DjVu

      Глава первая
      КАЗНЬ НА БАЗАРНОЙ ПЛОЩАДИ
     
      — Мальчик, посторонись!..
      Звякнул приклад. Коля вскрикнул, свалился в канаву, но тут же вскочил на ноги, проскользнул между охранниками и судорожно повис на шее матери. Она отчаянным движением обняла его за щуплые плечи, прижала к своей изодранной кофте и быстро, надрывно зашептала:
      — Иди к дяде Никите!.. К дяде Никите!..
      Он чувствовал прикосновение горячих, воспалённых губ к своему уху. Он почти задыхался от тяжёлого, едкого тюремного запаха, которым за эти несколько дней пропитались её одежда и волосы. Прямо перед его глазами бугрилась синяя полоса, пересекавшая её щёку от глаза до подбородка.
      Кто-то сзади резко крикнул:
      — Прекратите это!.. Быстро!..
      Чужие цепкие руки впились в его плечи. Он вскрикнул от острой боли, но не выпустил матери.
      В толпе раздались женские голоса:
      — Дайте проститься!..
      — Это её сын!..
      Мать не отпускала его.
      — Прощай, прощай, мальчик мой!.. — шептала она.
      Но через мгновение полицай уже волочил его в сторону, к толпе, из которой навстречу ему тянулись руки. Коля не кричал, не рвался. Полицай толкнул его через канаву, а сам быстро заторопился к виселице, которая была сооружена посреди базарной площади.
      О том, что днём состоится казнь, в городе знали ещё с утра. В объявлениях, расклеенных на углах улиц и на столбах, сообщалось, что будет повешена шпионка. Комендант города Мейер приказал всем жителям присутствовать при экзекуции.
      Огромная площадь была переполнена согнанным сюда народом. Взвод эсэсовцев, образуя замкнутый квадрат, окружал виселицу, где под охраной конвоя стояла молодая женщина лет тридцати. Её измученное лицо хранило сосредоточенное и в то же время какое-то безучастное выражение. Прядь светлых волос выбилась из-под платка и развевалась по ветру. Она спокойно смотрела прямо перед собой, заложив руки за спину и чуть развернув плечи.
      Много людей уже было казнено на этой виселице, и всякий раз комендант города Курт Мейер, заставлял жителей присутствовать при экзекуциях.
      Вот и сейчас он прохаживался за солдатами, широкоплечий, в чёрном кожаном плаще, в фуражке с высокой тульёй. Тут же стоял бургомистр города Блинов, человек средних лет, с косматыми, вечно нахмуренными бровями. Бургомистр старался не смотреть ни на виселицу, ни на осуждённую. В городе говорили, что он не любит присутствовать при казнях.
      Женщину, которую через несколько минут должны были повесить, в городе знали почти все. До войны она была диктором на радиостанции. Голос Екатерины Охотниковой, с мягким грудным тембром, узнавали в каждой семье. А вот теперь, когда она молча стояла у виселицы, многие увидели её впервые.
      Коля оставался в толпе, заслонённый от виселицы сомкнутыми спинами. Две незнакомые женщины в платках держали его за руки. Одна из них торопливо гладила его по голове.
      — Уведите его, — сказал какой-то старик, протиснувшийся сквозь толпу, — зачем ему всё это видеть?.. Пожалейте мальчика!..
      Старик постоял перед Колей, держа в руках треногу от фотоаппарата, и потом двинулся дальше, медленно переставляя свои тощие ноги. Это был фотограф Якушкин. Его фотография помещалась здесь же, на базарной площади, в старой, покосившейся будке. Гитлеровцы всегда заставляли Якушкина фотографировать казни. С довоенного времени Якушкина знала вся детвора. «Посмотри, посмотри сюда, — говорил он своему маленькому клиенту, снимая с объектива чёрный колпачок, — отсюда вылетит птичка». И сколько широко раскрытых, удивлённых детских глаз запечатлелось на его снимках! Да, Якушкин был добрый, приветливый старик!..
      Женщина притянула Колю к себе:
      — Пойдём, пойдём, мальчик…
      Он покорно пошёл за ней, не спрашивая, кто она и куда его ведёт. Свершилось что-то ужасное. Сейчас убьют его мать, и никто, ни один человек, не бросится на палача, не помешает этому.
      Измученный бессонными ночами, которые он провёл один в своей пустой, холодной комнате, Коля уже не плакал, а только тихо всхлипывал.
      Когда они подошли к углу переулка, Коля обернулся и вдруг увидел мать, возвышавшуюся над толпой. Рядом с ней стоял широкоплечий румяный палач и как будто мирно о чём-то беседовал, а его руки неторопливо затягивали на её шее верёвку. Несколько прядей волос попали под петлю. Палач осторожно вытащил их, словно заботясь о том, чтобы не повредить причёску.
      И вдруг мать рванулась вперёд.
      — Товарищи!.. — закричала она. — Будьте мужественны!.. Будь…
      Палач мгновенно соскочил, и в ту же секунду голова матери провалилась вниз.
      — Мама!.. — дико закричал Коля на всю площадь.
      Кто-то в толпе ахнул. Кто-то истошно завопил.
      Женщина крепко сжала Колину руку и потянула его за собой:
      — Пойдём!.. Пойдём!..
      Толпа схлынула с площади, и Коля оказался зажатым со всех сторон. Женщина на мгновение выпустила его руку. Коля бросился назад. Расталкивая людей локтями, он пытался выбраться на площадь, к матери. Но это ему не удалось. Кто-то крепко схватил его за рукав:
      — Стой, мальчик, стой!..
      Не помня себя, Коля рванулся. Но Якушкин держал его цепко:
      — Не надо туда идти… Не надо.
      И он повернул упиравшегося мальчика за собой, держа в одной руке треногу, а другой крепко сжимая его ладонь. На перекрёстке их нагнала женщина в платке. Она бросилась к Коле:
      — Ну вот!.. А я тебя потеряла… Пойдём!..
      — Нет, — строго сказал Якушкин, — у меня, Клавдия Фёдоровна, ему будет лучше… Я один, да и заработки у меня побольше ваших… Будет мне внучонком…
      Клавдия Фёдоровна не хотела уступать:
      — Иван Митрич, так не годится — мальчику нужна женская ласка. У меня уже есть один воспитанник. Вдвоём им будет легче… Да и родителей его я знала…
      Якушкин вдруг рассердился, выпустил руку Коли и стал поправлять резавший плечо ремень фотоаппарата.
      — Откуда вам двоих содержать! — крикнул он. — По теперешним временам вы и себя-то, верно, прокормить не можете. Я тоже знал его отца. Чудесный был человек… Пойдём, Коля!.. — Якушкин оглянулся и ахнул: Коли не было.
      — Он только что стоял здесь, — растерянно сказала Клавдия Фёдоровна.
      И они кинулись в разные стороны искать мальчика.
     
     
     
     
      Глава вторая
      НОЧЬ
     
      Всю эту страшную ночь после казни матери Коля провёл в одиночестве. Он лежал на неубранной кровати, в пальто, нахлобучив глубоко на лоб старую ушанку, и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, куда-то в угол, где тускло поблёскивал кафель остывшей печи. В комнате было холодно, и от этого мальчик ещё сильнее чувствовал одиночество. Вместе с матерью отсюда ушло тепло, и дом перестал быть домом.
      «Что теперь будет? Что делать?..» — думал Коля. Сколько раз он видел в кино, как в самый последний момент в город врывались красные и спасали приговорённых к смерти. Не успев выбить из-под их ног скамейку, палач падал, сражённый меткой пулей, а остальные враги разбегались. Да, в кино бывало так… А в жизни…
      Ещё совсем недавно в этой комнате были и отец и мать. Отец работал в паровозном депо. Иногда он брал сына с собой. В депо было очень интересно. Коле особенно нравилось смотреть, как на большом кругу разворачиваются паровозы. Огромные, пыхтящие, они по очереди въезжали на помост и, словно игрушечные, начинали кружиться вокруг собственной оси.
      Отец был высокий, усатый, всегда немножко хмурый. Соседские мальчишки его боялись. Иногда он выходил во двор, чтобы посмотреть, как ребята гоняют голубей. Постоит, постоит и всунет в рот два пальца, озорно и пронзительно свистнет. Голуби испуганно взвивались в небо. Как Коля ни старался, но так молодецки свистеть он не мог… Отец ни слова не говорил Коле, когда тот прыгал вниз с крыши сарая. Не замечал он и других его шалостей. Мать была гораздо строже. Она всегда всё запрещала. «Алексей, — говорила она отцу, — ты сделаешь из сына настоящего басурмана…» — «Всякое бывает в жизни, — отвечал тот. — Вдруг Коля останется один — пусть ничего не боится…» — «Какие ты глупости говоришь!» — обижалась мать и уходила на кухню. Коля слышал эти разговоры и тоже в душе считал, что отец говорит глупости. Почему вдруг он может остаться один? Все соседи говорят, что у него молодые родители. Да и в магазине однажды старый продавец сказал матери: «Нехорошо — себе ветчину покупаете, а младшему братишке конфет купить не хотите». Мать улыбнулась, зарделась, встряхнула светлыми волосами и купила Коле плитку шоколада. «Получай, братик», — сказала она весело. А Коля повернулся к продавцу и серьёзно ответил: «А мама вовсе мне не сестра, а мама». Все засмеялись. «Ты зачем меня выдал?» — смеясь, сказала мать.
      Возвращаясь вечером из школы, куда Коля ходил во вторую смену, он знал, что отец в это время ужинает. Отец любил подолгу сидеть за столом, положив на скатерть свои большие руки, и рассказывать матери о своих делах. А мать в это время или шила, или перемывала посуду и слушала не перебивая. «Ну, что принёс?» — обычно спрашивал отец, едва Коля переступал порог. Это означало — какие новые отметки появились в дневнике. И, если там встречалась тройка, отец мрачнел и начинал крутить свой ус, что выражало его глубокое недовольство. Коля начинал лепетать о том, что учительница Мария Павловна поставила ему отметку вовсе не за незнание, а потому, что у него в тетради была клякса…
      «Береги мать, — сказал отец, когда, уже одетый в новую военную форму, в последний раз обнял и поцеловал его в щёку. — Береги её. Ты ведь теперь один в доме мужчина».
      Отец сказал это с улыбкой, но Коля видел, что в его глазах что-то дрогнуло. Мать долго целовала отца и что-то тихо говорила, а отец гладил её по волосам своей большой ладонью.
      «Так помни, — как-то очень серьёзно сказал отец, — это трудно… Надо быть умной… держи себя в руках… — На пороге он обернулся: — Может быть, всё-таки уедешь?..»
      «Нет, нет, — быстро ответила мать, — я останусь…»
      Тогда отец вернулся и опять попрощался с ней и с Колей. В его движениях было что-то такое порывистое, такое отчаянное, что Коля не выдержал и зарыдал.
      Отца ждала машина. Она увезла его надолго…
      Через неделю пришли немцы. И с тех пор началась новая, непривычная жизнь. Голубей приказали уничтожить. И, если бы Коля не подчинился, немцы расстреляли бы всех, кто живёт в доме. Как разрывалось его сердце, когда голуби тёплыми комочками падали на крыльцо! Полицай отрывал им головы.
      Теперь мать стала ещё строже, не разрешала ему выходить со двора, боялась, как бы с ним чего-нибудь не случилось…
      В доме по соседству поселился немецкий офицер. Он ходил в сером мундире со множеством нашивок и в фуражке с чёрным блестящим козырьком. У офицера было крупное весёлое лицо, и, одеваясь по утрам, он любил напевать песенки. Особенно странно было слушать, как он пел по-немецки «Катюшу».
      Однажды офицер в расстёгнутой рубашке, из-под которой была видна волосатая грудь, высунулся из окна, заметил Колю, который, сидя на заборе, старался снять с дерева мяукавшего рыжего котёнка, и поманил сердитым движением руки:
      — Юнге!.. Юнге!..
      Коля испуганно спрыгнул, пошёл было к крыльцу, но опомнился, — нельзя ослушаться немецкого офицера, — и робко подошёл к окну. Офицер, прищурившись, посмотрел на него, добродушно покачал головой: «Не надо баловаться», а затем вдруг небрежно бросил ему большую плитку шоколада. Коля попробовал отказаться, но офицер нахмурился и захлопнул окно.
      Коля опрометью бросился домой и с волнением стал ждать возвращения матери. Она пошла в городскую управу устраиваться на работу…
      Коля посматривал на плитку, которая блестела на комоде серебряной бумажкой. Нет, не мог же он отказаться! И так офицер рассердился…
      Ведь он, Коля, отвечает за семью, он должен быть осторожным и осмотрительным.
      А потом случилось то, чего Коля никак не мог понять. Офицер стал часто приходить к ним. Он был весёлый и всегда угощал Колю сладостями. Перед тем как офицер должен был прийти, мать говорила Коле, чтобы он сидел в комнате и никуда не уходил. Офицера звали Карл Вернер. Он умел немного говорить по-русски.
      Его речь представляла собой причудливую смесь немецких и русских слов. Русские слова он коверкал на свой манер — вместо «работать» произносил «работен», цыплёнка называл «курки».
      Когда Вернер впервые пришёл в их дом, неся под мышкой большой свёрток с угощением, Коля с любопытством разглядывал его из-за спины матери, которая смущённо и приветливо приглашала гостя снять шинель и присаживаться к столу.
      Вернер тщательно вытер ноги о мешок, брошенный у порога, снял шинель и, вежливо поклонившись матери, сел на то место, где обычно сидел отец.
      В этот первый вечер Вернер был вежлив и внимателен. Он приветливо угощал Колю, а тот ел конфеты, мало говорил и изредка смущённо посматривал на мать — она была одета в блестящее шёлковое платье, сшитое к Новому году. Длинные светлые волосы завитыми прядями лежали у неё на плечах, и она казалась более молодой, чем обычно. Мать пила вино и много смеялась…
      Постепенно в сердце Коли закрадывалось чувство щемящей тревоги. Почему этот немец сидит на месте отца? Почему, ожидая его, мать оделась так красиво? Почему она пьёт вино и смеётся? Почему она всё время смотрит на немца? Коля невольно поднял глаза на стену, туда, где всегда в светлой рамке висел портрет отца. И вдруг он увидел тёмный квадрат обоев и погнутый гвоздь — рамка с портретом исчезла.
      Это было последней каплей. Он проникся такой злобой и к матери и к гостю, что не смог сдержаться, слёзы хлынули из его глаз, он вскочил и метнулся в сени.
      — Коля! — крикнула ему вдогонку мать.
      Он хлопнул дверью и быстро забрался в опустевшую голубятню. Здесь всё напоминало о недавней жизни: в решётке торчали маленькие пушистые перья, а в углу стояла ржавая консервная банка, наполовину наполненная водой, остро пахло голубями, и казалось, здесь всё ещё раздаётся их тихое воркование.
      Коля забился в угол, под жёрдочку, и сжался в комочек, внизу хлопнула дверь, мать тихо позвала:
      — Коля!.. Коля!..
      В душе его шла борьба. Что-то сложное и непонятное творилось вокруг него. Всё перемешалось. Он остро ненавидел мать… Был бы отец! Как посмел этот немец сесть на его стул! Как смела мать снять со стены портрет! Никогда она не одевалась так при отце. Только под Новый год. А сейчас надела это платье для немца. И пила с ним вино, и смеялась… Нет, нет, надо бежать. Перебежать через фронт, найти отца, всё ему рассказать…
      Мать не уходила, она стояла внизу, на крыльце, и звала Колю. Опять хлопнула дверь; это из комнаты вышел Вернер и тоже стал звать его.
      — Коля! Коля! — кричал он низким басом.
      Коля не отзывался. Во дворе было уже совсем темно, и сквозь решётку он видел две тёмные фигуры, стоявшие на верхней ступеньке крыльца. Вернер и мать о чём-то тихо говорили.
      — Думмер кнабе, — услышал Коля голос немца.
      — Глупый, совсем глупый, — соглашалась мать.
      И это согласие, установившееся между ней и Вернером, ещё раз убедило Колю, что она предала его, и отца, и всех.
      Коля до боли впился пальцами в решётку. Пусть только они уйдут, он пойдёт и бросится в реку. Он умрёт, раз мать могла так поступить. Нет, раньше он убьёт Вернера. Влезет к нему в окно и ударит по голове топором.
      Мать и Вернер поговорили ещё о чём-то, потом заскрипели ступени, Вернер спустился вниз и пошёл по дорожке к воротам. Стукнула калитка, и всё стихло.
      Впервые в жизни Коля почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он не знал, что ему делать… Мать продолжала неподвижно стоять в темноте. Она думала о чём-то своём и, казалось, забыла о том, что он здесь, рядом.
      На небе ярко сияла россыпь звёзд. С Дона дул тёплый ветер. В такие вечера они всей семьёй ходили к обрыву. Мать с отцом садились на скамеечку, а Коля, примостившись у их ног, слушал, как в траве верещат поздние кузнечики, и не отрываясь смотрел на таинственную тёмную гладь реки.
      Думал ли он когда-нибудь, что может настать час такого горя, которое разъединит его с матерью, час, когда, сидя в пустой голубятне, он будет чувствовать, что какая-то жестокая, непреодолимая сила встала между ними!
      Вдруг мать сошла со ступеньки. Её тёмный силуэт приблизился к голубятне. Коля затаил дыхание.
      — Коля, спустись! — сказала она.
      Он молчал.
      — Спустись, — повторила мать тем строгим, негромким голосом, каким она обычно говорила с ним, когда он бывал в чём-нибудь виноват. — Сейчас же выходи оттуда! Слышишь?..
      — Не выйду! — хрипло ответил Коля, прижимая лицо к ржавой решётке.
      Тогда мать с быстротой, которой Коля от неё не ожидал, схватила лестницу, подвинула её ближе к центру голубятни и быстро взобралась по ней. Когда её лицо оказалось на уровне его блестящих от напряжения и обиды глаз, она тихо проговорила:
      — Ты должен верить своей матери, Коля! Так приказал отец! Это нужно. Когда-нибудь ты поймёшь…
      Голос её был таким взволнованным, таким серьёзным… Впервые в жизни мать говорила с ним, как со взрослым. И Коля поверил…
      Да, мать не солгала. Но лучше бы он задушил Вернера тогда, — может быть, она была бы жива.
      Неделю назад Вернер поехал в штаб своей армии, который находился в Белгороде. На обратном пути он подвергся нападению. Было официально сообщено, что Вернер убит и что из его машины украден портфель с важными документами.
      А через два дня комендант города Курт Мейер приказал матери явиться в гестапо на допрос. Гестаповцы считали, что она могла знать о маршруте поездки Вернера и сообщила о нём подпольщикам…
      …Начинало светать, и все предметы в комнате стали приобретать свои реальные очертания.
      Как ему дальше жить, Коля не знал. Идти к дяде Никите? Не ошиблась ли мать? Может быть, она уже сама не понимала, что говорит. О дяде Никите в городе рассказывали самые ужасные вещи. В первый же день он продался немцам. А теперь служит в городском управлении, и нет у бургомистра Блинова более злого и более верного человека, чем он. Ведь в тот вечер, когда пришли за матерью, Никита стоял во дворе, вооружённый автоматом. А когда мать проходила мимо, чтобы сесть в закрытый фургон, Никита выругался и погрозил ей своим маленьким морщинистым кулачком. Нет, мать ошиблась. Он не пойдёт к Никите, ни за что не пойдёт!
      Коля заснул мгновенно, как засыпает вконец измученный человек, а когда проснулся, было уже совсем светло. Он вскочил, ещё не понимая, почему так холодно, почему вокруг такой беспорядок, почему он один… И вдруг сразу всё вспомнил, и ему от этого стало ещё холоднее и ещё более одиноко.
      В буфете он разыскал несколько сухих кусков хлеба — всё, что осталось от продуктов. Потом вскипятил на керосинке воду, налил её в кружку и пил обжигаясь, стремясь хоть немного согреться.
      Внезапно за окном раздались отрывистые слова команды. Мелькнула фигура немецкого кавалериста. Послышалось шарканье нестройных шагов многих людей.
      Коля привстал из-за стола и взглянул на улицу. Затем быстро нахлобучил шапку и, забыв запереть дверь, выбежал во двор. В воротах уже столпились жители, смотревшие на колонну военнопленных, которые медленно шли под конвоем эсэсовцев.
      Пленных было человек двести. Многие из них были ранены и поддерживали друг друга. Женщины бросали им куски хлеба, но эсэсовцы не разрешали его подбирать, давили хлеб своими тяжёлыми сапогами.
      — Коля! — крикнула соседка Анна Николаевна, старая седая женщина, бывшая учительница (когда Колиной матери было столько же лет, сколько ему, она учила её географии). — Где же ты пропадал до поздней ночи? Я пять раз к тебе приходила. Идём, я тебя накормлю…
      Но Коля не слушал. Ему показалось, что среди пленных он увидел чем-то очень знакомого ему человека. Вот тот высокий, который прихрамывает на правую ногу. Голову он держит чуть набок. Коля устремился вперёд, обогнал колонну, пристально вглядываясь в серые от усталости лица пленных.
      И вдруг он увидел лицо высокого раненого. Отец!.. Это был отец. Похудевший, осунувшийся. Голенище сапога на правой ноге разрезано сверху донизу, и обмотанная какими-то грязными тряпками нога казалась бесформенной.
      Каждый шаг, очевидно, доставлял ему страдания. Он щурил глаза и непрерывно кусал губы.
      — Папа!.. — крикнул Коля.
      Отец обернулся и приостановился.
      — Колечка! — крикнул он. — Где мама?..
      Эсэсовец сердито закричал и толкнул отца в спину. Тот опять заковылял, всё время оглядываясь на Колю, который продолжал идти рядом с колонной. Ему хотелось броситься к отцу, прижаться к его груди, зарыдать.
      — Где мама? — опять спросил отец, воспользовавшись тем, что конвойный пошёл вперёд.
      Коля молчал. Он боялся сказать отцу правду. Он даже нарочно споткнулся и упал, чтобы приотстать немного и подумать. До сих пор Коля никогда не задумывался над тем, что можно говорить, а чего нельзя. Мать даже звала его «болтушкой». А тут он почувствовал, что не должен говорить отцу правду: отец и так очень несчастен.
      Колонна миновала несколько улиц. Эсэсовец вновь оказался рядом, и Коля теперь даже был ему рад: можно не отвечать. А отец всё время оглядывался на него, улыбался запёкшимися губами и как будто стал меньше хромать.
      Концлагерь «Ост-24» находился на окраине города. Колючей проволокой там было огорожено несколько кварталов. Пленных обычно водили туда боковыми улицами.
      Но сейчас их решили провести по базарной площади — пусть посмотрят на виселицу и поймут, что их ожидает, если они решатся бежать или выступят против гитлеровцев.
      Когда колонна свернула в переулок, ведущий к базару, Коля от отчаяния заплакал. Так он и шёл рядом с колонной, плача и быстро вытирая слёзы, чтобы их не заметил отец.
      Но отец их увидел и почувствовал недоброе. Как только внимание эсэсовца чем-то отвлекалось, он делал знак Коле подойти ближе. И Коля подходил, но не успевал ничего сказать: мешал конвойный.
      — Где мать?! — в третий раз спросил отец.
      В это время колонна вышла из переулка на пустынную базарную площадь. Все ларьки были заколочены. Слева, на дальнем краю, у крытых навесов, стояла небольшая толпа: там меняли носильные вещи на кусок мыла или на бутылку с прогорклым подсолнечным маслом.
      Виселицу нельзя было не заметить… Она стояла на самом пути и невольно притягивала к себе взгляды. И отец увидел… Он остановился, вскинул руки, отпрянул назад и рухнул на дорогу.
      Колонна пленных невольно приостановилась. Коля бросился в толпу, растолкал бойцов и нагнулся над лежащим в беспамятстве отцом:
      — Папа!..
      — Поднимите его скорей! — тревожно крикнул кто-то. — А то конвойный пристрелит!
      Сзади слышались торопливые шаги и голоса ругавшихся эсэсовцев.
      — Отойди, отойди, мальчик, — сказал тот же голос. — Эх, зачем ты отца расстроил?
      Несколько рук подняли упавшего и быстро поставили на ноги.
      — Ну, очнись… очнись!.. Пойдём!..
      Отец медленно приходил в себя. Изо рта у него текла тонкая струйка крови. Двое пленных взяли его под руки, и колонна вновь двинулась дальше.
      Коля бежал за колонной до самого концлагеря. Ворота за пленными захлопнулись. И мальчик медленно добрёл назад.
     
     
     
     
      Глава третья
      ПОГОНЯ
     
      На улице кто-то тихонько окликнул Колю. Он обернулся. Позади стоял дядя Никита.
      — Иди за мной, — сказал он, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Тебе мать, наверное, про меня говорила?
      — Говорила…
      — Ну вот, так ты иди… Но в ворота не входи, а пойди задами да перелезь у сарая через забор. Не надо, чтобы тебя со мной видели… Понял?..
      — Понял.
      Никита слегка хлопнул Колю по плечу и пошёл через площадь к Ярославской улице. Он жил в небольшом домике за высоким забором. Там, где кончалась эта улица, начиналась окраина.
      До войны дядя Никита заведовал городской баней. Работа у него была невидная, но, как он сам любил говорить, «горячая». Никто не удивился, что он остался в городе, когда пришли гитлеровцы. Он продолжал топить баню, теперь уже для немецких солдат, и комендант Курт Мейер считал его человеком полезным.
      Но, когда Никиту Кузьмича Борзова назначили заместителем бургомистра, выяснилось, что в этом хилом на вид человеке живёт настоящий дьявол. Никто лучше его не мог организовать облаву, когда надо было отправить в Германию очередную партию жителей. Он мобилизовал инженеров и заставил их восстановить разрушенную электростанцию; ну, а что касается бани, то она работала бесперебойно.
      Жители города не любили Никиту Кузьмича. Если раньше его звали по имени-отчеству, то теперь за ним накрепко утвердилась презрительная кличка «банщик». Никита Кузьмич знал об этом, но только зло усмехался. «Ничего, — говорил он, — «банщик» себя ещё покажет. У меня тут некоторые получат такую баньку, что кровью умоются»…
      Коля шёл шагах в двух позади Борзова, который важно нёс свою щуплую фигуру, стараясь всем своим видом показать, что он лицо значительное и является представителем власти.
      Если бы не последний приказ матери, Коля никогда бы не пошёл к «банщику». Да и тот, как видно, не очень-то этого хочет. Боится, чтобы его самого не заподозрили.
      Они уже почти дошли до дома Никиты Кузьмича, когда из-за угла показались два конвоира; они вели в тюрьму арестованного.
      Арестованному не было и тридцати лет. Коренастый, небритый, в старых чёрных, обтрёпанных снизу брюках и в коричневом пиджаке, из-под которого виднелась бурая от грязи рубашка, он шёл неторопливо, покорно следуя за передним конвойным.
      И вдруг в тот момент, когда один из конвойных остановился, чтобы закурить папиросу, арестованный рванулся, подбежал к ближайшим, соседним с домом Никиты Кузьмича, воротам и мгновенно скрылся за ними. Конвойные вскинули автоматы, но пули, очевидно, пролетели мимо…
      Борзова словно подстегнули. Он забыл о своём высоком положении и стремглав бросился вслед за конвойными. Судя по удалявшимся выстрелам, они были уже довольно далеко. Беглец, видимо, стремился уйти по задворкам.
      Вместе с другими мальчишками, которые выскочили из соседних домов, Коля подбежал к воротам. Но там уже никого не было.
      Прошло минут пятнадцать. Все стали расходиться, и Коля остался у ворот один. Тогда он решил, что перелезет через забор раньше, чем дядя Никита вернётся домой, и подождёт его во дворе.
      Он перемахнул через невысокий плетень соседнего двора, пересёк огороды и вскоре оказался у высокого глухого забора. Судя по острым очертаниям крыши и возвышавшемуся над нею коньку, дом за забором принадлежал Борзову.
      Коля оглянулся и нырнул в заросли густой крапивы. Здесь он увидел щель в заборе и попробовал пролезть. Но щель оказалась слишком узкой. Кроме того, кто-то насыпал рядом с ней битого стекла. Коля решил поискать более удобного места, но, где бы он ни примеривался перелезть, всюду наверху покачивалась проволока, натянутая в три ряда. Коля обошёл забор вокруг и, озадаченный, вернулся назад. В одном месте — там, где между забором и сараем находилось узкое пространство, — проволоки не было. Удивительное дело! Как раз там, где легче всего было перелезть, забор остался незащищённым. Коля взобрался на сарай, перекинул ногу через забор и тут же испуганно отдёрнул её.
      Со двора прямо из будки на забор прыгнул огромный чёрный пёс. Задержи Коля на мгновение ногу — и он бы её прокусил.
      Пёс остервенело лаял.
      — Молчи! — крикнул Коля. — Молчи, тебе говорят!
      Он заметил, что длина цепи, на которой была собака, рассчитана только на этот участок забора. Если же перелезть немного правее или левее, то пёс уже не страшен. Однако там, где нет пса, натянута проклятая проволока. Как же быть? Нет, надо вернуться обратно к щели в заборе и попробовать её расширить. Если удастся отломить кусок штакетника, то он как-нибудь сумеет проползти во двор.
      Коля спрыгнул с сарая, и его ноги вдруг ударились обо что-то мягкое. В крапиве кто-то вскрикнул от боли. На земле лежал тот самый арестованный, который только что убежал от конвоя; лицо его было измазано кровью и грязью, волосы спутались. Потирая ушибленную ногу, он испуганно смотрел на Колю.
      — Не бойся, — сказал Коля, — я тебя не выдам.
      — А кто ты такой?
      — Коля!..
      — Они уже ушли? — спросил беглец, продолжая потирать ногу.
      — Ушли.
      — Но они обязательно вернутся. И с собакой… А чей это дом за забором?
      — Банщика, — ответил Коля.
      Беглец усмехнулся:
      — Ах, вот как!.. Спрятаться бы у него во дворе. Там-то наверняка искать не будут.
      — Ползи за мной, — тихо сказал Коля, — я видел неподалёку щель…
      — Тебе хорошо говорить — ползи! — вздохнул тот. — И угораздило же тебя прыгнуть мне на ногу! Ты мне, наверное, связки порвал… Ну, где тут щель?.. Показывай.
      Не обращая внимания на волдыри, которые из-за крапивы красным созвездием покрыли его руки, Коля стал пробираться к щели. За ним, тяжело дыша, полз беглец.
      — А лучше бы вам до ночи пролежать в крапиве, — сказал Коля.
      — Нет, нет, здесь меня найдут. Показывай, малец, щель. Может, и спасусь…
      Коля подполз к щели. В неё бы ещё мог пролезть большой кот, но даже для Коли эта щель была слишком узкой.
      — Дай-ка я погляжу, что там делается, — сказал беглец и, отстранив Колю, заглянул во двор. — Верно, до собаки далеко… — проговорил он. — А вон сарай!.. Хорошо бы туда забраться… — Вдруг он оживился: — Найди-ка, малец, где-нибудь большой камень, мы снизу отобьём доску…
      Найти подходящий камень было делом не трудным. Беглец снял с себя рубашку, завернул в неё камень и этим тяжёлым свёртком стал сильно и без большого шума ударять по краю доски.
      После нескольких ударов доска отскочила. Затем таким же образом беглец выбил и вторую доску.
      — Лезь первым, — сказал он Коле, — посмотри, есть ли кто-нибудь во дворе.
      Коля раздвинул доски и с бьющимся сердцем прополз в теперь уже широкую щель.
      Здесь, у забора, тоже росла крапива, справа невдалеке стоял небольшой дровяной сарай — он был открыт, — а слева, за деревьями, виднелась собачья будка. Пёс, звеня цепью, истошно лаял…
      Небольшой дом Никиты Кузьмича стоял посреди двора. Дверь его была закрыта на висячий замок. Но всё же на всякий случай Коля осторожно обошёл вокруг дома. Все окна были плотно прикрыты и занавешены.
      Никто не остановил и не окликнул его.
      Коля вернулся к щели и тихо позвал:
      — Лезьте! Никого нет!..
      — Попридержи доски… вот так… — Беглец с трудом протиснул плечи в щель. — Дай-ка руку… Подтяни меня немного…
      Коля схватил обеими руками его широкую ладонь с короткими пальцами и стал изо всех сил тянуть к себе.
      — Давай, давай, малый, давай! — шептал беглец, стараясь протиснуться между сжимавшими его досками. Наконец это ему удалось. Обессиленный, он упал на землю и с минуту надрывно и глубоко дышал.
      — Прячьтесь! Прячьтесь!.. — торопил его Коля. — Он сейчас может вернуться…
      Беглец с трудом поднялся и заковылял к сараю.
      — Постарайся опять забить гвозди, — проговорил он, с трудом переступая через порог.
      Но гвозди забить не удалось. Заскрипела калитка, и Коля едва успел отскочить от сарая. По тропинке к дому быстро шёл Борзов. Он был чем-то недоволен и сбивал палкой, которую держал в руках, головки цветов.
      Коля замер. Ему казалось, что он всё ещё очень близко стоит к сараю и к забору, где доски явно смещены. Бежать обратно — значит выдать человека, который ему доверился. Остаться на месте — надо объяснять, как он попал во двор, охраняющийся таким злым псом.
      Звякнул замок, который Никита Кузьмич снял с засова, и дверь распахнулась. Сейчас войдёт в дом, и тогда он сможет убежать. «Бежать, бежать!» — только об этом сейчас думал он.
      Но Никита Кузьмич не торопился входить в дом. Он стоял спиной к Коле и о чём-то думал. Потом Коля услышал его негромкий голос:
      — Иди за мной!..
      Хлопнула дверь, и Никита Кузьмич скрылся за ней. Коля боязливо поднялся на крыльцо и долго, прежде чем войти, стоял с бьющимся сердцем.
      — Войди же наконец, — услышал он приглушённый голос Никиты Кузьмича.
      Банщик в пальто и в шапке стоял посреди комнаты. Острое лицо его было злым, а руки нервно крутили палку.
      — Ты как сюда попал? — спросил он, стараясь говорить спокойно. — Ведь я тебе сказал, чтобы ты перелез через забор.
      — Я и перелез через забор, — ответил Коля.
      — Посмотри мне в глаза… Врёшь! Тебя бы разорвала собака. Как ты сюда проник, отвечай!..
      — Я перелез через забор… — стараясь глядеть прямо в колючие глаза Борзова, проговорил Коля.
      — Ну и ну! — усмехнулся Борзов. — Вижу, ты силён врать. Ну хорошо. А почему ты меня не подождал? Ты же видел, что я домой не пошёл!..
      — Видел!..
      — А я тебе что сказал? Чтобы ты перелез через забор, когда я буду дома. Ведь тебя могла покусать собака!
      — А у вас собака на цепи.
      — Ах, вот как. Значит, ты лазил на сарай!..
      — Лазил.
      — Так, так… Выходит, ты не через сарай сюда попал… А я-то думал, что пёс тебя пощадил. Вот какие дела… Где-то в заборе есть щель… Пойди покажи…
      — Нет, нет! — воскликнул Коля. — Не надо ходить.
      — Почему не надо? — прищурился Борзов. — Это же не в твоём заборе щель, а в моём. Показывай!..
      — Нет, нет, я не пойду…
      Борзов вдруг как-то подобрел:
      — Что с тобой, Коля?.. Ну, не ходи. Я её и без тебя найду. На вот, пирог у меня тут есть. Поешь.
      Он поставил тарелку с пирогом на стол и вышел во двор. Коля подбежал к окну и с замирающим сердцем стал следить за Борзовым. Тот медленно шёл вдоль забора и пристально рассматривал его. Вдруг он нагнулся и поднял что-то с земли. Коля с ужасом увидел, что в руках у него рубашка беглеца, в которую был завёрнут камень.
      А дальше события начали развиваться с необычайной стремительностью. Борзов бросился к собаке и спустил её с цепи, пёс с лаем кинулся к сараю. Борзов распахнул дверь и, тут же захлопнув её, запер на засов.
      — Сторожи! — крикнул он псу и побежал со двора.
      Коля бросился во двор — он отдал бы жизнь, чтобы помочь беглецу. Пёс тут же кинулся на Колю, повалил его. Огромная пасть, ощерясь, уткнулась ему в лицо.
      Запертый в сарае беглец изо всех сил стучал в дверь, стараясь её выломать.
      — Дик, назад!.. Ложись!.. — Борзов с двумя солдатами уже вбежал во двор. — Он здесь, в сарае!.. Берите его…
      Пёс, послушный хозяину, улёгся рядом с Колей, поводя налитыми кровью глазами.
      Солдаты вытащили из сарая беглеца. Он упирался, дико ругаясь. Они били его по рукам и ногам.
      — Иди, иди, негодяй! — кричал на него Борзов. — По тебе петля плачет!
      Беглец отвечал руганью.
      — Предатель! Банщик несчастный!.. Ещё неизвестно, кто из нас раньше подохнет!..
      Наконец его увели. Борзов прикрыл сарай и вытер со лба пот.
      — Ну, пойдём, — примирительно сказал он Коле.
      Но Коля весь сжался от ненависти. Глаза у Борзова сделались страшными. Он цепко схватил Колю за руку и втащил его в дом.
      — Рано ещё тебе, щенок, рассуждать!..
      Коля укусил его за руку:
      — Пустите, пустите!..
      — Я тебе пущу! — Борзов втолкнул его в комнату и запер на ключ. — Посиди тут. Потом поговорим!..
     
     
     
     
      Глава четвёртая
      В ДОМЕ НИКИТЫ БОРЗОВА
     
      Позднее Никита Кузьмич принёс Коле еду — большой кусок варёного мяса, хлеб с маслом и горячий чай, — хозяйственно поставил тарелки на стол и сел рядом с видом радушного хозяина.
      — Племянничек! — позвал он. — Иди к столу…
      Война быстро раскидала родственников в разные стороны. Одни эвакуировались в глубокий тыл, другие ушли на фронт, и теперь, после гибели матери, в городе у Коли остался один лишь дядя Никита. Кому же, как не ему, позаботиться о сироте?
      Но Коля забился в угол и смотрел оттуда на своего дядю ненавидящим взглядом. Зачем мать приказала идти к нему? Он, наверное, и её предал, только она об этом так и не узнала.
      — Ешь, Коля! — настойчиво сказал Никита Кузьмич и подвинул тарелки поближе к мальчику. — Ешь, тебе говорят. Суёшься не в свои дела…
      Коля не двигался. Он так много пережил за последние дни, что сразу повзрослел. Ещё недавно его маленькое доверчивое сердце готово было поверить Никите, но теперь он боялся и ненавидел его. «Скорее, скорее бежать отсюда!» — только и думал он, притаившись в своём углу.
      Никита Кузьмич сидел, положив руки на стол, и, нахохлившись, смотрел на Колю.
      — Ты долго будешь на моих нервах играть? — проворчал он. — Вот выведешь из терпения, так я тебя ремнём проучу.
      — А меня и отец никогда не бил, — враждебно ответил Коля
      — Жалко! Старших не признаёшь. Всё характер, характер свой показываешь… Сколько тебе лет? Уже тринадцать, наверное?
      — Скоро будет…
      — Вот — тринадцать!.. Не маленький! Понимать должен…
      Коля поднял злые глаза:
      — А что понимать?
      — А вот что. Тебя ко мне мать послала?..
      — Мать, — тихо ответил Коля.
      — На смерть шла, а ко мне послала! Значит, добра тебе хотела! Говори, чего молчишь?..
      — Не знала она, какой вы злой человек, дядя Никита.
      Никита Кузьмич вскочил и ударил кулаком об стол так, что зазвенели тарелки.
      — Мал, мал ты ещё, щенок, взрослых судить! Не знаешь жизни. И как она даётся, какой крови стоит!.. — Борзов схватился рукой за сердце, тяжело ступая вышел в соседнюю комнату, где стояла его кровать, и почти свалился на неё.
      — Дай воды, — сказал он.
      Видно, ему было очень плохо. Он лежал на кровати такой маленький, старенький и беззащитный, что у Коли дрогнуло сердце.
      Он быстро принёс из сеней кружку холодной воды, достал по указанию дяди Никиты из буфета какие-то порошки. Приняв лекарство, Никита Кузьмич несколько минут лежал молча, с закрытыми глазами. Коля сидел у него в ногах, на краю кровати, и пристально смотрел в ею бледное, сморщенное лицо. Он думал о том, что ему делать дальше. В лагерь к отцу его никто не пустит. Туда даже идти опасно: вдруг гитлеровцы дознаются, что у этого пленного на площади повешена жена? Ведь они тогда могут и отца убить. Рассказать об этом дяде Никите или нет? Можно ли ему довериться? Поможет ли он отцу?..
      Минут через десять Никита Кузьмич открыл глаза и мутным взглядом посмотрел на Колю.
      — Прошло! — облегчённо вздохнул он. — А чуть было не отдал душу… Хорошо, что ты рядом был.
      Борзов полежал ещё немного, а потом сел на кровати и стал застёгивать на груди рубашку.
      — Куда вы, дядя Никита?
      — А никуда, дома побуду. Лежать-то долго нельзя: сердце останавливается. Ну ладно, иди поешь.
      Коля покорно пошёл к столу и отрезал кусок мяса.
      — Больше ешь, — сказал дядя Никита, вновь подсаживаясь к столу с другой стороны, — мажь хлеб маслом…
      Коля быстро ел, а дядя Никита молча наблюдал за ним. Вдруг он заметил, что в глазах Коли появилась какая-то пытливая мысль. Мальчик пристально взглянул ему в лицо, а затем отвёл взгляд и потупился.
      — Дядя, а зачем вы того человека полицаям выдали?.. — вдруг тихо спросил он.
      Никита Кузьмич вспыхнул.
      — Слушай! — крикнул он, теряя самообладание. — Ты что мне, допрос устраиваешь? Лучше скажи, как он ко мне во двор попал.
      — Я его спрятал.
      — Ты?!. Да узнай об этом гестапо, за это и тебя и меня бы расстреляли!..
      — А никто про это бы и не узнал.
      Никита Кузьмич только развёл руками.
      — Ну что с тобой, дураком, говорить! Большое счастье, что я его в сарае нашёл… Пришли бы вечером с обыском, как бы я оправдался? Сказали бы: нарочно прятал.
      — А его бы можно было выпустить.
      — «Выпустить»! — передразнил Никита Кузьмич. — Это легко сказать, да трудно сделать.
      Коля отодвинул тарелку.
      — Что ты? — встревожено спросил Никита Кузьмич.
      — Плохой вы человек, дядя Никита. Лучше я от вас уйду.
      — Уйдёшь?
      Коля упрямо нагнул голову:
      — Я лучше в лагерь пойду, с отцом жить буду.
      — В лагерь? — удивился Никита Кузьмич. — В какой лагерь?
      — Ну, в тот, что на окраине города, за проволокой!..
      У Никиты Кузьмича на переносице сошлись глубокие морщины. Он сосредоточенно смотрел в лицо мальчика, стараясь понять, о чём тот говорит.
      — Отец? Разве он там?
      Коля осёкся. Нет, он не скажет дяде Никите больше ни слова.
      — Почему ты сказал об отце? Ты что, его видел?
      Коля вновь сжался в своём углу. Как мог он проговориться! Теперь погибнет и отец. Нет, нет, дядя больше ничего от него не узнает.
      — Ты видел его в колонне пленных? — вплотную приблизился к Коле Никита Кузьмич. — Говори! Видел?..
      Коля старался выдержать его напряжённый взгляд.
      — Нет, не видел… Это я так просто сказал. Придумал…
      Никита Кузьмич с сомнением покачал головой.
      — Такие вещи просто так не говорятся. Особенно сейчас, когда ты потерял мать… — Он снова сел и закурил папиросу. — Вот что, племянничек, — сказал он подумав. — Я запрещаю тебе выходить даже за ворота. А придёт время, я сам скажу тебе, куда идти и что делать… Надеюсь, мы договорились?
      — Я убегу, — тихо и с ненавистью ответил Коля.
      — Раз так, ладно!
      Замок дважды щёлкнул.
      Коля бросился к окну. В раму были вделаны толстые железные прутья. Такие пилой за день не распилишь.
      Через несколько минут дядя Никита, одетый в пальто с поднятым воротником, ушёл со двора, не забыв спустить пса с цепи.
      Коля остался один. Им овладело отчаяние. Он со всей силы стал дёргать дверь, наваливался на неё всем телом, пытаясь выломать, бил ногами. Но дубовая дверь могла выдержать осаду и более сильного человека. Она только сотрясалась и глухо гудела под ударами. Нет, из комнаты выхода не было, Коля даже заглянул в печь, но труба была слишком узка. Он только измазал себе сажей нос и щёки.
      Куда же пошёл банщик? Он наверняка отправился в гестапо, чтобы сообщить об отце. «Что я наделал, что я наделал! — шептал Коля. — Как помочь отцу? Как спасти его?..»
      Пусть же только дядя Никита вернётся! Он убьёт его, убьёт вот этим ножом, который лежит на столе. И Коля схватил большой кухонный нож с острым концом. Да, он его убьёт…
      Быстро темнело. За окном хрипло лаял пёс. Осенние деревья медленно покачивали своими почерневшими ветвями. В соседней комнате громко тикали стенные часы…
      Сколько прошло времени? Час, два, три?.. Коля сидел не смыкая глаз и напряжённо думал. Он вспомнил своё детство, отца, мать… Почему-то ему всё время мерещился тёмный шрам на её щеке, когда она нагнулась, чтобы поцеловать его в последний раз…
      О своих играх, о голубях, о товарищах он не вспоминал, как будто всего этого у него в жизни никогда и не было. Он, маленький человек, на которого разом свалились все невзгоды, старался понять, как же ему теперь жить.
      Вдруг пёс яростно залаял. Коля бросился к окну и увидел тёмную фигуру, идущую от ворот. Дядя Никита!.. Стукнул засов. В коридоре послышались шлёпающие шаги. Щёлкнул выключатель, и сквозь дверную щель в комнату проникла узкая полоса света. Борзов потоптался в прихожей, видимо снимал пальто, затем подошёл к двери.
      Коля прижался к притолоке. Как только дядя Никита откроет дверь, Коля нанесёт ему удар. Но тишина в комнате, видимо, обманула Никиту Кузьмича.
      — Спишь?.. — проговорил он за дверью. — Ну спи, не буду мешать…
      Дядя Никита щёлкнул в прихожей выключателем и прошёл в соседнюю комнату, которая служила ему столовой. Там он с чем-то долго возился: то ли шкаф двигал, то ли стол. Коля прислушивался к доносившимся до него звукам и решал, позвать ему дядю Никиту или ждать, пока тот откроет дверь сам.
      Он решил ждать, когда дядя Никита сам войдёт в комнату.
      Прошло ещё долгое время, и Коля услышал — дядя Никита снова идёт в прихожую. Снова щёлкнул выключатель. Никита Кузьмич опять потоптался, потом глухо хлопнула дверь, и он вышел на улицу. Но, сколько ни старался Коля через окно разглядеть его тень в той стороне, где были ворота, там ничего не было видно. Только звенела цепь, на которой сидел пёс, и раздавался его лай. Колю удивило, что собака лаяла теперь в противоположном конце двора. «Что она там охраняет?» — подумал он.
      Никита Кузьмич во дворе не задержался. Через несколько минут он вернулся, крепко закрыл дверь изнутри и потушил везде свет. Судя по наступившей затем тишине, Коля решил, что он лёг спать…
      Проснулся Коля от приглушённого говора. За окном была глухая, тёмная ночь. Сквозь двери не проникал даже слабый луч света. Видимо, двери из соседней комнаты в прихожую были прикрыты.
      Сон мгновенно пропал, и Коля прижался ухом к замочной скважине. Да, несомненно говорят двое. Глухой, незнакомый голос и скрипучий, принадлежащий дяде Никите. Но ни одного слова не разобрать.
      Коля приложил ухо к стене, поближе к печке; она отапливала две комнаты: ту, в которой сейчас находился Коля, и соседнюю, где дядя Никита разговаривал с каким-то незнакомым человеком. Уже одно то, что разговор происходил глубокой ночью, заставило Колю насторожиться. О чём они говорят? Наверное, замышляют что-нибудь недоброе. Здесь, в углу, где стена упиралась в печку, было слышно немного лучше, но всё же слова звучали неразборчиво.
      Тогда Колю вдруг осенило: а что, если сунуть голову в печку?
      Затея удалась. Очевидно, на противоположной стенке печки была открыта вьюшка, голоса теперь были слышны совершенно отчётливо.
      — И ты убеждён в этом? — спросил густой, низкий голос, который показался Коле знакомым.
      — Вполне убеждён, — ответил дядя Никита.
      — Ты проверил?
      — Проверил.
      За стеной промолчали.
      — А кто его видел, кроме Коли? — спросил тот же низкий голос.
      — Ещё трое… Но те будут молчать… Он чуть не выдал себя, когда упал на площади.
      — Сколько же теперь в лагере человек?
      — Шестьсот будет.
      — И когда их погонят?..
      — Мейер говорил, что укрепления начнут строить через несколько недель. Но, конечно, пленных туда отправят раньше.
      — И ты заранее узнаешь?
      — Это очень трудно, но попробую.
      Коля понял, что речь идёт о его отце. Может быть, человек, который разговаривает с дядей Никитой, принадлежит к подпольщикам? Но почему он говорит с дядей Никитой о таких важных вещах? И вдруг Коля вскочил. Ведь накануне своего ареста мать тоже встречалась с дядей Никитой. Нет, она не была у него дома. Она ходила к нему в городскую управу, но, когда вернулась, была очень взволнована. Несомненно, дядя Никита завлекает, а затем предаёт людей. Надо предупредить того, кто там, за стеной. Он, наверное, не знает, что дядя Никита сегодня выдал гестаповцам человека!..
      — Эту операцию мы должны обязательно провести, — опять сказал тот же голос, — придётся бросить на неё всю группу! Но сам понимаешь: маленькая оплошность — и мы окажемся в ловушке…
      — Да, тут нужна полная внезапность, — ответил Никита Кузьмич, и Коле показалось, что он усмехнулся.
      Опять помолчали.
      — А как же быть с парнем? — спросил Борзов.
      — Держи его пока у себя.
      — Говорит, сбегу…
      — Сейчас нам его взять некуда. С месяц пусть у тебя поживёт.
      — Придётся держать под замком.
      — Это уж слишком.
      — Посмотрю. Если обвыкнется, тогда другое дело… Пей, пей чай, а то остынет.
      — Какой уж тут чай! Скоро убираться надо. Дик привязан?..
      — Привязан.
      — Страшная у тебя собака!
      Никита Кузьмич засмеялся:
      — Да уж! Для такой жизни самая подходящая.
      Послышался стук отодвигаемого стула.
      — Вот что, Геннадий Андреевич…
      — Не Геннадий Андреевич, а Павел Мартынович, — поправил Никиту его собеседник.
      Коля чуть не крикнул от радости. Конечно же, это голос Геннадия Андреевича, одного из учителей школы, в которой он учился!
      Может быть, сейчас закричать, затопать ногами, позвать его на помощь? Рассказать всю правду о дяде Никите? Ну, а если дядя Никита убьёт Геннадия Андреевича, когда увидит, что тот о нём всё знает? Нет, надо молчать, терпеть и слушать…
      — Теперь, Никита Кузьмич, запомни явку, — сказал Геннадий Андреевич: — деревня Малиновка…
      — Так!..
      — Хата Полозневой. На краю деревни…
      — Так… Запомнил.
      — Пароль: «Нельзя ли воды напиться?» Тебе ответят: «Воды много, пей сколько хочешь!..» Понятно?.. Повтори.
      Никита Кузьмич повторил.
      — Задачу свою уяснил? — спросил Геннадий Андреевич. — Ничего повторять не надо?
      — Всё понятно, Павел Мартынович!
      — Действуй, но осторожно! Прощай… Пойди попридержи пса, пока я перелезать буду…
      По коридору глухо простучали шаги двух людей. Хлопнула входная дверь. Залаял в глубине двора пёс. Потом лай стал ещё громче. Никита Кузьмич вновь перевёл собаку на старое место… Через минуту опять хлопнула дверь. Стукнул засов. Борзов с минуту постоял у двери, за которой притаился дрожащий от нервного напряжения Коля, а потом, видимо успокоенный, вернулся в свою комнату.
      Коля тут же опять засунул голову в печку.
      — Это вы, господин Блинов?.. — услышал он голос дяди Никиты. — Простите, что звоню ночью. У меня крайне важное сообщение… Да, может подождать до утра… Слушаюсь… Ровно в девять утра я у вас…
      Эти слова разрушили все Колины сомнения.
      Геннадия Андреевича и его подпольщиков несомненно ждала страшная опасность.
     
     
     
     
      Глава пятая
      ТЯЖЁЛЫЙ ДЕНЬ
     
      Полночи проворочался Коля на узком, жёстком диване, а затем забылся в глухом, тяжком сне. Проснулся он так же внезапно, как и заснул. Чувство острой опасности, которое вдруг возникло где-то в самых отдалённых глубинах сознания, мгновенно выхватило его из сна. Как будто пружина рванула его кверху. Полетела в сторону рваная шинель, которой он укрывался, и он встал посреди комнаты, взлохмаченный, с красной полосой от жёсткого диванного валика через всю левую щёку.
      В дверях, не переступая порога, стоял в пальто и шапке Никита Кузьмич.
      — Тебе бы, Коля, в пожарных хорошо служить! — добродушно усмехнулся он.
      Коля таращил на него заспанные глаза, ощущая во всём теле противную ломоту. За окном светилось яркое, солнечное утро. На вершине забора сидел большой красный петух и гордо встряхивал головой.
      — Не бойся, не бойся, не трону, — примирительно сказал Никита Кузьмич. — И запирать не стану. Ходи по всему дому… Еда на столе. А во двор выходить не смей: собака порвёт… Ну, будь умником! Вечером вернусь — обсудим, что делать…
      И Никита Кузьмич вышел, не заперев за собой двери дома. Коля увидел, как он спустил пса с цепи, а затем торопливо пошёл к воротам. У калитки он обернулся, строго погрозил пальцем и вышел на улицу.
      Коля тяжело опустился на диван. Где-то за стеной мерно постукивали ходики. Со двора донеслось горластое пение петуха и злобное урчание пса, бегавшего под окнами.
      В доме дяди Никиты было три комнаты. Коля хорошо знал их расположение. В первой комнате, самой большой, стояла сложенная из кирпича печь, покрытая толстой чугунной плитой с тремя конфорками. Справа в углу был буфет с посудой, а посредине — большой дубовый стол на коротких толстых ножках. За этим столом дядя Никита обедал, а вечерами что-то писал, раскрыв потрёпанную бухгалтерскою книгу в чёрном переплёте. Дверь налево вела в самую маленькую комнату, три четверти которой занимала широкая кровать. Над ней в чёрной рамке висела большая фотография самого дяди Никиты. Эта фотография была сделана ещё накануне революции — дядя Никита и тогда служил в городской бане, принадлежавшей в то время купцу Трифонову. Фотограф снял его во весь рост около этажерки, на которой в высокой вазе пышно цвёл букет бумажных роз. Узкие плечи дяди Никиты облегал чёрный, одолженный на этот случай сюртук, а лицо, и без того маленькое, невыразительное, казалось ещё меньше от усов, закрученных длинными острыми стрелками.
      Ну, а в третьей комнате сейчас находился Коля. Назначения у неё никакого не было. В ней стоял диван, а на стене висело несколько литографий из старых журналов. Изредка, когда в город приезжали родственники дяди Никиты, он отводил им эту комнату.
      С тех пор как дядя Никита стал в городе важной персоной, он нанял старую женщину, которая варила ему обед и пекла пироги. Он пускал её к себе в дом раз в два-три дня. Сваренный обед хранился в подвале, а пироги прятались в шкаф. Разогревал еду сам дядя Никита на вечно коптящей керосинке.
      Коля нашёл на столе миску с варёным мясом, солёные огурцы, чёрный хлеб и чёрствый пирог с капустой. Увидев всё это, он вооружился ножом и с жадностью набросился на еду. Куски мяса он глотал, почти не прожёвывая, огурцы хрустели под его острыми зубами.
      Несмотря на то что Коля расправлялся с мясом как мог, его осталось ещё человек на пять — огромный кусище на большой мозговой кости. Засохший пирог показался ему очень вкусным. Не хватало только чая. Но, в конце концов, после солёных огурцов можно выпить и кружку студёной воды. Когда человеку от роду так мало лет, подобные неудобства не портят настроение.
      Теперь Коля почувствовал себя гораздо крепче. Он обошёл весь дом и выглянул на крыльцо. Тотчас же овчарка глухо зарычала, оскалив огромные белые клыки, и огромными прыжками бросилась к нему. Мальчик захлопнул дверь, когда мохнатые лапы уже коснулись крыльца, и подбежал к окну. Собака сидела на верхней ступеньке, выжидательно глядя на дверь голодными, злыми глазами. Коля приоткрыл раму. Овчарка надрывно залаяла. Нет, с этим псом не сговоришься. Но, может быть, его можно подкупить? Он отрезал кусок мяса, свистнул и бросил его собаке. Она понюхала мясо и равнодушно отошла прочь…
      Да, дядя Никита знал, кому он поручает сторожить своего племянника. Такому сторожу можно спокойно доверить дом.
      Часы тянулись… Солнце уже начало клониться к закату. Коля бродил по дому, тщетно стараясь придумать, как ему отсюда выбраться. В углу за печью он нашёл длинную крепкую верёвку и сплёл из неё нечто похожее на лассо. Несколько раз он пытался накинуть его на шею проклятому псу, но тот ловко увёртывался или хватал верёвку зубами, стараясь её перегрызть. Эта странная игра продолжалась довольно долго. Наконец Коля устал и привалился спиной к косяку окна.
      Что же делать? Пока он сидит здесь, дядя Никита уже, наверное, рассказал Мейеру о ночном посетителе. Теперь немцы узнали пароль и пошлют к вдове Полозневой своего шпиона. А дальше… Он вдруг представил себе Геннадия Андреевича лежащим на земле с простреленной головой… И тут он подумал об отце!.. Что с ним будет? Ведь теперь дядя Никита знает, что он в лагере. Отца повесят… Ах, зачем он сказал дяде Никите об отце!
      Надо как можно скорее вырваться из этого проклятого дома. Во что бы то ни стало убрать с дороги свирепого пса… Что, если завернуться в одеяло и выбежать… Нет, нет!.. Пёс всё равно бросится и разорвёт его в клочки. Отравить бы его, но чем?.. А если ударить его железной кочергой, которая стоит за печкой? Коля слез с подоконника и взял кочергу в руку. Вымазанная сажей, она была в двух местах пережжена и едва держалась… А топор? Коля бросился искать его по всем углам. Но ни в комнатах, ни в чулане топора не было. Очевидно, дядя Никита прятал его в сарае.
      И вдруг в сенях Коля приостановился. Между наружной дверью и дверью, которая ведёт в квартиру, — небольшое пространство. Что, если заманить собаку в этот маленький коридорчик, а потом… О, если бы это удалось!
      Он вошёл в комнату, взял своё лассо, размотал его, а затем вернулся в сени, привязал конец верёвки к ручке наружной двери, а остальную верёвку протащил через сени внутрь дома. Потом он прикрыл внутреннюю дверь, но не совсем, а так, чтобы осталась узкая щель, и потянул на себя верёвку. Так и есть! Наружная дверь захлопнулась. Теперь он потянул на себя и дверь, ведущую в комнату. Она закрылась, накрепко прижав к косяку верёвку! Для верности Коля обмотал свободный конец верёвки вокруг ножки стола.
      Так! Если пёс окажется в сенях, то из этой ловушки ему самому не выбраться.
      Оставалось самое главное — заманить в дом овчарку, а самому успеть скрыться за внутренней дверью. Но как это сделать? Бросить ещё мяса? Пёс не съел и того куска, который до сих пор валяется в пыли у нижней ступеньки. Нет, нужно придумать что-то другое.
      Коля постоял, подумал. Кто бы мог, смотря со стороны на этого худенького мальчика с бледными щеками и большими серыми глазами, предположить, что он готовится вступить в борьбу с большой, сильной и злой овчаркой, специально натренированной на ловлю людей!
      Коля вышел на крыльцо и остановился на верхней ступеньке. Собака лежала невдалеке, на тропинке, ведущей к воротам, и, вытянув вперёд лапы, внимательно смотрела на него. Казалось, она устала и теперь в сознании своей силы заняла наивыгоднейшую позицию. Попробуй, пройди мимо!..
      Коля постоял немного, собираясь с духом. То, на что он решился, могло кончиться для него ужасно. Вчера его спас дядя Никита. Теперь, если пёс его настигнет, помощи ждать неоткуда.
      Вдруг Коля тряхнул головой, сжался, словно бросающийся в ледяную воду пловец, спрыгнул с крыльца на тропинку и опрометью бросился к собаке.
      Овчарка вскочила, испуганно отпрянула, но тут же, оскалив зубы, сжалась для прыжка вперёд. Коля пробежал ещё шагов десять, повернулся и кинулся назад к крыльцу, чувствуя за своими плечами тяжёлое дыхание…
      Не помня себя он вихрем взлетел на крыльцо, вбежал в сени, заметив, как мелькнула вслед за ним длинная чёрная тень, захлопнул внутреннюю дверь и почти в беспамятстве прислонился к косяку.
      Разъярённый пёс злобно царапал лапами дверь. Придя в себя, Коля чуть приоткрыл её и потянул верёвку. Наружная дверь хлопнула. Ловушка закрылась.
      Пёс с воем метался в узком пространстве, но теперь он не был страшен. Через несколько минут Коля уже перелез через забор в том же месте, где и вчера. Вот он и на соседнем дворе. Сквозь калитку выйти не решился, боясь, что на его пути окажется дядя Никита, и дворами перебрался на соседнюю улицу. Почувствовав себя в безопасности, он присел на груду сваленных брёвен.
      Ну, вот и свобода! Что теперь делать? Он целый день был так одержим стремлением бежать из дома дяди Никиты, что не подумал о том, куда же ему потом деваться…
      Возвращаться домой не хотелось. Слишком памятна та тяжёлая ночь, которую он провёл в одиночестве после казни матери… Надо скорее добраться до деревни. Какой пароль? «Нельзя ли воды напиться?». Если он пойдёт быстро, то к ночи уже будет на месте.
      Коля направился к воротам, за которыми виднелась улица. На тротуаре он на всякий случай оглянулся. Как будто никакой опасности. Прошли какие-то женщины, очевидно с базара. По другой стороне улицы медленно прогуливается полицай. С ним лучше не встречаться.
      Коля повернулся и пошёл в противоположную сторону.
      На перекрёстке улиц он услышал за собой шаркающие шаги, оглянулся и хотел бежать, но было уже поздно. Чья-то рука цепко схватила его за плечо.
      — Куда ты, куда ты, мальчик? — проговорил мягкий мужской голос. — Да не рвись! Не бойся меня. Смотри, какой ты несчастный! Замученный… Идём со мной. Тебе нельзя оставаться на улице. Ты погибнешь.
      И мужчина, крепко сжав Колину руку, силой повёл его за собой. Нелегко старику нести в левой руке треногу, а правой тащить упирающегося мальчишку. Но фотограф с базарной площади не мог бросить ни треногу, ни руку мальчика. Без треноги он не смог бы зарабатывать на жизнь, а без мальчика?.. Он не представлял себе, как проживёт на этой мрачной земле маленький, покинутый всеми человек.
     
     
     
     
      Глава шестая
      НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ
     
      Якушкин шёл, тяжело волоча ноги и глубоко вздыхая. У него был вид до последней степени изнурённого, больного человека. Вдруг он остановился.
      — Ну, Коля, — сказал он, — не буду больше тащить тебя силой. Если хочешь, уходи — вот дорога, но у меня тебе будет хорошо. А один останешься — погибнешь!.. Пойдём лучше со мной. Ты об этом не пожалеешь. — Его выцветшие, прищуренные глаза смотрели ласково, и во всей сутулой фигуре было что-то располагающее к доверию.
      — Дайте мне треногу, — сказал Коля. — Я её понесу.
      — Неси, неси! — Якушкин с готовностью протянул ему деревянный штатив, — только осторожно! Не урони…
      Такого доверия к себе Коля не ожидал. Сколько раз ему хотелось дотронуться до аппарата, вокруг которого священнодействовал старый фотограф, но это казалось ему настолько невозможным, что он даже и не пытался это сделать. А тут вдруг он сам несёт треногу. На вид она такая тяжёлая и массивная, а на самом деле совсем лёгкая, из сухого ясеня.
      Коля шёл рядом с Якушкиным, воображая себя его оруженосцем.
      — Будешь жить у меня, — говорил Якушкин, — я тебя многому научу…
      — И фотографировать?
      — Конечно.
      — А это очень трудно?
      — Трудно, но вполне возможно, если только ты будешь трудолюбив…
      Коля внимательно взглянул на Якушкина — не шутит ли он, но тот легонько похлопал его по плечу:
      — Станешь хорошим фотографом… Мы с тобой такое дело развернём!.. Я буду сидеть в кассе, а ты фотографировать…
      — Большим аппаратом?..
      — Ну да, самым большим!
      Они спокойно добрались до дома Якушкина, стоявшего на одной из окраинных улиц, за покосившимся древним, когда-то зелёным, а теперь грязно-серым забором. Домик был небольшой, словно вросший в землю. Построенный ещё в середине прошлого века, он переменил много хозяев, которые, как видно, не очень-то о нём заботились. Стены побурели от времени, расшатанное крыльцо угрожающе скрипело, как только на него становилась нога, а на входной двери торчали клочья войлока. Внутри дом также был запущен и жалок. Странно, но почти ничего не выдавало в нём профессии хозяина. На стенах не было больших фотографий, не видно было и альбомов, только в тёмной каморке, примыкавшей к кухне, стояли банки с растворами, фиксажем и прочими принадлежностями, без которых не может обойтись фотограф.
      В этой хибарке Коля почувствовал себя удивительно легко и свободно. Якушкин поставил аппарат на столик перед потускневшим зеркалом в чёрной раме и отобрал у Коли треногу.
      — Ну, сынок, — сказал он, — вот мы и пришли. Сейчас я тебя накормлю и напою чаем…
      Но Коля почувствовал прилив деятельности.
      — Вы уж сидите, — сказал он деловито. — Где у вас тут самовар? Я сам его поставлю…
      Якушкин усмехнулся:
      — Самовара у меня нет. Есть только чайник. Вода в ведре за дверью, а керосинка на плите… Ты, я вижу, умник. Ну, помогай, помогай деду…
      Пока Коля возился с чайником, Якушкин накрывал на стол. Он достал из шкафа кусок сыра, хлеба и немного масла.
      — Ты зови меня Иваном Митричем, — сказал Якушкин, заметив, что Коля испытывает неловкость, обращаясь к нему, — да особенно не суетись, присядь, отдохни… Где же ты целые сутки пропадал? Я тебя искал, прямо с ног сбился. Думал, ты совсем пропал…
      Коля рассказал ему всё, что произошло с ним с того момента, как его с площади увёл к себе дядя Никита. Не сказал он только о подслушанном ночном разговоре. Хотя Якушкин и вызывал у него доверие, но что-то подсказывало ему — эту тайну он никому открывать не должен.
      Молча выслушав историю о том, как дядя Никита предал убежавшего пленного, Якушкин долго сидел молча, о чём-то напряжённо думая.
      — Какой подлец! — вдруг сказал он. — Какой предатель! Продался за банку консервов!.. Ты хорошо сделал, что убежал от него.
      — А если дядя Никита придёт сюда? — спросил Коля.
      — Не придёт, — с уверенностью ответил Якушкин, — он трус. Тебя-то он к себе тайком привёл?..
      — Сказал, чтобы я не подходил к нему близко, а шёл позади…
      — Вот видишь!.. Он тебя из дома не хотел выпускать, боялся, что полицаи пронюхают, кому он приходится родственником… Ну, ничего, есть люди, которые всему ведут счёт…
      — И вы знаете их? — спросил Коля; по своему простодушию он уже считал, что старик знает Геннадия Андреевича, говорит именно о нём.
      Но, к его удивлению, Якушкин как-то сразу замкнулся, и его кустистые седые брови совсем прикрыли глаза.
      — Ну, это к делу не относится, — уклонился он от прямого ответа. — А твой дядя Никита ещё за всё ответит! За всё!.. — И он строго погрозил пальцем. — И за жизнь твоей матери ответит. Изверг!
      У Коли до боли сжалось сердце. Он боролся с искушением рассказать Якушкину всё до конца: и о том ночном разговоре, который он подслушал, и о явке в доме вдовы, и об отце, томящемся в лагере, и о том, что он хочет добраться до Геннадия Андреевича и попросить его о помощи…
      — Посмотри, чай как будто вскипел, — сказал Иван Митрич, — крышка хлопает. Заварка в шкафу.
      Коля вышел на кухню. Чайник действительно уже кипел, из горлышка клубилась струйка пара. Мальчик схватился за железную дужку, но пар обжёг ему пальцы.
      — Ой!..
      — Что с тобой? — спросил из другой комнаты Иван Митрич.
      — Пальцы обжёг, — ответил Коля.
      Но вскрикнул он не только потому, что обжёг пальцы. За окном, под тополем, стоял дядя Никита. Откуда он появился? Только что Коля смотрел в окно — во дворе никого не было. Заметив, что Коля его видит, дядя Никита каким-то умоляющим движением руки приложил палец к губам. Что это значит? Предупреждение? Коля должен молчать?..
      Коля невольно обернулся: видит ли дядю Никиту Якушкин? Старик переставлял в своей каморке какие-то банки, и оттуда доносился его глухой, надрывный кашель. Когда Коля вновь обернулся, дядя Никита уже исчез. На тропинке, ведущей к забору, никого не было.
      Но в это время заскрипели ступени, кто-то долго шарил в тёмных сенях по двери, отыскивая ручку, и, не найдя её, открыл дверь, потянув её за клочок войлока.
      «Дядя Никита! Спастись, как можно скорее спастись от этого человека!» Заскрипела на ржавых петлях рама, звякнули стёкла, едва державшиеся на старой замазке. Коля уже перенёс левую ногу через подоконник, как из-за сарая, который стоял в глубине двора, вышел высокий рыжий полицай с автоматом и крикнул:
      — Эй! Давай назад!.. — и поднял автомат.
      Он подчинился рыжему полицаю и вернулся обратно в кухню. В соседней комнате Иван Митрич уже встречал дядю Никиту, и они завели разговор.
      Коля искал, куда бы ему спрятаться… Для того чтобы пробраться на чердак, нужно проникнуть в сени, и тогда необходимо пересечь комнату, в которой ждёт его дядя Никита. А подвал? Может быть, в полу есть люк?.. Нет, все доски плотно пригнаны одна к другой, люка не видно. В отчаянии Коля прижался к косяку приоткрытой двери и стал слушать, о чём говорит Иван Митрич с этим проклятым банщиком.
      Но они говорили не о нём. Иван Митрич упрашивал дядю Никиту раздеться и присесть к столу. А тот отговаривался тем, что занят, — шёл мимо да вдруг вспомнил: давно не фотографировался, а тут как раз бургомистр Блинов требует, чтобы его работники представили свои фотографии.
      Иван Митрич выяснил, какого размера должны быть фотографии, пожаловался, что теперь трудно достать хорошую бумагу. Связей с немецкими офицерами у него нет, а если ему изредка и приносят бумагу, то он боится купить: как бы потом не обвинили, что он её украл. Никита Кузьмич обещал Ивану Митричу достать всё, что нужно, ему это не трудно, ведь он выполняет специальные поручения городского управления.
      Они говорили солидно, как два человека, которые знают себе цену и занимают в обществе определённое, заметное положение. Даже в том, каким тоном Иван Митрич обращался с просьбой достать ему фотобумагу, было достоинство. Он просит, но если это трудно, то не настаивает. Со своей стороны Никита Кузьмич обещает, но в то же время не навязывает.
      Иван Митрич пригласил Борзова прийти завтра утром в ателье, и он сделает всё, что нужно.
      Затем наступило молчание. Как будто всё уже было сказано, и Никите Кузьмичу оставалось только уйти.
      И действительно, загремели стулья. Никита Кузьмич поднялся и подошёл к двери. Коля облегчённо вздохнул. Наконец-то он уходит!
      Но Борзов вдруг словно вспомнил о чём-то весьма маловажном:
      — Да вот, Иван Митрич!.. Тут один мальчишка за вами увязался. Мне надо будет захватить его с собой.
      За дверью наступило тягостное молчание — видно, Иван Митрич собирался с мыслями, удар был нанесён неожиданно.
      — Вы говорите о Коле? — спросил он, и его голос прозвучал твёрдо.
      Это был голос человека, который решил не сдаваться. И Коля вдруг поверил в то, что старик сможет защитить его. Он выбежал из кухни и бросился к дяде Никите:
      — Уходи, уходи отсюда!
      Дядя Никита кивнул головой к двери:
      — Идём! Да поживее!
      Якушкин заслонил Колю спиной.
      — Мальчик останется здесь, — сказал он решительно.
      — Нет, он пойдёт со мной!
      Якушкин усмехнулся:
      — Но вы, кажется, его дядя? И вы знаете, каковы могут быть последствия…
      — Да, я всё знаю, господин Якушкин. Он мой племянник, и поэтому я увожу его с собой. На это есть приказ Блинова…
      — Приказ Блинова? — переспросил Якушкин. — А зачем Блинову этот мальчишка?..
      Дядя Никита зло взглянул на Колю:
      — Этот мальчишка слишком много знает! И у него очень плохо привешен язык. Короче говоря, он сойдёт со мной. Он арестован!..
      Якушкин развёл руками и отступил.
      — Бог вас накажет, Никита Кузьмич! Губите людей ни за что!.. Иди ко мне, Коля, я тебя поцелую, мой мальчик. У меня нет сил защитить тебя, но я буду хлопотать, чтобы тебя отпустили…
      Никита Кузьмич отворил двери настежь.
      — Иди вперёд! — грубо сказал он Коле. — Да не вздумай бежать. Когда я на службе, у меня нет родственников.
      Якушкин провожал Колю до ворот. Здесь Коля с ним простился. Рыжий полицай уже ждал его посреди дороги и по знаку Борзова подтолкнул мальчика стволом автомата.
      — Иди, иди! Быстрее!
      Коля пошёл впереди полицая, дядя Никита поравнялся с ним.
      — Чёрт тебя подери, наделал же ты мне хлопот! — вполголоса ругался он. — Зачем бежал? Теперь придётся тебе сидеть в подвале. Об одном прошу: молчи. Даже в подвале молчи…
      Полицай шёл слишком близко. Дядя Никита замолчал, и лишь время от времени многозначительно поглядывал на своего арестованного.
      Вскоре Колю втолкнули в подвал мучного склада — здесь полицаи устроили нечто вроде пересыльной тюрьмы. Сюда приводили задержанных и решали, что с ними делать дальше — передавать ли в гестапо или вести дело здесь. В подвале ещё пахло мукой и мышами. Тусклый свет пробивался с улицы через мутное оконце под самым потолком. Окно было настолько узко, что и решётки не требовалось: взрослому человеку в него не пролезть. Сквозь окно виднелись клочок неба и ноги часового в грубых кожаных ботинках.
      У левой стены были сколоченные из толстых досок, почерневшие от времени широкие нары. На них сидели двое старых мужчин в рваных ватниках и худенькая девочка в косынке и потёртом пальто. В дальнем тёмном углу лежал человек, укрытый грязной шинелью.
      За спиной гулко стукнула дверь и заскрипел засов. Коля медленно подошёл к нарам и присел с краю.
      Старики удивлённо взглянули на него.
      — Ну вот, за детей уже взялись!.. — сказал один из них; лицо его было изборождено следами оспы.
      Девочка перестала плакать и с удивлением посмотрела на Колю. То, что рядом оказался худенький мальчик, который был так же несчастен, как и она, успокоило её. Девочке было лет пятнадцать; две тоненькие светлые косички выглядывали из-под косынки.
      — Садись сюда! — сказала девочка и подвинулась ближе к стене, уступая место. — Как тебя зовут?..
      — Коля! А тебя?
      — Мая!
      — Я тебя на улице видел.
      — И я тебя видела.
      — Ты на Костромской живёшь?
      — На Костромской.
      — Твой отец в депо работал?
      — В депо.
      — И мой в депо… Машинист…
      — А мой слесарь. Как твоя фамилия?
      — Охотников!
      — А моя — Шубина. О твоём отце папа часто рассказывал… Он усатый такой, сердитый. Всё время на слесарей ругался.
      Но Коля не хотел говорить об отце. Он спросил:
      — Тебя за что забрали?
      — Хотели отправить в Германию, а я спряталась.
      — А тебе сколько лет?
      — Четырнадцать… Но в комендатуре сказали, что я вру и что мне шестнадцать…
      — А мне уже пятнадцать, — соврал Коля; ему не хотелось быть моложе этой девчонки.
      — Тебя за что? — спросила она.
      Коля насупился.
      — У меня мать убили, — сказал он, — а я от дяди Никиты убежал. Потом он меня поймал — и сюда.
      — Это какой дядя Никита? Тот, что у бургомистра работает?..
      — Он самый, — подтвердил Коля. — Хотел взаперти меня держать, а я убежал… И опять убегу.
      Мая вздохнула:
      — Отсюда не убежишь! — И она глазами показала на чёрные подкованные сапоги, которые топтались в светлом квадрате окошка.
      — А я убегу! — с упорством повторил Коля.
      Человек, лежавший в углу, стянул с головы шинель и приподнялся на локте.
      — Что-то голос знакомый, — сказал он, и Коля сразу узнал в нём того самого пленного, которого пытался спасти во дворе дяди Никиты. — Эй, и ты здесь? Вот не ожидал! Как же тебя сцапали?
      — Сцапали вот, — хмуро ответил Коля.
      Человек покачал головой.
      — Не ожидал я тебя здесь увидеть… — Он сполз на край нар и протянул Коле руку. — Ну, малый, давай познакомимся. Зови меня Мишей… Не за меня ли тебя сюда упрятали?..
      — Нет, — сказал Коля. — Меня дядя предал.
      — А что они с тобой хотят сделать?
      — Не знаю.
      Миша улыбнулся;
      — Не падай духом! Главное — держаться. А там видно будет…
      Один из стариков вздохнул:
      — Когда-то я в этот подвал купцу Дорофееву муку привозил. Вот уж не знал, что буду дожидаться здесь своего последнего часа!..
     
     
     
     
      Глава седьмая
      СЛОЖНЫЙ УЗЕЛ
     
      Бургомистр Блинов появился вскоре после того, как город оккупировали гитлеровцы. Кем был он до того дня, когда комендант города Курт Мейер ввёл его в городскую управу, для всех оставалось тайной. Сам Блинов говорил, что он долгие годы учительствовал в Белгороде, но однажды, когда его спросили, как называется центральная улица этого города, он в ответ промычал что-то нечленораздельное.
      С первых же дней новый бургомистр дал понять населению, что он не сторонник суровых репрессий. Облав на базаре и в городе стало гораздо меньше. Несколько щедрее стали выдаваться пропуска для переезда в другие города. А когда начался набор молодёжи для отправки в Германию, он отдал медикам распоряжение: по возможности, освобождать всех, у кого плохое здоровье.
      Вскоре по всему городу был пущен слух, что бургомистр связан с подпольем. Но, после того как на базарной площади повесили трёх партизан, а затем и Екатерину Охотникову, эти слухи рассеялись.
      Тем не менее население города ощущало разницу между Блиновым и комендантом города Куртом Мейером. Курт Мейер не скрывал своей жестокости, а Блинов осторожно, но постоянно подчёркивал, что он в самых тяжёлых условиях продолжает защищать интересы жителей. Именно поэтому он не любил присутствовать при казнях. Когда же Курт Мейер заставлял его являться, то каждый по удручённому лицу бургомистра мог видеть, каких больших душевных мучений стоило ему это страшное зрелище.
      Блинову было лет сорок пять. Его широкое, тщательно выбритое лицо постоянно сохраняло корректное и приветливое выражение. Особенно когда он, развернув плечи, шёл по улице (а он любил ходить без охраны), приподнимая шляпу и раскланиваясь с теми, кто хоть раз побывал у него на приёме.
      Про него говорили, что он большой ценитель искусства. Случилось так, что при отходе из города советские власти не успели эвакуировать картинную галерею местного музея. Все картины уже были тщательно упакованы, но человек, которому было доверено это дело, где-то замешкался, потерял много времени, и, когда наконец подъехали машины, на погрузку не осталось времени — гитлеровские танки уже вышли к Сейму.
      Некоторое время ящики с ценностями валялись в подвале городского музея, но, когда власть в городе принял Блинов, он разыскал одного из старых работников музея, Григория Фомича Трапезникова, который больше сорока лет своей жизни отдал любимому делу. Блинов приказал ему вернуться в музей и расставить экспонаты по своим местам.
      Вскоре музей открылся вновь. Картины висели в том же порядке, что и раньше. Блинов приходил сюда и с видом знатока любовался полотнами художников. Однажды он прислал в музей комиссию, которая сделала подробную опись картин и оценила каждую из них в немецких марках.
      Через несколько дней после этого в музее появился комендант города Курт Мейер.
      Высокий, плотный, в мундире полковника СС, он стремительно прошёл по анфиладе комнат в сопровождении адъютанта и помощника бургомистра Никиты Борзова. На его мясистом лице с крутым лбом и массивным подбородком не выражалось никакого интереса к тому, что он видел.
      Адъютант едва поспевал за ним. И уже совсем позади, стараясь не отставать, семенил щуплый Никита Борзов.
      Обежав все комнаты и вновь вернувшись к центральному входу уже с другой стороны, Курт Мейер вдруг круто остановился, вынул платок и долго вытирал им потную шею.
      — Плехо… Ошень плехо! — сказал он, качая головой. — Где портрет Адольф Гитлер?.. Я вас спрашивайть!..
      Борзов суетливо развёл руками:
      — Наш недосмотр, господин Мейер! Будет сделано.
      — Гут!.. — сказал Мейер и, не попрощавшись с Григорием Фомичем, пошёл к выходу.
      Когда эта троица укатила в машине, Григорий Фомич позвонил по телефону Блинову, чтобы сообщить об этом внезапном посещении.
      Тот выслушал и сухо поблагодарил.
      Нет, понять, что думает и чего хочет Блинов, было невозможно! Он вёл свою игру, никого в неё не посвящая. Даже Курт Мейер, которому было свыше предписано назначить Блинова бургомистром, перестал ему доверять. Вскоре Мейер понял, что в Берлине у Блинова крепкие связи. Каковы они? Он терялся в догадках. Запрос в центральное управление гестапо принёс лишь неприятности. Ему сухо ответили: «Не лезьте не в своё дело». По дерзкому поведению бургомистра было похоже, что он вовсе не собирается признавать над собой власти Курта Мейера и даже, если потребуется, напишет на него любой донос.
      Отношения бургомистра Блинова и коменданта города Курта Мейера были не из лучших. Но особенно они ухудшились после того, как Курт Мейер узнал, что Блинов обвёл его вокруг пальца, заставив оценить картины, которые, как выяснилось, стоят миллионы марок.
      Попробуй теперь взять их! Блинов тут же сообщит об этом в Берлин.
      Мейер так и не мог понять, почему русский Блинов пользуется не меньшей поддержкой сверху, чем он, истинный немец, примкнувший к гитлеровскому движению ещё до того, как свершился переворот тридцать третьего года. Он стремился проникнуть в тайну прежней жизни бургомистра и послал специального человека в Белгород, чтобы проверить, действительно ли Блинов служил там учителем. Через три дня ему доставили неопровержимые доказательства — Блинов говорил правду.
      Курт Мейер пробовал установить за ним слежку, но через неделю получил строгий выговор из Германии. Откуда и каким образом там могли об этом узнать, Мейер не мог понять. Его только поставили в известность, что Блинов наделён чрезвычайными полномочиями и хотя он русский, но обладает всеми правами коренного немца…
      Курт Мейер знал, что в городе осталась сильная подпольная организация русских. Иногда ему казалось, что он уже держит нити в своих руках, но они тут же рвались. Время от времени удавалось схватить подпольщика, но даже под страшными пытками он не выдавал товарищей.
      Каждый раз, когда Блинов узнавал о новой неудаче Курта Мейера, он только пожимал плечами, и на его широком лице мелькала злая улыбка. Нет, методы Курта Мейера слишком грубы, в России они не действенны, он идёт другим путём, более верным, хотя, может быть, и более медленным. Он завоюет сердца людей, и, когда они поймут, что он им друг, они сами придут к нему.
      В этой глубоко скрытой борьбе между Мейером и Блиновым Екатерина Охотникова оказалась жертвой конкуренции. Майор Вернер не был убит, как об этом говорилось в официальном сообщении. Он был лишь тяжело ранен и сразу же отправлен в глубокий тыл. Но в последнее время Вернер близко сошёлся с Блиновым, и через своих осведомителей Мейер узнал, что Блинов собирается познакомиться с Охотниковой поближе. У Мейера были кое-какие данные, правда далеко не проверенные, что она осталась в городе с заданием. Но, очевидно, Блинов знал нечто более определённое. Когда с Вернером случилось несчастье, Блинов не хотел трогать эту женщину. Он даже поручил Никите Борзову вызвать её и предложить лучшую работу, такую, где она была бы всегда на виду.
      В ту же ночь Мейер арестовал Охотникову и, не добившись от неё никаких признаний, через день повесил.
      И при всём этом Курт Мейер и Блинов держались как самые добрые, закадычные друзья, они ходили друг к другу в гости и часами гоняли по зелёному полю бильярдные шары.
      В это утро Курт Мейер проснулся рано, чувствуя какую-то особенную лёгкость во всём теле. Как ни говори, а когда человеку уже под пятьдесят, он должен думать о своём здоровье. Уже десять лет, как на завтрак он ест сырую капусту, а на ужин пьёт молоко. Склероз — удел стариков — его ещё не коснулся. Прекрасная память, крепкие нервы и огромная выносливость — вот награда за отказ от некоторых радостей, которые он себе не позволяет.
      Мейер оделся, тщательно побрился и после лёгкого завтрака сел за работу.
      Из окон его двухэтажного дома, спрятанного глубоко в саду, был виден автоматчик, который прохаживался перед воротами. Мейер подумал о том, как по-разному складываются судьбы. Тот солдат, который его охраняет, подвергается ежеминутно опасности, гораздо большей, чем он. И всё же, если заглянуть этому солдату в душу, то наверняка он счастлив, что служит здесь, в тылу, а не коротает ночи под бомбёжкой в каком-нибудь грязном блиндаже… У каждого своё счастье и свои беды…
      Мейер закурил сигарету, раскрыл досье и вынул лист бумаги. Это было донесение его агента Т-А-87. Да, агент Т-А-87 — человек несомненно толковый… Даже оставаясь наедине с собой, Мейер не вспоминал подлинные фамилии тех, кто работал на него. Привычка опытного разведчика держать язык за зубами сказывалась и в этом.
      Т-А-87 сообщал, что, по его наблюдениям, во время казни Охотниковой на площади были подозрительные люди. Он видел бывшего учителя Стремянного, которого он считает связанным с подпольем. Позднее Стремянного видели на дороге, которая ведёт в Малиновку. Нужно установить, что делает и где работает этот человек. Далее агент отмечал преданность помощника бургомистра Борзова, который выдал арестованного, убежавшего из-под стражи и спрятавшегося у него во дворе.
      Когда Мейер прочитал заключительные строки, он хмуро улыбнулся. Кто-кто, а Мейер отлично знал, что произошло во дворе Никиты Борзова! Он произвёл глубокую проверку одного из самых близких к Блинову людей. О фарсе с побегом знали только он, двое конвойных и человек, который бежал. Но конвойные теперь уже не смогут проболтаться: с первым же маршевым батальоном они отправлены на фронт. А арестованный сидит под замком.
      Прежде чем разгромить подпольщиков, Мейеру надо было подослать к ним верного человека, который бы сумел установить состав организации. Т-А-87, по мнению Мейера, для этого не годился. Для этого нужен был человек, который бы сумел завоевать доверие подпольщиков.
      После долгих поисков Мейер наконец остановил свой выбор на молодом актёре Михаиле Юреневе. Юренев сам попросил у Мейера срочной и совершенно секретной встречи. Во время этого разговора без свидетелей выяснилось, что Юренев хорошо владел немецким языком и у него были основания к недовольству советской властью. Талант его оказался неоценённым. Его длительное время затирали в театре, не поручали ведущих ролей. А главное, в прошлом его отец владел под Липецком крупным поместьем, и теперь Юренев хотел, как только немецкая армия дойдёт до тех мест, предъявить свои права.
      Мейер был слишком опытен для того, чтобы сразу поверить в эту исповедь. Он внимательно разглядывал молодого человека с красивым, смуглым от летнего загара лицом. Было в этом лице что-то привлекающее внимание — острота и пытливость взгляда, какое-то умение посмотреть на собеседника так, что у того невольно возникало к нему расположение.
      Юренев держался несколько неуверенно, но видно было, что он умён, не лишён смётки и достаточно смел, если сам решился на встречу с начальником гестапо.
      Мейер попросил его прийти через неделю, а за это время постарался его проверить. Да, Юренев не лгал. Он действительно работал в местном театре, и однажды в городской газете был напечатан неблагоприятный отзыв о его игре. За десять лет ему не поручили ни одной ведущей роли.
      При второй встрече, которая произошла в точно назначенный срок, Мейер дал своему новому сотруднику задание — выяснить благонадёжность работников городской электростанции. В течение месяца Юренев исполнял должность делопроизводителя, а потом подал докладную записку с подробным перечислением фамилий тех, кому нельзя доверять.
      По требованию Мейера трое были уволены, а один, работавший в отделе вербовки в Германию, был даже посажен в лагерь: он брал взятки и за них давал освобождение.
      Второе задание было сложнее. Мейеру стало известно, что в железнодорожном депо один за другим произошли три случая саботажа. В первый раз кто-то насыпал песок в масло, которым смазываются буксы; во второй — по невыясненным причинам заклинило поворотный круг, что на два часа задержало подачу паровоза, который должен был везти эшелон с боеприпасами; в третий — внезапно перегорел трансформатор и в депо трое суток не было электричества.
      Ничто так не могло бы убедить Мейера в актёрском таланте его агента, как полное перевоплощение Юренева, когда тот явился для получения последних инструкций. Перед Мейером стоял рабочий парень, в старом, промасленном ватнике. Из-под фуражки в разные стороны торчали нечёсаные волосы, глаза как-то потускнели, и лицо сразу потеряло свою выразительность. «Ну-ну, — подумал Мейер, — этот малый далеко пойдёт»…
      На новую операцию Юреневу потребовалось всего две недели. Он добросовестно работал чернорабочим: таскал уголь, возил в тележке тяжёлые детали паровозов, топил печи. Никто не обращал внимания на парня с измазанным тавотом лицом, который гнул спину на самой чёрной и трудной работе. А между тем именно благодаря Юреневу Мейер смог донести своему начальству, что в депо водворён полный порядок. Саботажем занимался слесарь Сергеев. Застигнутый на месте преступления, когда хотел спрятать в холодной топке паровоза противотанковую гранату, Сергеев начал отстреливаться и был убит агентом, который за ним следил. Агенту объявлена благодарность и выдано денежное поощрение.
      Да, так оно и было. Юренев застрелил слесаря Сергеева, когда тот, вытащив из мешка с инструментами гранату, сунул её в топку паровоза.
      Юренев боялся возмездия со стороны подпольщиков и решил замести следы. Он попросил Мейера арестовать его и распустить слух, что будто бы он действовал заодно с Сергеевым. Поскольку при убийстве слесаря свидетелей не было, это могло уберечь Юренева от подозрений в предательстве, даже создать ему репутацию, пострадавшего от немцев человека.
      Мысль показалась Мейеру дельной. На глазах у всех два эсэсовца вывели Юренева из депо, грубо втолкнули в машину и увезли.
      Неделю Юренев просидел в одиночке, где, впрочем, его хорошо кормили.
      За это время Мейеру пришла в голову хитрая идея — проверить Никиту Борзова. Тогда-то и была предпринята инсценировка побега арестованного, главную роль в которой играл Юренев. Он, как было предусмотрено, спрятался во дворе у банщика. Однако Борзов оказался вне подозрений. Он поймал Юренева и велел его арестовать.
      Так Юренев вновь оказался взаперти. Теперь Мейер ломал голову, как же ему вновь ввести своего подручного в дело. Отпустить нельзя — он будет разоблачён. Держать в тюрьме — значит терять дорогое время.
      Мейер был серьёзно озадачен. Все его попытки нащупать подпольщиков до сих пор оканчивались неудачей. Между тем в городе то и дело происходили диверсии; дошло до того, что на самолётах оказались перерезанными антенны. Во время полётов они не имели связи, а один из «Юнкерсов» чуть не погиб, ему угрожала катастрофа, так как проволока антенны запуталась в аппаратуре управления, и штурман извлёк её оттуда с огромным трудом и риском для жизни.
      Нет, дальше так продолжаться не может! В его годы уже можно было бы иметь работу полегче! Мейер давно уже просил перевода в какой-нибудь большой центр, где по-настоящему могли пригодиться его опыт и знания. Он, наконец, просил вернуть его в Бельгию — там он провёл последние три года, и это были неплохие годы, — но ему сказали, что город О. крайне важен в стратегическом отношении и он со своим опытом нужен именно здесь…
      Телефонный звонок вывел Мейера из раздумья. Звонил дежурный по гестапо. Он сообщил, что Михаил Юренев просит срочно вызвать его на допрос.
      Через пятнадцать минут Курт Мейер уже входил в свой служебный кабинет, небольшой и очень скромно обставленный. Письменный стол с массивной чернильницей, графин воды на столике, в углу несколько стульев и несгораемый шкаф. Мейер не любил на службе излишеств.
      Никто, кроме самых ближайших сотрудников Мейера, не знал, каковы подлинные отношения у арестованного с начальником гестапо, поэтому Юренева привели под строгой охраной.
      Когда он вошёл в кабинет, растрёпанный, небритый, в порванной шинели с чужого плеча, у него был вид много претерпевшего заключённого.
      — Ну, — сказал по-немецки Мейер, — я вижу, вы быстро освоились с новой ролью.
      Юренев опустился в кресло и протянул руку за сигаретой — раскрытая пачка лежала на столе.
      — Это всё же лучше, чем чувствовать, что тебе стреляют в спину, — произнёс он с хмурой усмешкой.
      — Да, но ведь пули летели мимо?
      — К сожалению, мои конвоиры оказались плохими стрелками и чуть меня не ухлопали.
      Мейер весело засмеялся:
      — Мне говорили, что самым главным вашим противником оказалась собака!
      — Будь она проклята! — кивнул головой Юренев. — Из-за неё я и попался.
      — А трудно вам было проникнуть во двор?
      Юренев глубоко затянулся дымом.
      — Мне повезло, — сказал он. — Рядом оказался какой-то мальчишка. Он помог мне оторвать доску в заборе, пролез во двор сначала сам, а потом втащил и меня.
      Мейер оживился:
      — Вот как! У вас появился союзник?
      — Да, и очень активный.
      — Кто же он такой? Кто его родители?
      — Как мне удалось установить, он сын недавно казнённой Екатерины Охотниковой!..
      — Сын Охотниковой? — удивлённо поднял брови Мейер. — Что же он делал во дворе Борзова?
      — Борзов ему дядя… Двоюродный брат отца…
      — Вот как? Вы сообщили мне интересные новости! И дядя любит своего племянника?..
      — Вот этого я не знаю, но зато знаю другое…
      — Что именно?
      — Племянник ненавидит дядю…
      — Ненавидит? За что?..
      — Он считает его предателем. И не может ему простить, что он меня выдал.
      Мейер промолчал. Казалось, он был растроган:
      — Мальчишки всегда мальчишки! Они полны благородных порывов… Очевидно, ваш спаситель совсем неплохой парень?
      — Да, — устало улыбнулся Юренев, — этот мальчишка не из трусливых.
      — Сколько же ему лет?
      — Лет тринадцать-четырнадцать…
      Мейер вздохнул:
      — Что ж, мальчик остался сиротой — куда же ему было идти, как не к своему дяде. — Он побарабанил пальцами по краю стола. — Но странно, на допросе Охотникова сказала, что у неё родственников в городе нет!.. Почему же она скрыла Борзова?
      Юренев поправил сбившиеся на глаза волосы:
      — Это не удивительно — с тех пор как он пошёл работать к нам, все от него отказались.
      Мейера невольно покоробило это «к нам», сказанное спокойно и вскользь, но как бы поставившее между ним и Юреневым знак равенства.
      Он раздражённо повысил голос.
      — Тем более! Что же тогда помешало ей скомпрометировать его в наших глазах? Ведь, назвав его имя, она тем самым ставила его под подозрение. А это лучший способ мести…
      Юренев подумал.
      — Мне это трудно объяснить. Но я знаю только одно: Борзов пытался удержать мальчишку у себя, но тот от него сбежал.
      Мейер остановился перед Юреневым и испытующим взглядом посмотрел ему в глаза. Он выработал это умение — глядеть пристально, словно стараясь заглянуть человеку в душу.
      — Я не могу понять только одного, — сказал он: — вы рассказываете об этом мальчишке так подробно, словно вам хорошо известна его дальнейшая история. Неужели он успел рассказать вам всё, что с ним случится в дальнейшем, когда вы пролезали в дырку забора?..
      Юренев засмеялся; вопрос был действительно колкий.
      — Давно я не курил таких хороших сигарет, — сказал он, закуривая новую. — Так вот, господин Мейер, всё дело в том, что мальчик находится со мной.
      — Как — с вами? — удивился Мейер.
      — В подвале.
      Брови Мейера вновь подскочили кверху:
      — Как же он туда попал?
      — Его привёл Борзов!
      — Собственного племянника? Но ведь вы сказали, что мальчишка от него убежал.
      — Да… Однако он не сумел хорошо спрятаться… Борзов разыскал его у старика фотографа и притащил к нам…
      — Зачем же он это сделал?
      — К сожалению, мне он этого не объяснил, — усмехнулся Юренев, — но думаю, что он это сделал из служебного рвения.
      — Я бы не хотел иметь такого дядю, — сказал Мейер. — Что же, вы пришли сообщить мне только об этом?
      — Нет, господин Мейер, — ответил Юренев, — у меня возник интересный план.
      Мейер возвратился на своё место и тяжело оперся руками о стол. Он о чём-то напряжённо думал.
      — У какого фотографа скрывался мальчик? — спросил он.
      Юренев кивнул головой в сторону окна:
      — У того, что работает на базарной площади. Помните, наверное, — седой, беззубый старик. Он любит снимать детей в лодке…
      — Как будто я его видел, — наморщил лоб Мейер, — а впрочем, не в нём дело. Рассказывайте о плане.
      Юренев придвинулся ближе к столу и, хотя в кабинете никого не было, стал говорить вполголоса.
      — Видите ли, господин Мейер, я не верю в то, что мальчишку оставят одного.
      — Кто? — насторожился Мейер.
      — Друзья Охотниковой. Несомненно, кто-то его приютит.
      Мейер откинулся на спинку кресла.
      — Так! Так! — сказал он. — Любопытная мысль.
      — Но это ещё не всё, — продолжал Юренев. — В разговоре мальчишка несколько раз упомянул деревню Малиновку!.. Она в пятнадцати километрах от города — в сторону от шоссе…
      «Чёрт подери, — подумал Мейер, — второй раз сегодня я слышу о Малиновке!» Но он ничем не выдал своего удивления и даже несколько скептически улыбнулся:
      — А что у него может быть в Малиновке?
      — Возможно, там кто-то его ждёт.
      Мейер задумчиво посмотрел в окно, на котором лежали мягкие солнечные лучи.
      — Ну хорошо, — сказал он, — мы отпустим мальчишку. А где гарантия, что он пойдёт именно туда? Нельзя же его тащить за руку.
      — Вот в этом-то всё дело! — оживлённо воскликнул Юренев. — Надо, чтобы он сам тащил кого-нибудь за руку… Меня, например!..
      — Вас?! — Мейер громко рассмеялся, столь нелепым показалось ему это предложение. — Вы уже однажды неудачно бежали… Если вам удастся это во второй раз, то даже самый круглый дурак поймёт, что вы за птица!.. А что, если вас расстрелять? — вдруг спросил Мейер. — Да, да, расстрелять! — Юренев побледнел и отшатнулся. — Потом, ночью, вы выберетесь из ямы… Нет, конечно, не мёртвый, — мрачно пошутил Мейер, — и постучитесь в ближайший дом. Вас увидят окровавленного, в одном белье. Слух об этом сразу же разнесётся по городу.
      — Ну, а потом куда я пойду? — Голос Юренева дрогнул.
      — Потом на дороге вы случайно встретите мальчишку, которого выпустят в это же время на все четыре стороны… — Мейер заложил ногу на ногу и с откровенной насмешкой посмотрел на Юренева. — Куда вы желаете получить пулю? В ногу или в руку?
      — Лучше в руку, выше локтя, так, чтобы пуля не задела кости.
      — Скромное желание! Теперь давайте подумаем, где все-таки гарантия того, что мальчишка приведёт нас на явочную квартиру. Если он что-нибудь знает, мы сможем заставить его говорить гораздо более простыми средствами!..
      — Боюсь, что он ничего не знает.
      — Тогда какая же польза от этой затеи?
      — Есть польза, — упрямо сказал Юренев. — Ни у кого не останется сомнений, что я — жертва гестапо. И тогда подпольщики сами будут меня искать… Мальчишка — прекрасный свидетель. Он спасал меня во дворе Борзова, вместе со мной сидел в подвале…
      Мейер задумчиво пожевал губами. Что-то всё же ему в этом плане не нравилось. Слишком громоздко. А большой опыт подсказывал ему, что лучший план всегда самый простой.
      — Забирайте сигареты, — сказал он грубовато, — и отправляйтесь назад. Я подумаю.
      Но Юренев с сожалением взглянул на пачку и, не взяв её, пошёл к двери.
      — А сигареты? — крикнул ему вдогонку Мейер.
      В дверях Юренев обернулся:
      — Я сижу в общей камере, господин Мейер!..
      Он заложил руки за спину, как это обязаны делать заключённые, и ногой толкнул дверь…
      Мейер проводил его взглядом и некоторое время молча ходил из угла в угол. Потом, решившись, раскрыл форточку настежь и перенёс со стола на подоконник графин с водой. Это был условный сигнал Т-А-87 о том, что Мейер хочет его немедленно видеть.
      Через два часа, когда уже стало смеркаться, из ворот гестапо выехала машина, в которой, кроме Мейера, никого не было. Машина долго плутала по улицам и наконец повернула на шоссе.
      Неподалёку от города, на высоком холме, громоздились развалины большого элеватора, напоминавшие разрушенный замок. Элеватор был разбит бомбёжкой, и уже год, как в его развалинах поселились летучие мыши. Дорога к нему, ранее оживлённая, теперь начала зарастать травой. Однажды на склоне холма подорвалась на мине коза, и с тех пор никто из жителей сюда не ходил.
      Вот в это пустынное место и направил свою машину Курт Мейер. Он остановил её за грудой камней и щебня, так, чтобы со стороны не было видно, а сам, перескакивая с одного обломка на другой, добирался до щели между двумя привалившимися друг к другу стенами, образующими нечто вроде арки. Пройдя несколько шагов, он открыл низенькую дверь в стене, ведущую в подвал, зажёг карманный фонарь и, держа на всякий случай в другой руке пистолет с взведённым курком, переступил порог.
      Кто бы мог догадаться, что в этом подвале с толстыми бетонными стенами Курт Мейер время от времени тайно встречается со своим агентом Т-А-87, что здесь же, под каменной плитой пола, у них устроен «почтовый ящик». Т-А-87 кладёт сюда донесения, а Курт Мейер оставляет ему свои инструкции…
      Кем был этот Т-А-87, знал только он, Мейер, и лишь немногие из его высших руководителей. Под своими донесениями, написанными русскими печатными буквами, секретный агент ставил условный знак «Т-А-87». Если даже в городском гестапо кто-нибудь узнает о существовании такого осведомителя, ему станет известна лишь его кличка. У Мейера была своя агентурная сеть, руководство которой он не доверял никому.
      Из поездки Курт Мейер возвратился поздно вечером, в хорошем настроении. Он сразу же приказал вызвать Юренева.
      Разговор их был короток. Они уточнили свой план. Юренев будет легко ранен здесь, в стенах гестапо, и руку его забинтуют. Он будет стоять среди других приговорённых. После залпа упадёт в яму, и его присыплют тонким слоем земли. Перед тем как вылезать, он сорвёт повязку. На случай, если жители ближайших домов из страха откажут ему в помощи, он найдёт свою одежду под разбитой телегой, которая будет лежать вблизи рва, где совершится расстрел.
      Юренев выслушал всё это спокойно.
      — А мальчик? — спросил он.
      — Мальчишку мы отпустим! — сказал Мейер. — Вы останетесь в этом здании. Я пришлю к вам человека, с которым вы уточните операцию…
     
     
     
     
      Глава восьмая
      СЕКРЕТНЫЙ РАЗГОВОР
     
      Пока Курт Мейер тайно беседовал с Михаилом Юреневым, в большом каменном доме, находящемся в двух кварталах от особняка, где расположилось гестапо, бургомистр города секретно совещался со своим помощником.
      Блинов занимал большой кабинет, принадлежавший до войны председателю городского Совета Морозову. Он сидел под огромным портретом фюрера. Когда сюда входил немец, Блинов вскакивал и ловким, быстрым движением вскидывал вытянутую вперёд руку. В этом движении были свои, неуловимые для непривычного взгляда оттенки: уровень, на который поднята рука, положение кисти, сама манера, которой отдавалось приветствие, — всё это вместе определяло ранг человека. Блинов тонко разбирался в субординации. Если тот, кого он приветствовал, был лицом незначительным, взмах его руки казался покровительственным, если это был представитель власти, — стремительным и энергичным.
      Блинову приходилось заниматься многими делами, Он выдавал разрешение на открытие частных магазинов, булочных и бакалейных лавчонок. Он определял, с кого какие надо брать налоги. Он утверждал списки тех, кого следует направлять в Германию на работу. У него было много и других дел, столь же неотложных и важных, но все они обладали одним общим свойством: требовали применения насилия к жителям города.
      По тому, с каким нежеланием Блинов подписывал многие распоряжения, можно было предполагать, что он стремится быть добрым отцом города. И, если это ему не удавалось, разве в этом была его вина? Таково время, суровое, неумолимое…
      Сейчас Блинов вёл большой и серьёзный разговор с Никитой Борзовым. Они, видимо, беседовали уже давно — в пепельнице, стоявшей на столе, выросла груда окурков. Оба дымили нещадно, и их озабоченный вид говорил о том, что дело, которое они обсуждают, не из лёгких.
      — Не могу понять, зачем он это сделал, — сказал Блинов.
      Никита Кузьмич сосредоточенно жевал мундштук папиросы. Его маленькое, острое лицо и тёмные глаза навыкате выражали полное недоумение.
      — Не знаю, Илья Ильич, — в отношении этого дела у меня полное затмение!..
      — Ну, давай поразмыслим, — сказал Блинов, отпивая из стакана холодный чай. — Предположим, ты не нашёл бы этого человека в сарае. Что тогда?
      — Тогда бы ночью пришли с обыском, обнаружили его, а меня как укрывателя — вот за это место! — Никита Кузьмич выразительно обвёл ладонью вокруг шеи, словно завязывал петлю, а потом дёрнул руку кверху и щёлкнул при этом языком.
      — А что бы это ему дало? — спросил Блинов.
      Никита Кузьмич пожал плечами:
      — В этом-то и весь секрет, Илья Ильич. Никакой вины за собой я не чувствую.
      — Постой-ка, — поднял кверху палец Блинов. — По-моему, я начинаю догадываться… Послушай…
      Борзов весь подался вперёд, и мелкие морщинки вокруг глаз собрались в гармошку. Папироса, зажатая в левой руке, мелко дрожала.
      — Он хотел тебя убрать, — сказал Блинов, — и на твоё место подсадить ко мне своего человека! Ну как, похоже это на правду?..
      Блинов откинулся к спинке кресла и с улыбкой смотрел на Борзова, любуясь тем впечатлением, которое произвело на него это уже десятое по счёту предположение.
      — Похоже, — кивнул Никита Кузьмич, как-то облегчённо вздохнув. — Очень похоже. Всё интриги, интриги…
      Блинов помолчал, вновь продумывая и взвешивая то, что ему сейчас пришло в голову.
      — По-моему, я прав, — уже более уверенно сказал он. — Ну, если это так, тебе, Никита, надо быть очень осторожным. Не говори лишнего и делай только то, что я тебе прикажу.
      — Слушаю, Илья Ильич! — с готовностью согласился Борзов. — Без вас я теперь никуда ни шагу…
      — Ну, это уже чересчур! Ты всё-таки мой помощник. Облечён властью… Осторожность не мешает, но и в панику впадать нельзя. — Блинов говорил как человек, сознающий свою силу, с рокотком в голосе. — А теперь перейдём к твоему племяннику. Какого же чёрта ты его упустил! Разбудил меня ночью, дело, говоришь, срочное…
      Никита Кузьмич виновато улыбнулся:
      — Я на психике его хотел сыграть! А он не только меня, но даже пса обманул…
      Блинов громко засмеялся. Это был здоровый, раскатистый смех человека, твёрдо стоящего на земле обеими ногами.
      — Даже пса, говоришь, обманул! А твой пёс, очевидно, умнее тебя!..
      Никита Кузьмич неожиданно проявил характер. Он насупился и оскорблено отодвинулся от стола, за которым сидел бургомистр.
      — Ну ладно, ладно, я пошутил, — примирительно сказал Блинов, — ты на меня не обижайся… Ну, а зачем же всё-таки ты своего племянника в кутузку упрятал?
      — Как — зачем? Кто его знает, что он по городу болтать начнёт.
      — А дальше что с ним прикажешь делать?
      Никита развёл руками:
      — Ума не приложу. Что-то надо придумать!
      Блинов хитро сощурил левый глаз и как-то боком придвинулся к Борзову:
      — Вот что, Никита! Мальчишка не должен пропасть зря. Его надо к кому-нибудь пристроить…
      — Кто ж его возьмёт? — удивился Никита Кузьмич.
      — Возьмут, кому надо! Вот моё предложение. Давай выпустим его и объявим: не хочет ли кто-нибудь усыновить. Ты говоришь, вместе с ним ещё и девочка сидит?..
      — Да, Мая Шубина, четырнадцати лет.
      — Тоже следует освободить! Зачем ребёнка в Германию посылать… Годика два надо подождать! Любят у нас палку перегнуть. А я за справедливость! Девочку выпустим.
      Никита понимающе посмотрел на Блинова — план бургомистра казался ему вполне приемлемым.
      — И подозрения не будет, — усмехнулся он: — заботимся о детях…
      — Вот именно! — подхватил Блинов. — Мы не мстим детям. Пусть родители — враги, они получили по заслугам! А дети при чём?.. Об этом даже в городской газете напечатать надо. Большую статью! Пусть все читают. Нет, Никита, скажи, хороший я человек?.. — подался он вперёд.
      — Очень хороший, — с чувством сказал Никита Кузьмич. — Сердечный вы человек, Илья Ильич!
      — Держись меня, Никита! Со мной не пропадёшь! Большие мы с тобой дела ещё делать будем. Вот погоди, кончится война. Немцы, конечно, отсюда не уйдут. Но кто будет управлять страной? Мы будем, Никита! Поедем с тобой в Москву, войдём в Кремль! Я стану членом правительства. И тебя не забуду. Назначу бургомистром Харькова…
      — Нет, лучше Саратова, — сказал Никита Кузьмич, — я ведь оттуда…
      — Ну Саратова. Тоже городок неплохой!.. И будем мы с тобой опорой нового порядка! Представляешь себе, банщик Никита Борзов — бургомистр Саратова! Вот она, благодарность за верную службу… А ещё дадут тебе «железный крест». Знаешь ли ты, что значит получить «железный крест»? Станешь полноправным гражданином фатерлянда.
      Блинов увлёкся. Он вскочил с кресла и подошёл к небольшому, обитому железными полосами сундуку, который стоял в углу, заменяя собой несгораемый шкаф.
      Сколько раз Никита Кузьмич пристально рассматривал этот удивительный сундук со множеством разных завитушек, инкрустаций, с накладками в виде раковин! В нём не было видно замочной скважины, а между тем он каким-то образом накрепко запирался. Блинов никогда не рассказывал, как к нему попал этот сундук, который он привёз с собой из Белгорода. Борзов ни разу не был свидетелем и того, как Блинов его открывает. И сейчас, когда бургомистр наклонился над сундуком и стал что-то крутить с краю, Никита Кузьмич так ничего и не увидел: помешала широкая спина Блинова. Внутри сундука что-то щёлкнуло, звякнуло, и Блинов приподнял его массивную крышку,
      Борзов ожидал, что сейчас произойдёт что-то крайне интересное, но Блинов вынул из сундука лишь тонкую коричневую книжку, которая оказалась статутом ордена «железный крест». Блинов долго смаковал его многочисленные пункты, словно он уже имел этот орден и ему хотелось только уточнить свои права.
      Внезапно дверь кабинета отворилась, и на пороге возник Курт Мейер. Он приостановился на мгновение, оглядывая кабинет с видом человека, который извиняется за то, что вторгся без предупреждения.
      Блинов вскочил и радостно раскрыл объятия:
      — Господин Мейер! Заходите! Я только что хотел звонить к вам, чтобы пригласить на чашку кофе!..
      Он быстро обошёл вокруг стола и устремился навстречу гостю. Мейер снял фуражку, усталым движением бросил её на ближний стул и дружески пожал руку Блинову.
      — Честное слово, — сказал он, — я бы, наверное, погиб с тоски, если бы в городе у меня не было такого друга, как вы.
      Лицо Блинова расплылось в улыбке.
      — Да, господин Мейер, раньше я считал, что истинная дружба может возникнуть только в юности, но потрясения войны, оказывается, сплачивают людей ещё сильнее.
      Мейер подсел к столу и весело взглянул на Никиту Кузьмича, который, плохо понимая немецкий язык, старался вникнуть в то, о чём они говорят, но так ничего и не разобрал. Однако по тому, как весело начался их разговор, он догадывался, что ему ничто не угрожает.
      — Ви молодец! — вдруг сказал ему Мейер по-русски. — Я знать ваш храбри поступок! Ви задержать преступник! Спасибо!.. Мы его расстреляйть!..
      Пока он говорил, с трудом находя слова, Никита Кузьмич подобрался, и вся его маленькая фигурка теперь выражала неутомимое служебное рвение и полную преданность.
      — Ну, иди, — сказал ему Блинов. — Где ты будешь? У себя?.. Если понадобишься, я тебе позвоню…
      Борзов встал и поспешно вышел — лучше быть подальше от этих двоих, когда они сходятся вместе.
      — Преданный человек! — сказал Мейер, лишь только за Борзовым закрылась дверь. — Здесь, в России, редко попадаются настоящие люди!
      — Вы сегодня очень устали, господин Мейер, — сказал Блинов; он открыл дверцу письменного стола и достал бутылку коньяку и две рюмки. — Выпьем?
      — Охотно, — согласился Мейер. — Сегодня был какой-то дурацкий день… Всё шло кувырком. Мне звонил представитель Тодта Шварцкопф. Он сходит с ума: хочет построить сто двадцать дотов за полтора месяца…
      — Это невозможно, — пожал плечами Блинов, — у нас не хватает людей. В лагере осталось всего шестьсот человек. Половина из них — больные и раненые…
      — Ну вот! — сердито усмехнулся Мейер. — Я сказал об этом Шварцкопфу, а он начал кричать, что в моём распоряжении целый город!
      — Да, но ведь мы услали отсюда почти всех, кто может работать…
      — А ему какое дело? Он говорит, что это приказ самого фюрера.
      Оба почтительно помолчали.
      — Хорошо, — сказал Блинов, — мы сделаем всё, чтобы работа пошла полным ходом!
      Мейер расстегнул китель, достал из внутреннего кармана тщательно сложенную карту и разложил её на столе.
      — Посмотрите сюда, Илья Ильич, — имя-отчество он произносил по-русски, и это звучало несколько нелепо, но нравилось Мейеру. — Укреплённый район находится в шестидесяти километрах на запад от города. Вот Малиновка, дальше Новый Оскол. А тут пять деревень, из которых сейчас выселяются жители. Конечно, работоспособных оставляют. Наши люди займут освободившиеся дома. Местонахождение и план укреплённого района — строжайшая тайна. Шварцкопф сказал, что в случае внезапного наступления русских в первую очередь должны быть уничтожены все, кто может знать расположение хотя бы одного дота…
      Блинов внимательно рассматривал карту.
      — Да, — сказал он вздохнув, — очевидно, положение на фронте не из лёгких, если приходится так торопиться.
      Мейер строго взглянул на него:
      — Вы сомневаетесь в победе фюрера?..
      — Нет, что вы! — быстро ответил Блинов. — Я просто думаю о том, что нам с вами придётся много поработать…
      Они помолчали. Припухшие веки Блинова совсем прикрыли глаза. Он ещё ниже нагнулся над картой, и Мейер не видел его лица.
      В кабинете стало тихо. В напряжённом молчании они провели несколько минут.
      — Ну хорошо, — сказал Мейер, — простите меня, Илья Ильич, за резкость… Надо мужественно смотреть в глаза правде. Положение на фронте трудное. Под Сталинградом совсем плохо… — Он придвинул стул поближе к столу и тоже нагнулся над картой. — Конечно, хотелось бы, чтобы укрепрайон прикрывал город с востока, — сказал он, уткнув карандаш рядом с Доном, — но это невозможно — фронт слишком близко. Как объяснил Шварцкопф, в случае наступления русских будет слишком мало времени для манёвра.
      — Когда же мы должны послать туда людей? — спросил Блинов.
      — Вот это главное, — сказал Мейер, внутренне отметив сухость тона, каким был задан вопрос. — Шварцкопф требует, чтобы каждая группа, строящая дот, была строго изолирована от других. Никто не должен знать больше того, что ему положено. Всех, кто проявляет неуместное любопытство, расстреливать! Только при этом условии мы сможем сохранить тайну…
      — Когда люди должны быть на месте? — повторил Блинов.
      — Не позже чем через трое суток после приказа.
      — Но у меня нет машин для их перевозки.
      — Пусть идут пешком.
      Блинов впервые поднял голову. Мейер перехватил его сосредоточенный взгляд.
      — Нам это невыгодно, — сказал Блинов. — Лучше сохранить их силы.
      — Посмотрим, посмотрим. — Мейер встал и прошёлся по комнате. — Может быть, я достану машины в интендантстве… Ну, не будем спорить. Давайте лучше выпьем.
      Они выпили. Мейер аккуратно сложил карту и вновь спрятал её в карман. Блинов налил ещё по рюмке. Он вновь обрёл спокойствие.
      — Вы не оценили этот коньяк, — сказал он. — Бьюсь об заклад, вы не знаете, что пили.
      — Мартини? — спросил Мейер, стараясь рассмотреть этикетку, которую Блинов прикрыл рукой.
      — Не угадали! Это коллекционный кавказский коньяк десятилетней выдержки! Я достал две бутылки. Одну из них — для вас. — И Блинов поставил рядом с начатой бутылкой другую, с нетронутой, опечатанной сургучом головкой. Это ваша, господин Мейер, и не спрашивайте, где я достал, там больше нету.
      Мейер захохотал:
      — Вот это слово хозяина города! Уж не думаете ли вы, что в поисках коньяка я начну делать повальные обыски?
      — Что ж, это был бы прекрасный повод! — улыбнулся Блинов. — Может быть, вы бы достигли успеха.
      — Кстати, я тоже хочу сделать вам небольшой подарок, — сказал Мейер. Он пристально взглянул на Блинова, который отрицательно махнул рукой, как бы заранее отказываясь. — Нет, нет, не торопитесь, от такого подарка не отказываются. Я вам даю прекрасную возможность ещё раз показать жителям города, какое у вас честное сердце. Мне известно, что в подвале полиции сидят двое подростков — совсем молоденькая девушка и мальчик, сын Екатерины Охотниковой. Я не буду забирать их к себе. Отпустите их. Дети есть дети!..
      Глаза Блинова блеснули и тут же погасли. «Что ещё придумал Курт Мейер? Не ловушка ли это? Знает ли он, что мальчик — племянник Никиты Борзова?»
      — Спасибо, господин Мейер, — горячо сказал он. — Несомненно, мне нужно укреплять здесь свой авторитет… Я вам очень признателен… Ну, а куда их деть?
      — Думаю, что они сами найдут место, куда пойти.
      В этот момент зазвонил телефон. Блинов взял трубку, отозвался и, пока он слушал то, что ему говорили, Мейер наблюдал, как менялось лицо бургомистра: оно приняло какое-то болезненное выражение. Наконец Блинов медленно, точно в раздумье, положил трубку.
      — Они сбежали, — ответил он на молчаливый вопрос Мейера.
      — Сбежали! — в бешенстве крикнул Мейер. — Слушайте, господин Блинов, что у вас за порядки! Кто отвечает за полицию: я или вы?
      И, схватив со стула фуражку и даже не взглянув на бутылку коньяка, он вышел, громко хлопнув дверью.
      Как только его шаги замолкли, Блинов поднял трубку внутреннего телефона:
      — Борзов, быстро ко мне! — крикнул он.
     
     
     
     
      Глава девятая
      ПОБЕГ
     
      Старый подвал крепкого столетнего дома представлялся начальнику полиции самым надёжным местом для арестованных. И действительно, до сих пор никому ещё не удавалось бежать оттуда. Толстые, обитые железом двери, маленькое окошко — взрослый в него не пролезет. А ребёнок?.. Но кто мог об этом подумать?
      Когда полицай увёл Юренева на допрос, старики переглянулись и облегчённо вздохнули.
      — Хоть бы тебе не вернуться, бродяга! — сказал рябой и сплюнул на пол.
      Коля обиделся за Мишу:
      — Зачем вы так? Что он вам сделал?..
      — Ты ещё глуп, Коля! Подрастёшь, тогда будешь понимать.
      Мая поддержала Колю:
      — А чем же Миша плохой, дедушка? Он весёлый, — сказала она.
      — Вот-вот, чересчур даже весёлый, — сказал другой старик, с растрёпанной рыжей бородой; его звали Степан Лукич. — От такой весёлости люди кровавыми слезами плачут.
      Старики хмуро замолчали. По некоторым признакам они заметили, что Михаил нарочно подсажен к ним полицаями. Уж очень он был спокоен, — много спал, и не было у него обычного тревожного ожидания. Даже когда его позвали к выходу, он вскочил с нар с таким видом, словно давно ждал этого. Плохой актёр! Сыграть даже не смог хорошо. Они сразу увидели, что это за человек. И за эти дни он ничего от них не узнал. А вся история с его побегом, которую рассказал Коля, не произвела на них никакого впечатления. Если он честный человек, то нужно же быть таким ослом, чтобы лезть в сарай помощника бургомистра! Довериться такому равносильно тому, чтобы пойти и донести на самого себя.
      Сидя рядом с Маей, Коля растерянно думал о том, как сложно все в жизни. Раньше всё вокруг казалось ему совсем простым. Он играл во дворе с ребятами, а когда подрос, стал ходить в школу. У памятника Ленину его приняли в пионеры. Он помнит этот весенний день. Увидев его с красным галстуком, отец весело поднял руку: «Коля, будь готов!» — «Всегда готов!» — ответил Коля. Папа работал, он учился, а мама тоже работала, но где бы Коля ни был — на детской площадке, в саду, на берегу озера, — он часто слышал её голос, нёсшийся из громкоговорителя: голос был спокойный, чуть-чуть незнакомый. Коля гордился тем, что его мама выступает по радио и её имя знает весь город. То, что у него есть отец и мать, казалось ему таким же незыблемым, как дом, в котором он жил, как школа, в которой он учился, как улица, где был ему знаком каждый мальчишка. Будущая жизнь представлялась ему ясной. Он вырастет и станет киномехаником, а ещё лучше — машинистом паровоза. Далеко-далеко уходят рельсы, а по ним мчится поезд! И на паровозе, рядом с папой, — он, Коля! Мелькают столбы, будки обходчиков, медленно кружатся вдалеке поля, белый дым из трубы хлопьями путается в кустах, растущих на склонах насыпи… А паровоз мчится и мчится, набирая скорость!..
      Да, ещё недавно о Коле заботилась мать, она охраняла его от опасностей и горестей. Теперь же он был брошен в бушующий поток. Сумеет ли он из него выбраться?.. Люди оказывались совсем не такими, какими он себе их представлял, они менялись на глазах. Коля не любил дяди Никиту, но не знал, что он предатель. Он боялся фотографа с базарной площади, а старик оказался добрым и даже хотел его спасти. Миша пострадал от гитлеровцев, а эти двое сердитых стариков почему-то ему не доверяют.
      Задумавшись, Коля смотрел в маленькое оконце. Сквозь него виднелась низкая серая туча. Вот медленно прошёл часовой. Теперь это уже не чёрные ботинки на толстой подошве, а яловые истрёпанные сапоги.
      В углу прикорнула Мая. Она как будто спит. У неё серое, усталое лицо, косички растрёпаны, и от этого вся её фигурка выглядит какой-то беззащитной и жалкой.
      Рано утром полицай принёс каждому по миске жидкого супа и по куску сырого хлеба. Этого было мало, но Коля все же поделился с Маей: девочка была очень слаба. И он не заметил, как после этого потеплели глаза обоих стариков, они стали менее насторожёнными и более разговорчивыми…
      Прошло уже несколько часов, с тех пор как увели Михаила. Коля начал беспокоиться. Эти старики могут скрипеть сколько им угодно. Им просто везде мерещатся шпионы.
      Мая проснулась и стала заплетать свои косички. У неё были тонкие руки, и вся она казалась высохшей, удивительно хрупкой.
      — Мая, а ты пионерка? — вдруг спросил Коля.
      Старики в углу усмехнулись. Мая удивлённо взглянула на него.
      — Конечно, пионерка! Я даже председателем отряда была. Осенью мне в комсомол вступать надо, — сказала она.
      — Вы бы потише говорили, — произнёс рябой, — а то полицай услышит. Он вам покажет комсомол!..
      — Не услышит, — ответил Коля, — а услышит, что ему с нас взять?
      — Найдёт чего! — буркнул рябой и умолк.
      Он подсел к окошку и стал осторожно поглядывать в узкий проулок, вдоль которого тянулась серая каменная стена. Потом он поманил к себе рыжебородого. Они примостились на нарах по обе стороны окошка и стали о чём-то тихо переговариваться. Когда окошко заслоняли яловые сапоги, старики отодвигались от него подальше, когда яловые сапоги удалялись, они вновь придвигались поближе.
      — Как по-твоему, что с нами будет? — спросил Коля.
      Девочка наморщила лоб.
      — Не знаю. Меня, наверное, пошлют в Германию.
      — Вот хорошо, если бы меня послали в лагерь! — вздохнул Коля. — Я был бы вместе с папой…
      — Не пошлют, — с уверенностью сказала Мая, — ты же не пленный.
      — А куда ж они меня денут?
      — Подержат, подержат, а потом вернут к дяде.
      Коля вспыхнул:
      — А я от него всё равно сбегу!..
      — Куда убежишь?
      — К Якушкину!.. А может, в Малиновку! — Он наклонился к ней и заговорщически прошептал: — Я такое слово знаю, меня сразу в партизаны возьмут.
      — Какое? — с интересом спросила Мая.
      — Такое! Сказать не могу! Тайна.
      Рябой дед вдруг спросил:
      — А кого ты в Малиновке знаешь?
      — Многих знаю! — задиристо ответил Коля.
      Опять эти деды лезут не в своё дело!
      — Кого, например? — настаивал рябой.
      — Ну, одну тётку, которая с краю живёт.
      — А как её зовут?..
      Коля подозрительно взглянул на рябого:
      — А вы почему меня, дедушка, спрашиваете?
      — Очень просто — я сам из Малиновки. У меня там все кумовья да свахи…
      — Ну, а Полозневу знаете? — осторожно спросил Коля; он и сам не был уверен в том, правильно ли запомнил это имя.
      Деды переглянулись. На их иссечённых морщинами лицах вдруг появилось какое-то новое выражение. Они смотрели на Колю с любопытством и в то же время с недоверием. «Кто же ты? — как бы говорили их взгляды. — Знаешь ли ты, о чём болтает твой язык?»
      — Слышал о такой, — сказал Степан Лукич. — Только она из деревни давно ушла…
      — Куда ушла? — встрепенулся Коля.
      — Вот ещё! Скажи ему куда! — угрюмо проронил старик. — Ушла, и всё. А ты кем ей приходишься?
      Коля промолчал.
      — Ну, а ещё кого в деревне знаешь? — продолжал допрос рябой.
      — Никого больше не знаю, — огрызнулся Коля.
      Он повернулся к любопытным дедам спиной и стал говорить с Маей. Она уже заплела косы и молча сидела, устало привалившись к грязной стене.
      — На улице дождь, — мечтательно сказала она.
      — А я люблю, когда дождик, — ответил Коля. — После него грибы растут.
      Мая оживилась:
      — Люблю ходить по лесу! Идёшь, а под ногами земляника! Много-много. Ты её собираешь, а тебе кажется, что из-за куста сейчас медведь выйдет!.. Ты медведей боишься?
      — Чего их бояться, — усмехнулся Коля. — Я не то что медведей, я и волков не боюсь!.. Волку свистнешь, а он к тебе бежит, как собака…
      Рябой засмеялся мелким смехом:
      — А волка-то живого ты когда-нибудь видел?
      — Видел!
      — Какой он?
      — Большой и серый!
      — Сам ты серый! — ухмыльнулся дед. — У нас волки были рыжие. А последнего, если хочешь знать, убили в двадцать пятом году. Когда тебя ещё на свете не было!
      Коля засопел, не найдя что ответить на такое унижение. Но Мая вступилась за него:
      — Вот уж и неправда, дедушка! И теперь у нас ещё есть волки. И не рыжие, а серые. Одного из них я сама видела, мой брат с охоты привёз.
      — А что, Тимоша, — вдруг сказал рыжий дед рябому, — я тоже знал одного такого охотника, который серого убил. Учитель был такой, Геннадий Андреевич! Не слышал? Ну, тот, у которого ещё лодка была своя. Он к нам часто приезжал.
      Коля насторожился. К чему вдруг дед упомянул о Геннадии Андреевиче? Признаваться ли, что он его знает?!
      — Да, помню, — отозвался Тимофей, — хороший мужик. Где он сейчас?
      — Не знаю. Говорят, остался… А может быть, и ушёл…
      Коле очень хотелось сказать, что он знает, где сейчас Геннадий Андреевич, и этим показать свою осведомлённость. Но за последние дни он научился молчать.
      — Это в вашей школе Геннадий Андреевич учителем-то был? — вдруг обернулся к Коле рыжебородый дед. — Ну, чего молчишь? Говори!
      Старики внимательно уставились на него, и Коля понял: весь этот разговор они завели не случайно и чего-то от него ждут.
      — Ну, в нашей, — сказал он насупившись.
      — Значит, ты его в лицо опознать можешь?
      — Могу, — ответил он.
      Старики вновь о чём-то долго шептались, потом Степан Лукич, кряхтя, отполз в самый дальний угол нар и поманил ребят к себе.
      — Подьте сюда, — тихо приказал он.
      По выражению его лица, сразу как-то помолодевшего, Коля понял, что старики пришли к какому-то важному решению. Он кивнул Мае, и они подсели к деду поближе. А в это время Тимофей продолжал пристально смотреть в окошко.
      — Вы, ребята, на свободу хотите? — серьёзно спросил Степан Лукич.
      — Конечно, хотим, — ответили Коля и Мая.
      — Придётся, ребята, вам отсюда бежать, а то худо вам будет.
      — Как — бежать? — спросил Коля, удивлённо смотря на этого чудаковатого деда.
      — Это можно. Если только не струсите!
      — Не струсим! — оскорбился Коля.
      Тимоша, не отводя глаз от окна, вдруг сделал резкое движение рукой:
      — Подойди-ка сюда. Сумеешь протиснуться в отверстие?
      Коля на коленях подполз к окошку и, привстав, примерился. Да, он свободно мог пролезть в него. А Мая тем более.
      — Ну, а ты, Мая, не боишься? — спросил девочку Степан Лукич.
      — Боюсь, но полезу, — вздохнула она.
      — Вот что, ребята, — прошептал Степан Лукич. — Через полчаса полицаям привезут обед. Они поднимутся на второй этаж, а на посту останется лишь один часовой… Я начну колотить в дверь, требовать начальника. И вот тут самое главное!.. Как только часовой с проулка кинется к нашей двери — а для этого ему надо спуститься в подвал, — Тимоша разобьёт стекло в окошке, и тут вы сразу же вылезайте. Но только не бегите, иначе вас заметят. Идите спокойно. А как завернёте за угол на улицу, бросайтесь в проходной двор.
      — Рядом с молочной! — сказал Коля.
      — Точно. Вижу, город знаешь… Ныряйте туда, а там уж ног не жалейте.
      Коля оживлённо слушал, но вдруг его лицо помрачнело:
      — Потом-то куда идти?..
      — А что, у тебя никого нету? — спросил дед.
      Коля подумал.
      — Пойду к дяде Якушкину. Он спрячет.
      — А ты куда? — спросил Степан Лукич Маю.
      Девочка растерянно посмотрела на него:
      — Мне пойти, дедушка, некуда. У меня дома нету.
      — Где же твои родители?
      — Отца арестовали, — сказала Мая, — а мама потерялась. Мы ехали в Воронеж. На одной станции она выскочила из теплушки и побежала за водой, как раз в это время поезд и тронулся…
      — Как же ты оказалась в городе?
      — Наш поезд разбомбило. Все, кто остался жив, разбрелись, и я вернулась…
      — История! — проговорил Степан Лукич. — Действительно, куда же вам, ребята, деваться? Ну как, Тимоша, можно им довериться?
      — А что, если их поймают? — с сомнением сказал рябой.
      — Да, дело сложное, — тяжело вздохнул Степан Лукич. — Что ж, Тимофей, без риска тут не обойтись.
      — С умом надо делать, — отозвался тот, — без ума-то и ребят погубим, и себя, да ещё и других впутаем…
      Степан Лукич внимательно посмотрел на ребят, как бы оценивая их силы. Колю бил озноб. Ему было и страшно и в то же время очень хотелось выбраться наконец из этого страшного подвала. Мая, наоборот, сидела с безучастно-спокойным лицом. Она как будто уже приготовилась к самому худшему, и её ничто не страшило.
      — Вижу я, что вы ребята хорошие, — сказал Степан Лукич, — но от вас зависит, прямо скажу, большое дело. Нам всё равно погибать. Сегодня нас повезут на очную ставку с одним предателем. Мы даже не сможем сказать потом, кто он. К утру нас, наверное, расстреляют… Мая, ты отсядь! Я Коле что-то на ухо скажу… Тебе слушать не надо…
      Мая отошла в другой конец подвала. Она не обиделась: значит, так надо, значит, она не должна знать того, что ей не хотят или не могут доверить.
      А Степан Лукич шептал Коле на ухо:
      — Если увидишь Геннадия Андреевича, передай ему, что мы попали в засаду…
      — А как я его увижу? — тихо спросил Коля.
      — Не знаю. Но если когда-нибудь увидишь!.. Нас предали.
      — Передам, — сказал Коля.
      — А теперь так. На Спартаковской, в доме шесть, живёт Клавдия Фёдоровна. До войны она в детдоме работала. Когда вырвешься отсюда, проберись с Маей к ней, она вас спрячет. Но помни, это секретный адрес!.. — Степан Лукич поднял руку кверху: — Теперь поклянись мне пионерской клятвой, что никогда и никому, кроме Геннадия Андреевича, не скажешь о том, что я тебе сейчас сообщил. Поклянись!..
      — Клянусь! — прошептал Коля.
      — Будешь на краю смерти — всё равно никому не говори. Пусть умрёт с тобой!..
      — Клянусь! — повторил Коля.
      Было слышно, как за стеной заскрипели железные ворота, а потом, тихо пофыркивая, во двор въехала автомашина.
      — Обед привезли! — сказал Тимофей.
      За дверью послышались голоса полицаев и громыхание больших термосов, которые они тащили наверх, в столовую. Затем по лестнице загремели шаги. Полицаи топали, присвистывали, переругивались. А затем всё вновь стихло.
      Дверь, ведущая в подвал, на короткое время осталась без охраны. У выхода из коридора стоял часовой, наблюдавший и за подвалом и за лестницей, ведшей наверх, где в комнатах сидели следователи; на время обеда этот пост снимался. Арестованные надёжно заперты. Часовой, постоянно находившийся у внешней стены, в случае необходимости входил в подъезд и спускался по крутой тёмной лестнице в подвал. На две-три минуты на улице никого из полицаев не оставалось.
      На это-то и рассчитывали старики. Разбить стекло — дело одной секунды, минута-полторы нужны ребятам, чтобы выбраться в проулок. Значит, когда часовой окажется у двери подвала, они уже будут на воле.
      Конечно, в этом побеге есть риск. Но на самый худой конец ребят вновь запрут в подвал. Какая кара постигнет их, стариков, за то, что они способствовали побегу? Об этом они сейчас не думали.
      Из разговора следователя с начальником полиции они поняли, что завтра увидят человека, который их предал. После очной ставки их обязательно уничтожат. Их должны убить, чтобы предатель и дальше мог действовать спокойно, не боясь разоблачения…
      Степан Лукич нервно теребил свою рыжую бороду. Он оглядел ещё раз Колю. Мальчик сидел на нарах, весь подобравшийся, серьёзный, с обострившимся личиком. Мая стояла рядом и пристально глядела в окно.
      — Ну, — сказал старик, — приготовиться!.. Сейчас я буду стучать в дверь. Следите за ногами часового. Как только он бросится направо, ты, Тимоша, считай до трёх и бей по стеклу котелком… Высади его совсем… А вы, ребята, вылезайте спокойно, не суетитесь…
      Тимофей взял алюминиевый котелок, в который им наливали суп, и прижался к стене рядом с окошком. Коля и Мая застыли на месте.
      Степан Лукич подошёл к двери и стал бить в неё кулаками, ногами, потом схватил табуретку и стукнул ею так, что она разлетелась на куски.
      — Побежал, побежал! — крикнул Тимофей с серым от волнения лицом и, выждав несколько мгновений, наотмашь ударил котелком по стеклу. Брызнули осколки.
      — Пошёл! — скомандовал, обернувшись, Степан Лукич.
      Коля встал, оперся коленом о выступ стены и ловко пролез в окошко.
      — Не беги! Не беги! — шептал ему Тимофей. — Подожди Маю!..
      Часовой уже спустился вниз и кричал:
      — Чего стучишь? Стрелять буду!..
      Он смотрел в глазок, проделанный в двери, но Степан Лукич заслонял его своей головой.
      — Позови начальника! — кричал он. — Начальника сюда!..
      Тимофей подсадил Маю к окошку, и она, лёгкая, как пёрышко, в одно мгновение оказалась рядом с Колей. Он крепко сжал её руку, и они вышли из проулка на улицу.
      День был тусклый, дождливый. По улице шли люди. Шли, как обычно, в разных направлениях. На большой скорости промчались две машины. Из-за угла вышли полицаи, очевидно сменившиеся с поста. Но могли ли они предположить, что этот мальчик в обтрёпанном костюмчике и худенькая девочка с косичками только что совершили отчаянный побег. Они прошли мимо, не обратив на ребят внимания.
      Коля старался идти спокойно, но сердце его отчаянно колотилось. Увидев полицаев, он рванулся было, чтобы бежать, но Мая удержала его.
      — Иди тихо, — шепнула она, — и слушайся меня! — и сжала его ладонь с такой неожиданной силой, что он невольно покорился.
      Они завернули за угол. У молочного магазина стояла большая очередь. Они медленно прошли мимо неё, вошли в ворота проходного двора, и тут, словно кто-то ударил их в спину, рванулись вперёд.
      Они бежали хорошо им знакомыми переулками, садами, перелезали через заборы. Теперь в городе, где Коля родился, где всё казалось ему таким родным, он чувствовал себя затравленным зверьком, которому надо прятаться, прислушиваться к каждому шагу, шарахаться при виде каждой тени.
      Остановились они, только когда достигли оврага на краю города. Здесь, в густых кустах, в сравнительном отдалении от ближайших домов, они могли передохнуть.
      — Ты же хотел идти к какому-то фотографу, — сказала Мая, когда они немного отдышались.
      Коля подумал.
      — Нельзя туда. Нас сразу накроют. Ведь первым долгом дядя Никита будет искать меня там…
      Порыв ветра принёс дождевые капли. Ребята сели рядом на большой, обросший мхом камень, прижались друг к другу, чтобы было теплее, и стали думать, что же им делать дальше…
     
     
     
     
      Глава десятая
      ТАЙНАЯ ЯВКА
     
      Клавдия Фёдоровна Шухова принадлежала к числу тех людей, которые стойко выдерживают удары судьбы. Её энергии могли бы позавидовать молодые. «Упасть легко, — говорила она, — а подняться трудно». И в самые тяжёлые времена она не теряла присутствия духа.
      Ей было уже под пятьдесят. Высокая, статная женщина с гладко зачёсанными седыми волосами, она заставляла относиться к себе с уважением даже врагов. В первые дни войны детский дом, которым она заведовала, эвакуировался, а сама она осталась из-за одного больного мальчика. Этого мальчика нужно было отправлять на санитарной машине. Но случилось так, что шофёр в спешке перепутал адрес, ждал на другой улице. Пока Шухова металась в поисках транспорта, вражеские танки ворвались в город. Гитлеровцы сразу же выбросили мальчика из больницы. Шухова взяла его к себе домой и стала ухаживать за ним, как за родным сыном. Она во всём себе отказывала, продавала вещи, вязала платки, чтобы поддержать его…
      В эту ночь ей долго не спалось. Ветер стучал ставнями, во дворе выла собака. Плотно занавесив окна, Клавдия Фёдоровна вязала носки для Вити, который безмятежно спал.
      Поблёскивали длинные железные спицы, послушно укладывая петли. В углу мерно тикали часы.
      Что это?.. Собака перестала выть и хрипло, надрывно залаяла. Клавдия Фёдоровна опустила вязанье и прислушалась. Кто-то тихо крался под окном, стараясь ступать бесшумно, но шорох гравия выдавал его.
      Женщина взглянула на часы: половина третьего. Может быть, кого-нибудь из полицаев привлёк свет в её комнате? Нет, толстое суконное одеяло наглухо прикрывает окно, не оставляя ни одной щели. Соседи?.. Но ведь ни у кого из них нет ночного пропуска.
      Шорох под окном затих, словно человек притаился и чего-то ждёт. Клавдия Фёдоровна прикрутила коптилку, бесшумно подошла к окну и, приоткрыв одеяло, глянула во двор. В лунном свете чья-то тень мелькнула на дорожке и исчезла за выступом дома. Тихо заскрипели ступени крыльца, и кто-то три раза негромко стукнул костяшками пальцев: тук-тук-тук! Каждый удар словно молотком ударял ей в висок.
      — Кто там? — спросила она.
      — Комнаты есть? — тихо спросил мужской голос.
      — Все комнаты заняты, — ответила она.
      — Пустите погреться!
      Щёлкнул замок, и Клавдия Фёдоровна отступила в глубину комнаты. Человек в чёрном пальто быстро прикрыл за собой дверь и, тяжело переводя дыхание, подошёл к столу.
      — Что случилось? — тревожно спросила она. — Вы же знаете, ко мне нельзя.
      — Знаю, — ответил человек. — Дайте воды. Очень устал!
      Клавдия Фёдоровна достала из шкафа чашку, налила в неё из чайника воду и протянула ему.
      Человек жадно выпил, а потом устало опустился на стул. Неровный свет коптилки делал черты его лица почти неразличимыми. Казалось, что из поднятого воротника торчит лишь один нос. И только лихорадочно блестят тёмные глаза.
      — Дело не терпит промедления, — сказал он хриплым от волнения и усталости голосом, — только что в гестапо расстреляны Степан Лукич Власенко и Тимофей Петрович Скурихин.
      — Ужасно! — прошептала Клавдия Фёдоровна.
      — Во время допроса, — продолжал человек, — выяснилось, что они сидели в подвале городской полиции вместе с сыном Охотниковой — той, которую повесили, — и ещё с одной девочкой. Сегодня днём дети бежали…
      — Вот как, — выдохнула Клавдия Фёдоровна. — А где же они?
      — Никто не знает. Мейер взбесился. Он боится, что подпольщики успели им что-то передать…
      — Слушайте, Никита Кузьмич, — сказала Клавдия Фёдоровна, — все в городе говорят, что вы сами отвели мальчика в полицию. Это правда?
      Никита Борзов — это был он — с досадой махнул рукой:
      — Я вынужден был это сделать! Мейер подослал ко мне своего шпиона. Тот видел Колю у меня во дворе…
      — Надо было придумать что-нибудь другое. Ведь в полиции мальчик подвергался страшной опасности.
      — Его бы всё равно выпустили! Я даже скажу больше. В тот момент, когда он бежал, уже было решено ребят отпустить… За ними хотели установить слежку. Мейер думал, что ребята прямиком приведут его к подпольщикам…
      — Хитро, — сказала Клавдия Фёдоровна. — Что же дальше?
      — Весь город оцеплен… Но вот что меня тревожит: Мейер послал три машины с солдатами в сторону Малиновки…
      Клавдия Фёдоровна молча прошлась по комнате.
      — Может быть, Власенко и Скурихин не выдержали допроса и в чем-нибудь признались?
      — Нет, нет, — горячо возразил Борзов, — я был там почти всё время. Они не сказали ни слова.
      — Что же делать? — спросила Клавдия Фёдоровна.
      — Вы знаете Колю Охотникова в лицо? — спросил Никита Кузьмич.
      — Знаю. В день казни я хотела увести его с собой, но мне помешал фотограф с Базарной площади. Он тоже хотел забрать мальчика. Пока мы с ним спорили, Коля исчез…
      — Фотограф всё-таки зацапал его. Ему, видите ли, нужны здоровые руки. Хотел, чтобы мальчик был у него вместо домработницы.
      — Ну, это вы зря, Никита Кузьмич, — возразила Клавдия Фёдоровна. — Старик Якушкин неплохой человек.
      — Ладно, — проговорил Борзов. — Сейчас важно разыскать детей, а то они начнут пробираться к Малиновке и наткнутся на засаду.
      — Почему вы думаете, что они пойдут туда?
      — Из случайного слова, сказанного Блиновым, я понял, что Коля где-то кому-то говорил о Малиновке…
      Вдруг Клавдия Фёдоровна испуганно схватила его за руку.
      — Тихо! — прошептала она и даже при слабом, неверном свете угасающей коптилки было видно, как побледнело её лицо. — Идут!
      Никита Кузьмич быстрым движением вытащил пистолет и прижался к косяку двери.
      — Если сюда войдут, я буду стрелять, — проговорил он.
      Клавдия Фёдоровна кивнула в сторону спящего Вити:
      — Вы погубите его! Нельзя!..
      Лицо Никиты исказилось. Тускло блестел в его руке прижатый к груди револьвер.
      Шаги за окном стихли. Потом опять заскрипел гравий. Странно, но собака перестала лаять…
      Клавдия Фёдоровна прильнула к окну. Она долго вглядывалась в темноту и вдруг, тихо ахнув, быстро направилась к двери.
      Борзов невольно отшатнулся, когда она проходила мимо. На мгновение ему показалось, что он попал в засаду…
      Он ещё плотнее прижался к стене, готовясь к самому худшему. Ведь он никогда бы не смог объяснить ни Курту Мейеру, ни Блинову, почему оказался здесь ночью.
      — Никита Кузьмин, посмотрите, кто пришёл! — Голос Клавдии Фёдоровны звучал спокойно.
      Борзов осторожно вышел из своего убежища. Перед ним стояли до предела измученные, но целые и невредимые Коля Охотников и Мая Шубина.
     
     
     
     
      Глава одиннадцатая
      ЕЩЁ ОДНО ИСПЫТАНИЕ
     
      Если бы не война, Геннадий Андреевич Стремянной так бы и продолжал учительствовать в школе, где преподавал историю.
      Немного сутулый, в чёрном пиджаке и залоснившихся брюках, он входил в класс и неизменно начинал урок одной и той же фразой: «Итак, дети, на чём мы остановились в прошлый раз?» При этом он делал долгую паузу и ждал, что ему ответят. Конечно, он не был педантом, но ему хотелось удостовериться, что его ученики помнят, чему он их учил…
      После смерти жены Геннадий Андреевич жил с двумя сыновьями. Жизнь его шла размеренно и спокойно. Но, несмотря на то что годы брали своё, он и сейчас ещё мечтал о какой-то другой жизни, пусть тяжёлой и сложной, полной опасностей, однако такой, в которой воплотятся самые затаённые устремления его молодости.
      Когда гитлеровцы стали подступать к городу, коммуниста Стремянного вызвали в райком партии. Он думал, что ему поручат какую-нибудь работу по эвакуации… Но секретарь райкома посадил его в машину и повёз в горком. Здесь с Геннадием Андреевичем говорили секретарь горкома и представитель фронтовой разведки. Ему предложили остаться в городе и уйти в подполье. Никто не скрывал от него связанного с этим риска. Даже маленькая ошибка могла стоить жизни. Право отказаться осталось за ним. На следующее утро уходил эшелон, и он мог уехать на восток.
      Геннадий Андреевич согласился сразу. Сыновья его в армии. Он остался один, ничто его не связывало. Первоначально его роль должна была быть весьма скромной. После прихода немцев постараться открыть лавочку писчебумажных товаров на одной из главных улиц. Эта лавчонка будет явочной квартирой, а для того, чтобы немцы его ни в чём не заподозрили, он заявит, что его отец был когда-то крупным торговцем; для убедительности ему сочинили документы, подтверждающие, что самого Стремянного преследовали большевики. Он изучал шифр, запоминал нужные адреса, проверял подходы к той лавочке, которую заранее облюбовал, если придётся из неё внезапно уходить. Он накрепко запомнил адрес, где в случае нужды найдёт укрытие и откуда его переправят в безопасное место.
      Его познакомили только с двумя-тремя людьми будущего подполья, но он чувствовал, что создаётся крепкая организация, и он — лишь одно из её звеньев.
      Однако в первые же дни оккупации подпольщиков постигла серьёзная беда. Гестаповцы схватили на улице руководителя городского подполья Лосева, единственного человека, которому Геннадий Андреевич должен был подчиняться. Причина ареста и судьба Лосева так и остались неизвестными.
      Геннадий Андреевич ожидал, что ночью за ним придут, и готовился дорого отдать свою жизнь. Однако гестапо его не тронуло. Немного придя в себя, он стал заниматься лавочкой, но и тут он потерпел неудачу: сгорел дом, где в подвале заблаговременно были припрятаны пачки с писчей бумагой, карандашами, резинками и тетрадями — весь тот запас, который он должен был, когда наступит время, разложить на прилавках своего «магазина». Его охватило отчаяние. Что делать, куда податься? Невыносимо сидеть одному сложа руки, в бездействии, в полном неведении. Пойти по заветному адресу? Не рано ли? Да и существует ли ещё организация? Но через несколько дней ему дали знать, что назначен другой руководитель — Сергеев, слесарь паровозного депо.
      На тайной явке Сергеев, молодой человек в промасленной чёрной куртке, державшийся собранно и говоривший неторопливо, предложил Стремянному поступить чернорабочим в депо.
      Несмотря на суровый режим, который установили там гитлеровцы, Геннадий Андреевич воспрянул духом — рядом были товарищи. По условиям конспирации, Сергеев ни разу не заговорил со Стремянным на людях, но он всё равно всегда ощущал его присутствие, его внимательный взгляд, его помощь. По указанию Сергеева он насыпал в масло, которым смазывал оси вагонов, песок, смешанный с землёй. Трудно это было сделать, но самым сложным оказалось обмануть гитлеровского инженера, человека подозрительного, проверявшего каждую мелочь. Надо было овладеть искусством фокусника и жонглёра, показать ему бочку с чистым маслом и тут же разлить по маслёнкам испорченное из другой. Это была игра со смертью. И всё же Геннадий Андреевич довёл дело до конца.
      Но недолго пришлось пробыть вместе с Сергеевым. Вскоре Сергеева убили. Кто это сделал, так и осталось тайной. На другой день после убийства гестапо арестовало Михаила, молодого красивого парня, который до войны был неудачливым актёром в городском театре, а теперь работал в депо подсобным рабочим. Кто-то распустил слух, что Сергеев и Михаил действовали заодно и что Михаил разоблачён как активный подпольщик.
      История повторилась. Опять Геннадий Андреевич оказался в полной изоляции от подполья. Он даже стал думать, что о нём забыли. Идти на явку, которую следовало использовать в крайнем случае, он не решался. И снова вынужденная бездеятельность.
      Но вот его вызвали на явку. Ранним утром, по пути в депо, он спустился в овраг; здесь, в старом карьере, его ждал представитель подпольного обкома. Он сообщил, что Геннадия Андреевича назначают руководителем подпольной организации города. Это назначение застало его врасплох. Он готов был пойти на любое задание, он готов был рисковать своей жизнью, но руководить всей организацией, держать в своих руках все её нити, распоряжаться судьбами других людей… Справится ли он? Ведь ему никогда не приходилось занимать командные должности. Потом мелькнула мысль, что так рассуждать можно было раньше, до войны, а теперь слишком необычна жизнь, которой они все живут, и требует она от людей совсем иных действий, иных решений. И он молча принял приказ.
      Подпольщикам предлагалось произвести разведку укреплённого района, который задумали создать гитлеровцы. Пока было известно только его примерное месторасположение, так как из нескольких близлежащих друг к другу деревень оккупанты выселили жителей. Требовалось выяснить самое главное: план укреплений, их мощность, оружие, которым они оснащаются.
      В ту же ночь Стремянной встретился с тремя подпольщиками. Во время разговора Геннадий Андреевич понял, что у него есть надёжная и верная опора.
      Теперь, когда расстановка сил ему была известна во всех деталях, он смог по-настоящему разобраться и в людях. Он долго не мог прийти в себя от изумления после того, как узнал, что Никита Борзов сумел стать помощником бургомистра и завоевать доверие самого Блинова.
      Если замыслы и действия Курта Мейера были ясны подпольщикам, то Блинов представлял для них некоторую загадку. Даже Никита Борзов не мог сказать о нём ничего определённого. Что это за человек? Чего он хочет? Тайный друг или хитрый враг? По многим признакам бургомистр Блинов находится в известной оппозиции к Курту Мейеру. Случалось, что бургомистр облегчал судьбу людей. Благодаря тому, что он назначил медицинскую комиссию, несколько десятков женщин были освобождены от угона в Германию. Чего хочет Блинов? Может быть, он ищет связи с подпольем, чтобы оказать ему ещё более существенную помощь?
      В дальнейшем Геннадий Андреевич не раз обсуждал этот вопрос с Борзовым. Казалось соблазнительным вдруг приоткрыть карты и окончательно установить, что за человек Блинов. Но всякий раз они решали, что надо выждать, проверить, накопить факты… Ошибка, неосмотрительность в таком деле гибельны. И подпольщики продолжали вести с бургомистром сложную игру, вынуждая его разыгрывать сочувствие, идти на уступки.
      В тайной, полной внезапностей борьбе подполье добилось немалых успехов. При нападении на фельдъегеря были забраны важные документы, среди которых оказался и радиокод. Поэтому в течение нескольких дней, пока немцы не сменили код, партизаны расшифровывали их сообщения. На окраине города, невдалеке от склада с бомбами, заложенные в дорогу мины подняли на воздух четыре десятитонных «Круппа», вёзших ящики со взрывчаткой. Подпольщики следили за передвижениями немецких войск, подсчитывали количество машин, записывали номера полков и обо всём передавали по радио через линию фронта. Радиостанция, спрятанная в старой каменоломне, несколько раз пеленговалась немцами. Они окружали район, откуда велись передачи, но все их поиски оставались безрезультатными. Портативная радиостанция лежала на дне шурфа, прикрытого камнем, а гравий, которым было усеяно дно каменоломни, не сохранял следов радиста, исчезавшего раньше, чем машины с солдатами успевали добраться сюда из города.
      И всё же за последние недели произошло несколько провалов; после Сергеева — Екатерина Охотникова. Она даже и не успела по-настоящему развернуть свою работу. К нападению на Вернера она не имела решительно никакого отношения — у неё было совсем другое задание.
      Однажды вечером, выйдя на высокий берег реки, Геннадий Андреевич вдруг остановился, озарённый давним воспоминанием. Он смотрел через подёрнутую ветром рябь голубоватой быстрины на широко раскинувшиеся поля, на белые домики дальней деревни, сбегающие по склону холма, и перед ним вставало его детство.
      Когда-то, очень давно, отец повёз его за город. Потом они долго шли какими-то рощами и оврагами. Геннадию нравилось, что они, словно играя, крадутся и прячутся от кого-то. Но вдруг из-за кустов вышел рабочий с чёрными усами. Он остановил отца и сердито сказал: «С ребёнком нельзя, может проболтаться». И отец, почувствовав себя виноватым, потоптался на месте, а потом пошёл назад. Он шёл молча, и Геннадий понуро плёлся за ним. Так они и вернулись в город.
      Много-много лет прошло с тех пор. Память не удержала ни той рощи, ни того оврага. Но это было там, вдали за рекой. А потом, после революции, по этим полям, увязая в жирном чернозёме, шли цепи — белые на красных, красные на белых, с гиком неслась кавалерия.
      Эти широкие русские поля видели много битв…
      Была у Геннадия Андреевича большая, хорошая семья. Но где теперь все? Где старший сын, Константин, и где Егор? Егор встретил войну на границе… Так и неизвестно, что с ним… Нет, нет, не нужно больше об этом думать!..
      На фронте день считается за три, а в подполье час бывает равен году. Приходил опыт, а с ним уверенность. Уже многие нити Геннадий Андреевич твёрдо держал в руках.
      Но вдруг тёмной сентябрьской ночью к нему прибыл связной с приказом подпольного обкома — немедленно явиться в партизанский отряд.
      С большой осторожностью Геннадий Андреевич передал руководство заместителю и дождался ночи в роще, на краю города. Когда стемнело, он, держась за найденное на берегу бревно, переплыл Дон.
      Насквозь промокший, иззябший, он пошёл полевыми тропами к Малиновке, стараясь не выходить на дорогу.
      В просветах туч то появлялась, то исчезала луна. Где-то вдалеке чертил небо яркий луч прожектора. Временами на горизонте вспыхивало пламя, несколько мгновений дрожало, озаряя тучи, а затем быстро гасло. И только потом ветер доносил отголосок дальнего взрыва.
      Вдалеке показались очертания домов — наконец Геннадий Андреевич пришёл к цели. Явка была назначена в три часа ночи, в заброшенной хате на краю Малиновки.
      Когда-то в этом старом, заколоченном досками доме жила вдова Полознева. Но ещё в первые дни войны она уехала к своей дочери, которая в прошлом году вышла замуж и переехала в Тамбов. Покосившуюся хату и избрали подпольщики местом встреч с партизанами. Время от времени они приходили сюда, чтобы обсудить совместные действия. Двери и окна так и оставались забитыми, в хату вползали сквозь небольшой пролом в глинобитной стене, замаскированный прошлогодним гнилым сеном.
      Для ещё большей предосторожности к хате приближались лишь в том случае, когда была полная уверенность, что убежище не раскрыто. Человек, который назначил здесь явку, приходил загодя и долго неподвижно лежал в кустах, высматривая, нет ли поблизости засады.
      Если бы Коля и пробрался сюда, он наверняка никого бы не нашёл — хата Полозневой была необитаемой и ни на какие пароли никто бы не отозвался.
      Геннадий Андреевич долго вглядывался в маленький циферблат часов, стараясь понять, сколько же сейчас времени. Он видел перед собой белесоватый кружок и никак не мог разглядеть стрелки. Наконец помогла луна. Она на мгновение озарила опушку рощи, и её холодный луч, скользнув между обнажёнными ветвями, сверкнул на стекле. Половина третьего!.. Геннадий Андреевич облегчённо вздохнул: не опоздал! До встречи ещё целых полчаса.
      Он чутко прислушивался к ночным шумам. До хаты отсюда метров двести. Она стоит в стороне от других домов, маленьким хуторком. Лучшего места для явки не придумать.
      Но где человек, который должен его встретить? Уже на месте? Или, может быть, притаился поблизости и выжидает назначенного часа?
      Из глубины леса ветер доносил шорохи. Где-то треснула ветка. Шаги?.. Нет. Очевидно, просто время ведёт свою работу: пришёл час упасть сухой ветке, и она упала.
      Приближающиеся голоса заставили его ещё больше затаиться. Он не видел людей, но, судя по всему, их было двое. Они торопливо шли по дороге к деревне, разговаривая между собой. Расстояние было слишком велико, и Геннадий Андреевич не разобрал ни слова. Это не могли быть крестьяне — ночью никому не разрешалось выходить за околицу, — значит, полицаи или немцы. Что привело их сюда так поздно?
      До боли в глазах он вглядывался в темноту — не мелькнёт ли тень возле хаты. Но вот голоса растаяли вдали, шаги стихли, и только откуда-то донёсся встревоженный собачий лай. А затем и он оборвался…
      Сколько времени прошло, Геннадий Андреевич не знал. Луна снова зашла за тучи. Ничто не выдавало присутствия в хате человека. В окнах не мелькнуло ни огонька, ни одного шороха не доносилось оттуда.
      Появились первые, робкие признаки рассвета. Геннадий Андреевич взглянул на часы. Без четверти четыре!.. Он опоздал на целых сорок пять минут. Нет сомнения, что человек, если он уже в хате, не будет ожидать долго — он не сможет после рассвета выйти оттуда незамеченным.
      Стараясь ступать как можно осторожнее, Геннадии Андреевич вышел из-за своего укрытия и двинулся к дому. Всё было тихо. Даже собаки примолкли в этот предрассветный час.
      Лёгкий ветер коснулся лица, и Геннадий Андреевич зябко повёл плечами. Он устал, он дьявольски устал. Сейчас бы броситься на охапку сухого сена и заснуть!..
      Рука коснулась плетня. Геннадий Андреевич сделал несколько шагов и, нащупав сломанный шест, перешагнул через него. Под ногой звякнул черепок, но Геннадий Андреевич уже быстро шёл к хате, сжимая в руке пистолет. Если засада — пусть стреляют, он будет драться до последнего патрона.
      С минуту Геннадий Андреевич стоял, прижавшись к крыльцу, и мучительно вспоминал пароль, слова которого вдруг вылетели из памяти, — сказалось нервное напряжение проведённой без сна ночи…
      В это мгновение он вдруг понял, что не один. Всеми обострившимися чувствами он ощутил, что за ним наблюдают, что за окном, забитым досками, кто-то стоит.
      Геннадий Андреевич прижался к стене. Да, за стеной явственно был слышен шорох, кто-то крался к двери… Теперь человек снова повернул назад. Он опять приближался к окну! Очевидно, решил, что у окна позиция лучше.
      Во рту у Геннадия Андреевича пересохло, он провёл языком по губам и вдруг вспомнил пароль! Как же он мог его забыть?!
      Он поднялся на покосившееся крыльцо и рукояткой пистолета осторожно стукнул в дверь.
      И тут же ему ответил густой, низкий голос:
      — Кто?
      — Нельзя ли воды напиться?
      Голос ответил:
      — Воды? Воды много, пей сколько хочешь!.. Подожди, сейчас выйду!..
      И Геннадий Андреевич услышал, как человек, теперь уже не таясь, зашагал по комнате.
      Через минуту он появился из-за угла, очевидно использовав лаз. Лицо его рассмотреть было трудно, видно было только, что он бородат.
      — Пошли быстрее, Павел Мартынович, — сказал человек. — Скоро солнце взойдёт! Нам тут задерживаться не к чему…
      Они быстро дошли до рощи.
      Когда рассвело, Геннадий Андреевич увидел, что спутник его немолод, но крепок, борода у него светлая, лицо широкое, глубоко сидящие серые глаза смотрят умно и чуть насмешливо. Он назвал себя Харитоновым и оказался очень словоохотливым.
      Старый лесник, он когда-то, ещё в годы гражданской войны, служил в Богунском полку Щорса. Последние годы не работал, а жил в семье старшего сына, который занял его место, помогал по хозяйству. Теперь сына не было — ушёл на войну, и старик остался с невесткой, но она сейчас находилась у своей тётки в соседней деревне.
      Когда Харитонову, ещё до отхода наших войск, предложили помогать партизанам, в нём взыграла старая сила. Он остался в своём доме, который стал местом явки партизан.
      Так же как и Полознева, Харитоновы жили на отлёте, у самой опушки леса. Тёмными осенними ночами можно было незаметно пробраться к хлеву, а из него уже в дом.
      Дом Харитонова был крепкий, рубленый, и лёгкий дымок, который вился из трубы, и тихие, дремлющие деревья, — всё создавало впечатление покоя и отрешённости от жизненных бурь.
      Как только Геннадий Андреевич переступил порог, его обволокло теплом. Ему даже показалось, что пахнет парным молоком, которое он так любил.
      Харитонов прикрыл дверь поплотнее и подсел к столу.
      — Садись, Павел Мартынович! — сказал он. — Покажи-ка документы. Посмотрим, не надо ли кой-что подправить…
      Он долго и внимательно рассматривал пропуск и удостоверение, которые были даны Борзовым и потому имели совершенно убедительный вид. Борзов достал их ещё давно — на бланках оставалось только проставить даты, которые вписал сам Геннадий Андреевич. По документам он был Павлом Мартыновичем Токаревым.
      — Так! — сказал Харитонов, внимательно изучив, казалось, каждую строку. — Всё в порядке. Не подкопаешься.
      — А в чём всё-таки дело? — спросил Геннадий Андреевич, чувствуя, что стариком руководят какие-то важные соображения.
      — Приказано передать вам маршрут, — переходя на «вы», сказал Харитонов, и по тому, как он вдруг стал серьёзен, Геннадий Андреевич понял, что старик не так уж мягок, как показался на первый взгляд.
      Но Харитонов не сразу перешёл к сути дела. Он долго шёпотом советовался, как ему поступить самому. Геннадий Андреевич слушал, смотря в его суровое морщинистое лицо. Да, трудно старику… но приказ выполнить нужно.
      — Душа болит, — проговорил Харитонов, — знаю, надо, а не могу… не могу…
      Что мог сказать Геннадий Андреевич? У каждого свой путь, опасный, тяжкий, но нужно идти по нему до конца, другого выбора нет…
      Потом, собравшись с мыслями, Харитонов подробно и долго растолковывал, по каким дорогам и тропам следует добираться до партизанского лагеря.
      — А теперь поспи, — сказал он, когда убедился, что подопечный усвоил маршрут. — Путь дальний… Топать и топать… Я схожу в деревню и сразу вернусь… — И, тяжко вздохнув, он вышел из дома.
      Геннадий Андреевич прилёг на кровать, сняв только сапоги, и сразу же заснул таким крепким сном, каким спал в детстве. Проснулся тоже мгновенно от какого-то внутреннего толчка, вскочил на ноги. Харитонов, одетый, сидел у стола.
      — Уже пора? — спросил Геннадий Андреевич, взглянув в окно, где над дальним лесом кружили птицы. — Долго спал?
      — Часа три, — ответил Харитонов.
      — В деревне был?
      Харитонов кивнул и присел на табуретке.
      — Связной к тебе явился, — сказал он.
      — Откуда?
      — Из города. Николай, сынишка той, что повесили… Охотниковой!..
      — Ну! — удивился Геннадий Андреевич. — Кто его послал?
      — Думаю, Никита. Мальчишка дичится, мне не говорит.
      — Где же он?
      — Говорю ему, нет тебя здесь, а он не верит. Я, говорит, подожду! Как придёт Павел Мартынович, скажи — пусть идёт на опушку рощи…
      — Осторожный, — усмехнулся Геннадий Андреевич.
      — Сам худющий, а глаза сурьезные. — Харитонов достал кисет и стал неторопливо свёртывать из газеты папироску. — А только чувствую я — не с хорошим он к тебе пришёл… Уж очень он торопился, а как узнал, что тебя нет, даже потемнел весь…
      — Но он же знал, что я должен прийти.
      — Нет. Сначала я щупом его потрогал. Иди, говорю, с богом, никакого здесь Павла Мартыновича нет, никогда и не было. А сам смотрю, что делать будет. «Молоко, спрашивает, есть?» — «Какое, говорю, молоко! Ты что, с неба свалился? Я давно забыл, как корова выглядит, есть ли у неё рога…» Ну, а он опять за своё: «Нельзя ли воды напиться?» Видно, пароль вспомнил и на меня напирает… Хорошо, думаю, помогу тебе малость. «Воды пей сколько хочешь!..» Как только это я сказал, он обрадовался. Опустился на скамейку. «Дедушка, говорит, сил у меня больше идти нету…» Передохнул малость. Тут мы с ним и договорились… — Харитонов глубоко затянулся махоркой и выпустил клуб ядовитого дыма.
      В раскрытом чистом окне было видно, как на сломанном плетне сидела голодная ворона и, растопырив крылья, раздумывала, куда ей лететь дальше. По дальнему шоссе, зажатому между полями, проехали машины. Если бы не линии телеграфных столбов, можно было бы подумать, что они едут прямо по целине.
      — Уже едут!.. Торопятся, черти! — сказал Харитонов. — Уходить вам надо, да поскорее!..
      — Хорошо, пойду! — сказал Геннадий Андреевич. — Только смотри, будь осторожен!
      — А вещи?
      — Как-нибудь обойдусь…
      Харитонов вздохнул и пожал Геннадию Андреевичу руку:
      — Тогда прощай. Скажи Колёснику, что всё сделал, как он приказал. И ещё, что иду против своего сердца.
      — Обязательно скажу!
      — Быстрее уходи! Быстрее! — сказал Харитонов и отворил дверь избы.
      Геннадий Андреевич перелез через тыльный плетень и кружным путём направился к опушке. Сначала он спустился в неглубокую балку, которая скрыла его от глаз людей. Пройдя по ней, он круто свернул в рощу, уже раздетую осенним ветром. Порыжелые листья шуршали под ногами. «Зима наступает, — думал Геннадий Андреевич, — станет ещё труднее. Надо действовать…»
      Где-то в чаще пересвистывались птицы. Вдруг огненно-жёлтый комочек взметнулся на высокую ель. Белка!.. Она сидела на толстом суку и косила на него чёрными глазками.
      Природа жила по своим законам. Сейчас бы с ружьишком охотиться где-нибудь на уток. А потом сидеть у пылающего костра и, щурясь от дыма, смотреть, как закипает смола на сосновых ветках…
      Вот и опушка. Сквозь деревья невдалеке на поляне темнеет пирамида прошлогодней копны. Никого нет…
      Геннадий Андреевич приостановился. Может быть, мальчик ищет его где-то тут. Надо ждать.
      Тянулись минуты. Он стоял, оглядываясь по сторонам. И, хотя все его чувства были напряжены до крайности, всё же не услышал, как сзади к нему подкрались.
      Тихий голос позвал:
      — Павел Мартынович…
      Он вздрогнул, быстро обернулся, рука сама рванула из кармана револьвер.
      В нескольких шагах от него, между кустами, стоял невысокий, худенький мальчик в чёрном латаном костюме. Лицо немного испуганное, не по-детски серьёзное, в сутулой фигурке что-то степенное.
      — Коля! Охотников!..
      Несмотря на то что Геннадий Андреевич ожидал увидеть именно его, он всё-таки удивился. Это был тот самый Коля, который чаще других забывал, чем окончился последний урок, и в то же время это был уже другой мальчик: повзрослевший, много переживший, с упрямо сжатыми губами, ввалившимися глазами…
      — Ну, здравствуй!..
      Геннадий Андреевич подошёл к Коле и ласково положил руку на плечо. Мальчик вдруг понурился и тяжело вздохнул: если бы с ним рядом находился отец, он бы сказал: «Папочка, как я устал!..» Но сейчас, увидев Геннадия Андреевича, он стоял, переполненный сложными чувствами. Он был рад тому, что наконец увидел человека, которому доверяет больше других. Ему хотелось бы навсегда остаться рядом со своим учителем. Но кто знает, как живёт теперь сам Геннадий Андреевич, возможно ли это.
      Они сели в ложбинке, закрытой со всех сторон кустами. Геннадий Андреевич вынул из кармана кусок хлеба с салом и протянул Коле. Пока мальчик ел, Геннадий Андреевич внимательно читал донесение Никиты Борзова. Оно было коротким:
      «Ост-24 вскоре перебазируется к Новому Осколу. Пленные будут переброшены на машинах».
      Оставалось неизвестным самое главное: когда. Если бы это удалось установить, можно было бы напасть на охрану и, освободив пленных, сорвать на некоторое время начало работ в укрепрайоне.
      Надо скорее доставить донесение в отряд.
      — Ну вот что, Коля, пойдём, брат, сидеть нам с тобой недосуг, — сказал Геннадий Андреевич и решительно поднялся с земли.
      Но Коля почему-то не последовал за ним.
      — Геннадий Андреевич, а я здесь не один.
      — Как — не один? — испуганно спросил Стремянной.
      — Я с Маей.
      — Какой Маей, где она?
      Геннадий Андреевич снова опустился рядом с мальчиком.
      — Сейчас я вам всё расскажу…
      И Коля сбивчиво, торопясь стал рассказывать свою историю. Чем дальше слушал его Геннадий Андреевич, тем неспокойнее становилось у него на сердце. Кто этот Миша, которого спас Коля? Никита Кузьмич ему не доверяет, и, наверное, не зря. А что представляет собой фотограф Якушкин с Базарной площади? Чудаковат, но добр. Может быть, он охотно помогал бы подпольщикам. Обо всём этом надо серьёзно подумать.
      — Вот что, Коля, — сказал он, — придётся мне вас с Маей к партизанам отвести. Где она?
      — Я её подальше в лесу спрятал, Павел Мартынович, — сказал Коля. — Вдруг бы на меня напали — она спаслась бы и всё передала…
      Геннадий Андреевич хмуро улыбнулся:
      — Ну, я вижу, ты конспиратор! Веди её сюда. Я вам обоим расскажу, как действовать…
      Коля поднялся и стал руками обивать с брюк приставшие к ним соринки.
      — А там не только Мая, — сказал он. — Там ещё и Витя Нестеренко.
      — Какой Нестеренко?
      — Мальчик один. Он на год старше меня. Его Клавдия Фёдоровна из больницы забрала…
      — Он больной?
      — Нет, сейчас уже здоровый. У него воспаление лёгких было… Слабенький совсем.
      — Слабее тебя?
      Коля усмехнулся:
      — Я крепкий!..
      — Ну, веди их быстрее.
      Коля сделал несколько шагов, но в кустах вдруг обернулся:
      — Павел Мартынович, а об отце вам можно рассказать?
      Геннадий Андреевич махнул рукой:
      — Знаю, Коля, знаю!..
      Коля исчез за кустами. Было слышно, как под ногами у него похрустывали сухие сучья. Ветер шумел в голых ветвях. За лесом сипло прогудел паровоз.
      От хутора донёсся скрип тормозов, и Геннадий Андреевич прислушался. Раздвинул кусты, осторожно выглянул, но в сгущающихся сумерках уже нельзя было разглядеть дом лесника.
      — Коля! — окликнул Геннадий Андреевич, когда силуэты ребят мелькнули за кустами.
      Геннадий Андреевич тут же увидел невысокую светленькую девочку с двумя косичками, которая смело смотрела ему в глаза, и высокого, коренастого, но какого-то рыхлого мальчугана; на его лице была растерянность.
      — Вот они, Геннадий Андреевич! — сказал Коля и при этом сделал такой энергичный и широкий жест рукой, словно сам он был Черномор, а за ним шли тридцать три богатыря.
      — Коля, — быстро сказал Геннадий Андреевич, — прокрадись сторонкой к дому и посмотри на дорогу, не едет ли по ней кто-нибудь!.. И сразу же назад. Так, чтоб никто тебя не видел! Через десять минут будь здесь…
      Коля нырнул в кусты и исчез. За ним хотела устремиться и Мая, но Геннадий Андреевич удержал её. Полный мальчик стоял безучастно.
      Коля был точен. Запыхавшийся, усталый, он прибежал назад и сообщил, что на хуторе — полицаи и немецкие солдаты. Они только что выгрузились из машин. Среди них старик Харитонов. Он о чём-то разговаривал с офицером.
      Геннадий Андреевич несколько мгновений молчал. Да, Харитонов в трудном положении.
      — Пошли, ребята, пошли за мной!.. Быстрее!.. Нельзя терять время… Тут есть неглубокая речка… Давайте перейдём её вброд, чтобы сбить со следа собак…
      Они быстро углубились в лес.
     
     
     
     
      Глава двенадцатая
      В ПОИСКАХ РЕШЕНИЯ
     
      Пробираясь с ребятами по густому лесу, Стремянной думал о том, что на крутых жизненных поворотах предельно раскрывается сущность человека. Вот эти два мальчика, его недавние ученики, и оставшаяся сиротой девочка начинают свою жизнь с тяжёлых испытаний. Какими они выйдут из них, если останутся живы? Даже сейчас, когда они идут гуськом один за другим, невольно проявляются их характеры. Коля Охотников выломал большую суковатую палку и ступает впереди всех, неторопливо, как странник. Он авангард их маленького отряда. За ним идёт Мая. Сгорбив узкую спину под тяжестью вещевого мешка, она упрямо следует за Колей, твёрдо ставя ноги, обутые в грубые солдатские сапоги. Мешок с продуктами она взяла на привале и ни за что не хочет уступить его ни более сильному Вите Нестеренко, ни самому Геннадию Андреевичу. Из такой девочки толк получится! Витя Нестеренко, шедший вслед за Маей, казался Геннадию Андреевичу менее активным и самостоятельным. Несмотря на то что он был на полголовы выше Коли, да и пошире его в плечах, держался он неуверенно, робко и всё прислушивался к тому, что скажет Коля.
      Они шли всю ночь напролёт, по компасу.
      Стороной обходили деревни. Несколько раз издалека слышали немецкую речь. На рассвете они достигли полевой дороги, зажатой между невысокими холмами, очертания которых всё более чётко проступали в сумерках начинающегося утра.
      До сих пор Геннадий Андреевич вёл свою группу на юг, а теперь он круто повернул на запад. Предстояло идти ещё километров пятнадцать по болотам; это был самый тяжёлый отрезок пути, зато там не было немецких постов.
      К вечеру они наконец добрались до партизанского лагеря. Когда их окликнул часовой, Геннадию Андреевичу даже не поверилось, что они пришли…
      От еды они отказались: едва их ввели в землянку, они упали на нары и мертвецки заснули.
      Командиром партизанского отряда был Антон Миронович Колёсник, майор, лет двадцати семи. Он попал под Харьковом в окружение, большая часть его батальона погибла, а он с группой бойцов стал пробиваться на восток. Но все дороги были перерезаны, а по деревням расставлены крупные немецкие гарнизоны.
      Тогда Колёсник повёл своих людей на север, к Белгороду. По дороге к ним присоединялись бойцы и командиры, пытавшиеся поодиночке перейти линию всё удалявшегося на восток фронта, и жители тех районов, по которым пролегал путь Колёсника. Несколько раз приходилось пробиваться с боем. Были потери. И всё же приток желающих идти вместе с ним оказался так велик, что вскоре Колёсник организовал настоящий партизанский отряд.
      Достигнув густых лесов, партизаны выбрали место для лагеря и начали действовать. Вскоре о них узнали в подпольном обкоме, и для встречи с Колёсником прибыл его представитель.
      Так отряд оказался связанным с Большой землёй, партизаны почувствовали, что об их действиях знают в Москве, и это придало им силы, ещё больше сплотило. Обком приказал Колёснику теснее связаться с подпольем ближайшего города и оказывать ему содействие. Таким образом, подпольщики и партизаны стали звеньями одной и той же цепи… Лагерь отряда со всех сторон окружали почти непроходимые болота.
      Партизаны жили в землянках. В результате последнего дерзкого нападения на немецкий обоз отряд был обеспечен продовольствием недели на две. Изредка делались вылазки в соседние деревни, где с некоторыми старостами уже давно были установлены надёжные связи. Партизаны нагружали подводы мукой, уезжали, а старосты тут же отправлялись в соседнее село, где располагалось гестапо, и слёзно просили защитить их от «проклятых партизан». Так они отводили от себя подозрение.
      Природа наградила Колёсника гигантским ростом; всё в нём было огромно: широченная мускулистая грудь, тяжёлые волосатые кулаки. На его ноги нельзя было подобрать ни одной пары обуви казённого пошива, и партизанские сапожники выстругали для него специальную колодку.
      В Колёснике удивительно сочетались педантичность и придирчивость в мелочах с широтой в решении важных вопросов. Он до хрипоты ругал нерадивого партизана, который, побоявшись простуды, целый месяц не мылся в бане, и мог поднять на ноги весь отряд, если кто-нибудь попадал в беду.
      Он никогда не рассказывал, была ли у него семья. И, когда однажды из обкома сообщили, что есть возможность переправить через линию фронта письма к родным, он не написал ни слова.
      В отряде его уважали, но побаивались. Он был дьявольски упрям. И горе тому, кто не выполнит его приказа. Таких он судил безжалостно. И уж если лишал человека доверия, то делал так, чтобы все знали, каков гусь провинившийся.
      Прямо надо сказать, характер у майора Колёсника был не из лёгких. Но, может быть, именно поэтому отряд имел сравнительно мало потерь. Всегда чувствуя его твёрдую волю, самые слабые в решающий момент держались стойко.
      …Наутро Колёсник вошёл в землянку, где рядом с ребятами спал Геннадий Андреевич, и безжалостно растолкал его. Скрипнув зубами от страшной ломоты во всём теле, Геннадий Андреевич сел на краю нар и сощурился от яркого солнечного света, ударившего ему в глаза сквозь маленькое оконце.
      — Вставай, вставай, Геннадий Андреич, — гудел Колёсник, стоя перед ним в неудобной позе высокого человека, которому низок потолок. — Спать на том свете будем.
      Через десять минут Геннадий Андреевич по скрипучим ступенькам спустился в землянку командира.
      На столе стояли две миски с жирным дымящимся супом и кружки терпкого густого чая.
      Колёсник широким жестом пригласил Стремянного к столу:
      — Садись, закусим, да и поговорим обо всём.
      Они сели. Геннадий Андреевич с наслаждением ел суп и ждал, пока Колёсник заговорит.
      — Подпольный обком решил отозвать вас из города. Получены сведения, что гестаповцы вас выследили.
      Геннадий Андреевич внимательно посмотрел на командира отряда, но ничего не сказал.
      Колёсник вытащил из кармана кисет, кусок старой газеты и, как он выразился, начал «строить папиросу». Через минуту по блиндажу поплыли голубые волны дыма.
      Геннадий Андреевич передал донесение Борзова.
      — А как вы думаете, сможем мы проникнуть в укрепрайон? — спросил Колёсник.
      Геннадий Андреевич ответил не сразу.
      — Дело не такое простое. Туда километров сорок, да всё степью… Дороги охраняются большими гарнизонами.
      Колёсник задумчиво кивнул:
      — Да уж, как поётся в песне: степь широкая!.. Главное, не знаем дня и часа, когда гитлеровцы отправят людей!..
      — А Борзов может сообщить, — сказал Геннадий Андреевич.
      — Всё равно дело это очень рискованное, — мотнул головой Колёсник. — Вокруг шоссе поля, негде заранее укрыться. У них в конвое наверняка будет отряд автоматчиков. Риск большой, а добьёмся ли результатов?
      Доводы Колёсника звучали убедительно.
      — Что же вы предлагаете? — спросил Геннадий Андреевич.
      — Я предлагаю пойти по другому пути. Связаться с военнопленными. Организовать группу, которая давала бы нам информацию уже непосредственно со строительства…
      — Предложение дельное, — сказал Геннадий Андреевич. — В концлагере у нас есть надёжный человек — Алексей Охотников. Его жену повесили гитлеровцы.
      — Как же мы его опознаём? — озадаченно спросил Колёсник. — Не подойдёшь же к лагерю с Никитой Борзовым.
      — Но это может сделать сын Охотникова.
      — А где он?
      — Здесь, в лагере.
      — Вот это удача! — воскликнул Колёсник. — Значит, это один из двух парнишек? Какой же?
      — Худенький. Он кажется моложе второго, а на самом деле и умнее и старше…
      Теперь инициатива разговора целиком перешла к Стремянному. Он отлично знал расположение концлагеря. Несмотря на строгую охрану, жители всё же связывались с военнопленными, передавали им одежду и продукты. Предложение Геннадия Андреевича сводилось к тому, что Коля, смешавшись с толпой женщин, приходящих каждый день к колючей ограде, передаст узелок с хлебом и картошкой пленным, окликнет отца и тем самым покажет его подпольщику, который будет стоять рядом. А затем уже партизаны разработают способ передать Андрею Охотникову необходимые инструкции.
      Этот план не понравился Колёснику. Нет, риск чрезмерно велик, а результаты сомнительны. Подумав, они пришли к выводу, что человека, который пойдёт к лагерю, надо найти в самом городе. Перебрав нескольких, остановились на Клавдии Фёдоровне. Она хорошо знала Алексея Охотникова. Ей не обязательно подходить близко к ограде — она может стоять в сторонке, наблюдать за тем, что будет происходить по ту сторону проволоки, и подать знак Охотникову, чтобы он понял: его помнят, им интересуются, он нужен.
      Колёсник предложил отправить к Клавдии Фёдоровне связного, чтобы сообщить ей задание.
      Но окончательное решение, оказалось, принять не так-то просто.
      Сутки связной будет пробираться в город, день пробудет там. На всякие неожиданности в пути придётся прибавить сутки. А там потребуется ещё два-три дня, чтобы наконец Алексей Охотников оказался в поле зрения. Ведь наверняка придётся терпеливо ждать, когда он может пройти мимо той части ограды, со стороны которой будет вестись наблюдение. День уйдёт на то, чтобы связной сообщил о результатах в отряд. Таким образом, на выполнение задания наверняка уйдёт целая неделя.
      Чёрт подери! Неделя только на то, чтобы высмотреть за оградой нужного человека! Сколько же времени потребуется, чтобы связаться с ним, а затем организовать подпольную группу? Нельзя ли сделать это побыстрей?.. За неделю ведь многое может случиться. Вдруг однажды утром окажется, что лагерь пуст, а все военнопленные вывезены в неизвестном направлении.
      Внезапно скрипнула дверь, и в щель просунулась взлохмаченная голова партизана. Очевидно, кто-то стоявший за его спиной мешал ему войти, тянул назад. За дверью шла возня. Однако, вцепившись в дверь, партизан не давал себя оттолкнуть, лицо его выражало крайнее отчаяние.
      — Антон Мироныч!.. — прохрипел он. — Выдь на минутку!.. Срочное дело!..
      Колёсник встал и, тяжело ступая, вышел из блиндажа.
      «Где-то заваруха!» — подумал Геннадий Андреевич.
      Из-за тонких стен блиндажа до них доносились возбуждённые голоса партизан, среди которых выделялся басовитый голос Колёсника. Потом голоса стали удаляться и наконец совсем смолкли.
      Колёсник вскоре вернулся. В руках он держал смятую записку и озадаченно её перечитывал.
      — Тут важное сообщение, — сказал он. — Вчера я поручил Куликову проникнуть в Стрижевцы, выяснить, есть ли там каратели. А он сообщает, что в деревне появились два подозрительных человека. Говорят, что бежали из концлагеря… Сами же средь бела дня спрятались в сарае, невдалеке от дома полицая. Его жена украдкой им обед носила.
      — А кто такой этот полицай? — спросил Геннадий Андреевич. — Может быть, он сочувствующий? Вы его проверяли?..
      — Проверяли, — угрюмо взглянул на него Колёсник. — Это хитрая лиса!.. Одно обещает, другое делает. При первой возможности мы его уберём… Ну что ж… — Он подумал. — Пусть Куликов их ведёт. Допросим, и всё станет ясно…
      — Всё станет ясно, — повторил Геннадий Андреевич.
      Колёсник вынул из планшета потрёпанный блокнот и стал писать ответ Куликову.
     
     
     
     
      Глава тринадцатая
      ЛАГЕРЬ «ОСТ-24»
     
      Побег двух ребят вывел Курта Мейера из себя не потому, что они так уж были ему нужны. Это был непорядок. Плохо, стало быть, работает полиция. Сегодня бегут подростки, а завтра побегут взрослые.
      На всякий случай он послал в сторону Малиновки отряд на трёх машинах и выставил на дороге усиленные посты. Это ничего не дало.
      В последнее время Мейер вообще не мог поздравить себя с успехом. Едва только он установил имя руководителя подполья, как тот ушёл к партизанам. Теперь приходилось искать другие пути. Один из них — засылка к партизанам двух человек, якобы бежавших из концлагеря.
      В течение нескольких дней после того, как двое агентов ушли в лес, он непрерывно требовал сообщений, какова их судьба. И, когда на пятый день наконец ему доставили секретный пакет с партизанской листовкой, он, прочтя её, долго сидел в тяжёлом раздумье, решая, что же делать дальше: засылка не удалась — оба пойманы и расстреляны!
      В инсценировке расстрела Юренева теперь необходимость отпала. Он не мог рисковать и этим ценным агентом.
      Юренев принесёт больше пользы в концлагере: он будет информировать о настроениях заключённых. Там нужно иметь надёжного человека. До начала работ в укрепрайоне остаются считанные дни. Скоро начнётся переброска рабочей силы. Возможны всякие неожиданности.
      Узнав о новом решении Мейера, Юренев взмолился. Жить рабской жизнью заключённых, работать вместе с ними, питаться скудной пищей — он этого не выдержит. Не таким он представлял себе сотрудничество с Куртом Мейером. Его заставляют делать самую мерзкую, самую чёрную работу. А что, если он выбьется из сил и надсмотрщик, который не будет знать о том, кто он такой, пристрелит его? Нет, нет, куда угодно, только не на строительство укрепрайона!
      Но Курт Мейер остался глух к его мольбам. Единственное, что он сделал для Юренева, — приказал накормить его в последний раз получше. К нему в одиночку принесли ужин из офицерской столовой и бутылку вина. Он выпил её, а потом в припадке пьяного отчаяния долго ругался и бил ногами в дверь, требуя, чтобы его выпустили. Но тюремщик даже не заглянул в глазок.
      Утром его под конвоем отправили в концлагерь. Как только за ним закрылись двери барака, все привилегии его окончились. Он стал заключённым без имени, под номером 564. Все свои донесения он должен был передавать начальнику лагеря капитану Бергу, не вступая, однако, с ним в личный контакт. Для этого ему сообщили систему конспирации.
      Сидя на нарах, покрытых прелой соломой, он проклинал тот час, когда предложил свои услуги гестапо. Он стал убийцей и предателем. Теперь его послали почти на верную гибель. Он будет вместе со всеми рыть землю, таскать мешки с цементом, страдать от голода. А если с ним поступят особенно несправедливо, он не сможет даже пожаловаться из боязни, что окружающие заподозрят его в связи с гестапо. Он станет таким же рабом, как и все, кто сейчас вокруг него, но к тому же бесчестным и подлым. Он будет предавать своих товарищей и каждую минуту ждать разоблачения и кары. Подпольный суд суров и неумолим, приговор только один — смерть.
      Да, он попал в мышеловку, из которой нет выхода. Он обречён. Только чудо может спасти его. В отчаянии он упал ничком на грязные нары и закрыл лицо руками. Так он долго лежал, словно в забытьи.
      — Не падай духом, товарищ, — услышал он низкий, чуть хрипловатый, спокойный голос, — через всё нужно пройти.
      Он поднял голову и открыл глаза. Рядом с ним на краю нар сидел высокий, худощавый человек в тщательно залатанном красноармейском обмундировании. Его узкое, длинное лицо с выдающимся вперёд подбородком выглядело измождённым, но в то же время было в нём что-то подкупающее — сильное и волевое. Такой человек знает цену и слову и поступку. Он с участием смотрел на Юренева прищуренными серыми глазами.
      Юренев приподнялся и оперся на локоть.
      — Это просто так, — сказал он смущённо, — блажь нашла.
      Барак, в котором они находились, был совсем недавно построен самими заключёнными из больших камышовых плит. Он защищал от ветра, но не от холода. Вокруг были устроены двухэтажные деревянные нары, на которых, тесно прижавшись друг к другу, на ночь ложились заключённые. Места для каждого оставалось ровно столько, чтобы лежать на боку.
      Ночью через каждые два часа дежурный командовал:
      — Повернись на правый бок!.. Повернись на левый бок!..
      И всё поворачивались. На одном боку всю ночь не проспишь.
      Кормили два раза в день: в семь утра и в пять вечера. Каждый получал по куску хлеба и половину котелка пшённого супа. Иногда в нём можно было обнаружить маленькие кусочки мяса.
      Кухня находилась в другом конце лагеря, и за супом туда посылали дежурных.
      При раздаче пищи всегда присутствовал ефрейтор Гундер, высокий тучный человек. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и надменно поглядывал на заключённых. Ритуал раздачи обеда был разработан им во всех тонкостях. Взмах черпака, и человек отходит. Следующий делает шаг вперёд и протягивает котелок. Опять взмах черпака… Если досталось меньше, жаловаться нельзя. Рядом — большой медный таз с нарезанным хлебом. Бери кусок — отходи!
      В лагере содержалось около шестисот заключённых. Среди них были и военнопленные, и мужчины призывного возраста, и те, кого гитлеровцы просто считали подозрительными. Большую часть людей разместили в бараках. Но мест для всех там не хватало, и остальных заключённых поселили в деревянных домах на близлежащих улицах. Всю эту часть города обнесли высокой колючей изгородью. Часовые стояли через каждые сто метров.
      Юренев оглядел жёлтые стены, свитые из сухих и тонких прутьев. Если в бараке что-нибудь загорится, стены вспыхнут мгновенно, огонь начнёт пожирать их со страшной быстротой. Никто отсюда не выскочит. Да, на хорошенькое дельце послал его Курт Мейер, будь он проклят!
      Вскоре Юренев познакомился с окружавшими его людьми.
      С одной стороны соседом по нарам оказался Алексей Охотников, тот самый человек, который так дружески обошёлся с ним в минуту охватившего его отчаяния, с другой — молчаливый, страдающий от старой раны в ноге боец Ерёменко. Его ещё в июле взяли в плен где-то под Воронежем, и он до сих пор не мог привыкнуть к заключению: по ночам кряхтел, стонал и глухо ругался. Юренев рассказывал им, как пытался бежать, какие тяжёлые допросы выдержал в гестапо, намекал на то, что связан с подпольем. Его молодое, открытое лицо с усталыми глазами, в которых отражалось пережитое страдание, вызывало к себе невольную симпатию. Ему поверили. Он близко сошёлся с Алексеем Охотниковым. Оба были из одного города. Юренев подробно рассказал Охотникову о событиях, связанных с гибелью Кати. Он ведь хорошо её знал. Они виделись в студии, когда Юренев выступал по радио.
      Одно лишь обстоятельство удерживало Охотникова от полной откровенности со своим новым знакомым. Что бы Юренев ни говорил, что бы ни делал, чувство постоянного беспокойства никогда не оставляло его. То он вдруг начинал озираться, словно боясь, что его подслушивают, то внезапно нагибался к уху своего собеседника, говорил шёпотом о вещах, о которых вполне можно было сказать вслух, то часами сидел задумавшись, с помрачневшим лицом, а иногда вдруг становился удивительно оживлённым и общительным. Временами без всякой видимой причины он приходил в ярость, и тогда лицо его искажалось, он долго ругался. Выражение его глаз при этом становилось тупым и бессмысленным. Так собаки лают на луну… Эти частые перемены настроения, насторожённость во взгляде, странности в поведении невольно заставляли Охотникова внимательнее приглядываться к своему новому соседу.
      В первое время артисту Юреневу удавалось перевоплощаться, но потом, потеряв веру в будущее, раздавленный духовно, он уже не находил в себе нужных сил.
      Охотников стремился понять его состояние. Он всегда с преклонением относился к людям искусства. Каким счастьем для него было, когда Катя, молодая актриса, согласилась выйти замуж за него, мастера паровозного депо! Большинство друзей у неё были из артистического мира. Как же не понять ему состояние молодого актёра, который оторван от театра, от искусства. Юренев невольно напоминал ему о Кате, и он стремился помочь ему. Как далека и как невозвратима прошлая жизнь! А ведь дом, в котором жили Охотниковы, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от этого барака, если шагать напрямик через все преграды!
      Однажды Юренев рассказал ему о мальчике, который укрыл его от погони. Юреневу ведь нужно было утвердить своё право называться подпольщиком. Но, когда он назвал имя мальчика, а потом, по просьбе Охотникова, подробно описал его внешность, то сам поразился той мгновенной перемене, которая произошла в его собеседнике. У Охотникова побледнело лицо, руки судорожно вцепились в гимнастёрку, словно ему перестало хватать воздуха.
      — Так ведь это был мой сын! — выдохнул он. — Коля! Колечка.
      Когда Юренев сказал, что всё это произошло во дворе у Никиты Борзова, у Охотникова исчезли последние сомнения. Он начал смеяться так весело, что все в бараке притихли. Люди отвыкли от такого весёлого, идущего от души смеха. Здесь, среди страданий и несчастия, он казался кощунственным.
      — Да замолчите вы! — крикнул кто-то высоким, сорвавшимся голосом с другой стороны барака.
      Охотников оборвал смех, взглянул на Юренева и невольно отшатнулся — таким пронзительным взглядом смотрел тот на него.
      Некоторое время они сидели молча, и чувство тревоги всё больше овладевало Охотниковым. Произошло что-то, чего он понять ещё не мог.
      Всю ночь Охотников не спал, мешали думы. Он вспоминал Катю, вновь и вновь представлял себе, как его маленький отважный сын спасает Юренева. Теперь в этом мальчике — вся его жизнь! Но увидятся ли они когда-нибудь?
      Несчастен тот день, когда во время отхода наших войск его контузила разорвавшаяся бомба. Когда он очнулся, вокруг уже были враги… И он опять представил себе маленькую фигурку Коли, который, спотыкаясь, бредёт за колонной пленных…
      В затылок ему мерно дышал Ерёменко. К груди тесно прижалась широкая спина Юренева; он лежал неподвижно, словно замерев. Охотникову чудилось, что он не спит, а лишь притаил дыхание. Когда дежурный крикнул: «На правый бок повернись!» — и всё автоматически повернулись, Охотникову показалось, что в темноте блеснули глаза Юренева. И беспокойное, враждебное чувство, от которого он не мог избавиться, стало более осязаемым и определённым…
      Юренев действительно не спал. Он напряжённо думал о том, как ему быть. Курт Мейер будет несомненно доволен, если он выдаст коммуниста, мужа Охотниковой, который пользуется среди пленных доверием. Но заплатит ли он ту цену, которая позволит ему выбраться отсюда?.. Нет. Курт Мейер слишком хитёр. С ним надо торговаться, а для этого нужно иметь побольше товара. «Терпение, — говорил себе Юренев, — терпение, Михаил! Ты на верном пути. Умей молчать, и ты победишь. Чем крупнее ставка, тем больше выигрыш!..»
     
     
     
     
      Глава четырнадцатая
      РАЗВЕДКА
     
      Рано утром Колёсник получил сообщение, что на станцию Синельничи прибыл необычный эшелон — тридцать платформ с сеном. По тому, с какой тщательностью сено спрессовано в большие тюки, и ещё по некоторым признакам его наверняка везут издалека, возможно из самой Германии.
      Странное дело! Как правило, немцы для своих обозных лошадей забирали сено в деревнях. Правда, на среднем Дону, у мадьяр, была кавалерия, но и для неё никогда не доставляли сено целыми эшелонами.
      Через полчаса в блиндаже состоялся военный совет. Колёсник подробно расспрашивал одного партизана из местных жителей о том, что собой представляет станция Синельничи, а Геннадий Андреевич, разложив на столе карту, внимательно изучал дороги, которые вели к ней.
      Партизан обнаружил хорошее знание своего района: до войны Синельничи были небольшим полустанком, с тремя путями и даже без водокачки. Но теперь этот полустанок приобрёл крайне важное значение — он стал крупной тыловой базой гитлеровцев. Подходы к нему укреплены, во многих местах вокруг построены доты, длинными полосами тянутся проволочные заграждения и минные поля. Прорваться к станции без крупного боя невозможно.
      — Вот что, — выслушав его, сказал Колёсник, — я должен всё увидеть своими глазами. Пойдёмте в разведку, а тогда и решим.
      Два часа спустя небольшой отряд, состоящий из пяти человек, углубился в лес. До станции напрямик было не больше десяти километров; кроме Геннадия Андреевича и Колёсника, в отряде шли три партизана-автоматчика. Колёсник взял их с собой на всякий случай: вдруг понадобится послать связного обратно в лагерь — мало ли какие неожиданности возникнут на пути.
      Полтора часа они пробирались по болотам; партизаны вели их хожеными тропами; под ногами хлюпала и пузырилась гнилая вода, однако толстый мох выдерживал тяжесть тела.
      День был солнечный, один из тех осенних дней, когда кажется, что лето ещё не уходит и даже тронутые желтизной листья берёз вновь обретут свой цвет. По деревьям прыгали белки. Забравшись на верхние суки, они удивлённо рассматривали людей.
      Шли цепочкой, один за другим, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть и перекусить. Колёсник заметно устал. Он был из тех силачей, которые могут выжать многопудовую штангу, но с трудом переносят длительное физическое напряжение; что же касается Геннадия Андреевича, то он изо всех сил скрывал боль в до крови стёртых пятках. Он старался идти впереди, вслед за молодыми партизанами, которые шли, тихо переговариваясь о своих делах, словно их не подстерегала на каждом шагу опасность.
      Вдруг совсем близко, за деревьями, протяжно и хрипло загудел паровоз. Все невольно приостановились, как будто гудок предупреждал о грозящей опасности. Колескик послал одного из молодых партизан выяснить обстановку — вдоль железнодорожной насыпи несомненно расставлены посты. Теперь самое главное — суметь их обойти и незаметно приблизиться к станции.
      Партизан пропадал минут десять, а когда вернулся, на его круглом, румяном от ветра лице с короткими рыжеватыми усиками, которые он отрастил, чтобы казаться старше, появилось выражение растерянности. Ещё издали он безнадёжно махнул рукой, и Колёсник проворчал сквозь зубы:
      — Этого Куликова никогда больше посылать не буду, Всегда доложит что-нибудь неприятное!..
      Но дело было совсем не в Куликове. Только что прошёл состав с немецкими солдатами, а вдоль насыпи через каждые двести метров расставлены часовые. На крутом изгибе дороги, там, где колея начинает постепенно спускаться к мосту, построен крепкий дот с пулемётами и орудием. Ещё два-три дня назад его не было…
      Решили вновь углубиться в лес и, сделав крюк, выйти прямо к поросшему лесом холму, с вершины которого можно разглядеть, что делается на станции.
      О том, как он тогда шёл, Геннадий Андреевич не мог потом вспоминать. Грубые портянки, которыми он неумело обернул ноги, казались ему напильниками.
      Наконец Колёсник заметил, что он хромает, остановил всех и приказал ему снять сапоги.
      Глядя на окровавленные ноги Геннадия Андреевича, он сокрушённо покачал головой и обернулся к партизанам:
      — Кому сапоги велики?
      — Мне, Антон Мироныч, — отозвался Куликов.
      — А ну-ка, обменяйся с товарищем Стремянным да покажи ему, как надо обуваться…
      В полдень разведка наконец достигла холма. Цепляясь за деревья, все стали взбираться на крутой подъём. Молодые парни делали это с большей ловкостью, чем их пожилые начальники, но даже Геннадий Андреевич ни разу не сорвался с кручи, цепко хватаясь за стволы деревьев.
      На вершине холма они остановились. Даже невооружённым глазом отсюда были видны тяжёлые составы поездов с вкраплёнными в них жёлтыми кубиками спрессованного сена на платформах.
      Колёсник и Геннадий Андреевич по очереди рассматривали составы в бинокль. Да, в странной аккуратности, даже нарядности платформ что-то таилось.
      — Зачем им столько сена? — удивлённо спросил Колёсник. — Его хватит кавалерийскому корпусу на целый год.
      — Здесь несомненно кроется какая-то цель, — заметил Геннадий Андреевич.
      — Взять бы да и зажечь это сено, вот здорово бы горело! — простодушно сказал Куликов. — Антон Мироныч, давайте подожжём!..
      — Ты сначала к нему подойди! — сердито оборвал партизана Колёсник.
      Действительно, если бы эшелон с сеном вспыхнул, вряд ли можно было бы спасти и соседние эшелоны, гружённые минами и снарядами. Для этого хватило бы одной зажжённой спички! Но как её поднести?..
      Все напряжённо думали. Станция хорошо укреплена — это видно даже при самом беглом осмотре. Её окружают по крайней мере восемь поставленных в шахматном порядке дотов. Вдоль вагонов ходят часовые, и несомненно много солдат прячется в блиндажах.
      К станции ведёт единственная дорога. Она круто огибает холм, а затем под прямым углом устремляется к железнодорожному переезду. Дорогу эту могут обстреливать сразу четыре дота, не считая огня из замаскированных пулемётных гнёзд.
      Взглянув вниз, на подножие холма, Геннадий Андреевич вдруг, поражённый, воскликнул:
      — Смотрите!..
      Все посмотрели в направлении его протянутой руки. Из-за холма на дорогу вышла тощая белая корова с провалившимися боками. Сначала казалось, что она идёт одна. Но затем партизаны увидели двух крестьянских пареньков с хворостинами. Они медленно брели за коровой, о чём-то между собой разговаривая.
      — Интересно, — удивился Геннадий Андреевич, — куда они её гонят?
      — Как видно, на станцию, — сказал Колёсник.
      — На станцию?.. А что им там делать?..
      Ему никто не ответил. Действительно, зачем двум паренькам гнать свою корову туда, где её наверняка отберут, а если их самих отпустят живыми, то это будет чудом?
      — Они идут довольно уверенно, — заметил Геннадий Андреевич, — словно ничего не боятся…
      — Да, это верно, — согласился Колёсник. — Надо бы их задержать.
      — А что это нам даст? — спросил Куликов.
      — Много! — вдруг горячо сказал Геннадий Андреевич. Его внезапно осенила неожиданная и дерзкая идея: — Ведь корову могут гнать и не они!
      — М-да, — проговорил Колёсник, раздумывая над предложением, которое ему было не совсем ещё понятно. — Ну ладно, — вдруг решил он. — Товарищ Куликов, давай этих парнишек сюда!.. Только осторожнее, не пугай их!..
      Куликов и ещё один партизан опрометью бросились вниз по склону. Между деревьями замелькали их изодранные ватники.
      Вот они достигли дороги и быстро нагнали ребят, которые от страха бросили свои хворостины.
      — Опять этот Куликов комедию разыгрывает! — сердито пробасил Колёсник. — Ему говорят — не пугать, а он, как зверь на ребят бросается!..
      Он нагнулся над обрывом, чтобы получше разглядеть крестьянских парнишек, которые торопливо взбирались наверх впереди партизан. Было им лет по тринадцать-четырнадцать. Одетые в лохмотья, они чем-то неуловимо походили друг на друга, — может быть, их равняло общее несчастье, которое уничтожило их детство.
      Довольные тем, что они успешно выполнили приказ, молодые партизаны привели мальчиков на полянку.
      — Вот они, орлы, Антон Мироныч, — сказал Куликов. — А это их документы!..
      — Документы? — удивился Колёсник. — Давай-ка их сюда!..
      — Как тебя зовут, мальчик? — обратился Геннадий Андреевич к тому, что стоял поближе.
      Это был высокий, худощавый паренёк с тем сосредоточенно-пытливым выражением светлых глаз, которое выдавало в нём природную смётку.
      — Сема, — ответил он и при этом как-то покровительственно взглянул на другого мальчика, поменьше ростом, черноволосого, с тёмными глазами, на которых ещё не высохли слёзы.
      — А куда же вы шли, Сема? — вступил в разговор Колёсник. — Ты не бойся, мы тебе ничего не сделаем…
      — Я знаю, что вы нам ничего не сделаете, — ответил Сема, — только корову отберёте.
      — А почему мы её отберём?
      — Вы партизаны… Вам есть нечего!..
      — Вот ты и ошибся, — засмеялся Колёсник. — Хочешь, я тебя салом угощу?
      Он вынул из одного кармана кусок сала, весь в жёлтых табачных крошках, из другого — толстый ломоть хлеба, разрезал всё это ножом, который протянул ему Куликов, на две равные части и протянул ребятам:
      — Ешьте! У партизан добра много!..
      Ребята смутились. Первым протянул руку Сема, а за ним и меньший.
      — Вы что — братья? — спросил Геннадий Андреевич.
      — Нет, они не братья, — Колёсник тряхнул двумя бумажками. — Интересное дело получается, товарищи. Посмотрите-ка, что здесь написано!..
      Он протянул Стремянному бумажки, изрядно потрёпанные. Видно, они уже побывали во многих руках.
      Геннадий Андреевич взял документы и несколько раз перечитал каждый. Один из них — накладная, подписанная старостой деревни Стрижевцы. В накладной значилось: «Одна корова, отпущенная на убой для нужд коменданта станции Синельничи»; другой — пропуск с печатью немецкой комендатуры; чьим-то корявым почерком в него были вписаны имена и фамилии обоих пареньков — Семёна Бушуева и Василия Ломакина.
      Смелый замысел, который возник у Геннадия Андреевича, как только он увидел на дороге корову и обоих маленьких пастухов, теперь приобрёл реальные очертания.
      Он отозвал Колёсника в сторону, за кусты, так, чтобы никто не слышал, и рассказал, как думает осуществить операцию.
      — Вот что, — выслушав его, предложил Колёсник, — давайте-ка ещё раз допросим ребят. Выясним, знают ли они, куда идут, и есть ли у них знакомые на станции.
      Они вернулись на полянку, сдерживая охватившее их волнение. Ребята ещё расправлялись с салом, а молодые партизаны, посмеиваясь, смотрели вниз, на дорогу.
      — Что смеётесь? — спросил Колёсник и вдруг заметил, что их всего двое. — А где Куликов?
      Партизаны громко засмеялись.
      — Он там за коровой гоняется! — сказал один из них. — Она норовит его на рога поддеть!
      Колёсник рассердился:
      — Чем пустосмешничать, пошли бы лучше помогли.
      — Он и сам справится!
      Колёсник подошёл к пастушкам, которые смотрели на него без всякой боязни. Только у Семы как-то посерьёзнели глаза.
      — Если корову берёте, дядя, — сказал он, — то дайте расписку, а то наш староста задерёт он нас до смерти.
      Колёсник улыбнулся:
      — Расписку вы, ребята, получите. Да не только расписку, мы вашему старосте даже письмо напишем. Как его фамилия?
      — Гордеев. А мы его зовём Костыль.
      — Почему так?
      — Он колченогий. На левую ногу хромает.
      — Придёт время, мы ему и другую перебьём. А чья это корова?
      — Колхозная!
      — Куда вы её ведёте, знаете?
      — На станцию.
      — А зачем?
      — Солдат кормить! — вдруг тоненько сказал Вася.
      И все рассмеялись, так неожиданно прозвучал его голос.
      — А им что, есть нечего? — спросил Колёсник.
      — Не знаем, — сказал Сема. — Костылю какой-то офицер приказал.
      — А часто вы на станцию коров водите?
      — В первый раз.
      — И вас там никто не знает?
      — Нет, — сказал Сема.
      — А вы не боитесь — вдруг вас арестуют?
      — Костыль сказал, что раз мы идём с коровой, то нас пропустят. Да и пропуск комендант дал…
      — Сколько времени вы уже идёте?
      — Утресь вышли.
      — Когда должны вернуться?
      — Как немцы отпустят.
      Колёсник улыбнулся.
      — Мудро сказано!.. У вас есть родители?
      — У меня — дедушка, — сказал Сема, — а у Васьки — мать.
      — Как же они вас отпустили?
      — Попробуй не отпусти! У Костыля палка — во! — И Сема помахал сжатым кулачком, показывая, какая у старосты большая палка.
      — Доберёмся мы ещё до него! — зло прищурился Колёсник. — Скоро вашему старосте каюк будет.
      План Геннадия Андреевича был принят с небольшими поправками. Ребят пока задержали. Колёсник написал своему заместителю приказ и вручил его Куликову, который привязал наконец корову к дереву.
      — На, — сказал он, — на все дело тебе два часа. Обратно скачи на лошади. Помни, от тебя всё зависит!..
      Куликову не нужно было повторять дважды. Он засунул приказ в карман гимнастёрки, тщательно застегнул карман и бросился бежать в лагерь.
     
     
     
     
      Глава пятнадцатая
      ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ
     
      С того самого момента, как Никита и Клавдия Фёдоровна решили переправить ребят к Геннадию Андреевичу, в судьбе Коли наступил резкий перелом. За последние недели он так много пережил, столько раз чувствовал себя одиноким!
      В новом товарище, Вите Нестеренко, Колю раздражали его вялость и нерешительность. По всякому поводу он бегал советоваться к Клавдии Фёдоровне. Мая невзлюбила его за оттопыренные уши и прозвала лопухом. Витя во всём старался подражать Коле, но у него ничего не получалось. Коля нарочно заманивал его на крышу сарая, а потом прыгал вниз. Витя долго собирался с духом, примериваясь, куда бы прыгнуть, чтобы не налететь на дерево, и где земля помягче, но так и не решался. Эти минуты доставляли Мае большое удовольствие; она стояла внизу и осыпала Витю насмешками.
      Когда Коля узнал, что Клавдия Фёдоровна отправляет их всех троих к Геннадию Андреевичу, он очень обрадовался. Теперь он сможет передать ему то, о чём говорил Степан Лукич. Да и быть рядом с Геннадием Андреевичем! — чего же можно желать лучшего! Он наверняка поможет отцу бежать. А как хорошо будет, когда они все вместе уйдут к партизанам!
      Коля долго не мог привыкнуть к мысли о том, что дядя Никита не предатель. Ему мерещился автомат в его руках в тот самый вечер, когда гестаповцы пришли за матерью… Ну, а если дядя Никита свой, то кто же тогда Михаил?.. И вдруг Коля вспомнил, с каким презрением говорили о Михаиле старики партизаны. Но как же так: ведь на его глазах Михаил убежал от полицаев! Значит, он свой! А выдал его дядя Никита! И он тоже свой! Есть отчего закружиться голове. Во всяком случае, после того как старики отнеслись к Михаилу с презрением, у него уже не было к нему того беспредельного доверия, которое возникло после первой встречи.
      Все эти мысли стали беспокоить Колю уже тогда, когда он оказался в партизанском лагере, и события недавнего прошлого как бы отодвинулись от него.
      Только два дня прошло с тех пор, когда на рассвете дядя Никита вывел их закоулками на окраину города, предварительно рассказав, куда надо идти. С биржи труда им дали направление на работу в деревню Чернизовку. В действительности они должны были, не доходя до деревни пяти километров, свернуть налево и направиться к лесу. Затем Коля должен был оставить ребят в глубине лесной опушки и пойти на розыски Геннадия Андреевича.
      Ребята благополучно добрались до леса, — несколько раз, когда они проходили по деревням, полицаи проверяли их документы, а один даже приказал развязать мешок. Но их не задержали. Мало ли подростков направляется из города на работу…
      В партизанском лагере ребята впервые за много времени почувствовали себя в безопасности. Здесь им сразу же нашлось дело. Маю определили в санитарную часть, к фельдшеру Михееву, который давно уже требовал себе помощника. Витю направили на кухню, в распоряжение повара Потапыча, когда-то служившего в лучшем ресторане города; раньше у него был толстый живот, который, как Потапыч любил говорить, был его «фирмой», а теперь повар на партизанских харчах сильно похудел. Он тут же посадил Витю чистить картошку. Витя орудовал большим ножом добросовестно, но медленно, и Потапыч, посмеиваясь, называл его «старым одром»… Больше всех повезло Коле. Помощник командира партизанского отряда Дудников, кавалерист, страдавший от того, что живёт в лесу, вдалеке от степных просторов, приставил мальчика к лошадям. Коле вручили щётку и скребницу.
      Жизнь в лагере шла своим чередом. Партизаны укрепляли блиндажи, отправлялись на посты, ходили в разведку. Три дня назад группа партизан совершила налёт на колонну автомашин, гружённых боеприпасами. Часть боеприпасов взорвалась, а ящиков тридцать с патронами для автоматов принесли в лагерь. Теперь эти патроны распределяли между теми, у кого были трофейные автоматы.
      В штабном блиндаже начальник штаба Великанов и командиры двух рот составляли сводку о действиях отряда за последние три месяца — её ожидали в штабе партизанского движения. Они подробно перечисляли все операции: был подорван железнодорожный мост, и на целую неделю прекратилось железнодорожное сообщение; совершили нападение на немецкий гарнизон в посёлке Крутой Яр и забросали гранатами дома, где жили солдаты; после короткого, стремительного боя партизаны отошли, а гитлеровцы два дня хоронили своих убитых; диверсионная группа взорвала склад с боеприпасами и три склада с горючим; эшелон с войсками и техникой был пущен под откос. Не случайно теперь так строго охраняли гитлеровцы железную дорогу.
      Уже перевалило далеко за полдень, когда Куликов добрался до лагеря. Ватную стёганку он тащил на руке, ворот гимнастёрки был расстёгнут. Автомат, висевший на ремне, он крепко прижимал к груди, видимо находя в этом какую-то опору. Он тяжело опустился на пень около бочки с водой, но у него даже не было сил зачерпнуть её ковшом. Так он просидел одну или две минуты, потом поднялся и пошёл искать Дудникова. Он нашёл его у коновязи, где Коля под его наблюдением самостоятельно чистил толстопузого конька коричневой масти с чёрной гривой.
      — Копыта, копыта почисть, — наставительно поучал Дудников. — Стань справа, теперь поднимай ему ногу… Да не бойся, не тронет… — Увидев приближающегося Куликова, он встревожено обернулся: — Что случилось?
      Куликов устало опёрся о дерево, вытащил из кармана пакет и протянул его Дудникову:
      — Антон Мироныч прислал! Срочно…
      — Ты пойди отдохни, — сказал Дудников, разрывая пакет.
      Куликов покачал головой.
      — Должен вернуться назад! Готовь коня!..
      Дудников поднял глаза от бумаги.
      — А ты знаешь, что здесь ещё написано? — спросил он.
      — Нет. Приказано передать вам, а вы уже сами решите…
      Дудников обернулся к Коле и строго сказал:
      — Брось скребницу! Позови сюда своего дружка. Поедете на задание… Да побыстрее!..
      Коля удивлённо взглянул на своего командира. Нет, он не шутил.
      Дудников смотрел на Колю с каким-то новым, сосредоточенным выражением, словно стараясь понять, для какого ещё дела может пригодиться этот щуплый мальчишка.
      Коля бросил скребницу в траву и вихрем полетел к кухне. По дороге он чуть не сбил с ног Маю, которая несла в блиндаж к Михееву пузырьки с лекарствами.
      — Мы на задание идём! — крикнул он и побежал дальше.
      Мая с достоинством отошла в сторону и проводила его строгим взглядом, в котором, однако, таилась обида…
      Повар не задержал Витю Нестеренко. Вернее, он отпустил его даже с некоторым облегчением. Этот парень в течение двух часов умудрился испортить по крайней мере полмешка картошки. Он отхватывал так много кожуры, что большая картошка становилась величиной с грецкий орех.
      Услышав, что его вызывает Дудников, Витя оживился. У него уже заломило спину от долгого сидения над большим медным котлом, среди кучи картофельных очисток. Он даже не успел скинуть белый поварской колпак — с такой энергией потащил его за собой Коля.
      Опомнился Витя только тогда, когда они пробежали полпути к коновязи.
      — Да не спеши ты так! — жалобно сказал он. — У меня болит спина.
      — Ишь ты, какой неженка! — усмехнулся Коля. — Старик в девяносто лет!..
      — Посидел бы ты, согнувшись в три погибели.
      — Ладно! Нечего болтать! — строго сказал Коля. — Мы идём на боевое задание!..
      — Брось врать!
      Коля даже приостановился, так его возмутил тон этого увальня.
      — Ты свой колпак лучше сними… Вот скажу Дудникову, что ты трус!..
      — Я — трус?! — И Витя полез на него грудью.
      Кулаки у него были покрепче, чем у Коли, и неизвестно, что произошло бы дальше, если бы ребят не окликнул Дудников:
      — Эй, мальцы! Идите сюда! Подержите коней!..
      Мальчики повернулись и побежали к нему. Дудников дал каждому из них поводья и куда-то исчез.
      Коле досталась та самая лошадь, которую он только что чистил. Она стояла покорно, глядя на него большими влажными глазами. Коля потрогал крепкое жёлтое седло и представил себе, как будет мчаться на ней через лес. Витин конь, высокий, рыжий, на тонких ногах, всё время беспокойно приплясывал и норовил укусить его. Витя то и дело испуганно дёргал поводья и кричал:
      — Стой, чёртов коняга!.. Я тебе сейчас!..
      — Крепче держи, — поучал Коля тоном опытного кавалериста. — Пусть чувствует руку…
      Витя пыхтел и кружился вокруг коня. Наконец он нашёл выход: подвёл его к кусту, и конь стал рвать листья своими жёлтыми зубами.
      Они прождали минут десять. Вдали мелькала худощавая фигура Дудникова, он заходил то в одну землянку, то в другую, за ним, тяжело переставляя ноги, двигался Куликов, грызя чёрный сухарь.
      Наконец все дела были сделаны, Дудников вручил партизану туго набитый вещевой мешок и повёл его к ребятам.
      — Приедешь, накорми хлопцев, — сказал он, когда, на радость Вити, Куликов отобрал у него строптивого коня. — Поезжайте!..
      — А куда мы едем? — спросил Витя.
      — На задание, — ответил Дудников, наблюдая за тем, как Коля тщетно пытается вскарабкаться на лошадь: стремя оказалось слишком длинным, и он никак не мог забросить на неё другую ногу. — Ну, давай подсажу! В седло-то когда-нибудь садился?
      — Нет, — признался Коля.
      — А если бы соврал, всё равно бы не поверил.
      Дудников подтянул ремни и подсадил Колю.
      — Не гони! — строго сказал он. — Будешь ехать за Куликовым.
      — А ты садись на попону позади меня! — сказал Куликов Вите. — Вот так! Держись крепче. Поехали!..
      Вдруг Коля обернулся:
      — А оружие?
      Но Дудников только помахал им рукой.
      Против указанного ему времени Куликов задержался всего на двадцать минут. Он доставил обоих ребят, мешок с продовольствием и ещё кое-что нужное для успешного выполнения замысла.
      Вскоре Куликов и ребята выехали на поляну, где их ждали Колёсник и Геннадий Андреевич.
      Коля, изловчившись, спрыгнул с седла на траву. Витя, которого порядочно потрясло на острой спине любящего подтанцовывать коня, попытался сползти, но, под общий смех, мешком рухнул на землю.
      — Ну, теперь я вижу, что прибыли в полной исправности, — сказал, посмеиваясь, Колёсник. — Отдохните, поешьте, а потом мы вам всё расскажем.
      Для того чтобы соблюсти полную конспирацию, обоих пастушков увели в лес и оставили там под охраной одного из партизан. Было решено отпустить их после того, как операция будет завершена.
      Когда Коля и Витя поели, Геннадий Андреевич рассказал им о том, как задержали деревенских ребят, дал мальчикам посмотреть документы пастухов, показал корову, привязанную к дереву, невдалеке от дороги.
      — Что же мы должны делать? — нетерпеливо спросил Коля.
      — Вы возьмёте хворостины, погоните корову на станцию и сдадите её коменданту.
      — Только и всего?
      — Нет, — вмешался в разговор Колёсник, — самое главное впереди… Вон видите там, вдали, жёлтые кубики?
      Коля и Витя взглянули в сторону станции, где в ярких солнечных лучах золотились, словно нарисованные, квадратики.
      — Видим, — сказали они в один голос.
      — Что это, по-вашему?
      — Сено, — догадался Коля.
      — Правильно. Так вот, это сено должно загореться! Видите, сколько рядом эшелонов? Они наверняка взлетят на воздух…
      — А как же это сделать? — спросил Витя. — Поджечь спичкой?
      Колёсник покачал головой.
      — Нет, спички для такого дела не годятся. Там вокруг часовые. Не успеешь зажечь спичку, как тебя на месте ухлопают. У нас тут одна игрушка припасена. — И он протянул на ладони обычный спичечный коробок. — Он заряжён. Через час загорится сам по себе, и пламя его будет такое сильное, что сможет прожечь насквозь даже кровельное железо…
      Коля взял коробок и взвесил на ладони: коробок был тяжёлый. Он протянул его Вите — тот опасливо коснулся пальцами стёртой этикетки, но в руки не взял.
      — Когда будете пересекать переезд, — сказал Колёсник, — один из вас — ну, хотя бы ты, Витя, — должен сильно хлестнуть корову, да так, чтобы она побежала к ближайшей платформе с сеном. Когда корова ткнётся мордой в сено, вы станете её оттаскивать. Один из вас заслонит другого. И тот должен ухитриться засунуть коробок в сено… Конечно, если к этому времени не подоспеет часовой. Рисковать не надо! — повысил голос Колёсник. — В случае опасности бросайте коробок, вот и всё… Понятно?..
      — Понятно! — сказал Коля.
      Витя, насупившись, молчал. Геннадий Андреевич тревожно взглянул на него:
      — Ты чего, Витя? Боишься?..
      — Я не согласен, — сказал мальчик.
      — Не согласен?
      Все посмотрели на него.
      — Я могу только корову гнать, — проговорил он, не поднимая головы, — а коробок вы Коле отдайте… У меня всегда всё из рук валится.
      Геннадий Андреевич облегчённо вздохнул.
      — Ну конечно, Витя, коробок понесёт Коля.
      — Вот и всё. — Геннадий Андреевич поднялся. — Сейчас я вам скажу, кто вы такие. Ты, Коля, теперь Семён Бушуев. Повтори.
      — Семён Бушуев, — повторил Коля.
      — А ты, Витя, — Василий Ломакин.
      — Василий Ломакин, — повторил Витя.
      — Семка и Васька, — сказал Геннадий Андреевич. — Вот вам документы. Не забудьте получить расписку на накладной… Теперь я вам расскажу про ваших родных, старосту и деревню, откуда вы идёте…
      Через полчаса оба мальчика уже знали наизусть свои новые биографии. Партизаны притащили хворостины, брошенные на дороге пастушками. Однако, когда ребята взяли их в руки, сразу вдруг стало заметно, что одеты они не по-деревенски. На Коле был пиджачок, а на Вите — новая клетчатая рубашка.
      Опытный глаз Колёсника сразу это подметил.
      — Надо переодеться, — сказал он.
      Все согласились. Ребятам пришлось подрожать на холоде, пока партизаны меняли одежду у задержанных парнишек, но зато через несколько минут Коля и Витя неузнаваемо преобразились.
      Коля спрятал коробок в карман брюк.
      — Ну, ребята, желаю вам удачи, — сказал Геннадий Андреевич и расцеловал обоих. — Главное, действуйте осмотрительно. И не торопитесь… Помните, вас послал староста, а до остального вам дела нет!.. Мы будем вас ждать…
      — Не забудь, Коля, — напомнил Колёсник: — через час коробок взорвётся. Если не удастся засунуть его в сено, бросай, не держи…
      — Ладно, помню. Мы пойдём, — сказал Коля.
      Он повернулся и заскользил по склону вниз, к дороге. За ним с меньшей ловкостью пополз Витя. Колёсник подмигнул Куликову, и тот побежал вслед за мальчиками.
      Все молча следили за ребятами: вот они спустились вниз, вышли к дороге и остановились. Куликов отвязал корову от дерева и толкнул её в бок. Мотая головой, она вышла на дорогу и также остановилась в ожидании. Тогда Коля хлопнул её по холке хворостиной. Корова повернулась и покорно поплелась по дороге к станции. Это была старая, унылая корова грязно-белого цвета, с провалившимися боками, на которых темнели коричневые плешины. Видно, староста был ловкий шельмец, если решался всучить немцам такую старую и худую скотину. Корова шла медленно, понуро, будто догадываясь о своей печальной участи.
      Некоторое время мальчики молчали. Жутковато было идти по этой дороге в чужой одежде, с чужими документами, погоняя чужую корову, прямо в руки к врагу. Хотя колхозные ребята и сказали, что на станции их никто не знает, но мало ли что может случиться! Вдруг староста возьмёт да и приедет сюда, чтобы выслужиться перед начальством, или ещё что-нибудь вроде этого произойдёт. Разве всё предугадаешь в таком деле!
      — Ну, Витя, — сказал Коля, — а самого-то главного мы и не узнали.
      — Чего? — приостановился Витя.
      — Как зовут корову.
      Но шутить Витя был не склонен.
      — Иди ты! — сказал он. — Лучше помни, как тебя зовут. Тебя зовут Семка. Один раз ошибёшься и погибнешь ни за что…
      — Ничего, Вася! Живы будем, не помрём…
      — А я не хочу помирать, — сказал Витя. — Я ещё инженером хочу быть…
      — Тише ты! — одёрнул его Коля. — Раз идёшь на задание, только об этом и думай… Говори о коровах…
      — А чего мне о коровах говорить? — обиделся Витя. — Что ты из себя умника строишь! Думаешь, я хуже тебя?
      — Хуже не хуже, а от коробка отказался.
      Витя тяжело вздохнул и ничего не ответил. Коля тоже приумолк. Корова вела их к перекрытому шлагбаумом переезду, и теперь уже были видны часовые, внимательно смотревшие на них.
      Когда до шлагбаума осталось метров двести и часовой в сером мундире вышел вперёд, поправляя на груди чёрный автомат, Коля занял своё место впереди коровы. Он всё время чувствовал тяжесть в кармане. Казалось, этот несчастный маленький спичечный коробок весил пудов пять.
      «Только быть спокойным, — говорил себе Коля. — Я подхожу, вынимаю документы, предъявляю их часовому, а потом Витя бьёт корову в правый бок…»
      Чем ближе шлагбаум, тем виднее, как просто осуществить этот план. Действительно, последняя платформа с сеном почти нависает над переездом.
      Коля облегчённо вздохнул. Разыграть всё это ему казалось не так сложно. Он оглянулся и тихо сказал Вите:
      — Подходим!..
      Витя угрюмо взмахнул хворостиной, и это получилось у него как-то устало и безразлично: будь что будет!
      Немецкий солдат весело взглянул на них из-под своей железной каски и окликнул почти миролюбиво:
      — Хальт!..
      Потом он подошёл поближе, погладил корову по шее, почему-то заглянул ей в нос и сокрушённо покачал головой. Наверное, ему не понравилась её худоба. Потом он опять неторопливо обошёл её вокруг, заметил плешины на левом боку и что-то проговорил, на этот раз с укоризной. Очевидно, решив растолковать ребятам свою мысль, нагнулся, сорвал с обочины дороги пучок травы и протянул его корове. Она взяла траву мокрыми губами и стала неторопливо жевать.
      Всякий раз, когда солдат проходил мимо Коли, ему казалось, что тот внимательно смотрит на его карман. Молодое, с чёрными усиками лицо солдата казалось ему непроницаемым и весь он, затянутый в ремни с воронёным автоматом на груди, — таинственным и непонятным.
      Наконец солдату надоела эта игра, он взял из рук Коли документы, бегло проглядел их и, очевидно ничего не понимая в русском языке, признал совершенно удовлетворительными.
      Главным пропуском для него была корова. О том, что её должны были пригнать, он, видимо, уже знал.
      Он отдал Коле документы и отошёл, чтобы поднять шлагбаум. Наступил решающий момент. Коля видел, как посерело лицо Вити, да и сам он ощущал кисловатый вкус во рту. Всё поплыло перед глазами. Была только корова, жёлтая громада прессованного сена, возвышающаяся на платформе, и отчаянно тяжёлый груз спичечного коробка в кармане.
      Шлагбаум заскрипел и стал медленно подниматься. Коля стал рядом с Витей, а тот поднял хворостину, чтобы хлестнуть корову. Оттуда, где они стояли, до платформы было не больше десяти шагов.
      И вдруг в одно мгновение весь их детально разработанный план разлетелся вдребезги! С противоположной стороны на середину переезда вышел другой солдат, огромного роста, с кинжалом на боку, и что-то крикнул часовому, тот со смехом ответил. Тогда пришедший подошёл к корове, схватил её за рог и, громко хохоча, потащил за собой.
      Ребята поплелись следом. Всё было потеряно. Оставалось только покориться судьбе. Самое большее, что они смогут сделать, — это принести назад расписку на накладной. Так много пережить, для того чтобы всё кончилось провалом!..
      Они миновали переезд, и солдат свернул к станции. Подойдя к дому, он что-то крикнул. Тотчас же из окон высунулись головы других солдат. Он крикнул, очевидно, что-то смешное, потому что ему ответили дружным смехом.
      Дело, несомненно, касалось коровы. Её сразу же окружили несколько солдат: они рассматривали её и потешались.
      Вдруг на верхних ступеньках лестницы показался высокий, худощавый офицер. Даже не взглянув на ребят, которые, всеми забытые, стояли в сторонке, он подошёл к корове и брезгливо осмотрел её. Обойдя несколько раз вокруг коровы, офицер движением пальца подозвал ребят к себе.
      — Сволошь! — сказал он. — Скажить староста, что я бить палка!
      — Понял, господин офицер, — сказал Коля.
      Офицер опять повернулся к корове.
      — Шулик! Прислать дохлый коров!.. — Он постоял немного, сокрушённо покачивая головой; вдруг у него возникло какое-то сомнение — он круто повернулся к Коле и сказал:
      — Покашить документ!..
      Коля протянул ему пропуск и накладную, смятые в его потных руках. Офицер долго читал, с трудом разбирая русские слова. Он тщательно сличил номер на пломбе, висевшей на шее у коровы, с номером, значившимся в накладной. Нет, всё правильно. Подмены не было. И это ещё больше взбесило офицера.
      — Шулик!.. Его надо верьевка!.. — И он протянул Коле документы.
      Но Коля вернул ему накладную обратно.
      — Господин офицер, — сказал он, — здесь надо расписаться…
      — Што-о?..
      — Здесь вот надо расписаться! Поставить вашу подпись… А то нам попадёт… Будут бить!..
      Офицер кашлянул, вынул перо и быстро расписался, плотно и зло сжав тонкие губы.
      — Старост надо верьевка!.. — повторил он и бросил накладную на землю.
      Коля поднял накладную, тщательно расправил и спрятал за пазуху.
      — Мы пойдём, — сказал он.
      Офицер молча кивнул головой.
      Мальчики отошли на несколько шагов, и вдруг Коля повернул назад.
      — Господин офицер! — жалобно начал он. — Мы целый день ничего не ели. Дайте хоть кусочек хлебца.
      Офицер удивлённо и внимательно взглянул на мальчиков, и лицо его смягчилось. Пусть русские не думают, что немецкому воину трудно накормить голодного ребёнка. Он что-то сказал солдату, который стоял к нему по ближе, и тот скрылся за дверью. Через минуту солдат вернулся с ломтём хлеба.
      Взяв его, Коля низко поклонился офицеру и почему-то даже заплакал. Витя смотрел на него и ничего не понимал. Зачем им хлеб, и с чего это Коля стал вдруг унижаться перед немцами?
      Жадно набивая рот хлебом, Коля быстро пошёл вперёд, и Витя старался от него не отстать. Так они дошли до вагонов.
      — Рви у меня хлеб, рви!.. Отними и беги! — вдруг тихо сказал Коля. — Ну, хватай!.. И беги…
      Рассуждать было некогда. Витя подскочил и вырвал хлеб из Колиных рук. Тут же Коля так стукнул ему под глаз, что у него всё вокруг закачалось.
      — Ты чего? — прохрипел Витя, не понимая, что происходит.
      — Беги, тебе говорят! — зло прошипел Коля.
      И Витя бросился бежать.
      — Ах, так! — закричал ему вдогонку Коля и, схватив камень, со всей силы кинул его, намереваясь угодить в спину.
      Поняв, что Коля не шутит, Витя рванул вперёд что было мочи, а камни всё летели и летели ему вслед.
      Вдруг на его пути возник часовой. Растопырив руки, он схватил Витю:
      — Хальт!.. Юнге!
      Тотчас же подбежал Коля и вцепился в Витю:
      — Отдай!.. Отдай!..
      — Да ты что, сумасшедший! Возьми свой хлеб! — И Витя бросил хлеб на землю.
      Их окружили солдаты. Часовой рассказал им, в чём дело, и они недобро поглядывали на ребят. Коля поднял хлеб, очистил его от земли и засунул в карман, всем своим видом показывая, что хлеб принадлежит ему и что он не намерен ни с кем делиться.
      Часовой надавал им обоим крепких подзатыльников, перевёл через переезд и строго приказал, чтобы они скорее убирались.
      — Ты что, с ума сошёл? — крикнул Витя, когда они отошли метров на двести и никто не мог их услышать. — Ты меня чуть не пришиб.
      — Ничего, — усмехнулся Коля, — до свадьбы заживёт! А знаешь, где коробок?
      — Где?
      — Я его закинул на сено!
      Витя ошалело посмотрел на товарища, охнул и сразу забыл все обиды. Усталые, но счастливые добрались они до холма, и Коля подробно рассказал обо всём, что с ними произошло. Витя слушал и удивлялся, как всё это ловко у них получилось. Даже синяк под его левым глазом, который все внимательно рассматривали, представлялся теперь ему чем-то вроде боевого ордена.
      Геннадий Андреевич сжал их в объятиях.
      — Спасибо, ребята! — сказал Колёсник. — Вы настоящие разведчики. Зачисляю вас к себе в отряд! Когда вернёмся в лагерь, отдам приказ!
      Ребята опять стали переодеваться. Пока Куликов таскал взад-вперёд одежду, на поляне напряжённо ждали: попал коробок на сено или не попал? А если попал, взорвётся он или нет?
      — Даже если сгорит всего лишь одна платформа, — сказал Геннадий Андреевич, — то и тогда сделано большое дело!
      — Верно, — проговорил Колёсник. — Но я не верю, что это простое сено!
      — Что же там может быть? — спросил Стремянной.
      — Подождём — увидим, — неопределённо ответил Колёсник. — Уж слишком ровные и одинаковые кубы… Это очень подозрительно! — Он взглянул на часы. — Осталось пять минут!..
      Последние минуты тащились, как волы. Солнце уже клонилось к горизонту, начало темнеть.
      Колёсник стал заметно нервничать.
      — Чёрт подери, — проговорил он, — уже время!
      Вдруг вдалеке вспыхнул огонёк.
      — Горит! — вскрикнул Геннадий Андреевич.
      Но огонёк сразу погас. Может быть, кто-то из солдат мигнул фонариком или прикурил от зажигалки.
      Прошло гораздо больше пяти минут сверх установленного срока. Колёсник накинул ещё десять. В конце концов, точно рассчитать химический взрыватель нельзя. Должен быть какой-то допуск.
      — Ты, Коля, уверен, что коробок попал на сено? — спросил Геннадий Андреевич, когда ребята, вновь переодевшись, стали рядом с ним.
      — Уверен, — так же тихо ответил Коля. — Я два камня кинул, а потом коробок.
      Колёсник закуривал одну папиросу за другой. Его челюсти всё время двигались. Он не курил, а скорее сжёвывал мундштуки. Так бывало с ним всегда в минуты душевного напряжения.
      — Может быть, пойдём? — сказал он наконец. — Зря мы тут время теряем!
      Он поймал Колин встревоженный взгляд и отвернулся.
      — Подождём ещё немного, — мягко сказал Геннадий Андреевич. — Больше ждали…
      Не успел он договорить, как яркая вспышка осветила всё вокруг.
      — Горит! — закричали Коля и Витя.
      Пламя быстро поползло по сену, и через несколько мгновений вся платформа превратилась в огромный пылающий костёр.
      Колёсник приложил к глазам бинокль.
      — Бегут с баграми! — отрывисто бросал он. — Растаскивают сено!.. Загорелась и вторая платформа!.. Смотрите, вспыхнули цистерны! Так, так!.. Что это? Может, я ошибаюсь? Взгляните, товарищ Стремянной, что там под сеном!
      Геннадий Андреевич быстро взял из его рук бинокль, взглянул и удовлетворённо улыбнулся:
      — Ничего себе фураж!.. Танки!
      — Танки, — подтвердил Колёсник. — Вот мы и открыли их секрет! На этих тридцати платформах — тридцать тяжёлых танков!.. Надо скорее радировать в штаб фронта: пусть высылают бомбардировщики… Ай да ребята, ай да молодцы! Настоящие партизаны! — И он весело сгрёб Колю и Витю в охапку. — Ну, а теперь марш в лагерь. Устали небось? Куликов вас проводит.
      Когда на поляну вывели пастухов, Коли и Вити на ней уже не было. Колёсник отослал их в целях конспирации.
      — Вот тебе, Сема, письмо, — сказал Колёсник, протягивая мальчику листок бумаги. — Здесь написано, что партизаны вас задержали. — Он прищурил левый глаз. — Только об одном я не написал: что вы с Васькой заменили корову. Я ведь точно знаю, что староста вам другую корову дал.
      Ребята испуганно отпрянули от него:
      — Это не мы меняли.
      — А кто?..
      Сема помолчал, посмотрел себе под ноги и наконец признался:
      — Мой дед заменил!.. У нас колхозные коровы припрятаны. Кормить их нечем. Ну, он и сказал — хорошую корову для колхоза прибережём, а плохую пусть немцы едят!..
      — Скажи деду, — строго помахал пальцем Колёсник, — чтобы он таких глупостей больше не делал! Хорошо, что сейчас вина на нас падёт, а то староста задал бы ему.
      Ребята ушли, тщательно спрятав письмо к старосте, а отряд повернул к лагерю.
     
     
     
     
      Глава шестнадцатая
      СНОВА Т-А-87
     
      В этот день Курт Мейер выехал за город, когда уже стемнело. В последнее время у него было много крупных неприятностей. История с подожжённым эшелоном оказалась гораздо серьёзнее, чем можно было ожидать. Дело заключалось не только в том, что были демаскированы танки, которые перебрасывались под Воронеж совершенно секретным образом, но и в том, что вскоре после злосчастного пожара, причины которого так и остались пока невыясненными, на станцию налетела эскадрилья тяжёлых бомбардировщиков и нанесла такой удар, что вот уже неделю на путях идут восстановительные работы, а когда они закончатся, неизвестно. Другая эскадрилья нагнала эшелоны, которые были поспешно уведены, и разбила их. Пришлось по крайней мере двадцать танков отправить в тыл на капитальный ремонт.
      Конечно, формально Мейер не имел к этому происшествию никакого отношения — железная дорога находилась не в его ведении, — но из донесения железнодорожной комендатуры известно, что за час до пожара на станции побывали двое каких-то мальчишек, которые, как потом выяснилось, выдавали себя за других. Вероятно, это их рук дело. Нужно обладать дьявольской хитростью, чтобы суметь поджечь эшелон, охраняемый целым батальоном солдат.
      И всё-таки самая большая неприятность заключалась в том, что, как утверждал Блинов, подожгли эшелон городские подпольщики, которые, уйдя из города, присоединились к партизанам.
      Мейер остановил машину на обычном месте, за грудой обвалившихся каменных плит, и, проскользнув в щель между двумя привалившимися друг к другу стенами, быстро достиг двери в подвал. По ему одному заметным признакам он понял, что его уже ждут, и это ему понравилось. Т-А-87 настоящий профессионал, с ним приятно иметь дело. Он всегда точен, а главное, у него удивительно гибкий и независимый ум. Как хорошо, что он так глубоко засекречен; ни в одной из гестаповских картотек, кроме берлинской, нет его подлинного имени; никто не сможет потребовать, чтобы этот человек получал другие задания.
      Спускаясь по тёмной лестнице, Мейер два раза помигал фонариком. Внизу кто-то невидимый тихо кашлянул.
      — Вы здесь? — спросил Мейер.
      — Да, пришёл пятнадцать минут назад, — ответил низкий, спокойный голос. — Я вам советую, не включайте свет, Курт. Мне кажется, что в развалинах кто-то есть…
      — Вы видели? — насторожённо приостановился Мейер.
      — Я слышал шаги.
      Теперь Мейер и ожидавший его Т-А-87 находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Т-А-87 говорил по-немецки с акцентом, мягко произнося шипящие звуки. Судя по его тону, он чувствовал себя в этом подвале не очень уверенно.
      — Вряд ли этот человек, даже если он нас караулит, смог заметить, куда именно мы пошли, — сказал Мейер. — Дверь в подвал не видна. Если же он здесь появится, я думаю, одной пули для него хватит…
      — Вы, Курт, на всё слишком легко смотрите, — сказал невидимый. — Встречаясь с вами, я подвергаюсь слишком большому риску.
      — Что же я должен, по-вашему, сделать? — повысил голос Мейер. — Сам обыскивать развалины?..
      — Нет, Курт. Вы должны их как можно скорее покинуть. Вам нельзя задерживаться здесь больше ни одной минуты…
      — А вы?
      — Мне придётся прождать здесь до ночи: нужно установить, кто сюда забрался.
      — Чёрт подери! — выругался Мейер. — Но давайте перебросимся хотя бы двумя словами. Теперь меня нагрузили со всех сторон. Мало дел в городе! Ещё заставляют заниматься и укрепрайоном.
      — Не гневите бога, Курт!.. Значит, вам доверяют!..
      — Это доверие обходится мне очень дорого! К подпольщикам прибавились и партизаны.
      — Сейчас всё связано в один клубок, и нити идут в одно место, — заметил Т-А-87.
      — Куда?
      — Туда, куда вы посылали двоих.
      — Но их судьба…
      — Знаю! Они убиты.
      Мейер помолчал.
      — Всё-таки очень жаль, что мы поторопились расстрелять стариков, — сказал он. — Они многое знали…
      — Но они знали и меня, — ответил Т-А-87. — Нет, Курт, они всё равно не сказали бы вам ни слова. Мой вам совет — задушите партизан голодом, тогда вам легче будет справиться и с подпольем!..
      Вдруг оба притихли. Наверху послышалась возня и подозрительные шорохи.
      Мейер схватился за револьвер.
      — Что это?
      — Это крысы, — усмехнулся Т-А-87. — Их здесь великое множество. Боюсь, что до вечера они отъедят мне нос.
      Мейер ощупью поднялся на несколько ступенек и вдруг споткнулся.
      — Дьявольщина! Тут можно сломать себе ноги!..
      — Осторожней!
      — Следите за моим окном, — сказал, достигнув верхней ступеньки, Мейер, — вы скоро мне понадобитесь.
      — Хорошо!.. — донеслось снизу. — Дверь приоткройте осторожно. Посмотрите, нет ли кого-нибудь за порогом!..
      В кромешной темноте мелькнула узенькая полоска света, который пробивался сквозь щель. Сжимая револьвер, Мейер подкрался к двери и прислушался. За ней было тихо.
      Он приоткрыл дверь. В сумеречном свете темнели стены и груды камней. Мейер напряжённо вглядывался в них. Нет, ничто не шелохнулось. Он перешагнул порог, всё ещё сжимая револьвер. Пусто!.. Он стоял, глубоко вдыхая свежий воздух и постепенно вновь приходя в себя.
      Спрятав револьвер в кобуру, походкой старого, усталого человека он пошёл знакомой тропинкой к машине, открыл дверцу кабины и нагнулся, чтобы сесть за руль. Лицо его вдруг испуганно исказилось. Он вскрикнул и отшатнулся.
      В кабине сидел Блинов и, прищурившись, смотрел на него.
      — Здравствуйте, господин Мейер, — приветливо сказал он. — Простите, что я без приглашения залез в вашу машину. Пришёл сюда кое-что посмотреть, и вот — счастливая встреча! Решил, что вы не откажетесь меня подвезти.
      — Конечно, конечно! — проговорил Мейер, с трудом беря себя в руки. — Но у вас странная манера пугать людей! Вы как будто устроили в машине засаду.
      — Я хотел сделать вам сюрприз.
      За каким делом сюда принесло Блинова? Задать такой вопрос Мейер не решился: тогда нужно самому объяснить, зачем он здесь. Мейер делал вид, что сосредоточенно возится с переключателем скорости. Когда он развернул машину и вырулил на дорогу, Блинов сам нарушил молчание.
      — Как по-вашему, можно здесь кое-что восстановить? — спросил он. — Нам надо сохранить для армии триста тонн хлеба, а он гниёт в амбарах, его крадут. Хорошо, если бы мы хоть часть элеватора привели в порядок…
      — Да, это было бы неплохо. — Мейер искоса взглянул на Блинова.
      Тот спокойно смотрел вперёд на бегущую под колёса дорогу. «Притворяется, — подумал Мейер, — или действительно встреча случайна?»
      — Впрочем, я ведь тоже приехал сюда на розыски, — наконец придумал он, — мне сказали, что здесь когда-то была своя электроподстанция и, возможно, сохранились моторы. Я переправил бы их в укрепрайон. Кстати, Илья Ильич, как со списками?
      — Составлены.
      — Сколько человек?
      — Около семисот.
      — Маловато. Эти тодтовцы требуют от нас тысячу.
      — Нет, нет, — упрямо покачал головой Блинов, — пришло требование на двести человек. Через неделю они должны быть уже во Франкфурте-на-Майне…
      — Что они там в Берлине думают? — недовольно пожал плечами Мейер. — Забирают всех людей, а потом мы же будем виноваты!.. А как эшелон с арматурой? Уже прибыл?
      — Да, сегодня рано утром Шварцкопф направил его по назначению. Двадцать вагонов цемента и двадцать пять со стальными каркасами. На подходе ещё три.
      — Кто выгружает?
      — Местное население.
      — Батальон охраны уже оборудует лагерь, — сказал Мейер. — Как только сообщат, что можно принимать людей, мы сразу же начнём переброску.
      — Вы решили, каким способом?
      — На машинах, — твёрдо сказал Мейер. — Только на машинах. Операция рассчитана на два этапа.
      Круто изгибаясь, дорога подходила к городу. Часовые, присмотревшись к машине, узнали Мейера и расступились. Машина запетляла по узким улицам, направляясь к центру.
      Мейер молчал, думая о чём-то своём. Блинов прислонился к дверце и следил за тем, как движется стрелка спидометра. Блинов не умел водить машину и потому с уважением относился к каждому, кто сидел за рулём.
      Вдруг Мейер снизил скорость и обернулся к Блинову:
      — Я хочу сказать вам несколько слов, Илья Ильич.
      На лице Блинова появилась вежливая улыбка.
      — Мне кажется, что у нас есть все основания дружить с вами, дорогой бургомистр!.. — произнёс Мейер.
      — Безусловно! — откликнулся Блинов. — Я иначе и не представляю себе наших отношений.
      — Хочу быть совершенно откровенным, — продолжал Мейер, как бы пропуская его слова мимо ушей. — У вас большие связи в Берлине, и мне бы не хотелось, чтобы вы часто к ним прибегали.
      Блинов удивлённо взглянул на него:
      — Что вы имеете в виду, дорогой Мейер?
      — Не притворяйтесь! — Мейер круто повернул машину, чтобы не столкнуться с большим, нагруженным ящиками «Круппом».
      Блинова откинуло к дверце, и он схватился за ручку.
      — Держитесь крепче, — сказал Мейер зло, — на крутых поворотах иногда выкидывает… — Он снова выровнял машину. — Так вот, господин Блинов, наш разговор не состоится, если вы будете вести его как дипломат. Я сторонник честной игры, но умею играть и с шулерами…
      Блинов густо покраснел.
      — Какую же игру вы сейчас ведёте, Мейер? — Он не смог скрыть раздражение.
      — Я вам уже сказал — хочу говорить честно.
      — Слушаю, — произнёс Блинов.
      — Буду краток. Считаю своей ошибкой, что полез в ваш музей. Признаюсь, кое-какие картины мне понравились. Впрочем, так же как и вам… — он лукаво взглянул на Блинова, — но готов больше не проявлять к ним интереса.
      — Условия? — коротко бросил Блинов.
      — Они очень просты. Вы перестанете проявлять интерес к моим делам. Перестанете заигрывать с подпольем. Это ведь и в ваших интересах. Всё может кончиться тем, что нам обоим снимут головы. Давайте лучше работать вместе…
      — Я подумаю, Мейер! — серьёзно сказал Блинов.
      Мейер взглянул в зеркальце, прикреплённое к ветровому стеклу, — в нём отразилась верхняя половина лица бургомистра: сосредоточенно сведённые брови и потемневшие глаза.
      — Если решите принять мои условия, — сказал Мейер, притормаживая у входа в городскую управу, — приходите вечерком — есть хороший коньяк.
      Блинов молча кивнул и вышел из машины. Мейер дал газ, и машина понеслась дальше…
     
     
     
     
      Глава семнадцатая
      ТРУДНЫЙ ПОХОД
     
      Да, Т-А-87 имел точную информацию: у партизан хлеб был на исходе. Колёсник и Геннадий Андреевич долго думали, что предпринять. В ближайших деревнях хлеба достать нельзя. За последнее время не удалось отбить ни одного продовольственного обоза. Через три-четыре дня придётся уменьшить и без того урезанный паёк.
      Наконец штаб принял решение снарядить экспедицию за хлебом. Колёсник настоял, чтобы отряд по пути зашёл в деревню Стрижевцы и расправился с предателем-старостой. Может быть, окажется и так, что, испугавшись, староста сам выдаст припрятанный хлеб. Геннадию Андреевичу хотелось заглянуть и к старику Харитонову. Это предложение также было принято. Основное задание обдумывалось с особенной тщательностью. Группа должна напасть на склад с мукой поблизости от мельницы и увезти столько, сколько выдержит подвода, запряжённая двумя лошадьми.
      Решили, что в группу войдёт человек пятнадцать и возглавит её Стремянной.
      Геннадий Андреевич молчаливо признал в Колёснике своего руководителя и выполнял все его указания. Он любил точно заданные и сформулированные задачи, а уж по какой формуле их решать, это должно зависеть от него. Колёсник поверил в Геннадия Андреевича.
      Радуясь тому, что он наконец получил важное и самостоятельное дело, Геннадий Андреевич вносил в него ту суету, которая так не нравилась ему, когда он замечал её у других. Ему казалось, что партизаны собираются медленно, что лошади подобраны неправильно — одна слишком высока, другая чрезмерно худа и в паре им будет трудно тащить воз, — что маловато оружия…
      Геннадий Андреевич, конечно, знал все подступы к деревне и к мельнице, ему было хорошо известно и расположение склада, но в военных делах он был не так уж крепок. Колёсник, понимая это, вызвал к себе в блиндаж того партизана, которого больше всех ругал и именно поэтому больше всех ценил, — Фёдора Куликова, и строго приказал ему держаться поближе к командиру группы и помогать ему советами.
      Первое, что сделал Куликов, — подобрал десяток надёжных парней, с которыми не раз бывал во многих опасных делах. Когда он построил их на поляне перед блиндажом командира, Геннадий Андреевич с первого же взгляда понял, что это люди проверенные и опытные.
      К своему удивлению, он заметил на левом фланге две знакомые фигурки. Вооружённые автоматами, Коля и Витя стояли рядом, изо всех сил стараясь принять тот несколько равнодушный вид, с которым, они считали, должны идти на опасное задание бывалые партизаны.
      — А вы, ребята, куда? — строго спросил Стремянной, подходя к ним. — Кто вас сюда поставил?
      Мальчики смутились, как-то даже сникли; Коля хотел что-то сказать, но его опередил Куликов.
      — Я поставил, товарищ командир, — доложил он. — Распоряжение Колёсника иметь двух связных.
      — Ну ладно. Пусть идут во втором эшелоне…
      Куликов улыбнулся. Сразу видно, что человек изучал тактику на ящике с песком. Ну ничего, пооботрется, поймёт, сколько «эшелонов» в партизанской войне.
      Он взглянул в сторону ребят и не смог сдержать улыбку. Коля и Витя стояли совсем как бывалые бойцы, небрежно сдвинув шапки набекрень, и автоматы в их руках казались удивительно большими.
      После того как ребята подожгли эшелон с танками и были зачислены в отряд, отношение партизан к ним изменилось. По правде говоря, первое их появление многим показалось странным. К чему тащить сюда подростков да ещё девочку с косичками? И без них немало забот и трудностей. Теперь всем стало ясно, что к ним пришли смелые ребята, которые могут быть полезными. Они не растеряются, не струсят. Даже к Мае, которая ещё ничем себя не проявила и только старательно помогала фельдшеру ухаживать за ранеными, стирала бинты и убирала санитарный блиндаж, стали теплее и внимательнее. Она была как бы озарена светом славы своих приятелей.
      Коля постоянно думал о своём отце. Он представлял себе, как хитростью проникнет в концлагерь, встретится с отцом и спасёт его. В его голове возникали десятки различных планов, он делился ими с Витей, но тот неизменно браковал их.
      Витя тоже как-то возмужал за последние дни. Синяк под левым глазом напоминал о недавнем приключении, и Витя считал его наглядным и почётным свидетельством своего участия в серьёзном деле, даже жалел, что синяк постепенно бледнеет.
      Они столько раз, и всё с новыми и новыми подробностями, рассказывали Мае историю своего похода, что она наконец отправилась к Михееву с требованием, чтобы он определил её в разведчики. Фельдшер терпеливо её выслушал, тяжело вздохнул, а потом вдруг сунул ей в руки большую охапку бинтов и приказал немедленно выстирать. «И выбрось из головы эти глупости! — ворчливо прибавил он. — Тебе и здесь дела хватит».
      Ребята любили Геннадия Андреевича и верили ему, но он оставался для них учителем, а молодой партизан Фёдор Куликов сразу стал их товарищем. Он держался с ними как равный. Человек он был храбрый и находчивый. Когда они ехали к станции, конь, на котором сидел Коля, оступился, метнулся к тропинке в сторону и угодил по живот в трясину. Коля очень испугался, схватился обеими руками за гриву, не зная, что ему делать. Фёдор быстро соскочил со своего коня, острой лопаткой, которая у него висела на поясе, срубил несколько тонких деревьев и сбросил их под ноги коню, который бил копытами, тщетно пытаясь найти опору. И эта быстрая помощь Феди спасла и коня, и, может быть, самого Колю. Подмяв под себя деревья, конь выбрался на тропинку.
      С тех пор Коля крепко привязался к своему спасителю.
      Ребят привлекали в Фёдоре Куликове сила, постоянная готовность идти туда, куда ему прикажут. Нравилось им и то, как он ходил — быстро и легко, покуривая самокрутку, как с готовностью брался за самые трудные дела и никогда не унывал.
      Феде Куликову недавно исполнилось двадцать лет. В Белгороде у него остались двое младших братишек, о судьбе которых он ничего не знал. Отец его пропал без вести, а мать погибла от шальной пули, когда полицаи на улице, завидев какого-то человека, вдруг открыли по нему стрельбу. Всю неистраченную нежность, которую носил в своём сердце Федя, он обратил на Колю и Витю. Они тоже потеряли всех близких и остались совсем одни.
      После того как стало известно, что мальчики включены в группу, которая отправится на поиски хлеба, Фёдор раздобыл два трофейных автомата и стал обучать ребят стрельбе. Когда Коля нажал на спусковой крючок и автомат затрясся в его руках, словно в припадке страшной ярости, выпуская одну пулю за другой в старый, почерневший пень, он вздрогнул от неожиданности. Коля много раз видел, как стреляют другие, но сейчас пережил новое, острое ощущение. Тяжёлый автомат, широкий ремень которого резал ему плечо, послушно выполнял его волю. Витя тоже стрелял, но это на него не произвело столь сильного впечатления; может быть, потому, что стрелял он вдаль и не видел, куда летят его пули.
      Отряд выступал в полдень.
      Четырнадцать партизан, вооружённых автоматами и винтовками, два связных и командир группы. Всего семнадцать человек. Позади них стояла подвода, на которой находился ездовой. Геннадий Андреевич, затянутый в ремни, держал в руках автомат. Перед самым выходом, когда отряд выстроился перед штабным блиндажом, вдруг прибежала Мая и сунула Коле и Вите пакеты с бинтами.
      — Счастливого возвращения!.. — шепнула она.
      Колёсник произнёс небольшую напутственную речь и крепко пожал руку Геннадию Андреевичу. Осевшим от волнения голосом Геннадий Андреевич скомандовал: «Напра-во!.. Шагом марш!» — и отряд тронулся.
      Из лагеря вышли строем, а затем, когда вступили на лесную тропинку, пошли гуськом, в затылок друг другу. Небольшая группа, из трёх человек, шла впереди, старшим в ней Геннадий Андреевич назначил Федю. В случае внезапного столкновения с противником это боевое охранение примет на себя первый удар.
      Мальчики шли вместе с основной группой. Геннадий Андреевич в глубине души был недоволен тем, что ребята идут с ними. Вполне можно было обойтись без их участия. Одно задание выполнили, и хватит. Не к чему вводить это в систему. Он решил по возвращении поговорить об этом с Колёсником.
      Отряду предстояло пересечь шоссе, которое усиленно охранялось. Днём и ночью там курсировали автомашины с солдатами, бронетранспортёры и даже броневики. Часто фашисты открывали по лесу огонь, чтобы припугнуть партизан, если они где-нибудь поблизости.
      Коля и Витя устали, но старались не показывать виду. Они даже ни разу не взглянули в сторону телеги, на которой, привычно зажав вожжи между коленами, покуривал ездовой.
      Время от времени колёса телеги увязали в болотной грязи, и тогда все спешили на помощь лошадям.
      Коля поотстал и нарочно пропустил Витю вперёд. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, как им трудно. Оставь Витю без присмотра, неизвестно, что из этого получится: вдруг ещё захнычет.
      Но Витя, словно чувствуя Колино недоверие, старался шагать бодро, крепко прижимая к груди свой автомат.
      Солнце поднялось над лесом. Его по-осеннему холодные лучи падали на оголённые ветви деревьев. На тополях и берёзах листья уже опали, и только тёмная зелень елей не пострадала от холода. В приготовившемся к зимнему покою лесе было своё очарование.
      Вскоре болото кончилось, двигаться стало легче. Коля по-прежнему шёл позади Вити. Витя волочил ноги и часто спотыкался. Его круглое лицо покрылось потом, он то и дело оглядывался на Колю, как бы ища у него поддержки.
      — Давай понесу твой автомат, — тихо предложил Коля.
      Но Витя уже знал строгий закон войны.
      — Разве оружие отдают! — сказал он сердито и упорно зашагал вперёд.
      — Эй, ребята! — крикнул ездовой Егоров. — Садись, подвезу!
      Партизаны засмеялись:
      — Садитесь, ребята! А то ему поговорить не с кем.
      Витя нерешительно взглянул на Колю, схватился за телегу и неловко перевалился через край. За ним вскочил в телегу и Коля. Он бы мог ещё идти, но не хотел, чтобы Витя чувствовал себя слабее.
      — Ну, орлы, все про вас говорят, что вы храбрые ребята, — сказал ездовой Егоров, который славился тем, что у него ни на минуту не переставал работать язык. — Что касается меня, то я только храбрых и уважаю. Трусам у нас делать нечего. Трус, ребята, — это первейший негодяй. Был у нас на заводе кладовщик Митряев. Он вместе со мной работал… Такие речи любил вызванивать! Первейший оратор!.. Его и в завком выбирали, и чуть конференция — делегатом… А началась война, где сейчас этот оратор? Где, вы думаете? В полицаях служит! Шкуру свою спасает… Придёт время, уж я до него доберусь… — Он хлестнул пристяжную лошадь, которая вдруг потащила влево. — Но… но… не балуй!..
      Поскрипывали колёса. Телега медленно покачивалась на неровностях дороги, и было в этом что-то мирное. Если бы не автоматы, можно было бы представить себе, что это крестьяне возвращаются по домам после трудового дня.
      Вдруг издалека донеслась команда Геннадия Андреевича:
      — Сто-ой!..
      Партизаны приостановились. Егоров натянул вожжи,
      — Тпр-р-ру!.. Приехали! Чего там? — закричал он кому-то впереди.
      — Шоссе! — ответил приглушённый голос.
      — Ну вот, упёрлись! — пробурчал недовольным голосом Егоров. — Теперь полдня будут решать, как полтора шага сделать. С ходу надо! С ходу! Рвануть, и всё.
      Он слез и с недовольным видом ходил вокруг телеги. Ребята невольно с ним согласились.
      — Дождёмся, пока сюда полицаи придут, — поддакнул Коля.
      — И дождёмся! — Егоров сплюнул от досады. — При таком командире!..
      — Ну, Геннадия Андреевича ты не трогай, — вдруг серьёзно, по-взрослому сказал Коля.
      — А какой он такой особенный, что его трогать нельзя? — Егоров подошёл к телеге. — Нечего мне рот затыкать! Ты ещё передо мной щенок!..
      Коля обиделся:
      — А я с тобой, дураком, и говорить не хочу! — сказал он и спрыгнул с телеги. — Пойдём, Витя!..
      — Эй, вы! — крикнул Егоров им вдогонку. — К телеге теперь не подходите, не повезу!..
      — Ну и не вези! — оглянулся Витя и показал ему язык.
      Геннадий Андреевич и Федя притаились в кустах невдалеке от шоссе. По шоссе то и дело проезжали машины, одни из них были с грузом, другие везли солдат, каждые пять — десять минут на мотоциклах проскакивали вооружённые пулемётами эсэсовцы.
      — Да, дело трудное! — проговорил Геннадий Андреевич, проводив насторожённым взглядом двух мотоциклистов в стальных касках.
      Как только они скрылись за поворотом дороги, оттуда с ходу выскочила встречная машина с солдатами.
      — Придётся, Федя, ждать ночи.
      За эти несколько часов Геннадий Андреевич убедился в том, что молодой партизан опытен и осторожен; он свыкся с партизанской жизнью, и лес для него стал привычной стихией. Если бы он сейчас отвечал сам за себя, то гитлеровцы наверняка недосчитались бы нескольких мотоциклистов, но он понимал, что главное — это выполнить задание: любыми путями достать хлеб. Он не может и не должен рисковать.
      — Сидеть, конечно, здесь можно и до ночи, — сказал Федя, внимательным взглядом разведчика окидывая дорогу, — только когда же мы доберёмся до хлеба? К утру, не раньше. А там опять придётся отсиживаться дотемна. Не войдёшь же в деревню засветло. Потеряем целые сутки!..
      — Что ты предлагаешь?..
      — Давайте разделимся на две группы и перескочим дорогу в двух местах. Если одну группу заметят, она примет бой, а другая пойдёт дальше.
      — Бросить товарищей? — нахмурился Геннадий Андреевич.
      — Зачем же бросать? Группа отойдёт в лес — гитлеровцы туда боятся нос сунуть — и кружным путём пойдёт на соединение…
      — Это нас не задержит?
      — Может быть, задержит, а может, и нет, — уклончиво ответил Федя.
      — А как же с подводой? Её ведь в карман не спрячешь. Издалека увидят!..
      Федя пригляделся к лесу, который плотной стеной стоял по другую сторону дороги. Да, пожалуй подводе здесь не пройти — она сразу застрянет в ближайших придорожных кустах. Надо найти хотя бы узкую тропинку. Он помнил: метрах в двухстах левее должна быть просека. Она, правда, заросла молодыми ёлками, трудно будет по ней пробираться, и всё же меньше риска, чем искать путь ночью. Геннадий Андреевич согласился. Они углубились в лес и вскоре вновь подошли к шоссе, в том месте, где, по мнению Куликова, удобно было его перейти. На противоположной стороне шоссе открывалась узкая просека.
      — Разрешите мне пойти с одной из групп здесь, — сказал Федя, — а вы с другой группой переходите у поворота дороги. Вас будет видно только с одной стороны. Пойдём одновременно, как прокукует кукушка. — И он трижды прокуковал: — Ку-ку!.. Ку-ку!.. Ку-ку!..
      — Художественно у тебя получается, не отличишь от настоящей, — улыбнулся Геннадий Андреевич. — Только осенью-то кукушки молчат… Ну ладно, договорились. Забирай подводу и ещё пять человек с собой, с остальными пойду я. Встречаемся вон там, в глубине просеки.
      — Я и ребят возьму с собой.
      — Хорошо, только смотри за ними, береги их, — сказал Геннадий Андреевич.
      Никто из них не предполагал, что решение это окажется таким важным для исхода событий, которые произойдут в ближайшие полчаса.
      Группы разошлись. Федя остановил своих людей в кустах и приказал замаскироваться, особенно тщательно прикрыв ветвями подводу.
      Как назло, по шоссе двинулась бесконечная колонна автомашин с ящиками мин и снарядов. Федя насчитал сорок семь машин и сбился со счёта. Несомненно, где-то готовилась операция. За машинами прошли танки…
      Федя до боли в глазах рассматривал каждую точку на чёрном шоссе, которое, как змея, извивалось по холмам. На несколько минут оно очистилось. Казалось, самое время действовать. Но он ещё немного выждал, и эта предосторожность спасла отряд от серьёзной опасности.
      Внезапно из-за большого камня, лежавшего метрах в трёхстах от того места, где притаился Федя, поднялся мотоциклист-эсэсовец. Он потянулся, размялся, потом скрылся на минуту в кустах, а затем появился снова, ведя мотоцикл с укреплённым впереди пулемётом. Вслед за ним из кустов вышли ещё три мотоциклиста. Очевидно, они устроили здесь небольшой привал. Все четверо вывели свои машины на дорогу, долго о чём-то говорили, оживлённо размахивая руками, затем попрощались и по двое разъехались в разные стороны. Когда стрекот мотоциклетных моторов умолк вдали, Федя выполз на обочину, чтобы внимательнее осмотреть дорогу. Вдалеке, удаляясь, ныряли с подъёма на подъём две тёмные точки. Наконец мотоциклисты исчезли из виду.
      Федя взглянул на низкие клочковатые тучи, медленно ползшие над лесом. Он не заметил, как они закрыли солнце и от этого как-то сразу померкли краски. Только что, казалось, лето ещё жило, а вдруг уже глубокая осень. Так бывает и с человеком: он упорно борется со старостью, и вдруг однажды утром ему становится ясно, что эта борьба безнадёжна.
      Федя был слишком молод для того, чтобы представить себе, что и у него когда-нибудь будут седые волосы, но и он, глядя на сникшие ветви, на сморщенные листья, которые только издали были красивы, вглядываясь в безрадостно-серую даль просеки с зелёными пятнами елей, ощутил какое-то тревожное, щемящее чувство…
      Он любил лес, свыкся с ним, он знал и тропы, и повадки птиц, разгадывал таинственные шумы; глубокой ночью он мог пробираться по чаще, чутьём находя верный путь. Лес защищал его. Каждое дерево было дотом с подвижной бронёй… А сейчас лес словно понурился, устал. «Скоро зима, — подумал Федя, — трудно станет: след на снегу не утаишь»…
      Шоссе было пусто. Нельзя терять времени…
      Трижды прокуковала кукушка. И тотчас же в кустах свистнул кнут; раздался приглушённый говор, кто-то выругался.
      Мимо Феди стремглав пронеслась подвода, на которой тряслась щуплая фигурка Егорова, и скрылась за деревьями…
      — По одному!.. По одному!.. — командовал Федя.
      Как будто простое дело — перейти дорогу. А сколько сил и напряжения это стоит!
      Взглянув направо, на шоссе, Федя вздрогнул и отпрянул за дерево.
      — Ложись! — закричал он. — Подводу в сторону!
      Никто не успел сообразить, в чём дело и с какой стороны опасность. Не добежав до шоссе, одни бросились на землю, другие спрятались за деревьями. Егоров так гикнул на лошадей, что они занесли его вместе с подводой в самую гущу кустов. Коля и Витя разом кинулись в канаву, Федя остался стоять за деревом, напряжённо вглядываясь в шоссе.
      Не прошло и минуты, как послышался нарастающий шум моторов; из своего укрытия Коля и Витя увидели длинную колонну грузовых машин, которая появилась из-за поворота.
      На передней машине, по четыре человека в ряд, в касках, надвинутых низко на глаза, сидели вооружённые немецкие солдаты. На других машинах ехали люди, одетые по-разному, но одинаково бедно: кто в ватниках, кто в старых шинелях, а кто и просто в гимнастёрках. По бокам колонны, конвоируя её, мчались мотоциклисты.
      Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: в машинах — пленные. Их, очевидно, перебрасывают в район строительства.
      Сидя за кустом, Геннадий Андреевич считал машины. Насчитал тридцать две. В них было не меньше четырёхсот человек. Возможно, это не первая партия.
      События обгоняли. Нужно было немедленно сообщить в партизанский отряд, что Мейер уже начал переброску пленных…
      В это время Коля и Витя пристально рассматривали проезжавшие мимо машины.
      — Отец! — вдруг вскрикнул Коля и вцепился руками в землю.
      — Кто? — не понял Витя.
      — Отца повезли!.. Вот он, в той машине!..
      Витя взглянул — над длинным зелёным бортом возвышались головы людей: одни были обвязаны старыми бинтами, у других ветер развевал неприкрытые волосы. Давно небритые, измождённые лица казались схожими между собой.
      Из-за деревьев показался Егоров.
      — Ребята! — тихо позвал он. — Начальник зовёт… Быстро!..
      — Где он? — спросил Коля.
      — В кустах у поворота дороги.
      Машины прошли. Шоссе вновь опустело. Но отряд не двигался с места.
      Ребята разыскали Геннадия Андреевича. Пристроив на коленях планшет, он что-то писал. Закончив, быстро перечитал, поправил и, сложив бумагу, поднялся с места.
      — Вот что, Коля, — сказал он строго, — ты дальше с нами не пойдёшь. И ты, Витя, тоже… Вам надо вернуться в отряд вот с этим донесением… — и, увидев растерянное и взволнованное лицо Коли, спросил: — Что с тобой?
      — Я отца видел, Геннадий Андреевич.
      — Отца? Ты не ошибся?
      — Он сидел около борта… Смотрел в нашу сторону…
      — Значит, ошибки нет, это действительно пленные… Тогда тем более торопитесь! Дорогу помните?..
      — Помним, — ответил Коля, принимая из рук Геннадия Андреевича пакет.
      — Спрячь подальше, — сказал Геннадий Андреевич. — Лучше всего на грудь… А в случае опасности изорви… Ну, идите, ребята. Передайте: через сутки-двое вернёмся. Как позволит обстановка…
      Коля и Витя добежали до Феди, сказали ему, что получили приказ. Федя огорчился, но не подал виду; ему не хотелось с ними расставаться.
      — Ну, катите быстрее, — сказал он грубовато. — Да смотрите не заплутайтесь.
      — Не заплутаемся, — ответил Коля и пошёл по тропинке назад, к лагерю.
      За ним вперевалку двинулся Витя.
      К вечеру ребята уже были в отряде.
     
     
     
     
      Глава восемнадцатая
      ОПАСНАЯ ИГРА
     
      Вечером Блинов приехал к Курту Мейеру. По этому случаю хозяин дома открыл самую лучшую бутылку старого французского коньяка. Соглашение наконец было достигнуто — они объединились. Блинов обещал прекратить свою игру в демократию и больше с населением не заигрывать. Ответные обязательства были реализованы немедленно. Мейер тут же разорвал и сжёг в большой серебряной пепельнице акт с описью картин. Отныне никто не сможет установить, какие ценности сохранялись в музее.
      Блинов, прищурившись, наблюдал, как яркое пламя пожирает документ, который так обострил их отношения. Мейер концом сигары шевелил пепел, чтобы дать пламени уничтожить всё до конца. Как опытный игрок, он знал: прежде всего нужно убедить противника в честности и искренности своих помыслов.
      — Очень рад, Илья Ильич, — сказал он, разливая по рюмкам коньяк, — что вы оказались умным человеком, Зачем нам ссориться? — Он усмехнулся и покачал головой. — У нас чертовские характеры, не правда ли?..
      — Да, — улыбнулся Блинов, — надо отдать должное нашим родителям…
      — Хорошо сказано! — подхватил Мейер. — Выпьем в их память! Хотя вы и русский, Илья Ильич, но в вас есть что-то истинно немецкое. Я бы сказал — твёрдость и величие духа!.. — Он нагнулся к Блинову: — Признайтесь вы ведь немец!..
      Блинов шутливо поднял руки:
      — Хотел бы, но не могу!.. Я истинно русский, господин Мейер.
      Мейер пожал плечами, отставил рюмку и поднялся:
      — Вы так же таинственны, чёрт подери, как ваш кованый сундук. Где вы только его достали?
      — О, это давняя история, — ответил Блинов, — когда-нибудь я вам расскажу.
      Мейер снова сел в кресло и долго раскуривал потухшую сигару, испытующим взглядом ощупывая Блинова.
      — Вот видите, — сказал Мейер, — вы сами возбуждаете во мне интерес. А уж если я чем-нибудь заинтригован, то иду по следу, словно борзая… Иногда я думаю: на кой дьявол я трачу столько сил? Какая от этого польза?.. Но не могу удержаться. Натура!.. — И он весело засмеялся.
      Блинов положил руку на его колено.
      — Дорогой друг, — сказал он с той подкупающей простотой, которая всегда настораживала Мейера, — мы ведь собрались сегодня, чтобы отпраздновать наш союз… Признаюсь, я доставил вам некоторые неприятности. Мне казалось, что вы чрезмерно пристально интересуетесь моими делами. А между тем мои полномочия несколько иные, чем у обычного бургомистра. Вы это, наверное, поняли?..
      — Я убедился в этом, — серьёзно сказал Мейер.
      — Почему я приехал сюда, в этот город? Таскать из музея картины? А может быть, с целью интриговать против вас?
      По тени, которая прошла по лицу Мейера, Блинов понял, что попал в цель. Мейер откинулся к спинке кресла и не мигая, пристально смотрел в глаза своему собеседнику.
      Блинов отпил из рюмки.
      — Да, — сказал он тихо, и голос его доверительно прозвучал в этой небольшой комнате, слабо освещённой лампой под синим абажуром, — вы думали обо мне очень плохо, Мейер. Но, к сожалению, я не могу вам пока многого раскрыть… Не знаю, что будет со мной дальше, ведь моя судьба решается не здесь.
      — Где же? — подался вперёд Мейер.
      — В Берлине, — оказал Блинов. — Ни о чем больше меня не спрашивайте. Поверьте, интересы дела требуют, чтобы мы шли к общей цели, но каждый своим путём. Необходимо, чтобы жители города мне доверяли. — Он нагнулся к Мейеру и понизил голос до шёпота: — Была идея создать партизанский отряд. Я должен был вместе с ним уйти в лес…
      Мейер понимающе кивнул.
      — Ну, и что же? — быстро спросил он.
      — Сейчас уже некогда: назревают события на Дону.
      Мейер глубоко затянулся дымом сигары. Он был разочарован — бургомистр не сказал ничего лишнего.
     
     
     
     
      Глава девятнадцатая
      ЗАДАНИЕ
     
      Ночью Колёснику не спалось: болела поясница, одолевали нелёгкие мысли. Что будет с отрядом, если Геннадий Андреевич не достанет продовольствия?
      Крестьяне сообщили, что в Малиновке спрятан хлеб. Он зарыт в яме. Но подобраться к нему трудно. Яма находится рядом с домом, где раньше был сельсовет, а теперь обосновались полицаи. Без боя хлеб не взять. Ну и что ж? В конце концов, полицаев там не так уж много. Важно только внезапно напасть на них.
      Колёсник с благодарностью подумал о тех многих простых людях, которые, пренебрегая опасностью и пробираясь дальними тропами, приносят партизанам важные вести. Их глазами партизаны следят за каждым шагом гитлеровцев в самых отдалённых деревнях и сёлах…
      Именно благодаря доставленным сведениям партизаны за последние недели трижды громили обозы, которые гитлеровцы направляли к фронту. Они сожгли и взорвали больше тридцати гружённых минами и снарядами «Круппов»…
      Колёсник понимал, что это не может не вызвать ответные действия со стороны гитлеровцев. Надо ждать карательных отрядов. Сейчас, после удачной диверсии на станции, гитлеровцы особенно обозлены. Придётся партизанскому отряду перебазироваться на новое место.
      Но главное, что тревожило Колёсника, — это как разведать район, в котором фашисты будут строить систему укреплений. Уже несколько раз штаб фронта по радио запрашивал об этом партизан. До сих пор, по сути, сообщить нечего…
      «Что же теперь делать? — думал Колёсник. — Пробиваться в район работ? Ну хорошо, отряд пробьётся, хотя это и будет стоить ему больших жертв и потерь, однако главного все равно не узнать. Где строятся доты? Сколько их? Какие дороги они простреливают? Как организована система их огня?» Именно это важно узнать, для того чтобы будущее наступление было успешным.
      На прошлой неделе Колёсник ходил на явку с Борзовым. Никита Кузьмич узнал, что Блинов хранит у себя важные бумаги, связанные с укрепрайоном. Мейер дал ему их для того, чтобы бургомистр мог правильно распределить рабочих. Да и вообще, как известно, Блинов пользуется полным доверием гестапо.
      Никита Кузьмич своими глазами видел, как бургомистр запер карту в кованый сундук, который стоит у него в кабинете… Какая была бы удача, если бы удалось его взломать! Достаточно только сфотографировать документ.
      Но Борзов не знал, каким образом открыть этот проклятый сундук. Никто, кроме самого бургомистра, не может к нему подступиться. Блинов уверен в том, что секрет замка невозможно разгадать, и даже отказался от специальной охраны.
      По словам Борзова, у этого странного сундука нет даже скважины для ключа, а стальные стенки настолько толсты, что их не расплавить автогеном.
      Остаётся одно — разведать сам укрепрайон. Установить, где строятся доты, и нанести их расположение на карту.
      Но как туда проникнуть? Там, где идёт работа, каждый человек на учёте. Появись кто-нибудь посторонний, его сразу же задержат. Если не расстреляют, то заставят работать, а убежать оттуда почти невозможно.
      На рассвете Колёсник зашёл к Дудникову, разбудил его, присел на топчан в углу землянки и, нахохлившись, зябко протянул руки к едва тлевшей печке.
      — Чего бродишь? — спросил Дудников, закуривая папиросу.
      — Не спится…
      Помолчали. Дудников смотрел на маленькое оконце над потолком, составленное из нескольких осколков стекла, на светлые лучи поднимающегося из-за леса солнца. В городе до войны ему редко приходилось видеть, как встаёт солнце. А теперь он уже к этому привык, но всё же иногда нет-нет да и залюбуется сиянием нарождающегося дня.
      Колёсник вдруг вскочил, стукнулся головой о перекладину под потолком и пришёл от этого в ещё большую ярость.
      — Неужели же мы ничего не придумаем! — крикнул он. — Не может быть! Не может быть! Надо найти какой-то выход! Мы должны туда проникнуть! Я бы сам пошёл, да при моём росте меня за километр видно…
      Дудников курил и молча наблюдал за Колёсником. В детстве он был, наверное, вроде Коли Охотникова — смелый, сообразительный парнишка. Вырос — дядя будь здоров! Пять пудов играючи выжимает. А вот сохранил в себе какую-то детскую непосредственность.
      Вдруг он вспомнил вчерашний разговор с Колей Охотниковым. Рассказав, как он увидел отца в машине, мальчик стал просить, чтобы ему разрешили отправиться туда, куда повезли пленных. Конечно, Дудников отказал. «Нет, нет, глупости, — подумал он. — Это невозможно».
      Но позднее, проходя мимо коновязи, он увидел Колю, в чём-то горячо убеждавшего Колёсника. Мальчик размахивал скребницей, указывая куда-то в сторону, а Колёсник, чуть сгорбившись, слушал внимательно и хмуро
      Заметив Дудникова, Коля смутился и отвернулся к коню, медленно жевавшему листья.
      — Дудников, поди-ка сюда!.. — крикнул Колёсники помахал рукой. — Ты слышал, о чём он просит?
      — Уже слышал и возражаю!.. — ответил Дудников.
      Коля порывисто отвернулся, в его глазах блестели слёзы.
      — И вы очень нехорошо поступаете… Очень нехорошо!.. Я бы хоть посмотрел, что они с отцом делать будут!..
      — А куда бы ты один добрался, спрашивается? — рассердился Дудников. — Дуришь!
      — Не один, а с Витей, — возразил Коля. — И ничего с нами не случится. Я тут все места исходил. Мы с отцом много бродили. На рыбалку везде вместе…
      Колёсник взглянул на Дудникова.
      — Ну хорошо, дочищай коня, — сказал он Коле, — а я подумаю… Пойдём-ка, Дудников.
      Когда они отошли подальше и Коля уже не мог их слышать, Колёсник сказал:
      — Боюсь, сбежит парень. Видно, очень любит отца!..
      Дудников вздохнул:
      — Да-а… Вполне может быть…
      Они уединились в землянке и долго обсуждали возникший у Колёсника план, стараясь предусмотреть, какие могут возникнуть трудности.
      Уже совсем стемнело, когда Колёсник выглянул из землянки и приказал проходившему мимо партизану прислать к нему Колю и Витю.
      Мальчики прибежали. Колёсник пригласил их сесть и подвинул на край стола открытую банку сгущённого молока — единственное угощение, которое ему удалось раздобыть.
      Коля вежливо отказался, а Виктор присел на табуретку подальше от стола, хотя больше всего в жизни из сладкого он любил сгущённое молоко.
      Усевшись, ребята притихли. Колёсник сказал:
      — Вот что, ребята! Мы позвали вас сюда, чтобы поговорить с вами. Даже не поговорить, а вместе подумать… Дело, которое мы хотим поручить вам, серьёзное. Скажи, Коля, значит, если километров за тридцать отсюда уйдёшь, не заблудишься?
      — Нет. Хоть глаза завяжите!
      Колёсник улыбнулся.
      — А задание такое… Вам нужно как можно ближе добраться до мест, где разместили пленных. Выяснить, какой это район. Издали посмотреть, хорошо ли его охраняют. Понятно?
      — А как же отец? — спросил Коля, и его бледное лицо покрылось румянцем. — Значит, я его не увижу?
      Дудников покачал головой:
      — Нет, тебе это не удастся. И давайте, ребята, договоримся: если к месту, где размещены пленные, приближаться опасно, сразу же возвращайтесь назад. Не рискуйте!
      — Пойдёте с котомками, — продолжал Колёсник. — Будут задерживать — говорите, что идёте к родственникам в Белгород. И справки вам дадим по всей форме, никто не подкопается. — Он поднялся. — Ну, вот пока и всё. А сейчас идите спать. Такие дела с ходу не делаются. Тут всё обдумать надо.
      Ребята ушли, но почти всю ночь от волнения не могли уснуть. Они дали друг другу клятву держаться вместе до последнего и выручать, если один из них попадёт в беду.
      Рядом с Витей стояла банка со сгущённым молоком — подарок Колёсника, угадавшего в Вите великого любителя сладкого. Но банка так и осталась нетронутой…
     
     
     
     
      Глава двадцатая
      ПЛАН ПОБЕГА
     
      Сначала Алексей Охотников решил, что их везут в город, ко рву, на расстрел. Так было с пленными соседних бараков. Это у гитлеровцев называлось «очистительной» операцией.
      Но машины, миновав окраину города, стремительно мчались степными дорогами.
      Значит, смерть пока прошла стороной. Куда же их везут? Переводят в другой лагерь? Отправляют в Германию?.. Прижавшись друг к другу, пленные тихо переговаривались, строя разные предположения.
      Их всех подняли рано утром, по тревоге. У бараков уже стояли наготове большие машины. Не прошло и четверти часа, как в лагере не осталось ни одного человека.
      Справа, тесно прижавшись к плечу Алексея, дрожал от холода Ерёменко. Он ещё не оправился от контузии. Тяжёлые работы совсем изнурили его. В переднем ряду сидел Юренев. Он, прищурившись, смотрел на проносившиеся мимо поля и о чём-то напряжённо думал. В его тёмных глазах горел мрачный огонёк.
      У Алексея с ним сложились странные отношения. Юренев как будто стремился к дружбе, но в то же время иногда становился замкнутым и нелюдимым. Несколько раз он в самый неподходящий момент заговаривал с Алексеем о побеге.
      Алексей нередко подтрунивал:
      — Артистическая натура!.. Нежная душа… Вот будешь когда-нибудь играть заключённого, ничего придумывать не надо будет: всё сам пережил!..
      Юренев вздыхал и отмалчивался.
      И всё же их связывало многое: общие лишения, жёсткие нары, на которых они лежали рядом, воспоминания о прошлом, об общих знакомых…
      Курт Мейер словно забыл о существовании Юренева. В этом был его тайный замысел, хитрая тактика: он давал своему агенту возможность обжиться среди заключённых, расположить к себе окружающих. Если бы Юренев начал действовать сразу, его быстро разоблачили бы. Мейер вёл свою игру осторожно, а Юренев, разделявший все тяготы заключённых, всё сильнее ожесточался. К нему относятся, как к последней собаке, его сделали мелким шпиком, и будущее не сулит ему ничего радостного…
      «Хорошо, что никто здесь обо мне не знает. Если Мейер меня забудет, то для всех, кто сейчас меня окружает, я останусь честным человеком…» — так думал Юренев в минуты отчаяния, которое всё чаще и чаще им овладевало.
      Но вслед за этим он начинал обвинять себя в слабости. Нет, он не должен, не имеет права изменять своей цели. Нужно вырваться отсюда любой ценой. Вот тогда-то он и замыкался в себе, озлобленный, внутренне ощерившийся, готовый на всё.
      Дни тянулись, а ему не удавалось узнать ничего значительного, чтобы донести Мейеру. Он решил подбить группу пленных на побег, а затем предать их. Но лагерь усиленно охранялся, и все понимали, что побег пока обречён на неудачу.
      Теперь, сидя в машине, Юренев размышлял, повезёт ли ему на новом месте. Разные люди окружали его. Одни были сломлены несчастьями, истощены ранами, недоеданием, тяжёлыми работами; другие держались, несмотря ни на что. К таким относился и Алексей Охотников. Он не жаловался, а когда бывало особенно трудно, только крепче сжимал зубы. Юренев его ненавидел. Ему казалось, что Охотников подозревает его. И, чтобы не мучиться, он твёрдо решил при первом же удобном моменте уничтожить Алексея.
      Поплутав по просёлочным дорогам, машины в полдень достигли деревни, названия которой никто не знал, а спросить было не у кого: в ней не осталось ни одного местного жителя. Но Алексей, хорошо знавший эти места, прикинул, что отсюда недалеко до Обояни.
      Выйдя из машины, он быстро огляделся. К их приезду уже подготовились. По тылам домов вокруг всей деревни в два ряда тянулись густые проволочные заграждения. На углах стояли вышки с часовыми. Здесь было не лучше, чем в городе.
      Пленных развели по хатам и выдали им по куску хлеба. Это была единственная еда за целый день.
      Алексей старался держаться вместе с Ерёменко. Нельзя было оставлять его без поддержки.
      Ерёменко, помимо своей воли, располагал к себе людей. На вид было ему лет около пятидесяти. Невысокий, худощавый, с простым крестьянским лицом, он говорил неторопливо, и в его светлых, выцветших глазах всегда жило спокойствие.
      С первых же дней Ерёменко невзлюбил «актёра», как он называл Юренева. А почему, сам не мог объяснить. Может быть, потому, что Юренев держался с ним сухо и даже высокомерно. Так получилось, что два человека, с которыми был дружен Алексей, относились друг к другу недоверчиво.
      Когда начало смеркаться, хаты заперли. Пленные лежали прямо на холодном полу, подстелив охапки прошлогодней соломы. Затопить печи им не разрешили.
      Алексей прикрылся шинелью. Он лежал и думал о Коле. Где-то сейчас его мальчик — единственное, что у него осталось в жизни. Какой страшной была их последняя встреча на дороге! Как исковеркана, наверное, его душа… Ах, Катя, Катя! И зачем она осталась в городе! Она погибла одной из первых и так мало, наверное, успела сделать!
      Была уже глухая ночь, когда кто-то осторожно дотронулся до плеча Алексея.
      — Кто это? Что тебе? — открыв глаза, тревожно спросил он.
      — Тише, — услышал он шёпот, — это я…
      Алексей узнал голос Юренева.
      — Ну что?..
      — Нам надо поговорить. О важном деле. Сейчас…
      На окно навалилась непроглядная темень. Рядом тяжело храпели и стонали во сне измученные люди. У порога кто-то бредил и звал к себе неведомую Анну…
      Алексей придвинулся поближе к Юреневу, но тот потянул его за рукав:
      — Выйдем в сени…
      Стараясь не наступить на лежащих, Алексей вслед за Юреневым с большим трудом добрался до порога. В сенях его охватил ночной холод, сжал плечи, забрался под гимнастёрку и ледяной лапой лёг на грудь.
      — Сюда, — позвал Юренев из дальнего угла. — Прикрой дверь!..
      Алексей ощупью нашёл Юренева. Под его ногой скрипнула половица.
      — Тише! — прошептал Юренев и прислушался.
      На дороге перед домом разговаривали немецкие часовые. Вдалеке завывала покинутая хозяевами собака. Боец, лежавший у порога за дверью, по-прежнему звал Анну.
      — У меня есть план, как бежать отсюда, — быстро зашептал Юренев. — Ты слышишь?.. — Алексей кивнул головой, и Юренев продолжал: — Ты должен повлиять на людей… Нас используют здесь на работах. Мы обезоружим конвойных. Не в лагере, конечно, а там, в поле…
      Алексей почти оглох от жаркого шёпота. Половины слов он не разобрал. Юренев шептал сбивчиво, истерично.
      — Давай думать, — сказал Алексей, когда Юренев замолк. — Это дело серьёзное.
      — Долго думать нельзя! Нас могут распределить по разным группам.
      — А бежать без подготовки — всё равно что пулю себе в лоб пустить. Нас всех перебьют!
      — Что же делать? Ждать?
      — Осмотреться, по крайней мере.
      Юренев помолчал, сжавшись в темноте.
      — Зря тянешь ты, Охотников, — зло сказал он. — Не чувствую в тебе горения.
      — Не говори глупости, Миша! — ответил Алексей. — Мне жить хочется не меньше, чем тебе. — Он в темноте нашёл его руку и пожал её. Успокойся! Будь осторожен! Об этом пока ни с кем ни слова…
      По дороге, стуча сапогами, проходил дозор.
      Они вернулись на свои места. Разговор с Юреневым взволновал Алексея. Хорошо, что рядом такие смелые люди, как Михаил. Он нетерпелив, но лучше действовать, чем медленно умирать, с каждым днём, с каждым часом теряя надежду на спасение…
      На расстоянии протянутой руки от него лежал Юренев и улыбался, смотрел в окно, за которым ему уже мерещился рассвет. Он будет ждать! У него хватит терпения! А потом всех расстреляют, и свидетелей не останется. И тогда он потребует, чтобы Курт Мейер выполнил свои обязательства. Да, близок день, когда он начнёт новую жизнь!..
      Юренев тихо засмеялся. Алексей услышал этот смех, но решил, что Михаил смеётся во сне…
     
     
     
     
      Глава двадцать первая
      В ПУТИ
     
      На рассвете из партизанского лагеря вышли два крестьянских мальчика. Один из них, высокий, крепкий, со светлыми озорными глазами, которые невольно привлекали внимание к его загорелому открытому лицу, был одет в домотканую синюю рубашку, подпоясанную тонким кожаным ремешком, и в чёрные, обтрёпанные снизу штаны. Старые, латаные-перелатанные и потерявшие уже свой первоначальный цвет ботинки были надеты на портянки. За плечами у мальчика висела тощая котомка с хлебом.
      Рядом вперевалку шагал коренастый толстячок, одежда которого была не лучше, чем у товарища. Только поверх рубашки был наброшен старый пиджачок с заплатами на рукавах да на ногах не ботинки, а стоптанные кирзовые сапоги. У него также за плечами был мешок с хлебом. У обоих мальчиков серыми блинами лежали на головах кепки.
      Ребята молча шли по тропинке. Только что они были среди близких им людей, выслушивали тёплые, ободряющие слова, запоминали советы, а теперь остались наедине со своими думами и тревогами.
      Со многих деревьев листья уже опали. А те, что ещё сопротивлялись порывам ветра, стали багряными, ярко-жёлтыми; издали они казались сделанными из меди. Лес глухо шумел. Под ногами с хрустом ломались сухие ветки.
      — Мальчики!
      Оба невольно вздрогнули и остановились. На повороте тропинки стояла Мая. В военной гимнастёрке и синей юбке, с подобранными на затылке в пучок волосами, она выглядела старше своих лет.
      — Чего тебе? — сурово спросил Коля.
      Мая протянула ребятам небольшой свёрток:
      — Возьмите!
      Витя взял свёрток в руки и стал с любопытством его разглядывать.
      — Что здесь? — спросил он.
      — Сахар, — ответила Мая.
      — Верни! Слышишь? — строго приказал Коля. — Откуда сейчас у крестьянских ребят возьмётся сахар?
      Витя вздохнул и с сожалением вернул свёрток.
      — Да вы хоть по кусочку возьмите! — взмолилась Мая. — Ну хоть по одному!
      Витя просяще взглянул на Колю, и тот неохотно согласился
      — Ну, по одному, пожалуй, можно. Давай!..
      Мая быстро развернула свёрток.
      — Берегите себя, — сказала она, — и возвращайтесь вместе.
      В груди у ребят защемило.
      — Ладно, — сказал Коля, — уж как-нибудь! Скоро вернёмся… Пошли, Витя…
      Ребята двинулись по тропинке. В конце её Витя оглянулся.
      Мая издалека помахала им рукой, повернулась и медленно пошла назад…
      Колёсник сказал, что мальчики должны как можно дольше идти лесом, а когда лес кончится, выйти на дорогу. Не прятаться, не убегать, когда кто-нибудь им повстречается, а идти так, как идут люди, которым некого бояться.
      День выдался тёплый. Такие дни лето отвоёвывает у осени, чтобы ещё раз попрощаться, заставить пожалеть о том, что оно кончилось.
      Ребята не знали, что Колёсник ещё накануне послал связного к Никите Борзову. Может быть, тому удастся устроить себе служебную поездку на строительство и там встретиться с Охотниковым.
      Для Колёсника до сих пор было неясно, почему гитлеровцы строят укрепрайон так далеко от линии фронта. Неужели они не верят, что их войска удержат оборону по берегу Дона? Если они так торопятся, значит, ждут наступления советских войск, боятся его. А если это так, то партизанский отряд должен быть готов к решительным действиям. Как только на Дону начнётся наступление, партизаны пойдут громить тылы гитлеровцев. Но это в будущем…
      Вот и кончился лес. Придорожные кусты прячут ребят, а они из своего укрытия видят далеко… Дорога идёт полями к большой деревне. Беленькие мазанки, между ними редкие кирпичные дома… Это деревня Стрижевцы. До неё километров семь-восемь.
      Пока ребята шли лесом, они чувствовали себя сравнительно спокойно. При опасности можно спрятаться за любым стволом, прыгнуть в яму, убежать. На открытой же дороге не побежишь. Сразу догонит пуля…
      — Ну, чего стоим? — сказал Коля, преодолевая страх, в котором он ни за что не признался бы Вите. — Пошли!..
      И, раздвинув ветви кустов, вышел на дорогу. Витя последовал за ним, с опаской озираясь по сторонам.
      Они прошли километра полтора, прежде чем немного успокоились. Дорога была пустынной. Старым грейдером войска почти не пользовались: при небольшом дожде его развозило так, что даже тракторы увязали в липкой, тягучей грязи.
      Но надо же было какому-то немецкому интенданту поехать именно этой дорогой! Ребята услышали нарастающий шум мотора и оглянулись. Вслед за ними, тяжело подпрыгивая на колдобинах, шёл большой «Крупп», гружённый ящиками.
      Ноги сами понесли ребят в разные стороны. И уже в поле Коля вдруг опомнился и заставил себя вернуться обратно на дорогу. Витя притаился было под каким-то кустом, но, увидев, что Коля не прячется, вылез и подошёл к нему.
      — Идём, идём, Витька, — сказал Коля, — а то гитлеровцы подумают, что у нас какие-то намерения. Пусть видят. Не бойся, ничего они нам не сделают.
      И ребята, изо всех сил стараясь не оглядываться, пошли дальше, хотя их так и тянуло броситься бежать подальше от этой дороги, от приближавшегося к ним огромного грузовика.
      Вот он уже совсем близко. Массивные колёса с хрустом подминали под себя колею. В кабине рядом с солдатом-шофёром сидел ефрейтор, широколицый немец, и играл на губной гармошке. Оба улыбались. Когда машина догнала ребят, ефрейтор высунулся из кабины и что-то крикнул. Ребята его не поняли.
      В кузове, прижавшись друг к другу, на ящиках сидели три автоматчика. Они не обратили на мальчиков никакого внимания. Машина проехала, оставив за собой клубы вонючего дыма.
      — Ну вот видишь, и совсем не страшно! — сказал Коля. — Что мы для них?.. Видят, идут два паренька, никого не трогают…
      Витя промолчал и только вытер рукавом пот с лица.
      Теперь ребята пошли смелее. Не доходя до Стрижевцев, они свернули в поле, чтобы обойти деревню стороной. Через неё идти было опасно.
      — Смотри-ка — самолёт! — крикнул Витя.
      Из низких туч прямо к дороге вдруг вылетел истребитель и, круто развернувшись, пошёл низко-низко над полем.
      — «Мессершмитт»?.. — прищурился Коля.
      — Нет, не «мессер»!.. Он покороче будет!..
      — Поворачивает!.. В нашу сторону!.. Ложись!.. — закричал Коля.
      Ребята бросились в придорожную канаву, и в то же мгновение самолёт со свистом пронёсся прямо над ними… Нет, это не был немецкий самолёт. На его крыльях ребята успели рассмотреть красные звёзды.
      Они вскочили и стали смотреть, что будет дальше. Самолёт развернулся и снова низко пошёл над дорогой. На этот раз ребята не спрятались.
      Грузовик обогнал ребят больше чем на километр. Самолёт явно нагонял его. Он вдруг взмыл кверху, а затем стремительно спикировал на машину. Тотчас же вдали над дорогой взметнулся чёрный столб земли, окутанный белым дымом, и до ребят донёсся глухой удар взрыва. Самолёт сразу набрал высоту и скрылся в облаках.
      Несколько мгновений ребята стояли в оцепенении, а затем, не сговариваясь, бросились бежать к месту взрыва. Будь они постарше, может быть они и поостереглись бы это делать. Но какой мальчишка может отказать себе в том, чтобы быть первым на месте происшествия? Тем более что на дороге никого, кроме них, не было.
      Коле в ботинках бежать было легче. Кирзовые Витины сапоги стучали по ссохшейся глине, как деревянная баба, которой заколачивают сваи, но он старался не отставать от Коли, бежал, крепко сжимая в руках свою котомку.
      Попадание было точным! Грузовик лежал на боку, ящики вывалились из него. Несколько ящиков разбилось, и в траве валялись какие-то странные предметы величиной чуть побольше куриного яйца. Одна сторона каждого из них была выкрашена в ярко-голубой цвет, другая — в ярко-красный; красную половину опоясывала никелированная металлическая дужка.
      Шофёр и ефрейтор были убиты наповал. Ефрейтор вывалился из кабины и навзничь лежал на дороге, сжимая в руке гармошку. Тут же валялись трупы двух автоматчиков. Третьего не было видно. Наверное, его завалило ящиками…
      Только теперь, добежав до грузовика, мальчики поняли, что торопиться было не к чему.
      Витя нагнулся и поднял один из этих странных предметов. Что это такое?..
      — Наверное, это походные чернильницы, — не очень уверенно ответил Коля. — Голубая сторона для чернил, а красная — это крышка! Вон дужка её прижимает. Носи в кармане, не выльется.
      — А зачем же им столько чернильниц? — удивился Витя. — Только в одном этом ящике их, наверное, штук двести…
      — Не знаю, — сознался Коля. — Может, они подарки везли. Видел, ефрейтор на гармошке играл?
      Ребята вертели в руках «чернильницы». Им хотелось попробовать, не открываются ли они, но было как-то боязно. Коля слышал, что гитлеровцы нередко оставляют «сюрпризы». Подкинут ручные часы или вечное перо, и, как только дотронешься до них, они взрываются.
      — Откроем? — предложил Витя.
      Коля махнул рукой:
      — Ну, давай!
      — А как открывать? — спросил Витя вдруг дрогнувшим голосом.
      — Я и сам не знаю… Наверное, надо отогнуть дужку.
      — Куда?
      — Куда будет гнуться…
      Витя переложил «чернильницу» в левую ладонь, крепко сжал её, а указательным и большим пальцами правой руки взялся за дужку.
      Тотчас же внутри «чернильницы» раздалось сильное шипение.
      — Кидай!.. Кидай!.. — закричал Коля.
      Не помня себя Витя размахнулся и как можно дальше отбросил «чернильницу». Ребята присели за кузов опрокинутой машины.
      «Чернильница» взорвалась так оглушительно, словно это была стокилограммовая бомба. Несколько осколков провизжали над головами ребят, а один из них впился в шину автомобильного колеса.
      — Вот так чернильницы! — сказал Коля. — Это ведь ручные гранаты!..
      Он приподнялся из-за своего укрытия.
      — Гляди, от деревни идёт машина, — быстро сказал он. — Давай уходить!..
      — Не успеем… — растерянно ответил Витя.
      — И надо же было нам связываться с этой гранатой! Они наверняка видели взрыв…
      — Бежим!
      — Куда же?
      — В поле… Возьмём гранаты. Будем отбиваться…
      Коля подумал: «Нельзя нарушать приказ Колёсника. Если побежал — значит, в чём-то виноват».
      — Витька, я останусь на дороге один, — вдруг сказал он, — а ты иди спрячься вон в тех кустах… Если они мне ничего не сделают, ты выходи…
      — А если сделают? — спросил с тревогой Витя.
      — Тогда не знаю, — озадаченно ответил Коля. — Возвращайся назад…
      — Я не стану прятаться, — решительно сказал Витя. — Я буду в засаде. Если что нужно, приду на выручку. Начну бросать в них гранаты.
      Витя раскрыл мешок, набрал в него десятка полтора «чернильниц» и, пригнувшись, побежал в кусты, росшие неподалёку от дороги. Кусты эти были небольшим островком на ровном поле. Отходить некуда, но и подойти к кустам не так-то легко, если оттуда полетят гранаты…
      Коля поправил на плече мешок, хотел нагнуться и поднять гранаты… А если обыщут? Спросят, для чего брал гранаты… Не оправдаешься.
      Поборов соблазн, он повернулся и пошёл навстречу машине, которая быстро приближалась. Это была открытая легковая машина, битком набитая людьми. Один даже сидел верхом на заднем запасном колесе, и его голова возвышалась над ехавшими в кузове.
      Коля торопливо шёл по обочине, он успел отойти от места бомбёжки метров на триста, когда машина поравнялась с ним и шофёр резко затормозил.
      Рядом с шофёром сидел уцелевший автоматчик; у него была забинтована голова. На заднем сиденье, подавшись вперёд, сидел большеголовый человек с редкими растрёпанными волосами, обнажившими лысину, в старом чёрном пиджаке и при галстуке, неумело повязанном на смятой рубашке, — как Коля узнал позднее, это был староста деревни Стрижевцы. Рядом с ним, держа в руках автоматы, испуганно поглядывали два полицая, а третий, примостившийся на заднем колесе, думал единственно о том, как бы не сорваться.
      — Эй, паренёк! Что там взорвалось? — крикнул староста.
      Хотя Коля и был готов к этой встрече, но при виде стольких вооружённых людей почувствовал, что у него пересохло во рту.
      — Я тебя спрашиваю, чёртов сын! — выругался староста. — Подъехать можно? Ничего не горит?..
      — Нет, — тихо ответил Коля.
      — А что это за взрыв?
      — Не знаю, дяденька…
      Староста переглянулся с полицаями и вновь раздражённо обратился к Коле:
      — Я тебя, дурака, спрашиваю: там, значит, больше ничего не взрывается?..
      — Н-нет, — сказал Коля; он почувствовал на себе взгляд автоматчика, сидевшего рядом с шофёром.
      — Ну, поехали! — сказал староста, удовлетворённый допросом, и тронул шофёра за плечо.
      Но в этот момент автоматчик открыл дверцу машины и выскочил на дорогу. Он медленно подошёл к Коле и остановился перед ним, широко расставив ноги. Коля взглянул ему в лицо и вдруг понял, что всё пропало, теперь ему не уйти. Он хорошо помнил этого солдата, дежурившего на переезде возле станции. Надо бежать! Но куда? Солдат тут же скосит его автоматной очередью… Оставалось одно: стоять и ждать своей участи. Как жаль, что он не взял гранаты! Бросил бы сейчас одну в машину, другую себе под ноги… Сам бы погиб, но и врагов убил бы.
      Гитлеровец постоял немного с мрачной улыбкой на худощавом, со впалыми щеками лице, потом не спеша подошёл и со всего размаха ударил его по лицу.
      Коля упал и, закрыв лицо ладонями, дико закричал:
      — Дяденька! Не надо!..
      Не понимая ещё, в чём дело, староста удивлённо наблюдал за этой сценой. Мальчишка как мальчишка. Мало ли их сейчас бродит по дорогам.
      — Херр зольдат, — сказал он, мешая русские слова с немецкими, — к чёрту кнабе!.. Битте!.. Нам некогда!..
      Гитлеровец шагнул к машине и стал яростно кричать на старосту, тыча пальцем в сторону Коли:
      — Партизан!.. Коров!.. — Он вскинул руки кверху. — Бандит!.. Цвай юнген! Дохлый коров!..
      Староста наконец понял, в чём дело. Солдат, видно, опознал одного из тех, кто привёл корову на станцию. Так вот какая птица неожиданно попалась в руки! Он выбьет из этого мальчишки все необходимые сведения и сам доставит его в город, в гестапо.
      Староста выскочил из машины, припадая на левую ногу, подбежал к Коле и схватил его.
      Коля рванулся и укусил старосту за руку, тот охнул, но его не выпустил. Через минуту, со связанными руками и ногами, Коля, согнутый в три погибели, лежал в машине у ног полицаев, которые насмешливо на него поглядывали.
      — Вот щенок! — ругался староста, тряся укушенную руку. — Погоди! Ты у меня узнаешь, с чем редьку едят…
      Коля молчал. Тонкие ремни, которыми он был связан, впились в тело. Он не представлял себе, что способен терпеть такую боль. Бывало, поцарапает себе коленку и бежит домой, чтобы залить царапину йодом. А когда йод начинал щипать, он кричал, это казалось ему невыносимым. А сейчас он терпел. Терпел и молчал…
      Машина проехала немного и остановилась. Староста, автоматчик и полицаи вышли из неё и стали осматривать то, что осталось от «Круппа», груза и солдат, а шофёр закурил и привалился к спинке сиденья. Его дело возить. Да и надо кому-то сторожить задержанного партизана. Шофёр курил, одним глазом поглядывая через спинку сиденья на мальчика.
      Может быть, где-нибудь в Германии и у него остался такой же сынишка. Шофёр хмурился, жевал сигарету и вздыхал.
      Автоматчик и полицаи перетащили трупы убитых на обочину дороги и сложили их рядом. Староста ковылял от одного ящика к другому. Он был очень раздосадован. Ничего интересного! Были бы консервы, а то гранаты. Черт бы их побрал! Супа из них не сваришь…
      Несмотря на острую боль, Коля приподнялся и привалился к сиденью. Отсюда ему были хорошо видны и разбитая машина, и кусты, в которых притаился Витя. «Что же он медлит? — с тоской думал Коля. — Забросал бы их гранатами!.. Ни один не ушёл бы!.. Наверное, боится попасть в меня!..»
      Коле хотелось крикнуть: «Витя, кидай!» — но он побоялся: а вдруг Витя замешкается, и тогда они погибнут оба.
      Может быть, Витя и прав. Зачем рисковать? Он даже и не имеет на это права. Кто же тогда вернётся назад к партизанам и доложит Колёснику обо всём, что случилось? Если Колёсник будет знать, что их постигла неудача, он пошлёт кого-нибудь другого. Теперь отец уже никогда больше не увидит своего Колю!..
      Тяжёлый взрыв раздался совсем рядом. Закричав, повалились полицаи. Автоматчик и староста кинулись в разные стороны. Шофёр ошалело схватился за баранку, и, не соображая, что делает, дал задний ход. Это спасло его при втором взрыве, который сразил бросившегося к кустам автоматчика.
      Коля рванулся изо всех сил, перевалился через борт и упал на землю. Он беспомощно бился, стараясь освободиться от ремней…
      Шофёр что-то растерянно бормотал. Вдруг к машине подбежал староста. Одним махом он бросил Колю на заднее сиденье, прыгнул в кабину, хлопнул дверцей, и машина, круто развернувшись, помчалась к деревне.
      Староста ругался всю дорогу. Он не понимал, что произошло. Откуда летели гранаты? Шофёр, не знавший почти ни одного русского слова, пытался ему что-то объяснить. Он, наверное, видел…
      «Вот вам, вот вам!» — мстительно думал Коля. Он приготовился к самому худшему, но был рад, что не ошибся в Вите. Недаром говорят, что только в испытаниях проверяется подлинная дружба!
     
     
     
     
      Глава двадцать вторая
      ВИТЯ ДЕЙСТВУЕТ
     
      Витя забрался в самую гущу кустов и примостился в неглубокой яме. Над ним тихо шелестели поредевшие ветви; каждый порыв ветра срывал с них листья, и они падали на шею и руки мальчика, словно стремясь прикрыть его, уберечь от опасности.
      Опершись на локти, Витя напряжённо наблюдал, как медленно бредёт навстречу быстро мчащемуся автомобилю Коля. «Зачем он пошёл? — вдруг в отчаянии подумал Витя. — Пересидели бы вместе как-нибудь!..» Ему захотелось выскочить и позвать, но было уже поздно: машина затормозила рядом с Колей.
      Всё, что он затем увидел — сильный удар солдата, сбивший Колю с ног, короткая и неравная борьба Коли с толстым хромым мужчиной, — потрясло Витю. Не зная, что делать, он заметался на месте. Всегда нерешительный, сейчас он готов был не раздумывая броситься туда, к Коле.
      В то же время Витя понимал: один неудачный шаг — и они оба погибли. Нужно что-то придумать! И взрослому, опытному бойцу решить эту задачу было бы трудно, а Вите приходилось принимать своё первое, такое ответственное решение без посторонней помощи.
      Он всегда с большой охотой подчинялся тому, кто вёл его за собой. Это избавляло его от необходимости отвечать за свои поступки. Так с самого детства воспитывали его в семье. Его отец умер, когда Вите не исполнилось и трёх лет, а мать не давала ему ни о чём заботиться, не разрешала дома даже гвоздя в стенку вбить, — сама работала, и вела хозяйство, и обслуживала сына. «Учись, сынок, — говорила она, — это твоя главная работа»…
      Витя лихорадочно следил за высоким немецким солдатом с автоматом на ремне, который шагал впереди, на что-то сердито указывая хромому толстяку в пиджаке. Когда они подошли поближе, толстяк махнул рукой полицаям, и они осмотрели грузовик с разных сторон.
      Теперь Витя сосчитал противников: три полицая, солдат и дядька в пиджаке — это пять; шофёр, оставшийся в машине, — шесть… Немало!.. И все вооружены!..
      Витя ползал между кустами из стороны в сторону. Он видел, как полицаи перетаскивают ящики, складывают в ряд на обочине убитых… Вдруг его рука задела вещевой мешок, о котором он в смятении совершенно забыл. Под тонким брезентом легко прощупалась «чернильница». У Вити округлились глаза. Взять гранату и метнуть её в живых людей!.. Страшно!.. Он взглянул налево и увидел, как над краем кузова замаячило едва различимое лицо Коли. И вдруг Витю словно что-то кольнуло в грудь. «Ведь они его убьют!..»
      Он вытащил из мешка гранату, подержал её в нерешительности, а потом вдруг отчаянным движением повернул дужку. Граната зашипела, и он, ничего не помня, желая лишь избавиться от неё, изо всех сил метнул её на дорогу. А сам упал ничком в траву и закрыл глаза, чтобы ничего не видеть.
      Взрыв потряс землю. На дороге закричали. Витя слышал крики, но ему было так страшно, что он не решался поднять голову и посмотреть. Он лежал ничком минуту, а может быть, и гораздо больше. Наконец открыл глаза. Над ним, почти касаясь щеки, висел большой жёлтый лист с мелкими прожилками, по нему медленно полз чёрный муравей…
      Витя взглянул на дорогу. Полицаи лежали без движения там, где их настиг взрыв, а гитлеровец и хромой толстяк метались, не зная, где им спрятаться. Вдруг автоматчик бросился к кустам…
      Вторую гранату руки схватили сами. Через мгновение она полетела под ноги гитлеровца. Взрыв оглушил Витю. Над его головой, срезая ветки, просвистели осколки. Когда он вновь выглянул из своего укрытия, на дороге остался только толстяк. Он бежал к машине.
      Что он делает?!.. Нагнулся и схватил Колю! Бросил его в кузов!.. Машина разворачивается… Витя готов был метнуть и третью гранату, но удержался и стремглав бросился к лежавшему невдалеке гитлеровцу, чтобы завладеть его автоматом. Но было уже поздно. На огромной скорости машина увозила Колю к деревне…
      Только теперь Вите стало по-настоящему страшно. Он повернулся и бросился бежать назад, к лесу… Скорее добраться до Колёсника и всё ему рассказать. Ноги стремительно несли его всё дальше и дальше от страшного места.
      Когда вдали замаячила жёлтая полоска осеннего леса, он почувствовал, что должен хоть немного передохнуть, и присел на обочину. Мешок с хлебом и гранатами остался там, в кустах. Только сейчас, почувствовав голод, Витя вспомнил об этом…
      Его мучили сомнения… Ну хорошо, прибежит он к Колёснику. А дальше что? Если даже Колёсник и пошлёт группу партизан на выручку Коле, то, пока они доберутся, Колю наверняка убьют. Видно, он очень нужен, если даже в панике этот дядька о нём не забыл.
      Чем больше думал Витя, глядя на широкие, поблёкшие поля, тем отчётливей понимал, что возвращаться назад не следует. Надо попытаться помочь Коле.
      Он нагнулся, подобрал с земли автомат, накинул его на плечо и пошёл по дороге, ещё не решив точно, что ему делать. Проникнуть в деревню и узнать, где держат Колю? Притаившись, ждать, пока его поведут, и обстрелять охрану?.. Конечно, все Витины планы были наивны. В глубине души он и сам понимал это.
      У поворота дороги, когда до разбитого грузовика оставалось меньше двухсот метров, Витя бросился в придорожный кювет. От деревни вновь мчалась знакомая машина. На этот раз она была не одна. За ней шла другая, битком набитая полицаями.
      Машины остановились на довольно большом расстоянии от кустов; полицаи рассыпались цепью и, стреляя из автоматов, начали их окружать… Колченогий староста, выйдя из легковой машины, командовал, но сам на этот раз старался держаться подальше.
      Подкравшись поближе, один из полицаев метнул в кусты гранату, за ней другую… Затем, разом вскочив, полицаи с разных сторон устремились навстречу друг другу ломая ветки…
      Витя увидел, как полицай, бросавший гранаты, вышел из кустов, размахивая мешком. Староста отобрал у него мешок и вытряхнул его содержимое на землю. А потом вынул бинокль и стал внимательно осматривать окрестности.
      Витя притаился. Если полицаи поедут по дороге к лесу, то они сразу его заметят. На всякий случай он проверил автомат. Да, патронов много — он будет защищаться… Но что же всё-таки делают полицаи?.. Витя чуть приподнялся и взглянул на дорогу. Они грузили ящики на машину. Убитых на дороге уже не было; наверное, их уложили раньше. Витя опять лёг в кювет, выставив вперёд автомат. Он решил стрелять первым, как только к нему приблизятся полицаи.
      Время тянулось томительно долго. Наконец он услышал, как глухо заурчал мотор. Куда поедет машина?.. Сюда?! Нет, шум стал удаляться. Витю так и тянуло снова взглянуть на дорогу, но он удерживал себя. Он выждал ещё немного и наконец приподнялся.
      У него вырвался вздох облегчения: машины одна за другой удалялись, а вслед за ними строем шли полицаи. На обочине дороги, колёсами вверх, валялся лишь смятый кузов и обломки разбитых ящиков.
      Витя выждал, пока полицаи отошли подальше, и осторожно приблизился к тому месту, где староста вытряхнул содержимое вещевого мешка. Гранат не было. В пыли валялись куски хлеба. Какое счастье!
      Под зубами хрустел песок, но Витя ел с жадностью, чувствуя такой острый голод, какого никогда не ощущал.
      Сгущались сумерки. Тяжёлая, тёмная туча нависла над полем, и холодные капли дождя упали на шею и руки, поползли по лицу. Витя поднял воротник пиджака и потуже запахнул его. Съев хлеб, он почувствовал, что может идти снова… Но куда?.. Его тянуло поближе к деревне. «Не может быть, — думал он, — чтобы там не нашлось добрых людей. Надо спрятать где-нибудь автомат, дойти до крайней хаты и постучаться. Документы у меня в порядке, справка есть, может, и пустят…» И Витя твёрдо решил, дождавшись темноты, идти в деревню.
      Вскоре он увидел, что по полю медленно бредёт паренёк, в старом, поношенном ватнике, с лукошком в руках, Паренёк временами останавливался, нагибался, что-то выкапывал из земли, найденное бросал в лукошко и снова шёл дальше, глядя себе под ноги.
      Витя хотел спрятаться, но потом передумал. Как-никак, он вооружён, и если мальчишка и послан высмотреть его, то, пока он вернётся в деревню, можно уже и до леса добежать.
      А что, если с ним заговорить? Всё равно мальчишка, наверное, уже заметил его и только притворяется, будто что-то ищет.
      Витя положил автомат на дно канавы, прикрыл его обломком доски и, сложив у рта руки трубкой, крикнул:
      — Эге-й!..
      Паренёк поднял голову и прислушался.
      — Эй, ты!.. — снова крикнул Витя и замахал рукой.
      Паренёк увидел Витю и пошёл ему навстречу. На вид мальчику было лет тринадцать. Из-под кепки торчали спутанные светлые волосы, а лицо было бледным. Паренёк приближался осторожно. Своё лукошко он оставил в поле: наверное, боялся, как бы его не отобрали. Светлые глаза его смотрели из-под белёсых бровей смело и с любопытством.
      — Чего тебе? — спросил он, подойдя поближе.
      — Это какая деревня?..
      — А тебе какая нужна? — вопросом на вопрос ответил паренёк, внимательно и недоверчиво разглядывая Витю: таких толстых мальчишек не было в окрестных деревнях, наверное, пришёл издалека.
      — Это Стрижевцы? — вновь спросил Витя.
      — Ну, Стрижевцы, — ответил паренёк. — А дальше что?..
      — А дальше… ничего, — пожал плечами Витя.
      — Ты только для этого меня и звал? — насмешливо спросил паренёк.
      — Для этого!..
      — Ну, до свидания… Катись по дорожке… Мне некогда, — сказал паренёк и повернулся, чтобы уйти.
      — Ты чего тут делаешь? — спросил Витя.
      — Разве не видишь? — презрительно усмехнулся паренёк. — Грибы ищу!..
      — Какие грибы? Грибы в поле не растут…
      Не слушая его, паренёк зашагал назад. Но Витя снова удержал его:
      — Поди сюда!..
      Паренёк не остановился. Витя понял, что он лишится единственной возможности узнать что-либо о судьбе Коли, и в отчаянии решился на крайний поступок.
      — Поди сюда, говорят тебе! — грозно крикнул он. — Поговорить надо!..
      Паренёк обернулся. Очевидно, выражение Витиного лица поразило его, и он снова подошёл поближе.
      — А ты знаешь, кто я? — произнёс как можно внушительнее Витя. — Я партизан!..
      Паренёк недоверчиво взглянул на него.
      — Врёшь, — сказал он.
      — Вот и не вру! — сказал Витя. — Я на самом деле партизан.
      — А чем докажешь? — спросил парнишка.
      Витя растерянно помолчал. В самом деле, чем доказать? Не рассказывать же ему, с каким заданием он сюда направлен!
      Но тут взгляд его упал туда, где из-под доски торчал приклад автомата.
      — Вот что у меня есть! — И Витя поднял автомат над головой. — Теперь веришь?..
      Автомат произвёл на парнишку впечатление. Он подошёл к Вите поближе и опустился на траву, но продолжал всё же держаться насторожённо.
      — А ты зачем сюда пришёл? — спросил он, подозрительно взглянув на Витю.
      — Раз пришёл — значит, дело есть, — ответил Витя. — Ты лучше на мой вопрос отвечай…
      — Твой вопрос кот унёс, — сказал паренёк. — Думаешь, с автоматом, так я тебя испугался?..
      — Ты что, партизану не доверяешь? — возмутился Витя.
      Парнишка усмехнулся:
      — Врёшь всё! Никакой ты не партизан. У тебя, наверное, батька бургомистр — вон какой жирный!..
      Витя озадаченно помолчал. Вот заноза этот мальчишка! Придётся идти на риск.
      — Слушай, а от вас корову на станцию водили? — волнуясь, спросил он.
      — Водили, — сказал парнишка, и в лице его что-то дрогнуло.
      — А пастухов партизаны задерживали?
      — Было дело…
      — Одежду с них снимали?..
      — Снимали, — подтвердил паренёк; на лице его сменялись разные чувства: он то улыбался, то хмурился. — А какой масти была корова? Рыжая? — спросил он в свою очередь.
      — И вовсе не рыжая, а белая, — сказал Витя. — Только морда у неё чёрная, с белым пятном на лбу.
      — Верно! — вскочил на ноги паренёк. — А ты откуда знаешь?..
      — Как не знать — сам водил!
      — Куда?
      — На станцию!..
      Теперь паренёк смотрел на него с удивлением и доверием, словно их связывало общее дело.
      — А ты видел ребят, которые вели корову из деревни? — спросил он.
      — Нет, — ответил Витя, — их в кустах прятали.
      — А зачем?
      — Чтобы они нас потом не опознали. Мало ли что бывает!..
      Паренёк придвинулся к Вите.
      — Знаешь, кто в кустах сидел? — спросил он, выдержал паузу и ткнул себя в грудь: — Я сидел! Это меня ваши вместе с Васькой Ломакиным задержали!..
      — А попало вам потом от старосты?
      — Уж и попало!.. Староста меня палкой бил. До сих пор вся спина в синяках…
      — Тебя как звать?
      — Сема… А тебя?..
      — Зови меня… Лёшей! — Витя всё же решил своего настоящего имени ему не говорить. — Скажи, Сема, — перешёл он к делу, — ты видел, кого сегодня в деревню привезли?..
      — Видел! Костыль — это староста наш — на машине привёз. Мальчишка такой, как мы, худющий, злой. Костыль его по рукам и ногам связал — и прямо в подвал.
      — В какой подвал?
      — Ну, в доме, где полицаи живут. С решёткой…
      — Подобраться туда можно?
      — Что ты! Сейчас полицаи злющие. Кто-то тут на дороге сегодня чуть самого Костыля не укокошил…
      — Так этот хромой дядька и есть ваш староста?..
      — Наш… Гордеев!..
      Витя вспомнил, что о каком-то Гордееве, с которым надо рассчитаться, говорили между собой Геннадий Андреевич и Колёсник.
      — Жалко, — проговорил он. — Не знал я этого.
      — Что тогда было бы?
      — Не унести бы ему отсюда своей ноги!
      Сема внимательно взглянул на Витю:
      — Так это ты их тут?..
      — Я.
      — Вот здорово!.. Из автомата?
      — Нет, гранатами… Теперь, Сема, нужно товарища спасти.
      Сема пожал плечами.
      — У нас с тобой сил не хватит. С одним автоматом против всех не пойдёшь.
      — А сколько их там?
      — Кого? Полицаев? Человек десять…
      — Не так уж много, — вздохнул Витя и подумал о Геннадии Андреевиче — ведь он с отрядом должен быть где-то тут, поблизости. Вот бы разыскать его! — Скажи, — спросил он, — а ты о партизанах ничего нового не слышал?
      — Слышал. Они сегодня ночью, говорят, подожгли мельницу в Стебловке.
      — В Стебловке? — насторожился Витя; теперь он отчётливо вспомнил, что после Стебловки Геннадий Андреевич собирался идти в Малиновку — крестьяне сообщили, что у них там в яме спрятана мука.
      — А до Малиновки отсюда далеко?
      — Совсем близко — семь километров. Иди вон в ту сторону. — И Сема показал рукой на запад. — Только иди прямо, а то в темноте заплутаешь. Доберись до мостика, а там дорога сама доведёт…
      Витя встал:
      — Ну хорошо, я пойду… А ты чего здесь делаешь?
      — Я старую картошку копаю. Костыль не велит за деревню выходить. А я тайком. Не с голоду же подыхать…
      Витя накинул на плечо автомат и попрощался.
      — Ну, я пойду, — сказал он. — Когда-нибудь свидимся…
      — Иди до мостика, — крикнул ему вдогонку Сема, — никуда не сворачивай!..
      Тьма уже сгустилась, вдалеке шарил по небу бледный луч прожектора. Под ногами расползалась мокрая, жирная земля. Витя шёл и шёл. Он торопился. Он должен был поспеть в Малиновку к тому времени, когда туда нагрянет отряд Геннадия Андреевича…
     
     
     
     
      Глава двадцать третья
      КОЛЯ, ДЕРЖИСЬ!
     
      Шофёр мчался, не разбирая дороги. Коля ударялся головой о дверцу кабины, но терпел. Староста ругал его, грозил немедленно расстрелять «проклятого щенка», если он сам не расскажет, за чем послан.
      На окраине деревни машина круто затормозила. Староста выскочил из неё и вбежал в одноэтажный кирпичный дом. Тотчас же оттуда вышли двое дюжих полицаев. Они схватили Колю за руки и за ноги и потащили во двор. Там они бросили его на землю и развязали ремни.
      — Ну, вставай! — сказал высокий полицай с давно небритыми, щетинистыми щеками.
      Другой полицай долго копался, открывая ржавый замок невысокой, плотной двери, ведущей в подвал. Наконец замок щёлкнул, открылся, и полицай распахнул дверь:
      — Ступай!..
      Коля шагнул и невольно остановился на пороге. Из подвала несло холодом и сыростью.
      — Иди, тебе говорят!..
      Полицай сильно толкнул мальчика в спину, и, споткнувшись, Коля покатился вниз по каменной лестнице. Над головой со стуком захлопнулась дверь, и он оказался в кромешной тьме.
      Придерживаясь рукой за стену, он ощупью пошёл вдоль неё, и наконец в дальнем углу колени его уткнулись в деревянные нары.
      Коля ощупал их и осторожно присел, чутко вслушиваясь в темноту. Ему показалось, что невдалеке кто-то порывисто дышит.
      — Здесь кто-нибудь есть? — спросил он.
      Никто не отозвался. Коля долго сидел и слушал затаив дыхание. Нет, это лишь показалось. Рядом нет никого. Только над головой глухо стучат шаги полицаев.
      Постепенно Коля успокаивался. Он прилёг на жёсткие нары, и это показалось ему большим счастьем. Пусть темно, пусть он заперт на замок — только бы его никто сейчас не трогал: так он устал.
      Коля заснул мгновенно. Ему приснилось: он гоняет голубей во дворе, и они кружатся в синем-синем, залитом солнцем небе. Вдруг с крыши на тропинку прыгает отец. Коля бежит к нему: «Папа!.. Папа!..» Отец сжимает его в своих объятиях…
      Кто-то безжалостно трясёт его:
      — Вставай!.. Вставай!..
      Коля открыл глаза и возвратился к действительности. Держа в левой руке тускло горящую «летучую мышь», высокий полицай правой тянул его с нар.
      — На допрос!..
      На дворе уже была глубокая ночь, дул холодный ветер, шёл дождь. Выведя мальчика из подвала, полицай приказал ему остановиться, а сам опять долго возился с замком. Зачем надо было запирать пустой подвал, он и сам толком не знал: таково правило.
      Коля быстро огляделся: может быть, рвануться в ворота? Но там маячит фигура часового.
      Окна в доме тщательно занавешены, но в узкие щёлочки кое-где пробивается свет. Слышны приглушённые голоса. «Что они будут со мной делать?» — думает Коля и, вспомнив разъярённое лицо старосты, готовится к самому страшному.
      — Дяденька, куда ты меня ведёшь? — спросил он.
      — Сам увидишь, — проворчал полицай, — иди за мной…
      Они поднялись на крыльцо и оказались в тёмных сенях.
      Полицай толкнул дверь, и яркий свет ослепил Колю. Несколько ламп освещали небольшую комнату. В углу за столом сидел тот самый человек, который схватил его, — колченогий староста.
      Прищурив левый глаз, он насмешливо смотрел на Колю:
      — Иди сюда, щенок! Дай-ка я на тебя погляжу.
      Коля вышел на середину комнаты. Полицай остановился в дверях.
      — Господин староста, а мне что прикажете делать? — спросил он.
      — Иди да пришли дежурного. Пусть возьмёт плётку и ждёт за дверью. Когда понадобится, позову, — сказал Гордеев и кивнул Коле: — Хочешь, чтобы я его позвал? Ну? Говори…
      — Н-нет, — пробормотал Коля.
      — Тогда рассказывай, кто тебя на станцию посылал.
      — На какую станцию?
      Гордеев вскочил:
      — Как — на какую станцию! Ты что, притворяться? Да я тебя сейчас!.. Говори! Ну!..
      Коля заревел:
      — Не ходил я на станцию, дяденька!..
      Гордеев подошёл к нему и схватил его за шиворот:
      — Врёшь! Ходил! Тебя солдат опознал! А кто из кустов гранаты бросал? Кто?!
      — Не знаю!
      — Не знаешь?.. — Староста дал ему крепкий подзатыльник. Коля отлетел в угол комнаты. — Вот тебе для начала!
      Староста повернулся, приоткрыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
      — Харитонов!..
      — Здесь, господин староста! — Хрипловатый, старческий голос, который отозвался из-за двери, показался Коле знакомым.
      — Плётка с тобой?
      — Тут.
      — Смочи её в скипидаре. Сейчас работа будет!..
      — Слушаюсь!..
      Гордеев обернулся к Коле:
      — Слышал, гадёныш? Сейчас ты у меня заговоришь… Всё скажешь, голубчик!.. — Он подсел возле Коли на корточки и вдруг ласково улыбнулся: — Ну, ну, ладно!.. Вставай, вставай. Напугал я тебя! Это, брат, нарочно! Всякий тут народ ходит. Вставай, не бойся меня. Ничего я тебе не сделаю. — Он вновь приоткрыл дверь: — Харитонов!..
      — Здесь, господин староста!..
      — Слетай к моей хозяйке, скажи — курицу приказал прислать да огурчиков… Хлеба не забудь!
      — Слушаюсь! — послушно произнёс знакомый Коле голос, и в глубине коридора громко хлопнула выходная дверь.
      — Ну вот, — сказал староста, и его широкое красное лицо расплылось в улыбке, — теперь нас никто не будет подслушивать. Садись-ка сюда, поговорим!..
      Коля встал и насторожённо присел на стул.
      Староста глядел из-под кустистых бровей, стараясь придать своему взгляду мягкость и участие.
      — Да-а, — проговорил он после затянувшегося молчания, — много вас, обездоленных, нынче по дорогам ходит… Война!.. Взрослые дерутся, а детям погибель… И у меня такой, как ты, сынишка. Вовкой его зовут… Так куда ты идёшь?..
      — В Белгород, — проговорил Коля всхлипнув.
      Он не притворялся. Удар Гордеева был крепок, и он сильно стукнулся плечом о стену.
      — Так, — протянул Гордеев. — А кто там у тебя?
      — Тётка…
      — А родители где?..
      — Отца убили, мать в Германию угнали…
      — Не угнали, — поправил его Гордеев, — а направили на работу… Тебе это понятно?..
      Коля всхлипнул и мотнул головой.
      — Тебе сколько лет? — спросил Гордеев.
      — Тринадцать.
      — Фамилия?
      — Степанов Костя…
      Гордеев взглянул на справку, отобранную у Коли, сверяясь по ней с его ответами.
      — Играть бы тебе сейчас в казаки-разбойники, Костя, а видишь, в какую ты историю попал! В скверную историю. И как быть с тобой, прямо не знаю… — Он постучал своими короткими пальцами по краю стола, помычал и вдруг зло прищурился: — А твоего товарища мы тоже поймали!..
      — Какого? — Коля поднял голову, и в его груди всё сжалось.
      — Того, который из кустов гранаты кидал… Того и поймали!..
      — Не знаю я его, — сказал Коля.
      Гордеев усмехнулся:
      — Не знаешь, так узнаешь! Хочешь, я его сюда позову? Он нам во всём уже признался… И всё о тебе рассказал… Эх ты, конспиратор!.. — Он вытащил папиросу и закурил. — Рассказывай!.. Ничего тебе не будет… Утром отпущу. Ну, не запирайся…
      — Ничего я не знаю, дяденька, — тихо оказал Коля, упорно глядя куда-то под стол.
      — Не знаешь! — В голосе Гордеева вновь зазвучала угроза. — Подумай, Костя, подумай…
      Коля вздрогнул. Староста назвал его Костей. Значит, он врёт, что Витя пойман и во всём признался. Ничего староста не знает, хитрит, хочет заманить его в ловушку.
      Он поднял голову и, смотря в напряжённое лицо Гордеева, как можно правдивее сказал:
      — Вот убей меня гром, если совру! Я шёл один!..
      Гордеев вскочил и дико закричал:
      — Харитонов!..
      Тотчас же порог переступил старик с рыжими усами. Коля сразу признал его: это был тот самый, к которому он приходил в лес, чтобы связаться с Геннадием Андреевичем. Старик угрюмо глядел на Колю, словно видел его впервые. Его рука крепко сжимала плётку.
      — Ожги его! Дери его, чёртова сына, как сидорову козу!.. Тащи в процедурную!..
      Харитонов взял Колю за плечо.
      — Пойдём, пойдём! — сказал он; на пороге обернулся: — Сколько ему?
      — Пятнадцать!..
      Харитонов критическим взглядом оглядел Колю и покачал головой:
      — Не выдержит, Серафим Тимофеевич. Помрёт. Больше восьми никак нельзя… Так по шкале положено!..
      — Ладно! Ты мне свои инструкции не тычь! Помрёт — туда ему и дорога…
      Харитонов вывел Колю во двор и повернул к небольшой баньке, которая темнела в углу забора. Очевидно, в этой баньке у полицаев был устроен застенок.
      Около двери Харитонов оглянулся и тихо сказал:
      — Вот что, сынок! Бить я тебя не буду, а ты погромче кричи. Погромче!.. Пусть староста слышит…
      Вдруг вблизи, за забором, раздались выстрелы. Один, другой!.. Совсем близко — третий…
      — Что такое? — Харитонов остановился. — Никак, нападение!.. Ложись, ложись ты! Не то пулей заденет! — и бросился к стене сарая, увлекая за собой Колю.
      Внезапно в ворота вбежал человек и метнулся к дому.
      — Тревога! — закричал он срывающимся голосом. — Тревога! Партизаны!.. Скорее сюда! Они здесь!..
      Полицай, уже взбежавший на крыльцо, обернулся и выстрелил.
      Коля дёрнулся, стараясь вырваться из рук Харитонова, но тот ещё крепче прижал его к бревенчатой стене.
      — Да лежи ты, дурак! — проговорил он. — Убьют ни за что!.. Сейчас я пойду, а то свои же и прихлопнут!..
      Но Коля тут же вырвался из крепко державших его рук и бросился к воротам. Около головы свистнула пуля.
      — Коля! — окликнули его из-за дерева.
      Коля узнал бы этот голос из тысячи:
      — Федя! Феденька!..
      — Скорее ложись! — скомандовал Куликов.
      Кто-то бежал вслед за ними. Коля оглянулся — это был Харитонов, он медленно шёл в своих тяжёлых сапогах, хрипло дыша. Куликов вскинул винтовку.
      — Не стреляй! — крикнул Харитонов. — Я свой!.. Веди к начальнику!
      Из глубины двора кто-то выстрелил.
      — Полицаи в этом доме? — спросил Куликов.
      — Здесь! — ответил Харитонов.
      — И староста?
      — Гордеев?.. Тоже тут.
      Со всех сторон стреляли. Куликов бросился вперёд, к партизанам, которые всё теснее окружали дом. Издалека послышался его зычный крик: «Сдавайтесь!» Опять прогремели выстрелы. Затем тяжко ухнула разорвавшаяся граната, и снова забили короткие автоматные очереди. Кто-то истошно закричал. Потом всё смолкло.
      Коля и Харитонов пошли по дороге, туда, где мерещилось какое-то расплывчатое пятно. По мере того как они приближались, пятно всё увеличивалось.
      Подойдя ближе, они увидели подводу, гружённую кладью, лошадей и рядом с ними Егорова.
      — Егоров! — окликнул Коля.
      Старый артиллерист обернулся:
      — Кто это?
      — Я, Коля!..
      — Ух ты! — воскликнул Егоров. — Жив?..
      — Жив!
      — Витьку благодари, это он нас разыскал!.. — И, набрав в лёгкие воздуха, Егоров крикнул: — Ви-и-тя!
      — А где Геннадий Андреевич? — спросил Коля. — Я к нему одного человека привёл.
      — В деревне. Руководит операцией.
      Пришедших окружили партизаны, оставленные в резерве, и начали их расспрашивать. К старику отнеслись недоверчиво и тут же приставили часового, чтобы не сбежал до прихода Геннадия Андреевича.
      Растолкав толпу, появился Витя. Он, видно, бежал, запыхался, тяжёлый трофейный автомат оттягивал ему руки. Он бросился к Коле:
      — Выручили тебя! Здорово, верно? Я Геннадия Андреевича разыскал. Говорю, ты погибаешь, торопиться надо! Он сюда, я — с ними. — Витя без передышки выпаливал одно слово за другим.
      Он был очень рад, что всё обошлось благополучно и что он, Витя, не растерялся и поступил так, как надо.
      — Спасибо тебе, Витька! — сказал Коля.
      Он так устал, что не мог ни о чём говорить. Это заметил Егоров. Он предложил Коле залезть на подводу и, чтобы ему было удобнее, переложил кули с мукой, накрыв их брезентом. Лежать на мешках было мягко и удобно. Егоров накинул на Колю свою шинель, и он быстро заснул каменным, без сновидений сном. Иногда сквозь сон он чувствовал, что его покачивает, словно телега движется и он едет…
      Проснулся Коля от яркого дневного света. Открыл глаза и увидел, что по-прежнему лежит на подводе, а в разрыв облаков проглянуло солнце. Приподнялся и сел, сдвинув с груди шинель. Подвода стояла посреди какого-то двора. Распряжённые кони жевали сено, разложенное на куче старых досок у забора. Тут же сидел Егоров; он зашивал разорванный рукав гимнастёрки.
      — Где мы, Егоров? — спросил Коля.
      — В Стрижевцах.
      — А мне казалось, что мы долго ехали. Сколько сейчас времени?
      Егоров посмотрел куда-то на тучу, за которой уже не было видно солнца.
      — Часов восемь. Ну что, навоевался? — спросил он.
      — Навоевался, — весело сказал Коля.
      — Досыта?
      — Нет, с утра ещё могу!.. А чего мы в Стрижевцах делаем?
      — Геннадий Андреевич решил заночевать. Люди из сил выбились.
      — А полицаи где? Староста?..
      Егоров усмехнулся:
      — Все твои полицаи вместе с их старостой уже где-нибудь в аду анкеты заполняют!..
      — Убили?
      — Ни один не ушёл, кроме твоего старика. Он, оказывается, Геннадию Андреевичу приятель!..
      — А у нас кто пострадал?
      — Двое раненых. Да легко…
      — Витька где?
      — Где ему быть, — неторопливо сказал Егоров, — наверное, калориев себе добавляет. Похудел малость от всех переживаниев…
      Коля спрыгнул с воза и почувствовал, что крепкий, спокойный сон на воздухе вернул ему силы. Руки и ноги совсем отошли, только чуть побаливало плечо.
      — Ты куда? — спросил Егоров.
      — Пойду Витю поищу.
      Коля выбежал за ворота и на другой стороне улицы увидел развалины кирпичного дома, где он провёл столько тяжёлых часов.
      Возле дома стояли партизаны. Увидев Колю, Федя подошёл к нему и потрепал по плечу. Коля болезненно поморщился.
      — Ты что, ранен? — спросил Федя.
      — Нет, ничего, ушиб немного!
      Из соседнего двора выскочил Витя. Куда делся прежний робкий увалень? За эти сутки Витя так изменился, словно его подменили. Он стал живее, в движениях чувствовалась уверенность. Вот только аппетит у него остался прежний, не уменьшился. В руках Витя держал большую краюху хлеба.
      — Коля! Геннадий Андреевич тебя зовёт! — крикнул он.
      Геннадий Андреевич ждал ребят в одной из ближайших изб. Когда они вошли, он сидел за старым, добела выскобленным столом и, поднеся какую-то бумагу к подслеповатому окошку, составленному из осколков стекла, читал её. Тут же находился Харитонов. По тому, как он спокойно тянул дым цигарки из самосада, Коля понял, что старик не лгал: действительно он был свой.
      Увидев Колю, он подмигнул ему:
      — Ну что, повезло тебе? Не пришлось баньки изведать?
      — Повезло, — улыбнулся Коля.
      — Садись, рассказывай, что с тобой произошло, — сказал Геннадий Андреевич.
      Коля подробно рассказал обо всех событиях вчерашнего дня.
      — Да, большую ошибку ты сделал, что сам не спрятался, — надо бы тебе вместе с Витей в кусты залезть, — сказал Геннадий Андреевич. — В крайнем случае вы бы и шофёра уложили…
      — А разве я думал, что этот автоматчик возьмёт меня да и узнает! — вздохнул Коля.
      Геннадий Андреевич встал и прошёлся по хате.
      — В жизни всякое бывает. Самое неожиданное. Но теперь, как говорится, всё позади!.. Полицаям — осиновый кол в могилу. — Геннадий Андреевич помолчал, оглядывая ребят. — Ну как, вернётесь вместе с нами назад в лагерь?
      Коля переглянулся с Витей и наморщил лоб.
      — А если полицаев уже нет, — сказал он, — то нас и ловить некому. Тогда мы дальше пойдём. Как, Витя?
      Это было уже нечто новое в отношениях между мальчиками. Раньше бы Коля не стал с ним советоваться. И Витя оценил это.
      — Пойдём дальше, — сказал он.
      Геннадий Андреевич понимал, как опасен дальнейший их путь, если при первых же своих самостоятельных шагах ребята попали в такую жестокую переделку.
      Он долго беседовал с ребятами, стараясь научить их осторожности и осмотрительности. Но в глубине души Стремянной твёрдо решил, что наутро, после того как мальчишки отдохнут и выспятся, он отправит их обратно в лагерь.
      Пока разведка ходила в ближайшие деревни, партизаны остаток дня и ночь провели в глубине густой рощи. За это время Коля и Витя отдохнули и отоспались.
      На рассвете Коля растормошил Витю, спавшего на возу.
      — Вставай!.. Быстрее!..
      — Ты чего?.. — тараща глаза, испуганно спросил Витя; он был ещё во власти сна; под полушубком сладко ломило кости.
      — Пошли! — прошептал Коля. — А то Геннадий Андреевич не пустит.
      Витя вздохнул и полез с телеги.
      …И опять за их плечами болтались тощие вещевые мешки с хлебом.
      У выхода из деревни они встретили Сему, который радостно бросился им навстречу.
      — Возьмите меня с собой, — попросил он.
      — Нельзя, — сказал Коля. — У нас дело военное… — Он подошёл поближе к Семе и прошептал ему на ухо: — Забудь, кто мы такие и что ты нас видел. Понятно?
      — Понятно, — проговорил Сема.
      Вскоре Геннадий Андреевич повёл свою группу по направлению к лагерю. Не знали тогда ни ребята, ни он сам, что это была их последняя встреча.
     
     
     
     
      Глава двадцать четвёртая
      ДРУГ ИЛИ ВРАГ?
     
      Представитель Тодта Шварцкопф договорился с командованием — все пленные и местные жители, мобилизованные на строительство, должны после его окончания быть немедленно эвакуированы в глубокий тыл или уничтожены, смотря по обстановке. Тайна укреплений должна сохраниться любой ценой.
      Несколько раз Мейер приезжал на строительство, смотрел, как рылись котлованы, траншеи, устанавливались стальные каркасы, монтировались бронированные колпаки и каждое из этих сооружений заливалось толстым слоем цемента.
      Мейер стремился оттеснить Блинова на второй план. Но, с тех пор как городское управление направило на строительство последнюю партию мобилизованных, Блинов словно и сам потерял к укреплениям всякий интерес.
      Только однажды Мейеру доложили, что Блинов приезжал на строительство. Он обошёл все объекты, тщательно сличая их расположение с картой, которую держал в руках. Это Мейеру крайне не понравилось. В конце концов, Блинов суётся в те дела, которые его совершенно не должны касаться. Но вечером, встретившись с Мейером, Блинов сам сказал, что обошёл построенные доты. Он даже доказал Мейеру, что одиннадцатый и четырнадцатый доты поставлены неправильно. Они мешают друг другу, суживая сектор обстрела, и в то же время создают перед собой мёртвую зону, где сможет накапливаться противник. Необходимо исправить это, построив позади них, на холме, ещё один дот, который мог бы простреливать всё пространство между ними… Удивительное для бургомистра знание военной фортификации! Мейеру пришлось тут же затребовать по телефону представителя Тодта, который проектировал укрепрайон. Ему ответили, что выезжает майор Вернер. Тот самый Вернер, которого несколько месяцев назад ранили, когда он ехал в машине. Подозрение тогда пало на Екатерину Охотникову, и за это она погибла на виселице.
      Вернер уже выздоровел и выписался из госпиталя. Он был хорошо знаком с местностью и мог довести дело до конца, заменив собой Шварцкопфа.
      Только теперь наконец Мейер решил связаться с Юреневым. Результат был неожиданный. Юренев обещал скоро сообщить о чем-то очень важном. Но о чём именно, в донесении не говорилось. Это ещё больше встревожило Мейера. На другое же утро он отправился в лагерь, чтобы встретиться там со своим агентом.
      А между тем дела у Юренева шли совсем не так успешно, как ему это представлялось. Одну из партий мобилизованных горожан сопровождал Никита Борзов. Проходя мимо Алексея, он бросил фразу: «Берегитесь Юренева — это предатель!» Конечно, Никита Кузьмич ничего не знал о заговоре военнопленных, но его слова упали на уже подготовленную почву.
      Никита Кузьмич должен был оказать Охотникову нечто ещё более важное: Колёсник поручал Алексею собрать сведения об укрепрайоне. Но, как Борзов ни старался, он не смог ни на мгновение остаться с Охотниковым наедине.
      Алексей понимал, что, если Борзов решил предупредить его, значит, он имеет серьёзные основания. В то же время Юренев рассказывал, что «банщик» продался гитлеровцам. Кто же из них друг, а кто предатель?
      Чем упорнее Охотников думал над предупреждением Никиты Кузьмича, тем больше чувствовал, что к нему надо прислушаться. И всё же в нём боролись сомнения. Похоже на то, что кто-то хочет вбить клин между участниками их группы. Ведь знай гитлеровцы о готовящемся побеге, они бы давно всех арестовали. А если Юренев — предатель, то они должны это знать! Почему же они тогда бездействуют? Чего ждут? Нет, можно голову сломать и ничего не понять в этой страшной путанице!
      У Алексея была своя тайна. Под полом в избе, которую отвели их группе, он нашёл обрывок жёлтой обёрточной бумаги и огрызком карандаша начертил на нём расположение всех дотов, какие ему удалось установить, А их было немало.
      Алексей не знал, каких размеров достигнет весь укрепрайон, но и тех сведений, которыми он уже располагал, было достаточно, чтобы значительно облегчить задачу наступающим советским войскам. Как передать этот план через линию фронта? Алексей твёрдо решил захватить его с собой в случае побега. Если их поймают, он порвёт бумагу, а если даже она и попадёт в руки врагов, навряд ли кому-нибудь придёт в голову, что путаные, словно детской рукой нанесённые линии имеют какой-то скрытый смысл.
      Утаив это от Ерёменко, он, к счастью, не доверил своего секрета и Юреневу. А ведь, признаться, он думал сделать это на случай, если его самого ранят или убьют.
      Огромная тяжесть навалилась на Охотникова после встречи с Борзовым. «Как поступить? — думал он. — Сказать товарищам, что Юренев предатель? Но это может вызвать панику. Кто-нибудь сгоряча возьмёт да и выскажет ему всё, что о нём думает, а уж тогда Юренев, если он действительно провокатор, пойдёт в открытую. Обратится за содействием к охране, и всех их тут же арестуют!..» Остаётся одно: делать вид, что ничего не случилось. Ни в коем случае не давать Юреневу основания заподозрить, что ему перестали доверять. В то же время взять инициативу в свои руки и внезапным ходом смешать все его карты.
      Надо проверить, почему Юренев сам рвётся ходить за обедом. Ведь идти нужно больше километра. Может быть, он через кухню связывается с тем, кто им руководит?..
      Нагнувшись над рвом, Алексей выбрасывал землю на бруствер. Давно бы нужно передохнуть, но полицаи, собравшись в кучку, о чём-то оживлённо разговаривают, смеются, и им нет дела до того, что уже перевалило за полдень.
      Неподалёку от Алексея работал Юренев. Раздетый до пояса, он высоко взмахивал киркой, разбивая большой валун, мешавший копать дальше. Взглянув на его крепкие, мускулистые руки, на потное лицо, на усталую складку плотно сжатых губ, Алексей невольно подумал: может ли этот человек, который живёт с ним рядом, который делит с заключёнными все тяготы, оказаться предателем? Как высоко взлетает в его руках кирка! С какой силой она обрушивается на камень — даже искры летят! А вот Ерёменко, он помогает Юреневу, поддевает большие осколки валуна ломом. Неужели рядом с ними человек, который может вонзить им нож в спину? Не ошибся ли Борзов? Может быть, предатель — он сам? Хочет выслужиться перед начальством, внести смуту, поссорить.
      Да, нужно прежде всего проверить Юренева. Так проверить, чтобы он хоть на мгновение раскрыл свою настоящую сущность?
      Во время небольшого перерыва, когда, отложив лопаты и ломы, пленные присели на траву отдохнуть, Алексей подошёл к Юреневу и попросил табачку.
      Юренев охотно поделился. У него нашёлся даже обрывок старой газеты. Через минуту голубой дымок от цигарки пополз над тёмной, осенней травой.
      — Я решил…
      — Что решил? — скосил на Алексея глаза Юренев.
      — Видишь ли, у меня несколько изменилось положение, — проговорил Алексей. — Я не могу… Одним словом, я должен остаться. Я не могу бежать с вами…
      Он увидел, как дрогнули губы Михаила.
      — Струсил? — зло усмехнулся Юренев.
      — Нет, это дело не по мне. Я не имею права рисковать. У меня ведь маленький сын.
      Михаил оглянулся, не подслушивают ли их конвойные.
      — Это предательство, — тихо сказал он.
      — Почему? — возразил Алексей. — Каждый волен действовать, как он хочет.
      — Но ведь за тобой идут люди! Что же станет с ними, подумал? Сначала всех уговаривал, а теперь на попятную!.. Нет, так не пойдёт!..
      Это было сказано так внушительно, с такой убеждённостью в том, что всякое отступление теперь не просто малодушие, а уже предательство, и такой жёсткий блеск был в тёмных глазах, смотревших не мигая, в упор, словно стремившихся пронзить его, что Алексей невольно поддался, почувствовал себя виноватым. Нет, нет! Такие глаза не могут лгать!
      — Ладно, — сказал он смущённо. — Я ещё подумаю…
      Если бы он только знал, что пережил за эти минуты Юренев! С таким трудом воздвигнутая им постройка вдруг рухнула. Ведь самым важным звеном в его планах была поимка Алексея Охотникова с его чертежом. Он давно подсмотрел, где тот прячет свою бумагу, и по его поведению понял, что таится за этими, казалось бы, невинными линиями и чёрточками. Он наметил уже и день побега. Их скоро будут перегонять на соседний участок, в деревню Кузнецовку. Обычно конвоировать партию пленных назначались два-три солдата. Ведь изнурённым, безоружным людям бежать некуда. Обсуждая план действий, Юренев предложил напасть в поле на конвойных, убить их, отобрать оружие и, разбившись на мелкие группы, по три-четыре человека, самостоятельно пробираться к фронту.
      Конечно, конвойные были бы предупреждены заранее — оказав сопротивление, они откроют стрельбу. Тут же из-за укрытия среди холмов внезапно подоспеет подмога. А дальнейшее интересовало Юренева только с точки зрения его отношений с Мейером.
      Вот этот-то неподдельный страх и помог Юреневу ещё раз обмануть Алексея.
      Охотников отошёл и присел в сторонке, совершенно сбитый с толку. Не хватало ещё, чтобы Юренев стал теперь порочить его имя. Только раз потеряй доверие товарищей, и сразу окажешься в полном одиночестве, все станут презирать тебя, так и будешь до последнего часа жизни нести на себе тавро труса и негодяя.
      Вдруг издалека раздался пронзительный голос полицая:
      — Встать!..
      Это означало, что участок обходит какое-то начальство, которое заключённые должны приветствовать.
      Алексей оглянулся. От соседнего, уже почти законченного дота к ним направлялась небольшая группа немецких офицеров.
      Первым шёл высокий худощавый полковник с надменным злым лицом. Слушая начальника строительства Шварцкопфа, коротенького плотного человека, он бросал на него недовольные взгляды. Высокого полковника Алексей знал хорошо — это был начальник гестапо Курт Мейер. Несколько раз он приезжал к ним в лагерь, и всегда после этого на них обрушивались ещё большие строгости.
      — Сюда идёт! — услышал Алексей встревоженный шёпот Ерёменко.
      Юренев продолжал стоять на куче земли, опершись о лопату и возвышаясь над всеми. Алексей невольно взглянул на него и поразился той напряжённости, которая исказила его лицо. Юренев смотрел на приближающегося Мейера пристально, но без страха, словно в ожидании чего-то очень для себя важного.
      Мейер подошёл, молча кивнул всем, заглянул в яму, посмотрел в сторону соседних дотов, как бы проверяя, правильно ли они размещены, а затем повернулся, чтобы уходить. Нет, Алексей не мог ошибиться, он ясно видел, как Мейер обменялся коротким, но выразительным взглядом с Юреневым. В другое время он не придал бы этому никакого значения, но теперь каждая мелочь вдруг приобретала значение доказательства. Почему Юренев, взглянув на Мейера, чуть повёл бровью? У него не было такой привычки. Почему Мейер из всех выбрал только его, чтобы взглянуть как-то особенно, внимательно?.. Теперь оставалось последнее: кого направят с бачком на кухню? Алексей с нетерпением ожидал часа обеда. Если Юренева, тогда вся цепь получает последнее звено. Других доказательств уже не нужно.
      Но, когда наконец прозвучал гонг — три удара железным молотком о большую снарядную гильзу, — произошло то, чего Алексей ожидал меньше всего: с бачком на кухню направили его самого. А Михаил Юренев насмешливо крикнул ему вдогонку, чтобы скорее возвращался и не вздумал съесть по дороге мясо, если оно будет в супе.
      И Алексей пошёл… А когда он вернулся, у него было такое счастливое лицо, что все невольно удивились. Неужели ему удалось получить двойную порцию, обманув повара? Это была мечта, которую никому не удавалось осуществить.
      Как только Алексей поставил бачок на землю, Юренев быстро снял крышку и заглянул в него. Он был разочарован — супа было меньше, чем обычно, он даже и не пахнул мясом.
      — Чего радуешься? — зло покосился он на Алексея.
      Но тот уже опять смотрел сдержанно и сурово.
      Как, однако, хорошо, что за супом сегодня послали именно его! Может быть, и не было бы той важной встречи, которая многое изменила.
     
     
     
     
      Глава двадцать пятая
      НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
     
      Вновь бредут ребята по пустынной дороге. По правде говоря, у Коли побаливает плечо и до сих пор ломит запястья рук, которые полицаи стянули ремнями изо всех сил. Но всё же как хорошо жить, чувствуя себя свободным и здоровым! Коля столько пережил за эти сутки, что кажется, будто со вчерашнего дня прошёл целый год. Да и этот «тюфяк» — он бросил мягкий взгляд в сторону Вити — хороший товарищ! Не струсил, не покинул в беде, не убежал…
      Ну что ж! Как говорится, долг платежом красен. Будет случай, Витя поймёт, что и он, Коля, знает, что такое дружба. Подумать только, всегда скулил, тени своей боялся, а остался один — и откуда что взялось! Десять километров по незнакомым дорогам бежал, а до Геннадия Андреевича добрался!
      Бывает, живёт, живёт какой-нибудь человек, и все привыкают к нему и не ждут от него ничего особенного. Он и честен, и добросовестен, и трудолюбив, а вот нет как будто в нём той искорки, которая заставляет людей верить, что он способен на что-то выдающееся. На самом же деле просто не нашлось ещё кремня, который мог бы эту искорку из него высечь. Но вот попадает этот человек в трудные условия, и выясняется, что он не согнул головы, не испугался, а смело пошёл навстречу опасности и победил.
      Таким оказался и Витя. Он даже сам не подозревал, какие в нём таятся силы. А когда пришёл час испытания — выдержал его, а выдержав — стал сильнее и увереннее в себе.
      Можно сказать, что только теперь между мальчиками возникла равная дружба. А какая же может быть дружба, если в ней нет равенства и уважения друг к другу!
      Конечно, в той трудной обстановке, в которой находились ребята, один из них должен быть старшим, и этим старшим Колёсник назначил Колю. Но одно дело нести ответственность за выполнение задания, а другое — чувствовать рядом товарища, верить в него и знать, что вместе с ним никакая беда не страшна.
      Погода не улучшалась. Ветер гнал над полями низкие, тёмные тучи. Моросил мелкий, пронзительный дождь. Дорогу размыло. Ноги вязли в липкой глине, и одно спасение было — брести по обочине.
      Ребята промокли. Они давно уже шли молча, стараясь сохранить силы. До цели похода оставалось километров пятнадцать. Два раза им пришлось свернуть с дороги и сделать большой крюк, чтобы обойти заставу.
      Наконец они увидели вдали разбросанные по огромному полю группы работающих людей. Наверное, это были строители укреплений.
      Витя уже выбился из сил и попросил сделать привал. Ребята уселись на обочине дороги и вынули из мешков хлеб, крупно посыпанный солью. Это была их единственная еда.
      — Ну, что будем делать? — спросил Витя, когда с дневной порцией было покончено, а он с удовольствием бы съел ещё столько же.
      — Пойдём, — коротко ответил Коля.
      — Куда?
      — Вот видишь ту деревню? — Коля указал вдаль, на россыпь белых домиков, протянувшихся вдоль отлогого холма. — Давай попробуем подойти к ней…
      — А если нас опять заберут, — сказал Витя, — тогда что? Геннадий Андреевич теперь далеко, не выручит.
      Коля помолчал. Витя хоть и слишком осторожен, но правда на его стороне. Нет, надо слушаться Колёсника: ни в какую деревню не заходить, а вести наблюдение издали.
      — Ну, тогда давай найдём где-нибудь стог сена, заночуем, — сказал Коля, — а рано утром заляжем поближе к тем местам, где работают, и посмотрим.
      — А что мы будем смотреть?
      Нет, Витя по-прежнему невыносим! Всё ему расскажи, будто маленький, сам не понимает.
      Коля рассердился:
      — Посмотрим, какой дорогой они на работу ходят. Можно ли к ним подкрасться ещё поближе. Может быть, я и отца увижу…
      — Так твой отец по полю и ходит!..
      — Слушай, Витька, — уже окончательно вышел из себя Коля, — ты слышал, что Колёсник сказал? Если не удастся — вернуться назад. Понятно?..
      — Понятно-то понятно, — вздохнул Витя. — Тогда давай посидим здесь, что ли. А ночью пойдём.
      — Нет, — возразил Коля, — зачем нам под дождём сидеть? Найдём старую копну и спрячемся…
      Витя огляделся. Невдалеке от дороги возвышался посеревший, выцветший от дождей высокий стог.
      — Смотри, Коля, вот подходящее место!
      — Верно! А я сидел, сидел, прямо перед собой смотрел, а не видел. Пошли!..
      Через несколько минут они уже взобрались на вершину стога, который кто-то внизу обвязал проволокой; наверное, для того, чтобы ветер не раздувал сено. Лежать было мягко, тепло, да и поверх себя ребята наложили сена, закрывшись с головой. Остро пахло прелью, и от этого ещё сильнее охватывала истома. Мальчики заснули таким крепким сном, что ни ливень, ни град, ни снег, — казалось, ничто не могло бы их разбудить.
      И всё же Витя проснулся. Он проснулся от странного шума, который доносился снизу, откуда-то из-под копны.
      Он поднял голову и прислушался: рядом тихо посапывал Коля, ветер шелестел сеном… Нет, ему не показалось. Действительно, под самым стогом как будто кто-то ходит, сильно топая ногами. Что это? Звук приглушённых голосов! Да, несомненно, кто-то говорит. Но где?.. Может быть, это обман слуха?
      Витя осторожно раздвинул сено над головой и выглянул. В поле уже темнело; дальние домики растаяли в сумерках, дождь кончился, и в просветах туч кое-где светлело небо. Стараясь не шуметь, он вылез из стога и спустился на землю. Нигде не было и признака людей. А между тем здесь, у самой земли, приглушённые голоса слышались гораздо явственнее.
      Может быть, люди сидят по ту сторону стога? Витя пополз налево, и голоса стали как бы удаляться. Тогда он переменил направление — голоса зазвучали более отчётливо. Ещё несколько движений, и он услышал их почти совсем рядом. Но странно, они доносились из глубины стога. Витя дотронулся до проволоки, опоясывающей стог, и вдруг один из снопов сдвинулся с места. Витя испуганно отшатнулся: прямо на него тёмным провалом глянула круглая дыра. Он сразу же всё понял. Стог поставлен для маскировки, он накрывает дот. А в самом доте, очевидно, солдаты. Наверное, их там не было, когда они с Колей взобрались на стог. Что теперь делать? Как уйти?..
      Витя быстро поправил солому, которую разворошил, прилёг у стога и стал внимательно слушать. Странно — там внутри говорили по-русски!
      — Да, ты меня озадачил, — медленно проговорил низкий мужской голос. — Холера им в бок, что придумали!..
      Другой человек, обладатель высокого, тонкого голоса, который срывался на самых верхах и тогда казалось, что человек захлёбывается, видимо продолжал развивать свою мысль.
      — Уходить нам надо! Убьют нас с тобой, Василий Дмитрич, ей-богу, убьют!..
      — А кто тебе всё это сказал?
      — Да и говорить не след!.. Ты же сам всё слышал.
      — Ну, так это он говорил о пленных и мобилизованных, — не сдавался обладатель баса. — А мы кто?
      — Да ты пойми, им же не это важно! Они хотят, чтобы ни одна мышь не знала, где этот дот стоит… Сейчас мы с тобой в охране, а завтра работы окончат и начнут подметать. И вместе с сором — нас с тобой… на свалку, в ров!..
      — Какой ров? — насторожился бас.
      — Да в тот, что недавно за деревней экскаватором вырыли.
      — Сказал! Так ведь тот ров против танков…
      — Каких танков? Дуралей! Как только построят последний дот, там расстреляют всех, кто работал. Понятно?..
      — А мы-то ведь не работали!
      — Зато больше всех знаем.
      В доте замолчали. Витя почувствовал запах самосада; дым выходил через глазницу дота, как в отдушину. Очевидно, говорившие усиленно курили.
      — Да, озадачил ты меня, — повторил бас. — Куда и податься, не знаю…
      — А я знаю, — ответил другой собеседник. — Давай украдём бланки, состряпаем себе удостоверения, что направляемся на Украину, в командировку, и рванём…
      — Пожалуй, Петя, ты прав. Ничего другого не остаётся… — Голос понизился почти до шёпота: — А что, если уйти к партизанам, а? Покаяться. Может, простят!..
      — Что ты! Что ты! — в ужасе воскликнул другой. — Из огня да в полымя! Доказывай, что нас не подослали. Вздёрнут, и всё…
      Обладатель баса тяжко вздохнул:
      — Прокляты мы, Петька!.. Нет нам места на земле. Погибнем, и не вспомнят, где кости наши зарыты…
      — Ну вот, расплакался!.. Так решили — уходим?
      — А когда?
      — Как справимся, так и пойдём. Недели через две.
      — Хорошо! Денег надо будет подсобрать, да и продуктов.
      — Это уж обязательно… Ну, пошли, Василий Дмитрич, скоро смена — нас будут искать.
      В глубине дота звякнули приклады. Витя замер. Сейчас они будут вылезать! С какой стороны? Но тут же он сообразил: раз здесь глазница, то выход должен быть где-то по другую сторону. И он не ошибся: выход из дота находился метрах в десяти, на скате невысокого холма Там был устроен лаз в траншею, и для маскировки его прикрывал большой, врытый в землю куст.
      Полицаи один за другим вылезли наружу и остановились, чтобы оглядеться вокруг. Витя больше всего сейчас боялся, как бы Коля, проснувшись, не выдал себя.
      У полицаев был жалкий вид. Один, высокий, с маленькой птичьей головой и узкими плечами, нетвёрдо ступал длинными ногами; другой, низкий, сутулый, семенил рядом, продолжая жестикулировать: очевидно, приводил какие-то новые доводы.
      Витя подождал и, когда их фигуры растаяли вдали, взобрался на стог и растормошил Колю. Тот сразу даже и не поверил его взволнованному и сбивчивому рассказу. Но, когда, спустившись вниз, они вместе осмотрели то, что прикрывало сено, сомнений не осталось. Под стогом находился большой дот, в котором, однако, ещё не было установлено оружие.
      Ребята задумались. Теперь дело было не только в том, чтобы увидеться с отцом Коли и выполнить задание, но и в том, чтобы предупредить его и тех, кто строит укрепрайон, какая участь их всех ожидает.
      — Ты запомнил, как зовут этих полицаев? — спросил Коля.
      — Запомнил: одного — Василий Дмитрич, а другого — просто Петька… А что?
      — Может быть, это ещё пригодится.
      — Здесь нам оставаться опасно! — сказал Витя.
      — Да, нужно уходить… Часовые, наверное, в доты забираются погреться, могут снова прийти…
      Они вышли на дорогу. За те часы, что ребята провели в стоге, резко похолодало. Дул пронзительный северный ветер. Вдруг Коля почувствовал, что на его щёку упало что-то холодное. Он поднял руку и увидел на рукаве белые снежинки. Как-то сразу повалил густой, липкий снег. Он хлестал в лицо, слепил глаза, падал на дорогу и смешивался с грязью.
      — Ну и погодка! — проворчал Витя.
      — Для разведчиков самая что ни на есть хорошая погода, — мудро отозвался Коля, хотя его здорово трясло от холода. — Полицаи теперь залезут в норы…
      В стороне от дороги возвышалась старая, полуразвалившаяся рига. Сгнившая крыша местами провалилась, распахнутые двери покачивались и скрипели под ударами ветра.
      Коля остановился.
      — Смотри-ка! Вот и НП для нас подходящий… Пойдём, посидим до утра, а там видно будет…
      — А вдруг и в этой риге спрятан дот? — сказал Витя.
      Едва он это произнёс, как из-за риги внезапно выехала открытая машина, в которой рядом с шофёром сидел гитлеровский офицер. Машина быстро пересекла узкое расстояние до дороги и затормозила в нескольких шагах от ребят.
      Офицер приподнялся и резко крикнул:
      — Мальшики!.. Сюда!..
      Они подошли. Офицер удивлённо смотрел на них, и вдруг Коля узнал это крупное лицо с широко расставленными глазами. Это же Вернер! Вернер, из-за которого погибла его мать!..
      Вернер тоже сразу узнал Колю. Он хорошо помнил мальчика, который рассердился на него и спрятался на голубятне. Он хорошо помнил и его мать. Недавно, вернувшись в город, навёл о ней справки. Повешена! Очень жаль. Вернер хорошо помнил, что ни слова не говорил ей ни о своей предполагаемой поездке, ни тем более о её цели и маршруте. Курт Мейер перестарался. Жаль, очень жаль!.. Теперь её сын бредёт по дороге и, наверное, сам не знает куда! В конце концов, он, Вернер, виноват в его судьбе. Что ж, он может ему немного помочь. Он возьмёт его к себе, и мальчик будет помогать ординарцу по хозяйству… Пусть видят, что он любит детей. Русские несомненно это оценят.
      — Ты куда? — спросил Вернер, стараясь говорить дружелюбно.
      — В Белгород, — ответил Коля, насторожённо поглядывая из-под нахмуренных бровей.
      — Так долго!! (Вернер хотел сказать «далеко».) А твой камераде?..
      — Это Витя… Мы идём к его тётке.
      Вернер помолчал, подбирая слова.
      — Хочешь жить ко мне? И камераде. Я буду кормить!..
      Коля и Витя переглянулись. Витя быстро кивнул — соглашайся.
      — Хорошо! — сказал Коля.
      Вернер открыл заднюю дверцу, ребята залезли внутрь, и машина поехала. Всю дорогу до деревни Вернер ни разу не обернулся. Он молчал, думая о чём-то своём.
      Он возвращался сюда без особого желания. Ему обещали назначение в Германию. Но, когда выяснились серьёзные неполадки в строительстве укрепрайона, ему было сказано, что это последняя командировка. Сейчас он объезжал построенные доты и видел, что недоделок ещё тьма-тьмущая. Дот, спрятанный под ригой, почему-то приспособлен только для пулемётов, хотя его следовало оборудовать и под орудие. А для новых изменений требуется время и время. Это значит, что он задержится ещё на месяц. Кто поручится, что за этот месяц кому-нибудь не придёт в голову вновь повторить то, что однажды едва не стоило ему жизни?
      Сидя позади Вернера, Коля и Витя подавленно молчали. Что-то их ждёт там, куда их везёт немецкий офицер? Уж не в ловушку ли он их заманил?
      Въехав в деревню, Вернер подвёз их к небольшой хатке, которую он занимал. Он что-то быстро сказал выбежавшему ему навстречу ординарцу. Тот удивлённо взглянул на ребят, поморгал своими белёсыми глазами, а затем быстрым движением руки приказал им следовать за ним.
      Он привёл их в маленькую каморку, которая когда-то, очевидно, служила хозяевам кладовкой: здесь пахло мышами и кислой шерстью. Но всё же тут было сравнительно тепло, а главное, над головой крыша.
      Ребята натаскали из соседнего хлева старой соломы, постелили её, и им показалось, что никогда ещё они не устраивались так удобно. Немного погодя ординарец, который сказал им, что его зовут Рихард, принёс открытую банку мясных консервов и два ломтя хлеба.
      До утра о них никто не вспоминал. А утром Вернер объявил им, что Коля будет помогать Рихарду, а Виктор пойдёт работать в лагерную кухню. Но ночевать может здесь. Витя только вздохнул. Как видно, такая уж его судьба — идти по кулинарной части.
      Вернер был мрачен. Одна неприятность сменяла другую. Ночью он получил телеграмму, что назначается начальником строительства, а бывший начальник поступает в его распоряжение. Конечно, это дело рук Мейера. Его интриги. Но другого выхода нет, надо подчиняться. Единственная возможность поскорее вырваться отсюда — заставить всех работать как чертей! Он не пощадит никого. Работы не будут прекращаться ни днём, ни ночью. Пусть подохнут все, но он не задержится здесь ни одной лишней минуты.
      Рихард увёл Витю в кирпичный дом, который стоял в центре деревни; там была кухня, где варили похлёбку для пленных.
      Коля же, вооружившись ножом, стал выполнять заданный ему урок — чистить картошку.
      Когда Рихард вернулся, вся картошка была аккуратно уложена в котелок и залита водой. Ординарец одобрительно кивнул головой, что-то весело сказал и показал на дверь. Коля понял, что пока он не нужен.
      Он вышел на улицу. Снег, падавший всю ночь, растаял, и только кое-где вдоль плетней светились белые полоски, словно там, вытянувшись, лежали зайцы. По тылам домов в два ряда тянулись проволочные заграждения. От этого и без того унылый пейзаж казался ещё более безысходным. На улице почти никого не было; расплёскивая сапогами грязь, мимо пробежал немецкий солдат, проехала машина, тесно набитая людьми, — здесь были и пленные и мобилизованные жители города. Все они, попав в лагерь, подвергались одному и тому же режиму.
      Только из нескольких труб вился дым — это были дома, в которых жили офицеры и полицаи. Коля уже знал, где расположена лагерная кухня, и отправился туда посмотреть, как устроился Виктор.
      Вот тут и произошло то, к чему он так стремился и ради чего шёл навстречу всем опасностям. Ещё издали он увидел длинную очередь пленных. Каждый из них держал в руках небольшой железный бачок. Один за другим они проталкивали пустые бачки в окошко кухни и тотчас же переходили к соседнему окошку, чтобы получить бачок с похлёбкой и несколькими ломтями хлеба, положенными на крышку. Потом отходили, крепко держа этот бачок обеими руками и стараясь не поскользнуться и не упасть в липкую, скользкую грязь, которая так и разъезжалась под ногами. Неверным, напряжённым шагом они направлялись к выходу из деревни.
      Высокий человек только что получил бачок и, отступив на шаг от окошка, едва тут же не расплескал его содержимое. Коля сразу узнал этого человека. Отец!
      Коля был уже слишком опытен для того, чтобы сразу подбежать к нему и при всех выдать свои чувства. Он понял одно: ему нужно догнать отца раньше, чем тот выйдет за ворота лагеря. Пока отец идёт по деревне, их встреча может показаться случайной, а за воротами она уже привлечёт внимание охраны.
      Коля ускорил шаг и перешёл на другую сторону улицы, чтобы обогнать отца, не подходя к нему вплотную. Отец шёл медленно, неся бачок, как самую большую драгоценность. Упади он сейчас — десять человек, и без того истощённых, будут голодать целые сутки. Лучше идти помедленнее. И он шёл, всякий раз осторожно выбирая место, куда поставить ногу. Но, как он ни старался, от слабости его то и дело заносило то в одну, то в другую сторону.
      Коля видел эти мучения, ему стало до боли жаль отца, осунувшегося и постаревшего. Вот, чтобы немного передохнуть, отец поставил бачок у плетня и рукавом вытер с лица пот.
      Этой минуты было достаточно, Коля нагнал его.
      — Папа! — тихо позвал он, не останавливаясь и проходя мимо.
      Отец повернул голову и вдруг судорожно схватился рукой за плетень. Он смотрел на Колю радостно и удивлённо, но в глазах его была и большая тревога. Как мог Коля очутиться в этом проклятом месте?.. Что он здесь делает?..
      Коля замедлил шаг, но в это время впереди показались два офицера. Они шли медленно и наконец остановились у ближайших ворот. Разговор у них был долгий, серьёзный, и они не торопились расходиться.
      На виду у них Коля не решился подойти к отцу. Он только подмигнул, улыбнулся и, пройдя ещё несколько шагов, свернул в первый попавшийся проулок.
      Он долго смотрел из-за плетня, как отец уходил всё дальше и дальше…
      Да, трудно, очень трудно было сюда проникнуть, но ещё труднее выполнить то, что приказал Колёсник…
     
     
     
     
      Глава двадцать шестая
      СЕКРЕТ КОВАНОГО СУНДУКА
     
      Никита Борзов вот уже несколько дней не находил себе места. Связной доставил ему распоряжение Колёсника во что бы то ни стало добыть подробные сведения об укрепрайоне. Но как это сделать? Борзов собственными глазами видел, как бургомистр, возвратившись из поездки, вынул карту из планшета и спрятал её в свой сундук.
      Когда Блинов возился со своим сундуком, Никита Кузьмич пристально следил за его руками — где он нажимает, какие раковинки поворачивает, — но никак не мог запомнить, в каком порядке к в каком направлении — направо или налево — их нужно крутить и поскольку раз.
      Если бы только завладеть этой картой! Ну хотя бы на один час. Сколько бы усилий армии было сохранено!
      Связной рассказал ему о том, что Колёсник направил ребят в район строительства с заданием найти Алексея Охотникова и связаться с ним.
      Никита Кузьмич хорошо знал Алексея. Это человек действия. Если ему хотя бы немного помочь, он способен на многое.
      С большим трудом, стараясь не навлечь подозрения Блинова, Борзов добился, чтобы ему разрешили сопровождать новую группу мобилизованных на строительство горожан.
      Три дня он безуспешно пытался найти возможность, чтобы незаметно поговорить с Алексеем. Пленных водили строем, а за обедом посылали Юренева. Его-то Никита Кузьмич и увидел в очереди перед кухней. Они встретились глазами, и Юренев отвернулся.
      — А, старый приятель! — усмехнулся Борзов, подойдя к нему вплотную. — Я вижу, ты нигде не теряешься. Мой пёс до сих пор по ночам скулит, всё о тебе вспоминает. Жалуется, что не удалось штаны с тебя содрать…
      Никто, пожалуй, кроме самого Никиты Кузьмича, не понял смысла этих слов. Юренев был убеждён, что тот считает его пострадавшим от преследования гестапо, а другие, стоявшие рядом, слишком привыкли к издёвкам, чтобы обращать на это внимание.
      Но эта встреча заставила Борзова пойти на риск и сказать несколько слов Алексею на глазах у всех. Правда, он быстро скользнул мимо и успел бросить лишь одну фразу, но по испуганно-напряжённому лицу двоюродного брата понял, что слова услышаны и оценены.
      Однако поверил ли ему Алексей? Не решит ли, что это провокация?
      Узнав о том, что Коля и Витя отправились в трудный путь, он сначала огорчился: слишком велика опасность. Но вскоре до него дошли слухи, что Вернер пригрел в лагере каких-то двух мальчишек. Правда, попав за колючую изгородь, они были изолированы и связаться с ними было сложно, но всё же, если опять попасть в лагерь, то наверняка можно узнать многое. Коля не будет сидеть сложа руки. Он найдёт возможность поговорить с отцом. То, что взрослому необычайно сложно, для мальчишки подчас не составляет большого труда.
      Но, размышляя об этом, Никита понимал, что при всех усилиях можно собрать только частичные сведения об укрепрайоне. А нужны полные. И они есть, совсем близко, — в проклятом сундуке, украшенном раковинками и виньетками. Даже ключа не надо красть, чтобы его открыть!
      Однажды, выйдя по делам, Блинов попросил Борзова подождать его в кабинете. Куда-то ушёл и секретарь, постоянно сидевший за столом в приёмной. Приоткрыв дверь, чтобы слышать шаги, Никита Кузьмич быстро подошёл к сундуку и начал поворачивать раковинки, мучительно стараясь подражать движениям бургомистра. Внутри сундука даже что-то щёлкнуло, но крышка так и не поднялась.
      Капли холодного пота выступили на его лбу, руки мелко тряслись. Одна комбинация следовала за другой. Но всё это было не то, совсем не то.
      Услышав приближающиеся шаги, Борзов отскочил от сундука и успел присесть на дальний стул, по другую сторону стола.
      Блинов вошёл, бросил, как показалось Никите Кузьмичу, внимательный взгляд на сундук, а затем сел на своё место и начал говорить о необходимости восстановить бункеры разрушенного элеватора, чтобы засыпать туда зерно.
      Никита Кузьмич с такой острой ненавистью смотрел в его широкое, спокойное лицо с тщательно расчёсанным пробором, что Блинов вдруг запнулся и удивлённо спросил:
      — Что с вами, Никита? Чем вы встревожены?
      Никита откинулся к спинке стула и схватился за щёку:
      — Ничего, Илья Ильич, у меня просто болит зуб.
      Блинов сочувственно покачал головой:
      — Идите к врачу. У меня никогда не болели зубы, но я понимаю, как это должно быть неприятно.
      Никита Кузьмич вышел, придерживая рукой нижнюю челюсть. Он уже знал: единственный выход — напасть на Блинова по дороге, когда они снова поедут в укрепрайон, и завладеть картой.
      Однако и этот план оказался трудно выполним. Блинов вдруг почти совсем перестал интересоваться строительством и всё своё внимание перенёс на музей.
      Он целыми днями пропадал в хранилище, и вскоре Никита Кузьмич узнал, что наиболее ценные картины вынуты из рам, свёрнуты в рулоны и подготовлены к эвакуации.
      «Что это может быть? — думал Борзов. — Почему Блинов стал торопиться? Где и какие назревают события?»
      Он не мог задавать Блинову вопросы, чтобы не навлечь подозрения, а бургомистр упорно молчал. Наблюдая за ним, Никита Кузьмич заметил, что шеф нервничает и чего-то ждёт…
     
     
     
     
      Глава двадцать седьмая
      ЗАДАЧА ТРЕБУЕТ РЕШЕНИЯ
     
      Прошло несколько дней, но Коле так и не удалось снова увидеть отца. Рихард не хотел заниматься благотворительностью. Он не знал ни одного слова по-русски, но жестикуляция его была выразительна, и Коля скоро привык понимать, что ему надлежит делать: мыть ли посуду, чистить ли сапоги Вернера или, вооружившись щёткой, подметать пол. Сам Вернер словно забыл о его существовании. Впрочем, большую часть времени он проводил в поле, возвращался поздно и сразу же ложился спать.
      Витя уходил рано и тоже приходил поздно, смертельно усталый и голодный. На кухне кормили плохо. Коля, когда мог, прятал для него то, что удавалось достать у хозяйственного и запасливого Рихарда.
      Однажды вечером Витя вернулся взбудораженный. Он сделал Коле знак войти за ним в каморку и шёпотом сказал, что сегодня на кухне произошёл странный случай. Один пленный пришёл с бачком за обедом; повар-ефрейтор, обычно строгий, всегда тщательно следивший за тем, чтобы порция была отмерена точно, без всяких излишеств, вдруг бросил в бачок кусок мяса и при этом многозначительно подмигнул пленному. Что бы это означало?
      — А кто этот пленный? — спросил Коля.
      — Не знаю, — ответил Витя.
      — Он тебя видел?
      — Нет. Чувствую — дело неладно, и сразу же — за плиту. Присел и жду…
      — Да-а! — проговорил Коля. — А может быть, ефрейтор просто пожалел его?..
      — «Пожалел»!.. — передразнил Витя. — Он мне дать гнилую картошку жалеет… Нет, тут что-то другое…
      — А что? — быстро спросил Коля — он уже догадывался, какие подозрения овладели Витей.
      — Он, наверное, предатель! Вот его и подкармливают, — сказал Витя.
      Дело оборачивалось серьёзно. Как быть?.. Ведь они не знают ни фамилии, ни даже имени этого человека.
      — Знаешь что? — сказал Коля. — Давай схоронимся вечером где-нибудь за забором, и, когда все будут возвращаться с работы, ты мне его покажи. Посмотрим, в какой он группе.
      Витя согласился.
      За полчаса до того, как пленных обычно приводили с работ, ребята залезли в густые придорожные кусты, невдалеке от дома. Даже если бы их там и заметили, никому бы в голову ни пришло, что это их наблюдательный пост. Просто ребята играют…
      Наконец по дороге потянулись люди. Они двигались медленно, многие едва волочили ноги; тех, кто совсем выбился из сил, товарищи вели под руки.
      Витя напряжённо вглядывался. Иногда ему казалось, что он уже видит того человека, который приходил на кухню, но каждый раз это была ошибка. Землистые, истощённые лица мало отличались один от другого.
      А Коля с волнением ждал отца. Он уже дважды видел его издали и всякий раз ощущал щемящее чувство тоски. Быть совсем рядом — и даже не подойти!
      — Смотри! Вот он!.. Вот он!.. — вдруг зашептал Витя. — Невысокий… с чёрными волосами…
      Коля взглянул туда, куда показывал Витя, и сердце его упало. Он увидел Михаила. Михаил шёл рядом с отцом и что-то говорил ему. Отец сумрачно улыбался, а Михаил, прищурившись, глядел перед собой. Видно, их занимали важные мысли.
      Отец прошёл в каких-нибудь трёх шагах от Коли. Крикнуть! Остановить!.. Но вот идёт эсэсовец с автоматом… Нет, нельзя!..
      Когда пленные скрылись за изгородью, где стояла хата, в которой они жили, ребята стали думать, что делать дальше. Коля рассказал Вите всё, что знал о Михаиле, о том, как он его спасал, и о том, как подозрительно отнеслись к Михаилу старики в подвале.
      Да, дело нечисто! Старики, видно, были правы.
      Остаток этого длинного, тяжёлого дня Коля прожил с ощущением того, что отцу угрожает неминуемая опасность, от которой его нужно оберечь. Коля в этот вечер был задумчив, рассеян, и Рихард несколько раз ругал его за нерасторопность. А ночью Коле приснились старики. Они сурово хмурились и что-то говорили ему так тихо, что нельзя было понять слов.
      Он проснулся на рассвете от холода и уже больше не заснул…
      Решение созрело как-то сразу. Он будет каждый день ходить к кухне, пока не встретится с отцом. Должен же когда-нибудь отец опять пойти за обедом. Увидев издали, как отец входит в ворота, он пойдёт ему навстречу. А потом, словно невзначай, повернёт обратно. Они будут идти невдалеке друг от друга. Это не должно вызвать подозрений.
      В это утро Рихард не мог пожаловаться на своего помощника. Коля старался изо всех сил. Сапоги Вернера были начищены до блеска, с кителя сдуты все пылинки, посуда после завтрака перемыта и тщательно вытерта. А самому Рихарду Коля оказал неоценимую услугу: принёс ему из завязшей в грязи интендантской машины бутылку рома. Рихард хлопнул его по плечу и сказал:
      — Зер гут!..
      В его устах это была наивысшая похвала.
      В общем, Коля завоевал себе право в двенадцать часов выйти из дому. Он сразу же направился к воротам, держа в руках небольшой свёрток, который придавал ему деловой вид.
      За эти дни охранявшие лагерь солдаты привыкли к нему. Они знали, что он работает у Вернера.
      Коля вышел из дома как раз в тот момент, когда над деревней зазвучали унылые звуки гонга. Минут через десять в ворота войдёт первый дежурный с бачком, а за ним потянутся и остальные.
      Коля пошёл медленно, пристально вглядываясь в извивающуюся дорогу. Ворота уже были открыты настежь. Рядом с ними похаживал часовой, низко надвинув на глаза железную каску.
      Не доходя до кухни, Коля остановился у невысокого плетня. Дальше идти было опасно. Если и сегодня придёт Михаил, нужно спрятаться раньше, чем тот его заметит.
      Время тянулось томительно долго. Пустынная дорога поблёскивала серыми лужами. Наконец вдали появились тёмные фигуры людей. Они медленно приближались…
      Вот первый, держа бачок, как щит, прижатым к груди, вошёл в ворота. Это был высокий, худощавый боец в истрёпанном военном обмундировании. Он победно улыбался: первому всегда достаётся суп понаваристей.
      Следом за высоким бойцом в ворота вошёл человек в рваном пальто, подпоясанном тонким ремешком, — очевидно, из мобилизованных. Бачок стоял у него на голове, он придерживал его одной рукой; шапка нахлобучилась ему почти на глаза, и были видны только два чёрных уса. Коля внимательно пригляделся к нему. Нет, это не Михаил. Тот моложе, выше, и у него нет усов… Потом пошли и другие…
      Отца он увидел внезапно, когда тот уже вошёл в ворота и медленно двигался по тропинке, которая вилась вдоль плетней. Бачок он держал в левой руке, а правую задумчиво заложил за борт шинели.
      Прежде чем двинуться ему навстречу, Коля пытливо оглядел всех, кто шёл невдалеке. Нет, Михаила среди них не было.
      Всё произошло так, как он представлял себе, и всё-таки иначе. Когда он приблизился к отцу, тот вдруг споткнулся, упал, и бачок покатился в грязь. Солдаты у ворот засмеялись.
      Коля подбежал к бачку, поднял его и протянул отцу, который отряхивал шинель от комьев глины. Часовые отвернулись, занятые своими делами, а заключённые, шедшие следом, торопились занять очередь, им некогда было обращать внимание на пустяки.
      — Ты зачем здесь? — тихо спросил отец и, чтобы выиграть время, стал усиленно тереть рукавом полу шинели.
      — Меня послали, — так же тихо ответил Коля. — Тебе задание: ты должен запомнить, где стоят доты…
      Отец внимательно взглянул на него:
      — Где ты живёшь?
      — Я живу у Вернера. Я тут не один, с товарищем. И ещё я должен сказать. Ты знаешь полицаев Василия Дмитрича и Петьку?
      — Знаю.
      — Они хотят бежать. Боятся, что всех убьют.
      — Они тебе это сами говорили?
      — Нет. Мы с Витей подслушали их разговор в доте, под копной… Ты запомни это. — Голос Коли дрогнул. — Папа, беги! Беги, пожалуйста, папочка!..
      Стоять на месте уже было опасно: невдалеке чавкали шаги полицаев. Подняв бачок, отец снова пошёл. Коля чуть отстал, но они слышали друг друга.
      — А куда идти? — спросил отец.
      — В лес. Помнишь, где мы в позапрошлом году собирали грибы, на перекрёсток дорог. Каждый вечер две недели подряд там будет ждать человек. Он тебя проведёт…
      Отец быстро спросил:
      — Ты знаешь Михаила Юренева? Он говорит, что сидел с тобой в подвале…
      — Берегись его, папа. Говорят, что он предатель… Ему повар даже лишнее мясо даёт…
      — Так… — сощурил глаза отец. — Ты когда пойдёшь назад?..
      — Теперь скоро! Как только выберемся…
      Алексей оглянулся и прибавил шагу.
      — Скажи тем, кто тебя послал, — сделаю всё, что смогу. Подкарауливай меня здесь. Когда снова пошлют за обедом, я оброню бачок, а потом подниму. Останется бумажка. Спрячь как следует. Если найдут — верная смерть… Бежать постараюсь, но это очень трудно.
      Отец переложил бачок из одной руки в другую и торопливо зашагал к очереди, которая молчаливо выстроилась у кухни.
      Коля смотрел на узкую спину отца, и его сердце опять защемила страшная боль.
     
     
     
     
      Глава двадцать восьмая
      ТЯЖЁЛАЯ БОРЬБА
     
      Теперь всё, что делал Михаил Юренев, всё то, что он говорил, советовал и на чём настаивал, представлялось Алексею в подлинном своём значении. Он узнал как будто совсем немного: про кусок мяса, воровато подсунутый ефрейтором под крышку бачка, — и картина оказалась полностью завершённой. Только очень высокое покровительство могло заставить лагерное начальство идти на такие поблажки.
      Подавая сегодня в окошко бачок, он заглянул в кухню и заметил в дальнем углу крепко сбитого мальчугана с круглой ершистой головой, который, сидя на чурке, мыл репу. Это, конечно, и есть приятель Коли. С его места несомненно хорошо видны все движения повара, и мальчуган наверняка не ошибся.
      У Алексея из головы не выходила короткая, но выразительная сцена у котлована, когда к Юреневу подошёл гитлеровский офицер. Он всё время помнил и о том, как ловко вывернулся Юренев во время их недавнего разговора. Повёл разговор так, будто сам Алексей чуть ли не предатель. Хитрец! С таким бороться трудно, но нужно, необходимо, иначе он всех погубит.
      Алексей решил, что теперь наступил момент, когда он уже не имеет нрава молчать. Он должен поделиться своими подозрениями с товарищами. Но и в этом, конечно, нужно сохранять осторожность и осмотрительность: один неверный шаг — и Юренев поймёт, что его игра раскрыта.
      Вечером Алексей шепнул Ерёменко, что им надо поговорить. Улучив минутку, когда все готовились ко сну, они вышли во двор и, покуривая, облокотились о плетень. До отбоя оставалось минут десять, и вдоль деревни уже двигались ночные патрули.
      Ерёменко внимательно слушал быстрый, сбивчивый рассказ Алексея, и на его истощённом, поросшем светлой бородкой лице всё больше возникало встревоженное выражение.
      — Так что же ты думаешь делать? — спросил он, когда Алексей рассказал всё.
      — Я хочу устроить Юреневу последнюю проверку. — И Охотников изложил свой новый план.
      — Рискованно, — сказал, наморщив лоб, Ерёменко. — А вдруг не выйдет! Тогда что?..
      — У нас всё равно выхода нет. Останемся — погибнем. Послушаем Юренева — тоже в ров ляжем… Так уж лучше рискнуть!..
      — Ну, а ещё с кем ты будешь говорить? — спросил Ерёменко. — На такое дело идти — двух умов мало…
      — А как ты думаешь, с кем?
      — С Кравцовым…
      Лейтенант Юрий Кравцов мучительно переживал неволю. Совсем юный — ему не было и двадцати лет, — чистосердечный и порывистый, он не мог смириться с тем, что жизнь его должна окончиться за колючей оградой. Временами он совсем падал духом, ходил мрачный и унылый, но вдруг душевные силы опять брали в нём верх, и он становился весёлым и жизнерадостным. Он верил в Алексея и не задумываясь пошёл бы вместе с ним.
      — Да, с Юрой — обязательно, — согласился Алексей. — Но это горячая голова, как бы он не натворил беды.
      — Тем более надо его подготовить.
      К плетню подошли двое полицаев.
      — Эй! — крикнул один из них. — Заходи в дом! До отбоя две минуты!..
      Ерёменко отошёл от плетня. Алексей остался на месте.
      — Дай-ка, Василий Дмитрич, огонька! — сказал он, обращаясь к высокому полицаю, который стоял циркулем, расставив свои длинные ноги.
      — Какой я тебе Василий Дмитрич! — заорал полицай. — Ты что, дисциплины не знаешь?.. Пошёл! Пошёл!
      — Может быть, ты, Петя, раздобришься огоньком? — спокойно обратился Алексей ко второму полицаю, который удивлённо разглядывал пленного, осмелившегося разговаривать так нагло.
      — Иди! Иди! — проговорил Петя. — Разболтался! В кумовья полез!..
      — А что, может быть, и в кумовья, — сказал Алексей. — Завтра вы нас конвоировать будете?..
      — Ну, мы, — сказал Василий Дмитрич. — А тебе-то что, не всё равно?
      — Значит, не всё равно, — многозначительно сказал Алексей. — Птички по полю летают и о людях много знают!.. Завтра разговор к вам будет… — и ушёл вслед за Ерёменко в избу, оставив обоих полицаев крайне озадаченными.
      Что за странный намёк сделал им этот пленный? Действительно ли что-то знает? О чём он хочет говорить? Расхаживая в эту ночь по спящей деревне, они долго раздумывали и наконец решили: самим на разговор не навязываться, а если пленный будет набиваться, выслушать его. Если же станет болтать лишнее, тут же пристрелить «при попытке к бегству»…
      С утра Алексею не удалось подойти к Кравцову — их подняли раньше обычного и вывезли в поле.
      Во время работы, при Михаиле, говорить было невозможно, тем более что рядом всё время кружили оба полицая. По тому, как часто они бросали насторожённые взгляды в сторону Алексея, тот понял, что они на самом деле обеспокоены. «Помучайтесь, помучайтесь, — думал он, — покладистей будете!»
      Глядя со стороны на эту небольшую группу людей, мирно работающих в необъятно широком поле, трудно было представить себе, что здесь кипят затаённые страсти. Вот люди носят землю, устанавливают стальные каркасы дота, замешивают бетон, и ничто не выдаёт ни их внутреннего напряжения, ни того накала, который вот-вот может привести к взрыву.
      Время тянулось томительно долго. Наконец из деревни донеслись долгожданные звуки гонга.
      Петька зычно крикнул:
      — Кончай работу!.. Перерыв!.. — и обвёл всех строгими глазами. — А ты, Юренев, давай за обедом! Торопись!..
      Юренев привычно схватил лежавший в сторонке бачок и, весело махнув всем рукой, быстро пошёл к деревне. Алексей с ненавистью посмотрел ему вслед: «Иди, иди и подавись по дороге мясом!»
      Теперь можно и поговорить. Он присел рядом с Кравцовым, который устало прислонился к бетонному основанию дота, широко раскинув свои тонкие, с длинными пальцами руки.
      — Юра, мне нужно сказать тебе очень важную вещь, — сказал он улыбаясь, чтобы обедавшие неподалёку на брёвнах полицаи думали, что он просто о чём-то с ним шутит. — Выяснилось, что Юренев предатель!..
      При этих словах Кравцова словно подбросило, он побледнел и повернулся к Алексею с таким искажённым лицом, что тот испугался.
      — Не верю! Не верю! — почти крикнул он. — Клевета! Где доказательства?!
      Алексей никак не думал, что его слова вызовут такую бурную реакцию.
      — Тише, тише! — Он схватил Кравцова за руку и силой усадил на прежнее место. — Факты проверены! Мне совсем не хочется его губить… Но будь с ним осторожен…
      Разговор не получился. Алексей понял, что, если он скажет Кравцову больше, неизвестно, что может натворить этот честный парень, у которого совсем нет выдержки…
      — Смотри, — строго сказал Алексей, — ничем не выдай Михаилу нашего разговора… Ты можешь погубить всех: и себя и нас.
      — Хорошо, — прошептал Кравцов, — но я это проверю. Я должен это проверить. Я не могу жить, если человек, которому я так доверял, — предатель…
      Алексей поднялся и подошёл к брёвнам, на которых сидели полицаи.
      — Приятного аппетита, господа полицаи, — сказал он чуть насмешливо.
      — А тебе что? — сердито покосился на него Василий Дмитрич. — Опять болтать пришёл?
      — Нет, зачем? С серьёзным разговором.
      — Какие у нас с тобой могут быть разговоры? — усмехнулся Петька. — Ты копай, а мы гляди…
      — Не хотите разговаривать, как хотите, — пожал плечами Алексей. — Придёт время, пожалеете.
      — А когда же такое время придёт? — прищурился Василий Дмитрич.
      — Когда мы все доты построим, тогда и придёт!..
      Полицаи переглянулись и уже с явным интересом взглянули на Алексея.
      — Ну, ну, крути языком дальше! — проговорил Василий Дмитрич. — Чем ты нас стращать хочешь?..
      Алексей понял, что в глубине души у них страх. Они грубят, чванятся, а на самом деле боятся, трусят, ждут расплаты. Да, Коля дал ему верный ключ к этим людям.
      — После работы, — сказал он, — меня задержите, поговорим без свидетелей.
      Василий Дмитрич покачал головой:
      — Никак нельзя — подозрение будет. Говори сейчас, никто не услышит.
      — Нет, — упрямо возразил Алексей, — сейчас не время, работать надо!..
      И отошёл от полицаев, оставив их в ещё большем смущении.
      Юренев уже вернулся с бачком. Он заметил, что Алексей беседовал с полицаями.
      На этот раз супа было особенно мало, кое-где плавали блёстки жира и крупицы пшена. Все ели, сев в кружок и по очереди зачерпывая ложками.
      Кравцов, который обычно садился рядом с Юреневым, переменил место и, поднося ложку к бачку, враждебно поглядывал на своего недавнего друга. «Как бы он чего-нибудь не натворил, — с тревогой подумал Алексей. — Зря я с ним откровенничал!..»
      Покончив с супом, Юренев засунул ложку за голенище и, как бы невзначай, спросил Алексея:
      — Закурить есть?
      — Есть.
      — Давай, что ль, покурим!..
      Они отошли в сторону, и Михаил сразу же начал допрос.
      — О чём ты с ними разговаривал? — кивнул он в сторону полицаев.
      — О погоде, — усмехнулся Алексей.
      — Я не шучу! — В голосе Михаила прозвучала угроза.
      — А почему, собственно, ты меня допрашиваешь? На каком основании?
      Михаил чиркнул спичкой.
      — Скажу прямо!.. После того, что ты мне говорил, я не могу уже относиться к тебе с полным доверием. Твой контакт с полицаями заставляет меня подозревать…
      — Неужели ты думаешь, что, решив предать, я делал бы это на глазах у всех?
      — Я требую, чтобы ты сказал, о чём вы говорили, — резко повторил Юренев, — или я оставлю за собой свободу действий…
      — Что это значит?
      — Я не обязан говорить об этом… своему врагу!..
      — Так вот каким ты языком заговорил! — Алексей глубоко затянулся саднящим дымом. — Ну ладно, делай что хочешь!..
      И, резко повернувшись, он отошёл в сторону, взял лопату и спустился на дно котлована…
      Почти всю вторую половину дня они работали рядом, устанавливая бетонный колпак. Иногда их руки соприкасались и тут же отдёргивались. Обоюдная ненависть, до сих пор таившаяся где-то в глубине и долго не находившая выхода, вдруг вспыхнула и почти мгновенно достигла крайнего напряжения.
      «А что, если он знает, где я храню свои записи? Что, если он видел Колю?» — думал Алексей. Самые отчаянные планы рождались в его голове, проносились вихрем.
      От долгой работы заныла спина. Алексей выпрямился и даже скрипнул от боли зубами. Как хорошо хоть несколько мгновений постоять прямо, развернув плечи, и глубоко, полной грудью вдыхать чистый воздух, пахнущий первым снегом!
      Вдруг его взгляд задержался на тёмной впадине соседнего недостроенного дота. Где-то в пути застряла арматура, и Вернер приказал на время прекратить в этом доте работы.
      Алексей представил себе узкую короткую траншею, крутой поворот, немного погодя ещё один, а затем глубокий котлован с отвесными стенами. Совсем недавно в этом котловане его группа пережила несколько неприятных минут.
      Воспользовавшись тем, что полицаи ненадолго отлучились по своим делам (а они изредка уходили, считая, что никто не убежит, — ровное поле простирается почти до горизонта, укрыться негде, а пуля везде догонит), Алексей устроил в котловане короткое совещание. Сидя спиной к траншее, на краю котлована, он глядел в ту сторону, куда ушли полицаи, и не заметил, как, впрочем, и другие, что Кравцов тайком вылез из котлована с другой стороны, подслушал за поворотом траншеи весь их разговор до последнего слова, а затем вдруг внезапно выскочил и всех этим перепугал. Вот уж никто не думал, что эта траншея — нечто вроде длинной слуховой трубы! Юренев даже не поверил, специально ходил за поворот и слушал…
      Алексей хмуро усмехнулся. Не повторить ли это, но теперь уже не в шутку, а всерьёз? «Клюнет он или нет? — и Алексей скосил глаза на Юренева, который укладывал бетонные плиты. — Что ж, попробовать можно. Выйдет так выйдет!.. А если не выйдет? — Алексей задумался. — Да, ставка слишком велика — собственная жизнь!..»
      И вдруг им овладел какой-то злой, острый азарт. Всё равно гибель!.. Недавний выпад Юренева — это последнее предупреждение. Сейчас он сделает всё, чтобы смять его, Алексея, тем более что у него в руках такие сильные козыри: отказ от побега, общение с полицаями. Нет, если действовать, то немедленно, не откладывая: ведь за вечер и ночь многое может измениться. Юренев подговорит кого-нибудь убить его как предателя или предаст всех сам, — это тоже весьма вероятно: ведь он чувствует, что висит на волоске. Может получиться и так, что обоих полицаев завтра пошлют в другой наряд и тогда он, Алексей, не сможет осуществить свой план. И если даже останется жив, то в глазах окружающих цена ему будет ломаный грош, все будут сторониться его, как прокажённого. Доказывай потом, чем ты руководствовался, какие у тебя были благие тайные замыслы! Стоя на краю могилы, под прицелом автоматов, товарищи будут проклинать тебя. Нет, этого он не допустит!..
      Выбрав момент, когда полицаям надоело бродить между работающими и они опять присели на брёвна покурить, Алексей отставил лопату в сторону и подошёл к ним.
      — Вот что, Василий Дмитрич, — сказал он, — ты прав, неудобно меня оставлять после работы…
      — Ну, чего же ты хочешь?.. — Полицай сплюнул на землю.
      — А вы поведите меня вон к тому доту! Материал у нас там оставлен — вёдра, кирки… Там вот и поговорим.
      Полицаи переглянулись.
      — Ну что ж, — лениво сказал Петька, — это можно!.. Когда вести-то?..
      — А вот я ещё немного поработаю — ты подойди и окликни…
      — Ладно, ступай, — покровительственно сказал Василий Дмитрич. — Вижу, языку тебя так и чешется. Что ж, поболтаем, если такая охота… Только смотри, болтай дело, а то… — И он многозначительно положил руку на лежавший рядом автомат.
      Алексей повернулся и спокойно, словно этот разговор ничего для него не значил, пошёл назад… Если бы кто-нибудь знал, как неимоверно трудно вести ему эту жестокую игру, в которой ему надо переиграть профессионального актёра и не менее профессионального предателя!
      Из толпы работающих на него пронзительно уставились потемневшие глаза Юренева, но Алексей смотрел мимо, словно и не видел их. Два тайных разговора с полицаями в один день на глазах у всех. Очевидно, Юренев уже в полной мере воспользовался этим, чтобы возбудить к нему недоверие. Когда Алексей подошёл, все примолкли, делая вид, что усиленно работают. Только по смятенному, полному отчаяния взгляду Кравцова Алексей понял, что тот окончательно сбит с толку.
      Минут через пять полицаи встали с брёвен, накинули на плечи ремни автоматов и подошли поближе.
      — Эй, Охотников! — крикнул Василий Дмитриевич. — Подь сюда…
      — Опять! — услышал он за спиной приглушённый возглас Юренева.
      Алексей сделал ещё несколько взмахов лопатой. Однако Василий Дмитрич хорошо вошёл в свою роль.
      — Тебе повторять, что ли? — рявкнул он сердито.
      Когда Алексей воткнул лопату в землю и стал спускаться с бугорка, на котором все работали, его провожало мёртвое молчание.
      Полицаи не сказали, зачем уводят Алексея, и это окружило таинственностью неожиданный его вызов. Что им там нужно, в недостроенном доте? Почему они повели Охотникова туда? И вдруг все стоявшие на холме вспомнили недавнее совещание. Конечно, лучшего места и не выбрать. Охотников и полицаи наверняка будут о чём-то сговариваться. Теперь понятно, почему Алексей отказался бежать вместе со всеми. У него совсем другие планы. В полицаи, наверное, метит. Вот и дружков себе завёл… Смотрите, как идут — словно не они его ведут, а он их…
      Короткими, язвительными репликами Юренев стремился разжечь уже зароненное недоверие к Охотникову. Он стоял посреди толпы и высмеивал каждое движение Алексея. Ерёменко попробовал вступиться, но тут же получил сильный тумак в спину.
      — Молчи! Дружка защищаешь! — крикнул Свиридов.
      Невысокий, кряжистый, он терпеливо выполнял самую тяжёлую работу и часто приходил на выручку Ерёменко, а теперь и он не верил больше ни ему, ни Охотникову.
      Когда полицаи и Алексей скрылись в котловане, пленные некоторое время подавленно молчали. Всё складывалось так, как утверждал Юренев. Человек, которому они верили, буквально на их глазах перебегает к врагу и уже настолько обнаглел, что даже не пытается этого скрывать.
      Юренев, прищурившись, что-то обдумывая, посмотрел на котлован и вдруг обернулся к Кравцову, у которого от волнения подёргивалась верхняя губа.
      — Юра! Пойди-ка послушай. У тебя уже есть опыт!..
      Кравцов сделал шаг вперёд и нерешительно остановился.
      — Ну ты и трус, братец!. - презрительно поморщился Юренев. — Как до дела дошло, так в кусты…
      А в это время Алексей и полицаи сидели на дне котлована, пристроившись на груде щебня, и беседовали. Полицаи вновь стремились обрести утраченный ими независимый вид. Это им не удавалось, и от этого они ещё больше сердились. Какой-то пленный затащил их в чёртову яму, и сиди здесь, жди, когда он раскроет, зачем ему всё это понадобилось.
      А Алексей всё тянул, говорил о каких-то пустяках и главного разговора не начинал. Иногда он умолкал, поглядывал в сторону траншеи, словно к чему-то прислушиваясь, и его спокойствие ещё больше раздражало полицаев.
      — Да не тяни ты кота за хвост! — наконец взорвался Василий Дмитрич. — Ей-богу, сейчас прикладом огрею! Чего привёл? Чего тебе от нас надо? Ну?..
      — Хорошо! — неторопливо проговорил Алексей.
      Его нервы были напряжены до отказа: неужели, неужели он просчитался? Если так, то он не уйдёт отсюда — нападёт на полицаев, пусть они его убьют, другого выхода нет. Приняв решение, он вдруг обрёл спокойствие.
      — Хорошо, — повторил он медленно. — Начнём? — И опять прислушался — ему почудилось, что где-то в глубине траншеи хрустнул камень.
      — Чего ты всё слушаешь? — обозлился Петька. — Ну, начинай…
      — Так вот, господа полицаи, — громко сказал Алексей, — вы помните дот под копной?.. — По тому, как побледнел Василий Дмитрич и растерянно откинулся спиной в угол Петька, он понял, что попал в точку, и ещё раз мысленно поблагодарил Колю. — Помните или нет? — повторил он.
      — Ну, знаем такой дот, — осторожно ответил Василий Дмитрич. — А дальше что?
      Алексей нагнулся вперёд, упёршись локтями в колени.
      — А дальше вот что. Несколько дней назад вы оба, находясь в этом доте, договорились о побеге!..
      Василий Дмитрич вскочил и судорожно взмахнул автоматом.
      — Врёшь, сволочь!.. Не было этого!.. Убью!..
      Алексей остался невозмутимым.
      — Ну, убей, — медленно сказал он. — Убей!.. Но об этом сегодня же узнает начальник лагеря. Неужели ты думаешь, что я глупее тебя? В верном месте я оставил письмо. А после моей смерти его тут же найдут. Понятно?.. Ну, может быть, ты, парень, опустишь свою игрушку?.. Петя, скажи ему об этом. Ты, я вижу, более разумный человек. Давайте лучше поговорим спокойно!..
      Петька встал и потянул Василия за рукав.
      — Ладно! — сказал он примирительно. — Давай послушаем. Пристрелить никогда не поздно…
      Василий свирепо сверкнул глазами и вновь опустился на место.
      — А какое тебе-то до нас дело?.. — глухо сказал он. — Ты, я вижу, жить не хочешь…
      — Нет, наоборот, — улыбнулся Алексей. — Я хочу жить так же, как и вы!.. Поэтому у нас интересы общие…
      — Чего же тебе от нас надо? — спросил Петька.
      Алексей снова взглянул в сторону траншеи; он теперь был почти уверен, что за ближайшим поворотом кто-то стоит.
      — Я хочу помочь вам, — сказал он.
      — Помочь! — воскликнул Василий. — Ах, чёртов сын!..
      Но дальше притворяться ему уже было невозможно. Петька подвинулся ближе к Алексею и по-деловому спросил:
      — А ты что, знаешь, куда идти?
      Алексей пожал плечами:
      — Если пойдём вместе, то дорогу найду!..
      — А сколько нас? Ты да мы, — поднял три пальца Петька.
      — Нет, зачем? Ещё люди найдутся…
      — Слышал? — обратился Петька к Василию.
      Тот молча кивнул головой, и на лице его впервые промелькнуло нечто человеческое.
      — Я предлагаю вам, ребята, бежать вместе с нами, — сказал Алексей. — Вот зачем я вас сюда позвал. Вы же сами понимаете: если останемся, и у вас и у нас конец один. А если пойдёте с нами, то там мы скажем, что вы нас выручили, и вас простят…
      — Где это — там? — спросил Василий.
      — Ну, это ты слишком много хочешь знать, — повёл бровью Алексей. — Когда придёшь — увидишь…
      — На опасное дело ты нас тянешь, Охотников, — вздохнул Петька. — Ох, на опасное!..
      Алексей развёл руками:
      — Смотрите, думайте! Ваша воля — вы себе хозяева.
      Василий встал.
      — Ну, ладно. Засиделись. Идти надо!.. — Он вскинул автомат на плечо. — Мы подумаем. Это ещё обмозговать следует…
      — А когда дадите ответ? — спросил Алексей.
      — Завтра утром, как на работу поведём, так и дадим, — ответил Петька.
      Алексей поднял руку.
      — Только давайте договоримся: если откажетесь — этого разговора не было. А то сами понимаете… — Он выразительно замолчал.
      Петька мрачно усмехнулся:
      — Понимаем! Ты нас не стращай!.. Держи сам язык за зубами, а мы уж научены… — Он подошёл к Алексею поближе и тихо спросил: — А всё-таки, как ты про тот разговор пронюхал? Ведь мы в доте только вдвоём и были…
      Алексей прищурился.
      — А как ты думаешь, сколько нас здесь?
      — Когда?
      — Сейчас!..
      — Трое…
      — Эх, ты!.. Считать не умеешь. Пойди взгляни, кто за поворотом стоит. Да побыстрей, пока не убежал!.
      Петька сделал страшное лицо. Глаза у него округлились, и вся его сутулая фигурка затряслась от охотничьего азарта. Прижав к груди автомат, он метнулся в траншею, толкнув Алексея. В то же мгновение от ближайшего поворота застучали чьи-то тяжёлые шаги. Человек, видимо, бежал к выходу изо всех сил.
      — Сто-ой! — тонким, срывающимся голосом закричал Петька. — Сто-ой!.. Стрелять буду!..
      Он исчез в глубине траншеи. Василий не выдержал и бросился вслед за ним. Алексей слышал в глубине возбуждённые голоса нескольких человек, но не мог разобрать ни одного слова. И вдруг, когда они стали приближаться, Алексей отчётливо услышал тот голос, из-за которого он пошёл на этот страшный риск. Это был голос Юренева.
      Через минуту Петька вытолкнул Юренева из траншеи в котлован и остановился позади, не опуская автомата. Юренев держался спокойно, даже вызывающе спокойно, словно он здесь был старшим.
      — Ты всё слышал? — спокойно спросил его Алексей.
      — Да, всё, — подчёркнуто громко ответил Юренев.
      — Тебе всё ясно?
      — Всё.
      — Ты будешь и теперь утверждать, что я предатель?
      — Буду! — насмешливо смотря ему в глаза, сказал Юренев.
      — Почему?
      — Потому что мне это надо!
      Василий подошёл к Алексею и сердито тряхнул его за плечо.
      — Слушай-ка, ты, Охотников! Он говорит, что ты всё врёшь! Опутать нас хочешь…
      Алексей с силой сбросил руку Василия с плеча.
      — Кого ты слушаешь! Ведь это провокатор! Он в гестапо служит!..
      Петька вздрогнул и опустил автомат. Ну и в историю они попали!
      Юренев присел на груду щебня.
      — Ну, Охотников, давай играть в открытую, — сказал он, наслаждаясь ощущением своей силы. — Да, ты раскусил меня. Я работаю в гестапо! Я гнию рядом с тобой, чтобы предать тебя! Да, я предатель! Но ты умрёшь, а я буду жить… А вот они, — указал он на полицаев, которые в смятении жались к стене, — сейчас застрелят тебя по моему приказу. Застрелят, потому что они хотят жить, а только я один могу им дать прощение.
      — Но они? могут убить и тебя! — крикнул Алексей.
      — Не могут! — спокойно покачал головой Юренев. — Если они убьют меня, их тут же расстреляют. Никто им не поверит, что меня можно было убить при попытке к бегству или при неподчинении приказу… Не могут!.. Ты же умрёшь, как подлый предатель, и могила твоя зарастёт чертополохом. — И он поднял руку, привлекая внимание полицаев. — А ну, дайте по нему очередь, — и вдруг, обернувшись, дико заорал: — Стреляйте, приказываю!.. Или самих расстреляю!..
      Полицаи вскинули автоматы. Ещё мгновение — и Алексей упал бы мёртвым. Но в этот момент на краю котлована появился какой-то человек и закричал:
      — Стойте!.. Подождите стрелять!
      Все невольно подняли головы. Держа в руках высоко над головой обрезок железной балки, стоял Кравцов. Он был страшен в своей юношеской ярости.
      — Я всё слышал! — проговорил он. — На этот раз я был здесь! Ты, собака, — нагнулся он к Юреневу, — не можешь умереть от пули, но вполне можешь — от несчастного случая!..
      Юренев в страхе прижался к стенке котлована.
      — Что ты делаешь?.. — закричал он.
      Но в этот самый момент брошенный с силой кусок железа размозжил ему голову. И тело его рухнуло на камни.
      Кравцов тут же спрыгнул вниз и подбежал к Алексею.
      — Я всем скажу правду! — горячо проговорил он. — Тебе опять поверят.
      Полицаи, опустив автоматы, постояли над телом Юренева. Потом Петька сказал:
      — Какой неосторожный! Я же говорил ему — не лезь под балку, может упасть!..
      Василий глубоко вздохнул:
      — Вот как бывает! Берётся человек не за своё дело. Лезет, куда не надо! А потом его хорони!..
      Курт Мейер, который в этот вечер собирался встретиться с Юреневым, узнав о его внезапной гибели, был взбешён. Но самое тщательное расследование подтвердило — Юренев пал жертвой собственной неосмотрительности.
      Однако Курт Мейер был не из тех, кого легко убедить в том, чему он верить не хочет. И он принял свои меры…
     
     
     
     
      Глава двадцать девятая
      ТЕПЕРЬ — ДЕЙСТВОВАТЬ!..
     
      Коля с волнением ждал следующего утра. Он уже знал, что Михаил погиб, и слышал, как Вернер сначала сам допрашивал полицаев, а потом докладывал об этом Курту Мейеру по телефону. Правда, Коля не понимал по-немецки, но Вернер много раз упоминал фамилию Юренева, и не нужно было обладать особенной проницательностью, чтобы разобраться, в чём дело.
      Полицаи в один голос твердили, что Юренев — жертва несчастного случая, — не могут же они уследить за каждым, кто по своей собственной неосмотрительности подставит голову под железную балку. Но Коля понимал, что отец как-то сумел избавиться от предателя, а сам остался вне подозрений.
      Только бы теперь ещё чего-нибудь не случилось до их встречи. Они окончательно обо всём условятся, а там Коля и Витя отправятся в обратный путь.
      Как выбраться из лагеря, ребята уже придумали. Они заберутся в машину, которая каждый день отправляется в соседнее село за хлебом. Витя уже несколько раз ездил туда, и повар охотно его отпускал. Он не любил трястись по осенним размытым дорогам, — того и гляди, застрянешь где-нибудь в грязи, а потом тащись пешком за помощью.
      Обычно, кроме шофёра, в машине ехали два солдата или полицаи, которые получали в пекарне хлеб, укладывали его в кузов, а затем залезали на него прямо в сапогах. Тёплый хлеб грел их, а то, что буханки расплющивались, ломались и пачкались, не имело значения — заключённые все сожрут.
      Несколько дней назад случилось так, что ефрейтор долго не мог разыскать второго дежурного полицая и, так как шофёр уже скандалил, приказал отправляться Вите. Тот успешно справился с этим делом. С тех пор поездки за хлебом стали Витиной обязанностью. И ребята решили: если на машине ездит Витя, то почему на ней не поехать и Коле? Они отправятся в село вместе, получат хлеб, а на обратном пути выпрыгнут на дорогу. Пока машина доедет до лагеря, пока их спохватятся, пока решат, посылать за ними погоню или нет, они уже будут далеко.
      Ночь прошла в тревожном ожидании утра, а утро — в ещё более тревожном ожидании часа встречи с отцом. «Придёт ли он? — с тоской думал Коля. — А вдруг что-нибудь случится, вдруг его арестуют!»
      Вернер куда-то уехал ещё до рассвета, и поэтому Рихард всласть выспался, а когда проснулся, заставил Колю чистить зубным порошком мельхиоровые ложки, вилки и ножи. Вернер любил, чтобы у него на столе всё блестело.
      Справиться с двумя приборами не так-то трудно, но у Рихарда тут же нашлась ещё работа — ему взбрело в голову чинить испортившийся радиоприёмник, и, хотя Коля в этом ничего не понимал, всё же Рихард заставил его сидеть тут же за столом и смотреть, как он орудует отвёрткой. Больше всего Рихард не любил одиночества, а кроме того, присутствие мальчика напоминало ему о далёком доме.
      А время шло. Часы на стене показывали без четверти двенадцать. Скоро прозвучит обеденный гонг! Что делать? Как улизнуть от Рихарда? Хоть бы дело какое-нибудь, а то сиди и смотри, как он ковыряется в каких-то деталях и проволочках…
      На подоконнике лежала губная гармонь, на которой изредка любил играть Вернер. Коля встал, взял блестевшую никелем и украшенную замысловатыми вензелями узкую плитку и поднёс к губам. Гармонь издала тонкий, сильный звук. Коля быстро провёл ею по губам, из неё вырвались нестройные звуки. Коля вдруг вспомнил широколицего немца в машине — тот, наверное, здорово умел играть на этой штуке.
      Рихард поморщился и покачал головой — не надо! Но Коля опять с силой дунул в гармошку. Рихард хлопнул рукой по столу:
      — Стоп!..
      А Коля яростно и с отчаянием дул и дул в гармошку — будь что будет! Любой человек на месте Рихарда от такого концерта пришёл бы в ярость. Но Рихард был терпелив, и только шея его всё больше и больше наливалась краской. Наконец, когда визг гармошки стал уж совсем невыносим, он вскочил, вырвал у Коли гармошку, подбежал к двери, пинком распахнул её и увесисто шлёпнул Колю пониже спины.
      Этого как раз Коле и нужно было. Он стремглав бросился бежать. Как раз вовремя: гонг уже прозвенел и ворота в поле были широко раскрыты. Боясь, что Рихард начнёт его разыскивать, Коля забежал за сарай и, взобравшись на большой камень, стал смотреть на дорогу через плетни.
      Снег, выпавший прошлой ночью, ещё не растаял. Он укутал поля до самого горизонта, и только чёрной рекой вилась между отлогими холмами разъезженная машинами дорога. Сейчас по ней пробирались люди, как всегда один за другим, таща в руках поблёскивающие металлом бачки. Какой изощрённый в пытках ум придумал это тяжкое и унизительное паломничество! Казалось бы, совсем просто — поставить несколько термосов на машину и отвезти обед в поле. Нет, нужно, чтобы люди не имели ни минуты покоя, чтобы их изнуряла не только работа, но и голодное ожидание.
      Отец!.. Вот он подходит к воротам. Бачок он несёт в левой руке, а правой быстро размахивает. Торопится! Как ужасно, что нельзя подбежать к нему, обхватить обеими руками за шею, поцеловать в колючую щёку!..
      На этот раз Коля шёл по другой стороне улицы. Когда они поравнялись, отец улыбнулся и подмигнул. Пройдя в том же направлении ещё десятка два шагов, Коля круто повернул назад.
      Как громко стучит сердце! Сейчас должно решиться самое главное: сумеет ли он быстро и незаметно нагнать отца. Но почему отец идёт так стремительно? Ведь до кухни остались считанные шаги…
      Вдруг отец приостановился, осторожно поставил бачок в грязь и, отойдя немного в сторонку, где казалось посуше, стал неторопливо завязывать на ботинках шнурки.
      Коля был уже шагах в пятнадцати, когда он, наконец, справился со шнурками, поднял бачок и, не оглядываясь, пошёл своим путём.
      Осталось ли что-нибудь на земле?.. Да! Комком грязи придавлена какая-то бумажка. Но как же её поднять? Кто может поручиться, что за дорогой не наблюдают из окна ближайшей хаты?.. Вдруг под ногой хрустнул кусок бутылочного стекла. Коля поднял, взглянул сквозь мутный осколок на небо и отбросил в сторону. Потом поднял ещё какой-то камешек, поиграл с ним и тоже отбросил. И вот наконец ещё шаг, последний шаг — и бумажка рядом!..
      Как трудно сделать простое движение, нагнуться и поднять бумажку. Коле казалось, что кто-то только и ждёт того момента, когда он коснётся этой измазанной грязью бумажки.
      Коля постоял, перевёл дух, а затем, каким-то отчаянным движением нагнулся, схватил бумажку и зажал её в кулаке.
      Много и других трудных испытаний было потом на его пути, но ему всегда казалось, что самое трудное он пережил именно в этот момент.
      Он остановился только тогда, когда заметил, что совсем рядом хата Вернера. Куда он бежит? Сейчас Рихард выйдет на крыльцо и, окликнув, позовёт в дом… Да, так и есть! Рихард колол у плетня дрова и, заметив мальчика, поманил его рукой.
      Через несколько минут Коля растапливал печку. Он не успел даже засунуть бумажку в щель, заранее высмотренную в хлеве.
      Выбрав момент, когда Рихард наконец вышел в соседнюю комнату, он опрометью кинулся в свою каморку и, быстро оглядевшись, засунул донесение под стоявшую на полочке плоскодонную керосиновую лампу.
      Но это чуть не погубило его. Едва он вернулся в комнату, как Рихард прошёл на кухню, держа в руках бидон с керосином. Это значило, что сейчас он притащит туда все лампы, открутит горелки и начнёт по очереди заливать в них керосин.
      Коля метнулся назад, но всё же Рихард вошёл в каморку раньше его, снял с полки лампу, внимательно оглядел её, потом протянул руку и взял донесение.
      Коля замер на пороге. Всё было, кончено! Отец погиб!.. И он сам тоже погиб!..
      Но Рихард внимательно оглядел бумагу, потом, скомкав её, обтёр ею копоть с горелки и бросил в угол. Когда он проходил мимо, вынося лампу, Коля почувствовал, как дрожат и слабеют его ноги. Едва за Рихардом захлопнулась дверь, он упал на солому, как путник, который падает в дорожную пыль, чувствуя, что не может сделать ни шагу дальше.
      Лишь услышав, как громыхает за стенкой Рихард, Коля поднял донесение и развернул его. К счастью, испачканной оказалась только оборотная сторона. Схема, начерченная чуть растёкшимся чернильным карандашом, сохранилась.
      Когда Коле удалось снова выбраться из дома, он забежал в хлев и спрятал донесение поглубже в щель.
      Вернер вернулся поздно вечером. Он был не в духе и долго ругал Рихарда. Коля и Витя лежали в своей каморке, прислушивались к глухо доносившимся голосам и тихо обсуждали, как им быть дальше.
      Сегодня Витя, так и не дождавшись Коли, поехал за хлебом один. А как всё отлично устраивалось! К утру они наверняка уже добрались бы до лагеря. А теперь опять надо ждать, волноваться, терпеть…
      Терпеть!.. Ждать!.. Это не так-то легко. Особенно когда знаешь, что от тебя многое зависит: донесение, которое надо вовремя доставить, жизнь отца и жизнь многих других людей.
      Отец не сказал, на какой день назначен побег. Наверное, и сам пока не знает. Коля и Витя решили, что они будут дежурить на опушке и ждать три, пять, десять дней — столько, сколько нужно, пока придёт отец и приведёт своих товарищей.
      Ребята заснули далеко за полночь, и Витя чуть не проспал час, когда должен был явиться на кухню. Ефрейтор не давал ему никаких поблажек. Витя несколько раз получал от него крепкие подзатыльники. Но сегодня нужно быть особенно точным, и не из боязни получить оплеуху, а потому, что ничто не должно помешать им наконец выбраться из этого проклятого места.
      Ровно в два часа дня машина отправится в обычный рейс. Она должна увезти их обоих.
      Ребята договорились, что Коля заберётся в кузов в последний момент. Все часовые уже привыкли к тому, что эта машина каждый день в определённый час проезжает в ворота, и пропускали её без тщательного осмотра; они знали, что находящиеся в ней имеют право на выезд из лагеря.
      В старой солдатской песне говорится: «План написан на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Так получилось и с, казалось бы, тщательно разработанным и продуманным планом ребят.
      Когда наконец наступил долгожданный срок, Коля оказался невдалеке от машины, стоявшей позади кухни около амбара, двери которого были широко распахнуты. Шофёр и дежурный полицай таскали в кузов пустые мешки и ящики, а Витя всё ещё почему-то не появлялся.
      Донесение, тщательно завёрнутое в тряпочку, лежало у Коли вместо стельки в левом ботинке, и от этого ботинок сразу стал жать ногу. Коля ни на секунду не забывал о своей ноге. Нужно как можно скорее выбираться из лагеря. Кроме того, не может же он долго болтаться вокруг амбара. В конце концов на это обратят внимание и ему достанется.
      Наконец шофёр и полицай уложили всё, что им было нужно. Шофёр, молодой поджарый парень, взял ведро и пошёл за водой, а полицай залез в кабину и, вытащив из кармана кисет, стал скручивать папироску. На минуту кузов остался без всякого наблюдения.
      «Махну-ка я сейчас туда», — подумал Коля. Он подбежал к машине, схватился руками за борт, опёрся ногой о колесо и через секунду, больно ударившись головой об угол ящика, упал на пыльные мешки.
      Коля огляделся; с земли его теперь увидеть было нельзя, но в узком заднем окошечке кабины маячит голова полицая. Стоит ему обернуться, и посторонний сразу же будет замечен. Коля ползком пролез в переднюю часть кузова и лёг под самым окошком. Теперь он находился в «мёртвой зоне», которая из кабины не просматривалась.
      Однако возникло новое затруднение: как же подать Вите знак, что он уже в машине? Ведь, не найдя Коли поблизости, Витя может остаться в лагере. И тогда получится, что он, Коля, сбежал и бросил друга на произвол судьбы. Обнаружив побег, Вернер наверняка возьмётся за Витю, и, что с ним станется, предугадать нетрудно.
      Может быть, вылезть обратно? Поздно!.. Шофёр уже вернулся и возится с мотором. Сейчас, увидев, как Коля вылезает из кузова, он только обругает его, но завтра уже и близко не подпустит к машине.
      Да, нечего сказать, в хорошенькую историю он влип! Вот что значит поторопиться!
      Хлопнула дверца — это вылез полицай. Он вполголоса поговорил с шофёром и ушёл.
      Наступила короткая пауза. Шофёр, постукивая, что-то исправлял в моторе. Потом ему понадобилась мешковина. Он встал на подножку и протянул руку через борт. Подайся шофёр ещё больше вперёд, он наверняка заметил бы Колю. Но, к счастью, шофёр хорошо знал, куда бросил мешки, и ощупью вытянул один из них. Потом спрыгнул с подножки и занялся своим делом, а Коля лежал с закрытыми глазами, не веря, что остался незамеченным, и тревожно ждал: вот-вот сейчас появится полицай и схватит его… Кто-то несколько раз прошёл мимо машины. Коля прислушался. Наверное, рядом ходит Витя, ищет его и волнуется.
      — Ты чего, парень, крутишься? Ехать пора!
      Растерянный голос Вити ответил из глубины двора:
      — Да я вот не знаю…
      — Чего не знаешь? Залезай в кузов!
      — У меня нога болит!..
      — Ничего твоей ноге в машине не сделается! Залезай, тебе говорят!..
      Слышно было, как, тяжело вздыхая и постанывая, Виктор пошёл к машине.
      — Не могу я! Нога болит!
      Теперь он стоит совсем рядом. Только тонкая доска борта машины отделяет их друг от друга… Тихонько шепнуть — и он услышит. Витя потоптался и снова отошёл. А шофёр уже залез в кабину, рядом с ним сел и полицай.
      Выпрыгнуть! Сейчас! Пока не поздно!..
      Коля рванулся. Но, как только он показался над бортом, Витя увидел его. Глаза его расширились, он взмахнул руками и бросился к машине.
      — Еду!.. Еду!.. — закричал он.
      Коля вновь упал на дно кузова.
      Витя одним махом оказался в кузове. Машина тут же тронулась по направлению к воротам. Сидя на ящике, рядом с Колей, Витя хмуро смотрел поверх кабины на дорогу. Сейчас машина минует часовых!..
      У ворот шофёр притормозил, перебросился шуткой с солдатом, тот махнул рукой: «Проезжай!» И вот уже вольный ветер хлестнул Вите в лицо.
      Он нагнулся к Коле.
      — Ну и дурак! — сказал он со злостью. — Зачем спрятался? Так бы мы ехали открыто, а что теперь делать?
      Коля сказал:
      — Я сейчас спрыгну и буду ждать тебя.
      — А я?..
      — А ты на обратном пути.
      Витя подумал.
      — Хорошо. Только вот как? Ведь разбиться можно…
      И действительно, опаздывая, шофёр гнал машину со скоростью не меньше шестидесяти километров в час. Её трясло, ящики подпрыгивали, и один из них всё время так и норовил упасть Коле на грудь.
      Пока ребята решали, как же им быть, дорога пошла под уклон, и вдали замелькали домики села. Ещё несколько минут — и будет поздно.
      Вдруг Витя быстро сказал:
      — Придумал! Сейчас я выкину на дорогу мешок и остановлю машину! Скажу, ветром сдуло!..
      — Кто же тебе поверит?..
      — Да ты смотри, как я сделаю!.. — Витя нагнулся, выбрал мешок побольше и накинул его себе на плечи, точно спасаясь от холода; ветер тотчас же надул мешок пузырём. — Видишь?.. Давай я стану у окошка и прикрою его собой, а ты, как только машина начнёт тормозить, сразу прыгай… Ну, давай быстрее к заднему борту!
      Коля выполнил распоряжение Вити. Тот прижался к окошку кабины и тут же сбросил с себя мешок, который тёмной птицей взметнулся вверх, а потом тяжело рухнул на обочину дороги. Витя судорожно застучал обоими кулаками по крыше кабины. Машина сразу же стала тормозить.
      Коля выпрыгнул на дорогу, больно ударился коленом о валявшийся у обочины старый телеграфный столб, но тут же вскочил и кинулся в глубокий кювет.
      — Что случилось? — услышал он почти над своей головой недовольный голос полицая.
      — Мешок! Мешок улетел! — закричал Витя.
      Хлопнула дверца кабины. Полицай приказал:
      — Давай быстрей!.. Неси!..
      По дороге быстро прошёл Витя — сначала туда, потом назад; мотор застучал сильнее, скрипнули тормоза, и машина двинулась дальше.
      Когда шум её затих вдали, Коля вылез из кювета и оглянулся. Кругом расстилались покрытые снегом поля, но снег лежал только в низинах, вершины холмов казались угольно-чёрными. По небу быстро неслись низкие лохматые тучи, предвещая непогоду.
      Колено болело и распухло, но ещё сильнее стал донимать голод. Чтобы не навлечь подозрения Рихарда, Коля не взял с собой ни куска хлеба, а утром из-за волнения не мог заставить себя есть…
      Машина должна возвратиться примерно через час. Нужно сидеть и ждать!.. Но как же теперь выйдет из положения Виктор? Не может же он дважды выкидывать мешок, и притом в одном и том же месте?
      Все крайне запуталось. Если Виктору не удастся спрыгнуть и машина на большой скорости пройдёт мимо, их положение станет безнадёжным.
      Надо ждать! Коля нашёл на холмике, невдалеке от дороги, расщелину и забился в неё. Здесь не так дуло и можно было более или менее спокойно переждать, пока появится машина.
      Коля сидел долго, очень долго. Начали коченеть ноги. Он стал прыгать, чтобы разогреть их. Но холод всё настойчивее забирался под его куцее пальтишко. Когда же наконец появится машина? Не случилось ли что-нибудь с Витей? Вдруг Рихард уже начал искать Колю, и в лагере всё поставлено на ноги, позвонили в село и машина задержана? Витю допрашивают, ждут приезда гестаповцев…
      Коля выглянул на дорогу. Со стороны лагеря на большой скорости шла крытая легковая машина. Кто в ней ехал, он разглядеть не смог: стёкла отсвечивали, да и промелькнула она слишком быстро. Но на сердце у него стало ещё тревожнее…
      А время тянулось, — над полями поползли сумерки. Прошло не меньше четырёх часов. Коля решил: когда совсем стемнеет, он пойдёт. Пойдёт один! Сначала на юг, а потом на запад. Будет идти всю ночь, сколько сможет…
      Тьма быстро окутывала землю. В полях свистел ветер. Где-то вдалеке вспыхивали и гасли огоньки. Временами Коле мерещилось, что вблизи по обочине дороги движутся люди, но потом, приглядевшись, убеждался в том, что это кусты, и успокаивался.
      Когда его терпению, казалось, наступил предел, вдалеке, со стороны села, показались два подслеповатых синих огонька. Подрагивая, они приближались. Несомненно, это шла машина. Может быть, возвращается легковая, а возможно, и та, с хлебом, а на ней Витя.
      Как помочь ему спрыгнуть? Ведь он разобьётся! И вдруг Коля вспомнил про столб… Про тот старый телеграфный столб, о который он ушиб ногу. Ещё есть время!.. Коля опрометью, спотыкаясь, бросился к дороге. Он разыскал деревянный столб и, ухватившись за разбитый изолятор, волоком протащил его и бросил поперёк дороги… Теперь волей-неволей шофёр должен будет затормозить машину.
      Едва он успел вернуться в своё укрытие, как машина подъехала и круто остановилась, даже скрипнули тормоза. Сначала на дороге было тихо, только слабо постукивал двигатель. Потом одна за другой простучали автоматные очереди. Пули пронеслись близко, и Коля слышал их посвист.
      Нет, его не могли заметить! Просто полицай и шофёр стреляют наугад, чтобы припугнуть тех, кто мог притаиться поблизости. Они боятся, что на них нападут партизаны.
      Синие подфарники погасли, мотор заглох, и машина замерла. Да, кажется, это та машина, которую он ждал, Но вот с дороги донеслись голоса, ругань, кто-то с кем-то спорил, и Коле почудилось, что он слышит Витин голос. Потом что-то глухо стукнуло, — очевидно, столб сбросили в кювет, — затем снова вспыхнули синие огоньки, и, стремительно рванувшись с места, машина стала удаляться на бешеной скорости.
      И опять наступила тишина. Коля прислушался. Никого… Ему оставалось одно: идти… Идти одному…
      — Ко-ля! — донеслось вдруг с дороги. — Коля! Где ты?
      — Здесь! — Коля бросился навстречу Виктору.
      Не будем рассказывать, как встретились друзья на этой тёмной, пустынной дороге. Скажем одно: это была одна из самых счастливых, самых радостных встреч, какие бывают в жизни.
      Сложное часто на поверку оказывается очень простым. Шофёр встретил в селе приятеля и засиделся с ним за бутылкой вина…
     
     
     
     
      Глава тридцатая
      СИЛА ДРУЖБЫ
     
      Они шли всю ночь, а день провели в стоге сена посреди поля. Витя не забыл сбросить с машины две буханки хлеба. Это с его стороны было очень предусмотрительно.
      После всего пережитого даже холодный, промёрзший стог казался ребятам уютным домом. Главное, они вместе, живы и скоро будут у своих. Конечно, поругают их, а всё равно им будут рады! Да и важные сведения они принесут в отряд.
      Только бы добраться до Стрижевцев, а оттуда до леса уже рукой подать.
      Когда снова стемнело, Коля и Витя двинулись в путь. Они решили, пока возможно, идти полями, перебиваться вброд через узкие речки.
      Впереди, уже где-то неподалёку, в темноте извивался один из глубоководных притоков Дона. Его вброд не перейдёшь, нужно искать лодку или мост. Лучше, конечно, лодка. Переходить ночью через мост — дело опасное: почти на всех мостах дежурят часовые.
      Достигнув реки, ребята долго шли вдоль её берега.
      Наконец у изгиба реки они увидели силуэт деревянного моста.
      — Подберёмся поближе, — шепнул Коля.
      Через несколько минут они уже разглядели высокие толстые перила. Казалось, на мосту никого не было. Но вдруг в темноте вспыхнула спичка, на мгновение озарив выбритое лицо, а затем по воздуху поплыла красная точка зажжённой папиросы.
      Часовой постоял посреди моста, а затем неторопливо пошёл к другому его концу. Да, мимо солдата никак не проскочишь!
      Ребята отошли подальше, присели за какой-то будкой и стали совещаться.
      Может быть, лучше всего идти смело через мост, прямо на часового? Но ведь он наверняка здесь не первый день и хорошо знает всех мальчишек в окрестности, а им даже неизвестно, как этот посёлок называется и в какую ближайшую деревню ведёт дорога.
      — Знаешь что? — вдруг сказал Витя. — Давай сделаем так. Когда солдат подойдёт поближе, я с ним заговорю, а ты его сзади камнем!
      План рискованный, но, пожалуй, единственный, который можно было осуществить.
      — Давай, — согласился Коля и, нагнувшись, ощупью нашёл увесистый камень. — Ты только постарайся отвлечь его, а я уж не промахнусь!
      Огненная точка сигареты медленно поплыла с противоположного конца моста к ним навстречу и наконец остановилась там, где мост обрывался и начиналась дорога.
      — Иди! — шепнул Коля.
      Витя вышел из-за будки и направился к мосту. Он так много пережил за это время, что чувство опасности в нём притупилось. Он шёл и даже не думал о том, что случится в следующую минуту.
      Раздался резкий окрик:
      — Стоять!
      — Я иду! — ответил Витя.
      Услышав детский голос, солдат несколько успокоился. В руке его вспыхнул фонарь, и тонкий яркий свет заплясал на лице мальчика.
      — Вохин гейст ду?.. Куда идти? — коверкая русские слова и мешая их с немецкими, спросил часовой.
      — Из деревни, — ответил Витя.
      — Варум?
      Витя знал, что по-немецки «варум» означает «почему».
      — Ходил за дёр бротом, — ответил он.
      Солдат поправил на груди автомат.
      — Дёр брот? Варум?
      Неизвестно, сколько бы ещё продолжался этот разговор, но в это мгновение солдат вдруг схватился за голову, взвыл и, пробежав несколько шагов, тяжело привалился к перилам.
      Витя тут же кинулся на мост. Впереди уже бежал Коля. Быстрей!.. Только бы достигнуть другого берега!..
      Однако крик солдата, очевидно, привлёк внимание патруля. Кто-то уже бежал вслед за ребятами, громыхая по доскам настила тяжёлыми сапогами. Ударила автоматная очередь.
      Совсем близко чернели кусты. Коля бросился в них и вдруг услышал позади себя Витин стон. Он сразу же вернулся. Витя лежал на дорожке и плакал.
      — Что с тобой?..
      — Меня ранили…
      — Куда?
      — В руку…
      Коля схватил Витю за плечи:
      — Ну, Витенька, встань!.. Отбежим подальше!.. Я тебя перевяжу!
      Витя с трудом поднялся, и Коля повёл его напрямик по кустам, которые больно хлестали оголёнными ветвями. Солдаты стреляли наугад, но не решились отойти от дороги. Наконец погоня отстала.
      Достигнув тёмного поля, ребята остановились, измученные до предела. Витя без сил упал на землю.
      — Где, где рана?.. — спросил Коля.
      — Вот здесь!..
      Пуля пробила левую руку Вите выше локтя, рукав насквозь пропитался кровью.
      — Потерпи, я перевяжу!
      Коля снял с себя рубашку, разорвал её на полосы, а потом засучил рукав на Витиной руке и туго перевязал её.
      — Теперь можешь идти?
      — Могу, — слабо отозвался Витя.
      — Иди, иди, Витенька. Я очень тебя прошу!..
      Свой хлеб Витя где-то обронил, но, к счастью, у Коли сохранилось полбуханки; он отломил от неё большой кусок и заставил Витю есть.
      Они опять шли всю ночь, временами останавливаясь, чтобы Витя собрался с силами. Рассвет застал их вблизи Стрижевцев.
      Ребята сразу узнали деревню по высокой силосной башне. День они провели в старой каменоломне. Витя очень страдал от раны, и Коля боялся, как бы у него не началось заражение крови. Когда же вечером они наконец достигли леса, силы совсем оставили Витю. Он прислонился к дереву и долго стоял, глубоко и тяжко дыша.
      Теперь Коля нёс его на своих плечах. Пронесёт немного, остановится, посидит рядом, потом опять подставляет спину. Витя здоровой рукой обнимет его за шею, а Коля подхватит его за ноги и тащит, тащит!..
      До лагеря они добрались к середине следующего дня.
      Увидевшие их издали дозорные сначала не поняли, что за странное существо о двух головах, покачиваясь, медленно двигается по тропинке. А когда разглядели, ахнули и побежали навстречу.
      Витю сразу же отнесли в лазарет, и им занялся Михеев, которому помогала Мая.
      А Коля, превозмогая усталость, направился к Колёснику. Он вошёл в землянку в тот момент, когда Колёсник что-то горячо доказывал начальнику штаба, водя карандашом по карте. Увидев Колю, они оба умолкли. Привычные ко всему — и к страданию и к горю, — знающие цену подлинному мужеству, они по тому, как он вошёл, сутулясь и волоча ноги, по безразличному, усталому движению, которым он бросил на табуретку бесформенный обломок чёрствого хлеба, по измученному, уже не детскому лицу поняли все.
      Присев в углу, Коля долго расшнуровывал ботинок негнущимися пальцами, а Колёсник молча следил за его усталыми движениями.
      Наконец Коля стянул ботинок и вытряхнул стельку. Вместе с ней выпала бумажка, которую он тут же поднял и бережно расправил.
      — Вот, отец прислал, — сказал он.
      Колёсник долго и сосредоточенно рассматривал план. Ему, военному человеку, были понятны значки, разбросанные в кажущемся беспорядке. Доты, минные поля, надолбы; названия деревень точно указывают их расположение.
      Но, конечно, это лишь часть укрепрайона, и, может быть, не очень большая. Но и то, что удалось сделать, — подвиг.
      Однако война есть война, и никому не дозволено нарушать приказы. Колёснику хочется обнять Колю, но он сдерживает чувство. Прежде нужно сказать суровые слова, которые заслужил этот паренёк.
      — Где же ты пропадал? — спросил Колёсник, откладывая бумажку в сторону с таким видом, словно она не представляла для него никакого интереса. — Ходил в лагерь?
      — Ходили! — хмуро ответил Коля.
      — А кто разрешил? Что было приказано?.. Тебя история со старостой ничему не научила!.. Где Виктор?
      — Ранен!
      — Ранен?! — Колёсник вскочил на ноги. — Где он?
      — Здесь! Я его привёл.
      — Иди! — строго сказал Колёсник.
      И, протиснув свою огромную фигуру в узкую дверь блиндажа, он устремился в лазарет…
      А несколько дней спустя на полянке, при всех партизанах, перед строем он вручил Коле и Вите ордена Красного Знамени.
      В этот замечательный для обоих мальчиков час не было с ними ни Геннадия Андреевича, ни Феди Куликова — самых близких им людей. Неделю назад они с отрядом отправились в дальний рейд.
     
     
     
     
      Глава тридцать первая
      ЖДАТЬ И ВЕРИТЬ!
     
      Коля и Витя лежат рядом в небольшом окопе, надёжно прикрытом сверху ветвями. Витина рана совсем зажила, и он может делить с другом долгие часы ожидания. Тепло. Пряно пахнет сеном. Под головой у Коли вещевой мешок. В правый бок уткнулся немецкий автомат. Хоть и не очень удобно, но ощущение того, что оружие при тебе, придаёт уверенность.
      Вот уже десять дней дежурят ребята на этой лесной опушке. А отца всё нет… Каждая ложбинка здесь ими изучена. Каждый кустик знаком. Уже и рассказывать друг другу больше нечего. Обо всём переговорено в эти томительные дни. И, кажется, терпения нет больше ждать. А ждать надо.
      Если бы Коля был один, он бы, наверное, совсем пал духом. Но рядом Виктор, преданный, испытанный товарищ.
      Прежде Коля относился к нему как к младшему и более слабому. Он старался опекать его. Испытания, через которые они вместе прошли, не только сблизили мальчиков, но как-то изменили и их отношения. Незаметно для себя Виктор возмужал, душевно окреп. И сейчас, когда Колю охватывали сомнения, Витя так спокойно и твёрдо произносил одно короткое слово «ждать», что снова возвращал Коле уверенность.
      …Который теперь час, ребята не знают. Ночь наступила уже давно и тянется, тянется, кажется бесконечной. Где-то в глубине леса воют волки. Изредка ветер врывается в чащу, раскачивает верхушки деревьев. И снова тишина.
      Коля вздыхает, вертится на своём неудобном ложе. Сейчас его очередь спать, но в голову лезут разные думы… Ведь здесь, в этом лесу, он когда-то гулял с отцом и очень боялся отстать от него и заблудиться. Смешно!.. Кажется, именно на этой полянке он нашёл целое семейство подосиновиков с огненно-красными шляпками. Они были такие красивые, что даже рвать их было жалко! Когда отец и сын принесли домой полную корзину, мама залюбовалась. Она любила всё красивое…
      — Чего ты не спишь? — спросил из темноты Витя.
      Коля поднялся и нащупал флягу с водой.
      — Пить хочешь? — спросил он.
      Витя не ответил. Коля отпил глоток и снова лёг.
      …Наверное, скоро придёт дозор. Он навещает мальчиков дважды в ночь. Только после долгих просьб Колёсник разрешил ребятам дежурить на опушке. Он понимал, как это важно для Коли. Но он приказал, чтобы дозорные наблюдали за ними…
      Вдалеке снова закричала сова.
      — А ты сов не боишься? — спросил Коля.
      — Раньше боялся, — поспешно отозвался Витя. Он словно устал от долгого молчания и заговорил скороговоркой: — Меня бабка всегда пугала: «Как не будешь долго спать, так сова тебя в лес утащит!» Я дурачок был, верил…
      — А меня бабка трубочистом пугала: «Схватит тебя трубочист и посадит в чёрную трубу…» — Коля засмеялся.
      Они говорили, а сами прислушивались. Таинственные шумы тёмного леса пугали.
      Вот треснула ветка. Как будто кто-то кашлянул… Ребята невольно сжали свои автоматы. Хотя они и ожидали дозора, но кто его знает, что там.
      Невдалеке три раза громко свистнули. После небольшой паузы свистнули ещё четыре раза.
      — Пошли! — шепнул Коля. — Это наши!
      — Ребята, где же вы? — нетерпеливо окликнул их знакомый голос.
      Фёдор!.. Наконец-то он вернулся из рейда! Мальчики выскочили из окопа и устремились на голос с такой быстротой, что Фёдор невольно отскочил в сторону.
      — Вот, дьяволы, как напугали! — воскликнул он. — А я подумал, что на засаду нарвался.
      — Они тут обжились, — сказал пришедший вместе с Фёдором Харитонов. Он закуривал самокрутку, привычно укрывая огонёк согнутой ладонью. — У них теперь свой партизанский лагерь.
      — Ну как, ребята, всё ждёте? — спросил Фёдор.
      — Ждём, — ответил Виктор.
      — И долго ещё будете?
      — Пока не дождёмся.
      Фёдор помолчал.
      — А может, это дело безнадёжное? Уже почти две недели прошло.
      — Отец сказал, что придёт, — твёрдо произнёс Коля.
      — Ну ладно, — проговорил Федя. — Мы ещё к вам под утро зайдём. Сейчас некогда.
      — А где Геннадий Андреевич? — спросил Коля.
      Фёдор ответил не сразу:
      — Уехал.
      — Куда?
      Фёдор снова помедлил.
      — В дальнюю командировку… — совсем тихо ответил он и вдруг заторопился: — Ну, мы пойдём, ребята…
      В том, как Фёдор оборвал разговор, Коля почувствовал какую-то неправду.
      — Когда же вернётся? — настойчиво спросил он, стараясь в темноте заглянуть Фёдору в глаза.
      — Когда вернётся? — переспросил Фёдор. Голос его вдруг охрип. — Пожалел вас, хотел соврать… Не вернётся, ребята. Геннадий Андреевич… совсем не вернётся. Перед смертью вас вспоминал. Горевал, что свидеться не удалось…
      Коля хотел спросить, как погиб Геннадий Андреевич, но не смог: перехватило горло. Он услышал рядом всхлипывания и понял: это плачет Витя.
      Большая рука Фёдора опустилась на Колино плечо.
      — Держитесь, ребята, — только и нашёл он что сказать мальчикам, сердцем понимая, какую тяжёлую рану он им сейчас нанёс.
      …Мальчишки не спали всю ночь. Постепенно отчётливей стали проступать очертания дальних кустов: занимался рассвет. И, хотя небо было закрыто тучами и солнце не могло позолотить своими лучами верхушки деревьев, день побеждал медленно и настойчиво.
      Внезапный выстрел, прорезавший лесную тишину, заставил Колю и Витю вскочить на ноги. Автоматная очередь!.. Ещё одна!..
      — Оставайся здесь, а я побегу за Фёдором к ключу! — крикнул Коля, рванувшись из окопа.
      Но бежать уже не было необходимости. Голоса Фёдора и Харитонова звучали где-то близко.
      — Кто стреляет? — Взволнованный Фёдор подбежал к ребятам. По его правой щеке сочилась кровь: впопыхах наткнулся на острый сучок.
      — Опять!.. И ближе!.. — прислушался Харитонов. — Надо укрыться!..
      Они притаились за деревьями, тревожно вглядываясь через поле в дальние кусты. За кустами шла дорога, и стрельба доносилась оттуда.
      — Там! Там! — вдруг вскрикнул Витя.
      Из глубины кустов вышли люди. Их было человек десять. Они бежали через поле к лесу. При первом же взгляде можно было определить: это не солдаты. Только последний из них был в немецкой шинели. Он бежал прихрамывая и часто останавливался.
      Коля искал глазами отца, но никто из бежавших не походил на него. Виктор пристально глядел на человека в немецком мундире; что-то знакомое показалось ему в этом человеке: маленькая голова, нескладная фигура, длинные руки…
      «Это же Петька! Полицай!» — внезапно понял он.
      В этот момент и Коля узнал полицая. Он бросился к Фёдору, который лежал за другим деревом.
      — Они из концлагеря!.. Наверное, из концлагеря! — задыхаясь от волнения, зашептал он. — Их послал отец!.. Можно я крикну, чтоб бежали к нам?..
      — Не смей! — оборвал его Фёдор. — Надо лучше распознать их…
      Но у Коли уже не было никаких сомнений. Это наши! Товарищи отца из концлагеря! У них нет оружия. На них рваная одежда. Вот уже видны их измученные, бледные лица.
      Ну зачем же медлить, Фёдор?.. Надо скорей встретить их, спросить об отце…
      Коля снова рванулся вперёд, но Фёдор удержал его:
      — Без приказа ни с места!
      Наконец бежавшие достигли леса и скрылись за деревьями. Коля теперь уже был уверен: отца среди них нет.
      — Федя, я к ним, можно? — Колю бил озноб нетерпения. — Они ведь ищут нас… Они знают, где отец!..
      Но Фёдор не отвечал. Вдруг он весь подался вперёд. В лице его появилось что-то жёсткое, упрямое… Коля взглянул из-за дерева и вдали увидел двух людей. Они отстреливались, перебегая от одного куста к другому. Стреляли они по направлению дороги. В ответ на их выстрелы со стороны дороги неслись автоматные очереди.
      Один из этих людей был невысокого роста, коренастый, в расстёгнутой гимнастёрке, другой… Коля невольно до боли стиснул зубы; невозможно, чтобы у другого были такие знакомые движения, словно наперёд знаешь, как он сейчас поднимет худощавую, с острым локтем руку, как побежит. Он узнал бы его среди тысяч людей!
      — Папочка!.. Папа!.. — крикнул Коля и, сложив руки рупором, поднёс их ко рту, чтобы усилить звук голоса.
      Но сильный удар заставил его тут же опустить руки.
      — Дуралей!.. Сопляк!.. — услышал Коля над самым ухом. — Хочешь погубить отца?..
      Фёдор собирался ещё что-то добавить, но вдруг вскинул автомат и прижался к дереву.
      Коля увидел, что из придорожных кустов за спиной отца поднялись четверо гитлеровцев. Один из них, тот, что был впереди, держал в руке какой-то предмет. Он поднял руку, сейчас замахнётся…
      Это было так страшно, что Коля невольно зажмурил глаза. По щекам его медленно текли слёзы.
      — Папочка, дорогой, обернись!.. Ну обернись, пожалуйста!.. — как заклинание, шептал он про себя.
      Навряд ли Коля понимал сейчас истинный смысл всего происходящего. Два смелых, но уже теряющих силы человека, одним из которых был его отец, обрекли себя на гибель. Они стали мишенью для гитлеровцев, чтобы отвлечь их внимание от остальных.
      Рядом с Колей застрочили автоматы. Это Фёдор и Харитонов хотели спасти отца и его товарища.
      Первым упал гитлеровец, который держал гранату. Вслед за ним, странно взмахнув в воздухе руками, рухнул навзничь другой. Остальные двое прижались к земле и, видимо не понимая, откуда в них стреляют, посыпали свои пули веером. Их автоматы словно захлебнулись в ярости, очереди, казалось, не будет конца. Несколько пуль пролетели над головой Фёдора, срезали толстый сук. Прошелестев зелёной листвой, сук свалился на землю.
      Теперь Коля не видел ничего, кроме узкой спины Фёдора в побуревшей от пота гимнастёрке, кроме его вздрагивающих от напряжения плеч. В нём, в Фёдоре, было сейчас сосредоточено всё самое для Коли дорогое: его надежда на спасение отца, его вера в жизнь вместе с отцом…
      Ещё несколько выстрелов, и автоматы гитлеровцев смолкли.
      Фёдор откинулся к дереву, и Коля заметил, что руки его дрожат мелкой дрожью…
      Теперь Коля снова увидел отца. Отец шёл через поле и волочил за собой автомат. Он шёл удивительно медленно. Правой рукой он придерживал ремень автомата. Левая рука лежала на груди.
      Кругом была необыкновенная тишина, такая тишина всегда наступает сразу после стрельбы.
      Отец шёл, качаясь из стороны в сторону, как будто в поле был сильный ветер. Он шёл так медленно, что расстояние между ним и Колей почти не уменьшалось…
      Коля не мог больше ждать. У него не было сил ждать…
      И Фёдор вдруг увидел, как впереди мелькает фигура продирающегося сквозь кусты мальчика.
      — Стой! — крикнул Фёдор.
      Но Коля уже ничего не слышал. Он бежал по полю. Бежал навстречу отцу.
      Фёдор видел, как высокий человек вдруг остановился и стал медленно опускаться вниз, будто земля тянула его к себе. Мальчик бросился к нему и обхватил его руками, стараясь удержать на ногах.
      Фёдор вдруг резко повернулся к Харитонову.
      — Если что случится, прикрывай огнём! — крикнул он и устремился вперёд к Коле и его отцу…
      Час спустя весь партизанский лагерь уже знал, что группа пленных во главе с Алексеем Охотниковым вырвалась из фашистского концлагеря, что десять человек добрались благополучно, но Алексей Охотников тяжело ранен, что вместе с пленными бежали два полицая: один погиб на дороге, а другой, решив покончить с прошлым, явился к партизанам.
      Прошло много тревожных дней, пока Алексей Охотников наконец стал поправляться. Тяжёлое ранение в грудь особенно опасно для человека, измученного непосильным трудом и долгой голодовкой.
      Каждый раз, когда сознание возвращалось к раненому и он вырывался из тяжёлого забытья, Алексей Охотников видел возле себя девочку с косичками. Это была Мая, друг его сына. Много бессонных ночей провела Мая около койки больного и, верная приказу Михеева, не допускала к нему Колю: волнение могло повредить больному.
      Однажды утром, осмотрев Алексея Охотникова, Михеев наконец облегчённо вздохнул: кризис миновал, жизнь раненого вне опасности.
      В тот же день Охотников попросил, чтобы к нему пришёл командир партизан. Колёсник пробыл у Охотникова недолго, столько, сколько разрешил фельдшер, но они успели поговорить об очень важных вещах. Неверной рукой Охотников ещё раз начертил на карте план укрепрайона, рассказал о расположении дотов, о том, как будут установлены минные поля. Не всё ему было известно, но то, что он знал и что дополнили бежавшие вместе с ним, имело значение не только для партизан, но и для армии.
      Карту с пометками Алексея Охотникова Колёсник теперь мог переправить через линию фронта. Он радировал, чтобы с Большой земли прислали самолёт.
      …С волнением в сердце впервые переступил Коля порог землянки, в которой лежал отец. У него стало тяжело на сердце, когда он увидел заострившиеся черты его лица, затаённую боль в глазах, почти совсем седые, поредевшие волосы.
      Коля много раз представлял себе это свидание с отцом. Он думал, что сразу бросится к нему на шею, обнимет, прижмётся к его груди. Теперь же робость охватила мальчика. Коля медленно подошёл к койке и сел рядом на скамейку.
      Отец взял его руку в свою.
      — Чего же ты приуныл, сынок? Гляди веселей!..
      Он улыбнулся, и Коля улыбнулся в ответ.
      — Ну вот, а теперь садись поближе, дай мне на тебя поглядеть получше… Вон как вырос!..
      Отец приподнялся на локте, притянул к себе Колю и крепко поцеловал. И тут Коля наконец прижался к нему, самому родному человеку, и затих. Исполнилось то, о чём он так долго мечтал…
      Отец гладил сына по волосам и молчал. Только сейчас он понял, что возвращается к жизни. А потом он рассказал Коле то, о чём тот уже немного знал от товарищей отца.
      Через несколько дней после того, как был убит Юренев, стало ясно, что Мейер не верит в несчастный случай. Он установил слежку и несколько раз строго допрашивал полицаев. Петька и Василий Дмитрич сообщили Охотникову, что со дня на день нужно ждать расправы.
      Оставалось одно: пытаться бежать, хоть момент для этого был не очень благоприятный. Самое тяжёлое — оторваться от лагеря…
      Однажды тёмным осенним вечером группа заключённых возвращалась с работы. Нарочно задержались, чтобы стемнело. Все знали, что в лагерь уже не вернутся. Не смог с ними пойти лишь Ерёменко. Он понимал, что у него не хватит сил, и с утра не вышел на работу.
      В запасе у узников концлагеря было часа три. За это время их, может быть, не хватятся. Решили, пока есть силы, держаться вместе. Всего бежало двадцать семь человек. На всех — два автомата, принадлежавших полицаям. Несколько с трудом сэкономленных буханок хлеба лежали в вещевом мешке за спиной Кравцова.
      Трудно пришлось, что и говорить! Из двадцати семи дошли лишь десять. Остальные погибли или были схвачены во время организованной Мейером погони. По всем дорогам на мотоциклах разъезжали патрули. В деревнях полицаи придирались к каждому новому человеку, а ведь бежавшим нужно было добывать продовольствие.
      В глубине души Охотников боялся, что Петька и Василий Дмитрич дрогнут, струсят, предадут. Но Василий Дмитрич был на другой же день убит во время перестрелки, когда их невдалеке от шоссейной дороги обнаружил патруль. Петька же после этого сильно переменился. Теперь он изо всех сил стремился загладить свою вину. Несколько раз беглецов выручала его немецкая форма. Как-то он остановил на дороге машину с продовольствием и выпросил у шофёра несколько банок консервов. Нападать на машину было опасно: в кузове сидели пять вооружённых солдат.
      Несколько раз группу обстреливали из засад. Подали убитые. Те, кто остался в живых, шли по ночам, избегая дороги, неся на себе раненых.
      В последний раз эсэсовцы нагнали беглецов, когда они уже приближались к тому лесу, где ждали их партизаны. Тогда Алексей Охотников с товарищем решили прикрыть собой отход группы.
      — Я уже думал, что смерти мне не миновать, — сказал отец и вздохнул.
      Отец и сын долго разговаривали в маленькой землянке в глубине леса. Но о том, что пришлось пережить ему самому, Коля рассказал отцу лишь тогда, когда тот совсем выздоровел и стал одним из помощников Колёсника…
     
     
     
     
      Глава тридцать вторая
      ДАВНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
     
      Ранним утром 28 июня 1942 года на одной из военных дорог западнее Воронежа от серенькой, неприглядной хатки, затенённой пыльными вётлами, отъехала грузовая машина. Только немногие знали, что здесь, в этом приземистом трёхоконном домике, размещалась полевая касса Госбанка. Обычно она находилась рядом со штабом дивизии. Но несколько дней назад по указанию командования её в числе других тыловых учреждений переместили дальше от линии фронта. В кузове машины под серым брезентом стоял большой железный сундук, наглухо запертый и запечатанный. Много, видно, потрудился когда-то над этим сундуком хитроумный мастер. Для прочности он оковал его железными полосами, а для красоты сверху донизу усыпал узорчатыми бляхами и медными заклёпками самой разнообразной формы. Никакой пожар не способен был расплавить толстые стенки сундука, никакой даже опытный взломщик не смог бы открыть замок.
      Надо сказать правду: сундуку этому гораздо более пристало бы стоять в каком-нибудь укромном уголке помещичьей усадьбы, купеческого дома или даже попросту комиссионного магазина, где его, может быть, приметил бы пристрастный взгляд завзятого любителя старины.
      В походной канцелярии управления дивизии он был не очень-то на месте. Но случилось так, что прежний денежный ящик, многие годы стоявший в штабе дивизии и служивший верой и правдой, месяца три назад вдруг ни с того ни с сего перестал открываться, и его пришлось сломать.
      Однако начфин штаба дивизии капитан интендантской службы Соколов был не из тех, кого легко озадачить такими пустяками.
      Он наведался к начальнику тыла своей дивизии, побывал у соседей, и через два дня на месте старого, такого обычного на вид денежного ящика уже стоял этот узорчатый кованый сундук с хитроумным замком и таким толстым дном, что ему мог бы позавидовать самый солидный из современных несгораемых шкафов.
      Так как новый сундук был очень тяжёл, то его редко снимали с машины. В последние недели штаб часто менял местоположение, и капитан Соколов во избежание лишних хлопот предпочитал всю свою походную бухгалтерию держать на колёсах.
      Под брезентовым верхом его полуторки по размолотому гусеницами асфальту и горбатым колеям просёлков кочевали перевязанные крест-накрест грубой тесьмой толстые папки с ведомостями и денежными документами, походный складной стол и такие же стулья с тонкими фанерными спинками — предмет особой гордости Соколова. «Вот полюбуйтесь, — говорил он, — сложишь — и хоть в портфеле носи!»
      Личные вещи начфина хранились в чёрном, слегка потёртом, но весьма вместительном чемодане.
      В пути всё это хозяйство охраняли два автоматчика, и, надо отдать Соколову справедливость, охрана у него была отличная.
      Автоматчики одинаково ревниво оберегали и денежный ящик, и папки с документами, и, кажется, даже складной стул, на котором обычно сидел их начальник, когда выдавал зарплату военнослужащим.
      Быть может, Соколов немножко больше, чем надо, любил похвалиться образцовым порядком своего, как он говорил, «боевого подразделения», но всё же было приятно встретить где-нибудь на дороге эту небольшую, аккуратную машину и её хозяина, туго опоясанного, в шинели, казавшейся чуть тесноватой на его плотной, с прямыми плечами фигуре. Он сидел всегда рядом с шофёром, слегка откинувшись на спинку сиденья и выставив вперёд густую каштановую бороду (товарищи называли её «партизанской», и, кажется, это было приятно Соколову). В кузове, выглядывая из-под тента, покуривали автоматчики…
      Соколов был, что называется, аккуратист. Никогда ничего не забывал и никогда не ошибался.
      Когда он, слегка приподняв жёсткие рыжеватые брови, принимал из рук офицера заявление с просьбой направить семье денежный аттестат, а потом бережно укладывал сложенный вчетверо помятый листок из блокнота в свой новенький жёлтый планшет, можно было считать, что дело уже сделано. Заявление нигде не залежится, и зарплата лейтенанта Фирсова или там майора Сидоренко вскоре будет исправно выплачиваться где-нибудь в Бугульме или в Горьковской области.
      Если его благодарили, он отмахивался: «А как же, голуба? Это ведь вам деньги, а не щепки!..» Но маленькую заметку под названием «Чуткость к человеку», напечатанную в дивизионной газете, заметку, где, между прочим, положительно упоминался и начфин штаба такой-то дивизии, капитан Соколов тщательно вырезал и спрятал в нагрудный карман. Видно было, что он польщён и обрадован.
      В компании Соколов был приятен и увлекательно рассказывал разные случаи из своей рыболовной и охотничьей практики. Охоту и рыбную ловлю он любил до страсти и, вздыхая, говорил, что прежде, в мирное время, свой отпуск проводил в лесу или на реке.
      Он был из тех людей, которые, как говорится, нигде не пропадут. Всюду у него были приятели — среди интендантов, в Военторге, в сапожной мастерской штаба армии и даже в парикмахерской.
      Всеми этими многочисленными связями он редко пользовался для себя лично, но охотно выручал товарищей. Можно было подумать, что это даже доставляет ему какое-то особое удовольствие.
      Одним словом, парень был компанейский, приятный и удобный в общежитии.
      Однако же при огромном количестве приятелей, настоящих, близких друзей у Соколова не было.
      — Чёрт тебя знает, — говорил ему майор Медынский, начальник дивизионного санитарного батальона, человек умный, живой, но несколько грубоватый и склонный, когда надо и не надо, резать правду в глаза. — Со всеми-то ты знаком, со всеми на «ты», без тебя и бекеши нипочём не справишь, а всё-таки ты какой-то не такой…
      Соколов не обижался. Его как будто даже немного забавляло, что в нём видят нечто особенное.
      — Что ж, — говорил он, самодовольно расправляя свою партизанскую бороду, — так и быть должно. Не очень-то станешь ходить нараспашку, когда отвечаешь за сотни тысяч. Попробовал бы ты на моём месте посидеть…
      Возражать на это было трудно, и разговор сам собой прекращался.
      …И вот этот-то человек, так хорошо умевший приспосабливаться к жизни, славный товарищ и аккуратный, добросовестный служака, пропал без вести.
      Утром 28 июня полуторка Соколова, как всегда в полном боевом порядке, выехала в свой очередной рейс. Соколову надо было получить в полевой кассе Госбанка триста тысяч рублей, которые следовало раздать офицерам штаба и всем, кто входил в состав управления дивизии.
      Через час деньги были получены. Соколов вывел в ведомости золотым пёрышком авторучки свою изящную, чёткую подпись с небольшим кудрявым росчерком и опять уселся в кабине плечом к плечу с шофёром.
      Машина выехала из деревни, но к месту назначения — в штаб дивизии — так и не прибыла.
      Дивизия в то время оказалась на главном направлении вражеского удара. На неё наступали два танковых корпуса. Двести «Юнкерсов» и «Мессершмиттов» непрерывно бомбили боевые порядки и тылы… С боями дивизия стала отходить к Воронежу.
      На войне такие дни не редкость: утро как будто начинается тихо, мирно. Большое воинское хозяйство живёт своей деловой, будничной жизнью, походным, простым и в то же время сложным бытом. И вдруг — где он, этот быт? Прощай недолгий уют чужого жилья, короткая радость отдыха, крепкого сна, неторопливой еды! Опять дрожит земля и гудит воздух!
      Так было и в тот памятный июньский день.
      …На одной из дорог солдаты вступили в бой с прорвавшимися в тыл немецкими броневиками. Один из них был подбит, а другой успел уйти. В километре от места боя на дороге догорала разбитая снарядом штабная автомашина. Знакомая, видавшая виды полуторка! Походная бухгалтерия капитана Соколова… Любой солдат в дивизии сразу узнал бы её. Около машины лежали трупы одного из автоматчиков и шофёра. Начальник финансовой части Соколов и другой автоматчик исчезли. Исчез также и кованый сундук со всеми деньгами и документами. Но солдаты приметили и подобрали в канаве чудом сохранившийся, совершенно целёхонький складной стул — из тех, которыми так гордился капитан Соколов, да его большой, плоский, сделанный по особому заказу портсигар из плексигласа с мудрёным вензелем на крышке…
      Солдата и шофёра похоронили в придорожной роще, рядом с убитыми в том же бою, а капитана Соколова, второго автоматчика и надёжный сундук искать не стали. Дивизия могла оказаться в окружении, и нужно было по приказу командования, совершив стремительный марш, занять оборону в районе Воронежа.
      Вскоре в штаб дивизии был назначен другой начфин, совсем не похожий на прежнего, — очень худой, высокий и сутулый человек в двойных очках, с редкой фамилией: Барабаш, а капитана Соколова, внесённого в списки без вести пропавших, понемногу стали забывать…
      Впрочем, Соколова вспоминали, пожалуй, дольше, чем многих других. Нет, не то чтоб его особенно любили, но хвалили все — и начальство и товарищи.
     
     
     
     
      Глава тридцать третья
      УДАР НА СЕЙМЕ
     
      Со времени июльских боёв прошло восемь месяцев. После небольшого отдыха дивизию, в которой служил когда-то капитан Соколов, передали другой, соседней армии и перевели на новый участок фронта — по среднему течению Сейма. Дивизия заняла позиции вдоль берега реки, напротив совершенно разрушенного гитлеровцами небольшого городка.
      Полковник Ястребов, опытный боевой командир, уже не раз получавший сложные задания, готовил свои части к наступлению. Командующий армией вызвал его к себе и поставил перед дивизией боевую задачу: выбить гитлеровцев из укреплений на берегу реки, а затем повернуть на юг и освободить старинный русский город О. Это было важно для успеха всего фронта.
      Предстоял бой, во время которого дивизия должна была форсировать Сейм и захватить противоположный берег реки. Задача была нелёгкой. Крутой склон, почти отвесно спадающий к воде, враги превратили в настоящую крепость. Прорыли в нём множество ячеек, соединили их внутренними ходами, установили пулемёты, пушки, миномёты…
      Вечером, накануне наступления, около блиндажа, в котором размещался командный пункт дивизии, остановился вездеход. На примятый, притоптанный снег вышли два человека в одинаковых гражданских чёрных пальто с серыми барашковыми воротниками.
      И всё-таки люди эти совсем не походили друг на друга. Один, видимо старший по возрасту, лет пятидесяти, был сухощав, лёгок и ловок в движениях и как-то даже по-юношески стремителен. Его смуглое лицо было освещено глубоко посаженными чёрными, необыкновенно живыми и любопытными глазами. Воротник пальто был всегда расстёгнут, шапка слегка сдвинута на затылок. Из-под неё выбивалась, спускаясь на самую бровь, прядь прямых чёрных волос.
      Из машины он выскочил стремительно и, дожидаясь штабного офицера, который пошёл доложить о гостях командиру дивизии, сразу стал похаживать по узенькой, вытоптанной в снегу тропинке, постукивая каблуком о каблук, чтобы скорее согреться.
      Его спутник не торопясь, осторожно и медленно вылезал из машины. Сначала он высунул одну ногу, надёжно утвердился на ней и уж тогда, немного подумав, поставил на землю вторую. После этого он слегка похлопал ладонями в тёплых вязаных варежках и поглубже надвинул на уши шапку с аккуратно завязанными тесёмочками.
      Его густо порозовевшее на морозе лицо с прозрачно-голубыми глазами было необыкновенно серьёзно. Он посмотрел сперва направо, потом налево и сказал, солидно откашлявшись:
      — Ну, вот и приехали!
      Как раз в этот момент дверь блиндажа распахнулась, и на пороге появился сам командир дивизии полковник Ястребов, маленький, сухощавый человек, которому удивительно подходила его фамилия. У него был резкий, даже острый профиль, нос клювом и почти вертикальные брови над круглыми карими глазами, весёлыми и сердитыми одновременно.
      Солдаты в дивизии называли его «наш ястребок». Они и не знали, что с этим прозвищем он окончил школу, военное училище и даже академию и что так же, как они, называет его и командующий армией, в которую входит их дивизия.
      Завидя гостей, Ястребов сделал приветственное движение рукой и крикнул звонким на морозе голосом:
      — Прошу, товарищи!
      Худощавый круто повернулся и быстро пошёл к нему навстречу широким, лёгким шагом.
      За ним чуть вразвалку, оставляя на снегу отчётливые следы, зашагал его неторопливый спутник.
      — Здравствуйте, товарищи, — приветливо сказал командир дивизии, сильно пожимая гостям руки своей маленькой крепкой рукой. — Ждал вас!.. Веселее воевать будет, зная, что вместе с нами в город войдёт советская власть. Вы, если не ошибаюсь, секретарь горкома партии Громов? Артём Данилович?
      — Он самый! — ответил худощавый человек. — А это Морозов Сергей Филиппович, председатель горсовета.
      Морозов слегка поклонился, сохраняя строгое, чрезвычайно серьёзное выражение лица, а потом спросил деловито и требовательно, так, словно ехал в поезде и случайно задержался в пути:
      — Когда будем на месте?
      — Точно по расписанию, — с улыбкой ответил Ястребов, — хотя возможны и некоторые непредвиденные задержки…
      Громов засмеялся, а Морозов вопросительно посмотрел на него, потом на Ястребова и слегка пожал плечами.
      — Вот всегда так с военными, — вздохнул он, садясь перед столиком, на котором лежала карта: — без оговорок не могут. А нам, товарищ полковник, во как надо, чтобы дивизия овладела городом поскорей и, главное, как можно внезапней!..
      — Почему? — спросил Ястребов и, пододвинув Громову скамейку, сел напротив председателя горсовета, но тут же спохватился: — Раздевайтесь, товарищи! Ужинать хотите?.. Впрочем, я и спрашивать вас не буду… Сергушкин! Слетай к повару, передай, чтобы сюда принесли ужин, — приказал он своему ординарцу. — Побыстрее… на троих… нет, на четырёх человек — и начальнику штаба.
      Сергушкин побежал выполнять приказание. У дверей он посторонился и пропустил в блиндаж высокого командира. В белом овчинном полушубке, опоясанный широким ремнём с портупеей, с большим планшетом на боку, он казался огромным и занял собой всю ширину двери.
      — А вот и наш начальник штаба. Подполковник Стремянной. Лёгок на помине! — сказал Ястребов. — Ну, теперь, Егор Геннадиевич, нам с тобой надо держаться, нам во что бы то ни стало брать город надо. Сам понимаешь: с нами идёт партийное и советское руководство!..
      — Ах, вот как! Ну, значит, постараемся, — чуть усмехнувшись, сказал Стремянной.
      Он сбросил свою курчавую белую ушанку, снял толстый полушубок и от этого сразу чуть ли не вдвое уменьшился в объёме. Теперь стало видно, что это человек лет двадцати семи, двадцати восьми, очень худой, но, должно быть, сильный и выносливый. В поясе он был тонок, а в плечах широк. В каждом движении его чувствовалась уверенная чёткость. «Наверное, он на лыжах хорош, — невольно думалось, глядя на него. — А может, футболист или бегун? Что-нибудь такое, во всяком случае…»
      У Стремянного были белокурые, пшеничные волосы. Такие же, с золотинкой, небольшие усы вились над углами рта.
      Бледное узкое лицо его трудно было даже представить себе раскрасневшимся от жары или мороза.
      Когда Стремянной вошёл в блиндаж, Громов заметил, что командир дивизии и начальник штаба обменялись привычно-понимающим взглядом, и подумал, что им, должно быть, хорошо работается вместе.
      И в самом деле, за те нелёгкие месяцы, которые Ястребов и Стремянной провели в боях (Стремянного назначили начальником штаба дивизии всего за неделю до памятного июньского сражения), они научились с одного слова понимать друг друга.
      Каждый оценил в другом его способности, мужество, уменье в трудной обстановке находить верное решение.
      Здороваясь с гостями, Стремянной несколько задержал руку председателя горсовета и сказал, лукаво прищурив один глаз:
      — Вы, я вижу, товарищ Морозов, меня совсем не узнаете… А вот я вас сразу узнал.
      — Да вы разве знакомы? — удивился Громов.
      — Нет, — коротко ответил Морозов.
      — Ну, это как сказать! — Стремянной засмеялся. — У вас, наверное, таких знакомых было много, а вот вы у нас один…
      В глазах у Морозова появилось нечто похожее на беспокойство.
      — Что-то не припомню… — сказал он. — Где же мы с вами встречались?
      — Да нигде, кроме как у вас в приёмной. Неужто совсем забыли? А ведь я там порядком пошумел.
      — Зачем же было шуметь? — наставительно, с упрёком в голосе сказал Морозов. — И без шума бы всё сделалось.
      — Ни с шумом, ни без шума не сделалось. — Стремянной вздохнул. — Ходил я к вам, ходил, просил-просил, ругался-ругался, а вы крышу в домике, где я жил, так и не починили. Разве что теперь заявление примете? Севастьяновский переулок, два…
      — Он ведь здешний уроженец, — указывая на Стремянного движением бровей, сказал Ястребов, обратившись к Громову. — Не куда-нибудь идёт — домой!
      — Да, верно, домой, — повторил Стремянной, и лицо его как-то сразу помрачнело. — Тут я и родился, и школу окончил, и работать начал на электростанции. Монтёром… А потом, после института, сюда же вернулся — сменным инженером. Да недолго проработал — около двух лет всего. Больше не дал немец.
      — А в городе кто-нибудь из ваших остался? — осторожно спросил Громов.
      Стремянной покачал головой:
      — Отец!.. Не знаю!
      Морозов вытащил из кармана записную книжку.
      — Так какой, ты говоришь, адрес у тебя? Севастьяновский, два? Перекроем тебе крышу, обязательно перекроем! Дай только в город войти. А тогда, конечно, недосмотр был… Уж ты извини, брат, недосмотр.
      Громов хлопнул себя по коленям ладонями:
      — Ай да Сергей Филиппыч! Как разошёлся! Да ты бы сперва поглядел, цел ли дом-то. Может, и крышу ставить не на что…
      Морозов поднял на него свои светло-голубые глаза.
      — А ведь это верно, — сказал он задумчиво. — Ну что ж, сперва посмотрим, стоит ли дом. Если цел, крышей его накроем.
      Он достал из кармана маленькую записную книжечку и что-то написал в ней бисерно-мелким, но чётким почерком. Громов заглянул ему через плечо и прочёл вполголоса:
      — «Севастьяновский, два. Подполковник Стремянной. Если цел — покрыть железом». Побойся бога, Сергей Филиппыч! Да разве так можно писать? — Он громко расхохотался.
      Ястребов и Стремянной невольно вторили ему.
      Морозов слегка пожал плечами. Лицо его было совершенно невозмутимо.
      — А что такое? Коротко и ясно. Даже не понимаю, что здесь смешного.
      — Это потому, что у тебя чувства юмора нет.
      — Нет, — спокойно согласился Морозов. — Вот и жена мне постоянно говорит: «Скучный ты человек, Серёжа, юмора у тебя ни на грош». А что я ни скажу — смеётся.
      Все вокруг опять засмеялись.
      Морозов махнул рукой:
      — Смейтесь, смейтесь, я привык!
      Дверь снова отворилась, и в блиндаж вошёл повар — молодой парень в белом халате, надетом поверх шинели. В больших, красных от мороза руках он осторожно нёс котелок, несколько алюминиевых мисок, ножи и вилки. В блиндаже сразу вкусно запахло жареным мясом, перцем и лавровым листом.
      Ястребов сам разложил жаркое по мискам и налил гостям по стопке водки.
      — Ну, товарищи, — сказал Громов, — за то, чтобы по второй выпить уже в городе!
      — Правильный тост! — поддержал Ястребов и приподнял свою стопку. — Но объясните мне сперва, что у вас за особое дело в городе… Мы ведь и сами медлить не собираемся.
      — Это, конечно, ясно. — Громов налёг грудью на край стола и придвинулся поближе к Ястребову: — Нам, видите ли, достоверно известно, что гитлеровцы собираются вывезти из города всё, что можно поставить на колёса, и угнать всех, кто способен работать. Хорошо бы этому помешать, а? Как вы думаете?
      — Да так же, как и вы, — усмехаясь, ответил Ястребов. — Должен сознаться, что и у нас с товарищем Стремянным есть кое-какие сведения об этом… Ну, и свои соображения, естественно…
      — Естественно! — подхватил Громов. — Вы уж меня извините, товарищ Ястребов, мы с Сергеем Филиппычем люди не военные, гражданские, а по дороге сюда тоже различные оперативные задачи решали… Вот, думаем, если бы удалось быстро обойти город и перерезать дорогу на запад, то они бы оказались словно в мешке. Впору было бы думать, как головы унести…
      — Придумано неплохо, — сказал Ястребов, — если бы только предстоящая нам задача исчерпывалась взятием города. Но, к сожалению, это только первая её часть. Главные трудности нас поджидают впереди — и как раз за городом. Западнее — так, километрах в пятидесяти от города — гитлеровцы построили укрепрайон. — Он встретил вопросительный взгляд Громова и кивнул головой. — Сейчас объясню. — Его маленькая, суховатая, крепкая рука привычным движением взялась за карандаш. — Расчёт противника таков: в случае нашего прорыва на Белгород — остановить наступление вот здесь, километрах в семидесяти на восток. По имеющимся данным, укрепления построены довольно солидно — доты, надолбы, противотанковые рвы, минные поля, колючая проволока… Словом, всё, что полагается. Просёлочные дороги и шоссе простреливаются многослойным огнём… — Повозиться нам придётся основательно. — Ястребов озабоченно постучал карандашом по столу. — Заметьте, что расположение района выбрано не случайно… Гитлеровское командование стремится перекрыть узел дорог и заставить нас идти прямо по занесённым снегом полям. А поля в этом районе, как вы знаете, густо изрезаны балками, овражками, на холмах раскинуты рощи. Местность очень удобная для обороны… — Ястребов помолчал. — Так что нам есть о чём подумать…
      — Да, действительно, дело серьёзное, — сказал Громов. — Но если вы знаете, что существует укрепрайон, то, очевидно, у вас есть и данные о нём.
      — Конечно, мы знаем довольно много, — согласился Ястребов, — но надо бы знать ещё побольше. Представляете, сколько мы сил, а главное, жизней сбережём, если будем брать укрепрайон, располагая всеми данными. Могу вам сказать, товарищи, только одно: сделаем всё, что в наших силах и даже свыше сил. Дивизия будет действовать по плану командования. Естественно, что и в наших интересах освободить город как можно скорее. Так что будем надеяться скорее завершить операцию! В городе нас уже ждут!..
      Морозов внимательно слушал, на его круглом лице появилось сосредоточенное выражение.
      — Да, — проговорил он, — наше подполье серьёзно поработало! Как жаль, что многих уже не увижу! Погибли… Вот недавно — партизаны радировали — убит в бою один хороший человек. Руководил подпольем… Кстати, товарищ Стремянной, ваш однофамилец… Может быть, вы даже его знали?
      Стремянной побледнел и тяжело опёрся руками о стол.
      — Стремянные в городе были только мы одни, — проговорил он. — Только наша семья!..
      Морозов растерянно взглянул на Громова.
      — Артём Данилыч, — спросил он, — может быть, я перепутал фамилию?
      — Его звали Геннадием Андреевичем, — сказал Громов.
      Подполковник медленно поднялся, провёл рукой по голове, словно приглаживая волосы, и, отойдя в угол, долго стоял отвернувшись…
      Через пятнадцать минут Сергушин проводил гостей в соседний блиндаж. Едва они вышли, как дверь снова хлопнула, и по ступенькам вниз быстро сошёл начальник особого отдела дивизии майор Воронцов. Его круглое, румяное от мороза лицо казалось взволнованным. Он остановился посредине блиндажа и несколько мгновений глядел куда-то в угол, щуря глаза от яркого света. Руки его были глубоко засунуты в карманы полушубка. На ремне висел пистолет в новой светло-жёлтой кобуре.
      Стремянной подвинул табуретку:
      — Садись, товарищ Воронцов!
      Воронцов досадливо махнул рукой, снял шапку и сел.
      — Вот что, товарищи, — сказал он, смотря то на Ястребова, то на Стремянного, — час назад линию фронта перешёл один наш подпольщик, Никита Борзов. Когда он приближался к нашим позициям, немцы его обстреляли и смертельно ранили… Я успел с ним поговорить. Он сообщил, что вчера в ночь гестапо расстреляло в городе пятерых товарищей. Видно, какая-то сволочь их предала.
      Ястребов хмуро смотрел на Воронцова из-под своих кустистых бровей.
      — И никаких подробностей? Никаких подозрений? — быстро спросил он.
      — Никаких… Кто предал, так и не установлено.
      Стремянной порывисто встал:
      — Но хоть какие-нибудь данные у Борзова были?
      Воронцов развёл руками:
      — Нет. Он не мог сказать ничего определённого.
      Все трое помолчали.
      Потом Воронцов встал, надел шапку и быстро вышел.
      Когда командир дивизии и начальник штаба остались наедине, Ястребов вновь разложил карту на столе и стал отдавать последние распоряжения…
      Времени оставалось немного. Из штаба армии уже был получен боевой приказ ровно в шесть ноль-ноль начать артподготовку и в шесть сорок перейти в наступление.
      В блиндаже то и дело гудели телефоны. Ястребов говорил с командирами полков, называя номера квадратов, на которые надо обратить внимание артиллеристам, кого-то ругал, кого-то хвалил, кому-то делал строгие внушения…
      Так прошла вся ночь. Ровно в шесть ноль-ноль ударил первый залп из десятков орудий. События развивались стремительнее, чем ожидал сам Ястребов. Хорошо пристрелянная артиллерия в первые же минуты подавила огневые точки врага, разрушила блиндажи и укрытия, в которых прятались миномётчики, нарушила всю систему связи между вражескими подразделениями. Гитлеровцы, застигнутые врасплох, пытались отстреливаться, но интенсивный огонь дивизионной, армейской и фронтовой артиллерии не давал им поднять голову. Появились «Илы» и «Петляковы», на врага полетели бомбы. А когда «катюши», скрытые в кустах тальника, подали и свой голос, передний край обороны противника замолчал окончательно
      Минёры быстро сделали своё дело, и первые танки, с хода ломая гусеницами лёд, ворвались на правый берег и поползли вверх, взметая снежные вихри и оставляя за собой широкую колею, по которой сразу же двинулась пехота.
      Через полчаса солдаты уже вели бой в глубине обороны противника. Они теснили его всё дальше от берега, и гитлеровцы стали беспорядочно отступать по шоссе в сторону города О., где находился их штаб и где они надеялись укрепиться.
      Но в это время один из танковых батальонов, совершив обходный манёвр, проник в тыл отступающих немецких частей. Увидев опасность полного окружения, немцы изменили направление и, не дойдя двадцати километров до города О., резко повернули на запад, стремясь избегнуть дальнейшего преследования…
      Гитлеровцы отступали прямо по снежной целине, бросив всё, что не могли унести с собой человек. На шоссе стояли подбитые автобусы, орудия, миномёты, грудами валялись снаряды в футлярах, плетённых из рисовой соломы.
      Во вражеских штабах, расположенных в городе О., началась паника. Чемоданы летели в машины, хозяева их почти на ходу вскакивали вслед за ними и устремлялись вперёд по шоссе, пока ещё можно было проехать. Части, оставленные для прикрытия отступающих войск, быстро занимали позиции вдоль северо-восточной окраины города. Но солдаты уже были деморализованы сообщениями о прорыве фронта и думали не столько об обороне, сколько о спасении собственной жизни.
      В десять часов утра на подступах к городу показались первые советские танки, и начался стремительный бой на коротких дистанциях.
      Полковник Ястребов установил свой командный пункт среди густого кустарника, на склоне холма, откуда хорошо проглядывались и поле боя и окраинные улицы города.
      Рядом с ним на командном пункте находились Морозов и Громов. Они наблюдали в стереотрубы, как танки, разрывая гусеницами проволочные заграждения, утюжили вражеские окопы, как наша пехота под прикрытием танков подбиралась всё ближе и ближе к городу.
      За последние несколько часов Ястребов увидел в председателе горсовета нечто новое. Ему понравилось, что Морозов и здесь, под артиллерийским огнём, остаётся таким же невозмутимо спокойным, каким был в жарко натопленном блиндаже под тремя накатами толстых брёвен.
      А в это время Морозов, не отрываясь от бинокля, пристально рассматривал далёкие дома, башни, остатки взорванного железнодорожного моста. Приближался час, когда они с Громовым войдут в город, где им предстоит много и трудно поработать. Он думал о том, как накормить, одеть, снабдить дровами всех этих людей, которые ждут их и которые столько вытерпели за это время. Ведь что там ни говори, дивизия Ястребова сделает своё дело и двинется дальше, а они останутся…
     
     
     
     
      Глава тридцать четвёртая
      ВОЗВРАЩЕНИЕ
     
      Ровно в два часа дня, или, говоря языком военной сводки, в четырнадцать ноль-ноль, город был полностью освобождён от противника. На окраине утихли последние выстрелы, и полковник Ястребов, расположившись в небольшом, сравнительно хорошо сохранившемся особняке на центральной улице, докладывал по телефону командующему армией, что приказ дивизией выполнен: город освобождён.
      Довольно было самого беглого взгляда, чтобы увидеть, какой огромный урон нанесли гитлеровцы городу. Самые лучшие дома они уничтожили — взорвали или сожгли. Белое здание городского театра, когда-то ярко освещённое по вечерам, чернело впадинами окон, за которыми виднелись груды обгорелого кирпича и причудливо изогнувшихся ржавых балок; большой, в два пролёта, железнодорожный мост, подорванный в центре взрывчаткой, опрокинулся в реку, и издали казалось, что два огромных животных с круглыми слоновыми спинами, упёршись в каменные устои задними ногами и опустив передние в воду, пьют, пьют и никак не могут напиться. На холме, возвышаясь над городом, темнел огромный разрушенный элеватор, похожий на старинную крепость после жестокого штурма. Взорваны были и старое здание вокзала, и напоминающая шахматную туру красная кирпичная водокачка, и электростанция. Тяжёлой потерей для города было также исчезновение лучших картин из музея.
      Когда Морозов узнал, что до вчерашнего вечера картины ещё были на месте, он крякнул от досады и даже как-то потемнел лицом.
      — Нет, подумать только — перед самым носом увезли, мерзавцы!.. — пробурчал он.
      Громов и в эти трудные минуты сохранял свою живость, подвижность, общительность.
      С тех пор как они очутились с Морозовым на улицах города, их непрестанно окружали люди — всем хотелось узнать, что делается в Москве, в стране, на фронтах… Громов не успевал отвечать на вопросы, пожимать руки, утешать, успокаивать и в свою очередь расспрашивать без конца. Ему хотелось знать обо всём, что касалось города, — о том, как здесь жили люди, что разрушили гитлеровцы и что не успели разрушить; сохранились ли самые крупные предприятия города — завод сельскохозяйственных машин, текстильная фабрика и вагоноремонтные мастерские. И, хотя всё было уже известно и на душе было невесело, ему хотелось скорее сесть в машину, чтобы своими глазами увидеть величину разрушений, понять, с чего начинать восстановление.
      Было решено, что они осмотрят город вместе со Стремянным, а он всё не появлялся. Ему надо было разместить своё штабное хозяйство, установить связь с командованием армии, с соседями и своими полками, дать указания об охране города, назначить коменданта…
      Наконец, когда Морозов уже предложил было войти в дом и погреться, Стремянной вышел на улицу, запахивая на ходу полушубок.
      — Поехали, товарищи, — громко сказал он, движением руки подзывая шофёра. — Посмотрим, как и что…
      Стремянной сидел рядом с шофёром, тяжело опершись локтями на колени и подавшись вперёд. Он внимательно вглядывался в знакомые с детства дома, в деревянные заборы, в деревья городского сквера, возвышающиеся над низкой чугунной оградой с пиками, похожими на гарпуны, и тяжёлым орнаментом из лавровых листьев. Как гласила старинная легенда, эта ограда была отлита ещё при Екатерине II на уральских демидовских заводах.
      Позади Стремянного сидели Морозов и Громов. Они негромко и озабоченно переговаривались, но Стремянной их не слышал. Так странно было ему видеть в этом городе, где прошло его детство, следы недавнего боя, следы тяжёлого, почти годичного плена…
      На углу двух улиц — Спартаковской и Карла Маркса — стоял немецкий штабной автобус с выбитыми стёклами и сорванными от сильного взрыва дверями. Автобус был выкрашен в серый цвет, а на его кузове чёрный дракон вытянул в разные стороны три маленькие безобразные головы, увенчанные рогатыми коронами. Этот воинственный знак принадлежал части, ещё недавно хозяйничавшей в городе. Сейчас «чёрные драконы» находились уже в доброй полусотне километров отсюда.
      Морозов перегнулся через борт машины, стараясь разглядеть, есть ли что-нибудь внутри автобуса, но вездеход уже завернул за угол и поравнялся с небольшим двухэтажным каменным домом, штукатурка на нём облупилась, отпала, и в разных местах виднелись потемневшие, изгрызенные временем, дождями и ветрами кирпичи.
      Как много было связано у Стремянного с этим домом!.. Вот здесь, где зияет чёрная впадина вырванной взрывом двери, он когда-то, ещё мальчиком, долго рассматривал комсомольский билет, который ему только что вручил секретарь горкома.
      Машина выехала на площадь.
      Вот на углу высокое красное здание. Школа!.. Много лет провёл здесь отец… Как бы он, наверное, был счастлив, если бы мог войти в освобождённый город… Каждый вечер он неторопливо выходил из дверей с пачкой тетрадей под мышкой, чтобы дома, пообедав и немного отдохнув, вооружиться карандашом, с одной стороны красным, а с другой синим, и начать проверку письменных работ. Синим карандашом он безжалостно ставил двойки и тройки с таким сердитым нажимом, что часто ломал его, и от этого двойки кончались длинным хвостом — вот как бывает у кометы.
      Четвёрки и пятёрки всегда были просто, но любовно выписаны красным карандашом.
      Шофёр немного притормозил, и сидевшие в машине почувствовали острый запах, исходящий, казалось, от стен этого здания, — запах постоялого двора. Окна нижнего этажа были пересечены тяжёлыми железными решётками, а над входом ещё висела небольшая чёрная вывеска, на которой белой краской острыми готическими буквами было по-немецки написано «Комендатура».
      — Вот дьяволы, испортили здание! — сказал Громов. — Прямо будто тюрьма!
      Морозов вздохнул и ничего не сказал. Обогнув площадь, вездеход въехал в боковую улицу — раньше она называлась Орловской. По обеим сторонам её стояли небольшие домики, окружённые фруктовыми садами; не раз Стремянной вместе с другими мальчишками делал набеги на здешние яблони и вишни, не раз ему попадало от хозяев, которые его считали грозой своих садов, и это ему очень льстило…
      Вдруг его сердце сжалось, и он невольно до боли прикусил нижнюю губу. Что же это такое? Где улица? Теперь здесь не было ни садов, ни заборов, ни домов — огромный пустырь расстилался вокруг, деревья вырублены, дома разрушены… Остались лишь каменные фундаменты да груды старого кирпича.
      — На дрова разобрали, — сказал Морозов, — всё пожгли…
      Отсюда совсем недалеко до Севастьяновского переулка. Надо только миновать этот длинный пустырь, где словно похоронено его детство, повернуть за сохранившуюся каменную трансформаторную будку — и тут, направо, второй дом от угла…
      На трансформаторной будке нарисован череп и две скрещённые чёрные молнии. Когда Стремянному было девять лет, он боялся прикоснуться к этой будке — думал, что его тут же убьёт.
      — Притормозите, — сказал он шофёру.
      Это было первое слово, которое он произнёс с той минуты, как они сели в машину.
      Машина остановилась, и Стремянной, круто повернувшись всем корпусом направо, стал пристально разглядывать ничем не приметный одноэтажный деревянный домик, боковым фасадом выходящий на улицу. По обеим сторонам невысокого крылечка в три покосившиеся ступеньки угрюмо стояли старые дуплистые деревья. Ветра не было, но, повинуясь какому-то неуловимому движению воздуха, ветки их по временам покачивались и роняли на затоптанные ступени клочки лёгкого, удивительно чистого снега. Стремянной глядел на эти деревья и молчал, но по тому, как сжались его губы, каким напряжённым стал взгляд, оба его спутника сразу поняли, что это и есть тот самый дом, о котором он шутя говорил им в землянке на берегу Дона…
      Так прошла, должно быть, целая минута.
      — Может, сойдёшь, товарищ Стремянной, посмотришь? — легонько дотрагиваясь до его плеча, негромко спросил Громов.
      Стремянной, не оборачиваясь, покачал головой:
      — Да нет, не стоит… Там пусто.
      — Разве? А смотри-ка, между рамами кринка стоит и окошко свежей бумагой заклеено. Там, видно, живут…
      Стремянной вышел из машины, быстро взбежал по ступенькам крыльца, на минуту скрылся в дверях, а когда вновь появился, лицо его стало ещё более мрачным.
      — Поворачивай к вокзалу, Варламов, — сказал он шофёру.
      Машина, объезжая воронки, выбралась к железнодорожному переезду, пересекла его, с трудом пробралась мимо развалин вокзала и водокачки и очутилась на маленькой привокзальной площади, где до войны посреди круглого сквера стоял памятник Ленину, а сейчас высился лишь один гранитный постамент. Шофёр вдруг резко затормозил.
      Стремянной, а за ним Морозов и Громов, сняв шапки, вышли из машины. Перед ними на покатой, занесённой снежком клумбе лежали трупы расстрелянных пленных бойцов. Их было человек двадцать — одни в потрёпанных солдатских шинелях, другие в ватниках. В тот миг, когда их застала смерть, каждый падал по-своему, но было какое-то страшное однообразие смерти в этих распростёртых телах.
      Никто из стоявших над убитыми не заметил, как из-за угла ближайшего дома появился мальчик лет, должно быть, девяти-десяти. Он был одет в коротенькую курточку шинельного сукна, в которой ему было холодно. Он зябко жался. На его ногах были старые, латаные-перелатанные валенки, а на голове рваная солдатская шапка. Мальчик медленно подошёл к ограде сквера, сосредоточенно разглядывая приезжих большими серыми глазами. Маленькое, сморщенное в кулачок лицо казалось серьёзным, даже строгим.
      С минуту он стоял, как будто ожидая, чтобы его о чём-нибудь спросили. Но его не заметили, и он, не дождавшись вопроса, сказал сам:
      — Утром расстреляли… Уже часов в девять. Они не хотели уходить.
      Громов оглянулся:
      — Не хотели, говоришь?
      — Ага…
      — А где их держали? — спросил Стремянной.
      — В лагере.
      — А лагерь где?
      — Вон там! Всё прямо, прямо до конца улицы, а потом налево. — И мальчик рукой показал, куда надо ехать.
      — Ну что ж, товарищи, едем, — сказал Громов.
      — Погодите!.. Варламов, есть у тебя что-нибудь с собой?
      — Есть, товарищ подполковник! Банка консервов…
      — Дай её сюда! А ну-ка, малыш, подойди поближе.
      Мальчик нерешительно подошёл.
      — Вот возьми. — Стремянной протянул ему белую жестяную банку. — Бери, бери! Дома поешь…
      Мальчик взял консервы, личико его осталось серьёзным и чуть испуганным, и, не поблагодарив, крепко прижимая банку к груди, он исчез где-то за домами.
      — Товарищ подполковник! Товарищ подполковник!..
      Стремянной обернулся. К нему бежал командир трофейной команды капитан Соловьёв. Он почти задохнулся от сильного бега — после тяжёлого ранения в грудь его перевели на нестроевую должность. До сих пор в трофейной команде было не очень-то много работы, но сегодня команда тоже вошла в дело, и Соловьёв метался из одного конца города в другой.
      — Что такое? — строго спросил Стремянной. — Что случилось?..
      — Товарищ подполковник, — сразу осекшись, дорожил капитан, — уже обнаружено пять крупных складов с продовольствием и обмундированием!.. Вон видите церковь? — Он показал на большую старинную церковь с высокой колокольней. — Она почти до самого верха набита ящиками с консервами, маслом, винами… Не только нашей дивизии — всей армии на месяц продовольствия хватит!
      — Поставьте охрану! — сказал Стремянной. — Противник ещё недалеко, всякие неожиданности могут быть. Без моего разрешения никому ни капли!
      — Слушаюсь! Ни капли! — Соловьёв козырнул, быстро повернулся и побежал назад.
      А Громов, Морозов и Стремянной зашагали к своей машине.
      — Куда же теперь? — спросил Морозов. — В лагерь, что ли?
      — Дело! Поехали.
      Едва успели они занять места в машине, как на площадь из боковой улицы вышли несколько солдат с автоматами. Они вели двух пленных гитлеровцев. Немцы, в одних куцых мундирах с поднятыми воротниками, брели, поёживаясь от холода.
      Стремянной невольно остановил глаза на одном из пленных. Это был уже немолодой человек, плотный, в тёмных очках. Должно быть почувствовав на себе чужой внимательный взгляд, он поднял плечи и отвернулся. В эту минуту шофёр включил скорость, и машина тронулась, оставив далеко позади и пленных и конвой.
      Вдруг рука Морозова в толстой тёплой варежке легонько коснулась плеча Стремянного.
      Стремянной обернулся.
      — Музей тут, на углу, — сказал Морозов. — Давай остановимся на минутку.
      Они подъехали к двухэтажному каменному зданию, облицованному белыми керамическими плитками. Через весь фасад тянулась тёмная мозаичная надпись: «Городской музей».
      Высокая дубовая дверь, открытая настежь, висела на одной петле.
      Пологая лестница с полированными резными перилами была засыпана кусками штукатурки, затоптана грязными ногами.
      Стремянной, Морозов и Громов поднялись по широким ступеням и вошли в первый зал.
      Он был пуст. Из грязно-серой штукатурки торчали тёмные крюки, с них свисали узловатые обрывки шнуров. Кое-где поблёскивали золочёным багетом рамы, обрамлявшие не картины, а квадраты и овалы пыльных, исцарапанных стен. На полу валялись обломки досок, куски мешковины, рассыпанные гвозди…
      — Н-да, — тихо сказал Громов и, невольно стараясь приглушить звук шагов, гулко раздающихся в пустом здании, осторожно двинулся вперёд.
      Все трое пересекли зал, вошли в следующую комнату и невольно остановились на пороге.
      В углу, склонившись над большим дощатым ящиком, стоял, согнув сутулые плечи, маленький старичок в меховой потёртой куртке и что-то озабоченно перебирал длинными худыми пальцами. Старик был совершенно лысый, но лицо его обросло давно не стриженной седой бородой, которая острым клинышком загибалась кверху.
      Услышав за спиной шаги, он как-то по-птичьи, одним глазом, поглядел на вошедших и вдруг, круто повернувшись, в радостном изумлении развёл руками, не выпуская из них двух маленьких, окантованных чёрным картинок.
      — Сергей Филиппыч!.. Товарищ Громов!.. — с трудом выговорил он задрожавшим от волнения голосом. — Вернулись!.. Вот это хорошо! Вот это отлично!..
      — Это что! — сказал Морозов, и Стремянной едва узнал его голос, так много послышалось в нём радости и простого человеческого тепла. — Отлично, что вы целы и невредимы, Григорий Фомич. Только одного не пойму: что вы тут в этой разрухе делаете?
      — Как это — что? — Старик с удивлением посмотрел на Морозова сквозь очки, косо насаженные на тонкий, чуть кривой нос. — Как это — что? На службу пришёл. Ведь с сегодняшнего дня в городе советская власть, если не ошибаюсь…
      — Замечательный вы человек, Григорий Фомич! — сказал Громов, подходя к ящику. — И замечательно, что вы остались живы…
      — Жив! — Старик горестно покачал головой. — Я-то жив, да вот музей умер. Опоздали вы, товарищи!.. На один день опоздали… А ведь я обо всём подробно Никите Борзову рассказал… Добрался он до вас?
      — Да, — мрачно сказал Морозов, — но, когда переходил линию фронта, его тяжело ранили, и он умер… Значит, всё лучшее они увезли?
      — Положим, не всё! — запальчиво сказал старик. — Кое-что сохранить мне удалось. — Он повернулся и показал на несколько акварелей, которые уже успел разложить под стеклом стенда, стоявшего у окна.
      Все трое склонились над витриной. Так странно было видеть в пустоте этих грязных, запущенных залов нежную голубизну акварельного моря, тонкий профиль женщины в пёстрой шали, солнечные пятна, играющие на сочной зелени молодой рощи…
      — Акварели эти я по одной выносил, — словно извиняясь, сказал старик и ласково положил на край витрины свою сухую руку — под тонкой, пергаментной кожей синели набухшие склеротические вены, — вынимал и сюда, на грудь, под рубашку… — Он показал, как это делал: быстро оглянувшись, распахнул и сейчас же опять запахнул куртку, и в этом его движении было столько трогательного и вместе с тем печального, что Стремянной невольно вздохнул и отвёл глаза, словно это он был виноват в том, что не поспел вовремя и дал возможность гитлеровцам ограбить музей.
      Он прошёлся по залу среди беспорядочно нагромождённых, наскоро сколоченных ящиков и остановился возле того большого, над которым трудился Григорий Фомич, когда они вошли сюда.
      — А тут у вас что? — спросил он. — Похоже, что картины.
      — Да, картины, — вздохнув, сказал старик. — Очень порядочные, добросовестные копии… Конечно, хорошо, что хоть это осталось. Но, сказать по совести, я бы их всё отдал за те десять драгоценных полотен, что они увезли…
      — А из современного что-нибудь уцелело? — спросил Громов.
      — Ничего, — ответил Григорий Фомич. — Это они сразу уничтожили. Уж лучше и не напоминайте.
      — Ну, а что же у вас в других ящиках? — поинтересовался Морозов.
      — Да то, что было в верхнем этаже, — ответил старик. — Старинная утварь, оружие пугачевцев, рукописные книги… Ну и всякое прочее… Как видите, собирались забрать всё до нитки. А когда туго пришлось, схватили самый лакомый кусок — и давай бог ноги. Это уж осталось. Времени, видно, не хватило…
      — И всё-таки хотел бы я знать, кто здесь орудовал, — сказал сквозь зубы Стремянной. — Может, ещё доведётся встретиться…
      Громов с усмешкой поглядел на него:
      — Не позавидовал бы я ему в таком случае… А как вы считаете, Григорий Фомич, чья эта работа?
      Старик пожал плечами:
      — Да скорее всего бургомистра Блинова, он тут у нас главным ценителем искусств был. Ведь у меня, помните, всё было подготовлено к эвакуации, свёрнуто, упаковано. А он, разбойник, обратно развесить заставил… Ценитель искусств!.. И верно, ценитель. С оценщиками сюда приходил. Для каждой картины цены установил в марках… А впрочем, не поручусь, что именно он вывез. Охотников до нашего добра здесь перебывало много!..
      — А в народе не приметили, кем и в каком направлении вывезены картины? — опять спросил Громов. — Люди ведь все замечают. Вы не расспрашивали?
      — Расспрашивал, — грустно ответил старик. — Но ведь это ночью было, а нам ночью выходить на улицу — верная смерть была. Сами знаете. Однако подглядел кое-кто, как этот мерзавец Блинов грузился. Запихивали к нему в машину какие-то тюки. А что там было — картины или шубы каракулевые, — это уж он один знает… А вот я знаю, что нет у нас теперь самых лучших картин. И всё… — Он отвернулся и громко высморкался.
      Все минуту молчали.
      Морозов озабоченно потёр темя.
      — Так, так… Ну что ж, Григорий Фомич, приходите завтра ко мне этак часам к двенадцати. Поговорим, подумаем…
      — Куда прийти-то? — спросил старик.
      — Известно куда, в горсовет. Он ведь уцелел.
      — На старое место? Это приятно. Приду. Непременно приду.
      Пожав худую холодную руку старика, все трое двинулись к выходу. А он, склонив голову набок, долго смотрел им вслед. И на лице у него было какое-то странное выражение — радостное и грустное одновременно.
      — В лагерь! — коротко приказал Стремянной, когда все снова сели в машину.
      Но в эту минуту из-за угла опять появился капитан Соловьёв. Чтобы не сердить начальника штаба, он старался не бежать и шагал какими-то особенно длинными, чуть ли не полутораметровыми шагами.
      — Товарищ подполковник! — возбуждённо начал он подойдя к машине и положив руку на её борт. — Мы обнаружили местное казначейство…
      — Казначейство? — с интересом переспросил Морозов и с непривычной для него живостью стал вылезать из машины. — Где же оно? А ну-ка, проводите меня туда!..
      — Да что там, в этом казначействе? — Стремянной с досадой пожал плечами. — Какие-нибудь гитлеровские кредитки, вероятно… — Ему не хотелось отказываться от решения ехать в лагерь.
      — Нет, там и наши советские деньги есть, огромная сумма, — их сейчас считают. Но, главное, знаете, что мы нашли? — Соловьёв вытянул шею и сказал таинственным полушёпотом: — Наш несгораемый сундук! Помните, который под Воронежем при отходе пропал?..
      — Да почему вы думаете, что это тот самый?
      — Ну как же!.. Разве я один его узнал? Все наши говорят, что это сундук начфина Соколова.
      Стремянной недоверчиво покачал головой:
      — Сомневаюсь. А где он стоит, этот ваш знаменитый Соколовский сундук? В казначействе, говорите?
      — Никак нет. Он тут, рядом.
      — Рядом? Как же он сюда попал?
      — Очень просто, товарищ подполковник. Немцы его вывезти хотели. Погрузили уже… Вы, может, заметили — там, на углу, автобус стоит с драконами. Так вот, в этом самом автобусе… Ох, и махина! Едва вытащили…
      — Интересно, — сказал Стремянной. — Неужели и вправду тот самый сундук? Не верится…
      — Тот самый, товарищ подполковник. — Соловьёв для убедительности даже приложил руку к сердцу. — Все признают. Да вы сами поглядите! Или сначала прикажете в казначейство?
      Стремянной, словно советуясь, посмотрел на Громова и вышел из машины.
      — Хорошо… Посмотрим, пожалуй, сначала на казначейство, а потом и на сундук, — сказал он. — Только побыстрее. Надо успеть ещё до темноты осмотреть концлагерь.
     
     
     
     
      Глава тридцать пятая
      СНОВА КОВАНЫЙ СУНДУК
     
      Казначейство гитлеровцы устроили в том же трёхэтажном каменном доме, где до войны располагалось городское отделение Государственного банка.
      Когда Стремянной и Громов вошли в операционный зал, первое, что они увидели, был большой письменный стол, заваленный грудами денег. Рядом стоял часовой, а вокруг — за соседними столами — штабные писари считали ассигнации и тут же заносили подсчитанные суммы в ведомости.
      Над кассой висело ещё не сорванное объявление бургомистра: «Господа налогоплательщики! Помните, ваш долг вносить налоги в установленные городским управлением сроки. Уклоняющиеся будут рассматриваться немецким командованием как саботажники, подлежащие отдаче под суд».
      Соловьёв бодро, слегка выпятив грудь, шагал впереди Стремянного. Он был очень доволен, что тот отозвался на его приглашение осмотреть казначейство. Что ни говори, а приятно показать начальству, как чётко организовано у тебя дело и в каком безупречном порядке происходит учёт трофеев.
      — Деньжищ-то, деньжищ! — высоко подняв светлые брови и оглядев столы, сказал Морозов. — Сколько же их тут примерно? — спросил он у старого усатого писаря, очевидно из счётных работников.
      Старик ловко управлялся с делом — ассигнации так и мелькали у него в руках, — и стопка туго перевязанных шпагатом пачек росла прямо на глазах.
      — Да уж миллион семьсот тысяч, — усмехнулся писарь, обвязывая верёвкой очередную пачку сотенных бумажек. — А вообще-то не очень много — всего миллионов пять-шесть будет.
      — Нечего сказать — мало! — удивился Морозов. — Да это же целый бюджет!
      Громов обошёл вокруг стола, взял сотенную бумажку в руки и стал её пристально рассматривать.
      — А не кажется ли вам подозрительным, — обратился он к Стремянному, — что здесь так много совершенно новых, даже неизмятых денег?
      — Что ты хочешь сказать, Артём Данилыч? — спросил Морозов и тоже взял одну из новеньких ассигнаций. — Думаешь, деньги фальшивые?
      — Возможно.
      — Думаешь, нарочно их сюда подбросили?
      — Это надо проверить, — ответил Громов.
      — Гм!.. — Морозов взял в руки несколько ассигнаций и, склонив голову набок, будто любуясь, стал их рассматривать.
      — Что ж, устроим экспертизу, — предложил Стремянной. — Разумеется, так пускать их в обращение не следует.
      — Никакой экспертизы не надо, — сказал Морозов. — И так ясно — деньги фальшивые.
      — Почему ты так уверен, Сергей Филиппыч? — повернулся к нему Громов.
      — Да уж уверен… Ну-ка, посмотри ещё разок, да повнимательнее, и ты сейчас уверишься.
      Громов вытащил из пачки одну ассигнацию и стал пристально её разглядывать. Он вертел её и так и этак, смотрел на свет, пробовал плотность бумаги пальцами. По его примеру Стремянной тоже взял одну сотенную, вытащил из кармана другую и стал тщательно сличать обе ассигнации. Так прошло несколько минут.
      — Нет, — наконец сказал Громов. — Ничего не вижу. Деньги как деньги!..
      — Ну, а ты, Стремянной, что скажешь?
      — Да что сказать? Выдай мне этими деньгами зарплату — возьму без всяких сомнений.
      — Эх вы, эксперты!.. Давайте-ка сюда! — Морозов отобрал у них ассигнации и сложил вместе. — Смотрите!.. Видите?.. Номера и серии на них одинаковые!.. На этой бумажке серия ВС 718223 и на другой тоже. Я просмотрел целую пачку новых денег — и всё с одним номером…
      — Ай да Сергей Филиппыч! — воскликнул Громов. — Смотри, как просто, а?.. И ведь не догадаешься…
      — Что же нам с этими деньгами делать? — озабоченно спросил Стремянной.
      — Сжечь, понятно, — сказал Громов, — а несколько кредиток пошлём в Москву для изучения…
      — Правильно!.. Капитан! — Стремянной подозвал к себе капитана Соловьёва, который в эту минуту складывал плотно увязанные пачки денег в брезентовый мешок. — Проверьте деньги как можно тщательнее. Если есть настоящие, отделите их.
      — А у нас это уже сделано, товарищ подполковник, — доложил Соловьёв. — Начфин Барабаш с самого начала распорядился новые бумажки пересчитать отдельно. А как прикажете поступить с настоящими деньгами?
      — Сколько их, кстати?
      — Сто пятьдесят шесть тысяч.
      — Сдайте их в нашу финансовую часть, товарищ Соловьёв. Майору Барабашу.
      — Слушаюсь, товарищ подполковник! Будет сделано.
      — Ну, а теперь давайте поглядим на сундук, — сказал Стремянной и направился к двери, подав знак Соловьёву следовать за ним.
      На этот раз им не пришлось ехать на машине.
      Соловьёв провёл их какими-то проулками, дворами и огородами на соседнюю улицу. Несколько минут они шли мимо недавнего пожарища, среди обожжённых, почерневших от пламени лип и берёз. Перед ними беспорядочно громоздились обглоданные огнём балки, груды битого кирпича, искорёженной утвари…
      — Постойте, товарищи! — сказал Стремянной оглядываясь. — Куда это вы нас ведёте? Ведь это, если не ошибаюсь, было здание сельскохозяйственного техникума. А теперь и не догадаешься сразу! Какой тут сад был до войны — красота!..
      — А гитлеровцы что здесь устроили? — спросил Громов.
      — Городское гестапо, — ответил Соловьёв. — Место, понимаете сами, укромное, и участок большой…
      Громов молча кивнул головой.
      — Ну, а где же сундук? — спросил Стремянной.
      — А мы его вон в ту проходную будку внесли, где охрана гестапо была. Я около него человека оставил.
      — Ладно. Посмотрим, посмотрим…
      Они пересекли сад и вошли в небольшой деревянный домик у самых ворот, выходящих на улицу.
      Узенький коридорчик, фанерная перегородка с окошком, наглухо закрытым деревянным щитом, а за перегородкой — небольшая комната. В одном углу — железная печка, в другом — грубо сбитый, измазанный лиловыми чернилами стол.
      Посредине комнаты стоял сундук. Присев на его край, боец в дублёном полушубке неторопливо скручивал козью ножку. При появлении Стремянного он встал.
      — Ну-ка, ну-ка, покажите мне этот сундук, — весело сказал Стремянной. — А ведь в самом деле наш!.. Никак не ожидал, что ещё придётся его увидеть.
      Он наклонился, внимательно осмотрел сундук, провёл рукой по крышке, ощупывая железные полосы с частыми бугорками заклёпок и целую россыпь затейливых рельефных бляшек, изображающих то звёздочку, то ромашку, то морскую раковину.
      А в это время Морозов деловито осматривал сундук. Не видя никаких признаков замка и замочной скважины, он только по затекам сургуча на стенках установил, в каком месте крышка отделяется от ящика.
      — Не понимаю всё-таки, как этот сундучище открывается? — спросил он.
      — А вот сейчас увидите, — ответил Стремянной, продолжая ощупывать крышку и что-то на ней разыскивая. — Ага!.. Вот ковш… А вот и ручка… Большая Медведица…
      — Какая ещё медведица? — удивился Громов.
      — Минуточку терпения!..
      Стремянной нажал несколько заклёпок, повернул какую-то ромашку налево, какую-то раковину направо и свободно поднял тяжёлую крышку сундука.
      — Наш! — сказал он торжествующе. — Но содержимое не наше.
      Все заглянули в сундук. Он был доверху полон разнообразными ценными золотыми вещами, в лихорадке последних сборов кое-как засунутыми сюда.
      — Так! — сказал Громов.
      Соловьёв нагнулся и вытащил газетный свёрток, в котором оказалось двенадцать пар золотых часов, ручных и карманных, а затем и ещё много самых разнообразных предметов; объединяло их между собой только одно качество — их ценность.
      — Ничего себе нахапал, собака! — сказал Морозов. — А ты, Стремянной, ещё говоришь: «содержимое не наше». Как это — не наше? Всё наше! У нас наворовал. А что, больше там ничего нет?
      — Есть, — ответил Соловьёв и извлёк из сундука несколько папок с документами.
      — Всё больше по-немецки, — сказал Громов, раскрыв одну из папок и просмотрев несколько документов. — А вот это интересно! Смотрите-ка, смотрите, тут есть один любопытный документик — предписание направлять народ на постройку военных укреплений. Забирай, товарищ Стремянной. Пускай сначала у вас в дивизии посмотрят, а потом нам вернут…
      Стремянной быстро взял протянутый Громовым документ и торопливо пробежал его глазами. Но первые же строки напечатанного на машинке текста разочаровали его. Это был русский перевод распоряжения Шварцкопфа, представителя Тодта, бургомистру города Блинову. В распоряжении предлагалось усилить подвоз рабочей силы в район строительства укреплений. Документ был уже двухмесячной давности и если представлял некоторую ценность, то лишь как свидетельство того, что противник не приостанавливал работ даже в самые лютые декабрьские морозы. Следовательно, гитлеровское командование возлагало на эти укрепления большие надежды. Ничего более существенного в двадцати строках найти было нельзя.
      Стремянной внимательно пересмотрел все остальные документы, лежавшие в папке, но ни одного, касавшегося укреплённого района, среди них не было.
      Он засунул документы в полевую сумку и повернулся к Соловьёву:
      — Ну, капитан, составляйте опись вещей, да смотрите, чтобы ничего не пропало. Потом по описи надо будет передать в горсовет. Может, и хозяева ещё найдутся, если только живы. — И он захлопнул крышку опустевшего сундука. — Идём, товарищи.
      — Постой, постой, — сказал Морозов, — объясни сперва, как он открывается.
      — Это довольно мудрёное дело. Надо немножко знать астрономию. Ну, представляете вы себе Большую Медведицу?
      — Нет, серьёзно! — сказал Морозов. — Без магии, пожалуйста!
      — Да я без магии. Просто замок здесь устроен довольно своеобразно. Для того чтобы открыть сундук, надо нажать несколько заклёпок. Их тут множество, и почти все заклёпки как заклёпки. А семь штук фальшивые. Это, по существу говоря, кнопки, а не заклёпки. Их надо в определённом порядке нажать: сперва третью кнопку в первом ряду — вот здесь, в центре железной полосы, потом шестую — во втором, пятую — в третьем; потом вот эту, эту, эту, — как видите, все кнопки расположены по контуру Большой Медведицы. И никакой магии. Теперь, для того чтобы окончательно открыть замок, мы поворачиваем эту ромашку и эту раковину… Вот и всё — сундук открыт.
      — Чудеса! — сказал Морозов. — И какой мудрец это выдумал! Ну скажи ты мне, зачем вы эту редкость в части держали? Не проще ли было завести обыкновенный сейф?
      — Проще-то проще, да начфин у нас, говорят, романтиком был. Я-то вместе с ним совсем немного проработал. А сундук этот к нам от испанцев как будто попал, когда наша дивизия прошлой весной на Ленинградском фронте действовала. Разбили одну их часть, а штаб захватили вместе с казначеем и его сундуком. Вот мы и получили этот сундук в качестве трофея…
      — Бывает… — Громов поглядел на сундук. — У вещей тоже есть своя судьба, как у людей. Интересно, как он сюда попал, в оккупированный город? Кому напоследок служил?..
      — Да я и сам хотел бы знать. Странная эта история, товарищи, — ответил Стремянной.
      И он вкратце рассказал Морозову и Громову о событиях под Воронежем и о той обстановке, в которой пропал сундук.
      — Действительно странно, — согласился Громов. — И вы о Соколове никогда больше не слышали?
      — Нет.
      — Погиб, вероятно…
      Стремянной покачал головой:
      — Может быть, может быть… Одного только я не могу взять в толк. Сундук-то ведь цел. Стало быть, гитлеровцы узнали его секрет. Не стали же они испанцев запрашивать!
      Все двинулись по тропинке обратно к машине. Вдруг между двумя обугленными деревьями проглянула стена соседнего дома. Стремянной невольно остановился — таким странным ему показался этот кусочек свежевыкрашенной зелёной стены рядом с унылой чернотой обгорелых развалин.
      — Это ещё что такое? — спросил он. — Кто тут жил?
      — А бургомистр здешний, — ответил всезнающий Соловьёв. — Прежде тут, говорят, ясли были, а потом он свою резиденцию устроил.
      — Резиденцию, говорите? — усмехнулся Громов. — Интересно, где-то у него теперь резиденция! Наверное, в овраге каком-нибудь!..
      — Да и то ненадолго, — бросил через плечо Стремянной и быстро зашагал вперёд.
     
     
     
     
      Глава тридцать шестая
      КОНЦЛАГЕРЬ «ОСТ-24»
     
      К воротам концлагеря Стремянной подъехал один. Времени было мало, забот много, и, выбравшись на улицу из полуобгорелого сада, окружавшего развалины гестапо, Морозов и Громов простились со своим спутником.
      Громов поехал в железнодорожные мастерские, Морозов зашагал к себе в горсовет, с фасада которого уже была сорвана вывеска «Городская управа».
      Разыскать лагерь было не так-то просто.
      Сначала Стремянной уверенно указывал шофёру путь, но оказалось, что там, где прежде была проезжая дорога, теперь машину чуть ли не на каждом повороте задерживали то противотанковые надолбы, то густые ряды колючей проволоки, протянутой с угла на угол, то глубокие воронки от бомб…
      В конце концов Стремянной махнул рукой и предоставил шофёру добираться до места как знает. Шофёр попросил у начальника папиросу, поговорил на ближайшем углу со стайкой мальчишек, вынырнувших из какого-то тупичка, а потом тихонько, ворча себе под нос и браня рытвины и ухабы, принялся петлять среди пустырей, улочек и проулков, руководствуясь не столько полученными указаниями, сколько безошибочным инстинктом опытного водителя, привыкшего в любых обстоятельствах, светлым днём и тёмной ночью, доставлять начальство куда приказано.
      Наконец шофёр свернул в последний раз, нырнул в какой-то ухаб и опять вынырнул из него…
      — Приехали, товарищ подполковник.
      Так вот оно, это проклятое место!
      Широкие ворота раскрыты настежь. Рядом с ними к столбу прибит деревянный щит с немецкой надписью «Ост-24».
      Под концлагерь гитлеровцы отвели две длинные окраинные улицы и обнесли их высокой изгородью из колючей проволоки.
      Машина медленно въехала в ворота. Стремянной соскочил на землю и остановился, оглядываясь по сторонам. Год назад эти улицы были такие же, как соседние. Ничего в них не было особенного. Те же домишки, палисадники, дворы, летом заросшие травой, а зимой заваленные снегом… А теперь? Теперь все здесь стало совсем другим. Просто невозможно представить себе, что он, Егор Стремянной, когда-то уже ступал по этой земле. А ведь это было — и сколько раз было!..
      Помнится, как-то осенью перед войной он возвращался по этой самой улице домой с охоты. Был вечер. На лавочках у ворот сидели старушки. Мальчишки, обозначив положенными на землю куртками ворота, гоняли футбольный мяч. Его собака вдруг ни с того ни с сего кинулась навстречу мячу. Мяч ударился об неё и отлетел в сторону. Все засмеялись, закричали: «Вот это футболист!» А он шёл враскачку, приятно усталый, и что-то насвистывал… Нет, не может быть! Как он мог свистеть на этой улице? Да ведь тут и слова сказать не посмеешь…
      Стремянной медленно обвёл глазами серую шеренгу домиков с грязно-мутными, давно не мытыми окошками.
      Домики казались вымершими. Ни одного человека не было видно на пустынной дороге, ни один дымок не поднимался над крышами.
      Ему захотелось поскорее уйти отсюда, поскорее опять окунуться с головой в горячую и тревожную суматоху оставленной за воротами жизни. Но он сделал над собой усилие, снял руку с борта машины, пересёк дорогу и, поднявшись по щелястым ступеням, вошёл в ближайший к воротам дом.
      Его сразу же, как туман, охватил мутный сумрак и тяжёлый дух холодной затхлости. В домике пахло потом, прелой одеждой, гнилой соломой. Большую часть единственной комнаты занимали двойные нары. В углу валялась куча какого-то грязного тряпья, закопчённые консервные банки — в них, видно, варили пищу.
      Стремянной с минуту постоял на пороге, осматривая все углы: нет ли человека.
      — Есть тут кто-нибудь? — спросил он, чтобы окончательно удостовериться, что осмотр его не обманул.
      Ему никто не ответил. Он стал переходить из одного домика в другой. Всюду было одно и то же. Грязное тряпьё, консервные банки, прелая солома на нарах… Иногда Стремянной замечал забытые в спешке вещи — солдатский котелок, зазубренный перочинный нож, оставленный на подоконнике огарок оплывшей свечи. Всё это выдавало торопливые ночные сборы. Кто знает, чей это был нож, чей котелок, кому в последний вечер светила эта стеариновая оплывшая свеча…
      Входя в очередной домик, Стремянной всякий раз повторял громко: «Есть тут кто-нибудь?» И всякий раз вопрос его оставался без ответа. Он уже перестал думать, что кто-нибудь отзовётся.
      И вдруг в одном из домиков, не то в пятом, не то в шестом, с верхних нар послышался слабый, тихий голос:
      — Я здесь!..
      Стремянной подошёл к нарам, заглянул на них, но в полутьме ничего не увидел.
      — Кто там?
      — Я…
      — Да кто вы? Идите сюда!..
      — Не могу, — так же тихо ответил человек.
      — Почему не можете?
      — Ноги поморожены…
      В глубине на нарах зашевелилась, зашуршала солома и показалась чья-то всклокоченная голова, потом плечо в старой, порванной военной гимнастёрке, и человек со стоном подполз к самому краю нар.
      — Подожди, я тебе помогу, — сказал Стремянной, встал на нижние нары, одной рукой ухватился за столб, на котором они держались, а другой обнял плечи человека и потянул его на себя.
      Человек застонал. Тогда Стремянной правой рукой обхватил плечи человека, левую подсунул ему под колени и снял его с нар. Человек почти ничего не весил — так он был изнурён и худ. Он сидел на нижних нарах, прислонившись спиной к стене, и тяжело дышал. В надвигавшихся сумерках Стремянной не мог ясно разглядеть его лицо, обросшее бородой. Натруженные, в ссадинах руки бессильно лежали на коленях. Ноги в чёрных сапогах торчали как неживые.
      — Вы кто такой? — спросил Стремянной.
      — Пленный я… На Тиме в плен попал, — ответил солдат. А руки его всё время гладили колени, остро выступавшие из-под рваных брюк.
      — Ну, а с ногами-то у вас что? Сильно поморозили?
      — Огнём горят… Ломят… Терпенья нет. — Человек минуту помолчал, а потом, пересилив боль, сказал сквозь зубы: — Мы на строительстве укрепрайона были. Нас сюда цельные сутки по морозу пешком гнали. А обувь у нас какая? Никакой…
      — Послушайте, послушайте-ка, — сказал Стремянной, — какой это укрепрайон? Тот, что западнее города?
      — Да, как по шоссе идти…
      — Далеко это отсюда?
      — Километров сорок будет…
      — Что же вы там делали?
      — Да что… доты строили… рвы копали… Ох, товарищ начальник, сил у меня больше нет!..
      — Сейчас отвезу вас в госпиталь, — сказал Стремянной, — там вам помогут… А сумеете вы на карте показать, где эти доты?
      — Надо быть, сумею…
      — А как же вы здесь оказались?
      — А нас сюда назад пригнали — склады грузить!
      — Когда?
      — Да уж четверо суток скоро будет.
      «Четверо суток! — крикнул про себя Стремянной. — Значит, это было ещё до наступления».
      — Где же остальные?
      — Увели. Ночью… А куда, не знаю… Ой, ноги, ноги-то как болят! — Он крепко обхватил свои ноги и замер, чуть покачиваясь из стороны в сторону.
      Стремянной вынул из кармана фонарик и осветил ноги солдата. Ему стало не по себе. То, что он принял за сапоги, на самом деле были босые ноги, почерневшие от гангрены…
      — Вот несчастье!.. Держись-ка, друг, за мои плечи. — Стремянной поднял солдата и, как ребёнка, вынес его на крыльцо.
      Он посадил его на заднее сиденье машины, укрыл одеялом, которое всегда возил с собой, а сам сел рядом. Машина тронулась.
      — Ты из какой дивизии? — спросил Стремянной солдата, с щемящей жалостью рассматривая его всклокоченную рыжую бороду и лицо, изрезанное глубокими морщинами.
      Что-то похожее на улыбку промелькнуло по лицу солдата.
      — Да из нашей, из сто двадцать четвёртой, — тихо ответил он.
      — А в какой части служил?
      — В охране штаба…
      Стремянной пристально взглянул на солдата.
      — Ерёменко! — невольно вскрикнул он, и голос у него дрогнул.
      В сидящем перед ним старом, измождённом, человеке почти невозможно было узнать того Ерёменко, который всего год назад мог руками разогнуть подкову.
      — Я самый, товарищ начальник, — с трудом выдохнул солдат.
      — А меня признаешь?
      — Ну как же!.. Сразу признал…
      Тут машина вздрогнула на выбоине дороги, Ерёменко ударился ногами о спинку переднего сиденья и тяжело застонал.
      — Осторожнее ведите машину! — строго сказал Стремянной шофёру.
      Машина замедлила ход. Теперь шофёр старательно объезжал все бугры и колдобины. Ерёменко сидел, завалившись на сиденье, с закрытыми глазами, откинув голову назад.
      Так вот оно что! Теперь Стремянной вспомнил всё. Ерёменко и был тем вторым автоматчиком, который исчез одновременно с начфином. По всей вероятности, он знает, куда делся и Соколов.
      Стремянной осторожно положил руку на плечо солдата.
      — Товарищ Ерёменко… А товарищ Ерёменко… Не знаете ли вы, что с Соколовым? Где он?
      Солдат молчал.
      Стремянной дотронулся до его руки. Она была холодна. И только по лёгкому облачку пара, вырывавшемуся изо рта, можно было догадаться, что он ещё жив.
      Через четверть часа Ерёменко был доставлен в полевой госпиталь, занявший все три этажа каменного здания школы. Ещё через полчаса его положили на операционный стол, и хирург ампутировал ему обе ноги по-колена.
     
     
     
     
      Глава тридцать седьмая
      ДВА БОЙЦА
     
      В холодных лучах солнца поблёскивает белый кафель полуразрушенной печи. Она возвышается в хаосе обгорелых досок, рухнувших перекрытий, щебня. А двое людей стоят и смотрят на эти развалины с выражением суровой печали на лицах.
      Один из них — высокий, немолодой, в продымлённом полушубке, потерявшем свой первоначальный цвет; когда-то полушубок был белым, а сейчас тёмно-коричневый, и вырванные клочья зашиты неумелыми руками; другой — мальчик в стёганом ватнике, с острым, обветренным лицом; он держит в руках трофейный немецкий автомат, широкий ремень которого опоясывает тонкую шею, и от тяжести мальчик немного сутулится. Трудно узнать в этом не по возрасту серьёзном пареньке того мальчугана, который когда-то рыдал в пустой голубятне.
      — Катя! Катя!.. — шепчет Алексей. — Ну, пойдём, Коленька! Пора…
      Они бросают последний взгляд на то, что когда-то было их домом, поворачиваются и идут вдоль разрушенной, сгоревшей улицы. Идут и молчат, думая о той молодой светловолосой женщине, которую одновременно звали и Катей и мамой.
      Партизанский отряд вышел из леса. На городской площади партизаны прошли сомкнутым строем мимо представителя обкома и командира дивизии Ястребова. Это был последний парад. Сегодня к вечеру решатся судьбы. Большинство станет солдатами, а другие начнут восстанавливать город.
      Алексей Охотников уже знал, что пойдёт с армией, хотя Колёсник и уговаривал его остаться в городе. Разрушена железнодорожная станция, разбито депо — много работы! Обком партии отбирает специалистов. Одно дело он, Колёсник, кадровый офицер, — а Алексею Охотникову после всех испытаний и тяжёлого ранения нужно вернуться к труду.
      Колёсник говорил убедительно, и в первые минуты Алексею показалось, что он согласится. У него сын!.. Маленький сын!
      — Коля, где живёт Клавдия Фёдоровна?..
      Алексей остановился. Нет, он не мог вынести взгляда, всё понимающего и покорного.
      — Пойдём! — сказал он и снова зашагал.
      Шли рядом два бойца — отец и сын — по разрушенной, сметённой улице. И оба знали, что младший останется, а старший уйдёт по дальним, неизведанным дорогам…
      — Я говорил с Клавдией Фёдоровной, — сказал отец, — ты будешь жить у неё с Виктором и Маей.
      Коля молчал.
      — Тебе нужно учиться… — продолжал отец. — Тебе нельзя не учиться!.. А я должен уйти… Я должен! — Он повысил голос, словно боясь, что Коля будет его упрашивать остаться. — Ведь я хорошо знаю район укреплений… Я только покажу — покажу, где стоят доты, и вернусь!..
      Коля молчал, и его молчание было сильнее слов.
      — А автомат мне ещё можно носить? — вдруг спросил он.
      — Нельзя, — сурово ответил отец, — теперь нельзя!
      По улице шагали два бойца. Один высокий, другой едва доставал ему головой до груди. Они дошли до перекрёстка. Остановились. Высокий нагнулся, поцеловал низенького, что-то сказал ему, повернулся и пошёл дальше. А тот, что был ниже, в продымлённом ватнике, смотрел ему вслед и совсем по-взрослому глотал слёзы. И, только когда старший скрылся из виду, он прислонился к забору и заплакал навзрыд.
     
     
     
     
      Глава тридцать восьмая
      СОБЫТИЯ РАЗВИВАЮТСЯ
     
      Издалека ветер донёс в город едва слышный рокот артиллерийской канонады. Это соседняя армия выбивала противника из укреплённого района. На площади стучали кирки, врезаясь в мёрзлую землю, — взвод сапёров копал братскую могилу для расстрелянных гитлеровцами солдат. На завтра Ястребов назначил торжественные похороны.
      По опустевшим улицам ходили патрули. Изредка проезжали машины с синими фарами. Разведка донесла Ястребову, что гитлеровцы, отступив к Новому Осколу, окапываются и подвозят резервы. Возможно, что они в ближайшие дни попытаются перейти в наступление.
      Ястребов попросил командующего армией разрешить ему продолжать преследование противника. Однако в штабе армии были свои планы. Ястребову приказали организовать крепкую оборону города и ждать дальнейших указаний.
      Сидя за своим рабочим столом, Стремянной разговаривал по телефону с командирами полков, когда с радиостанции ему принесли телеграмму из штаба армии. По тому, как улыбался сухопарый лейтенант, подавая ему листок с уже расшифрованным текстом, он понял, что его ждёт приятное и значительное известие.
      И действительно, телеграмма была очень приятная. Стремянной быстро пробежал её глазами, невольно сказал: «Ого!» — и вышел в соседнюю комнату, где полковник Ястребов беседовал со своим заместителем по политической части — полковником Корнеевым, невысоким, коренастым, медлительным и спокойным человеком, любителем хорошего табака и хорошей шутки.
      Они сидели за столом, на котором лежали оперативные сводки и карты, впрочем тщательно сейчас прикрытые, так как в комнате находился посторонний человек в штатском. Ему было, вероятно, лет под пятьдесят (а может быть, и меньше — месяцы, прожитые в оккупации, стоили многих лет жизни). Его тёмные, когда-то пышные волосы были так редки, что сквозь них просвечивала кожа, щёки покрывала седая щетина. Одет он был в старое чёрное пальто, из-под которого виднелись обтрёпанные серые летние брюки. На носу у него кое-как держались скреплённые на переносице чёрными нитками, сломанные надвое очки с треснувшим левым стёклышком. Разговаривая с командирами, человек время от времени поглядывал на телефониста, который, сидя в углу, ел из котелка суп.
      В стороне, у окна, стоял начальник особого отдела дивизии майор Воронцов. Он был одного возраста со Стремянным, но выглядел значительно старше — может быть, оттого, что имел некоторое предрасположение к полноте. Слегка прищурив свои небольшие карие глаза, он спокойно курил папиросу, внимательно и с интересом слушая то, что рассказывал человек в пальто. В руках он держал несколько фотографий, уже, очевидно, им просмотренных, выжидая, пока Ястребов и Корнеев просмотрят другие.
      Мельком взглянув на постороннего, Стремянной подошёл к Ястребову и, сдерживая улыбку, громко произнёс:
      — Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться!..
      Ястребов удивлённо и строго посмотрел на него.
      — Бросьте эти шутки, Стремянной!.. У нас тут дело поважнее… Познакомьтесь. Это местный фотограф. Он принёс нам весьма интересные снимки… Их можно будет кое-кому предъявить. — И Ястребов протянул Стремянному пачку фотокарточек.
      Стремянной взял у него из рук десяток ещё не совсем высохших фотографий, отпечатанных на матовой немецкой бумаге с волнистой линией обреза. На этих фотографиях были сняты эсэсовцы. На одной — во время игры в мяч, без мундиров, в подтяжках, с засученными до локтей рукавами рубашек. На другой — они сидели вокруг стола в мундирах при всех регалиях и дружно протягивали к объективу аппарата стаканы с вином. Среди них было несколько женщин. На третьей — гитлеровцы были сняты в машине, каски и фуражки низко надвинуты на глаза, на коленях — автоматы. Не забыли они сняться и у подножия виселицы в самый момент казни, на кладбище, среди уходящих вдаль одинаковых берёзовых крестов…
      На этих же фотографиях — то сбоку, то на заднем плане — виднелись какие-то фигуры в штатском. Они, видимо, тоже участвовали в происходящем, но чувствовалось, что это люди подчинённые, зависимые и между ними и их хозяевами — огромная дистанция.
      — Да, эти фото нам будут очень полезны, товарищ генерал, — согласился Стремянной и, отступив на шаг, незаметно для Ястребова передал за его спиной телеграмму замполиту.
      — Опять — генерал! — уже рассердился Ястребов.
      — А что, собственно, вы, товарищ генерал, придираетесь к начальнику штаба? — сказал, улыбаясь, Корнеев. — По-моему, он совершенно прав, вы и есть генерал… Вот, смотрите! — И он протянул Ястребову телеграмму. — За освобождение города вам присвоено звание генерал-майора и вы награждены орденом Красного Знамени…
      — А дивизия?.. — спросил Ястребов.
      — Никого не забыли, Дмитрий Михалыч. А дивизии объявлена благодарность. Приказано наградить всех отличившихся, — сказал Стремянной, уже не сдерживая своей радости.
      Ястребов читал телеграмму долго-долго и почему-то сердито сдвинув брови. Наконец прочёл и отложил в сторону.
      — Прямо невероятно, — сказал он вполголоса: — четыре события, и всё в один день!
      — Три я знаю, товарищ генерал. — Стремянному ново и даже как-то весело было называть Ястребова генералом. Ведь всего несколько месяцев тому назад он был подполковником, а в начале войны — майором. — Первое событие — освобождение города. Второе — присвоение вам звания генерала. Третье — орден… А четвёртое?
      — Ну, это самое незначительное, — смущённо сказал Ястребов: — мне сегодня исполнилось сорок пять лет.
      — Поздравляю, Дмитрий Михалыч! — сказал Корнеев, крепко пожимая ему руку. — Отметить это надо! Такие дни бывают раз в жизни!..
      — И я вас поздравляю, товарищ полк… — Стремянной вдруг сбился, махнул рукой и обнял Ястребова, — дорогой мой товарищ генерал!..
      Ястребов с трудом высвободился из его могучих объятий.
      — Ладно, — шутливо сказал он. — Поздравления принимаю только с цветами… Давайте покончим с делом. Спасибо вам, товарищ Якушкин, — обратился он к фотографу, который всё это время безмолвно стоял в стороне, однако всем своим видом участвуя в том, что происходило в комнате. — Вы поступили совершенно правильно, передав в руки командования эти фотографии. Благодарю вас за это. Я вижу, трудно вам тут было, и в тюрьме насиделись досыта. Как только фотографии вам удалось спасти?
      — Я свёрток с ними облил варом, и в огороде закопал. Вот и сохранились…
      — Хорошо придумал!.. Вот вам записка. — Ястребов нагнулся над столом и, взяв листок бумаги, написал на нём несколько слов. — Идите к начальнику продовольственного снабжения — он выдаст вам паёк…
      — Спасибо, спасибо, товарищ генерал! — Якушкин широко улыбнулся, обнажив длинные жёлтые зубы, пожал всем по очереди руки и направился к дверям.
      — Ну, Воронцов, — обратился к майору Ястребов, когда дверь за Якушкиным закрылась, — ведь важный материал он нам доставил? А? И человек, по-моему, занятный…
      — Да, несомненно, — согласился Воронцов, собирая фотографии в пачку. — Я заберу все фото, не возражаете?
      — Забирай, забирай, — кивнул Ястребов и протянул ему карточки, которые были у него в руках. — Это для твоего семейного альбома, а мне ни к чему… Изучи как следует. Это такие документы, от которых не открутишься…
      — Ещё минуточку, товарищ Воронцов, — сказал Стремянной, заметив его выжидательный взгляд, — я только досмотрю эти несколько штук…
      Он взял в руки последние три фотографии. На одной из них внимание его почему-то привлекла фигура уже немолодого немецкого офицера, плотного, с высоко поднятыми плечами… Офицер смотрел куда-то в сторону, и фигура его была несколько заслонена широким кожаным регланом эсэсовского генерала, обращавшегося с речью к толпе, понуро стоящей перед зданием городской управы. Что-то в облике этого офицера показалось Стремянному знакомым. Где он его видел?.. И вдруг в памяти у него возникли те двое пленных, которых он заметил сегодня утром на улице города. Тот, постарше, с поднятым воротником и в тёмных очках!..
      Стремянной быстро вышел из комнаты, спрыгнул с высокого крыльца и нагнал Якушкина в ту минуту, когда фотограф расспрашивал часового у ворот, как пройти к продовольственному складу.
      — Товарищ Якушкин! А товарищ Якушкин! — окликнул Стремянной. — Скажите-ка мне, кто это такой?.. Вы не знаете? Да нет, не этот. Вон тот, позади…
      Якушкин поправил очки и взял из рук Стремянного фотографию.
      — А!.. Я думал, вы спрашиваете про этого оратора в реглане. Это Курт Мейер, начальник гестапо, а тот, позади, — бургомистр Блинов. Знаменитость в своём роде…
      — Бургомистр?.. Почему же он в эсэсовской форме?
      — А гитлеровцы ему разрешили. В последнее время он ходил во всём офицерском.
      — Спасибо! — Стремянной быстро возвратился к себе и вызвал по телефону военную комендатуру города,
      — У телефона комендант майор Теплухин!
      — Товарищ майор! — быстро сказал Стремянной. — Часа три назад к вам должны были привести двух пленных офицеров… Одного? Нет, двоих… Один из них такой коренастый, в тёмных очках… Где он?.. Нет, не хромой, а другой… Сбежал?.. Как же это вы допустили, чёрт вас совсем возьми!.. Да вы знаете, кто от вас сбежал? Бургомистр! Предатель!.. Найти во что бы то ни стало… Слышите?.. Повторите приказание.
      Майор Теплухин повторил в трубку приказание. Стремянной сейчас же распорядился, чтобы в городе тщательно проверялись пропуска и чтобы количество патрулей было увеличено. Потом он рассказал о происшествии Воронцову, отдал ему фото и, когда Воронцов ушёл к себе, снова принялся за работу. Но ему не работалось. «Странное дело, как он врезался в память, этот сегодняшний эсэсовец! — думал он, раздражённо шагая из угла в угол. — Вижу в первый раз, а вот поди ж ты!..»
     
     
     
     
      Глава тридцать девятая
      УДИВИТЕЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ
     
      В этот вечер вся энергия движка, который обычно освещал штаб дивизии, была отдана госпиталю и типографии, где печатался первый номер газеты освобождённого города.
      …За большим столом, покрытым за неимением скатерти простынёй и освещённым неверным желтоватым светом нескольких стеариновых свечей, расставленных на столе между бутылками, банками консервов, тарелками с колбасой, шпигом и дымящейся варёной картошкой, сидел виновник торжества — генерал Ястребов. На его кителе были ещё знаки различия полковника — Военторг не предусмотрел, что производство полковника Ястребова в генералы состоится так быстро. Вокруг стола на табуретках, стульях и опрокинутых ящиках сидели замполит Корнеев, Стремянной, которого то и дело вызывали к телефону, Громов и Морозов — оба усталые, полные впечатлений от большого дня. Они сегодня осмотрели весь город, говорили с десятками людей, у них уже стало постепенно складываться представление о том, что предстоит им сделать в этом разрушенном врагом городе. Здесь же был Колёсник. Давно он уже не чувствовал себя так спокойно и хорошо, как сегодня.
      За стеной штаб дивизии жил своей обычной напряжённой и деловой жизнью. Слышались голоса телефонистов: «Волга слушает!», «Днепр, Днепр, отвечайте пятьдесят шестому!» То и дело хлопала дверь. Стучали каблуки. Оранжевые язычки пламени на свечах метались, чадили, и тени голов расплывались по стенам.
      Когда наполнили стаканы, Ястребов встал. Встали и все, кто был за столом.
      Ястребов сказал:
      — Мне хочется вас приветствовать в городе, который освободила наша дивизия. Долго стояли мы на восточном берегу Дона, долго ждали приказа… И вот наконец мы идём на запад. Тяжело видеть нам города наши в развалинах, людей наших замученными… И мне хочется прежде всего почтить память тех, кто погиб за Родину!.. — Комдив замолчал и склонил голову. Все помолчали. — Но главное, — продолжал он, — я верю, я убеждён, что нанесённый нами удар приближает полный разгром врага. Выпьем же, друзья, за победу!..
      Зазвенели стаканы. Все были взволнованы и даже растроганы.
      Стремянной чуть пригубил свой стакан.
      Ему часто приходилось вставать из-за стола, чтобы прочесть новые донесения. Самые важные из них он тут же показывал Ястребову, и тогда тот выходил в соседнюю комнату к телефону и докладывал командующему армией.
      Из штаба армии запрашивали: сколько и какие боеприпасы нужно доставить; нет ли новых данных об укрепрайоне; когда прислать машины за ранеными; как идёт учёт трофеев; сколько взято в плен вражеских солдат и офицеров; в каком состоянии город. Из обкома партии интересовались, можно ли быстро пустить в ход электростанцию, а также другие предприятия, и просили, по возможности, обеспечить население продовольствием и топливом…
      За столом делились впечатлениями утреннего боя, вспоминали недавние встречи. Громов рассказал об одном больном старике железнодорожнике, старом члене партии, который в своей сторожке устроил явку для партизан, передавал сведения о движении вражеских воинских эшелонов. Старик сохранил свой партийный билет, и одним из первых его вопросов к Громову был: «Кому, товарищ секретарь, платить теперь членские взносы?»
      — А вы знаете, — сказал Ястребов, — мне доложили, что на окраине города обнаружена разбитая авиабомбой машина местного начальника гестапо…
      — А его-то самого хлопнули? — спросил Морозов.
      — Нет, его не нашли. Наверное, сбежал.
      Вдалеке раздалось несколько сильных взрывов — это минёры обезвреживали минные поля. Низко над крышами пронеслось звено бомбардировщиков…
      В эту минуту дверь медленно приоткрылась, и на пороге появился командир санбата, майор медицинской службы Медынский. Небольшого роста, толстый, он был одет в белый халат, поверх которого, вероятно в сильной спешке, накинул шинель, не успев надеть её в рукава. По его взволнованному лицу Стремянной понял, что в госпитале что-то произошло.
      Увидев в комнате столько людей, Медынский смущённо отступил за порог, но Стремянной тотчас же вышел в соседнюю комнату:
      — Что случилось, товарищ Медынский?
      Врач отвёл Стремянного в сторону и так, чтобы никто не слышал, тихо сказал:
      — Удивительная новость, товарищ подполковник! Капитан Соколов объявился.
      — Соколов?! Да что вы говорите! Бывший начфин?
      — Он самый!..
      — Где же он?
      — У нас в госпитале.
      — А как он к вам попал?
      — Бежал с дороги из эшелона с военнопленными. Гитлеровцы увозили их на запад. Ну, он как-то сумел от них уйти. Охранники ему стреляли вслед, ранили в правую руку. Посмотрели бы вы, во что он превратился! Какая шинелишка, какие сапоги! Весь оборванный! Чудом от смерти спасся…
      — В каком он состоянии?
      — Слаб, но бодр. Шутит даже. Сказал, чтобы я вам передал от него привет. Он говорит, что хотел бы увидеться с вами.
      Стремянной на минуту задумался.
      — Хорошо. Я сейчас приду. — Он шагнул к двери, за которой висел его полушубок, и обернулся: — А как здоровье солдата Ерёменко, которому сегодня ноги ампутировали? Знаете, того — из концлагеря.
      — Ерёменко?.. Ерёменко полчаса назад умер. Так и не пришёл в сознание, бедняга. Операция была слишком тяжёлая, а сил у него — никаких. Сами понимаете…
      Стремянной невольно остановился на пороге.
      — Умер, говорите… Так, так… Ну что ж, я сейчас приду.
      Он быстро накинул полушубок и, отдав дежурному необходимые распоряжения, вышел из штаба…
     
     
     
     
      Глава сороковая
      ВСТРЕЧА
     
      Когда Стремянной вошёл во двор госпиталя, двое санитаров выносили из дверей носилки. По тяжёлой неподвижности плоского, как будто прилипшего к холсту тела сразу было видно, что на носилках лежит мёртвый. Ерёменко!.. Стремянной взглянул в тёмное лицо с глубоко запавшими закрытыми глазами. «Ах, будь они прокляты, сколько вытерпел этот человек! И вот — всё…»
      Стремянной снял шапку и, пропустив мимо себя санитаров, смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом дома. Потом он рывком открыл тяжёлую, обмёрзшую снизу дверь и вошёл в госпиталь.
      В лицо ему ударил знакомый тёплый госпитальный запах только что вымытых полов, эфира, сулемы. Неярко горели редкие электрические лампы. В дальнем углу коридора громоздились одна на другой школьные парты. Двери классов, превращённых в палаты, были широко открыты. Там тесно, чуть ли не вплотную друг к дружке, стояли койки. Койки стояли и в коридоре. Только одна дверь была плотно закрыта. «Уж не тут ли кабинет Медынского?» — подумал Стремянной и приоткрыл дверь.
      Он увидел стены и шкафы, завешенные белыми простынями, никелированные столики для инструментария и на них — в ярком свете подвешенной к потолку прожекторной лампы — флаконы, чашки, щипцы, разной формы ножи и пилки.
      Середину комнаты занимал операционный стол на высоких ножках, на нём лежал раненый, по грудь покрытый простынёй. Женщина в белом халате и маске, чуть подавшись вперёд, быстрыми и точными движениями зашивала рану.
      Услышав скрип двери, она повернула закрытое до самых глаз лицо и вопросительно посмотрела на Стремянного.
      Он смущённо улыбнулся, махнул рукой и поскорей прикрыл дверь.
      Где же всё-таки Медынский? Куда он запропастился?
      Как раз в эту самую минуту начальник госпиталя появился на верхней площадке лестницы.
      — Соколов не здесь, товарищ подполковник, он наверху — в палате для легкораненых, — говорил он, перегибаясь через перила. Медынский был уже без шинели, в выглаженном халате с тесёмочками, аккуратно завязанными сзади на шее и у кистей рук, и это придавало его облику какую-то спокойную деловитость. — Я ему сказал, что вы сейчас придёте.
      — И что же он?
      — Он даже весь загорелся от радости. Вы не можете себе представить, как измучен этот человек!
      Медынский повёл Стремянного на второй этаж. Они прошли мимо перевязочной, из которой сквозь плотно закрытые двери доносились стоны раненого и молодой женский голос: «Ну миленький, хороший мой, потерпи! Ну минуточку ещё потерпи, мой дорогой».
      — Это что, Анна Петровна перевязывает? — спросил Стремянной прислушиваясь.
      — Да, она. А что, сразу узнали?
      Стремянной кивнул головой:
      — Как не узнать! Много она со мной повозилась… На всю жизнь её запомнил…
      Они прошли в конец длинного широкого коридора, в который выходили двери из пяти классов. У самой последней Медынский остановился:
      — Здесь… Я вам нужен?
      — Нет, не беспокойтесь, занимайтесь своими делами, товарищ Медынский. Если будет надо, я попрошу вас зайти или сам зайду.
      — Слушаю!
      Медынский ушёл, но Стремянной не сразу открыл дверь. Он постоял немного, держась за железную ручку. Ему с необыкновенной ясностью вспомнилась вдруг всклокоченная голова Ерёменко в глубине тёмных нар, а потом — провалившиеся мёртвые глаза с почти чёрными веками… Каким-то он увидит Соколова?
      Стремянной толкнул дверь и вошёл в палату.
      Соколова он увидел сразу. Тот лежал на крайней койке у окна. В палате громко разговаривали и смеялись. Увидев Стремянного, все разом затихли. С ближайшей койки на него смотрели большие серые глаза лейтенанта Федюнина, накануне попавшего под бомбёжку. Ему посчастливилось: он остался жив — взрывная волна прошла стороной, — но он получил три осколочных ранения в ноги. Стремянной хорошо знал Федюнина и был рад, что тот легко отделался.
      — Здорово, Федюнин! — сказал он проходя. — Надеюсь, недолго залежишься?
      — Зачем долго? Через две недели вернусь, — ответил Федюнин и широко улыбнулся.
      Остальных, кроме Соколова, Стремянной не знал — это были солдаты из разных частей, но они его встретили, как старого знакомого.
      — Здравствуйте, товарищ подполковник! Проведать нас пришли? — сказал усатый немолодой солдат с перевязанным плечом.
      — Проведать, проведать…
      — В палате номер девять всё в порядке, товарищ начальник! Всё налицо. Никого в самовольной отлучке нет, — шутливо отрапортовал солдат.
      Стремянной улыбнулся:
      — Вижу, настроение здесь боевое.
      — Самое боевое, — подал из другого угла голос артиллерист с широкой повязкой вокруг головы. — Тут у нас полное взаимодействие всех родов войск — от артиллерии до походной кухни. Хоть сейчас наступай!..
      — Вот и хорошо, — отозвался Стремянной, с удовольствием поглядев на его широкое, чуть рябоватое лицо со смелыми, очень чёрными под белой повязкой глазами. — Подремонтируйтесь тут, подвинтите гайки — и айда, пошли!..
      Он миновал койку артиллериста и остановился у занавешенного окна, в том углу, где лежал бывший начфин.
      — Здравствуйте, товарищ Соколов!
      Соколов с усилием приподнялся с подушек. Его забинтованная правая рука была тесно прижата к груди. Он подал Стремянному левую руку и крепко сжал его ладонь.
      — Я так рад, так рад… — сказал он, слегка задыхаясь от волнения и не выпуская руки Стремянного из своей. — Ведь я уже потерял всякую надежду когда-нибудь вас всех увидеть… Потерял всякую надежду остаться в живых…
      По его бледным, небритым щекам катились слёзы радости. С тех пор как Стремянной видел его в последний раз, Соколов, конечно, сильно переменился. Но никак нельзя было понять, в чем же эта перемена. Постарел, похудел? Да, конечно… Но не в этом дело. Бороды нет?.. Это, разумеется, очень меняет человека, но опять-таки не в этом дело… Стремянной напряжённо вглядывался в какое-то отяжелевшее, как будто отёкшее лицо Соколова. А тот улыбался дрожащими губами и, усаживая Стремянного у себя в ногах — в комнате, тесно заставленной койками, не оставалось места даже для табуретки, — все говорил и говорил, торопливо, обрадовано и взволнованно, словно опасаясь, что, если он замолчит, гость его встанет и уйдёт.
      — Нет, какая радость, какая радость, что я вас вижу!.. — Он прикоснулся дрогнувшими пальцами к локтю Стремянного: — Вы уже подполковник, а помнится, когда вас назначили к нам, вы ещё майором были. Это каких-нибудь восемь месяцев назад… Каких-нибудь семь месяцев… — Он откинулся на подушку и прикрыл глаза рукой. — А сколько за эти месяцы пережито… Боже ты мой, сколько пережито!..
      — Вы только не волнуйтесь, товарищ Соколов, — сказал Стремянной, стараясь самым звуком голоса успокоить его. — Не надо вам сейчас всё это вспоминать.
      — Да не могу я не вспоминать! — почти закричал Соколов, и в горле у него как-то задрожало и хлипнуло. — Я сейчас, немедленно хочу рассказать вам, как я попал в плен. Вы можете меня выслушать?
      — Ну ладно, ладно, рассказывайте, — ответил Стремянной, — только спокойнее. Прошу вас. Товарищи вам не помешают?
      — Нет, нет, — горячо сказал Соколов, — пусть слышат все. Какие у меня секреты!.. Вы помните, товарищ подполковник, при каких обстоятельствах я попал в плен?
      Стремянной кивнул головой.
      — Ну так вот, — продолжал Соколов, — кроме шофёра, со мной в машине ехали два автоматчика — Березин и Ерёменко. Когда мы уже были на полпути к Семеновке — вы помните, там должен был расположиться штаб нашей дивизии, — из-за облаков выскочило звено «Юнкерсов». Они стали бомбить дорогу… Мы остановили машину и бросились в канаву… Тут невдалеке хлопнулась стокилограммовая фугаска. Осколки так хватили нашу машину, что уже ехать на ней никуда нельзя было. Разве что на себе тащить… Что тут было делать?
      — Ясное дело — брать машину на буксир и тянуть, — сказал сосед Соколова, шофёр Гераскин, у которого от взрыва бака с бензином было обожжено всё лицо. Сейчас оно уже подживало и почти сплошь было покрыто густой зелёной мазью; от этого он казался загримированным под лешего.
      — Легко сказать, — отозвался Соколов, быстро оборачиваясь к Гераскину. — Мы, наверное, сто раз пробовали остановить проезжавшие машины. Куда там! Никто не остановился, как мы ни кричали…
      — Бывает, — как-то виновато согласился Гераскин.
      — Что же мне было делать, товарищ Стремянной? — Соколов схватил Стремянного за руку. — Ну, скажите хоть вы! На машине у меня сундук с деньгами, я отвечаю за них головой…
      — Дело сурьезное, — сказал усатый солдат.
      — То-то и есть. — Соколов на лету поймал сочувственный взгляд и ответил на него кивком головы. — Очень серьёзное… Тогда я решил послать одного из автоматчиков, Ерёменко, пешком в штаб дивизии за помощью, а сам с другим автоматчиком и шофёром остался охранять денежный ящик.
      — Правильное решение, — поддержал Федюнин.
      — Ну вот, — продолжал Соколов, подбодрённый общим дружелюбным вниманием, — тут и началось… Проходит час, два… Ерёменко не возвращается. Помощи нет. И вдруг снова бомбёжка. Мы опять залегли в канаву… — Соколов помолчал. — А дальше я ничего не помню… Контузило меня… Очнулся в плену… в каком-то бараке. Лежал целый день на охапке гнилой соломы. Пить даже не давали…
      — Сволочи! — послышалось из другого конца палаты.
      — Но хуже всего стало потом, — угрюмо сказал Соколов, — когда они по документам выяснили, что я начфин. Тут уж такое началось… — Он провёл ладонью здоровой руки по лбу и на секунду зажмурился.
      — Ну, а знаете ли вы что-нибудь о судьбе тех, кто был с вами? — спросил Стремянной. Ему хотелось хоть ненадолго отвлечь Соколова от особенно мучительных воспоминаний.
      Соколов поднял припухшие веки и посмотрел на Стремянного.
      — Только об одном, — медленно ответил он и опять прикрыл глаза.
      — О ком же?
      — Об одном из автоматчиков, Ерёменко. Переводчик мне говорил, что он был в концлагере, но как будто погиб.
      — А где же были вы?
      — Я? — Соколов криво усмехнулся. — Я почти всё время сидел в гестапо, в подвале. Меня то допрашивали три раза в день, то забывали на целые недели…
      Стремянной придвинулся поближе:
      — А на строительстве укрепрайона вы не были?
      — Да вот неделю назад и туда послали, — сказал Соколов, — как же!.. Там такие укрепления! Такие укрепления!.. — Он сжал зубы, и от этого на скулах у него заходили желваки. — Можно всю дивизию положить и не взять!..
      — Это вы уж слишком, товарищ Соколов. Напугали вас!.. Не так всё страшно, как вам кажется, — ответил Стремянной. — Однако это хорошо, что вы там побывали… Как видите, не было бы счастья, да несчастье помогло. Попозже я к вам зайду с картой, и мы подробно поговорим. А пока припомните, как в укрепрайоне организована система огня.
      — Конечно, обо всём укрепрайоне я не могу сказать, — произнёс Соколов подумав, — ведь я только несколько укреплений и видел.
      — Где?
      — Да вот доты в районе одной деревни. Там их штук пять. О них я могу рассказать подробно.
      — Что ж, о чём знаете, о том и расскажете.
      Наступило короткое молчание.
      — А знаете, товарищ Соколов, — сказал Стремянной, чтобы прервать тишину, — Ерёменко-то ведь мы нашли!.. Я сам привёз его в госпиталь. У него были обморожены обе ноги…
      Он не успел договорить. Соколов изменился в лице. Челюсти его сжались. Глаза расширились.
      — Вы нашли Ерёменко? Это очень хорошо!.. Теперь будет кого расстрелять!.. Я хотел об этом сказать дальше. Это ведь он привёл те немецкие бронемашины, на одну из которых был переложен сундук с деньгами. Он!.. Негодяй!.. Из-за него меня в плен взяли… Из-за него погиб шофёр и Березин!..
      — Откуда вы знаете? — спросил Стремянной.
      — Узнал во время допроса в гестапо… У нас была с ним даже очная ставка… Где он?.. Скажите мне, где он, — я уничтожу этого труса и подлеца! Задушу собственными руками!
      Соколов вскочил с койки, лицо у него горело. В исступлении он ударил больной рукой по железной спинке кровати и тяжело застонал.
      — Да успокойся, успокойся, товарищ Соколов! — закричали с других коек.
      Стремянной взял его за плечи и посадил на одеяло.
      — Ложитесь, ложитесь, без разговоров!.. Ерёменко нет. Он умер. Не выдержал операции.
      Соколов обессилено откинулся на подушку. Его лицо и грудь покрылись потом. Несколько минут он лежал с закрытыми глазами.
      Стремянной с тревогой смотрел на это тяжёлое, чуть одутловатое лицо. И вдруг он склонился ещё ниже: что-то по-новому знакомое мелькнуло в складке губ, в повороте головы…
      В ту же секунду, словно почувствовав его взгляд, Соколов открыл глаза и прямо, в упор посмотрел на Стремянного.
      — Так умер, говорите? — сказал он тихо. — Что ж, туда мерзавцу и дорога.
      — Собака! — с ненавистью произнёс усатый солдат. — Повесить такого мало… Жаль, что сам помер.
      Стремянной искоса поглядел на усатого солдата и вдруг поднялся с места.
      — Куда вы, товарищ Стремянной? — с тревогой в голосе сказал Соколов. И добавил просительно: — Побудьте ещё хоть немного!
      — Да я сейчас вернусь, — уже на ходу, оглядываясь через плечо, ответил Стремянной. — Гостинец я для вас захватил, да забыл — внизу в полушубке оставил. Сейчас принесу. А вы пока отдохните немного. Вредно вам так много говорить.
      Стремянной быстро вышел из палаты, спустился вниз достал из кармана полушубка плитку шоколада и, шагая через две ступеньки, опять побежал наверх. По пути он зашёл в кабинет к Медынскому, дал ему кое-какие распоряжения и снова вернулся в палату.
      Соколов ждал его, приподнявшись на локте и беспокойно глядя на дверь.
      — Что же было дальше? — спросил Стремянной, подавая ему шоколад и, как прежде, усаживаясь в ногах. — Рассказывайте!
      — Дальше? — Соколов махнул рукой. — Что ж дальше… Они всё время требовали, чтобы я открыл им сундук. Им казалось, что в нём спрятаны какие-то важные документы… Я-то знал, что, кроме денег, там нет ничего. Но открывать сундук мне не хотелось. Хотите верьте, хотите нет, просто честь не позволяла. Так тянулось больше трёх месяцев. А потом…
      Все в палате затихли, ожидая, что скажет Соколов. Лейтенант Федюнин, приподнявшись на подушках и вытянув шею, в упор, не мигая смотрел на него. Старый солдат нетерпеливо крутил свой тёмный ус. Гераскин схватил себя за подбородок, не замечая, что измазал руку мазью. Стремянной сидел неподвижно, положив на колени руки, и внимательно слушал.
      — А потом, — смущённо, чуть запинаясь, продолжал Соколов, — однажды ночью меня вывели во двор, поставили у стены сарая, навели на меня автомат и сказали: или ты сейчас умрёшь, или открой сундук. — Соколов повернулся в сторону Стремянного: — Ну, я и подумал, товарищ подполковник, — чёрт с ними, с деньгами!.. Всё равно они им пользы не принесут… а меня убьют ни за что.
      — И вы им открыли? — спросил Стремянной.
      — Да, открыл. А вы откуда знаете? — Соколов с удивлением взглянул на него.
      — Во-первых, потому, что вы живы, — ответил Стремянной под общий смех. — А во-вторых, я этот сундук сегодня видел своими глазами, Я и подумал: если он цел, может быть, и вы живы…
      Соколов пожал плечами.
      — Судите меня как хотите, товарищ подполковник… — покорно склонив голову, сказал он, — я, конечно, виноват… Но подумайте сами, я бы погиб, зарыли бы они меня, ведь все равно сундук-то взорвали бы…
      Раненые молча переглядывались. Каждый по-своему расценивал поступок Соколова.
      — И верно, — сказал кто-то вполголоса, — если бы там секретные документы были… А то деньги. Не погибать же из-за них человеку.
      Соколов с благодарностью посмотрел в тот угол, откуда прозвучали эти слова.
      — А потом они меня отправили в тюрьму, — сказал он, опять поворачиваясь к Стремянному. — Тут вот, на окраине города. Пробыл я там до самых последних дней. Сегодня ночью нас вдруг внезапно подняли, построили и посадили в эшелон. Я понял, что, очевидно, наши начали наступление. Решил бежать… Когда поезд переезжал через мост, прыгнул вниз… Заметили… Стали стрелять… Ранили… Но мне удалось скрыться в прибрежных кустах. А затем я вернулся. Вот и всё.
      — Всё, значит? — задумчиво переспросил Стремянной.
      — Всё.
      В палате на минуту сделалось совсем тихо.
      Дверь слегка приоткрылась, и в щель просунулась лысая голова Медынского:
      — Товарищ подполковник, вас спрашивают!
      — Сейчас приду, — сказал Стремянной и вышел из палаты.
      Он пробыл за дверью не больше минуты и вернулся назад, как будто чем-то озабоченный.
      Соколов это заметил сразу.
      — Что случилось? — спросил он.
      — Неприятная история, — ответил Стремянной, прохаживаясь между койками. — Ну, да это потом. Так на чём мы остановились?
      — Ни на чём. Я всё рассказал. Больше прибавить нечего. — Соколов поглядел на Стремянного спокойным, доверчивым взглядом. Только левая рука его то судорожно сжималась, то разжималась, теребя складки одеяла и выдавая скрытую тревогу.
      Вдруг погас свет. Палата погрузилась в полную темноту.
      — Движок испортился, — сказал голос усатого солдата.
      — Моторист, наверное, заснул, — насмешливо процедил Гераскин.
      — Горючего не хватило!
      Раненые засмеялись.
      Стремянной вышел в коридор, такой же тёмный, как палата, и крикнул:
      — Почему нет света?
      Чей-то голос ему ответил:
      — Сейчас узнаем!
      — Принесите сюда керосиновую лампу!
      — Есть! Сейчас!
      За дверью послышались чьи-то быстрые шаги. Кто-то, стуча каблуками, быстро спускался по лестнице, кто-то поднимался. Мелькнула полоска света и тут же исчезла.
      — Сюда, сюда, — сказал Стремянной какому-то человеку, который шёл по коридору. — Что у вас в руках? Лампа?.. Зажгите же её! Спичек нет? У меня тоже… — Он вернулся в палату, человек с лампой остался стоять в дверях. — Товарищ Соколов, у вас есть спички?
      — Нет, — ответил Соколов. — Я не курящий.
      — У кого есть спички?
      — Возьмите, товарищ подполковник, — сказал Гераскин и в темноте протянул коробку Стремянному.
      Стремянной взял спички, но тут же уронил их на пол.
      — Вот неприятность! — рассердился он. — Где-то около вас, Соколов, спички упали?
      — Нет, — ответил Соколов. — Кажется, они упали около соседней койки.
      — Вы слышите? — обратился Стремянной к человеку, который стоял в дверях.
      — Слышу, — ответил тот.
      — Что вы слышите?
      В дверях молчали.
      — Что вы слышите? — повторил Стремянной настойчивей и громче.
      Человек, стоящий в дверях, кашлянул и ответил медленно и сипло:
      — Слышу голос бургомистра города Блинова…
      — Свет! — крикнул во всю силу лёгких Стремянной.
      — Свет! — закричал в коридоре Медынский.
      Но в то же мгновение Соколов вскочил с койки и бросился к окну. Он уже успел вышибить раму, когда Стремянной схватил его и повалил на койку, прижав всем своим большим телом.
      Вспыхнувший свет осветил двух борющихся людей. Раненые повскакали с коек, чтобы прийти на помощь Стремянному, но этого уже не требовалось. Соколов лежал, крепко спелёнатый простынёй, завязанной на его спине узлом.
      На пороге комнаты появился новый человек — фотограф Якушкин с фонарём «летучая мышь». Он медленно, в напряжённом молчании подошёл к Соколову и нагнулся над ним.
      — Узнаёте меня, господин Блинов? — негромко спросил он. — Я фотограф Якушкин. Вы у меня фотографировались…
      — Это ложь, ложь! — прохрипел Соколов, стараясь вырваться из стягивавшей его простыни.
      В дверях показался Воронцов. Он неторопливо прошёл между койками, вынул из кармана фотографию и показал её Соколову:
      — Посмотрите, господин бургомистр… Вы, несомненно, узнаете себя.
      Раненые, вскочив со своих коек, уже больше не ложились. Усатого солдата трясло, как в сильном ознобе. Он стоял около койки Соколова и требовал, чтобы ему дали автомат застрелить предателя. Лейтенант скрипел зубами — он не мог себе простить того, что поверил рассказу Соколова и даже сочувствовал ему. Гераскин вдруг вырвался вперёд, навалился на Соколова и занёс кулак…
      — Не трогать! Это дело разберёт трибунал!.. — сказал Стремянной.
      Через несколько минут Соколова заставили одеться, и конвой повёл его по тёмным, безлюдным улицам на допрос в особый отдел.
     
     
     
     
      Глава сорок первая
      ТАЙНА
     
      — Товарищ генерал, пришёл вас ознакомить с некоторыми показаниями, которые на допросе дал Соколов… виноват, Зоммерфельд.
      — То есть как это — Зоммерфельд? — сказал Ястребов. — Разве он немец?
      — Да, немецкий шпион. И не просто рядовой, товарищ генерал, а матёрый… Заслан в Россию задолго до войны. Перешёл границу на севере и с тех пор жил под фамилией Соколова.
      — Так… так…
      Майор Воронцов вынул из большого жёлтого портфеля протокол допроса и положил его перед Ястребовым на стол. Стол был завален сводками и картами. По левую руку от генерала стоял телефон в жёлтом кожаном кожухе, по правую — открытый жестяной пенал с карандашами.
      Ястребов склонился над листом бумаги, поглаживая рукой лоб и медленно, слово за словом, читая строки допроса.
      — А как же, товарищ Воронцов, выяснилось, что Соколов на самом деле немец… Зоммерфельд или как там его? Неужели такой матёрый волк сам признался?
      — Да, товарищ генерал, — сказал Воронцов, — он в этом признался.
      — Странно!
      — Не так уж странно, товарищ генерал: неопровержимые улики.
      — Какие?
      Мы нашли среди документов, которые он хотел вывезти в сундуке, его автобиографию. Вот она. — Воронцов вновь раскрыл свой объёмистый портфель и вынул из него несколько листков бумаги, исписанных синими чернилами, тонким, острым почерком. — Как видите, документ написан собственноручно. В конце — личная подпись. Видимо, это копия той автобиографии, которую он переслал своему начальству.
      Ястребов взял протянутые ему Воронцовым листки и так же внимательно и не спеша прочитал их от начала до конца.
      — Удивительное дело! — сказал он, слегка пожимая плечами. — И как он не уничтожил такой документ? Как не предусмотрел?
      — А шпионы, товарищ генерал, потому и проваливаются, что они когда-то чего-то не предусмотрят, — усмехаясь, ответил Воронцов.
      — И потом… есть ещё одна странность, — сказал Ястребов: — почему такого опытного шпиона гитлеровцы вдруг назначают бургомистром? Они могли заслать его обратно. Устроили бы ему побег из концлагеря или ещё что-нибудь в этом роде.
      — Ничего тут странного нет, — возразил Воронцов. — Мы специально интересовались этим вопросом. Дело в том, что гитлеровцы считали город важным опорным пунктом. Они изо всех сил стремились уничтожить наших подпольщиков. А подходящего опытного человека для этого найти не могли. Вот тогда они и решили использовать Зоммерфельда… Все в городе считали его русским. Он же распустил слух, что гитлеровцы сделали его бургомистром насильно, а он, мол, человек честный. Он даже давал кое-кому поблажки… А тем временем всякими путями искал связи с подпольщиками…
      — И что же, сумел он эту связь установить? — спросил Ястребов.
      — Он её нащупывал. Подпольщики ему не доверяли.
      — А гибель пятерых — это на его совести?
      — И на его, и на чьей-то ещё… Впрочем, пока он свою агентуру не выдаёт… Отмалчивается. Но это глупое запирательство. Скоро оно кончится, и он начнёт говорить… Всё расскажет. Я в этом уверен.
      — Вы правы. Улики неопровержимые. — Ястребов протянул Воронцову протоколы допроса. — А что он сообщил об укрепрайоне?
      — Вот за этим-то делом я и пришёл, товарищ генерал. Надо будет, чтобы начальник штаба или начальник разведотдела присутствовали сегодня на допросе. Поставили интересующие их вопросы.
      — Хорошо, — согласился Ястребов. — Когда они должны к вам явиться?
      — Минут так через сорок.
      Ястребов быстро встал, подошёл к двери и, приоткрыв её, крикнул:
      — Товарищ Стремянной, зайдите ко мне!
      За дверью послышались голоса: «Начальника штаба к генералу!», «Подполковника Стремянного к генералу!» Почти тотчас же хлопнула наружная дверь, и в комнату, принеся с собой запах мороза, вошёл Стремянной. Он был в полушубке, с планшетом через плечо.
      — Из машины вытащили, товарищ генерал! По вашему приказу отправлялся принимать боеприпасы…
      — Да тут одно важное дело, — сказал Ястребов. — Вам сейчас обязательно надо будет присутствовать на допросе… как его… — он посмотрел на Воронцова, — ну, не Соколова, а этого…
      — Зоммерфельда, — подсказал Воронцов; поймав удивлённый взгляд Стремянного, он объяснил: — Это настоящая фамилия вашего старого сослуживца Соколова… Некоторые подробности допроса я уже генералу сообщил, а вас проинформирую о них отдельно… По дороге…
      — А как же быть с боеприпасами, товарищ генерал? — спросил Стремянной.
      — Пусть едет начальник боепитания… Ничего, ничего, справится!.. А вы с начальником разведки должны присутствовать на допросе.
      — Слушаю! Но вот как быть с начальником разведки? Я послал его в один из полков…
      — Тем более надо быть самому. А вызывать его назад не стоит.
      — Слушаю! — повторил Стремянной.
      Ястребов встал из-за стола и с озабоченным видом прошёлся по комнате.
      — Постарайтесь получить самую подробную информацию об укрепрайоне. Самую подробную… — повторил он, останавливаясь перед Стремянным. — Я убеждён, что Зоммерфельд знает многое… И это нам будет весьма, весьма полезно… Между прочим… — обратился он к Воронцову, — мне непонятно ещё одно обстоятельство. Почему всё-таки Зоммерфельд вовремя не скрылся из города? Что ему помешало?
      — Меня это тоже интересовало, товарищ генерал, — сказал Воронцов. — При первом же допросе я спросил его об этом. Он утверждает, что у него, видите ли, с бывшим начальником гестапо Куртом Мейером были очень обострённые отношения. В подробности Зоммерфельд не вдавался. Насколько я понимаю, они поссорились, потому что не поделили чего-то и кто-то из людей Мейера подложил под колёса его грузовика противопехотную мину. В результате взрыва Зоммерфельд был оглушён, потерял сознание и не смог уехать… Между прочим, пока он приходил в себя, у него из автобуса успели унести картины.
      — Картины? — удивлённо переспросил Ястребов.
      — Да, картины, — повторил Воронцов.
      — Многое начинает проясняться!.. — сказал Ястребов. — Ну, а показывали вы ему нашу находку?
      Воронцов засмеялся.
      — Да, мы долго возились с этой игрушкой. Крутили раковины туда и назад! Я теперь с закрытыми глазами сундук открою. А вы не обратили внимание на то, какое у него толстое дно?.. Мне думается, Зоммерфельд что-то ещё от нас прячет.
      В эту минуту где-то вдалеке раздался одинокий выстрел, затем прострочила автоматная очередь.
      Командиры прислушались.
      — Наверное, проверяют оружие, — решил Стремянной и обратился к Воронцову: — Что же дальше?
      — А дальше он утверждает, что эту злую штуку с ним сыграл один из самых доверенных людей Курта Мейера — агент под номером Т-А-87. Как видите, в отместку своему бывшему соратнику он готов провалить разведчика, на которого тот делает самую большую ставку.
      — А кто скрывается под этим номером?
      — Неизвестно.
      — Странно… Почему он знает только номер, а не человека?
      — Я задал ему и этот вопрос. Зоммерфельд говорит, что номер ему назвал сам Мейер, когда в одном из разговоров хотел показать, что он силён и какая у него тайная сеть. Это было ещё до того, как их отношения испортились окончательно. Мейер говорил о Т-А-87 как об одном из самых ловких и опытных агентов, которому поручается выполнять важнейшие задания гестапо. Но в лицо Зоммерфельд его не знает. Не знает также, мужчина это или женщина.
      — Ну хорошо, — сказал Стремянной, — а какое значение эти показания имеют для вас? Очевидно, сделав своё дело, Т-А-87 ушёл из города вместе с гитлеровцами.
      — В том-то и дело, что не ушёл, — возразил Воронцов. — Зоммерфельд утверждает, что Т-А-87 оставлен для диверсионной работы. Немцы убеждены, что скоро они возьмут город назад. Поэтому им крайне важно иметь здесь свою агентуру.
      Ястребов задумчиво покачал головой:
      — Из этого надо сделать все выводы. Сегодня же поговорю с Корнеевым. А ты, Стремянной, действуй по своей линии — обеспечь надёжную охрану города и всех военных объектов.
      — Слушаю! — сказал Стремянной и встал.
      Встал и Воронцов. Складывая документы в портфель, он обратился к Стремянному, который, готовясь идти, застёгивал полушубок:
      — А знаете, Егор Геннадиевич, по моему разумению, картины всё-таки где-то здесь, в городе.
      — Почему? У вас есть данные? — живо спросил Стремянной.
      — Нет, данных пока нет никаких. Но давайте рассуждать… Т-А-87 похитил картины по поручению Курта Мейера в самый последний момент. Значит, картины вместе с прочим награбленным добром должны были находиться в машине у Мейера. Машину эту мы обнаружили. Не так ли? И действительно, как вы знаете, мы нашли в ней два тяжёлых чемодана с ценностями. А картин нет…
      — Но ведь и самого Мейера нет, — сказал Стремянной. — Картины дороже того, что он упрятал в свои чемоданы. И, кроме того, гораздо легче… Унести десяток рулонов не представляет большого труда.
      Воронцов пожал плечами:
      — Возможно. Дело это ещё во многом неясно.
      — Это верно, — сказал Стремянной, поразмыслив, — но и в ваших словах тоже есть своя логика. Я думаю, Морозов и Громов хорошо сделают, если поищут картины в городе. Поговорить с ними об этом?
      — Поговорите.
      В этот момент за стеной хлопнула дверь, кто-то быстро вошёл в соседнюю комнату и громко спросил, нет ли здесь майора Воронцова.
      Воронцов вскочил и распахнул дверь:
      — Что случилось, товарищ Анищенко? Заходите сюда.
      Он пропустил мимо себя в комнату старшего сержанта, невысокого, худощавого, совсем молодого человека. Его безусое, поросшее светлым пушком лицо было ярко-пунцовое, должно быть от смятения и быстрого бега. Он стоял перед командирами растерянный, весь взъерошенный, без шапки.
      — Где ваша шапка? — спросил Воронцов, чувствуя, что приключилось что-то скверное.
      Сержант, словно не понимая вопроса, поглядел на него.
      — Бургомистра застрелили! — выдохнул он.
      — Что-о? — крикнул Ястребов и в то же мгновение оказался между Воронцовым и сержантом. — Кто посмел?..
      — При попытке к бегству, — сказал сержант, невольно отступая к дверям. — Его на допрос вели… А он, собака, решил проходными дворами в каменные карьеры уйти… Сбил с ног конвоиров — и бежать!..
      — Так неужели же нельзя было его взять живьём? — спросил Стремянной. Его худощавое лицо от волнения покрылось красными пятнами. — Чёрт побери! Хуже и придумать нельзя! Так глупо упустить…
      — Никак нельзя было, товарищ подполковник, — виновато сказал сержант. — Сами видите, стемнело совсем. Да и туман. А он уже за черту города выходил. Думаем, заберётся в карьеры — и поминай как звали! Каких-нибудь сто метров оставалось… А мы изо всех сил живьём его хотели взять!
      Воронцов, всё это время стоявший молча, с бледным лицом, схватил портфель и устремился к двери:
      — Анищенко, за мной!.. Покажите, где всё это произошло!
      — Есть!
      Оба быстро вышли.
      А командир дивизии и начальник штаба остались одни. Несколько мгновений они молча смотрели в окно, за которым лежал город. Уже курились над домами трубы; белый в тёмном небе, поднимался к облакам дымок. Женщины с кошёлками спешили к первому открывшемуся магазину, в котором продавали хлеб. В город возвращалась мирная жизнь… А им предстоит ещё длинный путь… Пройдёт день, другой — и рассвет встретит их где-нибудь на опушке села, в маленькой глинобитной хатке. Останется позади этот город, с которым у Стремянного связаны самые дорогие воспоминания детства. Когда-то он увидит его вновь?..
      — Что ж, Стремянной, — сказал Ястребов, гася папиросу, — поезжай, пожалуй, куда наметил. Я дождусь твоего возвращения, а потом отправлюсь в полки.
      Стремянной ушёл. Через минуту его вездеход проехал мимо окна, но Ястребов уже ничего не слышал. Он сосредоточенно склонился над картой, намечая, как лучше подготовить части дивизии к тому моменту, когда будет получен боевой приказ о дальнейшем наступлении…
     
     
     
     
      Глава сорок вторая
      МОРОЗОВ ПРИНИМАЕТ ПОСЕТИТЕЛЕЙ
     
      Весь день Стремянной был очень занят.
      Множество дел возникало и требовало немедленного разрешения. На артсклад доставили боеприпасы. Прибыло пополнение. Самолёты противника нарушили связь с одним из полков. Необходимо помочь начальнику связи как можно быстрее восстановить линию. По поручению командира дивизии нужно побеседовать с только что прибывшими корреспондентами, которых интересуют подробности боёв за город.
      Одним словом, много хлопот у начальника штаба дивизии! Но среди всех этих неотложных дел Стремянной нет-нет, да и возвращался в мыслях к событиям последних дней. Бой на подступах к городу, знакомые улицы со следами пожаров и бомбёжек, распахнутые ворота концлагеря. А потом — всклокоченная голова Ерёменко и его неестественно короткое тело на носилках во дворе госпиталя. Одно воспоминание сменялось другим. Палата на втором этаже и актёрское одутловатое лицо этого жалкого предателя — Соколова… нет, бургомистра Блинова… то есть шпиона Зоммерфельда.
      Стремянной сам не мог понять, в какую именно минуту он узнал в лежащем на койке человеке того эсэсовского офицера, который прошёл мимо него, пряча подбородок в воротник, а глаза — в тёмную тень очков. Когда он перестал верить рассказу начфина Соколова, такому, казалось бы, простодушному и похожему на правду? И зачем, собственно, понадобилось ему, начальнику штаба дивизии подполковнику Стремянному, эта рискованная, можно сказать, детская выдумка — потушить в палате свет?.. В сущности, довольно-таки нелепая затея… Разве нельзя было бы опознать в Соколове бургомистра Блинова при свете, просто с помощью фотографий и свидетельских показаний? Недаром Воронцов потом так был недоволен. И как только в голову пришло? Откуда? Наверное, из глубины каких-нибудь мальчишеских воспоминаний, из романтической дали прочитанных когда-то приключенческих книг… Впрочем, если говорить правду, всё получилось не так уж плохо. Если бы ему, Стремянному, не взбрело на ум погасить свет, Соколов не вздумал бы пуститься наутёк, а ведь именно эта попытка к бегству разоблачила его окончательно. Одним словом, выходит, что он недаром увлекался когда-то романтическими историями, за которые ему нередко попадало от старших. Да, надо сознаться, он любил эти перебывавшие в руках у множества мальчиков, зачитанные до дыр книжки о необычайных приключениях путешественников, мужественных, суровых и благородных, о пустынных островах и пещерах, где спрятаны сокровища, о клочках пергамента с зашифрованными надписями.
      Кстати, о зарытых сокровищах, — хотел бы он знать, куда всё-таки гитлеровцы девали картины. Воронцов, пожалуй, прав, они где-нибудь здесь, в черте города, или, во всяком случае, не так уж далеко. Ведь подумать только! Может, они запрятаны совсем близко — под полом соседнего сарая, например. Сгниют там или крысы их сгрызут, и никто даже знать не будет…
      Нет, надо всё-таки заехать к Морозову, узнать, как у него там дела, не нашлось ли человека, работавшего в укрепрайоне, да заодно спросить, не слышно ли чего о картинах. Он как будто собирался организовать поиски.
      На другое утро, возвращаясь из поездки в полк, он заехал в горсовет и застал Морозова принимающим посетителей. Десятки людей терпеливо ждали своей очереди в приёмной и в коридоре. Уже прибыли двое заместителей председателя, они тоже принимали народ, стараясь ответить на многочисленные вопросы, помочь чем можно.
      Стремянной поднялся по широкой, ещё не отмытой лестнице и прошёл по длинному коридору, в котором, тесно прижавшись друг к другу, стояли люди.
      Морозов сидел в холодном кабинете с усталым, отёкшим лицом. Перед ним стояла пожилая женщина в чёрном вязаном платке и старом, защитного цвета ватнике с аккуратными синими заплатами на локтях.
      — Я всё понимаю, — тихо говорил Морозов, — мне всё ясно, Клавдия Фёдоровна!
      — Нет, не понимаете! — почти кричала женщина, перегибаясь к нему через стол.
      — Уверяю вас, понимаю!
      — У меня двадцать детей… Двадцать! Вы слышите?.. От пяти до четырнадцати лет!.. И ни одного полена дров. Это вы понимаете?
      — Но у меня ещё нет своего транспорта. Город всего три дня, как освобождён. Подождите немного. Обеспечу вас в первую очередь… Ну разберите забор, сожгите его. Построим новый.
      — Забор! — усмехнулась женщина. — Какой забор? Я уже не только свой забор сожгла, но и пять заборов в окружности…
      — Привет, товарищ Морозов! — сказал Стремянной, подходя к столу. — Как работается?
      — И не говори! — Морозов с надеждой поднял к нему глаза в припухших веках. — Вот, Клавдия Фёдоровна, пришла сама военная власть. — Он рукой указал на Стремянного. — Обратимся к ней. Авось поможет.
      Женщина поднялась и быстрым, порывистым движением протянула Стремянному руку.
      — Шухова Клавдия Фёдоровна, — сказала она. — Будем знакомы. Вот рассудите нас, товарищ командир!..
      Стремянной остановился у края стола между спорящими сторонами, с невольным уважением глядя на эту пожилую женщину, сразу завоевавшую его симпатию.
      — Товарищ Шухова — заведующая детским домом, — пояснил Морозов, — требует от нас всего, что положено.
      — Правильно, — сказал Стремянной. — Правильно требует.
      — Не возражаю, — развёл руками Морозов, — но транспорта ещё нет. Подвоз не организован. Надо подождать, перебиться как-нибудь…
      Шухова посмотрела на него с нескрываемой злостью.
      — Я-то могу ждать, товарищ Морозов, — повысила она голос, — я-то сколько угодно могу ждать, но дети ждать не могут! И этого вы никак не хотите понять!..
      — А что вам нужно? — спросил Стремянной.
      — Да не бог весть что, — сказал Морозов, — всего две машины дров.
      Стремянной вынул из планшета записную книжку и карандаш.
      — Будут вам дрова, Клавдия Фёдоровна, давайте адрес.
      — Будут!.. — повторила Шухова, тяжело опустилась на стул и громко заплакала, закрыв лицо руками.
      Морозов вскочил и подбежал к ней:
      — Клавдия Фёдоровна, что с вами?
      Стремянной молчал, понимая, что сейчас никакими словами успокоить её нельзя.
      — Так трудно!.. Так трудно!.. — стараясь подавить рыдания, говорила Клавдия Фёдоровна. — Силы уже кончаются… Ведь что здесь было!..
      — Всё скоро войдёт в свою колею, товарищ Шухова, — говорил Морозов, неловко придерживая её за плечи. — Я рад, что вы живы. Большое вы дело сделали. Продовольствием мы ребят уже обеспечили, а дрова сегодня привезут. Ну, вот и хорошо… А дней через десять приходите — у нас уже всё городское хозяйство будет на ходу. Увидите!..
      Шухова понемногу успокоилась, вытерла слёзы и встала.
      — Спасибо, большое вам спасибо! — сказала она, обращаясь к Стремянному. — Груз с сердца сняли… Адрес вот здесь, на заявлении. — Она показала на бумагу, лежащую перед Морозовым.
      — Не беспокойтесь, найдём, — улыбнулся Стремянной. — Вы очень торопитесь, Клавдия Фёдоровна?.. А то я сейчас тоже еду — могу подвезти вас.
      Шухова кивнула головой и вновь опустилась на стул, украдкой вытирая глаза краешком платка.
      Не вмешиваясь в разговор, она глядела в окно и, видно, думала о чём-то своём. Но, когда разговор зашёл о картинах, она как-то оживилась и стала прислушиваться к беседе.
      — Нет, я всё-таки думаю, что поискать их стоит, — сказал Морозов. — Уж если в спешке отступления они не успели их вывезти, то спрятать как следует и подавно не успели. Сунули на ходу в какой-нибудь заброшенный сарай или на чердак, там они и лежат. А только мы не знаем…
      — Не думаете ли вы, — вдруг сказала Шухова, — что в этом деле могут немного помочь мои старшие ребята? Они в городе каждый уголок знают.
      — А ведь верно! — улыбнулся Стремянной. — Ребята для этого самый подходящий народ. Да будь мне тринадцать-четырнадцать лет, я бы за счастье считал, если бы мне доверили участвовать в таком деле!
      Морозов кивнул головой:
      — Ещё бы! Всякому парнишке это лестно, а только лучше таких поручений им не давать. Напорются где-нибудь на мину.
      — Что вы! — сказала Клавдия Фёдоровна. — Эти ребята многое испытали. Двое из них были в партизанском отряде. Что такое мины, им хорошо известно. И всё же я им одним доверять такое дело не буду. Пускай с людьми поговорят, разузнают — и хватит с них…
      — Разве что так, — согласился Морозов. — А я вот что надумал, товарищ Стремянной: не объявить ли нам, что горсовет просит всякого, кто может сообщить что-либо о местонахождении картин, немедленно сигнализировать. И вообще, поскольку картины в городе, помочь, насколько возможно, в поисках.
      Стремянной на секунду задумался.
      — Это дело! Я убеждён — люди отзовутся… — Он обернулся к Шуховой: — А как по-вашему, Клавдия Фёдоровна?..
      — Конечно, каждый сделает всё, что в его силах, — сказала она. — Ну, однако, пора. — Она встала с места. — Ехать так ехать… Товарищ подполковник, а когда вы думаете прислать нам дрова?
      — Сегодня же, — ответил Стремянной.
      — Только не очень поздно, если можно. Ведь мы с ребятами сами убирать будем.
      — Слушаю, товарищ начальник, — прислать не слишком поздно, — улыбаясь, ответил Стремянной и протянул руку Морозову: — До свидания, Сергей Филиппович. А вы ещё не собираетесь маленький перерыв сделать? А то поедем в штаб, пообедаем.
      Морозов решительно потряс головой:
      — Нет, видно, нынче не пообедать. Видели, сколько там народу ожидает?
      — Так ведь этак вы до ночи здесь сидеть будете.
      — Что ж, и посижу, — Морозов вздохнул. — Время военное. Оперативность нужна.
      — Вишь, какой стал! — Стремянной усмехнулся.
      Морозов тоже усмехнулся:
      — Ладно, ладно, без намёков, товарищ подполковник. Ступай себе, обедай и не искушай меря… А вот найти человека, знающего об укрепрайоне, не теряю надежды… Каждого спрашиваю. Но пока, — он развёл руками, — никого нет. Прямо беда!
      Шухова и Стремянной вышли из кабинета, а их место заняла очередная посетительница — высокая седая женщина, которая в коридоре рассказывала о своём пропавшем сыне.
     
     
     
     
      Глава сорок третья
      ПОИСКИ НАЧИНАЮТСЯ
     
      В первый же день освобождения города Клавдия Фёдоровна стала организовывать детский дом. Она договорилась с Морозовым, что временно заберёт особняк, в котором жил бургомистр Блинов, — двухэтажный, хорошо сохранившийся дом, недавно капитально отремонтированный. Бургомистр, очевидно, предполагал обосноваться в нём надолго и не жалел затрат.
      Мальчиков разместили в нижнем этаже, а девочек — в верхнем. Клавдия Фёдоровна расположилась в небольшой комнате под лестницей, которая одновременно стала и канцелярией детского дома.
      В погребе и сарае Шухова с ребятами обнаружили большие запасы трофейных продуктов. Их вполне должно было хватить до тех пор, пока наладится снабжение.
      Вернувшись из городского совета, Клавдия Фёдоровна скинула платок, ватник и прошла к себе в комнату. Она была очень озабочена. Надо было раздобыть топоры, пилы, сообразить, кого из ребят можно назначить на уборку дров. Размышлять долго было некогда. Она окликнула первую попавшуюся ей Маю Шубину и велела поскорей разыскать Колю Охотникова и ещё нескольких ребят. Мая тотчас же побежала во двор.
      Вскоре в комнатке Клавдии Фёдоровны собрались все старшие ребята. Они слушали её с серьёзными и озабоченными лицами.
      — Так мы пойдём, Клавдия Фёдоровна, — сказал Саша Зубавин, высокий белокурый мальчик в очках. Он был очень близорук, и, если хоть на минуту снимал очки, лицо у него становилось растерянным и даже испуганным. — Так мы пойдём, попросим у солдат топоры и пилы. Я думаю, дадут.
      — Дадут, конечно. Скажите, что это я прошу и что завтра мы всё вернём в целости и сохранности.
      Мальчики встали и гурьбой двинулись к двери.
      — А вы, Коля и Витя, подождите, — остановила их Клавдия Фёдоровна. — С вами у меня особый разговор.
      Она плотно прикрыла дверь и присела к столу. На лице её возникло неуловимое, но хорошо знакомое ребятам выражение насторожённости и внутреннего напряжения. Они сразу поняли, что разговор будет серьёзный.
      — Ну, вот что, ребята, — сказала она, хмуро сдвинув брови, — вам важное задание. — Как только она произнесла такое знакомое, такое волнующее слово «задание», у ребят радостно заблестели глаза.
      — Что нужно делать? — спросил Коля.
      — Не торопись! Не перебивай!.. Так вот. Сегодня мне сообщили в городском Совете, что немцы ограбили музей. Хотели вывезти лучшие картины, но не успели. Картины где-то в городе.
      — И их надо найти? — быстро спросил Коля.
      — Нет, Коля, — строго поглядела на него Клавдия Фёдоровна, — не искать, а только походить по домам и расспросить людей. Может быть, что-нибудь вы узнаете о картинах.
      — Только и всего! — разочарованно произнёс Витя.
      — Это немало, — возразила Клавдия Фёдоровна. — Сами знаете, как важно напасть на след. Только, ребята, будьте осторожны. В городе ещё очень много неснятых мин. Старайтесь по снегу не ходить…
     
     
     
     
      Глава сорок четвёртая
      РАЗВАЛИНЫ НА ХОЛМЕ
     
      Они шли гуськом по узкой тропинке, протоптанной в снегу вдоль стен и заборов. Впереди был Коля. Он нёс на плече две тяжёлые лопаты. Позади, сохраняя дистанцию в два шага, брёл Витя в старом осеннем пальто с короткими, обтрёпанными по краю рукавами. Свои большие красные, без перчаток руки он чуть ли не по локоть засунул в карманы, но теплее от этого ему не становилось.
      Так они дошли до ближайшего перекрёстка.
      У покосившегося телеграфного столба Коля остановился:
      — Ну, Витька, в какую сторону пойдём? Направо или налево?
      — Не знаю. По-моему, домой. До каких же пор нам по улицам шляться?
      Коля яростно вонзил в снег обе лопаты.
      — И чего ты такой вялый? — спросил он с негодованием. — Согнулся, как старик, носом землю пашешь!
      Последние слова Коля произнёс не без удовольствия. Он слышал их от старшины, распекавшего медлительного и нерасторопного солдата, когда час назад к ним во двор въехала машина с дровами.
      — А тебе чего от меня надо? — рассердился Витя. — Дело говорю. А то «пашешь, пашешь»!
      — Ну, если дело, так идём вот в эти ворота.
      — Так ведь опять там ничего нет. Только обругают.
      — Подумаешь, нежный какой! Обругать нельзя…
      И Коля направился к невысокому деревянному дому, окружённому сараями, старыми конюшнями, превращёнными в склады, и ещё какими-то постройками. Он смело вошёл во двор, поставил у крыльца лопаты и направился к сараю с высоким кирпичным фундаментом. Этот сарай показался ему очень подходящим местом для того, чтобы спрятать картины. На дверях сарая висел большой ржавый замок. Едва Коля притронулся к нему, как замок легко открылся. Оказалось, что он не был заперт. Вынуть его из колец было мгновенным делом. Дверь со скрипом отворилась… и из темноты с радостным визгом выскочил поросёнок.
      В ту же секунду в домике распахнулась дверь, и на крыльцо выскочила какая-то древняя старуха в больших валенках и в ситцевом переднике.
      — Жулики! Что делают! — закричала она. — От Гитлера порося уберегла, так они его стащить хотят! Сейчас людей позову, шаромыжники вы этакие! Вон со двора, чтоб духу вашего тут не было!
      Витя растерялся, попятился и метнулся к воротам. Но Коля не побежал. Он смело пошёл навстречу старухе. Остановился перед ней и сказал с достоинством:
      — И как вам, бабушка, не стыдно так ругаться!.. Не нужен нам ваш поросёнок… Если хотите, мы вам его поймаем…
      — Вот именно, что не хочу! — сердито сказала старуха. — Поймаете, да не нам… Иди, иди, пока цел. А не то я тебя так ремнём отделаю!
      Поросёнок, радостно хрюкая и взрывая пятачком снег, бегал по тропинке между домом и сараем. Коля нагнулся к нему, схватил, ловко втолкнул в сарай и прикрыл дверь. Увидев это, старуха несколько приутихла.
      — Ну ладно, иди, иди, — уже миролюбиво сказала она. — Нечего по чужим дворам шататься.
      — А мы, бабушка, не шатаемся, — сказал Коля, вновь подходя к крыльцу. — Мы картины ищем.
      — Какие такие картины?
      — Из музея. Которые пропали. Гитлеровцы их увезти из города хотели, да не успели и спрятали… А где, неизвестно. Вот мы их и разыскиваем.
      — У нас во дворе никаких этих картин нет, — сказала старуха, — и на соседнем тоже, и на всей улице нет. А о картинах нам уже из горсовета объявляли… Кабы они были, так я сама бы их снесла, вас не дожидалась…
      Взвалив на плечи лопаты, Коля направился к воротам.
      Витя, ожидая его, приплясывал на снегу.
      — Плохо дело, — сказал Коля. — Нет у неё картин, и вообще на этой улице их нет.
      — А она откуда знает?
      — Знает, раз говорит. И всем уже известно, что надо искать картины. Горсовет объявил.
      — Зачем же нам тогда искать? — сказал Витя. — Все обыщут свои дворы, и кто-нибудь найдёт… Скажем нашей Клаве — пусть посылает на это дело младенцев. Идём домой!
      — Не пойду, — упрямо ответил Коля. — Если хочешь, иди, а я не пойду. Я буду искать.
      На всякий случай они зашли ещё в несколько дворов, но уже не хозяйничали сами, а терпеливо расспрашивали жильцов. Все знали, что из музея пропали картины. Многие гадали, где они могут быть, высказывали свои предположения, но все, у кого они побывали, уверяли, кто как раз у них во дворе ничего не спрятано.
      — Нет, так мы, конечно, никаких картин не найдём, — сказал Коля, когда они через час остановились на другом конце улицы. — Вот что я тебе скажу: искать надо там, где никто не ищет и где нет хозяев.
      — То есть где же это? — с интересом спросил Витя.
      — Ну, в развалинах, в подвале старой церкви, в склепах на кладбище!.. Пойдём, а?
      Витя оживился:
      — Ну, это другое дело! Пойдём.
      — Куда раньше?
      — Куда хочешь.
      — Тогда сначала пойдём в развалины, — решительно сказал Коля.
      Развалинами они называли стены большого элеватора, который был разрушен немецкими самолётами во время первых же бомбёжек. Чтобы попасть к нему, надо было пересечь весь город.
      Мальчики зашагали в ту сторону.
      Вдруг из-за угла полуразрушенного, обгорелого дома прямо им навстречу выскочила Мая. На ней было не по росту короткое пальто и большие валенки. От этого она казалась ещё меньше.
      — Эх, Майка, — сказал сокрушённо Коля, — беда просто с этим заданием. Мучение! Ходим, ходим, а толку нет…
      — Что же вы хотите делать? — спросила она.
      — Да вот у нас один план возник.
      В глазах у Май засветилась мольба.
      — Возьмите меня! — попросила она.
      — Нет, нет, ты и не проси. Не возьмём, — сказал Витя. — Мы в такие места идём, где тебе будет опасно.
      — Я не боюсь.
      И Мая пошла с ребятами.
      Так, втроём, вышли они на окраину города. Время приближалось к пяти часам. Уже начинало смеркаться. Разрушенный элеватор бесформенной громадой поднимался на холме. Снизу он казался особенно тёмным и страшным. Справа от дороги стоял столб, на котором был прибит фанерный щит с короткой и выразительной надписью: «Мины!» Тут Коля остановился и строго сказал Мае.
      — Смотри с дороги не сворачивай, а то подорвёшься.
      Она молча кивнула.
      — А ведь нам не успеть сегодня под церковь и на кладбище, — сказал Витя.
      — Пойдём завтра. Важно начать…
      Коля и Витя стали быстро подниматься на холм. Не отставая от них ни на шаг, шла Мая. Она сильно замёрзла. Чтобы как-нибудь согреть руки, она в варежках сжимала их в кулаки.
      Дорога круто повернула направо, огибая холм. До элеватора оставалось метров пятьдесят. Сюда давно уже никто не ходил, и дорогу совсем занесло снегом. Надо было идти по целине. Коля в нерешительности остановился.
      — Ну, что ж ты стал? — спросил Витя.
      — Да, может быть, тут мины.
      Они внимательно осмотрели пространство, которое отделяло их от элеватора. Всюду лежал нетронутый глубокий снег, синевший в быстро надвигающихся сумерках.
      — Ребята, — вдруг крикнула Мая, стоявшая в стороне, — смотрите-ка, что здесь такое!
      Они подбежали к ней.
      — Где? — быстро спросил Коля. — Что ты нашла?
      Мая варежкой показала на снег:
      — А вот, видите… Следы на снегу. Кто-то шёл к элеватору.
      — Верно, следы, — сказал Коля.
      — Ну, вот видишь!.. — Витя осторожно поставил ногу в большой и глубокий след. — Кто-то туда шёл.
      — А раз он шёл и прошёл, значит, и мы пройдём. — Коля шагнул вперёд. — Только давайте идти след в след, чтобы не сбиваться…
      — Стой, Коля! — вдруг сказала Мая.
      Коля обернулся:
      — Ну, что ещё?
      — А вдруг он там!..
      — Кто это — он?
      — Да человек, который шёл!
      — А что ему там делать в такой мороз? Посмотрел, наверное, и вылез где-нибудь обратно. Может, с тех пор неделя прошла.
      Витя двинулся вслед за Колей. Но тут Мая как-то ухитрилась и, обогнав Витю, оказалась между ними. Увязая по колено в снегу, все трое молча добрались до самых стен элеватора и остановились у большого тёмного пролома. Здесь вдруг следы потерялись, словно растаяли.
      — Теперь давайте действовать, — сказал Коля. — Ты, Мая, останешься здесь и будешь нас ждать.
      — Хорошо, — согласилась она.
      — А мы с Витей пойдём внутрь и всё осмотрим. Если ты понадобишься, мы крикнем. А так — жди нас.
      — Хорошо, — повторила она.
      Ребята нырнули в пролом, перебрались через несколько гребней осевших на землю развалин и очутились под сводом, который образовался оттого, что две стены навалились друг на друга, но не упали. Здесь почти совсем не было снега. Под ногами валялись груды битого камня, цемента, железных обломков. Коля и Витя с трудом прошли десяток шагов и вдруг увидели в стене дверь.
      Она была приоткрыта, но за ней было темно. Так темно, что у обоих не хватало смелости войти. Они стояли и слушали. В развалинах свистел ветер. Где-то вдалеке несколько раз ударила зенитка. В небе, за тучами, пророкотал самолёт.
      Таинственная дверь пугала и в то же время привлекала мальчиков. Коля осторожно толкнул её — она заскрипела и раскрылась ещё больше.
      Вытянув шеи, мальчики заглянули внутрь и в полумраке разглядели лестницу, которая вела вниз.
      Что это? Почудилось им или нет? Откуда-то из глубины до них донёсся хриплый стон.
      — Ты слышал? — спросил Коля.
      — Слышал, — ответил Витя.
      Оба молчали, прислушиваясь к ветру.
      — Что это может быть? — спросил Коля.
      — А как по-твоему?
      — Там кто-то есть.
      — Кто?
      — Человек! Совы зимой не водятся…
      — Ребята! Ребята! — вдруг услышали они из-за камней горячий шёпот Май. — Нашли что-нибудь?
      Она перелезла через выступ стены и спустилась к ним.
      — Нашли, — угрюмо ответил Коля.
      — Что, что такое?
      — Не «что», а «кого». Человека.
      — Какого человека?
      — Да, наверное, того самого, чьи следы… Он там внизу лежит, стонет…
      Мая всплеснула руками.
      — Чего же вы стоите? — сказала она. — Человек, может быть, умирает!..
      Все трое помолчали.
      — Тогда вот что, ребята, — решительно сказала Мая, — давайте пойдём все вместе… Сразу все!.. Один он с тремя не справится.
      Коля и Витя не успели и слова сказать, как Мая скользнула в дверь и пропала в темноте. Оба сразу шагнули вслед за ней. На лестнице Коля обогнал Витю и придвинулся вплотную к Мае, крепко сжимая в руках лопату на случай внезапного нападения.
      Так они спускались в полной темноте. Человек стонал тяжело, надсадно. По временам он что-то бормотал, но ни одного слова разобрать было нельзя.
      Мая что-то задела ногой, и по ступенькам загрохотал какой-то, судя по звуку, металлический предмет. Ребята вздрогнули и замерли. Потом Коля нагнулся и стал руками обшаривать лестницу.
      — Это электрический фонарик, — прошептал он на ухо Мае.
      Мая шепнула Вите:
      — Фонарик.
      Они ощупывали его в темноте. Все думали об одном и том же: зажигать или нет? Наконец Мая чуть сжала Колин локоть, и он понял, чего она хочет. Зажечь! Острый, яркий луч света прорезал тьму. Он скользнул по чёрным, сырым стенам подземелья, где когда-то проходили трубы отопления, и осветил человека, который лежал на спине у нижней ступеньки лестницы. Человек был в беспамятстве. Рядом с ним валялось несколько пустых консервных банок и раскрытый рюкзак, из которого торчали какие-то вещи.
      С первого же взгляда ребята поняли, что перед ними немец. И не просто немец, а, судя по шинели, офицер.
      Коля прощупал лучом фонарика окружавшую их темноту. В подвале больше никого не было. Гитлеровский офицер лежал совершенно один.
      Ребята окружили его.
      Витя на всякий случай осмотрел его карманы, они были пусты.
      — Давай посмотрим его лицо, — предложила Мая.
      Луч упёрся в закрытые глаза, осветил короткий тупой нос, широкий подбородок…
      — Он! Видите? — прошептала Мая.
      — Что? Что?.. — тоже шёпотом спросил Коля.
      Мая вдруг отшатнулась.
      Офицер открыл воспалённые глаза, протянул вперёд руки и крикнул:
      — Zu mir! Zu mir!
      Они так и замерли на месте. Теперь все трое узнали этого человека. Одно его имя ещё недавно внушало ужас всему городу.
      Да, ребята не ошиблись — перед ними действительно лежал начальник городского гестапо Курт Мейер, тот самый Курт Мейер, который хозяйничал в городе как ему вздумается. Он лежал здесь уже несколько суток. Взрывом бомбы перевернуло его машину. Шофёр был убит, а он получил ранение в левую ногу. Это произошло недалеко отсюда, на повороте дороги. Несмотря на страшную боль, у него хватило сил добраться сюда, в подземелье, притащить с собой запас продовольствия и две химические грелки, которые могли греть довольно долго, если их держать за пазухой. Но ранение — не простая штука. Счастье изменило Курту Мейеру. Он мечтал о богатстве, об орденах, вместо этого пришла смерть. Она наступала на него в каком-то грязном подвале, куда чудом забрели трое смелых ребят.
      — Что же нам с ним делать? — спросил Коля. — Нам втроём его отсюда не вытащить, он слишком тяжёлый…
      — Надо позвать кого-нибудь, — предложил Витя.
      — А какой он был важный, когда ходил по городу! — сказала Мая.
      Вдруг Мая схватила Колю за руку:
      — Ой! Смотрит! Смотрит!..
      Коля навёл луч фонарика на лицо Курта Мейера. Сквозь узкую щель приподнятых век на ребят смотрели два тёмных блестящих глаза. Курт Мейер перестал стонать, словно он пришёл в себя и теперь осматривался, стараясь понять, что здесь происходит. Он молчал и только слабо шевелил губами.
      Ребята невольно отступили назад, таким страшным было это лицо — отёкшее, обросшее щетиной. Они решили пойти за помощью. Если бы они знали, что сделает этот человек через пять минут, то, наверное, поступили бы иначе.
      Когда они вышли из подвала, захватив с собой рюкзак Курта Мейера, было уже темно. Помогая друг другу, перелезли они через все кручи, пробежали пространство до дороги и остановились, тяжело дыша. Вокруг было пустынно и безлюдно — ни одной проезжей машины, ни одного человека.
      И вдруг со стороны развалин до них донёсся приглушённый звук выстрела. Это Курт Мейер, поняв, что больше надеяться ему не на что, выстрелил в последний раз.
      Но об этом ребята узнали позднее.
      Сейчас ими владела только одна мысль — скорей, скорей назад в город! Они бежали молча, задыхаясь от бега и от ветра, который бил им в лицо. И вот наконец сквозь мглу прорезались очертания окраинных построек. Ребята увидели человека, фигура которого смутно вырисовывалась сквозь белёсую морозную дымку. Человек шёл им навстречу. Ребята побежали ещё быстрее, стараясь не отставать друг от друга.
      Когда они приблизились к человеку, он вдруг остановился и окликнул их:
      — Ребята! Вы что тут делаете? Куда бежите? — Голос его звучал добродушно.
      Ребята сразу узнали Якушкина, фотографа с базарной площади.
      — Домой торопимся! — крикнул Витя.
      Теперь они убавили шагу, успокоились, словно переступили через какую-то невидимую черту, за которой остался жуткий подвал со страшным Куртом Мейером.
      — Вы знаете, откуда мы идём?.. — крикнул Коля, радуясь встрече с Якушкиным и невольно хватая его за рукав. — Оттуда! Из развалин!
      — Что, что? — не понял Якушкин. — Откуда?
      — Ну, из элеватора… — показал в темноту Виктор. — Вы не знаете, кого мы там нашли…
      — Курта Мейера!.. Начальника гестапо! — перебила его Мая.
      Якушкин от удивления словно прирос к месту.
      — Да что вы, ребята, шутите, что ли? Курта Мейера? Откуда он там взялся!
      — Не знаем, — качнул головой Коля, — а только мы его видели… Он там в подвале лежит!
      — И совсем один, раненный, — сказала Мая.
      — И банки вокруг него из-под консервов валяются, — добавил Виктор.
      — Да не может этого быть! — Якушкин только руками развёл. — Всё это вам, наверное, померещилось, ребята… Какой подвал? Какие банки? Да и зачем вас туда понесло?
      — А мы картины искали, — сказал Виктор. — Ну, знаете, те, что из музея украдены… Вы что, нам не верите?..
      — И никто не поверит.
      — Ах, так? А вот посмотрите-ка, что у меня за спиной, — сказал Коля. — Ну, посмотрите! Что это?
      Якушкин посмотрел.
      — Вещевой мешок! Немецкий как будто! — сказал он удивлённо и немного смягчая тон.
      — Вот мы его у Мейера и забрали!
      Якушкин стал быстро ощупывать мешок.
      — Смотрите-ка! И верно!.. А нет ли в нём консервов, ребятки?.. Очень уж я изголодался, сказать по правде… Так вы, говорите, самого Курта Мейера видели? — спросил он уже серьёзно.
      — Видели, — усмехнулся Коля. — Не верите — посмотрите сами… Ну, нам домой пора!
      — Идите, идите, ребятки, — сказал Якушкин. — А я вот тут недалеко живу, поискать снарядных ящиков на дорогу вышел — топить нечем… Ну, бегите, бегите…
      Ребята пошли к городу, а Якушкин, кашляя, поплёлся своим путём, высматривая, не темнеет ли где-нибудь на обочине дороги брошенный отступавшими гитлеровцами пустой снарядный ящик…
     
     
     
     
      Глава сорок пятая
      ЕЩЁ ОДНА ЗАГАДКА
     
      Дивизия получила приказ двигаться к Обояни и освободить её. Ранним утром Ястребов собрал командиров полков и рассказал им о боевых задачах, которые должны решать полки.
      До выступления оставалось немногим более суток.
      Стремянной сидел у себя за столом и просматривал донесения, когда, слегка приоткрыв дверь, в комнату к нему заглянул штабной переводчик.
      — Товарищ подполковник, разрешите войти?
      — Заходите. У вас что-нибудь спешное? — не поднимая головы, спросил Стремянной.
      — Да вот перевёл несколько немецких документов, товарищ подполковник. Пришёл вам доложить.
      — Есть важные?
      — Нет. Разве что документ об укреплениях. Да и тот носит слишком общий характер; он касается главным образом распределения рабочей силы. Всё остальное в том же роде. Есть, правда, ещё один занятный документ, но он интересен скорее с точки зрения психологической, чем с военной.
      — Это что за документ?
      — Записная книжка начальника гестапо Курта Мейера. Та, что заведующая детским домом принесла… К сожалению, записей в ней мало и все они, так сказать, личного порядка…
      Стремянной оторвал глаза от лиловых строчек донесения и посмотрел на переводчика:
      — Что же, в таком случае, вы нашли в них интересного?
      — Характер, товарищ подполковник. Ход мышления. Это, я бы сказал, типичный гитлеровец старшего поколения. Но в двух словах это объяснить трудно. Вы лучше сами на досуге поглядите.
      — На досуге?.. — Стремянной усмехнулся. — Ладно, оставьте. Авось будет у меня когда-нибудь досуг…
      Он положил на пачку бумаг ещё несколько перепечатанных на машинке листков, которые он взял у переводчика.
      Вечером, собирая со стола бумаги, Стремянной наткнулся на записки Курта Мейера. Он мельком, стоя у стола, проглядел несколько зажатых скрепкой страниц, и вдруг что-то привлекло его внимание. Он сел на стул и, положив перед собой листки, принялся перечитывать их сначала.
      Что ж, надо отдать справедливость этому Курту Мейеру, каждая его запись была чёрточкой, из которых постепенно складывался довольно выразительный портрет.
      Стремянной вспомнил фотографии, которые показал ему фотограф Якушкин, и другие, найденные в архивах гестапо. Белокурый плотный и плечистый человек. Крупная голова, широкий подбородок, короткий, чуть вздёрнутый нос… Лицо самодовольное, уверенное, грубое… Красноречивые снимки! И, однако же, убористые строчки записной книжки говорят ещё больше, чем фотографии.
      Вот совсем лаконичные записи: «11 сентября 1942 года расстреляно 150 человек», «25 сентября — 176 человек. Двое сопротивлялись. Убиты на месте».
      Далее Курт Мейер подробно описывал октябрьское наступление. Восхищался необычайной живописностью боевого зрелища, но тут же отмечал, что русские лётчики его скоро испортили, и ругал какого-то капитана Фрея, который пришёл к нему с письмом от умирающей жены и попросил отпуск. Он пообещал Фрею послать его на передовую. «Слабость не для немецкого солдата. Умрёт жена — будет другая. В Германии теперь много вдов».
      Несколько записей особенно привлекли внимание Стремянного.
      «4 ноября. Бургомистр начинает раздражать меня. Слишком много самомнения. Он уверен, что один на свете знает, как надо обращаться с русскими. Интриган! Однако в Берлине у него связи. Его признают одним из лучших специалистов по русскому вопросу. Я не возражаю. Пускай он останется в России до смерти и даже после смерти со всеми своими столами, мехами и диванами… Но надо отдать справедливость — у него удивительный нюх. Я не предполагал, что в таком маленьком городе можно так много набрать».
      «15 декабря. Эта свинья бургомистр! Поручил ему организовать на базаре облаву, а он и этого не сумел. Идиот!.. А ещё уверяет, что расправится со всеми подпольщиками и партизанами и что будто бы скоро окончательно добьётся их полного доверия.
      Сегодня опять был в местном музее. На мой взгляд, ничего интересного, но Митци сказала, что некоторые картины имеют большую ценность».
      Дойдя до этого места, Стремянной невольно остановился. Вот как! Значит, Курт Мейер уже давно приметил добычу. Интересно!
      Стремянной внимательно проглядел дневники до конца, выискивая записи, касающиеся военной обстановки. Нет, об этом ничего не было сказано. Зато всё чаще и чаще попадались заметки о бургомистре. Очевидно, отношения этих двух гестаповцев портились с каждым днём.
      «Этому карьеристу решительно нельзя доверять! — писал Мейер. — Уверен, что, несмотря на союз, который мы с ним заключили, он каждый день пишет на меня доносы. Но мы ещё посмотрим, кто кого».
      «На самом деле это просто дурак, — писал он в другом месте. — Провинциал! Напускает на себя таинственность, говорит загадками. Обыкновенный шпион, от которого отрекаются, когда он больше не нужен. Разгадать его так же легко, как открыть сундук, которым он гордится. Я один раз видел, как он его открывал, и с меня довольно. Большая Медведица! Малая Медведица!»
      Стремянной вдруг поднял голову. Внезапная догадка заставила его встать с места и раза два пройтись из угла в угол.
      «А ведь Воронцов, наверное, прав: в ящике должно быть второе дно… Но как проникнуть в это потайное нижнее отделение?..»
      Теперь он точно вспомнил один давний, казалось бы, совсем незначительный разговор с Соколовым.
      Он, Стремянной, предложил заменить громоздкий кованый сундук обычной несгораемой шкатулкой. Соколов решительно отказался.
      — Зачем это? — сказал он. — Все у нас в финчасти привыкли к этому сундуку. Вы только посмотрите, какая работа. Искусство, можно сказать! А насчёт прочности уж я за него ручаюсь! Из любого огня цел выйдет. Обратите внимание, какое у него дно, товарищ начальник, отличное железо, чуть ли не в палец толщиной!
      В самом деле, дно было какое-то необыкновенно толстое. В нём вполне могло поместиться секретное отделение.
      Теперь понятно, почему Соколов так не хотел заменить этот трофейный сундук обыкновенным денежным ящиком… Может быть, он даже нарочно испортил старый ящик, когда узнал, что захвачен сундук, в котором есть секретное устройство.
      Кто знает, что прятал он под вторым дном: ценности, важные документы?
      Конечно, упоминание о «Малой Медведице» может быть простой шуткой. Ирония, так сказать. Однако ведь «Большая Медведица» — не выдумка. Кнопки на сундуке расположены именно в этом порядке. А что, если «Малая Медведица» — ключ к потайному отделению? Следовало бы попробовать. Только надо поточнее узнать, как выглядит эта «Малая Медведица». Придётся спросить метеоролога. А потом сразу к Воронцову — сундук-то ведь теперь у него стоит.
      Стремянной сунул в карман листки дневника и вышел, на ходу натягивая полушубок.
     
     
     
     
      Глава сорок шестая
      «ОПЕРАЦИЯ К В»
     
      В это утро Коля и Витя поднялись ещё затемно. Тихо ступая, чтобы никого не разбудить, прошли в столовую и сели за стол. Они старались спорить негромко, но оба всё больше и больше горячились.
      — Нет, — говорил Витя, слегка заикаясь от волнения. — Н-нет, н-никуда я б-больше не пойду. Достаточно позавчерашней истории. Ты что, в самом деле, хочешь, чтобы нас выгнали?
      Клавдия Фёдоровна, узнав, что они нарушили её распоряжение и отправились на элеватор, не на шутку рассердилась.
      При такой дисциплине она не может нести ответственность за каждого из них. И потом, это прямое неуважение к ней. Клавдия Фёдоровна сказала это тихо и вышла из комнаты. И вот теперь Витя отказывается от поисков.
      — Никто нас не выгонит, — упрямо твердил Коля. — Это она просто так говорит. Ну за что нас выгонять! Ничего мы такого не сделали. А выгонит, так я в горком пойду!..
      В глубине же души Коля сам считал себя виноватым. Но больше всего Колю мучило то, что он не догадался окликнуть патруль. Подумать только — если бы ему пришло в голову послать Витьку вниз, в город, они бы взяли Курта Мейера живым. Он не успел бы застрелиться, другими словами — не ушёл бы от суда и не унёс бы с собой в могилу ценные сведения, какие от него можно было получить.
      Всю ночь Коля ворочался с боку на бок, мысленно споря с Клавдией Фёдоровной, представляя себе, как бы они принесли в комендатуру раненого Курта Мейера, если бы всё было сделано как надо, и он бы не успел застрелиться. К утру в голове у него созрел новый план. Они с Витькой в полной тайне будут продолжать поиски. В городе ещё немало закоулков. Даже здесь, рядом…
      Конечно, всё это рискованно. Но если они найдут картины, то никто не скажет им ни слова. Больше того — и вчерашнее забудется..
      Предстоящий поход он решил назвать «операция КВ». Название это получилось от соединения начальных букв двух имён «Коля — Витя».
      После того как операция получила собственное название, ему стало даже весело, вчерашние события уже не казались такими огорчительными и ужасно захотелось поскорее всё начать сначала. Улизнуть незаметно из дома — и айда!.. Был бы жив Геннадий Андреевич, он наверняка бы его похвалил. Действуй, Коля!..
      И вдруг все планы рушатся… Да ещё из-за чего? Из-за рассудительного, скучного, благоразумного Витьки! Откуда это опять у него? Ведь ещё совсем недавно был человеком! Врагов не боялся — гранаты в них кидал. А сейчас — тюфяк тюфяком. Узнать нельзя!..
      Коля бранился, спорил, убеждал, уговаривал, но всё было напрасно. Витя упрямо стоял на своём:
      — Сказал, что не пойду, и не пойду!
      Кончилось тем, что Коля крикнул:
      — Ну и оставайся! — накинул на плечи ватник и, хлопнув дверью, выбежал во двор.
      Витя минут десять молча сидел за столом. Пока они с Колей спорили, за окном уже совсем рассвело. Ночной сумрак понемногу растворился в солнечном морозном сиянии.
      А дом между тем просыпался. За стеной смеялись девочки. В сенях плескалась вода. Кто-то, топоча ногами, пробежал по коридору.
      «До завтрака ещё добрых полчаса, а то и час, — подумал Витя. — Пойти, что ли, посмотреть — может, он и не ушёл?..»
      Он надел своё пальтишко и вышел на крыльцо.
      Утро было тихое, безветренное. На перилах крыльца лежала полоска снега, нежного, пушистого и лёгкого.
      Витя медленно спустился по заснеженным ступеням. Под ногами похрустывало. Дышалось как-то удивительно глубоко и спокойно.
      Пройдя несколько шагов, Витя остановился, оглядываясь. Где же Колька? Он успел заметить, как в приоткрытую дверь высунулась голова Май и тут же исчезла.
      И вдруг он услышал откуда-то из-за погреба голос товарища:
      — Витя, Витька!.. Иди сюда!..
      Голос был не сердитый, в нём слышались только нетерпение и озабоченность.
      Довольный тем, что Коля здесь, во дворе, и никуда не ушёл, Витя безропотно пересёк двор.
      Он нашёл своего друга в укромном углу, между погребом и сараем, на гребне высокого сугроба.
      Коля стоял, держась за остроконечные пики забора, и смотрел в соседний сад, туда, где совсем ещё недавно среди старых лип и густых кустарников прятался страшный дом гестапо.
      — Вот что, Виктор, — сказал он деловито, — необходимо осмотреть пожарище.
      — Чего же там осматривать? — удивился Витя. — Всё же сгорело.
      — А может, не всё.
      — Ну ладно, пойдём, пожалуй.
      — Кругом обойдём или прямо через забор?
      — Прямо.
      Они быстро перелезли через забор и, спрыгнув, увязли по колено в глубоком снегу. Вблизи пожарище казалось ещё страшнее и непригляднее, чем издали. От дома сохранился только каменный фундамент. На нём беспорядочной грудой лежали обгорелые балки, куски штукатурки, лопнувшие от жара кирпичи. Мальчики обошли вокруг и остановились. Перед ними были заваленные кирпичом ступеньки, ведущие в подвал, и низкая, обитая железом дверь с толстым не задвинутым засовом.
      Дверь была приоткрыта.
      — Войдём? — спросил Коля.
      Они потянули к себе тяжёлую дверь, она медленно, но плавно отворилась, и мальчики оказались в узком каменном коридоре. Должно быть, он разрезал подвал на две части по всей длине дома, но сейчас им удалось пройти по этому коридору всего пять или шесть шагов. Дальше коридор был завален битым кирпичом, железом, осыпавшейся штукатуркой. Только одна дверь налево, ближайшая к входу, уцелела, хоть никакой надобности в ней уже не было. Рядом зиял пролом, вдвое более широкий, чем эта тюремная низкая, обитая железом страшная дверь. Мальчики молча осмотрели её, пощупали, заглянули в окошечко. Им обоим было не по себе.
      — Уж если попадёшься за такую дверь, так не выберешься, — тихо сказал Витя.
      — Бывает и выбираются, — ответил Коля.
      Они пролезли в пролом и теперь стояли посреди камеры с серыми бетонными стенами и полом из больших каменных плит. Два узких, закрытых решёткой окошка почти не возвышались над уровнем земли. Но в камере было совершенно светло. Бело-голубой зимний свет щедро лился сквозь разрушенный потолок.
      — Как ты думаешь, здесь расстреливали? — шёпотом спросил Витя.
      — Нет, наверное. Уводили куда-нибудь, — так же тихо ответил Коля. — Представляешь себе: ночь, люди спят вот на этих нарах. Вдруг открывается дверь, кричат «выходи» и ведут убивать… — И Коля вздохнул, вспомнив тот подвал, в котором он встретился с двумя стариками, сделавшими ему и Мае много добра. — Смотри, что это? — вдруг спросил он.
      — Где? Где? Ничего не вижу! — отозвался Витя.
      — Да вот, на стене! Над самыми нарами… Смотри, написано…
      — Верно.
      Мальчики взобрались на нары и стали внимательно разглядывать неровные, выцарапанные каким-то гвоздём или осколком стекла неуклюжие буквы.
      «Федя, молчи!»
      — приказывал кто-то кому-то.
      «Валечка, меня убили 27 окт. Расти детей…»
      — подпись. Только никак нельзя её разобрать…
      — А вон там, выше, смотри, какая длинная надпись! Давай-ка прочитаем, — сказал Коля.
      И мальчики, привстав на цыпочки, принялись читать.
      Прошло добрых десять минут, пока они разобрались в этих неверных линиях, царапинах, щербинах, покрывающих бетон.
      «Товарищи, мы умираем, 
      — было выведено на стене. —
      Осталось жить 3 часа. Боритесь, работайте, живите. Мы держались до конца». И фамилии: «Шубин, Фомичев, Коробов, Самохин, Кондратенко…»
      — Слушай-ка, — сказал вдруг Витя, — а ведь Шубин — это, наверное, отец нашей Май. Помнишь, он был арестован, да так и пропал…
      Коля, ничего не отвечая, повернул к Вите голову. Он смотрел на него большими потемневшими глазами. И Витя понял, что он думает о своей матери. Ведь и она, наверное, прошла через этот подвал, прежде чем погибла на виселице…
      Разыскивая новые надписи, Коля присел на корточки и с трудом стал разбирать почти скрытое тенью от нар слово, смысл которого полностью никак не мог до него дойти, а когда наконец дошёл, Коля даже вздрогнул и невольно схватился за Витино плечо:
      — Витя, смотри, что здесь написано!..
      — Что? Что?
      — Написано — «Опасайтесь». Видишь?
      Виктор взглянул через его плечо, но так ничего и не увидел, кроме каких-то царапин на штукатурке.
      — Не вижу, — сказал он, вглядываясь до боли в глазах. — Хоть убей, не вижу!
      — Да ты посмотри внимательнее… Ну куда ты смотришь? Вот внизу, у самых нар: «О-па-сай-тесь». Последние буквы совсем вправо, под нары ушли. И дальше что-то написано. Наверное, имя того, кого надо опасаться. Только там темно. Не видать ничего… Где бы нам спички достать?..
      — Ребята, вы тут? — вдруг услышали они сверху голос Май.
      Подняв головы, они увидели в просвете между двумя балками её раскрасневшееся на морозе лицо.
      — Как вы туда забрались — по лестнице или через потолок? Я сейчас тоже к вам спущусь.
      — Нет! — не сговариваясь, крикнули Коля и Витя и, соскочив с нар, стремглав выбежали во двор.
      — Куда же вы? — подозрительно спросила Мая. — Нашли небось что-нибудь и прячете…
      — Просто там ничего хорошего нет, Мая, — как-то по-новому, мягко и дружески, сказал Коля. — Пойдём лучше отсюда. В других местах поищем. — И он соскочил на землю с кучи битого кирпича.
      — Ага! Вот тут кто! — вдруг послышался откуда-то из-за трубы знакомый голос. — И всюду-то они бегают, всюду бегают…
      Ребята оглянулись. В нескольких шагах от них, на обгорелой балке, стоял Якушкин, зябко поёживаясь в своём стареньком пальто. В руках он держал неизменную треногу от фотоаппарата, а сам фотоаппарат в потёртом кожаном футляре висел у него на ремне через плечо. Тёмные выпуклые глаза его смотрели сквозь треснувшие очки удивлённо, встревожено и как будто недовольно.
      — Что это вы в подвалах делаете? — ворчливо сказал он, подходя к ним поближе. — Так и хочется вам, видно, на мине подорваться.
      — А мы только так — вошли посмотреть, — сказал Виктор.
      — Посмотреть? — усмехнулся Якушкин. — Когда мина взорвётся, ничего не увидишь…
      — А вы знаете, что мы там нашли? — сказал Коля.
      — Ну что? Что? — не то покашливая, не то посмеиваясь, спросил Якушкин и поправил сбившиеся набок очки. — Цепи какие-нибудь страшные?
      — И вовсе не цепи, — сказал Виктор, — а стенку с надписями… Там осуждённые на смерть свои имена оставили…
      Коля оттеснил Витю и взволнованно заговорил:
      — И ещё там о каком-то предателе написано… На стене, под самыми нарами… Сказано — опасайтесь, а кого опасаться, я не разобрал, там темно. Спички у вас есть?.. Давайте посмотрим!
      Мая даже руками всплеснула.
      — Ну не стыдно вам: сами все видели, а меня не пускаете! — И она бегом бросилась к заваленной кирпичом лесенке.
      — Мая!.. Мая!.. Не ходи! — закричал Коля.
      Но девочка уже исчезла за дверью.
      — Вот проныры! — покачал головой Якушкин. — Ну ладно, пойду уж и я посмотрю, что там за надписи такие…
      Мелкими шажками, чтобы не зацепиться за какой-нибудь камень, он вслед за Маей, кряхтя, стал спускаться в подвал.
      Мальчики посмотрели друг на друга и медленно пошли вслед за ним.
      Они увидели Маю на нарах. Она стояла, вытянув шею, и читала выцарапанные на бетоне надписи. Лицо у неё было серьёзное, а глаза почти не мигали. Она боялась пропустить хотя бы одно слово, которое могла разобрать на этой скорбной стене. «Хорошо, если бы не увидела», — подумал Коля, замирая от жалости и сочувствия. Но Мая уже всё увидела, всё прочитала и всё поняла. Она вдруг схватилась руками за стену, как раз в том месте, где виднелось глубоко и чётко выцарапанное в цементе родное ей имя.
      — Папа!.. Папа!.. — закричала она, и слёзы ручьём потекли по её лицу.
      Мальчики, побледнев, стояли рядом и не знали, что им делать, как утешить её.
      — Ах, ребята, — сказал Якушкин, — вот горе-то, вот горе!..
      Он подошёл к Мае, легонько приподнял её и, сняв с нар, поставил на пол.
      — Ну, девочка, не плачь, — он погладил её по плечу своей жёсткой рукой с длинными узловатыми пальцами, коричневыми от табака, — слезами не поможешь… А я вот сейчас сфотографирую эту стенку и подарю тебе карточку… Ну, успокойся, успокойся! Мальчики, — обратился он к растерянно стоящим в стороне Коле и Вите, — отведите-ка вы её домой. Не нужно ей тут находиться.
      — Пошли, Мая, — сказал Коля и взял девочку за руку.
      Всхлипывая, Мая послушно пошла между Колей и Витей, а Якушкин, расставив треножник, стал приспосабливать аппарат, чтобы навсегда запечатлеть для истории эти последние слова погибших за Родину людей.
      Когда ребята подходили к пролому в заборе, они не заметили, что за ними, стоя на пороге проходной будки, наблюдает какой-то солдат. Постояв немного и оглядев пожарище, солдат скрылся в будке и захлопнул за собой дверь.
      Дети вернулись домой и обо всём рассказали Клавдии Фёдоровне. Она посадила рыдавшую Маю рядом с собой и долго, ласково утешала девочку.
      А через некоторое время верный своему слову Якушкин принёс Клавдии Фёдоровне большую, ещё влажную фотографию. На снимке все надписи на стене были видны отчётливо и казались высеченными на граните.
      Клавдия Фёдоровна горячо поблагодарила Якушкина, хотела ему заплатить, но Якушкин от этого наотрез отказался и поспешил уйти, сказав, что он только выполнил свой долг перед дочерью погибшего за Родину человека.
      — Пусть у неё останется память об отце…
      Подумав, Клавдия Фёдоровна решила пока не отдавать карточку Мае. Потрясение было слишком сильным, пусть пройдёт время.
      Раздобыв спички, Коля и Витя перед ужином, ни слова не сказав Мае, снова отправились в подвал гестапо. Было уже темно, но мальчики шли по протоптанной тропинке и быстро оказались в камере. Они стали на колени перед нарами, и Коля чиркнул спичку.
      Неровный жёлтый свет выхватил из темноты край чёрных нар, запрыгал по серой шершавой стене.
      — Теперь видишь? — спросил Коля.
      Витя смотрел туда, где Коля водил спичкой.
      — Ничего не вижу, — ответил он, — дай-ка я сам.
      Коля передал ему коробок, и Витя зажёг вторую спичку. Теперь, водя ею у самой стены, он с трудом разобрал выцарапанное на ней слово: «Опасайтесь…»
      — Вижу, вижу, — взволнованно сказал он.
      — А теперь давай свети под самые нары. Что там?
      Тут спичка догорела и обожгла Вите пальцы. Но, не чувствуя боли, он взял из коробка сразу три спички, сложил их вместе и разом чиркнул. Спички с треском вспыхнули. Витя прикрыл их ладонью и нырнул под нары.
      — Ну, что там? Что там? — нетерпеливо спрашивал его Коля.
      Витя долго молчал, пыхтел, затем, когда огонь совсем сник и в камере опять стало темно, вылез обратно.
      — Ничего там не разобрать, — сказал он. — Имя, может, и было, да там штукатурка осыпалась. Ничего не разберёшь.
      — Ври!
      Коля сам забрался под нары, исчиркал чуть ли не целый коробок спичек, но так ничего и не разглядел.
      Белая осыпь штукатурки грядкой лежала на бетонном полу, и от окончания надписи на стене почти ничего не осталось.
      — А это что? — вдруг спросил Виктор, взглянув в дальний, самый тёмный угол под нарами. — Посвети-ка туда!
      — Что там?
      — Какие-то палки!
      Коля чиркнул последнюю спичку, и в сумеречном, пляшущем свете ребята разглядели смутные очертания каких-то предметов. Витя протянул руку и вытащил один из них. Это был плотный рулон жёсткой ткани.
      Через минуту перед ребятами лежало уже несколько рулонов разной длины и толщины.
      — Как ты думаешь, что это? — спросил Витя.
      — Не знаю, — сказал Коля. — А ведь раньше их тут не было!
      — Не было, — согласился Витя. — Я утром все углы осмотрел. И под нары даже лазил.
      — Кто же это сюда положил?
      Ребята помолчали, ощупывая рулоны.
      — Может быть, Якушкин? — сказал Коля.
      — Наверное, он, — согласился Витя. — А ты заметил, как он старался нас отсюда поскорее выпроводить?
      И тут в памяти Коли вдруг возникло воспоминание о встрече со старым фотографом на улице, когда Якушкин, узнав, что он убежал от дяди Никиты, приютил его у себя… Он вспомнил и то, как дядя Никита ворвался тогда в дом Якушкина, силой увёл от него Колю и, как арестованного, запер в подвале… Он ни за что не хотел оставить его у Якушкина. Почему? Может быть, он знал что-то о старике?.. Да и майор из штаба армии, который приходил в детский дом после того, как они нашли Мейера, подробно расспрашивал их с Витей о фотографе, когда они сказали, что встретили его возле развалин элеватора. Странные подозрения вдруг закрались в душу Коли.
      Внезапно наверху, у входа, хрустнул камень, раздались шаги, под сводами подвала сразу же заплясал тонкий луч фонаря, и ребята услышали чьи-то голоса.
      — Идите за мной! Сюда, вниз! — громко произнёс незнакомый голос.
      Ребята хотели бежать, но поняли, что поздно, выход им отрезан. Не сговариваясь, они оба сразу метнулись под нары и притаились.
      — Тут кто-то есть! — услышали они снова тот же голос.
      — Навряд ли. Это, наверное, крысы, — ответил ему другой голос.
      Шаги приближались. Звякнули об пол приклады винтовок. Пришедшие остановились.
      — Ну, быстрее показывайте, куда вы их запрятали! — снова услышали ребята.
      И тут в ответ раздался дрожащий голос Якушкина:
      — Да что вы! Не я запрятал! Я их нашёл вот здесь, под нарами…
      Луч фонаря метнулся по сторонам и упёрся в лежащие на полу рулоны.
      — Почему под нарами? — усмехнулся человек, державший фонарь. — Вот же они, на полу!..
      Коля, замерев, глядел, как луч осветил руки человека, перебиравшего свёртки.
      — Один… второй… третий, — начал считать Якушкин. — Должно быть десять, а тут всего девять.
      — Может быть, просчитались?
      — Нет! — возразил Якушкин. — Одного не хватает.
      — Ладно, составим акт, — сказал человек.
      Щёлкнула кожаная крышка полевой сумки; на некоторое время в подвале наступила тишина, только шелестела бумага.
      — Какая досада, сломался карандаш! — произнёс тот же голос. — Нет ли у вас ножика?
      — Есть, — с готовностью ответил Якушкин. — Пожалуйста, возьмите.
      — Лукин, подержи-ка фонарь.
      Луч фонаря дрогнул и переместился на другое место. Ребята услышали царапанье ножа о карандаш.
      — Ну и зазубрины на вашем ноже! — сердито сказал человек. — Совершенно не чинит. К тому же он сломан… Заберите его назад. — И после небольшой паузы спросил: — Нет ли у кого-нибудь карандаша?
      — У меня, товарищ сержант, — отозвался голос, которого ребята ещё не слышали.
      Значит, вместе с Якушкиным их здесь четверо! И одного называют сержантом. У них с собой винтовки. Как странно, почему Якушкина сопровождают вооружённые люди? Голос фотографа звучит так неуверенно, словно он очень испуган.
      Как быть? Вылезти из-под нар? Но те, которые пришли сюда с Якушкиным, могут подумать, что они заодно с фотографом…
      — Значит, вы утверждаете, что картин всего было десять, — произнёс тот, кого называли сержантом.
      — Десять, — подтвердил Якушкин. — Так я товарищу Морозову и сказал: нашёл десять картин.
      — И они были под нарами?
      — Точно! Под нарами.
      Сержант помолчал.
      — А ведь верно! — сказал он. — Они были под нарами! Кто же их оттуда вытащил? И одной недостаёт…
      Внезапно Коля почувствовал, что Витя неслышно толкает его в бок чем-то твёрдым. Протянул руку, и пальцы скользнули по плотно скатанной шершавой материи. Десятый рулон! Теперь их дела безнадёжны. Сейчас сержант осветит пространство под нарами, и тогда…
      Но жизненный опыт — великое дело. Коля выхватил из рук Вити свёрток и нарочито громко чихнул.
      — Кто здесь?! — крикнул сержант, и почти одновременно звякнули два приклада: очевидно, солдаты изготовились стрелять.
      — Это мы! — ответил Коля из-под нар. — То, что вы ищете, лежит тут!..
      В это же мгновение его ослепил луч фонаря.
      — А ну, вылезайте! — грозно сказал сержант, нагибаясь к нарам. — Да побыстрее!.. Сколько вас там?
      — Двое! — ответил Коля.
      Виктор на этот раз оказался гораздо ловчее. Пока Коля выполз, он уже стоял на ногах.
      — Больше никого? — переспросил сержант.
      — Никого! — подтвердил Витя.
      Луч фонаря заскользил по их лицам. Ребята щурились — глаза болели от яркого света.
      — Так! Узнаю! — сказал сержант. — Вы оба из детдома?
      Коля кивнул. Сержант перебросил луч на лицо Якушкина, и, вырванное из темноты, оно показалось ребятам особенно измождённым. Резкие тени искажали его, окружённые синевой глаза словно провалились, а обострившийся нос как будто удлинился.
      — Это вы их фотографировали? — спросил сержант.
      — Да, я! Что же вы так поздно не спите, ребятки? — проговорил Якушкин. — Попадёт вам от Клавдии Фёдоровны.
      Сержант вдруг нагнулся и, взяв один из свёртков, осторожно развернул его на полу.
      Все замерли от неожиданности. Стоявшие в дверях солдаты подались вперёд. Ребята опустились на колени — они хотели лучше разглядеть то удивительное, что представилось их взглядам.
      В мигающем свете фонаря блестели краски старинного портрета молодой девушки в широком белом, осыпанном жемчугом платье. Лицо девушки было не очень красивым, но улыбка, спокойная и в то же время мудрая, делала его прекрасным. Казалось, девушка через века обращалась к людям с каким-то очень важным словом.
      Потом сержант опять скатал холст, и очарование мгновенно исчезло. Как будто тьма ещё сильнее сгустилась в этом холодном, сыром подвале.
      — Так зачем же вы, ребята, снова сюда явились? — спросил сержант уже не так сердито.
      — Мы надпись одну хотели прочитать, — сказал Витя.
      Сержант проявил удивительную осведомлённость:
      — Под нарами?
      — Там вот, внизу, — ответил Коля.
      — Ну, и прочитали?
      — Одно слово разобрали, а другое кто-то стёр.
      Сержант не стал больше допрашивать ребят.
      — Ну, вот что, ребята, — сказал он, — помогите-ка нам. Забирайте рулоны — каждый по пять штук… Да несите осторожнее!.. Идите вперёд, а мы за вами. — Он повернулся к Якушкину: — А вам советую идти спокойно. Вы меня поняли? Вы арестованы!
      — Я буду жаловаться! — глухо сказал Якушкин. — Я честный человек!.. Это может подтвердить сам товарищ Морозов. Он сказал, что меня должны наградить.
      Ребята взяли в руки рулоны, нести которые было не очень-то легко. Но никогда в жизни ни Коля, ни Витя не испытывали такого сложного чувства и радости и ответственности. Они нашли картины, которые искал весь город. Каждая из этих картин — чудо! Ребята теперь были в этом уверены.
      А позади, шаркая ногами, старчески кашлял человек, которого вели конвоиры…
     
     
     
     
      Глава сорок седьмая
      ГЕРОИ РАССТАЮТСЯ
     
      Когда Стремянной вошёл в особый отдел, Воронцов молча поднялся с места, бросил папиросу и, ни о чём не спрашивая, провёл его в соседнюю маленькую комнатку.
      Там, придвинутый к стене, стоял на полу знаменитый кованый сундук.
      — А я думал, что вы уже о нём забыли, — сказал Воронцов.
      — Почти забыл, — улыбнулся Стремянной, — но тут, видите ли, такое обстоятельство… Наткнулся случайно на одну запись в дневнике Курта Мейера и захотел взглянуть на сундук ещё раз. Да вот прочтите сами! — И он протянул Воронцову листок, на котором синим карандашом были подчёркнуты слова: «Большая Медведица»… «Малая Медведица»…
      Воронцов медленно и сосредоточенно прочёл покрытый частыми строчками листок.
      — Н-да, может быть, может быть… — сказал он. — Ну что ж, колдуйте. Не буду вам мешать.
      Он присел на подоконник, закурил и, щуря от дыма один глаз, принялся издали наблюдать за Стремянным.
      Стремянной склонился над сундуком.
      Он открыл сундук обычным, знакомым ему способом. Третья кнопка в первом ряду, шестая — во втором, пятая — в третьем… Поворот ромашки, раковины, и всё готово. Крышка легко поднимается.
      Он заглянул внутрь. Ничто не изменилось. Гладкое полированное дно блестит, как зеркало. И в голову не придёт, что его можно поднять. Он снова опустил крышку и, сверяясь со схемой созвездия, нарисованного метеорологом на листке бумаги, принялся осторожно, неторопливо подбирать кнопки так, как расположены звёзды Малой Медведицы.
      Первые две кнопки нашлись сразу, и это были не те кнопки, какие надо было нажать, чтобы поднять верхнюю крышку.
      — Так, — с удовольствием сказал Стремянной. Очевидно, он находился на верном пути.
      Над поисками третьей кнопки ему пришлось порядком повозиться.
      Но это его уже не смущало. Курт Мейер всё-таки навёл его на правильный след. Просто интервалы между отдельными точками мастер соблюдал не совсем точно по звёздному чертежу.
      Вот и четвёртая кнопка, и пятая…
      Все найдены и нажаты, а сундук всё равно не открывается. Железное дно не сдвинулось и на миллиметр. От досады и сознания своей беспомощности Стремянной изо всех сил ударил кулаком по крышке.
      Воронцов, до сих пор внимательно наблюдавший со своего места, как Стремянной, словно слепец, читающий на ощупь, касался кончиками пальцев разных кнопок, — вдруг, словно потеряв терпение, встал и подошёл к сундуку.
      — Есть одна странность в том, что вы делаете, — сказал он.
      Стремянной обернулся:
      — Какая же?
      — А вот сейчас объясню. Когда вы открывали верхнюю часть сундука, то сначала нажали семь кнопок, расположенных по контуру Большой Медведицы, а потом повернули раковину и ромашку. Так или не так?
      — Точно, — согласился Стремянной.
      — А сейчас вы почему-то отказались от этого принципа. Это сознательно?
      Стремянной взглянул на сосредоточенное лицо Воронцова и отрицательно тряхнул головой:
      — Нет. Просто мне почему-то показалось, что тут не может быть повторения.
      — А вы попробуйте, повторите.
      — Сейчас.
      Он опустился на колени, снова нажал все кнопки по порядку, а затем повернул раковину и ромашку. Но на этот раз по какому-то наитию он повернул их в другую сторону.
      И вдруг в глубине сундука что-то щёлкнуло.
      Не помня себя от радости, он открыл крышку и увидел, что полированное, блестящее дно поднялось кверху. Он запустил в сундук руку, сначала по локоть, потом по плечо, затем нагнулся ещё ниже и стал шарить обеими руками. Воронцов со сдержанной улыбкой наблюдал за его стремительными движениями.
      Наконец Стремянной в полной растерянности поднялся на ноги.
      — Чёрт знает, что такое! Ничего не понимаю! — сказал он.
      — Сундучок-то, оказывается, пуст! — спокойно произнёс Воронцов, только теперь заглядывая внутрь. — В тайнике ничего и нет…
      — Ничего! — сказал Стремянной. Он с шумом захлопнул верхнюю крышку и тяжело опустился на неё. — Ведь я был совсем уверен…
      Воронцов поглубже затянулся дымом и снова отошёл к окну
      — А вот я, по правде сказать, так и думал, что мы здесь ничего не найдём, — сказал он. — Дело ведь гораздо сложнее, чем кажется…
      — Что вы хотите сказать?
      Воронцов показал папиросой в сторону сундука.
      — Обнаружить второе дно и даже открыть его вот в этой трофейной рухляди не так уж, в конце концов, сложно, товарищ Стремянной. Гораздо сложнее бывает найти и открыть второе дно у человека. Тем более что есть люди не только с двойным, но даже с тройным дном, и гораздо хитрее замаскированным, чем у нашего сундука.
      Стремянной удивлённо взглянул на него:
      — Я что-то не понимаю…
      Воронцов кивнул головой:
      — Это потому, что вы ещё всего не знаете.
      — Чего же это я не знаю?
      Воронцов не успел ответить. В комнату постучали, и на пороге появился сержант Анищенко. Лицо его радостно улыбалось, и, казалось, его так и распирает рассказать о чем-то крайне важном.
      — Разрешите доложить, товарищ майор!
      — Ну что? Что? — спросил Воронцов, и глаза его блеснули.
      — Всё в порядке, товарищ майор!
      — Как же всё в порядке, когда он ко мне не звонит?
      — Сейчас, наверное, позвонит, товарищ майор… Как вы приказали, он послал его к вам за наградой…
      — Ну, а карандаш затачивали?
      — Затачивали, товарищ майор.
      — Ну, и что?
      — Да всё в порядке, товарищ майор. Как вы и предполагали. — Анищенко потоптался на месте: — Можно мне вам сказать два слова по секрету?
      Воронцов вышел вместе с ним за дверь и через минуту вернулся гораздо более оживлённым, почти весёлым открыл стол и положил в него какой-то маленький свёрточек, не больше спичечного коробка.
      — Я очень прошу вас, товарищ Стремянной, — сказал он, — побудьте здесь. Мне на минутку нужно выйти. И послушайте, пожалуйста, телефон.
      — Хорошо, — сказал Стремянной.
      Он чувствовал, что готовится что-то важное и неожиданное, и с интересом ждал развязки.
      Воронцов накинул шинель и ушёл. А Стремянной несколько минут сидел в полной тишине.
      Вдруг на столе зазвонил телефон.
      — Слушаю, — сказал Стремянной в трубку.
      Он услышал знакомый тенорок председателя городского Совета:
      — Товарищ Воронцов?
      — Нет, не Воронцов, а Стремянной… Слушаю вас, Сергей Филиппович!
      — Что это, телефонист ошибся? Я же не к тебе звонил.
      — Нет, нет, правильно. Воронцов вышел, а я его, так сказать, заменяю.
      — Ну хорошо… К тебе я хотел звонить попозже. — Голос Морозова звучал как-то особенно веско. — Поздравляю тебя, товарищ Стремянной!
      — С чем, Сергей Филиппович?
      — Картины найдены!.. Все десять штук!.. Я, правда, их ещё не видел, но за ними пошли…
      — Кто же их нашёл? — спросил Стремянной.
      — Фотограф Якушкин! Я его к Воронцову послал за наградой.
      — Почему к Воронцову? Разве он у нас наградами ведает?
      Морозов усмехнулся.
      — Не знаю! Так Воронцов распорядился. Это уж ты его спроси!.. Ну прощай! Будь здрав!
      Стремянной положил трубку. В комнату уже входил Воронцов, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Он обернулся на пороге и кому-то приказал:
      — Якушкина — сразу ко мне!
      — Ты что это, товарищ Воронцов, начальником наградного отдела стал? — улыбнувшись, спросил Стремянной.
      — А что, Морозов звонил?
      — Звонил.
      Воронцов снял шинель и сел за стол.
      — Конечно, тут есть некоторая неловкость, — улыбнулся он. — Но сейчас, как ты увидишь, это уже не имеет значения.
      — Я ничего не понимаю! — рассердился Стремянной. — Какое отношение к нашему делу имеет фотограф Якушкин? Прошу объяснить толком, что здесь, наконец, происходит!
      — Пожалуйста.
      Но тут за стеной послышались голоса, дверь раскрылась, и в комнату вошёл Анищенко, а за ним Якушкин со связанными за спиной руками; двое солдат с винтовками остановились на пороге, ожидая приказаний.
      — Ну, Якушкин, вот вы и пришли за наградой!.. — сказал Воронцов. — Садитесь! Давайте разговаривать.
      Анищенко положил на стол фотоаппарат, треногу, пакет с вещами, отобранными у Якушкина при личном обыске, быстро развязал ему руки и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Несмотря на приглашение сесть, Якушкин продолжал стоять, растирая затёкшие ладони. Во всём его облике была такая растерянность и пришибленность, что Стремянной невольно подумал — не ошибся ли Воронцов? Ничего опасного, казалось, не было в этом узкоплечем, старом человеке.
      — Что же это такое, товарищ Воронцов? — жалобно спросил Якушкин. — Хватают! И всё это за то, что я преданно разыскивал картины? И разыскал их… Не так ли? И не я ли помог разоблачению предателей? — Он повернулся к Стремянному. — А вот вы, товарищ начальник, вы же видели, как я бургомистра опознал? Так за что?.. За что?..
      Якушкин закрыл лицо руками и так стоял несколько секунд, словно стремясь справиться с охватившим его отчаянием.
      — Садитесь!.. Садитесь, Якушкин!.. — сказал Воронцов. — Сейчас мы разберёмся, допущена ошибка или нет…
      Якушкин покорно подсел к столу, положив руки на колени и всем своим видом показывая, что готов помочь разобраться в этом горестном недоразумении.
      — Вот что, Якушкин, от вас зависит очень многое… Во-первых, ваша собственная судьба. Поэтому отвечайте на вопросы правдиво, — сказал Воронцов, придвигая к себе поближе пакет с отобранными у арестованного вещами. — Где вас обыскивали?
      — В комнате при выходе.
      — Вы всё отдали?
      — Всё.
      — Ну, посмотрим, что у вас…
      Майор развернул газету, и Стремянной увидел смятый носовой платок, связку ключей, очевидно от дома, где жил Якушкин, сломанный перочинный нож, монеты, несколько десятирублёвых кредиток. Тут же были какие-то сильно истрёпанные удостоверения, паспорт… В общем, как будто ничего интересного. Воронцов развернул платок, осмотрел его, отложил в сторону, затем пересчитал монеты, одну из них он задержал в руках, поболтал в воздухе связкой ключей — не выпадет ли что-нибудь из горловинок, мельком взглянул на удостоверения и паспорт.
      Якушкин спокойно наблюдал за тем, как Воронцов перебирает немудрёное содержимое его карманов.
      — И не стыдно вашим людям так старого человека обижать! — сказал он, когда осмотр закончился и, по всей видимости, не дал Воронцову ничего существенного. — Ну зачем вам всё это? Неужели уж я не могу иметь в кармане носовой платок и ключи от квартиры?
      — Конечно, можете, — согласился Воронцов.
      — Так верните мне всё это!
      — Подождите, подождите, не сейчас… — Воронцов отодвинул вещи на край стола. — Скажите, Якушкин, — неожиданно спросил он, — где вы жили до войны?
      Якушкин несколько растерялся:
      — Я?.. До сорокового года я жил в Западной Белоруссии, в городе Лида.
      — Так… А потом? Как вы оказались в этом городе?
      Якушкин подался вперёд и горячо заговорил:
      — Видите ли, при Пилсудском я очень нуждался. Много лет голодал. Когда стало возможно вернуться в Россию, я, одинокий старый человек, решил поехать в один из маленьких степных городков, где много вишен, приволье, покой, и дожить здесь свои последние дни…
      — Хорошо, — сказал Воронцов. — Складно у вас получилось, даже как-то поэтично… — Он оперся локтями о стол и подался грудью вперёд. — А вот скажите, Якушкин, как к вам попали картины? Где вы их нашли?
      Якушкин удивлённо пожал плечами:
      — Все искали, и я искал… Только, очевидно, я искал более удачливо, чем другие… А нашёл я их в подвале гестапо — под нарами… Меня туда ребята из детского дома затащили показать стену с надписями погибших. Вот я случайно и обнаружил…
      Воронцов взглянул на Стремянного и усмехнулся краешком губ, как бы призывая внимательно следить за ходом допроса. Стремянной всё это время внимательно наблюдал за Якушкиным и заметил, что за его внешним спокойствием кроется насторожённость.
      — Значит, все искали, и вы искали, — сказал Воронцов. — Хорошо. — Он вдруг встал и, обойдя вокруг стола, сел напротив Якушкина. — А если я вам скажу, что картины вы взяли не в подвале гестапо, а в элеваторе?.. В тот самый вечер, когда там были ребята из детского дома, вы тоже побывали в этом подвале и забрали картины, которые из машины перетащил туда Курт Мейер. Это было самое ценное из того, что он, раненный, мог унести с собой. Что бы вы на это ответили?
      Якушкин пожал плечами:
      — Это уж вы совсем зря! Ни в каком элеваторе я не был… Правда, я встретил на дороге ребят, они мне рассказали о своём походе, но я не был… И зачем мне туда идти?..
      — Мы не дети, — строго сказал Воронцов. — В ту же ночь вы перенесли картины в одно укромное место, а затем решили их найти… Сделать подарок советской власти!.. И могу вам сказать точно: до последнего дня их не было в подвале гестапо…
      — Ну, а где они были раньше, мне неизвестно, — сказал Якушкин. — Где я их нашёл, там и нашёл.
      Воронцов опять подался вперёд:
      — Хорошо. А зачем вы, Якушкин, соскребли под нарами имя предателя? Помните, там написано «Опасайтесь»… Это слово вы оставили, а вот имя стёрли…
      — Я ничего не стирал… Ничего не знаю… Какая надпись?.. Какое имя?..
      Воронцов придвинул к себе газету с вещами и вытащил из неё нож со сломанным лезвием.
      — Где вы сломали этот нож, Якушкин?
      — Уже не помню. — Фотограф наморщил лоб. — Как-то однажды неудачно открывал консервную банку…
      Воронцов встал, вернулся на своё место, вытащил из ящика стола маленький свёрточек и развернул его. Якушкин, вытянув шею, следил за тем, что делает майор, заглядывая в развёрнутый пакетик, но, должно быть, ничего не видел. Стремянной встал и подошёл поближе. На бумаге лежал крохотный кусочек железа.
      — Смотрите сюда, Якушкин! — Воронцов приложил сломанное лезвие к кусочку металла: сразу стало ясно, что это кончик лезвия. — Вы очень торопились и сломали нож. И вот вам недостающая часть… Она была найдена под нарами. Что вы на это скажете?
      Якушкин нервно потёр ладонями колени.
      — Ничего не скажу, — резко бросил он и вдруг глубоко закашлялся. — Дайте… дайте мой платок.
      — Возьмите. — Воронцов вынул из кармана свой и протянул Якушкину. — Он совершенно чистый, только что из чемодана.
      Но Якушкин уже перестал кашлять и с замкнутым лицом, исподлобья наблюдал за Воронцовым.
      — Товарищ Стремянной, подойдите-ка поближе, — сказал Воронцов, снова разглядывавший в это время вещи фотографа. — Вот интересное открытие… Смотрите.
      Воронцов разостлал перед собой старый платок Якушкина и кончиком лезвия безопасной бритвы, которое он хранил между листками своей записной книжки, осторожно отрезал один из уголков платка… Тотчас же из широкого рубчика на стол выпала маленькая чёрная пилюля.
      — Яд, — сказал Воронцов. — Стоит раздавить сквозь платок зубами пилюлю — мгновенная смерть! — Он закатал пилюлю в кусочек бумаги и спрятал в спичечную коробку. — Ну, Якушкин, теперь вы будете говорить?
      Не поворачивая головы, Якушкин краем глаза посмотрел на Воронцова. Он как-то сгорбился и, казалось, ещё больше постарел, голова глубоко ушла в плечи.
      — Говорите же. Я слушаю, — спокойно сказал Воронцов.
      — Да, действительно, я был связан с гестапо, — глухо проговорил Якушкин. — Но только как фотограф… Они не давали мне покоя… Когда я отказывался снимать расстрелы советских людей, они грозили мне смертью… Из-за этого в городе некоторые стали считать меня предателем! Я мучительно переживал это, но не мог вырваться из-под власти гестапо… Но вот пришли вы, и я решил, что этот кошмар окончен навсегда. Поэтому так активно стал вам помогать… Да, я старался завоевать доверие, мне казалось, что, разоблачая врагов, я хоть в малой степени этого добьюсь… Да, я стёр имя предателя под нарами… Это было моё имя…
      — Это всё, что вы имеете сказать? — спросил Воронцов.
      — Всё, — ответил Якушкин.
      — Всё до конца? — переспросил Воронцов, акцентируя на последнем слове.
      — Всё до конца. Да, вот что касается яда… Мне его подарил Курт Мейер из жалости, на случай, если партизаны схватят меня как предателя и я не смогу доказать свою невиновность.
      — И пять минут назад вам показалось, что вы этого не сможете сделать?
      Якушкин испуганно поднял руку?
      — Нет, нет, что вы!
      — Однако вы просили у меня платок… Ну хорошо, хорошо, — словно поверив ему, сказал Воронцов. — Объяснения, которые вы мне дали, логичны…
      Якушкин с облегчением откинулся на спинку стула. Тыльной стороной ладони он отёр со лба пот.
      Стремянной с любопытством смотрел на этого человека.
      «Вот и открылось второе дно», — подумал он и невольно взглянул на Воронцова.
      Воронцов, перегнувшись через стол, смотрел на Якушкина. И во взгляде его было что-то такое пристальное, напряжённое, острое, что Стремянной, поймав этот взгляд, спросил про себя: «Почему он так смотрит? Неужели тут есть и третье дно?»
      В эту минуту Воронцов поднялся со своего места и коротким движением руки бросил перед Якушкиным какую-то монету, вернее неправильно обрубленный кусок медной пятикопеечной монеты, вынутой из свёртка.
      Увидев монету, Якушкин отшатнулся. Кровь отлила от его раскрасневшегося, потного лица.
      — Ну что ж, Якушкин, кончайте свою игру, — негромко сказал Воронцов, — человек, у которого другая половина монеты, — в соседней комнате. Очную ставку хотите?
      — Нет, не надо. — Якушкин обнажил свои жёлтые зубы. Можно было подумать, что он готов вцепиться в горло Воронцову.
      — Товарищ Стремянной, — сказал Воронцов, — разрешите вам представить: перед вами агент гестапо Т-А-87!
      Якушкин рванулся с места и тут же бессильно привалился к краю стола. «Вот и третье дно открыто», — подумал Стремянной.
      А Воронцов между тем поднялся с места и, заложив руки в карманы, остановился перед Якушкиным.
      — А теперь скажите мне, куда вы дели планшет, который сняли с бургомистра, пока он лежал без сознания. Ну, знаете, там, в автобусе, который вы подорвали противопехотной миной. В этом планшете были документы. Некоторые из них касались укреплённого района.
      Какой-то живой, хитрый огонёк мелькнул в потускневших глазах Якушкина. Он пожал плечами.
      — Зачем мне было их хранить? Разумеется, я их уничтожил.
      — Нет, — сказал Воронцов. — Вы их не уничтожили.
      — Почему вы так думаете?
      — Вы слишком расчётливы для этого. Вы знаете цену фотографиям, картинам. Знаете, чего стоят и военные документы, особенно если они нужны для предстоящих операций.
      — Дорого стоят, — вдруг сказал Якушкин и весь как-то подобрался, словно готовился к прыжку. — Вы правы, я действительно знаю им цену и дёшево не отдам.
      — Какова же ваша цена? — усмехнулся Воронцов.
      — Жизнь.
      — Этого я вам обещать не могу. Не от меня зависит. Хотите рискнуть — рискуйте.
      Якушкин минуту помедлил. Потом, прищурившись, посмотрел куда-то в угол, поверх головы Воронцова:
      — Что ж, рискнём, пожалуй. — Он протянул руку к лежащему на столе штативу фотоаппарата. — Разрешите?
      — Подождите, — сказал Воронцов.
      Он придвинул штатив к себе и разнял ножку на две части. Потом осторожно вынул из полой части трубки свёрнутую фотоплёнку.
      — Это? — спросил он.
      — Да, — ответил Якушкин, тяжело опершись о стол. — На ней всё отлично видно. Фотографировал сам. Посмотрите на свет. Подлинники уничтожены. Хранить было неудобно и опасно.
      Стремянной быстро поднялся с места и через плечо Воронцова взглянул на негатив. Воронцов передал ему плёнку, и он долго и внимательно рассматривал её.
      Среди снимков различных приказов и донесений он увидел несколько кадриков, испещрённых значками и витиеватыми линиями. Казалось, изображения в каждом кадрике совершенно разные. Но опытный глаз Стремянного сразу определил, что это части одного плана: очевидно, Якушкин фотографировал его по квадратам.
      — Ну как? — спросил Воронцов.
      Стремянной задумчиво свернул плёнку.
      — Проявим — виднее будет, — сказал он и взглянул на Якушкина.
      — Вы будете довольны, — сказал Якушкин, — в этих снимках много полезного.
      Воронцов кивнул Анищенко, молчаливо приказывая увести арестованного.
      — Пойдёмте! — сказал Анищенко.
      Якушкин покорно поднялся и, сутулясь, пошёл вслед за конвоиром.
      — Интересно, — сказал Стремянной, когда дверь за ним затворилась, — какая у него сейчас будет встреча с задержанным вами агентом. Узнают ли они друг друга без монетки?..
      Воронцов встал и прошёл по комнате.
      — Так… Так… — проговорил он улыбаясь. — Действительно интересно. Только встречи-то и не будет, товарищ Стремянной.
      — Понимаю. Вы их разместите поодиночке.
      Воронцов опёрся о край стола.
      — Скажу вам по строгому секрету, — сказал он уже серьёзно. — К сожалению, человека с другой половиной монеты мы ещё не задержали. Просто Якушкин не выдержал психической атаки. Я его переиграл… Теперь, конечно, предстоит узнать, кто у него в помощниках и где явки!..
      В этот момент кто-то робко постучал в дверь. Воронцов крикнул:
      — Входите!
      Дверь медленно распахнулась. На пороге стояли Коля и Витя, взъерошенные и усталые.
      — Мы хотим уйти!.. — сказал Коля.
      Воронцов помахал ребятам рукой:
      — Входите, входите!.. Присаживайтесь!..
      Мальчики вошли и неловко пристроились на табурете, где только что сидел Якушкин.
      Стремянной глядел на них с нескрываемой досадой. И надо же, чтобы сейчас, когда только что начали серьёзный разговор, явились детдомовские пареньки! Зачем они нужны Воронцову? Отправил бы их домой, чем терять время на разговоры. Но Воронцов уже был целиком занят ребятами.
      — Что же это вы чуть нам всё дело не испортили? — проговорил он строго. — Зачем вам надо было лазить в этот подвал? Я вас спрашиваю!
      — Мы искали картины, — ответил Коля.
      — И мы их нашли, — сказал Витя.
      Воронцов только развёл руками.
      — Да о том, что они там, Анищенко мне ещё днём доложил!.. А этот добрый старичок мог вас в подвале пристрелить! Ведь вы же опытные разведчики!..
      — Какие они разведчики! — усмехнулся Стремянной. — Отпусти ты их с миром домой, товарищ Воронцов! Брось малолеткам мораль читать!..
      — А ну, расстегните-ка свои пальто! — сказал Воронцов ребятам. — Покажите, какие вы малолетки!..
      Когда Стремянной увидел блеснувшие на груди у ребят боевые ордена, он только развёл руками.
      — Так вот вы кто! — воскликнул он. — Я о вас много слышал! Который же из вас Охотников?
      — Я! — ответил Коля, широко улыбаясь: уж очень добродушным показался ему этот высокий подполковник.
      — У меня, Коля, для тебя есть важное сообщение, — сказал Стремянной: — сегодня награждён орденом твой отец. Он удачно действовал по разведке укрепрайона. Его группа привела «языка»! Напиши ему письмо. Обязательно напиши…
      — Напишу! — сказал Коля, но на сердце у него было тревожно; как ему хотелось бы сейчас находиться рядом с отцом, чтобы каждый день его видеть, чтобы, если надо, прийти ему на помощь!
      — Ну а теперь, ребята, можете идти, — сказал Воронцов.
      Но Витя, который всё это время переминался с ноги на ногу, вдруг сказал жалобным голосом:
      — Товарищ начальник! Скажите Клавдии Фёдоровне, чтобы она нас не ругала!..
      Это было так неожиданно, что Стремянной повалился грудью на стол, задыхаясь от смеха:
      — Ну что я говорил — мальчишки!.. Настоящие мальчишки!
      Коля так рассердился, что незаметно дал Вите сильный пинок.
      — Ну и дурак же ты! — прошептал он.
      Воронцов остался серьёзным.
      — Я скажу вашей заведующей, что вы вели себя смело, — сказал он, — но при одном условии, ребята… — Он помолчал. — Теперь вы будете заниматься только одним делом — учиться!.. А сейчас пойдёмте посмотрим картины.
      — Они уже здесь? — удивился Стремянной и вдруг досадливо махнул рукой: — А, признаться, я ведь тоже старался их найти!.. Обошёл ты меня, Воронцов! Со всех сторон обошёл!.. Ну, пойдём посмотрим, а то скоро нам двигаться дальше…
      Через полчаса ребята вернулись домой. Так окончилась «операция КВ», и это действительно была последняя боевая операция, в которой участвовали Коля и Витя…
      Много лет прошло с тех пор. Коля, Витя и Мая выросли. Но они навсегда сохранили в памяти те дни, когда в трудных испытаниях возникла их дружба.
      И на всю жизнь сохранили в сердцах девиз: верить товарищу, не покидать его в беде, бороться за него.
      Верить!.. Бороться!.. Побеждать!..
     
      1958–1960