DjVu

      Глава первая
      «ОСТРОВ СОКРОВИЩ» И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
     
      Дарина погладила Петрика по белой как лён голове и тихо сказала:
      — Играй во дворе, сыночек, на улицу не выбегай. И язык крепко держи за зубами. Добре?
      Разре Петрик неслух, что ли, как маклершин Мирось-ка? Нет. Петрик крепко прикусил язык и так долго стоял пол навесом длинного железного балкона, наблюдая за девочкядш, которые взявшись за руки. играли в «райские ворота». Маленьких они не принимали в эту игру.
      Ну и пусть, очень-то надо!
      Петрик нашёл осколок стекла и побежал за сараи, где была помойка.
      В этом тупичке двора, куда почти никогда не заглядывал луч солнца, земля покрылась плесенью,
      однако вполне подходила, чтобы на ней играть в «классы».
      Правда, Юлька, с которой Петрик дружил, жаловалась: около помойки скверно пахнет, мухи кусаются, скользко прыгать. Этого, конечно, Петрик тоже не мог отрицать, он и сам бы с радостью облюбовал другое место для игры, но в тесном и мрачном дворе, похожем на каменный колодец, давным-давно были захвачены все уголки. А под единственной старой акацией находился зловещий «остров сокровищ» косого Данька-пирата, который вообще-то не был косым, а только для фасона перевязывал глаз чёрной тряпкой.
      «Пираты» приходят в дикую ярость, если кто-нибудь из маленьких сунет нос на «остров».
      «Это прямо смешно, — думает Петрик. — Даньку-пирату десять лет, а он, дурак, не знает, что остров — это когда земля находится на самой середине озера, как там, у нас. в Полесье. И надо к острову подплывать на плоту или в лодке. А в этом дворе не то что нет озера, даже водопровода нету».
      Петрик знает, как тяжело без воды семье мусорщика. Они живут в бывшем гараже, и Юлькина мама, пани Андрииха, приходит с вёдрами к Петрику домой по два-три раза на день, чтобы набрать воды для питья и стирки пелёнок.
      Иногда с ведром забегает её сын Франек. И хотя он считается на «острове сокровищ» самым отважным «пиратом», ему не под силу поднять полное ведро.
      Однако Петрик видит, какие «свечи» головой даёт Франек, когда «пираты» с азартом играютв футбол. П сможет ли ещё кто-нибудь другой так проворно взобраться на самую макушку высокого колючего дерева, чтобы нарвать полную пазуху пахучих гроздей акации.
      Сидит себе Франек на тоненькой веточке, ну вот-вот сорвётся! У Петрика волосы шевелятся на голове от страха. А Юлька даже плакать начинает, просит, чтобы он слез. Но Франеку хоть бы что! Он ничего не боится. Набивает себе пазуху акацией да посвистывает.
      — Франек, кинь вниз! — кричат «пираты»,
      Франек охотно сбрасывает вниз цветы, и они, сверкая в лучах солнца своей белизной, будто большие хлопья снега, падают на землю.
      Как только Франек слезает с дерева, его окружают
      алчные «пираты». Галдя и толкаясь, они выпрашивают акацию.
      Франек совсем не жадный, он щедро делится добычей со всеми.
      Юлька приносит Петрику, стоящему в стороне, попробовать гроздочку акации, при этом предупреждая, что в белых лепестках могут оказаться червячки, а от этого может заболеть живот, и она за это не отвечает.
      Какие там червячки выдумывает Юлька? Акация сочная, сладкая, одним словом — очень вкусная! И Петрик искренне сожалеет, что ещё не умеет сам лазить на такие высокие деревья, не то бы много нарвал этой акации и ещё бы угостил Юльку.
      Безусловно, в глазах Петрика находчивый и отзывчивый Франек выглядит выдающейся личностью. Не зря же его отчаянная храбрость — предмет явной зависти «пиратов». Все они, кроме Франека, под.лизываются к Даньку-пирату. И кто бы только знал, как Петрик завидует Юльке, которая имеел счастье быть сестрой Франека, жить под одной крышей с таким героем да ещё хлебать с ним суп из одной тарелки!
      Правда, Франек не безупречен. Но, наверное, нет на свете таких людей, чтобы у них не было недостатков. Например, трудно возразить пани Андриихе, когда она кричит на Франека:
      — Ах, замурзанный ты поросёнок! Когда ты, бога ради, бросишь свою паршивую моду вытирать грязные руки об волосы? Наволочки после гебя не отстипаегнь!
      Что правда, то правда: светлые ровные во.лосы Франека только по воскресным дням имеют свой натуральный вид. К концу же недели голова его становится пепельно-серой, а местами с каким-то ржавым отливом. Пани Андрииха всякий раз, когда моет ему голову, грозится завтра же не пожалеть десяти грошей и погнать Франека в парикмахерскую, чтобы его там постригли пол машинку, пусть тогда красуется по лвору, как арестант.
      Но, к счастью Франека, матери не так-то лепто выкроить эти десять грошей из своего скудного бюджета.
      Петрик выучил любимую песню «пиратов», и хотя он не очень-то жаждет вступить в их команду, иногда довольно воинственно, изо всей силы стараясь, как можно более грубым голосом распевает!
      Пятнадцать человек на сундук мертвеца, Ио-хо-хо, и бутылка рому! Пей, и дьявол тебя доведёт до конца, йо-хо-хо, и бутылка рому!
      Очень навязчивая песня! Так и лезет тебе на язык. А может быть, это от того, что Данько вечно её горланит во дворе.
      Петрнк не отрицает — у «пиратов» есть луки п стрелы, есть самодельные и покупные пугачи. Есть в команде счастливый обладатель складного ножичка «цыганок» с красной ручкой. А самый богатый, конечно, Данько-пират. У него не то что «цыганок», у него даже есть самая настоящая «надзорная труба», а на поясе висит большой нож. который он называет «кортик»... Что же касается сундуков с золотом, деньгами и разными там сокровищами, о которых Юлька прожужжала Петрику все уши, — это надо проверить.
      Один раз Петрик сидел лома за столом и ел бобы с луком. Вдруг в окно влетела каменюка и, просвистев над самым ухом Петрика, ударилась об стенку!
      — Боже милый, чуть не убили ребёнка! — закричала мама.
      Она схватила с пола камень и выбежала во двор, чтобы посмотреть, кто хотел убить её сына.
      летрик тоже выбежал за ней и увидел, что на «острове сокровищ» кипит война.
      Он очень обрадовался, что там война. Юлька рассказывала, будто за несколько дней до приезда Петрика к своему дяде «пираты» тоже подрались и покинули Данька одного на своём «острове сокровищ». А ему одному стало там не то стыдно, не то скучно, и он убежал со двора на целый день, видно, играть в ножики
      На этот раз родители, точно сговорившись, позамы-кали «пиратов» лома.
      Пользуясь этим. Петрик проник на «остров». Ценою огромных усилий ему удалось сдвинуть с места большой камень пол акацией, служивший Даньку-пирагу троном Но тут Петрика постигло досадное разочарование — никакого тайного входа в подвал, где «пираты» будто бы прятали сундуки с разными сокровищами, не оказалось.
      — фу ты, дура,- всё наврала, — рассердился на Юльку Петрик.
      Зная, как некрасиво обманывать людей, Петрик побежал пристыдить Юльку.
      «Забыла она, что ли, как самой до слёз было обидно, когда нас обманула служанка из пятой квартиры?»
      — негодовал по дороге Петрик.
      И он отчётливо припомнил, как они старались с Юлькой, помогая служанке перетаскивать с улицы в подвал уголь. Служанка из пятой квартиры обеща.ча им за это подарить малюсенького пёсика. А когда Петрик и Юлька явились за честнс заработанным пёсиком, служанка сказала, будто бы её хозяйка щенят утопи.лл...
      Ещё со двора Петрик услышал, чго пани Андрииха бьёт Юльку. Хотя Юлька и очень была виновата перед Петриком, но сердце его дрогнуло от жалобного крика девочки.
      — Это не я!.. Ой мамочка, миленькая, смилуйтесь, это не я-а-а!
      Кажется. Юлька и на этот раз опять обманывала, потому что Франек (Андрииха его тоже сейчас лупила, только он с присущим ему мужеством, без воплей и слёз переносил удары) упрямо утверждал, будто и в глаза-то не видел «этих пару несчастных картошек в мундире», оставленных на обед Владеку.
      Старший сын пани Андриихи Владек работал набор-шиком в типографии, но после забастовки попал в какие-то «чёрные списки» Теперь он безработный Как и Петрика мама Владек целыми днями ходит пп городу в поиска.»; хотя бы самой тяжёлой, хотя бы самой дешёвой работы...
      Юлька, конечно, не отважилась признаться пани Андриихе в совершённом преступлении. Но Петрику открылась: да, это она съела оставленные Владеку картошки.
      — Знаешь что, Юлька. — участливо сказал Петрик,
      — Когда я вырасту, я привезу тебе из нашего Полесья це.лый воз карто1пки Лобре
      Юлька сквозь тяжёлые всхлипывания заметила, что это будет очень не скоро, и если Владек на этой неде.яе не найдёт работы, они все умрут с голоду, потому что отец у ник стал совсем мало получать, а к тому же он ете и пьяница...
      Но вот тихую и мирную (относительно, конечно) жизнь двора опять нарушает пронзительный свист. Это
      Данько пират, затосковавший без «ратных подвигов», возвешает, что пора уже «пиратам» выбираться из заточения и снова начинать свободную, раздольную жизнь.
      И как-то сразу забываются распри и обиды. Кто тайно, а кто и явно, на глазах мамаш или бабушек, хватает спрятанные в кладовках луки и стрелы, пугачи. Кое-кто прихватывает из янаика кухонного стола коробочку спичек. Ведь придётся разжигать костёр на склоне Княжьей горы!
      Не проходит четверти часа, и вся команда как ни в чём не бывало уже договаривается о набеге на какой-нибудь сад в районе Высокого Замка.
      Да мало ли что ещё замышляют эти «пираты»!
     
     
      Глава вторая
      НЕЗАСЛУЖЕННАЯ ОБИДА
     
      Петрик уже нарисовал шесть сравнительно ровных квадратов, обвёл «рай» и заканчивал чертить «пекло», как вдруг за его спиной кто-то поставил на землю вёдра, а вслед за этим раздался строгий голос пани Ан-дриихи.
      — Какого чёрта, прости господи, ты в помойку залез? Игрался бы, как другие. Уж мало ли места во дворе? Чтоб я тебя здесь в последний раз видела!
      — Ладно, — смущённо сказал Петрик и нехотя побрёл к центру двора, где опасность могла его подсте]е-гать на каждом шагу.
      К радости Петрика, «пиратов» на «острове» не оказалось. Не видно их было и на балконе, откуда они любили издеваться над девочками, пуская н них стрелы из луков или стреляя вниз горящими спичками.
      — Петлик, давай иглать в классики? А? — зовёт Мироська.
      Мироська — ровесник Петрика, только он ещё плохо выговаривает «р». Петрик и Мироська одного роста, разве только Мироська более уиитан и чёрен как галка.
      — Слушай, Петлик! Иди иглать.
      Соблазн поиграть на солнышке так велик, что Петрик не может этому противостоять. Он подбегает к запретной черте, но в последний миг останавливается и со вздохом спрашивает:
      — А мне за это не влетит?
      — Не бойся, пилаты побежали на Высокий Замок,— выдал тайну Мироська, хотя поклялся брату никому не «выляпать» их место нахождения.
      Петрик вдруг опомнился. Он же обещал маме ни с кем не разговаривать. И, закусив язык, Петрик ступил на злополучный «остров».
      Терпеливо выждав свою очередь, Петрик удачно прошёл с закрытыми глазами все классы и, согласно правилам игры, положив на носок биту, заскакал на одной ноге. Вот здесь-то Мироська самым бессовестным образом смошенничал.
      — Ага, слепая кулица, ага! — заорал он, нагло утверждая, будто Петрик наступил на черту
      Петрик протестующе замычал, потому что у него был прикушен язык, он хотел во что бы то ни стало остаться верным обещанию, данному маме.
      Тогда Мироська злобно толкнул Петрика в спину, выхватил у него из-под ног драгоценную черепичную биту, подаренную Петрику Юлькой, и пустился наутёк. Это было уже слишком! Возмущённый Петрик погнался за Мироськой, настиг мошенника, треснул кулаком по голове и грозно потребовал:
      — Отдай! Отдай, воришка, мою биту!
      — Ма-а-а! заревел Мироська, бешено отбиваясь ногами.
      Трудно сказать, чем могла бы закончиться эта схватка, потому что во двор влетели «пираты». Но почти одновременно из подвала выбежала мама Петрика, а из окна бельэтажа высунулась вся в папильотках голова маклерши.
      При виде мамы Петрик волей-неволей прикусил язык, однако Мироську не выпускал из цепких рук. Он был полон твёрдой решимости отнять спою биту.
      — Чего язык вывалил, как пёс? — сердито спросила Мироськина мать. — А ну, не цепляйся до хлопиа!
      И что обиднее всего, Петрика мама тоже громко закричала на него:
      — Не трожь! Не обижай хлопчика! Спрячь язык, фу, срам...
      Густые светлые ресницы Петрика задрожали и опустились. Он покорно разжал руки, давая свободу Ми-роське, затем спрятал язык, нахмурил брови и напомнил своей маме:
      — Ты сама велела держать язык за зубами.
      — Не смей больше играть с этим приблудой! — обидно кольнула маклерша и надулась, как квочка на дождь.
      А мама, точно Петрик был в чём-нибудь виноваг, стала заискивать перед ней.
      — Не надо принимать это близко к сердцу, прошу пани... Дети сами подерутся, сами и помирятся.
      — Не буду я с ним мириться, он вор! — решительно заявил Петрик.
      — Марш домой — рассердилась мама.
      — Не хочу-у-у, — слёзно запротестовал Петрик.
      Мама подхватила его на руки и поспешно унесла
      в подвал — здесь они теперь жили, у маминого брата сапожника дяди Тараса.
      Зайдя в комнату и поплотней закрыв за собой дверь, мама опустила Петрика на пол. В этой комнате всё вместе: и кухня, и столовая, и спальня. Так тесно, что повернуться негде. А на одном-единственном окне — железная решётка. «Как в тюрьме», — сказал однажды дядя Тарас.
      — Хочу-у во дво-о-ор! — ревёт Петрик.
      Мама присела на корточки,, жарко дышит Петрику в лицо, тревожно шепча:
      — Дурачек ты мой... разве ты хочешь, чтобы маму арестовали полицаи?
      Нет, Петрик не хочет, и мама это сама хорошо знает...
      — Ни одной живой душе не говори, что та гусь в тюрьме. Добре?
      — Угу, — кивает головой Псгрик, роняя горькие слёзы незаслуженной обиды.
      . Мама Петрика красивая. У неё длинные тёмные ресницы, голубые глаза и очень белые зубы.
      — Когда я тебе говорю, сыночек, держи язык за зубами, так это... надо молчать... понимаешь, никому не рассказывать ничего... Добре? Никому, никому не говори. где наш гатусь...
      «И чего мама стала такая-забывчивая с тех пор, как
      мы приехали во Львов?» — огорчается в душе Петрик.
      Уже сто раз мама просит не рассказывать про тату-ся, будто Петрик и вправду дурачок и не знает, чго стыдно людям говорить, где татусь. За решётку в тюрьму сажают воров и всяких плохих лЮдей, Франек говорил. А татусь не вор, он кузнец, всё это в Полесье знают, а тут не знают, тут город... Татусь добрый н хороший, все мужики это говорили. И проклятые полицаи напрасно надели татусю на руки чёрные железки с цепочкой. И потому татусь не мог обнять Петрика...
      — Не бойся, мама, — гладит рукой сын тёмно-каштановые волосы Ларины, точь-в-точь, как это всегда делал до ареста его отец. — Я знаю. Нельзя про татуся ничего рассказывать... Нельзя... — а сам горько всхлипывает.
      — Разумный ты мой... родной ты мой... — прижав к груди сына, шепчет Дарина.
      Повинуясь шёпоту матери, Петрик ещё тише просит её:
      — Мама, я хочу есть... Дай мне хлеба... Добре?
      Но в доме нет и крошки хлеба. Брат Дарины, Тарас. ушёл ещё утром отнести заказ, и если заказчик честно расплатится, не будет «водить за нос», он принесёт не только хлеб, а даже мясо.
      — Хлсба-а-а, — напоминает Петрик.
      — Потерпи ещё немножко, сыночек, — уговаривает мама. — Дядя Тарас с минуты на минуту должен прийти, он принесёт хлеб.
      Ничего не поделаешь, надо терпеть и ждать.
      Заплакал в люльке Тымошик.
      — Покачай ребёнка, сыночек, — просит мама. Я тут пелёнки прополощу, пока тётя Марина придёт.
      Усердно раскачивая люльку, Петрик громко запел.
      — Тише, тише, — взмахнула руками мама. — Вот так, потихонечку... И петь не надо, разбудишь.
      Пожалуй, Петрику и самому не очень-то хочется сейчас петь.
      Петрик души не чает в своём двоюродном братике. Он бы его няньчил целыми днями, только тётя Мари-иа не позволяет Петрику брать Тымошика на руки.
      «Уронишь, — говорит, — и тогда у ребёнка па всю жизнь останется на спинке горбик».
      Жаль, что Тымошик, кроме «агу», ничего ещё не
      умеет говорить. Он только умеет хватать ручками по гремушку, умеет улыбаться и плакать. Зря, конечно, он никогда не плачет, говорит тётя Марина. Когда Ты-мошик пе мокрый, не хочет спать и сыт, он не плачет.
      Тымошик спит, мама стирает, а Петрик сидит и терпеливо ждёт дядю Тараса.
     
     
      Глава третья
      ТРЕВОГА
     
      На высоком лбу Петрика собираются морщинки, а пытливые, думающие искристо-карие глаза заметно темнеют. Лицо становится серьёзным и чуть опечаленным. Он вспоминает отца, родное Полесье, старую кузню, озеро и лес, что подступал к самой хате...
      Особенно Петрик не может забыть ту ночь, когда всё это случилось...
      Петрик проснулся от испуганного крика и плача Гаи-нуси. С растрёпанными светлыми косичками, в слишком длинной — на вырост — рубашке, сестричка стояла босиком посреди хаты, обхватив обеими руками колени отца и с горем и отчаянием, не по её возрасту, умоляла полицаев:
      — Миленькие... не надо... Татусь хороший... татусь никогда не делал ничего плохого... не забирайте... не надо...
      Петрик спросонья не понял — утро ли сейчас или вечер? И зачем в хате люди в шапках с блестящими козырьками и штыками на ружьях? И зачем у татуся на руках чёрные железки с цепочкой?
      А татусь, добрый, любимый татусь, поспешно спрягал за Ганнусю руки в железках, наверно, для того, чтобы Пегрик не спросил, как всегда: «это что?»
      Тихо, словно всех обязывая в хате говорить только так, он сказал Петрику:
      — Ты, сыночек, береги тут наши удочкн. Я скоро вернусь, и мы поедем на остров рыбалить...
      Мать подошла к постели, взяла Петрика па руки п поднесла к отцу.
      Скованный наручниками, Михайло Ковальчук прижал-
      ся к жене и детям, будто хотел им дать часть своей силы. Пусть и они сумеют не подать вида, когда так тяжело на сердце, пусть выстоят в трудных испытаниях...
      — Зачем гы плачешь, Ганнуся? Вот Петрик у нас молодец, он не плачет, оп знает, я скоро вернусь... — успокаивает отец детей.
      Полицай грубо толкнул Ковальчука в спину.
      Кто знает, приПдется ли Михаилу Ковальчуку еше когда-нибудь увидеть жену и детей... Но враги не поте-пгатся его минутной слабостью, нет, они не увидят с.чез пи в его глазах, ни в глазах матери его детей.
      — Уезжай к Тарасу, — успевает шепнуть жене Ко-вальчук, и его выталкивают за дверь родной хаты.
      Петрика охватил ужас. Он заплакал. В хате с разбросанными вещами остались только трое — мать и плачу-пше Петрик и Ганнуся. Дарина вдруг упала на стул и тоже безутешно зарыдала.
      Этой ночью запылал панский фольварк. В селе до рассвета раздавались выстрелы.
      Забежавший в хату напиться воды мамин племянник Ивась, всегда помогавший отцу Петрика в кузне, сказал, что в пяти сёлах на Полесье начались восстания.
      До часу дня в селе царило радостное оживление, как на пасху. Люди за всё рассчитались с паном, который поранил из револьвера ояного мужика.
      Крестьяне не могли простить себе одного: зачем они упустили панского сынка-адвоката, который, отстреливаясь, умчался верхом в уезд.
      К вечеру в село нагрянули полицаи.
      Голосили женщины и дети. Мужиков хватали, сковывали наручниками и загоняли в корчму возле ставка.
      Петрик видел из окна, как полицаи заставили старого еврея-корчмаря залезть в пустую собачью конуру и привалили дырку большим камнем...
      Мама торопливо бросала на разостланную шаль новые полотняные, с мерёжкой на рубцах штанишки Петрика, вышитую сорочку татуся, ещё какую-то одежду, когда в хату забежала вся забрызганная грязью, красная и потная тётя Наталка, мамина сестра. Охрипшим голосом она сердито закричала на маму:
      — Ты ещё тут?.. Жизнь тебе что ли надоела?.. Бросай всё, беги до балки... там... за каменсюй осыпью мой Ивась с подводой вас ждёт...
      — А как ты?
      — В лес ухожу с детьми... Бог даст, свидимся, — прошептала тётя Наталка, помогая маме завязывать узел с одеждой
      Сёстры обнялись, поцеловались. Наталка наспех перекрестила Петрика и Ганнусю, расцеловала их, благословила: «Да храни вас бог...» и выбежала из хаты.
      Мама взяла на руки Петрика, схватила узел с вещами и, приказав Ганнусе не отставать, бросилась в густые заросли бурьяна, точно в озеро.
      Ганнуся вскоре устала и начала отставать. Петрик заплакал, он боялся, чтобы сестричку не схватили полицаи.
      — Тише, не плачь, сыночек, — шептала мама, — а то полицаи услышат, все пропадём... Ганнуся, доченька, держись за мою юбку...
      Крапива больно обжигала Петрику ноги, руки, лицо... Но вот, наконец, кончилась эта проклятая крапива... Вон и мамин племянник Ивась бежит им навстречу...
      Долго, долго ехали беглецы через лес, затем берегом мутной узенькой реки, которая вытекала из болот и бесчисленными протоками огибала маленькие островки, поросшие камышом.
      Наконец Ивась остановил подводу, достал ведро и, захватив с собой Петрика, спустился к речке. Там он зачерпнул воды, сам напился и дал попить Петрику, хотя в основном вода эта предназначалась лошади.
      Ивась усадил Петрика рядом с собой и дал ему подержать кнут.
      — Нью! Нью! — сердито хлестнул Петрик лошадь.
      Воистину не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь!
      Оказывается, подгонять лошадь было ни к чему, Ивась даже рассердился за это на Петрика и отнял кнут. Это, конечно, омрачило настроение Петрика, но не надолго.
      — Я больше никогда ие буду обижать коняку. Добре? — обеш,ает Петрик.
      Ивась обнимает одной рукой Петрика, прижимает к себе и говорит:
      — Лошадь и собака, они первые друзья человека, обижать их грех...
      — А почему полицаи забрали моего татка?
      — После узнаешь, а пока, Пегрик, об этом ни с кем
      не говори. Иначе тебя слапаюг полицаи, и прощай белый свет. Ты меня понял, Петрик?
      — Угу, — хмурит брови мальчик. Он с чужими будет нем как рыба.
      Вдруг Петрик заметил, что нет больше реки, а лес стал гуще, сумрачней. Сделалось прохладно, а вскоре и темно.
      — Тётя, укладывайте детей спать, — сказал Ивась.
      А чего Петрика укладывать, если он уже сам свернулся калачиком на душистом сене и смотрит на звёзды?
      Где-то близко ухнул филин.
      — Кто-то помер... — испуганно прошептала Ганнуся.
      Но мама за эти слова поругала её и велела спать.
      Проснулся Петрик на другое угре, протёр глаза и увидел, что нет больше леса, нет даже ни единого деревца.
      — Мама, это здесь чего? — дрожа от утренней прохлады, удивлённо спросил Петрик,
      — Голое поле, — с тоской в голосе ответила мама. — Спи, ещё рано.
      — А почему оно голое? Кто его раздел?
      ,— Много будешь знать, скоро старым станешь, — сердито пробурчала Ганнуся. Она знает: если братик завёл свои «это чего?», «почему?», «зачем?» — покоя от него не будет! А Ганнусе так хочется спать...
      Петрик умолк не потому, что побоялся стать старым. Нет. Просто ему самому ещё хотелось спать. Засыпая, он думал: «Скоро старым станешь!» А разве плохо немножко побыть стариком, как дедушка Степан, мамин татусь? Все тебя будут слушаться, уважать... И борода вырастет длинная, белая, и усы тоже...
      Незаметно для себя Петрик уснул. А когда его мама разбудила, они подъезжали к белой продолговатой хате. Это была станция.
      Ивась дал лошади сена, а сам пошёл покупать билеты на поезд. Петрик ещё не знал, что такое поезд, поэтому спокойно стоял около лошади, отгоняя от неё прутиком больших зеленоватых мух.
      — Скорее, поезд подходит! — крикнул выбежавший из станции Ивась.
      Мама схватила с подводы узел, взяла Петрика за руку, сказала Ганнусе, чтобы та не отставала, и они побежали за деревянную ограду, где поблёскивали на солнце рельсы.
      Петрик весь так и задрожал при виде огромного чёрного чудовища.
      — Не бойся, сынок, — волнуясь, сказала мама, — это поезд.
      Но Петрик всё равно ие переставал бояться Он крепко зажмурил глаза и спрятался за маму. Сотрясая землю, мимо пронёсся паровоз, а за ним замелькали вагоны.
      Поезд остановился.
      Ивась протянул билеты какому-то очень важному на вид дядьке в фуражке с бляхой на околыше. Но дядька, даже не взглянув на билеты, нелюбезно пробасил:
      — Ступайте в вагой третьего класса.
      Ивась с узлом побежал впереди, а мама следом, держа за руку Петрика и Ганнусю.
      — Вот тут, — остановился Ивась возле железной лесенки вагона, рядом с паровозом.
      — Народу много набито? — осведомился Ивась у другого дядьки с бляхой на фуражке, рассматриваю-гиего билеты, протянутые на этот раз мамой. Он вроде был не такой важный, этот дя-дька, как тот, что не хотел пустить -их в вагон
      В вагоне было полно-полным людей. Дымно, душно. Ни одного свободного местечка. Спасибо, одна пани с коротко подстриженными волосами, похожая на профессорку*, отодвинулась от окна и велела маме посадить Петрика.
      Тут Петрик увидел стоящего под окном Ивася и изо всей силы заколотил кулаком по стеклу.
      — Нельзя так, — дёрнула его за шганы Ганнуся.
      А Петрик больше и не собирался стучать, Ивась его уже увидел, заулыбался и машет рукой.
      Где-то глухо пробил колокол, а вслед за этим Петрика так швырнуло в сторону, что он едва не свалился на пол, да, к счастью, его один дядька в очках поймал.
      И когда Петрик опять глянул в окно, там уже не было Ивася, только медленно, точно белый лебедь, мимо проплыло какое-то здание.
      — Поехали, — прошептала Ганнуся и перекрестилась.
      Долго, долго стоял Петрик, прильнув носом к толстому стеклу, каких в хатах на окнах не бывает.
      * Профеосорка — учительница.
      За окном вагона мелькали леса, полустанки, пакгаузы, семафоры. Из полосатых будок выходили стрелочники с зелёными флажками...
      Кто бы мог подумать, что мир так велик?
      — Ганнуся, это чего у меня в глазе? — повернув голову к сестричке, спросил Петрнк.
      — Сажа, — ответила Ганнуся.
      «Сажа. Вот дурёха, тут в поезде почка, что ли, есть? — думает Петрик. — Будто не видит, кругом одни деревянные лавы, люди на них сидят и лежат, а ещё узлы, мешки, чемоданы...»
      Уставшего Петрика вдруг охватывает беспокойство. Зачем мама так много разговаривает с чужой панн «профессоркой»? Пусть она и уступи.да Петрику своё место возле окна, но всё равно, разве мама забыла, что наказывал Ивась, когда они ехали по лесу?
      — Мама, — дрогнувшим от переживания голосом пытается остановить её Петрик.
      Где там! И о чём она только шепчется с пани «профессоркой»?
      Трудно описать, сколько волнений перенёс за дорогу Петрик с неосторожной мамой. Чуть она заговорит с кем-нибудь чужим, а у Петрика душа в пятки...
      Эх, мама, брала бы она лучше пример с Петрика. Он не стал даже разговаривать с самым главным из главных на поезде дядькой, который прокалывает машинкой дырочки в билетах.
      Дядька очень любезно спросил:
      — А ваш билет, прошу пана пассажира.
      Но Петрик, верный данному слову, сжал губы п молчал.
      За него опять же ответила мама.
      — У этого пассажира уже проверили билет, прошу пана...
      Не мало мороки было с мамой и на пересадках. А их было целых три! И всюду мама подходила к чужнм людям и заговаривала с ними.
      Один раз даже к полицаю обратилась! Но всё же до Львова они добрались благополучно.
      Оказывается, во Львове жил дядя Тарас, а Петрик и не подозревал о его существовании.
      Дядя Тарас встретил их на вокзале. Эдакий великан, ещё повыше, чем татусь Петрика. И глаза у него были
      до того знакомые Петрику, что казалось, будто этого черноусого, с юношески улыбающимися глазами человека Петрик знал всю свою жизнь.
      Одним словом, дядя Тарас с первого взгляда понравился Петрику. Он посадил его себе на плечо и понёс по перрону.
      На привокзальной площади, за фонтаном, Петрик увидел настоящее чудо: по рельсам, без лошадей, бегали красные хатки с окошками, откуда выглядывали люди. Дядя Тарас занёс Петрика в одну такую хатку, за ним вошли туда мама с Ганнусей, все они уселись на длинной деревянной скамейке, а дядька с кожаной сумкой и железным орлом на шапке дёрнул за звонок над головой Петрика, и хатка поехала...
      Как же отец отыщет их в этом огромном городе, где дома выше деревьев, а костёлы — ещё выше аомов? А вдруг отец заблудится в этих запутанных улочках, как это однажды уже случилось с Петриком, когда он пошёл следом за дядькой, что под гитару пел по дворам «О, Донна Клара». Пани Андрииха сказала, что этот дядька когда-то был знаменитым артистом.
      Да, Петрик заблудился, и никогда бы ему самому не отыскать дорогу назад. Петрика случайно увидел слесарь-сосед далеко от Краковской улицы, возле какого-то большого костёла, в ту минуту, когда на мостовой перед Петриком затормозила грузовая машина, везущая брёвна. ПЛофер стал ругаться, как пьяный, а вокруг собралась толпа.
      — Замолчи, — сердито велел слесарь шофёру. — Не видишь, мальчишку насмерть напугал!
      Слесарь взял Петрика за руку и повёл на трамвай. И они долго, долго ехали, а потом шли пешком через площадь с фонтанами и двумя каменными львами возле ратуши.
      А дома слесарь скучным голосом рассказывал маме:
      — Эх, пани Ковальчукова, ещё бы секунда — считайте, не было бы на свете вашего сыночка.
      «Только бы дорогой татусь не заблудился, только бы не попал под «проклятую машину», — тревожно колотится сердце Петрика
      — Мама, поедем назад в Полесье, — шепчет он. — Татусь нас здесь не найдёт... Он тут заблудится...
      Петрику видно снизу, как у мамы дрогнула губа.
      Дарина вытерла о фартук руки и погладила Петрика по голове.
      — Не бойся, сыночек... татусь нас найдёт... А мама всегда говорит только правду, и Петрик успокаивается.
     
     
      Глава четвёртая
      А ЧТО ЕСЛИ ЭТО ПРОВОКАЦИЯ?
     
      Под вечер Данько условным свистом созвал на «остров» всю команду.
      Опасливо оглянувшись по сторонам, он шёпотом приказал:
      — Ешьте землю!..
      — Мы позавчера уже ели, — робко возразил чей-то голос.
      — А эта тайна в сто раз побольше позавчерашней, — стрельнул на упрямца одним незавязанным глазом Данько. — Тут вы одной землёй не открутитесь Ясно?
      — Ясно, — нетерпеливо сказал Франек. Он не любил, когда ссорились и злились друг на друга.
      Все взяли в рот по щепотке земли. Дело было привычное, никто даже не скривился.
      — Та-а ак, — опять стрельнул глазом Данько. — Теперь все на колени!
      Без возражения все стали на колени.
      — Креститесь!
      Когда клятвенная церемония успешно завершилась, Данько вытащил из кармана большой ключ и положил на землю.
      — Это оттудова, — тихо выдохнул он, многозначительно мотнув головой в сторону книжного склада, который находился в подвале дома. — Будем похищать книги, загонять их на пляцу Теодора, а на денюжки в кино... Согласны?
      — Знаменито! — прошептал Мишек, сын официанта из первоклассного ресторана «Жорж».
      «Пираты» сказали, что они согласны совершать налёты на склад, пусть только их предводитель составит план действия.
      — Как бы потом не потащили в полицию моего отца, — высказал опасение Шкилет. — Всё-таки он тут дворником...
      — «Дворником», — презрительно сплюнул сквозь зубы Данько. — Ты несчастный трус! Мой отец поважнее твоего отца, и то я не боюсь. Да и кто ещё тебя пошлёт в склад? Вот кто пойдёт и отопрёт дверь — Франек! Он не то что ты, он ничего не побоится... Верно я говорю, Франек?
      — Тта... чего бояться? — без всякого энтузиазма проронил Франек. — Но там очень темно, а у меня нет спичек.
      — Держи, тут полная коробка, — протянул спички Данько.
      Никто не стал его расспрашивать, где он раздобыл ключ. Важно, что сейчас до зарезу нужны были деньги, ведь в кинотеатре на Старом рынке демонстрируется первая серия заграничного боевика «Индийская гробница».
      — Франек, как только на башне ратуши часы пробьют десять, ты спустишься в склад, откроешь окно и будешь нам передавать книги, — тихо изложил план действия Данько-пират.
      — Можно, я с ним пойду? — спросил Шкилет, уязвлённый тем, что его обвинили в грусости.
      — Не надо, — сурово сказал Данько-пират. — Без тебя обойдётся, только будешь мешать.
      — А где мы спрячем книги до утра? — поинтересовались сразу несколько «пиратов».
      — Давайте у меня, — с жаром сказал Мишек. — Мама от нас ушла, а отен явится только поздно ночью. Утром его не добудишься, успеем вынести.
      — У Франека в кладовке надо спрятать, — почему-то решил Данько-пират. — Я ему больше всех доверяю. Ясно?
      Никто не сомневался в добропорядочности Франека, но сам Франек наотрез отказался прятать ворованное.
      Данько стукнул себя ладонью по лбу, сказав, что он идиот, забыл что-то там передать матери и убежал домой Пробыв там минут десять-пятнадпать, он снова выбежал, даже позабыв надеть на глаз обычную чёрную повязку. При тусклом пучке света, падающем из окна
      чьей-то квартиры, зеленоватые глаза Данька очень блестели и быстро, беспокойно бегали туда-сюда.
      Часы на башне ратуши пробили десять.
      — Иди, Франек...
      Данько вложил в руку Франека тяжёлый, холодный ключ.
      У Франека дрожали от страха руки, когда он в темноте подвала нащупал массивную окованную же1езом дверь.
      Вот и замочная скважина... Франек сунул ключ и не без труда дважды повернул его.
      Дверь без скрипа отворилась. Но едва Франек зажёг гпичку, как до его напряжённого слуха долетел звук чьих-то чрезвычайно осторожных шагов.
      Недоброе предчувствие охватило Франека.
      «Нет, это кто-то не из наших... Что аелать?.. Спрячусь в складе...» — решил Франек. И сам того не ведая, что именно склад должен был стать ловушкой, откуда Франека мог выпустить только полицейский в присутствии дворника и владельца книжного магазина, он хотел юркнуть в склад.
      Спасла Франека непредвиденная случайность: привязанная шпагатом подмётка на сандалии вдруг зацепилась за косяк двери, и Франек грохнулся на пол. Тут-то он и увидел отца Данька-пирата, который с фонарём в руке почти бежал в подвал по каменным ступеням лестницы.
      — Попался вор на месте преступления! — громко и грубо крикнул маклер. — Теперь посмотрим, что запоёт твоя матка.
      Франека даже в пот бросило от этих слов. Он испуганно вскочил на ноги.
      — Сто-о-ой! — приказал маклер.
      Франек метнулся вправо, потом влево и вслед за тем с быстротой кошки проскользнул мимо широко растопыренных рук маклера.
      — Стой! Стой, холера!
      Тяжело дыша, Франек выбежал во двор. Накрапывал дождь. И хотя было гемно, он разглядел, что у окон склада никого нет Поспешно заложив пальцы в рот, Франек издал тихий условный свист.
      Никто не ответил.
      — Подлые трусы... сволочи... покинули меня однс
      го... — с горечью проилептал Франек. Дождевые капли брызгали ему в разгорячённое лицо. Сердце билось так громко, что стук отдавался в голове. Чувствуя, как всё ещё дрожат ноги, Франек побежал домой — будь-что-будет.
      Владек сидел за столом и при тусклом свете керосиновой лампы читал книгу, отглатывая из жестяной кружки совсем уже остывнлий суррогатный кофе, когда открылась дверь, и вбежал, учащённо дыша, младший брат.
      — Где ты шляешься так поздно? — вздохнула мать.
      Франек молчал. Задыхаясь от спешки и волнения,
      то и дело отводя с потного лба непокорную прядь волос, он снимал возле дверей сандалии, чтобы мать не заметила оторванной подошвы Утром Франек починит сандалий, и всё обойдётся без крика и шума.
      В комнате привычно пахнет сохнущими пелёнками, рогожей, сыростью, а на душе Франека так непривычно тоскливо, тревожно, страшно... Вот сейчас ворвётся в комнату маклер., и тогда...
      — Иди сюда, — закрыв книгу, позвал Владек.
      Фра-нек с виноватым видом приближается к столу,
      не решаясь поднять глаза на брата.
      — В экспедицию «Курьера»* ходил? — спрашивает Владек.
      — Тта... — едва открыл рот Франек, как мать перебила:
      — У него на всё отговорка готова. — Чем же ты был так занят?
      — Ну и ну! — вздыхает мать. Её усталого лица с глубокими складками у рта и грустными глазами Франек не видит.
      Что может сказать Франек? День он прожил довольно воинственно: участвовал в двух уличных сражениях с мальчишками, которые пытались поймать Данька и поколотить за его подлости. Бегал на бассейн, но совершенно зря Кому-то вздумалось оцепить верх забора колючей проволокой, вот и попробуй после этого поглядеть, как в бассейне состязаются в плаваньи панычи... Матери, конечно, Франек сегодня ничем не помог... даже пару вёдер воды не принёс... А тут ещё это...
      * «Курьер львовски» — польская газета.
      Ожидая каждую секунду вторжения маклера (а ясно, что тут и без полицейского не обойдётся, и тогда катастрофа неизбежна), Франек после мучительной душевной борьбы чистосердечно признается брату, в какую беду втравил его Данько-пират.
      — Склад обворовать! — простонала мать
      Владек только головой покачал, сразу не находя
      подходящих слов. Потом вдруг заговорил, шагая по комнате.
      — Да, плохая компания — что угли. Если не обожжёт, то запачкает...
      Остановился, задумался..
      — А что если это провокация?.. Если всё подстроено?.. Эх, Франек, Франек, сколько раз я тебя просил, не волись ты с этим Даньком! Н-да... Хорошо, что эта продажная шкура не схватил тебя и не потащил в полицию. А то явились бы сюда, конечно, обыск, подкинули бы пару запрещённых книг, а там — «шпион красных», и на самом законном основании бросили бы меня в Берёзу*.
      Франек оцепенел. Он вдруг отчётливо понял, какой опасности подвергал любимого брата, за которого не задумываясь отдал бы свою жизнь.
      Мать хотела Франека побить, «как гадкую собаку», но Владек не дал.
      Тогда она ринулась во двор, чтобы посчитаться с маклером, который ()оет им яму, и вывести на чистую воду этого негодяя, у которого каждый месяц меняются служанки.
      — Не поднимайте шума, мама, — успел удержать её сын. — А то мне придётся уйти насовсем из дому.
      — Храни тебя бог, Владек, — испугалась мать. — Сперва я выгоню вон этого разбойника...
      Тут она хотела шлёпнуть Франека, но промахнулась — он вовремя отскочил к дверям.
      Владек бережно усадил на скамью растревоженную мать, глазами давая понять Франеку, чтобы гот ложился спать.
      Франек мигом очутился в кровати рядом с больше-
      * Берёза Картузская — концентрационный лагерь смерти в бывшей панской Польше, кула фашигтгкие пилсулчики ссылали без сула и следствия политических заключённых.
      глазой Юлькой, которая испуганно выглядывала из-под пёстрого лоскутного одеяла.
      — Ну, гляди же, сынок, житья нам нет от этого подлеца, — чуть не плача, жалуется мать.
      «Подлеца»? Ясно, это уже относится не к Франеку. Это она про маклера Антонюка, другим именем мать его не величает.
      — Владек, сынок, есть и на черта гром! Ты поляк, тебя скорее власти послушают, чем этого хлопа*, — волнуется пани Андрииха. — Сходи сам в полицию, заяви, нету нам житья... И что он зарится на этот гараж с дырявой крышей? Авто что ли задумал себе купить?
      — Хочет у Карла Райха весь дом откупить, — тихо вносит ясность Франек. — Ихний Данько хвалился.
      — О, слышишь? Благодарение богу, мы поляки...
      — Не за что нам его благодарить, — жёстко оборвал Владек.
      — Храни тебя бог... — испуганно перекрестилась на распятие мать. — Я, сынок, хочу сказать, в полиции всё-таки наши, а поляк поляку зла не причинит из-за какого-то хлопа! Они уже покажут ему своё место. Благодарение богу, не очень-то им волюшку дают у нас в Польше.
      — Можно подумать, честным полякам эту волюшку дают у нас в Польше? — вспыхнули злым блеском серые глаза Владека. — Не то вы говорите, мама. Попади я сегодня в дефензиву**, меня там не украинцы будут пытать, а «наши», как вы называете всех поляков, не делая между ними разницы. Конечно, на собачьих должностях, чтобы вынюхивать и доносить, в дефензиве на тайной службе состоят и вот эдакие оуновцы***, как маклер Антонюк. Так зачем же, мама, таких выродков с целым народом связывать? Разве Антонюк похож на водопроводчика Миколу Онишака? Или на нашего соседа сапожника Тараса Стебленко?
      — Тоже сравнил. Да таких людей теперь днём с огнём не найдёшь. Можно сказать — други они наши, — смягчается пани Андрииха.
      * Хлоп -— так в панской Польше презрительно называли украинцев.
      ** Дефензива — политическая полиция.
      *** ОУН — организация украинских националистов.
      — Таких гораздо больше в жизни, мама, чем Антонюков. И они не сидят сложа руки, они борются за лучилую долю своего народа. Ты на самого жалкого червяка наступи ногой, и тот поднимется. А тут людям ка горло становятся... рабочим людям на горло становятся... Но ничего, скоро за всё посчитаемся. У наших продажных правителей уже горит земля под ногами...
      — Замолчи, бога ради, — испуганно замахала руками мать. — Не хочу, не хочу я в доме слышать никакой политики... Хватит того, что вот уже два месяца ты ходишь без работы из-за этих своих митингов... И панна Ванда, такая элегантная, такая образованная, отвернулась от тебя...
      — Об этом не надо, прошу...
      — «Не надо, не надо»... Что я, не вижу? Ходишь, сохнешь. Хорошо знаю, любовь — не огонь: водою не зальёшь... Она теперь поёт у венгерца в джаз-банде. Ты зайди в бар «Тибор», попроси у девушки прощения.
      Владек кривится, как от зубной боли.
      «Ох, эта мама! — нервничает Франек. — Зачем вмешиваться в чужие дела, если ничего не знаешь?»
      Франек-то знает, почему брат поссорился с этой обманщицей. Когда Данько-пират сказал, что надо выслеживать, где это гуляют Владек с молодой жилицей из мансарды, разумеется, Франек, как кровно заинтересованное лицо, старался больше всех.
      В один солнечный воскресный день Данько принёс на «остров» свой пыльник и раздобытые где-то очки с тёмными стёклами. Спрашивать, для кого это предназначалось, понятно, никто не стал. И без того было ясно.
      Франек надел очки, пыльник, поднял воротник и, засунув руки в карманы, неотступно как тень, осторожно последовал за Владеком и его возлюбленной.
      На Стрелецкой площади, когда Владек покупал в киоске сигареты, он едва не обнаружил Данька-пирата и его команду. Но те истинным чудом успели юркнуть за круглую рекламную тумбу.
      Франек, издали наблюдавший всю эту картину, внушительно показал «пиратам» кулак, и они после этого стали гораздо осторожнее.
      Конечно, Владек и его возлюбленная опять взобра-
      лись на Княжью гору к своему заветному местечку — большому камню в развалинах Высокого Замка.
      Потом Данько-пират страстно уверял (пусть лопнут его глаза, если он не видел, притаившись за каменным львом), как Владек целовался с этой «вертихвосткой».
      Но это была гнусная ложь! Кому другому, если ие Франеку, незаметно подползшему на животе почти к самому камню, где сидела панна Ванда, было всё видно и слышно.
      — Я не упрекаю, иначе ты не можешь поступать, — печальным голосом сказала она.
      — Если ты меня любишь, ты этого не сделаешь, Вандзя, — ласково произнёс Владек.
      — Что Же тут плохого, если я буду петь в джаз-банде? — растерянно спросила Ванда.
      — Ты не совсем представляешь себе, что такое бар. Вокруг пьяные, грубые циники. Тебя могут обидеть, оскорбить.
      — У меня есть сильный, смелый рыцарь, он меня зашитит.
      — Но у этого рыцаря, во-первых, пока еше нет приличного костюма, чтобы не скомпрометировать тебя, во-вторых, — денег, перед чем обычно отступают люди подобного сорта. А кулаками их не испугаешь, для них вся сила человека заключена в деньгах. Деньги — их бог! К тому же я надеюсь в ближайшее время получить работу и, не исключена возможность, буду иногда занят до полуночи.
      — У меня нет другого выхода, Владь... В конторе ко мне пристаёт этот плешивый нотариус... Я не хочу оставаться...
      Владек сжал губы и отвёл злые глаза. Он достал сигареты и закурил, о чём-то думая. Тогда панна Ванда поднялась с камня и подошла к Владеку. Он сразу бросил сигарету, повернулся к ней лицом и вдруг прижал папну Ванду к своей груди.
      — Да, нелёгкая у нас судьба... Они отнимают молодость, все силы, радость, даже любовь... Но лучше умереть в бою, чем жить на коленях... — тяжело поднял голову Владек.
      — Какой ты красивый, Владь, — прямо посмотрела в глаза Владеку девушка. — Я горжусь... я
      люблю... Обещай мне быть осторожным... — взмолилась она.
      — Ванда, милая, ты ведь умница, ты гордая, гы сама говорила, что любишь меня за то, что я не бескрылая птица... Я не скрыл от тебя, что я солдат великой борьбы за свободу и справедливость... И гы сама понимаешь, на войне всякое можег случиться... — не договорил он.
      — Я не могу тебя потерять, Владь.
      — Пока нет основания тревожиться. Я прошу тебя сейчас только об одном: ты не должна ступить в это болото...
      — Неужели ты ещё надеешься найти работу, Владь? — робко спросила она.
      — Больше, чем когда-либо раньше. И обешай мне, любимая, ты подождёшь. Ты не будешь петь в баре? Да? — заглядывал ей в лицо Владек.
      — Ну, хорошо, я обещаю, — улыбаясь, сказала Ванда.
      Тогда они оба засмеялись и, взявшись за руки, побежали по тропинке вниз.
      Неблагодарная! Владек на последние гроши угощал её в павильончике мороженым, потом купил у продавщицы цветов пучок красных гвоздик и подарил панне Ванде. А она, коварная, обманула Владека. Не прошло и месяца, как панна Ванда всё же поступила в этот ненавистный Владеку джаз-банд и поёт себе песенки как ни в чём не бывало.
      Разумеется, пока ещё не случалось, чтобы панну Ванду кто-нибудь провожал домой. За этим Франек ревниво следит, оберегая честь брата. Но в душе Франек всё равно глубоко осуждает возлюбленную Владека.
      Никто в семье так ласково не обходится с матерью, как Владек. А выслушивать её жалобы надо иметь железное терпение. Вот и сейчас она завела:
      — Ой, загонит меня безвременно в могилу ваш отец-пьяница. Останутся дети малые сиротами в этой горькой как полынь жизни.
      — Успокойтесь, родная, — говорит Владек. — Так всегда не будет... Отец не от радости пьёт, сами знаете. А умереть я вам не дам, мама. Вы ещё будете жить у меня в хорошей квартире, няньчить внуков.
      — Помирись, сынок, с панной Вандой. А?
      Владек молчит.
      В строгой фигуре и спокойной уверенной походке Владека нет ничего похожего на отца. Он подошёл к двери, снял с гвоздя кепку и старенький дождевой плащ.
      — Куда? — спрашивает мать.
      — Зайду к дворнику, узнаю что и как. Он не такой, чтобы честных людей продавать.
      У Франека что-то больно сдавило в горле, мешая дышать. С каким удовольствием он сейчас набил бы морду и проклятому маклеру, и его Даньку-пирату. Прямо руки чешутся...
      — Я ещё загляну к фонарщику, может, отец там, — говорит Владек.
      — А где ему еше быть в этот час, если не у этого пьяницы. Пусть скорее идёт домой, не могу я сидеть и ждать его, зря жечь керосин.
      Владек уходит.
     
     
      Глава пятая
      ФРАНЕК ПОРЫВАЕТ С «ПИРАТАМИ»
     
      С Франеком творилось что-то странное. Невозможно было припомнит случая, когда бы он, положив голову на подушку, мгновенно не засыпал мертвецким сном. Но вот уже кончается ночь, а Франек никак не может сомкнуть глаз. Впервые хэн с тревогой прислушивается к сдавленным стонам матери, которая тоже не спит. Ей давно нужно ложиться на операцию, доктора нашли у неё камни в почках...
      Отец громко храпит на сундуке, изредка бормоча что-то во сне. Место на полу под окном сегодня пустует. Владек, по совету дворника, ушёл ночевать к одному своему другу.
      «И всё это из-за меня», — упрекает себя в душе Франек.
      Только теперь проясняется в сознании всё: и зачем Даиько-пират так интересовался Владеком, зачем заставлял за ним следить, и почему забегал сегодня домой, прежде чем вложил ему в руку ключ..
      «Данько-пират — предатель! Предатель! Предатель! — казалось, выстукивает сердце Франека. — Дурак, кого ты за друга считал! Дурак, кого ты так много раз грудью защищал!»
      Франека душит досада и отвращение к самому себе. Только бы скорее наступило утро...
      Троекратный протяжный свист служил «пиратам» сигналом: «тревога!». Каждый, где бы его ни застал сигнал, обязан был бросать все свои дела и мчаться на «остров». Сигналить имел право только сам Данько-пират и то в исключительно важных случаях. Поэтому не трудно представить, как опешил Данько-пират, когда неожиданно услышал этот свист. Он так и застыл с поднесённым ко рту куском отварной курятины.
      — Сиди! — грозно сверкнула глазами мать на выскочившего из-за стола сына. — Скоро придёт пан учитель...
      — А, к чертям собачьим вашего пана учителя, — дерзко оборвал Данько.
      — Ах ты деревенский олух! Шатаешься целыми днями чёрт знает где! Придёт человек, мне прикажешь с ним заниматься? Так?
      — Хи-хи-хи, — нагло глядя матери в лицо, захихикал Данько.
      — И потом, чтобы до его прихода трость с серебряным набалдашником была здесь. Слышишь? — снова ударила ладонью об стол маклерша, теряя терпение.
      — А может, я и не брал... может, это, — Данько кивает головою в сторону кухни, где возится у газовой плитки новая молодая служанка.
      — Что? Уже продал и промотал деньги с этой шайкой головорезов? Счастье твоё, отец ушёл, а то бы...
      — Дайте тридцать грошей, отдам трость, — предлагает Данько-пират. Нос у него с горбинкой, как у отца, а глаза сидят так глубоко, что когда он смеётся, их и вовсе не видно, тоже, как у отпа.
      — Тридцать болячек я тебе дам, а не тридцать грошей. — истерично закричала маклерша.
      — Дадите, — не реагируя на затрещины, угрожает Данько. — Не то я скажу бате, как пан учитель целовал вам шею. Хи-хи-хи!
      Маклерила заметно побледнела: ноздри у неё раздулись, точно ей нечем стало дышать.
      — Выродок... — почти упала на стул мать. — Миро-ся, сынок, пойди в спальню, принеси сюда мой реди-кюль, — сказала она младшему сыну, не выпуская ухо Данька.
      — Хи хи-хи, я раздумал... Не дадите пятьдесят грошей, не отдам трость пана учителя, — шантажирует Данько.
      Мироська подаёт матери редикюль. Маклерша короткими толстыми дрожащими пальцами поспешно отсчитывает пятьдесят грошей.
      — Неси сюда трость.
      Данько забегает на кухню и извлекает из-под кровати служанки спрятанную туда, на всякий случай, трость.
      — Вот она, — подаёт Данько трость, получая взамен свои пятьдесят грошей.
      — Так ты придёшь к двенадцати, чтобы тебя зря не ждал пан учитель? — спрашивает мать, избегая наглых глаз сына.
      — Может быть, — неопределённо отвечает Данько и, захватив подзорную трубу и кортик, бежит на свой «остров».
      И здесь Франек бросает Даньку-пирату в лицо, что он жалкий трус и вор, он гнусный предатель, которого когда-нибудь вздёрнут на виселице. А потому Франек его больше не желает знать и плевать хочетна «остров сокровищ» и на всю эту пустую «пиратскую» жизнь. И вообще Франек за себя не ручается, он свернёт Даньку-пирату шею, если тот начнёт к нему подлизываться, как всегда.
      — С ума ты спятил? — попробовал «вразумить» приятеля Шкилет.
      — Отойди, подлиза! — грубо оттолкнул его Франек, отводя рукой со лба прядь светлых волос.
      Известно, когда деньги говорят, тогда правда молчит.
      Данько-пират достал из кармана пятьдесят грошей, подкинул их на ладони раза два и, не глядя на Франека, объявил:
      — Пираты, я плачу за всех. Гайда в кино!
      И Франек остался стоять один под аканией.
      Конечно, Петрик ничего не знал об истиг.кой причи-
      не, заставившей Франека порвать с «пиратами». Но в полдень он стал свидетелем того, как Тадек в сопровождении Шкилета вручил Франеку «чёрную метку». Так у «пиратов» называлась бумажка, где химическим карандашом было нарисовано то же, что и на электрической будке, — череп и скрещённые кости.
      На эту угрозу Франек только презрительно плюнул и на глазах у всей шайки разорвал «чёрную метку» на кусочки.
      Всё было очень просто, но вместе с тем это было великое геройство Франек один стоял против «пиратов», смеялся им в лицо, а они трусливо сбились в кучку на своём «острове», поражённые дерзкой отвагой смельчака, отрёкшегося от всех клятв и так оскорбившего их предводителя.
      Франек попросил Петрика принести из дому несколько гвоздиков.
      Разумеется, Петрику пришлось попросить эти гвоздики у дяди Тараса, который не отказал, а, наоборот, даже разрешил взять сапожный молоток, чтобы Франек мог прибить подмётку. Ведь камнем сапожничать не очень-то удобно.
      После починки Франек занялся своим туалетом. Он принёс ведро воды, уселся на низенькой скамеечке возле гаража и тщательно отмывал камнем грязь на ногах, а Петрик поливал ему из кружки.
      Вежливо и солидно Франек разговаривал с Петриком, как с равным.
      — Понимаешь, в экспедиции, где печатают газеты, требуется мальчик-курьер. Работа не трудная, наш Владек говорит, я справлюсь. Хочешь, пойдём со мной, Петрик? Пока я буду наниматься, ты подождёшь меня на улице?
      — Конечно!
      Едва поспевая за другом, то и дело с немым обожанием заглядывая ему в лицо, Петрик проворно шагал рядом с будущим «курьером». И Петрику казалось, что все встречные мальчишки непременно завидуют ему, отчего у Петрика разгорелись щёки и уши.
      Раза два Петрик хотел спросить Франека: «кульер» — это что? Но почему-то было совестно признаться в своей неосведомлённости.
      Как жаль, Франеку не повезло!
      Только за день до этого приняли другого мальчика.
      Но, оказывается, не все шансы ещё были потеряны. В экспедиции сказали, если Франека мама внесёт за него залог, Франека могут взять продавцом газет.
      Хорошо, что Франек сам догадался объяснить Петрику, что залог — это надо внести пять злотых, после чего Франеку будут доверять сумку с газетами.
      Да, но где сейчас добыть такие деньги?
      Мусоршиком Франек не захотел стать. А работать надо во что бы то ни стало, надо помогать семье.
      Пани Андрииха рассудила так: никакая работа на плечах не висит и хлеба не просит. И Франек сделался чисшЛ1>щиком обуви.
      Каждый день он уходит из дому, когда Петрик ещё спит, а возвращается с наступлением темноты В дождливые дни он приходит домой пораньше. Руки Франека потрескались, в них въелась вакса так, что не отмоешь. Он похудел, но пани Андрииха говорит, это ничего: Франек растёт.
      «Какая обида! — сожалеет Петрик. — Франек не может собрать денег на «залог», так как его коммерция не очень-то процветает На каждой улице и без того много безработных чистильщиков.
      А «пираты» Данька по-прежнему свирепствуют во дворе и на улице. Теперь они взяли новую моду — курить и пускать «шмаркачам» дым в глаза. Петрик терпеть не может этих дурацких шуток, а жаловаться на «пиратов» их родителям — бессмысленно, всё равно никакого толку не будет; иаживешь одни неприятности. Так что Петрик и Юлька играют себе подальше от злополучного «острова сокровищ», довольствуясь клочком земли возле помойки.
     
     
      Глава шестая
      СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ
     
      Нет, такой беды с Петриком ни разу не приключалось Ни с юго ни с сего у него разболелись зубы. И сразу все, все до единого, хоть ложись на пол и кричи! Но Петрик не станет этого делать, всё равно не поможет, а только разбудишь Тывдошика, который спит в пюльке.
      Ах, какой Тымошик счастливый! У него ещё нет ни одного зубика и он может себе спокойно спать А тут, сперва всю ночь кусали проклятые клопы, а потом разболелись эти зубы...
      Скорчившись на топчане, Петрик тихо и жалобно всхлипывает. Он уже не раз в страхе дотрагивался рукой до лба, желая убедиться, уж не лезут ли у него глаза на лоб. Ведь Апдрииха часто жалуется, будто по ночам у неё так ломит поясницу, что «аж глаза на лоб лезут».
      — Цыть! Будешь ты сидеть тихо или нет? — чуть ли не сквозь слёзы говорит мама. — Видишь, плита, окаянная, дымит... Вот заварю шалфей, пополощешь, боль и уймётся.
      За перегородкой смолкает стук молотка. — Петро, поди сюда, — зовёт дядя Тарас.
      Петрик с распухшим от слёз лицом заходит в мастерскую.
      Дядя Тарас участливо вытирает Петрику нос своим синеньким в белые горохи платочком, подводит племянника ближе к окну, за которым то и дело мелькают ноги прохожих, и велит раскрыть рот.
      От дяди Тараса сильно пахнет табаком.
      — Эге-ге, да стоит ли так переживать из-за пустячного дела? — искренне изумляется дядя Тарас. — Болит-то у тебя всего-навсего один молочный зубик, вот эдакий мизерный...
      — А-а... за-а-ачем... болит? — спрашивает Петрик.
      Дядя Тарас призадумывается. Быть может, в эту
      минуту его гнетёт мысль, что, пожалуй, в их тёмном и сыром жилье у Петрика могут заболеть не только зубы...
      — Ну-ка, тронь зуб, не шатается? Вот так...
      — Не-е...
      И Петрик опять чуть-чуть всхлипнул.
      — Да, это хуже, — озадаченно говорит дяля Тарас. — А то бы мы его ниткой зацепили и ррр-аз Ни чуба нет, ни боли. Я мальчонкой все молочные зубы так повытягал.
      Тут усы дяди Тараса раздвинулись от широкой улыбки, и Пегрик увидел у дяди металлические зубы.
      Петрик спросил:
      — А потом у тебя железные повырастали? Да?
      — Нет, хлопче... белые, ровные повырастали... А эти вот, можно сказать, подарочек от полицаев.
      — За что они тебе дали?
      — А за вкус к свободе, — как-то не совсем понятно ответил дядя, при этом гак усмехнулся, что тёмный рубеи на его правой щеке задёргался.
      — Полицаи добрые, что ли? — с сомнением вздохнул Петрик.
      — О да, на этот счёт они щедрые...
      — А я не стану просить у них зубик, они плохие люди, — неожиданно заявляет Петрик.
      Большой, тёплой лацонью Тарас Стебленко нежно треплет волосы племянника и несёт его за перегородку.
      — Дарцю, готов у тебя шалфей?
      — Вот пусть немножко остынет.
      То заваривает, то пусть острлнет! Да разве мама не знает, что у Петрика так болит, так болит?..
      Дядя Тарас сам руководит полосканием.
      — Ну, правда, уже не болит? — с надеждой заглядывает мама в глаза Петрику.
      Где там! Так дёргает, так дёргает, что Петрик в ужасе хватается за лоб, уверенный, что наступает роковая минута: сейчас глаза его окажутся на лбу. Мужество покидает Петрика, он ревёт во всё горло.
      Мама торопливо делает Петрику компресс и хочет уложить сына в постель. Но дяця Тарас другого мнения, он советует выпустить Петрика на свежий воздух: МОл, заиграется с детьми, а боль и пройдёт
      Мама берёт Петрика за руку и выводит через тёмный коридор во двор.
      — Беги к Юльке, видишь, вон она играется с Ясе-ком, — говорит мама.
      И пока она стояла, Петрик без опаски пробежал мимо «острова», где «пираты» гоняли свой тряпочный мяч.
      Петрику казалось, что Юлька богатая! У неё так много разных флакончиков и пустых спичечных коробочек Она даже обладает беленьким мраморным амурчиком с крылышками, только с отбитой головкой.
      Пожалуй, Юльке и не возразишь, что быть мусорщиком не так уж плохо. Во-первых, никогда не будешь
      безработным: мусор всегда во дворах накапливается; а во-вторых, среди мусора и хлама можно найти не только губную гармонику, маленькое ведёрочке и лопатку, а разные-всякие вещи, в том числе туфли и башмаки. Только, конечно, их надо починять, чтобы потом продавать на толкучке.
      По мнению Петрика, Юлькин отеи довольно часто находит разные-всякие туфли и башмаки, а старший брат Юльки Владек приносит их починять, чтобы потом на толкучку... А то чего бы Владек так часто заходил в мастерскую к дяде Тарасу
      Как-то, по просьбе дяди Тараса, Петрик собирал на полу в мастерской яеревянные и малюсенькие железные гвоздики Перед ним стояли на полу две одинаковые продолговатые жестяные коробочки. Надо было не спутать- деревянные гвоздики бросать в одну коробку, железные — в другую. В тот самый момент, когда Петрик очутился в трудном, можно сказать, опасном положении, не зная, как выбраться из-под верстака, кула он незаметно заполз на животе, вдруг зазвонил колокольчик на дверях, и кто-то вошёл. По голосу Петрик сразу узнал Владека. Видно, он шёл очень быстро и сейчас, едва дыша, шептал что-то совсем непонятное: «Миколу взяли прямо с завода «Контакт»... В дефензиве пытали...»
      И вдруг он почему-то смолк, будто чем-то подавился. А когда Петрик, весь красный и потный, наконец-то выбрался из беды, Владек уже говорил совсем понятно: «Юльке шесть лет скоро минет, а девочка за всю свою жизнь не носила башмаков». И Владек очень просил дядю Тараса как-нибудь стачать пару башмаков для Юльки из рукавов старой солдатской шинели.
      Ого-го! Дядя Тарас всё умеет... Если бы Петрик своими глазами не видел, как дядя Тарас долго вертел на доске рукава от шинели, он бы ни за что на свете не поверил, что Юлькины башмачки сделаны из рукавов. Чудо, какие они славненькие получились! Носочки из коричневой кожи и все в дырочках, отворотики тоже из кожи и в дырочках, правда, подошвы чёрные — они из резины, и пани Андрииха говорит, это совсем не то, что на Кожаных подмётках, но зато пряжечки... Скорее всего эти пряжечки из чистого золота, говорила
      Юлька. Юлька жалеет их надевать, она с ними спит, как с куклой, и укрывает их по ночам ватным одеялом, будто они живые, что ли, и могут простудиться. Вот дурёха!..
      — Бедненький, у тебя болит ушко? — спрашивает Юлька и улыбается чуть смуш,енно и одновременно ласково.
      — Зуб у меня болит, — тяжело вздыхает Петрик.
      — Это кто-то глянул на тебя недобрым глазом, — авторитетно говорит Юлька.
      — Скорей всего от сладостей, — заключает пани Андрииха, которая неподалёку полощет в корыте бельё.
      Только она ошибается, Пегрик уже давным-давно не грыз сахар. А конфеты ему дядя Тарас всего лишь два раза покупал, по семь штучек в хрустящем зелёненьком кулёчке. И Петрик угощал Франека, Юльку и их братика Ясека, это пани Андрииха сама видела..
      Правда, тётя Марина, когда варит Тымошику манную сладкую кашку, она всегда немножко даёт и Петрику...
      Недалеко от гаража появляется Мироська. Как ни в чём не бывало он пальцем манит к себе Петрика.
      Незлопамятный Петрик бежит к нему.
      — Давай милиться, — предлагает Мироська и выставляет мизинец правой руки.
      — Сперва отдай биту, — диктует условие мира Петрик.
      Мироська запускает руку в карман своих модных штанов на лямках с двумя перепоночками на груди и на спине, извлекает захваченную биту и возвращает законному владельцу.
      Мизинцы сцеплены, и наступает мир.
      Но надолго ли?
      — Петлик, не иглай с Юлькой.
      — Почему?
      — Они же поляки, — почему-то делает свирепое лицо Мироська.
      Что правда, то правда, Петрик не совсем понял, почему не надо играть с поляками. Он вообще ещё никогда не задумывался над этим... Конечно, прежде Юлька и Франек говорили как-то непонятно для Петрика, а теперь Петрик привык и всё понимает по-ихнему, по-польски.
      — Мой папа не позволяет кглать с поляками Он сказал, что Юлька и Фланек влаги, — заявляет Мироська.
      Да, Петрик знает, что такое враги: это очень нехорошие люди, например, полицаи и даже Мироськииа мама, которая запретила девочкам устряивать под окном «театр» и всегда наговаривает молочницам на пани Аидрииху разную неправду, чтобы они ей не давали в долг молока. Пани Андрииха так и говорит: маклерша — её первый злейший враг. И сын маклерши Данько-пират — всем враг. Он злобный и мстительный, его все мальчишки на Краковской улице ненавидят. Это первый зачинщик драк и распрей, мастер на всякие пакостные штучки... А Франек, Юлька и красивый, сильный их брат Владек, который так ласков с Петриком, разве они могут быть врагами?
      Конечно, во дворе есть много девочек, куда симпатичнее, чем рыжеватая, веснушатая Юлька, у которой глаза синие, как кофта, а ручки тоненькие, как палочки. Что ж с того?
      «Не тот красив, у кого лицо красивое, а тот, у кого душа прекрасная», — утешала тётя Марина слесаршу, когда её муж выписался из больницы с изуродованным лицом. Этого слесаря все во яворе уважают, говорят, когда в одной квартире загорелся газ, он, рискуя своей жизнью, спас двух детей, а сам вот как пострадал...
      Наверно, у Юльки тоже прекрасная душа. Если во двор заходят нищие, она всегда что-нибудь подаёт. Юлька жалеет всех, даже страшного бульдога «Танго», когда «пираты», забравшись на акацию, осыпают собаку тучей стрел.
      Уже сколько раз Юлька предлагала Петрику взять на память самую драгоценную свою игрушку — амурчика без головы...
      И может быть, Петрик должен считать врагом панну Ванду, живушую в мансарде со своей стярушкой матерью? Ту самую панну Ванду, что устроила Ганнусю помощницей посудомойки в баре «Тибор»? Пятнадцать девочек хотели поступить на это место, а взяли Ганнусю, потому что её привела сюда панна Ванда. «Ах, Мироськин татусь просто ничего не понимает», — делает вывод Петрик, радостно отмечая в душе, что дядя Тарас ие ошибался: у Петрика и вправду теперь не так уж болит зуб.
      — Ты куда идёшь? — поинтересовался Мироська, видя, что Петрик побежал к воротам.
      — В бар «Тибор», — напустив на себя важность, отозвался Петрик.
      Через десять минут Петрик уже заходит в бар, но с чёрного хода, откуда благоухают такие дразнящие ароматы кухни, что он невольно проглатывает голодную слюну.
      Самое главное, чтобы Петрика- не заметила «крашеная холера». Так называет пани Франческа буфетчицу, которая наливает за стойкой пиво Она такая: высокая, вся накрашенная, волосы у неё, как солома, и завитые. Ганнуся говорит, они тоже покрашенные.
      Как-то Ганнуся сказала маме:
      — Буфетчица вся фальшивая. Эта крашеная холера держит пана Тибора под своим каблуком. Пани Франческа ума не приложит, что хозяин нашёл в этой выдре?
      Мама только пожала плечами:
      — Два сапога пара и ня одну ногу.
      А Петрику до ужаса хотелось поглядеть, как толстый венгерец пан Тибор лежит у буфетчицы «под каблуком».
      На другой же день, долго не думая, Петрик прибежал в бар, незаметно залез под стойку и тут же чуть не оглох от жуткого визга буфетчицы. Она так брыкнула ногой, угодив Петрику по голове, что у бедняжки аж искры из глаз посыпались. Но это ещё что! Мало ей было крутить Петрику уши, обзывать его всякими нехорошими словами. Буфетчица ещё наврала всем, будто Петрик хотел ограбить кассу.
      Хорошо, мама ей не поверила. Смешно даже, разве мама не знает, что её Петрик никогда не возьмёт чужого? Но взбучка ему была крепкая, и бегать в бар запрещалось под страхом остаться без головы.
      Конечно, мама может сделать с Петриком что угодно, её соля, по ждать Ганнусю до позднего вечера, ждать, когда сестричка принесёт ему обещанные корочки от сыра, он не в силах.
      Ганнуся не станет сердиться за то, что он пришёл, главное, чтобы не заприметила его тут буфетчица.
      Забежать сразу в посудомойку не хочется, охота зяглянуть в подковообразный коридор с тремя входами в зал, откуда слышится музыка и пение панны Ванды.
      Я не стану тебя огорчать. Пусть нявеьи останется тайной. Что устал я так долго скучать И думать о встрече случайной...
      Через полуоткрытую дверь Петрик видит на подмостках стройную златокудрую панну Ванду. Ох же и красивая она в длинном газовом платье с блёстками...
      Заметив приближяюшегося кельнера, Петрик мигом закрывает дверь и бросается в посудомойку.
      Здесь, гремя посудой, хозяйничает пани Фраическа, а Ганнуся ей помогает.
      Петрик вежливо здоровается с пани Франческой. Он её совсем не боится, она добрая
      — Зачем ты прииюл? — испуганно всплескивает мокрыми руками Ганнуся. — Я же сказала тебе, вечером принесу.
      Петрику нечего сказать, он смущённо молчит.
      — Зубки? — гремя тарелками, сочувственно спрашивает пани Франческа.
      — Угу, — кивает Петрик.
      — Сейчас же беги домой,— просит Ганнуся.— Если мама узнает...
      — Дай сперва корочки.
      Ганнуся сильно краснеет Ей неловко, что Петрик так откровенно об этом говорит.
      Дурачок, он ещё не понимает, как Ганнусе мучительно стыдно подбирать остатки в тарелках и поспешно съедать их... Как стыдно собирать в карман клеёнчатого передника корочки сыра или половинку яичка, чтобы тайком от дяди Тараса, тёти Марины и даже мамы поратовать маленького брата...
      Тётка Франческа протягивает Петрику кусочек белой булочки, намазанной чем-то чёрным, вроде смолы.
      — Это бутерброд с паюсной икрой, — объясняет она — Какой то панок носом закрутил, не съел. А мы люди не гордые, всё съедим. Да. Петрик?
      Бутерброд пахнет селёдкой и необыкновенно вкусен. Он в сто раз вкуснее, чем корочки сыра! Однако Петрик не забывает попросить у сестры корочки, за которыми явился.
      — Держи, — поспешно суёт ему в карман жменьку корочек Ганнуся. — Только дома никому не говори. Добрей
      — Ей-богу, я не скажу, — божится Петрик, — чтобы меня гром убил...
      Этой клятве Петрик научился у Франека, который ещё и не такие клятвы знает.
      Недалеко от бара Петрика догоняет прямой, как палка, со втянутыми щеками фонарщик. Он тоже живёт в одном коридоре с Петриком.
      Увидев, что Петрик уплетает корочки от сыра, фонарщик спросил:
      — Разве твой дядя выиграл по лотерейному билету?
      — Чего? — не понял Петрик.
      — Я говорю, твой дядя разбогател?
      — Вы же знаете, прошу пана, мой дядя сапожник, мы ваши соседи, — подняв на фонарщика большие лучисто-карие с весёлыми искринками глаза, вежливо напоминает Петрик, думая, что старик это забыл.
      — Да, да, я знаю, что твой дядя — сапожник, — широко улыбается фонарщик. — И я от души радуюсь, что вы имеете средства покупать сыр. Ведь он теперь так вздорожал... А что не вздорожало? Ах, какие трудные времена приходится переживать... Даже за суррогатный кофе изволь платить по повышенной иене... А вкус сыра я даже позабыл, не могу покупать...
      — Мы не покупаем, — поспешил заверить Петрик.
      — Эти корочки моя сестричка Ганнуся собирает с тарелочек в баре «Тибор».
      Вслед за тем Петрик поспешно достал из кармана все до единой корочки и великодушно протянул фонарщику.
      — Ешьте на здоровье, прошу пана... я уже наелся, — солгал Петрик.
      — Дай бог тебе здоровья, хлопче, — погладил Петрика по голове фоиаршик.
      Но корочек он почему-то не захотел брать А зря, это они только сперва кажутся такими горькими и немножко свечкой пахнут, а потом — ничего, вкусные...
      Фонарщик пошарил рукой в своей матерчатой сумке, вынул оттуда небольшой хрустящий целлофановый кулёчек и высыпал на ладошки Петрика сложенные лодочкой три белоснежных «рафинадика».
      — Когда у тебя пройдут зубки, выпьешь сладкий кофе, — сказал добрый старик.
      «Наверно, только взрослые люди могут долго терпеть, чтобы не съесть сахар», — думает Петрик, провожая глазами удаляющегося фонарщика.
      Кривясь от боли, Петрик тут же сгрыз один кусочек. Два остальных он решил поделить между дядей Тарасом и тётей Мариной. А мама? Она может обидеться, подумает, что Петрик её не любит... Нет, мама не возьмёт, она скажет, чтобы отдать Тымошику. Хорошо, но у него ещё нет ни одного зубика, а сахар твёрдый как камень...
      Петрик забежал во двор и стал невольным свидетелем безотрадной картины Впрочем, кое-кого из соседей, глядящих вниз из окон и балконов, ссора у бывшего гаража потешает.
      Пани Андрииха лупит мусорщика. Испуганная Юлька и золотушный Ясек ревут, обливаясь слезами.
      — Ах ты, синерожий пьяница! — охрипшим голосом надрывно кричит пани Андрииха. — А чтоб тебя уже труна от меня забрала! В доме нужда такая, что хоть петлю на шею, а он, ирод, последний пиджак пропил! И ещё смеяться?! Смеяться?! Я уже едва ноги волочу, а ты пропивать?! Пропивать?! Да лучше мне умереть, люди добрые, чем глядеть на этого батяра-пропойцу И он ещё смеётся!
      — Мария-Терезия... крулева моя... — молит мусорщик, — беды моей ради, только не стукай ты меня по башке...
      Мусорщик падает на землю и ползает у ног Андри-ихи. А сам хохочет и хохочет...
      Э,тот необычный для всегда угрюмого мужа смех застав.ляет Андрииху прекратить избиение. Она тревожно заглядывает мусорщику в лицо и бледнеет.
      — Никак рехнулся...
      И стоит как вкопанная, будто сразу онемев, с бессильно поникшими вдоль туловища большими натруженными руками.
      Пользуясь наступившим затишьем, мусорщик, длинный и тощий, изнурённый алкоголем, вдруг вскакивает на ноги и, дико хохоча, бежит к воротам. Вслед за ним, по сигналу Данька-пирата, шумной воробьиной стаей снимается с места вся команда.
      Петрик успевает сунуть в руку Юльке «рафинадик» и тоже бежит вслед за всеми к воротам.
      Франек! Как хорошо, что он вернулся домой...
      — А-а, кормилец! — отступает на шаг отец при виде сына.
      — Ты опять пьяный? — горько вздыхает Франек.
      — Пока ещё нет, — усмехается мусорщик. — Но буду...
      Он подходит к высокому деревянному мусорному ящику и, запустив туда костлявую волосатую руку, достаёт газетный свёрток, перевязанный шпагатом.
      — Ты что утащил из. дома? — бросается к отцу Франек.
      — Это моё... пиджак... Не трожь! Я матке сказал, что уже пропил...
      — Не надо, отец, — вцепился в свёрток Франек. — У тебя другого больше нет...
      — Пусти, шенок! — рассердился отец. — Не то оторву тебе голову.
      При этих словах он так вывернул Франеку руку, что тот вскрикнул и присел.
      Мусо-рщик выбежал на улицу и быстро-быстро зашагал по неровному, местами выщербленному дождями тротуару, зажав пол мышкой свёрток.
      Франек погнался было за отцом, но на углу, возле газового фонаря, остановился. Тяжело дыша, он грозно крикнул:
      — Вот только посмей опять напиться... Владек тебе этого не простит!
      Мусорщик на какое-то мгновенье замедлил шаг, остановился, словно чего-то испугался, но тут же махнул рукой и ещё быстрее зашагал в сторону плошали Теодора, где обычно толпились спекулянты, маклера, скупщики старых и ворованных вещей.
      Потрясённый всем увиденным, Петрик некоторое время стоял около входа в мастерскую дяди, где ветер раскачивал деревянный полакированный сапог, казавшийся настоящим. Что была зубная боль по сравнению с тем горем, какое сейчас испытывали его друзья там, в гараже?
      Петрик снова забежал во двор и остолбенел Около ворот сидит на своём чистильном ящике Франек, сгорбившись, как старик. Закрыв лицо руками, под свист и
      улюлюканье «пиратов» он судорожно рыдает, не обращая внимания на их дикую пляску.
      Нет, Петрик не может этого перенести. Стиснув кулачки, он бросается на мучителей Франека.
      — Пошли вон, дураки!
      Возмущённые дерзостью Петрика, «пираты» в первую минуту даже растерялись.
      — Ха, коня куют, а жаба ногу подставляет! Ну ты, шмаркач, курносый, — с глубочайшим презрением ш,елкнул Петрика по носу толстогубый Данько-пират. — Проваливай!
      Петрик весь так и закипел. Нет, он не испугался. Не долго думая, размахнулся и заехал кулаком в живот Даньку-пирату.
      Любивший учинять расправы главным образом чужими руками, Данько-пират и на этот раз приказал:
      — Та дек, а ну конхвискуй у этого шмаркача кон-пресс!
      Когда компресс очутился в руках Данька, последовал ещё более гнусный приказ.
      — Рвите ему лямки на штанах!
      Петрик предусмотрительно схватился обеими руками за свои штанишки, однако, не желая показать врагам, что ему стало чуть-чуть страшновато, сморщил нос и проговорил, подражая пани Андриихе:
      — Вольно собаке на луну лаять!
      — Ах, так? -- ещё больше рассвирепел Данько-пират. — Будешь ты у меня ниже травы и тише воды... Хлопцы, снять ему штаны!
      — Убирайтесь к дьяволу! — ринулся в битву Франек. — Не стыдно обижать маленького?
      — А ты, Вавило, утирай рыло и проваливай дальше, — толкнул Франека в грудь Данько-пират.
      Франеку удалось повалить Данька, и оба они покатились по земле, хрипя и выкрикивая проклятия.
      Но всё же, невзирая на героическое сопротивление Франека и Петрика, приговор Данька-пирата бы.л приведён в исполнение. Под отвратительные хихикания н бранные словечки Данька-пирата крашенные бязевые штанишки на лямках замелькали над головой Петрика, подобно тряпочному мячу «пиратов».
      — Трусы! — крикнул возмущённый Франек. — Всем нападать на двоих? Подожди, подожди, Данько... я тебе
      ещё засвечу фонари под глазами... Ты у меня ещё поплачешь...
      — Дураки! Дураки! — всё ещё крепясь, воинственно выкрикивал Петрик, при этом сыпя ударами направо и налево. — я вот скажу дяде Тарасу, всё скажу! Отведаете шпандыря!
      — Шкилет, брось ему за шиворот нашего стрр-раш-ного скрр-рапиена, — злорадно ухмыляется Данько. — У скрр-рапиенов хвост смертью пахнет... На хвосте иголка с ядом... Ка-ак вдарит хвостом... Жил и нету! Капут! Во имя бога, отца и сына, аминь!
      И в то же мгновенье похолодевший от ужаса Петрик чувствует, как что-то, царапаясь, побежало по его спине.
      Душераздирающий вопль огласил двор.
      — Ма-а-а—ма-а-а!
      Не зря говорят, трусость заразительна. Стоило только Даньку-пирату выскочить за ворота, как вся его команда бросилась врассыпную.
      Франек возликовал. Торжествующе потрясая кулаками, он громко запел:
      У труса в глазах двоится, Трус своего хвоста боится!
      Мироська оказался нахальнее всех: отбежав на сравнительно безопасную дистатщию, правда, далеко не воинственным тоном он принялся дразнить Петрика:
      Лева-колова,
      Дай молока!
      Сколько стоит?
      Два глоша!
      Но нашим друзьям сейчас не до него. Они торопились изловить «скрр-рапиена», который ползал по спине Петрика и, как опаса.лся Франек, мог умертвить своим ядом каждую секунду.
      — Виват! Не бойся, Петрик, — вскрикнул сам не свой от радости Франек, хватая под рубашкой друга иссиня-чёрного большущего жука, грозно шевелящего длинными усищами. — Вот, гляди, самый обнаковенный навозный жук.
      — Он не кусается?
      — Нет, что ты! Оторвать ему голову?
      Сердце не камень. Петрик великодушно отпускает жука.
     
     
      Глава седьмая
      «ЗАКАЗЧИКИ» ДЯДИ ТАРАСА
     
      Встретив на пороге растрёпанного Петрика с компрессом в одной руке, а другой поддерживающего штаны, тётя Марина изумлённо воскликнула:
      — Ох, горюшко наше! Кто это тебя так? С кем это ты воевал?
      — Они все убежали.. — и, больше для самоуспокоения, добавил: — Мы с Франеком им надавали хорошенько!
      — Снимай штанишки, я лямки пришью, — огорчённо качает головой тётя Марина.
      Петрику стыдно стоять перед тётей Мариной без штанов, но он не знает, как это объяснить. А тут еше затихшая было в пылу сражения боль внезапно напомнила о себе с такой силой, что всё пережитое показалось просто ничем.
      — Хны-ы...
      — Снимай, снимай, — приказывает тётя Марина. — И умойся.
      Приходится подчиниться.
      — Мама так старалась, шила ему штанишки, все пальцы поколола при этой лампе, а он... — упрекает тётя Марина. — Еше раз узнаю, что ты дерёшься с мальчишками, полицию позову. Слышишь?
      Петрик боится полииаев. На всякий случай он осведомляется о своей верной защитнице:
      — Хны-ы... А где мама?
      — Где ей, бедолахе, быть? Ходит, работу ищет, чтобы кормить такого разбойника.
      «Нет, мама не скоро придёт, — думает Петрик, захлёбываясь слезами. — Будто нельзя ей искать эту работу где-то поближе, возле дома... А то уходит утром и возвращается, когда уже темно... А я, несчастный, весь день во дворе или на улице...»
      Тётя Марина долго сердиться не умеет. Она осторожно обмывает Петрику лицо, утирает его полотенцем и ласково говорит:
      — Ложись в постель. Я сейчас соли нагрею, насыплем в чулочек и приложим к щеке. Если уснёшь, боль как рукой снимет.
      — Хны-ы... хны-ы., кто снимет?
      — Сон. Он лучше всякого лекарства.
      Но кому охота днём спать? Петрик ворочается с боку на бок, кряхтит, стонет, как старый дед.
      — Тётя Марина, расскажи мне сказку. Добре? — наконец просит Петрик.
      — Ладно уж, — смеётся лукавыми глазами тётя Марина, присаживаясь на топчан около Петрика.
      — Какую же тебе рассказать?
      — А ту; «Жил-был мужик, и было у него- два сына...» Что мне на Полесье татусь рассказывал...
      — Жил был мужик, и было у него два сына, — начинает сказку тётя. — Когда выросли сыны, отёл им сказывает:
      — А не пора ли вам, хлопцы, за дело взяться?
      Молчат сыны, не знают, какую себе работу выбрать.
      — Ну ладно, пойдём, — говорит отец, — по свету походим, по земле побродим — поглядим, чем честный народ живёт.
      Собрались и пошли.
      Подходят к деревеньке какой-то. Видят — кузница. Поклонились кузнецу. Старший сын кузнецу подсобил лемех выковать.
      А затем дальше двинулись.
      Входят в село другое. Старший поглядел туда-сю-да — не видать на селе кузницы. Он и говорит:
      — Почему бы и туг кузницу не поставить? Я бы мог кузнецом остаться. Мне дело кузнечное по сердцу.
      Обрадовался отец: нашёл, думает, старший сын место.
      — Ладно, — говорит, — в путь добрый, быть тебе кузнецом — работным молодцом.
      Поставил он сыну кузницу, тот за кузнечное дело и взялся. И люди его хвалить стали, и сам он доволен.
      А младший всё никак себе работу по вкусу найти не может.
      И вот идёт он с отцом лугом широким. А там — вол пасётся. До деревни далеко, пастуха не видать.
      — А не начать ли мне, отец-батюгика, волов красть? — сын меньший спрашивает. — Работа эта лёгкая, и каждый день мясо будет.
      — Кради, — вздыхает отец. — Затем я тебя и вожу чтобы ты себе дело выбрал.
      Взял сын вола да и погнал домой А отец говорит:
      — Подожди меня на опушке, мне в деревню заглянуть надобно: там свояк мой живёт...
      Ведёт сын вола да всё оглядывается: не гонится ли кто за ним? Пока до леса довёл — аж тошно от страха стало.
      Подождал он у опушки, пока отец воротился, и погнали они вмесге вола домой.
      Зарезали дома вола, сняли с него шкуру и стали мясо варить Наварили, а отец и говорит сыну:
      — Вот что, сынок, давай-ка сначала снимем мерки да посмотрим, кто из нас от этого вола раздобреет.
      Взял он шнурок и смерил шею себе и сыну.
      Сели за стол. Отец ест спокойно, а сын всё на двери поглядывает: не идёт ли кто вола искать? Залает собака, пройдёт ли кто, проедет мимо хаты — сын хвать мясо да в чу.лан прячется. А у самого руки и ноги дрожат... И пошло так день за днём. Съели они вола.
      — А теперь, — говорит отец, — давай шеи мерить: кто ж из нас раздобрел?
      И что же? У отца шея вдвое потолстела, а у сына — похудела вдвое.
      Сын диву даётся:
      — Это отчего, почему?
      — А оттого, что ты вола краденого ел, — отвечает отец.
      — А ты?
      — Ято хозяину за вола уплатил и ел, как своего. Потому и потолстел. А ты как сядешь за стол, страх тебе сразу на шею прыг — и душит! Оттого она и похудела. Краденым, брат, сыт не будешь!
      — Я тоже буду кузнецом, — сквозь дремоту шепчет Петрик — Как татусь...
      И снится Петрику отец, большой, сильный, с добрыми прищуренными глазами...
      Отец и Петрик, тайком от ясновельможного пана, плывут на лодке к острову, где под старой ивой одно заветное местечко: там водится тьма-тьмущая рыб.
      Ярко светит солнце, поют птицы, и нигде не видать лесника с собаками.
      И вдруг Петрику становится зябко, он начинает весь дрожать...
      «Как стало сумрачно, холодно», — с тревогой замечает отец, поглядывая на потемневшее небо.
      А над озером низко навмсли тучи, цепляясь грязными космами за верхушки камыша... Гзлеслула в тучах молнин, бабахнул гром, и небо точно раскололось.
      «Гляди, татусь», — поражённо вскрикивает Петрик, показывая рукой иа остров, охваченный огнём.
      «Пожар, — озабоченно говорит отец, — надо плыть назад...»
      ...И вот они уже по горло в воде Отен одной рукой прижимает к себе Петрика, а другой держится за лодку. Хс1Лолиый ветер с дождём сечёт и сечёт их...
      ...Как хороню, что Петрик и отен вдруг очутились в кузне... Никто не раздувает меха, не звенят молотки, тихо так.. На полу вокруг отиа сидят мужики в тулупах и лаптях Они бедные, у них нет денег купить валенки А за маленьким заинлевевнжм оконцем кузни завывает метель..
      Отец — человек общительный и любит людей. Мужики это ценят, они с молчаливым уважением слушают его Отеп тихо читает им какую-то маленькую тоненькую книжку с красной звёздочкой на обложке.
      Петрик открывает глаза.
      «Это всё мне приснилось», — с сожалением думает Петрик.
      И он уже готов снова сомкнуть веки, лишь бы ещё разочек, котя бы во сне взглянуть на любимого отца. Ведь Петрик так за ним истосковался...
      Чей-то тяжёлый вздох заставляет Петрика приподнять от подушки голову и в ту же минуту он замечает силяшего около стола чужого стриженного дядку, который что-то быстро быстро пишет на листке бумаги. У дядьки хмурое лино очень уставшего человека.
      На дверях В мастерской зазвонил колокольчик.
      Дялька глянул на ходики, поспешно спрятал в карман свою бумагу и карандаш Тяжёлой поступью он подошёл к кровати тёти Марины и. как был в одежде и сапогах, завалился на чистенькое голубое покрывало.
      Это было такое возмутительное нахальство со стороны чужого пядьки, что у Пегрика даже дух захватило.
      А дядька, как ни в чём не бывало, притворился, что спит и громко захрапел: «Хр рр! Хр-рр! Хр рр"»
      Из-за ситцевой занавески показалиеь дядя Тарас и ещё какая-то незнакомая Петрику женщина вся в чёрном. Петрик догадался — она монашка.
      Как-то Петрик и Ганнуся проходили мимо монастыря, а из калиточки в высокой каменной стене вышли две сморш.енные старухи с чёрными книжками в руках. Одеты они были совсем не по людски, а на голове у них белели шапки вроде огромных грибов.
      Ганнуся шепнула: «Это монашки. В руках у них молитвенники и чётки».
      Монашка, которую дядя Тарас завёл в комнату, была молодая, красивая, совсем не похожая на тел страшных ведьм, каких Петрик увидел тогда у калиточки монастыря.
      «Наверно, это тоже заказчица», — региил Петрик, видя, что дядя Тарас достал из шкапчика в стене свёрток и отдал ей
      Дядя Тарас что-то тихо сказал «заказчице», но что именно, Петрик не расслышал из-за храпа дядьки, завалившегося на чужую кровать.
      Не в силах выдержать такого нахальства и обмана, Петрик.вскочил на ноги и возмущённо крикнул:
      — Дядя Тарас, не верьте ему, он не спит!
      — А ты сам почему не спишь? — неласково спросил дядя Тарас. — Живо, марш в постель, а то я тебя шпандырем угощу!
      Сконфуженный Петрик снова залез под одеяло
      Едва за монашкой прозвенел колокольчик, дядя Тарас вернулся из мастерской в комнату. Не гляля на Петрика, он подошёл к чужому дяльке и, к великому удивлению Петрика, не только не согнал того с кровати, а миролюбиво наклонился к дядькипому уху и что-то прошептал После этого дядька встал, аккуратненько разгладил примятую постель и почему-то надел себе на стриженную голову серую фетровую шляпу дяди Тараса.
      И только бы это!
      Он ещё, нахал эдакий, присвоил себе ту красивую книжку с вытесненным распятием на обложке, которую монашка оставила дяде Тарасу.
      Когда дядька ушёл, Петрик обиженно заявил:
      — Я вот всё скажу тёте Марине... И как заказчик твой с ногами завалился на кровать... и как шляпу твою унёс... и как книжечку присвоил...
      —, Смилуйся, хлопче, — виновато взмолился дядя Тарас, сразу став совсем другим. — Разве ты хочешь, чтобы тётя Марина отодрала меня шпандырем? Ты же знаешь, какая она сердитая?
      «Всё это он зря выдумывает на тётю Марину, — хмурит брови Петрик. — Она добрая... И потом тётя Марина маленькая, слабая, где у неё такая сила, чтобы отодрать шпандырем такого громадного дядю?...»
      Но Петрик уже знает — взрослым нельзя говорить, что они обманывают, поэтому он только упрямо угрожает-
      — Скажу...
      — Так вот ты какой неблагодарный? — обиженным тоном упрекает дядя Тарас. — Кто на прошлой неделе свалил с окна бутылку молока? Не ты? И кто потом все осколочки с пола пособирал? Кто вытер тряпкой пол, чтобы тётя Марина даже ничего не заметила? Не я это сделал? И, в конце концов, кто сбегал в молочную лавку и купил бутылку молока, точнёхонько такую же, как ты разбил?..
      Да, это чистая правда... Да, тётя Марина до сих пор не знает про ту беду с молоком... И разве в одном только этом деле дядя Тарас выручил Петрика?..
      — Очень-то надо мне рассказывать... Ты не бойся, дядя Тарас, ей-богу, я буду крепко держать язык за зубами. Добре? — с горячей поспешностью заверяет Петрик — Я умею, мама меня научила. Добре?
      Дядя Тарас, наклонив голову, смотрит теперь уже без укора, с ласковой полуулыбкой, будто он издалека наблюдает за Петриком. Это он всегда так смотрит, если о чём-то задумается.
      А коммунист-подпольщик Тарас Стебленко, глядя на племянника, думал о том, что, пожалуй, надо быть осмотрительным с этим «маленьким Шерлоком Холмсом». Ведь никто не хранит тайны лучше того, кто её не знает. Даже убелённым сединою людям порой легче держать на языке горящий уголь, нежели тайну...
      Нежно потрепав племянника по плечу, Тарас Стебленко уходит к себе за перегородку, откуда вскоре Петрик слышит привычный стук сапожного молотка.
     
     
      Глава восьмая
      ЕСТЬ НА СВЕТЕ МОСКВАГ
     
      «Хуже всего — быть больным, — думает Петрик, — А что? Приятно, что ли, когда тебя ведут к пану доктору, где в комнате сильио пахнет лекарствами, а из шкафа со стеклянными дверцами зловеще поблёскивают разные щипцы и желеаные палочки с крючками на кончиках... Правда, неплохо бы ещё разок посидеть в кресле с мягким кожаным сидением и подлокотниками. Но... а та злобная машина с колесом и иголкой на кончике длинного шнура?! Бррр!»
      Нет, ни за что на свете Петрик не хочет больше знаться с докторами, которые за все пережитые страхи и мучения ещё берут с людей деньги.
      Да. да, Петрик сам видел, как дядя Тарас расплачивался с паном доктором. И это в такое трудное время, когда все заказчики, точно сговорившись, просят дядю Тараса починять им в долг сандалеты, туфли, ну и, конечно, разные там старые шкрабы.
      Разве виноват дядя Тарас, что какие-то там правые социалисты помогли придти к власти в Польше пилсуд-чикам?
      — Пилсудчики — отъявленные враги рабочего класса, они довели страну до неслыханного разорения и нищеты, — сказал один дядин заказчик. А дядя Тарас к этому добавил:
      — Да, всё больше и больше сгущается смрад фашизма.
      Про смрад Петрик понял, а про фашизм — нет.
      Конечно, если тётя Марина не усылает Петрика погулять во двор, когда заходят в мастерскую «заказчики», так Петрику всё слышно через фанерную перегородку, о чём говорят в мастерской.
      Вчера, например, тот самый стриженный заказчик, который присвоил шляпу дяди Тараса, очень ругал какого-то кровавого Муссолини Этого Муссолини он называл и по-другому: «фашист», «чёрное зло фашизма», «фашистская собака».
      Дядя Тарас тоже говорил что-то непонятное про Германию, про какого-то бесноватого Гитлера, захвативше-
      го втасть. А потом дядя Тарас сказал очеш понятно: «Есть на свете Москва!»
      Вечером, когда пришла с работы Ганнуся, а тётя Марина с мамой ушли узнавать насчёт подённой работы для мамы, да и дядя Тарас тоже куда-то ушёл, Петрик спросил:
      — Ганнуся, фашисты — это собаки? Они такие, как бульдог «Танго» из четырнадцатой квартиры или ешр пострашнее?
      — Тсс, тихо, — цыкнула Ганнуся, при этом сильно дёрнув Петрика за рукав рубашки. — Ты это где слыхал, дурак? Не твоего это ума дело... нельзя так говорить. слышишь?
      — Не глухой я, слышу, — огрызнулся Петрик, обиженно шевеля бровками Он терпеть не мог, если на него цыкали и дёргали за рубашку.
      Хорошо, Петрик не будет больше этого слова произносить, раз Ганнуся так волнуется.
      «Скорее всего, «фашист» — это ругательство», — решает Петрик.
      — Я больше не буду. Добре? — покраснев, обещает Петрик. — Ты маме не скажешь, Ганнуся Добре?
      — Вот и умник, я не скажу, — соглашается сестра.
      Один раз с Петриком уже произошла некрасивая
      история. На улице пьяный дрогаль яростно бил кнутом лошадь и сквернословил. Петрик прибежал домой и повторил то. что выкрикивал пьяница. Мяма очень закричала на Петрика и пригрозила оторвать ему язык, если Петрик когда-нибудь ещё повторит эти отвратительные слова.
      Ганнуся носит по комнате Тымошика и поёт ему песню.
      — Ганнуся. а Москва... это где? — громко спрашивает Петрик, вспомнив слова дяди Тараса.
      Песня умолкает на полуслове. Ганнуся присаживается с ребёнком на топчан, и её большие мечтательные глаза устремляются в сторону окна. Она заговорила совсем тихо.
      — Это там... Ты видел, Петрик, откуда всходит солнце-
      Нет, Петрик на это никогда не обращал внимания Да и где тут из подвала увидишь восход солнпа?
      — Это там, в Советском Союзе.,. Татусь мне расска-
      зывал... Там есть Кремль, а на его башнях втла горят больише пребольшие красные звёзды...
      — А зачем?
      Ганнуся полумала и сказала:
      — Чтобы всем бедным людям ня земле было издалека вилио Москву. Там свобода... Там дети не голодают и все они ходят в школу учиться...
      Заплакал Тымонгик.
      «Вот какой! Не ласт поговорить», — впервые рассердился на братика Петрик.
      Ганнуся развернула мальниа, сменила пелёнку и снова заходила с ним по комнате, чтобы Тымонгик уснул.
      Ясно, Ганнуся больню не настроена рассказывать. Она тихо поёт и думает, думает...
      Нало ложиться спать Пегрик сам расстегирйет лямки на штанишках, бережно складывает их на табурете возле топчана и ныряет под одеяло. Он спит с мамой и Ганнусей на топчане. Когда он просыпается, Ганпуси уже нет дома, она уходит в бар «Ткбор» на работу. А мама теперь все время дома. Из-за какого-то «проклятого кризиса», который отнимает у людей работу и кусок хлеба, мама больше не ходит искать работу.
      «Наверно, он очень злой и страшный этот «Кризис», если его лаже мама боится», — думает Петрик.
      Что это мама и тётя Марина вымеривают сантиметром на столе?
      Петрик быстро натягивает штанишки, прыгает с топчана, залезает на табуретку и узнает Ганнусино старенькое нвстастое сатиновое платье.
      — Починяете? — деловито осведомляется Петрик.
      — Будем шить Тымошику платьице, — отвечает мама.
      — Ха-ха! Разве он девочка? Мальчикам стыдно в платьях, — солидно возражает Петрик.
      — Маленьким удобно, — говорит мама, озадаченно вертя в руках выкройку. — Ты тоже в платьине бегал, когда мы жили в селе.
      — В платьипе? — недовольно хмурит бровки Петрик — Хороню ещё, что Мироська этого не слышит, а то бы задразнил, — волнуется Петрик. — А если Мироська тоже «из мужиков», так он тоже в платьице бегал? — внезапно осеняет Пегрика яогалка.
      Да, ла, сам Данько-пират хвастался Франеку, будто
      бы в селе у них была громадная паровая мельница. Но однажды отец так огрел поленом по голове своего рабочего, что тот н «отдал богу душу». Конечно, тут полиция, суд и всякие-разные там адвокаты. Но мать Данька-пи-рата выгодно продала мельницу, черея адвокатов откупилась у судьев, да и в город. Скоро отен Данька-пира-та откупит у владельца этот каменный дом, где они живут теперь, наденет новый костюм, прицепит часы с золотой цепочкой на жилете и будет себе ходить по квартирам и самолично с жильцов деньги взимать. А там, где теперь сапожная мастерская дяди Тараса, Данько-пират говорил, его отец откроет мебельный магазин, это очень выгодно...
      — Тётя Марина, почему дядя Тарас не открывает мебельный магазин? — спрашивает Петрик. — Это очень выгодно...
      — У нас нет денег, Петрик, мы бедные, — коротко и ясно объясняет тётя Марина.
      -- Зачем бедные? — опять же не совсем ясно Пет-ркку.
      — А-ах, — вздыхает невольно мама, — шёл бы ты лучше на свежий воздух.
      — Тётя Марина, «Кризис», он -кто? Как людоед или ещё стришнее?
      Тётя Марина не отвечает. Она еше не умеет кроить, только учится; она боится, как бы ей не испортить...
      — «Кризис», он где живёт? — допытывается Петрик.
      — Ну, хватит голову нам морочить, — сердится мама. — Марш живо во двор!
      Петрик стоит один в тёмном коридоре. Прежде здесь горела электрическая лампочка, а теперь из за этого проклятого «Кризиса» соседи отказались платить свою долю за электричество.
      Дня три назад явился монтёр в синем комбннезоне и повесил пломбу на счётчик.
      Он сказал:
      — Выключил свет. Живите себе при свечках в этих пешерах, авось подожжёте дом, а владелец получит страховые.
      И. рассерженный, ушёл, будто у людей есть деньги, а они нарочно не хотят платить за электричество.
      Петрик замер около своих дверей Вдруг этот «Кризис» притаился где-то тут в темноте и ка-а-ак бросится
      на беззащитного Петрика, ка-а-ак проглотит его живьём... Пусть тогда мама поишет своего сыночка... пусть польёт горькие слёзы, что выставила его за дверь...
      Стра мечется в груди Петрика, но жажда к жизни гораздо сильнее.
      — Гей, «Кризис»... У меня есть левонверт! — дрогнувшим голосом роняет в темноту Петрик — Я тебя застрелю...
      Для большей убедительности Петрик упрямонагиба-ет голову и, сделав из пальцев «левонверт», припелива-ется Авось этот «Кризис» в темноте пе разглядит обмана.
      — Паф-ф1 Паф-ф! Паф-ф!
      Но даже после этого Петрик не может считать себя в безопасности.
      Почти не дыига, он бросается в темноту и бежит. На первой же ступеньке лестницы, ведущей во двор, Петрик ОСТУПИЛСЯ и упал, содрав с колена кожу
      Угрюмый день без солнца кажется Петрику сказочно-чудесным после всего только что пережитого в тёмном коридоре.
      Нет. ни за что теперь Петрик не будет холить домой со двора! Только с улипы, только через мастерскую...
      Как это часто бывает, решение рождается внезапно, и Петрик бежит в гости к пани Андриихе. У них хорошо, просторно, можно лаже в комнате в классы поиграть с Юлькой Пани Андрииха разрешает рисовать углём на цементном полу класы. Она только сердится, если Франек иногда забирается на кровать с непомытыми ногами.
      У них всего-навсего одна кровать, в ней спит пани Андрииха со всеми детьми Мусорщику стелят ня железном сундуке, а Влапек, как говорит пани Андрииха, не гордый парень, он спит на полу. Кроме кровати и сундука. р бывшем гараже стоят стол и две деревянные скамейки Петрику очень нравится белый шкафчик Его сделал своими руками Влалек, он даже позволил Петрику разя два поволить кистью, когда, окрашивал этот шкафчик масляной краской. Но ценнее всего в доме своих друзей Петрик считает разноцветные круглые баночки из-под какао Семья мусоршика пьёт из этих баночек «каву» И еше у них есть огромная низка деревянных прищепок для белья. Пани Андрииха, когда повесит сушить бельё, всегда оелит Юльке следить, чтобы мальчишки не покрали прищепок.
      — Садись за стол, Петрик, будешь с нами обедать, — гостеприимно встречает пани Андрииха.
      — Я уже ел суп с бобами, — спешит сообщить Петрик.
      — А каргошку разве не хочешь?
      — Хочу, — честно признаётся Петрик, вопреки материнскому наказу деликатно отказываться, если пани Андрииха начнёт приглашать Петрикя к столу. Мама объяснила, что у пани Анлриихи в доме страшная нужда, просто удивительно, как ониедва сводят концы с кониами Им самим нечего есть. Но мама, видно, не знала, что у них имеется картошка.
      Вбегает Франек.
      — Я сегодня заработал двадцать грошей! — радостно объявляет он, ставя около дверей япщк со щётками и ваксой
      — Мой руки, помощник, и садись за стол. — очень ласково говорит ему мать. — Сегодня больше не надо работать, отдохни.
      — Не до отдыха, можно в воскресенье бездельничать, — солидно говорит Франек, умываясь под рукомойником.
      О, скорей бы уже Петрик тоже начал зарабатывать и помогать маме.
      Пани Андрииха усаживает Петрика между Юлькой и Франеком. Минуты трепетного ожидания тянутся целую вечность. Но вот, наконец, пани Андрииха ставит перед Петриком тарелочку с картошкой, окутанной белым паром.
      — Ешь, — говорит она, — ешь на здоровье.
      И сразу же Петрик допускает два досадных промаха. Во-первых, он совсем позабыл помолиться и жадно принялся за еду.
      Юлька это увидела, сделала страшные глаза и стукнула Петрика ложкой по лбу, при этом довольно громко напугав;
      — За это тебя пан бог покарает!
      Во-вторых, Петрик торопливо сунул в рот маленькую картофелинку. Она была очень горячая, и Петрик, задрав вверх голову, невольно издал звук, вроде: «га-га-га!»
      Юлька увидела это и крикнула, как пастух на овцу:
      — Назад! Назад в тарелку выплюнь... Что ты, гусь? Ха-ха-ха!
      Юлька весело смеялась, пока Франек внушительно не подёргал её за жиденькую косичку.
      Ах, Юлька, она, должно быть, не знала, что язык — самое опасное оружие, и рана от ножа залечивается куда легче, чем от злого слова.
      Пристыженный Петрик сразу затосковал в гостях. Ему захотелось домой. Но долг ппиличия требо-Еал подождать, пока пани Лндрииха встанет из-за стола.
      И Петрик крепче сжал губы, чтобы не выдать их предательской дрожи.
     
     
      Глава девятая
      в БАРЕ «ТИБОР»
     
      Ни на следующий день, ни день спустя Петрик не заходил к пани Андриихе, впервые сильно обидевшись на Юльку.
      А как раз в эти дни в семье мусорщика произошло несчастье, о котором Петрик узнал совершенно случайно. Поздно вечером тётя Марина, думая, что Петрик спит, рассказала дяде Тарасу и маме, что в доме мусорщика был обыск. Полицейские всё перерыли и нашли какую-то «запрещённую литературу». К счастью, Франек успел предупредить старшего брата, чтобы тот не приходил тюмой, и только это спасло Владека от ареста... Теперь пани Андрииха не может заходить брать воду. Она боится, как бы не навлечь беды на сапожника, то есть на дядю Тараса...
      В этот же вечер дядя Тарас надел пальто (шляпу так и присвоил стриженный заказчик), расцеловал тётю Марину, маму и своего Тымошика.
      Дядя Тарас, наверное, думал, что Петрик спит, и не захотел его будить, чтобы попрощаться Тогда Петрик сам вскочил на ноги, перешагнул через спящую Гаинусю. крепко крепко обнял дядю, поцеловал и спросил:
      — Ты уезжаешь?
      — Да, — тихо сказал дядя Тарас. — Если тге5я кто-нибудь спросит, где я, скажи: дядя уехал в со.о.
      Никто не пошёл провожать дядю Тараса, дв и вещей у него никаких не было, будто он никуда и не уезжал.
      Прошло несколько дней. Уныло и голодно стало без дяди Тараса. Даже для Тьтмошика больше не варили на молоке манную кашку, а только на воде, и теперь кашкз была не такая уж сладкая. Но всё равно она была очень вкусная! Петрик мечтал: когда он вырастет, то непременно попросит маму сварить большой казан сладкой-преспадкой манной каши!
      Мама по целым дням никуда не выходила из дому и Петрика тоже никуда не выпускала. Она, видно, очень боялась этого «Кризиса».
      Тётя Марина была посмелее мамы, она куда-то надолго уходила. А мама с чувством томительного беспокойства ждала её, пугливо вздрагивая, если в тёмном коридоре слышались чьи-нибудь шаги.
      Мамины нервл были напряжены до крайности: стоило Петрику запеть, она просила:
      — Ах, замолчи!
      Решил было Петрик заняться «починкой» и уже даже надел фартук дяди Тараса, а мама рассерженно закричала:
      — Сними фартук! Рано тебе ещ.е за молотек браться...
      «Петь — нельзя! Починять — нельзя! Даже сбегать в гости к пани Андриихе — нельзя!» — негодует Петрик, исподлобья наблюдая за мамой, которая сама ни минутки не может сидеть без дела: то стирает, то моет иолы, а вечером что-нибудь штопает.
      Но однажды, когда на дворе уже смеркалось, мама сказала тёте Марине, что сходит на улицу Собесчизны к кухарке коммерсанта, посулившей замолвить доброе словечко перед хозяином. В обшем, в доме коммерсанта требовалась прачка, и мама надеялась, что её возьмут.
      Понятное дело, нельзя же маму отпускать одну, без всякой зашиты, раз она так боится «Кризиса». И Петрик просит маму взять его с собой.
      — Ох-хо-хо! — горестно усмехается Дарина, — только и не достаёт, чтобы тебя увидел коммерсант.
      Тут Петрик сразу вспоминает, как мама жаловалась, что в доме коммерсанта не хотят брать на работу прачку с детьми. Хватит им неприятностей с прошлой прачкой, у которой свалился в выварку с кипятком двухлетний ребёнок и захлебнулся...
      После ухода Ларины, слабо веря в удачу, Петрик всё же попросил тётю Марину выпустить его погулять.
      — Можешь посидеть на лесенке возле мастерской и подождать маму, — решила добрая тётя Марина.
      Но кому охота сидеть на лесенке! Очутившись на улице, Петрик тотчас же побежал к Юльке.
      Нет, конечно, Петрик не затем пришёл к Юльке, чтобы заставить её раскаяться и просить прошения за ту горькую обиду, какую она нанесла ему своими насмешками. Он просто очень соскучился по Юльке и Франеку.
      У своих друзей Петрик застал старую польку с чердака, который пани Андрииха почему-то называла «мансарда».
      Петрик не был знаком со старушкой, но один раз он и Юлька помогли старушке поднести на чердак кошель с картошкой, и тогда Юлька сказала, что это мама панны Ванды, невесты Владека. Поэтому Петрик очень вежливо поздоровался и с гостьей, а затем тихо присел на скамейку рядом с Фрареком, солидности ради, даже не взглянув на Юльку.
      Признаться, сперва Петрик не всё понимал, на что жаловалась старая пани. В голосе её слышалось столько горького отчаяния, что пани Андрииха плакала, изредка тихо роняя знакомьте и незнакомые Петрику слова, вроде:
      — Так, так, беды всегда стремятся к горю, как реки и потоки к морю...
      Или:
      — Будь она трижды проклята, эта дефензива!
      Но мало-помалу Петрик всё же понял из рассказа старой польки, что теперь её комната под крышей стала молчалива, как кладбище... Переодетые в гражданскую одежду полицаи ночью увезли панну Ванду в дефензиву, и жизнь дочери висит на волоске, как и всех, кто попадёт в дефензиву.
      «Наверно, так называется тюрьма», — решил Петрик.
      Старушка очень беспокоилась, как бы хозяин бара ган Тибор не узнал, что панну Ванду арестовали, иначе он сейчас же примет в джаз-банд другую певицу или певна.
      — О, Езус-Мария, — качала дрожащей головой старушка, утирая слёзы платочком, — если это случится, мне с дочкой остаётся только одно — открыть газ и отравиться...
      Дети содрогнулись от этих слов старой »<еишины. Ещё слишком свежа была в их памяти страшная картина, когда из квартиры безработного пекаря пожарники выносили посиневшие трупы самого пекаря, его жены и пятерых детей, доведённых голодом до самоубийства...
      — Храни вас бог, пани Оскольская, — перекрестилась пани Андрииха. — Мой Владислав не даст вам пропасть...
      — Это правда, — задумчиво, совсем по-взрослому вмешался в разговор Франек.
      Разумеется, маленький чистильпик не мог сказать, что днём видел старшего брата, и тот велел ему завтра р одиннадцать часов утра ждать на площади Рынок, около бассейна с Нептуном. Владек обещал передать деньги для пани Оскольской Он уже знал об аресте своей невесты и, как успел заметить Франек, тяжело это переживал.
      Едва ли сидящие в комнате могли подозревать, какая отчаянная мысль зародилась в голове Петрика. Юлька, она, конечно, знала, что Петрик очень честный. Он сам никогда не врал и терпеть не мог, когда это делали другие. Но сейчас он решил соврать или, вернее, пожертвовать своей честью ал я спасения жизни невесты Владека и её старенькой матери.
      Петрик обманет пана Тибора и скажет, что панна Ванда заболела и просила Петрика заменить её. Он может пару аеньк(1Е попеть за неё под музыку. Петрик знает уйму всяких-разиых песен, в том числе и «О донна Клара», которую всегда исполняет панна Ванда... Если мама узнает, что Петрик наврал хозяину бара, так ей можно сказать: «А разке сам панТибор не обманывает своих посетителей?» Обманывает! Это всегда утверждает пани Франческа. Только ей не жаль этих «жуликов-разбойников», которых обманывает пан Тибор. Все они грабят бедных людей... А ещё пани Франческа утверждает, что «крашеная холера» водку разбавляет водой.
      Ра.вивая свой план, Петрик как-то совсем позабыл о буфетчице. А ведь ей ничего не стоит прикачать своим кельнерам, и онн выпроводят Петрика на улицу, как всегда выпроваживают пьяных
      «Что же делать? — мысленно терзался Петрик — Ах, да! Аама говорила, что буфетчица — розбойнииа... И пани Франческа часто говорит, в баре полно «жуликов-разбойников...»
      Франек как-то давно объяснил Петрику: разбойники и пираты — одно и то же, только по-разному называются. И Петрик решает, раз это так. надо им спеть пиратскую песню: «По хо хо, и бутылка рому»
      Наспех простившись с друзьями, Петрик мчится в бар.
      Выждав, пока стихла музыка, Петрик с сильно бьющимся сердцем, стараясь не смотреть в сторону буфета, где за стойкой с кем-то кокетничала буфетчица, пошёл сквозь густой табачный лым, прямо к музыкантам. Взобравшись по ступенькам, устланным красной плюшевой дорожкой, на подмостки. Петрик поднял вверх худенькие руки и изо всех сил крикнул:
      — Пшепрашам, Панове!*
      * Прошу покорно, господа (по-польски)
      Петрик видел- — так делал дядька, ходивший по дворам с гитарой.
      В болыпом зале шум и смех стихают не сразу.
      Превозмогая тяжёлое чувство жалости к панне Ванде, её матери и к самому себе, Петрик шагнул ближе к освещённой рампе и промолвил:
      — Панове, я знаю много всяких-разных песен... Я вам буду петь... Добре?
      — лросим! Про-о-исим! — заап.лодировали в зале
      Это, конечно, смутило Петрика, однако он все же запел вечную песню «пиратов».
      Пятнадцать человек на сундук мертвеца;
      Но-хо-хо, и бутылка рому!
      За ближайшим к Петрику столиком лареготала какая-то пьяная компания - Ха-ха-ха-ха!
      — Браво! Браво!
      Это «браво!» настолько сконфузило Петрика, что у него даже задрожал голос. Он ещё не знал, что «браво!» означает похвалу.
      — Мой бог! Куда всемирно известному Карузо до этого певца! Ха-ха-ха! — запрокинув голову, смеялась элегантно одетая смуглянка с ярко накрашенными губами. За столиком с ней сидел большелобый красивый брюнет лет тридцати пяти. Он то и дело выкрикивал громче всех непонятное Петрику «браво!»
      Уголком глаза Петрик замечает поднимающегося на подмостки кельнера Яноша Доби.
      Петрик бледнеет, зубы его чуть-чуть начинают предательски стучать, но он всё же продолжает петь.
      А случается самое неожиданное: красивый брюнет легко взбегает на подмостки, опережая венгерца, и властно говорит;
      — Оставь в покое мальчишку! На вот, — при этом он бросает кельнеру целый злотый.
      Янош Доби ловко поймал на лету монету, благо-ларно пробормотал «падам до нуг»* и попятился назад.
      — Иди сюда, Ян Кепура**, — подзывает к себе Петрика красивый брюнет. От улыбки узенькая чёрная полоска усов змеится у него над верхней губой.
      Думая, что неожиданный покровитель обознался, Петрик счёл своим долгом сказать:
      — Меня зовут Петрик...
      — Ах, Петрик? Чудесно!
      За ближайшими к подмосткам столами захохотали.
      — Пан хочет, чтобы я пел «О донна Клара»? — спросил брюнета Петрик.
      — А танцевать он умеет? — сквозь смех выкрик-пула из зала смуглгнка с накрашенными губами.
      — Умеешь танцевать? — переспросил брюнет.
      Честно говоря, Петрику танцевать никогда не
      приходилось.
      — Фокстрот?
      Нет, такого танца Петрик не знает — Танго?
      * в ноги кланяюсь (по-польски).
      ** Знаменитый тенор.
      — «Танго»? — С опаской, озирается по сторонам Петрик, боясь, что сейчас выскочит курносый бульдог.
      — Танцуй, не бойся. Маэстро! — взмахнул покро-Битель рукой.
      Заиграла плавная музыка.
      — Ну? Танцуй...
      — Знаете, прошу пана, я умею фею танцевать.
      В самом же деле никакой «феи» он танцевать не умел. Но однажды он видел (это было, когда девочки устроили во дворе «театр»), как внучка профессора Стефа, из девятой квартиры, танцевала «фею». Совсем не трудно так танцевать.
      — А вальс уме.ешь? — наклонился над малышом брюнет, обаятельно улыбаясь.
      Слово «вальс» было новым, непонятным. Всецело полагаясь на своего покровителя, Петрик ответил ему улыбкой и утвердительно кивнул головой.
      — Маэстро! — приостановил музыкантов брюнет, — «Сказка венского леса»!
      Теперь уже зазвучала совсем другая мелодия, очень хорошая, под неё Петрику захотелось танневать. Он плавно взмахнул руками и старательно принялся «плясать», иногда опускаясь на одно колено и перегибаясь назад, как это делала «фея» с их двора.
      Неподдельное веселье охватило зал.
      — Нравится тебе, Ядвига, эта обезьянка? — спросил свою даму брюнет.
      — Ты прелесть, Казимеж, — закуривая сигарету, хохотала смуглянка, — с тобою нигде и никогда не скучно.
      Покачиваясь на коротеньких ножках и покручивая иссиня-чёрные усы, к стойке подходит пан Тибор.
      — Что это за цирк, Магда? — хмурясь спрашивает он буфетчицу.
      Но та только одними глазами показала на столик, за которым сидел брюнет с яамой.
      — А-а-а, — кивнул хозяин головой и, проглотив налитую буфетчицей рюмку коньяка, удалился в свой кабинет.
      На подмостки, где «танцует» Петрик, взобрался подвыпивший владелец большого текстильного магазина. Величественно скрестив р\ки на груди, едва ворочая языком, он требует:
      5 3. Каменковнч. 65
      — Пляши на пузе... пся крев! Ну! Дам пятьдесят грошей... Ну! Пся крев...
      На вспотевшем лице Петрика одно за другим отражаются самые противоречивые чувства: удивление, обида и, наконец, возмущение.
      — Сам танцуй на пузе, синерожий пьяница! — гневно топнул ногой Петрик, точь-в-точь, как пани Андрииха. Потом не совсем уверенно додал: — А чтоб тебя уже дохлого домой принесли!
      Зал взорвался хохотом.
      По знаку брюнета кельнер Янош Доби подбежал к опешившему коммерсанту и, нежно взяв того под руку, стал уговаривать спуститься в зал.
      Петрик заметил это, как, впрочем, и то, что его покровителя буфетчица почему-то боится.
      — Прошу пана... — подбегая к брюнету, взмолился Пётрик, — скажите пану Тибору... Заступитесь...
      Петрик хотел сказать: «Заступитесь за панну Ван-лу, чтобы хозяин бара её не уволил», но у него явно не хватало слов объяснить свою просьбу.
      — Храбрее, малыш, — сквозь смех посоветовала Петрику смуглая красавица и, достав из продолговатой лакированной сумочки серебряную монету, дала Петрику.
      — Учти, артист, это два злотых. Большие деньги, — улыбнулся- покровитель. — Отдашь отцу, он тебе купит новые башмаки, много конфет и пряников. Где отец работает?
      Петрик хотел сказать правду, мол, полицаи его посадили в тюрьму. Но тут же больно прикусил язык.
      А «добрый дядька», как на зло, допытывался;
      — Где? Где твой отец, хлопчик?
      Этого Петрю не скажет... Пусть даже «добрый дядька» даст ему целую кучу злотых... Нет, не скажет ни за что!
      — Прошу пана, — выкручивается Петрик, — я лучше отдам эти деньги старенькой маме панны Ванды. Добре
      — Ах, какой он наивный, — провела рукой по мягким волосам Петрика красавица. От неё так приятно пахло, что Петрик сильно потянул носом и спросил:
      — Прошу пани, это чего от вас так красиво пахнет?
      — Духи.
      Петрик видел у Юльки один великолепный флакон от духов. Ей отец принёс. Юлька настаивала, чтобы Петрик понюхал флакон, уверяя, будто цухи необыкновенно дорого стоят и пахнут, как цветы. Но от Юлькиного флакона почему-то воняло рыбой.
      Вдруг Петрик узнал заказчика дяди Тараса, который уселся за столиком. Он не сводил глаз с буфетчицы, а она делала вид, что не хотела его замечать...
      — Это заказчик, — шепчет покровителю Петрик. — Он один раз притворился, что храпит: хрр-р, хрр-р, а потом дяди Тараса шляпу присвоил и монашкину книжку унёс...
      — Монашкину? А какая она из себя, эта монашка? Ты бы мог её узнать?
      — Она вся в чёрном одетая... и молодая, красивая, — простодушно объяснил Петрик.
      — Молодая и красивая?
      — Почему эта монашка тебя так интересует, Казимеж?
      Брюнет с чарующей улыбкой прильнул губами к руке красавицы и прошептал:
      — Теперь я не стану отрицать, что ревность всегда смотрит в подзорную трубу, делающую маленькие предметы большими, карликов — гигантами, подозрения — истинами...
      — Я не потерплю сопеоницы, Казимеж, — сменяя гнев на милость, лукаво улыбнулась красавица.
      К их столику подошёл незнакомый Петрику старик. У него были длинный крючковатый нос и длинные ровные серые волосы. В сморщенной руке старика чуть дрожала рюмка с чем-то желтовато-тёмным.
      — Целую ручки, о прекраснейшая из прекраснейших, — медовым голосом обратился он к смуглой красавице.
      — Ты дед-яга? — вздрогнув, поднял на него глаза Петрик.
      — О нет, мой вундеркинд! Тебя приветствует бывший жрец святого искусства, а ныне агент торговой фирмы «Импортные фильдеперсовые чулки и носки».
      — Пан Грабовский хочет мне кое-что предложить? — сквозь смех спросила красавица.
      — О да, прекраснейшая из прекраснейших, получена партия заокеанских чулок.
      и уже совсем тихо, так, что Петрик не мог расслышать, что-то добавил.
      — Пан Стожевский ещё в Белостоке. Послезавтра он будет здесь, — ответила ему красавица.
      Желая спасти доверчивую красавицу, Петрик зашеп-тал ей на ухо:
      — Ты не ешь яблоко, если он тебе даст... Добре?.. А то тебя карлики положат в хрустальный гробик... И гробик повесят па золотых цепях в пещере... Мне тётя Марина рассказывала.
      Но легкомысленная красавица только захохотала.
      Тем временем покровитель о чём-то пощептался с буфетчицей. А дед-яга снова прицепился к Петрику.
      — Скажи, о вундеркинд, когда, сменив своё ветхое рубище на превосходно сшитый фрак, сияя в лучах громкой славы, ты предстанешь перед поклонниками твоего таланта, узнаешь ли ты, о вундеркинд, меня, бывшего жреиа святого искусства, кто был прелюдией твоей славы...
      Ну, решительно же ни одного слова Петрик не понял из того, что говорил дед яга1 Но одно было Петрику совершенно ясно: коварный волшебник околдовал добрую красавицу Не зря же она хохотала до слёз, утверждая, чго дед-яга «действительно насгоящий волшебник», и она «просто умирает от смеха...»
      — Так выпей, о вундеркинд, за свою будущую артистическую карьеру! — поднёс дед-яга Петрику рюмку с коньяком.
      — Это чай? — осведомился Петрик.
      — Почти, — лукаво подмигнула смуглянка деду-яге. — Выпей.
      Петрик ие мог ей отказать в такой просьбе. Он доверчиво отглотнул из рюмки и... задохнулся.
      — Знаменито-о! Хи-хи-хи... — хихикал дед-яга.
      — Ха-ха-ха-ха! — вновь неудержимо захохотала смуглянка.
      — На вот, закуси, — поддёв на вилку кусочек лимона, протянул Петрику подошедший покровитель.
      Прежде чем Петрик проглотил кусочек лимона, две невольные слёзы успели скатиться по его щекам. Однако он совсем не хотел плакать, просто у него во рту и горле стало невыносимо горячо, а глазам горько...
      — Очень горячий чай, прошу пана... и совсем не слад-
      кий... — прошепта.л Петрик, решительно отказываясь пить коньяк.
      Тогда дед-яга обратился к публике.
      — Панове, вознаградим же нашего вундеркинда за его труд!
      И тут кое кто из публики начал запихивать в карманы Петрика остатки с тарелок. А когда в карманы больше уже не вмещалось, стали засовывать бутерброды за пазуху.
      Всё было так хорошо, как вдруг кто-то опрокинул стол, потом стулья, и, едва не сбив Петрика с ног, мимо пробежал Владек, а спелом и «заказчик» дяди Тараса. Раздался длинный полицейский свисток.
      — Держи-и! — громко крикнул покровитель Петрика и выхватил револьвер.
      — Не стреляйте, прошу пана!.. — почти повис на его руке Петрик. — Это... это же Владек...
      Петрик видел, как двое схватили «заказчика» дяди Тараса и надели ему на руки железки.
      — Так ему и надо, пускай не присваивает чужого! — крикнул Петрик. — А Владек... ух, молодец! Он убежал! — ликовал мальчик.
      И ещё одна особа в баре не могла скрыть на лице ужас, увидев, как полицейские бросились к стриженому человеку, схватили его и, ударив рукояткою нагана между лопатками, повели Это была буфетч!4ца. Но только один брюнет знал, что арестованный сейчас человек — муж этой женщины
      Пока кельнеры устанавливали на место стол и стулья, брюнет держал Петрика за плечо и расспрашивал у мальчика адрес, чтобы занести дяде шляпу, присвоенную «заказчиком», да и книжку монашки тоже.
      Петрик старательно объяснил, как найти их лом и даже добросовестно предостерёг, что не следует заходить со двора: в коридоре страшно темно, там может прятаться ппоклятый «Кризис».
      Подумав, что мальчик говорит о крысах, покровитель успокоил его, сказав, что крыс он нисколько не боится.
      Петрик дружески простился с покровителем и его дамой, независимо прошёл мимо буфетчицы, которая (так ей и надо!) разбила хрустальную вазу с пирожнымл, и с отягощёнными карманами побежал домой.
      — Вот он, полюбуйтесь, люди добрые, на этого принца, — не очень-то ласково встретила Петрика тётя Марина, кормящая грудью Тымошика.
      — Где мама?
      — Бегает по хатам, ищет своего сыночка-кормильца.
      «А что — не кормилец? — радостно стучит сердце
      Петрика. — Вот сейчас тётя Марина увидит, сколько я разного добра принёс...»
      Со свойственным Петрику изумительным проворством он взбирается на табурет и молча, с гордым видом начинает раскладывать на зелёненькой клетчатой клеёнке стола свой первый в жизни заработанный хлеб, кусочки сыра и колбасы. Какой-то негодяй бросил ему за пазуху изжёванный хвост селёдки. Петрик деловито отбрасывает в сторону этот селёдочный хвост. Очень он тут нужен! И только выложив на стол деньги, Петрик победно поднимает глаза на тётю Марину.
      Открывается дверь, и входит мама.
      — Прибежал? — в голосе её Петрик не улавливает обычных добрых ноток. — А это что за объедки?
      — Спроси у своего блудного сына, —- отворачивается тётя Марина, чтобы положить в люльку уснувщего Тымощика.
      — Попрощайкой стал? Нищие мы, что ли? Родителей позорищь? — как снег на голову, обрушивается на Петрика материнский гнев. — Опять бегал в бар? Я тебя сейчас отучу побираться...
      — Это не я просил... это дед-яга... — пытается объяснить Петрик.
      — Ты ещё выкручиваться? Да?
      Однако ответить на этот вопрос уже нет никакой возможности. Немилосердные удары обжигают Петрику руки, щёки.
      — Я тебя отучу, отучу... — задыхаясь от слёз, кричит мама И что обиднее всего, она со злостью сметает со стола на пол все «дары», которыми Петрик так мечтал порадовать её и тётю Марину. Но этого маме мало, она ещё нарочно топчет бутерброды ногами, как это делают капризные дети.
      — У-у, горе ты моё горькое! Поглядел бы На тебя татусь, — мама снова ударила Петрика по спине.
      — Хватит тебе, — заслоняя рукой Петрика, слегка оттолкнула маму тётя Марина. — Да разве ребёнок виноват, что голодает?
      А Петрик с обидой думает:
      «Не лядя ли Тарас говорил, если ты честным трудом себе заработал кусок хлеба, ешь его хоть посреди улицы, никто тебя не осудит...»
      Чувство беспомощности перед жестокой несправедливостью мамы тяжёлым грузом навалилось на слабенькие плечи Петрика. Сгорбившись, сидит он на маленькой скамеечке, украдкой утирая рукавом рубашки слёзы, никому ненужный в этом доме, разве только тёте Марине, которая в тазике моет Петрику ноги...
     
     
      Глава десятая
      В ЛОГОВИЩЕ ХИЩНИКОВ
     
      Голубоглазая с ямочками на щеках Ганнуся понравилась коммерсанту Стожевскому.
      — Это приятно, что ваша дочь гак хорошо говорит по-польски. Сколько ей лет?
      — Четырнадцатый, прошу пана, — учтиво отвечает Дарина.
      — Мм-да-а, выглядит она гораздо старше, —ещё раз оценивающе взглянул на девочку коммерсант. — Будем надеяться, ты не упадёшь в кипяток и не сваришься? — беря Ганнусю за подбородок, ласково улыбается Сто-жевский, раздувая свои пышные с проседью усы.
      Застенчивая Ганнуся краснеет и в молчаливом смущении опускает глаза.
      Коммерсант высок и сух От его мохнатого халата, надетого поверх розовой шёлковой пижамы в тон атласных домашних туфель, сильно пахнет фиалками и табаком.
      Ганнусе неловко и боязно в этом полном солнца кабинете, уставленном всевозможными редкостными вазами и статуэтками под стеклянными колпаками. Девочке кажется, что она непременно поскользнётся на пушистом во всю комнату голубом ковре с краями, обрамлёнными гирляндами белых роз. Ох, только бы что нибудь не задеть, не опрокинуть...
      — Погодите, — вдруг останавливает коммерсант подошедших уже к двери мать и дочь, — мм-да-а, я
      поговорю с женой, возможно... Мм-да-а, очень возможно, моя жена согласится взять девочку к себе в горничные. У вашей дочери будет своя комната, понятно, соответствующий гардероб...
      Вполне естественно, к сказанному он не добавляет, что молоденькие, хорошенькие горничные долго в этом доме не задерживаются.
      Компаньон пана Стожевского, тот самый брюнет, с которым Петрику было суждено впервыё встретится в баре «Тибор», чтобы потом уже их пути скрещивались не один раз, является частым гостем Стожевского. Но даже пройдоха-кухарка пани Рузя и та не могла помыслить, что такой с виду благородный пан Войцек сманивает молодых горничных.
      А всё происходит так: у пани Стожевской внезапно «пропадает» какая-нибудь драгоценность. Папи Ядвига закатывает истерику, крича на весь дом, что она немедленно вызовет полицию, если брошь или перстень, или низка жемчуга не будут ей немедленно возвращены наглой воровкой. Напрасно очередная несчастная жертва божится и клянётся, что она ни в чём не виновна. Кто её желает слушать?!
      Ядвига Стожевская подходит к телефону, «чтобы позвать полицию». Перепуганная насмерть девушка бросается ей в ноги, умоляет пощадить, не делать этого.
      Хорошо, пани Стожевская не такая уж жестокая. Пусть девка уезжает к себе в село, а паспорт ей туда пришлют по почте. Здесь, в городе, воровке не будет работы ни в одном доме!
      И вот недалеко от виллы Стожевских несчастную девушку «случайно» встречает пан Казимеж Всйцек. Разумеется, он в фаэтоне не один. С ним его «мать», роскошно одетая пани с добрым лицом, которую девушка до этого встречала в доме своих бывших хозяев.
      О, пани с добрым лицом возмущена поведением Ядвиги Стожевской! Как можно выгнать такую честную, хорошую девушку! Пани с добрым лицом заверя-т «своего сына», что ноги её больше не будет у Стожевских!
      Затем изгнаннице предлагается (о. это совсем че так важно, что у Вероники, Марты, Зоей или там Анели — нет при себе паспорта) поехать в Варшаву, Краков, но за последнее время чаще всего в Белосток. Девушке
      тут же пишется адрес и рекомендательная записка в один «весьма богатый, порядочный дом».
      Нет, нет, зачем так благодарить? Разве не долг каждого католика помогать своему ближнему?..
      Так обманутые жертвы, юные, чистые девушки, запутывались в расставленных сетях работорговцев двадцатого века, содержащих публичные дома под безобидными вывесками «казино» или «пансион».
      Но как случилось, что Ядвига Стожевская, в жилях которой течёт кровь старинной шляхетской фамилии (чьи предки садились за один стол с королями!), как теперь часто напоминала она мужу, вдруг породнилась с бывшим торговцем старых поношенных вещей, впрочем, очень скоро ставшим владельцем одного из крупнейших комиссионных магазинов, а затем содержателем «пансионов» и «казино»?
      После смерти жены кутила и развратник полковник Лисевич отдал свою единственную восьмилетнюю дочь Ядзю на воспитание тёте — сестре покойной жены, которая жила в Кракове.
      Детство и юность Ядзи ничем не отличались от жизни всех богатых панночек, убеждённых, что весь мир создан для их удовольствия. И именно тогда, когда Ядвига Лисевич во всём блеске юности и красоты, окружённая (увы, как ей тогда казалось!) толпой влюблённых в неё до безумия богатых женихов, привередливо выбирала себе будущего мужа, стало известно, что полковник Лисевич просадил в карты всё, даже приданое дочери, и пустил себе пулю в лоб.
      Вполне естественно, перед Ядвигой Лисевич сразу захлопнулись дверй всех знатных домов, куда е так настоятельно прежде приглашали. «Влюблённые женихи», случайно встречаясь с панной Ядвигой на улице или в кондитерской, делали вид, что не замечают былую «принцессу балов». Но хуже всего было то, что некоторые подруги при её появлении в костёле демонстративно отворачивались, давая ясно понять, кто «она» и кто «они».
      Ядвига покорно, без слёз выслушала тётку, решившую вместе с ксёндзом её судьбу: Ядвига должна навсегда укрыться от мирской суеты за высокими стёпами монастыря и молиться за спасение души её грешного отца.
      Ядвига кротко опустила глаза и ушла в свою комнату.
      А на другое утро, под предлогом пойти в костёл помолиться, Ядвига достала из копилки всё своё скромное сбережение, а заодно захватила драгоценную брошь — единственную память о покойной матери— и ушла, чтобы больше никогда не переступить порог тёткиного дома.
      Вскоре Ядвига уже сидела в поезде, увозившем её Б незнакомый, чужой Львов. Там она надеялась поступить хотя бы хористкой в городской театр, не рискуя встретиться с кем-нибудь из знакомых. Да н тёте никогда не прийдет в голову искать её на сцене театра.
      У Ядвиги был небольшой, но довольно приятный голос, вызывавший столько восторженных похвал на балах.
      Во Львов беглянка приехала в дождливое, прохладное осеннее утро.
      Прежде всего надо было найти какого-нибу.аь ростовщика, чтобы заложить брошь, а ещё лучше — продать.
      На улице Легионов дождь загнал Ядвигу в роскошный комиссионный магазин, где она сразу уловила на себе восхищённый взгляд незнакомого пожилого человека с траурной повязкой на рукаве. Это и был пая Стожевский.
      Знаток и ценитель драгоценностей, он поразился не столько редкостной агатовой брошью, сделанной в виде ананаса с лучащейся на его бугристой поверхности алмазной россыпью, сколько ослепительной красотой самой обладательницы этой броши.
      Грациозная, черноглазая смуглянка, с чуть вздёрнутым надменным носиком и по-детски припухлым маленьким ртом, точно сошла с картины художника Буше.
      — Панна непременно желает продать эту брошь?
      — Да.
      — И панне не жаль этой редкостной вещи?
      — О, конечно, жаль.
      — Тогда... зачем же продавать?
      — Я пришла не на исповедь к вам, проше пана, — с гонором проговорила Ядвига. — Сколько пан может заплатить за эту брошь?
      «Ей нужны деньги и она отлает эту вещь за любую цену, — смекнул Стожевгкий. — Но почему она пришла одна? И вообще, кто она?»
      Стожевский с отеческим участием спросил:
      — Сколько панне нужно денег?
      — Оцените сами, это алмазы...
      — Мм-да-а, но теперь наступили такие времена, что в моде скорее фальшивые алмазы.
      — Моя мать не носила фальшивых...
      — Бог мой, я нисколько не хотел вас обидеть, — поспешил заверить пан Стожевский. — Поверьте, если бы алмазы оказались даже имитацией, я купил бы у вас эту вещь... потому что панне нужны деньги. Не так ли?
      — Благодарю вас, — удивлённо прошептала Ядвига.
      — Осмелюсь спросить, панна приехала...
      — Из Варшавы, — солгала Ядвига.
      — О, Варшава! Я там много раз бывал. У меня там два собственных казино. Но, что с вами? — вдруг испуганно вскрикнул пан Стожевский, поддерживая внезапно побледневшую незнакомку. — Пан Цисик! Прошу, подайте сюда стакан воды...
      Стожевский усадил Ядвигу в мягкое глубокое кресло и, грешным делом, подумал, что во всей этой истории с продажей броши кроется романтическая любовь с последствиями.
      И коммерсант как-то сразу остыл к незнакомке, а принялся с жаром со всех сторон рассматривать драгоценную брошь.
      Но бог мой! Стоило незнакомке снова взглянуть на Стожевского своими ко.ядовскими глазами, и, точно огнём, его опалило непривычное радостное чувство.
      — Я устала... голодна... — прошептала Ядвига, и слёзы задрожали на её густых длинных ресницах.
      — Тогда немедленно завтракать. Надеюсь, вы не обидите меня...
      Пан Стожевский, казалось, помолодел на тридцать лет. Он вызвал по телефону такси, хотя до ресторана «Жорж» было не больнле одного квартала, и с шиком подкатил на машине к подъезду ресторана. Пан Стожевский помог Ядвиге выйти из такси, непривычно щедро расплатился с шофёром и повёл свою обворожительную даму в вестибюль, где перед ними в почтительном поклоне склонился швейцар.
      После выпитого шампанского Ядвига поведала паьу Стожевскому историю своей жизни.
      Как известно, в бурю каждая гавань — спасение, и очень скоро сделка между красотой и деньгами состоялась. Ядвига Лисевич стала законной женой стареющего коммерсанта.
      Два месяца спустя, когда пани Стожевская, разодетая по последней моде (коммерсант не скупился на её наряды), пришла в магазин, муж представил ей своего компаньона Казимежа Войцека, длительное время отсутствовавшего «по делам фирмы».
      Дома коммерсант осторожно спросил жену, какое впечатление на неё произвёл их компаньон.
      — Пустоват, — равнодушным тоном ответила Ядвига.
      — Не правда ли, моя кошечка, Казимеж Войцек — красив?
      — Разве красота мужчины может заполнить пустоту в его голове? — пожала плечами Ядвига. — Как ты можешь судьбу нашей фирмы...
      — Насчёт пустоты — это опасная ошибка с твоей стороны, дитя моё, — бесцеремонно прервал жену коммерсант.
      О, эта отвратительная манера считаться только с собой, бестактно обрывать собеседника! Но пока ещё Ядвига не решалась нападать.
      — Моя маленькая -Красная Шапочка, — привлекая к себе Ядвигу и по-отечески ласково гладя её волосы, продолжал коммерсант, — ты должна научиться узнавать волка даже в овечьей шкуре.
      «Омерзительный шакал! Тебя-то я уже хорошо распознала, — думала Ядвига, тогда как на лице её светилась обворожительная улыбка. А волком, страшным для тебя, я надеюсь в самом недалёком будущем помыкать, как комнатной собаченкой!»
      Что-то в лице жены насторожило коммерсанта. В его зеленовато-хишных, чуть прищуренных глазах застыло какое-то недоверчивое удивление. Однако он тогда даже не подозревал, как виртуозно умеет притворяться и лгать эта женщина.
      Коммерсант уже давно побаивался своего молодого
      компаньонл, чья утончённая жестокость и демоническая сила воли подавляли его. Стожевский только выжидал момента, чтобы порвать с ним.
      В погоне за наживой старый коммерсант очень скоро оценил, каким поистине волшебным ключом, отмыкающим двери в дома особ, занимавших высокое положение, являлась обворожительная красота Ядвиги. Заказывая наряды в салонах первоклассных ателье мод, Ядвига, благодаря своей внешности, образованности и изысканному вкусу, быстро завязывала приятельские отношения с жёнами и дочерьми промышленных магнатов, политических деятелей, учёных, коммерсантов.
      О, коммерсант видел, как теряли голову от прелестной пани Стожевской весьма и весьма высокопоставленные государственные особы.
      Стожевскому льстило, что Ядвига всегда могла рассчитывать на покровительство самого пана воеводы. Благодаря ему Ядвига смогла открыть во Львове ещё один шикарный «пансион» на узкой, плохо освещённой улочке вблизи городского театра.
      Да, Ядвига радовала Стожевского. Но увы! Вскоре он крайне встревожился. Увлечённая опасным бизнесом, она вошла в азарт, забыв даже о собственном муже.
      После двух поездок в Варшаву, куда оба раза Ядвигу сопровождал их молодой компаньон Казимеж Войцек, она очень изменилась, наглухо замкнулась в себе.
      Ядвига теперь смотрела на Стожевского с такой ледяной жестокостью, что он не выдерживал и отводил
      ВЗГ.ЛЯД.
      Совершенно с.лучайно Стожевскому стало известно о службе Войцека в дефензиве, и это заставило хитрого коммерсанта пустить в ход своё не менее виртуозное мастерство притворяться.
      «В лучшем случае моя жена обойдётся со мной, как торговка с несостоятельным покупателем, — прикидывал в уме Стожевский. — Но очень может случиться, что этот Войцек...»
      Впрочем, о том, что «может случиться», Стожевский теперь никогда не забывал. И так как он был человеком осмотрительным, осторожным и встречал на своём веку не только равных себе негодяев, а куда похлеще, преподавших ему кое-какой урок, он действовал хитро, при этом сохраняя самый беспечный вид, способный сбить
      с толку хоть кого. Его трусливой шакальей натуре были чужды безрассудная горячность, волнение битвы, решимость победить или умереть. К чему эти страсти? Напротив, с раздражительно-капризной Ядвигой он стал кроток и терпелив, как нянька. Войцеку он всегда отвечал взглядом, полным безграничной преданности. И ни разу мрачность и угрюмость, столь свойственная Сто-жевскому, когда он оставался в одиночестве, не проступала на его лице в присутствии жены и её нового избранника.
      В это логово хищников, подстерегающих один другого, чтобы, улучив момент, наброситься и покончить с соперником, безысходная нужда привела жену и детей Михайла Ковальчука — узника Берёзы Картузской.
     
     
      Глава одиннадцатая
      НА ПТИЧЬИХ ПРАВАХ
     
      Никогда ещё чувство ограниченной свободы с такой силой не довлело над Петриком.
      — Боже сохрани, если тебя вдруг увидит пан садовник, — в ужасе шептала Ганнуся, задёргивая занавеску на окне.
      — В прачечную, сыночек, не выходи, — просила мама. — Нельзя, вдруг кто-нибудь зайдёт.
      — Тоже мне распелся, как соловейко! — вбегая из прачечной в комнату, испуганно махала руками Ганнуся.
      И только ночью открыва.лось окно, чтобы он мог дышать свежим воздухом.
      Всё существо Петрика восставало против такого унижения. Сидишь, как чижик в клетке.
      Хорошо ещё, мама другой раз замкнёт изнутри дверь прачечной и стирает. Тогда можно пройтись по прачечной, покрутить медные краники на газовой плите, хотя за это здорово попадает.
      Но лучше всего — пускать в корыте бумажные лодочки Лодочки Петрик сам делает из газеты.
      И почему это маме и Ганнусе гораздо легче стирать целую кучу огромных простыней и пододеяльников,
      разных там наволочек и полотенец, чем пять-шесть тоненьких кружевных кофточек? Это же просто смешно! Ганнуся вся от страха трясётся, когда дело доходит до глажки.
      — Ой, постирать ещё так-сяк, а вот гладить! — закатывает глаза Ганнуся, словно собирается умереть на месте от страха. — Уж больно они тоненькие, эти кружева...
      Мама ей объясняет, что эти кружева называются валансьен. Их делают во Франции, и стоят они очень дорого.
      В подоткнутой маминой юбке, обмотав вокруг головы косички, Ганнуся кажется совсем взрослой.
      — А, пропади они пропадом! — сердится Ганнуся. — Боюсь и притронуться утюгом к этим валансье-нам клятым!
      — Давайте убежим с этой работы, — предлагает Петрик. — А что? У дяди Тараса лучшежить, чем тут. Там есть Юлька и Франек. И во дворе гуляй сколько хочешь. А тут сиди всегда под замком...
      — Дядя Тарас в том дворе ун<е больше не живёт,— говорит сестра.
      От этого печального известия лицо Петрика тускнеет.
      — А Юлька и Франек?..
      — Живут ещё в гараже. Куда им деваться? — безнадёжно машет рукой Ганнуся.
      Петрик долго наблюдает, как Ганнуся с лицом сосредоточенным и серьёзным растирает крахмал на воротничке, груди и манжетах белоснежной сорочки пана коммерсанта.
      — Это ты чего её киселишь? — интересно Петрику знать. — Голодная она, что ли?
      — Не киселю, а крахмалю.
      — А зачем?
      — Чтобы не бы.ло пузырей во время гляжкн, — объясняет сестра.
      Тем временем мама, окутанная паром, с большой осторожностью погружает в горячий крахмал воротни-чек, грудь и манжеты, боясь, как бы не брызнуть крахмалом на другие части сорочки. Крахмал очень горяч! Обжимая его, мама то и дело опускает руку в таз с холодной водой.
      — Каторжная работа, — взДыхает Дарина, обливаясь потом.
      Глядя на эту кропотливую, изнурительную, «каторжную работу», Петрик опять, на этот раз уже более настойчиво, предлагает:
      — Давайте убежим с этой работы...
      — Шёл бы ты в комнату, — сердито говорит мама.
      — Хны-ы, хочу на воздух, — робко заявляет Петрик.
      — Шшш-а... — шипит Ганнуся. Она уводит Петрика в комнату и запирает его там на ключ.
      Через дверь слышно, как мама с кем-то разговаривает.
      Петрик перестаёт всхлипывать и прислушивается.
      Так и есть, это кухарка принесла в стирку ещё один узел тонкого крахма.льного белья. Значит, мама и Ганнуся будут торчать в прачечной до полуночи.
      Кухарка жалуется маме, что скоро прямо-таки сойдёт с ума в этом проклятом доме. Ну и ну! Оказывается, новая молоденькая служанка тоже «нечиста на руку». У пани Стожевской пропали бриллиантовые серьги. А всякий раз, когда из шкатулки в будуаре исчезает какая-ниоудь драгоценная вещь, кухарка умирает от страха. Очень просто, а ну как взбредёт в голову этой молоденькой негодяйке подбросить серьги в кухаркину корзинку с вещами?
      — Ах, пани Ковальчукова, — стонет кухарка. — Как я горюю, что пани хозяйка отказались взять к себе в покои вашу Ганю.
      — И слава богу, что не взяли. Не место моей девочке в панских спальнях прибирать да глядеть, между нами будет сказано, на всю эту грязь да подлость...
      Кто знает, сколько бы ещё Дарина с детьми могла прожить в прачечной, если бы не один злосчастный вечер, сразу изменивший всё.
      В доме коммерсанта праздновали день рождения Ядвиги Стожевской. Ещё с утра Дарина и её девечка находились на кухне, помогая кухарке печь традиционный именинный пирог, торты и бисквиты, которыми кухарка завоевала в эгом доме легендарную славу.
      Маленький узник, задобренный куском бисквита и душистым апельсином, который гайком принесла из кухни Ганнуся, сидел на полу возле топчана и всё не решался съесть «золотое яблоко», как он окрестил апельсин, увиденный впервые в жизни.
      Когда совсем стемнело, Петрик одетым лёг на топчан и сам не заметил, как уснул. Трудно сказать, сколько он проспал, но разбудил мальчика какой-то внезапный шум. И в то же мгновение Петрик увидел через окно дождь разноцветных шарикой, сыпавшихся в панский сад. Это сказочно волшебное зрелище повторялось несколько раз, а потом вокруг снова стало темно, и только красивая музыка доносилась из освещённого панского дома.
      Петрик болыне не мог уснуть.
      «Надо пособирать эти разноцветные шарики и подарить Юльке, — с волнением думает мальчик. — Франек тоже не откажется принять такой подарок... Дань-ко-пират лопнет от зависти, если увидит такие разноцветные шарики!»
      Петрик достаёт из-за шкафчика брезентовый кошель, с которым мама ходит на базар.
      Через минуту, вслушиваясь в тишину за окном, маленький узник подносит к подоконнику табурет, взлезает на него и осторожно открывает окно.
      Сердце стучит где-то в горле, но Петрик зажмурил глаза — и прыг!
      Нет, даже не ушиб коленки... И, поднявшись с земли, он осторожно пробежал двор и остановился у кали-точки сада.
      Как хорошо, что калиточка не заперта! Тяже.ло дыша, Петрик стоит уже в саду, где так чудесно пахнет цветами, и всё вокруг окутано тёплой полутьмой.
      Но почему нигде не видно шариков?
      Вдруг — голоса. Петрик так и присел за высокими гладиолусг.мк
      — Нет, Казимеж, эта угроза не повергнет его в ужас, даже не лишит его обычного хладнокровия, — произнёс женский голос.
      — Пожалуй, ты права, — ответил чей-то мужской голос, показавпшйся Петрику знакомым.
      И в ту же минуту мимо притаившегося мальчика по дорожке прошла Ядвига в роскошном белом длинном платье с накинутым на оголённые плечи шарфом. Её сопровождал Казимеж Войцек в чёрном смокинге с белой махровой гвоздикой в петлице.
      Разумеется, из-затемноты Петрик не рассмотрел их лиц и не узнал своих былых покровителей.
      Он уже хотел идти дальше, опасаясь, как бы те двое, что ушли вглубь сада, не подобрали все шарики, когда почти над самым его ухом кто-то проронил сквозь сжатые зубы:
      — Конечно, это так... Никто не делается другом женщины, если может стать её любовником... О, змея!.. Какая чёрная неблагодарность!..
      — А-ай! — вскрикнул Петрик, когда «кто-то» наступил ему на ногу.
      — У, пся крев! — ругнулся «кто-то» и бо.льно схватил Петрика за плечико. — Я тебе покажу, как воровать цветы!
      — Прошу паиа... Я не цветы... Тут разноцветные шарики насыпались... Я соберу только одну жменьку. добре?!.
      — Не прикидывайся дурачком!
      — Я не дурачок, я очень разумный, мама говорит, — с обидой в голосе возразил Петрик.
      — А кто есть твоя матка?
      — Она тут прачка.
      «Кто-то» тихо пробурчал себе под нос непонятное ругательство и приказал:
      — Прочь, пся крев! Прочь!
      Петрик не ожидал, что разговор окончится так быстро и обидно. Он сильно потянул носом и сразу догадался, что «кто-то» уже хватил спиртного.
      «А чего с пьяным разговаривать? — подумал Петрик. — Выдумывает; «воровать цветы...»
      Мальчик быстро побежал по дорожке к фонтану, освещённому то синим, то малиновым, то жёлтым светом, в надежде найти там цветные шарики.
      «Кто-то» большими шагами настигал Петрика.
      — О, пан Стожевский! Как вы могли лас покинуть? — в один голос произнесли две нарядно одетые дамы, нежданно вынырнувшие из темноты аллеи. Петрик был спасён.
      Но радость по поводу того, что «кто-то» уже не гонится за ним, сменилась досадным огорчением: гш около фонтана, ни даже около ярко освещённой электри чеством беседки никаких шариков не оказалось.
      Фейерверк, выманивший доверчивого Пегрика в сад,
      стал причиной того, что утром пан Стожевский самолично явился в прачечную и приказал Дарине немедленно убираться из его дома.
      — Нет, нет, нет и нет! Мне не нужны в доме воры! Вап! сын есть вор! Он воровал цветы! — орал взбешённый коммерсант. — Я не желаю больше иметь дело с полицией! Нет, нет и нет! Прочь! Прочь!
      Дарина собирала свои жалкие пожитки с выражением такого отчаяния на лице, точно она стояла с дет-ми на осколке льдины, и их уносило течением неизвестно куда.
     
     
      Глава двенадцатая
      ОЛЕСЬ И ВАСИЛЬКО
     
      Трудную зиму переживала Дарина с детьми. Они ютились в сырой, полутёмной подвальной каморке, рядом с большим овощным складом, откуда целыми днями слышались крикливые голоса торговок, увозивших на базар огромные плетёные корзины и мешки с товаром для продажи.
      Петрику строго-настрого было запрещено выбегать со двора на улицу, наполненную вечным грохотом проезжающих подвод и грузовиков.
      Но мама напрасно это запрещала, Петрик и сам не хотел туда бегать. Охота что ли, чтобы машины обрызгивали тебя грязью с ног до головы?
      Снег и морозы этой зимой продержались две-три недели, а все остальное время стояла дождливая, промозглая погода. И если даже выпадало несколько сухих, ясных дней, когда подсыхала грязь на выщербленной мостовой, то стоило только проехать по улице двум-трём грузовикам, как пыль повисала густым осенним туманом.
      Сербскую улицу, на которой живёт Петрик, скорее можно назвать каменным коридором, соединяющим Рыночную площадь с Бернардинской. Она обрывается как раз около скульптуры монаха, молитвенно воздевшего руки к небу. А напротив — всегда до позднего вечера шумит многолюдный базар.
     
      По вечерам, когда обычно ремесЛеннйкй поспешно задувают керосиновые лампы, считая свой рабочий день оконченным, а торговцы и ростовщики опускают на дверях железные визгливые жалюзи с массивными замками, оживлённые улицы, прилегающие к обеим площадям, заметно пустеют.
      И тогда появляется высокий сгорбленный фонарщик с длинным щестом. Это старый знакомый Петрика, но, вы, мальчик вынужден прятаться от него.
      Однажды, возвращаясь с мамой из пекарни, Петрик увидел идущего впереди фонарщика и хотел его догнать. Но мама почему-то испугалась, схватила Петрика за плечо и быстро завела в чужое парадное.
      — Пусть фонарщик уйдёт, — щепнула мама.
      — Не бойся, он добрый...
      Тогда Ларина торопливым щепотком объяснила своему мальчику, почему никто в «старом дворе» не должен знать, где они теперь живут.
      «Так вот отчего дядя Тарас так редко приходит к нам?.. — только сейчас догадался Петрик. — И всегда поздно вечером...»
      Нет, Петрик теперь ни за что не побежит на «старый двор» к Юльке и Франеку... Он не хочет, чтобы дядю Тараса выследили полицаи, схватили и увезли Б тюрьму...
      Петрик с матерью подходит к воротам дома.
      — Ма, — тихонько дёргает за руку Петрик.
      — Что, сынок?
      — Я больше никогда не увижу Юльку?..
      Дарина обещает, что как-нибудь поздно вечером,
      если только Петрик не будет проситься спать, они сходят навестить семью мусорщика.
      С этих пор каждое утро Петрик встаёт с больщой и светлой надеждой, что как только станет «поздно вечером», они с мамой отправятся в гости к пани Андриихе.
      Но вот уже давно зажглись фонари на улице, казалось бы, пора и в гости собираться. Как вдруг, пригнув голову, чтобы не удариться в притолку, заходит дядя Тарас. Как тут уйпешь? Ясное дело, не только маме, но и самому Петрику уже не хочется в гости.
      Тайком от соседей и дворничихи дядя Тарас остаётся ночевать.
      Мама хочет уложить брата и Петрика на топчане, а сама стелит себе и Ганнусе на полу.
      — Только без этого, — останавливает сестру Тарас Стебленко. — Лягу на полу.
      — И я буду с дядей на пфлу спать, — говорит Петрик, подбрасывая, как мячик, свою подушечку.
      — Марш на топчан, а то простудишься!
      И Петрик уныло залезает на топчан, где он спит с мамой и Ганнусей.
      Когда Петрик просыпается, дяди Тараса уже нет.
      На другой вечер, когда Петрик собирается в гости, мама вдруг говорит, что ей и Ганнусе надо спешить в какой-то магазин мыть полы. Разве можно теперь отказываться от заработка?
      Вот так проходит вечер за вечером, а Петрик сидит себе дома.
      Вполне понятно, когда Петрика одного замыкают дома, он горько плачет. Но плачет он от обиды, а вовсе не от страха. Чего тут бояться? Всё-таки добрый старый фонарщик, которого мама зря боится, наверно, знает, где живёт Петрик. Иначе зачем бы один газовый фонарь всегда так приветливо, так дружески, так весело заглядывал бы с улицы в каморку, где заперт Пегрик?
      Ларина частенько поругивает коммерсанта. Как-никак, там, в прачечной, комнатка была светлая и не такая сырая, как эта «могила». Там бы уж, наверное, к Петрику так часто не цеплялись хворобы.
      Однако Петрик этого маминого мнения не разделяет, чувствует себя необыкновенно счастливым в их новом жилище.
      И пусть даже домовладелец прикажет заложить кирпичами единственное окошко под сводчатым потолком, и тогда больше не будет светить в их каморку добрый старый фонарь, и пусть даже домовладелец запретит отапливаться керосинкой... Ведь не позволил же он поставить в каморке печку-времянку. Но всё равно Петрик хочет жить только в этом доме, раз здесь живёт 0лесь, бойкий, расторопный и сметливый хлопчик восьми лет от роду.
      Олесь необыкновенно смел, смел до отчаянности. Ему хоть бы что, если на него одного налетают сразу трое-пятеро забияк-драчунов. И хотя его здорово отдубасят, фонари под глазами понаставят, а всё равно из потасовки Олесь выходит победителем. Пусть только кто-нибудь из мальчишек посмеет побить маленького. Или что-нибудь у него отнять. Не сдобровать обидчику!
      И это ещё не всё: Олесь умеет читать по печатному. Он на улице любую вывеску прочитает, будь она написана по-украински или по-польски. И нисколько не задаётся.
      Короче говоря, Олесь во многом похож на Франека, п этого уже достаточно, чтобы Петрик готов был за него — в огонь и в воду.
      А вот что правда, то правда — знакомство у них началось не особенно приятно.
      Ещё осенью, когда Петрик при виде первого снега с радостной восторженностью выскочил во двор, там стоял Олесь, окружённый мальчишками. Среди них был и Василько, лучший друг Олеся, как уже потом узнал Петрик.
      Василько жил неподалёку, на Русской улице, а в этом дворе служила в няньках у одних лавочников его бабушка. Эта бабушка называла своего внука не иначе, как «Скороход». Й потому она Василька так называла, что он никогда спокойно не ходил, всё норовил бежать, точно за ним ктотто гнался
      На этот раз мальчишки так галдели, что Петрик не сразу разобрал, о чём у них шёл спор. Потом понял: оказывается, Олесь уверял, будто его батько такой силач, такой силач, что одной рукой выжимает гирю весом в три пуда.
      Меж тем, веснущатый Йоська Талмуд с кроткими глазами, как у девочки, доказывал:
      — Как это можно? Три пуда — это как полный мешок картошки. А кто видел, чтобы человек одной рукой мог поднять такую тяжесть? Кто? Даже грузчики выносят из склада на подводы мешки с картошкой только на (пине. А как они кряхгят? Чтоб я так был здоров, если они себе все кишки не отрывают...
      Тогда Василько, обутый в истоптанные материнские шкрабы, бесшумно шагнул к йоське, бесцеремонно надвинул ему до самого подбородка зеленоватую шапку-австрийку, какие с давних времён носят в этих краях взрослые и дети, сердито крикнув:
      — А ты помалкивай, рыжий, если не знаешь! Во всём Львове нет сильнее каменщика, чем татко Олеся.
      — Каменщик — это кто? — вмешался в разговор Петрик. — Как кузней?
      — Вот дурак, — фыркнул Василько.
      — Каменщик — это кто? — повторил Петрик вопрос, прямо глядя в глаза Олесю.
      — Ну, который строит дома, — не без удивления ответил тот.
      — Брехня, — горячо возразил Петрик.
      — Гля-я... — смазал Петрика по носу Василько. — А ещё и по зубам заработаешь.
      — Пошёл вон, — возмутился Петрик. — Вот ка-а-ак дам тебе по шее!
      — Гля-я... — взвизгнул Василько, проворно отскакивая назад. И в его быстрых серых глазах зажглись недобрые огоньки.
      — С чего ты взял, что я брешу? -— видимо, ничуть не обидевшись, обратился к Петрику Олесь. — Спроси кого хочешь, все люди знают — каменщики строят дома.
      — «Строят»... — нахмурив брови, недоверчиво покосился на него Петрик. — А зачем тогда твой тато не построит себе дом? Хорошо что ли в подвале жить? И воду вы у соседей тоже позычаете...
      — Хо-хо-хо! — засмеялся Олесь. — Где ж ты видел, чтобы у рабочих были свои дома? Что они — буржуи?
      Подружив с Олесем и Васильком, Петрик поневоле стал задумываться над такими вещами, которые раньше ему и в голову не приходили.
      Оказывается, буржуи — это такие враги, которые рабочим людям залезают в карманы. Так объяснил Олесь.
      — Выходит, они воры! Их надо в тюрьму, — пытался восстановить справедливость Петрик.
      — Тоже сказал: «в тюрьму», — безнадёжно махнул рукой Олесь. — Так они тебе и захотят сидеть в тюрьме! Они богатеи, они любого судью подкупят.
      — Моя бабушка говорит, после бога — деньги первые, — вздохнув, добавил Василько.
      — А бога никакого и нету, — бесстрашно заявил Олесь.
      Василько с ужасом отступил на шаг и неистово закрестился.
      — Бога нету, — уже громче повторил Олесь. — Его попы и паны выдумали.
      Как всегда, Петрик захотел полной ясности Он спросил.
      — Зачем выдумали?
      Вопрос как будто короток и ясен, но Олесь теряется. Ведь отец, заспорив с соседом, утверждал только; одно — попы и богатеи выдумали бога. А зачем им это понадобилось, отец не сказал.
      Горящие нетерпением глаза Петрика смотрят в упор и смущают Олеся.
      — По-моему, бога выдумали... — Олесь запнулся на мгновение, а потом твёрдо выговорил: — Чтобы, его боялись.
      И Петрик признал, что это на самом деле так.
      — Угу, — сказал он. — Там, на Краковской улице, угол Армянской, где мы раньше жили, есть Юлька... Она сестра Франека... Так эта самая Юлька меня всегда пугала: «тебя бог покарает!»
      — О, видишь, — встрепенулся Олесь. — А он не покарал? Не покарал? Выходит, и вправду, что выдумали.
      — А тебя взял и покарал, — чуть слышно бурчит Василько. — Твоя мама умерла?
      — Она... от воспаления лёгких... У нас денег не было, чтобы доктора...
      Глаза Олеся сразу наполняются слезами Крепко сжав губы, сгорбившийся, решительный, он бежит к воротам.
      — Это он опять на Лычаковское кладбище... Там его маму похоронили, — жалостливо говорит Василько н мчится вслед за другом.
      Петрик остаётся в горьком одиночестве, посреди захламлённого двора, где нагло шныряют голодные крысы. Некоторое время Петрик отважно охотится за крысами, стараясь угодить камнем в какую-нибудь из них Но это занятие внезапно прерывает толстенная усатая дворничиха, обзывая Петрика висельником-розбойни-ком, который вздумал перебить все стёкла в её комнате
      Это была возмутительная ложь. И Петрик,совсем как это делал муж дворничихи — извозчик, солидным баском заявил:
      — Не бреши, старая кляча!
      Возмущённая дворничиха огрела малыша по спине
      и поволокла упирающегося Петрика в подвал на расправу к матери.
      Но мама не побила Петрика, а сказала дворничихе:
      — Пускай ваш муженёк при детях попридержит язык.
      Дворничиха не стала отрицать, что у её мужа поганый язык. А кулаки у этого беса ещё похлеще. И даже заплакала, показав маме синяки на шее.
      Стало жалко дворничиху, и Петрик сказал:
      — Я больше не буду, тётя. Добре?
      Растроганная дворничиха, дыхнув луком на Петрика, поцеловала его в головку, пообещав занести пирожок с мясом.
      Однажды утром, когда Петрик, ничего не подозревая, спал себе спокойно, а мама и Ганнуся во дворе выколачивали на снегу ковры владельца лома, стряслась настоящая беда.
      Петрик проснулся от того, что ему вдруг стало нечем дышать. Присев на топчане, он принялся отчаянно тереть кулаками глаза, спросонья никак не понимая, где он находится. Вокруг было темным-темно как ночью. Петрику стало страшно.
      — Ма! — вздрогнув, позвал он.
      Тишина.
      — Ма-а-а! — не своим голосом крикнул Петрик, чувствуя, что задыхается.
      В эту минуту кто-то загремел ключом в замочной скважине, распахнулась дверь, и Петрик узнал испуганный голос сестрёнки:
      — Боже... Петрик, братик!
      — Т|ут я!.. Тут... — громко заявил о себе Петрик и выбежал, раздетый, босой, на цементный пол коридора.
      Махая руками, словно на её напала туча растревоженных ос, Ганнуся бросилась в темноту, где гудела керосинка, с трудом потушила её, вся чёрная, страшная, выскочила обратно в коридор Схватив на руки Петрика, она тискала его. целовала, приговаривая:
      — Бедненький ты мой... Чуть не задохнулся? Головка у тебя не болит?
      — Ганнуся, — дрожа от холода, спросил Петрик, — что теперь будет?
      — Надо всё вытряхивать, — едва не плача, говорит Ганнуся. — А чтобы нашего хозяина черти забрали!
      «Правильно, так ему и надо!» — мысленно соглашается Петрик.
      Живут себе домовладелец с женой в четырёх просторных комнатах, а в каждой комнате у них есть кафельная печка под цвет стен. И белая печка, и золотистая, розовая и голубая... Даже в кухне есть большая синяя кафельная плита с медными каёмками!
      Петрика мама начищает эти каёмки, а ещё медные краны и дверные ручки мелом, чтобы они лучше блестели... Конечно, домовладельцам не холодно! И кошкам ихним тоже тепло! Кошек у пани хозяйки аж пять штук! Мама старается, наващивает паркетный пол, чтобы он блестел, как зеркало, а кошки кругом пачкают. Домовладелица их и не думает наказывать. Она целует их в морду и купает.
      Пусть радуется, что ей с кошками не надо тащиться в баню на Старый рынок, а то бы её оттуда турнули как следует...
      Но у этих панов есть своя баня прямо в квартире. Там они сами купаются в белой кафельной ванне и своих кошек купают.
      Под новый год мама много белья стирала у домовладельцев, и вот тогда она тайком выкупала Петрика в ванне. Мама открутила оба сверкающих краника, и на голову Петрика полился тёпленький дождик. Ой, до чего хорошо!
      Вот если бы так купаться, то Петрик согласен хоть каждый день. Это совсем не то, что в бане на Старом рынке, где пол такой склизкий от грязи — убиться можно! Вечно там падаешь и до крови сдираешь коленки.
      Или вот, жди целый час, пока освободится шайка, будто не холодно стоять голому.
      Со всех окон дует, зуб на зуб не попадает. Вот и простуживаешься. Лежи потом с компрессом на горле, а голова как болит! И мама горюет: «Ох, горюшко моё, опять к нему прицепилась ангина...»
      Голос сестры вырывает Петрика из раздумья.
      — Ай-ай, весь ты закоптился,. — вздыхает Гаинуся, надевая на голову озябшего Петрика каргузик. — И где я тебя теперь вымою?
      — Ты тоже в саже, — замечает Петрик.
      — Думаешь, сама не вижу? — вздыхает Ганнуся, готовая заплакать от досады.
      Именно в этот момент в коридорчик влетел Олесь.
      — Хо, Петрик! Что у вач тут, пожар?
      — Тихо, — прицыкнула на него Ганнуся. — Какой тут пожар?...
      — Керосинка накоптила, — печальным голосом добавляет Петрик. — ридишь, какой я прокопчённый? Чуть не задохнулся.
      Подумать только! Маленькая, казалось, совсем безобидная керосинка, а что натворила...
      Вот уже около часа в эдакую морозную стужу окошко настеж распахнуто. Мама и Ганнуся сметают чёрную мохнатую копоть, обильно осевнтую на потолке и стенах, вытряхивают в коридоре вещи. Петрик и Олесь усердно стараются им во всём помочь и со всех ног бросаются выполнить то одно, то другое распоряжение. В каморке невообразимый беспорядок и холод.
      — Управимся, сходим в баню, — устало роняет Да-рина.
      — Не-е... Не хочу в ба-а-аню, — хнычет Петрик.
      — Сегодня суббота, я тоже пойду в баню, — говорит Олесь.
      Петрик стихает.
      — А ты спроси нашего замазуру, Лесик, может, он тебе составит компанию? — усмехается Ганнуся, поправляя косынку, сползшую на затылок. Сестрёнка уже знает: Петрик пойдёт за Олесем не то что в ненавистную баню на Старом рынке, а хоть на край света.
     
     
      Глава тринадцатая
      ЕГО ТЁТЯ
     
      К Петрику в каморку забежал Олесь и, обдавая друга сиягондим взглядом, протянул бумажный кулёк, пахнущий необыкновенно аппетитно.
      — Тут чего?
      — Тётя мне гостинец принесла.
      — Ух, ты-ы...
      В кульке оказалось три великолепных яблока, двенадцать конфет в серебряной обёртке и четыре подрумяненных пирожка, начинённых ливером.
      Кто-то робко постучался в дверь.
      — Прошу! — солидно крикнул Петрик; он с утра один хозяйничал в каморке.
      На пороге стоял Василько.
      Петрик широким жестом — мол, пропту, прошу, Ва-силь, — предложил ему сесть на единственный здесь стул и, подмигнув, показал глазами на стол.
      Кровь прилила к бледным щекам Василька и ют-час отхлынула.
      — Хлопцы... это всё ваше?
      — А то кого? Олесю тётя гостинец принесла, — пояснил Петрик. — Видипть, как тут всего багато?
      — Ага, — почему-то тяжко вздохнул Василько. — Тётя... это... которая там... на Замковой улице живёт? — сам не зная для чего спросил Василько, скорее всего для того, чтобы нечаянно первому не попросить чего-нибудь со стола.
      — Она самая. Добрая-добрая у меня тётя Оксана. Жалеет меня...
      — Раз ты сирота, конечно, тебя все жалеют, — убеждённо сказал Василько.
      — Хлопцы, а отчего это, когда моя мама ещё не умерла, у нашей тёти Оксаны косы были чёрные-чёрные, какие у цыганок... А сейчас... и кос нет... и волосы отчего-то стали курчавые и жёлтые, как мочалка.
      — Натурально! Покрасилась — вот и жёлтые, — презрительно оттопырил нижнюю губу Петрик.
      — Скажешь такое! Вот хлеб бывает чёрный и белый. Выходит, его тоже красят?
      Воцаряется неловкое молчание.
      — Ох, чего ж вы ничего не кушаете? — потерял над собой всякую власть голодный Василько.
      — И правда, давайте поделимся, — спохватился Олесь.
      Делил сам Олесь: каждому по яблоку, каждому аж по четыре конфеты...
      — А как с пирожками? Их ту: раз, два, три, четыре! — развёл руками Олесь.
      — Дай мне два, — подсказал Василько.
      — Ишь ты, какой хитренький, — пожадничал Петрик. — Я тоже хочу два1
      — Не хитренький я, — с обидой шмыгнул носом Васильке. — У меня ж мама сильно больная...
      — Держи, — великодушно отдал ему Олесь два пирожка и в придачу одну из своих конфет.
      , — Лесько, а твоему тату? — вдруг вспомнил Петрик, возвращая Олесю яблоко и пирожок. Расстаться же с конфетами у него не хватило мужества.
      — Ешь сам, — не взял назад яблоко и пирожок Олесь. — Во! Я своё яблоко отдам тату. А конфеты он не любит, он курящий. Понял?
      Василько торопливо распрощался с друзьями и убежал домой, чтобы порадовать маму и сестричек.
      Оставшись вдвоём, мальчуганы принялись уплетать тётины щедрые дары.
      — Чего ж ты? Еи1ь конфеты.
      — Сховаю... Две дам маме, а две Гане, — сказал Петрик, пряча под подушку конфеты.
      — Слухай, Петрик, идём до нас, — позвал Олесь.
      — Натурально, что идём.
      Петрик недавно подхватил польское слово «натурально», которое теперь вставлял и к месту и не к месту.
      Как только мальчики вошли в комнату и увидели за столом тётю, по спине Петрика забегали холодные мурашки.
      «Она!» — почти с ужасом подумал мальчик.
      И прежде чем буфетчица из бара «Тибор» успела оглянуться на скрипнувшую дверь, Петрик уже юркнул за большой старинный кованый сундук, который Олесь называл «мамино приданое».
      — Иди ещё погуляй, голубь мой, — ласково сказала Олесю тётя, — а мы с татом поговорить должны.
      Олесь присел возле Петрика, который, втянув голову в плечи, зажмурившись, точно ожидая удара по голове, сидел на корточках.
      — Ты чего? — ткнул его локтем Олесь.
      — Она...
      — Не бойся, это моя тётя, — так же чуть сльиино шепнул Олесь, видимо, даже и не подозревая, какая плохая женщина его тётя.
      Но то, что Олесь (не говоря уже о Петрике) услышал в следующую минуту, по мнению Петрика, должно было Олесю раскрыть глаза на его тётю.
      Мальчики притаились.
      — Вот ты, Мирон, ухолишь в себя, как улитка в скорлупу, — ласковым тоном журила тётя. — Но имей бога в сердце, ребёнку нужна мать.
      — Говоришь... Кто может моему ребёнку заменить мать?
      — Сама знаю, Иванку, царство ей небесное, с того света не вернёшь. А гнить тебе с дитем в этом подвале тоже нет никакого смысла. Слушай, Мирон, не чванься; у меня есть иа примете одна вдовушка. Бе.здстная она, лет на восемь старше тебя. Не скажу, чтобы красавица, но дом у неё первоклассный! Четырнадцать квартир сдаёт. Денег там — куры не клюют... йой, да ты не ешь меня глазами! Страшно прямо делаегся, когда ты так смотришь...
      — Ты что, моего характера не знаешь? — с едкой усмешкой спросил каменщик.
      — Ржа и железо точит. Хлебнул ты горя, а оно уму-разуму учит.
      — Хочу сказать, меня богатством не завлечёшь, — ледяным голосом возразил каменщик. — Я не собираюсь стать ростовщиком, чтобы раздавать деньги под проценты.
      Он встал, закурил трубку и прошёлся по комнате. Было видно, он хотел сказать гостье какую-то колкость, но раздумал.
      — Оно так... может, и не моё дело совать нос в чужую жизнь, — снова заговорила тётя, но явно менее ласково, чем прежде. — Да разве ты мне чужой? Сердце кровью обливается, когда подумаю... Скажи, что будет с твоим сыном, если тебя заберут, как моего Степана? Ты думал про это? А сердце моё чует, не доведут тебя до добра эти нелегальные.,
      — Тише, — попросил каменщик, к чему-то прислушиваясь.
      Петрику и Олесю тоже показалось, что в коридоре кто-то отошёл от двери.
      — Пожалуйста, я и вовсе могу молчать, — пожала плечами тётя.
      Но это она только так пообещала, а сама не унималась.
      — Подумай, Мирон, жизнь настала такая тяжкая... Ребёнок у тебя недоедает... И опять же целый день иа
      улице без всякого надзора... А вдовушка эта детей любит... Будете у неё жить, как у Христа...
      — Замолчи, — прервал её Мирон Борандий. — Не /будет мачехи у моего сына, вот тебе и весь мой сказ.
      — Сам будешь и за мамцю, и за татка? — недобро усмехнулась тётя.
      — О-о! Это самое я и хотел сказать... А ещё... добром прошу, ты с этими разговорами сюда больше не ходи!
      Олесю казалось, каждое слово отца било тётю, как пощёчина. И ему стало жалко её.
      Сперва тётя сидела вся красная, надутая, а потом вскочила, крикнула:
      — Ноги моей здесь больше не будет!
      И, сильно хлопнув дверью, ушла.
      Ещё не успели затИхнуть шаги в коридоре, Петрик первым выбрался из своей засады.
      — Натурально... Хитренькая какая! Захотела из Олеся сделать Золушку... Я вот ей из рогатки как выстрелю...
      — Подслушивали? — укоризненно покачал головой каменщик. — Знаете... Не мужское это дело уши наставлять. Некрасиво, хлопчики...
      Петрик густо покраснел от смущения, но всё-таки высказал, что думал:
      — Это, дядя, хорошо, что вы против мачехи. Ни в одной сказке нет доброй мачехи. Все они злые и сирот изживают со свету. Ей-богу, что так...
      Каменщик закрыл ладонью рот. Глаза его смеялись.
      Петрик мог ещё сказать: зачем Олесю мачеха? Разве Петрика мама не моет им пол. не стирает, не штопает, не латает бельё? А когда каменщик покупает мясо, разве мама не варит для них борщ или суп с лапшой?
      Конечно, мясо отец Олеся стал приносить недавно, с тех самых пор, как устроился работать не по специальности — грузчиком на бойне. А то и они всю зиму питались одной картошкой.
      Зато в семье Василька даже эту, казалось бы, вполне доступную бедняцкую еду и то не всегда видели дети.
      Бабушка Василька как-то пожаловалась маме Петрика:
      — Боже милосердный, у зятя моего золотые руки, всякое ремесло знает, а бьётся человек в нужде, как ры-
      ба об Лёд, не может прокормить деток, — утирала слёзы старушка. — Весь зимний сезон проходил без работы. И сейчас нигде не берут. Подрядчики норовят сельских принимать, что приходят из голодных сёл на заработки. Им можно половину платить, и то в ножки будут кланяться. И страйковать не станут...
      Когда Петрик с Дариной пришли навестить больную мать Василька, даже они испугались той бедности, какую здесь увидели.
      Три русово.лосые сестрички Василька, босые, в стареньких ситцевых платьицах, застенчиво жались к жестяной печке, на которой в плоской аллюминиевой кастрюле что-то варилось. Четвёртая же, девятилетняя девочка, её звали Катруся, деловито хлопотала возле шкафчика, нарезая ломтики ржаного хлеба.
      По мнению Петрика, мама очень хорошо поступила, что принесла бо.льной молоко и белую булку П уж как благодарила больная маму за пальтишко, которое Петрик уже не носит, вырос из него, а одной из сестричек Василька оно было в самую пору.
      И пока мамы тихо поверяли друг другу какие-то женские тайны, о которых, видно, не полагалось знать детям, Василько подвёл Петрика к своим сестричкам.
      — Будешь, Петрик, кушать обед? — вежливо осведомилась Катруся.
      — Угу.
      Честно говоря, после первой же ложки Петрик пожалел, что не отказался от угощения. Разве это суп? Отварили в солёной воде картофельную шелуху — и называется суп.
      А между тем, Василько и его сестрички с такой жадностью поедали невкусную бурду, что Петрику было неловко отставить тарелку с недоеденным «обедом».
      Идут дни. Их минуло много, и с каждым новым днём всё крепче стягивался узел дружбы между Петриком, Олесем и Васильком.
      Но Петрик не забывал Юльку и Франека, о которых успел прожужжать все уши своим новым товарищам.
      Нет, конечно, Олесь ниско.лько не боялся нападения Данька-пирата. И Василько тоже храбрился — пусть только полезут! Одним словом, оба очи рвались сопровождать Петрика на Краковскую улицу, угол Армян-
      ской, лишь бы только Петрик не позабыл тот яом, где живут Юлька и Франек.
      А между тем, стоило только мальчикам собраться идти на Краковскую, угол Армянской, к великому удивлению Олеся и Василька, Петриком вдруг овладевало страшное беспокойство. Но никто из них не знал, что в эту минуту перед глазами Петрика сразу возникала чёрная будка на колёсах, запряжённая парой лон;аден. В такой «карете», с железной решёткой на маленьком окошке, возили людей в тюрьму.
      Растревоженный виденным, Петрик круто попорачи-вался спиной к товарищам и, не проронив ни слова, убегал домой.
     
     
      Глава четырнадцатая это
      БЫЛО В АПРЕЛЕ...
     
      Воздух, насыщенный запахами тёплой весенней земли, властно позвал мальчуганов из сырых подвальных жилищ, тёмного двора, к зазеленевшему, залитому солнцем склону Княжьей горы.
      Вихрем вылетев на улицу вслед за Олесем и Васильком, Петрик очень удивился: никогда ещё по их улице не ходило вместе такое множество людей По истрёпанной одежде, грустным, уставшим, измождённым лицам сразу можно было определить: это безработные.
      Неожиданно в этой сдержанно переговаривающейся массе Петрик увидел своего друга.
      — Франек! Франек!.. — радостно прокричал он.
      Схватив за руки Олеся и Василька, Петрик протолкнулся к Франеку. И добрый, всегда такой приветливый Франек, о встрече с которым Петрик так долго мечтал, даже- не улыбнулся в ответ на восторженное приветствие, словно не узнал Петрика И пани Андрииха почему-то была вся в чёрном, безмолвная и строгая. Отец Франека тоже шёл рядом, худой, похожий на тень, поддерживая под руку жену. На этот раз, кажется, о.ч был не пьян.
      И вдруг Петрик заметил на заштопанном рукаве курточки Франека траурную полоску крепа, какую обычно надевают, когда умирает кто-нибудь из родных. Петриком овладело страшное беспокойство.
      — У вас кто-то умер?
      — Владека убили... Вчера на демонстрации полиция стреляла в ~ безработных... — морщась и покусывая губы, сдавленным голосом проронил Франек. — Рабочие будут хоронить...
      Слёзы душили Франека, мешая ему говорить.
      Петрик задрожал, грудь сжало тоскливой, щемящей болью.
      — Осторожно, люди, не напирайте! Тут дети! — послышался чей-то простуженный мужской голос. И от этого крика Петрик вздрогнул, словно его внезапно разбудили. Он молча пошёл рядом с Франеком, чья утрата была столь велика, что даже самые добрые слова Петрика не могли бы смягчить горе этого мальчика.
      Олесю и Васильку было уже не до Княжьей горы. Подавленные несчастьем Франека, которого Петрик так возвеличил в их глазах, мальчуганы тоже шли в толпе, направляющейся в сторону Лычаковского кладбища.
      Возле Дома анатомии Петрик и его друзья потеряли из вида Франека.
      Худощавый большелобый студент с красной ленточкой на груди раздавал людям совершенно бесплатно красные ленточки на булавках.
      — Прошу пана... дайте и нам по ленточке... — попросил Василько-
      — Видишь, какая масса народа, а у меня ленточек всего-то сто пятьдесят штук.
      — Пане... дайте, а? — на этот раз попросил Олесь-
      — А Владек, которого убили, меня любил, — с обидой сказал студенту Петрик. — Он бы мне дал ленточку...
      Эти слова оказались посильнее всяких просьб. Студент приколол Пегрику па рубашку ленточку.
      Из ворот Дома анатомии несколько рослых рабочих на плечах вынесли гроб, обтянутый красной материей. Среди них Петрик сразу узнал дядю Тараса, но и вида не подал, что это его дядя.
      Видя, как процессия поворачивает в обратную сторону от Лычаковского кладбища, женщина с грудным ребёнком на руках спросила:
      — А почему не на этом мадбище?
      — Нет, гроб с убитым товарищем мы понегем через весь город, аж туда, на Яновское! Там будем хоронить...
      Один из рабочих, глянув на мальчиков из-под густых бровей, сказал:
      — Гайда по домам,хлопчики! Ещё под пулю угодите...
      — Хлопцы, пошли и мы на Яновское, — не послушался рабочего Олесь. Мальчуганы слились с процессией.
      Впереди тихо запели:
      Слезами залит мир безбрежный. Вся наша жизиь — тяжёлый труд, Но день настанет неизбежный. Неумолимый грозный суд...
      Песня была незнакомая Петрику, но сильно волновала. Оказывается, сотни людей вокруг знали её и пели, идя за гробом Владека. Олесь тоже знал слова этой волнующей песни и требовал, чтобы Петрик и Василько пели вместе со всеми.
      Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом! Над миром наше знамя реет, И несёт клич борьбы мести гром. Семя грядущего сеет. Оно горит и ярко рдеет — То наша кровь горит огнём! То кровь работников на нём!
      На углу ОДНОЙ из улиц полиция преградила дорогу похоронной процессии и начала избивать людей резиновыми дубинками, приказывая повернуть назад к Лыча-ковскому кладбищу.
      В полицейских полетели камни.
      — Падлюки! Аспиды!
      — А-а-а-а!
      — Назад! Назад, сучьи сыны!
      — Ни шагу назад! Вперёд, товарищи!
      Бабахнул выстрел.
      — Гроб... Гро-о-об!!! — закричала мать Владека, увидев, как пошатнулся и стал оседать на мостовую первый, кто нёс гроб — высокий, сутулый рабочий. К нему подбежал.. нет, конечно, мальчики не обознались — отец Олеся. Он вовремя успел подставить своё плечо в тот самый миг, чогда гроб покачнулся.
      Два пария подняли с мостовой седого рабочего и занесли в какое-то парадное-
      Люди сгрудились у гроба. Взявшись за руки, они образовали живое кольцо.
      — Вперёд, говарищи! — громко прозвучал голос дяди Тараса.
      И снова люди плотно прижались друг к другу и пошли с песней. А полицейские, пригибая головы от летящих в них камней, трусливо бросились наутёк, напуганные этой надвигающейся человеческой лавиной.
      Грозно звучала песня:
      Смелей, друзья! Идём все вместе.
      Рука с рукой и мысль одна!
      Кто скажет буре: «Стой на месте!»?
      Чья власть на свете так сильна?..
      Теперь Петрик шёл около Франека, держась за его руку, точно боялся опять потерять. Олесь и Василько шагали рядом.
      А песня, закипая яростью, растекалась по улицам:
      Долой тиранов! Прочь окопы!
      Не нужно гнёта, рабских пут!
      Мы путь земле укажем новый,
      Владыкой мира будет труд...
      На площади Бернардинов похоронную процессию встретили пулемётным огнём.
      — Полиция с крыш стреляет, — побледнев, крепко сжал Франек руку Петрика. И вдруг изо всех сил крикнул: — Хлопчики, бегите вон в ту подворотню, а то... вас тут раздавят...
      А сам Франек рванулся навстречу выстрелам, крикам, стонам, угрозам и проклятиям.
      — Там мой тато... — сильно пебледнев, прошептал Олесь. — Тато...
      И Олесь бросился догонять Франека.
      — А ты куда? — схватил Петрика за ру.?ав курточки Василько. — Хочешь, чтобы тебя убили? Да?
      — Пусти, пусти меня, — стал вырываться Петрик.
      — Нет, стой тут! — в голосе Василька прозвучали незнакомые сильные нотки. — Видишь... взрослые дядьки тикают...
      — Там... там... — но Петрик не мог сказать Васильку, что гроб несёт дядя Тарас!
      — Застрелят, что я тогда твоей маме скажу?
      Петрик приблизился и злобно прокричал В самое
      лицо Василька:
      — у труса в глазах двоитсн. Трус своего хвоста боится!
      Возмущённый Васильке изо всей силы встряхнул Петрика. Кончилось тем, что Петрик всё же вырвался и побежал на площадь, где стреляли в людей. Но рабочие не убегали, а шли без страха на смерть, и перед этим неистовым, безумным мужеством и гневом полиц-ия вынуждена была отступить, чтобы через две улицы с крыши «Бригидки» — одной из страшных тюрем в самом центре города — снова ударить по людской лавине из пулемётов.
      Петрик видел, как молодая рослая работница дубасила полицейского железным прутом. Такими же прутьями вооружались и другие рабочие.
      Из за угла Сербской улицы выскочили несколько полицейских, но, встреченные ураганом камней, повернули обратно, не сделав ни единого выстрела.
      Петрика испугала пробежавшая мимо растрёпанная женщина, которая несла на руках девочку с голубой лентой в косичке. Глаза девочки были закрыты, а изо рта у неё капала кровь.
      — Олесь! -г- вспыхнул от радости Петрик. Но радость тут же погасла, как свеча на ветру. Сердце мальчика сжалось от страха и боли,когда увидел, как Олесь нагнулся и, зажмуривпшсь, будто страшась поверить своим глазам, кинулся к распростёртому на мостовой человеку, которого Петрик сразу узнал.
      — Та-а-а-то-о! — с ужасом оглядывался Олесь, словно ища у окружающих ответ на вставший вдруг перед ним страшный, неразрешимый вопрос.
      Глубокий стон вырвался из потрясённой души Олеся. Слабо вскрикнув, мальчик потерял сознание.
     
     
      Глава пятнадцатая
      «НЕТ У ТЕБЯ СЕМЬИ!»
     
      Больше двух месяцев жирет у своей тёти осиротевший Олесь. И по тому, как она с ним обращается, мальчик догадывается, что у тёти нет дурных намерений отдать его в сиротский приют. Видно, тётя тоже
      знает, что в приютах плохо кормят, а монашки заставляют детей много молиться.
      Когда тётя ласково хвалит Олеся: «Помощник ты мой дорогой», сердце мальчика, открытое ко всему доброму, переполняется горячим желанием сделать гораздо больше, чем он делает.
      А справедливости ради надо сказать: Олесь вполне справлялся с обязанностью не только няньки, но и служанки.
      Тётя сказала: прежняя нянька, которую прогнали, хотела бедного Ивасика сделать заикой на всю жизнь. Целыми днями она бранила малыша самыми ужасными сповами, заверяя соседей: Ивасик самое скверное и гадкое существо на всём белом свете!
      В общем, издёргала нервы ребёнку. И теперь, чуть что не по Ивасику, малыш бросается на пол и начинает ногами колотить Олеся, который пытается его поднять и успокоить. Или есть у Ивасика ещё одна нехорошая мода: швыряться в Олеся кубиками — их у него целая куча. А ещё - корчить гримасы и показывать язык.
      «Не очень-то приятно ходить с шишками на голове... Ну, да что с него спросишь, если братику два годика отроду?» — великодушно размышляет Олесь.
      Много теперь забот у маленького няньки: одевать, умывать, кормить, водить на прогулку РГвасика. Взяв братика за ручку, Олесь два раза в месяц отвозит на детской коляске узел с бельём к прачке. Чистое бельё он привозит назад домой.
      Кипятить молоко и варить манную кашу Олесь уже мастер! Навашивать паркетные полы в обеих комнатах — одно удовольствие! И ни разу не случалось, чтобы вёдра стояли пустыми, хотя воду надо приносить со двора.
      Одного не переносит Олесь — когда приходит к тёте в гости пан Тибор. Угрюмый, с мешками под глазами, челюсть отвислая. Тётю он называет «Магда». Видно, ей нравится, что пан Тибор забыл её настоящее имя.
      Ясно, что шоколад венгерец приносит Ивасику для того, чтобы ребёнок его не боялся. А зачем пан Тибор приносит тёте духи? Или вот — шёлковую цветастую одежду. Этот наряд тётя называет непонятно- «пижама».
      Зря венгерец тратится. Тётя и без всяких подарков
      его не боится. Наоборот, перед тем как напомаженный венгерец должен заявиться, она целый час крутится перед зеркалом: наводит карандашиком брови, поплюёт-поплюёт на маленькую щёточку с засохшей краской— и давай себе чернить ресницы. А еш,е золотым тюбиком помады нарисует себе домик на губах.
      Чаще всего тётя велит, как только пан Тибор приходит, взять Ивасика и отправляться гулять в парк на Княжьей горе.
      Конечно, мальчик не знает, если бы не пан Тибор — не жить бы ему сейчас у тёти, а «замаливать грехи» в одном из монастырских приютов.
      Дело в том, что пан Тибор терпеть не мог бывшую няньку-служанку, которая, как ему казалось, вечно торчала за дверьми, шпионя за ним.
      Неско.лько раз он ловил её взгляд на своём массивном обручальном кольце, которое до того вросло ему в палец, что снять кольцо испрятать в карман жилета было совершенно невозможно, даже под страхом скандала.
      Мальчишка же был удобен во всех отношениях. Во-первых, ему и в голову не приходило пялить глаза на палец пана Тибора, где предательски выблескивало кольцо. Во-вторых, тётя приказала племян1;ику ни с кем не заговаривать во дворе. А в третьих, этот Олесь быстрее ветра мчался за сигарами в киоск и сельтерской водой в аптеку на Куркову улицу.
      Венгерец даже не замечал, что все его поручения мальчик выслушивал с холодным достоинством, сжав губы, и выполнял их только из-за уважения к тёте.
      Но однажды Олесь узнал, что за птица его тётя.
      На дворе уже совсем стемнело, когда кто-то постучался в дверь.
      — Кто там? — громко спросил Олесь.
      — Я... Степан...
      Олесь сразу узна.л голос мужа тёти Оксаны, отомкнул дверь и впустил неожиданного гостя в тёмный коридорчик.
      От дяди Степана пахло едким потом, пы.лью, и Олесь догадался: он пригнел откуда-то издалека.
      Пришелец молча запер за собою дверь, ласково поворошил тёплой ладонью волосы па голове Олеся н зашёл в комнату.
      — Ой, дядечко... — мальчик прикрыл ладошкой рот, испуганно отступая.
      Не верить своим глазам Олесь не мог, а верить было страшно... Дядя Степан, всегда такой осанистый, жизнерадостный, сейчас был худой, бледный И только в его глубоких, тёмных, как колодец, глазах ещё светился знакомый мальчику ничем неистребимый озорной огонёк.
      Конечно, надо было позвать тётю. Но как это сделать? Ведь она запретила Олесю прибегать в бар. Там почему-то никто не должен знать, что тётя — украинка.
      — Ты что, в гостях у нас? мягко, дружески спросил дядя Степан, ставя на газовую плиту ведро с водой.
      Радость, засветившаяся на лице Олеся, внезапно погасла, потускнели его прямые, светлые глаза, и будто как-то сразу согнулась спина. С выражением недетской серьёзности, лежавшей сейчас на лбу и вокруг рта мальчика, он рассказал о гибели своего татка.
      — Будешь теперь моим сыном, — пообещал дядя Степан, прижимая голову Олеся к своей грули.
      Ивасик забился в угол, где стояли его деревянная лошадка с рыжей мочальной гривой, резиновая кошка по имени «Приблуда», петух, кубики, и с подозрительной насторожённостью поглядывал на «чужого дядю», который рылся в шкафу.
      Олесь немало смущён тем, что дядя Степан не нашёл в шкафу своего праздничного синего костюма, ни одной сорочки, даже туфель. Но к счастью, в «мамином приданом» для дяди Степана нашлись брюки и вышитая сорочка.
      Помыв голову, шею, ноги, дядя Степан переоделся и стал Олесю как-то ещё роднее в одежде его татка.
      — Иванюню, сокол мой, — попытался дядя Степан взять на руки сына.
      — Ма-а-а-а!!!
      Испуганный крик ребёнка больно отозвался в сердце отца.
      — Ой, дурачок... иди до него... То ж твой родной татусь... — уговаривал братика Олесь. — Иди, татко даст тебе шоколад...
      — Не надо его обманывать. — вздохнув, проронил отец. — Шоколада у меня сейчас нет.
      — Он и так, без шпкопала... Ну. иди, иди, Ивасик...
      — Не-е-е... — всхлипывал малыш.
      — Дядя... ато он...
      — Ты меня татом называй, Лесик. Добре?
      — Добре... Таточко, а вы ещё умеете кукарекать?
      — А как же! — сквозь слёзы улыбнулся отец.
      И он так замечательно подражал сперва петуху, затем лягушкам, потом собаке, что покорил душу Ивасика.
      — А коняку? — заказал малыш.
      — Иго-го-го-го!
      — Коняка, вези, — попросил Ивасик.
      Олесь помог Ивасику взобраться на спину отца, и слабый, измождённый человек, делая невероятное усилие над собой, изображал «коняку», радостный и счастливый, что ребёнок обхватил ручонками его шею.
      — Ньо-о! Ньо-о-о, коняка! — подгонял Ивасик. И если «коняка» вдруг останавливалась и дрыгала ногой, малыш заливался неудержимым смехом И у его отца, прошедшего сквозь нечеловеческие муки и страдания одного из страшных концлагерей в Польше, чело-века, разучившегося смеяться, начинали дёргаться губы, и что-то похожее на улыбку озаряло лицо.
      Они так заигрались, что не заметили, как кто-то своим ключем открыл дверь, вошёл и застыл на пороге. По комнате разлился запах духов, смешанных с табачным дымом.
      — Тётенька! Вот... — в счастливом замешательстве крикнул Олесь, первым увидев так неожиданно рано возвратившуюся тётю. — Вот... таточко наш...
      — Ксеня... — с Ивасиком на руках шагнул к жене Степан.
      Она ничего ему не ответила, даже не взглянула на мужа, — как с.чепая прошла в спальню.
      Олесь сразу стал скучным.
      — Возьми ребёнка, — передал Степан сына на руки Олесю, последовав за женой в гпа.льню.
      — Родная моя... Ты нездорова?.. У тебя неприятности на работе?. Скажи... Что?..
      — Зачем ты сюда пришёл? Или хочешь, чтобы и меня с ребёнком схватила полипия?
      — Никто не знает, что я злесь. И потом... Я болен, меня отпустили.. Но скажи, что с тобой?
      Раньше надо было спрангивать.
      — Да ты присядь... успокойся... Поговорим...
      — Не о чем говорить! У тебя своё в голове, у меня своё...
      — А как же наш сын? Додумай, что ты говоришь?.. — тяжело закашлялся тётин муж.
      — Странно слушать, — неестественно захохотала тётя. — Да ты без тюрьмы жить не можешь. На что тебе я? Сын?..
      — Страшные слова ты говоришь, Оксана.
      — Неужели страшнее, чем тебе говорил пан прокурор? А? —жалила тётя, как змея.
      — Ты же знала, Оксана, моя дорога в жизни круче, чем у других...
      — О, жизнь меня уже отрезвила. Нет больше той дуры, что простаивала в дождь и в снег под воротами криминала*-- Как я тебя просила, умоляла... Не было в твоём сердце жалости ко мне... к дитю...
      Да пойми же ты, родная моя... Не хочу я загубленного, искалеченного детства нашему Ивагику, Олесю... и тысячам других детей. Ну, если я, отец, не буду бороться за их свободу, их счастье, так кто это будет делать? Кто? Ты подожди ещё немного...
      — Чего ждать? Ждать пока у курицы зубы вырастут? Так? Да неужели ты надеешься, что тебя снова примут, вот такого, на работу в редакцию?
      — Ты не беспокойся, у меня будет работа.
      — А здоровье? Или тебе его на подносе припод-несут твои нелегальные коммунисты? Всех вас уничтожат в Берёзе.
      Голос мужа, до того звучавший только лаской и нежностью, стал суровым, слова отрывистыми.
      — Быть может... Но дело, за которое мы умрём, убить нельзя, и ты это знаешь...
      — Я ничего не знаю! Я к политике не касаюсь! Слышишь?!
      — Кажется, я был слеп, как крот... Верил, ждёт меня дома моя Оксана, моя жена... мать моею сына... Ты помнишь тот вечер, когда я, наперекор просьбам уоваришей, как мальчишка, забыв всё, пришёл в бар... Пришёл издали взглянуть иа тебя...
      — К чему это? Чужие кн... совсем чужие!
      — А я тебя всё ещё люблю...
      * Кримниал — тюрьма.
      Олесю вдруг нестерпимо захотелось сказать дяде Степану: «Не надо её любить! Она нехорошая, злая! Она курит! У неё на щеке бородавка и оттуда торчат два длиннющих волоса! К ней в гости приходит отвратительный пан Тибор!..»
      Но ничего этого, конечно, Олесь не успел сказать.
      Бессовестная тётя резко крикнула:
      — У тебя больше нет здесь дома! Нет жены! Нет сына! Нет у тебя семьи!
      Олесь всхлипнул от охватившей его тревоги и горького сознания своего бессилия изменить чго-лнбо в том, что сейчас произошло.
      Мальчик опустил на пол Ивасика, уткнулся лицом в портьеру. По щекам его текли слёзы, но он их не вытирал.
     
     
      Глава шестнадцатая
      НАХОДКА
     
      К счастью, душевный надлом почти незнаком детям. И, несмотря на пережитые потрясения, обиды, невзгоды, Олесь, как и все мальчики на свете, жаждал отправиться в таинственное, полное приключений и опасностей путешествие. Стать пиратом. Продираться сквозь джунгли. Охотиться на слонов. Переплывать реки, кишащие свирепыми крокодилами. И во что бы то ни стало найти драгоценный клад!
      Олесь мечтал: когда найдёт клад, непременно поедет к своему дедушке Сильвестру. Дедушка живёт на Майданских Ставках, это где-то недалеко от Львова.
      Покойница мама не любила дедушку и говорила: «йой. Мирон, ты берегись этого старого волка» Это она так нехорошо на дедушку говорила. А тато сердился на неё и объяснял, что хотя старик очень привязан к своему графу, но лишнего ему не станет рассказывать.
      В последний раз, когда Олесь с татком ездили к ледунже на Майданские Ставки, татко уговаривал старика:
      — Та плюньте вы, тато, на своего графа! Поедем со мной в город. Прокормимся. Хватит уже графскому управителю жилы с вас вытягивать. Пускай этот толсто-
      брюхий сам разводит бобров, сам по болотам лазит да ревматизм наживает...
      А дедушка сказал:
      — Жалко графа. Я ж его на своих руках выняиь-чил. И так у него всё прахом идёт. Управитель графа обкрадывает...
      Вся беда в том, огорчается Олесь, что дедушка любит своего графа. Он, наверное, ни за что не захочет покинуть графа и жить в новом доме, который Олесь построит для дедушки.
      Досадно всё же, что из-за какого-то совсем чужого графа татко крепко поссорился с дедушкой. И с тех пор до самой своей смерти не ездил на Майданские Ставки. И дедушка тоже никогда не навещал своего сына.
      Недавно Олесь вновь с острой жалостью припомнил эту ссору. Ему казалось, что он отыскал главного виновника раздора между покойным татком и дедушкиным графом.
      Вот как это случилось: покупая для тётки сигареты в табачном киоске, Олесь вдруг увидел под ногами серебряную монету.
      «Злотый!» — задрожал от радости мальчик. И, подняв деньги, поспешно спрятз.л их в карман.
      Безусловно, Олесь сознавал, что это было совсем непорядочно с его стороны не спросить у!1ядьки в роговых очках и шляпе, который только что отошёл от киоска, — не он ли обронил деньги? Да и долг чести требовал поделить находку с усатым владельцем киоска. — кажется, тот видел, как Олесь нагнулся и что-то поднял.
      Но в эту минуту мальчик подумал: ещё совсем неизвестно, когда он найдёт драгоценный клал в какой-нибудь заморской стране, а на эти деньги можно купить билет, поехать к дедушке и рассказать ему всё, что случилось в тот ужасный апрельский день...
      Ноги Олеся ослабли, когда он, привстав на цыпочки, протянул руку за сигаретами.
      Вот сейчас усач перестанет улыбаться, схватит Олеся за руку и грозно скажет: «Давай сюда мою долю! Ну, живо!
      Но в.ладелец киоска только учтиво благодарит своего постоянного маленького покупателя, при этом по
      привычке подкручивая свои и без того закрученные, чёрные как вакса усики.
      На пустынной Замковой улице, густо заросшей каштанами и липами, в той части, где она вьётся по склону Княжьей горы, Олесь подбегает к узорчатому чугунному забору и прячет под камнем своё обретённое богатство.
      — Тебя только за смертью хорошо посылать! — трагическим голосом изрекает тётя, когда Олесь, запыхавшийся, потный, вбегает в комнату, протягивая сигареты и сдачу.
      Давно забытое чувство радости мешает Олесю уснуть. Завтра он увидит дедушку! Дедушка ему даст надеть свои высокие болотные сапоги и научит стрелять из охотничьего ружья...
      Внезапно тень воспоминания, тёмная, как грозовая туча, затмевает эту светлую мечту. А граф? Он ведь, наверное, знает, как ненавидел его татусь...
      Потом мальчику начинает казаться, что утром дворник, подметая улицу, непременно найдёт монету под камнем.
      «Надо перепрятать деньги», — решает Олесь.
      Он уже бесшумно слез с сундука, натянул штаны и на цыпочках, стараясь ступать очень осторожно, чтобы не скрипел старый паркет, выскользнул в кухню.
      И тут мальчика словно окатили ведром ледяной воды. Жадно хватив ртом воздух, он замер.
      Из темноты, не мигая, прямо на него смотрели две светящиеся точки.
      — Чёрт! — шепнул мальчику на ухо страх.
      Рубашка прилипла к спине Олеся. Не дыша, крепко
      зажмурив глаза, он рванулся обратно в комнату. Но судьбе было угодно, чтобы в темноте Олесь наткнулся на высокий табурет, где обычно стояло ведро с водой для питья. И мальчик не успел даже вскрикнуть, как полное ведро полетело на пол.
      От столь неожиданной ванны мокрый «чёрт», жалобно мяукнув, прыгнул на плиту, шарахнулся на полку с посудой, откуда в ту же секунду загрохотал дрюшляк.
      — На помощь! Гра-а-а-бе-ёж!! — раздался из спальни вопль проснувшейся тёти.
      Через минуту, выкручивая на бегу фитиль с лампе, тётя уже была на кухне.
      -- Что ты наделал, паршивый мальчишка! — и хвать за ухо Олеся. — Зачем ты полез в кухню? Что тебе здесь ночью надо?
      Как мог мальчик признаться, что ему необходимо сбегать на улицу перепрятать деньги? И, весь дрожа, он молча стоял в позе обречённого, ожидая заслуженной кары.
      Но, видимо, что-то в Олесе испугало тётю. И она унсе мягче спросила:
      — А ты, Лесь, часом не захворал?
      — Да... у меня болит живот, — ухватился мальчик за этот спасательный якорь.
      — Сейчас дам тебе касторки, — видимо, из самых лучших побуждений посулила тётя, направляясь в комнату за лекарством.
      «Вот растяпа, — казнил себя в душе Олесь. — При чём тут живот? Лучше бы я сказал — уши болят... Она бы мне их поменьше крутила... А то пей теперь эту отраву...»
      Но на этот раз судьба как раз пощадила Олеся: пузырёк с касторкой оказался пустым.
      С трудом сдерживая радость по этому случаю, Олесь сменил мокрую рубашку, потонув в тётиной вышитой украинской кофте, которую она теперь почему-то стеснялась надевать. Кофта была Олесю до пят и мешала так быстро взобраться на сундук. Но он, конечно, взобрался и натянул на себя одеяло до глаз, чтобы стало теплее.
      И вдруг вся безнадёжность его положения опять ясно представилась мальчику: тётя, думая, что он и вправду захворал, чего доброго, возьмёт и замкнёт его с Ивасиком дома. А дворник найдёт деньги под камнем...
      До поздней ночи Олесь ворочался, кряхтрп, никяк не мог уснуть. А когда, наконец, глаза сомкнулись, мальчика тесно обступили кошмары.
      Ему снилось, будто раненный громадный лев, рыча, набросился на него.
      «Сюда! На помощь! — звал Олесь. — Погибчю»
      Из лесной чащи выбежали с карабинами Василько, Иоська и Петрик.
      «Пли!» — скомандовал Василько.
      Три выстрела слились в один. Смертельно раненный,
      лев попятился на задних лапах и свалился в пропасть...
      И нет уже джунглей, а вокруг шумит многолюдная улица, по которой бегут Олесь и его друзья. Они выкрикивают:
      «Сенсация! Сенсация! Только три дня в кинотеатре «Атл антик»!
      «Спешите посмотреть продолжен-ие фильма «Похитители бриллиантов».
      «Серия вторая под названием «Сокровища кафрских королей»! Спешите! Только три дня!»
      И вот уже катит мутные поды река. В утлой пироге, чудом проскальзывая мимо скал, отполированных водой и солнцем, плывут четыре д[)уга.
      От сильного толчка Олесь вдруг иовалился навзничь, а упавший спиной на киль Васильке, побледнев, воскликнул:
      «Крокодилы! Крокодилы!»
      Закипела вокруг вода, и широко открытые пасти, утыканные острыми, как кинжалы,зубами, защёлкали вокруг пироги.
      «Стреляйте!» — крикнул Олесь.
      В тот же миг раздались выстрелы, послышались жалобные стоны, и на зелёной поверхности воды, брюхами вверх, заколыхались мёртвые чудовища.
      Но вот Олесь очутился в облаках.
      «Что это за облако, которое так ярко светится? — подумал Олесь. — Это, наверное, рай...»
      И вдруг Олесь ахнул от изумления: вся земля была усыпана пятидесятигрошевыми монетами. Они даже росли на деревьях и кустах...
      Олесь погоревал, что нет с ним рядом его верных друзей. Но всё равно, надо прихвагить денег и на их долю. Пусть хоть раз в жизни Василько походит в новых башмаках.
      Едва Олесь нагиулся, чтобы поднять первую мои;-ту, как вспомнил слова Василька: «Бог всегда всё видит. А когда он утомится и вздремлет, так за него ангелы смотрят Да и черти тоже всегда за людьми поглядывают...»
      Посмотрел вокруг Олесь: ни бога, ни ангелов, ин чертей — никого!
      «Чего тут добру пропадать», — сказал себе Олесь и начал подбирать деньги.
      Набив карманы и полную пазуху монетами, Олесь до того отяжелел, что лететь уже не мог, а медленно побрёл по «раю», усыпанному пятидесятигрошевыми монетами.
      Вдруг откуда ни возьмись появился бог, точнехоиько такой, каким его рисуют на иконах и на стенах в церкви.
      «Ах, это ты?», — недовольно покрутил носом бог, косясь на пазуху и оттопыренныр карманы Олеся.
      «Я, — не очень-то радостно буркнул Олесь. — Высыпать назад деньги, что ли? Да?»
      «Пойдём», — поманил пальцем бог.
      «Ага, это чёрт, а прикинулся богом и хочет заманить меня в пекло», — подумал Олесь.
      А бог опять манит:
      «Пойдём...»
      «Не пойду! — решительно заупрямился Олесь. Очень мне надо в смоле варгться...»
      «Не хочешь?!» — грозно проговорил бог.
      «Сгинь, нечистая сила!» — перекрестился Олесь.
      Бог мгновенно исчез, а Олесь вдруг очутился в долине, усыпанной ослепительно сверкающими алмазами, в которых, казалось, пылали тысячи солнц
      Олесь быстро высвободил свои карманы от пяти-десятигрошевых монет, а взамен их набрал множество драгоценных камней.
      Тут ему до ужаса захотелось на землю.
      «Но как спрыгнуть с неба? — начал было ломать голову Олесь. — Руки мои перестали быть крыльями...»
      Только он это подумал, а из-за кустов, усыпанных алмазами, возник бог. И там, где он ударил посохом, тотчас же образовалась дыра, через которую очень хорошо стало видно землю.
      Хотя люди там внизу и казались меньите мурангек, но Олесь сразу узнал своих друзей, игравших во двор?-на Сербской улице, и заторопился к ним.
      И вот уже Олесь, подобно знаменитому артисту Дугласу Фербснксу в кинокартине «Багдадский вор», спускается с неба по верёвке.
      Вдруг — стоп!
      «Гей, пан бог! — крикнул изо всей силы Олось, задрав ГОЛОВУ и болтая бос1ми ногами в воздухе. — Чего ж ВЫ там? Опускайте! До земли ещё да.леко! ОпускаЙ1е!»
      «Не могу! — отозвался бог. — Верёвка кончилась».
      Глянул Олесь вниз, а там море бушует.
      «Чего ж теперь делать?» — дрогнувпшм голосом прокричал Олесь.
      «А видишь, по морю фрегат плывёт? — раз.чался божий голос, — Если плюнешь а попадёшь прямо на палубу, сразу и очутишься во дворе на Сербской улипе», — посулил бог.
      «Тьфу! Тьфу!» — стал плевать Олесь.
      И тут же проснулся от звонкой пощёчины
      — Ты что расплевался, дурень набитый! — утирая передником лицо, возмущённо кричала тётя — Я его бужу, а он мне всё лицо заплевал.
      — А мне бог велел плюнуть... — начал было оправдываться Олесь.
      Тётя будто опять чего-то испугалась, как ночью Она поспешно осенила себя крестом, затем приложила ладонь ко лбу Олеся, велела показать язык, после чего прищурилась и не очень сердито проговорила:
      — Уже взял новую моду — притворяться? Марш пить чай да пойдёшь с Иваснком погулять на гору.
      Олесь вмиг натянул штаны, в два прыжка очутился на кухне, умылся, позавтракал.
      — Хорошенько приглядывай за дитём, — наставляла тётя.
      Из окна, сквозь чугунное кружево забора, тётя заметила, как Олесь поставил под кангтаном ребёнка, а сам побежал назад к забору. И она собралась было окликнуть: мол, что там с тобой приключилось? Не порезал ли ногу о стекло? Но не успела она и рта открыть, как Олесь уже подхватил на руки Ивасика и юркнул в чащу орешника, среди которого петляла едва приметная тропинка.
      Олесь с ребёнком на руках минуту постоял в раздумье, провожая глазами трамвай, ползуший в гору, точно майский жук. Можно бы сесть на трамвай и поехать к татку Ивасика. Олесь тайком от тёти уже не раз с Ивасиком навещали доброго татка. Он им покупал мороженое. А Ивасику подарил забавную игрушку-свинку, которая «пиликала» на ск1)ипке. МалРз!ш с ней не расставался ни за столом, ни в постели и, засыпая, псжно прижимал игрушку к груди. Только два раза свинка не ночевала дома: один раз Ивасик забыл её у
      й 3. Кг1МС1!КОВНЧ. 113
      своего татуся, а другой раз она была потеряна возле каменного льва на Княжьей горе. После мучительных поисков свинку нашёл в траве Васнлько и отдал Ивасику.
      — До татка хочешь? — спросил Олесь.
      Ивасик даже запрыгал от радости.
      Рискуя покалечить себя и ребёнка, цепляясь одной рукой за обнажённые корни деревьев, Олесь проворно начал спускаться самым кратчайшим путём к трамваю.
      Но в самую последнюю минуту стало жалко разменивать монету, прежде чем её увидят друзья.
      Не обращая внимания на бурный протест Ивасика, Олесь пробежал по главной ал.тее парка до домика садовника, а там начал спускаться по склону горы к Рыночной площади, откуда рукой подать до Сербской улицы.
      Как и ожидал Олесь, деньги произвели на друзей потрясающее впечатление.
      йоська Талмуд с видом знатока попробовал монету на зуб, и довольный блеск в глазах мальчика без слов сказал: «Не фальшивая!»
      — Давайте на все деньги купим белого хлеба и колбасы, — предложил Василько.
      Понятное дело, против белбго хлеба и колбасы Петрик не возражал, но добавил: хорошо бы ещё купить таких же самых конфет, какие однажды Олесю принесла тётя.
      Ивась, услышав про конфеты, категорически потребовал-
      — Коифе-е-ет!
      А йоська рассудил так:
      — Кушать даже каждый дурак умеет, чтоб я уже так был здоров. Лучше пойти в «Атлантик», там показывают — оф-оф — какой знаменитый фильм под названием «Граф Монтс-Кристо!»
      - Олесь вздохнул, немножко помолчал и со злостью сказал:
      — Не люблю я графов!
      — Так Монте-Кристо совсем не настоящий граф! Чтоб я гак жил, он матрос! — возбуждённо зажестикулировал йоська. — Да.же моя мама,—а вы же знаете, она у меня без кино жить не может, — так даже она, чтоб я так был здоров, ешо никогда не видела таких благородных людей, как этот Монте-Кристо! Ну, а в мастерскую, где мама шьёт, чтобы вы таки это знали, тоже заходит немало элегантных, образованных, порядочных людей... Оф, его так мучили в крепости!
      — Кого? — чуть дыша, прошептал Петрик.
      — Он ещё спрашивает! Ну, этого... матроса Дантеса, который потом сделался графом! А его невеста, дура такая, взяла и женилась с этим... пра... пракарором! Не знаете, кто такой пракарор?
      — Не-е, — одновременно замотали головами Олесь, Петрик и Василько.
      — Он всё может... Чтоб я так здоров был, он любого может в крепость посадить. Оф, какой злодей-жулик, этот пракарор! Но ничего, ничего, когда Монте-Кристо нашёл в пещере клад, так он таки крепко отомстил всем злодеям!.. Один такой пузатый, в турецкой феске, упал на ковёр, ногами сделал дрыг, дрыг — и крышка! А на острове — пещера!.. Клад!.. Драгоценности, бриллианты!.. А потом днём две серии разом показывают.
      Петрик ещё никогда не видел кино, но йоська, Олесь и Василько посмотрели несколько фильмов. Чего им было не смотреть, если это бесплатно? Правда, от них всего-навсего «требовался сущий пустяк». Надо было «делать рекламу».
      Хозяин кинотеатра цеплял на спину и грудь мальчикам фанерные щиты с афишами, и в таком виде мальчики бегали по центральным, многолюдным улицам, громко выкрикивая:
      — Сенсация! Спешите видеть!
      — Только три дня в кинотеатре «Атлантик»! Только три дня!
      — Спешите посмотреть первую, серию нашумевшего в Америке и Европе боевика «Опасные приключения трёх французов в Южной Африке».
      — Фильм по известному роману Луи Буссенара «Похитители бриллиантов»!
      — В главной роли самый красивый в мире мужчина — Адольф Менжу!
      — Сенсация! Спешите видеть!
      Это было так весело «делать рекламу»! Но в один день хозяин почему-то захотел, чтобы «делали рекламу» исключительно поляки.
      — Думает, заплачем, — сказал тогда Олесь, кусая от обиды ногти.
      — я знаю, как зайцем проскакивать в кино, — для поднятия духа выпалил йоська. — Через форточку в уборной!
      — Хозяин поймает и ухи оторвёт, — мрачно заметил Василько-
      йоська особенно не пострадал при «рекламном крахе», ведь его мама, это все знают, скорее будет сидть голодная, чем откажется побежать в кино. И, разумеется, своего сына она брала с собой. Зато Олесь и Ва-силько с той поры, как их прогнал хозяин, ещё ни разу не были в кино, хотя и прошёл целый год.
      — Так охота вам, хлопцы, поглядеть «Графа Моите-Кристо»? — искушал йоська.
      — Пошли, — не устоял Олесь, позабыв в эту минуту о решении навестить татка Степана.
      Денег хватило не только всем на билеты, а ещё купили Ивасю мороженое.
      Когда в зале потух свет и на экране показалось кипящее море, засверкала молния, и ливень со страшной силой обрушился на корабль, где в каюте умирал старый капитан, Петрик замер. Когда же с экрана прямо на Петрика помчались лошади, мальчик в ужасе закричал на весь зал:
      — Тикайте! Задавят!!
      — Тихо ты, ненормальный... — усадил его йа место йоська. — Это же картина, кино, понял?
      Петрик затих, но не надолго.
      — А почему они говорят, а их не слышно? Только музыку слыхать?
      — Я же тебе сказал, это картина, кино, — торопливым шёпотом пояснил йоська, тут же получив по шее от сидящего сзади парня:
      — Цыц, сопляки!
      Какое значение имели для Петрика слова «картина», «кино», если ему ничего не объясняли? Однако вскоре и он уже был охвачен азартом. Вместе со всеми зрителями ок радостно рукоплескал, кричал, топал ногами при каждой новой победе Монте-Кристо над своими врагами.
      О, как завидовал Петрик сидящему сзади них парню, который умел так здорово свистеть!
      Потрясённый полной драматизма и подвигов судьбой графа Монте-Кристо, Пегрик не сразу услышал, что Василько и йоська из-за чего-то спорят.
      Оказывается, Василько настаивал: надо, не дожидаясь конца картины, бежать к развалинам замка на Княжьей горе.
      — Зачем? — удивился Петрик.
      Боязливо оглядываясь по сторонам, чтобы их не подслушали, Василько жарко прошептал:
      — Искать клад...
      О, этот йоська! Всегда он суёт свой длинный нос, куда его не просят... Вот и сейчас шипит, как гусак:
      — А-а! Уйти с такой картины? Чтоб я уже так жил, если люди нам не плюнут в лицо.
      Олесь почему-то тоже страшно окрысился, когда Василько раз-другой толкнул его локтем в бок: мол, ну, пошли?
      Поневоле пришлось картину досматривать.
      Но радость, охватившая Петрика при словах Василька, сменилась беспокойством. Он сидел, как на иголках, теки и уши его пылали, а рубашка взмокла, хоть выжимай! Восторженные вопли, свист, топот ног публики только усиливали щемящее предчувствие непоправимой беды. Ведь, кто знает, пока они сидят в кино, кто-нибудь чужой может выкопать себе клад на Княжьей горе?
      И только очутившись на улице, Петрик почувствовал себя необыкновенно легко, будто за плечами у него выросли крылья.
      — Найдём клад, — громко говорил он, позабыв о всякой осторожности, — купим чёрные маски, плащи и левонверты. Так, хлопцы?
      Верный своей мечте, Василько заявил, что прежде всего купит себе и сестрёнкам новые башмаки. И пряников наестся вволю.
      — И башмаки, — не отрицал Петрик. — И пускай пряники.. Но самое главное, будем мстить врагам. Так, хлопцы?
      — Ха, это даже смешно слушать, — неуместно хихикнул йоська. — Откуда у тебя, брехун, есть враги?
      — А вот и есть! — с ожесточением крикнул Петрик. — Коммерсант — это раз! — загнул он мизинец. — Скажешь, не он прогнал маму с работы? А Данько-пират — сто два! — загнул он ещё один палец. — Скажешь, Данько не враг? Он всем враг...
      Тем временем мальчики подошли к рекламной тумбе, откуда с цветной афиши улыбался Монте-Кристо в чёрном плаще и маске.
      — Наверно, мой тато не знал, что бывают добрые, хорошие графы, — с грустью проронил Олесь.
      И в голосе мальчика уже прозвучали гневные нотки, когда он, оборвав край афиши, добавил:
      — А всё виноват этот четырёхглазый владелец «Атлантика». Почему он раньше не показывал людям картину про графа Монте-Кристо?
     
     
      Глава семнадцатая
      ОПЯТЬ МАКЛЕР
     
      После многих дней безуспешных поисков клада в развалинах Высокого Замка и в других уголках Княжьей горы «искатели сокровищ», наконец, наткнулись на небольшую пещеру возле обнажённых корней столетнего дуба.
      — Тут зарыт клад! — прошептал Василько. — Сперва это место надо три раза перекрестить... Как делают всегда в ночь под Ивана Купала, если ищут в лесу клады...
      — Брось ты свои бабушкины сказки, — оттолкнул его Олесь.
      — Побойся бога...
      — Осторожно! — счёл своим долгом предостеречь Иоська. — В пещерах всегда водятся змеи.
      Но Олесь был не из робкого десятка. Прижавшись к земле, как уж, он пополз в пещеру.
      — Ну, чего там? — нетерпеливо дёрнул Олеся за ногу Петрик.
      — Тяните назад!!! — глухо донёсся в ответ душераздирающий вопль.
      Когда Олеся вытащили, на его лице был написан такой ужас, что мальчики догадались: он увидел в пещере нечто пострашнее змеи.
      — Бежим! — взвизгнул Василько.
      Мальчики бросились врассыпную.
      Один только Петрик, сделав неудачный прыжок, за-ценился ногой за торчащий из-под земли змееподобный
      корень и со всего маху больно шлёпнулся животом на землю. Он попытался вскочить, но скованные страхом ноги и руки отказались ему подчиняться. Казалось, вся кровь в Петрике застыла, а сердце перестало биться. Вдруг что-то лохматое, тёплое ласково лизнуло Петрика прямо в ухо. Петрик открыл глаза и увидел чёрненького пёсика.
      — Ух, сколько вас тут! — обрадовался Петрик, вскакивая на ноги. — Раз, цва, три, четыре.
      Он оглянулся и заметил тощую серую дворняжку, которая стояла около пещеры и, зевая, стряхивала с себя ржавые прошлогодние листья.
      К счастью, у Петрика в кармане оказался хлеб, намазанный повидлом.
      — Приблуда, Приблуда, на! — тут же окрестил серую дворняжку Петрик, бросая ей кусок хлеба с повидлом.
      Собака с жадностью поела подачку и, будто знала Петрика уже давно, подошла к нему.
      Петрик поровну разделил второй ломтик между щенятами и громко позвал:
      — Ге-е-ей! Идите сюда, хлопцы!
      Первым показался йоська.
      — Цур, это мой пёсик! — крикнул он, бросаясь к одному из щенков.
      Из-за куста шиповника вышел Олесь, весь выпачканный в земле.
      Васильке сразу же отказался взять себе щенка: чем его кормить?
      — А давайте, хлопцы, так: пусть они живут в пещере, а мы будем приносить им кушать, — предложил Олесь.
      — Знаменито!
      — Клад найдём, сховаем в пещере, а они будут охранять!
      — Пусть только сунется тогда Данько-пират! — торжествующе потряс кулаком Петрик.
      Ребята решили пещеру расширить и углубить, чтобы и самим можно было туда прятаться.
      И вот в один из дней, когда «искатели сокровищ», обливаясь потом, благоустраивали свою пещеру, туда заглянула девочка в белом с оборочками платье, белых чулках и туфельках.
      — Дедушка! Иди сюда, дедушка! — позвала она.
      Петрик узнал внучку старого профессора из девятой квартиры, у которых был бульдог по кличке Танго.
      Стефа тоже узнала Петрика, и её серые глаза, оттенённые длинными ресницами, глядели на него умно и серьёзно.
      Дедуигка не заставил долго себя ждать и появился, держа на поводке своего ужасного Танго. Хороню еше, что бульдог был в наморднике и не мог покусать При-блуду и её тенят.
      — О, дитя, да мы попали в плен к разбойникам! — изобразил страшный испуг на своём лице старый профессор.
      — Никакие мы не разбойники, прошу пана, — обиженно заявил Петрик. — Мы — как граф Монте-Кри-сто. Пан профессор уже видели это кино?
      — Ха-ха-ха! — засмеялась Стефа.
      К великому удивлению «искателей сокровитц», бульдог оказался на редкость воспитанной собакой. Он всё понимал, словно был человеком.
      — Ложись! — сказал профессор. И, пожалуйста, Танго послушно лёг у ног своего хозяина, не обращая внимания на щенят, а тем паче на Приблуду, которая недружелюбно скалила зубы в сторону сытого, породистого гостя.
      Да. конечно, профессор узнал Петрика и отозвался о нём весьма похвально. Петрик действительно никогда не дёргал за косички Стефу, как это делал Данько-пират, и не дразнил Танго. Но самое удивительное — профессор попросил не обращать никакого внимания на его седые волосы, усы и бороду и принять его в свою компанию А за это он будет помогать Петрику и его друзьям воспитывать Приблуду и её щенят.
      — Знаменито! — воскликнул Василько.
      Но Олесь возразил против того; чтобы с ними играла девчонка. Очень она тут нужна! Ещё разболтает всем про пещеру, про клад...
      — Н не собираюсь с вами играть! — пожала плечиками Стефа — Я просто люблю путешествовать — вот и всё! Идём, дедушка, в Онуфриевский монастырь. Ты обешал мне показать, где похоронен Иван Фёдоров.
      — Знаете что, хлопчики, пойдёмте с нами путешествовать.
      Мальчики охотно пошли за старым профессором и его внучкой.
      Старик вёл детей самым коротким путём. Они цеплялись за ветки орешника, хватались за стволы, за обнажённые корни деревьев. Профессор тяже.ло дышал, часто останавливался, утирая платком лицо, бодрился и ни за что не хотел идти обходным путём.
      Глаза профессора, добрые, ясные, точно два аквамарина, любовно глядели на Петрика.
      — Скажите, пожалуйста! Олень — и только! Как карабкается! Он не уступает природной ловкости сына гор! — вслух восторгался профессор.
      Онуфриевский монастырь под самой горой.
      — Вот мы и пришли! — с трудом переводя дыхание, проговорил старый профессор.
      Разумеется, с детьми профессор не рискнул заходить во двор монастыря. Но со склона горы двор был отлично виден, и старик показал рукой, где примерно должна находиться могила русского первопечатника.
      — Так вот, слушайте, ~ опускаясь на траву, оживился профессор. — Я расскажу вам о человеке, имя которого вы должны знать и глубоко чтить.
      Дети уселись вокруг старика и затихли.
      — То был шестнадцатый век... Русское государство гогда было отсталым и некультурным. Даже среди священников грамоту знали не очень многие. Книги были рукогшсные. Они стоили очень дорого и были редкостью. На книги смотрели, как на волшебство.
      Иван Грозный, царь русский, понимал, что без книг, без образования никогда не побороть невежество в народе Й вот царь позвал к себе отставного дьяка Ивана Фёдорова и ещё одного мастеровою, Петра, по фамилии /Лстиславец. и приказал построить типографию и начать печатать книги...
      Профессор зажёг потухшую трубку и, покуривая, продолжал:
      — Пока изготавливали машинные прессы, пока отливали шрифт, прошло десять лет... Так, десягь лет строили «печатный двор». И запомните — первого марта 1564 года Иван Фёдоров и Петро Мстислапец выпустили в свет книгу «Апостол», а ещё через год — вторую книгу, «Часовник».
      Но попы, несмотря на то, что царь поддерживал
      Ивана Фёдорова, усматривали в книгопечатании ересь. И однажды в лютой злобе они разгромили и сожгли «печатный двор», а сами печатники глухой и тёмной ночью бежали в Литву...
      — А как же, дрошу пана, Иван Фёдоров бежал в Литву, а похоронен тут? — не понял Олесь.
      — И-и-и! Что ты перебиваешь? — сердито нахмурился Петрик.
      — А ты, хлопец, терпение имей, — мягко заметил Олесю профессор. — Сейчас всё поймёшь... Итак, бежали они в Литву, захватив с собой много типографского материала.
      Есть в Литве небольшое местечко, называется оно Заблудово. Тут они опять открыли свою типографию, огпечатали ещё две книги. А потом Иван Фёдоров переехал во Львов и здесь тоже открыл свою типографию...
      Ни профессор, ни его внучка даже не спросили, где Петрик теперь живёт.
      В другой раз профессор пришёл к пепхере один — внучка его уехала погостить к маме и отцу. Они жили где-то в Карпатах среди гуцулов и лечили их. Родители Стефы — врачи.
      Петрику почему-то стало грустно, что Стефа уехала п не скоро вернётся.
      Дедушка знал очень много. Он рассказал мальчикам, что вот здесь, под самой их пещерой, где сейчас с остроконечными черепичными крышами возвышаются дома, много лет назад стояли палаты дружинников князя Данилы Галицкого. А на горе, совсем недалеко от их пещеры, из больших каменных глыб и острого дубового частокола, как орлиное гнездо, неприступно высилась крепость. Её построил князь, чтобы отбиваться от татарских орд, которые в те далёкие времена часто нападали на Русь.
      Спустя одиннадцать лет после того, как Данило Романович Галицкий разгромил на Волыни под Дорого-чином войско немецких рыцарей-меченосцев, князь возвращался от татарского хана Батыя, перед которым он должен был пйсть на колени и признать его своим владыкой.
      Мрачные думы теснились в голове князя. Он видел несметную силу Батыевой орды и понимал, что враг очень силён. Но мысль о борьбе не покидала князя.
      и Данило Романович стал воздвигать новые крепости.
      Могучая, неприступная гора, окружённая густым лесом, топкими болотами, образованными рекой Полт-вой, приглянулись князю. И он начал строить здесь новый город...
      — А где ж река, пане профессор? — осторожно перебил старика Петрик.
      — Сейчас Полтва загнана под землю, в бетон, и проходит под улицей Легионов, по Академической, — показал рукой профессор. — Река под городом...
      И ещё мальчики в этот день узнали, что от крепости разростался их древнийукраинский город, и назвал его князь Данило Романович в честь своего старшего сына Льва,
      Но однажды на крепость напал польский король Казимир. Жестокой и кровопролитной была битва. Король сжёг крепость на Княжьей горе, забрал в плен много дружинников, женщин, детей, ограбил княжий терем, увёз корону и много драгоценностей И хотя галичане снова собрались и ещё десять лет защищался Львов, только были не равны силы, и Казимир опять победил. На этой самой горе он построил из камня и кирпича новую крепость и назвал её Высоким Замком.
      Узнав всё это, мальчики ещё -больше полюбили свой древний город.
      Тёплые солнечные дни часто сменялись грозовыми ливнями, и в один из таких ливней Петрик едва добрёл домой. Ни мамы, ни Гани дома не было. Петрик ощущал страшную головную боль и такую усталость, какой ещё никогда не знал. Его жгла жажда. Он с трудом дошёл до ведра, напился, и едва дойдя до топчана, рухнул, как подкошенный.
      Дарина нашла сына в бреду. Перепуганная насмерть, она велела Ганнусе сбегать за доктором, который жил в доме напротив.
      Пожилой доктор внимательно осмотрел больного, нахмурился, попросил полить, воды и тщательно помыл руки с мылом.
      — у вашего ребёнка скарлатина, — наконец произнёс он страшное слово для каждой матери. — Эта болезнь теперь крадётся от домя к дому. Разумеется, положить ребёнка в больницу у вас нет средств?
      Ларина только молча утёрла передником слёзы.
      Брать деньги за визит доктор наотрез отказался. Он обеп;ал заглянуть к больному завтра.
      К скарлатине прибавилось и воспаление лёгких, которого так опасался доктор.
      Сколько тревожных дней, сколько ужасных, бессонных ночей провела Дарина у изголовья больного мальчика. Были моменты, когда матери казалось, что она навсегда теряет своего Петрика. Но доктор мужественно бдролся за его жизнь.
      Считая уже почти затухающий под пальцами пульс ребёнка, он всё же со всей силой убеждения говорил Дарине:
      — У мальчика сердце гиганта. Он должен, он будет жить...
      И опять уколы, опять бесконечно долгие мучительные ночи...
      А как-то утром Петрик открыл глаза и попросил у Дарины молока с хлебом.
      Болезнь Петрика принудила Дарину продать всё, что было в каморке. Не осталось даже подушки под головой, не говоря об одеяле. И всё равно, если бы не помогал брат, едва бы Дарина смогла поставить Петрика на ноги.
      И вот в один из первых чудесных осенних дней, безветренных и солнечных, какими обычно славится Львовская осень, когда кажется, что безоблачное небо просторнее, чем всегда, и только теперь-то и наступило настоящее лето, Петрик прибежал на Княжью гору. По обеим сторонам тропинки ещё золотились цветы одуванчика, шумела густая листва над головой и крепко пахло хвоей От всего этого у Петрика кружилась голова, и радостное волнение теснило грудь.
      До пещеры оставалось не больше ста шагов, и тут, как из-под земли, выросли Данько-пират, Шкилет и Мишек.
      — Стой! Руки вверх! — повелительно крикнул Данько. — Ты что за такая птица? Куда пробираешься?
      — Пошли вон! — задыхаясь, крикнул Петрик.
      Данько сумрачно глядел на Петрика белёсыми холодными глазами, не предвещая ничего доброго.
      — Связать!
      Петрик схватил подвернувшуюся под руку сучкова-
      тую палку и, воинственно размахивая ею над головой, широко расставив босые ноги, яростно сопротивлялся. Однако через несколько мгновений он уже лежал на траве лицом вниз со связанными назад руками. На глаза ему нахлобучили какую-то танку.
      — В пещеру! — приказал Данько.
      И Петрика поволокли.
      Приблуда сразу узнала пленника и, виляя хвостом, подошла к нему.
      — Зачем связали? Это свой... — сквозь нахлобученную шапку расслышал Петрик голос,Олеся.
      Петрик ахнул. С широко открытыми от изумления глазами смотрел он на Олеся, который, по всему было видно, стал своим человеком в стане врагов.
      — Примите и Петрика в команду, - незнакомым униженным тоном попросил Василько.
      — Я, капитан Сильвер, беру тебя под своё покровительство, — ткнув в грудь Петрика пальцем, нахально заявил Данько. — Храбрость твою мы испытывать не будем, я тебя уже раскусил. А присягу придётся принять.
      Тут он скрестил руки на груди и деловито осведомился:
      — Когда жрёшь землю, тебя не тошнит?
      — Не-е-е, он сможет, — поспешно ответил за Петрика Василько.
      Никогда ещё с такой силой злоба не вспыхивала в сердце Петрика. Отдать пещеру? Вступить к ним в шайку? Нет. Петрик ни за что на свете не станет подчиняться этому Даньку-пирату, пусть даже для этого надо навсегда порвать с Олесем и Васильком...
      — Ну же, Петрик, — умоляюще выжидал Василько.
      Олесь невольно отвёл глаза. Ему было стыдно.
      Слёзы бессильного гнева выступили на глазах Петрика. Он повернулся ко всем спиной и убежал.
      Не знал Петрик того, что дом, где живёт Олесь, месяц назад откупил маклер, не знал он и того, что Данько-пират после многих стычек с Олесем и его друзьями изменил тактику и перешёл к более внушительным мерам. Он буквально терроризировал Скорохода и йоську. Бедняги даже носа не могли показать на Замковую улицу. Приблуду и щенят Данько замкнул в сарае и, всячески задабривая, приручал к себе,
      а пещеру нагло присвоил и за оказанное сопротивление мстил Олесю при каждом удобном случае.
      Оставшись в полном одиночестве, Олесь пал духом. И в один из печальных дней своей жизни, когда тётка его избила за то, что Олесь отказался указать дом и квартиру, где живёт отец Ивасика, когда Олеся опять не допустила к Петрику охранявшая брата Ганя, он пришёл к своей пещере, добровольно проглотил три щепотки земли и стал «пиратом».
      Олесь догнал Петрика на тропинке около каменного льва.
      — Не подходи, подлиза! — сжал кулаки Петрик. — Я больше сюда никогда не приду!
      И он стремглав пустился по тропинке вниз на Замковую улицу.
      «Не приду! Не приду!» — стучало в висках Петрика. Но чем больше он об зтом думал, тем нестерпимее больно становилось у него на душе.
      — Постой, постой! — неожиданно преградил тростью путь мальчику отец Данька, который вышел из ворот дома, где жил Олесь. — Вот как хорошо, что я тебя встретил...
      Маклер стоял перед опешившим мальчиком, опираясь на трость, вперив свой ястребиный взор в очередную жертву, тогда как губы его расплылись в ласковой улыбке.
      — Ты чего испугался? У меня в гостях дядя Тарас, — доверительно шепнул он. — Дядя Тарас попросил, чтобы я сходил к вам домой и позвал сюда твою маму. Пойдём...
      — Ваш Данько — вор! Он, прошу пана, нашу пещеру украл! — весь кипя от негодования пожаловался Петрик.
      — Надо играть дружно. Я ему скажу, чтобы... Ох, позабыл! Тебя как зовут?
      — Петрик.
      — Так, так, Петрик... Небось, рад, что дядю увидишь? Пойдём за мамой, — ладонь маклера настойчиво под-талкива.ла мальчика в спину.
      Петрик исподлобья недоверчиво посмотрел на маклера. Этот ребёнок жил в мире, где жизнь смелых и честных людей висела на волоске, где человек чело-
      веку — волк. И то, что мать так часто внушала сыну, сейчас подсказало, как ему действовать.
      В два прыжка Петрик очутился за спиной маклера, и, как зайчонок, скрылся в чаще орешника на склоне горы.
      Нужно ли говорить, куда бежал Петрик. Конечно, туда, на старый двор, где жил Франек. Но каким ужасно пустым теперь показался мальчику этот двор, когда он увидел возле гаража совсем незнакомых двух дядек, чинивших грузовик.
      Нет, конечно, они не знали, куда перебралась семья мусорщика. Это был второй жестокий удар, постигший Петрика.
      Ларине было достаточно только взглянуть на вбежавшего Петрика, чтобы приложить палец к губам: «молчи!» И только когда ушла дворничиха, мать тихо сказала:
      — Говори...
      Глотая слёзы, Петрик сбивчиво поведал матери о вероломстве Олеся и Василька. Но, к отчаянию Петрика, это не вызвало у мамы такого горя, каким был охвачен он сам. Когда же дело дошло до встречи с отцом Данька, мама, сильно побледнев, вскрикнула:
      — Опять маклер!
      Усилием воли Дарина хотела отвести от себя мысль, что маклер мог выследить Петрика. Но весь день она уже никуда не отпускала Ганнусю и Петрика, заперла дверь, занавесила окно и каждую секунду ждала «непрошенных гостей».
      А когда стемнело, Дарина собрала свои скудные пожитки в узелок и, никем не замеченная, ушла с детьми в более безопасное убежище.
     
     
      Глава восемнадцатая
      ЖДИ, КАК ЛЮБИМЫЕ ЖДУТ...
     
      Первого сентября 1939 года германские вооружённые силы вторглись в Польшу Прошло каких нибуль две недели, а Польша уже утратила все свои промышленные районы, лишилась многих крупных городов.
      Немцы захватили Варшаву. Польское правительство сбежало неизвестно куда.
      И тогда Советское правительство сочло священным долгом подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам, населяющим Польшу, которые столько выстрадали под панским ярмом, находясь на положении бесправных наций, а ныне брошены на волю случая.
      Красная Армия получила приказ перейти границу Польши и взять под защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии.
      Как внезапно приходит весна после бесконечно долгих зимних стуж, так пришёл этот незабываемый сентябрьский день.
      В бомбоубежище, где Марина Стебленко, Дарина и их дети провели душную ночь, людей было набито, как зёрна в мешке. И вдруг, точно солнечный луч, ворвалась туда какая-то женщина и бросила в темноту:
      — Выходите! Они уже пришли!
      Ослеплённые солнцем, выходили люди из тёмных подвалов. Одни быстро, порывисто, другие робко, с опаской поглядывая на танки.
      Со всех сторон слышались восклицания:
      — Вызволителн вы наши дорогие!..
      — Ох, товарищи!..
      — Братья...
      — Мы никогда не теряли надежды!..
      — Как мы вас ждали...
      — Настал светлый час!
      Кто-то маленький, беловолосый смущённо протянул смуглому командиру танка букет алой пахучек комнатной герани, сорванной в открытом окне своего полуподвального жилья. Этот «кто-то» был никто иной как Петрик, видевший, какой горячей благодарностью сияли, полные радостных слёз, глаза женщин и мужчин, обнимавших своих освободителей.
      — Дивчино, будь ласка, глоток воды, — обратился к Ганнусе молодой стройный танкист с чёрными кудрями над высоким лбом.
      — Прошу пана... товарищу, — зачерпнув из ведра кружечку воды, протянула танкисту Ганнуся.
      — Просто «товарищ», без «пана», добре?
      Ганя смущённо опустила тяжёлые ресницы.
      Молодой танкист жадно пил воду, ие сводя глаз с Ганнуси.
      — Как мы вас ждали... ждали, как свою волю... — задушевно прошептала Ганнуся, прямо взглянув в лицо молодому танкисту.
      Вот с этого мгновенья всё это и началось, как потом они вспоминали.
      — Сынок, — обратилась к молодому танкисту Ларина. — Не слыхал ли часом, из Берёзы Картузскоп узников уже освободили? Ихний батько там...
      Нет, молодой танкист этого не знал, чем опечалил Ларину.
      — По местам! — послышалась команда.
      Танкист поспешно расстегнул левый карман комбинезона, достал фотокарточку и на её обратной стороне чётким почерком написал:
      «ЖДИ, КАК ЛЮБИМЫЕ ЖДУТ...
      Александр Марченко»,
      — Как вас зовут? — спросил он, отдавая Ганнусе открытку с надписью.
      — Ганя Ковальчук, — покраснев, промолвила девушка.
      — Я вас найду, Ганя... Непременно найду... Если вы меня будете ждать, Ганя...
      «Буду ждать!» — хотела крикнуть ему вслед Ганнуся. Но она этого не сделала. Её смущали и мама, и тётя Марина, и особенно Петрик.
     
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
     
      Глава первая
      СНОВА ВМЕСТЕ
     
      В горсовете, куда Петрик пришёл с мамой получить ордер на новую квартиру, мальчику вдруг показалось, что в приёмной самого главного начальника, под высокой живой пальмой рядом с письменным столом, сидит за пишущей машинкой бывшая буфетчица из бара «Ти-бор» и одним пальцем что-то выстукивает.
      Прошло три года с тех пор как Петрик в последний раз видел тётку Олеся, поэтому не удивительно, что мальчик заколебался: «Она или не она?»
      У секретарши чёрные гладкие волосы скромно уложены валиком. Она не курит. Губы у неё совсем не накрашены. С людьми секретарша разговаривает тихо, учтиво, вежливо.
      — Будьте любезны подождать минут десять, — попросила она маму. — Ваш ордер сейчас подпишут.
      «Обознался, — с облегчением перевёл дух Прт-рик. — Нет, конечно, это не Олеся тётка...»
      Мальчик поудобнее уселся на мягком диване рядом с мамой. Кротко сложив руки на коленях, он принялся разглядывать висевшую на стене картину, где Ленин задушевно беседовал с крестьянами.
      В приёмную вошёл молодой человек с энергичным, мужественным лицом.
      Секретарша сразу же перестала стучать на машинке и скорбно свела брови, точно ей внезапно стало очень больно.
      — Ну как, товарищ Гаврилюк? — едва слышно спросила она. — Что сказал профессор?
      — Пока врачи с трудом разбираются в его болезни.
      Гаврилюк устало опустился в кресло.
      — Как он вас встретил? Узнал? Был рад вас видеть?.. — и вдруг осеклась, в глазах блеснули слёзы. — Ох, никак не могу примириться с тем, что он уже ослеп...
      — Не надо падать духом. Я хлопочу, чтобы Степана отправили в санаторий. И вы поедете с ним. Поставим мы нашего друга на ноги.
      — Теперь бы только жить да жить... Вы сберегите его...
      — Кто-кто, а мы то знаем, как он своей молодой кровью щедро жертвовал для освобождения нашего многострадального народа.
      Секретарша утёрла слёзы.
      — Как я виновата перед Степаном... Сколько ошибок... Сколько горя...
      — За прошлое не надо себя упрекать, — мягко сказал Гаврилюк. — Важно, чтобы где-то внутри не оборвались невидимые нити... Да, Степан просит, чтобы вы поберегли себя. Не надо вам ночами дежурить в больнице.
      — Но ему так плохо...
      — Эту ночь я побуду возле него. Следующую посидит другой товарищ, а вам необходимо отдохнуть.
      — Не знаю, как мне вас благодарить за всё, что вы делаете...
      — А эти слова меня обижают, — укоризненно качнул головой Гаврилюк. — Ну, будьте здоровы и не падайте духом. Обещаете?
      — Постараюсь.
      — Вот и хорошо, — дружественно пожал он секретарше руку.
      Дарина поднялась навстречу Гаврилюку:
      — Александр Акимович! Узнаёте?
      Трудно узнать Дарину Ковальчук. Пережитые страдания последних лет заострили углы её лица, почернела как уголь. Но поэт узнал землячку, усадил на диван.
      Слова Гаврилюка, наполненные искренностью, глубокой любовью к человеку, успокоили Дарину и её сына.
      Михайло Ковальчук жив и здоров. Он сейчас в Полесье.
      О да, сегодня же ему будет послана телеграмма. Пусть приезжает во Львов, где его ждут семья и товарищи.
      Нет, нет, денег на телеграмму не нужно. Деньги есть.
      Нужна машина, чтобы перебраться на Замковую улицу? Хорошо, машина утром будет.
      А как же, он непременно навестит новосёлов! Когда? Чуть попозже, пусть не обижаются, дел по горло! А машина утром подъедет, пусть собирают пожитки.
      И ушёл, энергичный, добрый, чуткий, не позволив себя благодарить.
      Секретарша вынула из машинки бумажку, которую печатала, встала и, высокая, тонкая, быстро зашла в кабинет.
      «Это она...» — теперь окончательно узнал Петрик бывшую буфетчицу из бара «Тибор».
      Настроение мальчика сразу омрачилось. Ему стало в горсовете не по себе.
      — Уйдём отсюда, мама, — потянул за рукав Петрик.
      — Скоро пойдём, сынок.
      Из кабинета вышла секретарша. Улыбаясь, протянула Дарине небольшую бумажку.
      — Поздравляю вас, товарищ Ковальчукова, поздравляю от всей души. Мы теперь будем почти соседями. Заходите, буду очень рада.
      Только день спустя Петрик смог почувствовать, сколько неожиданной и светлой радости таила в
      себе, казалось бы, самая обыкновенная на вид бумажка.
      Наконец-то семья Ковальчуков перестала скитаться по сырым и тёмным подвалам, гдё столько поколений ЛЬВОВСКИХ тружеников прожили свои тусклые, безрадостные годы.
      Дарина с детьми поселилась в трёх прекрасных, солнечных комнатах в вилле, укрытой плющом.
      Ещё три комнаты в этой вилле занимала семья командира Красной Армии, а остальные — пожилая полька, бывшая экономка владельца виллы, крупного предпринимателя, миллионера, бежавшего за границу.
      Сбылась заветная мечта Петрика. В их новой квартире имелась белая кафельная ванная комната И душ. А терраса! Да о такой террасе Петрик и мечтать не мог! Она выходила прямо в сад, где отягощённые плодами ветви яблонь гнулись к самой земле. А в глубине сада, сразу же за красивым фонтаном и бассейном, находилась беседка. И, подумать только, стальные стены беседки были увиты виноградными лозами, а в густой их листве прятались налитые соком тугие гроздья. И, наконец, самое главное — с крыши виллы был виден двор, в котором жил Олесь!
      Дважды в этот день Петрик забегал туда, но оба раза мальчика встречал всё тот же небольшой, кстати, весьма таинственный замок, похожий на игрушечный позолоченный бочонок, состоящий из дисков с намеченными на них цифрами!
      «Удивительно! А где же дырка для ключа? — думал Петрик, с любопытством разглядывая замок. — Может быть, это и есть тот самый, который открывается без ключа?» Да, Петрик о таких слыхал. Достаточно набрать определённое число, как замок — хлоп! — и откроется!
      В пещере Олеся тоже не оказалось. Видно, «пирагы» давным-давно покинули своё убежище. Об этом говорили площадка при входе, густо заросшая лопухом и мать-мачехой, валявншеся в пешере пожелтевшие обрывки газет, клочки рогожи, яичная скорлупа.
      «И где мне искать Олеся?» — понурив голову, присел на камень Петрик. Его привыкние к полумраку глаза неожиданно разглядели кувшин, прикрытый рваной рогожей. Кувшин был с водой. Она оказалась со-
      вершенно свежей. Тут же под рогожей Петрик обнаружил свёрнутое одеяло.
      «Ого-го! Здесь кто-то прячется...» — вздрогнул Петрик. Сразу стало жутко одному в пещере, и он поспешил покинуть её.
      С Олесем Петрик встретился спустя два часа совершенно неожиданно.
      Дарипа послала сына в бакалейную лавку за солью. И вот на пороге лавки Петрик чуть не сбил с ног Олеся.
      — Я не хотел! — виновато попятился назад Петрик.
      И хотя во взгляде опущенных глаз друга Петрик
      угадал немой укор, дружба их оказалась выше обид. Через несколько минут они шагали по улице как ни в чём не бывало.
      Ох, сколько обид и унижений испытал Олесь за эти три года от Данька!
      — А знаешь, Петрик, теперь выяснилось: его бать-ко — «тайняк». Ну знаешь, сьндиком он был... Тайным полицаем... Ночью у нас в доме такая стрельба поднялась! Милиционеры пришли, чтобы маклера арестовать, а он, гадина, одного убил, другого поранил, а сам на чердак, потом на крышу...
      — И убежал?
      — Убежал...
      — А Данько-пират где?
      — Тут он. Встретишь, молчи, ни гу-гу! Точно мы его совсем и не знаем. Плевать на него хотели — и всё!
      — Ладно. Олесь, а ты знаешь, он, кажется, прячегся в пещере.
      — Кто?
      — Ну, этот... батько Данька-пирата!
      Петрик ошибался. В пещере зачастую прятался сам Данько, который сознавал, что его отец совершал га-кие злодеяния, за которые не было тому ни пощады, ни снисхождения. А кто знает, пощадят ли жену и до гей убийцы? Не зря же мать в ужасе твердила:
      — Ох. не миновать мне криминала.
      Данько грубо кричал на мать:
      — Раскаркалась! Да я сперва ихний горсовет подпалю!
      — Тихо, тихо... — испуганно махала руками мак-
      лерша, показывая глазами на соседскую квартиру.
      — Бывает, что стены уши имеют...
      — Да я этого Олеся подвешу вниз головой в пещере!
      Однако чуть свет Данько трусливо убегает из дому, слоняясь где-то в центре города, среди сборища довольно тёмных личностей. Иногда он и вовсе не является домой ночевать. И каждое утро, вопреки материнскому запрету, /»4ироська, питая к брату беспредельную преданность, носит ему в пещеру кувшин воды и всякую всячину.
      Два события отвлекли внимание Петрика и его друзей от маклеровских сынков.
      Умер отец Ивасика. Умер человек добрый, смелый, сильный. Он учил Олеся ничего не бояться... Быть правдивым, честным, помогать слабым... Много у этого человека было друзей... Суровые, молчаливо-скорбные, они проводили своего товарища в последний путь. И те, кто ещё недавно, с сухим блеском в глазах выдерживал пытки в кровавых застенках дефензивы, сейчас, не пряча своих слёз, плакали над могилой человека, которого так горячо полюбил Олесь.
      И ещё один человек с глубочайшей болью переживал эту утрату. То была тётя Оксана.
      Кроме Олеся, никто не знал о той ночи, отягощённой муками раскаяния, когда эта женщина вдруг ясно поняла, что дальше так жить, как она живёт, нельзя!
      Холодный ветер швырял в окна дождь, смешанный со снегом. Тётя Оксана вернулась домой, как обычно, на извозчике, уставшая, разбитая. Не раздеваясь, она сидела за столом не шевелясь, словно каменная, только слёзы из глаз: кап, кап, кап...
      Вот она уронила голову на стол, рыдания сотрясали её плечи, а сквозь рыдания прорывались слова:
      — Страшно, страшно так жить... Кругом эти рожи, пьют, шумят... А я... будто иду среди ночи одна... одна по тёмному полю... И на сотни километров нет вокруг ни одного огонька... Ни одного живого существа... Степан... Как мне и сыну ты нужен... Где? В какую тюрьму они упрятали тебя?..
      Под натиском душевного смятения голос её ослабел и оборвался. Никогда ещё у тёти, такой гордой и
      скрытной, не вырывалось подобных признаний, как в тот поворотный миг её жизни...
      Через друзей Степана она узнает, что муж заключён во Львовскую тюрьму «Бригидки». И узник даже не подозревает, кто так заботливо носит ему передачи, кто подкупает тюремщиков. А в один летний день, щурясь от дневного света, он выходит на волю.
      Не зная, кому он обязан своим неожиданным освобождением, но полагая, что это хитрая уловка врагов, Степан в тот же день покидает город.
      Успей бы Оксана ровно в одиннадцать утра быть у ворот «Бригидки», кто знает, возможно, злая судьба не разлучила бы Степана с семьёй ещё на год с лишним. Но случилось так, что у самого городского театра полиция с дубинками напала на демонстрацию бастующих маляров. Краковскую площадь и прилегающие к ней улицы полиция оцепила. Оксана с детьми не смогла пробраться к тюрьме.
      Только спустя год, когда Олесь гостил у,своего дедушки на Майданских Ставках, за ним туда приехали тётя Оксана и её муж...
      Вторым событием, но уже радостным, было-поступление Олеся, Петрика и Василька в новую школу, где все — и учителя, и дети, говорили на родном, украинском языке.
      Как-то в середине октября, в один из чудесных тихих и солнечных дней, Олесь и Петрик возвращались из школы по Замковой улице. Внимание их привлекли трое незнакомых первоклассников, которые сбивали камнями каштаны.
      — Гей, вы зачем портите деревья? — сердито напустился на них Олесь. — Тоже мне — охотники за каштанами! Не можете залезть и нарвать?
      — Я ещё маленький, чтобы на такое высокое залезть, — тоненьким голоском обиженно возразил чернявый мальчуган, почтительно отступая назад.
      Тогда Петрик бросил на траву портфель и ловко взобрался на большой ветвистый каштан.
      — Ловите!
      — Это мне!
      — Нет! Это мне!
      — Мне!
      — Ану, не ссориться! Всем достанется...
      в эту минуту старый каштан внезапно окружили «пираты». Один из них попал камнем в голову Олесю. Бедняга, обливаясь кровью, побежал к себе во двор.
      Тем временем «пираты» обшаривали карманы первоклассников, требуя «контрибуцию».
      Спрыгнув с дерева, Петрик самоотверженно кинулся в густую кучу неприятелей.
      — Не смейте грабить детей!
      — Ха, защитник нашёлся!
      Шкилет стукнул кулаком по спине Петрика и свирепо оскалил зубы, желая его напугать.
      — Смерть проклятая! — крикнул Петрик и показал язык.
      Данько, приняв величественную позу, сидел на камне и курил. Казалось, он выражал на своём лще полное равнодушие к тому, что совершалось.
      «Пираты» скрутили Петрику руки назад и подвели к своему предводителю. Быть может, они ждали, что пленник упадёт перед ним на колени и будет просить пощады?
      Глупцы! Кто-кто, а Данько хорошо знал упрямый нрав Петрика. Этот был не из тех, кто может признать его своим владыкой.
      Мироська, отвратительно хихикая, подкравшись сзади, насыпал Петрику на волосы песку.
      Изрядно поколоченный, Петрик вырвался из окружения, чудом подхватил в траве свой портфель и убежал.
     
     
      Глава вторая
      ЗАГАДОЧНЫЙ ГОСТЬ
     
      В изодранной куртке, прикрывая ладонью расцарапанную щёку, Петрик робко переступает порог кухни. Главное — незаметно пробежать в ванную комнату, помыть голову, причесаться...
      — Где же ты бегаешь! — неожиданно входит на кухню Дарина. — Или сердце тебе ничего не подсказало?
      Она почему-то в воскресном платье, радостная, суетится.
      «Зря я боялся. Мама даже не заметила разорванный рукав», — с облегчением подумал Петрик, кладя на подоконник портфель.
      — Вот, неси на стол мёд...
      Войдя в комнату, Петрик побледнел и застыл на месте с открытым ртом.
      — Сынку!
      Отец оброс бородой, страшно исхудал, вигки у него серебрились, и когда он смеялся, возле глаз и губ собирались незнакомые морщинки. Но всё равно Петрик сразу узнал его. Узнал и уже не мог отвести взгляд от добрых и любящих глаз.
      — Это и есть мой Петрик! — с гордостью проговорил Ковальчук, обращаясь к гостю, сидящему за столом, которого радостно возбуждённый Петрик сразу и не разглядел.
      — Вылитый батько, — сказал гость, прищуривая глаза.
      Петрик отшатнулся, словно его толкнули в грудь. «Кто это? — подумал мальчик. — Где ж я его видел?»
      Но память обрывалась, как рвётся истлевший шпагат.
      Петрик смотрел на гостя таким испытывающим, пристальным взглядом, как будто хотел заглянуть ему в самую душу. Но гость не отвёл глаза и ласково улыбался мальчику.
      — А скажи, герой, из какой битвы ты воротился?— полюбопытствовал гость.
      — Это Данько-пират всегда наскакивает. Он грозится, что сведёт со мной счёты, хотя бы это стоило ему жизни. Так и говорит: пусть моя мама не удивляется, если найдёт меня как-нибудь утром в постели с перерезанным горлом! батько у него «тайняк»... Он скрывается от властей!
      — Какой головорез! — возмутился гость. — Фамилию не помнишь?
      Петрик смутился. Ни фамилии Данька-пирата, ни имени его отца Петрик не знал.
      — Врагов надо знать, герой, — с той же знакомой Петрику улыбкой покачал головой гость.
      — Пока пили чай, Ганя сбегала за дядей Тарасом, который не замедлил явиться со всей семьёй.
      Из разговора взрослых Петрик понял, что суровые
      испытания сближают людей. Гость, которого зовут Мартын Ткачук, по профессии электромонтёр. Год назад за революционную деятельность его бросили в Берёзу Картузскую. Отец Петрика крепко привязался к этому стойкому, верному товарищу по борьбе, сумевшему завоевать уважение среди узников лагеря смерти.
      — Да расскажите ж, как пришло освобождение, — нетерпеливо требовала Дарипа.
      — Что рассказывать? — развёл руками Коваль-чук. — День начался, как всегда, муштрой. Только вот примечаю, у дежурных полицаев морды больно невесёлые. Тут я лсжлю момент и спрашиваю земляка, ты ого, Тарас, знаешь. Это наш поэт Александр Гаврилюк. Спрашиваю, что это полицаи такие сумрачные? А он шепчет; «С тех пор, как началась война, им невесело...» А вечером мы даже разулись на ночь. Уснули как убитые.
      — И вдруг, — с волнением перебил его Мартын Ткачук, — нас разбудили громкие возгласы: «Воля1», «Воля, браты!» У окна столпились люди и с кем-то перешёптываются. Слышим, кто-то сквозь рыдания кричит: «Эй, товарищи! Воля!»
      Через окно бросили хлеб.
      «Держи, товарищ... Это тебе... а это тебе... На, получай, товарищ...»
      «И мне дайте!»
      «Возьми, товарищ...»
      Кто-то громко и решительно призывает сохранять дисциплину и ожидать утра. Ведь может быть подвох: учинят провокацию и расстреляют всех из пулемётов.
      Но где там! Кто может ждать утра?! Я первым выскочил в коридор, а за мной И другие. Двери всюду открыты. Люди бегают, разыскивают знакомых. А вокруг — ни одного полицая... Сбежали...
      «Мартын, — берёт меня за руку Александр Гаврилюк, — мы организовали группу товарищей, которые будут выдавать из склада чемоданы и мешки Дело нелёгкое, там их около девяти тысяч...»
      «Я с радостью, — говорю, — идём...»
      Покидая Берёзу, мы нашли многих наших товарищей убитыми. Убегая, полицаи боялись стрелять. Убивали штыками...
      — Где ж Александр Гаврилюк? — встревоженмо спросил Тарас Стебленко.
      — Как же? Он тут, во Львове. Разве ты его не встречал?
      — Я сам только вчера приехал из Борислава. /»4есяц пробыл по заданию партии на нефтяных промыслах.
      — Тогда ясно.
      — Татусь, я знаю Александра Гаврилюка. Это он дал нам машину, чтобы сюда перебраться. Да, мама?
      Дарина, вошедшая с кипящим чайником в руке, утвердительно закивала головой:
      — Дай ему бог здоровья, золотой человек,
      — Из Берёзы мы с Гаврилюком вышли разом, — опять заговорил отец Петрика. — По дороге нас кормили белорусские крестьяне. От них мы и узнали, что Красная Армия уже заняла Барановичи. Вернулись мы домой в Заболотье. Гаврилюк собрал вокруг себя наших людей, словом, организовали мы в тот же день ревкомы, дрались с недобитыми панами, пока Красная Армия пришла. Встретитесь, Гаврилюк тебе многое поведает. Он в голове целую книгу о Берёзе носит.
      Во время всего этого разговора Петрик несколько раз бросал на гостя короткие насторожённые взгляды.
      «Да где ж я его видел?» — старался припомнить мальчик.
      Мартын Ткачук охотно согласился воспользоваться гостеприимством Тараса Стебленко и пожить у него до тех пор, пока устроится на работу и получит комнату.
      Пока Ковальчук сбривал бороду и мылся в ванне, гость очаровал всех своим пением. О, сколько чудесных украинских песен он знал! Петрик тоже заслушался.
      Однако стоило ему только уйти, мальчиком вновь овладело какое-то тягостное чувство, схожее на муки голода. Смутные воспоминания теснились в его памяти. Он силился припомнить...
      «Кто это? Где я раньше видел Мартына Ткачука?» — всё настойчивее спрашивал себя Петрик.
      Он даже начал сердиться.
      «И зачем я всё время про это думаю?.. — А мысль скользкая, как улитка, вползала в голову: — Где я видел его? Где?.. Где?..»
      — Ты о чём размышляешь, сынок? — заметил
      Ковальчук, ласково вороша огромной ладонью шелковистые волосы Петрика.
      — Тато, — встрепенулся мальчик. — А этот.. Мартын Ткачук, он сам из Львова?
      — Нет, а что?
      — Сдаётся... он, наверное, тоже был заказчиком...
      — Каким заказчиком?
      — А к дяде Тарасу тогда в сапожную мастерскую много разных заказчиков прихолило. И он тоже... — не совсем уверенно заключил Петрик.
      — Нет, не мог он приходить. Мартын Ткачук во Львове никогда не жил, — твёрдо сказал Михайло Ковальчук. — Может, кто похожий на него заходил?
      — Ага, — согласился Петрик, стыдясь своей неуместной подозрительности. Казалось, ледяной покров, сковывавший мальчика, внезапно растаял, и он с увлечением начал рассказывать отцу о друзьях и пещере, которую опять хочет захватить Данько-пират.
      — йой, эта пещера! — горестным, жалостливым тоном вставила Дарина. — Узнала я тут с нашим сынком, почём фунт лиха. Как затеют они возле этой пещеры войну, ну, думаю, каменюкой по голове стук нут — и готов!
      — Так-таки и стукнули! Что я дурак им башку свою подставлять? Я голову портфелем загораживаю.
      — «Загораживаю». Спасибо Юрку, сынишке нашего соседа. Он Петрика тут оберегает от озорников. И в школу записал.
      — Пойдём, татусь, я покажу нашу пещеру.
      — Куда тянешь батька? Устал он с дороги. Лучше покажи ему свои тетрадки, книжки, портфель, что тебе тётя Марина подарила.
      — Ганка, а ты покажи карточку, что тебе танкист дал, — порекомендовал Петрик. — Она эту карточку, когда спать ложится, всегда сперва поцелует, а потом в тумбочку прячет. Я видел...
      — Мама, скажи ему! — сконфуженно покраснела Ганнуся.
      — Вот как! Уже кавалер? А ну, дочка, подавай нам сюда своего танкиста, — шутливо сказал Ковальчук. — Поглядим, что он за орёл!
      Ганнуся первая смущённо засмеялась, стыдливо закрыла лицо руками и выбежала на террасу.
      — Опять озоруют в саду! — раздался её крик.
      Петрик, выскочивший вслед за сестрой на террасу, безошибочно опознал убегающих через забор.
      — Это Данько-пират и его шайка! Юрко! — позвал он. — Юрко-о-о!
      Сперва на балконе с лаем появился похожий на ролка Рекс, затем вышел Юра — сын командира, а за ним Стефа, внучка старого профессора. Она училась с Юрой в одном классе, и они дружили.
      — Опять Данько обрывал виноград! — задрав голову, сообщил Петрик.
      — Я сейчас, — кивнул Юра.
      Через две-три минуты Юра и Стефа были в саду.
      Ганнуся познакомила их с отцом.
      — Знаете, этот Данько — закоренелый преступник, хотя ему всего лишь четырнадцать лет, — с лицом сосредоточенным и серьёзным пояснила Ковальчуку Стефа. — Я его знаю ещё с детства.
      — Хо, можно подумать, ты уже очень взрослая, — хихикнул Петрик. — Ганя ей на день рождения куклу подарила...
      Сестра строго дёрнула Петрика за лямку штанов.
      — Ты меня не смыкай! — насупился Петрик.
      — А вот уже и взрослая, — не без некоторого кокетства возразила Стефа. — Меня этими днями будут принимать в комсомол. Да, Юрик?
      И хотя Петрик уже давно мысленно поклялся любить Стефу до гроба, в эту минуту, когда она так нежно посмотрела на Юру, от любви Петрика, казалось,- не осталось ничего, кроме горького сожаления за то, что он так быстро забыл добрую, трогательную, печальную Юльку, исчезнувшую из его жизни, как бесследно исчезают капли дождя на раскалённом песке.
      Суровая бороздка прорезала высокий чистый лоб Юры.
      — Другого выхода нет! — решительно промолвил он. — Надо этому Даиьку написать ультиматум. Да, точно такой же ультиматум, как Тимур послал Квакину и его шайке.
      Испытывая жгучее смущение, Петрик был вынужден признаться: во-первых, он не знает, что такое ультиматум; во-вторых, кто такой Тимур; в-третьих, что это за шайка Квакина?
      Присаживаясь на садовую скамейку, где сидели Ко-вальчук, Петрик, Ганя и Стефа, Юра раскрыл книжку.
      — Михайло! — позвала Дарина. — Иди, отдохни с дороги.
      — А я, Дарцю, тут с ними на свежем воздухе отдыхаю.
      — Тоже мне — юный пионер! — добродушно усмехнулась Дарина и зашла в комнату.
      — В этой книжке рассказывается о пионере Тимуре и его команде, — начал Юра. Он быстро отыскал нужную страницу и прочёл:
      «...Тимур оглянулся. Людей вблизи не было. Он вынул из кармана свинцовый тюбик с масляной краской и подошёл к воротам, где была нарисована звезда, верхний левый луч которой действительно нагибался, как пиявка.
      Он уверенно обровнял лучи, заострил и выпрямил.
      — Скажи — зачем? — спросила его Женя. — Ты объясни мне проще: что всё это значит?
      Тимур сунул тюбик в карман. Сорвал лист лопуха, вытер закрашенный палец и, глядя Жене в лицо, сказал:
      — А значит, что из этого дома человек ушёл в Красную Армию. И с этого времени этот дом находится под нашей охраной и защитой. У тебя отец в армии?
      — Да! — с волнением и гордостью ответила Женя. — Он командир.
      — Значит, и ты находишься под нашей охраной и защитой.
      Они остановились перед воротами другой дачи. И здесь на заборе была начерчена звезда. Но прямые светлые лучи её были обведены широкой чёрной каймой.
      — Вот! — сказал Тимур. — И из этого дома человек ушёл в Красную Армию. Но его уже нет. Это дача лейтенанта Павлова, которого недавно убили на границе. Тут живёт его жена и та маленькая девочка, у которой добрый Гейка так и не добился, отчего она часто плачет. И если тебе случится, то сделай ей. Женя, что-нибудь хорошее...»
      — О, это очень умная и благородная книга, — задумчиво сказал Михайло Ковальчук, — Вот у меня
      есть два адреса... В этих домах дети тоже ждут своих отцов... Фашисты замучили их в концентрационном лагере. Я бы гордился моим сыном и его товарищами, если бы они делали для этих семей что-нибудь хорошее.
      — Вы нам дайте, пожалуйста, эти адреса, — попросил Юра. — Мы вам обещ,аем... да, Стефа?
      — Конечно! Мы не только будем заботиться о семьях погибших. Мы будем стараться... А этому гнуснопрославленному рыцарю по очистке чужих садов, Даньку-пирату, мы пошлём такой ультиматум, что он сбежит из города, как его отец!
      — Сын за отца не отвечает, — горячо возразил Юра.
      — Это ты верно говоришь, сынок, — согласился Ковальчук. — Юрко прав, надо с этим парнем терпеливо повозиться. И труд ваш не пропадёт.
     
     
      Глава третья
      ЗВЕЗДА НАД ПЕЩЕРОЙ
     
      — Ты, Олесь, по-прежнему будешь самый главный, — сказал Юра, положив ему руку на плечо. — И с этого дня над вашей пещерой, которая станет теперь штабом тимуровцев, будет висеть вот это...
      И Юра, достав спрятанную на груди небольшую красную звезду из фанеры, положил её на траву перед мальчиками.
      — Зачем? — с живостью разглядывая звезду, прошептал Василько.
      — Вы будете помощниками пионеров. Согласны? — обвёл всех глазами Юра.
      — Да, а где мы красные галстуки возьмём? Без галстуков как мы будем в пионеров играть? — пожал плечами косолапый Антек, по прозвищу Медведь.
      — ГТхи! Разве можно в пионеров играть? — фыркнул Йоська. — Я вот с будущей осени правдишним пионером стану. Мне исполнится десять лет, и наш вожатый в школе сказал, что меня обязательно примут.
      — Хвастай! — перебил его мо-пчавший до сих пор Петрик. — Осенью нас всех в пионеры примут, если ты хочешь знать.
      — А я могу сделать барабан и палочки и буду барабанить: Тра-та-та! Тра-та-та-та! -- вскочил Василь-ко, размахивая руками.
      — Вот что, ребята, — с жаром заговорил Юра, — это не совсем игра. Надо будет узнать адреса семейств, откуда уоел служить в Красную Армию отец или брат. И вот тайком от всех мы нарисуем на этом доме такую же красную звезду, как эта, на нашем штабе.
      — Зачем? — недоуменно переглянулись мальчики, стало ещё тише, чем было.
      И Юра рассказал мальчикам о делах пионера Тимура и его команды.
      Несколько дней подряд, почти не переставая, днём и ночью лил дождь.
      — И куда тебя носит по такой погоде? сердилась Ларина, стягивая с Петрика промокшую насквозь куртку, словно её только что окунули в реке - Пусть только заявится сюда этот Скороход! И этот Олесь! Я им задам, бездельникам! Будете вы мне шататься целый день под дождём! И бровями не дёргай, так всыплю, что будешь помнить!
      Мог ли Петрик сказать маме, если все тимуровские дела полагалось держать в секрете, что в доме семь по Гуцульской улице, в той самой квартире, где месяц назад умерла жена одного командира Красной Армии, испортился водопровод? А сам командир находится в военных лагерях. Разве старая мать командира может сама под дождём носить с водопроводной колонки тяжёлые вёдра аж на третий этаж? Да и кто за детьми командира приглядит? Они ещё совсем маленькие — Вите пять лет, а Леночке всего лишь третий годик пошёл. Вот Петрик, Олесь и Василько наносили бабусе полную ванну воды, поиграли с детишками, пока бабуся сходила на базар.
      А сперва бабуся отнеслась к мальчикам очень недоверчиво. когда они целой гурьбой явились оказывать ей помощь.
      — Идите, идите, нечего тут колядовать! До рождества еше далеко! — оскорбительно начала выпроваживать их бабуся. — И на что только ваши родители смотрят?
      — Так мы тимуровцы, бабуся. Разве вы не заметили на вашем парадном чёрно-красную звезду? — намекнул Петрик, хотя этого и не полагалось разглашать.
      Но старушка никакой звезды не заметила, ни про каких тимуровцев сроду не слышала и книжку «Тимур и его команда» не читала. Однако отступать нельзя было ни под каким видом: это было задание Юры оказывать всяческую помощь осиротевшей семье командира.
      — Ох, бабуся, — теряя всякое терпение, воскликнул Василько, — тимуровцы — это помощники пионеров. Вы нас не бойтесь, доверяйте нам, мы очень хорошие хлопцы. Вот у нас даже красные звёзды на груди...
      В знак подтверждения своих слов он расстегнул новую курточку и показал красную звёздочку, пришитую на рубашке.
      Это старушку убедило.
      Через несколько дней Олесь, Петрик, Василько и йоська стали своими людьми в семье командира. Они водили на прогулку малышей, бегали в булочную за хлебом, наващивали мастикой полы в комнатах.
      Как-то они вымыли в кухне пол и усердно принялись его наващивать. Но вернулась домой бабуся и сказала: зря они это делают, на кухне и без мастики обойдётся.
      Тимуровцы теперь были так поглощены делом, которым их увлёк Юра, что в штабе собирались только под вечер, чтобы поделиться событиями дня.
      На карте района «Высокий Замок», начерченной Юрой, было отмечено звёздочками шестнадцать домов, г тимуровцев было немного, так что работы хватало всем, и споров почти не возникало.
      Данько уже давно не совершал набегов на чужие сады, и о его существовании тимуровцы почти начали забывать. Даже Мироська, которого тимуровцы великодушно приняли в свою трудовую семью, никогда не упоминал имени брата.
      А между тем, как-то пол вечер, когда на башне бывшей ратуши заходящие лучи солнца тронули позолотой реющий алый флаг, и все вокруг — листва на деревьях, чешуйчатые остроконечные крыши домов, западный склон Песчаной горы — окрасилось мягким розоватым светом, Петрик заметил около каменного льва Данька и его команду. Он едва не попал к ним в руки.
      Такую же неприятную весть принёс и Василько, забежав как-то в пещеру, где тимуровцы рассказывали Юре о своих делах.
      — Вот, — Василько положил на стол листок из тетрадки в клеточку. — Это было прибито к стволу сожжённого молнией явора.
      — Что это? — спросил Юра.
      — Наверное, ихний ультимат, или как его там! — хмуро отозвался Василько. — А где Мироська?
      Мироськи в штабе не оказалось.
      Юра прочёл вслух:
      «Юрко! Не дружи с шмаркачами. Приходи к нам. Мы каждый день катаемся на грузовике. Он стоит у Шкилета во дворе. А ещё мы каждое воскресенье ходим в кино. Уже три раза смотрели «Чапаева». Не дружи с шмаркачами. Приходи к нам.
      Капитан Сильвер».
      — Ха, подлиза! — презрительно фыркнул Василько. — «Капитан Сильвер»! Может, он ещё и Чапаевым вздумает подписываться...
      — Чтоб я уже так жил, если этот Данько-пират не какой-нибудь шпиён, — сделал невероятно страшные глаза йоська. — Он и брата своего к нам подослал, чтобы всё разнюхать.
      За свою хотя и короткую жизнь йоська немало видал в кино шпионов всех мастей и знал, чем кончается знакомство с ними.
      Петрик хмурил брови и молчал.
      А Юра (подумать только!) сложил листок вчетверо, а затем спрятал в свою записную книжку. Там у него обычно хранились все важные бумаги.
      Разумеется, это задело Петрика за живое: подумаешь, не много ли чести Юра оказывает этому Даньку-пирату!
      Василько вслух посожалел:
      — Знал бы, так, ей-богу, вовсе не показывал той ультимат. Ещё возьмеш и уйдёшь до них...
      — Позорит он нашу улицу, ребята, — задумчиво проговорил Юра.
      — Значит, бить его надо, — подал мысль Медведь. Добродушный и сильный, он вообще никогда не подавал каких-либо идей. Но если предстояла драка, он был незаменим.
      — Вот что, ребята, надо убедить Даиька кинуть эту свою босяцкую жизнь. Он должен быть с нами.
      — А я не хочу! — насупился Олесь. — Его батьке — предатель!
      — Так то ж отец, а при чём тут Данько? Кто из вас «Путёвку в жизнь» смотрел в кино? — спросил Юра, хотя он отлично знал, что все тимуровцы видели эту картину.
      - Я!
      — И я!
      — Чтоб я так жил, три раза смотрел. Ох, как моя мама плакала, когда бандит убил Мустафу.
      — Скажите, кем был прежде Мустафа?
      — Вором! — ответил за всех Медведь.
      — Да, вором. А кем он потом стал? Честным человеком!
      — Так, — согласился Петрик.
      Но вскоре Юра окончательно убедился, как хитёр, жесток и подл Данько.
      Это произошло в тот день, когда из пещеры кто-то похитил Робинзона. Так звали грача, которого Петрик нашёл недалеко от пещеры в траве. Сколько повозился Петрик с грачом, пока у птицы зажило перебитое крыло! И сколько изумления, неописуемого восторга вызвал у тимуровцев Робинзон, когда он однажды закричал почти человеческим голосом: «Пирр-а-ты! Пирр-а-ты!»
      Робинзон важно расхаживал по штабу, как хозяин, доверчиво садился мальчикам на плечи, а на ночь покорно позволял себя запирать в клетке.
      — Украл Мироська! — гневно заявил Олесь. — Я видел нашего Робинзона в руках у Данька-пирата.
      Юра очень огорчатся, что Мироська не оправдал доверия тимуровцев. Однако, не теряя надежды, отправился к Мироське домой, чтобы убедить его принести Робинзона.
      — Какие там могут быть ещё уговаривания? Поймать этого Мироську и хорошенько проучить, чтобы он никогда больше не воровал у товарищей! — возмущался Петрик.
      — А если Данько уже загнал на птичьем базаре нашего Робинзона? — как ножом по сердцу ударили Петрика слова Василька.
      — Пхи! Какой дурак станет покупать грака? — желая всех утешить, сказал йоська.
      — Сам ты дурак! — вскипел Петрик.
      — А ты меньше фасонь! — обиделся йоська.
      — Ах, так?
      И Петрик крикнул, чтобы йоська убирался из пещеры, раз его не волнует судьба украденного Робинзона.
      — Сам катись отсюда, а я не уйду! — твёрдо заявил йоська.
      Петрик выбежал из пещеры, махнув на всё рукой.
      Огорчённые этой ссорой, Олесь и Василько не заметили, как по отвесному склону горы, цепляясь за обнажённые корпи деревьев, подкрадывались к штабу «пираты».
      К счастью, расстроенный Пётрик оказался у самого обрыва, в густых зарослях мать-мачехи. Он первый обнаружил неприятеля, бросился к сигнальному посту и изо всей силы заколотил в консервную банку.
      — Тревога!!! Тревога!!!
      Неприятель был отброшен.
      Это сражение стоило Петрику огромной шишки на лбу, подбитого левого глаза и оторванного рукава на рубашке. Олесю тоже изрядно досталось. Васильку угодили камнем в ногу. Медведь, как всегда, остался цел и невредим. А йоська проявил на этот раз такую отвагу, свалив с ног самого Данька-пирата, а в добавок еш,е трахнув его камнем по голове, что тот в ярости пустил ему кровь из носа.
      — Лежи! Нос держи кверху! — суетился возле Йоськи Петрик, позабыв недавние распри и оказывая ему помощь. — И откуда, йоська, в тебе столько крови? С виду ты такой дохлый, малокровный...
      На тропинке показались Юра, Мироська с Робинзоном в руках, а за ними уныло брели Данько-пират и кое-кто из его компании.
      Олесь, Петрик и Василько схватились за камни.
      — Не наскакивайте! — осадил их Юра. — Зачем вы опять затеяли драку?
      И хотя слова Юры обидели Петрика, он только тяжело вздохнул и промолчал,
      Василько крикнул:
      — Поглядите, гнусные разбойники, на дело ваших подлых рук!
      Юра бросился к Йоське.
      — Вот что, Данько, — проговорил Юра. — Давайте играть в мир. Ко всем чертям эту вражду и войну.
      — Если шмаркачи из пещеры уйдут, я согласен больше не воевать, — послал Данько сквозь зубы плевок к ногам Петрика.
      — Что ты тут расплевался?! — возмутился Петрик.
      — Не гавкай!
      «Пиратам» Юра казался очень серьёзным и на редкость образованным. Поэтому даже они растерялись, когда Данько вдруг с ошеломляюш,ей внезапностью свалил Юру с ног и заорал:
      — Громи ихний штаб!
      Приказ есть приказ.
      Шкилет, желая опрокинуть стол, со всего маху ударил ногой по столу, и тут же взвыл от боли, запрыгав на одной ноге. Подкравшийся сзади Василько надел Шкилету на голову старое ведро, подставил ножку, и тот с грохотом рухнул, подмяв под себя Мироська.
      Петрик и Олесь бросились выручать Юру. Но их помощь уже не понадобилась. Данько лежал лицом к земле со скрученными назад руками и изрыгал самые отвратительные ругательства.
      — Замолчи, негодяй! — приказывал Юра. В его голосе не осталось и следа прежнего добродушия.
      Дополняя царящую суматоху, испуганный Робинзон хлопал крыльями под сводом пещеры и кричал:
      — Пирр-а-ты! Пирр-а-ты! Пирр-а-ты!
      В это время перепуганный до смерти Мироська вы-брался из-под отчаянно барахтающегося Шкилета и заныл:
      — Осторожней, проклятые! Вы хоть камнями не кидайтесь! А то голову проломите! Ай!..
      Мироська в ужасе юркнул под высокую плетёную корзину, НС переставая ныть.
      Б воинственном пылу кто-то из «пиратов», не разобравшись, схватил глиняный горшок с так называемым неприкосновенным запасом пресной воды и опрокинул его на корзину.
      Мгновенно корзина взлетела вверх. Выскочивший из-под неё ошалевший Мироська, весь мокрый, дрожа от страха, бросился наутёк, даже позабыв прихватить Робинзона.
     
     
      Глава четвёртая
      ПОДАРОК КОМАНДИРА
     
      Минул ещё один год.
      Семью бежавшего маклера никто не потревожил. [1ритихший было Данько снова начал свирепствовать.
      В это воскресное утро Юра предложил Петрику пойти с ним на детскую техническую станцию.
      К удивлению Юры, Петрик отказался.
      — Дело у меня есть, — таинственно шепнул Петрик. — Пока хвастать не буду, потом сам увидишь.
      Юра ушёл один.
      Забежав на кухню, Петрик достал из корзины связку верёвок.
      — Зачем ты взял верёвку? — недовольно спросила Дарина. — Сейчас же положи обратно.
      — Вот увидишь, мама, я сегодня поймаю этого вора Данька и посажу его в наш подвал, — нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, обещает Петрик.
      — Что? Да я тебе голову оторву, если ты будешь связываться с этим паскудником! Положи верёвку!
      — Вот вам верёвка, пусть этот Данько ломает всё в саду, пусть и окна нам выбивает...
      — Иди себе играй. Тато сам с этим головорезом справится.
      Петрик с напускной покорностью вышел в сад.
      — И береги новый костюмчик. Не вздумай кидаться там каменюками. Полезут, кликни татка.
      — Добре.
      В саду крепко пахнет жасмином. Петрик осторожно пробирается через кусты, усыпанные ослепительно белыми цветами, лепестки которых отливают серебром Роса намочила Петрика с ног до головы. Увидела бы его сейчас мама! Конечно, легко сказать: «Береги
      новый костюмчик». А как его беречь, если попал в такую росу, будто под дождь...
      Возле высокого куста бузины, простирающего во все стороны ветви с белыми, едко пахнущими цветами, в дупле старого ореха Петрик ещё с вечера припрятал куски старых верёвок и старый зонтик, найденный среди хлама на чердаке. Кроме верёвок и этого зонтика, в дупле также хранились «инструменты»: ржавая отвёртка, плоскогубцы, булыжник, служивший молотком.
      Свой план внезапного нападения на Данька и захвата его в плен Петрик ревниво скрывал от своих друзей. Петрику не правилось, что Юра заигрывает с Даньком. Ведь с этим типом надо поступать по-иному: замкнуть его в подвале, и пусть сидит там. А то он на днях ударил камнем Стефу, и она плакала.
      И пока Петрик сооружал парашют, к Ганнусе пришла Стефа. Две белые ленты красиво поддерживали её сложенные калачиками роскошные косы. Тоненький, задорно вздёрнутый носик Стефы был покрыт бисеринками пота.
      — Ты не готова? — упрекала подругу Стефа. — А я торопилась, у нас билеты на двенадцать часов. Замечательный фильм! Петрика тоже возьмём с собой. Вот три билета...
      О, если бы Петрик это мог слышать!
      Но он был весь поглощён работой. Оседлав ветку ореха, Петрик заканчивал последние приготовления к испытательному прыжку. Дерево уже было не дерево, а крыло самолёта, и Петрик — не Петрик, а самый знаменитый на свеге парашютист.
      Ну-ка, пусть сунется этот Данько-пират со своими воришками. Петрик близко-близко подпустит их к сливе, а потом внезапно прыгнет на Данька и скрутит его верёвками...
      Испытательный прыжок с ореха был на славу!
      И только Петрик залез на крышу беседки, как в саду раздались совсем не те голоса, какие он ожидал с таким трепетом.
      — Петрик! Петри и-ик! — звала Ганя
      — Петрик, пойдём с нами в кино! — крикнула Стефа.
      Неожиданно над головами девушек раздался сильно изменённый голос Петрика.
      — Кто озорует в саду? Сейчас прыгну ему на голову!
      Девушки подняли глаза и увидели на крыше беседки Петрика. В одной руке он держал раскрытый зонт со свисающими верёвками, а другой придерживался за тонкую ветку черешни.
      — Ой! — испуганно вскрикнула Ганя. — Только посмей прыгнуть! Ма-а-аа! Вот я сейчас позову маму...
      И Ганя побежала к террасе.
      «Ещё лучше, что убежала, — подумал Петрик. — А Стефа пусть увидит, как я буду мстить Даньку-пирату за неё...»
      — Техника на грани фантастики! — звонко расхохоталась Стефа.
      Этот смех смутил и одновременно обидел Петрика. Стефа, конечно, не может знать, что в развалинах замка, на самом верху стены, Петрик старательно высек гвоздём крупно и ровненько: «Стефа». Об этом знает только Олесь, умеющий хранить чужую тайну, как могила. Не знает Стефа и того, что Петрик хочет поймать сегодня Данька и заставить его извиниться перед ней за своё хулиганство...
      — Ганнуся! Иди сюда! И зачем ты так волнуешься, он никогда не прыгнет! — крикнула Стефа.
      Но Петрик прыгнул, увлекая за собой потоки листьев и мелких веточек черешни.
      — Повесился! Повесился! — вдруг не своим голосом закричала Стефа.
      А навстречу уже бежали Ганя и мать Петрика.
      На балкон выскочила пани с целой дюжиной кошек.
      — Боже! Где он? Где? — голосила Дарина. Её побелевшие губы дрожали.
      На террасе появился Михаиле Ковальчук. Набрасывая пиджак на плечи, он торопился вслед за Дариной.
      Петрик висел на метр от земли. Одной рукой он судорожно вцепился в зонт, к которому был привязан верёвкой, а другой отчаянно пытался развязать узел на животе.
      «Не рассчитал... Опозорился... — с досадой кусал он губы. — Подумать только, всё это видела Стефа... А тут ещё бежит мама. Ганка... С балкона смотрит старая пани-щука, а из окна — соседи...»
      Сгорая от стыда, Петрик раскачивался со стороны в сторону и беспомощно болтал ногами.
      — Ах ты скаженый! Долго ты меня мучить будешь?! — и материнский шлепок окончательно оконфузил Петрика. Он даже не находил в себе дерзости взглянуть на Стефу...
      — Боже милый! Ну как же снять этого комедианта? — вытирая слезы, возмущалась Дарина.
      — Не беспокойся, я сам, — услышал Петрик голос отца.
      Мальчик обрадовался. Отец — единственный человек, который не осудит. Он сразу понял, что произошла маленькая авария, и нечего тут поднимать панику из-за пустяка.
      Ковальчук молча высвободил сына из верёвочных пут и бережно поставил на землю.
      — Это что же такое у тебя — парашют? — спросил отец, разглядывая разорванный зонт, с которого свисало множество верёвок.
      Петрик утвердительно кивнул головой и украдкой взглянул на Стефу. Она лукаво улыбалась.
      — Я вот ему сейчас такой парашют дам, — сердито бросилась к Петрику мать.
      Петрик успел прижаться к отцу, и тот заслонил его своей большой ладонью.
      — Не трожь, — улыбаясь, сказал он жене.
      Дарина отошла, собирая с земли спутанные верёвки.
      — Балуй, балуй его, озорника, — ворчала она. — Хватишь ты с ним не один фунт лиха...
      Петрик с тоской смотрел то на мать, то на зонт в руках отца.
      — А я мыслялам же он направде повесилсен*, — разочарованно сказала пани, обращаясь к своей кошке Леди.
      Стефа, услышав эти слова, показала пани язык.
      — Фи, — брезгливо поморщилась та и зло рванула грязные кружева своего шляфрока. — Фи, паненка, з лепшей родзины, а с ким ходзи**.
      Она была знакома с профессором, дедушкой Стефы.
      — Щука, — тихо бросила Стефа по адресу злобной старухи и поспешно подошла к подруге.
      * Я думала, что он и вправду повесился.
      ** Девушка из хорошей семьи, а с кем знается!
      — Ты испугалась?
      — Да ну его! Такой он у нас шальной, каждый день что-либо выдумает. Мне маму жалко... Ни за что я его с собой не возьму! Пусть знает!
      Петрик подлетел к подругам в тот миг, когда они вышли на улицу, решительно захлопнув за собой железную калитку. Он дёрнул ручку калитки, но сестра крепко держала её со стороны улицы.
      — Держи себе! — усмехЕгулся Петрик.
      Водно мгновенье он вскарабкался на чугунную ограду и очутился на улице.
      — Что мне с ним делать?! — растерялась Ганя.
      — Ты скажи маме, — теряя терпение, посоветовала Стефа.
      У Петрика от обиды перехватило дыхание, и прежде чем он успел подумать, невольно передразнил: «Маа-мее!»
      — Тебе не стыдно кривиться, негодный мальчиш- ка! — дёрнула брата за лямку штанов Ганя.
      «И она ещё спрашивает? Она ещё дёргает?! Сама сказала, что возьмёт с собой в кино, а теперь...»
      Кто-то осторожно тронул Петрика за плечо.
      — Где тут будет замок?
      Возле Петрика стоял военный. Его весёлые угольно-чёрные глаза смотрели из-под сросшихся на переносице густых бровей. Он говорил на русском языке, но с каким-то акцентом. Вот по этому-то акценту Петрик сразу узнал командира. Конечно, он! Та же улыбка, прищуренный взгляд, нос горбинкой...
      — Прошу пана... Я вас знаю! Только я не видал тогда, что у вас два ордена есть! — загорелся Петрик.
      — Постой, дорогой! Как же, как же, малыш! И я тебя помню! Ты тогда стоял около дороги с большим голубым ведром, а кружечка у тебя была беленькая. Верно? И цветы...
      — С ведром стояла Ганка... моя сестра...
      — Да, да, помню, красивая такая девушка.
      — И совсем она некрасивая... во, курносая! Вон, глядите, убегает от меня, — обиженно шмыгнул носом Петрик. — Ну и пусть! Зря я только им поверил... И зря я не пошёл с Юрком на той... Ну, знаете, там дети самолёты правдишние строют, корабли...
      — На детскую техническую станцию?..
      — Ага, — кивнул головой Петрик. — Прошу пана...
      — Э-э, брат, какой я пан? — обиделся командир.
      — Извиняюсь, товарищ командир... Вот, понимаете, привык: прошу пана, да прошу пана!
      — Отвыкать надо.
      — Слушаюсь, товарищ командир! — козырнул Петрик.
      — О, это совсем другое дело. Молодец!
      — А вот, чтоб на танкиста, сколько надо учиться?
      — На танкиста? — улыбнулся командир, открывая два ряда белых зубов. — Это, дорогой, надо сначала, как это у вас говорят, трохи, трохи подрасти.
      На этот раз Петрик довольно хладнокровно перенёс замечание командира, хотя эти же слова, произнесённые сестрой, приводили Петрика в ярость. Честно говоря, сердце мальчика чуть сжалось, но... для танкиста и вправду необходимо подрасти.
      Тем временем навстречу удирающим от Петрика девушкам по Замковой улице поднимался молодой человек в белом костюме, приглядываясь к номерам домов.
      — Ой Стефа! — вся так и вспыхнула Ганнуся.
      Чёрные кудри живописно вились вокруг красивого
      лица молодого человека. Стройный, подтянутый, он шёл легко и быстро.
      — Это... Александр Марченко? Да? — не очень уверенно спросила подругу Стефа.
      Но Ганнуся, охваченная приливом радостного смущения, не могла вымолвить слова, только утвердительно кивнула головой.
      — Здравствуйте, Ганя... Наконец-то я нашёл вас...
      — День добрый, — тепло пожала протянутую руку Ганнуся. — Прошу, познакомьтесь с моей подругой, — глянули на Марченко её чудесные голубые глаза из-под тяжёлых ресниц.
      — Стефа Квитко.
      — Александр Марченко.
      — Вы уже не военный? — заметила Ганнуся.
      — Уже отслужил.
      — И будете здесь жить?
      — Нет, Ганя, я ведь не успел вам тогда ничего ска--чагь о себе... Я инженер-путеец, работаю с изыскательной партией недалеко от Львова...
      — Такой молодой и уже инженер? — искренне изумилась Стефа.
      — По-вашему, инженер должен непременно быть с усами, бородой, лысый и в пенсне?
      — О, да что мы здесь стоим! — вдруг спохватилась Ганнуся.
      — Но вы куда-то торопились. Может быть, я помешал?..
      — Йет, что вы, — густо покраснела Ганя.
      — Мы хотепи посмотреть фильм «Цирк», — пояснила Стефа. — Эту картину все так хвалят...
      — Я не пойду в кино, Стефцю, — решительно сказала Ганя. — Пойдёмте к нам. Маму вы уже знаете. Я познакомлю вас с моим отцом...
      Они подошли к дому в тот самый момент, когда Петрик и командир свернули на тропинку и скрылись в зелёной чаще орешника.
      Сначала Петрик вёл командира через густой молоденький ельник, потом они начали спускаться вниз, и вдруг мальчик исчез. Командир только плечами пожал. Он стоял на краю обрыва, а внизу зелёной ящерицей прошмыгнул поезд, не останавливаясь на станции Под-замче.
      — Идите! — послышался приглушённый голос Петрика. И командир догадался, что здесь и есть вход в пещеру.
      — Великолепно! — стряхивая с колен землю, улыбался командир Микаэлян. — Вот это маскировочка! Днём с огнём вас тут не отыщешь.
      Над входом в штаб алела красная звезда, а неподалёку взад и вперёд.расхаживал дежурный в бумажной треугольной шапке. Это был Василько.
      Услышав чужой голос, он остановился, зажал между ногами палку и, заложив в рот пальцы обеих рук, пронзительно свистнул. В тот же миг за спиной командира и Петрика зашевелились ветки, и как из-под земли выросли девять голов в таких греугольных шапках, как и у часового около штаба.
      Мальчуганы вылезли из засады и подошли ближе, заметив на груди командира ордена.
      — Здравия желаю, орлы! — отдал честь командир.
      Но друзья Петрика сбились в кучу и промычали
      что то непонятное.
      Петрик смутился.
      Командир был удивительно чутким человеком. Как ни в чем не бывало, он с улыбкой повторил своё приветствие:
      — Здорово, орлы!
      — Служим Советскому Союзу! — дружно грянуло в ответ.
      — Вот это просто здорово! — остался доволен командир.
      — Данько-пират с шайкой рыскают возле пещеры! — доложил Петрику Олесь.
      — А Юрка нет, — развёл руками йоська.
      — И почему Юрко не позволяет воевать с этими «пиратами»? У меня аж руки чешутся! — признался Медведь.
      Олесь строго взглянул на него из-под нахмуренных бровей: мол, я тебе покажу «руки чешутся»! Юра просил ни на какие провокации не поддаваться и в драку с Даньком не вступать.
      В пещере стоял не то пулемёт, не то пушка, сделанная из фанеры.
      — И стреляет? — поинтересовался командир.
      — Ещё как! Это пушка-самострел. Шестьдесят стрел в минуту выстреливает, — сильно прихвастнул йоська. — Петрик изобрёл.
      — Не ври, — уточнил Петрик, — всего тридцать стрел.
      На стене перед столиком, сооружённым из двух ящиков, висела карта, испещрённая какими-то странными знаками, обозначавшими, несомненно, что-то важное для её владельцев.
      Командир не задавал лишних вопросов.
      — А тут, в нише, наш склад оружия, — пояснил Петрик.
      — Арсенал?
      — Что это — арсенал? — не понял Петрик.
      И командир ему объяснил.
      — Любопытно мне знать, воинственное племя, — с неимоверно таинственным лицом спросил командир. — Чем же вы в мирное время занимаетесь?
      Но это как раз была та самая большая тимуровская гайна, которая не разглашалась.
      Петрик уклончиво ответил.
      — Песни поём.
      — Какие?
      — Много — всяких-разных. А недавно научились «Каховка, Каховка...»
      Василько с самого начала заметил в руке командира бинокль. Он долго боролся с собой, но всё же не выдержал.
      — Товарищ командир...
      — Слушаю.
      — Дайте мне разок в бинокль глянуть.
      — Не слушайте его, попрошайку, — сконфузился Петрик.
      — Чего ж, пусть себе глядит на здоровье. Держи, — у. командир протянул Васильку бинокль.
      Шутка сказать — настоящий бинокль! Мальчики с завистью смотрели на чудесную вещь с круглыми стёклышками, будто она в одну секунду могла показать Васильку весь мир.
      — Но как же в него глядеть-то? — растерянно бормотал Василько, досадуя, что, кроме густого тумана, ему ничего в бинокле не видно.
      — Дай мне, — потянулся к биноклю Иоська.
      — Не лезь, — отмахнулся Василько, напряжённо вглядываясь в стёклышки.
      — Ну, теперь видать?
      — Та где! Туман!
      — Чтоб я так жил, человек видит через бинокль в сто раз лучше, чем невооружённым глазом.
      — Невооружённым глазом! — огрызнулся Василько. — На вот, сам погляди, туман — и всё!
      Достойнее всех вёл себя Олесь. Это Петрик сразу подметил. Олесь даже ни разу не посмотрел в ту сторону, где вокруг Василька толпились все ребята.
      «Подумаешь, невидаль какая — бинокль Такой человек к нам пришёл, а им — бинокль!» — негодовал в душе Петрик.
      — Василько! — позвал Олесь.
      Мальчики расступились.
      — Явился по твоему приказу, — подбегая, без всякого смущения отрапортовал Василько.
      — Бинокль отдай.
      — Так я... Я ещё ничего не увидел...
      — Разговорчики! — оборвал Олесь. — В разведку сейчас пойдёшь.
      — Есть в разведку! — сразу преобразился Василько.
      Понятное дело, рэди тэкого случэя можно рэсстэть-
      ся с биноклем.
      — Разведать и донести штабу, что затевает против нас Данько-пират!
      — Есть разведать и донести!
      Сняв свою треугольную бумажную шапку, Василько отнёс её в штаб. То же самое проделали ещё двое мальчуганов, назначенные Васильку на подмогу.
      Пригибаясь к траве, прячась в кустах, разведчики вскоре скрылись из виду.
      Командир подошёл к берёзке и, прильнув к биноклю, внимательно обозревал город.
      Но в эту минуту, окружённый мальчуганами, Сам-вёл Микаэлян не мог знать, что эти дети и эта старинная площадь перед ратушей станут свидетелями бессмертного подвига его друга танкиста Александра Марченко.
      Однако не будем забегать вперёд.
      Командир присел на камень, чтобы закурить.
      — Это у вас такой фонарик? — заинтересовался Петрик, поднимая с травы и протягивая командиру выскользнувший у него из кармана небольшой фонарик.
      — Хорош? — осветил им лицо Петрика командир.
      — Что вы спрашиваете, — только и вымолвил Петрик.
      — Возьми себе, дорогой, — сверх всякого ожидания предложил командир.
      — Та не надо, — засовестился Петрик. — Вам он и самому сгодится в солдатской жизни.
      — Дают — бери, а бьют — тикай! — весело подмигнул йоська.
      Но командир мягко поправил мальчика:
      — Первое, слов нет, — верно. А вот когда тебя бьют, не беги. Никогда не беги, а давай обратно! И ещё как давай обратно!
      Он вложил в руку Петрика фонарик.
      — Бери на добрую память.
      — Спасибо, — прошептал мальчик, глядя в угольно-чёрные весёлые глаза командира.
     
     
      Глава пятая
      ЗМЕЯ МЕНЯЕТ ШКУРУ
     
      Ещё в студенческие годы сын обанкротившегося промышленника немец Вальтер Данцигер без гроша за душой довольствовался мизерным вознаграждением, по вечерам исполняя под аккомпанемент гитары лирические песни в одном из портовых кабачков Данцига. Посетителей — а это большей частью были матросы разных стран — молодой певец подкупал знанием их родного языка. Вальтер Данцигер совершенно свободно владел польским, французским, английским и даже русским языками.
      Но через три года «нищий студент» вдруг перестал нуждаться в тех жалких грошах, какие платил ему содержатель бара. У него появились более солидные покровители. Они платили щедро за кое-какие «пустячные услуги», и Вальтер Данцигер нисколько не возразил, когда от него потребовали на время забыть своё происхождение, имя и фа.милию. Затем ему велели не реехать на постоянное жительство в Краков, потом в Прагу, а оттуда во Львов и под именем Казимежа Войцека пока заняться коммерческими делами.
      Какой коммерцией занимался во Львове Казимеж Войцек при содействии коммерсанта Стожевского, а позже и очаровательной пани Стожевской, — нам известно.
      Но как этот бестия оказался в Берёзе Картуз-ской?
      Так повелел во имя интересов третьей империи сам фюрер. И в случае успешного выполнения возложенной на Вальтера Данцигера миссии авантюриста ждала высокая награда, почести и богатство.
      Жил на Терноиольщине добродушный темноволосый батрак Мартын Ткачук. Гнул он спину от зари до зари в имении помещика. Голод был его постоянным спутником. Голод погубил его молодую жену и ребёнка. Да и всё родное село Мартына Ткачука стало настоящим кладбищем.
      Ушёл Мартын Ткачук в город искать работы и куска хлеба. Многое ему пришлось испытать, пока, нако-
      иец, судьба свела горемыку с теми, кто, не взирая на разгул фашистского террора, рискуя жизнью, боролся за лучшую долю тружеников.
      Вскоре и он стал в ряды этих борцов. И вот однажды, когда Мартын Ткачук пришёл в село с листовками, его схватила полиция. Без следствия и суда Мартына Ткачука зверски замучили в застенках дефензивы. Его доброе имя присвоил себе хитрый, коварный Вальтер Данцигер. С провокационной целью он был брошен в Берёзу Картузскую.
      ...Вот она, фабрика смерти, раскинувшая свои огромные колючие клетки недалеко от развалин монастыря ордена «картузов».
      Карцер. В сером халате с огромным чёрным номером на спине лежит на цементном полу жестоко избитый Вальтер Данцигер.
      Гнетущую тишину нарушает его стон:
      — Лучше смерть...
      — Это ты, Ткачук?.. Держись, товарищ... — кто-то горячим шёпотом обжигает ему лицо. — Это только сначала страшно... Умереть можно по-разному... Трус умирает при каждой опасности... Храброго голько раз постигает смерть... Если веришь в свой народ, ты не согнёшься... выстоишь...
      — Кто это?..
      — Гаврилюк.
      — Тебя тоже пытали?..
      — Да.
      — Подлецы!.. Подсовывали подписать декларацию на провокатора... Думали... продам свою революционную честь... Я плюнул коменданту в рожу...
      — Через пару дней опять предложат подписать... — аврилюк слабо вскрикнул и вплотную притиснулся всем телом к холодной стене. — Не подпишешь — опять будут истязать... А ты держись!.. Создатели Берёзы... придумали этот ад... не только для того, чтобы мучить нас... Им куда важнее расщепить нашу твёрдость... сломить нашу волю... верность..,
      Если своими руками смываешь запёкшуюся кровь на лице говарища, истерзанного палачами, если тайком бинтуешь ему раны, оторвав кусок материи от подола рубахи, за что тебе угрожает ледяной карцер, если видишь, как сквозь все муки и пытки проносит он свою непреклонность, честь, так как же ему не поверить? Как усомниться?
      Ловко маскируясь под чужим именем, Вальтер Дан-цигер вошёл в коммуну Берёзы, влился в общую её борьбу.
      В этом кошмарном застенке всё — изощрённые пытки, издевательства, муштра, даже работа — было рассчитано так, чтобы как можно больше вымотать сил, довести истощённых людей до туберкулёза, смерти.
      — Темно! Темпо, темно! — свистят резиновые дубинки надсмотрщиков в полицейской форме с орлами на шапках.
      И люди, покрытые потом, с запёкшимися от жажды губами, бегом несут с поля тяжёлые мешки с картофелем, тогда как фургоны стоят без дела.
      На дороге березняки копают ямы. Землю на носилках относят в сторону.
      — Темпо! Темпо! Коммунистические морды! — лютует очумевший от жары полицейский.
      Сгибаясь под непосильной тяжестью, измождённые люди бегом переносят на носилках землю, хотя знают — минет лишь час-другой и последует команда:
      — Засыпать обратно выкопанные ямы!
      А когда падающие от усталости узники ждут с минуты на минуту сигнала, возвещающего о конце работы, их вдруг запрягают вместо лошадей в фургоны, нагруженные камнями, и гонят по территории лагеря.
      В этой упряжке не раз изнемогали плечо к плечу поэт Александр Гаврилюк, кузнец Михайло Ковальчук и тот, кто прикрывался именем Мартына Ткачука.
      Могли ли они знать, что в эти минуты, едва волоча ноги, обливаясь потом, их соузник думал:
      «О, проклятый фюрер! Что ж ты тянешь? Лживая собака! Где твои обещания?.. Где? Да, милый Вальтер, влип ты в историю... Эти фанатики погибают здесь хоть из-за своих коммунистических идей... А ты? За мировое господство?.. Да на кой чёрт оно тебе сдалось. Вальтер, это мировое господство, если кретины-поляки скоро превратят тебя в лагерную пыль!..»
      Когда же, спутав все карты Данцигера, на помощь узникам пришла Красная Армия, уважаемый всеми мученик Берёзы Мартын Ткачук переехал в ашетский
      Львов. Здесь его нашли берлинские хозяева и установили с ним связь.
      Ивасик, наигравшись за день на свежем воздухе, крепко спал. Ручонки раскинулись на подушке, ножка высунулась из-под одеяла и повисла на краю кровати. Оксана подошла к сыну, укрыла его, убрала со лба упрямую прядь волос и в задумчивости проронила:
      — Как он похож...
      Глаза её встретились с глазами мужа. Большие, честные, они смотрели с портрета, как живые И всё в родных чертах мужа дышало энергией, силой. Чужой казалась только едва уловимая скорбная улыбка. Она острым укором отозвалась в сердце молодой женщины.
      В комнату влетел Олесь с пунцовыми от мороза щеками. Он хотел сказать, что подмёл снег на лестнице, прочистил дорожку до самой калитки, но, увидев слёзы, стоявшие в глазах Оксаны, не проронил ни слова! Подошёл к ней, обнял.
      — Не плачьте, тётя Ксана... Я только летом поеду к дедушке, а после приеду. Я всегда буду вам всё делать, помогать...
      Часы пробили шесть вечера.
      — Пора идти, — спохватилась Оксана.
      — Такой снег, а вдобавок ещё и здорово скользко, — забеспокоился мальчик. — Не надо сегодня ходить. А,тётя?
      — Нельзя, голубь мой* — Оксана ласково провела рукой по вихрастым волосам племянника. — Девочки будут ждать. Кружок наш готовит вышивки для выставки ко дню Красной Армии. А до праздника осталось всего одиннадцать дней.
      — Тётя, а вы возьмёте на праздиик в детский лом меня и... ну, Ивасика и Петрика, а ещё Василька...
      — И йоську, и Медведя? Да? — улыбаясь, перечислила Оксана.
      — Ага.
      — Всех возьму.
      С этими словами, не глядя в зеркало, тётя надела свою шерстяную вязаную шапочку и пальто с пушистым меховым воротником.
      — Ровно в девять, как всегда, я буду дома, Лесик. Никому чужому дверь не открывай.
      — я знаю, — деловито кивнул Олесь.
      Мальчик запер за тётей дверь.
      Из низко нависших туч снег больше не сыпался. Задумавшись, Оксана даже не заметила, как дошла до Курковой улицы, сейчас заснеженной и безлюдной, похожей на аллею парка. В конце этой улицы был детский дом, куда нап| авлялась Оксана.
      — О, пани Магда! Как я рад вас снова видеть, — вкрадчиво произнёс чей-то мужской голос за спиной Оксаны.
      Тревожно сжалось сердце. Не оглядываясь, Оксана ускорила шаг.
      — Пани Магда меня не узнает? — назойливо прозвучал тот же голос над самым ухом Оксаны.
      Она подняла голову и с изумлением посмотрела на незнакомца в чёрном пальто и шляпе.
      — Меня не зовут Магдой... Вы обознались...
      Незнакомец решительно взял её под руку и тихо рассмеялся.
      — Так-таки пани Магда меня не узнает?
      — Не смейте ко мне приставать! — протестующе вскрикнула Оксана.
      — Не надо сердиться, пани Магда, не надо сердиться! Вспомните о добрых прошлых временах, когда вы стояли за буфетной стойкой в баре «Тибор»...
      Внимательно посмотрев в лицо незнакомцу, Оксана узнала коммерсанта Казимежа Войцеха.
      — Дёшево же вы цените свою жизнь, если отважились опять появиться во Львове, — с оттенком издёвки проговорила Оксана.
      — Говорят, риск — благородное дело...
      Они остановились в сквере под каштанами.
      Данцигер оглянулся и убедился, что по соседней
      а.ллейке прогуливается, страхует его бывший тайный агент дефензивы маклер Антошек, зорко наблюдая за улицей.
      А между тем. Антонюк не так уж зорко следил за улицей, как это казалось его шефу. Внимание Антоню-ка скорее было поглощено разговором Данцигера с секретаршей горсобета. Однако, несмотря на все старания, ему не удавалось расспышать ни единого слова. Приходилось лишь смутно догадываться о результатах переговоров по жестам и мимике собеседников.
      Лицо шефа выражало удивление, злобу, огорчение. Заметно было, что гнев борется в нём со страхом.
      «Да. видно, нелегко шефу уломать секретаршу, — злорадствовал в душе Антошек. — Ха-ха, отказывается от денег? Господи, что это?.. Какая неосторожность!.. Вот психопат... Неужели собирается её пристрелить?.. Слава Иисусу, взял себя в руки... Будто бы опять мирно беседуют... Так, взяла от него деньги... Да. конечно, когда золото льётся тебе в карМан, зачем от него отказываться?»
      Антонюк отважился подойти поближе. И тут до его слуха отчётливо донёсся обрывок фразы, брошенной Данцигером:
      — Завтра в девять вечера в кафе напротив Бернар-динского костёла.
      Она ответила:
      — Хорошо, я буду ждать.
      И обменявшись почти ласковыми улыбками, они простились.
      Выждав, пока секретарша скрылась за углом, Дан-цигер быстро приблизился к Антонюку и коротко проронил:
      — Ступайте, я сам за ней прослежу.
      Не теряя ни минуты, Данцигер устремился вслед за секретаршей, но, сделав пару шагов, как бы вспомнил что-то, вернулся и быстро распорядился:
      — Сегодня к девяти сгружайте снег в люк на Замковой...
      Оксана торопливо шла, сжав губы, как человек, которому во что бы то ни стало нужно сдержать крик или стон. А душа её кричала: «Никогда!... Ни за какие деньги, мерзавец, тебе и тем, кому ты служишь, не удастся засосать меня в своей трясине.. Это вы отняли жизнь у моего Степана!.. Отняли отца у моего ребёнка!.. Теперь вам понадобились новые жертвы? Благодетели... на деньги вы не скупитесь... Платите убийцам щедро... Но вам меня не завербовать!..»
      Перед парадным детского дома она замедлила шаг.
      «Может быть, пойти сейчас?..»
      Оглянулась. Никого не заметила. Лишь две женщины куда-то спешили по противоположной стороне улицы.
      И всё же переборола себя:
      «Нельзя делать глупостей. Надо действовать осторожно».
      Быстро вошла в парадное.
      Дети любили Оксану. Чуткие, отзывчивые, они сразу заметили озабоченность на лице своей руководительницы. Притихли. Каждая девочка с ещё большим усердием склонилась над вышивкой.
      В девять вечера Оксана уже сидела в кабинете перед человеком в военной форме с тремя шпалами на петлицах. У него были седые виски и строгое лицо. Перед военным на письменном столе лежала солидная пачка сторублёвок.
      — А может быть, я поступила неосмотрительно, что взяла у него эти деньги? — с сомнением заключила Оксана.
      Взгляд проницательных глаз военного, сперва испытующе и даже сурово глядевший прямо в глаза Оксане, постепенно смягчался. В её чистосердечном рассказе он не уловил и тени той душевной надломленности, какая нередко бывает у людей, проживших трудную, беспокойную, не всегда верную жизнь.
      Военный, который по возрасту мог быть отцом Оксане, мягко наставлял:
      — Вы поступили правильно. Завтра в назначенный час будьте в кафе. Ведите себя так, как вела бы себя когда-то Магда из бара «Тибор». Он должен совершенно не сомневаться в вас. Это главное Ничего не бойтесь, никакого зла он вам причинить не сможет. Вас постоянно будут охранять наши люди. А сейчас я вам дам провожатого.
      — Нет, спасибо, зачем? Мне недалеко.
      — Вы твёрдо уверены, что за вами никто не следил?
      — Да, я была очень осторожна, — тоном глубокого убеждения заверила Оксана.
      — Ну что ж, если так, пожелаю вам доброй ночи.
      Выйдя на морозный воздух, Оксана быстро перешла
      улицу в том месте, где она была менее всего освещена, едва не угодив под лошадь, запряжённую в крестьянскую телегу.
      — Тю, шалена жинка! — сердито раскричался бородатый возница, привстав на козлах и туго натянув вожжи. — Аж в грудях захолонуло от страха! Лезут
      тут всякие под конские копыта...
      Сбежались любопытные.
      — Кого задавили?
      Оксана, не желая привлекать к себе внимания, забежала в первое попавшееся парадное и этим спаслась от мечущего громы и молнии бородача.
      Часы на башне пробили четверть одиннадцатого, когда Оксана минула тёмную каменную громаду костёла Марии Снежной и свернула в узкую улочку, караб-каюш,уюся наверх. Это была одна из самых древних у.лиц, тускло освещённая редкими газовыми фонарями.
      Оксана замедлила шаг и оглянулась. Ещё не так то поздно, а вокруг — ни души!
      «Не лучше ли вернуться назад к костёлу? Через Стрелецкую площадь хотя и нужно сделать изрядный круг, зато будет спокойнее...»
      И тут же внутренний голос, словно посмеиваясь над страхом, подзадоривал:
      «А чего бояться? Смотри, сквозь замёрзшие в снежных узорах окна светятся огни. Люди не спят. А до Замковой уже рукой подать...»
      Оксана быстро зашагала по скрипящему снегу.
      — О господи, что это на меня такой страх напал?.. — дрожа всем телом, шептала она, всё чаще оглядываясь вокруг и всё более ускоряя шаг. Сердце колотилось, лицо пылало. Страх нёс её, как на крыльях.
      — Фу, наконец-то, Замковая... — Оксана перевела дух. — А вон, кажется, люди...
      Страх сразу угас.
      Впереди темнел грузовик. Рабочий, стоявший на кузове, сбрасывал лопатой снег в люк.
      «Надо же, ни один фонарь на улице не горит! — с досадой заметила Оксана, прибпижаясь к машине. — Не иначе, этот Данько-пират опять побил стёкла на фонарях...»
      Внезапно от грузовика отделилась тёмная фигура и направилась Оксане наперерез. В ту же минуту рабочий в кузове отбросил лопату и спрыгнул с машины.
      Перед Оксаной стоял Данцигер. Но прежде чем крик о помоши успел вырваться из груди онемевшей от ужаса женщины, страшный удар по голове свалил её навзничь.
      Мёртвую Оксану убийцы сбросили в люк и завалили снегом.
     
     
      Глава шестая
      НОЧНЫЕ ПОЖАРЫ
     
      Ветер утих. В траве, на листьях кустов и деревьев несметным множеством маленьких солнц горят непросохшие капли дождя. Но там, далеко за Черногорским лесом, в просветах между деревьями продолжают вспыхивать молнии и гремят грозовые раскаты.
      Петрик стоит у обрыва, то и дело бросая негодующие взгляды на заросли орешника, откуда ещё час назад должен был появиться Медведь, чтобы сменить его.
      Завидев Медведя, беспечно, вразвалочку приближающегося к пещере, Петрик закричал:
      — Почему опоздал? Я тут из-за тебя торчу с самого утра!
      — Дождь лил, гром гремел, думаю: чего мне зря мокнуть? Ты всё равно из штаба в эдакую грозу не уйдёшь.
      — Лучше бы подумал, кто завтра вместо Олеся будет выступать во Дворце пионеров от тимуровцев. Он же с детдомовскими ребятами уезжает на дачу. А какую хорошую песню он выучил, верно. Медведь?
      — Угу.
      — Во Дворец пионеров придут танкисты. И Александр Марченко с Ганей... Наверно, Юрко захочет, чтобы эту песню спел я, — решил Петрик.
      Он откашлялся и громко запел:
      Мы все из тех, кто наступал
      На белые отряды.
      Кто паровозы оставлял.
      Идя на баррикады.
      Припев он тоже гладко спел. А вот как же дальше?..
      Средь нас есть дети, сыновья...
      Петртк закусил большой палец.
      Средь нас есть Дети, сыновья...
      Нет, дальше он решительно не мог вспомнить слова этой песни.
      Тогда Петрик побежал к Юре, чтобы с ним вспомнить слова песни, а заодно и прорепетировать под аккордеон.
      По дороге он вспомнил ещё одну строку:
      Средь нас есть дети, сыновья. Что шли с отцами вместе...
      Тут Петрик с разгона налетел на человека, который сразу пропел куплет до конца:
      В врага пошлём мы свой снаряд, Горя единой местью!
      — О пане-товарищу... — растерялся от неожиданности Петрик, встретив бывшего узника Берёзы Кар-тузской.
      Как знать, не будь Петрик так озабочен, возможно, на этот раз он вспомнил бы, что этот рабочий с огрубевшими сейчас руками, владеющ.ий так свободно украинским языком, и вылощенный поляк с усиками, который в баре «Тибор» пытался застрелить убегающего Владека, — одно лицо.
      Но Данцигер, с пытливым вниманием наблюдавший за мальчиком, видел, что тот не узнал его.
      «И всё-таки мальчишку надо убрать с дороги», — подумал Данцигер.
      Растерянно переступая с ноги на ногу, Петрик не мог решить, то ли попросить монтёра пропеть всю песню до конца, то ли бежать к Юре.
      Нащупав в кармане комбинезона финский нож, Данцигер, хитровато посмеиваясь, спросил:
      — Опять от Данька-пирата спасаешься?
      — Нет, я был в нашей пещере... Ох, всё забываю — штабе!
      — Если не военная тайна, могу я узнать какие такие важные дела вы обсуждали?
      — А там никого не было. Я был один.
      — Как? Ты не побоялся, что Данько-ппрат может тебя поймать?
      — Он теперь к Юре, ну, вожатому нашему, здорово подлизывается! И нас перестал задевать...
      «Это хуже, — промелькнуло в голове Данцигера. — Ну, да ничего! У них вражда старая, подозрение всегда падёт на этого Данька-пирата...»
      — Вот что, Петрик, дождя больше не будет, пойдём покажи мне, наконец, свою пещеру.
      — Пойдёмте, — охотно и быстро выпалил Петрик, бегом направляясь к тропинке, скрытой в кустах.
      Они уже подходили к старому каи1тану, когда вдруг Петрик остановился.
      — Знаете что, дядя... Я сейчас № могу идти в пе-щеру.
      — Почему?
      — Дело у меня есть. Мы с вами в пещере замешкаемся, а Юра возьмёт да п уйдёт куда-нибудь. Через это завтра получится скандал. Вы лучше завтра приходите во Дворец пионеров, мы там будем выступать. Добре?
      И Петрик убежал.
      У Юры были гости — старый профессор с внучкой Стефой. Когда Петрик вошёл, очи о чём-то громко спорили.
      Отводя с потного лба прядку светлых волос, Петрик в смущении стоял на пороге комнаты, боясь поднять глаза на Стефу,
      — О, Петрик! Входи, входи, друже. Что у вас там? Опять схватка с «пиратами»?
      — Не-е, — замотал головой Петрик. — В сто раз хуже! Завтра Олесь не сможет выступать в это... ну, самодеятельной художественности!
      — Ах ты, моя «самодеягельная художественность»! — почему-то засмеялась Стефа.
      Но Петрик на неё за это не обиделся. Он сказал:
      — Знаешь, Юра, я могу сам спеть ту песню... Но я немножко позабыл...
      — Это мы в два счёта вспомним, — успокоил Юра, — дай только мне самому вспомнить одну вещь... Это, брат, дело чести...
      -- Так, так, прошу вспомнить, молодой человек, — лукаво поглядывал на Юру профессор. — Ну, под каким ,же девизом тайна «математической русалки» была разгадана?
      Петрик присел на краешек дивана, где сидела
      Стефа, и, кротко сложив руки на коленях, не сводил изора с Юры, который мучительно что-то хотел вспом-кить и не мог.
      — Говори... — осторожно косясь на дедушку, подсказала Стефа.
      — Ура! Вспомнил! «Говори, что знаешь, делай, что обязан, будь, чему быть». Под этим девизом Софь51 Ковалевская в 1888 году прислала на конкурс во Францию свой замечательный научный труд, наконец, разгадав, казалось бы, совсем неразрешимую задачу о иращении твёрдого тела вокруг неподвижной точки. Учёные называли эту задачу «математической русалкой».
      — Всё верно, молодой человек, — дружески обнял мальчика профессор. — Но я знаю: в вашем сердце есть и гордость, и честь, а потому — ставлю вам только «четвёрку», а не «пятёрку». «Единицу» вам надо отдать вот этой подсказчице, — профессор погрозил пальцем внучке.
      Стефа виновато улыбнулась и отошла к окну. Косы крест-накрест вокруг головы делали её старше. Она мечтательно проговорила:
      — Я не буду математиком, как Софья Ковалевская, а непременно стану врачом...
      — А я буду артистом, — счёл своим долгом заявить Петрик. — Тато говорит, у меня баритон и я буду когда-нибудь петь в опере.
      — Вы поёте по нотам, молодой человек? — с самым серьёзным видом осведомился профессор, будто до этого инкогда не встречал Петрика.
      — Я... Я пою под аккордеон, прошу пана.
      — Охотно послушаю ваше пение, друже мой. Но надеюсь, в вашем репертуаре нет пессн, которые у меня под окном горланили когда-то «пираты»?
      — Дедушка, нам уже пора. У тебя скоро лекция А мне нужно подготовиться, я сегодня высаупаю в нашем подшефном детском доме, — выручила Петрика Стефа.
      — Да, да, — засуетился профессор, беря с кресла свою серую велюровую шляпу. — Но я надеюсь завтра нас послушать, друже мой, — обратился старик к Петрику. — Вот, Юрий меня уже пригласил.
      Когда профессор и его внучка ушли. Юра взял
      аккордеон. Не прошло и часа, Петрик превосходно знал новую песню и смело мог завтра выступать.
      Под вечер Петрик забежал к Васильку, чтобы взять его с собой на праздник в детский дом.
      — Какой ты нарядный, Петрик! — сразу заметили все сестрёнки Василька.
      Петрик покраснел, но, разумеется, не сказал им, что на вечере будет Стефа. А это он для неё так начистил туфли и даже намазал волосы бреолином.
      — Да что ты копаешься, словно курица! — торопил Василька Петрик. — Опоздать можно!
      — А как меня туда не пустят? — беспокоился Василько.
      — Пустят... Мой татко... вот забыл, как оно называется. Ну... о — шеф! Он от железнодорожников там шеф. Нас пустят...
      — А что это шеф?
      — Ну той... Ну, как батько всем сиротам.
      — Обманывай!
      — А вот и не обманываю. Весь узловой комитет им шеф. Много придёт шефов... И потом — мы тимуровцы, нас везде пустят.
      Последнее было убедительнее всего, и Василько заторопился.
      Прежде чем надеть новые башмаки, Василько хорошенько помыл под краном ноги. Поставив под кран голову, он долго, старательно мыл уши, потому что вчера Юра сделал ему замечание. (И как он всё это подмечает!). Ну, что правда, то правда, обижаться не приходится. Уши Василько не очень-то привык мыть.
      йоськи дома не оказалось. Пришлось идти без него.
      В детском доме друзей встретил Олесь. На рукаве его беленькой рубашки алела повязка с н.чдписью: «Дежурный», и по лицу Олеся было заметно, что он горд тем, что дежурный.
      Первым делом Олесь повёл друзей показать им столярную мастерскую.
      — Знаменито! — восхищённо прошептал Василько, заходя в большую комнату, где в шесть рядов стояли новенькие станки. Пахло стружками и лаком. Инстру-
      менты были аккуратно разложены на полках, а натёр-ть7г"1 паркетный пол сверкал как лёд на катке.
      — Я уже здорово научился строгать рубанком, — не утерпел и похвастался Олесь.
      Потом мальчики зашли в комнату с множеством разных кукол и других игрушек. Тут же стояли маленькие ванночки с какой-то белой массой, краски. На столах лежали альбомы с рисунками.
      Василько взял в руки одного зайца.
      — Это ребята делают для самых маленьких, — ноя сии л Олесь.
      — Неужели сами делают? — недоверчиво спросил Василько. — Точнёхонько, как в магазине продаются...
      — У нас тут и платья и ботинки — всё сами ребята шьют. Во, гляди на мне ботинки — это мне пошили хлопцы из старшей группы...
      Олесь показал друзьям спальни. В каждой из них ровненько, как по линеечке, стояло по пять-шесть никелированных кроваток с одинаковыми голубыми покрывалами. На окнах — вазоны с цветами, на стенах — хорошие картины в багетовых рамах.
      — Хорошо тут. Скажешь нет? — шепнул Василько Петрику.
      — Ещё бы!
      Из окна, охваченная пламенеющим закатом, совсем близко виднелась Песчаная гора. На склоне её бегали две девочки в пёстрых платьях. Около них паслась коза.
      До мальчиков донеслись рукоплескания.
      — Уже началось! — спохватился Олесь.
      И они, перепрыгивая через ступеньки, побежали по лестнице вниз.
      В зале было полно. Кое-кто из мальчуганов даже примостился на подоконниках.
      Среди одинаково одетых гости выделялись. И Петрик сразу увидел отца, сидящего рядом с монтёром, которого встретил сегодня утром на Замковой улице.
      — Гляди, вон Стефа, — шепнул Олесь, показывая глазами на первые ряды.
      Ганя, Стефа и Юра сидели рядышком. Но мальчики к ним не подошли, а остались стоять у входных дверей.
      Никогда в своей жизни Петрик и Василько не видели представление кукол.
      Когда закрылся занавес, Петрик, Василько и Олесь хлопали до боли в ладошах.
      После пьесы на сцену вышел мальчик и продекламировал стихогворение. Вслед за ним выбежало несколько пар танцоров в украинских костюмах Они закружились в весёлом гопаке Потом маленькая девочка спела трогательную колыбельную песенку, держа в руках куклу. Но вот высокая женщина с пышной причёской объявила, что их гость прочтёт стихогворение великого немецкого поэта Генриха Гейне.
      На сцену вышел Юра.
      Нахохлившись, Мартын Ткачук, поглядывая на Ковальчука, пробурчал:
      — Гейне... А не лучше бы Тараса Шевченко?
      Нет, Юра не принял позу, выставив одну ногу вперёд, как это сделал до него мальчик, читая поэму. Слегка волнуясь, чуть срывающимся голосом он негромко начал:
      Кчк часовой, на рубеже свободы Лицом к врагу стоял я тридцать лет Я знал, что здесь мои промчатся годы, И я не ждал ни славы, ни побед...
      — Юра читает моё любимое... — шепнула Стефа на ухо Гане. А мальчик продолжал гневно и гордо:
      Порой от страха сердце холодело (Ничего, не страшно только дураку!). Для бодрости выскистывал я смело Сатиры злой звенящую строку. Ружьё в руке, всегда на страже ухо. Кто б ни был вряг — ему один конец! Вогнгдл я многим в мерзостное брюхо Мой раскалённый, мстительный свинец...
      — Ничего не скажешь, здорово читает, — похвально отозвался Мартын Ткачук.
      — Тихо, друже, — сжал руку своему соседу Ко-вальчук. — Мегнаешь хлопцу.
      В голосе Юры теперь уже слышалась и горечь, и мужество, подобное набату, зовущему на подвиг.
      Но что таить! И враг стрелял порою Без промйха, — забыл я ранам счёт. Теперь — я все равно не скрою, Слабеет тело, кровь моя течёт... Свободен пост! Моё слабеет гело...
      Один упал — другой сменил бойца! Я не сдаюсь! Ещё оружье цело, И только жизнь иссякла до конца.
      Юре ДОЛГО-ДОЛГО аплодировали.
      Какой-то малыш — о, да это ж Ивасик, братишка Олеся! — вышел на сцену и, едва удерживая в руках большой букет, передал Юре. После этого малыш с достоинством поклонился публике и важно зашагал за кулисы.
      Это всех очень рассмешило. Ему тоже принялись аплодировать.
      Женш.ииа в вышитом платье объявила, что Стефа Квитко исполнит на рояле вальс композитора Шопена.
      В зале захлопали в ладоши. Олесь взглянул на Петрика и увидел, что тот отчаянно кусает губы.
      Петрик действительно волновался. Он никогда ещё не слышал, как она играет. А вдруг забудет, что надо играть? Засмеют...
      Стефа в белом платье с оборочками легко поднялась по лестнице на сцену, улыбнулась и уверенно села на круглый стул у рояля, положив руки на клавиши.
      Сначала она играла тихо, плавно, словно с грустью о чём-то рассказывала, а потом вдруг неожиданно по залу рассыпалась звонкая трель.
      Петрик не представлял себе, что так красиво можно играть.
      Стефа ещё сидела за роялем, когда на сцену вышла та маленькая девочка, что в начале концерта пела колыбельную песню, и подала исполнительнице букет гвоздик.
      Можно было подумать, что это Петрику подарили цветы, так он сиял от радости.
      Все громко хлопали в ладоши, но громче всех, разумеется, аплодировал Петрик.
      По дороге домой Стефа попросила Петрика нести цветы. И он их нёс, как бесценный клад. Несколько гвоздик Стефа подарила Петрику, прощаясь с Ко-вальчуками около старинной пороховницы.
      Прибежав домой, Петрик поставил цветы в свою кружечку, из которой пил чай. Дарина только плечами пожала. Прежде она что-то не замечала за сыном такого пристрастия к цветам.
      Никто не видел (разве только звёзды видели?), как Петрик перед сном поцеловал гвоздики и чуть слышно прошептал: «Стефа».
      Проснулся Петрик от сильного взрыва. В этот же миг дом сильно потрясло, что-то близко рухнуло. Было темно и жутко.
      — Мама, что это? — спросонья крикнула Ганя.
      — Одевайся, доню..
      К Петрику подошёл отец.
      — Одевайся, сынку, быстро!
      Далёкие взрывы рвали ночную тишину.
      Петрик торопливо застёгивал сандалии.
      — Тату, почему стреляют?
      — Ещё не знаю, сынку... — ответил Ковальчук, что-то торопливо доставая из сундука.
      — Дарцю, — хрипло сказал Ковальчук. — Дома находиться опасно, видГаиь — бомбят... Забеги к соседям... Ступайте на Княжью гору. Ждите там до утра. Ворочусь, найду вас.
      — Можно Б нашу пещеру, — поспешно сказал Петрик. — Юра тоже так захочет...
      — Идите, — согласился Ковальчук и побежал в сторону станции Подзамче, где горел нефтеперегонный завод.
      Большие пожариш.а освещали город Горели дома в районе главного вокзала и в других концах города. На горе же царила такая густая тьма, что вскоре по острой, саднящей боли Петрик почувствовал — у него изодрана о ветки шиповника не только рубашка.
      — Осторожно, здесь яма, — предупредил Юра.
      Вдруг где-то совсем близко под горой оглушительно ухнуло.
      — Бомбы кидают! — испуганно прижалась к Петрику Ганя.
      — Не бойся, — дрожа от праха, прошептал Петрик. — Уже близко... А в пешере будет не страшно...
      — Где мы впотьмах отышем вашу пещеру, — с отчаянием простонала девушка. — Сейчас жахнет бомба — и конец!
      — Замолчи! — прикрикнула на неё Дарина. — Идёмте скорее...
      Царапая о ветки руки и лицо, женщины неотступно шли за Юрой и Петриком, пока мальчики, наконец, привели их в пещеру. Здесь Дарина расстелила на земле ватное одеяло, и все мешками повалились с ног.
      — Спи, сынок, усните, друзья, — усталым голосом проронила Галина Максимовна, мать Юры. — Я посижу около вас.
      Юра устал, всё тело ломило. И спать очень хотелось. Но при мысли, что мама будет сидеть я всю эту страшную ночь их охранять, его обожгло стыдом.
      — Я сам посижу, мама... Это мужское дело охранять женщин и детей.
      Мать поцеловала сына в голову.
      — Хорошо, выполняй свой мужской долг, мой мальчик.
      Засыпая, Петрик расслышал тревожный голос своей мамы:
      — Неужели война?..
     
     
      Глава седьмая
      ЧЁРНЫЕ КРЕСТЫ
     
      Не ведая, какие грозовые тучи войны сгущаются над Отчизной, Ковальчук настоял, чтобы хвораюший последнее время Тарас Стебленко поехал лечиться в Крым
      Счастливый Тымошик! Счастливая тётя Марина! Они тоже уехали в Крым. Правда, Тымошик обещал Петрику привезти разноцветных кремушек, «большую кучу, аж до неба!» А тётя Марина обещала ракушку, в которой слышен шум моря!»
      Первый день войны застал семью Стебленко в солнечной Ялте, где само слово «война!» прозвучало днко и неправдоподобно.
      Военком — седоватый, подтянутый человек с орденом Красного Знамени на груди в ответ на заявление Стебленко немедленно направить его добровольцем в действующую армию мягко сказал, что в этом пока нет необходимости. Пусть он заканчивает своё лечение.
      Между тем, в это утро, когда Тарас Стебленко, огорчённый отказом военкома, нервно шагал по набережной к себе в санаторий, в далёком Львове появились первые подводы и машины беженцев из местечек и сёл, где с рассвета бушевала война.
      «Война»! Тот, кто не пережил всех ужасов, какие таит в себе это короткое и жуткое слово, может произносить его спокойно.
      — Война! Петрик, война! — крикнул йоська, взбегая на террасу через сад.
      — Не ори, знаю без тебя, — хмуро встретил его Петрик.
      — Чтоб я так жил — это нечестно! — заявил йоська — Зачем вы не позвали меня вчера?.. Зачем вы холили без меня?.. — Нижняя губа йоськи так и осталась выпяченной, что означало сильную обиду.
      В коридор, как угорелый, влетел Василько.
      — Хлопцы, бежим в детский дом! Будем Олеся провожать.
      — Пошли, — охотно согласился Петрик. — Только надо и Медведя позвать. Чтобы после без обид...
      Но план их внезапно осложнился. Вошла Петрика мама и сказала:
      — Смотри мне — из дома никуда, пока я с рынка не вернусь.
      — А где Ганка? Пусть она дома сидит, — скривился Петрик.
      — Тоже коза хорошая! Побежала до Стефы! — заворчала мать.
      — Так, она бегает, а я сиди тут, я всегда сижу... Ей всё можно, а я сиди... — жаловался Петрик.
      — Не помреи1ь, сиди! — сказала Дарина и ушла, замкнув Петрика одного в квартире.
      Друзья тоскливо переглянулись и присели во дворе, у окна кухни.
      Но тосковать им в одиночестве долго не пришлось. Петрик открыл окно и выпрыгнул во двор.
      Послышались далёкие взрывы.
      — Глянь, глянь, хлопцы! Это там. коло почты! — вскочил с бревна Василько.
      — Бежим, глянем! — предложил Петрик.
      — Страшно, — зажмурился йоська. — Зачем бросают бомбы на дома? Моя мама боится, плачет...
      — Бежим! — настаивал Петрик.
      — А если воротится твоя мама? — заметил Йось-ка, — сразу охладив пыл Петрика.
      «А что? Ганка так может, а я нет, а я сиди, как арестант?» — с тоской подумал Петрик.
      Прошёл ещё час, а мать не возвращалась.
      — Сбегаем, глянем — и назад! А? — искушал Ва-силько.
      Будь-что-будет, Петрик отважился.
      И вот уже, громко разговаривая, мальчики бегут по Курковой улице. Они приближались к воротам детского дома, когда неожиданно большая тень самолёта метнулась из-за Песчаной горы.
      Что-то близко ухнуло и отшвырнуло Петрика на середину улицы.
      — Чёрные кресты на самолёте! — крикнул Ва-силько.
      Петрик взглянул на Иоську. У того даже веснушки побелели, так он испугался.
      Мальчики бросились в калитку. Навстречу им бежали заплаканные дети. У девочки с белыми косичками половина головы была в крови. Она сделала несколько шагов и упала.
      Дом, где ещё вчера Олесь показывал им мастерские, почернел и дымился. Мальчики побежали к раз-ва.линам.
      — Ганя!
      И Петрик весь задрожал, увидев свою сестру, которая несла на руках ту самую девочку, которая вчера так хорошо пела кукле колыбельную песенку.
      Лоб маленькой певицы был в крови, глаза закрыты, а из слипшихся ресниц выкатились две слезы.
      И Стефа была здесь. Она помогала той женщине, которая вчера объявляла на сцене, выкапывать кого-то из развалин.
      Мальчики подбежали к ним. Стефа и воспитательница подняли на руки Ивасика с обезображенным лицом.
      — Всё, — тихо промолвила женщина.
      А солнце ярко светило через разбитую крышу, как будто ничего не случилось.
      Петрику стало плохо. Ему показалось, что он сейчас упадёт.
      — Петрик! Петрик, уйдём отсюда, — узнал он голос Стефы.
      Так в их город пришла война...
     
     
      Глава восьмая
      ПРИСЯГА ТРЁХ
     
      Михайло Ковальчук двое суток не приходил домой.
      Встревоженная Дарина ещё с утра ушла к мужу на работу в железнодорожное депо. Мало ли что могло случиться с Михайлом?
      Петрик терпеливо прождал мать около трёх часов, а потом вдруг его охватила такая тревога, что он решил сейчас же бежать в мастерские к отцу и узнать, почему мама так долго не возвращается.
      Василько отговаривал. Он был свидетелем того, как Дарина ругала Петрика за са.мовольный уход из дому и не забыл её угрозу. «Ещё раз выскочи на улицу без спросу, ни один твой дружок порога сюда не переступит!»
      — Ну, пойдёшь?
      — Уйдём, а Ганя нагрянет, — нашёл отговорку Василько.
      — Нагрянет! Не видал, что ли, сколько опять раненых в госпиталь привезли?
      — Видал, — вздохнул Василько.
      — Всех раненых отсюда вакуируют
      — Знаю.
      — И Стефа хочет с госпиталем вакуироваться, — помимо воли дрогнул голос Петрика.
      — Скажешь! Так её дедушка и пустит. Это она только хвастает... перед Юрой, для форсу...
      — Не смей про Стефу так говорить! — по-детски упрямо и гордо крикнул Петрик.
      — Гляньте на него... Тоже мне граф Монте-Кристо выискался!
      Петрик сильно покраснел. Стиснув зубы, молчал, боясь выдать свою тайну.
      — Я маме записку оставлю, — стараясь скрыть смущение, наклонился Петрик над тетрадкой.
      и он написал: «Мама! Ты не волновапся Я с Васильком пошли тебя искать.
      Петрик».
      — Ошибка, — заметил Василько.
      — Где? Где ошибка?
      — А вот, «не волновайся». Надо писать — не волнуйся.
      Петрик густо зачеркнул ошибку и написал правильно
      Запирая дверь, Петрик не забыл поглядеть по сторонам, чтобы никто не видел, куда он прячет ключ, затем быстро нагнулся и положил ключ в условленное место — под вторую ступеньку каменного порожка.
      В эти тревожные дни друзья были неразлучны. И не удивительно, что стоило Петрику и Васильку выйти за ворота, а Олесь тут как тут!
      — В пещеру? — спросил он.
      — На вокзал до татка. Гайда с нами! — предложил Петрик.
      — Наш детдом завтра эвакуируют куда-то, — таинственно сообщил Олесь. — А я убежал... Хочу к де-
      ду на Майданские Ставки...
      Они спускались безлюдным Стрелецким парком. Ветер лениво колыхал листву клёнов. Отсюда в просветах серебристых яворов и лип хорошо был виден Львов, казалось, тихо дремавший в котловине. Петрик даже подумал: «Может, и войны уже нет.»
      Друзья сворачивали на Кармелитскую улицу, когда из-за чугунной ограды костёла францисканов вышел монах. Он метнул враждебный взгляд на Петрика, который впился в него глазами, и быстро пошёл по на-нравлению к Курковой улице.
      — Глянь, глянь, — схватил Олесь Петрика за руку, — монах, а сапоги на нём чисто военные.
      — О, видишь... — прошептал Василько.
      В это мгновение монах оглянулся. В его руке блес-Ч1ул пистолет. Он целился в Петрика.
      — Парашютист! — крикнул Юра, каким-го чудом оказавшийся возле мальчиков. И от этого крика их, как пушинки, разметало в разные стороны.
      «Монах» выстрелил. Пуля просвистела над головой упавшего навзничь Петрика.
      Из парадного выскочили двое с винтовками в руках.
      — Стой! Руки вверх! — приказал человек с орденом. — Стой!
      «Монах» ещё раз выстрелил в Петрика и опять не попал.
      Мальчики приникли к стволам каштанов и замерли ни живы ни мертвы.
      Из уст «монаха» сорвалось проклятье на немецком языке. Он метнулся за угол, пересёк дорогу и скрылся за воротами Стрелецкого парка.
      — В кого стрелял? — тяжело дыша, спросил Юру подбежавший человек с орденом.
      — Вот... В этого хлопчика.
      — Ты того мерзавца прежде когда-нибудь видел?
      Как Петрик мог так долго, так непростительно долго
      не вспомнить, кто этот человек...
      — Ох, дядя... Так это же бывший узник из Берёзы Картузской! Монтёр...
      — С ума ты слятил! — рассердился Юра.
      — А сапоги на нём чисто военные, святой истин-иый крест, — закрестился Василько.
      — Может уйти, гад, через Высокий Замок! — досад-но крикнул парень в гимнастёрке. — Я буду его преследовать, а вы — бегите в обход по Театинской...
      Он забежал в парк, а человек с орденом повернул в другую сторону, причём теперь уже к нему присоединился ещё один милиционер.
      — С чего ты взял, Петрик, что этот монах и Мартын Ткачук...
      — Это дядька из бара «Тибор»! — в смятении заговорил Петрик. — Я тогда позабыл... Бежим до моего татка...
      — И что ты такое плетёшь? — растерянно развёл руками Юра.
      — Я вспомнил...
      — Что ты вспомнил?
      — Тогда он был... ну, поляк, такой... с усиками... Выспрашивал: «где отец?» А когда уже до нас с татком пришёл... так он был украинец! Вот через это я его и не признал... И Владека он хотел там... в баре «Тибор» застрелить!..
      — Ясно... боится, что ты его-разоблачишь!
      — Во, во!
      — Да, но почему его так уважает твой батько? — заколебался Юра. — И... человек действительно томился в Берёзе за революционную деятельность Не приди Красная Армия, он погиб бы вместе с другими березняками...
      — Он, это он... дядька из бара «Тибор», — упрямо твердил Петрик. — Вот, честное пионерское! — вдруг страстно поклялся Петрик, привычным движением руки отводя с бледного лба прядку светлых волос.
      — Не пионер, а даёт честное пионерское, — возмутился Василько.
      — А ты помалкивай! — сверкнул на него глазами Олесь.
      Юра, словно поняв что-то очень важное, решительно потребовал.
      — Веди меня к твоему отцу!
      — Хорошо, — обрадовался Петрик. — Бежим!
      И мальчики побежали, едва успевая за торопливо шагаюшим Юрой.
      Когда они спустились в центр города. Юре стало ясно, что опасность не только не миновала, а неотвра-а-имо приближается.
      Дымились руины кино «Палас». На панели, ещё совсем недавно подметённой до блеска, валялись осколки стекла, кирпичи, огрызки педоспевшей кукурузы, пучки соломы.
      С визгом опускались жалюзи магазинов По плош,ади, где стоит памятник Мицкевичу, пробегали люди, с опаской поглядывая на небо, где предательски клубились белые облака. Оттуда каждую минуту могли вынырнуть немецкие бомбардировщики.
      — Душно, — пожаловался Олесь.
      — А как им? — показал глазами Юра на детей, которые тряслись на возах. Встрёпанные, заспанные, они сидели на узлах из одеял, в зимних пальто.
      — Хлопчики, — сдерживая мокрую лошадь, обратилась к друзьям женщина с побелевшими от пыли волосами. — Где тут горсовет?
      — Там, в ратуше, — указал Олесь.
      — Видите башню с красным знаменем? — показал Юра.
      Следом за первым возом по мостовой застучала длинная вереница возов, переполненных женц;инами, детьми, стариками.
      — Беженцы...
      Теперь это слово приобрело для Юры особый смысл. Прежде он думал, что война бывает где-то там, далеко от города, в поле Но вот она пришла в город, на улицу, в дом, где жили эти люди...
      Не было тока, и трамваи стояли. Поэтому мальчики пошли пешком.
      Ещё около Большого костёла они увидели, что горит вокзал.
      Дым заволок всю площадь и аллею Фоша,
      — Куды? — преградили путь друзьям два человека с винтовками. Они и слушать ничего не хотели. Есть приказ никого не пускать - и кончено!
      — Та мой батько тут работает, — настаивал Петрик.
      — Видите, — он отцу обед принёс, — показывал Олесь глазами на узелок в руке Петрика
      — Не до еды тут! Марш домой! — сердито приказал высокий усатый железнодорожник. — Катайте отсюда, бо ось-ось бомбить начнут.
      — Да не можем мы уйти, — убеждённо сказал Юра. — Мне нужно немедленно поговорить с кузнецом Михайлом Ковальчуком. Это дело... дело большой важности.
      — Ну ладно, пионер, ты один иди.
      — Под мою ответственность прошу, пустите Петрика. Один я не найду так быстро товарища Ковальчука.
      — Ладно. Вы только обережно там.
      Кивнув друзьям. Юра и Петрик без оглядки побежали к ремонтным мастерским.
      Дым выедал глаза, до тошноты пахло гарью. Поблизости что-то взрывалось, от чего дрожала вся земля. Недалеко от депо мальчики увидели группу рабочих. Они поджигали состав. Петрик от ужаса даже глаза закрыл. Ну да, они поджигали вагоны...
      Тревога охватила Петрика. Надо скорей найти отца, надо ему всё рассказать. Зачем они жгут вагоны? — не понимал он.
      В мастерских было пусто. И Петрику уже показалось, что они ни за что не найдут в этом огне, дыме и грохоте отца.
      — Просто-таки пекло! — сплюнул Юра.
      — Татку! — бросился к отцу Петрик.
      Ковальчука едва можно было узнать. Волосы опалены, лицо — в саже, комбинезон обгорел. И толь-ко глубоко запавшие глаза, как всегда, светились ласково и спокойно.
      — Тату, — подозрительно озираясь в сторону депо, тихо заговорил Петрик. — Они... Они вагоны палят...
      — Так надо, сынку, — погладил его по голове отец. — Паровозы уже угнали. Ни один вагон не должен достаться врагу...
      — Михайло Гаврилович, — стараясь перекричать грохот, царящий вокруг, прильнул к уху Ковальчука Юра. — Мартын Ткачук не тот, за кого он себя выдаёт...
      — Да, да, — быстро закивал головой Петрик. — Это тот... поляк из бара «Тибор»...
      — Что ты там сочиняешь! — точно от осы отмахнулся Ковальчук.
      — Он хотел убить вашего сына... Петрик его узнал, хотя тот был переодет в монаха... Мы его встретили там... около Стрелецкого парка... Петрик его узнал...
      — Ерунда! — сердито проговорил Ковальчук.
      — Ох, тату! — почти в отчаянии воскликнул Петрик. — Он и Владека тогда хотел...
      Назойливо завыли сирены.
      Показалось несколько- немецких бомбардировщиков. Они летели так низко, что казалось — стоило бросить камень и можно было попасть в них.
      Чьи-то сильные руки подхватили Петрика, и в один миг он очутился за угольной насыпью.
      Самолёты пронеслись мимо.
      — У-у, гады!
      — Кинут бомбы в городе, — обращаясь к Коваль-чуку, проговорил человек, желавший оградить Петрика от возможной гибели. — Сколько людей пострадает...
      Подавленный, угнетённый и почти оглушённый, стоял Петрик рядом с Мартыном Ткачуком не в силах вымолвить слова. Монтёр был в замасленном комбинезоне, лицо в саже, в глазах боль и тревога за судьбу людей, которые невинно пострадают. И гут Петрик почувствовал свою беспомощность, как бывает во сне.
      Юра был смущён не меньше. Его маленький друг явно обознался. Этот рабочий, конечно, никак не походил на монаха, которого сейчас, несомненно, преследуют.
      — А пу, хлопцы, марш домой! Матери, небось, с ума там сходят...
      — Тагу, а мамы дома нет...
      — Уже воротилась. Бегите, дома беспокоятся!
      И Ковальчук вместе с Мартыном Ткачуком побежали к группе рабочих, о чём-то совещавшихся.
      А в это время за женой командира и сыном приехала из штаба машина Семье военного было предложено немедленно эвакуироваться из города.
      — Куда же он мог уйти? — нервничала Галина Максимовна.
      Ларина, как только могла, старалась успокоить её. А сама с трудом скрывала тревогу, клянясь в душе хорошенько отодрать Петрика, которого уже на замке не удержишь!
      — Подумать только, почти два часа ждёт машина... — не находила себе места мать Юры. — Уйти, не оставить даже записки... Это так непохоже на Юру... так непохоже... С ним что-то случилось!
      И сердце не обманывало Галину Максимовну.
      За короткое время город стал неузнаваем: люди уже не шли, а только бежали, горело много домов, из окон выбрасывали вещи. А возле них плакали дети и старики.
      Юра бежал всю дорогу, думая о матери.
      — Опять пожар! — вдруг крикнул Олесь.
      — Так это... наша школа горит!
      Пламя вырывалось из окон класса, рядом с пионерской комнатой.
      — Там наше знамя,— прошептал Юра Сжав губы, он круто повернулся, побежал и исчез в вестибюле школы.
      В эту же минуту завыла сирена.
      — Тревога! — крикнул Олесь.
      — А Юрко? — порывисто дыша, посмотрел на друзей Петрик.
      — Видишь? Люди в бомбоубежище тикают!— сорвался и побежал Василько.
      Петрик топтался на месте. Как мог он покинуть Юру! Это было равносильно измене...
      А гул моторов приближался...
      — Убьют! — рванул Олесь Петрика, увлекая его в бомбоубежище, на пороге которого их ждал дрожащий, перепуганный Васильке.
      В подвале темно, душно. Кто-то плачет, стонет. Неожиданно раздался пронзительный плач грудного ребёнка.
      Гудит земля. Никто не знает, уйдёт он из этой тьмы живым или нет.
      — Кончилось, пошли! — наконец говорит Олесь.
      Озираясь по сторонам, выходят из подвала люди,
      жмурясь от солнца.
      — Юра! Живой! — не помня себя от радости, мчится к другу Петрик. Василько и Олесь бегут вслед за ним.
      А Юра стоит возле рекламной тумбы, словно окаменевший, прижимая к груди своё пионерское знамя.
      На мотоциклете подлетел военный. Его стальную каску покрывал тяжёлый слой пыли, за спиной скатанная шинель и автомат.
      — Ты что стоишь, пионер?!
      — Он знамя спас, дядя... Наша школа горит... — взволнованно показал Олесь.
      — Знамя надо спрятать, сберечь, — сказал воен-ный. — К городу подходит враг...
      И мотоциклет шумно помчался по опустевшей улице.
      Мальчики свернули на узкую улицу Босых Кармелиток, когда над их головами просвистело несколько пуль.
      — Юра!
      Юра неподвижно лежал на каменных плитах тротуара, откинув голову на алый шёлк, обрамлённый золотой бахромой.
      -— Юра! Не пугай нас! Ну, встань! — чувствуя, как в горле стало сухо и горячо, крикнул Петрик.
      Он не плакал Он совсем не хотел плакать, но по его щекам текли слёзы.
      А в сквере перед монастырём продолжалась перестрелка.
      — Ложись! — прозвучало над ухом Петрика.
      Мальчики упали на тротуар.
      — Там... за каштанами! Нет, не уйдёте, мерзотни-ки! — крикнул тот же голос. И тут Петрик увидел трёх
      милиционеров, которые короткими перебежками начали окружать двух отстреливающихся неизвестных.
      Из-за угла выбежала группа людей, вооружённых винтовками.
      Рядом с Петриком, крепко сжав губы, опустился на колено молодой голубоглазый милиционер Он прицелился и выстрелил из револьвера. В сквере дядька в сером костюме и фетровой шляпе вскинул руками и тяжело рухнул на траву.
      — Получай, продажная шкура! — прошептал милиционер и утёр рукавом гимнастёрки крупные капли пота на лбу.
      — Дядю, туда второй побежал, — осторожно приподнимаясь, указал Василько. — Уйдёт...
      — Не уйдёт!
      Милиционер склонился над Юрой и расстегнул ему рубашку.
      — Убили хлопчика? — спросила подбежавшая женщина с санитарной сумкой на боку,
      — Живой... Ранен в плечо, навылет, — ответил милиционер, поднимая на руки Юру. — Где он живёт?
      — Тут... совсем недалеко... Идёмте, я поведу, — сказал Петрик.
      . Сегодня Петрик будто заглянул в очи самой смерти, и это сделало его сразу старше. Сейчас он бежал, крепко прижимая к груди древко знамени. Он устал, но ни за что не хотел передать знамя Олесю, который несколько раз просил:
      — Дай. понесу... ты утомился...
      — Смотрите, около ворот машина стоит, — забегая вперёд, указал рукой Василько.
      ...Когда рану обмыли и перевязали. Юра вдруг тревожно открыл глаза. Поднял голову. Но гут же со стоном уронил её на подушку.
      — Спокойно, мой мальчик, — тихо проговорила Галина Максимовна
      В комнату вошли красноармеец, шофёр Гнат Клименко и милиционер, который принёс Юру.
      — Ну как, ему лучше? — спросил Клименко.
      — Нет... Но каждая минута... Мы должны ехать, — твёрдо произнесла Галина Максимовна.
      — Уже опасно, дорогу бомбят, — предостерёг милиционер. — Я могу отвезти вас к моей маме, это
      здесь, под Львовом. Может, бывали — Ёинники. Там вам будет хорошо. Знаете, что-то не верится, чтобы наши оставили Львов. Слов нет, будут бои, но Львов не сдадут.
      — И я так думаю, — горячо прошептала Дарина.
      — Я должен выполнять приказ, — напомнил красноармеец Клименко.
      — Сейчас поедем, — ответила ему жена командира.
      Она крепко пожала руку милиционеру.
      — Спасибо вам, товарищ, за доброту вашу, участие. Но, как знать, возможно, Юрочке понадобится операция... К утру мы уже будем в Киеве, и я положу сына в госпиталь...
      Юра снова открыл глаза и теперь увидел, что около дивана стоят тимуровцы.
      — Мы сейчас поедем, Юрочка, — слышит он голос матери.
      Тишина. В комнате не слышно ничего, кроме ударов маятника больших часов.
      — Знамя...
      — Вот оно. Юра, — приблизился Петрик. — Ты не бойся, мы его сбережём.
     
     
      Глава девятая
      ТАК И НЕ ВСТРЕТИЛИСЬ
     
      — Я знаю, что вы прибыли во Львов со своим вагоном и людьми. Понимаю желание ваших товаришей с оружием в руках защищать город, военком пристально посмотрел в лицо Александру Марченко. Но изыскательная партия должна немедленно выехать в Киев. Вы инженер, сами понимаете, нет у вас права вот так всё бросить и уйти. Вам доверили людей, вагон, инструменты. Ваши цепные изыскания, чертежи ещё понадобятся Родине. Скрывать не стану, положение тяжёлое, немцы в тридцати километрах, — заключил военком с суровой нотой в голосе.
      Марченко вышел из военкомата подавленный, мрачный. Он стыдился своего штатского костюма. Казалось, каждый встречный с укором спрашивал: «Как же это? Такой молодой, сильный и не на фронте? Ему, наверно, своя рубашка ближе к телу...»
      Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой...
      Марченко сдержал шаг возле репродуктора, прислушиваясь к словам и волнующей музыке, которую услышал сейчас впервые. Он развязал галстук, сунул его в карман и зашагал быстрее.
      Каштаны, раскинув зелёные шатры крон, не шелохнутся. Душно, как перед грозой, хотя синеву неба не омрачает ни единое облако, ни одна тучка.
      «Вот оно — горе... — думал Марченко. — Первое в жизни большое, настоящее горе... Враг рвётся к городу... Здесь я тебя встретил, здесь ты живёшь, моя любимая, моя самая хорошая на свете, моя невеста... Биться бы с врагом за каждую улицу, за каждый дом... И что ж! Связан по рукам и ногам: «Вам доверили людей, вагон, инструменты, чертежи...»
      Он знал, если даже уедет, не простившись, Ганя всё поймёт, хотя ей будет очень тяжело... Как это она сказала: «Не верится, неужели я могла прежде жить без тебя?..»
      Нет, Марченко не мог уехать, не повидав свою невесту. Быть может, она захочет поехать с ним? "Вместе работать, делить радость и горе... А нужно, так вместе сражаться на фронте...
      Приняв это решение, Марченко заторопился на Замковую, к дому, где жила любимая девушка.
      На перекрёстке Русской и Подвальной улиц ему преградила дорогу похоронная процессия. На машине стояли два гроба.
      — Кого хоронят? — спросил Марченко у высокого сутуловатого человека.
      — Писателей Александра Гаврилюка и Степана Ту-дора. Убиты при бомбёжке, — тихо ответил тот.
      Надрывно завыли сирены.
      — Воздушная тревога! Воздушная тревога! — неслось из репродукторов.
      Но процессия спокойно продолжала свой путь, словно фашистские стервятники не могли уже причинить большего зла, чем они причинили.
      Марченко спешил своей дорогой, не укрываясь в подъездах, стараясь выиграть время.
      Справа, со стороны Высокого Замка, заухалй взрывы.
      — Станцию бомбят! — на бегу крикнул Марченко знакомому рабочему, которого несколько раз встречал в семье Ковальчуков.
      — Метили, видно, туда, а попали...
      — Думаете, по эту сторону горы?
      — Сдаётся, что так...
      Две бомбы прямым попаданием превратили жильё Ковальчуков в руины.
      Но Петрик этого не видел, он и Василько в это время находились в пещере.
      — Опять бонбят... У, рожи позорные! — сжал кулаки Василько. — Ох, только бы в наш дом не жахнули...
      И тут он так быстро забубнил «Отче наш», что нельзя было отличить одно слово от другого.
      — Давай быстрее знамя спрячем, — торопил Петрик. — Сперва сюда в корзину положим, верно?..
      — Ага, пусть так, — прервал молитву Василько.
      Пока они приваливали корзину ветками и засыпали
      песком, Олесь стоял на часах возле старого граба. От-сюда ему было видно, как вражеские самолёты сбросили бомбы на Замковую улицу. К небу взметнулось несколько столбов чёрного дыма, местами прорезанного вспышками огня, а через несколько секунд земля под ногами Олеся дрогнула от взрывов.
      — Петрик... беда! — крикнул он, вбегая в пещеру, — там... кинули бомбы...
      — Мама! Там моя мама!
      Петрик не помнил, как добежал, как упал на груду камней и досок, как, сдирая до крови ногти, разгребал руками землю, лихорадочно отбрасывая кирпичи, а сам сквозь рыдания повторял только одно слово:
      — Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!..
      С расстёгнутым воротом и влажными от пота кудрями, Марченко подбежал к Петрику и поднял его с земли.
      — Ганнуся!.. Где она?..
      — На-а... Та-а-ам, — едва вымолвил Петрик, указывая рукой в сторону станции Подзамче.
      — Там ихний госпиталь вакуируют. Она там, — пояснил Василько, размазывая рукой по лицу слёзы, смешанные с копотью и землёй
      — Где батя? — жарко дышит в лицо Петрику Марченко
      — Де-де-ппо...
      Нельзя терять ни минуты. На станции Подзамче ждут товарищи. Там Гаия...
      — Что ж МНС делать с гобой, Петрик? — озадаченно спрашивает Марченко. — Забрать с собой? Петрик, друг мой, поезжай со мной. А?
      — Не-е-е...
      Как оставить Петрика? Оставить одного в таком страшном несчастье? Здесь ему быть нельзя... Надо увести к людям...
      — Ну вот что, хлопцы, помогите мне Ганю разыскать. Народу там тьма-тьмущая скопилась, боюсь
      не найду я один Ганю.
      Петрик, обливаясь слезами, ни за что не хочет отходить от развалин, под которыми погребена его мать.
      Тогда Марченко пускается на хитрость.
      — Петрик, друг мой. Разве ты забыл, что на груди у тебя красная звёздочка? Ты тимуровец, твой долг помочь мне найти Ганю! Неужели, хлопцы, вы оставите человека в беде?
      — Идём, — тихо проговорил Петрик, хотя в душе он спорил сам с собой.
      Камни, песок и земля осыпались у них под ногами, потому что спускаться приходилось по самому отвесному северному склону горы, одетую в буйную зелень каштанов.
      Эшелоны, эшелоны эвакуирующихся. Люди покинули родной кров, спасаясь от врага.
      В огромном многоцветном людском муравейнике перед станцией не видно стройной беловолосой девушки с ямочками на щеках. Нет её и на перроне, заставленном носилками с ранеными.
      Малынп<а лет пяти дёргает старушку за клетчатую шаль, хныча:
      — Бабушка, мне здесь надоело! Я хочу домой... Хочу домой...
      — Война, война, война, — бормочет старушка, качая головой, точно она не слышит слов внучки — Эка беда ведь какая...
      к Марченко протиснулся коренастый человек в серебристом пыльнике.
      — Александр Порфирьевич, через пять минут наш эшелон трогается
      Не зря говорят: любовь для влюблённых — всё. Казалось, с каждой новой минутой Марченко забывал обо всём на свете. В мыслях и сердце — Ганнуся! Только бы отыскать её, увезти вместе с Петриком из Львова. Сердце подсказывало: если город сдадут, семье Ко-вальчука грозит гибель.
      —- Неужели мы её не найдём? — вглядываясь в массу людей, с отчаянием проронил Марченко.
      — Стефа там, а Ганнуси нет, — подбежал запыхавшийся Олесь: — Ганнуся та-а-ам! — показал он рукой куда-то в сторону.
      — Послушай, Петрик, — глядя мальчику в глаза, сказал Александр Марченко. — Хорошенько запомни, что я тебе скажу: бате передай, я прошу, если он сам, конечно, останется во Львове, пускай Ганю и тебя эвакуирует в Глухово, к моим родителям. Огец мой каменщик, его у нас там каждый знает. Вам будет хорошо. Адрес Ганя знает...
      — Товарищ инженер! Да что вы, честное слово! — возмущённо всплеснул руками человек в пыльнике. — Люди там ожидают, волнуются.
      — Я сию минуту, — оглянулся Марченко. — Петрик, друг мой, ты всё запомнил?
      — Да.
      Марченко прижал к своей груди голову Петрика, но не сказал тех слов, какие обычно всегда говорил ему на прощание: «Ну, беги домой...»
      Олеся и Василька жёг стыд: какие же они после этого тимуровцы, если не смогли помочь человеку?
      Василько сказал:
      — Вы ещё грошки подождите, слово чести, мы Ганю найдём.
      — В том-то и беда, что не могу.
      Поезд уже отходит... Марченко торопливо обнял мальчуганов.
      — Ребята, что бы ни случилось, вы — тимуровцы... Вы никогда не оставите в горе хороших людей...
      — И знамя мы тоже сбережём, горячо сказал Олесь.
      т
      Поезд ускорял ход. Александр Марченко стоял у открытого окна вагона и нервно курил.
      — Ганя, Ганя! — вдруг закричал он, высовывая из окна кудрявую голову.
      Залитая потоком солнечных лучей, Ганя стояла в белом платье, такая стройная, свежая, похожая на ландыш. Она поддерживала под руку красноармейца с забинтованной головой
      — Сашко! — вскрикнула девушка и протянула вперёд свободную левую руку.
      — Я верну-у-сь! — донёс к ней ветер.
      И раненные бойцы, успевшие уже полюбить свою молоденькую. Такую самоотверженную, мужественную сестричку, впервые увидели слёзы на её тяжёлых ресницах.
     
     
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     
     
      Глава первая «НОВЫЙ ПОРЯДОК»
     
      Не привыкать Ганнусе и Петрику ютиться в подвале. Но конура, где они сейчас живут, этот «покой» размером Б пять квадратных метров, даже их приводит в уныние: штукатурка на стенах отвалилась от сырости, вместо окна — узкая щель с железной решёткой.
      — У людей солнце встанет и утро настанет, а тут и днём и вечером потёмки, — хмурился Петрик.
      Ковальчук привёл их сюда с Мартыном Ткачуком ещё в первые дни оккупации Львова. Не знал отец, кому вверял судьбу своих детей, не знал, что отныне станут они заложниками.
      Петрик смутно припоминал этот двор, выстеленный квадратными каменными плитами. Неужели это та самая прачечная? Какая низенькая! Даже смешно вспомнить. как тогда Петрик боялся спрыгнуть с этого окна.
      Пожалуй, не скажи Ганнуся, что они здесь когда-то жили, Петрик ни за что бы не узнал виллу коммерсанта Стожевского.
      В этот предрассветный час Петрик проснулся от тихого, тревожного голоса сестры.
      — Ты уверен, что будешь в безопасности?
      — Да, дитятко.
      — До конца полицайцайта осталось три часа...
      — Не надо беспокоиться, дитятко. Пропуск от ихней ортскомендатуры у меня в полном порядке.
      — Что этим зверям стоит убить человека!..
      Петрик осторожно напомнил о себе.
      — Не спишь, сынок?
      — Куда ты уходишь, тату?
      Сын был ещё мал, и Ковальчук не мог сказать, какое опасное дело поручила ему подпольная партизанская организация.
      — Вы будете обо мне знать, сынок... Соседям, если спросят, говори — в Неметчине...
      — Ясно, — подавленно ответил Петрик.
      — Ну, ну, — шутливо потрепал сына по плечу Ковальчук, но от Петрика не укрылась грусть в голосе отца.
      — Скоро вернёшься, тату?
      — Постараюсь... Ты, Петрик, теперь за старшего в нашем доме. Береги сестру, и вот её... Кроме нас, у Марци нет никого...
      Марце было около трёх лет. Ковальчук нашёл её возле костёла Марии Снежной. Ребёнок спал, припав заплаканным личиком к пыльным кирпичным ступенькам лестницы. В кулачке у девочки была зажата записка. Ковальчук осторожно вынул и прочитал: «Если у вас есть сердце, спасите ребёнка. Родители убиты...»
      Уходя, Ковальчук погладил спящую Марцю по головке
      —. Уже уходишь, татусь?
      — До свиданья, сынок, — отец поцеловал Петрика в голову.
      Не было ещё и пяти утра, когда Ковальчук вышел из дому и потонул в предрассветном тумане.
      Ганнуся работала санитаркой в Доме младенца на Песковой улице. Она уходила рано утром и возвращалась за пятнадцать минут до полицайцайта.
      Это случилось, когда её не было дома.
      Во двор вкатила легковая машина. Рядом с шофёром сидел эсэсовец в пенсне, очень похожий на гуся. Он поспешно распахнул дверцу и помог выйти из машины молодой, красивой женш,ине в трауре.
      Через два часа, при помощи трёх молодчиков в форме «украинской полиции», весь дом был очищен от жильцов, поселившихся здесь ещё осенью 1939 года, когда коммерсант с женой удрали в Варшаву.
      Заслышав тяжёлую поступь полицаев, Петрик заперся на засов. Он готов был скорее умереть, чем открыть им дверь.
      Марця, которую Петрик припугнул щурякой*, забилась под одеяло и замерла.
      Сквозь закрытые двери Петрик слышит голос пани в трауре.
      — О, Панове, здесь живёт бедная девушка и её маленький брат. Их не надо трогать, пусть живут, они мне не помешают.
      Шаги удаляются.
      Петрик отмыкает засов и выглядывает во двор. «Значит, эта красивая пани, одетая во всё чёрное, -— не немка?..»
      Ганнуся пришла намного раньше обычного. У неё болела голова.
      Петрик сбивчиво рассказал сестре, что произошло.
      — Заступилась за нас, не позволила этим шупо** ворваться сюда. Она добрая...
      — Ой, добрая, — со злой усмешкой покачала головой Ганнуся. — Да у неё в месяц по две служанки менялись, такая она добрая.
      — Я её, кажется, узнал... Она тогда в баре «Тибор» подарила мне аж два злотых...
      — Кто?
      — Она...
      — Что ты мелешь? Забыл что ли, как тебя в прачечной днём и ночью под замком держали!
      — А это ещё раньше было! Когда мы жили у дяди Тараса.
      — Стала бы она по барам шататься!
      * Крыса,
      ** Так презрительно называли немецко-украинскую полицию.
      — А вот и шаталась, — упрямо стоял на своём мальчик. — Я всё теперь вспомнил.. Всё!
      Петрик приник к уху сестры и чуть слышно прошептал:
      — Чтоб меня молния испепелила, если я брешу... Она и этот... Мартын Ткачук. Он гоже поляк, а выдаёт себя за украинца... Я ж теперь всё, всё припомнил...
      — Да что ты?
      — Могу даже поклясться...
      — Сходи на Коперника...
      — Ладно.
      — Откроют дверь, что ты.должен сказать?
      — Прачка просила передать, что бельё будет готово вечером, — шёпотом выпалил Петрик.
      — Скажешь...
      — Не маленький, знаю, что сказать, — тихо пробасил мальчик. — И что ты заболела скажу.
      — Нет, нет, не надо!.. Татку скажут, а он возьмёт да и придёт сюда... Это же опасно... Не говори, слышишь?..
      — Как хочешь.
      — Один не ходи... Забеги за Васильком, Его оставишь на улице, пусть наблюдает — не следят ли за то-бой
      Петрик мчится к Васильку. Здесь он застаёт йось-ку и узнает о новой беде: йоська и его мама, согласно немецкому приказу, в -течение трёх месяцев обязаны перебраться за железнодорожный мост, в кварталы северного предместья. Там будет еврейское гетто Но этого ещё мало, йоська и его мама должны немедленно пришить на правый рукав своей одежды белую повязку с голубой звездой И под страхом смерти они не смеют больше ходить по тротуарам, а только по мостовой.
      — Я не хочу в гетто! Я не хочу, как лошадь, ходить по мостовой! — возмушался йоська. — Я ж в этом доме родился, зачем я должен уходить отсюда?
      — А вы не признавайтесь, что евреи, — тихонько подсказала одна из сестрёнок Василька. — Скажите немцам — мы украинцы! Теперь тут у Львове будет Украина. Я сама слышала, возле ратуши радио так говорило.
      — Молчи, дура, если ничего не понимаешь! — обругал девочку Петрик. — «Будет Украина...» Да тут с
      испокон века — Украина! Ёше сам Данило Галицкий Львов построил... А фрицы теперь переиначили по-своему — «Лемберг». И все улицы переиначили на немецкий лад. Язык скрутишь, пока выговоришь...
      — Ох, Петрик, прикусил бы ты лучше свой язык! — нахохлилась Катруся, забежавшая в комнату за синькой. Она внизу, в общественной прачечной, помогала матери стирать чужое бельё. — За такие слова, Петрик, тебя схватят и в Неметчину угонят, как нашего батька. А то ещё и...
      ~ Не боюсь их!
      — Я тоже не боюсь, — с сомнением проронил йось-ка. Он иикак не мог забыть ту страшную картину, свидетелями которой они стали на улице св Софии, когда относили с Васильком постиранное бельё одному клиенту.
      Три пьяных эсэсовца в чёрных мундирах с черепами на петлицах в сквере привязались к девочке лет пятнадцати. Бедняжка со слезами умоляла их отпустить её. В это время мимо проходил старик-священник, который с крестом в руках стал упрашивать гитлеровцев не обижать девочку. Тогда пьяные фашисты накинулись на священника, сорвали с него рясу, скрутили ему назад руки и подожгли бороду. Старик упал на землю и начал биться лицом о песок, чтобы загасить огонь. Ачсэсовцы пинали его ногами, дико смеялись. И неоткуда ему было ждать помощи во всём божьем мире. Один из фашистов выхватил револьвер и застрелил старика.
      Ночью йоське приснился священник с глазами, в которых застыл ужас. Сперва горели две восковые свечки, потом они начали быстро таять, и йоське почудилось, что это капают чьи-то слёзы. Потом он ясно увидел — это плачет старик. Плачет и тушит о песок свою бороду...
      йоська вскрикнул и проснулся На краю низкой деревянной кровати сидела мама и шептала молитву...
      Но пока на рукаве куртки Йоськи ещё не было «повязки Давида», он равноправно шагал по тротуару рядом с друзьями.
      Знакомые улицы, но с чужими теперь названиями. На каждом шагу таблички «Юден айнтритт ферботен»*.
      * Евреям вход воспрещён.
      На дверях всех лучших магазинов, кафе, трамваев, ресторанов, аптек надписи: «Нур фюр дойче»*.
      — Всё для фрицев, — зло бурчит себе под нос Ва-силько. — А что же тогда для людей?
      — Вам ещё хорошо, — вздыхает йоська. — Украинцу норма хлеба двести граммов в день на каждую душу, а еврею на всю неделю — четыреста граммов. Будто бы не все одинаково хотят кушать...
      — Глядите, хлопцы, опять какой-то новый приказ...
      — Читай, читай, Петрик, — попросил йоська, который из-за близорукости не мог ничего разобрать — приказ висел высоко.
      «За малейшую попытку насилия и вражеские выступления против всех, принадлежащих к немецкой армии, виновные караются смертью, — читал Петрик. — Если не удастся задержать виновных, будут применены репрессии к ранее задержанным заложникам...»
      — Как это — репрессии? — не понял Васильке.
      — А заложники? — пожал плечами йоська.
      — Расстреляют — вот и всё...
      Петрик, соблюдая осторожность, повёл ребят через какой-то проходной двор, потом через бывший пассаж Миколяша и, наконец, расставив на улице своих дозорных, шмыгнул в нужный ему двор.
      Через несколько минут мальчик остановился у знакомых дверей и условно позвонил.
      Дверь не открывали.
      Он ещё раз позвонил по всем правилам, как его научила Ганнуся.
      — Иду, иду! — послышался чей-то недовольный, хриплый женский голос.
      — Чего тебе? — открыла дверь женщина в пижаме и с сигаретой в зубах.
      Петрик медлил.
      — Чего тебе тут нужно? — переспросила она по-польски.
      — Прачка просила передать, что бельё...
      — Какое ещё бельё? — зябко пожала плечами женщина и захлопнула дверь перед оторопевшим Петриком.
      * Только для немцев.
      Нет, Петрик не ошибся адресом. Это был именно тот дом, и та лестница, и та дверь...
      Он опять вернулся и, набравшись духу, позвонил.
      — Что ты хулиганишь, парихивый мальчишка! Хочешь, чтобы я полицию позвала? — как с цепи сорвалась женщина в пижаме. — Сейчас же убирайся вон и не смей больше тут звонить!
      Дверь захлопнулась.
      Петрика обдало ледяным ветерком страха.
      «Неужели арестовали?..»
      С тяжёлым сердцем он вернулся к друзьям.
      Не успели мальчики завернуть за угол, в сторону главной почты, как вдруг Петрик тихо вскрикнул, почувствовав, как у него сразу пересохло во рту.
      — Чтоб я так жил... Это ж старый профессор! — вскрикнул йоська.
      Старик нахмурился, давая мальчуганам понять, что им не следует его узнавать.
      — Пошли как ни в чём не бывало, — шепнул Петрик, пересилив внезапный испуг.
      И мальчики прошли мимо старого профессора, которого двое повели к машине.
      Первым сел в машину чиновник р.ейхскомиссариата (мальчики определили по форме), затем профессор, а вслед за ним протиснулся тучный господин в гражданской одежде.
      Петрик до боли стиснул руку Васильку.
      — Арестовали...
      Совсем побелевшие за последние дни волосы профессора, откинутые назад, открывали огромный лоб. Густые с проседью брови были строго сомкнуты. Но вот его глаза скрестились с горящими глазами Петрика. И в этот короткий миг, когда ни один мускул не дрогнул на лице профессора, казалось, Петрик уловил в уголках губ старика добрую улыбку друга.
      Хлопнула дверца, приглушённо заурчал мотор и «Мерседес» рванулся вперёд.
      — Бежим... надо выследить, куда они его повезут!
      Мальчики бросились вслед за Петриком, но машина,
      как ртуть, ускользнула и где-то в сплетении улиц за Академической совсем скрылась из виду.
      Между тем., «Мерседес» остановился на улице Пинин-ского, возле белой виллы вице-губернатора Отто Бауэра.
      Рот. что был в штатском, очень вежливо попросил профессора сойти.
      Старый профессор обвёл глазами знакомую улицу. В ста шагах от белой виллы находился дом великого украинского писателя Ивана Франко. При жизни писатель дружил с профессором. Сколько смелых дум когда-то рождалось под крышей этого дома! Сколько жестоких битв и сколько трудных побед одержали Иван Франко и его единомышленники, прокладывая чуть ли не первыми дорогу передовым идеям того времени. Теперь этот дом-музей занимал немецкий барон, который варил во Львове мыло.
      Профессор поднял голову. Ещё никогда ему не приходилось видеть такого неба. Один край был голубой, с редкими розовато-прозрачными облаками, другой — совсем затянут свинцово-чёрными тучами. Там, над холмами, шёл дождь. И вдруг неожиданно ярко от светлого края неба за Черногорским лесом, в самую толщу этих туч, как меч, вонзилась радуга.
      Сопровождающий в штатском распахнул перед профессором чугунную калитку. Он же проводил профессора в кабинет вице-губернатора.
      — О! Я рад, очень рад вас видеть у себя, герр профессор! — как старого друга, встретил старика Отто Бауэр, хотя до этого никогда не встречался с учёным.
      Огромный кривоногий бульдог, рыча, приподнялся с ковра.
      Бауэр бросил испытывающий взгляд на профессора, как бы желая увериться, какое впечатление произвёл на гостя его свирепый телохранитель..
      Но глаза профессора были прикованы к уникальному автопортрету Рембрандта. Узнал он и знаменитые картины художников Матейка, Рубенса, Дюрера. Всё это профессор ещё недавно видел во Львовской картинной галерее. Вероятно, дорогие гобелены, ковры и мебель в этом доме тоже были награблены.
      — Прошу вас, присаживайтесь, герр профессор, — угловатым жесто.м скупца показал Бауэр на коричневое кожаное кресло.
      Профессор медленно сел.
      — Мне известно, вы прекрасно владеете немецким языком.
      — Знаю этот язык, — сухо ответил профессор.
      — Вот и отлично, мы будем говорить с вами как добрые, старые друзья. Вы, конечно, не догадываетесь, зачем я вас пригласил к себе.
      — Нет."
      — Так вот, мы хотим, чтобы вы, герр профессор, написали статью о вашем великом национальном герое Богдане Хмельницком.
      — Богдане Хмельницком? — удивлённо приподнял левую бровь профессор и пристально посмотрел на Бауэра.
      — Да, дорогой герр профессор, — тем же скупым жестом протянул через стол свой золотой портсигар вице-губернатор.
      Профессор отрицательно качнул головой и, молча достав из кармана трубку, зажал её в зубах.
      — О, понимаю!
      Профессор ничего не ответил. Закрыв глаза, он думал.
      — Герр Бауэру, конечно, известно, — наконец твёрдо сказал он, — что я много лет вёл борьбу с Грушевским и его буржуазно-националистической школой.
      Бауэр заметно побагровел.
      — Но я надеюсь, что в вопросе жизни и деятельности Богдана Хмельницкого у вас с покойным профессором Грушевским не могло быть расхождений.
      — Вы ошибаетесь! Самый важный и прогрессивный шаг в жизни и деятельности Богдана Хмельницкого — союз с братским русским народом — Грушевский оценивает, как ошибку.
      — Но да! — вскипел Бауэр, — сам Хмельницкий готов был каждую минуту порвать этот союз!
      — Клевета на великого патриота. Это измышление пана Грушевского Ему за это щедгый гонорар заплатила буржуазия, которой он с рабской угодливостью прислуживал, продавая иигересы всего трудового украинского народа...
      Бауэр был предупреждён о резкости суждений профессора Квитко, его горячнос/и, но это... »го уже неприкрытый большевизм!..
      Профессор страстно говорил, заставляя себя слушать.
      — Мне незачем говорить о колониальной политике царизма. Вы ведь сами отлично знаете, что это ничего общего не имело с русским народом. Ход исторических событий подтвердил, что присоединение...
      — Я не нуждаюсь в большевистской пропаганде, герр профессор! — холодно прервал Бауэр. — Вам за-платят утроенный гонорар, и вы напишете то, что нам нужно. Вы старик, а старики любят комфорт...
      — Скажите, какой ценой вы заплатили за свой комфорт? — в тоне профессора "прозвучал убийственный сарказм. — Как мне известно, эти картины — собственность народа. Их не могли вам продать...
      Багровые пятна выступили на лице Бауэра. Глаза его округлились, и весь он стал похож на тугой, не в меру надутый мяч, который вот-вот лопнет.
      В два прыжка Бауэр очутился за спиной профессора. Выстрел в затылок оборвал большую, светлую и честную жизнь профессора Квитко.
     
     
      Глава вторая
      ОБМАН
     
      Петрик и Василько сидели на порожке и накладывали в баночки ваксу собственного производства. Нужда заставила их стать уличными чистильщиками обуви, чтобы заработать на кусок хлеба.
      Во двор, словно угорелый, забежал йоська.
      — Поджигают! — закричал он, отчаянно жестикулируя руками. — Чтоб я так жил, поджигают!
      — Тсс...— приложил палеп к губам Петрик показывая глазами на открытые окна виллы, откуда доносилась игра на рояле. — Ну, чего там ещё... говори толком.
      — Я и говорю толком- под-жита-ают!
      — Видали его! Что поджигают?
      — Синагогу.
      — Зачем?
      — Немцы...
      — Скажешь! — отмахнулся Василько. — Грешно храмы палить, немцы бога побоятся...
      Но то, что йоська видел, была не галлюцинация.
      Он бежал к своей тёте на Жовковскую улицу. Ну, что правда, то правда, немножко он задержался около красивого дома на Снежной улице — это недалеко от Старого Рынка. Из окон дома выбрасывали узлы, подушки, детскую коляску. Какая-то женщина кричала, плакала. Вот смешная! Раз есть приказ освободить квартиру для приезжих из Германии немцев, так что ей поможет кричать? Разве она не знает, что лучшие квартиры и даже целые улицы теперь освобождают для них? Листопада — это же самая красивая улица во всём городе! А кто теперь там живёт? Только немцы!
      И вот шёл себе йоська и видит, около синагоги на Старом Рынке остановилась большая зелёная машина, крытая брезентом. Из неё выскочили немецкие солдаты и, если йоська не ошибается, с немцами был батько Данька-пирата.,.
      — Ну, ну, дальше! — жарко дыша, торопил Петрик.
      — А дальше они начали носить в синагогу большие ящики. Чтоб я так жил, я сразу догааался, что это мины... Вдруг выбегает, ну, этот как его... шамес* и кричит: «Гевалд! Помоги-и-итее!» Потом в него немец выстрелил, и он уже больше не кричал... О, слышите взрывы? — насторожился йоська. — Это там... На Старом Рынке...
      — Бежим туда!
      Через десять минут они уже были на Старом Рынке.
      — Ух, ты-ы! А народу сколько!.. — тяжело дыша; остановился Петрик.
      Странно, но на этот раз немцы не разгоняли людей, хотя с минуты на минуту должен был наступить полицайцайт.
      Огонь бесновался, развевая космы копоти. А неподалёку, как на параде, гарцуют немецкие всадники.
      Вокруг шныряют журналисты, отчаянно накручивает киноаппарат какой-то с виду иностранец, а больше всех суетится, бегает лысоватый человек в бежейпм пальто Он то станет на колено, то присядет, я опян раз даже на живот лёг — и всё фотографирует, фотографирует...
      * Работник, обслуживающий синагогу.
      — Кто же это поджёг? — спрашивает пожилая толстая (юлька лысого с фотоаппаратом.
      — Известно кто — народ!
      — Какой народ? — недоумевает женщина.
      — Украинский! Вы же знаете, как они ненавидят этих...
      — Неправда! — перебил лысого Петрик, Выталкивая вперёд дрожащего от страха йоську, он почти кричит: — Вот, он своими глазами видел! Это немцы подожгли! Правда, йоська? Ты не бойся, скажи...
      — Чтоб я так жил... — пролепетал Йоська.
      И мальчики не успели даже опомниться, как их уже выволакивали из толпы какие-то люди в гражданской одежде.
      По пустынным, онемевшим улицам, с наглухо закрытыми окнами домов, переодетые гестаповцы гнали трёх мальчиков, время от времени давая им затрещины.
      Обман!.. Всё у вас обман! — упирался Петрик, утирая кровь, побежавшую у него из носа.
      — Заткнись! — сквозь зубы процедил тащивший его гестаповец и ещё раз ударил мальчика по голове.
      На площади Смолки Петрика, Василька и йоську втолкнули в широкую дверь огромного каменного дома, откуда редко кто возвращался. Люди обходили этот дом с опаской.
      Мальчиков ввели в кабинет следователя гестапо.
      — Так ты говоришь, што витил, кто сделал пожар? Скаши, я буду наказать! — миролюбиво улыбался следователь. Его ноги в ослепительно начищенных сапогах покоились на мягком пупшстом ковре под письменным столом.
      — Ты не бойся, йоська, скажи... — шепнул Петрик, подталкивая локтем товарища.
      — Я видел... Это сделали ваши... немцы... — робко проронил йоська.
      — Ай-ай-ай, — закатил глаза немец и незаметно нажал под столом кнопку.
      Воснли два солдата.
      — Ап!
      йоську подхватили под руки и вынесли.
      — Ма-эм-м-м!
      Этот душераздирающий вопль замер где-то в коридоре.
      Как и прежде, словно ничего не произошло, немец продолжал улыбаться.
      — Ай-ай-ай, украинишь мальтшик не можна верит юд! Ком до дому, до дому...
      - Он даже протянул Петрику шоколадку.
      Лицо и руки Петрика стали горячими и влажными. Испытывая острую ненависть к гестаповцу, Петрик захотел схватить со стола массивную чернильницу и стукнуть улыбающегося немца.
      Видя, что Петрик не берёт шоколадку, гестаповец протянул сё Васильку. Тот шоколадку взял, но губы его оставались упрямо сжатыми.
      Тут их и выпроводили из кабинета.
      В вестибюле, освещённом синей, маскировочной лампочкой, солдат пнул мальчиков в спины, и те, как мячики, вылетели на улицу.
     
     
      Глава третья
      СУДЬБА ТОВАРИЩА
     
      — Айн, цвай, драй... — бесстрастно отсчитывает немец с эмблемой «мёртвая голова» на фуражке.
      — Шнель!
      Много дней провели дети в тёмном и смрадном подземелье. Сейчас, ослеплённые внезапным дневным светом, совершенно голые, грязные, они испуганно жмутся друг к другу. Среди них и йоська.
      — Шнель!
      Два верзилы с засученными рукчвами дулами автоматов загоняют детей в кузов грузовой машины.
      — Шнель, шнель, шнель!
      Сидеть приходится на корточках, так, чтобы не выглядывала голова из-за борта кузова.
      Машина мчится узкими, кривыми улихами и останавливается на глухой окраине.
      Люди в белых халатах и белых колпаках встречают измождённых детей без единого слова.
      Долгое время Йоська не понимал, чего хочет от него немецкий доктор с холодным блеском глаз и тонкими извилистыми губами
      — Я не хворый, — робко защищался мальчик,
      когда к нему приближались палачи в белых халатах.
      — У меня ничего не бо-ли-ит!
      Но они набрасывались на йоську. И он уже не мог сопротивляться, а только дико мычал, словно это могло испугать и остановить тени в белых халатах.
      После впрыснутых лекарств йоська постепенно слеп и терял сознание.
      Неизвестно зачем, немцы долго, терпеливо возвращали его вновь к жизни. И опять кололи, и опять он слеп...
      — Это учёные. Они опыты делают, — шепнул как-то Йоське совсем обескровленный мальчик с синеватыми веками, как у мертвеца.
      — Опыты? Зачем?..
      — Не знаю, — печально покачал головой мальчик.
      Швея Ноэми — мать йоськи, часто говорила: «Ничего не значит, что мой сынок худенький, зато он крепкий».
      Да. йоська был крепким. Это не раз говорили и его палачи.
      Однажды, когда ему стало лучше, он стоял в полутёмном коридоре и с тоской думал о матери, Петрике, друзьях.
      Вдруг йоська услышал рядом голос девушки-уборщицы:
      — Швыдко, йды за мною... Якщо зможеш вырва-тись, розкажи людям правду про те, що тут бачив. Мы звидсы жыви вже не выйдемо.
      Она провела йоську в тёмный подвал. Там показала на маленькое окно. Мальчик с её помощью залез на штабель дров и пополз к окну.
      — Выйдешь на Медову Гроту, — шепнула спасительница. — Обережно... дывысь, щоб знову сюды не потрапыты...
      Так бывает только во сне. Йоська хочет идти, а ноги отказываются двигаться Но надо уйти, во что бы то ни стало уйти поскорей от этого жуткого серого дома.
      Над городом прошумел весенний дойсдь. Но солнце уже снова выглянуло из-за редких туч.
      йоська не замечает, что на деревьях лопнули почки, и оттуда с любопытством глядят на мир первые зелёные листья.
      Что стоило для йоськи прежде пягь-шесть раз в
      день бежать на Княжью гору к их пещере! А теперь...
      Больше двух часов бредёт он по Пекарской улице, чувствуя, как через каждые несколько шагов у него темнеет в глазах, звенит в ушах... Но мысль о встрече с матерью, Петриком, друзьями подгоняет его.
      На Сербской, около монастыря бернардинов, йоська остановился, прислонясь к стволу каштана. Дерево было старо и тёмная, ноздреватая кора на стволе местами совсем отвалилась. Около дерева, в углублении каменных плит, поблёскивала лужа, йоська увидел в ней своё отражение и отшатнулся.
      — Что это со мной стало?!
      Ветер поколыхал воду, и страшное лицо исчезло.
      Прежде, чем постучать в дверь квартиры, где он родился и вырос, мальчик схватился руками за грудь и тяжело закашлялся.
      В это время открылась дверь соседней квартиры, и оттуда вышла жена бондаря пани Гайдучкова.
      . — Тётечка Елена... — приблизился к ней Йоська.
      — Это... Это ты!.. — едва узнала она маленького соседа.
      Она с опаской посмотрела вниз, перегнувшись через перила лестницы, затем тихо промолвила:
      — Заходи скорей...
      Гайдучкова сбросила с себя пальто и, усадив йось-ку за стол, торопливо зажгла газ, поставила чайник.
      — Где моя мама? — подавленно спросил мальчик.
      — В гетто на Замарстынове.
      — Тётя, а меня к ней пустят?
      — Ой, голубчик ты мой, да если они, клятые, узнают, что ты не там, в ихней душегубке, а сидишь у меня и чай пьёшь, так они меня повесят...
      — Всё равно мы с мамой оттуда убежим, — вспыхнул йоська.
      — Побойся бога, что ты говоришь, дитя? — замахала она руками. — Слухай, йоська, если кого-нибудь встретишь, не говори, что был у меня...
      — Почему? — не понял мальчик.
      — Немцы меня повесят за это.
      И вот йоська крадётся, как вор, прочь отродного дома, от родной улицы, где каждый камень, каждая ямка знакомы ему с первых шагов...
      Несколько раз мальчик хотел повернуть на Замко-
      вую, но, чувствуя, что силы его оставляют, он спешил найти свою маму.
      Пройдя под Замарстыновским железнодорожным мостом, который теперь львовяне называли мостом смерти, Йоська подошёл к воротам гетто. Он ещё не успел раскрыть рот, чтобы спросить у часового, как тот грубо схватил его за плечо и бросил по ту сторону ворот.
      — Ноэми, тебя спрашивает какой-то мальчик, — заглядывая в маленькую комнатку с семью кроватями, плотно сдвинутыми в два ряда, произнёс чей-то женский голос.
      Ноэми показалось, что она ослышалась.
      — Гильда, вы что-то мне сказали? — с сильно бьющимся сердцем приподнялась с кровати совсем молодая, но седая женщина.
      А на пороге уже стоял какой-то чужой, с вымученной улыбкой мальчик. Скорее угадав, чем узнав в нём сына, Ноэми бросилась к нему.
      — йоселе, дитя моё!..
      С этого дня Ноэми задумала бежать из гетто. Она должна спасти своего мальчика или умереть вмесге с ним. Всё равно здесь они обречены: рано или поздно — в одну из очередных акций её схватят вместе с сыном, бросят на грузовик и повезут в Долину смерти. Тысячи людей уже нашли там свой страшный конец.
      Решение бежать окончательно укрепилось, когда в гетто явился «людоед». Так назвали мученики гаупт-штурмбанфюрера СС Гжимека. Имя Гжимека произносили с дрожью. Свой приход он ознаменовал тем, что повесил на балконах домов десять ни в чём неповинных людей, а через два дня — полторы тысячи евреев были расстреляны.
      После нескольких неудачных попыток, наконец, Ноэми и её сыну повезло: вместе с партией рабочих, которых гнали на фабрику, они выскользнули за ворота гетто.
      Чудом незамеченные, они отстали от колонны.
      — Идём в пещеру, мама, — настаивал йоська.
      Бессонными ночами, когда жизнь их была на волоске, сын не раз шептал ей о пещере на Княжьей горе, о своих друзьях, которые помогут, только удалось бы им вырваться из гетто,
      — Хорошо, мой мальчик, — сказала Ноэми, взяв за руку йоську. — Пойдём...
      Каждую минуту их могли схватить и застрелить на месте. Ноэми и сын, боязно озираясь, пробирались самыми окраинными улицами предместья Облегчённо вздохнули только тогда, когда над их головами сомкнулась густая чаща деревьев на скпоне Княжьей горы.
      — Мама, ты посиди тут, а я сбегаю к нашей пещере. Хлопцы могут быть там...
      — «Сбегаю», — горько усмехнулась Ноэми. — Ты лее еле ноги передвигаешь.
      Она не стала удерживать сына, и йоська едва-едва поплёлся на гору.
      Но до пещеры ему так и не пришлось добраться. Там, где ему предстояло пройти, немецкие солдаты рыли какие-то траншеи. Испуганно оглядываясь, йоська повернул обратно.
      — Хорошо, что ты пришёл, — прошептала Ноэми. — Я решила идти в Знесенье. Там у меня есть одна знакомая, может быть, она не побоится и спрячет нас.
      И они пошли. Вот и домик на самом краю посёлка. Он полуразрушен. Окна забиты досками, а на калитке палисадника висит большой замок.
      — Наверное, ушла в село... Что нам теперь делать? — в отчаянии заломила руки Ноэми.
      — Мама, мы можем спрятаться вон в тех развалинах, — показал йоська на разбитый бомбой домик. —-А утром я проберусь к Петрику...
      К счастью, в руинах уцелел подвал. Измученные беглецы бросились туда и прямо на голой земле заснули, как мёртвые...
      Чуть свет йоська выбрался из развалин, ставших теперь их убежищем, и направился на -Замковую.
      Первые солнечные лучи встретили его на перевале, у Песчаной горы.
      Неумолчно заливались чёрные лесные дрозды, купа-ясь в росистой листве молоденького березняка. В холмистом Стрелецком парке кричала кукушка.
      йоська вспоминает, что ребята всегда говорили: сколько кукушка накукует, столько лет и проживёшь. Он считает до шестнадцати, потом сбивается и, светло улыбнувшись, идёт дальше.
      У самой земли, путаясь в траве, летает грузный
      шмель. Просыпаются одуванчики, раскрывая свои золотистые тарелочки.
      Странно, думает Йоська, ещё несколько минут назад здесь вроде не было ни одного цветка, а сейчас всё пожелтело.
      Ах, йоська совсем забыл, что одуванчик живёт по солнцу. Стоит солнцу взойти, цветок раскроется, спрячется — одуванчик сожмётся, уснёт.
      йоська видит, как в березняке возится с гнездом зяблик. Это хозяйка. А вон и самец поёт и по сторонам поглядывает.
      — Не бойтесь, я не трону вас, — обращается к птицам мальчик и идёт дальше.
      Остановился йоська на холме около маленькой часовни. Отсюда в синеватой утренней дали ему отчётливо видны Святоюрская гора и силуэт старинного собора.
      И, конечно, меньше всего мог знать йоська, что минувшей ночью на кирпичных стенах ограды собора Франек, Петрик, Олесь, Василько расклеили листовки.
      Сейчас листовки белели на всех домах вблизи площади святого Юра.
      В это утро машина шефа гестапо бригаденфюрера СС Кацмана остановилась около ворот Святоюрского собора.
      Из машины выскочил сам Кацман и взбешённо бросился к красноватой кирпичной стене, густо облепленной листовками...
      «Я би сшвав щлий день Та й ц1леньку н1чку. Як бим учув, що складають Г1тлеру на св1чку...
      Червона Арм1я прийде вже скоро. Смерть н1мецьким загарбникам!..»
      Как бёзумный, Кацман срывает со стены свежена-клеённые листовки.
      Зажав их в обеих руках, бригадеифюрер почти бежит к палатам митрополита графа Андрея Шепти-цкого.
      Разбитый параличем митрополит встревожен появлением этих листовок на стене его дома, не менее самого Кацмана,
      — Читайте, — показал глазами святой отец па спю одну листовку. — Это было вчера на стенах собора.
      В листовке говорилось:
      «Украинцы и поляки Западной Украины!
      Не идите за провокаторами, агентами оккупантов. Они зовут вас на грязное дело, межнациональную борьбу, бессмысленную борьбу, которая, по замыслу Гитлера, приведёт к полному уничтожению обоих народов. Помните, что фашист не делает разницы между украинцами и поляками в газовой камере на Майдапс-ке. Если имеете оружие, подымайте его, но против общего врага, врага всех славянских народов, всего человечества, — озверелой от крови гитлеровской Германии. Уничтожайте без милосердия провокаторов, агентов, продавшихся Гитлеру, предателей своего народа. На последний смертный бой зовёт с оккупантами всех честных патриотов Западной Украины Народная Гвардия за лучшую долю наших детей, нашего народа! Вступайте в её ряды! На провокаторскую работу врага трудящиеся Западной Украины — украинцы и поляки — дадут ответ в рядах Народной Гвардии. Бить немецкого врага днём и йочью, в городе и на селе, бить до тех пор, пока не сбежит он с нашей земли. Да здравствует Народная Гвардия, передовой отряд всенародного восстания против оккупантов! Да здравствует совместная борьба против немецких захватчиков! Да здравствует освобождённая Родина!»
      — Да, эта «Народная Гвардия» ещё живёт, — нервно смял листовку бригаденфюрер. — Но уничтожение её — дело моей чести! — от этого дикого вопля вздрогнул даже святой отец церкви.
      ...На углу улицы Войтеха и Театинской, около колонки с водой, йоська встретил Медведя.
      Медведь не сразу узнал йоську, а когда узнал, поманил его пальцем в пустое парадное дома и тихо спросил:
      — Ты живой?!
      — Ага. А что?
      — Ты идёшь до Петрика?
      — Да.
      — Он с Олесем поехал. Кажись...
      Но тут же прикусил язык:
      — Не знаю... куда-то поехали...
      — А Василько-Скороход тут? — с волнением спросил йоська.
      — Он тут. Сдаётся, ои тоже не анает, где Петрик и Олесь.
      — Побегу до Василька...
      И йоська без оглядки поспешил на Русскую улицу.
      — Хай бог милует... — закрестилась мать Василька, увидев на пороге Йоську.
      — Вы НС бойтесь, тётенька... Меня никто не заметил... Я ж знаю.
      — Двум смертям не бывать... Заходи...
      Василько вытаращил глаза
      — йоська... Ох, какой ты сделался... А мы думали...
      — Индюк тоже думал! — нахохлившись, прервала братишку Катруся. — Видишь, что живой, и хвала богу...
      — Э, было мне! — покачал головой Йоська. — Ихние лекари опыты с меня делали. Ага! Я-ак закрутят вокруг руки резину, а потом я-ак всадят в руку отакен-ную иголку и давай с меня кровь брать.
      — Хай бог милует... — опять перекрестилась мать Василька. — Где ж ты живёшь, бедняга несчастный?
      — Я очень счастливый, тётенька! Мы вчера с мамой убежали из гетто... А живём мы... Там, в подвале, на Знесенье...
      — Ешь, — сказала Катруся, ставя перед йоськой тарелку с овощным супом.
      Суп Йоська с жадностью съел, а маленький кусочек хлеба положил в карман.
      — Маме отнесу...
     
     
      Глава четвёртая
      ХИТРОСТЬ ВАСИЛЬКА
     
      Никто не обратил бы внимания на новую соседку, если бы не одно обстоятельство.
      Корвацкая привезла с собой тощую чёрную козу. По утрам эта коза жалобно мекала в сарае и успокаивалась только тогда, когда её выпускали во двор. Но стоило её выпустить, как сейчас же кто-нибудь из соседей начинал браниться и звать на помощь, потому что коза стягивала бельё с верёвок или гонялась за детворой, собираясь боднуть кого-нибудь из них!
      Вот и сейчас, гулко стуча деревянными подошвами по скрипучей железной лестнице, бежит вниз пани Корвацкая.
      — Что случилось, пани Мирослава? — побледнев, спрашивает она дворничиху, сидящую в слезах на лестнице.
      — Мой, бельё, бельё! Да вы только гляньте, что ваша клятая коза натворила... Житья от неё нет!..
      И так каждый день.
      Вскоре после этого случая Корвацкая остановила Василька:
      — Хлопчс, попаси мою козу. За плату, конечно...
      Василько задумался. Десять грошей, предложенные
      соседкой, — деньги невеликие. На них и ста граммов хлеба теперь не купишь. Меж тем, и их не так просто заработать.
      Мать Василька с утра до ночи надрывается, перетаскивая тяжёлые ящики на спирто-водочном заводе. А платят ей — шестьдесят злотых в месяц.
      Пасти козу — разве это работа? Завязал верёвку за рога и потащил на Глинянский пустырь к Знесенью. А главное... Главное — с этой козой его никто не заподозрит. Ну, конечно, кому придёт в голову, что он носит йоське и его матери хлеб?
      Василько согласился.
      Он был уверен, что мама не рассердится. Она уважала новую соседку.
      И так вторую неделю, каждое утро, Василько сам отмыкает сарай Корвацкой, привязывает козе за рога верёвку и тянет её вверх по Театинской улице.
      Солнце только что показалось из-за лысой макушки Песчаной горы, когда Василько свернул па улицу Вой-теха.
      Несколько небольших особняков с железными флюгерами на остроконечных крышах, высокие заборы вокруг домов и небольшая часовня на пригорке около костёла святого Войтсха, — вот, собственно, и вся эта окраинная улица Львовского предместья.
      Коза жадно щипала под забором траву в блестящих росинках.
      Некоторое время спустя она вдруг испуганно шарахнулась в сторону и так рванула верёвку в руке Василька, что тот едва удержался на ногах. Он оглянулся. Чьи-то сандалии коснулись его лица. Кто-то в коротких зелёных штанах на лямках, с большой охапкой веток яблони в цвету, спрыгнул в траву.
      Василько нос к носу столкнулся с Мироськой.
      — Мироська?!
      — Я! А что? — дерзко ответил тот.
      — А то, что я тебе морду твою поганую расквашу, если ты будешь яблони ломать!
      — Ну, ну, потише! И очи не вытараш,ивай Видали мы таких... — наступал Мироська, а сам Боровито поглядывал на чужую калитку.
      Ветки яблони с розовато-нежными пучками ещё не совсем распустившихся цветов душисто пахли. Золотились тычинки вокруг будто выточенного из перламутра пестика.
      — А ну, геть отсюда, голодранец! — замахнулся Мироська.
      Василько размахнулся и ударил Мироську в ухо.
      — Ты... ты не очень!.. А то я тебе ка-а-ак дам! — крикнул Мироська.
      — А ну, дай!
      — Ничего, ничего!.. Пусть только заявится твой Петрик. Пусть!
      — А что? — невольно вздрогнул Василько.
      — А то, что мой батько в полиции начальником...
      — Знаю! — перебил его Василько.
      — Так чего лезешь?.. Петрику и дружку его Олесю на Курковой в подвале местечко уже припасли. А потом повесят!
      — Не ты ли повесишь? — вскипел Василько и выбил ветки из рук недруга.
      — Не я, а немцы — он хто! Ты, Скороход, сегодня додому лучше не ходи, — угрожал Мироська, а у самого в рысьих глазах от злобы блеснули слёзы.
      Вдруг он прыгнул на ветки и исступлённо начал топтать их ногами.
      — Вот!.. Вот... Никому не достанется... Вот, бери теперь.
      — Эх ты, гадючий сын, — сказал Василько и отвернулся.
      — Ничего, ничего, мы сегодня с батьком пойдём дО вашей пещеры...Знаю я, кого вы там ховаете...
      — Что?! — бледнея, схватил его за лямку Ва-силько.
      — Пусти, — рванулся Мироська.
      Василько точно попал лицом в крапиву. Шеки его пылали, как в огне. Плохо владея собой, с испугом, который не укрылся от Мироськи, он сказал:
      — В пещере никого нету! Я там сам всё излазил...
      Мироська недоверчиво покосился на противника.
      Победив неприязнь, Василько пошёл на хитрость.
      — Ну его к бесу, этого Петрика! Знаешь, Миросю, давай удвох захватим пещеру... А полезет этот Петрик — будем воевать с ним! И с этим Олесем фасонщиком будем воевать...
      Мироська хмуро молчал.
      — Не хочешь? — оскорблённо крикнул Василько. — Тогда я сам сейчас пойду, не посмотрю, что у меня коза... И полезу в пещеру.
      — Эх ты, хромой козы барабанщик! Кто тебя ещё туда пустит? — хихикнул Мироська. — Там недалеко немцы свои укрепления строят, только сунься, — и тут же хвастливо добавил: — А меня с батьком куды хочешь пустят.
      Минуту они молча стояли друг против др-уга. Коза нетерпеливо дёргала верёвку.
      — У, клята сила! — ругнулся на неё Василько.
      — Чуешь, Василько, а ты не знаешь, где хозается Петрик?.. И Олесь?
      — А зачем тебе?
      — Батько сказал, если их поймать, немцы багато грошей дадут. И харчив. Хочешь получить?
      — А ну их! Давай лучше захватим себе пещеру...
      — Что пещера, — перебил его Мироська. — Ты скажи, хочешь забогатеть? Ты знаешь, где они?
      — Нет, — ответил Василько.
      — Бре!
      — Твоей, видишь, привычки не имею. Сказал, нет — значит, пет. Чуешь, Мироська, давай сегодня ночью в пещеру пойдём.
      — А патрули?
      Василько беспечно свистнул.
      — Подумаешь! Ты что — боишься?
      — Они ж убивают!
      — Вот и боишься!
      — А вот и нет!
      — Тогда вот что, коли ты не трус, так Жди меня около вашей калитки, как только на башне пробьёт два ночи.
      — Э! Та у нас браму* теперь замыкают в восемь вечера.
      — А ты в окно и по трубе спустись на улицу. Подумаешь — второй этаж! Помнишь тот явор, что около ставка, ну, видишь, где из трубы вода бежит? Это как идти на Подзамче...
      — Знаю!
      — Так я на его макушку два раза лазил. О, видишь! А ты испугался...
      — Добре, я слезу по трубе. Только ты приходи, не обмани.
      — Приду.
      — Я у батька наган украду!
      — Сам смотри, — в раздумье ответил Василько.
      — Украду, — кивнул Мироська и убежал.
      Василько стоял, полный тревожных дум.
     
     
      Глава пятая
      ЗНАМЯ
     
      «Если сегодня ночью знамя останется в пещере — его захватят враги. А одному ночью пойти туда страшно... — терзался Василько. — Эх, давно уже надо было знамя перенести куда-нибудь в другое место... И Петрик про это говорил. Да вот, всё не решались... А теперь на горе немцы весь день толкутся.»
      Коза рванула руку, державшую верёвку. Василько поднял с травы узелок с хлебом и потянул за собой козу.
      Около разрушенного дома — убежиш;а Йоськи и его матери — Василько отпустил козу и, поглядев по сторонам, скрылся в развалинах.
      — Ты что, Василёк? — встревоженно заглядывал йоська в хмурое лицо друга.
      — Бери, — протянул узелок Василько.
      -— Смотри, коза побежала! — вскрикнул Йоська, вскочив с груды щебия, на котором они сидели.
      — Завтра приду! — бросил через плечо Василько и пустился догонять козу.
      Он бежал долго, задыхался, пот заливал ему глаза, а проклятая коза, словно издеваясь, рвалась всг дальше и дальше. Неожиданная грубая брань заставила Василька остановиться. И то, что он увидел в сле-цуюш,ую минуту, заставило мальчика задрожать.
      — Батареи...
      Как это он мог быть так неосторожен! Теперь любой из этих в лягушачьих костюмах, что копошатся у зениток, мог его пристрелить! Кто же не знает, что сюда нельзя совать носа?..
      Однако вернуться домой без рогатой мучительницы Василько и не мыслил.
      Он видел, как два здоровенных немца ловили козу. В каких-то пятидесяти метрах от них, задрав топкие стволы к небу, стояли зенитки. Их было так много, что у мальчика зарябило в глазах.
      — Хальт! — грозно приказал пастушку тот, кто держал в руках верёвочный аркан и пытался набросить его на шею козе.
      — Не трожьте! — сквозь с,тезы крикнул мальчик.
      — Твой коз? — спросил второй немец.
      Василько не успел ему ответить, потому что коза
      внезапно повернула и начала удирать.
      Чувствуя величайшее облегчение, мальчик помчался вслед за ней.
      Этот день казался Васильку необыкновенно долгим.
      Дважды он брал свой ящик со щётками и бегал в центр, надеясь там увидеть Петрика или Медведя, но оба раза возвращался ни с чем.
      Еле дождался, когда, с завода вернулись мать и Катруся. Теперь время побежало гораздо быстрее.
      В колонке около Ставропигинского братства появилась вода, и длинная очередь протянулась до самой Доминиканской площади. Василько терпеливо выстоял дважды в этой очереди и принёс домой четыре ведра воды.
      Стемнело. Мать зажгла каганец и принялась штопать Васильку куртку. В дрожащем полусвете она казалась сыну сгорбленной старухой.
      — Ну как, отнёс?
      — Ага, а завтра картошку понесу.
      — Здоровы они?
      — Да. Просили спасибо тебе сказать.
      — Будто есть за что... Ты куца?
      — Мама, в кухне была лопата, помнишь, что я на горе наше-п?
      — Да, она в кутку стоит.
      Василько был благодарен матери за то, что она не стала расспрашивать, на что понадобилась ему эта лопата. Если бы он сказал, куда идёт, она ни за что на свете не пустила бы его одного в пешеру.
      Мальчик волновался. А что если Мироська, не дожидаясь его, сам пойдёт в пещеру со своим отцом?.. От этих изменников можно всего ожидать.
      И Василько твёрдо решил идти сейчас же. как только стемнеет.
      То, что парадное было заперто, меньше всего печалило Василька. Их квартира теперь была на первом этаже.
      Мальчик открыл окно и без труда очутился на улице.
      Пустынно и тихо. Зловеще притаились тёмные дома.
      На Гуцульской не страшно, а вот на углу Театин-ской, там всегда ходит патруль. За высоким деревянным забором, в бывшем графском дворце, недавно расположилась какая-то немецкая военная часть, вернувшаяся с восточного фронта на отдых.
      Люди боялись проходить мимо даже днём. Мало ли что может прийти в голову немецкому головорезу-фронтовику!
      Тишину взрывает револьверная стрельба. Василько прислушивается. Скш1ей всего это на Курковой улице. Где-то там зовёт на помощь женщина...
      Василько сльинит громкий топот кованных сапог гитлеровцев. Патруль! Что делать?..
      А шаги всё ближе, ближе.
      Бесшумно, как кошка, Василько вскочил на низкий подоконник полуразрушенного дома и спрыгнул на кучу мусора.
      Патрули остановились около окна. Минута кл:)а-лась вечностью.
      — Мне показалось, кто-то сейчас скрылся здесь, произнёс густой бас.
      — Метни гранату, если это само привидение, тогда с ним будет кончено, — посоветовал голос помягче.
      — Жалко гранату, дом ведь не жилой, — сострил бас.
      — Так метни в жилой, что тебе стоит? — хихикнул другой.
      Василько, едва дыша, отполз вглубь и выбра.тся в цавно необитаемый двор.
      Как тянется время... А терять нельзя ни одной минуты...
      Прижимая к себе лопату, Василько начал опять пробираться к окну. Приник ухом к краю подокогпшка. И, убедившись, что немцев уже нет, выбрался на улицу.
      Тихо, ещё тише, чем было раньше.
      Теперь ещё одна тяжёлая задача у Василька Надо прошмыгнуть мимо часового у забора. А там, через холм, вдоль крепостной стены — пещера.
      Василько благополучно минул опасный угол с часовым и осторожно крадётся дальше.
      С верхушки высокого клёна по-ночному испуганно шарахнулась какая-то птица и забилась в кустах орешника. Должно быть, это был чёрный лесной дрозд.
      Мальчик наткнулся на большое мшистое бревно, почувствовал, как холодок побежал у него по спине. Заблудился...
      Он круто взял вправо и вскоре нашёл нужную тропу. Дальше можно было карабкаться вверх, хватаясь за обнажённые корни деревьев.
      Как ни старался Василько не думать о привидениях, упырях, покойниках, — они навязчиво теснились в его уставшей голове. Теперь уже в каждом стволе ему чудились страшные существа.
      Вдруг Василько отчётливо увидел силуэт сидящего под кустом человека Мальчик припал к земле и замер.
      Чуть приподняв голову, Василько впился глазами в фигуру сидящего человека, пытаясь разглядеть, замочен ли он сам Фигура ие двигалась. Прошло несколько минут страшного затишья. Человек закурил.
      время шло, а человек не двигался с места Только всё ярче светился огонёк папиросы.
      Томительное ожидание породило в мальчике отчаянное решение: любой ценой надо проскочить через опасное препятствие.
      Затаив дыхание, Василько пополз вперёд, прислушиваясь к каждому шороху. Уже несколько шагов отделяло его от сидящего человека...
      И неожиданно Василька осенила догадка:
      «Тю, дурень! Кого испугался? Это ж пень, а то — светляк!»
      Мальчик присел на траве и вытер холодный пот со лба Страх был окончательно побеждён. Василько сме ло направился к пещере.
      Из-за косматых туч показалась луна и посеребрила ветвистую крону сосны, осветила полузасыпанный вход в пещеру.
      Василько опустился на колени и торопливо начал разгребать лопатой рыхлую песчаную землю. Пахло прошлогодними прелыми листьями и сыростью. Ветер сердито шумел в молодой листве, и Василько смело мог работать, не боясь привлечь внима.ние.
      Должно быть, уже давно наступил условленный час его встречи с Мироськой.
      «Вышел ли он? Спит, наверное, десятый сон видит. Мироська — известный маменькин сынок и трус! Предатели всегда трусы...» — думал Василько.
      Но вот лопата ударилась обп что-то. Корзина. Волнуясь. Василько вытащил корзину, открыл её, просунул туда руку, и нащупал небольнюй свёрток.
      «Знамя!» — радостно заколотилось сердце. Он вскочил на ноги, расстегнул куртку и спрятал на груди драгоценный свёрток.
      Теперь Васильку захотелось поскорее домой Он решил всё рассказать матери. Он развернёт перед ней красное знамя с золотистой бахромой, и мать увидит вышитый золотом пионерский костёр.
      Возвращался Василько той же дорогой. Он уже прошёл руинысожженного дома Ему оставалось только прокрасться мимо часового у забора, перебежать через дорогу, и он — на Гуцульской...
      — Хальт!
      Василько, не ожидая засады, заметался из стороны
      в сторону. Но в тот самый момент, когда, цепко схватившись за каменный выступ, он пытался спрятаться за развалинами дома, прозвучал выстрел, другой, третий... Что-то горячее ударило ему в грудь. Он почувствовал, что силы оставляют его. Но он ещё шёл. держась за стены.
      Вот и знакомый дом на Русской улиш;... Окно... Ва-силько хотел, как всегда, поставить ногу на цементный выступ и взобраться на подоконник, но поги налились свинцовой тяжестью и не повиновались. Острая боль во всём теле пригнула мальчика к тротуарным плитам.
      — Мамо...
      Набросив на голые плечи платок, мать босиком выбежала во двор, припала к окну кваргиры дворничихи и заколотила в стекло мелкой дробью:
      — Кто там? — не сразу отозвался заспанный голос.
      — Мирослава! Голубонька, берите ключ от брамы и скорее выходите.
      Помогая прачке внести Василька, дворничиха сердито бурчала себе под нос;
      — Грех на душу беру. Надо сейчас же бежать в полицию и заявить. А то меня...
      — Побойтесь бога, голубонька, — взмолилась несчастная женщина. — Вы же сами мать...
      — И куда только его носило, глядя на ночь? — в голосе её теперь слышались нотки сочувствия. — Надо бы доктора...
      Они уложили притихшего мальчика поближе к окну, где было больше свежего воздуха. Мать хотела снять с Василька куртку, но слабым движением он отвёл её руку.
      — Лампу зажгите, — сказала дворничиха.
      — Где ты был? — прошептала мать.
      — Ты... только не бойся, мамо... Поверни меня на бок... Немецкий патруль... ты не бойся... — не открывая глаз, едва шевелил губами мальчик — Мамо... — внезапно голос его сорвался, он закашлялся
      — О боже, боже!.. Что мне делать?.. Что делать?.. — заметалась по комнате несчастная мать Т1 вдруг бросилась, упала на колени перед иконами и страстно зямолилась.
      — Мамо, — едва слышно позвал Василько — Возьми знамя... Оно тут, на груди... Отдашь Петрику...
      Несчастная мать сидела над Васильком сломленная, охваченная ужасом, когда в комнату вошёл сгорбленный седой человек, сопровождаемый дворничихой Это был тот самый доктор, который спас Петрика, тот самый доктор, которого так хорошо знали и любили обитатели жилищ, где постоянно хозяйничали нужла и болезни.
      В полдень следующего дня, не подозревая о несчастье, к Васильку зашли Петрик и Олесь. Они только сегодня вернулись с Майданских Ставков.
      Катруся встретила их заплаканная. Матери дома не было, она ушла на завод, боясь навлечь на семью новую беду.
      Несколько минут мальчики стояли оцепеневшие и молчаливые, не в силах произнести хоть слово.
      Олесь первым бросился в угол с тёмными ликами икон, где лежал Василько, запрокинув в беспамятстве голову. Его иссиня-бледное лицо с закушенными бескровными губами было, как у покойника. Но он дышал.
      — Доктор велел Василька поить молоком, — печальным голосом сказала Катруся. — А молоко теперь и за деньги не купишь...
     
     
      Глава шестая
      АД НА ЗЕМЛЕ
     
      Лагерь смерти, в котором томятся около восьмидесяти тысяч узников, опоясан высоким, трёхметровым забором из колючей проволоки, по которому пропущен ток высокого напряжения. Через каждые сто метров — трёхэтажные вышки, где день и ночь дежурит охрана, вооружённая автоматами, пулемётами и фаустпатронами. В дваанати метрах от проволоки проходит вторая линия охраны — блиндажи с автоматчиками и пулемётчиками. И, наконец, в ста метрах от блиндажей патрулируют автоматчики с овчарками, нрисграстивнгимися к человеческому мясу. А над всем этим на огромном пространстве небо затмевает бурый, едкий дым печей крематория, горящих круглые сутки.
      Все знают: уйти отсюда можно только через трубу крематория.
      Однако мысль о побеге нз этого ада ие оставляет Юру. Он теперь содержится не в детском бараке, как в первые дни, а в общем, куда согнали всех подростков.
      Ночами, собираясь в тёмном углу барака, подростки жарко шепчутся, составляя фантастические планы своего побега из неволи.
      Между прочим, здесь, в лагере, Юра подружился с тем самым Франеком, о котором в своё время Петрик успел ему рассказать много хорошего.
      Франек попал сюда вместе со всей семьёй по доносу Антонюка. Юру и его мать выдал оккупантам один врач, бывший петлюровец, притаившийся до поры до времени в Киеве. Ои работал в больнице, где лежал больной Юра. Где сейчас мать? Жива ли? Этого Юра не знал...
      Юра и Франек, как и другие их сверстники, работали в «сортировочной». Но, кроме пятнадцатилетних подростков, здесь надрывались по четырнадцать часов в сутки и дети младшего возраста.
      «Сортировочная» — узкий деревянный барак с цементным полом и маленькими окнами чуть ли не под самой крышей. Здесь вечно царит полумрак, даже в солнечные дни.
      Пол завален разными вещами. Среди одежды, пропитанной кровью, надо выбирать и складывать один к одному мужские пиджаки, шерстяные и бумажные свитера, женское платье. Детские платьицг штанишки, кофточки, шапочки, чулочки — отдельно.
      — Смотри, Юрасик, — скорбно улыбаясь, обращается к мальчику бледная, наголо остриженная Юлька. У неё на руке, чуть повыше локтя, выколото синим «ХоА-325. 582». Девочка разворачивает розовую фланелевую распашонку и такой же чепчик г белыми кружевами и пугпистыми помпонами на конце завязок.
      — Складывай сюда. Здесь уже много детской одежды.
      — Юрасик, — тихо спрашивает Юлька. — Как ты думаешь, грудных детей убивают вместе с ихними мамами?
      Юра молчит. Он не знает, что ответить.
      — Ох, я так заморилась... — хрипло прошептала Юлька. — Сегодня праздник, а мы работаем... За это нас может покарать пан бог...
      — «Пан бог!» — горько качает головой Франек, глядя на сестрёнку. Его глубоко запавшие глаза кажутся уже не ясно-серыми, а очень тёмными и горят злым огнём. — Ослеп он, этот твой пан бог?.. Я не знаю, есть ли ад там, на небе, но тут, на земле, он есть... И мы в этом аду...
      Юлька тяжело закашлялась и выплюнула на цементный пол сгусток крови.
      — Хны, хны, хны, — тихо плачет, согнувшись над кучей тряпья, чёрный, как уголёк, Кристоф Меер. — Я гак хочу хлеба...
      Никто из детей не понимает по-французски, а маленький Кристоф никакого другого языка не знает.
      Юра, стараясь, чтобы не заметил надсмотрщик, подходит к малышу и быстро суёт ему в руку кусочек хлеба от своего дневного пайка.
      ...Метёт пурга.
      В жарко натопленной эсэсовской комендатуре лагеря на больших стенных часах стрелка остановилась на шести утра. И в ту же секунду тьму за окном взрывает пронзительный визг сирены.
      — Аппель поверка!
      В тускло освещённых бараках иа четырёхэтажных нарах закопошились люди.
      — Вставай, вставай, Франек! — тормошит Юра своего соседа по нарам. — Аппель поверка!
      Барак похож на улей с растревоженными пчёлами.
      — Ироды проклятые! — тихо ропщет отец Франека, поспешно натягивая полосатые штаны и куртку из мешковины. — Стужа, темень, чисто ад, а они людей на мороз...
      Не легко полураздетыми выстоять битый час на яппельплатце, пока идёт поверка. Но еше труднее п такие холода проработать двенадцать часов подряд п каменоломнях.
      Едва волоча ноги, с тупой болью в голове от ударов по ней резиновой плёткой надсмотрщика Вяйнгаэ-ра. Юра и Франек возвращаются в строю обречённых.
      Входят в барак.
      Внезапно Франек останавливается, заметив, что все с сочувствием смотрят на него.
      — Панове...
      Люди молчат.
      Тогда подросток бросается к нарам, где полжен лежать его больной отец. Место уже занято новым узником, незнакомым Франеку.
      Несчастному не нужно ничего говорить, он слишком хорошо знал, что означает новый узник в этот час, когда под потолком уже горит тусклая лампочка.
      Кто-то сел около Франека и начал гладить его костлявые плечи.
      — Отец!
      — Не плачь, Франек, не плачь... — говорит старый наборщик Анатоль Филинповский из Варшавы А сам роняет на голову мальчика горячие слёзы и всё шепчет: — Нам нельзя плакать...
      Наступило лето. По лагерю пронёсся слух, что те две партии, которые были отправлены на Украину, стали жертвами новой зверской выдумки немцев. Во Львове из людей варили мыло.
      В третью партию «переселенцев на Украину» попали Юра и Франек Какие пути-дороги ждут их впереди? Где они оборвутся?
      До вокзала их везли в больших зелёных машинах. Мальчики боялись шелохнуться Казалось, они окаменели, потому что рядом сидел эсэсовец со злюшей. как чёрт, овчаркой. Она всю дорогу рычала и скалила зубы.
      Подростков загоняли, как скот, в товарные вагоны.
      — Сеном пахнет. — часто задышал широколицый, обычно молчаливый Иозас Иогайнис. Этот запах напомнил мальчику сарай, крытый черепицей, наполненный до бревенчатых перекладин потолка пушистым сеном Иозас сидит на чердаке и выглядывает из слухового окошка. Он видит, как мать хочет поймать удивительно хитрую и сердитую курицу «Хохлатку».
      — Цип-цип-нипа! — манит рукой мать. Хохлатка кокетливо поворачивает на бок голову, прищуривается и, как только мать приближается к ней, с громким «куд-куд-куда!» бежит прочь.
      Мама! От её ласковых рук всегда так приятно пахло сеном, свежим сеном...
      Мать Нозаса, Кайте Галяуцкас — литовка. Бойкая, брызжущая весёлым остроумием, дочь рыбака, с берегов синей Швентои.
      Это было в начале войны. Отец и сыновья уехали на мельницу. Дома осталась Кайте и её дочь Лидия. Тогда-то и. ворвались в дом два немецких солдата. Они, видимо, ожидали встретить испуганную, дрожащую в страхе хозяйку. Однако навстречу вышла полная, очень высокая женщина в белой кофточке с засученными рукавами.
      — Яйка, млеко! — приказал прыщавый солдат с железным крестом на груди.
      — Сходи принеси, дочка, — сказала мать четырнадцатилетней Лидии.
      Как только девочка спустилась в подвал, оба солдата бросились за ней. Тогда мать торопливо схватила острый, как нож, топор из сеней и побежала вслед за ними.
      Через час весь квартал, где жили Иогайнисы, был оцеплен эсэсовцами. Солдат с крестом на изорванном мундире, прижимая платок к разбитому носу, вёл к подвалу гестаповцев. Там они увидели зарубленного немца с длинным скуластым лицом, девушку, совсем ещё ребёнка, с простреленной шеей, и у самой лестницы, на месте жестокой неравной схватки, — пронзённую ножом светловолосую Кайте.
      Дом гитлеровцы подожгли и тут же, на улице, расстреляли сорок ни в чём не повинных ближайших соседей...
      В вагоне стало тесно и душно. Сомкнулись двери, стало темно, было слышно, как пломбировали вагон.
      — Мы задохнёмся! ~ крикнул Иозас.
      — Это же кладбище на колёсах. Никто из нас живым не доедет до места...
      — Спокойно, — сказал Юра. Золотые нити солнца сквозь щёлочку пронизали темноту, осветив волевое лицо мальчика. — Надо попробовать бежать отсюда.
      — Легко сказать, — безнадёжно роняет кто-то.
      Стучат колёса, свистит ветер, кажется, дождь ударяет по крыше, а может быть, и не дождь, может быть, это охранники стучат, выбивая свои трубки. Все знают,
      они едут на крыше, потому что там установлен пулемёт.
      — Франек, нож у тебя?
      — Да. Юра.
      — Давай сюда...
      Уже совсем стемнело, когда из дыры в полу повеяло запахом сырой земли и ещё чем-то невыразимым, отчего всех подростков охватила безотчётная радость, хотя каждый знал, что там, за тёмным проломом, быть может, каждого из них подстерегала смерть.
      — Прощайте, други, — обнимает товарищей Франек. — Клянусь, пока жив, буду мстить фашистам...
      — До свиданья, я верю, мы встретимся, — это голос Юры.
      Франек медленно опустился на руках и, почти коснувшись ногами убегающей назад земли, разжал руки. Мальчик упал на шпалы. Над ним про!рохотали вагоны.
      — Прыгай, Иозас!
      — Я боюсь..
      — Как? Ты хочешь завтра стать куском мыла? — гневно шепчет Юра. — Смотри, я прыгаю...
      В момент падения Юра больно ударился колергом о шпалу. Ему почудилось, будто он попал в железную цистерну, по которой со всех сторон заколотили молотками. Трудно сказать, сколько продолжался этот страшный стук, когда вдруг мальчик оглох от внезапно наступившей тишины.
      Ползком перебравшись через рельс. Юра скатился вниз с насыпи.
      В темноте сверкнули пулемётные вспышки.
      Что-то ударило, оглушило. Юра потерял сознание. Ему казалось, что он лежит в эгой липкой холодрюй грязи вечность. На самом деле прошло не больше двадцати секунд с тех пор, как подростки выбросились из пролома.
      — Иозас! — как во сне, тихо позвал Юра. В ответ только шуршал дождь.
      — Иоза-а-ас!! — крикну.л мальчик и вскочил на ноги, позабыв всякую осторожность. И тут он столкнулся лицом к лицу с Франеком.
      — Это ты. Юра?.. Бежим, кажется... остановили поезд.
      Приглушённый расстоянием, собачий лай как бы вернул Юре сознание.
      Мальчики побежали, подхлёстываемые страхом, ветром и дождём.
     
     
      Глава седьмая
      В ЛЕСУ
     
      Олесь жил у дедушки Сильяестра. Домик старого охотника стоял на лесистом берегу Верещицы, далеко от графского дома и в стороне от села. Крестьяне часто заходили за советами и лекарствами к старому Сильвестру, который изготавливал эти лекарства из разных трав.
      Узнав дедушку ближе, Олесь крепко привязался к нему. Мальчик изумлялся, как это он может всё предугадывать. Например, в самый ясный солнечный день дедушка вдруг покачает головой и скажет:
      — Будет дождь, будет ненастье...
      А через несколько часов, действительно, по воде в речке, по листве деревьев застучит дождь. И льёт он потом два-три дня подряд.
      — Дедусь, а как вы узнали, что будет дождь?
      — Это и ты можешь наперёд зиать.
      — Скажите!
      — Ну, так слушай. Как увидишь, что пчёлы облепили жёлтую акацию, то к дождю.
      — Да ну?
      — Так, так. Всегда знай, перед ясной и сухой погодой в цветах жёлтой акаиии мало выделяется сладкого нектара. А как приближается непогода, — много. Вот и кружатся возле неё пчёлы. Понял?
      Как-то дедушка заметил:
      — Гляди, Лесь, рыба ушла на дно и стоит там, как мёртвая. То перед бурей.
      И они едва успели вернуться домой, как разразилась буря.
      После всего пережитого в городе, потеряв всех, Олесь почему-то жил в постоянной тревоге, боясь, что с дедушкой что-нибудь может случиться. Он ни на шаг не отходил от старика, даже не подозревая, как это бесило графского управляющего, человека подозрительного, жёлчного, с лицом, похожим на морду хорька.
      — Всё с мальчишкой няньчишься, — шипел он на Сильвестра.
      — На всём свете я один только у него и остался. Сиротинка он круглая, — оправдывался Сильвестр.
      Вскоре Олесь научился помогать дедушке очищать графские ставки от жаб и разных мелких сорных рыб. В этих ставках выращивались зеркальные карпы.
      Правда, попробовать этого карпа Олесю так ни разу не пришлось. Уж очень строг был графский управляющий. Он так и ходил по пятам за стариком н мальчиком, словно у тех только и было на уме, что таскать графских карпов.
      — Пусть пан управитель ими подавится, — хмуро плевался Олесь.
      — У него своё на уме. Выслеживает, вынюхивает. Разные люди теперь по лесу ходят... А вдруг старый Сильвестр кому помог, спрятал, подкармливает... Соображаешь?
      — Ах, вот она какая политика!
      В свободное от работы время Сильвестр и Олесь брали удочки, садились в утлую, совсем почерневшую от времени лодчонку и, спрятавшись в прибрежном тростнике, ловили карасей. Их здесь водилась тьма-тьмущая.
      Ещё не было случая, чтобы Сильвестр и мальчик возвращались домой с пустыми руками. Одним словом, пока не голодали.
      Богаты леса графские! Начинаются они сразу за левым холмистым берегом Верещицы и, кажется, нет им конца и края. До войны много зверя и птицы в них водилось. Тут были и кабаны, и козы, а зайцев — не счесть!
      На время охоты управляющий всегда назначал Сильвестра главным гаевым*. Это было трудное занятие, не по годам дедушке Надо было бегать по лесу, как собака, поднимать зверя и направлять его под выстрел пана стрелка. Но что поделаешь, так приказывал граф, перечить было нельзя Да и в самом деле, кто
      * Зугопщиком
      же лучше Сильвестра знал лес, звериные тропы, ходы и выходы зверя?
      В это утро управляющий, распахнув ударом ноги дверь, вон1ел в хату.
      — Тут ты, старый? — спросил он, хотя прекрасно видел, что Сильвестр и внук сидят за столом и хлебают из миски уху.
      — Карпом лакомитесь? — спросил он.
      Сильвестр промолчал.
      — Эге, голубчик, — пристально глядя на Олеся, внезапно проговорил управляющий, — да ты силён, как бык! Нечего тебе деду мешать, да графский хлеб даром есть... В Лелсховку на наш лесопильный завод работать пойдёшь! Там коней водить будешь.
      - Побоитесь бога, пане управитель, — испуганно забормотал старик. — С вашего тартака" его могут угнать в Неметчину... Люди говорят, уже и таких угоняют...
      — Не болтай чепухи! — раздражённо, жёстким тоном, надменно бросил управляющий. — Завтра с утра пусть явится!
      И, не взглянув на старика, вышел, шумно захлопнув дверь.
      — На вот, выкуси! — свирепо вскочил дедушка, показав кукиш. — Ох, кровосос!.. Так, так... Пойду к графу, в ноги поклонюсь...
      — Станете унижаться, дедушка, я от вас утеку!.. Плевать на этого графа и на этоо управителя...
      — Ах ты, господи! Да ты ещё не знаешь нашего змеюку-управителя... Это он тебя в Неметчину хочет угнать... Он с немцами заодно... Ох ты!.. Не было его тут, ирода, около двух лет, так народ голову поднял... Люди нарадоваться не могли... Как утекли граф и управитель в Варшаву, а тут, значит, советы зашли. Землю меж бедняков поделили... Прин1ли к твоему деду военные люди в зелёных фуражках, говорят: «Дедусь, а у вас хата вот-вот повалится...» Хорошие то были люди, внучек...
      — Советские пограничники, — задумчиво промолвил мальчик.
      — Одного... всего израненною... — голос Сильвестра упал до шёпота, — прячет у себя за кузней Петро Мороз... Я ему лекарствами помогаю
      — Вот здорово!
      — Ты только смотри..
      — За кого вы меня, дедусь, принимаете? — даже обиделся Олесь.
      Эсэсовский карательный отряд обрушился на Леле-ховку внезапно. С громкой бранью, толкая крестьян в спины прикладами автоматов, эсэсовцы гнали мужчин, женщин, стариков и детей к небольшому лесистому холму, под которым стояла хата кузнеца Петра Мороза.
      Толпа у холма всё росла, росла, и голоса, теперь уже тихие, отдельные робкие возгласы, сдавленный шёпот, крик ребёнка сливались в гневный шум, какой царит в старом лесу перед бурей.
      — Боже, они обливают Петра бензином! — испуганно крикнул кто-то в толпе. И сразу стало тихо, так тихо, что было слышно, как гудит за лесом лесопилка.
      — Душегубы... — с болью прошептал Сильвестр, прижимая к себе внука.
      Высокого роста, на целую голову выше своих палачей силач Петро Мороз смотрел с грозным презрением на тесно обступивших его гитлеровцев. Могучие руки кузнена были выкручены и связаны за спиной, а на груди болталась доска с надписью: «Я партизан!»
      Петра Мороза привязали к белой берёзе недалеко от его хаты. И вдруг, как по команде, каратели отскочили от берёзы. В тп же мгновенье и кузнец, и белый ствол дерева вспыхнули.
      — Дедушка! — ахнул Олесь.
      Толпа глухо застонала. И тогда-то первым бросился на вооружённого до зубов карателя смуглолицый Степан Козак. Он вырвал у солдата автомат и, уложив на месте двух палачей, устремился к живому факелу, крича:
      — Тушите! Тушите! Люди-и!..
      Но не успел Степан Козак подбежать к берёзе, как упал, сражённый автоматной очередью...
      Догадываясь, кто донёс немцам на Петра Мороза, Сильвестр понимал, что управляющий графа на этом не остановится.
      — Нельзя нам назад до хаты... Схватят они меня, Лесь..
      — Бежим в лес, дедушка. Там они нас не найдут.
      И они благополучно скрылись в лесной чаще.
      Дедушка был в лесу, как в родной хате. Каждую
      тропинку знал, казалось, с каждой птицей был знаком. Шли уже часов пять, когда Олесь не выдержал и спросил:
      — Куда мы идём, дедусь?
      — До одного моего друга, тихо ответил старик, с трудом дыша от усталости. — Да, годы своё берут... Видишь, одышка мучает...
      — Так вы трохи отдохните.
      Дедушка остановился и насторожённо стал прислушиваться. Сделал знак, чтобы Олесь ложился. Притаился и сам.
      Хватаясь руками за ветки и поддерживая друг друга, брели двое в полосатых штанах и куртках.
      — Лагерники... — прошептал Олесь.
      А через несколько минут Юра уже обнимал Олеся, и, не замечая, как текут по щекам слёзы, торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать о всех пережитых ужасах, говорил, говорил, говорил...
      — Ов-а, хлопцы, больно одёжа ваша меня пугает, — озадаченно качал головой Сильвестр. — А помочь вам. ясное дело, надо...
      Лесничий был другом детства Сильвестра Борандия, любил его, как родного брата, но даже он побоялся дать приют беглецам в полосатой одежде.
      — У меня тут поблизости немцы. Слышите?.. Это они бросают в озеро гранаты, глушат рыбу... Как нагрянут сюда, найдут, мне капут!
      — Не спрячешь, погибнут хлопцы, — хмуро проговорил старый Сильвестр.
      После трудной душевной борьбы, лесник сжалился над беглецами, пустил их на чердак. Дав им туда ведро волы, немного хлеба и сушёных яблок, он замкнул Юру и Франека на чердаке.
      Минуло две недели, но немпы не навещали домик лесника, будто забыли, что он существует.
      — А всё же надо уходить, — сказал как-то Франек. — У меня во Львове дядя Стах живёт...
      — Я во Львов не пойду, — отрицательно качнул
      головой Юра. — Хочу к партизанам. Слышал, лесник говорил, они где-то тут близко...
      Было решено, что Франек и Олесь утром следующего дня начнут добираться во Львов. Это была очень тяжёлая задача, потому что поезда теперь ходили только военные.
      Юра в серых холиевых штанах и постолах, старенькой свитке и высокой чёрной бараньем шапке был похож на местного паренька. В мешке за плечами лежало несколько чёрных сухарей и топорик, подаренный лесником.
      — Когда кончится война, я вернусь и поблагодарю вас, добрые люди, — низко поклонился старикам Юра.
      Сильвестр обнял юношу, поцеловал в голову и сказал.
      — Возвращайся, сынок, живой и здоровый.
     
     
      Глава восьмая
      БАНДИТЫ
     
      Юра, помня наказ старого Сильвестра Борандия, избегал больших дорог, обходил стороной сёла.
      Много прошло дней и ночей, пока, наконец, мальчик достиг Цуманских лесов. И чем глубже продирался он в непроходимую чащу с вековыми деревьями, закрывавшими собой дневной свет, тем радостнее стучало сердце. Изнурённый тяжким путём. Юра горячо верил, что здесь он непременно встретит тех, кого так долго искал.
      Не раз напряжённый слух его улавливал что-то похожее на человеческие голоса. Тогда он бросался вперёд, но сколько пи шёл, партизан не было...
      Однажды, это было на рассвете, Юре ясно послышался совсем близко приглушённый шёпот.
      — Люди-и!
      Юра, не помня себя от радости, позабыв всякую осторожность, бросился в гущу ивняка, где клубился предрассветный туман. И тут он по пояс провалился в холодную болотную воду.
      Завязнув в топком плистом дне. Юра напрягал все свои силы, чтобы дотянуться к веткам ивы, и, ухватившись за них двумя руками, с огромным трудом выбрался из болота.
      — Люди-и-и! — в отчаянии позвал Юра, без сил лёжа в ивняке.
      — И-и-и-и! — отозвалось эхо и замерло где-то в лесной чаще.
      И снова он брёл по зелёному безмолвию леса, оставляя дымящиеся следы босых ног на росистой траве.
      Губы его потрескались и кровоточили. Его трясло, как в лихорадке. Но он упорно шёл дальше, с трудом волоча распухшие ноги.
      За густой кроной деревьев Юра часто по нескольку дней не видел неба, и потому разразившаяся буря обрушилась на него неожиданно.
      Лес угрожающе шумел, трещал, стонал. Охнул гром, и словно на лес опрокинулось целое море. Стало темно, как вечером. Через несколько минут мальчик уже промок до нитки.
      К счастью, ему удалось набрести на дуб, в стволе которого было дупло. Туда Юра и забрался. Не разгибаясь, просидел он в дупле всю ночь.
      Буря пронеслась, оставив даже в этой дре.мучей глуши поваленные деревья. Дуб, укрывший в своём дупле мальчика, склонился на бок, и тёмные лохматые корни его стали видны из-под земли.
      И опять в путь.
      «А не повернул ли я в обратную сторону, как это уже случилось однажды?..» — с тревогой подумал Юра.
      Но к полдню лес начал редеть, и мальчик увидел небольшую поляну, всю белую от ромашек. Он почти побежал туда. В ромашках, сверкая на солнце, весело журчала узенькая неглубокая речка.
      Юра разделся, разложил рубашку и штаны на солнце, а са.м залез по пояс в речку, надеясь поймать какую-нибудь рыбу или найти рака.
      — А-а-а! — испуганно кто-то вскрикнул в камышах. В то же мгновенье Юра встретился с круглыми от ужаса глазами худенькой девочки в рваном платье. В руках у неё свирепо бились две курицы.
      — На помо-о-ошь! — срывающимся голоском закричала девочка, бросаясь прочь.
      и прежде чем Юра успел понять, почему так испугалась она. появилась её мать. В одной руке она держала грудного ребёнка, а в другой топор
      — Иди сюда, дочка, — позвала девочку женщина и тут же обратилась к Юре.
      — Где они?
      — Кто? — не понял мальчик.
      — Бандиты.
      — Я никого здесь не встречал...
      Лагерный номер на руке мальчика — это тавро смерти, которое наводило на людей страх и ужас, без слов сказало польке, кто этот мальчик к откуда он сюда пришёл. И она рассказала Юре, что прошлой ночью на их деревню налетела банда атамана Антоню-ка. Ограбив жителей, бандиты подожгли деревню. Почти все крестьяне убиты. Ей с детьми чудом удалось спастись, они спрятались в подвале под баней.
      Теперь она с детьми пробиралась в Ровно, к своей матери.
      — Мы уже спать легли, — говорила она Юре, устремив взгляд в одну точку, не выпуская из рук топора, — когда видим — халупа напротив горит. Я бросилась к дверям, а муж на двор. Так они его около порога и зарубили... Пять польских деревень этот Антонюк сравнял уже с землёй, а людей вырезал. И детей, и всех, всех... Там, — показала она головой, — в нашей деревне только головешки дымятся. И как только на всё то смотрит пан бог...
      — Мама, пусть этот мальчик пойдёт с нами в Ровно, — сказала девочка.
      — Нет, нет, у меня другая дорога, — возразил Юра. — Я ищу партизан...
      — Помоги тебе матерь божья, сынок Только, скажу я тебе, не ходи в лес, страшно!
      — Я буду осторожен...
      — Храни тебя матерь божья, — прошептала девочка, глядя на Юру лучистыми серыми глазами.
      Они расстались.
      Юра уже долго шёл один и думал: «Странно, прошёл столько лесом и никого не встретил...»
      За соснами садилось солнце, когда кто-то резко окликнул его.
      — Стой!
      к Юре подбежало трое. Один из них был мальчик лет пятнадцати-шестнадцати.
      «Данько-пират», — мысленно ахнул Юра.
      — Ты что за птица? — крикнул Данько, дулом автомата тыча Юре в бок.
      — А ты сам кто? — подавляя испуг, спросил Юра.
      — Кто я? — лихо свистнул Данько, не узнавая Юру и подмигивая одноглазому с трезубом на чёрной высокой шапке. — А ну, скажи ему, кто я такой!
      — Из пистоля, чи як?
      — Хо-хо-хо — тыча Юре в живот автоматом, загоготал во всё горло Данько-пират. — Вот боягуз! Не бойсь.. Хо-хо-хо! — и грязно выругался, обдавая Юру перегаром самогона.
      «Пьяный!» — решил Юра.
      — Ну, что глаза пялишь — Данько вдруг истерично хлестнул нагайкой одноглазого бандита. А потом принялся хлестать кусты орешника. Израненные листья посыпались на лакированные сапоги Данька. принявшего гордую осанку. — Я тебе приказываю словами сказать... кто я есть!..
      — На колени — дико рявкнул одноглазый бандит и швырнул Юру в траву.
      — Перед тобой сын нашего высокочтимого батька-атамана!
      Юра ещё с первой минуты понял, на кого наскочил, и, стараясь сохранять хладнокровие, раздумывал, как вырваться от бандитов.
      — Не смей ему вязать руки! Что он тебе поляк чи жид?.. Сам до нас пришёл...
      С этими словами Данько ещё раз огрел одноглазого нагайкой по спине. Затем обнял Юру, и они повернули назад, видимо, к бандитскому логову.
      — Пусть меня батькп-атаман на месте прикончит, а я больше не пойду в разведку с этим сосунком! — п.?1юнул от злости одноглазый бандит. — Того и гляди — с ним в беду угодишь!
      — Идём к бате. — тагпил Юру пьяный Данько. — У нас в лесу добре.. Наплювал батя на ихнюю полицию! Мы теперь за самостпйну Укр-р раину.. Ты из автомата палить умеешь?. Нет?. Ничего, я тебя научу!.. Видишь, новенький автомат., немецкий Мы за самостийну Укр-р-раину.., кр-р-ровь проливаем.
      Юра оглянулся.
      — Чуешь, — шепнул он, — говорят, будто идег на нашу землю невиданная силища партизан.
      — Брешут!.. То наши переодеваются в русских... истребляют пар-р-ртизан... У батька такой приказ от самого гауляйтера Коха... А той Кох — заместитель самого Гитлера, понял?
      Пройдя ещё метров двести. Юра спросил:
      — Далеко нам ещё идти?
      — Не очень...
      — Чуешь, давай помогу тебе нести автомат.
      — Хитрый., шельма...
      Данько, словно что-то припоминая, уставился мутными глазами на Юру.
      — Ты...
      Но Юра вдруг набросился на пьяного Данька и заткнул ему рот шапкой. В следующее мгновение автомат уже был в руках Юры.
      Сняв с Данька ремень, Юра привязал им к дереву атаманского сынка и, оглядевшись по сторонам, бросился в чащу леса.
     
     
      Глава девятая
      К ВОЛКУ в ПАСТЬ
     
      Юра потерял счёт дням и ночам своего скитания пояесу. Он уже не мог держаться на ногах и полз, пока, наконец, лес расступился.
      «Шоссейная дорога...» — мелькнуло в затуманенном сознании беглеца, и в то же мгновение он лишился чувств.
      Так Юра лежал в пыли на дороге, когда, едва не нг. ехав на него, резко затормозила легковая машина немецкой марки «Оппель-капитан».
      — Что там ещё, Пауль?
      — Мальчик, — отозвался сидящий за рулём обер-лейтенант.
      Обер-лейтенант вышел из машины. Он молод, красив, прекрасно сложён.
      — Ауфштеген*!
      Мальчик не шелохнулся.
      Заслышав сирену приближающейся сзади машины, йбер-лейтенант поднял слабо застонавшего мальчика и понёс в машину.
      Юра открыл глаза уже в комнате Прямо в лицо ему с ослепительной улыбкой смотрел немецкий обер-лейтенант.
      Юноша простонал и снова уронил голову на подушку.
      — Ду зольст шлафен**! — тихо проговорил обер-лейтенант, укрывая Юру клетчатым пледом.
      Обер-лейтенант вышел, оставив дверь полуоткрытой.
      «Не запер... Кто этот немец?.. Где я? Как попал на эту кушетку?..» — мучительно старался вспомнить Юра.
      Но вспомнить он ничего не мог.
      Вошла худощавая женщина в голубом фартуке, неся в руках поднос, на котором поблёскивал кофейник.
      — Где я? — слабым голосом спросил мальчик.
      Казалось, незнакомка не слышала этого вопроса. Она
      налила в беленькую чашечку кофе, положила туда сахар, размешала и поднесла к бескровным губам Юры.
      — Кто вы?
      — Фрау Лотта. Ду зольст кафе тринкен***.
      Юра упрямо сжал губы и слабой рукой отвёл от себя чашечку.
      На следующее утро обер-лейтенант убедился, что мальчик не прикасается и к козьему молоку, специально раздобытому для него.
      — Ты зашем не кушайт, камрад?
      «Волк тебе камрад!..» — подумал Юра, притворяясь спящим.
      — О, ду люген**""". Я вишу, ты не спит... Варум, пешему глаза закроешь? Пошему не кофоришь?
      — Ну, не сплю, — хмуро отозвался Юра
      — Почему обманывайт? — с лукавой усмешкой
      * Встать!
      ** Ты должен спать.
      ** Ты должен выпить кофе.
      *** Ах ты лгунишка!
      спросил обер-лейтенант. — Слушайт, их бин Пауль Зиберт... Имейт до тебе, мальшик, один дело.
      — У меня с фашистами нет никаких дел...
      — Найн, найн, их бин кайне фашист*, — протестующе махнул рукой обер-лейтенант. — Я бешим до партизан...
      Едва заметный румянец проступил на бледных щеках Юры.
      * Нет, нет, я не фашист.
      «Теперь ясно, зачем я ему понадобился... Он принимает меня за партизана...»
      — Не знаю, где партизаны. А знал бы, всё равно не сказал!
      Мужественный ответ понравился Паулю Зиберту, но в этом он сознался Юре уже много времени спустя.
      Юра быстро поправлялся.
      Однажды, гуляя в саду, окружавшем этот небольшой особняк на тихой, утопающей в зелени улице. Юра увидел через открытое окно Пауля Зиберта и... нет, нет, сомнения быть не могло. Второй человек — это Тарас Стебленко, дядя Петрика...
      И Юра понял: ему не нужно искать партизан в лесу. Он уже давно живёт с ними под одной крышей.
      Конечно, кроме Тараса Стебленко, мальчик не знает настоящих имён и фамилий тех, кто навещает этот особняк. Ему так же неизвестно, куда иногда исчезает обер-лейтенант. Но мальчик чувствует; Пауль Зиберт всё время начеку, его постоянный спутник — смертельная опасность.
      Юра не задаёт никаких вопросов фрау Лотте. Она скажет только то, что сочтёт нужным. Говорить в этом доме приходится только на немецком языке. Соседи на улице знают, что Юра (впрочем, теперь его зовут Освальд) приходится фрау Лотте племянником. Вот когда Юра по-настоящему мог оценить всю пользу школьного кружка, где они дополнительно изучали немецкий и французский языки. Иногда они ставили спектакли, и Стефа уверяла, что Юра «прямо типичный немец!»
      Однажды Юра усердно напомаживал бреолином успевшие уже отрасти светло-каштановые волосы, приучая их лежать гладко наверх, как лежат волосы у Пауля Знберта. Вот за этим занятием его и застал и ванной комнате обер-лейтенант.
      — Сегодня, Освальд, ты мне будешь нужен...
      В нескольких словах он объяснил мальчику, что от него требуется.
      Через полчаса они уже шли по оживлённой, полной движения Дойчештрассе, направляясь к двору рейхс-комиссара Эриха Коха, наместника Гитлера на оккупированной Украине.
      Кто мог предположить, что этот статный, прилизанный обер-лейтенант с надменной осанкой, так безупречно владеющий немецким языком, — отважный советский разведчик Николай Кузнецов! Не знал этого и Юра. Он был убеждён, что Пауль Зиберт — немеп-ком-мунист, помогающий партизанам. Не знал мальчик и того, что, может быть, в последний раз он вичит этого человека, решившего, пусть даже ценою своей жизни, покончить с палачом, обрекавшим тысячи и тысячи советских людей на муки и страдания, расстрелы и виселицы.
      Слишком надёжно охраняли дворец правителя «дистрикт Галициен» отборные эсэсовцы, чтобы партизаны могли открыто напасть.
      — Ну вот, мой мальчик, мы уже пришли, — проговорил Пауль Зиберт, останавливаясь в аллее сквера, неподалёку от белого дома с колоннами. — Садись на эту скамейку. Отсюда тебе хорошо видны электрические часы. Если через сорок минут я не выйду, возвращайся и передай фрау Лотте то, что я тебя просил.
      — Хорошо.
      — Прощай.
      — До свидания.
      Эрих Кох любезно принял Пауля Знберта, представившегося земляком рейхскомиссара.
      После нескольких вопросов, а на них советский разведчик отвечал без запинки, Эрих Кох, откинув со лба рыжеватую прядь, припомнил, что действительно когда-то встречался с отцом обер-лейтенанта Нашлись и общие знакомые. И пока Эрих Кох говорил, раскуривая сигару, мысль Николая Кузнецова работала г лихорадочной быстротой: «Допустим, этих четырёх охранников можно бы перестрелять... Но дрессированные овчарки, что лежат на ковре у ног Коха... Они не сводят с меня
      глаз... следят за каждым движением... Стоит только сунуть руку в карман, как овчарки набросятся и растерзают в клочья, прежде чем успеешь сделать первый выстрел...»
      А в это время Юра нетерпеливо ёрзал на скамейке в сквере, охваченный смятением и тревогой Минут пять назад он увидел быстро идущего по аллее оберштурм-банфюрера. Когда тот подходил к скамейке, где сидел Юра, его догнал солдат и сказал:
      — Герр оберштурмбанфюрер Данцигер, вас просит Бориуться герр рейхскомиссар.
      «Мартын Ткачук!» — едва не вскрикнул Юра.
      Оберштурмбанфюрер повернулся и торопливо зашагал к дворцу, откуда через десять минут должен был выйти Пауль Зиберт.
      «Да, да, да, это Мартын Ткачук.., Монах, который стрелял в Петрика... Значит, когда-то он выдавал себя за поляка... Затем украинца, узника Берёзы... А он — немец!.. Оберштурмбанфюрер СС Данцигер. Данцигер.»
      Никогда ещё минуты не казались такими невыносимо долгими.
      «Наконец-то! Вон идёт Пауль Зиберт...»
      Разведчику достаточно было взглянуть на бледного, растерянного мальчика, чтобы понять его душевное состояние, но прежде чем Юра успел что-либо сказать, Пауль Зиберт положил ему руку на плечо и, улыбаясь, тихо сказал:
      — Поговорим дома.
     
     
      Глава десятая
      ПОД ДВУМЯ КАШТАНАМИ
     
      Стараясь не пугать Петрика и Марцю, больная Ган-нуся гихо плакала, пряча лицо в подушку Она невыносимо страдала от того, что не могла встать, работать и кормить детей.
      Инстинктивно, всем существом чувствовала девушка, что с отцом случилась бела. Заботливый, любящий, он не мог не прийти или хотя бы дать о себе знать...
      Тяжёлая забота упала на плечи Петрика, он стал единственным кормильцем семьи.
      Марця ничего не хотела понимать и, растирая кулачками слёзы, просила:
      — Леба-а...
      А тут ещё кухарка пани Рузя увидела у них Марцю.
      Бессовестная такая! Даже Петрик это знает, что порядочным людям полагается постучаться в дверь, прежде чем войти в чужую комнату. А она ничего этого не сделала и ворвалась, когда Петрик единственный раз забыл её замкнуть.
      Каким только чудом он успел задёрнуть одеяло. Ведь под топчаном сидела Марця.
      — Точно не к людям заходите, — буркнул Петрик.
      Пани Рузя пришла предложить Ганнусе, чтобы та
      помогла ей убрать в покоях пани Стожевской.
      — Охотно бы помогла вам, пани Рузя, но я уже не могу ходить... Если бы вы могли...
      — Хорошо, я займу вам ещё немножко денег. Надеюсь, вы честно потом расплатитесь. Я беру с вас самый мизерный процент.
      — Не беспокойтесь, пани Рузя... Я вам потом и постираю без денег... А проценты вы свои получите сполна...
      И надо же! Придерживая обеими ручонками край ватного одеяла, выглянула Марця. С таинственной серьёзностью она спросила:
      — Петрик, вже можно не ховаться?
      Петрик обмер.
      — Сконд то дзецко*?
      Марця доверчиво выползла на четвереньках из-под топчана.
      — Чья то? — погладила пани Рузя мягкие кудряшки малышки.
      В ответ Петрик пробормотал что-то неприветливо и хмуро
      — Ой, беда ты моя! — замахнулась на Петрика Ган-нуся. — Прошу пани, это... Тут один хлопчик к Петрику бегает... Так это его сестричка...
      Пани Рузя недоверчиво покосилась на девочку.
      — А я мыслялам...**
      * Откуда этот ребёнок?
      ** А я думала...
      — Вы, прошу пани, всегда...
      Но тут Ганнуся огрела Петрика по спине:
      — Ив кого ты такой? Огрызаешься на каждом слове! Отнеси девчонку домой...
      К счастью, пани Рузя, кажется, не поняла нарочитую строгость Ганнуси.
      Но разве теперь можно было за кого-нибудь рзчать-ся? Немцы за каждый донос платили продуктами, а тех, кто прятал у себя еврейских детей, хватали — и прощай!
      Когда дома был отец, он сам по ночам очень осторожно выносил спящую Марцю в сад. А днём её прятали. Первое время Марця плакала и звала:
      — Ма-а-мале! Ма-а-мале!
      Смолкала на несколько секунд, отвлекаясь мухой, что пыталась сесть ей на ножку, и как только та улетала, Марця снова начинала своё: «Ма-а-мале!»
      — Ой, загубишь ты нас, Марцюню, — начал не на шутку тревожиться Ковальчук.
      Но однажды, когда отец уже хотел отнести Л4арцю к одним вполне надёжным людям, Ганнуся не дала.
      Скоро Л4арця привыкла к своему заточению.
      Петрик, чем только мог, украшал жизнь малютки. Олесь привёз с Майданских Ставков клетку с птицей. И что это была за дивная птица! Клюв розовенький, грудка белая, а крылья чёрные с жёлтыми каёмочками. Через несколько дней птица брала крошки хлеба прямо из рук девочки, а та тихонько смеялась, закрывая ладошкой ротик.
      Этим утром Петрик намного раньше обычного вышел из дому в надежде заработать немного денег." Но вот уже несколько часов он безуспешно бродит по центральным бульварам, сутулясь под тяжестью ящика с ваксой и щётками, перекинутым на ремне через плечо Петрик бос, одежда в заплатах, лицо осунулось и пожелтело. А глаза его, всегда сверкавшие жадным интересом ко всему на свете, сейчас полны безысходной тревоги.
      С каждой рекламной тумбы на Петрика смотрит в упор юноша с волевым лицом Даже тем, кто сулит 5000 марок за живого или мёртвого партизана, не известно его имя. Но Петрик сразу узнал своего друга Франека.
      Рядом темнеют объявления на немецком, украинском и польском языках, сообщающие о том, что сегодня на
      Стрелецкой площади будут казнить пойманных партизан.
      — Наведу блеск! Наведу блеск! ~ сдавленным голосом выкрикивает Петрик.
      Люди в запылённой обуви безучастно обходят чистильщика. Кому теперь до лоска! Пугаег не только завтрашний день — у многих уже давно нет в доме крошки хлеба.
      — Наведу блеск!
      В голосе Петрика слелшится отчаяние. Ведь если и сегодня он не принесёт больной Ганнусе хлеба, она погибнет...
      В первые дни болезни Ганнуси кухарка пани Рузя ещё давала взаймы под проценты деньги. А теперь она и слушать об этом не хочет. «От всех болезней есть лекарства, только не от нищеты!» — говорит пани Рузя и захлопывает перед Петриком дверь.
      — Прошу пана, наведу блеск...
      — Ах. отвяжись ты бога ради! — отмахивается от Петрика замороченный дядька в сером костюме и шляпе.
      На улице Коперника Петрик с тоской заглядывает через чугунные решётки ограды в сад, где белеет великолепный дворец графа Потоцкого.
      При советской власти здесь был Дворец пионеров. Как далёкий сон, вспоминается Петрику новогодний утренник. Здесь Петрик встретил Стефу и Юру... Сначала Стефа завела Петрика, Олеся и Василька в голубой зал с шёлковыми стенами. В позолоченных рамах висели очень красивые картины и стояли большие аквариумы с золотистыми рыбками Две белые мраморные лестницы вдоль зеркальных стен повели мальчиков в розовый зал. Посредине этого зала ослепительно сверкала разноцветными огнями огромная ёлка. Со всех углов к ней стекались нити алмазного дождика.
      А таких дорогих игрушек, что висели на ёлке, мальчики ещё иикогда в жизни не видели!
      Дед Мороз! Он был живой, и весело пел и танцевал с ребятами. А потом дед Мороз раздавал всем подарки. Петрику достался заводной слон Повернёшь несколько раз ключиком, и он начинает махать хоботом и хвостом. Васильку дед Мороз подарил целлулоидного мальчика, а Олесю — маленькую парусную яхту...
      и опять Петрик бредёт по бульвару.
      — Панове, наведу блеск!
      Звонкий смех девочки с мячом, убегаюшей от няньки, привлёк внимание Петрика. И хотя улыбка оживила лицо Петрика, но, глядя на краснощёкую шалунью, он думал о голодной Марце, запертой в подвале с Ганну-сей.
      Марця всегда радуется, заслышав, что в замке поворачивается ключ. Малютка бросается к Петрику, худенькими озябплими ручонками обвивает ему шею и с немой мольбой заглядывает в гпаза, ждёт, когда он скажет: «Я принёс тебе хлеба, Марцюню...»
      — Наведу блеск!..
      На бульварной скамейке, широко расставив ноги, развалился толстомордый немец.
      — Пуцен! Шнель!* — выставляет он ногу в огромном сапожише.
      Несколько секунд горькая нужда и совесть ведут в душе Петрика мучительную борьбу.
      — Нет ваксы! — отвечает чистильщик тоном независимого человека.
      Брови немца взлетают на лоб, выражая удивление и замешательство. Только что — он это слышал собственными ушами — мальчишка зазывал клиентов, а сейчас отказывается от заработка?
      — Саботаш-ш-ш? — шипит немец, бросая в урну не-докуренную сигарету.
      Но Петрик быстро выбегает из бульвара.
      Нахмурив брови и сжав губы, он приближается к площади перед оперным театром. Еше так недавно, в день Первого мая, здесь был парад, и Петрик стоял на трибуне с дядей Тарасом...
      Теперь оккупанты переименовали площадь Первого мая в Адольф Гитлерплац.
      — Хлопчик! Сколько возьмёшь, вот, сапоги почистить?
      — Да сколько дадите, дядя, — обрадовался Петрик.
      И не успел он епхе достать щётки, как на площадь,
      подобно саранче, налетели гитлеровцы с автоматами.
      — Шнель! Шнель! — толкали они людей автоматами в спину.
      * Чистить! Быстро!
      — Куда нас гонят? — тихо спросила женщина в тряпочных гуфлях на деревянных подошвах, гулко сгу-чащих по мостовой.
      — Видно, на Стрелецкую площадь. Там сегодня будут казнить партизан, — отозвался пожилой мужчина, идущий рядом с Петриком.
      — Зачем же детям глядеть на эти зверства?
      — Тише...
      Вот и Стрелецкая площадь. Все прилегающие к ней улицы и переулки оцеплены солдатами в землисто-зелёных мундирах и касках.
      Народ сгоняют к холму, что против красноватого кирпичного дома пожарной службы.
      На склоне холма, как раз под двумя каштанами, палачи вырыли небольшую земляную террасу. Там и стояли сейчас смертники, хорошо видные со всех сторон.
      Шагах в десяти от них зловеще застыл полукруг немецких автоматчиков в касках.
      И вдруг сердце Петрика сжалось, в висках часто и больно застучало. Ему показалось, что там, на холме, стоит его отец.
      Мальчик в отчаянии бросился вперёд. Кто-то резко ударил его локтем в шею, чей-то сапог наступил на его босые ноги.
      — Куда?! — отшвырнул Петрика мастеровой в комбинезоне.
      И вот в просвете толпящихся спин мальчику ещё раз удалось увидеть стоящего на хо.лме высокого человека с большим выпуклым лбом, на который упрямо спадала ровная прядь светлых волос.
      У Петрика перехватило горло. Он не вскрикнул, не застонал, а словно весь окаменел. И только широко открытые, неподвижно устремлённые на холм глаза переполнились слезами.
      Петрик видел всех, кто стоял рядом с отцом. Вот и молодой человек в очках, похожий на учителя, что по условному звонку и паролю впускал его в квартиру на улице Коперника... А те — нет, Петрик их не знает...
      У самого дерева стоит старушка со связанными за спиной руками. Платье у неё разорвано. Ветер перебирает её серебристые волосы, и прячутся в морщинах слёзы, текущие по щекам.
      Эта ста1)ая полька приютила у себя двух еврейских
      детей. Их родители замучены в Яновском лагере. По зп-кону «нового порядка» Ядвига Левандовская — так вут старушку — сейчас умрёт.
      — Ай-ай! Кто мог бы помыслить, что он станет партизаном! Просто ужас! — закатила глаза пани Рузя, драматически сжав руки. В эту минуту она была особенно некрасива.
      — Кто? — неожиданно наклонился к ней элегантный пан.
      Какое-то мгновение кухарка с опаской смотрела на незнакомого элегантного пана.
      Ах, пан так вкрадчиво заглядывает ей в глаза...
      — Там, справа, Михаль Ковальчук, — кокетливо отвечает желтозубая пани Рузя.
      — Пани его знает?
      — А как же! Его дети...
      — У него есть во Львосе дети?
      — Так, проше пана. Ах, ах, и я им верила, что Ковальчук поехал на работу... Ах, пропали мои деньги, как капля воды в реке... И эта его дочка...
      Народ глухо застонал, как стонет лес в ненастье.
      Точно рыба, выброшенная на песок, Петрик несколько раз открывал рот, желая что-то крикнуть, но голос у него отнялся...
      Но Петрик ещё успел увидеть: отец сделал два трудных шага, будто шёл навстречу сильному ветру, и что-то крикнул народу.
      — Фойер*! — рявкнул гауптман**, махнув рукой в белой перчатке.
      Вихрь огня обрушился на холм.
      Отец стоял. Ветер донёс Петрику родной голос:
      — Народ отомстит!..
      И... отец упал. А гитлеровцы стреляют еш.е и ещё...
      Тишина, которая наступает потом, полна такой угрожающей ненависти, что убийцы в стальных касках прячут глаза от толпы.
      Ветер обрушивается внезапно. Разметав свинцовый дым, он взметает пыль, кружит её. Потом набрасывается на деревья и злобно раскачивает их, будто хочет вырвать с корнями.
      * Огоны
      ** Капитан.
      Петрику кажется, что он ослеп. Ноги подкосились, и он бы упал головой на булыжники, если бы чьи-то руки не подхватили его. Из забытья до него, словно из глубокого колодца, дошло:
      — Петрик... я хочу тебе помочь...
      Как только грянул первый залп, и под каштанами земля окрасилась кровью, пани Рузя захотела поскорее уйти отсюда.
      — Постойте, прошу вас, — придержал её за локоть элегагы-ный пан.
      — О, я не могу на это смотреть... — пани Рузя трагически воздела к небесам очи.
      — Один момент! — решительно взя.л её под руку гЛегантный пан. — Вам придётся пройти со мной в полицейский комиссариат.
      — Езус-Мария! Я ничего не знаю... упиралась кухарка.
      Но это ей не помогло.
      От Песчаной горы стремительно надвигались чёрные косматые тучи. Над площ.адью вспыхнула молния. А следом по бурому небу покотились тёмные волны. Ещё тревожнее забилась листва на акациях и каштанах, заметались ласточки, едва не касаясь крыльями людских голов. Ударил гром, и почти одновременно на людей обрушился град.
      Теперь солдаты были уже бессильны сдержать чело- веческую лавину. Она разорвала их цепь и растеклась по соседним дворам и улицам.
      Петрик очнулся на руках Франека. И он не обрадовался долгожданной встрече, а ужаснулся. Рядом на кирпичной стене висел большой портрет Франека, а под иим крупно чернело: «5000 марок тому, кто отдаст в руки властей живого или мёртвого...»
      Петрика трясло в нервном ознобе, которым сменилось обморочное оцепенение. И он, наконец, нашёл в себе силы прошептать:
      — Уходи скорее... Тебя убьют...
      Голос Петрика прозвучал так слабо, так издалека, что и самому показалось, будто сказал не он, а кто-то другой. И снова зашумело в ушах, снова навалилась тяжёлая тьма.
      Франек, вздрагивая от толчков бегущ,их с площади людей, нёс на руках Петрика.
      в каком-то подъезде юноша усадил Петрика на кафельные плиты пола, а сам осторожно выглянул за дверь.
      — Франек... Уходи скорее... Они тебя схватят...
      — Тсс, — склонился над Петриком юный партизан.
      — Ненавижу... Ненавижу их!.. — Петрик с такой ожесточённой силой стиснул кулаки, что весь потемнел от напряжения.
      — Ничего, уже близок час... — прошептал Франек.
      — Татусь... татусь... татусь... — вдруг залился слезами Петрик.
      Франек возмужал за годы их разлуки. Он сам испытал боль такой же утраты, и теперь понимал, как бессильны все человеческие слова, чтобы утешить друга. Он крепко обнял за плечи Петрика и сурово молчал.
      Когда они вышли на пустынную площадь, ветер уже разметал остатки туч, и небо очистилось. Лишь со стороны Высокого Замка одинокое прозрачное облако торопилось догнать уползавшую на запад огромную растрёпанную тучу.
      Площадь всё ещё была оцеплена солдатами, и уйти можно было только на Подвальную улицу, мимо двух каштанов, где лежал Михайло Ковальчук, властно обняв могучими руками землю. А рядом, как-то неудобно, боком, сползла головой вниз старая полька в разорванном платье.
      — Погоди, Франек... одну минуту...
      Петрику так хотелось верить, что отец жив, что надо только подойти к нему, помочь ему встать, и он улыбнётся, ласково скажет: «Пойдём, сынку...»
      И, опершись сильной рукой на плечо Петрика, он медленно пойдёт домой...
      Так явственно всё это пригрезилось Петрику, что он рванулся к холму. Но Франек его удержал.
      Расстрелянных бросали в подъехавшую грузовую машину.
      Франек поднял глаза на Петрика и вздрогнул — так страшен был гневный взгляд его высохших гпаз.
      А у подножия холма с двумя каштанами, обильно ронявшими с ветвей капли дождя, с автоматами наперевес расхаживали эсэсовцы, охраняя свой «новый порядок».
     
     
      Глава одиннадцатая
      МАШИНА БЕЗ НОМЕРА
     
      У пороховницы на Гетьманских валах, входивших когда-то Б систему укреплений города, под густой листвой каштанов, они остановились.
      — Я пойду домой, — сказал Петрик.
      — Ты крепко запомнил адрес? — спросил Франек.
      — Да.
      — Завтра я тебя жду.
      И друзья расстались.
      Какой далёкой казалась Петрику дорога домой! Несколько раз он был вынужден остановиться, изнемогая под тяжестью своего непосильного горя. Но, утерев рукавом рубашки слёзы, он снова брёл, думая, как теперь жить дальше. Ведь огец никогда уже не вернётся, никогда... Франек несколько раз просил ничего не говорить Гане. Но разве Петрик и сам не понимает, как безрассудно нанести сестре такой страшный удар, когда и без того её здоровье с каждым днём ухудшается...
      Удручённая печальным видом Петрика, сестра слабо простонала.
      — Господи, да за что судьба покарала меня таким братом? Опять с кем-нибудь воевал на улице?
      — Не надо... не ругай меня, Ганнуся...
      Марця, обхватив ручонками шею Петрика, задрожала, словно листочек на ветру.
      — Тебя шу-шу-ряка ку-кусила? Да?
      — Сильно они тебя поколотили? — тяжело вздохнула Ганнуся. — Снимай рубанжу, починю...
      — Сегодня, Марцюню, я опять ничего не заработал.
      Голодная Марця, так терпеливо ожидавшая Петрика, тихо заплакала.
      Едва Петрик успел умыться, в дверь кто-то постучался. И в ту же минуту Медведь, с необычной для него поспешностью, забежал в каморку и одним духом выпалил:
      — Вашего батька на Стрелецкой плои1яди...
      — Не смей! — в ужасе крикнул Петрик.
      — Ну, я... — растерянно пролепетал Медведь, неук-
      люже переступая с ноги на ногу. — Я сам этого не видел... люди говорят...
      Ганнусе стало плохо.
      — Ох, что ты наделал. Медведь?.. — в отчаянии простонал Петрик. — Уходи отсюда!.. Уходи!..
      Не помня себя от горя, Петрик бросился к чёрному ходу господского дома, присел на корточки перед открытым окном кухни и взмолился.
      — Пани Рузя, миленькая!.. Помогите!.. Ганнуся...
      Тут он увидел, что кухня пуста. А рядом уже стоял
      Медведь, огорчённый своей оплошностью.
      — Слухай, Петрик... Я видел, кухарка с корзиной ушла на рынок... Сбегаем лучше за тем доктором, что Василька лечит... Он с бедных денег не берёт.
      Понимая всю свою жестокость (но цначе нельзя было), Петрик припугнул Марцю «щурякой», если она будет плакать, а сам с Медведем помчался на Сербскую улицу за добрым доктором.
      Но, как известно, у бедняка счастья, что воды в бредне! Петрик и Медведь, не добежав до Русской улицы, возле площади Доминиканов, угодили в облаву. Только что на Трибунальской улице каким-то неизвестным был застрелен гестаповец. Немцы хватали всех подряд.
      — Пустите! Пустите! — вырывался Петрик, больно кусая солдату руку.
      — Ах ты, гадёныш! — взвыл солдат.
      А Петрик" уже вырвался и юркнул в знакомый проходной двор.
      — Держи-и-и!
      Погоня всё ближе, ближе...
      Петрик пойманной птицей заметался в чужом парадном.
      — Иди сюда, хлопчик, — позвал его кто-то с лестницы, ведущей в подвал.
      Петрик бросился вниз.
      Мимо окон простучали огромные сапожища. А вскоре и совсем затихли полиценскис свисгки.
      — Чего он за тобой гнался? — спросила женщина с грудным ребёнком на руках.
      — Облава, — сдавленно прошептал Петрик, чувствуя, что задыхается.
      — Попей водички, — поднесла жестяную кружку
      17* 259
      женщина. — О господи, мало им, что всех мужиков по-угоняли на каторгу, теперь уже детей хватают...
      — Спасибо, тётя... Я пойду...
      — А если тебя поймают?
      Но не о себе сейчас думал Петрик. Там, в тёмном, сыром подвале, нуждалась в помощи его сестра. И, поблагодарив добрую женщину, Петрик снова выбе-жал на улицу.
      Однако прошло не менее двух часов, пока он смог выбраться на Сербскую.
      Жена доктора сказала, что полчаса назад прибе-жал какой-то мальчик и увёл доктора к тяжело больной девушке.
      — Это моя сестра... — с трудом переводя дух, прошептал Петрик. — Спасибо вам, тетч...
      С этими словами Петрик бросился по лестнице вниз, выскочил на улицу и побежал домой.
      И если бы камни говорили, они поведали бы мальчику, какая страшная сцена разыгралась в каморке.
      Стаей коршунов налетели гестаповцы.
      — Где твой брат? — гестаповец в бешенстве тряс едва пришедшую в себя больную девушку. — Говори, не то я размозжу тебе голову!
      Фигуры немцев, едва различаемые в сгустившихся сумерках, то расплывались и вовсе сникали за мутной пеленой, заволакивающей глаза девушки, то вдруг склонялись над самым её лицом, что-то злобно крича, требуя, угрожая.
      Ганнусю схватили за косы и поволокли к машине.
      — А-а-а-а! — простирая ручонки к Ганнусе, билась Марця, вырываясь из лап здоровенного толстяка, лицо которого пересекал лиловый рубец, а поблёкшие тусклые глаза в свете зажжённого кем-то фонарика смотрели тупо и бессмысленно
      — Заткни ей рот! — брезгливо морщась, хлестнул перчаткой по лицу ребёнка обер-ефрейтор.
      — Пе-е-етр-ри-ик! — жалобно звала Мария.
      — Жидонка киньте в маншну, а сами оставайтесь здесь. Мальчишка вернётся, схватить!
      — Слушаюсь, герр обер ефрейтор!
      Доктор и Медведь уже были примерно-в ста шагах от ворот виллы пани Стожевской, когда оттуча выехала машина. Из машины раздавался детский плач.
      — Машина без номера... — прошептал Медведь. Он кое-что смыслил в этих делах. — Гестапо... только у них и бывают без номера... Вот беда! Ковальчуки прятали у себя еврейскую девочку... виано, кто-то донёс... Неужели и Петрика тоже схватили?
      — Да, опоздали мы с тобой, сынок, — с сожалением вздохнул доктор.
      Они повернули назад и дошли до угла, когда вдруг увидели бегуш.его Петрика.
      У Медведя отлегло от сердца.
      — Веди его сейчас же на улицу Льва... Улица Льва, дом семнадцать... квартира один... — тихо проговорил доктор.
      — А что там сказать?
      — Доктор прислал...
      И высокий, сутулый, с гладкими седыми волосами, выбивающимися из-под шляпы, доктор зантагал по направлению к Стрелецкому парку. Он шёл туда с тем, чтобы пройти мимо ворот виллы, откуда выехала гестаповская машина Ему нужно было убедиться, нет ли там чьих-нибудь наблюдающих глаз.
      К счастью, у ворот не было никого.
      — Петрик... гестапаки увезли куда-то Марцю...
      — И Ганю схватили?
      — Сам понимаешь...
      — Но как же это?.. Неужели донесла пани Рузя?..
      — Куда? — удержал Петрика Медведь. — Хочешь, чтобы и тебя слапа.ли?
      Сломленный, Петрик покорно шёл за товарищем без слёз и жалоб. Иной за всю свою жизнь не испытает того, что в этот страшный один день пережил мальчик.
     
     
      Глава двенадцатая
      ПАННЕ ВАНДЕ ГРОЗИТ ОПАСНОСТЬ
     
      Поправляя перед трюмо причёску, Ядвига Стожее-ская с напускным равнодушием спросила:
      — Казимеж, кто эта женщина, с которой тебя сегодня видели в пассаже Миколяша?
      — Немка, ты её не знаешь, — зевнул Данцигер, удобно развалившись на оттоманке.
      — Лжёшь! — потемнела Ядвига. — Это была панна Ванда, бывшая певичка из бара «Тибор»! Ты опять-с ней встречался...
      — Пани шпионит за мной?
      Ядвига порывисто открыла портсигар и закурила.
      — Я не позволю меня обманывать!..
      — О, майн готт! — с развязной наглостью расхохотался Данцигер. — А что пани Ядвига, собственно говоря, хочет от меня? Разве она забыла, что мы с ней не венчались в кирхе, под звуки органа?
      Ядвига властно скрестила руки на груди, и глаза её засветились коварством.
      — Ах, вот как! А что пан скажет, если вдруг шефу гестапо станет известно, что оберштурмбанфюрер СС, старший следователь гестапо Данцигер — не немец?.. А всего лишь — тайный агент дефензивы Казимеж Войцех! М-мм?
      Она торжествующе ждала мольбы о прощении. «Что, съел? — говорил её взгляд. — Теперь ты, Казимеж, поведёшь себя совсем по-другому».
      Негромко, с явной издёвкой Данцигер спросил:
      — Разве пани не знает: кто сочувствует евреям, карается как преступник? А пани Стожевская укрывала в своём доме не только еврейского ребёнка, но и детей расстрелянного партизана Михаля Ковальчу-ка...
      — Что?! — ужаснулась побледневшая Ядвига. — И это говоришь ты?.. Ты, заставивший меня держать их в моём доме?!
      — Пани теряет драгоценное чувство юмора! — обворожительно улыбался рот Данцигера, тогда как глаза оставались колючехолодными. У пани есть доказательства, что я заставил её прятать в этом доме партизан?
      — Рафинированный подлец!
      — Между прочим, если пани Стожевская без трагических сцен покинет мой дом, я обещаю не преследовать её.
      — Твой дом?.. — почти задохнулась Ядвига.
      Однако в этот же вечер, роняя злые слёзы, она поспешно укладывала в чемодан самые необходимые
      вещи. И, наконец, положив перед Данцигером ключи, Ядвига Стожевская покинула свой дом, подобно ящерице, бросающей собственный хвост, попавший в зубы к хищнику.
      Утром следующего дня превосходное настроение Данцигера омрачилось. Он был смущён ледяной холодностью своего щефа.
      — Вы съели не один пуд соли с этими бандитами, а тайных ключей к их сердцам так и не смогли подобрать! Это не делает чести немецкому разведчику! — выкрикивал щеф. От спокойного и бесстрастного вида, который щеф гестапо бригаденфюрер СС Кацман старался всегда сохранять, не осталось и следа. Со злобной иронией он бросил в лицо Данцигеру: — Оберщтурм-банфюрер, скажите, не за то ли вашу шею украшает вот этот рыцарский крест, что в дистрикте Галициен больше не существует никакой «Народной Гвардии»?! Не за то ли, что больше не существует никакого партизана Искры со своим сбродом?!
      Оправившись от минутного замешательства, Дан-цигер ответил:
      — Но, мой бригаденфюрер, я бьш совершенно убеждён, что Михаил Ковальчук и главарь партизан Искра — одно лицо. Уничтожив всю его группу...
      — Никакого чёрта мы не уничтожили! — окончательно взорвался бригаденфюрер. —. Здесь дело не в одном или двух главарях! — Запинаясь и выговаривая украинские слова с сильно немецким акцентом, шеф прочёл лежащую перед ним на столе листовку.— «Народная гвардия имени Ивана Франко» живёт и борется! Продажные души твердят, что нас нет, нас уничтожили. Но разве есть такая сила, чтобы уничтожила народ?
      Фашисты забирают наших жён, детей, братьев на каторжные работы, а продажные украинские буржуазные националисты твердят: «Так нужно, это наши освободители». Гитлеровцы гонят цвет нашей молодёжи на войну, на убийство родных братьев, а бандеровны и им подобные предатели говорят: «Иди, слушайся, это наши освободители!» Да, немецкие оккупанты действительно освобождают нас от имущества и от жизни, чтобы, когда нас не будет в живых, поселиться на наших плодородных землях и господствовать тут. Можем ли мы, украинцы, с этим согласиться!..»
      Двнцигера словно насквозь прошил острый взгляд шефа.
      — А может быть, оберштурмбанфюрер, мы должны признаться, что покончить с «Народной Гвардией» вне нашей возможности?! И этот гнусный сброд, это грязное отребье будет безнаказанно пускать под откос наши воинские эшелоны?! Сжигать склады с продовольствием?! Нападать на лагеря и освобождать русских военнопленных?!
      Данцигера всего передёрнуло при одной мысли об этом. Незачем было говорить шефу, тот и сам отлично знал, какой ценою Данцигеру удалось покончить с Ковальчуком и его людьми. Данцигер не сомневался, что Коеальчук играл далеко не второстепенную роль в действиях этой превосходно законспирированной подпольной организации, издающей под самым носом гестапо свои газеты и листовки, из которых львовяне узнают истинную обстановку на фронтах...
      — Чего вы добились от дочери Ковальчука?
      — Она в больнице, мой бригаденфюрер. Тиф.
      — Ну, а эта ваша панна Ванда? Допустим, хитрая полька действительно не знает главарей подполья... Но кто скрывается под кличкой Искра — она знает! Привезите эту штучку сюда...
      — Пока этого делать нельзя, мой бригаденфюрер, — осторожно возразил Данцигер. — На днях она отвозит в Ровно «русского командира», якобы бежавшего из Яновского лагеря.
      — В Ровно? О, это интересно, — насторожился шеф. — Понимаю, где сатана сам не сможет, впереди себя женщину пошлёт. Старо, как мир... Но эффект может быть самым неожиданным... Кто этот «русский»?
      — Ндш разведчик Конрад Мюнцер.
      — Превосходно, — смягчаясь, заговорил шеф. — Итак, я вижу, вы тоже пришли к убеждению, что центр «Народной Гвардии» следует искать не здесь, а в Ровно. Это очень крупная, широко разветвлённая организация. Доказательством тому могут служить их дерзкие, хорошо продуманные операции. Вы сами поедете в Ровно, не передоверяйте другим
      Но гестаповцы ошибались. Партизанская организация «Народная гвардия имени Ивана Франко», которая не давала оккупантам покоя, не была ещё связана с
      генеральным штабом партизанского движения, не имела она никакой связи и с партизанскими соединениями, оперировавшими в лесах на Волыни..
      Данцигер не сомневался, что панна Ванда, попавшая в расставленные им тенёта, явится тем «заветным ключиком», который откроет ему дверь в партизанское подполье.
      Не ведал злодей, что всего лишь маленький просчёт в коварном плане заставит его дорого расплатиться за свою опрометчивость.
      Да, иногда в кавалерке (так принято среди местного населения называть однокомнатную квартирку с кухней и ванной) не раз находил убежише Франек. И панна Ванда понимала, что грозит ей, если гестаповцы найдут здесь отважного мстителя с ковыльным пушком на щеках.
      Быть может, она догадывалась, что Франек, за которым так яростно охотятся гитлеровцы, и есть один из тех, кого называют «Народная Гвардия». Но юноша почему-то не посвящал её в свою тайну, и она не считала себя вправе о чём-либо спрашивать.
      Однажды, когда Франек с наступлением темноты прощался, она удержала его.
      — Побудь до завтра. Я достану для тебя денег.
      — Спасибо, но мне нужно идти.
      — Где тебя искать, Франек? Ведь у тебя нет ни гроша, как ты будешь питаться?..
      — О, мой дом крыт небом, а обнесён ветром, — с напускной бесшабашностью ответил юноша. — А хлеб да вода — молодецкая еда!
      Потом, вдруг став очень серьёзным, Франек сказал:
      — Вандзя, когда мне сюда нельзя будет приходить, ты... повесь на окне свой белый шарф.
      — Что это ты ещё выдумал?
      — Я знаю, ты встречаешься с одним человеком... Возможно, тебе было бы приятнее видеться с ним не на улице, а в своём доме, а я мешаю...
      — Ты плохо обо мне думаешь. Франек, — с ноткой обиды в голосе качнула головой девушка. — Возе1Ми ключ от двери моей квартиры. Здесь ты всегда желанный гость.
      — Тогда позволь мне спросить у тебя: кто этот человек?
      — Партизан. И больше я тебе ничего не могу сказать, Франек.
      — Ты ему обо мне ничего не говорила?
      — Что ты!
      — Спасибо...
      Уже несколько раз панна Ванда встречалась с Данцигером по вечерам и, уступая его просьбам, на часик заходила в какое нибудь кафе.
      Могла ли она знать, что перед ней сидит палач, руководивший операцией «Эйнзацгруппы С», которая в ночь с 3 на 4 июля 1941 года по заранее составленным «чёрным спискам» зверски расстреляла всех выдающихся учёных Львова? Что каждый день в кровавом застенке гестапо он лично пытает ни в чём не повинных людей, схваченных по доносу или подозрению?
      В этот вечер, заметив особенно усталый взгляд Данцигера, девушка встревоженно спросила, не болен ли он.
      — О, нет... — задумчиво вздохнул ловкий лицемер. — Я озабочен судьбой одного русского командира Он бежализ Яновского лагеря смерти. Его разыскивают. Оставаться во Львове ему опасно...
      — У меня есть друзья в Ровно. Они не откажутся помочь...
      Данцигер внутренне весь затрепетал от радости, но с озабоченным тоном проронил:
      — А вдруг они всё же не захотят рисковать и выдадут нас?
      — Что вы! Это очень порядочные люди. Старушка — задушевная подруга моей покойной матери...
      — И кто ещё? — поспешно спросил Данцигер, уловив некоторое смущение девушки.
      — У неё есть сын.
      — Молодой?
      — Да, он врач...
      — И, конечно, влюблён в вас?
      — Почему вы так думаете?
      — Панпа Ванда... — страстно прошептал Данцигер. — Вы сама белый снег любви... Неужели вы не догадываетесь, что я ещё тогда... когда вы пели в баре «Тибор», полюбил вас? Ради вас я...
      — Не надо, — прервала его девушка. — Уметь вы-
      сказать, насколько любишь, значит мало любить. Так ещё когда-то сказал Петрарка.
      — Но, панна Ванда, — Данцигер превосходно изобразил страдание й растерянность на своём лице.
      — Пока не кончится эта война, пока мой народ не будет свободен, в моём сердце — баррикады, пан Кази-меж, — без улыбки, тихо проговорила девушка. — Мне пора домой.
      Данцигер расплатился, и оии вышли на затемнённую улицу.
      — Когда и где я встречусь с русским командиром? — тихо спросила панна Ванда.
      — У вас есть ночной пропуск?
      — О, пан Казимеж, вы забыли?
      — Ах, да, я вам дал его ещё в прошлую нашу встречу. Завтра в одиннадцать вечера вы сможете поехать?
      — Да.
      — Ровно без пяти минут одиннадцать ждите нас на перроне главного вокзала Вторая платформа, под электрическими часами. О билетах я позабочусь. Вы любите опаздывать, золотая моя, прошу вас, возьмите мои часы.
      — Вы тоже поедете?
      — Если панна Ванда разреши...
      — Ну, хорошо, а то самой как-то жутковато...
      Лучи солнца просочились сквозь спутанные паутиной придорожные заросли, и в самой гуще их запламенел пурпурными ягодами куст ежевики.
      — Ты чего остановился? Устал?
      — Не очень, — глаза Петрика смотрели на Олеся неправдоподобной яркой синевой. Петрик окреп и заметно подрос за месяц, проведённый в домике лесника, куда по совету доктора Олесь увёл Петрика вскоре после того, что случилось с его отцом, сестрой и маленькой Марцей.
      Неожиданная смерть дедушки Сильвестра явилась новым тяжёлым ударом для обоих мальчиков. Ведь старик заменил им родных. Похоронив в лесу дедушку, мальчики-сироты распрощались с честным и добрым
      лесником и теперь снова возвращались в город. Здесь они надеялись разыскать Франека по тому адресу, который Петрик запомнил.
      Было около шести часов вечера, когда вдали загор-батились холмы, изумрудом блеснул ставок, а в белом разливе ромашек, на каменном фундаменте, замаячил ветряк, неутомимо вращая свои дощатые крылья. Около него, похлёстывая себя хвостом по тощнм рёбрам, паслась спутанная лошадь.
      Оставив позади ветряк, мальчики увили первые домики северного предместья.
      — Вот и пришли, — сказал Олесь,
      Уставшие мальчики радостно переглянулись и прибавили шагу.
      Олесь, прекрасно знавший город, без труда нашёл улицу и дом, где должен был жить Фрачек. Но как же удивились мальчики, когда им открыла Стефа. Руки девушки до локтей были забинтованы.
      Петрик, тайно обожавший Стефу, нежданно-негаданно увидев её, так растерялся, что даже забыл по-здоровагься.
      — Ах ты, моя дорогая самодеятельная художественность! — обняла Петрика Стефа и несколько раз звонко поцеловала его в мягкие белые волосы.
      Стефа... Куда девались её чудесные косы! Но ничего, даже стриженная, она всё равно казалась Петрику красивее всех на свете.
      — Разве ты не в Неметчине? — с радостным удивлением спросил Олесь. — Тебя ж на работу...
      — Отработалась, — горько усмехнулась девушка, показывая глазами на свои забинтованные руки.
      Она уже знала о горе, постигшем Петрика, и не расспрашивала мальчика ни о чём.
      Петрик с грустью спросил:
      — Ты больше никогда не сможешь играть на рояле?
      — Смогу, Петрик, — улыбнулась Стефа.
      — Скоро?
      — -Когда мы победим врагов...
      — Ганнуся часто тебя вспоминала, — невольно вздохнул Петрик.
      — А Петрик всегда спрангивал у почтальона, может, есть письмо от тебя, — сказал Олесь.
      Не сладко мне было, вот й не хотелось писать,— сразу помрачнела Стефа.
      Олесь хотел рассказать ей о своей встрече в лесу с Юрой, но Стефа уже всё знала.
      Оказалось, Франек здесь не живёт. Это квартира матери Стефы, которая теперь работает где-то в больнице. Правда, вчера Франек заходил сюда, возможно, он зайдёт и сегодня.
      — Вы оставайтесь у меня ночевать, — предложила Стефа.
      Между тем, в эту минуту на углу Францишканской и Лычаковскон Франек подошёл к переодетому в трубочиста Искре. Тот передал ему небольшой свёрток.
      — Кто с нами?
      — Боевая группа «Андрея». Ночные пропуска есть у всех, — ответил Искра.
      Через несколько шагов их догнал комсомолец Петре Моравский, он же «Владек».
      — Прошу пана, пройдёмте со мной на улицу Гло-винского?
      — Нам по пути, — охотно ответил «трубочист» и деловито зашагал рядом с парнями.
      Свернув на Скрынскую улицу, «трубочист» увидел идущих по другой стороне двух своих товарищей.
      — Всё в порядке, — шепнул «Владек».
      Уже совсем стемнело, когда они подошли к складу, где хранилось несколько тысяч пудов пшеницы, предназначенной для отправки в Германию. «Владек», а с ним ещё два парня заняли наблюдательные посты. Искра и Франек начали медленно приближаться к часовому
      — Хальт! — крикнул тот.
      Но прежде чем часовой успел опомниться. Искра одним прыжком вышиб у него из рук автомат, свалил с ног и подмял под себя.
      Франек помог заткнуть рот гитлеровцу и оттащить его в сторону от булки.
      Рукояткой нагана Искра высадил раму окна и быстро проник во внутрь склада.
      — Давай бензин, — шепнул он Франеку, который передал один за. другим два свёртка
      Франек быстро накинул на себя плащ, снятый с
      йемца, поглубже натянул на лицо капюшон и сжал в руках трофейный автомат.
      Прошло не больше пятнадцати минут.
      Вдруг сильный взрыв содрогнул тишину.
      — Готово!.. — прошептал Франек и бросился к окну.
      — Горит... — услышал он голос Искры.
      Откуда-то долетел приглушённый расстоянием свисток.
      Подбежал «Владек».
      — Чего доброго ещё потушат...
      — Это невозможно, — спокойно возразил Искра. — Всё заранее предусмотрено. Водопровод повреждён в нескольких местах.
      И он дал условный сигнал всем уходить.
      На улице Петра и Павла Искра замедлил шаг и, оглядевшись, тихо сказал Франеку;
      — Панна Ванда в опасности. Казимеж Войцек — не партизан. Совершенно точно установлено: его настоящее имя Вальтер Данцигер, он старший следователь гестапо. Надо срочно её предостеречь.
      Они распрощались.
      «Интуиция не обманывала меня. Не зря я так тревожился все это последнее время...» — думал Франек, 10 и дело обходя мусорные кучи у края тротуара ули-цы-щели, по которой самым кратчайшим путём можно было добраться к нужному дому. Спустя полчаса он уже бесшумно отворял дверь квартиры панны Ванды.
      «Так поздно, а её нет дома», — сердце Франека овеял непривычный холодок.
      Опустив на окнах светомаскировочные шторы, он зажёг свет и сразу же заметил на сголе записку:
      «Уехала в Ровно. Когда вернусь, не знаю.
      Ванда»
      Франек невольно увидел себя в зеркале напротив стола. Взмокшие пряди волос прилипли ко лбу, в глазах — испуг, растерянность. Он перевёл взгляд на стен-иьк часы. Половина одиннадцатого.
      «Надо ехать за ней в Ровно», — взял себя в руки юноша.
      Он быстро прошёл в ванную комнату, умылся, на-бреолннил волосы. Сознавая, какие огромные трудности должны были встать ему на гути, где на каждом шагу ожидали вражеские заслоны, Франек извлёк
      спрятанные под паркетом документы, изготовленные для него товарищами, взял запасные обоймы для парабеллума и, заперев квартиру, осторожно спустился вниз по лестнице.
     
     
      Глава тринадцатая
      НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ БЕЖИТ
     
      Искренность и задушевность, которые Данпигер ловко умел придавать своему голосу, его мягкая предупредительность к людям, подкупали доверчивую по натуре панну Ванду. Она охотно принимала все знаки его внимания, не сомневаясь, что Казимеж Войцек добрый, чуткий человек.
      «Русский» с едва приметно седеюшими висками и приятным открытым лицом «из осторожности» за всю дорогу не проронил ни слова, даже ни разу не вышел из купе. К успокоению панны Ванды, четвёртое место в купе пустовало до самого Ровно.
      Приехав на место, опять же «из осторожности» Казимеж Войцек остановился в гостинице, взял на всякий случай адрес, где будет скрываться беглец. Кто знает, возможно, русскому ещё и понадобится чем-либо помочь?
      В одноэтажном домике с гнездом аиста на крыше, куда панна Ванда привела своего спутника, никто не проявил ни удивления, ни испуга при виде «совета». Их встретили радушно. Хозяйке, пани Станюкевич, шёл восьмой десяток, но она была ещё очень бодра для своих лет. Белые как снег волосы лишь подчёркивали яркий блеск её карих глаз.
      Кадровый немецкий разведчик, повидавший за свою практику немало красных, реишл, что эта старуха — превосходная конспираторша. И то, что старая женщина действительно говорила вполне искренно от чистого сердца, вражеский лазутчик считал хитрой уловкой.
      Из слов старой польки выхолило, что долг каждого человека помогать тому, кто нуждается в твоей помощи, невзирая кто он: поляк, русский или даже немец.
      «Ну и хитра же ты, старая ведьма, — думал Немец, — но я вас здесь всех раскушу, мой бригаденфюрер останется доволен...»
      Панна Ванда торопилась на базар, чтобы у крестьян выменять своё платье на продукты и порадовать беглеиа домашним обедом.
      Вдруг кто-то тихо окликнул её по имени.
      — Франек? Зачем ты приехал?
      Его появление здесь казалось ей чудом.
      В нескольких словах юноша рассказал, что привело его в этот город, кишащий гитлеровцами.
      — Да, он здесь, в Ровно, — побледнев, прошептала девушка. — Остановился в гостинице на главной улице... Езус-Мария, ведь из-за меня могут пострадать ни в чём не повинные пани Станюкевич и её сын..
      — Не отчаивайся, Вандзя. Я постараюсь сегодня же покончить с Данцигером... А заодно и с этим...
      Не знал юный мститель, что жизнь палача Дании-гера уже висела на волоске, тоньшем паутинки.
      В комнату вошёл Пауль Зиберт. На этот раз на нём был новый серый мундир с тёмно-коричневыми отворотами и рыцарский крест на шее. Да и весь он был какой-то празднично торжественный. — Ты готов, Освальд?
      — Конечно.
      — Тогда спускайся скорее к машине, Я сейчас выйду.
      Через пять минут Пауль уже сидел за рулём. Настроение у него было превосходное. Он беззаботно насвистывал модную немецкую песенку. Кто знает, может, это был своеобразный приём скрыть волнение от окру-жаюших. Сильные натуры на это способны.
      — Освальд, если Данцигера нет в гостинице, этот пакет портье не оставляй, — повернув голову, сказал Юре обер-лейтенант. — Сиди в вестибюле и жди его.
      — Хорошо.
      Высадив Юру около гостиницы, Пауль повёл машину в сторону улицы с белыми особняками и верандами, увитыми густым плющом. По дороге пришлось остановиться, так как в машину сели два «гестаповца».
      «Оппель-капитан», управляемый Паулем, остановился возле небольшого голубоватого особняка. Здесь жил
      тот самый генерал, который подписал приказ о рйсстре-ле трёхсот ни в чём не повинных заложников. И их расстреляли. Это были рабочие фабртс, железной дороги, просто женщины и старики.
      Николай Кузнецов получил приказ от своего командира доставить живьём этого генерала в штаб партизанского отряда.
      Первым из машины вышел Николай Кузнецов, за ним — переодетые партизаны. Они, не торопясь, направились к часовому, охраняющему дом.
      — Генерал дома? — спросил часового обер-лейте-пант с рыцарским крестом на шее.
      — С минуты на минуту придёт, — почтительно ответил часовой.
      — Великолепно! —обер-лейтенант направился в дом.
      Навстречу выскочила экономка генерала.
      — Что вам угодно, герр обер-лейтенант? — спросила она, преграждая ему дорогу.
      — Я прибыл для укрепления охраны дома, уважаемая фрау, — очень вежливо ответил_рбер-лейтенант. — Разве вы не знаете, в городе очень неспокойно.
      — О, да... прошу, прошу вас... А вон подъехал и сам генерал
      Она ушла, видимо, спеша накрыть стол ко второму завтраку хозяина.
      Генерал отпустил свою машину и вошёл в палисадник перед домом.
      Тарас Стебленко приставил дуло пистолета к животу часового.
      — Молчи или смерть! — приказал он, связывая ему руки.
      Обер-лейтенант, обаятельно улыбаясь, шёл навстречу сухопарому, представительному генералу.
      — Мне очень прискорбно, но я должен вам сообщить, что вы арестованы.
      — Я не люблю шуток, обер-лейтенант! — из двух щелей на морщинистом лице мрачно смотрели два сталь-пых серых глаза, в которых застыла холодная, неумолимая жестокость.
      — Вы резидент партизан! — гневно крикнул обер-лейтенант. — Я приказываю вам сейчас же сесть в эту машину, — показал он на стоящий у калигки «СЗппель-капптан».
      — Да как вы смеете?! — схватился за пистолет взбешённый генерал.
      — Не груяитссь- — подбежавший партизан ловким ударом выбил из руки генерала оружие. И прежде чем он успел крикнуть, в рот ему воткнули кляп. Затем «обер лейгенапт» и «гестаповец» поволокли его к калитке.
      У ворот особняка остановилась машина с солдатами. Из кабины выскочил Даниигер, почему-то на этот раз переодетый в майора полевой жандармерии...
      — Что здесь происходит?
      — Да вот поймали партизанского резидента,— спокойно сказал обер-лейтенант с рыцарским крестом на шее. — Видите, в генерала вырядился. Помогите, пожалуйста, взять.
      Данцигер тотчас же смекнул, что вся эта ситуация ему на руку. Крикнув шофёру: «Веди!», он отпустил свою машину.
      Генерал вырывался из си,льных рук партизан. А Даниигер с истинно тевтонской яростью сыпал удары на голову генерала, а под конец впихнул его в машину.
      — Благодарю вас за помощь, — га.аантно поклонился майору обер лейтенант, желая проститься с ним.
      — О, нет! — вскрикнул Даниигер. — Я тоже поеду с вами. Вместе поймали партизана, вместе и докладывать будем в рейхскомиссариате.
      — Охотно! — распахнул перед ним дверцу машины обер-лейтенант.
      В то же мгновение верёвки обвили руки Данцигера. Он повернул голову и обли.лся холодным потом.
      — На ловца и зверь бежит! — смеялся ему прямо в лицо Тарас Стеблепко.
      В ЭТУ ночь партизаны покончили с тем. кто надеялся, что бригаденфюрер останется им доволен.
     
     
      Глава четырнадцатая
      ЕГО ПОДВИГ
     
      Несколько дней Пауль не появлялся в горте Юра уже начал тревожиться, но спросить у фрау Лоны ничего не смел. Таков был закон конспирации.
      Он с восхищением смотрел на смелую фрау Лотту, которая каждую минуту рисковала быгь схваченной и повешенной. В её доме скрывались партизаны.
      И хотя все эти дни лицо фрау Лотты было озадачено, тревоги Юра не читал на нём.
      Вернулся Пауль, как всегда, неожиданно.
      Когда Юра уже лёг спать, к нему вдруг долетела фраза, сказанная Паулем на чистом русском языке:
      — Жестокие бои кипят на Курской дуге. Немцы бросают туда все свои резервы.
      — Есть приказ с Большой земли? — тоже по-русски спросила фрау Лотта.
      — Да.
      Юра страдал от того, что эти люди, ставшие ему гакими родными, не все доверяют ему, а мальчику хотелось всё знать, во всём помочь, разгладить все морщины, так часто омрачавшие прекрасный лоб этого загадочного человека, отважного, как в сказке.
      Он догадывался, что Пауль русский. Одни из тех, кто нёс свободу и счастье его народу...
      Прошло два дня. Вечером в доме появился словак. Юра видел, что он с собой принёс небольшой кожаный чемоданчик и, таинственно о чём-то пошептавшись с фрау Лоттой, поставил его в кухонный шкаф.
      Ночью Юре приснилась лагерная «сортировочная». И когда надсмотршик замахнулся на Юру своей плетью, мальчик вздрогнул и проснулся. Было темно, и Юра не сразу сообразил, где он.
      Голос Пауля, долетевший из приоткрытой двери, вернул его к действительности. Пауль опять говорил на русском языке:
      — Через мост каждые пятнадцать минут проходят эшелоны на Восток.
      — Моста не будет, — узнал Юра голос словака. — Они его смогут восстановить только через десять дней.
      — Десять дней! Это сейчас равносильно выигранному у врага сражению...
      — Знаю, поэтому иду спокойно Возьми письмо к жене. Будет возможность, отправишь...
      Молчс1Ние.
      — А может быть... может, всё же тебе удастся как-нибудь иначе подобраться к мосту?
      — Нет, друг мой, — ответил словак, — другой дороги нет. Мост охраняется утроенным нарядом. А медлить ни одной секунды нельзя, там льётся кровь иаших братьев, а эти гады с немецкой методичностью, через каждые пятнадцать минут, отправляют эи1елоны. Танки! Ящики со снарядами! Ты же знаешь, если бы надо было вырвать сердце и бросить его под мост, чтобы он взорвался, я бы это сделал...
      — Знаю, Георгий, — впервые услышал Юра насто-яш,её имя словака. — Знаю и горжусь тобой.
      Больше они не говорили.
      Юра уже не мог уснуть. В полночь, когда в доме всё затихло, он бесшумно подошёл к столику, зажёг фонарик, подаренный ему Паулем, достал бумагу, карандаш и быстро начал писать: «Дорогой товарищ! Прощаясь, я не хочу называть вас чужим, ненавистным мне именем. А как вас зовут по-настоящему, не знаю... Сегодня я случайно услышал настоящее имя словака. Я уверен, что и вы тоже русский...
      Товарищ! Мне очень хочется, чтобы вы меня правильно поняли и не осудили. Долг велит мне поступить так, как я поступлю. Вы мне сами часто говорили, что я тоже солдат... Я знаю, многое требует знамя, которое выбираешь себе в жизни... Ведь товарищ Георгий сейчас нужен нашей Родине больше, чем я... Знаю, у него есть трое маленьких детей и жена... Верьте мне, я не подведу...»
      Юре почудились шаги. Он мгновенно потушил фонарик и уже в темноте, наверное, очень неровно дописал: «Спасибо вам за всё. Ваш Юра».
      Мальчик торопливо оделся, прокрался в кухню, осторожно достал из кухонного шкафа тяжёлый чемоданчик, а на его место положил письмо.
      Через несколько минут он открыл своим ключом парадное и слился с темнотой ночи.
      Только у самого вокзала его задержал немецкий патруль.
      — Я еду к отцу, — резко ответил Юра по-немецки назвал ближайшую станцию от Ровно, где будто бы
      лежит Е госпитале его раненый отец, обер-лейтенант.
      — Один, ночью? — удивился солдат, зябко ёжась в куцом тоненьком мундирчике. — Разве ты не боишься? Уважаю смельчаков. Проходи!
      Не ожидая такого удачного исхода, Юра быстро побежал к вокзалу.
      Теперь надо было пробраться к путям, минуя десятки патрулей.
      Дважды Юре приходилось бывать на вокзале. Ещё в первый раз он заметил, что около жёлтых акаций, у дощатого забора, есть небольшая дыра. Помнится, Пауль показал ему на неё и усмехнулся:
      — Бывает, что надо попасть на вокзал не через г.лаБный вход. Смотри, мальчуган, этот «подъезд» может оказать неоценимую услугу...
      Темно. Как отыскать «подъезд»? И Юра, пригнувшись к земле, ощупывает каждую доску зайора. Так и есть. Дыра забита. Ага, фанера! Её можно сорвать...
      Поставив на землю чемоданчик. Юра торопливо достаёт перочинный нож. Действует быстро, тихо, и вскоре ои уже на путях.
      Пригибаясь к рельсам. Юра бежит на третий путь, где, причудливо горбатясь, стоит очередной состав замаскированных танков и пушек, ящиков со снарядами.
      Сверкнул широкий штык.
      — Хальт! Вер ист дас? *
      — Я-.. Я— выслушайте меня... — забормотал мальчик..
      Юру ослепил свет ручного фонаря.
      — Кто это? Алло, Готфрид, что же ты медлишь, пристрели его!
      — Но я немец, — торопливо сказал Юра.
      — Что тебе здесь надо?
      Юра назвал станцию и сказал, что должен навестить раненого отца.
      — Готфрид, этот мальчишка, наверняка, везёт отцу сладкую коврижку.
      — Пускай сначала бросит -мне свой чемодан, мы посмотрим, стоит ли он того, чтобы его брать с собой.
      — Живо! Бросай сюда чемодан!..
      — Но... там сырые яички... — нашёлся Юра.
      — О, это моя страсть, яички! — отозвался тенорок.
      Вдруг со стороны вокзала взвыла сирена воздушной тревоги. Солдаты побежали прятаться в траншеи. Пользуясь этой суматохой. Юра, соблюдая максималь-
      * Стой! Кто идёт?
      ную осторожность, вскарабкался на одну из платформ и спрятался под маскировочную сетку. Обеими руками он прижимал к себе заветный чемоданчик.
      Сразу же после отбоя воздушной тревоги поезд тро-[1улся и быстро начал набирать скорость.
      Юра -ещё раз взглянул на светящийся циферблат своих ручных часов:
      «Два часа сорок одна минута... В три часа сорок три минуты — мост...»
      «Тридцать километров, тридцать километров, тридцать километров... — стучит в голове Юры. — Всего один только час., один час... Но как он долог... Минуты кажутся вечностью...»
      Где-то справа тоненький язычок света лижет маскировочную сетку. Он приближается к Юре, притаившемуся под стволом пушки. И вдруг неожиданно гаснет.
      Опя1ь воцаряется тьма. Однако не проходит и пятнадцати минут, как снова луч электрического фонарика шарит вокруг. На короткое мгновение он вырывает из темноты продолговатый ящик с чёрными надписями и уже скользит по рулону провода, за которым сейчас притаился Юра.
      — Карл! — позвал кто-то из темноты.
      — Иду, — отозвался гитлеровец и повернулся спиной к Юре, заслонив собой пучок света.
      «Что-то этот провод сильно смахивает на бикфордов-шнур... - радостно застучало сердце юноши. — Надо проверить...»
      В его руках кусок провода.
      «Так и есть... Бикфордов... Ну, гады, теперь держитесь!.. Я вам разведу такую математику, до гроба будете помнить...»
      И Юра начал действовать. «Прежде всего на по рассчитать бикфордов шнур так, чтобы за километр до моста шнур поджечь, самому спрыгнуть с поезаа, а на мосту, чтобы ровно в три часа сорок три минуты произошёл взрыв...»
      Никогда еше Юра с таким азартом не реитал задач, как в эти минуты смертельной опасности. Вот когда пригодились рассказы отца о том, как часто на войне выручает знание некоторых стандартных величин.
      «Сейчас самое главное — установить скорость поезда... Это можно узнать по расстоянию и времени... Время
      узнаю по моим часам, а расстояние между двумя телеграфными столбами мне известно — пятьдесят метров. Остаётся только подсчитать, сколько столбов промелькнёт за одну минуту...»
      Юра засёк время и принялся отсчитывать столбы.
      «Десять столбов! Значит, пятьсот метров в минугу... Поезд проходит километр за две минуты. Отец говорил, что скорость горения бикфордова шнура — семь сантиметров в минуту... Стало быть, мне надо отмерить четырнадцать сантиметров шнура... Но чем отмерить?.. Шириной ладони?.. Нет, тут возможна неточмостг,, ведь у людей руки разныо-... Тьфу, как я мог забыть! Ведь длина спичечной коробки — пять сантиме!роп...»
      Юра поспешно достал из кармаич коробочку спичек, трижды отложил её длину на шнуре и отрезал.
      Когда всё было готово к взрыву, он замаскиронил брезентом шнур, чтобы гитлеровцы случайно не заметили искры.
      Взглянув на часы, Юра увидел, что пора поджигать.
      Шнур уже горел когда Юра осторожно подобрался к краю платформы и выбросился в густую гемень.
      Мимо катящегося по насыпи Юры пронеслась тёмная громада эшелона, посланного юным партизаном на вражескиь мост, как снаряд.
      Взрыв был слышен на несколько километров в окружности. Движение через реку прервалось на девять суток.
      Но мало кто знал имя патриота, совершившего этот подвиг.
     
     
      Глава пятнадцатая
      НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩЬ
     
      В аллеях Стрийского парка совсем по-ввгрннему шелестели берёзы. На вершинах к,пенор и дип с кри-ком и гомоном хлопотали грачи у своих больших чёрных гнёзд. Няньки возили в колясках малышей, радуясь солнцу. Весна!
      Но часам к трём дня вдруг опять подул холодный ветер, и над городом закружилась зима, разбрасывая снежную крупу.
      Приблизительно около пяти часов вечера возле фото-салона на улице Батория остановился Петрик. Он был одет в непомерно большую куртку, так что длинные рукава её болтались почти до щиколоток.
      Мальчик с притворным любопытством рассматривал портреты в витрине, пока к нему не подошёл Олесь.
      - Пошли.
      В фото-салоне не было никого, когда мальчики 1уда воаши. И хотя на дверях прозвонил колокольчик, никто не вышел им навстречу. Петрик кашлянул, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он боялся запачкать грязными сапогами красивый ковёр, покрывавший весь пол.
      Он уже хотел позвать кого-нибудь, но неожиданно из-за тёмной бархатной портьеры вышла молодая женщина. И Петрик узнал её. Это была панна Ванда! Но он и вида не подал, что они знакомы.
      — Можно сфотографироваться? — солидно спросил Петрик.
      — О, конечно... — ответила панна Банда, приветливо обласкав их взглядом. — Проходите, друзья.
      Как бы невзначай она подошла к застеклённой входной двери и повернула ключ.
      Панна Ванда повела мальчиков в подвал. Петрик и Олесь здесь уже бывали. Они не удивились, когда в совершенно гладкой стене внезапно открылась-узкая щель.
      Мальчики очутились в комнате без окон и дверей, освещённой электрическим светом.
      Кроме незнакомца, склонившегося над радиоприёмником с карандашом и бумагой, в убежище был человек с улицы Льва. В его домике некоторое время скрывался Петрик. И теперь Петрик и Олесь иногда в этом домике почуют, когда есть дело во Львове.
      Мальчики не знают, как зовут хозяина домика, кто он, кто его жена, добрая, сердечная женщина.
      Не знают и не будут пытаться узнать. Им уже дав-
      но стали знакомы суровые законы их старших товарищей.
      — Принесли? — первым шагнул к пришельцам человек с улицы Льва.
      — А как же! — усмехнулся Петрик.
      — Спасибо вам, хлопцы, — пожимая маленьким товариш,ам руки, сказал незнакомец. — Испугались, а?
      — Немного, — признался Олесь. — Один унгер подумал, что в корзинке семечки, ну и...
      — Да мы убежали, — весело махнул рукой Петрик.
      Осторожно помогая Петрику снять куртку, незнакомец заметил:
      — Гей-гей!.. Как ты только донёс? Тяжело!
      — Мне хоть бы что, — шмыгнул носом Петрик и показал глазами на Олеся. — Вот кому было жарко! Патроны, ух, ты-ы, какие тяжелющие! А помочь ему нельзя. Дядя Дуб сказали, чтобы мы не шли разом.
      Распоров подкладку куртки, незнакомец достал оттуда три пистолета.
      — Что передал Дуб? — вдруг повернул незнакомец голову к Петрику.
      — Велел сказать: «Весна. Скоро прилетят журавли...»
      — Добре, — довольно улыбнулся незнакомец.
      Еш,е не смеркалось, когда мальчики обогнули опустевший Краковский рынок и по горбатым, обезображенным бомбёжкой уличкам начали быстро подниматься к улице Льва.
      Примерно часам к пяти вечера, когда Олесь и Петрик вошли в фото-салон на улице Батория, кто-то босой в лохмотьях настойчиво стучался в дверь каморки, где когда-то ютились Ковальчуки.
      — Никто не отзывается... — слабо проронила нищенка.
      Она медленно поднялась по лестнице и постучалась в дверь.
      — Вер?
      — Я хотела бы видеть пани Рузю...
      Звякнула цепочка, ударила задвижка, щёлкнул ключ в замке.
      — Што нужно? — злобно рявкнул лысый немец в полосатой пижаме. — Ходи прош! Вон1 тут натрусиш!
      За дверью свирепо зарычала овчарка. Ганнуся
      испуганно отпрянула назад. Собрав последние силы, держась за дубовые перила, она почти сбежяла вниз.
      «Только бы застать дома Стефу... — думала девушка, едва передвигая ноги. — Может быть, она у себя приютила Петрика...»
      Ей понадобилось около часа, чтобы доплестись до дома на Краковской, угол Армянской. Но ещё в подъезде сын официанта Мишек, хотя и торопился куда-то, в нескольких словах описал безрадостное положение внучки профессора- квартиру со всем имуществом захватили немцы, а Стефу, кажется, угнали в Германию на работу. Петрика он не встречал ни разу. А Франек, если Ганя его помнит, стал партизаном. За его голову немцы назначили вознаграждение.
      «Надо пойти в школу, где учился Петрик, — решает Ганнуся. Кто-нибудь из мальчуганов будет знать, где он...»
      Прохожие с сочувствием смотрели на вспухшие босые ноги измождённой до крайности нищенки.
      Какая-то совсем незнакомая женщина со впалыми щеками подошла к Ганнусе, сняла со своих ног старенькие боты и силой надела их на девушку
      — Что вы... у вас самой порванные туфли... — прошептала растроганная Ганнуся. — Ох, уж не знаю, как и благодарить вас..
      — Дай гебе бог здоровье, дочка, — мягко ответила женщина и торопливо ушла.
      На дверях школы знакомая надпись: «Нур фюр дой-че».
      — И тут они...
      Чтобы не упасть, Ганнуся в изнеможении прислонилась к афишной тумбе.
      Мимо торопливо прошёл человек в чёрном пальто с поднятым воротником
      Что-то знакомое показалось ей в этих сутулых плечах и широкой твёрдой походке Ганн>ся побежала ча ним; но чувствуя, что силы её покидают, тихо окликнула:
      — Пане доктор!
      Прохожий замедлил шаг, обернулся.
      — Что вам угодно? — устало спросил доктор.
      — Вы меня не узнаёте?
      — Извините, но я...
      — Степан Иванович, это же я... Гаия Ковальчук.
      Доктор скорее угадал, чем узнал в искажённых недугом и страданиями чертах нищенки ту шуструю ясноглазую девочку с милыми ямочками на щеках.
      — Простите, — вежливо и как-то виновато сказала Ганнуся. — Сегодня меня выпустили из гестапо... Я не могу никого найти... Мне негде переночевать...
      Ни о чём не расспраашвая девушку, доктор принялся шарить у себя в карманах, а сам чуть слышно прошептал:
      — За тобой следят, Ганнуся... Делай вид, что мы незнакомы... Но из виду меня пе выпускай... я помогу тебе...
      Протянув мелочь «нищенке», доктор перешёл на противоположную сторону тротуйра и вошёл в хлебный магазин.
      Доктор был убеждён, что девушку выпустили из гестаповского застенка с той целью, чтобы она привела на одну из конспиративных квартир
      «Нищенка» сидела на каменных ступеньках костёла Иезуитов. Ей было видно, как, не доходя до угла, доктор скрылся в подъезде мрачного средневекового аома со следами пуль на каменных стенах фасада.
      Ганнуся встала и медленно побрела
      Доктор прошёл пол сводами узкого кори пора, похожего на туннель, соединяющий двор с улицей, но, не доходя до конца, свернул влево — на лестницу. Здесь царил полный мрак. Когда глаза доктора привыкли к темноте, он заметил, что высокие, в рост челпррка окна, выходящие во двор, плотно знбнты досками и теперь являются своеобразными нишами.
      «Скажите, пожалуйста, порж и бомбёжка может оказать услугу», — горько улыбнулся доктор, укрываясь в нише.
      Прошло минут десять-пятнадцать, прежде чем снизу гулко, как из подземелья, послышалось шарканье ног.
      — Ганнуся, сюда...
      Некоторое время они стояли, молча прислушиваясь.
      — Степан Иванович...
      Но девушка гут же была остановлена доктором
      Стало так тихо, что сюда долетали голоса детей, играющих в соседнем дворе.
      — Это проходной двор... — чуть слышно роняет Ганнуся. Отсюда мы можем выйти к ратуше...
      — Я знаю. Но сейчас нам важно... — он внезапно умолк, заслышав гулкий стук сапог о каменные плиты коридора.
      — Она вошла сюда, вслед за этим субъектом в шляпе.
      — Ты запомнил лицо этого типа?
      — Нет!
      — Гром и молния!
      — Не беспокойся, Ганс, с такими ногами она далеко не уйдёт.
      — Вот что, Карл, вы с Фрицем ступайте через проходной двор, а я тут сам осмотрю...
      — Позволь, я пойду с тобой, Ганс.
      — Не теряйте время! Они уйдут!
      Двое преследователей мотнулись во двор.
      Из темноты донёсся осторожный скрип ступеньки.
      Доктор сжал руку Ганнуси, и они еш,е крепче прижались к доскам.
      Деревянные ступеньки скрипели всё ближе и ближе. Уже отчётливо слышалось гяжелое сопение. Яркий круг луча от фонарика легко скользнул по ступенькам, вспорхнул на стену и пополз по ней, прощупывая каждый сантиметр.
      Доктор осторожно взвёл в кармане курок пистолета.
      Но выстрелить ему не пришлось.
      В десяти шагах от ниши, где они притаились, распахнулась дверь, и чей-то сиплый голос крикнул:
      — Рэкс, пшел на двор!
      Дверь захлопнулась.
      Огромная овчарка, разъярённая светом, полоснувшим её по глазам, свирепо рыча, одним прыжком опрокинула навзничь гестаповца.
      Испуганный крик, стоны, проклятия и, наконец, стук фонарика о каменный пол внизу.
      Стало совсем темно. И в ту же минуту грохнуло несколько высгрелов. Собака взвыла и затихла.
      — Ушёл... — облегчённо перевела дух Ганнуся, чув-. ствуя, как лохмотья прилипли к её спине.
      — Через несколько минут дом оцепят... Отсюда надо немедленно уходить...
      Промолвив это, доктор схватил на руки почти невесомую девушку и с удивительной лёгкостью для его лет сбежал с ней вниз.
      Уже совсем стемнело, когда доктор и Ганнуся, пет-1ЯЯ в лабиринте кривых и узких средневековых улочек Краковского предместья, пришли на улицу Льва, к тому самому дому, куда незадолго до них зашли Петрик Олесь.
      — Ну вот, теперь мы оставили в дураках наших преследователей и благополучно добрались домой, — по-отечески ласково шепнул доктор Ганиусе, едва жи-ион от усталости и пережитых волнеиий.
      Между тем, в этот же вечер в оперном театре шло специальное совещание.
      Во Львов приехали видные чиновники рейхскомисса-риата Галиции, коменданты городов Ровно, Дрогобыча, Перемышля, Луцка, Самбора, Стрия, командиры частей оккупационных войск, начальники зондеркоманд и множество других представителей немецкой администрации.
      Приехал сюда и Пауль Зиберт.
      Театр усиленно охранялся, и пройти туда можно было только по пропуску, полученному у коменданта города Львова.
      — Пропуск!
      Пауль Зиберт вместо пропуска предъявляет документ офицера главной ставки Гитлера.
      — Пожалуйста, — почтительно щёлкнул каблуками эсэсовец.
      Разумеется, Пауль Зиберт занимает кресло в одной из лож, где, кроме него, находятся ещё два немецких полковника.
      А на трибуне, потеряв всякое хладнокровие, беснуется вице-губернатор Отто Бауэр.
      — Фронт неотвратимо приблил<астся! А мы, господа, перестали быть бдительными к местным людям — украинцам и полякам. Они нас обманывают, прячут от нас продукты. Всех, кто не подчиняется, мы должны отправлять в Освенцим и Янов! Вешать! Расстреливать!
      Утром следующего дня, когда каштаны и клёны на Лейтенштрассе весело шумели, стряхивая с ветвей снег, Отто Бауэр в сопровождении своего адъютанта палача ГЦнайдера вышел из чугунных ворот белой виллы, чтобы сесть в сверкающую чёрным лаком великолепную машину.
      6 этот момент к ним подоешл статный обер-лейте-нант и учтиво спросил:
      — Ваши фамилии, господа?
      Не без удивления Шнайдер назвал Бауэра и себя.
      — Прекрасно, вы-то мне и нужны.
      В руке обер-лейтенанта блеснул пистолет.
      — Во имя справедливости, от русского народа, получайте!
      Грянуло несколько выстрелов. Бауэр и Шнайдер повалились на заснеженный тротуар.
      Обер-лейтенант послал в догонку немецкой машине несколько пуль и спокойно, не спеша, пошёл к своему «Оппелю».
      Пока в белой вилле поднялась тревога, отважный мститель исчез на своей машине так же внезапно, как к появился.
     
     
      Глава шестнадцатая
      ТАЙНА ВЫСОКОГО ЗАМКА
     
      Со стороны это казалось дерзкой шалостью: гто значит сбивать палками фанерных львов, тигров, пантер? Или мальчишки свалились с Марса и не знают, что гитлеровцы за такие проделки могут им оторвать головы! Каждый в городе знает — фанерные звери на столбах служат указателями для моторизованных немецких частей, направляющихся на фронт.
      Олесь лихо сбил фанерного льва с косматой гривой и швырнул его в урну для мусора.
      — Теперь твоя очередь, Петрик. Давай, наводи тут самодеятельную художественность, — сказал Олесь.
      Петрик привстал на цыпочки и поверх какой то немецкой надписи на широкой стреле старательно нарисовал мелом пару ко:иек.
      — Что делаешь, разбойник! — крикнул очкастый продавец воды, высовывая голову из киоска.
      — А что тут плохого? — прикинулся дурачком Петрик. — Разных-всяких там зверей я малевать не могу, а кошку — пожалуйста.
      По мнению Медведя, нарисованные кошки смахивали
      на крыс, а потому он решил усилить это сходство: значительно удлинил им хвосты, усы и заострил морды.
      — Поли-и-иция! — заорал во всё горло продавец поды, опасаясь, что эта «самодеятельная художественность» мальчишек может окончиться и для него плачевно, поскольку всё происходит напротив его киоска.
      — Тикаем, хлопцы! — скомандовал Олесь.
      Не одну уже улицу прошли мальчуганы, выполняя|адание Стефы. И там, где час-два назад они прошли, сорвав указатели, по узким извилистым улицам Львова блуждают огромные грузовые машины, закрытые брезентом.
      Из-за сбившихся в кучу военных грузовиков в центре прекратилось движение трамваев и легковых машин. Па разлёте четырёх улиц, сразу же за Академической, Олесь организовал такую пробку, что там ни тпру, ни ну!
      — Вот где им проезжать надо, а они там застряли! — радуется Петрик, шагая с друзьями по Пекарской улице.
      Олесь достал из кармана кусок красного мела и, поглядев по сторонам, крупно написал: «Смерть фашистам!» Под надписью Петрик нарисовал виселицу, в петле которой была затянута свастика.
      Немцы недоумевали: кто мог незамеченным проскользнуть к бомбоубежищу на северном склоне Княжьей горы?
      — Я этого не потерплю, слышите, майор Берн-гард! — в ярости грозил полковник гарнизона, охраняющего подступы к станции Подзамче.
      — Разве только призраки... — растерянно бормотал бледный майор, окончательно сбитый с толку.
      — Призраки политикой не занимаются! Вы это не хуже меня знаете! Приказываю сегодня же установить, чьи мерзкие руки осмелились приклеить эту карту и вот эти листовки Если преступник не будет пойман, я рас-с-стррляю вас, майор!
      Посмотрела бы Ганнуся на полные ненависти глаза полковника! Увилела бы она, как дрожит в его руке карта, вычерченная ею, где красные стрелы, точно разящие молнии, теснят немцев, неотвратимо ирибпижаясь ко Львову! Искалеченная фантстскими палачами, девушка уверилась бы, что и она в строю.
      Петрик и Олесь дважды ходили в разведку и оби раза убеждались, что к пещере подобраться невозмож но — там сейчас и мышь не прошмыгнёт, не то что они. Надо ожидать, пока совсем стемнеет.
      — Кругом эсэсы... Олеся чуть-чуть не подстрелили, — рассказывает Петрик, сидя на полу возле Василь ка, которому доктор ещё не разрешил выходить из дому.
      йоська с матерью скрывались теперь в квартиро панны Ванды. Но сегодня Петрик и Олесь взяли йоську с собой; лишние руки не помешают в том деле, какое им предстояло выполнить.
      Темнота застала мальчиков в пустой, заброшенной часовне, скрытой в чаще деревьев.
      — Я не согласен, чтобы факелом сигналить совет ским лётчикам, — мрачным голосом проронил в темноте Медведь. — Не успеешь до пещеры добежать, а бом ба тебя и накроет!
      — Немцы тоже сразу увидят огонь и застрелят... — незамедлил вставить йоська.
      — Так вам яснее ясного сказали: Франек запретил факелы запаливать, — с досадой прошептал Петрик.— Я залезу на старый бук, что растёт недалеко от склада, и прикручу к ветке мой фонарик, командиров подарок. Для такого дела не жалко, пусть уже пропадает...
      Заслышав крик филина, мальчики, сидевшие на каменных плитах пола, разом вскочили на ноги.
      — Олесь даёт сигнал: можно уже идти...
      Двигались гуськом, осторожно прислушиваясь к малейшему шороху.
      Неожиданно раздвинулись кусты.
      — Не бойтесь, хлопцы, до самой пещеры ни одного чёрта не встретил... Только вот на что напоролся...
      — Чего это?
      — Колючая проволока, целый большой клубок...
      — Слушайте, — таинственно прошептал Олесь..— Мы эту проволоку у немцев зараз конфискуем. Ею можно крепко-накрепко законопатить двери ихнего офицерского схрона. Как только наши начнут бомбить, полковник и эти, хранители его, побегут туда прятаться, а к дверям попробуй дотронься! Теперь наши каждый день будут колошматить гитлеровские военные объекты. Читали ж листовки?
      - Ага!
      — Давайте эту проволоку на палки подцепим, — скомандовал Олесь. — Вот так... Давай, Медведь, твою малку сюда... добре... Хлопцы, палки на плечи... Понесли...
      — Ух, дурни! — ни с того ни с сего тихо фыркнул Медведь.
      — Ты это чего?
      — Как же... Тут у них склад с динамитами разными и чут же — бомбоукрытие... А наши вдарят — только ногрехи полетят!
      — Туда им и дорога!
      Шша-а... — забеспокоился йоська.
      Показалась луна, и сразу всё вокруг будто ожило: был виден каждый шелестящий на ветру листок. И те деревья, под которыми сбились в кучу мальчики, на светлом фоне быстро несущихся облаков казались совсем чёрными, а те, что теснились повыше, на склоне, серебрились, точно осыпанные снегом. И странное дело —-не только Олесю, но и Петрику показалось, что подкрадывается не ночь, полная зловещих шорохов, где за каждым деревцом, за каждым кустиком притаилась опасность, а наступает утро, свежее, росистое, полное птичьих голосов...
      — Страшно!.. — вдруг промолвил Йос оКЛ, вернув мальчиков к действительности.
      И, повинуясь какому-то молчаливому уговору, мальчики ещё теснее прижались друг к другу.
      — Я вот что скажу, — в свете луны было ви.цно, как гневно сверкнули глаза Олеся. — Если которые трусят, пусть уходят! Силой не заставляем...
      Но никто не ушёл.
      Пещера теперь была не та, что когда-то. Около двух недель здесь прятались Ноэми и Р1оська, а потому мальчикам пришлось главный вход наглухо замуровать и посадить на этом месте куст. В потолке пещеры они пробили круглую дыру, которую закрывали доской, замаскированной пластами дёрна. Для того, чтобы закрывать изнутри новый вход в пещеру, пригодилась небольшая лестница, принесённая сюда ещё в мирное время и валявшаяся до сих пор без дела.
      Йоська остался на часах у входа в пещеру. Олесь, Петрик и Медведь бесшумно (что последнему было крайне трудно) понесли проволоку в сторону бомбоубежища.
      У четырёх берёз, растущих из одного ствола, мальчики разошлись в разные стороны. Олесь и Медведь, стараясь как можно осторожнее, потащили проволоку дальше, а Петрик пополз к складу.
      Через минут пятнадцать Олесь и Медведь благополучно вернулись к четырём берёзам. Не найдя там Петрика, они не на шутку встревожились.
      — Чуешь?.. — Олесь крепко сжал руку Медведя, прислушиваясь к рокоту приближающихся самолётов. — Ух ты-ы!.. Сейчас начнётся... И где он там застрял!
      Сразу отлегло от сердца, когда друзья уловили неподалёку От себя тяжёлое дыхание Петрика.
      — Готово!.. Фонарик на дереве горит!
      В городе истошно завыли сирены.
      Первым спусгился в пещеру Медведь, за ним Олесь. Петрик же, позабыв о всякой осторожности, стоял на лестнице, до половины высунувшись из пещеры, потрясая кулаками.
      Охрипший от волнения, он шептал:
      — Бейте их, гадов!
      Зеленоватые ракеты осветили лежащий в котловине город. Стало светло, как днём.
      Медведь и йоська, широко расставив ноги, держали лестницу, когда Петрик поспешно закрывал вход в пещеру. Но страшный взрыв с такой силой потряс всё вокруг, что йоська даже не заметил, как лестница выскользнула у него из рук Нельзя сказать, что Медведь не -попытался удержать падающую лестницу, тем не менее Петрик, сияя на верхней перекладине лестницы, описал дугу под сводом пещеры и со всего размаху врезался вместе с лестницей в сравнительно мягкую песчаную стену. Каково же было его удивление, когда, дрогнчв от второго взрыва, стена вдруг подалась вперёд. При этом Петрику показалось, что он куаа-то проваливается Инстинктивно квятая руками воздух, мальчик уцепился за нижний край зияющего перед ним провала, о1куда пахнуло холояом и затхлостью.
      — Хло-о ппны! — заорал Петрик, задыхаясь от сын-Ляще[ося на него песка. — Тут дыра какая-то!..
      Песок под руками Петрика осыпался, и оя, царапнув коленками по С1еие, рухнул на пол.
      — Зажигайте факел! Медведь, ставь обратно лестницу!
      — Факел!.. Ты что, сказился?
      — Чтоб я так жил. Нас...
      Не паникуй! — жарко дыша йоське в лицо, крикнул Петрик. — На черта ты им сдался! Заснул ты что ли, Олесь? Зажигай факел...
      — Где я их тут найду, эти факелы? — сердито забурчал Олесь, наткнувшись в темноте на опрокинутую лестницу.
      Петрик зажёг спичку и увидел, что сам он стоит в углу возле двух самодельных факелов. Он тут же зажёг один из них и высоко поднял над головой.
      — Ну, чего ещё там? — задрав голову, всматривался в стену Олесь. — А и верно, какой-то ход...
      Не обращая внимания на сыплющийся водопадом на головы песок. Медведь и йоська стоически держали лестницу, пока Петрик и Олесь заглядывали в таинственный провал в стене.
      — Это пещера, — глухо донёсся к стоящим внизу голос Олеся. — Дай факел, Петрик, и пусть хлопцы тоже лезут сюда...
      Медведь взбирался медленно, а юркий, худенький йоська в одну минуту очутился наверху, в небольшом песчаном коридорчике.
      — Чтоб я так жил, там клад... — вне себя от радости совершенно определённо заявил он. — Подкупим солдат, что караулят оружейный склад, — и оружие наше...
      — Не кажи гон, — резонно осадил его Медведь.
      — Эх, видно. Данько-пират ещё давно всё тут ограбил, — с досадой махнул рукой Петрик.
      — Что ты говоришь? Дыры же прежде не было! Нет, клады наружу не прячут. Надо копать, песок рыхлый, легко...
      Не дожидаясь поддержки, йоська стал на колени и энергично принялся разгребать руками мягкий песок.
      Петрик попытался было охладцть его пыл, заметив с горькой усмешкой, что, видно, клады на свете давно перевелись.
      Но йоська вдруг нащупал массивное железное кольцо.
      — Сундук! Чтоб я так жил... — захлебнулся от счастья йоська.
      Однако вместо сундука мальчики обнаружили каменную плиту длиной в человеческий рост.
      — Глядите, на ней высечен лев, — показал Олесь.
      — Да, герб Львова, — подтвердил Петрик.
      Мальчики ухватились за кольцо и дружно напряглись. Но тщетно!
      — Так у нас ничего не выйдет, — сказал Петрик. — Сперва надо разгрести песок.
      — Ап-чхи! Ну и накоптил же этот факел!
      Когда Петрик вернулся с запасным факелом, плита поддалась и, медленно повернувшись, открыла тёмную пропасть. Но прежде чем погас факел, мальчики успели рассмотреть чёрные каменные ступени, ведущие куда-то вниз.
      — Зажигай скорее...
      Чиркнула спичка, и через несколько секунд в руке Петрика запылал факел.
      — По-моему, это подземный ход... Интересно, куда он ведёт... — проговорил Петрик.
      Мальчики безмолвно стояли, не решаясь спускаться в подземелье. Чем-то холодным, страшным веяло оттуда. Наконец, поборов страх, Петрик первым ступил на лестницу, едва не упав, такая она была скользкая.
      — Надо посыпать песком, иначе не спустимся...
      — Куда ж его набирать? — спросил Медведь...
      — Придётся в рубашки. Когда я жил у дедушки на Майданских Ставках, я даже пескарей рубашкой ловил. Вот как надо делать мешок.
      Олесь ловко завязал узлом рукава и воротник.
      Петрик дал йоське подержать факел, а сам быстро снял рубашку, смастерил мешок и набрал туда песку.
      Впереди всех шёл Петрик, посыпая лестницу песком. Олесь следовал за ним с факелом. Замыкал шествие Медведь, неся два «мешка» с песком: свой и Йоськин. А йоська нёс единственное их оружие — топор.
      Дрожа от холода, йоська насчитал гриста сорок три ступеньки, а они вс уходили во мрак и, казалось, нет им конца.
      — Хлопны, остался последний мешок, — предупредил Медведь.
      Свисающие бахромой под сводами полуразрушенного от старости туннеля сталактиты в свете факела переливались всеми цвета радуги, сказочно украшая трудный путь мальчиков.
      — Пятьсот шестььдесят шестая...
      — Всё, лесок кончился... Дальше не пройдём...
      — Рвите рубашки, обматывайте ноги, не будет скользко, — посоветовал Олесь.
      Это предложение действительно оказалось уместным: йогам стало теплее, а эффект был тот же, что и с песком.
      — Восемьсот сорок первая... восемьсот сорок вторая...
      — Стоп! Ист больше ступенек, — остановил товарищей Петрик.
      Дальше туннель шёл иод лёгкий уклон По стенам сочилась вода. Под ногами зачавкала грязь.
      Угрожаюш,е замигало пламя факела.
      — Пакля догорает, а смола ещё есть, — сказал Олесь.
      — Бери мою кепку, — с готовностью протянул Йось-ка. — Она лучше всякой пакли будет светить.
      После этого «жертвонриношения» огонь факела стал много ярче, и настроение у всех поднялось.
      Но шагов через сто тропинка перед мальчиками внезапно оборвалась в воду.
      — Если глубоко, я пропал, — ужаснулся Иоська. — Я не умею плавать...
      Медведь тоже не умел плавать. Он, как и Иоська, родился в этом древнем сухопутном городе, где даже одна-единственная речушка и та загнана иод землю, куда выходят канализационные трубы. Однако, сохраняя обычную солидность, зная, что с Петриком и Олесем нигде не пропадёшь. Медведь подбодрил:
      Чего ради тонуть! Хлопцы нам иронасть не дадут, сам знаешь.
      Измерив глубину древком факела, Петрик шагнул в воду.
      — Тут но колено, идите...
      Поддерживая за плечи Йоську, чтобы тот, поскользнувшись, не упал в воду. Медведь медленно брёл вслед за Олесем, высоко поднявшим факел.
      Когда они благополучно преодолели и это препятствие, пришлось натерпеться страха от крыс. Величиною с кошку, крысы нисколько нр боялись мальчиков. Одну
      Петрику пришлось рубануть топором, до того она свирепо кинулась прямо ему под ноги.
      Идущему теперь впереди Олесю вдруг почудилось, будто в затхлости подземелья повеяло свежим воздухом.
      — Стоп!
      Несколько минут мальчики стояли молча, прислушиваясь к бомбёжке, которую здесь хорошо было слышно.
      — Пошли.
      Ступеньки. На этот раз уже кирпичные, густо поросшие мхом.
      — Гаси факел, Петрик...
      Мальчики очутились среди руин разбомблённого дома, неподалёку от маленького костёла Ивана Крести-геля.
      Припомнилось: путешествуя с дедушкой Стефы в районе Старого рынка, мальчики узнали, что когда-то на том месте, где теперь костёл Ивана Крестителя, князь Лев, сын князя Данилы Галиикого, построил для своей жены Констанции, дочки венгерского короля, небольшой костёл.
      — Не иначе, хлонцы, этот подземный ход вёл от крепости в костёл, куда ходила молиться жена князя, — предположил Петрик.
      — Ходила гут она или нет, а факт тот, что теперь у нас есть тайный ход на Высокий Замок.
     
     
      Глава семнадцатая
      ЛИЦОМ К ВРАГУ
     
      Оставив часть войск для окончательного уничтожения гитлеровцев, зажатых в котле возле Брол, главные силы Первого Украинского фронта под командованием маршала Конева устрсмилис!, в битву за Львов Горели созревшие хлеба, подожжённые отстунающими гиглеровнами, и чёрный косматый дым стлался по степи и холмам.
      Меркло небо, содрогалась иссохшая, израненная от грохота тысяч орудий земля.
      А немцы бросали в бой всё новые и новые отборные эсэсовские дивизии.
      Александр Марченко прискакал ня взмыленной лошади в штаб бригады.
      Он всё время был у взорванного немцами мостч на переправе через Буг и видел, как сквозь огневой заслон вражеской артиллерии и миномётов на плотах, лодках и вплавь пробирались на западный берег его боевые товарищи.
      — Так. Наш бог войны — артиллерия ударила по огневым позициям врага, — входя в штаб, услынтал Марченко голос полковника. Его густо усыпанная сединой голова склонилась над картой. — Прекрасно, теперь плацдарм для дальнейшего наступления обеспечен!
      С тех пор, как мы расстались с Марченко он очень изменился: похудел и возмужал В форме танкиста он казался гораздо старше своих лет.
      — Прибыл по вашему приказанию!
      — Отлично. Идите отдыхать. Вам предстоит большая. ответственная работа, — сказал полковник
      Немецкое командование имело приказ самого фюрера ни за что не сдавать Львов — центральный пункт обороны Западной Украины.
      Одну за другой перебрасывали они сюда свежие дивизии.
      Двадцатого июля во Львов вошли ещё одна танковая и одна моторизованная дивизии
      Подступы к городу с дьявольской ухищрённостью были заминированы В каждом ломе предместья, откуда немцы выбросили жильцов, — огневая крепость За каждым холмом притаились десятки «тигров», пантер», «Фердинандов».
      .Миленькие мстители из города не ушли и прятались теперь на новой квартире п.чмны Винды ня улипе Кохановского. Здесь также нашли убежите Ганнуся, Ноэми и йоська.
      С большим риском 0лесю и Петрику удялось под видом малютки, закутанного в одеяло, пе(1енести из пещеры на квартиру в мансарде немецкий автомат и шесть гранат, снятых с погибших во время бомбёжки гитлеровцев. Теперь мальчики только ждали сигнала, чтобы ВСТУПИТЬ с врагами в открытый пой
      Тайком от панны Ванды в моменты воздутттных тревог мальчики не раз забирались среди белого дня
      на крышу дома и оттуда с затаённым вниманием провожали в небесной синеве стальных птиц, на крыльях которых сияли красные звёзды.
      Воздух дрожал от гула неисчислимых моторов. Машины шли так низко, что казалось, будто лётчики видят, как радостно машут им мальчики руками.
      — На аэродром полетели! — щурясь и заслоняясь 1адоныо от слепящего солнца, уточнял Петрик. — Сей-1ас начнётся! Держись, Гитлер!
      — Ещё летят... — восторженно замахал руками йоська, чуть не свалившись с крыши, так как в эту минуту задрожала земля. Это из бомбовых люков краснозвёздных вестников свободы обрушился вихрь огня на Песчаную гору, где беспорядочно стреляли вражеские зенитки.
      Вдруг из-за серых зубчатых контуров собора Юра вырвались немецкие штурмовики.
      — «Юнкерсы», — чувствуя, как в горле сразу стало гесно и сухо, прошептал Петрик.
      — А над ними «Мессеры»...
      — Это прикрытие! — прошептал Олесь.
      — Двадцать пять, двадцать шесть... — порывисто дыша, считал йоська.
      Около семидесяти вражеских машин устремились навстречу советским.
      — Немцев в двадцать раз больше... — судорожно хватаясь за край кирпичной трубы, замер Олесь. — Что же теперь будет?!
      Но бесстрашные «Яки» на предельной скорости, как острие кинжала, вонзились в боевой порядок врагов. Почти над самой головой мальчиков разразился воздушный бой.
      — Ложись! — испуганно крикнул Йоська. — А то нас убыот...
      Но Петрик и Олесь точно оглохли.
      — Ага, задымился! — грозил в небо кулаком Олесь в том направлении, где, оставляя в воздухе чёрный дымящийся след, камнем летел вниз немецкий «Юнкере».
      — Раз!.. Два!.. Три!..
      — Одиннадцать горит! — не помня себя от радости, шептал Олесь.
      — Я думаю, пора нам за оружие браться, хлопцы! — распалясь, сказал Петрик.
      Франек, выглянувший из слухового окна чердака, сразу охладил его воинственный пыл:
      — Марш в комнату! А ещё раз увижу на крыше, плохо будет! Ясно?
      — Чего ж тут неясного, — обиженно пробурчал Олесь. Но от слухового окошка не отходил.
      Вдруг он заметил, что в тыл советскому самолёту разворачивался «Мессер».
      Бой был коротким.
      — Горит! — вскрикнул Франек. — Смотрите, парашют! Ветер его несёт прямо на нас...
      И действительно, вскоре лётчик каким-то чудом приземлился в скверике, напротив дома, где скрывались мальчики. К счастью, вокруг не было ни души.
      — Спасём его, хлопцы!.— крикнул Франек.
      Когда мальчики подбежали к лётчику, он был без памяти. Из-под шлема на его глаза лилась кровь, на груди гимнастёрки расплывалось большое красное пятно.
      Франек быстро отстегнул ремни парашюта, и четверо мальчуганов, подняв на руки раненого лётчика, побежали через дорогу.
      Несколько выстрелов из окна огромного дома по улице Фредри заставили смельчаков отпрянуть назад.
      — Ай!... — вскрикнул Олесь, чувствуя, как обожгло руку, и что-то горячее побежало по ней.
      — Ранило тебя? — едва переводя дух, вымолвил йоська.
      — Ничего... Скорей... Скорее его спрятать...
      — По следу найдут, — проронил Франек, видя, что струйка крови от раненой руки Олеся ведёт прямо к подъезду дома, куда они забежали.
      Когда лётчика принесли на чердак, Франек сказал:
      — А теперь, хлопцы, берите автомат, гранаты... Олесь останется с лётчиком.
      — йоська, ты не боишься? — спросил Петрик.
      — Кто? Я? Может, ты сам боишься! — возмутился йоська и взял гранату. Франек уже давно научил мальчиков пользоваться трофейным оружием.
      Положив палец на спусковой крючок автомата, Франек притаился на лестнице, ведущей в подвал. Из темноты ему хорошо была видна дверь парадного.
      Этажом выше, за выступом стены, спрятались Петрик и йоська, держа наготове гранаты. Им тоже была
      видна парадная дверь. Мальчики условились- если войдут двое-трое, стреляет Франек. Если же фашистов будет больше или с ними будет собака, придётся действовать вместе. Петрику ийоське гранатами, а Франеку — автоматом.
      В полутёмный вестибюль вошли два эсэсовца, приглядываясь к струйке крови на кафельных плитах пола. И тут же появились ещё двое с собакой.
      йоська прошептал на ухо Петрику:
      — Надо бомбить... Не то, убьют Франека...
      У Петрика задрожали руки... Граната ему показалась тяжёлой тяжёлой...
      Две гранаты, кувыркаясь, полетели вниз Но взрыв гранат опередила автоматная очередь Франека.
      В тот момент, когда Петрик и Йоська уже собирались спуститься вниз, в вестибюль ворвались ещё трое гитлеровцев, поливая свинцом из авгоматов.
      Ни единого выстрела в ответ. Гитлеровцы бросились вверх по лестнице Но тут в спину им ударила автоматная очередь Франека. Выронив из рук оружие, гитлеровцы уткнулись лицами в цементные ступени.
      Не легко было юным мстителям тащить в поавал убитых врагов. Каждую секунду могли нагрянуть гитлеровцы. Несомненно, падение советского лётчик? засекли.
      Когда подвал был заперт, мя.льчики осторожно пробрались на чердак. Здесь уже были Ганнуся и Ночми.
      Раненый лётчик тяжело бредил, то и дело неловко откидывая с подушки голову. Ноэми непрестанно следила за каждым его движением, поправляла подушку и часто меняла холодные компрессы на голове.
      Олесь дремал, прислонясь к дымоходу. Он очень ослабел после ранения.
      Лицо лётчика было совсем еше юным. Над верхней губой его едва пробивался первый пушок. В бреду он звал Наташу. Может быть, то была его сестра, а может быть, невеста...
      Ганнуся смотрела на большелобого красивого юношу и думала о Саше Марченко...
      — Много крови похерял, — вздохнула Ноэми, — ему очень плохо.
      — Что делать? — тревожно спросила девушка. — Если бы можно было дать знать нжпрму доктору...
      — Выходить сейчас опасно, Ганнуся. Подождём до
      вечера. Всё, что было возможно, мы сделали. Остаётся надеяться... Я верю, что не позднее как завтра русские будут здесь...
     
     
      Глава восемнадцатая
      ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
     
      Александр Марченко догадывался, что им предстоит выполнить нечто очень важное, если командир бригады вызывает к себе экипаж танка «Гвардия», которым командует смельчак из смельчаков, восемнадцатилст-ний лейтенант Додонов. И разве кто-нибудь умеет лучше, чем Фёдор Сурков, пр.,>врсти танк через лес, бурелом, болото? Кстати, механик водитель своими руками сделал не одну деталь этой боевой машины.
      Было это ещё на Урале, в Челябинске куда эвакуировался завод из Ленинграда
      — Я хочу на фронт! — твёрдо заявил светлоглазый слесарь на одном из комсомольских собраний.
      — Здесь тоже фронт, Федя, — сказал ему тиректор завода, старый большевик, очегь дороживший лучшим передовиком производства. — И ты, Федя, на самой передовой линии огня.
      Но вот случилось то, о чём так страстно мечтал не один только Фёдор Сурков. В подарок фронту уральцы отправляли добровольческий танковый корпус.
      Александр» Марченко, которого судьба забросила на Урал, где ему приходилось прокладывагь "овые пути, строить мосты, рвался на фронт. Но вместо того, чтобы воевать с врагами, пока приходилось буквально воевать с начальсгвом проектной конторы, которое наогрез отказывалось разбронировать опьпноп инженера. Надоел этот смуглолицый, похожий на цыгана, Молодой человек и в военкомате, требуя, чтобы его отправили на фронт.
      Как известно, и капля камень дробит: добиягя-таки своего Марченко Он зачислен радистом на тот же танк, где водителем Фёдор Сурков.
      Радистом, так радистом! Хотя Марченко не хуже Фёдора Суркова умел водить танк, не хуже башенного стрелять из орудия.
      Первая же битва на Орловско-Курской дуге принесла экипажу танка заслуженную славу.
      Невыносимый зной палит всё вокруг. Впереди, за холмами, весело поблёскивая солнечными зайчиками, катит воды река На противоположном высоком берегу расположились вражеские укрепления.
      Танкисты получили приказ во что бы то ни стало выбить врага.
      Задача тяжёлая. Перед гитлеровцами, как на ладони, все подступы к реке Как подойти? Вражеские снаряды вздымают сотни чёрных султанов земли.
      Внезапно два советских танка вырвались вперёд и на предельной скорости пронеслись через мост.
      Гитлеровцы, увидев этот ошеломляюще неожиданный манёвр, бросают несколько «тигров» на прикрытие своего тыла.
      Но два краснозвёздных танка неудержимо рвутся вперёд.
      Башенный Александр Мордвинцев, поймав в крестике прицела жирный фашистский знак, нарисованный на башне «тигра», послал меткий снаряд.
      — Получай, гад!
      А вскоре запылали ещё два «тигра».
      Вдуг Марченко заметил, что второй прорвавшийся на вражеский берег танк застыл на месте.
      — Сосед молчит,— крикнул Марченко командиру,— пойду, узнаю, что случилось.
      — Успеешь ли добежать? Всё поле простреливается.
      Но Марченко уже открыл люк и спрыгнул на изрытую снарядами землю. Пули и осколки со свистом рассекают воздух над его головой. Прижавшись к опалённой траве, Марченко быстро ползёт по направлению неподвижного танка.
      Встав на гусеницу с прикрытой от противника стороны, Марченко изо всей силы стучит по глухой броне.
      — Серёжка, где вы там? Это я, Марченко! Что у вас случилось?
      В танке зашевелились. Послышался лязг открывающегося люка. Выглянуло потное, замасленное лицо.
      — Ты, Саша... Механик-водитель тяжело ранен... Да и все мы тут... Машину некому вести...
      Напоив раненых водой из фляги, Марченко бросает танк в бой.
      — Видно, Сашко повёл машину сам, — облегчённо вздохнул Додонов. — Вперёд!
      Два советских танка с дерзкой отвагой обоньлн вражеских «тигров» с флангов, зажали в тиски и иакосли им гокрущительный удар. Это ре1ни.ло исход боя за высоту.
      Орден Красной Звезды украсил грудь Александра Марченко. А танку, которым командовал Додонов, было присвоено имя «Гвардия»
      Орёл, Курск, Брянск, Киев, Прогкуров, Каменец-Подольский — позади тысячи огненных километров пути в горячих схватках с врагом.
      — Вам, товарышу старшына, трэба особыстого лысто-ношу, — не на шутку сердился молоденький почтальон, развязывая свой тугой мешок с письмами. — Шодня вэсь Радянськый Союз вам лысты пышэ, а усэ цэ мушу тяга-ты на своему горби я?
      Да, писем было много. Писали родные, писали друзья, писали совсем незнакомые. Но среди всех этих фронтовых треугольничков не могло быть письма, которое больше всего хотел бы получить Александр Марченко Сердце его сжималось при мысли о том, что, может быть, его любимая Ганнуся, её отец и братишка погибли в неравной борьбе. Покориться врагу они не могли, он это знал... Враг жесток. На своём пути Марченко видел не одну виселицу. Гитлеровцы убивали советских людей для устрашения и из мести, по подозрению и из страха...
      А верно ведь в народе говорят: гора с горой не сходится, но человек с человеком — всегда сойдутся.
      Марченко был изумлён не меньше Юры, когда в одном из освобождённых танкистами сёл они встретились. И, узнав, кто командует танковой бригадой. Юра радостно вскрикнул:
      — Значит, жив! Жив! Это мой отеи!.,
      С тех пор Юра стал советским воином.
      Околоштаба бригады Юру догнал сержант Епифанов. Это был бывалый солдат, в прош.лом уральский рабочий, с горбинками трудовых мозолей на больших руках. Дома V него осталась большая семья, сын почти одних лет с Юрой.
      Бородатого автоматчика в бригаде с уважением на-
      зывали Папашей. И хотя он говорил, что недавно ему стукнуло пятьдесят лет, никто не верил, уж очень был молод душой бородатый Папаша.
      — Комбриг зря не позовёт, что-то важное, а, Папаша? — тихо полюбопытствовал Юра.
      Хитровато щуря добрые глаза и поглаживая бороду, Папаша многозначительно ответил:
      — Это уж точно...
      Юра не совсем понял, что Папаша хотел этим сказать, но спросить снова было неудобно, к ним подошли Фёдор Сурков и Александр Марченко.
      И вот экипаж танка «Гвардия» стоит перед командиром бригады.
      — Сегодня ночью вы должны прорваться к центру города и поднять красное знамя над Львовом
      Комбриг добавил тихо и ласково:
      — Тебе, Саша, предстоит самое трудное — подняться на башню ратуши. Вручаю тебе знамя. И желаю вам всем удачи.
      И, как бы угадав мысль Юры, командир неожиданно произнёс:
      — Юрий пойдёт с вами. Держаться всё время около Марченко. Верю, что не ударите лицом в грязь.
      — Есть — поднять знамя над Львовом! — вместе с танкистами ответил юный сержант, гордый великим доверием.
      Полковник не впервые провожал сына на трудную и ответственную операцию. И как всегда, он коротко говорил:
      — Не посрами отпа!
      Юра смотрел на дорогое лицо большими вдумчивыми глазами; о, их нельзя было не узнать, это были глаза матери.
      — Не бойся, папа...
      — Иди, Юра, встретимся во Львове, — отец порывисто обнял сына.
      — Ты только скорей, папа!
      — Уж постараюсь. Удачи, удачи вам, орлы!
      И, одёрнув на ремне автомат, юный сержант, не оглядываясь, побежал к танку.
      Рассвет застел экипаж «Гвардия» недалеко от кирпичного завода, в предместье города. Отсюда уже хорошо был вмден весь Львов, дремавший в низине, и особен-
      но отчётливо вырисовывалась Княжья гора на сером фоне зари.
      У Юры, сидящего на брони танка, захватило дыхание. Ведь с этой горой столько связано в его жизни! И теперь он уже непрестанно думал о Стефе, Петрике и друзьях, радуясь скорой встрече с ними.
      — Странно, почему немцы молчат? — удивлённо пожал плечами Папаша. Он, как всегда, сидел на своём любимом месте слева за башней, около Юры.
      — Может быть, они уже оставили окраину и отступили к центру?.. Папаша, сзади нас танки... — привстав, показал Юра.
      — То наши догоняют. Один Кулешова, а другой Ло-пахина.
      Фёдор Сурков вёл танк на малой скорости. Около тенистого дуба, напротив особняка, увитого серебристым плющом, он остановил машину. И в тот же миг, казалось, мёртвые, наглухо закрытые окна домов низвергнули потоки пулемётного огня.
      — За мной, орлы! — скомандовал Папаша.
      Автоматчики попрыгали на землю и залегли в канаве.
      Задание у «Гвардии» было как можно скорее проникнуть в город, не завязывая с врагом боя. Поэтому юный командир танка дал сигнал отойти машине снова к кирпичному заводу. А тем временем танки Кулешова и Ло-пахина дали бой.
      — Ах, вот где ты, сынок, — крикнул Папаша, подползая и высвобождая Юру из-под присыпавшей его земли. — Испугался?
      — Не так чтобы очень, — хрипло ответил Юра, хотя лихорадочная дрожь выдала его.
      — Ничего, то бывает, — подмигнул бородатый друг. — ну давай, ползи за мной. Эх, жаль, сынок, что приказ не марать руки об эту нечисть, а то бы мы им устроили пекло.
      При этих словах Папаша так громко расхохотался, словно они сидели где-нибудь в лесной чаще на отдыхе, а не под огневым дождём взбесившихся гитлеровцев.
      — Ну, веселей, веселей, — подбадривал Папаша юного сержанта.
      Была у Папаши замечательная черта: когда он попадал в тяжёлое положение, вроде настоящего, быва.лый солдат никогда не терялся, не падал духом и — главное
      — всегда вырывал из когтей смерти своих боевых товарищей. Папаша любил говорить: «У меня, брат, русский характер! И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим!»
      — Что... отступаем?.. — боясь поверить в это, прошептал Юра.
      Но вместо ответа Папаша внезапно прикрыл собой юношу. Над самой их головой прошуршал снаряд и ухнул где-то недалеко, расшвыряв вокруг куски сырой земли.
      Встав во весь рост, они побежали к танку, прижатому к заводской кирпичной стене.
      — Все собрались? — спросил Папаша, окидывая всё-замечающими глазами своих автоматчиков.
      — Все, товарищ гвардии сержант!
      Через открытый люк танка Юра видел, как Александр Марченко, с наушниками на голове, склонился у рации.
      — В этом месте нам не пройти, — озадаченно сказал Фёдор Сурков. — Надо попробовать другой дорогой.
      — Вперёд! — приказал командир танка.
      — По местам! — скомандовал автоматчикам Папаша.
      Танк повернул в узкую, кривую улицу, где меньше всего можно было ожидать вражеской засады.
      Однако и здесь их намеревались зажать в огненном коридоре.
      — Без боя не пройдём, — заметил Папаша, заслоняя собой Юру.
      Приоткрылся люк, и Додонов крикнул:
      — Держитесь, товарищи, крепче! Ведите всё время огонь, хочу прорваться.
      — Правильно, командир! — отозвался Папаша и дал подряд несколько автоматных очередей.
      Юра, лёжа на броне машины около бородатого друга, с ожесточением стрелял по огневым гнёздам врага.
      — Проскочили! — облегчённо вздохнули все, когда танк вырвался из запутанного лабиринта полутёмных переулков и, как ветер, помчался по широкой улице.
      — Здорово, орлы! — сиял Папаша, поглядывая на своих автоматчиков, озарённых лучами раннего солнца. Запылённые, чёрные от копоти, они казались командиру прекраснее, чем когда-либо.
      — Слышите, Лопахин и Кулешов крепко сцепились, — сказал кто-то из автоматчиков.
      - Да, — хмуря лоб, отозвался Папаша. — Трудненько им, они ведь нас прикрывают...
      Уже свернули на другую улицу, когда вдруг танк резко затормозил.
      — «Пантеры»! — первый показал Юра.
      Четыре бронированных хищника и автомашина с немецкой пехотой преградили «Гвардии» путь.
      — Заметили нас! — крикнул Папаша.
      Но тут произошло нечто неожиданное. Командир «Гвардии» ударил из пушки по передней «пантере», которая тотчас же загорелась. Ещё выстрел. Ещё запылал один вражеский танк. Припав к лобовому пулемёту, Александр Марченко поливал огнём автомашину с гитлеровцами. Трудно передать, какая там поднялась паника. Только очень немногим удалось спрыгнуть на мостовую, но меткие пули Папаши косили их тут же на месте.
      Две уцелевших «пантеры» заметались между горящими танками.
      - Верно, что «пантеры»! Глядите, как они лезут друг на друга! Настоящие звери! — крикнул Юра, швырнув изо всей силы противотанковую гранату.
      Вскоре все четыре «пантеры» горели, а вокруг валялись «непобедимые» гитлеровские вояки.
      Лица танкистов светились такими улыбками, каких давно уже не видел Юра.
      — Как видите, верно, что не так страшен чёрт, как егр малюют! А, сержант? — подмигнул Папаша Юре.
      — Ив воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим! — задорно отозвался юноша.
      Танк мчался дальше к центру.
      — Это Зелёная улица, — сразу узнал Юра, хотя все вывески и рекламы были на немецком языке. — Уже недалеко и ратуша.
      Мальчик почувствовал, как крепко стиснул его руку Папаша. И юный сержант без спов понял, что это означало: «Держись, теперь самое главное впереди!»
      О, если бы Петрик и хлопцы, стоявшие на крыше, могли знать, кто промчался на танке по их улице. Сте-фа, пытавшаяся водворить на чердак непосед, только успела вслух прочитать на брони танка: «Гвардия».
      20 3. Каменкович. 305
      — Советский танк, Ганнуся! — крикнула Стефа, влетая на чердак.
      — Иди, я тебя поцелую, родная, за добрую весточку, — бросилась к подруге девушка. Стефа ещё вчера незаметно прокралась к друзьям с медикаментами и продуктами, которые ей дал доктор для раненого лётчика.
      Между тем, Александр Марченко передал по радио в штаб бригады, что «Гвардия» прорвалась к центру города и подходит к ратуше.
      — Юра! — позвал Додонов, выглянув из люка.
      — Слушаю, товарищ командир!
      — Пойдёшь с Марченком, разведаете улицы, а мы за вами.
      — Есть!
      Марченко вылез из танка, проверил пистолет. Юра сменил в автомате диск, И они осторожно пошли по пустынной улице в сопровождении Папаши и ещё двух автоматчиков.
      — Красивый памятник! — заметил Папаша.
      — Это польскому поэту Адаму Мицкевичу, — сказал Юра. — А вот за этими домами и ратуша.
      За серым гранитным выступом Кафедрального костёла им пришлось остановиться. Впереди слышалась стрельба.
      — С того окна стреляют, —- показал рукой Юра и дал автоматную очередь по открытому окну. Стрельба тотчас же прекратилась.
      Около ратуши строчили из пулемёта. Было ясно, что открыто добежать к подъезду не удастся. Тем временем подоспел танк. Фёдор Сурков остановил машину и передал командиру:
      — Саша говорит, что в подъезде, между двумя каменными львами, можно укрыться танку...
      — Всем на танк! — коротко приказал Додонов.
      И когда автоматчики укрылись за башней, танк заревел и ринулся к каменным львам у главного входа в ратушу.
      Оторопевшие немцы, не ожидая такой дерзости, на короткое время перестали стрелять. Когда же они спохватились, танкисты уже были в подъезде, прикрытые танком,
      — Ну, друзья, я иду, — сказал Марченко, прижимая знамя к груди.
      Все попрощались с ним, а Фёдор Сурков обнял друга и поцеловал.
      Марченко быстро побежал вверх по лестнице, освещённой только одним окном. За ним Папаша и автоматчики.
      Вот уже третий этаж. Здесь разлёт коридоров шире, сЁ«гтлее.
      Папаша остановился, прислушиваясь к гулким удаляющимся шагам Марченко и Юры.
      Вдруг из дверей, оббитых чёрной кожей, выскочили заспанный немецкий офицер и ещё два солдата.
      Признаться, от неожиданности Папаша даже не выстрелил сразу. Этим успели воспользоваться гитлеровцы. Но, к счастью, их пули никого не задели.
      Папаша, сверкая глазами, яростно кинулся на офицера.
      — Хлопцы, бей их, гадов!
      Тем временем Марченко, задыхаясь от быстрого бега, остановился у старинной чугунной двери, ведущей на башню.
      — Смотри в оба, — озираясь по сторонам, прошептал Марченко.
      — Есть, смотреть в оба! — тихо ответил юноша.
      Они поднимались по скрипучей деревянной лестнице, густо увитой паутиной, ожидая на каждом шагу засады. Было тяжело дышать от пыли и сильно бьющего в нос запаха" плесени. Каменные стены в замшелой прозелени блестели от сырости. В неровном полумраке то-и дело они натыкались на какие-то ящики, бочки.
      — А зачем эти большие гири на канатах? — удивлённо спросил Юра, когда они вышли на небольшук> площадку.
      — Ты что, забыл? Часы...
      — Верно!
      Возможно, в другое время никакой силой нельзя было бы оторвать Юру от этих огромных блестящих зубчатых колёс старинного часового механизма. Он даже припомнил, что как-то старый профессор, дедупжа Стефы, рассказал им интересную историю об этих часах.
      Но сейчас внимание Юры было приковано к Саше Марченко, который пробирался по шаткому деревянному настилу на купол башни. Юра полез за ним.
      20* 307
      Юноша видит, как Марченко твёрдой рукой опускает вражеский флаг с фашистской свастикой, а через минуту вместо него ярким пламенем взвивается красное знамя.
      Символ победы реял над обнажёнными головами взволнованных и счастливых танкистов.
      Перед ними, словно птицами в полёте, широко раскинулся на холмах весь израненный древний город, переживший страшное лихолетье. Казалось, что флаг над городом стал сигналом к всеобщему штурму. Со всех сторон ударила советская артиллерия, а в ответ €Й зарычали немецкие батареи.
      С высоты Марченко и Юре хорошо было видно, как с разных концов города, подобно молниям, с боем рвались к центру советские танки. Гул с каждой минутой нарастал.
      Но вот гитлеровцы увидели советский флаг над городом и ударили картечью с Княжьей горы.
      Когда Марченко и Юра уже собирались покииуть башню, внезапно распахнулась дверь. Появились Папаша и автоматчики.
      — Сашок! Живой! — радостно бросился Папаша к Марченко, ещё не замечая Юры.
      — Ив воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим! — с мальчишеским озорством прыгнул на спину Папаше Юра, от чего тот едва не свалился на пол.
      — О, это по-моему, — засмеялся старый солдат, обнимая Юру. — А тебе, Александр Порфирович, спасибо от всей бригады, от всего советского народа...
     
     
      Глава девятнадцатая
      ЦЕНОЮ ЖИЗНИ
     
      — Петрик! Гляди, на ратуше подняли красное знамя! — показал Олесь.
      — Я им сказал, что русский танк пошёл туда! - засуетился йоська. — Бежим к ратуше!
      — А что на это скажет Франек? —- несколько озадаченно проговорил Петрик.
      Франек, слово которого было для мальчиков законом, последние дни стеснял их свободу.
      Из слухового окна на крышу вылез Медведь. Его круглое добродушное лицо блестело от пота. Взмокшая голубая в чёрную крапинку рубашка прилипла к телу.
      — Чуете, хлопцы, наши в городе! — тяжело перевёл он дух. — Бегу это я мимо ратуши, а там тихо, ни-кто не стреляет... Вдруг вижу советский танк...
      — Тоже мне новость! — перебил его йоська. — Мы ещё раньше тебя этот танк видели...
      Мальчиков позвал вернувшийся откуда-то Франек. Могли ли они предполагать, что он скажет:
      — Быстрее к ратуше!
      И пока Франек с мальчиками бежали по пустынным улицам к ратуше,Марченко и автоматчики, перекидываясь короткими шутками, покинули верхнюю террасу башни.
      Они уже спускались по узкой винтовой лестнице, когда вдруг автоматная очередь вспорола тишину.
      Юра увидел, как Марченко, без единого стона, осел на ступеньку лестницы. Папаша бросился к нему.
      — Сынок, что с тобой?
      В то же мгновенье юный сержант заметил двух гитлеровцев и дал очередь из автомата. Не попал. Юра отчётливо слышал топот убегающих ног.
      — Нет! Не уйдёте от расплаты! — и, выхватив из-за пояса гранату. Юра побежал вслед за гитлеровцами. Вскоре он повернул влево, промчался через застеклённую арку и выскочил в другой конеп здания, на лестнн-цу, густо усыпанную битым стеклом. Два автоматчика, не отставая, бежали за ним.
      — Стойте! — остановил их Юра и, приникнув к стене, замер.
      Теперь и автоматчики ясно услышали приближающиеся шаги.
      Гитлеровцев уже было четверо и все с автоматами.
      Озираясь по сторонам, они вышли на верхнюю лестничную площадку.
      Юра дал понять автоматчикам, чтобы они не двигались с места. Лучше, всего было выждать, ко1да немцы начнут спускаться вниз, и тогда бросить грапагу.
      Так и есть! Гитлеровцы не свсриулн в коридор, а торопливо пошли вниз.
      Прошли, не заметив Юру и автоматчиков.
      На нижней площадке немцы сбились в кучу, тихо о чём-то совещаясь.
      И тогда, подобно буре, Юра вырвался на верхнюю площадку.
      — За Сашу Марченко! — крикнул юноша и, прежде чем враги успели опомниться, метнул гранату.
      Всё было кончено в одну секунду. Ни один из четырёх не ушёл живым.
      Когда автоматчики снова вернулись к винтовой лестнице, Папаша, опустившись на одно колено, осторожно перевязывал голову Марченко.
      — Ну как? — подбежав, спросил Юра.
      — Плохо, — вздохнул старый солдат, — пуля вышла вот здесь, у самого уха. Две пули пробили грудь.
      Неподвижно сомкнутые побелевшие губы Марченко что-то чуть слышно прошептали.
      — Сынок, что ты, а? — прильнул к нему Папаша, с надеждой заглядывая в открывшиеся на миг глаза Марченко. Но тот не узнал автоматчика.
      Юра увидел, как выпала из глаз бородатого друга слеза.
      Товарищи подняли на руки Марченко и осторожно пошли. Впереди, обеими руками до боли сжимая автомат, шёл Юра.
      Последняя ступенька, ещё полутёмный кусочек коридора, и из подъезда, в простенке под арками, показались танк и каменные львы. Солнце ослепительно ударило в глаза.
      — Что с ним? Сашка, друг мой, — бросился навстречу командир танка.
      — Сашка, Сашок, ты меня слышишь? — шептал Фёдор Сурков, опускаясь около товарища на броню танка.
      В эту минуту над головой танкистов просвистел снаряд, а за ним ещё и ещё...
      — С Высокого Замка картечью бьют,— сказал Юра.
      — Князев, ты поведёшь танк. Пусть Федя и Панаша прикроют Сапжу, — приказал Додонов,
      — Есть, вести танк! — ответил автоматчик.
      Скрежеща гусеницами, танк повернул влево и, не
      доезжая Русской, резко свернул в полутёмную, одетую камнем Сербскую улццу.
      Стрельба осталась позади.
      Вдруг Марченко широко открыл глаза и приподпялся на локтях.
      — Мама!.. Как ты ждала меня!.. Ну вот и ветреги-лись... Ты её полюбишь, мама... Она такая добрая... Хорошая...
      — Саша, Саша, дорогой... Это я... Федя... — шепчог Сурков, стирая со лба друга крупные капли пота.
      — Федя... —- хватают воздух посиневшие губы друга. — Найди её... Это там... на Высоком Замке... Гап-нуся.
      Юра поднёс флягу к воспалённому рту Саши.
      — Спасибо, Федя... — неузнал Юру Марченко.
      — Эх, сынок, сынок, — осторожно положил под голову раненого свои большие руки Папаша.
      Сурков чувствует, как холодеют руки Саши в его руках.
      Бернардинская площадь. Над головой неожиданно вспыхивает воздушный бой. В воющем гуле моторов нельзя разобрать, что кричит Юра, указывая рукой по направлению улицы слева, сразу же за колонной с каменным монахом, воздевшим к небесам руки.
      По улице Батория «Гвардия» вышла на Коханов-скую улицу. Тут Юра заметил выбежавших из-за угла мальчиков.
      — Звезда на танке! Наши! Урр-а-а! Наши!
      И в то же мгновение над белокурой головой босоногого, знакомого Юре мальчугана большой птицей взметнулось алое полотнище.
      Юра узнал Петрика, узнал пионерское знамя в его руках... А вон и Франек! Олесь, Кузьма, Иоська!
      Танк остановился возле сквера, напротив аптеки. Юра спрыгнул на мостовую и бросился навстречу друзьям.
      — Хлопцы, так это ж наш Юра! — не помня себя от радости, вскрикнул Петрик.
      — Ты уже солдат! — обнял Юру Фрапек.
      — Да нет, не солдат, Юра командир, — возразил Иоська тоном совершенно убеждённого человека. — У него даже орден...
      — Я знал, что вы сохраните знамя... А где же Василёк, почему его нет с вами?
      — О, долго рассказывать, такое тут было! Скорохо-
      да Нашего чуть не убили, теперь дома сидит. Но присягу он сдержал, — сказал Олесь. — Василько спас от фашистов это знамя... На нём лаже кровь видна... И вообше, мы тут воюем! — гордо выставил Олесь вперёд свою раненую руку, при этом, должно быть, для солидности, откашлялся баском.
      Друзья увидели, как крепко закусил губы Юра, и в глазах его, больших и горячих, вспыхнули знакомые огоньки, которые зажгли когда-то в их сердцах вер ность тому, что было дороже всего на свете пионеру Юре.
      — Я к,пянусь вам, хлопцы, что наше пионерског знамя донесу до Берлина.
      Он поцеловал знамя и прижал к своей груди.
      — Младший сержант! — позвал кто-то Юру и? танка.
      Друзья побежали вслед за Юрой. И то, что увиделг они в следующую минуту, болью и гневом переполнилс. их сердца.
      На разостланной окровавленной шинели, в сквере под клёном, лежал Александр Марченко, сурово сомкнув тёмные густые брови.
      В глубокой печали стояли танкисты, держа в руках рубчатые шлемы.
      — Заснул наш орёл, — поднялся с колена бородатый автоматчик, первый нарушивший молчание.
      —Здесь похороним, — сказал Фёдор Сурков.
      Слёзы, одна за другой, часто капали из глаз Петрика
      и нестерпимо жгли ему щёки...
     
     
      Глава двадцатая
      РАССВЕТ
     
      Два дня не стихали жестокие бои во Львове. Танк «Гвардия» не выходил из жарких схваток.
      У старинной Цитадели мальчики неожиданно снова столкнулис1 с Юрой. Танкисты только что выбили из, казалось, совсем неприступных высоких кирпичных стен крепости гитлеровцев, когорые дрались как дьяволы, шесть часов подряд. Здесь же мальчики встретили
      доктора с группой рабочих. Среди них Петрик узнал товарищей отца. Они помогали советским воинам штурмовать крепость, где томились военнопленные.
      Кованые ворота Цитадели настежь распахнуты. Юра и бородатый автоматчик слились с отделением сапёров и бегут к" кирпичному зданию. Петрик бежит за ними, то и делэ оглядываясь. Он растерял хлопцев, которые как на зло разбрелись в солдатской массе где-то внизу под холмом.
      В ушах Петрйка ещё отдаётся только что смолкнувший стук пулемётов, свист пуль. И вдруг очень близко оглушительно что-то рвануло, задрожала земля, и в тот же миг неподалёку рухнула высокая тюремная стена. Взрывной волной Юру и Петрика отбросило к кургану, оглушило и слегка присыпало землёй.
      — Тебя не задело? — встревоженно прошептал побледневший Петрик, первый вскочив на ноги.
      — Мы, брат... — стряхивая с себя землю, силился улыбнуться Юра, — ив воде не утонем и в огне не сгорим... Ах, гады... Кажется, взорвали...
      — Скорее всего так. Должно быть, много там народу погибло... Бежим, может, кто ещё живой... поможем...
      Они побежали.
      — Петрик, ты поосторожнее! Тут не долго на мину нарваться, — предостерёг Юра, сам не без труда пробираясь через" дымящиеся руины.
      — Ага, вон и ребята! Олесь! Хлопцы! — замахал руками Петрик. — Сюда-а!
      Когда мальчики поровнялись с группой сапёров, бородатый автоматчик сердито крикнул:
      — А ну. Юра, гони их отсюда по домам! Здесь, можно сказать, смерть людям в очи глядит...
      — А мы не боимся! — обиженно нахмурил брови Петрик.
      — Сказано вам, марш домой! — приказал бородач ледяным тоном, не допускающим возражения.
      — Товарищи! Сюд-а-а! — послышалось откуда-то из глубины коридора.
      Солдаты бросились на этот призыв.
      Петрик и его друзья секунду-другую растерянно потоптались на месте. Но после короткого совещания пустились догонять Юру, бегущего со всеми по коридору с низким сводчатым потолком.
      Подоспевшие сапёры извлекли из стен в коридоре три мины, которые вот-вот должны были поднять в воз дух всю северную часть Цитадели.
      Гулко стуча сапогами по каменным ступенькам, люди осторожно спускались в подземелье, пока не наткнулись на окованную железом дверь. Она была заперта.
      — Давай, хлопцы! — скомандовал Папаша, и солдаты налегли на дверь.
      И когда, наконец, преграда рухнула, кто-то из бойцов, первый шагнувший в темноту, внезапно крикнул:
      — Вода!
      — Затопили подвалы!
      — Не иначе, там есть люди...
      — Идёмте, товарищи, — решительно проговорил доктор и, освещая фонариком дорогу, пошёл впереди всех.
      Петрику ударил в нос запах сырости и гнили. Силь но закружилась голова. Но он не остановился, а шёл за Юрой.
      — Чуешь? — Петрик схватил Юру за руку, — там голоса!..
      — Куда же ты? Это совсем с другой стороны, — заметил Юра, прислушиваясь к стонам. — Иди за мной...
      Между тем, вода прибывала с каждой минутой, она уже доставала Петрику до колен.
      — Мы русские! Советская Армия! — неожиданно громко прозвучал в темноте голос Папаши. Он раскачивал над головой фонарик, от чего вокруг него метались желтоватые пучки света.
      — На по-мо-ощь! — едва слышно донеслось из темноты.
      Вокруг замелькали десятки фонариков, послышался плеск воды, возгласы.
      Вдоль каменной замшелой стены, унизанной большими чугунными кольцами, почти повисли на тяжёлых цепях полуживые люди. Им не было счета.
      — Мы военнопленные... — с трудом говорил живой скелет, прикованный цепью к ж.елезному кольцу в стене.— Тысячи уже здесь погибли...
      — Сюда, скорее!— размахивая фонариком над головой, звал солдат Папаша.
      — Помогите, братцы-...— молили узники подземелья.
      Сквозь холодную зловонную жижулюди с трудом двигались на зов, высоко держа над водой автоматы.
      — Мы не уйдём, будем светить, да, Юра? — спросил Петрик.
      — Конечно...
      Несколько дружных, крепких рук рванули короткую цепь, к которой был прикован пленный солдат. Щебёнка и песок посыпались из гнезда у железного кольца, вделанного в стену.
      — Ещё раз, братцы! Дружне-ей!— скомандовал Папаша. — Дружней!
      — Я вам посвечу,— сказал Петрик, обгоняя Папашу, который нёс сразу двух узников. Видно, в царяш,ем шуме «сердитый бородач» не узиал голос Петрика и хрипло крикнул в ответ:
      — Свети под ноги, товарищ!
      Уже во дворе, разглядев своего помощника, Папаша не стал его проганять домой. Он протянул мальчику флягу и попросил егэ напоить освобождённых узников водой. А сам снова бросился в подземелье.
      Олесь, Медведь и йоська суетились, расстилая на траве шинели
      Какой-то черноглазый боец-пехотинец, достав из вещевого мешка полотенце, принялся было растирать посиневшее тело извлечённого из подземелья человека, но, повернув его на бок, вдруг вскрикнул:
      — Ай, шайтаны! Что сделали! На спине звезда вырезали! Ну, держись, фашист! Пощады не будет от Ос-лан Урбабаева!
      — Старик, а выдержал,— тихо проронил молодой солдат с калённым румянцем на щеках. — Побелел весь, чистый сиег...
      — Старик, говоришь?..— слабо улыбнулся заросший седой бородой человек.— Мне ж и тридцать ещё не стукнуло...
      — Ты не волнуйся, браток, лежи, лежи!—заботливо уложил его обратно на шинель пехогинец.
      Юра принёс ещё одного узника с железным кольцом и цепью на шее.
      — Сержант,— обратился к Юре рослый сибиряк,— ты тут побудь, а мы в подвалы. Товарищи отдайте мальчикам свои фляги, они будут тут за санитаров.
      — Там ломы нужны, чтобы цепи рвать!— крикнул Юра.
      — Ничего, моя лопатка и за топор, и за лом сойдёт,— надевая на шею автомат, отозвался скуластый красноармеец с узкими поблёскивающими глазами.
      Олесь и Медведь побежали искать доктора.
      Освобождённые пленные были так слабы, что не могли отогнать с лица муху, не то что взять в руки флягу. И Юра с Петриком и йоськой ухаживали за ними.
      — Хлеба, сынок...— простонал беззубый, с трясущимся лицом человек.
      — Сейчас, дяденька,— успокоил его Петрик и побежал к Юре.
      — На вот, развяжи мой вещмешок,— сказал Юра,— там есть сухари и сахар. Размочи в воде.
      Петрик наскоро размял сухарь в кружке с водой, бросил туда сахар, размешал.
      — Кушайте, дяденька,— бережно поднёс он кружку к воспалённым губам голодного.
      — Спасибо, хлопчик
      После двух глотков дяденька вдруг тяжко затрясся в кашле.
      — Покалечили, покалечили они меня, ироды... Ты, сынок, адрес запомни... напишешь... жене, детям...
      — Вы ещё поправитесь, дядя, а немцам-фашистам уже навеки капут будет! Мы вас...
      Сирена санитарного автобуса оборвала на полуслове Петрика. Из автобуса на ходу выпрыгнули Олесь и Медведь.
      На плечи Петрика и Йоськи легли чьи-то большие крепкие руки.
      — Молодцы!— похвалил майор медицинской службы.— Выходит, вы тут оказали первую помошь.
      Майор был необыкновенно высок, широк в плечах, от чего стоящая рядом с ним худенькая девушка в белом халате казалась маленькой девочкой.
      Из машины вынесли несколько носилок, и санитары, мужчины и девушки, начали укладывать на них мокрых полуживых людей.
      — В какой госпиталь их повезут? — спросил Юра молоденькую санитарку.
      — Недалеко, сразу за главной почтой,— охотно ответила девушка.
      — Спит...— заметил майор, склоняясь над человеком, который так и не успел Пртрику сказать адрес, куда надо было написать письмо.
      К Юре подошёл мокрый до нитки Папаша.
      — Пошли к танку, сынок...
      Гул боя теперь доносился со стороны Княжьей горы. Изредка, по-воровски, проносились нал высокими зубчатыми стенами Цитадели немецкие юнкерсы, но, не достигая Подзамча, штопором падали вниз, подбитые советскими зенитками.
      Особенно жестоко и долго бились на подступах к Княжьей горе, где гитлеровцы крепко окопались и, ведя круговой обстрел, низвергали лаву артиллерийского и миномётного огня. Они ни за что не давали прорваться советским частям к станции Подзамче.
      Повстречав у пороховой башни Франека, Петрик и хлопцы неотступно шли за «Гвардией». И стоило на короткое мгновенье стихнуть бою, как, словно из под земли, возле танка появлялись мальчики.
      Около костёла Марии Снежной Франек неожиданно предложил Юре выйти на Княжью гору через тайный подземный ход, о существовании которого гитлеровцы лаже не подозревают.
      — А что, идея подходящая,— оживился Папаша,— услышав предложение польского юноити.
      — Мы вас поведём,— горячо заявил Петрик,— Только нужны факелы...
      — Там очень скользко,— добавил Олесь.
      — Ну, а если фрицы тоже разню.чали про этот подземный ход, и мы попадём в западню...— покусывая бороду, думал вслух Папаша.
      — Да что вы,, дяденька! — замахал руками Петрик.— Выход прямо В нашу пещеру, а она у нас знаменито замаскирована!
      — Пулемёты там протащить можно?
      — Вполне,— ответил Франек.
      — Ему можно довериться,— прручился Юра.
      — Что ж, сейчас доложу командиру. Вы тут постойте, ребята, хорошо?
      — Добре,— деловито кивнул Петрик.
      Папаша торопливо направился к группе офицеров, тихо обсуждавших что-то.
      Мысль проникнуть на Княжью гору через подзем-
      ный ход и с ошеломляющей внезапностью обрушиться на вражеские батареи всем пришлась по душе Тут же была послана в разведку группа сапёров, которых повёл Франек. Через полтора часа они вернулись потные, забрызганные грязью, но порадовали, что мин нигде не обнаружили, путь безопасен.
      Когда стемнело, в неровном лунном свете, сливаясь с темнотой, к костёлу Ивана Крестителя бесшумно подошли две роты советских пулемётчиков.
      — Ух, ты!— обрадовался Медведь.— Держись теперь, немец-перец-колбаса!
      Петрик явно боялся, что его и хлопцев не возьмут в качестве проводников. Зря что ли послали в разведку Франека, а не кого-нибудь из них? А потому, подружившись с бородатым автоматчиком, которого танкисты называли Папашей, Петрик старался всё время вертеться у него перед глазами, понимая, что все уважают бородача, и стоит тому замолвить словцо, их возьмут с собой.
      Наконец, потеряв всякую солидность, Петрик подёргал за рукав Папашу.
      — Дяденька, вы скажите своим командирам, что мы вас поведём... Мы ж знаем, где каждая пушка зарыта...
      — Расположение противника знаем,— с достоинством подсказал Олесь
      — А мне, хлопцы, приказано вас в шею гнать,— развёл руками Папаша.
      Нет, нет, он это сказал без тени шутки, совершенно серьёзно!
      — Гнать?!—изумлённо вытаращил глаза Йоська.
      — Это своих-то в шею? — с негодованием спросил Олесь.— Да мы...
      — Служба, знаете, нельзя мне приказа не выполнять Давайте, ребятки, по домам, а?
      — Неправильный приказ!— бесстрашно и прямо заявил Петрик.— Мы ж. нашу гору — во! — как свои пять пальцев знаем. Каждую норочку покажем, где фрицы притаились...
      Говоря по правде. Папаше полюбились эти непокорные, отважные львовские мальчишки. Их непреклонность и мужество внушали солдату невольное уважение, как, впрочем, и всему экипажу танка «Гвардия».
      — Попробую похлопотать за вас перел начальством,— посулил бородач и отошёл от мальчиков.
      Они стояли в крайнем волнении, ожидая решения своей участи. И когда Папаша вернулся, сказав, что их возьмут с собой, трудно описать ту безмерную радость, сменившую беспокойство мальчиков.
      Но уже совсем стемнело, а никто не трогался с места.
      йоська высказал предположение, что, скорее всего, выжидают, когда гитлеровцы уснут. Вот тогда их и возьмут без единого выстрела, как сонных мух. Незачем на них патроны расходовать.
      — Тоже мудрец,— усмехнулся Олесь.— Так они тебе н улеглись спать возле орудий.
      И долго ещё мальчики тихо переговаривались, сидя на ступеньках костёла.
      Петрик нервничал: ведь летние ночи так коротки, а чтобы выбраться с пулемётами на гору через подземный ход, надо около часа, не меньше...
      Однако вскоре раздалась команда.
      — Пошли,— сказал подбежавший Франек.
      Под каменными сводами тайного хода мерцали сотни электрических фонариков, и теперь уже мальчикам совсем не было страшно, как тогда, когда приходилось пробираться здесь одним, а позже с Франеком, который сам лично хотел убедиться, куда ведёт этот ход.
      Петрик насчитал шестьсот семьдесят ступенек, когда Папаша, тяжело дыша и утирая катяш,ийся по лицу пот, спросил:
      — Не сбились, правильно идём?
      — Конечно, дяденька! Тут всё время вверх, вверх и только прямо, другой дороги нет.
      — Стоп!— глухо прошелестело по цепи.
      Дышать стало легче, и вскоре в довольно большой амбразуре показались звёзды. Ночной ветерок освежал взмокшие тела солдат, вытаскивающих пулемёты на террасу около пещеры.
      — Мы теперь сзади от самой главной ихней батареи,— сообш;ил Олесь, дрожа от возбуждения.— Это та батарея, дяденька, что ратушу обстреливала.
      Первую группу пулемётчиков и автоматчиков, увешанных гранатами, повели к каменному льву Франек и Юра.
      Петрик же пополз впереди второй группы солдат, которые несли на руках пулемёты, отрезая пути возможного отхода гитлеровцев к Песчаной горе.
      А Медведь и йоська, обогнув слева пещеру, осторожно раздвигая кусты, напряжённо всматриваясь в темноту, вели Папашу и его автоматчиков к зениткам, замаскированным в чаще кустов.
      И вдруг, подобно смерчу, советские воины обрушились на гитлеровцев, меньше всего ожидавших появления неприятеля под самым носом. То здесь то там вспыхивали гигантские столбы огня, и вскоре запылала вся северная часть Княжьей горы, обращённая к станции Подзамче.
      Яростное и громкое «урр-ра!» заглушило длинные и частые очереди немецких автоматов, вопли, взрывы. Но так же внезапно, как всё это началось, всё и стихло. Княжья гора — последний оплот гитлеровцев во Львове — была взята.
      Медленно гасли в синеве неба звёзды, когда Петрик, словно по безмолвному уговору, бежал назад к пещере. Ещё издали он узнал Франека, стоявшего у обрыва. И когда их разделяли всего лишь несколько метров, вдруг из чащи кустов выскочил гитлеровец в каске и бросился на Франека, замахнувшись прикладом автомата.
      — Стой! Назад!— крикнул невооружённый Петрик.
      Момент был до того острым, что только чудо могло
      спасти Франека от верной гибели. И это чудо, как показалось Петрику, свершилось: автоматная очередь навечно пригвоздила к земле гитлеровца.
      Петрик оглянулся.
      — Юра!
      На едва побелевшем небе ещё лучисто вспыхивали звёзды, а предрассвётный ветерок уже торопливо будил сонную листву. И вот над вершиной Княжьей горы, сперва розоватыми, затем огнисто-красными полосами, заалел восток и вдруг загорелся, словно расплавленным золотом. Исчезли звёзды, как бы растаяв, а лес на склонах горы наполнили звонкие птичьи голоса.
      Мальчики увидели недалеко от себя Папашу, окружённого автоматчиками. Он стоял на бугорке, могучий, как старый луб во главе молодой поросли, и чему-то широко улыбался, поглаживая бороду.
      — Какое чудесное утро...— мечтательно прошептал Юра.
      Подошли Олесь, йоська. Следом показался Медведь, волоча трофейный пулемёт.
      — Ха-ха! Глядите, хлопцы, фриц утикал и сапог потерял!
      С этими словами Олесь брезгливо взялся за край голенища тяжёлого кованного сапога и швырнул его с обрыва вниз.
      — Катись в свою Неметчину!
      Повернув голову, Олесь увидел своих друзей, скло--пившихся к траве в том самом месте, где только что был найден сапог.
      — Вы чего там разглядываете? — подбегая, спросил Олесь, не сразу заметив, что в чуть примятой росистой траве, на тоненьком стебельке, подняв серебристо-белую головку, раскачивался цветок, словно хотел сказать: «Доброе утро, друзья! Смотрите, всходит солнце! А я бы мог его больше никогда, Никогда не увидеть! Задохнуться под чёрным, тяжёлым сапогом...»
      — И как он уцелел, этот цветок? — с гордым удивлением Юра поднял на мальчиков свои большие добрые глаза.
      А вокруг уже расцветало солнечное утро первого мирного дня в освобождённом городе.