиеш нагнулся, делая вид, что нашаривает камень, и собака с визгом отбежала на несколько шагов. Потом снова кинулась к нему, оглушительно лая.
      — Урсан, иси! — раздался чей-то голос. Собака нехотя поплелась к веранде. Илиеш направился туда же.
      На веранде стоял мужчина средних лет, с маленькими усиками, без пиджака, в белой рубашке.
      Это был сам Матееску.
      Окно из комнаты на веранду было открыто, и оттуда доносился чей-то громкий голос.
      — А ну-ка поди сюда, мальчик! — позвал его Матееску.
      Илиеш нерешительно поднялся па веранду. Только теперь он понял, что голос, доносившийся из окна — голос диктора. Матееску благодушно улыбался. Видно было, что он хорошо настроен.
      — Как ты попал сюда? — спросил он, продолжая улыбаться.
      — Через забор!
      — А не кажется ли тебе, что это не совсем обычный способ проникновения ко мне во двор, и не знаешь ли ты, что есть статья закона, по которой людей, проникающих таким образом в чужой двор, наказывают? — спросил он полушутя, полусерьёзно.
      — Меня не хотели впустить через калитку, и мне пришлось перелезть через забор, — ответил Илиеш. Его пугала улыбка Матееску. Уж лучше бы он кричал.
      — - А зачем ты ко мне пожаловал?
      — Наш мяч упал к вам во двор... отдайте его нам, пожалуйста.
      Матееску задумчиво посмотрел на мальчика.
      ...«Всё христианское человечество с надеждой смотрит на доблестные войска генерала Франко, несущие Испании культуру, свободу и радость. С крестом в одной руке и с мечом...» — слышалась речь диктора.
      Матееску слушал с довольной улыбкой на лице. Илиеш глядел в сытое лицо румына и думал: «Радуется гад! Все богачи, наверно, радуются. Ведь они, конечно, на стороне фашистов...»
      А диктор говорил, говорил... Как охотно Илиеш заткнул бы ему глотку.
      — Хорошо, мальчик, — вдруг сказал Матееску, — я отдам тебе твой мяч. Адриан, поди сюда, верни ему мяч! — крикнул он, повернувшись к окну.
      — Я не отдам ему, папа... Он самый главный хулиган на нашей улице, — закричал из окна сын Матееску.
      — Адриан не хочет... ничего не поделаешь, — насмешливо развёл руками Матееску.
      — Пусть он отдаст... Вы можете купить ему десять мячей... вы ведь богатый, — сказал Илиеш.
      Вдруг диктор умолк на полуслове. Послышались свист, шорох, обрывки песен, слова на непонятном языке...
      Матееску метнулся к окну:
      — Адриан, почему ты выключил Бухарест?
      — Я хочу послушать джаз, — капризно ответил сын, — ведь это сообщение Бухарест передаёт во второй раз... ты уже слышал...
      — Включи сейчас же Бухарест... Приятные сообщения можно слушать и десять раз.
      Послышались снова какая-то непонятная речь, обрывок песни, шум, свист, и вот опять громко зазвучал голос диктора.
      Матееску удовлетворённо кивнул головой, потом неожиданно повернулся к Илиешу. Лицо его было теперь холодным и злым.
      — Ты надоел мне, проваливай...
      — Отдайте мяч!
      — Ах ты вот как! — лицо Матееску покраснело. — Вон отсюда, не то руки и ноги переломаю... — заорал он.
      «.. Даудильо Франко заявил: испанский народ с нами, он всегда...»
      И тут Илиеш не выдержал. Он почувствовал
      вдруг такую острую ненависть к этому злому и сытому Матееску, к его сыну, к этому проклятому диктору, что, не в силах сдержать себя, закричал:
      — Врёт он!.. Врёт этот... эта... — -и, не найдя подходящего слова, неожиданно выпалил: гадюка!
      Матееску на секунду опешил. Потом, побагровев, он поднял руку, чтобы ударить Илиеша. Но в этот момент раздался сильный стук в калитку, целый град ударов. Кто-то сильно и часто барабанил в ворота.
      — Гицэ! Урсан! Сюда! Иси! Вышвырните этого бандита скорей... а не то я убыо-у-у его... — орал Матееску, задыхаясь от злобы.
      Откуда-то выскочил рыжий верзила в грязном переднике, за ним собака.
      А удары в ворота продолжались. Верзила кинулся к калитке и отомкнул её. И тут же метнулся к Илиешу. Он уже занёс над мальчиком волосатую руку, но увидел в глазах мальчика столько ненависти, что невольно отшатнулся. Собака бегала вокруг Илиеша с громким лаем.
      Илиеш бросился к калитке, верзила за ним... Получив сильный удар в спину, Илиеш вылетел на улицу и шлёпнулся на тротуар.
      Калитка захлопнулась.
      Илиеш потерял сознание.
      Когда он пришёл в себя, то увидел склонённые над ним, нахмуренные, сочувственные лица ильинцев и апдреевцев. Петрика и Санду бережно eгo поддерживали. Спина сильно болела. Вот мелькнуло лицо Флорики.
      Илиеша под-руки повели по улице. Все направились к ступеням Гримальского.
      — Не говорите... матери... она больна... — с трудом выговорил Илиеш.
      Идя следующим утром на работу, почтальон Морарь вдруг испуганно остановился у особняка Матееску. На заборе большими, неуклюжими буквами было написано:
      «Долой Матееску и всех остальных фашистов!»
      Подошли двое рабочих. Прочли надпись и усмехнулись...
      — Молодчина, кто написал! — тихо сказал один из них.
      Морарь боязливо оглянулся и поспешно отошёл.
      Кто это сделал, так и осталось неизвестным. Ничего не знал об этом даже Илиеш — вожак ильин-ских ребят.
      Узнал он значительно позже.
     
      ПЕРЧЕПТОР
     
      Илиеш возвращался с работы домой. Он устал сегодня сильнее обычного. Ныла поясница. Он шёл, немного сутулясь.
      Проходя мимо киоска, он остановился. Здесь продавались газеты и висели афиши с кратким содержанием газет. Перед киоском толпились люди.
      Вот афиша газеты «Поруика времий». Жирным шрифтом написано: «Блестящая победа испанских националистов». Люди пробегали глазами эти слова и угрюмо отворачивались. Илиеш не верил афишам. Он ходил к студенту Леонте и слушал Москву. Только Москва говорила правду. Студент велел ему никому не говорить, что он слушает у него радио. Илиеш рассказывал Петрике правду о событиях в Испании, не говоря, конечно, откуда он узнает эту правду. А Петрика, в свою очередь, рассказывал остальным ребятам. И понемногу всем им стали близки и дороги имена: Пассионария, Хозе Диас и названия: Мадрид, Гвадаррама, Гернике...
      Илиеш стоит и читает афишу. Рядом с ним — пожилой рабочий. Этот читает медленно, по складам. Потом протягивает смуглую жилистую руку, срывает афишу и быстро уходит.
      Уходит и Илиеш.
      Как-то особенно тихо сейчас па улице Святого Ильи. До вечера ещё далеко, а улица почему-то совсем пустынна. Тихо и на пустыре. Только со двора
      Матееску доносятся удары по мячу. Илиеш стискивает зубы и проходит дальше.
      Однако же почему такая странная, тревожная тишина па улице? Недалеко от своего дома он видит повозку. Её тащит усталая, старая лошадь. Рядом с ней шагают какой-то мужчина в штатском с портфелем и полицейский. На повозке различный скарб — стол, стулья, самовар... Что-то так и кольнуло в сердце-Илиеша. Это же их самовар. Ну конечно... Нет, этого не может быть. Ведь таких самоваров много па свете. И потом, как он мог попасть на эту цо-возку?
      Повозку обгоняет Никушор. С перекошенным от страха лицом, он пробегает мимо Илиеша, быстро ныряет в ворота, и оттуда раздаётся его звонкий, испуганный голос:
      «Мама-а-а, перче-е-пто-ор!»
      Илиеш пересекает двор и входит в дом.
      Поражённый, он останавливается на пороге.
      Комната почти что пуста. Нет стола, стульев, старенького буфета. Одиноко стоит одна только кровать. Мать молчит. Что она — спит?
      Он тихо подходит к кровати. Стакан с молоком стоит на полу. Кто его сюда поставил? Мать лежит с широко открытыми глазами. И молчит.
      — Мама! — окликает её Илиеш.
      Она чуть-чуть поворачивает к нему голову, но продолжает молчать.
      Неслышно входит Петрика. Он держит в руках табурет, ставит его посреди комнаты и молча садится.
      В комнате тихо.
      Петрика сидит, нахохлившись, с опущенной головой. Какой он сейчас маленький и беспомощный.
      — Илиеш!
      Илиеш подходит к нему.
      — Ты знаешь, а у нас они забрали мамину машину, — тихо, с-каким-то странным спокойствием говорит Петрика, — папу толкнули, и у него кровь горлом пошла...
      Снова наступает тишина. Где-то далеко раздаётся женский крик. Залаяла собака.
      — Я принёс вам табурет, чтобы доктору было на чём сидеть... Он теперь у нас... отцу укол делает... А машину забрали...
      Петрика замолкает. Он о чём-то сосредоточенно думает. И вдруг глаза его загораются. Он вскакивает и выкрикивает прерывающимся от страстного негодования голосом:
      — Ух, гадюки... я бы убил их... проклятые фашисты!..
      Он так сжимает кулаки, что косточки пальцев белеют. Его чёрные глаза пылают. Тёмная прядь волос упала на лоб.
      — Ничего, Петрика, мы вырастем... и мы им отплатим, — говорит Илиеш.
      — Да, Илиеш, мы отплатим им за всё... за всё...
      Петрика уже не кажется Илиешу больше маленьким и беспомощным. Нет, он не забудет этого. И никогда не простит. Придёт время, и он всё припомнит богачам. И он, Илиеш, тоже ничего не забудет. Он им отомстит за отца, за мать, за отца Петрики, за всех... А потом ведь есть Москва. Она тоже всё знает и тоже ничего не забывает.
      Послышались тяжёлые шаги. В комнату вошёл доктор. Он огляделся, и губы его слегка дрогнули. Петрика незаметно выскользнул из комнаты. Доктор подошёл к кровати. Илиеш пододвинул ему табурет. Мец указал глазами на дверь. Илиеш вышел. Он слышал, как доктор о чём-то спрашивал мать. Но ответа не было слышно.
      Через некоторое время Илиеш осторожно открыл
      g Д. Ветров
      81
      дверь и заглянул. Доктор сидел на табурете и, опустив голову, о чём-то думал. Мальчик тихо вошёл в комнату. Мать попрежнему лежала неподвижно.
      Мец поднял голову. Его лицо было задумчивым и усталым. На коленях у него лежала какая-то записка.
      — Слушай, Илиеш, твою мать необходимо отправить в больницу. Вот возьми эту записку, пойдёшь в городскую больницу, разыщешь там сестру Лизу и передашь ей... А завтра отведёшь туда мать... обязательно, слышишь? Сестра Лиза позаботится о ней, — и, подумав, тихо добавил: — она тоже знает твоего отца...
      Мец тяжело поднялся со стула и вышел. Во дворе его догнал Илиеш:
      — Доктор... скажите... маме очень плохо?
      Доктор минуту испытующе глядел на него, потом положил руку ему на голову и сказал:
      — Не буду скрывать от тебя, Илиеш... ты должен знать правду... ей плохо, очень плохо...
      И повернувшись, он быстро зашагал к воротам.
     
      В БОЛЬНИЦЕ
     
      На следующий день извозчик Аврум, знакомый отца Илиеша, отвёз мать в больницу. Аврум ехал по боковым улицам, чтобы его хозяин случайно не увидел, что он везёт седоков даром.
      Когда подъехали к больнице, Илиеш попросил ста -рика-сторожа вызвать сестру Лизу. К нему вышла женщина с венчиком из светлых кос на голове и с очень добрым лицом. Услыхав фамилию Илиеша, она тотчас же куда-то поспешно вышла и вернулась только через час — взволнованная, раскрасневшаяся, чем-то возмущённая.
      — Вот негодяи, — сказала она, — бездушные люди... но я всё-таки добилась, твою мать положат сегодня... Пойдёмте со мной, — ласково обратилась она к матери.
      Пристально взглянув на Илиеша, мать молч.а поцеловала его.
      Сестра Лиза осторожно взяла её под руку.
      — Навещать больных можно у нас по вторникам и воскресеньям, от двух до четырёх... Если захочешь, приходи и в другие дни... вызовешь меня, — сказала сестра Лиза Илиешу.
      И увела мать.
      Илиеш медленно вышел из больницы.
      По широкой, залитой солнцем улице мчались экипажи, ехали извозчики, сновали пешеходы. Крестьян с волами и подводами сюда не пускали.
      Илиеш пошёл в городской сад. Деревья тихо шуршали. Аллеи были пусты.
      Вот показались два чистеньких, аккуратных старичка. Они о чём-то беседовали. До Илиеша долетели слова: «...я думаю, что на выборах победят национал-парашюты1). Маниу заручился обещанием англичан дать заём. А деньги, вы ведь знаете, господин Пападаки, деньги это...»
      Старички прошли мимо. Илиеш присел на скамейку.
      1) Румынская реакционная буржуазная партия. Маниу — один из руководителей национал-царанистов.
      — Вот я и один, — подумал он. На сердце у Илиеша было тяжело. Он не мог забыть слов доктора: «Ей очень плохо» и тот взгляд, которым он, доктор, посмотрел при этом на Илиеша. Но теперь мать в больнице. Её будут лечить, и она выздоровеет. Разве мало случаев, что излечивают тяжело больных? Вот у отца Никушора был тиф, а какой он теперь здоровый. Почему сначала мать не хотели положить? Ведь она так больна. Завтра четверг, навещать больных нельзя, но я пойду, попрошу сестру Лизу, и меня пропустят. Какая добрая эта сестра Лиза! Всё будет хорошо. Мать обязательно выздоровеет.
      Илиешу стало немного легче на душе. Этому помогало солнечное утро и тихий дружелюбный шелест листьев, золотые блики на дорожках. Он поднял с земли сухую веточку и машинально начал чертить что-то на земле.
      — Мама, что делает там этот мальчик? — раздался Едруг детский звонкий голосок.
      Илиеш поднял голову и увидел невдалеке от себя маленькую девочку в розовом платьице с деревянным обручем в руке. Она с удивлением и любопытством смотрела на него. Рядом с ней стояла высокая нарядная дама. На пальцах у неё ослепительно сверкали кольца.
      Взглянув на Илиеша, она взяла девочку за руку и недовольно сказала:
      — Идём, Мэри!
      — Что он там рисует? — не унималась девочка. — Я хочу посмотреть.
      — Идём, Мэри... не подходи близко... от них можно заразиться чем-нибудь... идём же... — и она насильно увлекла девочку за собой.
      Илиеш стремительно поднялся и, сжимая кулаки, долго смотрел им вслед.
     
      СОЛИСТ МОСКОВСКОЙ ФИЛАРМОНИИ
     
      Студент Леонте сидел у подоконника и брился. Увидев вошедшего Илиеша, он улыбнулся ему одними глазами и указал на кровать.
      Илиеш присел.
      Леонте кончил бриться, вымылся до пояса и энергично начал растирать тело мохнатым полотенцем. Какой он большой и сильный, этот Леонте!
      — Ну как, отвёз мать в больницу?
      Илиеш удивился. Откуда Леонте знает? Ведь он, Илиеш, ничего ещё не говорил ему об этом.
      — Удивляешься, откуда я знаю? Я всё знаю... — студент лукаво подмигнул ему, улыбнулся, а потом спросил серьёзно:
      А как ты будешь жить, пока мать в больнице? Кто присмотрит за тобой?
      — Мать Петрики обещала помочь...
      Студент задумался.
      — Слушай, Илиеш, у меня к тебе просьба: передай почтальону Морарю, пусть придёт ко мне сегодня вечером, без четверти десять... Чтобы не опоздал... Он мне очень нужен. Только никому об этом не говори, слышишь? Приходи и ты..:
      Илиеш утвердительно кивнул головой: передам! И попрощался со студентом.
      «Интересно, зачем ему Морарь? — думал Илиеш. Сейчас он на работе, придётся зайти позже»!
      Илиеш вспомнил Флорику и представил себе, как она со злостью посмотрит на него, когда он войдёт, и пренебрежительно отвернётся. Так она всегда делает. Сердится на него. И ему это почему-то неприятно. Если бы какая-нибудь другая девчонка — ничего, а то — Флорика... она какая-то не такая, как другие девчонки.
      Нет, лучше встретить почтальона на улице, когда тот будет возвращаться с работы.
      Морарь удивился, когда Илиеш передал ему просьбу Леонте. Для чего вдруг он понадобился этому студенту? Да ещё в такое позднее время. Но он зайдёт, обязательно зайдёт. Может, помощь какую нужно человеку оказать?
      И Морарь зашагал к дому. Пустая сумка болталась у него на боку. Он шёл неторопливым, крестьянским шагом.
      Вечером, без четверти десять, Илиеш постучал в окно студенту. Леонте открыл ему дверь. Мораря ещё не было.
      — Ну как, сказал ему? Придёт? — торопливо спросил студент.
      — Обещал быть.
      Илиешу очень хотелось спросить, что слышно в Испании, но он не решался. Он никогда не задавал Леонте этот вопрос, а ждал, пока студент сам всё ему расскажет.
      Но на этот раз Леонте почему-то молчал.
      Походив взад и вперёд по комнате, он остановился перед Илиешем, пристально взглянул на него, улыбнулся и вдруг спросил:
      — Кто написал на стене: «Долой Матееску и фашистов»?
      — Я не знаю.
      — Не знаешь?
      Илиеш чувствовал, что студент ему не верит. «Дядя Леонте думает, что это написал я», — догадался он. Кстати, когда он проходил сегодня мимо, надпись была замазана.
      — Надпись немного наивная... но ничего... полезная надпись. Если знаешь того, кто её сделал, то передай ему, что он — смелый парнишка... — и студент снова многозначительно взглянул на Илиеша.
      Где-то за окном соборные часы Пробили десять.
      Мораря всё не было.
      Леонте вынул из стола наушники и надел их. Илиеш присел рядом с ним. Может быть, и он что-нибудь услышит?
      В наушниках было тихо.
      «А вдруг испортились», — подумал Илиеш. Но студент спокойно чего-то ждал.
      Неожиданно в наушниках зашумело, затрещало, и раздался ясный женский голос:
      «Говорит Москва! Начинаем концерт...»
      Погода, вероятно, благоприятствовала передаче, так как слышимость была очень хорошая. Сидя рядом со студентом, Илиеш слышал каждое слово диктора. К тому же у него был отличный слух.
      «...у микрофона солист...»
      В этот момент раздался тихий стук в дверь, и вошёл Морарь. Студент быстро снял наушники, отвинтил один из них и протянул Морарю:
      — Садитесь сюда и слушайте!
      Леонте прижал свой наушник к уху.
      Почтальон осторожно опустился на стул, с недоумением поглядывая на студента, и неловко приложил свой наушник к уху.
      Сначала он слушал спокойно ц безразлично. С лица его впрочем не сходило удивлённое выражение. Потом в его взгляде мелькнуло любопытство, интерес
      к передаче. Постепенно его начало охватывать волнение. Он сморщил лоб. Рука крепко прижала наушник к уху, словно кто-нибудь порывался его у него отнять.
      В наушнике звучал сильный, кристаллически-чи-стый мужской голос. Он пел какую-то не русскую боевую песню. «Испанская...» — прошептал студент. Потом полилась русская песня. Слов Илиеш не мог разобрать.
      В комнате было совсем тихо. Только два одинаковых тоненьких голоса звучали в двух мембранах.
      Морарь всё больше и больше волновался. Илиеш никак не мог объяснить себе его волнения. Неужели песня могла его так сильно взволновать?
      На минуту в наушниках наступила тишина. Диктор что-то объявил. Певец запел.
      И в этот момент, страшно побледнев, почтальон вдруг судорожно схватил за руку Леонте:
      — Мой Митруц!
      В наушниках звучала молдавская дойна.
      Не отпуская руки Леонте, почтальон растерянно шептал:
      — Митруц... мой Митруц... я его сразу узнал!
      А голос звучал, чистый и сильный.
      Песня смолкла.
      Илиеш придвинулся ближе, совсем близко к студенту и отчётливо услыхал:
      — Мы передавали концерт солиста Московской филармонии Димитрия Феодоровича Морарь... Через одну минуту...
      А Морарь всё прижимал наушник к уху, надеясь ещё услышать этот родной, каким-то чудом услышанный им голос. Потом он медленно, словно это стоило ему больших усилий, отвёл наушник от уха и положил на стол.
      По его коричневому, обветренному, морщинистому лицу текли слёзы. Вытирая их рукавом, он бессвязно говорил:
      — Это он... он жив... я узнал его... Где это он?
      — В Москве! — ответил студент.
      Глаза Мораря расширились:
      — В Москве?.. Значит, он там... в России... Господи, какая радость у меня сегодня... мой Митруц жив... жив... и он стал певцом и остался Мора-рем. Не постыдился отцовской фамилии... Димитрий Феодорович... Феодор — это значит я... Теодор... Спасибо тебе, господин, что позвал меня... но откуда ты знал, что он будет петь?
      — Я слушал утром программу радиопередач. Когда сказали, что в десять часов будет петь Морарь, я подумал, что, может быть, это ваш родственник и вам будет приятно его услышать...
      — Спасибо тебе... да благословит тебя бог. Мой сын... и как хорошо, что он артист и не занимается политикой... Значит, он в Москве?
      Обычно такой молчаливый и степенный, Морарь говорил теперь безумолку.
      — ...Хорошая всё-таки эта Москва, что бы о ней ни говорили некоторые люди. Ведь это русские сделали его артистом?.. А скажи, где ещё слышали, как пел мой сын?
      — Везде... во всём мире... все, у кого имеется радиоприёмник.
      — Во всём мире? — Морарь от удивления даже привстал со стула. — Правду говоришь?
      — Истинную правду.
      — Значит, моего Митруца слушали во всём мире?.. Моего Митруца!
      — Все честные люди слушают Москву...
      Неожиданно Морарь замолчал и задумался. А потом сказал грустно:
      — Да, но отсюда ведь не пускают в Россию. Я его никогда не увижу... Никогда!
      Студент поднялся, подошёл к нему и, положив ему руку на плечо, тихо проговорил:
      — Вы увидите его, увидите!
     
      «МЕНЯ НЕ ИСКЛЮЧАТ ИЗ ГИМНАЗИИ?»
     
      На следующий день Илиеш отправился в больницу. На углу он встретил Георгиеша. Видно, тот его поджидал здесь.
      Куда ты идёшь? — спросил Георгиеш.
      — В больницу, к матери.
      Они пошли рядом. Илиешу не хотелось теперь ни о чём говорить. Он думал о матери. Что-то ему скажут в больнице?
      Георгиеш тоже молчал. Однако Илиеш чувствовал, что он хочет ему что-то сказать, но не решается.
      — Гляди, тучи собираются. Будет дождь... — наконец промолвил Георгиеш.
      Илиеш поднял голову. Солнце померкло. Его прикрыла большая чёрная туча. Ветви акаций зашумели от ветра.
      — Да, будет дождь, — пробормотал Илиеш.
      Они снова замолчали.
      — Слушай, Илиеш! — заговорил, наконец, Георгиеш, — я тебе хочу сказать... у меня... брат нашёлся, — последние два слова он произнёс скороговоркой. Заметно было, что после их произнесения ему сразу стало легче, — у меня брат — певец... Митруц... тот самый, который пропал...
      Илиеш молчал. Георгиеш был удивлён и раздосадован. Он думал, что эта новость страшно удивит, огорошит Илиеша, и он его забросает многочисленными вопросами. А Илиеш молчит.
      — Знаешь, где он живёт?
      С притворным любопытством Илиеш спросил:
      — Где?
      Георгиеш огляделся по сторонам и, наклонившись к уху Илиеша, шепнул:
      — В Москве!
      Он был уверен, что тут уж Илиеш обязательно удивится, ахнет, может быть, даже не сразу поверит.
      Но Илиеш и на это смолчал.
      Георгиеш обиженно насупился.
      Потом он пересилил себя и проговорил:
      — Только ты, смотри, никому не говори... даже Петрике. — После маленькой паузы он спросил: — Скажи, как ты думаешь, а меня... за это... не могут исключить из гимназии?
      Илиеш остановился. Он пристально взглянул на Георгиеша и резко ответил:
      — Могут. И исключат.
      Георгиеш опустил голову, заморгал глазами.
      — А тебе гимназия дороже брата, да? — спрашивал, всё более разгорячаясь, Илиеш.
      Георгиеш подавленно молчал.
      — Эх, ты, — продолжал Илиеш презрительно, — «из гимназии исключат!» Впрочем не бойся... никто не узнает, что московский певец — твой брат, никто!.. Мало разве Морарей есть!.. А ты... гордиться должен таким братом, понимаешь?.. Гордиться должен!
      И, отвернувшись от него, Илиеш зашагал в больницу.
      Когда он пришёл туда, сторож, сутулый старик с седыми, пожелтевшими от табака усами, остановил его.
      — Ну куда, куда? Послезавтра придёшь — пропущу, всех пропущу, а сегодня не разрешается, — бормотал он.
      Илиеш заглянул меж стальными прутьями ворот
      во двор. Там то и дело мелькали белые халаты сестёр и врачей.
      — Дедушка, позовите сестру Лизу, у меня мать там... — попросил сторожа мальчик.
      — - Нельзя! — сердито сказал старик, ио, внимательно оглядев Илиеша, переспросил: — Сестру Лизу, говоришь? Знаю... и что это ваш брат всё к ней ходит?.. Мать, говоришь, больна?.. — он задумчиво пожевал свой длинный жёлтый ус. В это время двор пересекали три девушки в белых халатах и, смеясь, о чём-то громко разговаривали. — Вишь, как раскудахтались. Мариора! — крикнул он.
      Девушки остановились.
      — Что, дедушка? — спросила одна из них.
      - — Покличь сестру Лизу. Скажи, хлопец один её ждёт.
      — А хороший хлопец? — громко спросила Мариора. Остальные рассмеялись.
      — Зови, когда говорю... Не твоё дело — какой. Только о хлопцах и думаете, — рассердился старик.
      Девушки, смеясь, удалились.
      Через несколько минут показалась сестра Лиза. Она вышла на улицу к Илиешу. От неё пахло каким-то особенным, больничным запахом.
      — Тётя Лиза, можно мне к маме пройти? — спросил Илиеш.
      — Нет, милый, сегодня я не могу тебя провести. Там старший врач. Он очень сердитый и придирчивый человек.
      — А как мама? Лечат её? — спросил Илиеш робко.
      — Милый мой... плохо твоей маме... — тихо сказала сестра Лиза. — Болезнь у неё ещё не определили. На рентген бы её нужно... лучи такие есть... Да долго ждать придётся. Больных много. Врачи привозят своих пациентов, тех, что лечат частным обра-
      зом... Но ты не унывай, вот сделают рентген, определят, что у неё, лечить будут...
      — Лиза! — раздался со двора чей-то голос.
      — Ну, прощай пока! — ласково сказала она, — приходи завтра, — и поспешно ушла. Полы её халата развевались и были похожи на два белых крыла.
      Тревожно шуршали листья. Первые редкие и тяжёлые капли дождя упали Илиешу на лоб, на руки. Тротуар усеялся тёмными точками.
      Дождь забарабанил по крышам.
      Илиеш, приуныв, медленно побрёл домой. А может быть, всё-таки вылечат её, — утешал он себя. — Сделают рентген, и ей станет легче. Он не знал, что такое рентген. Но ему казалось, что это очень важное, всесильное средство. Вот только бы скорей сделали ей этот рентген.
      А дождь лил всё сильней и сильней...
     
      ФЛОРИКА ПИШЕТ ПИСЬМО
     
      Флорика сидит в комнате за столом.
      Отец ещё на работе. Георгиеш куда-то ушёл. За окном тихо. Дождь перестал. Иногда слышатся хлюпающие шаги прохожих.
      Сейчас раздастся крик: «Бу-у-бли-и-ки!» — думает Флорика. Ежедневно в это время на улице появляется старенький, согбенный человечек, с плоской корзинкой на верёвке, перекинутой через плечо. В корзине румяные бублики. Старик кричит слабым голосом:
      - - Бу-у-бли-ки-и... по лею... по два...
      Последние два слова он не произносит, а поёт.
      Перед Флорикой белый листок бумаги из тетради Георгиеша. Она сидит, подперев голову рукой, грызёт кончик ручки и думает. Она ещё никогда не писала писем и не знала, что это так трудно. Наконец она решительно обмакивает перо в чернила. «Любимый брат Митруц...» — пишет она. И снова задумывается. Нет, «Митруц» — не годится. Ведь он уже не маленький, он теперь известный артист, ещё обидится. Она зачёркивает слово «Митруц» и пишет «Думитру». И опять кончик ручки как-то сам собой лезет в рот. Она задумчиво грызёт его несколько минут. Нет, не хорошо «Думитру». Он сразу становится каким-то чужим, совсем не её братом. Может быть, «Митру»? Она слыхала, что в Москве люди не гор дые, они нос не задирают перед бедным человеком,
      там совсем другие люди, там... — она не знает, как определить тех людей, — там... товарищеские люди... — Это определение ей нравится. Она быстро комкает листок и вырывает новый из тетради Геор-гиеша по арифметике. При этом она с опаской оглядывается по сторонам, хотя и знает, что Георгиеша нет дома.
      Пожевав откушенный кончик ручки, она снова решительно принимается писать:
      — «Любимый брат Митруц!»...
      — Буу-бли-и-ки-и! — раздаётся знакомый старческий голос под самым окном. От неожиданности Флорика вздрагивает. Чёрная капля падает с пера на бумагу. Мгновение Флорика беспомощно глядит на неё, а потом осторожно слизывает языком чернила. Взглянув в маленькое зеркальце, прислонённое к лампе, на свой язык, она начинает громко смеяться. Язык синий, синий.
      Но вот возглас «Бу-у-бли-ки-и!» звучит уже глуше, в отдалении. Флорика, не отрываясь, пишет:
      «Тебе пишет твоя сестрёнка Флорика. Мы слышали, как ты пел по радио, то-есть слышала не я, а только папа. Я очень рада, что ты поешь по радио, а папа очень рад, что ты не переменил свого фамилию, как делают другие артисты. Папа говорит, что хорошо, что ты артист, но он говорит, что лучше бы ты был доктором или директором почты. Дорогой братик, у нас на улице есть один мальчик Илиеш, у него мама очень больна, а отец в тюрьме. Ты не думай, что он в тюрьме потому, что он сделал что-то плохое. На нашей улице говорят, что он коммунист. Рабочие говорят об этом всегда тихо, они говорят, что коммунисты самые лучшие люди на свете. А ты когда-нибудь видел коммуниста? Ну вот, так у этого мальчика Илиеша мама очень больна, прошу тебя, братик, пошли ей лекарство, чтобы она выздоровела.
      Ведь в Москве жалеют бедных людей. Я слышала, как папа Никушора говорил, что там вылечивают от всех болезней и что доктора в Москве всё умеют делать и что они денег не берут.
      А ещё прошу тебя, когда ты снова будешь петь по радио, напиши нам раньше, чтобы мы могли послушать.
      Целую тебя. Твоя сестра Флорика».
      Флорика подула на строчки, чтобы они скорей высохли, сложила листок вчетверо и вложила в конверт.
      Заклеив конверт, она задумалась: какой адрес написать?
      Обмакнув перо, Флорика старательно вывела: «Москва».
      Ей почему-то очень приятно было писать название этого города. И снова перо замерло над конвертом. Подумав немного, она приписала: «Думитру Морарь, который поёт по радио».
      Флорика осталась довольна. С таким адресом письмо обязательно дойдёт.
      Она отнесла тетрадь на подоконник, где лежали остальные тетради и учебники Георгиеша. Но вдруг заметила на обложке тетради два чернильных пятнышка. Флорика взглянула на свои пальцы. Они тоже были в чернилах. Она вытерла их бумагой, но пятна остались. Флорика осторожно взяла письмо и вышла из дому. Перескакивая через дождевые лужи, она добежала до угла. На углу висел почтовый ящик. Он был выкрашен в красно-жёлто-синий цвет. Флорика опустила письмо, и ей представилось, что оно тотчас же, в ту же минуту отправилось в путь к брату в Москву.
     
      НОЧНЫЕ ГОСТИ
     
      Моросил мелкий, но частый дождик. Он окрашивал стены домов, афиши, вывески в темносерый цвет.
      В шуме дождя возникла песня. Песня приближалась. Её пели хором.
      Из-за угла показалась колонна солдат.
      Впереди шагал толстый плутоньер-мажор. Солдаты пели громко, с выкриками, но лица их, по которым струились капли дождя, оставались безучастными, безразличными, словно окаменелыми. Большинство солдат были одеты в рваные гимнастёрки. Последним прихрамывал босой цыган с испуганным лицом. Он старался шагать в ногу с колонной, но то и дело сбивался.
      Петрика стоял на ступенях дома Гримальского под железным навесом и глядел на солдат. Ему часто приходилось видеть шеренги замученных, оборванных солдат. Они всегда заставляли его глубоко задумываться.
      Колонна поравнялась с домом Гримальского.
      Плутоньер-мажор молодцевато повернулся лицом к шеренге и крикнул:
      — Что вы словно панихиду поёте, чорт бы вас забрал! А ну-ка живей, веселей!.. Отбивайте шаг!. Раз, два, раз, два... Эй, Мирческу, что ты плетёшься, как дохлая лошадь!.. Мало я тебя учил!
      Он остановился, пропустил часть колонны и, поравнявшись с худым солдатом, начал командовать:
      — Раз, два, раз, два... Ах, ты нарочно! — вдруг
      закричал он. — Вот я тебе покажу! — и кулак плуто-ньера с размаху опустился на голову солдата.
      Солдат повалился на мостовую. Фуражка упала с его головы в грязь.
      Колонна прошла мимо.
      — Раз, два, — звучал голос плутоньера, — я вас всех изувечу... научу, как ходить... раз, два, раз, два...
      Колонна удалялась. Голос плутоньера звучал всё глуше и глуше.
      А дождь всё лил — мелкий, частый, бесконечный.
      Петрика подбежал к упавшему солдату. Тот медленно приподнялся и сел на мостовой, потом поднял и надел фуражку и молча поглядел на Петрику.
      — Идём к нам... вот здесь, напротив, обсушишься, — сказал Петрика.
      — Ну нет, разве можно, — тихо сказал солдат. — Проклятый плутоиьер только этого и ждёт... Потом судить за дезертирство будет... Сейчас побегу, догоню. Ох, собачья жизнь! Умереть бы поскорей!..
      При падении у него размоталась обмотка на правой ноге. И он торопливо начал поправлять её.
      Петрика помог ему подняться. Солдат побежал, прихрамывая.
      Петрика видел, как солдат догнал колонну, когда она уже заворачивала за угол.
      Навстречу Петрике шёл Илиеш. Он оглянулся на бегущего солдата.
      Петрика подбежал к нему. Он хотел рассказать другу о солдате, но лицо у Илиеша было таким хмурым и озабоченным, что Петрика ничего не сказал и молча пошёл рядом с ним.
      А дождь лил-и лил. По дождевым потокам плыли, словно маленькие кораблики, листья акации. Вот один жёлтенький. «Кончается лето», — подумал Петрика.
      Петрика лежит в постели. Ему почему-то не спится. Он ворочается с боку на бок, закрывает глаза, сжимает крепко веки, но заснуть ему никак не удаётся.
      Перед его глазами неотступно стоит румынский солдат, которого бил сержант. «И румынам плохо живётся, тем, которые бедные», — думает Петрика.
      В комнате тихо. Мать крепко спит. До слуха Петрики долетают вздохи отца. В его груди что-то хрипит, словно испорченный механизм. Порой отец издаёт странные булькающие звуки: это он делает усилия, чтобы подавить кашель. Он не хочет разбудить жену и сына.
      И всё же кашель со свистом и хрипом вырывается из его груди и долго звучит в насторожённой тишине. Тогда мать сходит с постели, сонная, босиком, и приносит отцу стакан воды. Она тихо шепчет! «Пей, Янку1» Петрика слышит, как зубы отца лязгают о стакан.
      И снова наступает тишина.
      Петрика лежит с широко открытыми глазами и смотрит во тьму. В углу заскреблась мышь. Она скребётся настойчиво и осторожно. Где-то далеко соборные часы пробили три раза. Ещё дальше — свистнул паровоз. Этот свист всегда волнует Петрику. Хочется уехать куда-то далеко-далеко, где стоят прекрасные, светлые города, где люди могут есть вдоволь, где все ребята учатся в школе. Уехать вместе с отцом и матерью. Чтобы отец перестал так страшно кашлять, не ходил бы в бесконечных поисках работы, чтобы глаза матери повеселели и были бы как на той карточке, где она снята молодой и красивой.
      Петрика начинает фантазировать. Он очень любит мечтать. И часто мечтает.
      ...Вот бы и вправду уехать. Уехать в Москву.
      Отец нашёл бы там работу, безусловно нашёл бы. Петрика слышал однажды, как их сосед Штефан говорил отцу, что там, в Москве, нет безработных: «Такой специалист, как ты...» Отец прервал его сердито: «Там-там... там другое дело... А тут хоть ложись, да подыхай...» Дальше они разговаривали шопотом, и он, Петрика, ничего больше не мог уловить из их разговора. Ну, конечно, отца бы там тотчас же взяли на завод. Ведь Россия так близка. Вот как только наступит зима, взять бы да перебежать через Днестр. Вода тогда замёрзнет. Интересно, очень широкий Днестр? И Петрика представляет себе, как он, отец и мать, ну, конечно, и Илиеш, тихо крадутся к Днестру... Отцу будет трудно. Он такой слабый. И нужно будет сдерживать кашель, чтобы не услышали... а вот мать, несмотря на то, что такая худая, сильная и терпеливая. Ничего, он и Илиеш поддержат отца... Вот они и добрались до Днестра... начинают переползать... их заметили румынские пограничники, но они уже недалеко от русского берега... пограничники стреляют... Он, Петрика, прикрывает собой отца и мать... И они ползут... вдруг пуля впивается в руку... пусть лучше в левую... только не в голову... Илиеш, конечно, бросается к нему на помощь, помогает добраться до того берега... А там уже Россия... Советские люди... Они тотчас же повезут их в большой светлый дом... отцу дадут работу... быстро вылечат его. А он, Петрика, сразу же поедет в Испанию, ну, конечно, с Илиешем, и когда они помогут победить фашистов, то вернутся в Россию, и тогда уже насовсем... Он будет учиться... и, конечно, сидеть с Илиешем за одной партой. Вот учитель рассказывает им...
      Шум мотора, доносящийся с улицы, прерывает гйечтания Петрики. К их дому приближается машина.
      Остановилась у ворот. Тихий говор нескольких человек. Опять тишина. Но машина не отъезжает.
      Петрика тихо встаёт и, стараясь не шуметь, подходит к окну. Он чуть-чуть приоткрывает ставню. Окно выходит во двор, вблизи у ворот. Он видит тёмные фигуры людей. Их четверо.
      Двое направляются вглубь двора, двое — остаются у ворот. У всех у них надвинуты на глаза чёрные широкополые шляпы, воротники пальто подняты. Руки засунуты в карманы.
      Петрика напрягает слух. Вот они остановились у чьих-то дверей. Но у чьих? — думает Петрика.
      Проходят томительные минуты...
      Снова раздаются шаги. Петрика чуть расширяет щель ставень. Ещё немного. Шаги ближе. Вот они у самого окна. Те же в чёрных шляпах, а между ними... с непокрытой головой... студент Леонте.
      Петрика ещё шире раскрывает ставни. Вытягивает голову. Скашивает глаза.
      Слышен шум мотора. Машина отъезжает.
      Петрика продолжает глядеть в темноту. Тихо. Словно ничего не произошло. Вероятно, никто кроме него, Петрики, ничего не видел.
      И в этот момент он слышит за собой чьё-то дыхание. Обернувшись, Петрика видит своего отца. Его лицо в темноте кажется очень бледным. Глаза лихорадочно блестят.
      И снова Петрика устремляет взгляд в окно. И замечает, что напротив, у Никушора, ставни тоже чуть приоткрыты и оттуда выглядывает отец Никушора — Штефан.
      Значит, люди видели, видели... И при этой мысли Петрике почему-то становится легче на душе.
      Соборные часы бьют один удар. Звук долго плывёт над спящим городом, потом медленно замирает.
     
      НАУШНИКИ И ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
     
      Илиеш подошёл к знакомым железным воротам больницы.
      — Кого тебе, хлопчик? — спросил привратник.
      — Мне, дсдлшка, сестру Лизу...
      Старик как-то странно поглядел на него и отвёл глаза.
      — Нет её...
      — Она не приходила сегодня?
      — Нет, не приходила... и не придёт больше.
      — Как это? Почему?
      — Почему, почему... — рассердился старик... говорю, не придёт — и всё... жалела она бедных людей... вот почему...
      И, продолжая бормотать что-то, он скрылся в своей будке.
      Но неожиданно, высунув голову оттуда, крикнул Илиешу:
      — Приходи завтра, пропущу...
      Ничего не понимая, Илиеш отошёл от ворот. Он понял одно, — что с Лизой случилось что-то нехорошее. И её уже нет больше в больнице. Неужели? Он вспомнил доброе, ласковое лицо сестры Лизы, больничный запах, исходящий от неё, вспомнил развевающиеся, как крылья белой птицы, полы халата. И стало так жалко её. Теперь мать осталась одна, не будет с ней рядом доброй сестры Лизы...
      Размышляя, он незаметно дошёл до своей улицы.
      «Cia-ары-и-и ве-ещи-и покупа-аю! — прокричал дряхлый старик с палкой в руке и с мешком за плечами. — Ста-ары-и-и ве-ещи-и...» Из калитки выглянула мать Петрики и поманила старика. Старик вошёл во двор.
      С пустыря навстречу Илиешу бежал Петрика.
      Добежав до Илиеша, он прошептал, задыхаясь от бега:
      — Взяли... ночью...
      — Что взяли? Кто?
      — Дядю Леонте... студента... сегодня ночью... какие-то в чёрных шляпах... папа говорит, что они из сигуранцы, — всё это Петрика выпалил сразу.
      — Дядю Леонте?.. — растерянно переспросил Илиеш. «Нет сестры Лизы, нет дяди Леонте — самых лучших людей», — с горечью подумал он.
      «А наушники? — внезапно вспомнил он. — Неужели их забрали? Неужели больше он уже не услышит Москву? И не узнает правду об Испании!»
      «Ста-ары-ы-и ве-ещи-и покупа-аем!..»
      Старьёвщик вышел со двора и, стуча палкой по мостовой, медленно побрёл по улице.
      Поздно вечером Илиеш, стараясь быть незамеченным, пробрался во двор, где жил Леонте. На двери висел замок.
      «Заперли!» — подумал Илиеш.
      Он подошёл к окну, потянул его, окно оказалось не запертым. Илиеш вскарабкался на подоконник и очутился в комнате.
      Луна показалась из-за туч и заглянула в окно. В комнате царил беспорядок. На полу валялись книги, какие-то бумаги, подушка... Лежал перевёрнутый вверх ногами стул.
      Илиеш быстро подошёл к столу и открыл ящик.
      Нет наушников!
      Агенты сигуранцы, наверно, забрали их.
      Уже не надеясь ни на что, Илиеш всё же начал искать. Он обшарил стол. Сунул руку в печку и порылся в золе. Поискал в разворошённой постели.
      Вдруг он нечаянно задел плечом маленькую полочку на стене в углу, и что-то со звоном упало на пол. Илиеш нагнулся и нащупал какой-то небольшой металлический предмет. Это была мыльница. Рядом с ней что-то чернело. Илиеш поднял маленькую записную книжку. Быстро положив её в карман, Илиеш шагнул к окну, но тут нога его в чём-то запуталась. Провод! Илиеш потянул его. На конце провода что-то болталось. Сердце радостно забилось. Он быстро намотал провод на руку.
      Наушники!
      Илиеш вскочил на подоконник, прыгнул на землю, тихо притворил окно й выскользнул со двора.
     
      СМЕРТЬ МАТЕРИ
     
      Было воскресенье. С утра снова шёл дождь. По обочинам улицы, у тротуаров, текли ручьи. По улице Св. Андрея, в нижнюю часть города, нёсся широкий поток. Люди стояли на «берегах», раздумывая, как перейти на другую сторону. Отдельные смельчаки, разбежавшись, прыгали через поток и с видом победителей оглядывались на оставшихся на другом «берегу».
      В четыре часа Илиеш направился в больницу. Сегодня он уж наверняка увидит мать.
      Он старался шагать под ветвями деревьев, прижимался к стенам домов, чтобы хоть немного спастись от дождя.
      Вот свежая газетная афиша. Видно, её только что наклеили. «В Испании идут ожесточённые бои...» Ну, если так пишет «Универсул»1), то, наверно, республиканцы наступают. Иначе эта буржуйская газета хвастала бы победами. Илиеш взглянул на число - — старая афиша. Она кажется свежей, потому что её замочил дождь.
      Илиеш думал о матери. Ей, наверно, уже лучше. Может быть, она уже не лежит в постели и выйдет к нему навстречу — радостная, улыбающаяся. И они будут сидеть в коридоре и разговаривать.
      1) Реакционная газета в боярской Румынии.
      Илиеш убыстряет шаг. Он идёт босиком. Лужи ему нипочём. Вот большая реклама: «При головной боли принимайте только яволь». Повсюду торчат эти рекламы с изображением женщины, сжимающей руками виски. Что значит «яволь»? На каком это языке? Ему «яволь» не нужен. У него никогда не болит голова. Вот ещё один широкий поток, и какой бурный! Нужно перейти его осторожно, а то ещё собьёт с ног. Вот Петрика перепрыгнул бы через этот поток. Замечательно прыгает этот Петрика! А вода бьётся о ноги, как живая. Вот кто-то перепрыгивает. Офицер. Не допрыгнул. Упал в воду. Какие серьёзные эти люди. Им, наверно, тоже хочется смеяться. И почему они не смеются? Боятся... Будь здесь рабочие с их улицы, посыпались бы шутки. Офицер поднялся. Ой, какой смешной! Мокрый и весь в грязи. Он, Илиеш, в другое время обязательно рассмеялся бы. Но сейчас ему не до смеха.
      Вон уже видна больница.
      Илиеш подходит к воротам. Калитка открыта. Под навесом стоит знакомый ему старик-сторож.
      Сегодня он пропустит его!
      Илиеш пересекает двор. Его обгоняет седая дама. Они вместе подходят к дверям. Илиеш пропускает её вперёд и следом за ней входит в коридор больницы. У дверей сидит женщина. Рядом с ней, па стуле, лежит груда халатов. В конце коридора белая дверь без стёкол. Дверь открывается, и оттуда выходит высокий мужчина. Он на ходу снимает халат и подаёт его женщине.
      Ну как, лучше вашей жене? — спрашивает та.
      — Да, через неделю забираю её, — мужчина улыбается.
      «Может, и я заберу мать через неделю», — думает Илиеш.
      Посетительница, вошедшая вместе с Илиешем, обращается к женщине:
      — Дайте мне халатик!
      — Вы к кому?
      — К Марии Спиридон из второй палаты!
      Женщина протягивает ей халат. Та быстро накидывает его на плечи и скрывается за дверью.
      — Дайте и мне! — говорит Илиеш почему-то очень тихо.
      — Ты к кому? — задаёт женщина ему тот же вопрос.
      — К матери, Иляне Бужор, из шестой палаты!
      Илиеш протягивает руку за халатом.
      — Тебе не нужен халат, — говорит она.
      «Ребят, наверно, пускает без халатов», — думает
      Илиеш.
      — Можно так, без?..
      — Тебе халат не нужен, — повторяет она устало, с раздражением, — твоя мать умерла.
      Илиеш не понимает.
      — Как, умерла? Она в шестой палате.. Иляна Бужор...
      — Говорят тебе, умерла. Вчера умерли две женщины и один мужчина: Авербух, Бужор... Вы к кому? — обращается она уже к кому-то другому.
      Илиеш выходит из больницы. Он идёт через двор и всё ещё не может осознать того, что произошло.«.Умерла», — машинально шепчет он.
      — Что же ты так скоро, хлопчик? — спрашивает его старик-сторож. Но, заглянув мальчику в лицо, он нодходит к нему и, неловко кладя руку на плечо Илиеша, говорит хрипло и ласково:
      — Что, али померла мамаша?.. Ну что ж поде-лаешь-то! На то, видно, воля божья... Все там будем...
      Илиеш ему ничего не ответил. Он вышел из ворот и пошёл по улице.
      Он шёл как в тумане.
      А дождь всё лил.
      Илиеш не выбирал пути. Его ноги попадали в лужи, разбрызгивая воду.
      А дождь всё лил и лил, какой-то не летний уже, но ещё и не осенний. Текли мутные потоки в нижнюю часть города. Понуро ехали извозчики с поднятыми верхами. Торопливо шли люди с зонтиками.
      Илиеш пришёл домой и на мгновенье остановился на пороге. Пусто. У стены белеет кровать.
      Ему так верилось, что мать выздоровеет, что она скоро вернётся домой, и они заживут попрежнему.
      А теперь... Его сердце больно сжимается. Она никогда, никогда уж не вернётся. Неужели никогда?!
      В невыразимой тоске Илиеш подходит к кровати и кладёт голову на подушку матери. Ему кажется, что он чувствует её запах, родной материнский запах.
      За окном, с крыши, монотонно падают капли.. Тук... тук... тук... Капля за каплей. В окно вползают серые дождливые сумерки. Они всё сгущаются, мутнеют.
      В комнате становится темно.
      А Илиеш всё ещё стоит на коленях у постели и, не переставая, думает о том, что мать уже никогда не вернётся. А отец далеко, в тюрьме, в Дофтане... Жив ли он? Как давно не было от него писем!
      Один...
      Шаги... Илиеш вздрагивает и оглядывается. В комнату тихо и робко входят Петрика, Санду и Флорика. В нерешительности они останавливаются посреди комнаты. Потом усаживаются. И молчат.
      В комнате тихо. Слышится лишь монотонный стук дождевых капель.
      Илиеш подымает голову. На него устремлены три пары серьёзных, сочувственных глаз.
      И Илиеш уже не чувствует себя больше одиноким. У него друзья. И они пришли к нему.
      Петрика подымается и подходит к Илиешу ближе. Он хочет ему, повидимому, что-то сказать, но, не найдя слов, снова молча садится рядом с ним.
      Так они сидят долго.
      В окно глядит маленькая, светлая, словно омытая дождём, звёздочка.
     
      СТРАНИЦЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
     
      Прошёл день.
      Вечер. Илиеш сидит у стола и медленно перелистывает блокнот студента.
      Лампа тускло горит. В углу попрежнему белеет пустая кровать матери.
      Некоторые странички старенького блокнота исписаны карандашом.
      Первая страничка...
      «Служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее всё — молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, — какой высокий, какой счастливый удел!
      А. Чехов».
      Илиеш не всё понимает в этих словах, но они его почему-то глубоко волнуют. Он читает дальше. Записи идут не подряд. Иногда они прерываются. Одна отделяется от другой двумя-тремя страничками.
      «Лишь тот достоин жизни и свободы,
      Кто каждый день за них идёт на бой!
      Гёте».
      «...Эмил умирает в Дофтане от чахотки. А был он такой здоровый, крепкий. До суда его били, пытали, мучили в сигуранце. Он весь поседел. Но он
      молчал. Он ничего не сказал. И вот теперь, после трёх лет тюремного заключения, он умирает. Мы ему хотели передать ампулы кальция, продукты, но тюремщики ничего не приняли. Товарищи наделали страшный шум в тюрьме. Требовали вызвать кЭми-лу врача. Наконец он явился. Взглянув на впалые, с болезненным румянцем, щёки Эмила, он злобно сказал: «Я коммунистов в больницу не кладу, пусть подыхает...» — и вышел.
      Через несколько минут его позвали к Михаилу. Когда доктор явился, Михаил плюнул ему в лицо. Михаила избили и посадили в карцер, в камеру «X».
      Эмил, дорогой!».
      Илиеш читает. Прочитанное заставляет всё сильнее биться его сердце. «Михаил!» В Дофтане! А может быть, это его отец? Илиеш ниже склоняется над блокнотом, читает одну запись за другой.
      "Sdrobiti oranduiala сеа cruda si nedreapta Ce lumea о imparte in mizeri si bogati!"
      M. Eminescu, "Imparat si proletar".1)
      «Написал Жене письмо, а ответа до сих пор нет Не случилось ли чего? Милая, милая...»
      «Кто не ненавидит по-настоящему зло, тот не любит по-настоящему добро. Человек — самое великое, что есть в природе! — так говорил Робеспьер».
      «Что с Эмилом? Никаких известий...»
      «Женя, милая, мне тоскливо без тебя, без твоих писем. Я сидел вчера над химией, потом взглянул на твою карточку. Ты глядела на меня так доверчиво, чуть-чуть удивлённо. А с обеих сторон висят фотографии Горького и Ромэн Роллака. Не в пло-
      ) Разрушьте строй жестокий и несправедливый,
      Разделяющий мир на обездоленных и имущих!
      М. Эминеску «Император и пролетарии».
      3 Д. Нетров ИЗ
      хом обществе находится твоё фото, правда? Какие это большие писатели и какие большие люди! («Так вот, значит, чьи это фотографии висели у Леонте», — подумал Илиеш.) Я люблю тебя, Женя. А ты этого, наверно, даже не подозреваешь. Смотришь на меня просто, как на товарища. Подумай, Женя, как хорошо будет, когда мы свергнем этот ненавистный строй. А пока нужно бороться. Отдать всё этой борьбе. Ты знаешь, мне трудно сейчас заниматься: никакие метаны и бутаны не лезут в голову. Думаю всё время о тебе и о нём... об Эмиле. Как хорошо, что мы с тобой в одном строю, товарищ мой, друг мой, любимая...»
      «Искренность — это талант.
      Чехов»
      «Прочёл «Жан Кристоф» Ромэн Роллана. Женя как-то советовала мне обязательно прочесть «Очарованную душу». Ромэн Роллан и как человек должен быть очень честным, чутким, сердечным...»
      «Слушал передачу из Тирасполя. Сердце радуется за братьев — молдован... Придёт время, и мы будем жить свободно...»
      «Эмил умер. Он умер, как борец, как бесстрашный солдат революции, как большевик. Его сестра поклялась заменить его в строю. Прощай товарищ, прощай друг!»
      «Михаил уже вторую неделю в камере «X». Он держит себя непреклонно и мужественно».
      «1 Мая. Повальные аресты. На куполе собора появился красный флаг. Весь город его видел. Демонстранты дошли до улицы Штефана Великого. Когда полицейские набросились на демонстрантов, раздался звонкий голос девушки: «Сталин всё видит! Бессарабия всё равно будет свободна!»
      «У Михаила хороший парнишка. Ещё много ребяческого. Но уже виден характер — - честный, прямой, смелый. Он мне нравится. Дай-то бог, чтобы улица его не испортила».
      «Эмил перед смертью написал письмо. Товарищи передали его на волю Мы все его прочли и переписали. Вот оно:
      «Дорогие товарищи! Это моё последнее слово. Знаю, что умираю, но мне не страшно. Коммунист не боится смерти. Я честно прожил свою жизнь. Если бы пришлось её снова начинать, я её прожил бы гак же. Живите! Настанет долгожданный день свободы. Вспомните тогда и меня! А этот день наступит, и недолго вам уже осталось его ждать. Меня тогда с вами не будет. Но с вами будет мой сын. Я надеюсь, что он пойдёт по тому же пути, по которому шёл я.
      Тяжело писать. Задыхаюсь.
      Прощайте, товарищи!
      Эмил Шоймару»
      «В Германии новые погромы».
      «Ознакомиться со статьёй Мари Кюри-Складовской о радиоактивности».
      «Фашисты напали на испанский народ. Они хотят задушить молодую испанскую республику».
      «В Испании идут кровопролитные бои. Уверен, что многие честные люди поедут сражаться в рядах испанских республиканцев. И я поеду, если мне будет разрешено... Не могу сейчас спокойно учиться Проклятые фашисты! Неужели мир будет молчать?..»
      Илиеш, взволнованный, долго сидел, склонившись над блокнотом. Щёки его пылали. Так вот какой замечательный человек Леонте! А отец! Его отец! Чувство гордости наполнило сердце Илиеша. Сту-
      дент Леонте никогда не говорил ему, что знает его отца. А Эмил умер. Он не боялся смерти. Какое он письмо написал!
      Какие, оказывается, замечательные люди есть на свете! Какие люди! И как стойко и бесстрашно они борются.
      Он снова и снова думал об отце. Да, таким отцом можно гордиться.
      Старая записная книжка в сиреневом переплёте словно открыла перед Илиешем завесу какой-то новой, неизвестной ему жизни. Знакомые ему люди предстали перед ним в совершенно новом свете. И на душе у Илиеша было тревожно и радостно.
     
      «СКАЖИТЕ, МАДЕМУАЗЕЛЬ МОРАРЬ, У ВАС ЕСТЬ БРАТ?»
     
      Флорика сидела за столом и вышивала. Георгиеш, сидя у окна, читал книгу. Смеркалось. Флорике трудно стало различать узор вышивки. Она встала, сняла стекло с лампы и подошла к буфету за спичками. За дверью послышались чьи-то тяжёлые шаги. Нет, это не шаги отца. Дверь открылась, и кто-то вошёл в комнату.
      Флорика обернулась. У двери стоял полицейский сержант. «Ошибся, видно», — подумала она, выжидательно глядя на него.
      Сержант заглянул в бумажку и отрывисто спросил.
      — Здесь проживает Флорика Морарь?
      Флорика удивилась:
      - Да!.. Это я...
      — Идём со мной! — и он указал рукой на дверь.
      Георгиеш безмолвно стоял у окна. Он был бледен. Губы его дрожали.
      — Куда? — испуганно спросила Флорика.
      — Узнаешь... быстрей... — и он шагнул к Флорике.
      Флорика последовала за полицейским. В дверях она оглянулась. Георгиеш смотрел ей вслед расширенными от страха глазами.
      Они молча шли по тёмной улице. Прохожие уди-
      вленно оглядывались на неё. Флорике было стыдно: бог знает, что могут подумать люди! И куда он её ведёт? Может быть, убежать? Это ей удалось бы — она хорошо бегает. Но у него на боку револьвер. Он может её застрелить. Почему люди не вмешиваются? Они сами боятся полиции.
      — Куда вы меня ведёте? — её голос дрогнул.
      — Сейчас узнаешь, — буркнул, не оборачиваясь, полицейский.
      Они подошли к высокому, мрачного вида зданию. На углу стояло несколько человек с корзинками и свёртками. Флорика встретила взгляд пожилой, бедно одетой женщины. В нём были сочувствие и страх.
      Полицейский и Флорика вошли в здание. Стоявший в дверях другой полицейский посторонился, и они поднялись по ступеням. Потом пошли по длинному и пустому коридору. С обеих сторон были двери. Они подошли к одной из них. Полицейский постучал, и они вошли.
      Флорика очутилась в небольшом кабинете. За письменным столом сидел черноволосый, смуглый, очень хорошо одетый мужчина. Он просматривал какие-то бумаги.
      Страх Флорики начал проходить. Это был обыкновенный кабинет, ничем не примечательный. Мужчина поднял голову и взглянул на неё совсем не сердито.
      — Садитесь! — сказал он.
      Флорика села в удобное кресло. Полицейский повернулся и ушёл. Она осталась наедине с незнакомым человеком. До неё донёсся резкий запах духов. Она взглянула на него, и ей почему-то бросился в глаза удивительно прямой пробор на его голове. «Кто этот румын? Что здесь за учреждение? Зачем её сюда привели?» — думала Флорика. На
      столе, под зелёным абажуром, ровным светом горела настольная лампа.
      Мужчина взял одну из папок, лежавших на столе, открыл её и минуту что-то читал. Оторвав взгляд от папки, он пристально взглянул на Флорику и улыбнулся.
      — Вы — Флорика Морарь?
      Флорике понравилось, что он обратился к ней на «вы».
      — Да!
      — Вас сержант не обидел? Он обращался с вами вежливо?
      — - Да!
      — Знаете, это грубый, невоспитанный народ... Сколько ни учишь их, а они всё никак не научатся должным образом обращаться с барышнями.
      Он не спеша закурил папиросу и пустил кольцо дыма.
      — Я пригласил вас, чтобы кое о чём спросить... Так, мелочь... После этого мы вас отпустим домой... На улице вон уж совсем стемнело... Не беспокойтесь, я доставлю вас на нашей машине...
      Казалось бы, после этих слов Флорика могла окончательно успокоиться. И всё-таки что-то продолжало её тревожить. Она сидела молча, машинально следя за кругленькими колечками дыма, вылетавшими из его рта. Они подымались вверх, увеличивались, теряли свою плотность и таяли в воздухе.
      — Скажите, мадемуазель Морарь, у вас есть брат?
      — Да, есть... Георгиеш... — -ответила она.
      И Флорике невольно припомнились широко открытые глаза Георгиеша, его трясущиеся губы. Вот, должно быть, испугался, когда её уводил полицей-
      ский. А с ней ничего страшного не случилось, с ней так вежливо разговаривают.
      — А кроме Георгиеша, есть у вас ещё братья? — вкрадчиво спросил незнакомец и пристально уставился на неё.
      — Да... есть ещё один... его зовут Митру...
      — Митру? — переспросил он и продолжал всё так же пристально смотреть на неё. — А где он?
      — В Москве... он певец...
      — Так, так... а вы часто получаете от него письма?
      — Нет, мы не получаем от него писем..
      — Не получаете? Странно., Ну, а пишете?.
      — - Нет, не пишем...
      — Ай-яй-яй, какая вы забывчивая, мадемуазель Морарь, — и он укоризненно покачал головой, — а скажите, — он пустил новое кольцо дыма, — кто такой Илиеш?
      «Видно, он знает про письмо и про Илиеша... Откуда он знает?» — подумала Флорика и ответила:
      — Илиеш — мальчик с нашей улицы. У него мать недавно умерла.
      — Так, так... как жаль... А где его отец?
      Флорика знала, что отец Илиеша сидит в тюрьме. Но, может быть, не нужно об этом говорить?
      — Не знаю! — ответила она.
      — Не знаете?.. Ну, хорошо... Вернёмся к вашему брату... значит, вы говорите, что он певец?.. Это очень хорошо... я люблю пенье... Хожу часто в театр... В особенности, когда приезжает Танасе... Слыхали про такого артиста?
      Флорика вспомнила огромные афиши — смеющееся носатое лицо, а под ним жирным шрифтом написано «Танасе», — и утвердительно кивнула головой.
      — Знаете? Да, это хороший артист... А ваш брат хорошо поёт? Я бы с удовольствием послушал его...
      но странно, вы сказали, что не получаете от пего ни сём, так откуда же вы знаете, что он артист, поёт?..
      — Он по радио выступает, — с гордостью ответила Флорика.
      — По радио? Вот как!.. — удивился он. — И вы часто его слушаете?
      — Нет... я его ни разу не слушала... Отец слушал...
      — А у вас есть радиоприёмник?
      — Нет... папа слушал у...
      И тут Флорика запнулась. Она вдруг почувствовала, что не следует говорить, у кого отец слушал радио. Она не знала почему, но чувствовала: не следует.
      — У кого же он слушал? — и, ласково улыбаясь, он пустил три красивых кольца дыма.
      Флорика молчала.
      — Что же вы молчите?.. Ничего плохого нет в том, если у человека есть радиоприёмник и он слушает музыку, пенье... У кого ваш отец слушал радио? — повторил он более настойчиво, не переставая впрочем улыбаться.
      Флорика опустила голову и продолжала молчать.
      Наступила тишина.
      — Ты скажешь, наконец, у кого он слушал радио? - — прогремело над её ухом. Она подняла голову. И ей показалось, что она видит совсем другого человека. Неужели это злобное, искажённое лицо только что ласково ей улыбалось? Неужели этот самый человек только что так вежливо с ней беседовал?
      Отшвырнув недокуренную папиросу, он встал и подошёл к ней. Флорика ещё сильней ощутила назойливый запах его духов.
      — Я с тобой разговаривал по-хорошему, но ты этого разговора не понимаешь. Поговорю иначе...
      учти, проклятая девчонка, что ты находишься в сигуранце... а-а, испугалась?.. Больше я с тобой церемониться не буду... небось, заговоришь... А ну, где твой отец слушал радио?..
      Как это ни странно, но у Флорики вдруг прошёл страх, и ей стало легче на душе. Всё непонятное стало попятным.
      Её тревожил раньше притворно ласковый тон этого человека. Она не понимала, почему он с ней так разговаривал. Теперь всё стало на своё место, всё определилось. Перед ней стоял злобный враг, комиссар сигуранцы. Слово «сигуранца» — страшное слово, оно наводит ужас на всех. Но сейчас ей почему-то не страшно. Кроме того теперь-то она твёрдо убеждена, что ни в коем случае не следует говорить, у кого отец слушал радио.
      Она видит перед собой ровный, в ниточку, пробор комиссара. В неё впиваются его колючие глаза. Но она стойко выдерживает этот взгляд.
      Неожиданно сильная пощёчина обжигает её щёку. На минуту темнеет в глазах. Не помня себя, Флорика вскакивает, хватает со стола тяжёлое пресс-папье, замахивается, но в тот же момент чувствует, что кто-то сзади схватывает её за руку. Она пытается вырваться, но её крепко держат.
      — Что с ней делать, шеф, может, покрутить немного? — спрашивает деловитый голос.
      — Подождём. Отведи её вниз, пусть подумает, может, образумится... если же нет, то мы ей пока жем, как у нас из людей мельницы делают, как иголки под ногти вгоняют, как пятки прижигают... — отвечает комиссар.
      Флорику выталкивают из кабинета. Держа за руку, её тащит по коридору агент сигуранцы. Флорика идёт, и из глаз её текут слёзы, как она ни старается их удержать. Ах, как обидно, что они всё-таки текут.
      — Ничего, не так ещё заплачешь, — говорит агент.
      — Я... я не плачу... не боюсь я вас...
      — Ничего, забоишься.
      Они спускаются по ступенькам куда-то вниз. Пальцы агента попрежнему сильно сжимают её руку. Как противны ей эти пальцы!
      Агент отмыкает какую-то дверь и толкает её в спину. Флорика перелетает через порог и падает на пол. Дверь с лязгом захлопывается.
     
      В ПОДВАЛЕ СИГУРАНЦЫ
     
      Несколько минут Флорика лежала неподвижно. Пол был холодный, сырой, липкий. Становилось холодно. Флорика вся скорчилась. Было темно и тихо. Послышался шорох. «Здесь ещё кто-то есть», — подумала Флорика. Она с трудом приподнялась, протянула руку — стена.
      — Кто здесь? — крикнула она. Опять послышался шорох и снова всё смолкло.
      — Ответьте! — взмолилась Флорика. Но в ответ та же тишина. Тишина и густая кромешная тьма.
      Флорика встала и медленно побрела вдоль стены, ощупывая её. Стена была неровная, шершавая. Неожиданно Флорика больно ударилась коленом о другую стену. Острая боль пронзила всё тело. Она упала. Под ней что-то зашуршало. Сено. Оно плохо пахло и было сырым. Флорика скорчилась и застыла.
      Что теперь будет? Она всё равно не скажет, у кого отец слушал радио. Им это очень хочется знать, но нет, она не Ъкажет. Она упрямая. О, они её ещё не знают. Пусть бьют, она всё равно не скажет.
      А что будет, если они оставят её здесь на месяц, на год? Ведь никто не знает, где она. И никто так и не узнает. Она будет лежать в этом тёмном и сыром подвале дни и ночи. Долго... долги... Пока не умрёт... Интересно, что делает теперь Илиеш? А он бы сказал? Она вспомнила упрямое лицо Илиеша, его
      прямой взгляд. Нет, конечно, не сказал бы. И она не скажет, ни за что на свете не скажет.
      Понемногу мысли её начали путаться, и, утомлённая, измученная, Флорика уснула.
      Она проснулась и вскрикнула от острой боли в ноге. Что-то зашуршало, пискнуло. Флорика вздрогнула: крысы!
      Она вскочила на ноги. Прижалась к стене. Замерла. Где-то близко от неё снова послышался шорох и писк. Ближе... ближе... Что-то коснулось ноги... Она топнула ногой и закричала изо всех сил. Крысы заметались по подвалу. Страшное отвращение охватило Флорику. Ей казалось, что весь подвал полон крыс. Она опять принялась кричать и сильно стучать в стену. Потом обессиленно умолкла. Стало тихо, невероятно тихо. Что будет? Если она ляжет и заснёт, её крысы искусают, сожрут. Их так много.
      Опять это ужасное шуршание. Она так устала кричать. И Флорика решает петь. Когда она замолкает, шуршание и писк возобновляются. И она поёт, не останавливаясь. Поёт одну знакомую песню за другой. Всё громче и громче...
      У двери раздаются шаги. Кто-то кричит:
      — Ты что, с ума сошла?.. Перестань сейчас же!..
      Шаги затихают.
      Сколько времени прошло? Неужели всё ещё ночь? Как долго она тянется. Петь нельзя. Сейчас опять выползут крысы. А нога болит. Как сильно эти крысы кусаются. Они, наверно, ползали по её рукам, животу, по всему телу. Флорику затошнило.
      Вдруг она слышит над головой какой-то шум. Шаги... говор... Кто-то говорит... долго и спокойно... Это, кажется, голос комиссара, который её допрашивал. Слов она разобрать не может. Другой го-
      лос слышится реже. Комиссар что-то кричит. Какой-то странный шум. Глухие, равномерные удары.
      Флорика прислушивается. Неужели это стонет кто-то? Сердце начинает сильно биться. Да, да, кто-то стонет. Удары продолжаются. Потом всё затихает. Слышится резкий голос комиссара. Он что-то кричит. Потом наступает тишина. И вдруг — страшный, нечеловеческий крик. И снова тишина. Сердце Флорики так бьётся, что, кажется, вот-вот выскочит из груди.
      И опять тот же пронзительный, страшный крик. Она вскакивает.
      — Не смейте бить!.. — плача, кричит она исступлённо. И стучит в стену руками и ногами.
      Постепенно шум наверху затихает. Всхлипывая,. Флорика ложится на сено и, обессилев, засыпает.
      Проснувшись, она замечает, что тьма, окружающая её, стала как будто не такой густой, как раньше. Флорика с трудом подымает голову. Наверху еле-еле светится маленький квадрат.
      Флорика продолжает лежать неподвижно, стараясь ни о чём не думать.
      В камере всё больше светлеет. Свет проникает через маленькое оконце под самым потолком. Шорохов и писка уже не слышно. Флорика теперь видит, что она лежит в большом, сыром подвале. На стенах полустёртые надписи, рисунки. Вот нарисована звезда, а под ней — несколько слов. Она машинально читает отдельные, не стёршиеся слова надписей. «...Наступит...» Что наступит? Когда? Вот дальше... «Сыр-бу...» Это фамилия... А вот — «ни слова..-» и подпись «Михаил...» Дальше слово наполовину стёрто. Она придвигается ближе и читает «Михаил Бу-жор». Бужор... знакомая фамилия... Кто это Бу-жор?.. И вдруг Флорика вспоминает: ведь это фамилия Илиеша. Да, да — Илиеша... Но почему «Михаил»? Она напрягает память. Кажется, отца Илиеша
      зовут Михаилом? Он сидит в тюрьме. А, может быть, он сидел когда-то здесь? Вот оно что. И ей сразу становится легче и начинает казаться, что теперь она уже не одна в этом подвале. Но что значит «ни слова»?.. Флорика задумывается. Может быть, было написано «не сказал ни слова»? Да, наверно, так. А может быть... может быть — «не скажи ни слова»? И это он говорит ей! Да, но откуда он мог знать, что она будет тоже здесь сидеть? Он не мог этого знать.
      И всё же Флорика не может отделаться от мысли, что это отец Илиеша советует ей, нет, не советует, а предостерегает, приказывает: «Ни слова!»
      Илиеш, твой отец может быть спокоен, я не скажу им ни слова, вот увидишь, что бы они со мной ни сделали. Я выдержу, вытерплю. Ты ведь знаешь, Илиеш, я упрямая, очень упрямая. Поверь мне, я не подведу,, я не скажу ни слова!
     
      «Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ!»
     
      За дверью послышались шаги. Загремел засов, дверь отворилась, и кто-то крикнул с порога:
      — Выходи!
      Флорика тяжело поднялась. Голова у неё кружилась. Пошатываясь, она вышла. С трудом, держась за стену, поднялась по ступеням, сопровождаемая конвоиром.
      Идя по коридору с опущенной головой, она услышала впереди какую-то возню и чей-то окрик: «Скорей!.. В эту дверь»... Она быстро подняла глаза и встретилась со взглядом студента Леонте. Он был страшно бледен, волосы спутаны, сквозь разорванную рубашку просвечивало тело. Сопровождавший его агент тут же втолкнул его в какую-то дверь.
      — Иди... не останавливайся! — услыхала она над ухом грубый окрик своего конвоира.
      По взгляду студента она поняла, что он её узнал. В этом взгляде было, как ей показалось, сочувствие и призыв к мужеству.
      Флорика выпрямилась, подняла голову и твёрдо пошла к знакомой двери.
      Когда она вошла, комиссар внимательно оглядел её, затем кивнул агенту, и тот вышел.
      — Садитесь! — коротко сказал он.
      Флорика села. Она снова увидела перед собой его прямой пробор, ощутила противно-знакомый за пах духов и смело взглянула ему в глаза.
      Комиссар не спеша закурил папиросу.
      — На чём же мы вчера прервали нашу беседу?.. Ах... да... ваш отец слушал выступление вашего брата по радио... Где же он слушал? — и комиссар выпустил несколько колец папиросного дыма.
      Флорике удобно было сидеть в этом большом мягком кресле. Её клонило ко сну. Что от неё хочет этот надоедливый румын? Она ведь так устала и всё тело у неё болит. Что он от неё хочет? А... да, сказать, где отец слушал радио. Она встрепенулась. Дремота мигом сошла. Все нервы напряглись.
      — Я ничего не знаю!
      — Ты ничего не знаешь? Всё ещё упрямишься? Хорошо... — зловеще сказал он и нажал кнопку на столе. Явился агент. Комиссар сделал ему какой-то знак, и тот вышел. Через несколько минут послышались шаги и грубый окрик агента: «Входи!..» И он кого-то втолкнул в кабинет. Флорика оглянулась и остолбенела. Перед ней стоял её отец. Но какой у него страшный вид! Одежда на нём была изодрана, лицо осунулось, глаза запали. Он еле держался на ногах. Войдя, он тупо уставился на комиссара.
      И вдруг, повернув голову, увидел Флорику. Он пошатнулся, губы его дрогнули. Мгновенье они глядели друг на друга неподвижно. Сердце Флорики мучительно сжалось. Что они сделали с ним, что они сделали!
      — Вот что, девчонка, слушай меня внимательно, и ты тоже, — сказал он, обращаясь к Морарю. — Я обламывал и заставлял говорить и не таких, как вы. Живыми вы отсюда не выйдете, если не заговорите, понятно? Ты слышала вчера ночью крики? Это орал твой отец. И ещё не так закричит, если вы оба будете продолжать упрямиться...
      Флорика не слушала дальше того, что говорил комиссар. Так это кричал отец! Это его били они! И будут ещё бить, если она не скажет! А, может быть, сказать? Тогда их тотчас же отпустят домой. Но тут Флорика вспомнила надпись на стене подвала: «ни слова!» Надпись, сделанную рукой отца Илиеша. И ещё она вспомнила взгляд студента Леонте. И, твёрдо взглянув на комиссара, Флорика ответила тихо, но решительно:
      — Я ничего не знаю...
      — Ты всё ещё упрямишься? Дрянь ты эдакая! — заорал комиссар. — В последний раз говорю тебе...
      Отчаянное упорство всё больше и больше овладевало душой Флорики.
      Громко и с вызовом она воскликнула:
      — Не скажу, ни за что не скажу!.. Хоть лопнете, не скажу!..
      — А ну, уведите его и повторите-ка с ним вчерашнее, — закричал комиссар, приподымаясь.
      Агенты схватили Мораря, намереваясь увести его.
      Но тут Флорика, не помня себя, бросилась к отцу и, оттолкнув одного из агентов, закричала:
      — Не смейте бить...
      Её грубо оттащили от отца.
      Мораря увели...
     
      На следующий день Флорику выпустили из сигуранцы. Отец её был переведён в тюрьму.
      Флорика вышла на улицу и жадно вдохнула свежий утренний воздух. Постояв немного, она медленно побрела вниз по пустынной ещё, прохладной, утренней улице.
      Всегда такая любопытная ко всему, Флорика безразлично глядела теперь на ранних прохожих, на дома, на деревья.
      Она вошла в соборный сад. Людей здесь почти не было. Всходило солнце. Его лучи играли на кресте высокого купола. Две девушки, в крестьянских одеждах, из длинных резиновых шлангов поливали клумбу, траву, дорожки.
      Бо-ом! На колокольне зазвонил колокол.
      Флорика шла по таким знакомым ей улицам нижней части города. Завернув на Ильинскую, она вдруг лицом к лицу столкнулась с Илиешем.
      — Флорика! — воскликнул Илиеш. Он пристально посмотрел ей в лицо и молча пошёл рядом с ней.
      — Я ничего не сказала им, Илиеш.. И отец ничего не сказал...
      ПОБЕГ
      Однажды к Илиешу забежал Никушор. Он запыхался от быстрого бега.
      — Илиеш, папа зовёт тебя.
      — Ладно... зайду...
      — Он просит сейчас же.
      Илиеш удивился. Зачем он нужен отцу Никушора?
      И тут же отправился к нему.
      Когда он вошёл, в комнате никого не было. Илиеш огляделся. На стене висел маленький коврик, где были изображены казак на коне и красивая девушка с длинными косами. Илиеш начал разглядывать их.
      Вошёл Штефан.
      — Любуешься? — улыбнулся он. Потом плотно прикрыл дверь и уселся напротив Илиеша.
      — Вот что, Илиеш, у меня к тебе важное и секретное дело, — Штефан говорил шопотом, всем туловищем наклонясь к Илиешу. — Скажи, ты умеешь хранить секреты?
      Илиеш утвердительно кивнул головой. Ему не терпелось узнать, что хочет сказать ему бадя Штефан.
      — Нам нужна ваша помощь — твоя и твоих товарищей. Но, знай, что дело это рискованное и опасное.
      — Что нужно сделать? Мы сделаем.
      — Хорошо! Я знаю, что ты серьёзный и честный парнишка, и думаю, что сумеешь держать язык за зубами... так, как это сумела сделать Флорика. Правда ведь?
      Илиеш снова утвердительно кивнул головой.
      — Так вот, нам нужен ты и ещё несколько ребят, которые умеют хорошо бегать и на которых также можно положиться.
      — У меня есть такие товарищи — Петрика, потом...
      — Петрика? — Штефан задумался. — Ты думаешь, что он подойдёт? Что ж, хорошо... Но, повторяю, дело очень рискованное. Можно получить пулю в бок. Подумай хорошенько.
      — Бадя Штефан, я согласен.
     
      Илиеш, Петрика и ещё двое ребят сидят на земле у обочины тротуара. Время от времени они нетерпеливо поглядывают направо. На следующем углу стоит Карузо, вернее, не стоит, а с независимым видом прохаживается взад и вперёд. Илиеш знает, что и на следующих трёх кварталах, до самой сигуранцы, стоят ребята. Стоят и ждут. В нужный момент каждый из них даст другому сигнал поднятием руки или незаметно махнёт платком. И так, по цепочке, сигнал дойдёт до Илиеша. Тогда он свистом подаст знак кому следует, и дело начнётся.
      На «сигнальщиков» никто из прохожих, разумеется, не обращает внимания. Это босые, бедно одетые ребята, каких много бродит по улицам города.
      Петрика, как и остальные, с уважением и любопытством поглядывает на Илиеша. Ребята знают, что сейчас должно произойти что-то очень важное Но что — остаётся для них тайной. И подчиняясь своему вожаку, они ждут его команды.
      Илиеш молчалив и спокоен. Но это лишь внешнее спокойствие. На самом деле он очень волнуется, но старается не подавать виду.
      Солнце садится. Скоро начнёт темнеть, и ему тогда, пожалуй, трудно будет увидеть сигнал Карузо.
      Он вглядывается своими зоркими глазами вдаль, затем останавливает взгляд на Карузо. Тот по-прежнему беспокойно шагает по тротуару. «Наверно, и он волнуется», — думает Илиеш.
      Дело происходит на одной из улиц верхней части города. По сторонам высятся красивые дома. Здесь живут состоятельные люди. Ворота наглухо закрыты, на них дощечки: «Злая собака». Тихая и спокойная улица.
      И вдруг Илиеш вздрагивает. Он видит белый платок в руке Карузо... Карузо машет им несколько раз. Илиеш вставляет два пальца в рот и свистит.
      — А ну, ребята, — шепчет он горячо и быстро, — устроим драку, настоящую драку, понятно? Когда скажу...
      В это время из-за угла на мостовой показывается группа заключённых. Спереди и сзади — надзиратели с револьверами в руках.
      — Петрика, этих двух нужно сбить с ног, — указывает Илиеш на надзирателей. — Понял?
      Петрика утвердительно кивает головой.
      Ребята стоят бледные, но решительные. Они ждут приказа Илиеша.
      Илиеш оглядывается. На другой стороне улицы по тротуару не спеша идут двое рабочих. Они о чём-то оживлённо спорят, не глядя по сторонам. Илиеш смотрит на них с досадой. Этих ещё не хватало!
      А надзиратели с арестованными всё приближаются.
      — Пора, ребята! — тихо сказал Илиеш и вдруг закричал на Петрику изо всех сил: — Это ты спёр у меня битку! Отдай сейчас же!
      Это прозвучало так естественно, что Петрика вначале опешил, но когда Илиеш слегка подмигнул ему, сообразил в чём дело.
      — Не брал я у тебя, — притворно-плаксиво заговорил он.
      Илиеш схватил его за шиворот:
      — Отдай!
      Остальные ребята бросились их разнимать.
      Краем глаза Илиеш видел, что арестованные совсем близко.
      — А ну, под ноги им! — шепнул он Петрике.
      Петрика вырвался из его рук и, как бы нечаянно,
      налетел на группу арестованных. Илиеш с ребятами бросились за ним. Добежав, Илиеш упал прямо под ноги переднего надзирателя, да так ловко, что последний перелетел через него. Вскочив на ноги, Илиеш увидел что двое рабочих, минуту назад так оживлённо спорившие, очутились рядом с ними. Один из них ударом ноги выбил у переднего надзирателя револьвер из рук, второй рабочий, схватив за руки, держал другого надзирателя. Илиеш взглянул на арестованных и раскрыл рот от удивления. Среди них он узнал студента Леонте, доктора Мёда, сестру Лизу. Лица их были измождённые, в кровоподтёках и синяках. Неожиданно тихо подкатила машина. Арестованные и двое рабочих, один за другим, с необычайной быстротой вскочили в неё, и машина, как привидение, скрылась.
      Всё это произошло в течение нескольких секунд.
      Взглянув на распростёртых на земле надзирателей, Илиеш крикнул: — «А ну, бегите, ребята, врассыпную!» — и сам бросился в какой-то двор, затем перескочил через забор и очутился в саду. Здесь он притаился.
      Через минуту он услышал, как кто-то перемахнул через тот же забор и шлёпнулся рядом с ним на землю.
      — Петрика!
      — Илиеш, ты? Вот здорово!
      Они помолчали, прислушиваясь.
      — Вот здорово получилось! — восхищённо повторил Петрика.
      Илиеш молчал. Но сердце его было полно радости и гордости. И нисколько не было страшно за себя. Тревожила только судьба бежавших.
      — Ну нет, их уже не поймаешь, — невольно высказал он свою мысль вслух.
      — Никогда в жизни! — уверенно подтвердил Петрика.
     
      В ПУТЬ
     
      Прошло два месяца...
      Отцвели акации. Спала жара. В воздухе веяло уже ранней осенью. Илиеш работал на распилке дров. Заботу о нём взяла на себя мать Петрики. Флорика часто бывала теперь в обществе Илиеша. Они, как и раньше, играли в футбол, ходили в цирк. Беседуя; подолгу сидели на ступенях дома Гримальского. Всё, казалось, шло по-старому. Но это только казалось...
      На лицах Илиеша и Петрики в последнее время часто появлялось выражение озабоченности. Они то и дело о чём-то шептались и спорили. Флорика несколько раз спрашивала их, о чём они шепчутся, но они отделывались общими, ничего не значащими фразами.
      Флорика пустила в ход всю свою хитрость, чтобы узнать их тайну. В том, что они скрывали что-то, она не сомневалась.
      А тайна Илиеша и Петрики была такова: они решили уехать в Испанию.
      Ежедневно, затаив дыхание, слушал Илиеш из Москвы сводку о боях в Испании. Потом он пересказывал её Петрике. Горячо обсуждали ребята подробности военных событий, операций, отдельных боёв. Нередко вмешивались они в беседы взрослых об Испании. И взрослые удивлялись, откуда ребята всё это знают?
      Илиеш знал, что многие люди уехали сражаться на стороне испанских республиканцев, защищать испанскую республику от ненавистных фашистов. А чем же они, Илиеш и Петрика, хуже других? Ведь они уже не маленькие.
      Они поедут, обязательно поедут. Никто об этом пока не должен знать. Каждое новое известие о налётах фашистских самолётов на испанские города всё больше укрепляло в ребятах решимость поехать в Испанию и сражаться в рядах республиканцев.
      Наконец, был намечен день отъезда. Это произошло так.
      Как-то вечером ребята сидели в «клубе». Петрика рассказывал друзьям содержание 134-го выпуска «Необыкновенных приключений Джузеппе Гарибальди». Ребята слушали его, затаив дыхание.
      — ...И вот, значит, его окружает штук тридцать этих... как их... австрияков, — с упоением рассказывал Петрика, — а Джузеппе саблей — раз, пистолетом — два, — да как даст им...
      — Эх, вот бы его сейчас в Испанию, он бы показал фашистам... — перебил рассказчика Карузо.
      — Его бы, наверно, генералом сделали, — добавил маленький Никушор.
      В этот момент Петрику кто-то дёрнул за рукав. Он обернулся и увидел Илиеша.
      Илиеш кивнул ему: идём!
      Петрика поднялся и отошёл к всеобщему неудовольствию своих слушателей.
      Они зашли за угол.
      — Я только что слушал радио, — взволнованно зашептал Илиеш другу, — об Испании... В одном городе фашисты собрали ребят в школе, заколотили двери и окна и подожгли. Все сгорели... Вот звери! Поедем, Петрика, скорее! Чего мы ждём?
      — Поедем, Илиеш... Но когда?
      — Скоро... Завтра!
      — Завтра?
      — Да, завтра!
      — Ты не передумаешь?
      — Нет, не передумаю. А ты?
      — Я тоже не передумаю.
      — Хорошо.
      — Илиеш, а Флорика?
      Илиеш задумался.
      — Да, она смелая девчонка. Но ведь девчонок не берут на войну... Не берут, — с сожалением повторил он.
      — А Пассионария?
      — Ну, сравнил! Пассионария-то — ведь герой. Л Флорика — просто девчонка.
      Ребята задумались.
      — Так, значит, завтра? — тихо произнёс Петрика и взглянул на Илиеша.
      — Да, завтра!
     
      — Посмотри, Петрика, мешок мой хорошо держится? — и Илиеш повернулся спиной к Петрике.
      Петрика ощупал лямки вещевого мешка на спине Илиеша.
      — Крепко! Можешь быть спокоен!
      — Ну, пора!
      Илиеш останавливается на пороге и оглядывает последний раз свою комнату. Она кажется ему теперь такой уютной и родной. Вещей в комнате мало. Шатающийся табурет. Кровать. Здесь лежала его мать. Илиеш подходит к кровати, снимает со стены фотокарточку, где сняты его отец и мать, потом достаёт из-под матраца записную книжку студента и прячет то и другое в карман.
      Они решительно направляются к двери. Илиеш запирает квартиру на ключ и вместе с Петрикой выходит на улицу.
      Спускаются сумерки. На небе зажигаются первые звёзды. Друзья медленно идут по Ильинской улице. Как знаком им здесь каждый уголок, каждый камень. Из своей калитки выходит Никушор. Увидя ребят, он подбегает к ним и останавливается, с удивлением глядя на вещевой мешок.
      — Куда это вы?
      — В Боюканы, — говорит Петрика.
      Никушор смотрит на них недоверчиво. В Боюканы? Зачем им итти так поздно на эту тёмную окраину Кишинёва? Он чувствует, что что-то здесь не так. У них какая-то тайна.
      Петрика вынимает «дрымбу».
      — На, возьми.
      Никушор не верит своим глазам. Это та самая «дрымба», о которой он так страстно мечтал! С чего это вдруг Петрика вздумал отдавать её ему?
      Никушор нерешительно протягивает руку. Неужели отдаст? И вот он уже ощущает на ладони холодную весомость маленького инструмента. Да, но куда же они всё-таки идут? Однако любопытство заглушается у Никушора радостью — он теперь обладатель знаменитой Петрикиной «дрымбы».
      — Прощай, Никушор!
      Ребята уходят. Сделав несколько шагов, Петрика оборачивается. Никушор стоит, не двигаясь, и глядит им вслед.
      Ребята подымаются в центр города. Здесь уже горят фонари. Царит обычное в это время оживление. За столиками, стоящими на тротуарах, у кафе «Пи-кадили» и «Консум» сидят люди. Вдоль по улице Александра Доброго убегает цепочка фонарей. Она начинается у больницы и кончается у вокзала.
      Ребята шагают, не оглядываясь по сторонам. Всё быстрей и быстрей. Им нужно спешить.
      Наконец, вот и вокзал.
      Они подходят к боковому входу. Люди идут и идут. У входа стоит железнодорожник и проверяет билеты. Билетов у ребят нет. Как же им пройти на перрон?
      Через вход движутся люди с чемоданами, корзинками, свёртками, показывая на ходу билеты.
      — Идём! — говорит решительно Илиеш.
      Они идут вдоль вокзала. Выходят на какую-то улочку. Переулок. Дальше! А вот и поле..Убегающие в неведомую даль нити рельс. Ребята оглядываются назад. Видны электрические огни перрона. Они идут по шпалам. Маневрирующий паровоз. Ребята обходят его. Вот два железнодорожника. Стоят и разговаривают. Неужели остановят? Ребята проходят, не глядя па них. Но уголками глаз следят за ними. Слава богу — не заметили!
      Наконец, Илиеш и Петрика подходят к перрону. Сколько здесь людей! И все суетятся. Громко говорят, смеются. Вот дама в очках. За пей носильщик с двумя большими красивыми чемоданами. Солдат с зелёным сундучком. Старушка с чемоданчиком. Её провожает молодая девушка.
      Всё смешивается в один общий шум — разговоры пассажиров и провожающих, крики продавцов лимонада и ирисок, ругательства полицейских, фырканье паровозов, поцелуи. «Же-о-о, где ты, сорванец?..» «Когда он отходит на Бессарабяску?» «Смотри, Ири-нел, пиши...» «Скажите, где стоит поезд на Яссы?..»
      Ребята подходят к длинному составу. У дверей вагонов толпится народ. Паровоз сердито отдувается. На одном из вагонов написано:
      Кишинёв — Яссы
      — Сюда! — шепчет Илиеш.
      Ребята обходят длинный состав и выходят на другую его сторону. Здесь тихо. На земле — жёлтые квадраты освещённых вагонных окон. Вдали расстилается широкое поле. Оттуда веет прохладой.
      Они останавливаются у последнего вагона.
      — Ну что, полезем? — спрашивает Петрика.
      Илиеш утвердительно кивает годовой.
      Он снимает вещевой мешок, взбирается на ступени и через минуту уже на крыше. Петрика подаёт ему мешок. Потом тоже лезет на крышу вагона.
      Они осторожно переходят на крышу следующего вагона и ложатся. Мешок они кладут рядом с собой.
      Лёжа, они смотрят на перрон. Он им виден, как на ладони. Прибывают всё новые и новые пассажиры.
      Раздаётся зычный голос:
      «Внимание! Через пять минут отправляется поезд Кишинёв — Яссы...»
      Начинается суетня. Люди прощаются, целуются.
      Ярость паровоза достигает своего предела. Он задыхается, фыркает устало и угрожающе.
      Долгий свисток — и поезд трогается.
      Медленно уплывает перрон с его огнями, строениями, людьми. Девушка машет платком. Платки в руках провожающих кажутся белыми бабочками.
      Перрон всё отдаляется и отдаляется. Вот он совсем исчез. Шумит и рвётся навстречу ветер.
      Становится прохладно.
      Темнеет.
     
      НА КРЫШЕ ВАГОНА
     
      Поезд набирает скорость. Ветер остервенело свистит в ушах. По сторонам — поля, окутанные мраком.
      Ребята прижимаются к крыше. Жесть, накалившаяся за день от солнца, приятно греет.
      — Долго нам ехать? — спрашивает Петрика.
      — Часа три, — отвечает Илиеш. — В Яссах пересядем на Бухарестский поезд... А там па Тимишор-ский... Ну, а потом уж увидим, как дальше...
      — Откуда ты знаешь?
      — Флорика дала мне посмотреть «Географию» Георгиеша. Там об этом написано.
      Ребята замолкают.
      Поезд мчится. Ветер свистит и завывает в ушах, пробирается под одежду и холодит тело.
      Протянув руку, Петрика нащупывает какое-то отверстие. Оттуда идёт тепло.
      — Илиеш, посмотри-ка, что это такое? — спрашивает он удивлённо.
      Илиеш подползает к нему и заглядывает.
      — Это вентилятор!
      Становится всё темнее и темнее. Иногда в степи промелькнёт яркий огонёк и быстро скроется.
      Толчок. Поезд останавливается на какой-то станции. По маленькому перрону, освещённому тусклым светом, мечутся тени.
      Ребята и не смотрят на эту маленькую грузовую
      станцию. Это ещё слишком близко от Кишинёва. Это ещё не интересно. Скорей бы дальше, дальше!
      Поезд снова трогается.
      — Гляди, Илиеш, на небо!..
      Илиеш поднимает голову и замирает. Потом он поворачивается, ложится на спину и продолжает смотреть вверх. Небо усеяно необыкновенным множеством ярких звёзд. Илиешу кажется, что он ещё никогда не видел столько звёзд на небе. И все они уходят в одну сторону, уплывают.
      — Вот бы они упали на землю! — фантазирует Петрика. — А мы бы подобрали их и дали... одну Флорике и Георгиешу... другую Никушору... третью... светло было бы тогда в домах... и не нужно было бы покупать керосин... — он замолкает на минуту, а потом, вздохнув, добавляет унылым голосом: — всё равно перчептор забрал бы их... у бедных всегда всё забирают...
      А звёзды уплывают куда-то влево. Иногда кажется, что движется не поезд, а небо со своими большими и маленькими звёздами.
      У-у-у... гудит паровоз, и поезд сбавляет ход. Вот он снова останавливается на какой-то маленькой станции. В тусклом свете фонарей ребята видят на перроне нескольких сонных крестьян, молодого начальника в красной фуражке. На небольшом сером здании с отбитой штукатуркой они читают:
      ГИДИГИЧ
      Поезд опять трогается, и звёзды снова плывут влево. Ребята умолкают. Равномерное покачивание и стук колёс убаюкивают их.
      Проснулся Илиеш от того, что Петрика дёргал его за руку.
      — Илиеш, послушай, Илиеш!
      — Что такое?
      — Случилось несчастье.
      — Какое несчастье? — встрепенулся Илиеш.
      — Нет нашего мешка!.. — на Илиеша глядели испуганные глаза друга.
      — Как это, нет?.. Где же он?
      — Нет его...наверно... свалился от толчка..:
      Илиеш тяжело задумался. Они остались без еды
      и одежды. А дорога длинная. До Испании далеко. Денег у них нет. Что они будут делать?
      — Илиеш!.. Мы ведь не вернёмся из-за этого назад?
      — Ни за что не вернёмся! — твёрдо ответил Илиеш.
      Петрика облегчённо вздохнул.
      Поезд шёл медленно и плавно. Ритмично постукивали колёса. Ребята взглянули вниз. Река... Поезд переезжал мост.
      Вот снова он мчится по земле.
      Бессарабия осталась позади.
      И хотя здесь с обеих сторон чернели такие же поля и воздух был такой же прохладный, а ночной ветер также свистел в ушах, но ребятам казалось, что всё здесь иначе, что они ощущают какую-то перемену, что всё вокруг уже новое, чужое.
      Ребята молчали. Илиеш постепенно снова задремал.
      Когда он проснулся, поезд стоял у большого, ярко освещённого перрона. Сновали люди. Кричали газетчики. Илиеш увидел большие светящиеся буквы:
      ЯССЫ
      Он быстро растормошил Петрику.
      Приехали!
     
      В ЧУЖОМ ГОРОДЕ
     
      Они незаметно спустились с крыши и вышли на перрон. Из вагонов в это время выходили пассажиры.
      Обойдя перрон, ребята остановились у большой доски с расписанием поездов. Оказалось, что поезд на Бухарест отправляется только на следующий день. Ребята немножко приуныли.
      — Ничего, пойдём! — решительно сказал Илиеш.
      Они повернулись и неожиданно лицом к лицу столкнулись с Флорикой.
      Она лукаво улыбалась им. Волосы её растрепались от ветра.
      — Флорика! — в один голос вскрикнули ошеломлённые Илиеш и Петрика.
      — Ага, догнала вас! Хотели без меня уехать в Испанию.
      — Как ты попала сюда? — воскликнул Петрика.
      — Так же, как и вы, — поездом приехала.
      — На крыше?
      — Нет! В вагоне... под скамейкой. Я поеду вместе с вами... хочу тоже воевать с фашистами. Я уже давно всё знаю... слышала, как вы шептались. Я ещё утром пошла в Вистерничены... И когда поезд там остановился, я вскочила в вагон и спряталась... А теперь обязательно поеду с вами. Я уже давно решила, — и она упрямо сжала губы.
      Илиеш и Петрика переглянулись: ох, и бедовая девчонка эта Флорика! И тут же было решено: Флорика едет вместе с ними.
      — Пойдёмте в город! — сказал Илиеш. — А там увидим...
      У выхода в город стояла женщина в железнодорожной форме и отбирала билеты у приехавших пассажиров. Ребятам удалось смешаться с толпой и пройти.
      Они очутились на узкой, грязной улице, скупо освещённой редкими фонарями.
      Ребята медленно побрели по этой улице. Здесь было много закусочных, ресторгпчиков, кабаков. Оттуда доносились музыка, пьяные крики, смех Проходили редкие прохожие.
      Ребята шли всё дальше и дальше...
      Вместе с музыкой и пьяными криками из открытых дверей ресторанов неслись вкусные запахи жаренного на гратаре мяса.
      — Скажи, Илиеш... — нерешительно спросил вдруг Петрика, — тебе не хочется есть?
      — Очень хочется, — тихо ответил Илиеш.
      — Что ж будем делать?
      Наступило тягостное молчание.
      — Ребята, у меня есть пять лей! — сказала Фло рика и протянула Илиешу три монетки.
      Ребята обрадовались.
      — А ну, Петрика, зайди вот сюда и купи что-ни будь, — предложил Илиеш.
      Петрика взял деньги и зашёл в маленькую закусочную. Через несколько минут он вышел, держа что-то в руке.
      — Что ты купил? — спросила Флорика.
      — Брынзу.
      Они присели на ступенях какого-то дома, Илиеш взял из рук Петрики брынзу и ножиком разрезал её
      на три равные куска. Брынза была залежалая, твёрдая, как камень, и солёная. Но ребята с аппетитом ели её, так как успели здорово проголодаться.
      Поев, они поднялись и побрели дальше. Где-то часы пробили несколько раз. Ребята не могли определить, сколько времени. Было очень темно.
      — Вот бы поспать сейчас! — мечтательно сказал Петрика.
      Ребята свернули на другую, более тихую улицу. Здесь не было ресторанов, но зато было много красивых домов.
      — Зайти бы в какой-нибудь садик и выспаться там! — снова высказал своё желание Петрика.
      Но садов не было видно. Ворота повсюду наглухо закрыты. Стоят холодные и неприступные дома.
      Так брели два мальчика и одна девочка, плохо одетые, полуголодные, полусонные по этому чужому, незнакомому городу.
      — Ничего, ребята, не будем унывать, — остановившись, вдруг сказал Илиеш. — Испанцам сейчас труднее, чем нам. И мы должны добраться до Испании, непременно добраться и помочь им победить фашистов. Правда ведь?
      На улице было тихо и совершенно безлюдно.
      — Посмотрите, ребята, какой красивый дом, — воскликнула вдруг Флорика.
      Ребята остановились. Перед ними возвышался красивый двухэтажный дом. Ставни, двери и ворота были наглухо закрыты. Над парадным подъездом, с четырьмя колоннами — широкий навес. Перед самым домом — большое, густолиственное дерево.
      Петрика схватил Илиеша за руку.
      — Знаете что, ребята? Давайте ляжем на верхней ступеньке, вот за этой колонной, и поспим немного. Здесь никто нас не увидит. На улице темно, а хозяева сейчас, наверно, крепко спят...
      Илиеш на минуту задумался. Он огляделся. Пустынная улица убегает вдаль. Кругом ни души. А спать так хочется. Завтра снова на поезд. И опять на крышу вагона. Там не очень-то выспишься...
      — Давайте!
      Ребята тихо поднялись на верхнюю ступень и сели, прислонившись спинами к деревянным дверям.
      Флорика сидела между Илиешем и Петрикой. Она и Петрика скоро задремали. Илиешу что-то не спалось. Посмотрев на Флорику, он увидел, что она вся съёжилась. Вероятно, ей холодно в её тонком платьице. Илиеш снял свою куртку и осторожно накрыл Флорику.
      Ему так и не удалось заснуть. Стало очень холодно. Он глядел на небо. Оно было всё в звёздах — больших и маленьких, ярких и тусклых. Вот упала звезда. Говорят, что когда падает звезда, умирает человек. Может быть, сейчас ещё одного человека убили в Испании? Много там погибает теперь людей. Погибают в борьбе за свободу. Вот если бы бедные люди со всего мира поехали бы туда, они быстро победили бы этих бандитов — фашистов. Упала ещё одна звезда... Флорика спит. Молодец девчонка всё-таки! Не то, что другие. Между прочим, хорошо, что она поехала с ними. Без неё скучнее было бы. Вот без Георгиеша нисколько не скучно, а без неё — скучно. Почему это?
      Откуда-то донёсся приглушённый шум. Вдали засветились какие-то огоньки. Илиеш настораживается. Огоньки движутся, приближаются. И шум приближается. По улице двигается толпа людей с факелами. Всё ближе, ближе...
      Илиеш слегка приподнимается и всматривается. Проснувшись, Петрика и Флорика тоже встревоженно смотрят на приближающуюся толпу.
      Теперь, при свете факелов, уже можно разглядеть
      людей. Это молодые парни в голубых рубашках. Впереди идёт маленький старичок с бородкой клинышком и с зонтиком в руке. Рядом с ним — длинный верзила с лохматой головой. В руках у него увесистая дубина. Парни нестройно кричат. Илиешу удаётся разобрать только отдельные возгласы: «Да
      здравствует профессор...», «Да здравствует...», «Долой...», «Да здравствует...»
      Они остановились посреди улицы, напротив дома, где примостились ребята.
      Толпа галдит.
      Ребята боязливо прижимаются к колоннам.
      — Уйдём скорей отсюда! — шепчет Флорика. — Они нас сейчас заметят.
      Верзила и старичок переходят на тротуар и направляются к дому.
      «За мной!» — громко шепчет Илиеш и спрыгивает с верхней ступени на тротуар. Ребята следуют его примеру. Колонна прикрывает их.
      Метнувшись вдоль стены, они мчатся по улице. Сзади что-то кричат, слышится выстрел. Ребята сворачивают в какой-то переулок. Они бегут что есть силы.
      Крики и шум становятся всё менее слышными. Ребята, наконец, решаются перевести дух.
      — Кто эти люди? — спрашивает Петрика.
      — У одного я видел фашистский знак на груди, — говорит Илиеш.
      — Как много их было!.. Если бы они нас поймали, плохо нам пришлось бы, — замечает Петрика.
      Ребята некоторое время молчат.
      — Пить хочется, — заявляет вдруг Петрика.
      — И мне! — говорит Флорика.
      Сильную жажду ощущает и Илиеш. Уж очень солёной была брынза.
      Перед ними стоят наглухо закрытые чужие дома.
      Ноги ребят тяжелеют. Жажда становится всё мучительнее.
      Вдруг Илиеш останавливается и прислушивается. До его слуха доносится какое-то журчанье. Или это померещилось ему?
      И они идут по этому звуку. Да, это несомненно журчанье воды. Оно явственно слышно теперь в тишине ночи.
      Ребята пересекают улицу и входят в скверик. Узкая тёмная аллея приводит их к маленькому фонтанчику. Тоненькая струя подымается вверх и падает на землю.
      — Ней, Флорика! — говорит Илиеш.
      Флорика нагибается и жадно пьёт.
      Ребята молча и терпеливо ждут своей очереди.
      Наконец, Флорика отрывается от струи.
      — Пей, Илиеш! — говорит Петрика.
      — Нет, пей ты! — подталкивает Илиеш Петрику.
      Наконец, и Илиеш припадает к холодной струе.
      Напившись, ребята усаживаются на скамейку. Настроение у них сразу приподымается. Скоро наступит утро. А там они сядут на поезд и поедут дальше. Так они доберутся до Испании. Скорей бы!
     
      УТРОМ
     
      А утро уже наступило. Небо начало светлеть. Побледнели звёзды. Потянуло предрассветной прохладой. Ребята сидели, прижавшись друг к другу.
      Мрак всё больше и больше таял. На горизонте появилась розовая полоска.
      Продребезжал первый трамвай. В нём горел свет. Одинокая фигура кондукторши темнела на скамейке.
      А вот и фонари погасли.
      Показались первые прохожие. Протрусила пролётка.
      В садик вошёл худощавый пожилой мужчина в рабочей одежде и присел на ту же скамейку, на которой сидели ребята. Он извлёк из кармана свёрточек, развернул его и стал медленно жевать кусок мамалыги.
      А полоска на небе всё больше багровела и увеличивалась. Вот прошёл ещё один трамвай. В нём сидело уже несколько человек. Проплыла красивая, шоколадного цвета, машина. «Зы-ыуа-а!» — прокричал газетчик.
      Город просыпался.
      Неожиданно в скверик вошёл полицейский.
      Увидев ребят, он быстро направился к ним.
      — Что вы здесь делаете? — спросил он грубым голосом. — Бродяги! Сейчас вот заберу вас в участок... Документы есть?
      Илиеш вынул из кармана и протянул ему своё метрическое свидетельство. У Петрики и Флорики не было даже и метрик.
      Полицейский взял свидетельство и принялся читать его вслух, по складам:
      - Бу-жор... И-ли-е...
      — - Послушайте, — вмешался вдруг сидящий рядом незнакомец, — эти ребята со мной... Они подмастерья с фабрики «Цэсэтура»... только что закончили смену...
      Полицейский пристально взглянул на него, вернул Илиешу документ и недовольно пробурчал:
      — - Сразу бы так и сказал!
      Он повернулся, и, держа руки за спиной с зажатой в них резиновой дубинкой, степенно и важно вышел из садика.
      Твоя фамилия Бужор, мальчик? — спросил рабочий.
      — Да!
      — А как отца звать?
      — Михаил.
      — Где он работает?
      Илиеш запнулся на минуту, но тут же ответил:
      — Он работал механиком на заводе Ланге у нас в Кишинёве...
      — Работал?
      — Да, а теперь он...
      — В тюрьме?.. — быстро досказал за него рабочий.
      Илиеш удивлённо взглянул на него.
      — Откуда вы знаете? — спросил он.
      — Знаю... — коротко ответил рабочий, потом оглянувшись по сторонам, добавил: — твоего отце знаю не только я... многие знают его...
      Рабочий задумался. Потом спросил:
      — А чтэ вы здесь делаете, ребята?
      Илиеш растерялся:
      — Мы приехали из Кишинёва, а сегодня... хотим ехать дальше...
      — Куда ехать?
      — В Бухарест!
      — Зачем?
      — Мы поедем дальше...
      Рабочий нахмурил брови и сердито спросил:
      — Удрали из дому?
      Илиеш опустил голову.
      — Что, бродяжничать собрались?
      Илиеш почувствовал обиду. Он поднял голову и, встретившись взглядом с рабочим, строго смотревшим на него, тихо, но решительно сказал:
      — Нет, мы не собираемся бродяжничать... мы едем в Испанию...
      — Куда? — удивлённо переспросил рабочий.
      — Мы хотим помочь испанцам... — страстно вмешался в разговор Петрика.
      Рабочий несколько секунд молча смотрел на них, и вдруг губы у него как-то странно дрогнули. Он помолчал ещё несколько мгновений, а потом взволнованно заговорил:
      — Дорогие, хорошие вы мои... А я-то было заподозрил вас в плохом деле... В Испанию хотите ехать?.. Вон оно что! — и глубоко задумался.
      — Вот что, ребята, — заговорил он, очнувшись от задумчивости, — а в Яссах вы кого-нибудь знаете?
      — Никого!
      — А ну, давайте-ка, подумаем с вами, что вы будете делать в Испании?
      — Стрелять будем... подносить снаряды... всё будем делать, что нам скажут, — ответил за всех Илиеш.
      — Денег-то у вас, наверно, нет? — с улыбкой спросил рабочий.
      — Нет! — опустил голову Илиеш.
      — Как же вы доберётесь до Испании? Ведь это далеко, очень далеко. И ещё вот о чём подумайте. Ведь вот сегодня, если бы не я, забрал бы вас полицейский в участок, непременно забрал, а потом отправил по этапу домой... как бродяг...
      — А мы всё-равно снова удрали бы... всё равно... — с жаром прервал его Петрика.
      ~ Ну, а ты что будешь делать в Испании? — обратился рабочий к Флорике.
      — Как, что? То же, что и они, — указала она на ребят, — а ещё я умею обед готовить, шить, могу починять бельё солдатам... нет, лучше научусь стрелять и буду тоже воевать, как они...
      — Она ловкая, не хуже мальчишки, — добавил Петрика.
      — Вот что, ребята, — подумав, сказал рабочий, — я дам вам записку к хорошим людям, к студентам. Вы пойдёте к ним часов в двенадцать. Спросите JIo-зована. Там вас накормят, помогут, а дальше сами увидите...
      Он написал несколько слов на листочке бумаги, свернул его, надписал адрес и, протянув записку Илиешу, объяснил, как туда попасть.
      — Ну, дорогие мои испанцы, мне пора. Я всю ночь работал, — он попрощался с ребятами и быстро ушёл.
      Наступило утро. Город ожил. Открывались магазины. Показались извозчики. Газетчики на перекрёстках кричали: «Лумя-я...», «Зыу-а-а...», «Уни-ве-е-ерсул». Люди спешили на работу.
      Над городом вставало солнце.
     
      СТУДЕНТЫ
     
      Часы митрополии чётко и звонко пробили полдень.
      Ребята сворачивают на шумную,, многолюдную улицу. Слышен стук опускаемых в дверях магазинов железных штор. Начинается обеденное время.
      Ребята уверенно идут по указанному адресу. Рабочий так подробно им объяснил всё, что они без труда находят дорогу.
      Мелькают вывески: «Ресторан «Чёрный петух»,
      «Портной Костаке Ионеску. Шыо по парижской моде», «Парикмахерская — перманент, маникюр, педикюр». В окне безрукая девушка с красивой причёской. Лавчонки, лавчонки, лавчонки...
      А вот и железные ворота, о которых говорил рабочий. Ребята входят. Так оно и есть: направо большая дверь... Ступени... Темно. Ребята медленно подымаются вверх, держась ощупыо за стены... Дверь. За нею слышится шум голосов. Илиеш решительно открывает её и входит. За ним следуют Флорика и Петрика.
      Они осматриваются.
      Длинный зал. Продолговатые столы. За некоторыми сидят юноши и девушки и едят. Разговоры, смех, звон посуды сливаются в один сплошной шум. В конце зала барьер. За барьером- — столик и стулья.
      Илиеш подходит к одному из молодых людей, сидящих за столом. Юноша углублён в газету.
      — - Скажите, как нам найти господина Лозована?
      Читающий поднимает голову, удивлённо смотрит
      на них и молча указывает глазами в сторону барьера. I [роводив ребят глазами, он снова углубляется в чтение.
      Ребята нерешительно идут через весь зал к барьеру. За барьером худой и смуглый юноша спорит о чём-то с белокурой девушкой. Илиеш всматривается в девушку. Что-то неуловимо знакомое. Но где он мог её видеть?
      Вы господин Лозован? — обращается Илиеш к юноше.
      Тот быстро оборачивается.
      — Я!
      Илиеш протягивает ему записку. Юноша внимательно её читает. Потом удивлённо взглядывает на ребят и тут же стремительно выходит к ним из-за барьера.
      — Здорово! Просто здорово! Ай, да ребята! — восклицает он. Потом ведёт их за барьер, усаживает па стулья, сам садится напротив них на стол и весело говорит:
      — Ну, рассказывайте!
      И ребята почему-то сразу проникаются к нему доверием, наверно, потому, что он так запросто с ними себя держит.
      И они рассказывают ему всё.
      Лозован внимательно их слушает. Он не задаёт никаких вопросов, не переспрашивает, но так хорошо, внимательно слушает.
      В зал входят всё новые юноши и девушки. Илиеш знает, что это студенты. Они усаживаются за столы. Шум в столовой усиливается. Слышится стук ложек о тарелки, — это более нетерпеливые напоминают, что уже пора подать им обед.
      Выслушав ребят, Лозован повёртывается и кричит кому-то:
      — Григоре!
      К нему подходит высокий, широкоплечий, с копной чёрных, как смоль, волос, студент.
      — Вот, знакомься... твои земляки из Кишинёва. Знаешь, куда они собрались ехать? В Испанию...
      Глаза Григоре округляются от удивления. Он переводит взгляд с Петрики на Илиеша, с Илиеша на Флорику.
      — В Испанию?!
      — Да, так вот, пакорми-ка ты их раньше, а то они ничего ещё сегодня не ели...
      — Идёмте, ребята, — кивнул им Григоре. Он подвёл их к одному из стоявших столиков в зале и усадил. Потом подошёл к маленькому окошечку в степе и что-то сказал.
      А Лозована в это время окружила группа студентов. Подошёл к ним и Григоре. Они оживлённо и в то же время озабоченно о чём-то разговаривали.
      Григоре вернулся к столу и сел рядом с ребятами. В зале было очень шумно. Студенты, сидевшие за столами, тоже все о чём-то говорили, спорили. Они, видимо, были чем-то очень взволнованы. На ребят никто больше не обращал внимания.
      Рыжий парнишка в белом колпаке и передник^ обходил столы и большой ложкой разливал суп. Пар поднимался к потолку.
      Налили также ребятам и Григоре.
      Ребята были очень голодны и с аппетитом принялись за еду. С неменьшим аппетитом ел и Григоре.
      К нему подходили студенты, о чём-то спрашивали его, и он отвечал им с набитым едой ртом.
      Ребята быстро справились с супом.
      — Скажите, друзья, — спросил ребят Григоре, — где же вы ночевали сегодня?
      — На крыльце одного дома... с четырьмя колоннами. Такой красивый дом, со львами на двери...
      — Интересно, что это за дом! Уж не профессора ли Кузы?1) Недалеко от вокзала?
      1) А. К. Куза — руководитель одной из румынских фашистских партий.
      — Да, да...
      И вдруг Григоре разразился таким громким хохотом, что он перекрыл все остальные звуки в зале. Студенты притихли и повернули головы в их сторону.
      Илиешу, не понимавшему причины смеха Григоре, стало неловко, даже немного обидно.
      — Послушайте, коллеги, вы знаете, где спали сегодня ночыо эти ребята?.. Ха-ха-ха... на крыльце дома профессора Кузы... Ха-ха-ха! Вот бы он знал, что у его дверей ночуют трое будущих бойцов интернациональной бригады, едущих в Испанию!
      Смеялись и другие студенты.
      — Когда мы там лежали, к дому подошли какие-то люди в голубых рубашках с факелами и что-то кричали... впереди был старичок с зонтиком, — сообщил Петрика.
      — С острой бородкой?
      — Да.
      — Так это же был сам Куза. Это, ребята, вожак фашистов, — объяснил Григоре. — -Вот мы и смеёмся, что вы ночевали у него на крыльце, а он и не знал об этом.
      — Мы удрали... Их было много, целая толпа, а нас только трое.
      Григоре сказал товарищам:
      — Вчера у кузистов был митинг. Выступал Куза. Он превозносил до небес Франко и де-ля Рокка. А потом кузисты его, видимо, провожали домой...
      Парень в белом колпаке принёс тарелки с котлетами и картошкой и поставил перед ребятами. Котлеты показались ребятам очень вкусными.
      К их столику подошла белокурая девушка, которая раньше беседовала с Лозованом.
      — Через час митинг на Тыргу Кукулуй, — сказала она, обращаясь к Григоре. — Вот когда нам не-хватает нашего Леонте Пэуна. Как он хорошо выступал!
      При имени Леонте Илиеш вздрогнул. Откуда она знает Леонте? А, может быть, все эти студенты его товарищи?
      — Он, наверно, давно уж там... — сказал Григоре, сделав ударение на слове «там».
      — Да, наверно, — промолвила девушка.
      Они помолчали. «Где это — там?» — с волнением подумал Илиеш.
      — А мы знаем дядю Леонте, — вдруг сказал Петрика.
      — Дядю? — девушка улыбнулась. — А ему всего-то двадцать два года...
      В зале то и дело хлопала входная дверь. Одни, пообедав, уходили, другие входили и с шумом усаживались за столы.
      Илиешу показалось, что студенты словно готовятся к чему-то. Они взволнованы, возбуждены, то и дело перешёптываются между собой.
      — Ох, а на факультете как сегодня было неспокойно, Женя, — сказал Григоре, обращаясь к девушке. — Железногвардейцы1) и кузовцы ходили именинниками и чаще, чем обычно, кричали: «Хайль Хитлер!»
      1) «Железная гвардия» — румынская фашистская организация.
      Видно, что-то пронюхали и готовятся к чему-то. Когда мы вошли в аудиторию, на доске было написано «Да здравствует Франко!» Ну, а через десять минут кто-то из наших незаметно дописал: «...подлый лакей Гитлера и Муссолини».
      — Кто это сделал?
      — Не знаю, но думаю, что Лёня Раду. Отчаянный парень!
      К ним подошёл Лозован.
      — Ну что, ребята, поели? — спросил он. Лицо-его было задумчиво и озабоченно. — Вот что, ребята... мы сейчас все отсюда уйдём... А вы подождите нас. Может быть... я не вернусь... о вас позаботится Женя. Только слушайте её. Это вам антифашистский приказ, поняли? — Лозован улыбнулся. Улыбка у него была удивительно добрая и светлая.
      — Ну, нам пора! — обратился он к Григоре и к Жене.
      Шум в зале затихал. Оглянувшись, Илиеш увидел, что обедающих осталось немного. Оставшиеся спешно доедали свои порции.
      Григоре и Женя поднялись.
      — Ну, ребята, до скорого свидания! — сказал Григоре. — Если хотите, погуляйте немного по этой улице, но далеко не уходите. Если кто спросит, скажите, что к брату приехали. Это я — ваш брат, — улыбаясь, добавил он,- — смотрите же, не уезжайте в Испанию, не попрощавшись со мной.
      Он взял Женю под руку, и они вышли.
     
      «ДОЛОЙ ФРАНКО!»
     
      Ребята остались одни. Все студенты куда-то ушли. Ребята чувствовали, что происходит что-то серьёзное и важное и, как им показалось, связанное с Испанией. Они слышали, как это слово десятки раз повторяли студенты. Как не хочется оставаться здесь! Ведь они могут пригодиться там, куда пошли студенты.
      В зале остался только один студент в очках. Но вот и он, доедая котлету, заспешил к выходу.
      Петрика многозначительно взглянул на Илиеша и указал рукой в сторону уходящего.
      Илиеш кивнул головой, быстро поднялся и пошёл вслед за студентом. За Илиешем последовали Флорика и Петрика.
      Ребята подождали, пока он спускался по лестнице, а потом быстро вышли на улицу. Сначала они незаметно шли за ним нарядными центральными улицами города, потом очутились в бедных кварталах. Низенькие хибарки, жалкие лавчонки, убогие мастерские ремесленников. Бегают грязные оборванные дети. Зелени совсем не видно.
      И вдруг студент куда-то исчез, словно сквозь землю провалился. Ребята остановились в недоумении. Куда он делся? И в тот же момент они увидели на другой стороне улицы группу людей. Дойдя до какого-то двора, люди свернули туда. Ребята перешли улицу и вошли следом за ними. Они очутились на ог-
      ромном дворе. Здесь было очень много народу. Мужчины в кепках, парни с непокрытыми головами, женщины в платочках, девушки в беретах. А вон и знакомые ребятам студенты.
      У высоких стен серого мрачного здания валялись груды ржавых частей каких-то машин.
      Илиеш понял — они находились во дворе какой-то фабрики.
      Его взгляд остановился на надписях, выведенных буквами на стене здания:
      «Свободу узникам капитала!» Надпись потемнела. Вероятно, её сделали давно. Ниже, свежей краской, было написано: «Долой фашистов Гитлера, Муссолини, Франко, Кузу и Кодряну!», и ещё ниже: «Да здравствует свободная Испания!».
      Поодаль на грузовике стояли Лозован, Григоре, какой-то усатый рабочий и высокая худая девушка.
      И вдруг девушка подошла к краю грузовика и подняла руку. Толпа мгновенно затихла. Наступило глубокое молчание. Девушка заговорила. Голос её звучал громко, спокойно и уверенно.
      Она говорила об Испании.
      — Это Ленуца Шоймару. Она работает здесь, на фабрике, — услыхал Илиеш за спиной голос какой-то женшины.
      — A-а, сестра Эмила... того, который умер в Дофтане! — воскликнул мужской голос.
      Илиеш вздрогнул. Эмил! Он вспомнил записи в блокноте студента Леонте. А эта девушка — сестра Эмила!
      Теперь Илиеш слушал, затаив дыхание.
      «...Вся мировая реакция ополчилась на свободный испанский нароА Разбойничьи банды Гитлера и Муссолини терзают испанскую землю. Они уничтожают города и села, убивают стариков и детей. Но
      эта война не только против испанского народа, эта война против всех людей, жаждущих свободы, против всех нас... да, нас!»...
      Илиеш оглянулся. Люди молчали. Но брови их были сдвинуты, глаза горели.
      «...Фашизм несёт нам рабство и гнёт, террор и оковы...» — звучал голос девушки.
      Илиеш заметил, что какой-то юноша со студенческим значком на лацкане пиджака пробивал себе путь к грузовику. Добравшись наконец, он ловко вскочил на него и, приблизившись к Лозовану, что-то шепнул ему. Лозован побледнел, и глаза его сверкнули.
      Девушка в этот момент закончила свою речь.
      Раздались аплодисменты. Люди подняли кулаки над головой. Послышались возгласы: «Долой фашистов!», «Долой Франко!», «Долой Кузу и Кодряну!».
      И вдруг всё перекрыл чей-то страстный, мужественный голос:
      «Да здравствует Советский Союз!»
      Илиеш узнал голос Григоре.
      Толпа одобрительно шумела, кричала, бушевала.
      Лозован подошёл к краю грузовика и поднял руку.
      Шум стих.
      — Друзья! — сказал он негромко, но как-то очень звучно. — Мы только что получили печальное известие о гибели наших друзей, студентов Ясского университета, товарищей Коистантинеску, Павелаке, Шнайдера и Пэупа. Они сражались в рядах интернациональной бригады и погибли за свободу Испании.
      По толпе прокатился шопот и тут же стих...
      — ...Но они погибли не только за свободу испанского народа, — голос Лозована окреп, — нет, они отдали свои молодые жизни и за нашу свободу... Мы никогда, никогда не забудем их! Поклянёмся же,
      что и мы не пощадим жизни в борьбе с проклятым фашизмом...
      И вдруг Илиеш сообразил: ведь Пэун это фамилия Леонте, дяди Леонте. Он взглянул на Петрику и по его глазам увидел, что и он понял это.
      Значит, нет уж больше дяди Леонте, весёлого, доброго, умного дяди Леонте. Его убили фашисты там в Испании. В Испании!
      Вдруг у входа послышался шум, толпа зашевелилась, и во двор ворвалась группа людей. Все они были в зелёных рубашках. Григоре соскочил с грузовика и бросился вперёд. К нему присоединилась группа молодых рабочих и студентов.
      Ворвавшиеся начали кричать: «Долой коммунистов!», «Да здравствует Кдцряпу!», «Да здравствует Железная гвардия!»
      — Долой фашистов! — прогремел голос Григоре.
      — Долой гадюку Франко! — прозвенел тонкий мальчишеский голосок. Это закричал Петрика.
      — Товарищи, не поддавайтесь провокации! — воскликнул Лозован.
      В толпу полетели камни. В руках у нападающих появились палки. Блеснули ножи.
      Илиеш плохо видел, что происходило там, впереди. Оттуда слышались крики и глухие удары. Внезапно толпа двинулась к выходу. Петрика заметил вблизи какую-то бочку и вскарабкался на неё. Он увидел, как Григоре со своими друзьями выталкивали фашистов на улицу.
      Петрика быстро слез с бочки, сделал знак ребятам, и они все втроём бросились на улицу.
      Фашисты разбегались в разные стороны.
      Из соседних улиц к месту столкновения бежали рабочие и ремесленники.
      Вдруг из одного переулка выскочила большая группа полицейских. Увидя их, фашисты начали останавливаться и присоединяться к ним. Полицейские выхватили револьверы и направились к толпе. Впереди толпы стояли Лозован, Григоре и Ленуца Шоймару.
      Один из железногвардейцев указал на них. Шестеро полицейских мигом их окружили. Раздались крики протеста. Толпа подалась вперёд.
      — Друзья!.. — воскликнул Лозован, обернувшись.
      — Молчать! — заревел один из полицейских и толкнул Лозована в спину.
      — Не смей! — крикнул Григоре.
      Полицейский размахнулся, чтобы его ударить, но
      увидев атлетическую фигуру и сжатые кулаки Григоре, опустил руку.
      — Ничего, в сйгуранце заговоришь иначе, — злобно прошипел полицейский.
      Илиеш нагнулся и начал шарить под ногами, не вполне сознавая, что он делает. Нащупав увесистый булыжник, он поднял его, но в этот момент кто-то крепко схватил ею за руку. Илиеш обернулся и увидел Женю. У неё было очень бледное лицо.
      — Не смей! — тихо сказала она. — Они только» этого и ждут, чтобы начать стрелять в толпу.
      Илиеш неохотно опушил камень.
      — Да здравствует свободная Испания! Долой фашистов! — прозвучал вдруг чей-то голос.
      Двое полицейских бросились в толпу, но не могли пробиться. Толпа не расступалась перед ними. На них были устремлены десятки гневных, ненавидящих глаз. И обозлённые полицейские вырвались из толпы, отступили.
      Ребята очутились недалеко от арестованных, окружённых тесным кольцом полицейских. Илиеш смотрел в лицо Григоре, и взгляды их встретились. Григо-
      ре слегка улыбнулся. Или это только показалось Илиешу?
      — Марш!
      И арестованные, сопровождаемые полицейскими, двинулись. За ними потянулась группа фашистов. Фашисты с опаской оглядывались на толпу. Арестованные шли с гордо поднятыми головами. Толпа молчала. Кто-то крикнул:
      — До свиданья, товарищи! Народ всё равно победит!
      Григоре поднял кулак над головой. То же сделали и другие арестованные.
      А толпа молчала. В этом молчании было что-то угрожающее.
      Илиеш смотрел вслед арестованным. Он давал себе в этот момент мысленную клятву всю жизнь бороться с фашистами и полицейскими, как боролись с ними Григоре, Лозован, Леонте Пэун, как боролся его отец.
     
      «МЫ ЕЩЁ ПОЕДЕМ В ИСПАНИЮ!»
     
      — Идёмте! — сказала ребятам Женя и повела их вдоль Тыргу Кукулуй к центру города.
      Пройдя какие-то улицы, они вошли в небольшой тенистый сквер и уселись на скамейку. Дорожки были усеяны жёлтыми листьями. Сквер был почти безлюден.
      Илиеш взглянул на Женю. Лицо её было попреж-нему очень бледным.
      — Вот что, ребята, вам нужно возвратиться домой! — сказала она мягко, но решительно.
      Илиеш быстро вскинул голову: ни за что!
      Женя улыбнулась и взяла его за руку. Минуту она молчала. Потом ласково заговорила:
      — Не следует вам, ребята, сейчас ехать в Испа нию. Я понимаю, что вам хочется помочь испанскому народу. Но что вы там будете делать? Малы вы ещё. — Она на минуту задумалась. — И потом, если все поедут в Испанию, кто же тогда здесь останется? Ведь и здесь нужно бороться...
      — Нет, мы обязательно поедем туда, — упрямо возразил Петрика.
      — Не доедете вы, ребята, — вот что! Вас всё равно задержат по дороге. Взрослым — и то туда трудно пробраться... сначала растите, готовьтесь к борьбе, а потом...
      — Мы сумеем добраться, вы не знаете нас, — твердил Петрика.
      — Как вы думаете, ребята, Лозована нужно слушаться? — вдруг спросила Женя.
      — Нужно! — тихо ответил Илиеш.
      — Ну так вот... он сказал... нет, он приказал вам вернуться домой! — глаза Жени глядели теперь сурово. — Он приказал вам это от имени... от имени... антифашистов всего мира.
      Ребята молчали, опустив головы.
      Женя глядела на них, крепко сжав губы. Потом она опустила голову и снова о чём-то задумалась.
      — Вы сказали, ребята, что знали Леонте Пэуна? Расскажите мне о нём, — попросила она.
      — Да, конечно, мы знали дядю Леонте, — горячо сказал Илиеш, — он жил на нашей улице... вот у него во дворе, — указал он на Петрику, — он был очень хороший... Мы с ним вместе слушали Москву по радио...
      — Это был... мой самый лучший друг, — сказала Женя и вдруг закрыла лицо руками. Так она сиДела долго, облокотившись на спинку скамейки.
      Потом, словно очнувшись, поднялась и тихо сказала:
      — Пойдёмте, -ребята!..
      Они вышли на одну из центральных улиц города. Вот большая многолюдная площадь. Посреди — высокая статуя какого-то короля или генерала. Мчатся авто. То и дело раздаётся пронзительный свист полицейского. Много ярких вывесок, манящих витрин, разноцветных афиш.
      И Илиеш невольно вспомнил бедность и убожество Тыргу Кукулуй, где они только что были. Какая разница между этими двумя кварталами, какая огромная разница!
      Они свернули на привокзальную улицу. Ребята шли хмурые, они понимали, для чего Женя ведёт их
      на вокзал. Как трудно отказаться от своей мечты! Но нет, они не ослушаются Лозована.
      Вот и кабачок, в котором они покупали брынзу. И вдруг, оглянувшись, Женя заметила, что Петрики нет с ними. Он куда-то исчез.
      Они остановились.
      «Петрика всё-таки решил бежать», — подумал Илиеш. Лицо Жени омрачилось. Илиеш также был огорчён и растерян. Постояв несколько минут, они пошли дальше.
      Вот и вокзал.
      — Подождите, ребята. Я возьму вам билеты, — сказала Женя, — но только вы не уйдёте как ваш товарищ?
      Она пристально посмотрела на Илиеша. Он твёрдо выдержал её взгляд.
      — Ну хорошо, я верю тебе, — вздохнула Женя.
      И в этот момент она увидела бегущего к ним, запыхавшегося Петрику.
      Илиеш обрадованно устремился ему навстречу:
      — А мы думали...
      В этот момент где-то вдали раздались тревожные полицейские свистки.
      Петрика насторожённо прислушался.
      — Где ты был? — строго спросила Женя.
      Петрика лишь молча улыбался. Он тяжело дышал, всё ещё не в силах перевести дух от быстрого бега.
      Илиеш удивлённо и вопросительно смотрел на друга. Петрика смущённо отвернулся.
      Женя пошла за билетами и через несколько минут вернулась.
      — Теперь пойдёмте.
      Они вышли на перрон. На первом пути стоял одинокий поезд. На вагонах было написано: «Яссы — Кишинёв».
      Оставалось пять минут до отправления.
      Женя вошла с ребятами в вагон. Большинство пассажиров были крестьяне. Ребята уселись. Напротив них сидел хорошо одетый румын с яркожелтым портфелем в руках. В вагон вошёл пожилой газетчик в тёмных очках и хрипло прокричал: «Экстренный выпуск газеты «Порунка времий!» Банда коммунистов напала на националистов. Несколько националистов тяжело ранены. Вожаки бандитов арестованы».
      — Давай сюда! — и румын, взяв листок, протянул газетчику монету. Тот перешёл в следующий вагон и оттуда раздался его надтреснутый голос:
      «...Напали на националистов... Вожаки бандитов...»
      Паровоз свистнул.
      — Ну, мне пора, — сказала Женя. — До свиданья, ребята, — и тихо добавила: — смотрите же, не забывайте слов Лозована...
      — Не забудем, — твёрдо ответил Илиеш.
      Женя вышла. В дверях она столкнулась с высоким мужчиной в голубой рубашке. Войдя в вагон, он подсел к пассажиру с жёлтым портфелем.
      — Хорошо, что не опоздал, — сказал он.
      Илиеш подошёл к окну. На перроне обычная суета. У вагона стоит Женя. Лицо её попрежнему бледно, глаза печальные. Илиешу снова показалось, что он её когда-то видел. Но где? И неожиданно он вспомнил фотографическую карточку на стене у студента Леонте. Это она... ну, конечно, она... Её зовут Женя... Женя...Теперь всё стало понятным. О ней писал в своей записной книжке Леонте. Да, да, о ней. Илиеш быстро нащупал в кармане блокнот, выбежал из вагона, спрыгнул на перрон, подбежал к Жене и вложил ей в руку записную книжечку. В эту минуту раздался пронзительный свист паровоза, вагоны с ляз-
      гом двинулись. Илиеш бросился к вагону и вскочил: на подножку. Он оглянулся и успел в последний раз увидеть Женю. На лице её было удивление. Она держала в руке сиреневый блокнотик. «Сейчас она прочтёт всё, всё», — подумал Илиеш и вошёл в вагон.
      В окне вагона проплывали строения, столбы, деревья...
      Илиеш оглянулся. На боковой скамье сидит молодой железнодорожник и дремлет. Дальше — две крестьянки в ярких платках и высокий, худой крестьянин с суровым лицом.
      — ...Слыхали, что сейчас случилось? — обратился пассажир в голубой рубашке к своему спутнику. — Какой-то мерзавец выбил стёкла у профессора Ку-зы... наверно, большевик.
      — Вот до чего дошло!.. Распоясались!.. — ответил сосед с жёлтым портфелем. — А это вы читали? — и он протянул ему «экстренный выпуск».
      — Читал. Действительно, распоясались. Пора действовать более решительно. С Гитлера — вот с кого нужно нам брать пример!.. А в Испании наши берут...
      Он оглянулся на крестьян. Они молчали. Видимо, рассчитывая на их сочувствие, он сказал напыщенно и с пафосом:
      — В Европе скоро наступит новая эра, и мы очистим и наши поля, поля Великой Румынии от всякой скверны. С помощью крестьян, этих хранителей лучших традиций румынизма и христианства и нашей патриотически настроенной, жертвенной молодёжи мы выжжем...
      За окном пробегают полосатые поля. В вагоне тихо. Железнодорожник дремлет, с опущенной на лицо фуражкой.
      Нагнувшись к Илиешу, Петрика говорит:
      — Слышал, что он сказал?..Вот гадюки!
      Оглянувшись, он встречается с устремлённым на него в упор взором пассажира с жёлтым портфелем.
      — Кого это ты назвал гадюками? — спрашивает он и угрожающе подходит к ребятам.
      Петрика молчит.
      — А ну, говори!
      — Я так назвал подлых фашистов!
      — Ах ты, выродок большевистский! Вот я сейчас вас... — орёт румын.
      Его спутник подымается и со злобным выражением на лице также подходит к ребятам.
      Спящий железнодорожник неожиданно вскакивает и, оттеснив его плечом, садится рядом с ребятами. Он насмешливо смотрит на кузистов и медленно говорит им:
      — А ну-ка, господа, отойдите и оставьте в покое ребят...
      Румын с жёлтым портфелем умолкает и с надеждой поглядывает в сторону крестьян. Его взгляд встречается с суровым взглядом худого крестьянина.
      — Вот изверги... мало они взрослых калечат, так и к малым ребятам привязались, — раздаётся голос из глубины вагона. Это говорит старушка-крестьянка.
      Кузисты растерянно оглядываются.
      Вагон молчит. Но они чувствуют, что это — враждебное молчание. А железнодорожник, глядя на них, насмешливо улыбается.
      — Я пойду... покурю, — говорит вдруг один из кузистов и быстро выходит из вагона.
      Второй молча и поспешно следует за ним.
      Поезд мчится. Монотонно стучат колёса. На опустевшей скамье белеет оставленный «экстренный выпуск». Железнодорожник берёт его, отрывает уголок и вынимает из кармана деревянную табакерку. Потом он протягивает «выпуск» сидящему напротив худому
      крестьянину. Тот также отрывает угОлйк «экстренного выпуска». Железнодорожник насыпает себе и ему махорки. Оба молча сворачивают цыгарки. Закуривая, дружелюбно смотрят друг на друга.
      А поезд мчится.
      Петрика нагибается к Илиешу и шепчет ему:
      — А знаешь, стёкла у того фашиста, у Кузы, выбил я... для этого я и убежал от вас.
      Илиеш с удивлением смотрит на Петрику и одобрительно кивает головой.
      — Илиеш, а помнишь надпись на заборе Матееску?
      — Помню!
      Знаешь, кто написал?
      Нет, не знаю. Кто?
      — Флорика.
      — Ну, зачем ты сказал? Ведь это секрет! — Флорика краснеет.
      Взяв за руки Петрику и Флорику, Илиеш задумчиво смотрит в окно. Потом говорит:
      — Мы ещё поедем в Испанию, правда?.. Всё равно мы сильнее фашистов.
      Он чувствует, как в ответ сразу две руки, одновременно, сжимают его руки. Одно пожатие — сильное, решительное — это рука Петрики, другое — застенчивое, ласковое — это Флорика. Они с ним согласны. Они тоже так думают. Да, они ещё поборются с фашистами. Обязательно поборются!
      А железнодорожник ласково смотрит на них и незаметно понимающе подмигивает...
     
      ОТЕЦ
     
      Вот она, так хорошо знакомая Ильинская улица.
      Всё здесь попрежпему. Как будто и не уезжали. Вот тумба для афиш... «Последний день французской борьбы...», «Кино-боевик «Наездник смерти» с участием Гарри Пиля...», «При головной боли принимайте только «Яволь...».
      Полуоторванная старая афиша бьётся от ветра, как сломанное крыло. Вот парадное Гримальского... Пустырь. Всё как было. А, может быть, что-то всё-таки изменилось. Да, что-то изменилось. Но вот что, Илиеш не может определить. Вероятно, это он сам изменился, вернее, не изменился, а повидал, узнал много нового. И неужели прошёл только один день с тех пор, как они уехали? Ему не верится...
      Вот и акация у ворот, где живёт Петрика. Как мало на ней осталось листьев. И когда это они успели пожелтеть и облететь? Он и не заметил.
      Откуда-то доносятся звуки скрипки. Ну, конечно, это из окна дома Сырбу. Хорошо играет Штефан Сырбу, отец Никушора! Нежные, печальные звуки тают в воздухе.
      Махнув рукой ребятам, Петрика скрывается в воротах своего дома.
      А вот и дом Флорики. Они останавливаются. Илиеш почему-то чувствует себя стеснённым. Ему хочется что-то сказать ей. Что-то важное и очень хорошее.
      Но он не может выразить своё чувство словами, и это ещё больше его смущает.
      А скрипка всё играет. Но теперь это бодрые, протестующие, мятежные звуки.
      Хорошо играет Штефан Сырбу!
      Илиеш и Флорика всё ещё стоят у калитки. Флорика, обычно такая говорливая, весёлая, теперь молчит и смущённо теребит свою косичку.
      Их взгляды встречаются. И вдруг он чувствует её губы на своей щеке... Стук калитки, и вот её уже нет.
      Илиеш стоит некоторое время в замешательстве. Потом медленно направляется к своей калитке и входит во двор.
      Вот и дверь. Он опускает руку в карман за ключом и вдруг от неожиданности замирает.
      Дверь чуть приоткрыта. Видно, кто-то занял квартиру в его отсутствии, — мелькает мысль. Он решительно открывает дверь и входит в комнату.
      За столиком кто-то сидит, опустив голову на руки. У человека широкие плечи и седеющая голова. В комнате сумрачно. Услышав шаги, человек подымает голову...
      — Отец! — вскрикивает Илиеш и бросается к нему.
      Отец долго и крепко обнимает его.
      Потом оглядывает и снова обнимает.
      — Какой большой стал!.. Ведь я оставил тебя совсем маленьким... вот таким, — и он показывает на аршин от пола.
      Илиеш смотрит на отца. Те же глаза, та же улыбка на губах, тот же шрам на лбу. Только волосы ста-ли почти совсем белыми. Как странно!
      Илиеш садится на кровать.
      — А я пришёл ночью, — рассказывает отец, — дверь заперта,. никого нет... ну, я открыл дверь... вижу, пусто...
      Отец подымается со стула и начинает ходить по комнате взад и вперёд. Остановившись перед Илиешем, тихо спрашивает:
      — Мать долго болела?
      — Долго, — отвечает Илиеш, опустив голову.
      Отец снова ходит по комнате
      — Я знаю... Мне товарищ писал...
      В комнате становится совсем темно.
      Шаги отца долго раздаются в тишине.
      — А где это ты пропадал? — вдруг спрашивает отец. В голосе его звучат строгие нотки.
      — Папа... я хотел уехать...
      — Куда? — в голосе отца слышится тревога.
      — В Испанию!
      — Зачем?
      Илиеша удивляет вопрос отца.
      — Ну как, зачем! Чтобы помочь испанцам... Ведь на них напали фашисты... Разве ты не знаешь, папа?
      Несколько секунд они молчат.
      Потом сильные руки отца обнимают Илиеша, и он слышит его голос, теперь такой ласковый и добрый:
      — Сынок мой, как я рад, что ты такой... что пошёл по верному пути... Ведь когда я узнал, что мать умерла, всё боялся, что ты пойдёшь по плохой дороге. Приезжаю и узнаю, что тебя уже второй день нет, что исчез ты с другими мальчиками неизвестно куда... плохо тогда я о тебе подумал, сынок... Но теперь... я рад...
      Сидя рядом, они беседуют обо всём. И Илиешу так радостно, что отец разговаривает с ним как со взрослым.
      А в комнате темно. С улицы доносятся иногда звуки шагов запоздалого прохожего, лай собаки, скрип подводы. За окном на небе горят яркие звёзды.
     
      «ЭТО БУДЕТ ПОСЛЕДНИЙ И РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ...»
     
      За окном начинает светать.
      Отец и сын подходят к окну. На улице тускло горит раскачиваемый предрассветным ветром фонарь. Всё явственнее начинают проступать из темноты дома, деревья, заборы. Тихо. Но вот издалека слышится далёкий мерный шум. Он усиливается. Это рокот колёс о мостовую. А вот и подвода. Её медленно тащат неторопливые волы. На подводе фигура крестьянина. Он сидит, опустив голову на грудь. Наверно, дремлет.
      Повозка проезжает мимо, и шум колёс медленно замирает в утренней тишине.
      Светает всё больше и больше.
      На улице раздаются чьи-то шаги, и отец вдруг испуганно отскакивает от окна. Опомнившись, смеётся.
      — Это по привычке, — говорит он, — забыл, что я дома, а не в тюремной камере. Там нельзя выглядывать из окошка. — Помолчав, задумчиво добавляет: — А всё-таки смотришь, бывало... и видишь маленький кусочек неба, звезду, облако...
      Шаги прохожего затихают.
      — Наверно, Сильвестр... — говорит Илиеш, — он работает в пекарне, по ночам...
      Тьма рассеивается. На востоке небо чуть-чуть начинает алеть.
      Бум... бум... бум.:. — звучит в утренней тишине. Это бьют соборные часы. Три четверти... Чего? Пятого? Нет — шестого...
      Илиеш подходит к кровати и достаёт что-то из-под одеяла. Это наушники студента Леонте.
      — Отец, — зовёт он.
      Они садятся на кровать. Каждый прижимает по наушнику к уху.
      Ждут. В наушниках совсем тихо. Иногда раздаётся едва слышный шум, похожий на дуновение ветра.
      На соседней улице промчалась пролётка. Издалека доносится хриплый, тоскующий паровозный гудок.
      А небо всё больше алеет.
      В наушниках слышатся шум и треск, и вдруг раздаются чистые и сильные звуки песни. При этих звуках рука отца крепко прижимает наушник к уху. Его глаза становятся строгими и торжественными.
      Эту песню пела великая, свободная, справедливая страна.
      Илиешу казалось, что её слушают все трудящиеся и угнетённые люди города, страны, всего света. Слушают, затая дыханье. Слушают её и там, в залитой кровью героической Испании. И все, кто слушает, верят, что настанет день, когда повсюду на земле люди будут жить так же хорошо, свободно и светло, как в этой замечательной стране.
      И ещё Илиешу казалось, что день, начавшийся этой песней, не может быть таким же, каким был вчерашний, что этот новый день приближает людей к долгожданному счастью, по которому так истосковался народ Бессарабии. И Илиеш мысленно повторяет свою клятву бороться за это счастье, как борется его отец, как боролся студент Леонте, как борют-
      ся тысячи и миллионы смелых и честных людей мира.
      В наушниках звучал «Интернационал». Его пела Москва.
      А за окном небо пылало багрянцем, разгораясь всё больше и больше.
      Над Кишинёвом всходило солнце.