«Гранатовый цвет»

DjVu

Вся жизнь советского писателя Владимира Возовикова (1937–1990) связана с армией. Окончив после школы Ташкентское танковое училище, он служил офицером в армии, затем работал военным корреспондентом. Вышел в отставку в звании подполковника и посвятил себя литературной деятельности. Его перу принадлежат исторические романы «Поле Куликово», «Эхо Непрядвы», повести и рассказы о современной армии «Осенний жаворонок», «Время алых снегов» и другие. По его повести «Сын отца своего» в 1986 году был снят художественный фильм «Атака». Его роман «В горах долго светает» о боевой работе советских военных летчиков в небе Афганистана отмечен премией Министерства обороны СССР. Публикуемая здесь повесть «Гранатовый цвет» посвящена мужеству, стойкости и отваге советских воинов-интернационалистов в Афганистане. Её героями являются разведчики, сапёры, десантники и вертолётчики, с которыми автору довелось встретиться на дорогах войны. — С. С.

      ПЕСНЯ В НОЧИ

      Ночью в горах стреляли. В широкой долине, среди ночного безмолвия выстрелы разносятся далеко, и оттого кажется: стреляют где-то рядом. Никто, однако, из моих собеседников стрельбы этой не замечал. Мы стояли в темноте около «модуля» — сборного солдатского жилища, которое в походах обременяет не больше вместительной палатки, но среди суровостей полевой жизни, особенно слякотной зимой, создает удобства, не сравнимые с палаточными. Солдаты готовились к вечерней поверке — кто-то просто отдыхал на скамеечке, сооруженной из снарядного ящика, кто-то писал домой, поодаль слышался плеск и негромкий смех — там поливали друг друга из шланга холодной артезианской водой. В стороне смутно чернели палатки, и от них доносилась приглушенная песня.
      Плохо улавливая речь собеседника, продолжаю вслушиваться в стрельбу и следить за малиновыми ручейками во тьме. Долина словно залита черно-фиолетовой тушью, и контуры далеких гор угадываются лишь по неровному обрезу звездного купола. За пределами воинского расположения — ни огонька, по которому можно угадать кишлаки, разбросанные у подножия гор. Этот глухой звездный мрак больше, чем стрельба, напоминает о том, что рядом идет война.
      Уловив мое беспокойство, Борис Павлович Лалаев, майор, «афганец» со стажем (второй год его службы заканчивался в здешнем краю), с усмешкой заметил:
      — Ничего особенного — дежурная перестрелка, — и, рассеивая недоумение, пояснил: — Какая-то мелкая душманская сошка гонорар отрабатывает. Есть тут такие — Ахмад Шах подбрасывает. Днем он — как все, а ночь подошла — добудет из тайника автомат или винтовку да и пальнет разок-другой в сторону наших или афганских постов. Надо же создавать видимость, будто население воюет против народной власти и советских войск. Им за это приплачивают да подбрасывают патронов...
      Длинная пулеметная очередь словно обрезала перестрелку, и в долине воцарилась глубокая тишина. И как-то уж слишком мирно, по-домашнему, звучат негромкие солдатские разговоры, только мелодия песни у темных палаток не дает остынуть тревожному чувству.
      За неделю поездки по горячей афганской земле я в тот вечер впервые услышал, как поют солдаты. И надо же — знакомая мелодия, услышанная еще до приезда в Афганистан. Может, песня родилась здесь, в этом маленьком палаточном гарнизоне, и по этой суглинистой иссохшей земле ходили те, о ком в ней поется?
      Улыбка твоя, как огонь, горяча.
      Мне лучшей подмоги не надо: Я знаю надежную силу плеча Сарбаза из Джелалабада.
      — Поют, — негромко заметил подошедший офицер. — И время-то не для песен, а поют... Кажется, Скалянский, разведчик...
      Время и в самом деле было не песенное. В Панджширской долине банды Ахмад Шаха к концу лета
      резко усилили активность, пытаясь вытеснить войсковые части республики из удобных для жизни ущелий, затянуть борьбу в надежде на возрастающую помощь из-за рубежа. Лихорадочное стремление душманов вынудить правительственные войска к отступлению имело серьезную причину. Уже близилась осень, Ц она грозила наглухо закрыть поднебесные перевалы Гиндукуша — дорогу в Пакистан. Если душманы не отвоюют для себя опорные базы в самой долине и быстро не создадут на них достаточных запасов, с началом зимы им придется либо сдаться, либо разбежаться, либо умереть среди камня и снегов. Й провинции Баглан жители рассказывали нам, как в середине минувшей зимы спустившиеся с гор охотники сообщили о каких-то людях, застигнутых на высокогорье пургой и отрезанных лавинами от ближних дорог. Бойцы народной милиции — царандоя — опознали среди погибших двух главарей душманских банд, изрядно досаждавших минувшим летом населению провинции. О гибели своих врагов люди рассказывали без жалости, всякий раз заключая: «Аллах справедлив».
      Надо увидеть взорванный во время сеанса детский кинотеатр, сгоревший автобус с пассажирами, изрубленного на куски человека, не угодившего душманам, безрукого и безглазого ребенка, подобравшего на дороге красивую игрушку, начиненную взрывчаткой, чтобы понять людей, не прощающих бандитов даже после их смерти.
      Не аллах покарал тех бандитов, заметенных горным бураном. Их покарали бойцы отрядов самообороны и революционной армии, выгнав из теплых долин на голые скалы, а природа довершила справедливое дело. И теперь здесь, в долине Панджшира, справедливость совершали те же бойцы революции — крестьяне, рабочие, студенты, взявшиеся за оружие. Рядом с ними встали советские солдаты. Вот об этом — о боевом братстве советских и афганских солдат, встретившихся на военных дорогах, — и звучала негромкая песня у темных палаток, в середине маленького воинского стана.
      Стучи автоматом, морзянка, стучи —
      Мне слышится голос тревожный в ночи
      Сарбаза из Джелалабада:
      «Засада! Засада! Засада!»
      Мы все невольно замолкаем, прислушиваясь. В черно-фиолетовой тьме, озаренной южными звездами, где-то далеко снова вспыхивает яростная перестрелка.
      — Кажется, у наших друзей горячо, — отозвался моим мыслям Лалаев.
      Песня еще не замолкла, когда там же, у палаток, отчетливый, властный голос словно перерубил зыбкое и медленное вечернее время, и с того мгновения оно начало другой отсчет:
      — Рота, тревога!..
      Через минуту, невидимые во тьме, на дороге ворчали боевые машины пехоты, к ним, глухо топоча, сбегались вооруженные люди, и, как бы подтверждая серьезность момента, тяжким вздохом долетел с гор дробный раскат артиллерийского залпа...
      Кто служил, тому знакомо чувство вины и словно бы собственной неполноценности, возникающее в минуты, когда товарищи, поднятые сигналом сбора, уходят в неизвестность учебных походов и сражений, ты же по какой-то причине остаешься в военном городке. А тут не учения. Может быть, уходящих ждет ночной бой? Броситься бы в колонну, нырнуть в люк боевой машины пехоты или устроиться на тепловатой
      броне, ощущая локти и плечи солдат, — только так можно сейчас вернуть душевное спокойствие, осознать, почувствовать себя нужным на земле человеком, неотделимым от других людей. Но это невозможно: разведчикам теперь не до гостей.
      Колонна ушла, оставив в воздухе душный запах глинистой пыли. Далекая, упорная перестрелка в неведомой горной пади веяла тревогой. А в памяти продолжала звучать оборванная песня...
     
      КРЕПОСТЬ УМНЫХ
     
      На следующий день разведчики не вернулись в полевой городок. Мои корреспондентские планы ломались — нечего даже и думать о том, чтобы разыскать их где-то в горах. Только в Афганистане за «горячим» материалом далеко бежать не надо.
      Случайно услышал, как старший лейтенант Сергей Данилов говорил офицерам своего подразделения:
      — Завтра дают нам день отдыха. И есть по такому случаю предложение: может, воспользуемся выходным да навестим друзей?
      — Это мысль, командир! — тотчас отозвался смуглолицый старший лейтенант, назвавшийся при знакомстве Раджабом Алимовым. — У них как раз сбор винограда идет, вдруг помощь нужна?
      — Решено. Позовите-ка Шабонова. — Когда явился старший лейтенант, чуточку похожий на Алимова, Данилов распорядился: — Норали Нормирзоевич, ваша задача — обеспечить на завтра походную киноустановку и подходящий фильм. Остальное мы с Алимовым берем на себя. Утром поедем в кишлак.
      Такой случай упускать нельзя...
      Утреннее афганское солнце, едва всплыв над горами, слепит почти так же, как у нас, на севере в летний полдень, и над пустынной дорогой начинают ходить волны горячего марева. Длинные, медленно тающие полосы пыли тянутся за машинами, в низинах колеса притопают в желтоватом пуху разбитого дорожного суглинка — в таких местах душманские диверсанты нередко зарывают мины... За бронетранспортером идет машина с красным крестом на борту, в ее кабине белеет халат. Выезжая в кишлак, как же не взять с собой врача! Сегодня с нами вызвалась поехать врач-терапевт медицинского пункта Мария Иосифовна Раздрогова. Сказать по правде, меня озадачило: с чего это в столь небезопасный путь командир подразделения предпочел взять женщину в докторском халате? Данилов пояснил:
      — К мужчине-врачу не всякая афганка обратится за помощью. А когда с нами Мария Иосифовна, барьер снимается.
      С верхней брони далеко открывается покато вогнутая долина межгорья. Тут и там ее пересекают длинные серые дувалы, может быть, скрывая жилища и хозяйственные постройки. Вдали, слабо пыля, мерно плывут одногорбые навьюченные верблюды, кое-где среди сизых порослей солянок и верблюжьей колючки серо-желтыми рунами раскинулись отары. Возле дувалов — рыжие брикеты «сена» — это все та же верблюжья колючка, зимний корм неприхотливых дромадеров, овец и коз, а при нужде — топливо. Нынешнее лето выпало сухим и знойным даже для здешнего края, водосбросные колодцы-кяризы дают мало воды, там и тут — сухие русла арыков. А между тем воды в этой долине много. Там, где в пыльной дымке теряется ее дно, бежит стремительная и бурная река Панджшир. Ее истоки — под вечными снегами Гиндукуша, поэтому полную силу она набирает в самую жаркую пору. Каскад гидростанций на Панджшире давно мог превратить всю огромную пойму в земной рай, дал бы энергию промышленности и селениям. Но преображение края никак не входило в намерения его бывших хозяев. Они и без того по-райски жили здесь чужим трудом, а крестьянам сулили блаженство на небе. Полуголодных, темных людей, которым некогда разогнуть спину, кабалить легче. В нынешней войне решается спор и о том — преобразится ли этот горный край, станут ли служить человеку богатства и силы здешней природы, или уделом крестьянина по-прежнему останутся кетмень и каторжная работа на клочке жаждущей, скудной земли.
      — Вон они, «комсомольцы-добровольцы»! — сидящий рядом солдат указывает на небольшую группу вооруженных людей на взгорке. — Там пост отряда самообороны.
      С поста подают какой-то сигнал, и вблизи околицы нас встречает другая группа мужчин. Двое — с автоматами. Солдаты и офицеры здороваются с афганцами, как со старыми знакомыми. Немолодой крестьянин огорченно говорит:
      — Вы уж простите, что аксакалы вас не встречают. Не знали мы о вашем приезде сегодня. Свадьба в селе готовится, и старики уехали в Кабул за невестой — таков обычай.
      — Да мы не в обиде, — успокаивает афганцев Раджаб Алимов. — Свадьба — серьезное дело. С вашими аксакалами мы еще не раз увидимся и потолкуем за чаем.
      К нам на броню взбирается молодой мужчина. В руке — охотничья одноствольная «тулка», на поясе — пара подстреленных чирков. Эту быструю, увертливую птицу бить на пролете непросто. Жестами, которые понятны любому охотнику на земле, спрашиваю: влет стрелял или по сидящим? Мужчина смеется, сияя жемчужными зубами, жестом же отвечает: влет!
      — Хороший, значит, охотник.
      — Хороший! — афганец охотно соглашается, снова смеется, что-то быстро добавляет на своем языке. Алимов переводит:
      — Нельзя плохо стрелять — он боец отряда самообороны. А душман — зверь опасный.
      Извилистой улицей под тенистым шатром тополей и платанов выезжаем к сельской площади. Меня не раз удивляло искусное расположение афганских кишлаков — на сходящихся склонах распадков они оказываются под сплошным навесом древесных ветвей, в них прохладно, как в гроте, освежающей влагой дышат ручьи и арыки. Но как-то тревожно в них и неуютно путнику. Может быть, оттого что не смотрят на тебя глаза-окошки, как в наших деревнях. Вокруг — глухие стены, и оттого кажется — кишлак затаился, ждет, чтобы прохожий или проезжий скорее покинул его улицы.
      Сельская площадь расположена на возвышении, рядом — большой двухэтажный дом из самана. Над ним полощется в ветре красный флаг. Молодой охотник рассказывает, что до Апрельской революции дом принадлежал местному баю, теперь в нем — сельская школа. Там же и отряд самообороны, и рабочий кабинет секретаря партийной организации кишлака учителя Мамада Азима. В кишлаке две мечети, но все чаще мужская джирга — совет, на котором решаются важные дела, — собирается здесь. Перед школой — огражденные могилы, над ними колышутся красные и зеленые флажки.
      Площадь начинает заполняться людьми в национальных безрукавках, цветных рубашках и широких шароварах, напоминающих европейские брюки тридцатых и сороковых годов. Как и повсюду, первыми появляются мальчишки. Они по-русски приветствуют солдат и офицеров, с любопытством разглядывают машины, но ведут себя сдержанно, подражая взрослым, — уже проглядывает в них пуштунский характер. Лишь самый бойкий, не утерпев, спрашивает:
      — Кино есть?
      Прибывший с нами Геннадий Фоменко, старший кинорадиомеханик, успокаивает всех:
      — Не волнуйтесь, братишки, есть кино. Потерпите немного.
      — Хорошо! — Мальчишка увлекает сверстников и сверстниц на площадку, поближе к походной киноустановке.
      Подходят новые группы мужчин, каждый приветствует гостей легким поклоном и прижатием рук к груди. Едва ли не половина — с оружием. Мамад Азим, еще молодой, с улыбчиво-мягким усталым лицом, говорит, что послал за теми, кто работает на полях. Иначе нельзя: мужчины обидятся, когда узнают, что были советские гости, а их не позвали. Мамад Азим, учитель и партийный секретарь, — человек уважаемый, это видно по обращению крестьян. Имя его известно далеко за пределами кишлака. В составе уездных агитбригад он часто ездит по окрестным селениям, разъясняя политику партии. Работа смертельно опасная, душманы уже несколько раз присылали Мамаду Азиму письма с угрозами, но он не из тех, кого легко запугать. Крестьяне берегут своего вожака.
      Держа за руку девочку лет семи, к нам подходит мужчина в светлом национальном костюме, какие обыкновенно носят горожане. Он первым заговаривает по-русски. Зовут его Амир Мухаммад Мусазай, он — преподаватель горно-геологического факультета Кабульского политехнического института, учился в Советском Союзе в МГУ. В Народно-демократической партии Афганистана состоит уже пятнадцать лет. Улыбнувшись, добавил:
      — Мои земляки — моя гордость. Честно сказать, я и не ожидал, что они так решительно и дружно встанут за революцию.
      Прежде селение называлось Калайдивана — по-русски это приблизительно означает «Крепость безумных». Безземельные, полунищие крестьяне кишлака казались безответными жертвами пауков-баев и ростовщиков. Вековая забитость бедняков рождала в них трепет перед каждым встречным. Даже когда мимо проходили кочевники, грозя потравить своими стадами посевы, крестьяне не решались выйти к ним и открыто объясниться, как принято у людей. Лишь некоторые, взбираясь на крыши и высокие стены, дико выли, извивались и прыгали, рассчитывая отпугнуть нежеланных гостей. Вероятно, отсюда и пошло название села. Стоит ли удивляться, что не только помещики и ростовщики, но и профессиональные разбойники ходили по этой земле господами. Но кто бы ни был он, давший кишлаку обидное название — из сочувствия или в насмешку, — ему плохо были известны потаенные мысли и чаяния здешних дехкан. Мечта о лучшей доле, скипевшаяся ненависть к паразитам и насильникам словно взорвались в дни Апреля, когда в кишлаке услышали о декретах революционного правительства. Крестьяне сразу поверили в эти декреты и поняли, что теперь их судьба в собственных руках, что от них самих зависят перемены всей жизни. Они выдвинули из своей среды смелых, деятельных вожаков, взяли власть в кишлаке, сожгли долговые книги и поделили между собой байскую землю.
      Первым партийным секретарем кишлака стал крестьянин Мирза Мухаммад Дехкан, его помощником — Фазильхак Дехкан. Сходство имен — не случайность. Дехкан — значит крестьянин. Совершалось неслыханное. В феодальной стране имя трудящегося человека, черного землепашца, на которого даже бродяги посматривали пренебрежительно, зазвучало гордо. Это могла сделать только революция. Партийцы кишлака собственными именами подчеркивали свою классовую принадлежность, как бы клялись до конца жизни бороться за дело трудящихся. Они исполнили клятву. Душманы убили Мирзу Мухаммада Дехкана вместе с шестилетним сыном Камаль-шахом. Убит ими и помощник партийного секретаря Фазильхак Дехкан. Красный цвет полотнищ над могилами возле школы — это клятва крестьян отплатить врагу за убийство своих товарищей.
      Гибель партийцев убедила людей, что революцию, новую жизнь надо защищать в борьбе. И они взялись за оружие, создали из самых надежных мужчин и парней отряд самообороны. Тогда-то и исчезло старое название кишлака, теперь он называется — Калай-дана, что значит «Крепость умных».
      Здесь, в кишлаке Калайдана, я услышал фамилию офицера — Козлов Алексей Иванович. Он и его подчиненные были первыми советскими людьми, которых увидели местные дехкане. Рассказывал крестьянин Шах Заман...
      Красный кишлак Калайдана переживал самые тревожные дни в своей истории, крестьяне даже не знали, чья власть утвердилась в их вилайете (уезде): кабульского правительства, Ахмад Шаха или еще чья-то? Немногочисленная, малоопытная армия республики с трудом противостояла вооруженным отрядам душманов, хлынувшим из-за рубежа, и бандам феодалов, поднявших мятеж внутри страны. Каждый день и час ожидали нападения. Мелкие шайки кишлаку не были страшны, но душманы угрожали нагрянуть большой силой и вырезать селение поголовно. Откуда-то приходили неизвестные люди, нашептывали дехканам, что спасение их в одном: направить к Ахмад Шаху послов с раскаянием, просить его заступничества, вернуть прежних хозяев и обратить оружие против революционного правительства. Кишлак не поддавался. Как маленькая крепость стоял он посреди провинции, пораженной душманской заразой, и над штабом его по-прежнему развевался красный флаг. Потом пошли слухи о появлении шурави — советских воинов, — но слухи были противоречивы. Кто-то радовался, уверяя, что душманским насилиям настал конец, но в охваченной басмачеством провинции говорили об этом вполголоса и только близким людям. Зато взбешенные враги Апреля не скупились на самые страшные рассказы о шурави. Это, мол, не люди, а сущие дьяволы: они безжалостно стирают с лица земли целые селения, у крестьян отбирают имущество, хлеб и скот, убивают служителей ислама и разрушают мечети, а верующих заставляют отрекаться от корана под угрозой смерти, здоровых детей насильно отправляют в Советский Союз и что там делают с ними — неизвестно. Бывали рассказы и похуже.
      — Мы не верили, — говорил Шах Заман. — Мы ведь слышали о русских и прежде, наш односельчанин учился в Москве. А все же неизвестность пугала. Поймите нас правильно. На дорогах в те дни хозяйничали душманы, мы не получали газет, да и грамотных в кишлаке было всего двое, и те — муллы. Не было у нас и радио. Если человека пугать изо дня в день, он станет бояться собственной тени. И вот однажды мальчишки принесли весть, что недалеко от кишлака на дороге стоит военный пост с «маленьким танком» и на солдатах одежда не такая, какую носят свои. Мы сразу поняли, кто это. Присмотрелись издалека — люди как люди. И следили они только за Движением по дороге. Кишлаков как будто не замечали, нашего — тоже. Даже обидно стало, — Шах Заман рассмеялся. — Тогда и осмелились мы сами подойти к посту. Там четверо солдат было, начальником сержант Виктор, я потом имя его узнал. Встретили нас как-то очень уж просто. Только Виктор покосился на наши винтовки и спрашивает: «Что, посмотреть пришли? Садитесь — отдыхайте, смотрите, рогов у нас нет». Среди них был один солдат-таджик, он и переводил. Мы, однако, стоим, переминаемся. Солдаты стали угощать нас сигаретами, догадываемся: вопросов ждут, а мы боимся рот раскрыть: не рассердить бы! Сержант Виктор посмотрел на мои руки и вдруг спрашивает: «Дехканин?» Я киваю: дехканин. Он свои руки показывает: «Я — тоже дехканин, механизатор». Мы как-то сразу осмелели, осторожно задали вопрос: надолго ли пришли к нам советские? У Виктора глаза светлые-светлые, не может человек с такими глазами иметь темную душу. Смотрит он мне в глаза и отвечает: «Я — сержант, а не министр. Но так думаю: сколько мы в Афганистане пробудем, от самих афганцев зависит. Пришли мы сюда по просьбе вашего правительства, по его же решению и уйдем». Мало-помалу разговорились. Солдаты расспрашивали нас, что здесь выращивают, какие урожаи, хватает ли воды. Потом сказали, где их палаточный городок стоит, в гости пригласили. Нам все это необычным показалось. И вдруг тот таджик спрашивает: «Какое богатство для дехканина главное?» Тут думать нечего: земля и вода. «Что-то я сомневаюсь, — говорит солдат. — Вот вам, крестьянам, ваше революционное правительство говорит: берите помещичью землю и воду, делите, владейте, будьте хозяевами сами. Разве не справедливо, чтобы землей владел тот, кто на ней работает? А вы что? Против своего народного правительства вооружаетесь, идете на поводу у тех, кто всю жизнь на вас ездил! Люди вы или ишаки?» Ох как мы тут зашумели, стали наперебой объяснять, что совсем не душманы мы, а бойцы из красного кишлака Калайдана. Они едва разобрались, в чем дело. Виктор даже корил меня: «Что ж ты, отец, сразу-то не сказал? Мы ведь подумали: это душманы подослали вас соглядатаями».
      И опять было чему удивляться: если шурави посчитали нас за врагов, почему позволили подойти к посту, даже не обезоружили и под стражу не взяли? Спросил об этом сержанта, глаза у него веселыми стали. Говорит: «Ты, отец, как будто недоволен, что тебя не арестовали. Прежде чем человека взять под стражу, надо хотя бы выслушать его, душманы ваши ведь тоже разные. Есть бай, есть мулла, есть купец, есть просто бандит-грабитель, а есть забитый бедняк, приученный подчиняться хозяину и мулле. Таких ведь мало в бандах» — «Откуда про наших душманов знаете?» — спрашиваю. «У нас, — говорит, — тоже была революция, и гражданская война была, а мы свою историю помним».
      Пригласили мы тогда новых друзей в гости, и скоро приехала целая делегация с офицером Алексеем Ивановичем Козловым. Его мы сразу всем кишлаком полюбили. Большой сардар, капитан, а разговариваешь с ним, будто со своим братом-крестьянином: все-то заботы наши ему понятны. Сильно мы тогда бедствовали, а день встречи запомнился как большой праздник. У Алексея Ивановича острый глаз был, сразу приметил, что худо живем, и попросил партийного секретаря составить список нуждающихся, многодетных. В тот же день люди получили помощь. Знаете, у пуштунов, даже самых забитых, есть особенная гордость: будет умирать от голода и жажды, но из рук врага не примет куска хлеба и глотка воды. От советских помощь принимают все, и даже с гордостью. Сейчас обстановка в вилайете уже не та, что была, а наши дехкане гордятся, что в самые трудные для кишлака дни он, как окруженная врагами крепость, выстоял, дождался помощи. Многие в кишлаке даже уверены, что именно выручать нас пришли такие сильные друзья.
      Село действительно напоминает крепость. На крыше школы под красным флагом днем и ночью стоят вооруженные наблюдатели. Посты охранения перекрывают дальние и ближние подступы к кишлаку, чтобы никто чужой не проник в него тайком. Рядом С молодыми мужчинами и парнями в отряде самообороны несут службу седобородые пахари, а мальчишки — добровольные, вездесущие разведчики селения-крепости. Боевое ядро этого необычного гарнизона революции — партийная организация, в которой состояло в день нашего приезда двадцать три члена НДПА. Восемь раз душманские банды нападали на кишлак и восемь раз, побросав убитых и раненых, бежали в горы. На просьбу познакомить с лучшими бойцами отряда товарищ Мамад Азим ответил, указывая на ближних парней с автоматами:
      — Выбирайте любого. Для них защита революции — это защита своего дома, своей земли, своих детей, матери и отца. Наших имен мы не скрываем.
      Пусть душманы свои имена прячут — подлым шакалам надо таиться в темноте. Вот Лал Мухаммад Шераджан и Абдул Куддуз — оба крестьяне, одинаково хорошо работают в кооперативе и несут службу. Гуля Наби — солдат. Он служил в армии, но узнал, что родной кишлак отбивает нападения душманов, и попросил командование направить его сюда инструктором.
      Гол Мухаммед — кабульский рабочий. Он — сын здешнего крестьянина и поэтому не мог в такое время оставаться в городе, приехал защищать революцию в родном кишлаке, потому что здесь борьба труднее и опаснее. А вот Мирза Ман и Шах Заман из этого кишлака никогда не уезжали надолго. Оба в партии. Шах Заман научился говорить по-русски, через него мы поддерживаем связи с советскими товарищами. А началось с той самой встречи на дороге. Человек он бесстрашный. Душманы таких людей особенно ненавидят, стараются подкараулить и убить, но Шах Заман и сам неплохой охотник. Видели — чирков бьет налету. Мирза Ман — тоже человек большой смелости, в боях не раз отличался. Партийный билет ему недаром вручал сам Председатель Революционного совета республики...
      — А я нашел одного аксакала!
      В толпе мужчин появляется вооруженный молодой крестьянин. Это Саид Мухаммад, секретарь местной Демократической организации молодежи Афганистана. Рядом старец преклонных лет в чалме хаджи ведет за руку внучку. Мне подумалось, что Саид Мухаммад привел на площадь муллу, но это был совсем не священник. Хаджи Абдул Гафар — крестьянин, один из самых бедных в селе. На склоне лет он совершил паломничество в Мекку, поэтому и носит чалму святого.
      — Мой внук учится в школе, — заговорил старик, — и недавно написал для меня заявление в партийную организацию. Хочу стать членом Народно-демократической партии и потрудиться для людей. Старики обязаны учить молодых своим примером. Мне уже поздно брать в руки винтовку, но я могу защищать революцию словом. Ведь я прожил долгие годы, видел жизнь других народов и могу сравнивать. То, что делает наша партия, — для блага людей. Защищать нынешнюю власть — святое дело.
      Да, Абдул Гафар может сравнивать. Впервые пришло такое время, когда в селении нет безземельных, нищих, закабаленных баями и ростовщиками, когда никто не умирает от голода, в то время как другие пресыщаются. Впервые каждый получил возможность учиться, каждый уверен, что в беде его не оставят. Крестьяне понимают: это лишь начало новой жизни, которую не устроишь в одиночку. В кишлаке возникли два кооператива: земледельческий имени Фазильхака Дехкана и потребительский имени Адамхана. По сниженным ценам получают кооператоры семена и удобрения, появился у них первый трактор, выращивают зерно, виноград и фрукты. Преображение жизни — дело не одного года, и все же кооператоры добились бы несравненно большего, если бы защита от душманов не отнимала столько сил и у них, и у всей республики. Сегодня эту истину понимают даже дети.
      Всякое соприкосновение с новой жизнью открывает глаза и людям, угодившим в душманские сети, если даже они были втянуты в банды за рубежом, в лагерях беженцев. Не так-то просто вырваться из басмаческой шайки, особенно если за спиной у тебя, на чужбине, во власти подозрительных и безжалостных хозяев, остались мать и отец, жена и дети, сестры и братья. Однако же вырываются. Незадолго до нашего приезда в кишлак пришло четверо из банды Карима. Они сказали, что были обмануты, что, вернувшись на родину, многое поняли. Их втянули в неправое, грязное дело, но они не хотят превращаться в грабителей и убийц. Им поверили, дали жилища, приняли в кооператив. Главари контрреволюции отлично понимают, сколь опасно для них прозрение рядовых «воинов ислама», поэтому с каждым перебежчиком стараются расправиться любой ценой. Не убереглись и двое из пришедших в кишлак. Тогда оставшиеся попросили оружие, их приняли в отряд самообороны. Один в тот день находился на посту, другой пришел на сельскую площадь. Это был высокий худой горец с прядью седины в смоляных волосах. Мы спросили его, что за человек главарь банды?
      — Он не человек, — странный черный огонь загорелся в глазах бывшего басмача. — Он шакал. Вонючий ночной шакал, убийца безоружных, вор, отнимающий последнюю рубаху, последний кусок у бедняка. Он еще жив, потому что окружил себя телохранителями — такими же ночными шакалами. Но ему все равно придется ответить. В его банде настоящих дехкан нет. Мы были последними, кого душманам удалось обмануть. Ложью вечно не продержишься. Нам все время говорили: шурави — захватчики, насильники Афганистана, его враги, а мы и в банде скоро узнали, что шурави кормят афганских детей, очищают дороги и кяризы от душманских мин, а в советской части в назначенные дни доктора принимают больных афганцев и бесплатно лечат. После этого мы вчетвером сразу решили уйти к людям.
      — Вы не боитесь, что с вами расправятся, как с теми двумя? Может, вам надо уехать подальше?
      — И не подумаем. Пусть сами душманы подальше убираются.
      За все время разговора цепкие, смуглые руки афганца не выпускали оружия. Нам потом сказали, что оба перебежчика и спят с автоматами в обнимку...
      Между тем в походной амбулатории идет прием. Желающих показаться русской докторше немало. Крестьяне приводят детей, вслед за мужчинами появляются женщины в разноцветных чадрах. В этом большом кишлаке и окрестностях нет ни врачей, ни больниц. Они будут, они без сомнения уже были бы, не чини контрреволюция препятствий народной власти.
      У Марии Иосифовны для каждого, кто обратился за помощью, находятся лекарства, и совет, и слова утешения. Шестнадцать лет она на фронте здоровья, половину из них проработала в скорой помощи города Куйбышева. Позже Мария Иосифовна скажет, что и теперь считает себя в скорой помощи.
      — Только, — добавит, — здесь ты не просто врач, ты — советский человек. Может быть, это даже важнее. Каждое твое слово и каждый жест люди ловят, запоминают. Работать нелегко. Но с чем сравнить благодарность афганцев — благодарность уже за то, что ты пришел к ним в такое время! Люди они непосредственные и очень чувствуют искреннее отношение... Знаете, здесь так много больных и каждому хочется помочь. Здоровый человек — просто редкость. Это и понятно: бедность, недоедание, эпидемии, а медицины они ведь никакой не знали до революции. Семьи, как правило, многодетные, матерей приходится учить самой элементарной гигиене. Слушают, не пропуская ни слова, много спрашивают, и не только по лекарской части. О жизни нашей хотят знать из первых уст, особенно о жизни женщины. И каждая мать мечтает, чтобы дети ее когда-нибудь поехали учиться в Советский Союз.
      Вспомнились душманские бредни о том, что афганских детей насильно вывозят в нашу страну с недоброй целью. Правда — вот она, афганские матери мечтают, чтобы их сыновья и дочери побывали в первой стране социализма, своими глазами увидели жизнь, за которую сегодня мужья их сражаются с оружием в руках.
      Спрашиваю Марию Иосифовну:
      — Не страшновато вам, женщине, разъезжать по земле, начиненной минами, под прицелом душманов?
      — При таких-то защитниках? — Мария Иосифовна с улыбкой кивнула в сторону наших солдат и афганских парней с автоматами. — И разве право на риск — исключительное право мужчин? Я — врач. И сын у меня уже взрослый, студент. А вот у ребят — еще малолетки, их растить и растить...
      У всех троих офицеров, приехавших в кишлак, дома остались семьи. Сергея Данилова ждет жена с маленькой дочерью Таней под Костромой, Раджаба Алимова — жена с дочерьми Фирузой и Рухшоной в Душанбе, Норали Шабонова — жена с дочкой Фируной и сыном Фаррухом в Узбекистане. Дома на родине дети ждут отцов, а отцы их сейчас взяты в настоящее окружение маленькими афганцами. И надо сказать, они быстро находят общий язык — дети во всех краях земли так похожи.
      Начинается фильм. Притихшие ребятишки и взрослые следят за жизнью людей в Советском Узбекистане. Мы часто бываем недовольны собой, во весь голос говорим о том, что нам мешает жить и работать, требуем решительной перестройки иных устоявшихся порядков и перестраиваем их. Но отсюда, из афганского кишлака, где еще трудно найти сытого, не страдающего каким-нибудь недугом человека, где взрослые люди еще взирают на киноэкран, как на чудо, и, словно величайшую ценность, прижимают к груди кульки с крупой, сахаром, солью и спичками — подарки советских воинов, — из этого кишлака, далеко не беднейшего в провинции и уезде, наблюдая на киноэкране знакомые картины жизни одной из наших республик, вдруг по-особому осознаешь громадность совершенного нами за годы Советской власти, по-новому понимаешь, от каких страданий и бедствий Великий Октябрь избавил народы российских окраин, отворив им двери из феодального мира в социализм... Потом, уже после фильма, товарищ Мусазай, смеясь, скажет: «Меня тут спрашивают: в самом деле в Узбекистане у вас так живут или это сказка, что-то вроде декораций? Нашим еще трудно поверить в то, что для вас — будни. Я ответил сомневавшимся: в кино плохо показывают, скучно. Шурави лучше живут, чем в кино...»
      На экране танцуют дети, одетые в национальные костюмы, и среди зрителей возникает оживление. Мальчишки по-прежнему сидят чинно, как и положено мужчинам, а девочки, маленькие смешливые афганки, видимо, по случаю приезда гостей наряженные в чистые платьица, украшенные сережками и монистами, начинают повторять движения танцующих на экране, и на сельской площади возникает второй танец под музыку кино и поощрительные хлопки зрителей.
      Нас приглашают в школу, которая носит имя первого партийного секретаря кишлака Мирзы Мухаммада Дехкана. Класс — голые стены, коврик на глиняном полу, оструганная деревянная доска. Ни стола, ни стула, ни парты. Школе приходится считать каждую тетрадку и каждый карандаш. Здесь, в соседнем
      помещении, таком же пустом, с саманными стенами и саманным полом, живут два учителя, приехавшие из Кабула, — Наби Улла и Дад Мухаммад. Две солдатские койки, покрытые солдатскими одеялами, — дар советских воинов, в уголке на полу — очаг из двух камней и чайник на нем — вся обстановка учительской. Эта школа для Афганистана типична. Те благоустроенные городские школы, что мы иногда видим в телевизионных передачах, — пока еще редкость.
      — На скудость быта не жалуемся, — заговорил товарищ Наби Улла. — Сейчас многие, кто работает для революции, живут по-солдатски. Учителя — тоже. А лишения наши окупаются прилежностью учеников, и это придает нам сил.
      Учителей душманы преследуют, а при случае и беспощадно расправляются с ними. Контрреволюция понимает: грамотного человека труднее закабалить и обмануть, его нелегко превратить и в слепое орудие насилия над другими людьми.
      — У меня семеро детей, — продолжал Наби Улла, — у моего товарища — пятеро. Дети наши должны идти по жизни с ясным разумом, с глазами, способными видеть весь нынешний мир, — тогда мы будем спокойны за их судьбу. Поэтому и стали учителями, поэтому, окончив лицей, приехали в село учить грамоте ребят.
      — Я ведь тоже профессию геолога выбрал не случайно, — вступил в разговор товарищ Мусазай. — В здешнем краю таятся богатства несметные. По нашим горам можно изучать таблицу Менделеева. Да, нелегко эти богатства найти, взять. Нам нужны хорошие геологи и горные инженеры. Спасибо вашей стране, спасибо Московскому университету — это я говорю и от себя, и от всех афганцев, которые учились в Советском Союзе. Афганистан обязательно станет страной современной науки и культуры — для того и совершалась революция.
      Слушая новых людей республики, невольно задумываешься о том, почему Афганистан, как и другие страны мусульманского Востока, оказался выброшенным так далеко назад из двадцатого века. Оберегая свои феодальные привилегии, бывшие хозяева в союзе с исламскими обскурантами всеми силами противились духовному раскрепощению народа, жестоко преследовали просвещение, культуру, не терпели никаких новшеств, никаких перемен в жизни. И сегодня вожди контрреволюции, такие, как Гульбеддин, Раббани, Гелани, Ахмад Шах, сидящие на пакистанской земле и составляющие душманскую головку, усиленно апеллируют к вековым предрассудкам темных людей, к «незыблемым устоям веры» — тем самым устоям, на которых держалась их феодальная власть, преступная власть кровососов. Если следовать им, Афганистан ждут новые века феодальной рутины.
      В разговоре с учителями кто-то заметил, что и в том, как действовал крупный душман Ахмад Шах, обирая население и разворовывая национальные богатства, и в том, как орудует мелкий бандит Карим, хватая все, что имеет рыночный спрос, виден один воровской почерк. Товарищ Мусазай усмехнулся и привел пуштунскую поговорку «Белая собака, черная собака — все равно собака».
      Трудно сегодня душманам прятать истинное свое лицо под маской «защитников веры».
      Все время, пока мы ходили по кишлаку, разговаривали с крестьянами и учителями, за нами ненавязчиво, стараясь быть неприметными, следовали трое-четверо молодых афганцев, вооруженных автоматами.
      Было спокойно окрест, и все же бдительная опека трогала. А впрочем, крестьяне, конечно, не без причины даже на полевых работах не расстаются с оружием. Враг коварен и безжалостен.
      Нас приглашают к столу. Под палящим солнцем мечтаешь только о глотке холодной воды, но нельзя обидеть гостеприимных хозяев. Стол беден и прост — свежий виноград, пресные лепешки, молоко, заквашенное по местному рецепту, но угощают от чистого сердца. К тому же местный виноград удивительно сладок, и афганская «простокваша», напоминающая нашу деревенскую ряженку, отменно вкусна, и горячие лепешки, испеченные на прокаленных стенках глиняной печи, отличаются особенным ароматом. Прежде чем мы отведали угощение, к столу приблизились каши безмолвные стражи, и каждый попробовал еду из мисок и с тарелок. Вначале мне подумалось: это необходимая дань нынешнему суровому времени, когда затаившийся враг может сидеть рядом, натянув маску друга, но потом мне сказали: таков здесь обычай с незапамятных времен. И приоткрылась еще одна сторона жизни людей, извечно разделенных феодальными клаками, подозрительностью и племенной враждой. Представьте себе эту жизнь, установившую обычай, когда хозяин, сажая за стол гостя, обязан на виду у всех сам отведать своего угощения, показывая, что в него не подсыпана отрава. Может ли вообразить себе подобное наш узбек, татарин, грузин, якут, латыш или русский, принимающий у себя дома гостя? Может ли он вообразить такое, сам находясь в гостях даже в другом конце огромной страны?
      Горечью отдавал душистый афганский хлеб, но открылось по-новому и величие происходящего в стране перелома, величие борьбы за слияние племен в единый народ, за то, чтобы люди на этой земле стали друг другу братьями.
      Если за одним столом одинаково сытые или одинаково голодные, они редко замечают, кто и как ест. В тот день я имел возможность убедиться в том, что мы давно забыли и не знаем, как едят голодные люди. Ведь одно дело, когда хлеб и ложку берет человек, проголодавшийся в дороге, на прогулке, и совсем другое — человек, голодающий от нужды изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
      Наши хозяева были сдержанны за столом, даже излишне сдержанны, и уже в этом ощущалось что-то неестественное после живых доверительных разговоров. Подумалось, их стесняет бедность угощения, но приметил нечаянно, как напряглись их лица и каждая жилка на шее, когда брали в руки пищу, приметил, как отрешались при этом взгляды, как следили только за тем, чтобы не обронить крошки хлеба, не пролить капли молока, и начал догадываться, что эти люди ни разу в жизни — ни разу! — не ели досыта.
      Мне вдруг вспомнился сорок пятый год, первый класс начальной школы в маленьком сибирском селе, запах и вкус пшенной каши. Еще шла жесточайшая война, огромная часть страны лежала в развалинах, на учете был каждый грамм продовольствия, а мы приходили в школу со своими мисками и ложками, и каждый перед началом занятий получал черпак пшенной каши, сваренной прямо в классе, на плите печки, обогревавшей школьное помещение. Это помещение было единственное, и в двух соседних рядах, за самодельными партами до обеда учились первоклассники и второклассники, а после обеда — ученики третьего и четвертого классов под руководством единственной учительницы. Кажется, ну что такое — миска пшенки?! И только тот, кто изо дня в день засыпал и просыпался голодным и не каждый день видел дома хлеб на столе, поймет материнскую самоотверженность страны, напрягшей все, до последнего предела, силы в смертельной борьбе, кормившей не только солдат на фронтах и рабочих в заводских цехах, но и выделявшей бесплатную миску каши для своих детей, чтобы, садясь за парту, они думали не О куске хлеба, а о том, как овладеть знаниями. Мы все тогда были голодными, поэтому память не сохранила подробностей — только вкус горячего варева да торопливый стук деревянных ложек, а еще — первое взрослое сознание, что учеба — это нужное, государственное дело, поэтому учащихся кормят...
      Провожали нас всем селением. Один из молодых бойцов отряда самообороны залез на БТР, открыто стал на нем и ехал с нами до конечного поста, сжимая автомат свободной рукой. Сухой ветер трепал его густые черные волосы, горящие глаза пристально всматривались в холмы предгорья. Он всем видом старался показать, что, пока находится на одной машине с нами, готов первым принять на себя опасность. Тающим зеленым облаком уходили в распадок сады, скрывшие селение, и долго-долго алым приветным огоньком трепетал в воздухе флаг непобедимой крепости Калайдана — одной из многих крепостей революции на афганской земле.
      Снова ночь, и вдалеке снова стреляли. Теперь мне виделись не одни наши разведчики, пока не вернувшиеся в лагерь, но и знакомые афганские парни на крыше сельской школы, в тесных окопчиках у скрещений дорог, у края садов и виноградных полей. Мерцание звезд, редкие бледные трассы метеоритов и малиновые трассы пуль, вспарывающие черную глубину долины, вся эта зыбкая тревожная темень, наполненная знакомыми лицами и голосами, навевали мелодию песни, и слова ее приходили сами собой, хотя я не был уверен, что они в точности повторяют услышанные минувшим вечером. Главным ведь было то, о чем рассказывала эта песня-быль...
      Гранатовый цвет, гранатовый цвет,
      Как розовый снег, на дороге.
      А нас уже нет — ушли мы в рассвет,
      Ушли мы в рассвет по тревоге.
      За танками — ветер да пыльный туман.
      Мы оба — солдаты и дети крестьян,
      Ведет нас обоих свобода
      Дорогой надежды народа.
      Улыбка твоя, как огонь, горяча —
      Мне лучшей подмоги не надо.
      Я знаю надежную силу плеча
      Сарбаза из Джелалабада.
      Нам выпало нынче по триста шагов До желтого гребня — засады врагов. А там уж до новой ракеты Нам хватит одной сигареты.
      Стальная гроза летела в глаза, Орлиные выси тревожа.
      — Ну, как там дела, сарбаз Абдулла?
      — Порядок, товарищ Сережа!
      Мы смерть одолели — так было не раз.
      До встречи — до новой тревоги, сарбаз, Пока не раздавим душмана В последнем ущелье Афгана.
      Гранатовый цвет, гранатовый цвет — Гранатовый цвет на дороге.
      И снова нас нет — уходим в рассвет, Уходим в рассвет по тревоге.
      Стучи автоматом, морзянка, стучи — Мне слышится голос знакомый в ночи Сарбаза из Джелалабада: «Засада! Засада! Засада!»
      Двенадцатый час продолжается бой — По восемь душманов на брата. Смертельным огнем разгорается боль В простреленном теле солдата. Глаза застилает кровавая мгла... Немного еще продержись, Абдулла! Немного, немного, немного! — Под танками стонет дорога.
     
      Гранат облетал, и бой затихал,
      Дымился закат, догорая.
      Родимую землю сарбаз обнимал,
      За счастье ее умирая.
     
      Мы рядом стояли, не прятали слез —
      Как будто услышали шелест берез.
      И, сбросив папахи тумана,
      Сутулились горы Афгана.
     
      Он тихо сказал мне: «Не надо, браток,
      Не надо — не плачь ты об этом...
      Возьми ты на память мой синий плаюк,
      Расшитый гранатовым цветом.
     
      Мне мама его на дорогу дала,
      Его вышивала сестра Джамила...»
      И губы его замолчали,
      Как будто уснул на привале.
     
      Прощально ударили в небо стволы,
      На танки садилась пехота.
      Кричали на скалах седые орлы,
      Кружили огни вертолета.
     
      Мы снова спешили навстречу огню.
      Нам дети бросали цветы на броню,
      И в синей гранатовой рани
      Солдатки махали чадрами.
     
      И снова — рассвет, гранатовый цвет,
      И слышу я слово: «Засада!»
      И вижу живого, кого уже нет, —
      Сарбаза из Джелалабада.
     
      И я повторяю солдатский завет,
      И жжет мою душу гранатовый цвет,
      Пока не раздавим душмана
      В последнем ущелье Афгана.
     
     
      ТРОФЕИ СТАРШИНЫ СКАЛЯНСКОГО
     
      Рассвет в тот день словно запаздывал — над долиной и окрестными горами висели слоистые серые облака, похожие на летучую пыль, которую афганец заносит даже на снеговые вершины. Советские разведчики, разделенные на группы, сопровождали в поиске афганское подразделение. Это оно минувшей ночью столкнулось с отрядами душманов. Бандиты скрылись в темноте, но было предположение, что далеко они не ушли — то ли затаились в каком-то убежище, то ли рассеялись до новой ночи в зеленой зоне. Время терять было нельзя, выступили в сумерках. Держа наготове оружие, медленно двигались среди редких деревьев, старых заброшенных строений из глины и камня, вдоль бесконечных дувалов. В серых сумерках, на серой земле, среди серых камней и стен почти невозможно было издали различить затаившегося* врага, пока он не выдаст себя выстрелом. Не случайно разведчики оказались впереди афганских бойцов.
      Старшина Скалянский шел во главе своей группы. Чуть горбясь под боевой выкладкой, он ступал по каменистому суглинку легко и неслышно — так ходят профессиональные охотники. С виду Скалянский малоприметен, и только товарищи знали таланты этого неторопливого, удивительно ловкого парня. Никто другой не умел так внезапно исчезать и появляться в кущах зелени, среди каменных осыпей, в полях, поросших реденькими колючками, среди скал и жилых строений. И никто не умел быстрее его замечать всякое нарушение естественного порядка вещей — на дороге ли, горном склоне, улицах кишлака или плантациях, а значит — так остро чувствовать опасность. Осторожность и бесстрашие составляли в нем одно целое, опирающееся на спокойную
      уверенность в себе самом и собственном оружии — человеческое свойство, которое в военной среде и называется отвагой.
      Таяли сумерки, впереди, в мелких зарослях задичавшего граната и грушовника, проступили очертания полуразрушенного дувала, и словно кто-то шепнул Скалянскому тревожное слово. Он поднял руку, остерегая товарищей, и сам превратился в скользящую тень. За дувалом никого не было. Скалянский нагнулся, поднял сломанный сухой стебелек, показал подошедшему офицеру.
      — Чую, товарищ старший лейтенант, где-то близко есть кяриз.
      Стали искать. И нашли-таки потаенное отверстие колодца почти у самого дувала, прикрытое разросшимся кустом горного шиповника. Из сумеречного отверстия пахнуло затхлой сыростью, но вода не блестела на дне, кяриз, видимо, был сухой.
      — Надо искать другие колодцы и все проверять.
      Кяриз — древнейшее изобретение земледельцев, живущих в маловодных горах и предгорьях, из года в год угнетаемых заботой: чем напоить поля? Много ли воды даст один колодец на горном склоне? Разве только утолить собственную жажду и напоить скот. И двух колодцев не хватит, и трех, и целого десятка, чтобы оросить земли целого кишлака. В течение столетий дехкане упорным трудом соединяют отдельные колодцы подземными галереями, проходящими через водоносный слой на скате гор, и таким образом создают обширные системы водосбора. Влага, собирающаяся под землей, по отводным галереям подается на поверхность, заполняя каналы и арыки, самотеком бежит на хлебные поля, хлопковые плантации, бахчи и виноградники. Системы кяризов в предгорье тянутся на километры и даже десятки километров, оживляя пустыни. Родниковая вода кяризов — это жизнь, но разветвленная, бесконечная система подземных галерей издавна служит и убежищем для тех, у кого есть причины прятаться от людей. Найденный колодец вызывал особенное подозрение — от стороннего глаза его скрывали колючие кусты, и к тому же он был сухой. Скалянский вопросительно посмотрел на командира, тот кивнул:
      — Работай, старшина. Это ведь как раз по тебе. Скалянский подозвал трех разведчиков и сапера. — Мы с сапером идем первыми. Двигаться за нами след в след, дистанция — десять шагов. Стрелять только по моей команде или в ответ на огонь...
      Опыт подсказывал разведчикам: если «духи» не встретили солдат огнем на подходе, в подземелье они, скорее всего, не примут боя, постараются уйти незамеченными. Но быть готовыми надо ко всему.
      Саперы уже проверили подступы к колодцу и входное отверстие. Мин не обнаружено, только и это не значило, что их не окажется под землей. Рядом со Скалянским встал сапер, вооруженный миноискателем, сам старшина держал щуп.
      Кяриз был старый и действительно безводный. Лишь в водосборном канале песок оказался влажным, здесь держался стойкий запах сырого подземелья. Пригнувшись в низкой галерее, сапер и Скалянский осторожно продвигались вперед, обшаривая миноискателем и проверяя щупом дно и прилегающие стенки. Луч нагрудного фонаря освещал заплывшие следы, они исчезали, по мере того как песок становился мокрее. Чей след — попробуй угадай. В кяризе мог побывать и кто-то из местных дехкан, встревоженный оскудением источника. Под ногами наконец захлюпало, и почти одновременно сбоку отворился зев нового хода. Скалянский подал знак разведчикам: «Внимание!» Непонятная сила влекла его в боковой ход, и он, оглядевшись, понял, в чем тут причина. Судя по направлению, этот ход тянулся вдоль старого дувала на поверхности, дно его заметно приподнималось, он, несомненно, суше основного, а значит, удобнее для устройства потайного логова. Оставив на месте одного солдата, Скалянский с двумя другими и сапером повернул в боковую галерею. Не прошли и полсотни шагов, когда на влажном песке появились отчетливые следы. Казалось бы, теперь можно и отложить миноискатель, но разведчикам известно из горького опыта, что под любым из этих четких следов неизвестного может таиться желтая пластмассовая коробочка, начиненная гремучей смертью. Скалянский удвоил внимание и сразу безошибочно различил тусклый блеск окрашенного металла там, где терялся слабеющий луч фонаря. Это был мино* мет, оставленный возле неглубокой ниши, вырытой в стенке галереи так, чтобы не достала вода, накапливающаяся в водосборном канале после дождей. Ниша оказалась складом оружия. Два миномета, несколько десятков мин к ним, безоткатное орудие, реактивные снаряды для легких переносных установок. Оружие не было даже укрыто — похоже, душманы скоро собирались пустить его в ход. Пока сапер колдовал вокруг склада, Скалянский прикрывал товарища от возможного нападения из глубины галереи. Может быть, ничего не трогая, устроить здесь засаду и взять бандитов с поличным? Или заминировать склад? Если все это грохнет под землей — и в километре отсюда не сдобровать тем, кто прячется в галереях кяриза. Скалянский тотчас отогнал пришедшую мысль. Во-первых, нельзя с уверенностью сказать, что душманы появятся здесь в ближайшие часы и даже дни. Во-вторых, неизвестно еще, кого пошлют
      за спрятанным оружием. Может быть, местных крестьян, пригрозив расправой над ними или их родичами. Да и случайный человек может ведь набрести на бандитское хранилище. Наверху устраивать засаду тоже бесполезно: за оружием, конечно, придут подземным путем.
      По приказу старшины разведчик и сапер взяли «безоткатку» и двинулись обратно за помощью. Со вторым разведчиком Скалянский решил продвинуться вперед, чтобы надежнее прикрыть товарищей, занятых ликвидацией душманского склада.
      Через несколько шагов галерея повернула, потом снова раздвоилась. Если устраивать засаду, то здесь. Скалянский тихо окликнул солдата, приказал:
      — Следи за правым ходом, я беру левый.
      — Есть, товарищ старшина, — так же тихо отозвался разведчик.
      — Стань шагах в пяти от развилки, не двигайся. Если появятся, подпустим шагов на двадцать пять — тридцать, не ближе. Чтоб гранату не добросили. Здесь не размахнешься. При первом шорохе — ложись, но тихо. Лучше вымокнуть, чем...
      Скалянский говорил обычным, доверительным голосом, зная, как действует на новичков спокойное обращение старшего. Здесь, в Афганистане, старая истина о силе личного примера подтверждалась жизнью и смертью. На боевых заданиях, если в группе оказывались новички, Скалянский особенно следил за собой, не допуская небрежности, развинченности и залихватства. Знал: каждый жест его станут потом непроизвольно повторять молодые солдаты. Насколько спасителен добрый пример командира, настолько же опасен дурной.
      Солдат затаился в десяти шагах от Скалянского, у разветвления ходов; сам старшина занял место в галерее, уводящей, по его расчету, в сторону основной сети кяриза. Оттуда всего вероятнее появление недобрых гостей. Погасил фонарик. Казалось, непроглядная темнота и низкие своды давят на плечи, время как будто остановилось. Сколько его потребуется товарищам, чтобы вынести душманское оружие и боеприпасы на поверхность? Мины и ракеты — не дрова, они требуют осторожности...
      Кажется, где-то в черном жерле хода начинают монотонно стучать капли, звук незаметно усиливается. Что это? Обостряется слух в темноте, различая неуловимое прежде, или иллюзия? Сколько уж месяцев подряд не было дождей, и чего бы это с потолка галереи начало капать? Или кто-то вдалеке размеренными ударами долбит стенку кяриза? Слышит ли что-нибудь напарник? Вот отчетливо прошуршало. Мышь? Ящерица? Змея? Или гигантский скорпион — вездесущий гость темноты?.. И вдруг — далекий-далекий, едва различимый звук, который Николай Скалянский не спутает ни с каким другим: выстрел! Кто стрелял и где? Время словно сорвалось с места, и через каких-нибудь полминуты из галереи, в черную глубину которой смотрели его глаза и автомат, вместе с волной сжатого воздуха прилетел глухой раскат взрыва. Мина это или ручная граната, Скалянский не мог сказать, но то, что взрыв произошел в кяризе, было несомненно. Похоже, соседняя группа натолкнулась на душманов и приняла бой. Если сразу дошло до гранат, дело серьезное. Под землей, в сжатом пространстве галереи, ударная волна весьма опасна и бьет она с одинаковой силой в обе стороны. Бой в подземных лабиринтах мало похож на бой сверху, на земле, даже если там он ведется в теснинах улиц. Здесь число не играет большой роли, важнее смелость, реакция и, конечно, знание системы подземных ходов, умение ориентироваться в них. Смелости разведчикам не занимать, а вот последнее преимущество часто на стороне душманов.
      За спиной послышалось торопливое шуршание чьих-то шагов.
      — Стой! — негромко окликнул Скалянский.
      — Товарищ старшина, нас лейтенант послал вам на помощь. Уже последние мины выносят.
      — Добре. Оставайтесь за поворотом. Без моей команды не высовываться. И — чтоб тихо!
      Снова томительное ожидание. И — ни звука вокруг. Что же произошло у соседей?
      Вначале ему показалось: со стены сыплется сухой песок — так слабы были звуки. Потом отчетливо различились быстрые шаги нескольких людей. Сразу стало спокойно, палец машинально и беззвучно сдвинул предохранитель огня. Этому тоже надо научиться — менять положение предохранителя без звука. Все ближе и ближе шаги по песку, в черной глубине хода возник рассеянный луч, свет заметался по глиняным стенкам, потом погас. «Ищут разветвление хода», — догадался Скалянский.
      Он лежал на мокром песке, за небольшим выступом дна водосборного канала. Согнутые локти погружались в песок, и он чувствовал, как в рукава просачивается холодная вода. Снова метнулся по стенке луч фонаря. Пора.
      — Стой! — резко окликнул Скалянский и по-афгански повторил: — Стой! Не бойся...
      Фонарь погас, и Скалянскому показалось — он различает тяжелое дыхание остановившихся людей. «Может, свои?..» В следующее мгновение острые белые вспышки ударили из темноты, пули с визгом стеганули по глиняным стенкам кяриза, казалось, земляной свод начал рушиться от грохота, и Скалянский нажал спусковой крючок, направляя ствол автомата на бьющие из темноты огни...
      Собственный автомат оглушал в подземной теснине; чудилось — мокрый песок проседает, и стенки галереи сдвигаются, грозя похоронить его вместе с врагами; ярко-малиновые огни, едва мигнув, поглощались мраком; шипя и разбрасывая бледно-зеленые искры, горели впившиеся в глину трассирующие пули; загустевший воздух давил и резко пахло порохом. «Отчего это трассирующие пули светятся в полете красноватым огнем, а когда утыкаются в землю и камни, горят зеленым?» Странные мысли в такую минуту...
      Вспышки выстрелов в глубине галереи оборвались, и Скалянский мгновенно снял палец со спуска.
      Бежали бандиты, сметены автоматными очередями или затаились, а галерею надо обследовать. Там могли быть раненые. Поверженный, истекающий кровью враг, если он не цепляется за оружие, — уже не враг, а человек, нуждающийся в помощи. Тем более что в душманских бандах не все носят оружие по доброй воле. Да и жестокость к побежденному — не признак мужества и силы, скорее даже наоборот — признак озлобленности и надрыва.
      Все, что делал дальше Скалянский, было смертельно опасно, однако он ни на миг не усомнился, что действует как надо. Подняв руку и отведя в сторону, надавил кнопку электрического фонаря. В пороховом воздухе повис отчетливый конус желтого света. Разведчик тут же погасил фонарь, отдернул руку, успев заметить в отраженном от стены свете два серых, неподвижных пятна на дне канала. Прежде их не было. Выстрелов не последовало. Тогда он, не вставая, снова поднял фонарь и осветил дно...
      — Ребята! — крикнул своим. — Следите за мной. В случае чего прикройте...
      Он встал и, освещая путь, медленно двинулся вперед, держась стенки и не снимая пальца со спуска нацеленного в темноту автомата. Вернулся он, неся чужие винтовки...
      В той подземной стычке советские разведчики не получили даже царапины, у соседей же случилось иначе. Выйдя к старому дувалу, дозор не обнаружил ничего подозрительного, и солдаты, поджидая товарищей, присели отдохнуть. Никто не заметил, как в глиняной стене вытащили камень и из отверстия высунулось черное дуло винтовки. Враг выбрал солдата с радиостанцией и выстрелил в спину. Разведчики бросились к дувалу и только теперь обнаружили за ним открытое отверстие старого колодца. Над ним еще вилась пыль — враг унырнул в кяриз какое-то мгновение назад. Следом полетели две гранаты и одновременно сдетонировали, выбросив наверх столб дыма и пыли, — этот взрыв и слышал Скалянский, уже находившийся под землей.
      Радист был тяжело ранен, но и стрелявшего настигла страшная в узком подземном ходу взрывная волна...
      Серая мгла над горами растаяла, солнце подбиралось к зениту и нестерпимо жгло. Командир разрешил отпить по три глотка из фляжек. Афганское подразделение только что закончило «чистку зеленки» — прочесывание садов, тополевых зарослей и виноградников на окраине ближнего кишлака. Жители этого селения и сообщили минувшим вечером о появлении в зеленой зоне подозрительных вооруженных людей. Рядом со сложенными на земле трофейными винтовками, минами, снарядами и ящиками патронов лежало несколько убитых в перестрелке душманов. Усатый молодой офицер задержался над телом рослого бородача. Лицо его было скуласто, черно от загара; наверное, при жизни этого громилу трудно было выделить среди других, но смерть словно стерла с него грим, обнажив черты европейца. Документов у басмача не было, как, впрочем, и у других, лишь под расстегнутым халатом на шее обнаружили шнурок с какой-то пластмассовой пластинкой. На ней был выбит двойной номер. Афганец разломил пластинку пополам, объяснил:
      — Посмертный жетон военнослужащего. Такие носят в западных армиях, надо уточнить по образцам, откуда этот. Одна половина жетона уходит с телом в могилу, другая отсылается в военное ведомство. Там заложат номерок в машину, и она выдаст все данные об этом гусе. Видите, с кем дело иметь нам приходится. Может, инструктор, а может, просто наемник — они среди душманов не редкость, — офицер повертел обломок жетона и усмехнулся: — Что ж, пошлем по адресу. Может, у него есть родственники и им сообщат о его конце? Может быть, его мать, жена или дети спросят у своего правительства: кто соблазнил этого человека грязными деньгами и послал разбойничать в чужую страну?
      Скалянский отдыхал, сидя на камне в кругу товарищей. Лицо его было сосредоточенно, какая-то неотступная мысль бороздила морщинами загорелый лоб. Ранение радиста сильно расстроило разведчиков. Сознание никак не хотело мириться с тем, что на войне, когда пускается в ход оружие, потери людей неизбежны. Свое бессилие враг восполняет коварством и подлостью: бьет исподтишка, в спину. Но разведчик на то и разведчик, чтобы никогда не подставлять врагу спины, уметь угадывать опасность даже там, где внешних признаков ее вроде бы и нет. Значит, не доучили ребят, не привили им непритупляемой бдительности, если они подставили врагу спину, забыв на минуту, что он может возникать из-под земли в самом неожиданном месте. Старшина Скалянский чувствовал себя виноватым за каждый солдатский промах.
      — Товарищ старшина, это какой же по счету душманский склад вы сегодня раскопали?
      — Не помню, ребята, не считал.
      — Вы, наверное, чуете, где они оружие прячут?
      — Я другое сегодня чую, земляки. Где-то тут большая банда прячется. Миномет и безоткатка совсем новенькие, еще не бывали в деле, их только-только доставили. И этот, с жетоном на шее, откуда он и зачем прилетел сюда? И сколько других прилетело с ним? Сейчас «духи», видно, рассеялись, а к ночи обязательно соберутся. Что они затевают? Может, кишлаки разорить? Или сжечь собранный урожай? А может, задумали крупную диверсию на автотрассе? Орудиями и минометами на мелкий разбой не вооружаются.
      — Ты командиру говорил об этом, Николай? — спросил сержант.
      — Говорил. Командир считает: банда прячется не в кяризах, а где-то в зеленке или в ближних падях. Пошел посоветоваться с афганцами. Видно, поработать нам тут еще придется.
      — Если надо, что ж...
      — В движении получше следите друг за другом. И никогда не стойте и не садитесь лицом в одну сторону.
      — Усекли, товарищ старшина.
      Заметив приближающегося командира, Скалянский поднялся:
      — Что, земляки, продолжим сбор трофеев?..
      В то время когда афганское подразделение, а с ним большинство разведчиков продолжали поиск в зеленой зоне долины, небольшая группа во главе с лейтенантом Виталием Шанаевым получила задачу осмотреть старый, давно покинутый жителями кишлак, лежащий далеко в стороне предгорья. С расстояния его развалины казались живым оазисом — неприхотливые тополя и платаны, одичавшие яблони и апельсиновые деревца еще продолжали шуметь зеленой листвой над пересохшими арыками под жестоким солнцем и пыльными суховеями. Маловероятно было встретить здесь крестьянина и даже охотника в столь тревожное время, но разведчики искали как раз тех, кто днем таился от человеческих глаз, и поэтому не могли оставить без внимания ни одного подозрительного места. Знать бы им заранее, что ждет их в заброшенном кишлаке!
      Шанаев предполагал: в селении или где-то поблизости должен находиться вентиляционный колодец кяриза, через который жители добывали питьевую воду, однако поиск ничего не дал. В узких пустых глазницах покинутых домиков посвистывал срывающийся с гор ветерок, отчужденно шумели деревья свернувшейся от зноя листвой, во двориках, огороженных полуразрушенными дувалами, валялись ссохшиеся яблоки и апельсины — ничто не обнаруживало недавних следов человека. И все же Виталия Шанаева посасывала тревога. Довелись тут вести бой, сам он, Шанаев, сделал бы эти развалины опорным пунктом — и обозрение отличное, и отходы скрытые есть в сторону гор. Побывай здесь душманы хоть раз, они должны превратить эти пустые домики в свой наблюдательный пункт.
      Из долины, с той стороны, куда ушло подразделение, донеслись едва различимые, короткие хлопки. Разведчики прислушались и убедились: идет перестрелка. Значит, подразделение все-таки обнаружило банду. Надо спешить к своим, до них теперь несколько часов ходу пешком. Можно в пути и на засаду напороться, а маленькая ультракоротковолновая радиостанция, имевшаяся в группе, обеспечивала связь только в пределах прямой видимости.
      В небе появилась пара пятнистых вертолетов, она направлялась к месту перестрелки. Другая пара винтокрылых машин кружила поодаль, видимо, готовая действовать по развитию обстановки.
      — Все, товарищ лейтенант, — вздохнул рядом с Шанаевым молодой разведчик. — Можем спокойно топать к машинам. Там теперь без нас обойдутся. Есть же везучие люди.
      — Не горюй, — сдержанно ответил Шанаев. — И не мельтеши в окне... Ну-ка, передай команду: всем — молчок, засесть в домиках и не высовываться.
      Шанаев стоял перед окном-бойницей и, разговаривая с солдатом, не отрывался от бинокля. За развалинами, в недалеком распадке, появились вооруженные люди. Их было уже несколько десятков и к ним присоединялись все новые, — вероятно, они появлялись из-под земли. В том, что перед ним душманы, он уже не сомневался — вооруженные люди в распадке явно таились от вертолетов. Машины скоро уйдут, и что тогда предпримет банда?
      Кишлак казался мертвым. Группа занимала три уцелевших домика, в них она могла успешно вести круговую оборону. Толстые глиняные стены с примесью камней довольно хорошо защищают от огня стрелкового оружия, хватило бы только патронов. Душманов, правда, по нескольку десятков на каждого, но и автоматы в руках разведчиков — не фунт изюма. Жаль, маловато гранат, а они в случае схватки ох как понадобятся — близко к домикам подступают развалины строений и глиняные дувалы; добравшись до них, душманы окажутся на расстоянии короткого броска в атаку и удержать их тогда будет трудно.
      Вертолеты ушли, звуки выстрелов из долины больше не долетали — то ли бой закончился, то ли отдалился. Если банда направится в горы, помешать ей вряд ли удастся. Надо будет сразу просигналить своим ракетами и обстрелять душманов из пулемета. А вот если они двинутся в сторону зеленой зоны, надо навязать им бой — пусть даже придется покинуть убежище.
      Силы оказались слишком неравными, и никто не упрекнул бы Шанаева, постарайся он незаметно увести свою группу, но такая мысль даже не появлялась в голове лейтенанта. Знай он, что подразделение, преследуя рассеявшихся душманов, ушло за отрог и не только не слышит его радиостанции, но и не увидит сигнальных ракет, все равно не отказался бы от своего решения — навязать бандитам бой.
      Едва точки вертолетов растаяли в горячем мареве долины, душманы зашевелились. Разделившись на три группы, они с трех направлений двинулись к покинутому кишлаку. Не подвела лейтенанта Шалаева его интуиция.
      ...В Афганистане борьба идет непростая. И через годы после Апрельской революции в горах сохранились племена и басмаческие отряды, плохо представляющие, что же происходит в стране. С давних времен они считали себя в состоянии вражды с кабульским правительством, не ведая, что от их обидчиков давно уже не осталось следа. С такими не воевать надо, а разговаривать. Случалось, что после выхода) горских жителей к нашим постам, расположенным на горных дорогах, целые районы, прежде враждебные всей стране, изолировавшиеся от нее, приветствовали народную власть и революционное правительство Афганистана, включались в новую жизнь, пресекали пути душманам через свои селения. Поэтому у наших войск в Афганистане есть строжайший закон: где бы и когда бы ни встретились вооруженные люди, первыми за оружие не хвататься, огнем отвечать только на огонь.
      И теперь, когда басмачи приблизились на дистанцию верного выстрела, Шанаев вышел из домика, ухватился за верхний край глиняной стены, поднялся на крышу.
      — Не надо, товарищ лейтенант!
      — Прыгайте вниз, поговорим из дома!
      Крики солдат не удержали Шанаева, он утвердился на крыше, распрямился во весь рост.
      Басмачи шли быстро и уверенно, видимо, дорога была им знакома. О близости советских солдат они, конечно, не подозревали. Появление человека на крыше пустоглазого домика их ошеломило, все три группы разом остановились, в рядах началось замешательство. Безоружный лейтенант стоял весь на виду и махал фуражкой, приглашая на разговор. Но басмачи уже разглядели его одежду.
      — Берегитесь!..
      — Прыгайте!
      Шанаев еще до предупреждающих криков увидел вскинутые винтовки и автоматы. Резко пригнувшись, он даже не прыгнул — упал за стенку, на долю секунды опередив выстрелы, и уже в падении ощутил жест
      ко стегнувший по лицу ветерок, услышал щелчки пуль, визг рикошетов от стены, а уже потом — стрельбу. И успел приметить: стреляли со всех трех направлений сразу. Шли враги, непримиримые и беспощадные.
      В ответ на выстрелы душманов отрывистыми очередями ударили автоматы разведчиков...
      Встреченные огнем, бандиты отхлынули, залегли широкой дугой, передвигаясь ползком, начали охватывать кишлак. Они вели непрерывный обстрел занятых разведчиками домиков, но близко подползать не решались. Экономя патроны, разведчики отвечали короткими прицельными очередями. Задержать банду подольше — на это теперь и рассчитывал Шанаев.
      Довольно скоро душманы убедились, что имеют дело с немногочисленной группой советских солдат, и повели себя наглее. Огонь стал ожесточеннее, там и тут замелькали фигуры перебежчиков в чалмах и коричневых безрукавках — они проникли в развалины, стали накапливаться в них, мертвым кольцом окружив кишлак.
      Шанаев приказал своим приготовиться к отражению возможной атаки. Огонь врага непрерывно усиливался, пули все чаще врывались в узкие щели окон, впивались в твердую глину, с шипящим треском горели трассирующие и зажигательные, наполняя тесные клетушки ядовитым фосфорным дымом. Потом из развалин ударили гранатометы. От громовых разрывов домики шатались, как живые, смертоносное пламя пронизывало стены; казалось, домики пылают изнутри — удушливый дым, смешанный с пылью и огнем, рвался из всех щелей, окон и пробоин, но полу-оглохшие, задыхающиеся разведчики по-прежнему не спускали глаз с врага. После огневого налета десятка два басмачей выскочили из развалин и бросились к угловому дому, который был ключом маленькой обороны. В яростный треск советских автоматов вплелась длинная очередь ручного пулемета, который Шанаев до сих пор держал в резерве. Поверженные огнем, бандиты усеяли площадку перед домом, уцелевшие метнулись назад, попрятались в развалинах.
      На третьем часу осады откуда-то из невидимого распадка ударили душманские минометы. Командир группы скоро понял: бандиты пристреливаются к угловому дому, поэтому его лучше покинуть. Прикрываясь огнем товарищей и облаками пыли от разрывов мин, разведчики перебрались в соседние строения. Пятая или шестая мина ударила в крышу дома, и та рухнула. Душманы продолжали обстрел, превращая дом в развалины и не подозревая, что молотят по пустому месту. Похоже, они готовили еще одну атаку и не заметили, как сами попали в ловушку.
      О том, что группа Шанаева ведет бой, товарищи узнали, когда из-за отрога до них стали доноситься разрывы мин и гранат, треск автоматов и пулеметов гасило расстояние. К тому времени подразделение закончило прочесывание зеленой зоны. Не теряя минуты, афганские воины и советские разведчики бросились на помощь друзьям. Бездорожьем предгорья они добрались до заброшенного кишлака через час...
      Майор Валерий Коротнюк рассказывал:
      — Душманы, видно, пришли в исступление, оттого что не могут раздавить горстку шурави, палили из всех стволов — при подходе мы услышали прямо-таки сатанинскую стрельбу. Одного мы боялись — у наших ребят могут кончиться боеприпасы, поэтому спешили как могли. Ведь, когда применяется автоматическое оружие, и более многочисленная группа, оставшаяся
      без патронов, может погибнуть в момент. Было, конечно, нетрудно пугнуть душманов еще издалека, заявив о своем приближении, но главный наш долг требовал — сделать все возможное, чтобы остановить банду, не позволить ей уйти и продолжать террор против мирных жителей. Ради этого Шанаев и его ребята пошли на смертельный риск, приковав банду к себе, ослепив ее главарей видимостью легкой добычи. Люди собой жертвовали, обеспечивая выполнение главной задачи, и мы просто обязаны были наилучшим образом завершить дело, ими начатое.
      ...Душманские главари спохватились, когда возможные пути бегства были перерезаны, и сама банда оказалась зажатой между группой Шанаева и подоспевшим к ней на помощь подразделением. Огонь разом стих, перепуганные басмачи забились в развалины. Командир батальона через мегафон предложил окруженным бандитам сложить оружие. Ответа не было. Тем не менее с открытием огня решили повременить — пусть душманы получше оцепят собственное положение. В подобных обстоятельствах рядовые «воины ислама» нередко восстают против главарей, принуждая их к сдаче.
      Ждали. Вдруг со стороны развалин донесся высокий визгливый голос, выкрикивающий какие-то слова. За ним те же слова стал повторять целый хор.
      — Что это? — изумленно спрашивали советские разведчики. — Молятся перед смертью?
      Афганский офицер, находившийся в цепи рядом с Коротнюком, отрицательно покачал головой:
      — Это не молитва. Это клятва. Душманы клянутся друг другу, что никто из них не поднимет руки, все будут сражаться с «неверными», то есть с нами, до своей смерти.
      Они выяснят позже: главарь банды, палач, запятнанный многими убийствами и насилиями над невинными людьми, боясь, что его сообщники дрогнут, сунул в руки мулле-душману коран и заставил всех поклясться хором, что никто не сложит оружие.
      Едва смолкли лающие голоса в развалинах, оттуда загремели выстрелы. Исчезла надежда обойтись без последнего и бессмысленного кровопролития. Огненным смерчем по развалинам ударили автоматические пушки боевых машин пехоты, гранатометы и тяжелые пулеметы бронетранспортеров. Бой был коротким. Далеко не все душманы сохранили верность клятве, которую только что произносили хором. Едва солдаты двинулись вперед, над развалинами тут и там поднялись пустые руки.
      А главарь ушел. Он убежал как крыса тайным подземным ходом, бросив на произвол судьбы тех, кого так яростно понуждал умирать. Был все-таки колодец в кишлаке. Но стоило исчезнуть тому, кого душманы боялись больше смерти, и оказалось: умирать-то им не за что. Так случается повсюду и со всеми, кто воюет за неправое дело.
      Пока друзья обнимали измученных, серых от пыли, продымленных разведчиков лейтенанта Шанаева — все они вышли из переделки живыми, — старшина Скалянский озабоченно ходил между развалинами, заглядывая под каждый камень.
      — Опять что-то почуял, старшина? — окликнул его Коротнюк.
      — Тут не надо особого нюха, товарищ майор. С чего бы это банда так рвалась в кишлак? Почему не ушла сразу, как по зубам получила? Не похоже на «духов».
      В одном из полуразрушенных домиков, где оборонялись разведчики, обнаружили тщательно за маскированный недавний подкоп, миноискатель указал присутствие металла. Политая сверху водой и высохшая глина затвердела как камень, а взрывать нельзя — неизвестно ведь, что там зарыто. Сменяя друг друга, долбили глину ломами и кирками, пока не натолкнулись на доски. Выворотили их, и пошли по цепочке из рук в руки цинки с патронами, ящики гранат, мины разных систем и назначений.
      Афганский офицер с фотоаппаратом заснял солдат над грудой трофеев. Кто-то пошутил:
      — Американскому президенту надо бы послать. Он то и знай выколачивает из своего конгресса миллионы на вооружение всякой контры и наемной сволочи, а денежки-то плачут. Небось один наш Скалянский на сколько уж миллионов принес убытку душманским радетелям!
      — Эх, парни! — отозвался старшина со вздохом. — Кабы вот так все оружие мимо бандитских рук проходило, я век готов лазать по кяризам да по ущельям. Беда, что и «духам» немало перепадает от тех миллионов. Сюда бы, в Афганистан, не президента и сенаторов — они не из своего кармана вооружают нечисть. Сюда бы тех, с кого тянут деньги для душманов, кто, может быть, последнее от своей семьи отрывает. Показать бы им разбитые кишлаки, обгорелых людей, изувеченных пацанов — вот на что, господа хорошие, тратятся ваши доллары. Неужто не проняло бы?
      Солдаты замолчали, поглядывая на кучку людей в грязных чалмах и халатах, взятых под стражу афганскими автоматчиками. Были среди пленных бандитов молодые и не очень молодые люди, бородатые и безусые, но сейчас их черты словно слиняли, стерлись, все они казались на одно лицо, понурые и несчастные.
      — Вроде люди как люди, а что творят на своей
      земле! И ведь чего ради? Никого с этой земли не гонят, тем, кто добровольно сложит оружие, — заранее объявлена амнистия. Живи, бери землю, работай честно.
      — Э, товарищ, — вступил в разговор афганец, покачивая головой, — вот эти, которые ходят кишлаки грабить, как раз честно работать и не желают. Не привыкли. Прежде жили грабежом и теперь хотят так же. От того и зверствуют, что не дают им воли. Люди они только с виду. Загляни-ка в душу любому — там черный паук сидит.
      — Что теперь с ними будет?
      — Суд разберется с каждым. Революционный суд гуманный. Теперь не королевские и не даудовские времена. Тогда бы одних сразу к стенке, других — в яму, гнить заживо. А теперь тех, кто не успел совершить преступлений, даже отпускают и на работу устраивают, жилища дают.
      — Они снова не возьмутся за прежнее?
      — И так бывает. Но все равно без гуманности нельзя. Люди должны видеть, что народная власть карает лишь за совершенные преступления. За политические заблуждения она не мстит. Народная власть не держит в тюрьмах только по подозрению или недоверию, если даже человек какое-то время находился на чужой стороне. Я думаю, это правильно. Это укрепляет авторитет власти. К нам все больше переходит бывших душманов. Есть целые банды, которые теперь соблюдают нейтралитет и не позволяют «чужим» душманам хозяйничать в своих районах. Таких мы не трогаем и не торопим. Поймут, куда жизнь поворачивает, — сами придут к нам. В конце концов народная власть на местах народом должна ставиться. Тогда ей ничто не страшно. Плохо только, если по ошибке или по умыслу выпускаются на волю уже
      обезвреженные нами закоренелые враги. Да, да, такое случается. Война у нас гражданская, противник не только ходит по горам с винтовкой, он пробирается и в органы власти. Вот мы имели в батальоне неприятный случай. Поймали как-то главаря душманской банды, отпетого врага, передали куда следует, а через два месяца поймали его снова на диверсии. Сначала подумали: кто-то его по ошибке отпустил. Когда передавали пленных в царандой, предупредили о служившемся. Но не прошло и полгода — снова он нам попался, и снова — главарем. Накануне эта банда вырезала несколько семей в кишлаках, взорвала школу и мечеть. Солдаты его сразу опознали, привезли в кишлак. Что там поднялось! Дехкане потребовали немедленного суда. Пришлось там же, на месте, устроить военно-полевой суд. Сказать откровенно, командование пошло на это из-за опасения: как бы его снова не выпустили из-под стражи. Кто-то явно покровительствовал бандиту. Мы, конечно, сообщили обо всем в органы безопасности и партийный комитет провинции, но найти истину в подобных случаях не всегда удается.
      Солдаты молча обдумывали слова афганского офицера, проникаясь всей сложностью происходящих в Стране событий. Линии огня проходят не только в этих горах, где бродят присланные из-за кордона басмаческие шайки. Фронты классовой войны невидимо тянутся через города и селения, они разделяют роды, племена, семьи, шрамами ложатся на сердца людей. Рано или поздно стихнут последние открытые бои с контрреволюцией, а борьба еще будет продолжаться, будет требовать жертв и настоящих подвигов...
      Командир подразделения отдал команду закончить привал. Советские разведчики тоже садились в боевые машины. Возвращались в лагерь притихшей
      долиной, по дороге навстречу спешили автомобили с грузом нового урожая, безбоязненно вышагивал караван, погонщики приветливо махали солдатам, и верблюды, задирая головы, снисходительно, свысока посматривали на приземистые броневые коробки, облепленные людьми.
     
      МИНЫ И ЛОЗЫ
     
      Соседями разведчиков по лагерю были саперы. На афганской земле обойти этих тружеников армии невозможно: они постоянные стражи здешних дорог, с их сопровождением уходят в путь не только воинские, но и гражданские колонны с грузами. Нередко делят они общие тревоги и заботы с афганскими воинами, и как знать, может быть, кто-то из саперов пел в тот вечер балладу о побратавшихся в походе солдатах — сыновьях двух народов?
      ...Части ограниченного контингента советских войск в Афганистане расположились на землях, которые никогда не обрабатывались, на которых прежде ничего не росло, кроме, может быть, редких солянок и верблюжьих колючек. Серый камень, серый песок, желто-седой суглинок. Под копытами стад, под колесами и гусеницами машин летом этот суглинок размалывается в летучую пыль, носимую афганцем, а зимние дожди превращают его порой в целые болота. Только для того чтобы жить на такой земле, требуются стойкость и мужество.
      Не было исключением и место расположения инженерно-саперного подразделения, которым командовал тогда офицер Валентин Георгиевич Дятлов. На пыльном поле стояли палатки — негде умыться солдату, негде укрыться от палящих лучей азиатского солнца, и редкий час отдыха приходилось коротать в той же палатке, прокаленной насквозь. Питьевую воду строго экономили. И бывали случаи, когда истомленный зноем человек мог забыть о предостережении и зачерпнуть из ближнего арыка. А ведь Афганистан всегда считался краем массовых эпидемий, и это объяснимо: до революции здесь одна больничная койка приходилась на пять тысяч человек. При самых героических усилиях народной власти, при всей бескорыстной и самоотверженной помощи наших медиков изменить положение в короткий срок очень трудно. Реакция ожесточенно сопротивлялась и продолжает сопротивляться любым улучшениям в жизни народа. Для главарей контрреволюции массовые болезни людей — такое же средство борьбы против народной власти, как подлые выстрелы из-за угла, диверсии в городах и кишлаках. Душманы и сегодня стреляют по красным крестам и белым халатам, взрывают больницы и медпункты...
      Приняв командование подразделением, Дятлов собрал офицеров, коммунистов и комсомольский актив. Заговорил без обиняков:
      — Вот что, товарищи. В полевых условиях кое-как прожить можно день, неделю, месяц, даже два. Но жить кое-как все время нельзя. Обстановка требует от нас работы в полную силу, а силы дает нормальный быт, нормальный отдых. В палатках, на этом поле, мы обязаны устроить нашу жизнь не хуже, чем в казарме. Думайте, изобретайте, увлеките делом всех до единого. Я уверен: любое доброе начало по устройству нашего солдатского дома встретит поддержку, воодушевит людей, а значит, будет помогать в главной нашей работе, ради которой мы здесь находимся.
      Работы саперам хватает. В необъявленной войне против молодой республики контрреволюция сделала на мины чуть ли не главную ставку. Так что не с учебными, а с боевыми минами всех систем чаще всего имеют дело и наши саперы. И со всем арсеналом коварства, которым вооружают душманов инструкторы-диверсанты, набившие руку в грязных войнах в Юго-Восточной Азии, Африке, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке...
      В тот день прощался с товарищами старший лейтенант Сергей Полатайко. Он командовал взводом, и не один десяток обезвреженных мин на его личном счету, еще больше — на счету его подчиненных. Случались в жизни Сергея такие минуты, когда лишь мужество и самообладание, мастерство и быстрая реакция спасали от неминуемой беды. Однажды молодой сапер, снимая американскую мину, поставленную в кишлаке, нечаянно привел в действие взрыватель. Никто не мог сказать, когда произойдет взрыв — через минуту, две или через три секунды. А рядом люди, техника. Услышав зловещий щелчок, Полатайко скомандовал: «Ложись! Отползай!» — и сам бросился к ребристому чудовищу. Секунды потребовались ему, чтобы извлечь и отбросить стронутый взрыватель, но в такие секунды даже юнцы седеют...
      Как-то саперов попросили проверить дорогу в кишлак, куда возвращались люди, ранее изгнанные из своих жилищ душманами. Когда прибыли к месту работы, вначале показалось: ничто враждебное человеку не может таиться в спекшемся суглинке, на котором самый острый и опытный глаз не различал никаких следов диверсионной работы. Но сапер глазам не верит. Через час труднейшего поиска рядовой Владимир Орлов обнаружил противотранспортную мину итальянского производства. Вскоре нашел хитро устроенный сюрприз рядовой Александр Игнатьев. На сей раз мина была израильская. Еще полчаса тяжелого труда, и снова извлечена на свет гремучая гадина с итальянским клеймом — отличился сержант Виктор Ханин.
      Полатайко оглядел своих усталых, запыленных солдат. Не все они одинаково опытны и искусны, но он верил в каждого из них беззаветно — верил в их солдатскую, рабочую добросовестность: ни пяди дорожного полотна они не оставят непрослушанной и непрощупанной. Как и положено командиру, он был опытнее, подготовленнее своих подчиненных, однако же во всех случаях старался услышать их мнение. И теперь тоже спросил:
      — Что, саперы, молчит земля?
      — Ни звука, товарищ старший лейтенант.
      — Значит, чистая?
      — Хотелось бы верить, да служба не велит. У душманов было время поглубже закопать, ни один миноискатель не учует.
      Солдаты были правы. Современные мины в пластмассовых корпусах трудно поддаются поиску, в них почти нет металла, и если зарываются глубоко, электронно-магнитный миноискатель может на них не отозваться.
      — Значит, пустим трал?
      — Пожалуй, пора, товарищ старший лейтенант.
      Стальная машина с минным тралом прошла по дороге раз, потом другой, третий... Подъехал афганский водитель, открыл кабину, улыбаясь, знаком попросил проезда дальше. И с недоумением увидел запрещающий жест регулировщика. Шурави ездят, отчего же ему нельзя?
      — Потерпи, брат, в нашем деле спешить — угодишь не в кишлак, а прямо в райские сады аллаха. Задолго до срока. А там, небось, тоже порядок расписан, и придется очереди ждать.
      Афганец что-то понял, засмеялся, повинуясь сигналам регулировщика, отъехал назад.
      Опыт минной войны научил советских саперов недоверчивости. После первого траления сделали паузу, а потом решили провести еще несколько контрольных проездов. Машина двинулась по дороге. Кто мог знать, что взрыватель глубоко зарытого мощного фугаса, рассчитанный на многократное воздействие, встанет на боевой взвод под тяжестью трала уже при первом контрольном проходе? Полатайко держался вдали от тральщика и все же силу заряда фугаса предвидеть не смог. Машину вздыбило взрывом, но броня ее защитила экипаж. Направленный смерч земли и раздробленных камней достал командира взвода...
      Наши военные медики совершили подвиг, сохранив зрение Сергею Полатайко. И когда он, уезжая на Родину, прощался с друзьями, на юношеском лице его, суровом от шрамов, читалась неподдельная грусть. Значит, есть в этой жизни, полной опасностей, своя, особенная притягательность. Человека возвеличивает его дело, а работа наших саперов в Афганистане — воистину святая работа. И что дороже душевного удовлетворения от опасных трудов, за которые тебе кланяются люди? Что дороже товарищества, которое здесь, в краю, опаленном войной, оберегает каждого надежней брони! Вот и тогда руки друзей бережно подхватили упавшего Сергея Полатайко, наложили первые повязки, доставили в госпиталь, не потеряв лишней минуты. И до самого выздоровления он был окружен заботой товарищей. Такое не забывается никогда!
      Теперь молодой офицер словно бы с завистью прислушивался к разговору саперов, только что возвратившихся с очередного задания. Героями дня стали сержант Андрей Трофимович и рядовой Олег Сурвило — они разминировали подходы к душманскому складу оружия, обнаруженному в кяризе. Не тому ли самому, что нашел старшина Скалянский? Жаль, что я не догадался тогда об этом спросить. Мы видели потом извлеченные из подземелья минометы, сотни мин, ящики гранат и целую кучу туго набитых патронташей — «подарки» афганским крестьянам от американского президента, из Исламабада и Тегерана, переправленные бандитскими тропами, чтобы убивать тех самых крестьян и их детей, разрушать школы и мосты...
      — В кяризах, сволочи, устраивают минные склады, кяризы минируют, а то и подрывают! — возмущался молодой солдат. — Им на людей совершенно наплевать.
      До чего же понятен этот праведный молодой гнев! Труд сапера близок труду крестьянина — оба имеют дело с землей, от которой все достояние и богатство человека. А кяризы — рукотворные артерии жизни на этой земле. Без них солнечная чаша долины превратится в пыльный котел. Саперам не раз случалось помогать местным жителям в очистке и восстановлении водосборных колодцев, и работа эта бывает не менее опасна, чем разминирование дорог.
      — Вот уже второй год я здесь, — говорил Валентин Георгиевич Дятлов, — а все не могу свыкнуться с действительностью. Уходят мои на задания, а мне всякий раз так и хочется буквально разорваться, чтобы быть рядом с каждым, каждого поберечь. Прежде такого не знал за собой.
      Присмотревшись к жизни саперов, начинаешь, однако, замечать, что, и не разрываясь, их командир умеет заставить людей чувствовать его присутствие всюду. «Умение» это — в поистине беспощадной придирчивости, с которой он всякий раз проверяет подготовку саперных расчетов и групп перед выходом на боевую работу. А вторая сторона того же «умения» — забота о людях. Говорят, у хороших отцов рано седеют виски. У Дятлова молодое лицо и совсем седые виски. Случается, его даже упрекают за «домашний патриотизм», особенно в том, что касается устройства жизни людей подразделения. На это у Дятлова свой ответ:
      — Летчика, если он даже плохо выспался, в полет не пускают. Почему же я должен поступать иначе, посылая офицеров и солдат снимать душманские мины?
      Не прошел зря тот давний разговор Дятлова с офицерами и активом: жизнь саперов преобразилась в несколько месяцев. В «модулях» и даже в палатках поражают чистота и уют. Не надо больше экономить воду — от скважины по трубам ключевая струя подается во все подразделения. В просторной столовой для солдат и офицеров, красиво устроенной своими руками, трудятся умелые повара. В спортивном городке в часы отдыха разгораются целые баталии между взводными командами. А возвращаясь с опасной работы, саперы спешат в русскую баню, окутанную пахучим можжевеловым паром.
      Если же Дятлова хвалят за умение устроиться в поле не хуже, чем в ином типовом военном городке, он хитро улыбается: «Командир силен народом. Вы себе таких помощников заведите, как у меня». И называет имена офицеров, сержантов, рядовых. Надо слышать, с какой интонацией он их выговаривает: Анатолий Корж, Степан Мороз, Дмитрий Козел, Александр Коркодола, Виктор Гладуш, Сергей Вакалюк.
      И еще многие-многие имена и фамилии тех, кто поверил своему командиру.
      — Здесь многие прописные истины открываешь для себя заново, — говорил Дятлов. — Вот та же забота о быте людей, об их отдыхе, подготовке к работе. Все мы знаем, что это важно, но положа руку на сердце в мирных, как говорится, буднях не очень-то беспокоимся, если солдат у нас в какие-нибудь авральные дни полусонным становится в строй. Здесь я таких на утреннем разводе гоню из строя — в баню и — спать. А с командиров их шкуру спускаю. Нельзя иначе. Вот идут два солдата по дороге с миноискателями, первый — ничего не слышит, второй — на его следах обнаруживает мину. Это же счастье, что мина оказалась противотанковой, а не противопехотной. В чем дело? Оказывается, первый идет и дремлет на ходу. Или тот же случай с Полатайко, когда он выбросил стронутый взрыватель. Ведь сработал-то взрыватель уже в воздухе. Полсекунды решали вопрос жизни и смерти его и окружающих. Окажись тогда лейтенант вялым, несобранным — даже подумать страшно... Особо скажу о силе личного примера. Здесь, в Афганистане, нашим «комиссарам» поклониться хочется. Где трудно, где опасно — они первые. Вот когда уходит с людьми мой заместитель по политчасти Игорь Михайлович Набоков, у меня душа спокойна.
      Игорь Набоков — первый, с кем я познакомился в саперном подразделении. В его биографии много сходства с биографией командира, они — сверстники, дети войны и первых послевоенных лет. Отец Дятлова погиб в начале Великой Отечественной под Смоленском, когда сын еще не родился. Отец Набокова — под Берлином. Оба отслужили срочную. Только Дятлов из солдатского строя шагнул в строй курсантов Тюменского высшего военно-инженерного командного училища, а Набоков уже после увольнения в запас вдруг затосковал об армейской жизни, о товарищах по взводу и решил продолжить дорогу павшего отца — кадрового офицера. Экзамены за курс танкового училища он сдал экстерном...
      В инженерно-саперное подразделение Набоков пришел, имея уже орден Красной Звезды. Эта боевая награда на груди человека отнюдь не богатырской наружности кое-кого даже удивляла. Но лишь до первого испытания. Саперы, обеспечивая продвижение транспорта, неожиданно попали на минное поле и, как это бывает часто, с окрестных сопок тут же обрушился сильный огонь душманов. Молодой офицер, управлявший колонной, то ли дрогнул, то ли растерялся, а в подобной обстановке и одна потерянная минута может дорого обойтись. Набоков, не раздумывая, взял управление на себя. Командиры машин услышали в эфире твердый голос политработника, отдающего боевые распоряжения. Орудия и пулеметы боевых машин ударили сосредоточенным огнем по самым опасным целям, на угрожаемое направление выдвинулись бронемашины, а вскоре по вызову Набокова появились и вертолеты. К этому времени под надежным огневым прикрытием саперы разминировали путь, и колонна двинулась вперед.
      — Взять командование на себя в тот момент я был просто обязан, — объяснил Набоков. — А кроме того, это и есть политработа — личным примером показать молодым командирам, что значит твердое и непрерывное управление в боевой ситуации.
      Дятлов согласно кивнул:
      — Управление в бою — это, говоря образно, рука, в которой зажата победа.
      Командир надолго задумался. Может быть, увиделась ему та памятная ночь, когда впервые пришлось вести колонну через опасный район. Заминированный участок пути оказался длиной более километра. Проходили его тоже под обстрелом. Потратили не один час, снятые мины даже не считали. Но не потеряли ни одного человека, ни одной машины. Ему тогда показалось: всю ночь он нес на своих плечах железную гору — даже физически чувствовал, как болели плечи под утро от ее тяжести. Зато сразу на всю последующую службу обрел уверенность и силу. Вот поэтому и поглядывает с уважением на своего заместителя по политчасти Дятлов: неширокие вроде плечи, а надежны. И сколько их, таких вот плеч, рядом в строю подразделения!..
      Секретарь партийной организации старший лейтенант Виктор Гладуш напомнил моим собеседникам, что через десять минут начнется заседание партбюро.
      — Помню, помню, — успокоил Дятлов. — Как же забыть, если такая серьезная да и приятная повестка дня?
      — Приятная?
      — Именно. Рядовой Юреску Николай Ефимович просит принять его в члены партии.
      — Судя по вашему общему настроению — вопрос уже решен?
      — Кого же еще принимать, если не таких вот ребят? Наша здешняя жизнь быстро обнажает человеческое нутро. Юреску — парень надежный.
      Служил, оказывается, Юреску на должности кинорадиомеханика части, а потом вдруг стал проситься в саперы, на боевые задания: раз уж, мол, направили в Афганистан, хочу настоящего дела и на самом переднем крае. Добился — взяли его на занятия, подучили, проверили, и Юреску доказал, что может работать в поле не только наравне с другими, но и лучше других. Ходил в отрядах обеспечения движения, был ранен, представлен к награде, но ни за что не согласился снова поменять горячие поля и взрывающиеся под ногами горные дороги на тихую кинобудку. Впрочем, при нужде он всегда готов прокрутить фильм для товарищей, но главным своим делом считает очистку афганской земли от смерти, посеянной душманами.
      С саперами я расставался вечером. Хотя и не нашел здесь того ночного певца, о потраченном времени не пожалел. По-южному быстро темнело. В небе проскользили огни вертолетной пары, летящей с грузом к дальним высотам у края долины. Словно рожденные сумраком, крутились на поле седые косматые смерчи. А в ушах звучали последние слова Дятлова: «Мы решили на месте нашего расположения вырастить сад. Первые деревца уже принялись. Нашим соседям афганцы подарили лозу, и она у них прижилась, на этой вот скудной земле в первый год дала гроздья винограда. У нас тоже приживутся и саженцы яблонь, и виноградные лозы. Может быть, этого сада я не увижу, а все равно стоит перед глазами, и слышу, как он шумит».
      Мне тоже увиделся тенистый, темно-зеленый сад, взращенный солдатскими руками на мертвой земле.
      Мины и лозы... Они соседствуют на этой земле, как жизнь и смерть, свет и тьма, гибель и спасение — вечно враждующие, непримиримые силы. Но всегда, во все времена сила жизни торжествовала над силой смерти, и всегда героем людей был тот, кто выращивал лозы, охранял и защищал жизнь, и всегда бывал проклят несущий смерть, запустение, мрак.
      Уже в пути спохватился, что забыл спросить саперов еще об одном: может быть, они знают солдата, о котором слышал от афганцев? Возможно, он даже служит в их подразделении, и среди тех загорелых лиц, что запомнились мне, есть и его лицо? Афганцы не помнили точно его фамилии — то ли Малов, то ли Малков, а может быть, Мальков или Малахов? Но имя они помнят точно — Иван, такое имя нельзя перепутать ни с каким другим. Он нес боевую службу со своими товарищами на небольшой сопке у полевой дороги. Поблизости зеленели виноградники, а вокруг них поле было нашпиговано душманскими противопехотными минами, до которых еще не дошли руки саперов. Крестьяне ближних кишлаков были о том предупреждены, никто к виноградникам не приближался. Но однажды утром солдаты с поста приметили на краю зеленых зарослей какое-то движение. В бинокль разглядели: дети, двое афганских мальчишек лет шести-семи. Видно, вздумали полакомиться спелыми гроздьями на заброшенном винограднике — мальчишек этого возраста больше всего притягивают запретные места. Несчастье могло произойти в любое мгновение. И тогда один из солдат бросился вниз по склону сопки. Опасаясь, что дети напугаются, кинутся прочь, и тогда беды не миновать, он оставил на посту оружие, сорвал с головы панаму и подавал ею знаки, чтобы остановились, подождали его. Заметив солдата и что-то сообразив, ребятишки замерли. Они уже разглядели шурави, а шурави детей не обижают — это знает каждый маленький афганец. У края минного поля Солдат остановился, перевел дух, потом медленно пошел вперед, сосредоточенно глядя под ноги, рассчитывая и запоминая каждый свой шаг. И он дошел до испуганных, притихших детей, взял обоих на руки и пошел обратно своим следом. Конечно, он мог повести детей за собой, но тогда вероятность наступить на мину увеличивалась. И на руках дети при движении по минному полю — в большей безопасности: взрыв изувечит или убьет его, а детей он в худшем случае оглушит. Какие добрые силы провели его дважды невредимым по нашпигованной смертью земле? Опыт, обостренные до предела внимание и чутье? Или просто слепая удача? Только верится мне — в ту минуту его охраняли силы самой жизни, всегда стоящие на стороне справедливости и благородства. Ведь знают же бывалые солдаты, что на войне мародеры и шкурники долго не живут...
      Оставались последние шаги по минному полю, когда рядом по земле жестко щелкнуло, взвихрилось маленькое облачко пыли, и рикошетная пуля со сверлящим визгом ушла вверх. Солдат с детьми на руках покачнулся от неожиданности, но тут же выпрямился, остановился, рассчитывая следующий шаг. Одно неверное движение грозило смертью. Он еще не сделал нового шага, когда сбоку, ближе, стегнула по земле вторая пуля. Стреляли с далекого гребня.
      Вероятно, душманский снайпер был вооружен оптикой и по следам пыли от своих пуль уточнял прицел. И, конечно, он отлично видел, в кого стреляет.
      Солдат все-таки сделал верный шаг и сразу второй. В этот самый момент с сопки длинной очередью стеганул пулемет, но этот звук бедой не грозил, и солдат сделал последний шаг — за черту минного поля.
      Вражеский стрелок больше не заявлял о себе.
      Солдат поставил детей на землю, отер пот со лба.
      — Небось, одна беда родителям с вами. И что ведь удивительно — на всем белом свете такие вот неслухи одинаковы. Не моргайте — по себе знаю. — На него снизу смотрели большие, темные от непрошедшего испуга глаза, и тогда он ободряюще подмигнул мальчишкам, взял за руки. — Ну-ка, пошагали живее, во-он кухня пылит, опоздаем — не достанется нам солдатской каши...
      И уже со склона сопки оглянулся на минное поле, на дичающий в ожидании хозяйских рук виноградник.
      Обыкновенная на афганской земле история, похожую услышишь, а то и увидишь собственными глазами в любом полевом гарнизоне ограниченного контингента. Она напомнила мне другую, происшедшую в далекой от Афганистана, европейской, стране. На улице большого города, запутавшись в оборванных электрических проводах, погиб ребенок. Прохожих было немало, но ни один не решился помочь мальчишке, опасаясь удара током. Столпясь вокруг окаменевшей над мертвым сынишкой матери, люди посматривали на нее с сочувствием и любопытством. Она вдруг подняла голову, и в тишине отчетливо прозвучали горькие слова:
      — Если бы здесь оказался хоть один русский, мой сын был бы живым...
      Возможно, эта женщина приезжала в нашу страну или встречалась с советскими людьми у себя на родине. А может быть, ей рассказывали о наших бойцах родители — в сорок пятом Красная Армия принесла в ту страну освобождение. Вряд ли тамошняя пресса подхватила слова потрясенной горем женщины, но человеческая молва унесла их далеко.
      ...Спокойной была дорога, тишина окутывала виноградные поля и апельсиновые рощи. Но еще трудно верилось в эту тишину, купленную солдатским потом и кровью — в долине по-прежнему не светились огни кишлаков, а где-то далеко-далеко в горах огненный ручеек пулеметной трассы тянулся, тянулся к ночным звездам и, не дотянувшись, иссякал в черном пространстве, как струйка воды в горячих песках. Может быть, там стреляли по пролетающему вертолету...
     
      КРЫЛАТЫЕ СПАСИТЕЛИ
     
      Передо мной номер «Красной звезды». На первой полосе, в небольшой заметке о высоком тактическом мастерстве вертолетного экипажа, имя майора Платонова. А когда я с ним встретился, он был капитаном, командиром экипажа «восьмерки» — вертолета Ми-8, трудяги и воина, который в Афганистане заслужил всеобщую любовь. Именно он, Платонов, оказался ведущим пары вертолетов, на которых летели мы однажды над Панджширской долиной. В серой дымке под нами плыли тупоголовые желтые сопки без единого деревца, сухие пади и овраги, где могли прятаться душманские зенитчики, и только профессионал, знакомый со здешней обстановкой, мог оценить искусную работу капитана Платонова, его штурмана Геннадия Кожанова и пилота ведомой машины капитана Сергея Каукалова и штурмана старшего лейтенанта Виктора Клишанца, выбиравших в небе самый безопасный путь. Я сидел возле иллюминатора, и мне кое-что успевал объяснить прапорщик Святослав Шевчук, борттехник экипажа, дежуривший рядом со мной у бортового пулемета. Ми-8 — машина транспортно-боевая, ее главное назначение — возить людей и грузы. Как-то неожиданно мы оказались у земли, под узким крылом вертолета темной лентой пронеслась река, колеса упруго толкнулись в жесткую землю. Вдруг стало жалко прощаться с летчиками. Лишь позже я узнал, что капитан Платонов секретарь партийной организации в той самой эскадрилье героев, о которой я уже был наслышан и до которой во что бы то ни стало решил добраться.
      Заместителем командира по политчасти Платонов станет позже, заменив капитана Леонида Белицкого. Я узнаю об этом уже из письма летчика эскадрильи
      Антона Береславского, присланного в «Красную звезду», которая напечатает мой очерк об этих крылатых витязях и беззаветных тружениках-интернационалистах. А тогда, на афганской земле, путь мой в эскадрилью начинался в десантной роте, которой командовал старший лейтенант Валерий Кириченко...
      Близился полдень, когда группа десантников роты высадилась из боевых машин в пустынных, бесплодных горах. Предстоял подъем к вершине горы по длинному пологому скату. Такие подъемы кажутся легкими только издалека и только тем, кто их сам не брал. Десантники же предпочитают им отвесные скальные кручи. Когда спину жалят жесткие лучи высокогорного солнца и в лицо излучает жар накаленная земля, через сотню шагов в разреженном воздухе срывается дыхание и заходится сердце, начинает казаться, будто кто-то все время подбрасывает в вещмешок горячие камни, и ноги немеют от острой боли. В таких походах по-настоящему понимаешь, что сильный человек — это, прежде всего, волевой человек.
      В тот раз до самой вершины горы командир группы старший лейтенант Борис Ковалев не объявлял привалов, но никто из десантников не запросил отдыха: в задании на первое место ставилась скрытность броска, а скрытность зависит от времени перехода. Шли, оскальзываясь на каменных осыпях, ломая цепкие колючки и превозмогая смертельную усталость.
      ...Вьется пыль под сапогами. С нами Родина и Знамя Да тяжелый автомат наперевес...
      Группа была столь малочисленна, что ее невозможно назвать подразделением, но в безлюдном краю и такая группа далеко заметна. Гора одним краем нависла над ущельем, по которому к мирным кишлакам не раз прокрадывались из Пакистана душманские шайки.
      Вот наконец и вершина — длинная, плоская; с нее ущелье просматривается в оба конца. Но желанный отдых еще не пришел — командир приказал немедленно начать оборудование позиций. Выставили дозорных. Работали молча, споро. Замаскировали позицию. Залегли, затаились. И время словно остановилось, а с ним остановилось косматое солнце в зените, от которого попрятались даже ящерицы и птицы. Отдых не приносил облегчения, лучше бы, наверное, что-то делать, обливаясь потом, но главным делом теперь стали неподвижность и полное молчание. Вокруг, насколько хватало глаз, вздымались разновеликие вершины серо-желтых и серо-коричневых гор. Причудливые тени редких облаков, лежащие на их склонах, казались издалека горными лесами, они манили воображение, рисуя прохладную сень, щебет птиц и перезвон ручейков.
      Но как ни старались десантники соблюсти скрытность, чьи-то злые глаза, видно, успели заметить группу на переходе...
      Близился закат, когда старший лейтенант Ковалев услышал раскатистый грохот крупнокалиберного пулемета и увидел огненные трассы, летящие из долины к вершине горы. В ту минуту он находился над самым краем ущелья вместе со старшим лейтенантом Яном Кушкисом и радистом рядовым Евгением Калягиным. Выйдя на связь с основной группой, он приказал: на огонь не отвечать, ничем себя не обнаруживать, всем оставаться на своих местах. Несколько минут было тихо, и уже подумалось, что душманы обстреляли вершину на всякий случай, как вдруг на нее обрушился свинцовый шквал — разом палили многие десятки винтовок, пулеметов и автоматов. Злобные рои пуль, казалось, заглушают стрельбу, над вершиной закурилось целое облако пыли. Находившийся в основной группе прапорщик Чайка сообщил: в долине он наблюдает передвижение вооруженных людей, их не меньше сотни. Позиция десантников подвергается непрерывному обстрелу.
      Уже стало ясно: без схватки с бандой десантникам не обойтись, и лучше бы командиру находиться на основной позиции, но пройти на нее незаметно стало теперь невозможно. Ковалеву не хотелось выдавать врагам пост наблюдения, который одновременно прикрывал всю группу со стороны ущелья — по крутосклону опытные скалолазы могли проникнуть в тыл десантникам. Он остался на месте, поддерживая со своими связь по радио и доверяясь мужеству и опыту прапорщика Чайки.
      Радист Калягин уже передал донесение Ковалева старшему начальнику. Тот сообщил: немедленно высылает на помощь группу боевых машин. Путь по ночным горам опасен и труден, Ковалев рассчитывал, что помощь подоспеет лишь к рассвету. Продержаться надо всю ночь.
      Малочисленность шурави, конечно, не была секретом для главарей банды, но они, видимо, слышали, чего стоят в бою советские воины, — атака началась в сумерках, когда численное преимущество сказывается с удвоенной силой. Сгущалась на глазах темень, и волны ее словно бы несли с собой к вершине горы цепочки выстрелов, разбрызгивающих трескучий свинцовый ливень. Казалось, головы невозможно поднять из-за камня, но в рассчитанный командиром момент автоматы десантников ударили мощно и дружно, разом остановив надвигающиеся душманские цепи.
      Враги залегли и скоро прекратили стрельбу. Усиленный рупором голос заревел в темноте:
      — Советские! Сдавайтесь! Вас мало, нас много. Мы убьем только командиров и коммунистов. Остальных отпустим. Если не сдадитесь, убьем всех!
      В группе десантников было два коммуниста, они же командиры. Остальные комсомольцы.
      Не услышав ответа, душманы возобновили огонь и под прикрытием его начали переползать и перебегать в темноте, постепенно приближаясь к вершине. Десантники ловили фигуры врагов в ночные прицелы, секли короткими, убийственными очередями.
      В стойкости своих десантников Ковалев не сомневался — все они испытаны горами, большинству довелось еще раньше услышать вражеские пули. Верил он и в твердую распорядительность прапорщика Чайки, невозмутимого богатыря-белоруса, которому теперь приходилось руководить обороной основной группы. Верил и в помощника его — прапорщика Строганова. А когда к основной группе благополучно подоспел передовой пост охранения во главе со старшим лейтенантом Николаем Ладейщиковым, человеком исключительного хладнокровия и смелости, Ковалев мог спокойно сидеть в своем укрытии, если бы душу его не терзала мысль о патронах. Безошибочно улавливая в грохоте перестрелки расчетливо-короткие очереди своих, он считал каждую. На одного десантника приходилось больше десятка нападающих, а при таком соотношении, чтобы уравнять силу огня, на один вражеский выстрел надо отвечать половиной автоматного магазина. Но это невозможно — носимый солдатом боезапас ограничен.
      Десантники стреляли экономно, и все-таки огонь их удерживал врагов на расстоянии. После бешеного взрыва пальбы снова заревел душманский рупор.
      Теперь враги перемежали угрозы царскими посулами, взывали к единоверцам-мусульманам, если они есть среди окруженных, обещали даже сохранить жизни командирам и коммунистам — только, мол, сложите оружие. Но оружие десантников стегало уничтожающим огнем всякий раз, как только душманы делали попытку продвинуться вперед.
      Одни холодные горные звезды следили за драматической схваткой на черной горе, оплетенной малиновой смертоносной пряжей автоматных и пулеметных трасс, да где-то в затемненных кишлаках люди тревожно прислушивались к далекой перестрелке, и матери держали на руках сонных детей. Стреляют — значит явилась банда. Если она ворвется в село, надо успеть убежать в горы, забиться в виноградники и колодцы кяризов. Иначе мужчин силой погонят в отряды бандитов, противящихся — убьют, жилища разграбят или разрушат, а женщин с детьми и стариков выгонят на дорогу: ступайте куда глаза глядят.
      По наблюдательному посту, где остался Ковалев с двумя товарищами, время от времени предостерегающе постреливали, видимо, не принимая эту группу всерьез. Деваться ей было некуда: с одной стороны — головоломная круча, по которой и днем-то редкий отважится спуститься вниз, с другой — враги, уже подступившие к самой вершине и охватившие клещами основную группу десантников. Но когда Ковалев получил весть, что боеприпасы иссякают, а душманы снова усиливают нажим — он угадал это и по стрельбе, — явилась отчаянная мысль. Подтянув поближе автомат, он повернулся к лежащему рядом Кушки-су, негромко спросил:
      — Что, Ян Юрьевич, пощупаем духов с тыла?
      — Я не против, командир.
      Они прошли бок о бок не одну опасную дорогу этой горной страны, поровну делили радость и лишения, последнюю воду во фляжке, последний сухарь и банку консервов, научились с полуслова понимать друг друга. И теперь спокойный, рассудительный Ян догадался сразу, что предлагает командир. Они должны, обязаны прорваться к своим, ведь у них троих боезапас еще не израсходован, в этом теперь надежда на спасение основной группы. А пройти можно только одним путем...
      Отозвался и радист Калягин, лежащий по другую сторону от командира:
      — А что, товарищ старший лейтенант, их и в самом деле пора пугнуть. Обнаглели — слышите, чего кричат?
      — Значит, пугнем...
      Они поднялись и в черной тьме, разрываемой вспышками выстрелов, неслышно покинули свое укрытие. Как прошли во мраке по каменной крутизне, в двух десятках шагов от душманских заслонов, этого не могли в подробностях объяснить и они сами. Сказались, конечно, опыт и горные тренировки, мужество и сила. Но есть еще армейское товарищество, подвигающее на смертный риск ради спасения друзей. Голос товарищества удваивал их силу и ловкость, давал зрению особую остроту. Ползли в темени, наощупь отыскивая хоть какой-нибудь выступ на склоне, безмолвно повторяя: «Подержитесь, ребята, подержитесь еще немного, мы идем!» И когда уже не ползли, а шли крадучись в тылу душманов, из-под чьей-то ноги вдруг покатился камень, и его зловещий стук вызвал настороженные окрики.
      — Свои! — не мешкая, громко ответил Кушкис на языке дари и спокойно повторил: — Свои!
      Больше их не окликали, и они, насколько было возможно, приблизились к позиции окруженных товарищей, по выстрелам определяя боевой порядок залегших душманов. А потом — разом метнули в темноту гранаты. Молнии разрывов озарили плоскую вершину горы, высветили фигуры басмачей и распластанные на земле тела. И тогда трое, не сгибаясь, пошли в атаку, наперевес держа автоматы, извергающие огонь. Банду охватила невообразимая паника. Ошарашенные ударом с тыла, душманы бросились во все стороны, вниз по склону. Предупрежденные по радио товарищи не открывали огня, пока трое смельчаков не добежали до своей позиции.
      Около часа потребовалось главарям банды, чтобы разобраться в происшедшем и снова подтянуть басмаческое воинство к вершине горы...
      А ночи на высокогорье холодны, и камень остывает быстро. Несмотря на жаркий бой, легко одетых десантников стала пробирать дрожь. В группе оказалось двое раненых, они особенно мерзли, и тогда товарищи стали снимать одежду с себя, чтобы потеплее укутать их, а сами в одних тельняшках ложились на ледяные камни. Но холод бы ладно — слишком быстро таяли в магазинах патроны. Сохранить силу огня помогала лишь твердость руки да меткость глаза. Лежали в одной цепи Борис Ковалев и Ян Кушкис, Андрей Шкаленов и Александр Матвиенко, Николай Ладейщиков и Сергей Чайка, Виталий Стратьев и Алексей Афанасьев, Виктор Строганов и Евгений Калягин — офицеры, сержанты, рядовые — и точными выстрелами пресекали все попытки бандитов прорваться к позиции. Они не сговаривались, но решимость их была единой: стоять насмерть!
      И вдруг... Это могло показаться чудом — даже душманы на минуту прекратили огонь. Где-то далеко колыхнулся упругий знакомый гул. Десантники, не
      веря своим ушам, поднимали головы, а гул нарастал, приближаясь. В черном, усеянном звездами небе, бесстрашно скользя между гор, шли вертолеты...
      Каждому из наших летчиков, работающих в Афганистане, выпадает немало горячих дней, и все же тот летний день по-особому врезался в память вертолетчиков экипажа Леонида Николаевича Белицкого. Да если б только в их память! Уже с утра в воздухе ощущалась необычайная духота. Летом на афганском высокогорье жесткое, изнуряющее солнце, но обычно стоит войти в тень, как давящий зной отпускает. А тут зноем дышал сам воздух, столбик термометра грозил перевалить за отметку «50». Капитану Белицкому подумалось: тяжелым транспортникам нелегко тянуть сегодня полный груз. Взлетели, однако, уверенно, набрали заданный эшелон. Мощные Ми-6 доставляли в отдаленный район республики горючее и продовольствие. Их сопровождало звено маневренных «восьмерок», в составе которого летел и заместитель командира эскадрильи по политчасти капитан Белицкий. Экипажи в сопровождение были отобраны опытные, знакомые с каждой площадкой в обширной окрестной зоне — от скальных снеговых высот Гиндукуша до каменистых пустынь предгорья и зеленых субтропических оазисов. Все они уверенно летали в горах не только при ясной погоде, но и когда в воздухе долгими часами висит молочная пелена пыли, когда стоят зимние туманы и стылая морось. Для этих летчиков нет слова «невозможно», ибо живут они по слову «надо». Надо — и винтокрылые машины срываются со старта, чтобы сделать тяжелую, нередко опасную работу, необходимую людям как вода и хлеб. Надо — и, не теряя мгновения, вылетают на зов людей, попавших в беду...
      И вот очередной вылет. Внизу — подернутые сизой дымкой пятна зеленых оазисов, рассыпанные кирпичики строений, причудливые линии дувалов. Вздымаются лобастые серые сопки, змеятся в падях сухие русла и едва различимые ленточки дорог, близко плывут громады обнаженных хребтов, и снова — зеленые пятна оазисов в долинах, огражденных неровными сухими хребтами. Вошли в район, где винтокрылые машины неоднократно подвергались обстрелу. Пилоты усилили внимание, всматриваясь в серо-желтые гребни и тени распадков. Уже хребты оставались позади, неровный склон в полосках и пятнах теней словно проваливался и впереди расстилалась новая долина, когда Белицкий услышал в наушниках тревожный голос летчика-штурмана Олега Тувальского:
      — Командир! Внизу, слева...
      — Вижу! — коротко ответил Белицкий.
      Едва различимые в солнечном воздухе огненные искорки стремительно вырывались из затененного распадка на склоне горы и неслись к растянутому строю машин. Бил крупнокалиберный зенитный пулемет. А вот еще одна цепочка огненных капелек, словно вытягивающихся в полете. Значит, есть и второй. Вспышек пулеметных выстрелов Белицкий не видел, но позиции душманских зенитчиков он безошибочно угадывал по направлению трасс, и так отчетливо представились бородатые люди в грязных чалмах, с воровской суетливостью орудующие возле зенитных установок, что даже зубами скрипнул. Целят по транспортным машинам, подонки. И мишень покрупнее, и маневрировать с грузом большому вертолету тяжело. А ведь знают, что на этих машинах возят керосин для кишлаков, лишенных электричества, бензин для автомобилей, муку, сахар, крупу для голодных, медикаменты для больных, книги для школьников. Да что говорить! Тот, кто способен подсунуть мину в детский кинотеатр, конечно, недрогнувшей рукой направит ракету или пулеметную очередь в пролетающую машину, даже с пассажирами на борту.
      — Гадючье гнездо! — голос старшего лейтенанта Олега Галинского, борттехника экипажа, выдавал едва сдержанную ярость. — Почти каждый раз здесь стреляют. Раздавят ли это логово когда-нибудь?
      — Непременно, Олежек, — отозвался Белицкий. — Уж в этом-то можно не сомневаться.
      — Будем надеяться, — буркнул Тувальский. — Только боюсь, как бы они до того не приземлили тут нашу машину с пассажирами.
      Хотя зенитные трассы прошли сквозь строй транспортных машин, на этот раз, кажется, обошлось. А разреженный воздух словно выгорал от солнечных лучей и близости раскаленных каменных громад — Белицкий чувствовал это по трудному дыханию двигателя своей «восьмерки». Впрочем, запас силенок у нее пока еще немалый, можно бы уйти и повыше, но как себя чувствуют тяжелые «шестые»? Их моторы, правда, мощней, но ведь и загружены под потолок.
      Внизу теперь тянулась горная долина, на покатом дне ее там и тут — обширные пятна «зеленки», противоположный склон горы уступами поднимался вверх, на узких террасах зеленели молодые посевы, бахчи и виноградники, золотились созревающие хлеба. Глаза пилотов примечали перестоявшие поля, от вида их росла тревога в душе. Сколь драгоценна земля в горном краю, сколь велики крестьянские труды, затраченные на то, чтобы горные террасы стали плодородными полями, чтобы орошала их влага, чтобы вырос на них хлеб, и сколь расточительна война, в одночасье уничтожающая труды десятилетий! Почему в пору страды не видно людей на террасах? Где хозяева несжатых полей? Уведены в басмаческие банды? Убиты? Ушли в города? А может, попрятались, пока солдаты изгоняют пришлых бандитов? Под гул винтов приходили на память строчки Некрасова: «Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она...» Если б только грусть навевали эти перестоялые полоски хлебов на горных террасах! Здесь смотреть надо в оба...
      «Шестерка», летящая в середине колонны, дала просадку внезапно, и сразу стало заметно, как тяжела она и громоздка в сравнении с маневренными «восьмерками». Тревожный голос прозвучал в эфире:
      — Я — Двадцать шестой! Двигатель дает сбои. Возможно повреждение. Иду на вынужденную!
      Командир отряда еще не ответил, когда в эфире послышался голос Белицкого:
      — Я — Двенадцатый! Двадцать шестого беру на себя!
      — Понял тебя, Двенадцатый, — отозвался ровным голосом командир. — Спасибо.
      «Спасибо» — это значит: верю, что ты не только не оставишь в беде друзей — такое у нас просто немыслимо! — ты сумеешь помочь им лучше, чем кто-либо другой. Здесь, в Афганистане, добровольцев на опасные дела всегда хватает, но первоочередное право дается тем, кто действительно способен выполнить задачу с наименьшими потерями, а лучше — без потерь.
      Аварийный вертолет продолжал лететь общим курсом, но летел он по отлогой кривой, все время снижаясь и отставая от строя товарищей. Белицкий неотступно следовал за ним, держась сбоку и выше. Он уже отметил про себя: аварию терпела «керосинка» — машина с тремя тоннами горючего на борту, поистине бесценного теперь в отдаленных кишлаках.
      Но и горючее, и сама машина теряли всякую ценность в сравнении с жизнями товарищей, которым грозила нешуточная опасность — неизвестно еще, где и как произойдет посадка. С тоннами горючки шутить не приходится.
      Безмолвная, словно затаившаяся, бежала внизу долина, бесформенные пятна «зеленки» разрастались — до чего они безобидны на взгляд, платановые и тополевые кущи, сулящие тень и прохладу! Что же все-таки с двигателем «шестерки» — вражеское попадание или усталость от зноя и разреженного воздуха? А может быть, то и другое вместе? В этом случае остается надежда, что вблизи земли двигатель обретет новое дыхание и удастся дотянуть до цели, хотя бы и в облет горного хребта.
      Однако очень скоро он понял: вынужденной посадки не миновать. Винтокрылый отряд скрылся за хребтом, над долиной тянули теперь только две машины. Белицкий вдруг пережил чувство раненой птицы, отставшей от своей стаи. Но было оно мгновенным — все внимание его сосредоточилось на «двадцать шестом».
      — Постарайся перетянуть «зеленку», — подсказывал он командиру аварийного вертолета. — Там есть подходящая площадка. А дотянешь до террасы, хотя бы нижней, — будет просто отлично!
      Отлично не будет при самой удачной посадке — это Белицкий знал. И все же, по-человечески рассчитывая на лучшее, он не подозревал, что впереди — наихудшее: они тянули в самое логово душманов.
      Земля набегала все быстрее, и, как ни старался «двадцать шестой», перепрыгнуть «зеленку» ему не удалось. Белицкий даже дыхание затаил, когда могучие винты транспортника срубили деревья, и машина тяжело ударилась, о землю, проползла еще несколько метров. Не было ни взрыва, ни пожара, даже винты уцелели: они еще вращались, когда он, проходя над «шестеркой» в каких-нибудь пятидесяти метрах, видя, как ветер от его винтов треплет древесные кроны, успел приметить: из грузовой кабины транспортника вырывается дым.
      — Всему экипажу немедленно покинуть вертолет! Бегом на площадку! В грузовом отсеке пожар!
      В любое мгновение транспортный вертолет могло охватить пламя. Три тонны горюнки — такая бомба, от которой и «восьмерке» следует держаться подальше.
      Разворачиваясь, Белицкий едва поверил глазам: в какой-нибудь полусотне шагов от приземлившейся машины, на нешироком прогале среди древесных зарослей, задирался вверх шишковатый, в кольцевых ребрах ствол крупнокалиберного пулемета, а вокруг него суетились люди в грязно-серых чалмах и коричневых мятых безрукавках. Кое-где в зарослях мелькали те же коричневые безрукавки и чалмы — своеобразная униформа некоторых душманских отрядов, проникающих в страну из Пакистана.
      То была минута — даже не минута, а мгновение, — когда проверяются все качества воина. Ради этого мгновения были долгие дни, месяцы, годы учебы, тренировок, полетов, закалки тела и воли, постижения себя самого и постижения техники, которая в руках.
      Наверное, все-таки не случайно Белицкому наравне с командиром эскадрильи майором Герцевым давалось первоочередное право идти на рискованные дела.
      «Восьмерка» висела, разворачиваясь в каких-нибудь пятидесяти метрах от земли — идеальная цель для душманских зенитчиков, но он уже отбросил мелькнувшую мысль — уйти на форсаже вверх, в сторону, от расстрела в упор, хотя бы заслониться от кинжального огня кронами деревьев. Но что будет с товарищами? Они, похоже, не подозревают о соседстве врагов. Решение Белицкий принял в то самое мгновение, когда увидел под собой пулеметное гнездо. Он падал прямо на пулеметчиков, определив, что прогал достаточно широк для винтов «восьмерки», и угадав обострившимся зрением по движению пулеметного ствола, что придать ему предельный угол возвышения и открыть огонь душманы не успеют...
      Потом, в ответ на вопрос: что он чувствовал, о чем думал, собираясь раздавить пулеметное гнездо вертолетными колесами? — Белицкий пожмет плечами и, едва улыбнувшись, скажет: «О чем там думать? Следил за землей. Ждал...»
      Ждал очереди в упор, распарывающей машину, ждал столкновения.
      Наверное, чувства Леонида Белицкого поймут только летчики Великой Отечественной войны, которые шли на таран вражеского бомбардировщика, нависали винтом «ястребка» над чужим килем со свастикой и видели наведенные в упор дула «эрликонов». Наверное, как и они, Белицкий подсознательно помнил о том, что нервы у вражеского стрелка не железные, и принимал в расчет этот шанс наравне с другими.
      ...Ужас разметал душманов, как ветер от винтов разметывает похужлую листву. Белицкий подался чуть в сторону и завис у самой земли. Из открытого люка десантной кабины выскакивали автоматчики. Через минуту душманская зенитка вместе с другим брошенным оружием и боеприпасами оказалась на борту машины. «Восьмерка» резко взмыла.
      Транспортный вертолет теперь густо дымил, и уже пламя пробивалось наружу. Наверное, в иных условиях можно было бы попытаться задавить очаг пожара, проникнув в грузовой отсек через пилотскую кабину — открывать грузовой люк в таких случаях нельзя, прихлынувший воздух мгновенно раздует огонь, — но это в иных, мирных, условиях. Десантников на борту «восьмерки» — неполное отделение, а душманов он только своими глазами видел — не меньше двух десятков. Сколько их еще прячется в зарослях? Без потерь уже не обойтись, так пусть они будут наименьшими.
      Экипаж аварийной «шестерки», выполнив его приказ, занял оборону со снятым бортовым пулеметом у самого края зарослей. Машина Белицкого словно сделала рикошет, коснувшись земли, — этого было довольно, чтобы друзья оказались в кабине, подхваченные руками десантников, — и снова гудящая высота стремительно нарастала между «восьмеркой» и раскаленной землей. Душманы успели прийти в себя — отовсюду защелкали винтовки, затрещали автоматы.
      — Поздновато хватились, сволочи! — весело ругнулся Тувальский. — Ишь как жара-то их разморила, проспали свою зенитную мощь.
      Словно серая пряжа выметнулась из-под узкого вертолетного крыла, и среди «зеленки», там, где дымила аварийная машина, взметнулся громадный' смерч красного огня и черного дыма. Пока «восьмерка» не ушла за хребет, экипаж видел позади, в дымчатой бездне долины, высокий коптящий столб и пламя большого костра, которое не мог потопить даже яркий свет полуденного солнца. Сколько горных кишлаков мог бы осветить и обогреть в зимние холода этот костер! О сгоревшей машине Белицкий старался не думать. Хотя была она старенькая, ее, наверное, оплакивали в душе летчики экипажа, сидящие теперь пассажирами в десантной кабине. Ну что ж, случившегося не изменишь. Злее будут работать ребята. Главное все-таки в том, что все живы и невредимы.
      Именно это. последнее, сказал командир отряда, встретив экипаж Белицкого у разгружающихся вертолетов. Но оставался вопрос, который не давал покоя многим: что же произошло с погибшей «шестеркой» в полете? Случай был особенный — бережностью и стараниями экипажа срок службы двигателя машины продлили. А может, в афганских условиях делать этого не стоит? Люди, болеющие за свое дело, подобных вопросов открытыми не оставляют. И еще, конечно, напрашивался вопрос, хотя его не задавали вслух: нет ли в случившемся вины летчиков и тех, кто готовил «шестерку» к рейсу? Рассеять подавленное настроение потерпевшего аварию экипажа Белицкому не удалось, и на разборе полета он попросил слова.
      — Товарищ майор, мы посоветовались в своем экипаже и вот что надумали: просим командование разрешить нам слетать на место аварии. Попробуем там во всем разобраться.
      Стало тихо. Потом кто-то спросил:
      — А если душманы устроят засаду? На всякий случай?
      Белицкий усмехнулся:
      — У них там уже была засада. Мы ведь тоже кое-чего умеем.
      — Хорошо, Белицкий, подумаем о вашей просьбе, — ответил командир. Он помолчал и улыбнулся: — А чтобы вся слава одним вам опять не досталась, я, пожалуй, полечу в паре.
      — На славу мы не жадные, — отшутился Белицкий. — Истина дорога, а славой сочтемся.
      И они слетали на место аварии. И даже привезли обгорелый двигатель «шестерки», хотя пришлось выдержать целый бой с душманами. Истину прояснила бронебойная пуля, застрявшая в одной из систем двигателя.
      — Спасибо тебе, Леня, — благодарили Белицкого пилоты и техники сгоревшего вертолета. — Теперь у нас совесть чиста, разные мысли не лезут в голову, людям в глаза можем смотреть прямо.
      Ради такой благодарности стоило рисковать.
      Сразу после полета экипаж получил отдых. Спать легли пораньше. Спали крепко — так спят хорошо поработавшие люди. И не слышали, как по-тревожному быстро, но тихо, чтобы не разбудить их, собирался в ночной полет экипаж командира эскадрильи. Привычные к моторному гулу, не услышали они и взлета винтокрылой пары, ушедшей в ночные горы, где разразился отчаянный бой горстки десантников с полуторасотенной бандой.
      «Наши крылатые спасители, поильцы и кормильцы» — эти слова, прозвучавшие на обожженной солнцем и суховеями сопке, куда вертолеты доставляли воду, хлеб и почту для сторожевого поста, и подтолкнули меня в дорогу к ближнему аэродрому, где располагалась вертолетная эскадрилья. Может быть, там удастся что-то узнать о вертолетчиках, отыскавших тогда в ночных горах десантников старшего лейтенанта Ковалева. Вот уж где они оказались действительными спасителями...
      Спутник мой, политработник, хорошо знавший людей эскадрильи, рассказывал дорогой:
      — Когда сами увидите их работу, наверное, подумаете: людей в эскадрилью специально отбирали.
      И ошибетесь. Люди здесь такие же, как везде, а между тем за все время службы в Афганистане на совести летчиков — ни одного сорванного задания. Ни одного, понимаете? Ни малейшего! А что за фактом? А за ним — командир и его подчиненные. Кто лучшие летчики в эскадрилье? Майор Герцев, его заместитель по политической части капитан Белицкий, секретарь парторганизации капитан Платонов. При этом заметьте: и замполит, и партийный секретарь — ведущие вертолетных пар, а комсомольский секретарь Коля Обухов — лучший штурман звена. Мне пришлось быть свидетелем учебного десантирования на горные площадки, которые лежат у самого-самого потолка. Вы видели когда-нибудь, как вертолет висит над пропастью, цепляясь одним колесом за край скалы? А потом, чтобы обрести устойчивость и полететь, ему надо буквально свалиться в пропасть. И уже в падении он, как говорят, становится на крыло. Не видели? Попробуйте хотя бы представить! Так вот, кто садился на те площадки первым? Опять же — Герцев, Белицкий, Платонов. Говорят, личный пример — сила. Но он потому и сила, что дает моральное право с других спрашивать. Эти трое сами больше всех работают и учатся. И все время изучают людей. А если командир, политработник, партийный и комсомольский секретарь знают, кому лучше доверить одно дело, а кому — другое, кто из опытных пилотов, штурманов, техников может стать наставником для младшего, а кто не может, — уверяю вас: в таком подразделении дело пойдет. Секрет у них, как видим, простой.
      — Да простота у него непростая.
      — Это верно. С людьми все сложно. С ними надо работать и работать. Здесь работают. Экипаж — это коллектив, у нас в одиночку не погеройствуешь. Непременно поговорите с Герцевым и Белицким. С обоими. Убедитесь: это люди по-настоящему современные — труженики.
      — Значит, лентяи несовременны.
      — Да. — Собеседник ответил без улыбки. — Лодыри всегда несовременны. Здесь это особенно заметно. Здесь лодырей презирают открыто. Мерки у нас фронтовые: сидеть за чужой спиной — шкурничество. Если человеку раз и другой не доверили серьезного задания, я вам скажу: такому не позавидуешь. Уж он в лепешку расшибется, чтобы в третий раз его не обошли.
      — А летчики эскадрильи ночами в горах летают?
      Теперь собеседник засмеялся — наверное, от наивности моего вопроса.
      — Вы их сами порасспросите...
      На сей раз повезло: и Герцев, и Белицкий оказались на месте. Чем-то они были похожи друг на друга. Может быть, неторопливостью движений и чуть развалистой походкой, отличающей летчиков и моряков, особенно, когда они «дома», среди своих. К тому же командир и замполит почти ровесники. Герцев сдержан, немногословен, в нем сразу чувствуешь воина. Белицкий тоже говорит мало (может быть, пока приглядывается к человеку), но в нем сразу чувствуешь сердечную открытость. Несомненно, тут сказывается и профессия — он ведь политработник. Белицкий, видимо, из тех, кто при встрече умеет первым улыбнуться незнакомцу, располагая его к доверию. Трудно даже представить, что эти ясные глаза столько раз видели смертельную опасность. Даже в светло-голубом летном костюме он походил не на воина, а скорее — на учителя или доктора.
      Белицкий показывал мне расположение эскадрильи. Уютные жилые кубрики, экипажи здесь работают и живут по-семейному, никогда не разлучаясь. Койки аккуратно прибраны, на столиках — журналы и книги, приемники и магнитофоны, есть даже цветомузыка, устроенная руками самих летчиков. От Белицкого я узнал, что у них идет соревнование за лучший кубрик, ленинскую комнату, место отдыха. Даже курилки здесь особенные — с маленькими проточными бассейнами, населенными живыми существами. В жилых кубриках и ленинской комнате мы всякий раз невольно задерживались у рисунков детей, присланных из дома. Над койкой Белицкого — портрет молодой женщины с ребенком.
      — Мои, — пояснил Леонид. — Наташа и Катюша. Стали часто сниться. И мать с отцом. А недавно дед приснился. — Леонид помолчал. — Странный какой-то сон. Я деда таким никогда не видел: в полушубке, в шапке со звездой и автоматом ППШ в руке. Машет мне, будто за собой зовет... Дед Марк у меня был героический — белорусский партизан...
      — Леонид Николаевич, — спросил я Белицкого, — уж не вы ли часом выручали недавно в горах группу десантников, окруженную бандой? Очень там ребята восхищались работой летчиков. А восхищение десантников чего-нибудь стоит.
      Белицкий улыбнулся:
      — К моему личному сожалению, их восхищение заслужил не я. Вы комэска нашего порасспросите или капитана Лукьяненко — они тогда работали.
      И вот что мне рассказали.
      Когда среди ночи майору Герцеву сообщили о группе наших воинов, попавших в душманскую ловушку, он сразу решил лететь сам, со своим ведомым. Потому что быстро отыскать в громадных, затопленных тьмой горах единственную вершину способен не каждый даже опытный пилот. А найти надо быстро.
      Через несколько минут пара вертолетов во главе с командиром вышла в расчетную точку, и летчик-штурман эскадрильи капитан Сергей Косицын вычислил направление на цель. В экипаже капитана Анатолия Лукьяненко летчик-штурман Виктор Жигадло вел свои расчеты — в слепом полете по приборам взаимный контроль еще никому не повредил...
      Над фонарями кабин мерно качался звездный купол, тяжелая глухая темень без единого огонька текла внизу. По погашенным звездам угадывали высокие пики гор, заступающие вертолетам дорогу. Держать предельную скорость полета было нельзя — с этим в ночных горах приходится мириться.
      Летчики не знали точной обстановки на горе, где находилась запросившая помощи группа десантников, однако предполагали: кому-то придется садиться на незнакомый пятачок, чтобы взять людей. Поэтому оба вертолета несли светящиеся авиабомбы.
      В расчетное время увидели короткие вспышки — словно кто-то чиркал отсыревшими спичками на дне гигантского колодца, и накаленные трассы очередей скрещивались в одном месте: душманы вели огонь по вершине горы. В ту же минуту радист десантников подтвердил, что Косицын безошибочно вывел машины в нужное место.
      Гирлянды САБов зажглись в небе, их красноватый свет, погасив звезды, озарил незнакомую гору, черным провалом за ней лежало ущелье. С плоской макушки горы немедленно взмыли сигнальные раке-90
      ты десантников. Сбросив скорость, винтокрылая пара на небольшой высоте пошла в облет горы.
      Может быть, в рассеянном свете САБов стали заметны силуэты низко летящих машин, или душманы действовали наугад, по звуку, — верхний склон горы вдруг опоясался частой цепью вспышек, багровым потоком прожгла небо длинная очередь крупнокалиберного пулемета, нащупывая головной вертолет. И тогда огненные стрелы ринулись с неба к земле, и зенитный пулемет душманов словно захлебнулся.
      Банда отхлынула от вершины в темноту, но продолжала держать позицию десантников под огнем. Садиться было нельзя. Однако уходить летчики не собирались, начали барражирование. Почти два часа пара вертолетов кружила над горой, время от времени сбрасывая САБы и следя за передвижениями банды, — так орел и орлица попеременно кружат над своим гнездом, оберегая его от ползучих гадов. Потом на смену, уже проверенным путем, прилетела вторая пара. Это были более мощные, боевые машины, защищенные броней. Но как раз к их приходу в темной долине прорезался слабый свет от фар машин наземной группы БТР, подоспевшей на помощь. Горючего оставалось в обрез, и как ни велико было желание летчиков увидеть лица отважных товарищей по оружию, Герцев приказал возвращаться на свой аэродром. Вслед уходящим вертолетам полетел с вершины горы радиосигнал: «Спасибо, братья!»
      Вертолетчики эскадрильи Герцева никогда не встречались с десантниками роты Кириченко, и мне очень хотелось — пусть на несколько минут — свести их вместе: сдержанного Герцева и живого, неунывающего Ковалева, улыбчивого Белицкого и внешне холодноватого Кушкиса, обстоятельного Платонова и горячего Долотказина. Хотя бы руки друг другу пожали, поздравили друг друга с боевыми наградами, а Ковалева — с досрочным званием капитан. Но непросто бывает встретиться воинам разных подразделений в Афганистане, где им каждодневно выпадают нелегкие труды, где по минутам расписана жизнь каждого, а выходы по тревогам не планируются заранее.
      В беседе со мной Герцев то и дело поглядывал на часы — эскадрилья готовилась к новой работе. Десантников в этот час тоже не было в своем лагере. Снова штурмовали горные вершины Кушкис и Ковалев. Всегда уравновешенный, похожий на казака-запорожца, Кириченко с другой группой охранял транспортную колонну, идущую на Джелалабад. По той же дороге, но в противоположную сторону, к перевалу Саланг, ехал со своими солдатами на афганском грузовике темноусый богатырь старший лейтенант Сергей Долотказин.
      Через две недели, покидая Афганистан, я оказался на том же аэродроме. Хотелось проведать вертолетчиков, но до вылета оставались считанные минуты. Уже опустился посадочный трап, когда подъехала группа офицеров, в ней были двое в авиационной форме. От них-то я услышал, что накануне, выполняя сложное задание, погиб заместитель командира вертолетной эскадрильи по политчасти...
      Там, в афганских горах и пустынях, на афганских дорогах, где и сегодня еще гремят выстрелы и взрывы, нацеленные в людей, по-новому осознаешь и ценность жизни, и то, что сам ты, как и всякий человек, не бессмертен. И все же тогда не поверилось мне, что летчики говорили о Белицком — так живо стоял перед глазами улыбчивый, ясноглазый парень в светло-голубом комбинезоне. Но собеседники мои назвали имя...
      Я не мог расспрашивать подробности. Я знал: он погиб, как воин, выполняя долг и не отводя своего ясного взгляда от зрачков смерти. Мы были знакомы с Леонидом Белицким лишь несколько часов, а казалось — я потерял лучшего друга. Невольно думалось об отце Леонида, старом витебском рабочем, о его матери, о той миловидной женщине с ребенком, что смотрели на нас с портрета. С чем сравнить их-то утрату?..
      Но думалось мне и о тех, кого Леонид Белицкий за свою короткую жизнь спас от гибели, выручил из жестокой беды. И у них есть матери и отцы, сестры и братья, у многих — жены и дети, которые не прольют горьких слез. Своей самоотверженной работой и самой своей смертью он победил десятки, а может быть, сотни и тысячи смертей, грозивших другим людям. Пусть большинство этих людей не знает и, может быть, никогда не узнает имени своего спасителя — образ краснозвездной машины, прилетевшей на помощь в самый трудный час жизни, останется в их памяти до конца дней, перейдет в память близких, вливаясь живой чертой в образ воина, защитника и спасителя, в образ нашей армии и нашего народа. Жизнь и смерть таких людей, как Леонид Белицкий, несет в себе силу примера для всех, кто продолжает дорогу жизни и борьбы за справедливость.
     
      * * *
     
      Я все-таки встретил ее — песню «Гранатовый цвет», встретил случайно, на скрещении дорог, где сошлись воинские колонны. Пел усатый рыжий лейтенант, подыгрывая себе на облезлой гитаре, у которой оставалось всего четыре струны. Он сидел на броне, свесив ноги в огромных горных ботинках, вокруг столпились солдаты, и подойти близко, не спугнув песню, было трудно. Я обрадовался ей, как старой знакомой, только была эта песня та и не та. В ней тоже цвел и осыпался гранат, в ней тоже два побратавшихся воина сражались за справедливость и свободу в Афганистане, но головы сложили оба в одном бою, выручая товарищей. Какая же из двух песен настоящая? Наверное — обе. Наверное, их даже не две, а больше — песен о воинах-побратимах. Какая была вначале, сказать может лишь тот, кто однажды, уходя на боевое задание, в гуле встречного ветра и машин уловил и произнес эти слова: «Гранатовый цвет... А нас уже нет — ушли мы в рассвет по тревоге...»
      И на сей раз песня оборвалась по команде: «По местам!» Тронулись колонны, солдаты прощально махали друг другу, и за ревом двигателей и скрежетом железа, за пыльным туманом чудились последние слова песни рыжеусого воина:
     
      Долины молчат. Ночной звездопад
      Ребят не разбудит усталых.
      Присядем, солдат, припомним, солдат,
      Багровые льды перевалов.
     
      Там наши победы и наши друзья,
      О ком — только память твоя и моя
      Да боль матерей ножевая,
      Да песни спасенного края.
     
      Песня опережала события, устремляясь в мирные дни спасенного края. Она имела на то право. Никто лучше солдата не ощущает близости того, за что он сам сражается.