DjVu

      ЖИЛ НА СВЕТЕ ЧЕЛОВЕК
      Когда он был мальчишкой, пошли они как-то с приятелем кататься по морю на гребной шлюпке. Пока плавали, погода испортилась. Они назад в порт, а там уже волны о причал бьются, вот-вот шлюпку в щепки разнесут. Еле подошли, еле на причал выбрались.
      Другой после такого случая на море бы и не смотрел, а этот — наоборот, решил стать моряком. Взял и построил с другим приятелем парусную яхту. Поплыли они вдвоём через море. Стали подходить к берегам Крыма, а берег низкий, видно его плохо, ночь, непогода. Подняла волна яхту и выбросила на песок. Яхта — на боку, парус по воде полощет. Люди с яхты спрыгнули — и вброд. Добрались до сухого места, побежали звать помощь. Примчались рыбаки, а от яхты только доски плавают да куски паруса .
      Но даже это не отпугнуло человека. Пошёл он учиться, чтобы стать морским инженером. Во время учёбы отправился в настоящее океанское плавание.
      Пришёл пароход в Индию. Солнце, жара! Час походишь — еле ноги волочишь. Все, кто на берег сошёл, вернулись, а нашего знакомого всё нет. Поздно вечером ввалился в каюту, весь потный, пыльный, еле дышит. Его спрашивают:
      — Что случилось?
      А он:
      — Ничего. Ходил по улицам. Был за городом. Видел, как слоны работают. Укротителя змей видел.
      Удивляются товарищи: из-за каких-то слонов целый день бродить по солнцепёку!
      Выучился человек на инженера, а тут — война. Дело было ещё до революции. Вызывают его начальники и говорят:
      — В Англии для наших аэропланов и подводных лодок строят моторы. Надо кому-то поехать посмотреть, чтобы там всё правильно делалось. Поедете?
      — Раз надо, — говорит, — конечно, поеду.
      И поехал. Кругом идут бои, немецкие подводные лодки на море все корабли без разбора топят. Очень опасное было путешествие. Но доехал, стал работать. Придёт, бывало, утром на завод — там уже готовый мотор.
      — А ну, запустите его!
      Запустят. Фырчит, тарахтит двигатель, работает, синим дымом отплёвывается.
      Послушает человек, посмотрит, ухом, как врач к больному, наклонится и скажет:
      — Неважный мотор. Чтобы он хорошим стал, надо в нём то-то исправить и то-то.
      Удивляются англичане.
      — О, — говорят, — вот это русский! Вери гуд!
      По-английски это значит: «Очень хорошо!»
      А человек не унимается.
      — И масло, — говорит, — надо заменить. Неважного сорта. По дыму вижу.
      Англичане совсем поражены и спрашивают:
      — Ну ладно, мотор вы должны знать — вы инженер. Но масло! Вы что, и химик?
      — И химик, — отвечает.
      А это правда: прежде чем на морского инженера учиться, он несколько лет химию изучал.
      Шла война год, другой, и вдруг неожиданно приходит весть: в России, на родине, — революция! Поспешил человек домой.
      Когда вернулся, стал искать, где работать, чем помочь молодому государству.
      Пришёл однажды он к тому самому приятелю, с которым в детстве на лодке в непогоду катался. Сидят, пьют чай. Человек хозяйским детям разные истории из своей жизни рассказывает.
      А приятель его к тому времени уже стал известным писателем. Слушал он, слушал и говорит:
      — А что, если тебе попробовать записать какую-нибудь из этих историй?
      Человек удивился — это ещё зачем? — но записал. В редакции детского журнала прочли и ахнули: отличный готовый рассказ!
      Так человек стал писателем.
      Звали его Борис Степанович Житков.
      — Борис Степанович был удивительный человек, — вспоминает один его знакомый редактор. — Он многое в жизни видел и очень хотел обо всём этом рассказать детям. Поэтому работал, не давая себе отдыху. За пятнадцать лет написал пятьдесят книжек! Трудился даже по ночам. И пишет, бывало, и пишет, только огонёк в окне светится. А когда устанет, возьмёт скрипку и начнёт играть. Очень любил музыку. Про свою скрипку говорил: «У неё жен-
      ский голос!» Это значит — мягкий и ласковый, как у матери или сестры.
      О чём писал Житков, видно из этой книги. О капитанах, о красных командирах, о своём детстве, о животных, которых хорошо знал и очень любил.
      Писал, тщательно подбирая каждое слово, продумывая строчку за строчкой. Как доски в обшивку яхты, клал фразу к фразе, каждая фраза плотная, будто клеёная.
      Его рассказам, как хорошо построенному кораблю, суждено долгое плавание.
      С. Сахарное
     
     
      ЧТО БЫВАЛО
     
     
      КРАСНЫЙ КОМАНДИР
     
      Ехала мать в город с малыми ребятами в бричке. Вот въехали они уже в улицу, вдруг лошади чего-то испугались и понесли. Кучер со всей силы вожжи натянул, совсем назад отвалился, -ничего лошади не чуют, несут во весь опор, вот-вот бричка перевернётся.
      Мать детей обхватила и кричит:
      — Ой, держите, держите!
      А прохожие в стороны шарахаются, к домам жмутся и сами кричат:
      — Держите! Держите!
      Навстречу возчик с возом сена. Испугался возчик, скорей в сторону, чуть свой воз не опрокинул и кричит:
      — Держите! Держите!
      А бричка несётся, лошади скачут как бешеные. Вот-вот бричка разломается и все полетят на каменную мостовую со всего разлёта.
      Вдруг из-за угла выехал красный командир на лошади. А бричка прямо на него несётся. Понял командир, в чём дело. Ничего не крикнул, а повернул своего коня и стал бричке наперерез.
      Все глядели, ждали, что ускачет командир, как близко подлетят бешеные лошади. А командир стоит, и конь под ним не шелохнётся. Вот уж совсем налетает бричка, — вдруг лошади опомнились и стали. Чуть-чуть до командира не доехали.
      А командир толкнул коня ногой и поехал дальше.
     
      НАВОДНЕНИЕ
     
      В нашей стране есть такие реки, что не текут все время по одному месту. Такая река то бросится вправо, потечёт правее, то через некоторое время, будто ей надоело здесь течь, вдруг переползёт влево и зальёт свой левый берег. А если берег высокий, вода подмоет его. Крутой берег
      обвалится в реку, и если на обрыве стоял домик, то полетит в воду и домик.
      Вот по такой реке шёл буксирный пароход и тащил две баржи. Пароход остановился у пристани, чтобы там оставить одну баржу, и тут к нему с берега приехал начальник и говорит:
      — Капитан, вы пойдёте дальше. Будьте осторожны, не сядьте на мель: река ушла сильно вправо и теперь течёт совсем по другому дну. И сейчас она идёт всё правее и правее и затопляет и подмывает берег.
      — Ox, — сказал капитан, — мой дом на правом берегу, почти у самой воды. Там остались жена и сын. Вдруг они не успели убежать?
      Капитан приказал пустить машину самым полным ходом. Он спешил скорей к своему дому и очень сердился, что тяжёлая баржа задерживает ход.
      Пароход немного проплыл, как вдруг его сигналом потребовали к берегу. Капитан поставил баржу на якорь, а пароход направил к берегу.
      Он увидал, что на берегу тысячи людей с лопатами, с тачками спешат — возят землю, насыпают стенку, чтобы не пустить реку залить берег. Возят на верблюдах деревянные брёвна, чтобы их забивать в берег и укреплять стенку. А машина с высокой железной рукой ходит по стенке и ковшом нагребает на неё землю.
      К капитану прибежали люди и спросили:
      — Что в барже?
      — Камень, — сказал капитан.
      Все закричали:
      — Ах, как хорошо! Давайте сюда! А то вон, смотрите, сейчас река прорвёт стенку и размоет всю нашу работу. Река бросится на поля и смоет все посевы. Будет голод. Скорей, скорей давайте камень!
      Тут капитан забыл про жену и про сына. Он пустил пароход что есть духу и привёл баржу под самый берег.
      Люди стали таскать камень и укрепили стенку. Река остановилась и дальше не пошла. Тогда капитан спросил:
      — Не знаете ли, как у меня дома?
      Начальник послал телеграмму, и скоро пришёл ответ. Там тоже работали все люди, какие были, и спасли домик, где жили жена капитана с сыном.
      — Вот, — сказал начальник, — здесь вы помогали нашим, а там товарищи спасли ваших.
     
     
      ПОЖАР В МОРЕ
     
      Один пароход шёл в море с грузом угля. Ещё дня три надо было пароходу идти до места. Вдруг к капитану прибежал механик и сказал:
      — Нам попался очень плохой уголь — он сам загорелся у нас в трюме.
      — Так заливайте его водой! — сказал капитан.
      — Поздно! — ответил помощник капитана. — Очень разгорелось. Это всё равно что лить воду на горячую плиту. Будет столько пару, как в паровом котле.
      Капитан сказал:
      — Тогда закупорьте помещение, где горит уголь, так плотно, чтобы было, как в закупоренной бутылке. И огонь потухнет.
      — Постараюсь! — сказал помощник капитана и побежал распорядиться.
      А капитан повернул пароход прямо к берегу — в ближайший порт. Он дал в порт телеграмму: «У меня загорелся уголь. Полным ходом иду к вам». А оттуда ответили: «Держитесь, сколько можете. Помощь идёт».
      Все на пароходе знали, что у них загорелся уголь, и старались кто как мог закупорить этот уголь так, чтоб к нему не прошёл воздух. Но уже нагрелась стенка, которая отделяла уголь. Все уже знали, что вот сейчас огонь вырвется наружу и будет страшный пожар.
      А с моря пришли по радио телеграммы с трёх спасательных пароходов, что они спешат на помощь полным ходом.
      Помощник капитана влез на мачту, чтобы с высоты скорей увидеть, где пароходы. Пароходов долго не было видно, и матросы уже думали, что придётся спустить шлюпки и уехать с парохода.
      Вдруг вырвалось из трюма пламя и поднялся такой пожар, что к шлюпкам нельзя было пройти. Все в ужасе закричали. Не испугался только помощник капитана, который стоял на мачте.
      Он показывал вдаль рукой. И все увидали, что там, вдали, к ним спешат три парохода. Люди обрадовались, бросились тушить пожар сами, как могли. А спасательные пароходы как подошли, так столько пожарных машин пустили в ход, что скоро потушили весь пожар.
      Потом увели пароход в порт, а в порту его починили, и через месяц он пошёл дальше.
     
     
      НА ЛЬДИНЕ
     
      Зимой море замёрзло. Рыбаки всем колхозом собрались на лёд ловить рыбу. Взяли сети и поехали на санях по льду. Поехал и рыбак Андрей, а с ним его сынишка Володя. Выехали далеко-далеко. И куда кругом ни глянь, всё лёд и лёд: это так там замёрзло море. Андрей с товарищами заехал дальше всех. Наделали по льду дырок и сквозь них стали запускать сети. День был солнечный, всем было весело. Володя помогал выпутывать рыбу из сетей и очень радовался, что много ловилось. Уже большие кучи мороженой рыбы лежали на льду. Володин папа сказал:
      — Довольно, пора по домам.
      Но все стали просить, чтоб остаться ночевать и с утра снова ловить. Вечером поели, завернулись поплотней в тулупы и легли спать в санях. Володя прижался к отцу, чтоб было теплей, и крепко заснул.
      Вдруг ночью отец вскочил и закричал:
      — Товарищи, вставайте! Смотрите, ветер какой!
      Все вскочили, забегали.
      — Почему нас качает? — закричал Володя.
      А отец крикнул:
      — Беда! Нас оторвало и несёт на льдине в море.
      Все рыбаки бегали по льдине и кричали:
      — Оторвало, оторвало!
      А кто-то крикнул:
      — Пропали!
      Володя заплакал. Днём ветер стал ещё сильней, волны набегали на льдину, а кругом было только море. Володин
      папа связал из двух шестов мачту, привязал на конце красную рубаху и поставил, как флаг. Все глядели, не видать ли где парохода. От страха никто не хотел ни есть, ни пить. А Володя лежал в санях и смотрел: не глянет ли солнышко. И вдруг в прогалине между туч Володя увидел самолёт и закричал: — Самолёт! Самолёт!
      Все стали кричать и махать шапками. С самолёта упал мешок. В нём была еда и записка: «Держитесь! Помощь идёт!» Через час пришёл пароход и перегрузил к себе людей, сани, лошадей и рыбу. Это начальник порта узнал, что на льдине унесло восьмерых рыбаков. Он послал им на помощь пароход и самолёт. Лётчик нашёл рыбаков и по радио сказал капитану парохода, куда идти.
     
     
      ОБВАЛ
     
      Девочка Валя ела рыбу и вдруг подавилась косточкой. Мама закричала:
      — Съешь скорее корку!
      Но ничего не помогало. У Вали текли из глаз слёзы. Она не могла говорить, а только хрипела и махала руками.
      Мама испугалась и побежала звать доктора. А доктор жил за сорок километров. Мама сказала ему по телефону, чтоб он скорей, скорей приезжал.
      Доктор сейчас же собрал свои щипчики, сел в автомобиль и поехал к Вале. Дорога шла по берегу. С одной стороны было море, а с другой стороны — крутые скалы. Автомобиль мчался во весь дух.
      Доктор очень боялся за Валю.
      Вдруг впереди одна скала рассыпалась на камни и засыпала дорогу. Ехать стало нельзя. Было ещё далеко. Но доктор всё равно хотел идти пешком.
      Вдруг сзади затрубил гудок. Шофёр посмотрел назад и сказал:
      — Погодите, доктор, помощь идёт!
      А это спешил грузовик. Он подъехал к завалу. Из грузовика выскочили люди. Они сняли с грузовика машину-насос и резиновые трубы и провели трубу в море.
      Насос заработал. По трубе он сосал из моря воду, а потом гнал её в другую трубу. Из этой трубы вода вылетала со страшной силой. Она с такой силой вылетала, что конец трубы людям нельзя было удержать: так он трясся и бился. Его привинтили к железной подставке
      и направили воду прямо на обвал. Получилось, как будто стреляют водой из пушки. Вода так сильно била по обвалу, что сбивала глину и камни и уносила их в море. Весь обвал вода смыла с дороги.
      — Скорей, едем! — крикнул доктор шофёру.
      Шофёр пустил машину. Доктор приехал к Вале, достал свои щипчики и вынул из горла косточку.
      А потом сел и рассказал Вале, как завалило дорогу и как насос-гидротаран размыл обвал.
     
     
      ПОЧТА
     
      На Севере, где живут ненцы, даже весной, когда уже всюду стаял снег, всё ещё стоят морозы и бывают сильные метели.
      Вот раз весной ненецкий почтальон должен был везти почту из одного ненецкого села в другое. Недалеко -всего тридцать километров.
      У ненцев очень лёгкие санки — нарты. В них они запрягают оленей. Олени мчат вихрем, быстрей всяких лошадей.
      Почтальон вышел утром, посмотрел на небо, помял рукой снег и подумал: «Будет метель с полдня. А я сейчас запрягу и успею проскочить раньше метели».
      Он запряг четырёх лучших своих оленей, надел на себя малицу — меховой халат с капюшоном, меховые сапоги и взял в руки длинную палку. Этой палкой он будет погонять оленей, чтоб они шибче бежали.
      Почтальон привязал почту покрепче к нартам, вскочил на сани, сел бочком и пустил оленей во весь дух.
      Он уже выезжал из села, как вдруг навстречу — его сестра. Она замахала руками и крикнула:
      — Стой!
      Почтальон рассердился, а всё-таки остановил. Сестра стала просить почтальона, чтоб он захватил с собой её дочку к бабушке.
      Почтальон крикнул:
      — Скорей! А то метель будет.
      Но сестра долго провозилась, пока кормила и собирала девочку. Почтальон посадил девочку перед собой, и олени
      помчались. А почтальон ещё подгонял их, чтобы успеть проехать до метели.
      С полпути начал дуть ветер — прямо навстречу. Было солнце, и снег блестел, а тут вдруг стемнело, снег закружился, и не стало даже видно передних оленей.
      Олени начали вязнуть в снегу и остановились.
      Почтальон отпряг оленей, сани поставил стоймя, привязал к ним свою длинную палку. А к концу палки привязал девочкин пионерский галстук. А сам обтопал место около саней, положил туда почту, уложил оленей, лёг и прижался к ним с девочкой. Их скоро занесло снегом, а почтальон раскопал под снегом пещеру, и вышло как снежный дом. Там было тихо и тепло.
      А в том селе, куда ехал почтальон, увидали, что метель, а его нет, и спросили по телефону, выехал ли он. И все поняли, что почтальона захватила метель. Ждали, когда метель пройдёт.
      На другой день метель всё не утихала, но снег летал ниже. На оленях нельзя было ехать искать почтальона, проехать могли только аэросани. Они — как домик на полозьях, а бегут вперёд потому, что у них есть мотор. Мотор вертит воздушный винт, такой, как у самолёта.
      В аэросани сел доктор, шофёр и два человека с лопатами. И аэросани побежали по той дороге, где ехал почтальон.
      Вдруг над низкой метелью, как будто флаг из воды, увидали палку с пионерским галстуком.
      Аэросани подъехали и остановились. Сейчас же раскопали почтальона, девочку и оленей. Почтальон сразу спросил:
      — А еду привезли? Девочка плачет.
      — Даже горячую, — сказал доктор и отнёс девочку в аэросани.
      Пока почтальон и девочка обогревались, прошла метель.
     
     
      КАК УТОНУЛ ПАРОХОД
     
      Была война. Люди боялись, чтобы враги не приплыли к их земле на военных кораблях. Военные корабли из пушек могут всё на берегу разбить. А потом могут привезти с собой солдат и высадить их на берег.
      Так вот, чтоб военные корабли боялись подходить к берегу, в море пускали большие круглые железные коробки.
      Эта коробка так устроена, что если за неё заденет пароход, то она сейчас же взорвётся. Да с такой силой, что непременно сделает дырку в пароходе. И в пароход начнёт набираться вода, и тогда он может потонуть.
      Эти коробки называют минами. Чтобы мины никуда не уносило и чтобы они стояли около берега в воде, их привязывают проволочной верёвкой к тяжёлым якорям. Якоря крепко лежат на дне и держат мины. Чтобы их сверху не было видно, проволочную верёвку делают покороче, так что мина сидит под водой, но не очень глубоко. Пароход над ней не пройдёт, непременно дном зацепит.
      Когда воевали, много военных кораблей наскакивало на мины. Мины взрывались и топили корабли.
      Но вот кончилась война. Вынули из воды мины. А когда подсчитали, то вышло, что вынули не все. Немного мин ещё осталось в море. Их не могли найти.
      По морю стали ходить простые пароходы, а не военные.
      Простые пароходы перевозили людей и товары из порта в порт, из страны в страну.
      Один пароход шёл с грузом. Дело было летом, и была спокойная погода. Пароход проходил мимо рыбаков, и с парохода все смотрели, как рыбаки поднимают сети и много ли попалось рыбы.
      Вдруг раздался такой удар, будто гром. Пароход тряхнуло, и из-под борта взлетел в воздух сноп воды выше мачты. Это пароход толкнул мину, и она взорвалась. Пароход стал быстро тонуть.
      Рыбаки оставили сети, подплыли на лодках к пароходу и взяли всех людей. Капитан долго не хотел уходить. Ему было жалко парохода. Он думал, что, может быть, пароход можно как-нибудь спасти и он не утонет. Но все видели, что пароход всё равно утонет. И капитана силой взяли в лодку.
      Пароход пошёл на дно вместе с грузом.
     
     
      КАК ПОДНЯЛИ ПАРОХОД СО ДНА
     
      Пароход опустился на дно и лёг, наклонившись набок. У него была большая пробоина, и он весь был наполнен водой.
      Вода была там, где стоит машина; вода была в каютах, где жили люди; вода была в трюмах, где лежал товар. Маленькие рыбки заходили заглянуть, нет ли чем поживиться.
      Капитан очень хорошо знал место, где утонул его пароход. Там было не очень глубоко: туда могли спуститься водолазы. Пароход решили поднять.
      Пришёл спасательный пароход и стал спускать под воду водолазов. Водолазы все одеты в резиновые костюмы: через них вода не проходит. Грудь и воротник у этого костюма — медные. Голову водолаза закрывают медным колпаком. Этот колпак привинчивают к воротнику. А в медном колпаке есть стеклянное окошечко — чтобы водолазу смотреть. И ещё в этот колпак идёт резиновая труба, в неё сверху качают воздух, чтобы водолаз под водой мог дышать.
      Водолазы привязали к пароходу большущие бидоны -понтоны. В эти понтоны напустили по трубам воздух. Понтоны поплыли вверх, потянули с собой пароход.
      Когда пароход всплыл, все обрадовались, и больше всех капитан. Пароход на буксире повели в починку. На нём был только один человек. Это капитан скорей захотел пойти на свой пароход. Двадцать дней чинили пароход - и заделали пробоину.
      Никто этому не верит. А пожарные говорят:
      — Дым страшнее огня. От огня человек убегает, а дыму не боится и лезет в него. И там задыхается. И ещё в дыму ничего не видно. Не видно, куда бежать, где двери, где окна. Дым ест глаза, кусает в горле, щиплет в носу.
      И пожарные надевают на лицо маски, а в маску по трубке идёт воздух. В такой маске можно долго быть в дыму, но только всё равно ничего не видно.
      И вот один раз тушили пожарные дом. Жильцы выбежали на улицу. Старший пожарный крикнул:
      — А ну, посчитайте, все ли?
      Одного жильца не хватало.
      И мужчина закричал:
      — Петька-то наш в комнате остался!
      Старший пожарный послал человека в маске найти Петьку. Человек вошёл в комнату.
      В комнате огня ещё не было, но было полно дыму.
      Человек в маске обшарил всю комнату, все стены и кричал со всей силы через маску:
      — Петька, Петька! Выходи, сгоришь! Подай голос!
      Но никто не отвечал.
      Человек услышал, что валится крыша, испугался и ушёл.
      Тогда старший пожарный рассердился:
      — А где Петька?
      — Я все стены обшарил, — сказал человек.
      — Давай маску! — крикнул старший.
      Человек начал снимать маску. Старший видит — потолок уже горит. Ждать некогда.
      И старший не стал ждать — окунул рукавицу в ведро, заткнул её в рот и бросился в дым.
      Он сразу бросился на пол и стал шарить. Наткнулся на диван и подумал:
      «Наверно, он туда забился, там меньше дыму».
      Он сунул руку под диван и нащупал ноги. Схватил их и потянул вон из комнаты.
      Он вытянул человека на крыльцо. Это и был Петька. А пожарный стоял и шатался. Так его заел дым.
      А тут как раз рухнул потолок, и вся комната загорелась.
      Петьку отнесли в сторону и привели в чувство. Он рассказал, что со страху забился под диван, заткнул уши и закрыл глаза. А потом не помнит, что было.
      А старший пожарный для того взял рукавицу в рот, что через мокрую тряпку в дыму дышать легче.
      После пожара старший сказал пожарному:
      — Чего по стенам шарил? Он не у стенки тебя ждать будет. Коли молчит, так, значит, задохнулся и на полу валяется. Обшарил бы пол да койки, сразу бы и нашёл.
     
     
      КАК Я ЛОВИЛ ЧЕЛОВЕЧКОВ
     
      Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба жёлтая, и на ней два чёрные пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам верёвочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме — медное рулевое колесо. Снизу под кормой руль. И блестел перед рулём винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!
      Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть с пароходиком. Бабушка мне всё позволяла. А тут вдруг нахмурилась:
      — Вот это уж не проси. Не то что играть — трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.
      Я видел, что если и заплакать — не поможет.
      А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.
      А бабушка:
      — Дай честное слово, что не прикоснёшься. А то лучше спрячу-ка от греха.
      И пошла к полке.
      Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:
      — Честное-расчестное, бабушка! — и схватил бабушку за юбку.
      Бабушка не убрала пароходика.
      Я всё смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался настоящим.И непременно должна дверца в будочке отворяться. И, наверно, в нём живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, поглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.
      А чуть шум — как мыши: юрк в каюту. Вниз — и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул.
      Я спрятался за дверь и глядел в щёлку. А они, хитрые человечки, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.
      Я стал быстро-бы-
      стро глотать чай. И запросился спать.
      Бабушка говорит:
      — Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.
      И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.
      Бабушка:
      — Чего ты всё ворочаешься?
      — А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. — Это я наврал: дома ночью темно.
      Бабушка заворчала, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но всё же было видно, как блестел пароходик на полке.
      Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. А из дырочки глядел, не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне всё
      стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился — шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание спёрло. Я чуть двинулся вперёд. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!
      Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул.
      На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в их дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щёлочку. Ух ты! Конфе-тища! Для них это -как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфе-
      тину к себе тащить. Они её в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики — ма-ленькие-маленькие, но совсем всамделишные -и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! И скорей проталкивать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы всё вёртко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, всё равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет — ни туда ни сюда. Пусть убегут, а всё равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходе на палубе малюсенький настоящий топорик, ост-ренький-преостренький.
      И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, когда бабушка в кухне возилась, раз-два -на стол ногами, и поло-
      жил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затёр, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.
      Днём я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец, и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик. Леденец, как был, — на месте. Ну да! Дураки они днём браться за такое дело!
      Ночью, когда ба'бушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонёк и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул — леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел — топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось -всё подобрали.
      Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.
      Я решил, что у них на пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю длину. И они днём там сидят рядком и тихонечко шепчутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.
      Я всё время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над всеми моими штуками.
      Я не мог больше терпеть.
      И вот я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой в гости таскала. Всё к каким-то старухам. Сиди — и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.
      Вот я вржу — бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для этих старух — чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и натёр себе и лоб и щёки — всё лицо, одним словом. Не жалея. И тихонько прилёг на кровать.
      Бабушка вдруг хватилась:
      — Боря, Борюшка, где ж ты?
      Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:
      — Что это ты лёг?
      — Голова болит.
      Она тронула лоб.
      — Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду, малины возьму в аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору.
      Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и всё приговаривала:
      — Я сейчас вернусь, живым духом.
      Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернётся? Вдруг забыла там что-нибудь?
      А потом я вскочил с постели, как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял с полки пароходик. Сразу понял, что он железный, совсем настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно, примолкли. Поняли, что я схватил их пароход. Ага! Сидите там на лавочке и примолкли, как мыши. Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются.
      Но внутри было тихо.
      Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят, как приклеенные.
      Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтобы не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух, как плотно всё заделано!
      Наконец удалось немножно подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти верёвочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать — иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу делать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щёлку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его ~ хлоп! И захлопну, как жука в ладони.
      Я ждал и держал руку наготове схватить.
      Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в серёдку рукой — прихлопнуть. Хоть один
      да попадётся. Только надо сразу: они уж там небось приготовились — откроешь, а человечки — прыск все в разные стороны.
      Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутри рукой. Ничего. Совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я поднял руку. И под рукой, конечно, ничего.
      У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Всё криво становилось. И лесенки никак не приделать. Они болтались как попало.
      Я кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь пропало!
      Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой.
      Слышу ключ в дверях.
      — Бабушка! — под одеялом шептал я. — Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!
      А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:
      — Да чего ты ревёшь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?
      Она ещё не видала пароходика.
     
     
      БЕЛЫЙ ДОМИК
     
      Мы жили на море, и у моего папы была хорошая лодка с парусами.
      Я отлично умел на ней ходить — и на вёслах и под парусами. И всё равно одного меня папа никогда в море не пускал. А мне было двенадцать лет.
      Вот раз мы с сестрой Ниной узнали, что отец на два дня уезжает из дому, и мы затеяли уйти на шлюпке на ту
      сторону, а на той стороне залнва стоял очень хорошенький домик, беленький, с красной крышей ... А кругом домика росла рощица. Мы там никогда не были и думали, что там очень хорошо. Наверно, живут добрые старик со старушкой. А Нина говорит, что непременно у них собачка, и тоже добрая. А старики, наверно, простоквашу едят, и нам обрадуются и простокваши дадут.
      И вот мы стали копить хлеб и бутылки для воды. В море-то ведь вода солёная, а вдруг в пути пить захочется.
      Вот отец вечером уехал, а мы сейчас налили в бутылки воды, потихоньку от мамы, а то спросит — зачем? — и тогда всё пропало.
      Чуть только рассвело, мы с Ниной тихонько вылезли из окошка, взяли с собой наш хлеб и бутылки в шлюпку. Я поставил паруса, и мы вышли в море.
      Я сидел, как капитан, а Нина меня слушалась, как матрос.
      Ветер был лёгонький, и волны были маленькие, и у нас с Ниной выходило, будто мы на большом корабле, у нас есть запасы воды и пищи, и мы идём в другую страну. Я правил прямо на домик с красной крышей. Потом я велел сестре готовить завтрак. Она наломала меленько хлеба и откупорила бутылку с водой.
      Она всё сидела на дне шлюпки, а тут как встала, чтоб мне подать, да как глянула назад на наш берег, она так закричала, что я даже вздрогнул:
      — Ой, наш дом еле видно! — и хотела реветь.
      Я сказал:
      — Рёва, зато старичков домик близко.
      Она поглядела вперёд и ещё хуже закричала:
      — И старичков домик далеко: нисколько мы не подъехали, а от нашего дома уехали!
      Она стала реветь, а я назло стал есть хлеб как ни в чём не бывало. Она ревела, а я приговаривал:
      — Хочешь назад, прыгай за борт и плыви домой, а я иду к старичкам.
      Потом она попила из бутылки и заснула. А я всё сижу у руля, и ветер не меняется и ровно дует.
      Шлюпка идёт гладко, и за кормой вода журчит.
      Солнце уже высоко стояло.
      И вот я вижу, что мы совсем близко уж подходим к тому берегу и домик хорошо виден.
      Вот пусть теперь Нинка проснётся да глянет — вот обрадуется.
      Я глядел, где там собачка. Но ни собачки, ни старичков видно не было.
      Вдруг шлюпка споткнулась, стала и наклонилась
      набок. Я скорее опустил парус, чтобы совсем не опрокинуться. Нина вскочила. Спросонья она не знала, где она, и глядела, вытаращив глаза. Я сказал:
      — В песок ткнулись. Сели на мель. Сейчас я спихну. А вон домик.
      Но она и домику не обрадовалась, а ещё больше испугалась. Я разделся, прыгнул в воду и стал спихивать.
      Я выбился из сил, но шлюпка — ни с места. Я её клонил то на один, то на другой борт. Я спустил паруса, но ничто не помогало.
      Нина стала кричать, чтобы старичок нам помог. Но было далеко, и никто не выходил. Я велел Нинке выпрыгнуть, но и это не облегчило шлюпку: шлюпка прочно вкопалась в песок.
      Я пробовал пойти вброд к берегу. Но во все стороны было глубоко, куда ни сунься, и никуда нельзя было
      уйти. И так далеко, что и доплыть нельзя.
      А из домика никто не выходил.
      Я поел хлеба, запил водой и с Ниной не говорил. А она плакала и приговаривала:
      — Вот завёз, теперь нас здесь никто не найдёт. Посадил на мель среди моря. Капитан! Мама с ума сойдёт. Вот увидишь. Мама мне так и говорила: «Если с вами что, я с ума сойду».
      А я молчал. Ветер совсем затих. Я взял и заснул.
      Когда я проснулся, было совсем темно. Нинка хныкала, забившись в самый нос, под скамейку.
      Я встал на ноги, и шлюпка под ногами качнулась легко и свободно. Я нарочно качнул её сильней. Шлюпка на свободе. Вот я обрадовался-то! Ура! Мы снялись с мели. Это ветер переменялся, нагнал воды, шлепку подняло, и она сошла с мели.
      Я огляделся. Вдали блестели огоньки — много-много. Это на нашем берегу: крохотные, как искорки. Я бросился поднимать паруса. Нина вскочила и думала сначала, что я с ума сошёл. Но я ничего не сказал. А когда уже направил шлюпку на огоньки, сказал ей:
      — Что, рёва? Вот и домой идём. А реветь нечего.
      Мы всю ночь шли. Под утро ветер перестал. Но мы были уже под берегом.
      Мы на вёслах догреблись до дому. Мама и сердилась и радовалась сразу. Но мы выпросили, чтобы отцу ничего не говорила.
      А потом мы узнали, что в том домике уже целый год никто не живёт.
     
     
     
      ПРО ЖИВОТНЫХ
     
     
      ПРО СЛОНА
     
      Мы подходили на пароходе к Индии. Утром должны были прийти. Я сменился с вахты, устал и никак не мог заснуть: всё думал, как там будет. Вот как если б мне в детстве целый ящик игрушек принесли и только завтра можно его раскупорить. Всё думал: вот утром сразу открою глаза, и индусы, чёрные, заходят вокруг, забормочут непонятно, не то что на картинке. Бананы прямо на кусте, город новый — всё зашевелится, заиграет. И слоны! Главное — слонов мне хотелось посмотреть. Всё не верилось, что они там не так, как в зоологическом, а запросто ходят, возят: по улице вдруг такая громада прёт!
      Заснуть не мог, прямо ноги от нетерпения чесались. Ведь это, знаете, когда сушей едешь, совсем не то: видишь, как всё постепенно меняется. А тут две недели океан — вода и вода, — и сразу новая страна. Как занавес в театре подняли.
      Наутро затопали на палубе, загудели. Я бросился к иллюминатору, к окну, — готово: город белый на берегу стоит; порт, суда, около борта шлюпки; в них чёрные в белых чалмах — зубы блестят, кричат что-то; солнце светит со всей силы, жмёт, кажется, светом давит. Тут я как с ума сошёл, задохнулся прямо: как будто я — не я и всё это сказка. Есть ничего с утра не хотел. Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду — на берег отпустите скорей!
      Выскочили вдвоём на берег.
      В порту, в городе всё бурлит, кипит, народ толчётся, а мы — как оголтелые и не знаем, что смотреть, и не идём, а будто нас что несёт (да и после моря по берегу всегда странно ходить).
      Смотрим — трамвай. Сели в трамвай, сами толком не
      знаем, зачем едем, лишь бы дальше, — очумели прямо. Трамвай нас мчит, мы глазеем по сторонам и не заметили, как выехали на окраину. Дальше не идёт. Вылезли. Дорога. Пошли по дороге. Придём куда-нибудь!
      Тут мы немного успокоились и заметили, что здорово
      жарко. Солнце над самой маковкой стоит; тень от тебя не ложится, а вся тень под тобой: идёшь и тень свою топчешь.
      Порядочно уже прошли, уж людей не стало встречаться, смотрим — навстречу слон. С ним четверо ребят — бегут рядом по дороге. Я прямо глазам не поверил: в городе ни одного не видали, а тут запросто идёт по дороге. Мне казалось, что из зоологического вырвался. Слон нас увидел и остановился.
      Нам жутковато стало: больших при нём никого нет, ребята одни. А кто его знает, что у него на уме? Мотанёт раз хоботом — и готово.
      А слон, наверно, про нас так думал: идут какие-то необыкновенные, неизвестные, — кто их знает? И стал. Сейчас хобот загнул крючком, мальчишка старший стал на крюк на этот, как на подножку, рукой за хобот придерживается, и слон его осторожно отправил себе на голову. Тот там уселся между ушами, как на столе. Потом слон тем же порядком отправил ещё двоих сразу, а третий был маленький, лет четырёх, должно быть, — на нём только рубашонка была коротенькая, вроде лифчика. Слон ему подставляет хобот — иди, мол, садись. А он выкрутасы разные делает, хохочет, убегает. Старший кричит ему сверху, а он скачет и дразнит — не возьмёшь, мол. Слон не стал ждать, опустил хобот и пошёл — сделал вид, что он на его фокусы и смотреть не хочет. Идёт, хоботом мерно покачивает, а мальчишка вьётся около ног, кривляется. И как раз, когда он ничего не ждал, слон вдруг хоботом цап! Да так ловко! Поймал его за рубашонку сзади и подымает наверх осторожно. Тот руками, ногами, как жучок. Нет уж! Никаких тебе. Поднял слон, осторожно опустил себе на голову, а там ребята его приняли. Он там, на слоне, всё ещё воевать пробовал.
      Мы поравнялись, идём стороной дороги, а слон с другого бока и на нас внимательно и осторожно глядит.
     
      А ребята тоже на нас пялятся и шепчутся между собой. Сидят, как на дому, на крыше.
      «Вот, — думаю, — здорово: им нечего там бояться. Если б и тигр попался навстречу, слон тигра поймает, схватит хоботищем поперёк живота, сдавит, швырнёт выше дерева и, если на клыки не подцепит, всё равно будет ногами топтать, пока в лепёшку не растопчет».
      А тут мальчишку взял, как козявку, двумя пальчиками: осторожно и бережно.
      Слон прошёл мимо нас: смотрим, сворачивает с дороги и попёр в кусты. Кусты плотные, колючие, стеной растут. А он через них, как через бурьян, — только ветки похрустывают, — перелез и пошёл к лесу. Остановился около дерева, взял хоботом ветку и пригнул ребятам. Те сейчас же повскакали на ноги, схватились за ветку и что-то с неё обирают. А малень-
      кий подскакивает, старается тоже себе ухватить, возится, будто он не на слоне, а на земле стоит. Слон пустил ветку и другую пригнул. Опять та же история. Тут уж маленький совсем, видно, в роль вошёл: совсем залез на эту ветку, чтоб ему тоже досталось, и работает. Все кончили, слон пустил ветку, а маленький-то, смотрим, так и полетел с веткой. Ну, думаем, пропал -полетел теперь, как пуля, в лес. Бросились мы туда. Да нет, куда там! Не пролезть через кусты: колючие, и густые, и путаные. Смотрим, слон в листьях хоботом шарит. Нащупал этого маленького — он там, видно, обезьянкой уцепился, — достал его и посадил на место. Потом слон вышел на дорогу впереди нас и пошёл обратно. Мы за ним. Он идёт и по временам оглядывается, на нас косится: чего, мол, сзади идут какие-то?
      Так мы за слоном
      пришли к дому. Вокруг плетень. Слон отворил хоботом калиточку и осторожно просунулся во двор; там ребят спустил на землю. Во дворе индуска на него начала кричать чего-то. Нас она сразу не заметила. А мы стоим, через плетень смотрим.
      Индуска орёт на слона, — слон нехотя повернулся и пошёл к колодцу. У колодца врыты два столба, и между ними вьюшка; на ней верёвка намотана и ручка сбоку. Смотрим, слон взялся хоботом за ручку и стал вертеть; вертит как будто пустую, вытащил — целая бадья там на верёвке, вёдер десять. Слон упёрся корнем хобота в ручку, чтобы не вертелась, изогнул хобот, подцепил бадью и, как кружку с водой, поставил на борт колодца. Баба набрала воды, ребят тоже заставила таскать — она как раз стирала. Слон опять бадью спустил и полную выкрутил наверх. Хозяйка опять его начала ругать. Слон пустил бадью в колодец, тряхнул ушами и пошёл прочь — не стал воду больше доставать, пошёл под навес. А там в углу двора на хлипких столбиках навес был устроен — только-только слону под него подлезть. Сверху камышу накидано и каких-то листьев длинных.
      Тут как раз индус, сам хозяин. Увидал нас. Мы говорим — слона пришли смотреть. Хозяин немного знал по-английски. Спросил, кто мы; всё на мою русскую фуражку показывает. Я говорю — русские. А он и не знал, что такое русские.
      — Не англичане?
      — Нет, — говорю, — не англичане.
      Он обрадовался, засмеялся, сразу другой стал; позвал к себе.
      А индусы англичан терпеть не могут: англичане давно их страну завоевали, распоряжаются там и индусов у себя под пяткой держат.
      Я спрашиваю:
      — Чего это слон не выходит?
      — А это он, — говорит, — обиделся, и, значит, не зря. Теперь нипочём работать не станет, пока не отойдёт.
      Смотрим, слон вышел из-под навеса, в калитку — и прочь со двора. Думаем, теперь совсем уйдёт. А индус смеётся. Слон пошёл к дереву, опёрся боком и ну тереться. Дерево здоровое — прямо всё ходуном ходит. Это он чешется так вот, как свинья об забор.
      Почесался, набрал пыли в хобот и туда, где чесал, пылью, землёй как дунет! Раз, и ещё, и ещё! Это он прочищает, чтобы не заводилось ничего в складках; вся кожа у него твёрдая, как подошва, а в складках — потоньше, а в южных странах всяких насекомых кусачих масса.
      Ведь смотрите какой: об столбики в сарае не чешется, чтобы не развалить, осторожно даже пробирается туда, а чесаться ходит к дереву.
      Я говорю индусу:
      — Какой он у тебя умный!
      А он хохочет.
      — Ну, — говорит, — если бы я полтораста лет прожил, не тому ещё выучился бы. А он, — показывает на слона, -моего деда нянчил.
      Я глянул на слона — мне показалось, что не индус тут хозяин, а слон, слон тут самый главный.
      Я говорю:
      — Старый он у тебя?
      — Нет, — говорит, — ему полтораста лет, он в самой поре! Вон у меня слонёнок есть, его сын, — двадцать лет ему, совсем ребёнок. К сорока годам в силу только входить начинает. Вот погодите, придёт слониха, увидите: он маленький.
      Пришла слониха, и с ней слонёнок — с лошадь величиной, без клыков; он за матерью, как жеребёнок, шёл.
      Ребята индусовы бросились матери помогать, стали прыгать, куда-то собираться. Слон тоже пошёл; слониха
      и слоненок — с ними. Индус объясняет, что на речку. Мы тоже с ребятами.
      Они нас не дичились. Все пробовали говорить — они по-своему, мы по-русски — и хохотали всю дорогу. Маленький больше всех к нам приставал, — всё мою фуражку надевал и что-то кричал смешное — может быть, про нас.
      Воздух в лесу пахучий, пряный, густой.
      Шли лесом. Пришли к реке.
      Не река, а поток -быстрый, так и мчит, так берег и гложет. К воде обрывчик в аршин. Слоны вошли в воду, взяли с собой слонёнка. Поставили, где ему по грудь вода, и стали его вдвоём мыть. Наберут со дна песку с водой в хобот и, как из кишки, его поливают. Здорово так-только брызги летят.
      А ребята боятся в воду лезть — больно уж быстрое течение, унесёт. Скачут на берегу и давай
      в слона камешками кидать. Ему нипочём, он даже внимания не обращает — всё своего слонёнка моет. Потом, смотрю, набрал в хобот воды и вдруг как повернёт на мальчишек и одному прямо в пузо как дунет струёй — тот так и сел. Хохочет, заливается.
      Слон опять своего мыть. А ребята ещё пуще камешками его донимать. Слон только ушами трясёт: не приставайте, мол, видите, некогда баловаться! И как раз, когда мальчишки не ждали, думали — он водой на слонёнка дунет, он сразу хобот повернул да в них.
      Те рады, кувыркаются.
      Слон вышел на берег; слонёнок ему хобот протянул, как руку. Слон заплёл свой хобот об его и помог ему на обрывчик вылезти.
      Пошли все домой: трое слонов и четверо ребят.
      На другой день я уж расспросил, где можно слонов поглядеть на работе.
      На опушке леса, у речки, нагорожен целый город тёсаных брёвен: штабеля стоят, каждый вышиной в избу. Тут же стоял один слон. И сразу видно было, что он уже совсем старик — кожа на нём совсем обвисла и заскорузла, и хобот, как тряпка, болтается. Уши обгрызенные какие-то. Смотрю, из лесу идёт другой слон. В хоботе качается бревно — громадный брус обтёсанный. Пудов, должно быть, во сто. Носильщик грузно переваливается, подходит к старому слону. Старый подхватывает бревно с одного конца, а носильщик опускает бревно и перебирается хоботом в другой конец. Я смотрю: что же это они будут делать? А слоны вместе, как по команде, подняли бревно на хоботах вверх и аккуратно положили на штабель. Да так ровно и правильно — как плотник на постройке.
      И ни одного человека около них.
      Я потом узнал, что этот старый слон и есть главный артельщик: он уже состарился на этой работе.
      Носильщик ушёл не спеша в лес, а старик повесил хобот,
      повернулся задом к штабелю и стал смотреть на реку, как будто хотел сказать: «Надоело мне это, и не глядел бы».
      А из лесу идёт уже третий слон с бревном.
      Мы — туда, откуда выходили слоны.
      Прямо стыдно рассказывать, что мы тут увидели. Слоны с лесных разработок таскали эти брёвна к речке. В одном месте у дороги — два дерева по бокам, да так, что слону с бревном не пройти. Слон дойдёт до этого места, опустит бревно на землю, подвернёт колени, подвернёт хобот и самым носом, самым корнем хобота толкает бревно вперёд. Земля, каменья летят, трёт и пашет бревно землю, а слон ползёт и пихает. Видно, как трудно ему на коленях ползти. Потом встанет, отдышится и не сразу за бревно берётся. Опять повернёт его поперёк дороги, опять на коленки. Положит хобот на землю и коленками накатывает бревно на хобот. Как хобот не раздавит! Гляди, снова уже встал и несёт. Качается, как грузный маятник, бревнище на хоботе.
      Их было восемь — всех слонов-носильщиков, — и каждому приходилось пихать бревно носом: люди не хотели спилить те два дерева, что стояли на дороге.
      Нам неприятно стало смотреть, как тужится старик у штабеля, и жаль было слонов, что ползли на коленках. Мы недолго постояли и ушли.
     
     
      ПРО ОБЕЗЬЯНКУ
     
      Мне было двенадцать лет, и я учился в школе. Раз на перемене подходит ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:
      — Хочешь, я тебе обезьянку дам?
      Я не поверил — думал, он мне сейчас шутку какую-нибудь устроит так, что искры из глаз посыплются, и скажет: «Вот это и есть — обезьянка». Не таковский я.
      — Ладно, — говорю, — знаем.
      — Нет, — говорит, — в самом деле. Живую обезьянку. Она хорошая. Её Яшкой зовут. А папа сердится.
      — На кого?
      — Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе всего лучше.
      После уроков пошли мы к нему. Я всё ещё не верил. Неужели, думал, живая обезьянка у меня будет? И всё спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:
      — Вот увидишь, не бойся, она маленькая. Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки
      встанет, то не больше полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие. Шерсть на ней рыжая, а лапки чёрные. Как будто человечьи руки в перчатках чёрных. На ней был надет синий жилет. Юхименко закричал:
      — Яшка, Яшка, иди! Что я дам!
      И засунул руку в карман. Обезьянка закричала: «Ай, ай!» — и в два прыжка вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул её в шинель, за пазуху.
      — Идём, — говорит.
      Я глазам своим не верил. Идём по улице, несём такое чудо, и никто не знает, что у нас за пазухой.
      Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.
      — Всё ест, всё давай. Сладкое любит. Конфеты — беда. Дорвётся — непременно обожрётся. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку. Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрёт, а чай пить не станет.
      Я всё слушал и думал: я ей и трёх кусков не пожалею, миленькая такая, как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.
      — Ты, — говорю, — хвост отрезал ей под самый корень?
      — Она макака, — говорит Юхименко, — у них хвостов не растёт.
      Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименко вошли прямо в шинелях.
      Я говорю:
      — А кто у нас есть!
      Все обернулись.
      Юхименко распахнул шинель. Никто ещё ничего разобрать не успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками — и на буфет. Всю причёску маме осадил.
      Все вскочили, закричали:
      — Ой, кто, кто это?
      А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.
      Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него и не смотрели — все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос затянули:
      — Какая хорошенькая!
      А мама всё причёску прилаживала.
      — Откуда это ?
      Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел показать, что знаю, как с обезьянкой
      надо. Я засунул руку в карман и крикнул, как давеча Юхименко:
      — Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!
      Все ждали. А Яшка и не глянул — стал чесаться меленько и часто чёрной лапочкой.
      До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам: с буфета на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.
      Вечером отец сказал:
      — Нельзя её на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.
      И я начал ловить Яшку. Я к буфету — он на печь. Я его оттуда щёткой — он прыг на часы. Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается. Оттуда на картину, картина покосилась, — я боялся, что Яшка кинется на висячую лампу. Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.
      Яшка прижался к стене, оскалился и защёлкал языком — пугать начал. Но его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.
      Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась торчать одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами и казалось, сейчас заплачет от обиды.
      Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:
      — Привязать. За жилет — и к ножке, к столу.
      Я принёс верёвку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел верёвку в петлю и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застёгивался на три пуговки. Потом я поднёс Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал верёвку к ножке и только тогда размотал платок.
      Ух, как он начал скакать! Но где ему было порвать верёвку! Он покричал, позлился и сел печально на полу.
      Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил чёрной лапочкой кусок, заткнул за щёку. От этого вся мордочка у него скривилась.
      Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.
      Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие чёрные ноготки. Игрушечная живая ручка. Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребёночек. И пощекотал ему ладошку. А ребёночек-то как дёрнет лапку — раз, и меня по щеке. Я и мигнуть не успел, а он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится. Вот и ребёночек!
      Но тут меня погнали спать.
      Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я всё прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить кроватку, чтоб он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на подушечку. Думал, думал и заснул.
      Утром вскочил и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на верёвке. Верёвка есть, на верёвке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы сзади расстёгнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на верёвке, а сам драла. Я искать по комнате. Шлёпаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался. А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в печку -нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз — замёрзнет, бедный. И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло. А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на него снова синий жилет.
      Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашёл сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что казалось — летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и Яшка мог
      хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребёнок, на руках у кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.
      Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он будет удирать. Чай Яшке дали в стакане. Он обнял стакан, как ведро, пил и чмокал. Я уж не пожалел сахару.
      Когда я ушёл в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз обвязал его вокруг пояса верёвкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришёл домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнётся от косяка и едет до стены. Пихнёт ножкой в стену и едет назад.
      Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и, прищу-рясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и я чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить. Оставил сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в чернильницу, ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанью. Ах ты дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески — все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с Яшкой сердился...
      Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у нас на окнах. Сорвёт лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом привязал
      его в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка. А широкая шла из квартиры вниз.
      Вот отец идёт утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по лестнице. Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы. Глянул вверх -никого. Только пошёл -хлоп, опять кусок извёстки прямо на голову. Что такое?
      А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки извёстки, разложил по краям ступенек, а сам прилёг, притаился на лестнице, как раз у отца над головой. Только отец пошёл, а Яшка тихонечко толк ножкой штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, — это он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.
      Но когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна снегом, Яшка стал
      грустным. Я его всё грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне. Я попробовал сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал там, не разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под курткой, и обопрёшься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребёт мне бок: даёт мне знать, чтоб осторожней.
      Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка смирно сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец роздали конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи, прямо из моего живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад. Девочки взвизгнули от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: «Это у меня третья рука; я этой рукой прямо в живот конфеты сую, чтоб долго не возиться». Но уж все догадались, что это обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.
      Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой как раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие конфетки. И каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара большим пальцем, ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на коленях и ждёт, — ёрзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке. Яшка взял его в руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал подковыривать большим пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты брякают. Тогда Яшка схватил отца за большой палец и его ногтем, как стамеской, стал отковыривать крышку. Отца
      это рассмешило, он открыл крышку и поднёс Яшке. Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть, скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!
      Был у нас знакомый доктор. Болтать любил -беда. Особенно за обедом. Все уже кончили, у него на тарелке всё простыло, тогда он только хватится -поковыряет, наспех глотнёт два куска.
      — Благодарю вас, я сыт.
      Вот раз обедает он у
      нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой размахивает — говорит. Разошёлся — не унять. А Яшка, вижу, по спинке стула поднимается, тихонечко подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:
      — И понимаете, тут как раз ... — и остановил вилку с картошкой возле уха -на один момент всего.
      Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял её с вилки — осторожно, как вор. А доктор дальше:
      — И представьте себе...
      — и тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился-думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается.
      А Яшки уже нет — сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.
      Доктор сам смеялся, а всё-таки обиделся на Яшку.
      Яшке устроили в корзинке постель: с простынёй, одеяльцем, подушкой. Но Яшка не хотел спать по-человечьи: всё наматывал на себя клубком и таким чучелом сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелёненькое, с пелеринкой, и стал он похож на стриженую девочку из приюта.
      Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько и вижу: стоит на подоконнике Яшка в зелёном платьице, в одной руке у него ламповое стекло, а в другой ёжик, и он ёжиком с остервенением чистит стекло. В такую ярость пришёл, что не слыхал, как я вошёл.
      Это он видел, как стёкла чистили, и давай сам пробовать.
      А то оставишь его вечером с лампой, он отвернёт огонь полным пламенем — лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.
      Беда стало с Яшкой, хоть в клетку сажай. Я его и ругал и бил. Но долго не мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит — он вас уж очень любит.
      Надо ему выпросить что-нибудь — конфет там или яблоко, — сейчас залезет на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и ноготком по-скрёбывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает с пальчиков чего-то.
      Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица. Разряженная. Вся так шёлком и шуршит. На голове не причёска,
      а прямо целая беседка из волос накручена — в завитках, в локончиках. А на шее на длинной цепочке зеркальце в серебряной оправе.
      Яшка осторожненько к ней по полу подскочил.
      — Ах, какая обезьянка миловидная! — говорит дама. И давай зеркальцем с Яшкой играть.
      Яшка поймал зеркальце, повертел — прыг
      на колени к даме и стал зеркальце на зуб пробовать.
      Дама отняла зеркальце, зажала его в руке. А Яшке
      хочется зеркало получить. Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает его с колен. Вот Яшка и решил подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Ухватился за кружева задними лапками и взялся за причёску. Раскопал завитки и стал
      искать.
      Пошёл, пошёл! — говорит.
      Не тут-то было! Яшка ещё больше старается: скребёт ноготками, зубками щёлкает.
      Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и видит в зеркало, что взлохматил её Яшка, -чуть не плачет. Я двинулся на выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит дико. Дама дёрнула его за шиворот, и своротил ей Яшка причёску. Глянула на себя в зеркало — чучело чучелом. Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша схватилась за голову и в дверь.
      — Безобразие, — говорит, — безобразие! — и не попрощалась ни с кем.
      «Ну, — думаю, — держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не возьмёт. Уж столько мне попадало за эту обезьянку».
      И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и ещё больше проказил. Очень ему хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину. Посреди двора был сложен горой казённый уголь, а вокруг склады с товаром. И от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А всеми собаками командовал рыжий пёс Каштан. На кого Каштан зарычит, на того все собаки бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую собаку бил Каштан с разбегу грудью. Ударит, с ног собьёт и стоит над ней, рычит, а та уж и шелохнуться боится.
      Я посмотрел в окно — вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду выведу Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелёненькое платьице, чтобы он не простудился, посадил к себе на плечо и пошёл. Только я двери раскрыл, Яшка — прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни возьмись, вся стая собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он, как зелёненькая куколка, стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка — сейчас разорвут. Каштан сунулся к Яшке. Но Яшка повернулся к нему, присел, прицелился. Каштан стал за шаг от обезьянки, оскалился и ворчал, но не решался броситься на такое
      чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан. Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент уселся Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и глазам бил Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным голосом, что все собаки врассыпную бросились.
      Каштан сломя голову пустился бежать, а Яшка сидит, вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками рвёт Каштана за уши, щиплет шерсть клочьями. Каштан с ума сошёл: носится вокруг угольной горы с диким воем. Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора и на ходу спрыгнул на уголь. Взобрался не торопясь на самый верх. Там была деревянная будка; он влез на будку, уселся и стал чесать себе бок как ни в чём не бывало. Вот, мол, я, — мне нипочём!
      А Каштан — в ворота от страшного зверя. С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор: только Яшка с крыльца — все собаки в ворота. Яшка никого не боялся.
      Приедут во двор подводы, весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с возу на воз перелетает. Вскочит лошади
      на спину — лошадь топчется, гривой трясёт, фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и удивляются:
      — Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух! А Яшка — на мешки. Ищет щёлочки. Просунет лапку и щупает, что там. Нащупает, где подсолнухи, сидит и тут же на возу щёлкает. Бывало, что и орехи нащупает Яшка. Набьёт за щёки и во все четыре руки старается нагрести. Но вот нашёлся у Якова враг. Да какой! Во дворе был
      кот. Ничей. Он жил при конторе, и все его кормили объедками. Он разжирел, стал большой, как собака. Злой был и царапучий.
      И вот раз под вечер гулял Яшка по двору. Я его никак не мог дозваться домой. Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом. Яшка как увидел кота — прямо к нему. Присел и идёт не спеша на четырёх лапах. Прямо к скамье и глаз с кота не спускает. Кот подобрал лапы, спину нагорбил, приготовился. А Яшка всё ближе ползёт. Кот глаза вытаращил, пятится. Яшка -на скамью. Кот всё задом на другой край, к дереву. У меня сердце замерло. А Яков по скамье ползёт на кота. Кот уж в комок сжался, подобрался весь. И вдруг — прыг, да не на Яшку, а на дерево. Вцепился за ствол и глядит сверху на обезьянку. А Яшка всё тем же ходом
      к дереву. Кот поцарапался выше — привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и всё не спеша, целится на кота чёрными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел с самого краю. Смотрит, что Яшка будет делать. А Яков по той же ветке ползёт и так уверенно, будто он сроду ничего другого не делал, а только котов ловил. Кот уж на самом краю, на тоненькой веточке еле держится, качается. А Яков ползёт и ползёт, цепко перебирает всеми четырьмя ручками. Вдруг кот прыг с самого верху на мостовую, встряхнулся и во весь дух прочь без оглядки. А Яшка с де-рева ему вдогонку: «Иай, йау!» — каким-то страшным, звериным голосом, — я у него никогда такого не слышал.
      Теперь уж Яков стал совсем царём во дворе. Дома он уж есть ничего не хотел, только пил чай с сахаром. И раз
     
      так на дворе изюму наелся, что еле-еле его отходили. Яшка стонал, на глазах слёзы, и на всех капризно смотрел. Всем было сначала очень жалко Яшку, но, когда он увидел, что с ним возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает.
      А касторка ему так понравилась, что он стал орать, чтобы ему ещё дали. Его запеленали и три дня не пускали на двор.
      Яшка скоро поправился и стал рваться на двор. Я за него не боялся. Поймать его никто не мог, и Яшка целыми днями прыгал по двору. Дома стало спокойнее, и мне меньше влетало за Яшку. И как настала осень, все в доме в один голос:
      — Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку. А чтоб по всей квартире эта сатана не носилась.
      То говорили, какая хорошенькая, а теперь, думаю, сатана стала. И как только началось ученье, я стал искать в классе, кому бы сплавить Яшку.
      Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:
      — Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.
      Не знаю уж, кому он потом Яшку сплавил. Но первое время, как не стало Яшки в доме, я видел, что все немного скучали, хоть признаваться и не хотели.
     
     
      МАНГУСТА
     
      Я очень хотел, чтобы у меня была настоящая, живая мангуста. Своя собственная.-И я решил: когда наш пароход придёт на остров Цейлон, я куплю себе мангусту и отдам все деньги, сколько ни спросят.
      И вот наш пароход у острова Цейлона. Я хотел скорей бежать на берег, скорей найти, где они продаются, эти зверьки. И вдруг к нам на пароход приходит чёрный человек (тамошние люди все чёрные), и все товарищи обступили его, толпятся, смеются, шумят. И кто-то крикнул: «Мангусты!» Я бросился, всех растолкал и вижу — у чёрного человека в руках клетка, а в ней серые зверьки. Я так боялся, чтобы кто-нибудь не перехватил, что закричал прямо в лицо этому человеку:
      — Сколько?
      Он даже испугался сначала, так я крикнул. Потом понял, показал три пальца и сунул мне в руки клетку. Значит, всего три рубля, с клеткой вместе, и не одна, а две мангусты! Я сейчас же расплатился и перевёл дух: я совсем запыхался от радости. Так обрадовался, что забыл спросить этого чёрного человека, чем кормить мангуст, ручные они или дикие. А вдруг они кусаются? Я спохватился, побежал за человекам, но его уже и след простыл.
      Я решил сам узнать, кусаются мангусты или нет. Я просунул палец через прутья клетки. И просунуть-то не успел, как уж слышу — готово: мой палец схватили. Схватили маленькие лапки, цепкие, с коготками. Быстро-быстро кусает меня мангуста за палец. Но совсем не больно — это
      она нарочно, так — играет. А другая забилась в угол клетки и глядит искоса чёрным блестящим глазом.
      Мне скорей захотелось взять на руки, погладить эту, что кусает, для шутки. И только я приоткрыл клетку, эта самая мангуста — юрк! -и уж побежала по каюте. Она суетилась, бегала по полу, всё нюхала и крякала: кррык! кррык! -как будто ворона. Я хотел её поймать, нагнулся, протянул руку, и вмиг мангуста мелькнула мимо моей руки и уже в рукаве. Я поднял руку -и готово: мангуста уж за пазухой. Она выглянула из-за пазухи, крякнула весело и снова спряталась. И в от слышу — она уже под мышкой, пробирается в другой рукав и выскочила из другого рукава на волю. Я хотел её погладить и только поднёс руку, как вдруг мангуста подскочила вверх сразу на всех четырёх лапах, как будто
      под каждой лапой пружинка. Я даже руку отдёрнул, будто от выстрела. А мангуста снизу глянула на меня весёлыми глазками и снова: кррык! И смотрю — уж сама на колени ко мне взобралась и тут свои фокусы показывает: то свернётся, то вмиг расправится, то хвост трубой, то вдруг голову просунет меж задних ног. Она так ласково, так весело со мной играла, а тут вдруг постучали в каюту и вызвали меня на работу.
      Надо было погрузить на палубу штук пятнадцать огромных стволов каких-то индийских деревьев. Они были корявые, с обломанными сучьями, дуплистые, толщенные, в коре, — как были из лесу. Но с отпиленного конца видно было, какие они внутри красивые — розовые, красные, совсем чёрные! Мы клали их горкой на палубу и накрепко укручивали цепями, чтобы
      в море не разболтало— Я работал и всё думал: «Что там мои мангусты? Ведь я им ничего поесть не оставил».
      Я спрашивал чёрных грузчиков, тамошних людей, что пришли с берега, не знают ли они, чем кормить мангусту, но они ничего не понимали и только улыбались. А наши говорили:
      — Давай что попало: она сама разберёт, что ей надо.
      Я выпросил у повара мяса, накупил бананов, притащил хлеба, блюдце молока. Всё это поставил посреди каюты и открыл клетку. Сам залез на койку и стал глядеть. Из клетки выскочила дикая мангуста, и они вместе с ручной прямо бросились на мясо. Они рвали его зубами, крякали и урчали, лакали молоко, потом ручная ухватила банан и потащила его в угол. Дикая — прыг! — и уж рядом с ней. Я хотел поглядеть, что будет, вскочил с койки, но уж поздно: мангусты бежали назад. Они облизывали мордочки, а от банана остались на полу одни шкурки, как тряпочки.
      Наутро мы были уже в море. Я всю свою каюту увесил гирляндами бананов. Они на верёвочках качались под потолком. Это» для мангуст. Я буду давать понемногу -надолго хватит. Я выпустил ручную мангусту, и она теперь бегала по мне, а я лежал полузакрыв глаза и недвижно.
      Гляжу — мангуста прыгнула на полку, где были книги. Вот она перелезла на раму круглого пароходного окна. Рама слегка вихлялась — пароход качало. Мангуста покрепче примостилась, глянула вниз на меня. Я притаился. Мангуста толкнула лапкой в стенку, и рама поехала вбок. И в тот самый миг, когда рама была против банана, мангуста рванулась, прыгнула и обеими лапками ухватила банан. Она повисла на момент в воздухе, под самым потолком. Но банан оторвался, и мангуста шлёпнулась об пол. Нет! Шлёпнулся-то банан. Мангуста прыгнула на все четыре лапки. Я привскочил поглядеть, но мангуста уже
      возилась под койкой. Через минуту она вышла с замазанной мордой. Она покрякивала от удовольствия.
      Эге! Пришлось перевесить бананы к самой середине каюты: мангуста уже пробовала по полотенцу вскарабкаться повыше. Лазила она, как обезьяна: у неё лапки как ручки. Цепкие, ловкие, проворные. Она совсем меня не боялась. Я выпустил её на палубу погулять, на солнце. Она сразу по-хозяйски всё обнюхала и бегала по па— I ^ лубе так, будто она и сроду нигде больше не была и тут её дом.
      Но на пароходе у нас был свой давнишний хозяин на палубе. Нет, не капитан, а кот. Громадный, откормленный, в медном ошейнике. Он важно ходил по палубе, когда было сухо. Сухо было и в этот день. И
      солнце поднялось над самой мачтой. Кот вышел из кухни, поглядел, всё ли в порядке.
      Он увидел мангусту и быстро пошёл, а потом начал осторожно красться. Он шёл по железной трубе. Она тянулась по палубе. Как раз у этой трубы суетилась мангуста. Она как будто и не видела кота. А кот был уж совсем над нею. Ему оставалось только протянуть лапу, чтобы вцепиться когтями ей в спину. Он выжидал, чтобы поудобней. Я сразу сообразил, что сейчас будет.
      Мангуста не видит, она спиной к коту, она разнюхивает
      палубу как ни в чём не бывало: кот уж прицелился.
      Я бросился бегом. Но я не добежал. Кот протянул лапу. И в тот же миг мангуста просунула голову меж задних лап, разинула пасть, громко каркнула, а хвост -
      громадный пушистый хвост — поставила вверх столбом, и он стал как ламповый ёжик, что стёкла чистят. В одно мгновение она обратилась в непонятное, невиданное чудище. Кота отбросило назад, как от калёного железа. Он сразу повернул и, задрав хвост палкой, понёсся прочь без оглядки. А мангуста как ни в чём не бывало снова суетилась и что-то разнюхивала на палубе. Но с тех пор красавца кота редко кто видел. Мангуста на палубе — кота и не сыщешь. Его звали и «кис-кис» и «Васенька». Повар его мясом приманивал, но кота найти нельзя было, хоть обыщи весь пароход. Зато у кухни теперь вертелись мангусты; они крякали, требовали от повара мяса. Бедный Васенька только по ночам пробирался к повару в каюту, и повар его прикармливал мясом. Ночью, когда мангусты были в клетке, наступало Васькино время.
      Но вот раз ночью я проснулся от крика на палубе. Тревожно, испуганно кричали люди. Я быстро оделся и выбежал. Кочегар Фёдор кричал, что сейчас идёт он с вахты и вот из этих самых индийских деревьев, вот из этой груды,
      выползла змея и сейчас же назад спряталась. Что змея — во! -в руку толщиной, чуть ли не две сажени длиной. И вот даже на него сунулась. Никто не верил Фёдору, но всё же на индийские деревья поглядывали с опаской. А вдруг и вправду змея? Ну, не в руку толщиной, а ядовитая? Вот и ходи тут ночью! Кто-то сказал: «Они тепло любят, они к людям в койки заползают». Все примолкли. Вдруг все повернулись ко мне:
      — А ну, зверюшек сюда, мангустов ваших! А ну, пусть они . . .
      Я боялся, чтобы ночью не убежала дикая. Но, думать было некогда: уже кто-то сбегал ко мне в каюту и уже нёс сюда клетку. Я открыл её около самой груды, где кончались деревья и видны были чёрные ходы между стволами. Кто-то зажёг электрическую люстру. Я видел, как первой юркнула в чёрный проход ручная. И следом за ней дикая. Я боялся, что им прищемит лапки или хвост среди этих тяжёлых брёвен. Но уже было поздно: обе мангусты ушли туда.
      — Неси лом! — крикнул кто-то.
      А Фёдор уж стоял с топором. Потом все примолкли и стали слушать. Но ничего не слышно было, кроме скрипа колод.
      Вдруг кто-то крикнул:
      — Гляди, гляди! Хвост!
      Фёдор замахнулся топором, другие отсунулись дальше. Я схватил Фёдора за руку. Он с перепугу чуть не хватил топором по хвосту; хвост был не змеи, а мангусты — он то высовывался, то снова втягивался. Потом показались задние лапки. Лапки цеплялись за дерево. Видно, что-то тянуло мангусту назад.
      — Помоги кто-нибудь! Видишь, ей не по силам! — крикнул Фёдор.
      — А сам-то чего? Командир какой! — ответили из толпы.
      Никто не помогал, а все пятились назад, даже Фёдор
      с топором. Вдруг мангуста изловчилась; видно было, как она вся извилась, цепляясь за колоды. Она рванулась и вытянула за собой змеиный хвост. Хвост мотнулся, он вскинул вверх мангусту и брякнул её о палубу.
      — Убил, убил! — закричали кругом.
      Но моя мангуста — это была дикая — мигом вскочила на лапы. Она держала змею за хвост, она впилась в неё своими острыми зубками. Змея сжималась, тянула дикую снова в чёрный проход. Но дикая упиралась всеми лапками и вытаскивала змею всё больше и больше. Змея была толщиной в два пальца, и она била хвостом о палубу, как плетью, а на конце держалась мангуста, и её бросало из стороны в сторону. Я хотел обрубить этот хвост, но Фёдор куда-то скрылся вместе с топором. Его звали, но он не откликался. Все в страхе ждали, когда появится змеиная голова. Сейчас уже конец, и вырвется наружу вся змея. Это что? Это не змеиная голова — это мангуста! Вот и ручная прыгнула на палубу: она впилась в шею змеи сбоку. Змея извивалась, рвалась, она стучала мангустами по палубе, а они держались, как пиявки.
      Вдруг кто-то крикнул:
      — Бей! — и ударил ломом по змее.
      Все бросились и кто чем стали молотить. Я боялся, что в переполохе убьют мангуст. Я оторвал от хвоста дикую.
      Она была в такой злобе, что укусила меня за руку: она рвалась и царапалась. Я сорвал с себя шапку и завернул ей морду. Ручную оторвал мой товарищ. Мы усадили их в клетку. Они кричали и рвались, хватали зубами решётку. Я кинул им кусочек мяса, но они и внимания не обратили. Я потушил в каюте свет и пошёл прижечь йодом покусанные руки.
      А там, на палубе, всё ещё молотили змею. Потом выкинули за борт.
      С этих пор все стали очень любить моих мангуст
      и таскали им поесть что у кого было. Ручная перезнакомилась со всеми, и её под вечер трудно было дозваться: вечно гостит у кого-нибудь. Она бойко лазила по снастям. И раз под вечер, когда уже зажгли электричество, мангуста полезла на мачту по канатам, что шли от борта. Все любовались на её ловкость, глядели задрав головы. Но вот канат дошёл до мачты. Дальше шло голое, скользкое дерево. Но мангуста извернулась всем телом и ухватилась за медные трубки. Они шли вдоль мачты. В них — электрические провода к фонарю наверху. Мангуста быстро полезла ещё выше. Все внизу захлопали в ладоши. Вдруг электротехник крикнул:
      — Там провода голые! — и побежал тушить электричество.
      Номангустаужесхва-тилась лапкой за голые провода. Её ударило электрическим током, и
      она упала с высоты вниз. Её подхватили, но она уже была недвижна.
      Она была ещё тёплая. Я скорей понёс её в каюту доктора. Но каюта его была заперта. Я бросился к себе, осторожно уложил мангусту на подушку и побежал искать нашего доктора. «Может быть, он спасёт моего зверька?» -думал я. Я бегал по всему пароходу, но кто-то уже сказал доктору, и он быстро шёл мне навстречу. Я хотел, чтобы скорей, и тянул доктора за руку. Вошли ко мне.
      — Ну, где же она? — сказал доктор.
      Действительно, где же? На подушке её не было. Я посмотрел под койку. Стал шарить там рукой. И вдруг: кррык-кррык! — и мангуста выскочила из-под койки как ни в чём не бывало — здоровёхонька.
      Доктор сказал, что электрический ток, наверно, только на время оглушил её, а пока я бегал за доктором, мангуста оправилась. Как я радовался! Я всё её к лицу прижимал и гладил. И тут все стали приходить ко мне, все радовались и гладили мангусту — так её любили.
      А дикая потом совсем приручилась, и я привёз мангуст к себе домой.
     
     
      КАК СЛОН СПАС ХОЗЯИНА ОТ ТИГРА
     
      индусов есть ручные слоны. Один индус пошёл со слоном в лес по дрова.
      Лес был глухой и дикий. Слон протаптывал хозяину дорогу и помогал валить деревья, а хозяин грузил их на слона.
      Вдруг слон перестал слушаться хозяина, стал оглядываться, трясти ушами, а потом поднял хобот и заревел.
      Хозяин тоже оглянулся, но ничего не заметил. Он стал сердиться на слона и бить его по ушам веткой. А слон загнул хобот крючком, чтоб поднять хозяина на спину.
      Хозяин подумал: «Сяду ему на шею — так мне ещё удобней будет им править».
      Он уселся на слона и стал веткой хлестать слона по ушам. А слон пятился, топтался и вертел хоботом. Потом замер и насторожился.
      Хозяин поднял ветку, чтобы со всей силы ударить слона, но вдруг из кустов выскочил огромный тигр. Он хотел напасть на слона сзади и вскочить на спину.
      Но он попал лапами на дрова, дрова посыпались. Тигр хотел прыгнуть другой раз, но слон уже повернулся, схватил хоботом тигра поперёк живота, сдавил, как толстым канатом. Тигр раскрыл рот, высунул язык и мотал лапами.
      А слон уж поднял его вверх, потом ударил оземь и стал топтать ногами.
      А ноги у слона — как столбы. И слон растоптал тигра в лепёшку. Когда хозяин опомнился от страха, он
      сказал:
      — Какой я глупый, что бил слона! А он мне жизнь спас. Хозяин достал из сумки хлеб, что приготовил для себя, и весь отдал слону.
     
     
      КРУЖЕЧКА ПОД ЁЛОЧКОЙ
     
      альчик взял сеточку — плетёный сачок — и пошёл на озеро рыбу ловить.
      Первой поймал он голубую рыбку. Голубую, блестящую, с красными пёрышками, с круглыми глазками. Глазки как пуговки. А хвостик у рыбки — совсем как шёлковый: голубенький, тоненький, золотые волоски.
      Взял мальчик кружечку, маленькую кружечку, из тонкого стекла. Зачерпнул из озера водицы в кружечку — пусть плавает пока рыбка.
      Поставил под ёлочкой, а сам пошёл дальше. Поймал ещё рыбку. Большую рыбку — с палец. Рыбка была красная, пёрышки белые, изо рта два усика свесились, по бокам тёмные полоски, на гребешке пятнышко, как чёрный глаз.
      Рыбка сердится, бьётся, вырывается, а мальчик скорее её в кружечку — бух! Побежал дальше, поймал ещё рыбку -совсем маленькую. Ростом рыбка не больше комара, еле рыбку видно.
      Мальчик взял тихонечко рыбку за хвостик, бросил её в кружечку — совсем не видать. Сам побежал дальше.
      «Вот, — думает, — погоди, поймаю рыбу, большого карася».
      А подальше, в камышах, жила утка с утятами. Выросли утята, пора самим летать.
      Говорит утка утятам:
      — Кто поймает рыбу, первый кто поймает, тот будет молодец. Только не хватайте сразу, не глотайте: рыбы есть
      колючие — ерш, например. Принесите, покажите. Я сама скажу, какую рыбу есть, какую выплюнуть.
      Полетели, полетели утята во все стороны. А один заплыл дальше всех. Вылез на берег, отряхнулся и пошёл переваливаясь. А вдруг на берегу рыбы водятся? Видит: под ёлочкой кружечка стоит. В кружечке водица. «Дай-ка загляну».
      Рыбки в воде мечутся, плещутся, тычутся, вылезти некуда — всюду стекло.
      Подошёл утёнок — видит: ай да рыбки! Самую большую взял и подхватил. И — скорее к маме.
      «Я, наверно, первый. Самый я первый рыбу поймал — я и молодец».
      Рыбка красная, пё-рышки белые, изо рта два усика свесились, по бокам тёмные полоски, на гребешке пятнышко, как чёрный глаз.
      Замахал утёнок крыльями, полетел вдоль берега — к маме напрямик.
      Мальчик видит — летит утка, низко летит, над самой головой, в клюве держит рыбку, красную рыбку с палец длиной.
      Крикнул мальчик во всё горло:
      — Моя это рыбка! Утка-воровка, сейчас отдай!
      Замахал руками, закричал так страшно, что всю рыбу распугал.
      Испугался утёнок да как крикнет: «Кря-кря!» Крикнул «кря-кря» и рыбку упустил.
      Уплыла рыбка в озеро, в глубокую воду, замахала пёрышками, поплыла домой.
      «Как же с пустым клювом к маме вернуться!» — подумал утёнок, повернул обратно, полетел под ёлочку.
      Видит — под ёлочкой кружечка стоит. Маленькая кружечка, в кружечке водица, а в водице -рыбки.
      Подбежал утёнок, скорее схватил рыбку. Голубую рыбку с золотым хвостиком. Голубую, блестящую, с красными пёрышками, с круглыми глазками. Глазки как пуговки. А хвостик у рыбки — совсем как шёлковый: голубенький, тоненький, золотые волоски.
      Подлетел утёнок повыше — и скорее к маме.
      «Ну, теперь не крикну, не раскрою клюва. Раз уже был разиней».
      Вот и маму видно. Вот совсем уже близко. А мама крикнула:
      — Кря, что несёшь?
      -Кря, это рыбка, голубая, золотая, — кружечка стеклянная под ёлочкой стоит.
      Вот и опять клюв разинул, а рыбка — плюх в воду! Голубенькая рыбка с золотым хвостом. Замотала хвостиком, заюлила и пошла, пошла, пошла вглубь.
      Повернул назад утёнок, прилетел под ёлку, посмотрел в кружечку, а в кружечке рыбка маленькая-маленькая, не больше комара, еле рыбку видно.
      Клюнул утёнок в воду и что было силы полетел обратно домой.
      — Где ж у тебя рыба? — спросила утка. — Ничего не видно.
      А утёнок молчит, клюва не открывает. Думает: «Я хитрый! Ух, какой я хитрый! Хитрее всех! Буду молчать, а то открою клюв — упущу рыбку. Два раза ронял».
      А рыбка в клюве бьётся тоненьким комариком, так и лезет в горло.
      Испугался утёнок: «Ой, кажется, сейчас проглочу! Ой, кажется, проглотил!»
      Прилетели братья. У каждого по рыбке. Все подплыли к маме и клювы суют.
      А утка кричит утёнку:
      — Ну, а теперь ты покажи, что принёс!
      Открыл клюв утёнок, а рыбки нет.
     
     
      ХРАБРЫЙ УТЁНОК
     
      Каждое утро хозяйка выносила утятам полную тарел-ку рубленых яиц. Она ставила тарелку возле куста, а сама уходила.
      Как только утята подбегали к тарелке, вдруг из сада вылетала большая стрекоза и начинала кружиться над ними.
      Она так страшно стрекотала, что перепуганные утята убегали и прятались в траве. Они боялись, что стрекоза их всех перекусает.
      А злая стрекоза садилась на тарелку, пробовала еду и потом улетала.
      После этого утята уже целый день не подходили к тарелке. Они боялись, что стрекоза прилетит опять.
      Вечером хозяйка убирала тарелку и говорила: «Должно быть, наши утята заболели, что-то они ничего не едят».
      Она и не знала, что утята каждый вечер голодные ложились спать.
      Однажды к утятам пришёл в гости их сосед, маленький утёнок Алёша.
      Когда утята рассказали ему про стрекозу, он стал смеяться.
      — Ну и храбрецы! — сказал он. — Я один прогоню эту стрекозу. Вот вы увидите завтра.
      — Ты хвастаешь, — сказали утята, — завтра ты первый испугаешься и побежишь.
      На другое утро хозяйка, как всегда, поставила на землю тарелку с рублеными яйцами и ушла.
      — Ну, смотрите, — сказал смелый Алёша, — сейчас я буду драться с вашей стрекозой.
      Только он сказал это, как вдруг зажужжала стрекоза. Прямо сверху она полетела на тарелку.
      Утята хотели убежать, но Алёша не испугался.
      Не успела стрекоза сесть на тарелку, как Алёша схватил её клювом за крыло. Насилу она вырвалась и с поломанным крылом улетела.
      С тех пор она никогда не прилетала в сад, и утята каждый день наедались досыта. Они не только ели сами, но и угощали храброго Алёшу за то, что он спас их от стрекозы.
     
     
      ГАЛКА
     
      У брата с сестрой была ручная галка. Она ела из рук, давалась гладить, улетала на волю и назад прилетала.
      Вот раз сестра стала умываться. Она сняла с руки колечко, положила на умывальник и намылила лицо мылом. А когда она мыло сполоснула, — поглядела: где колечко? А колечка нет.
      Она крикнула брату:
      — Отдай колечко, не дразни! Зачем взял?
      — Ничего я не брал, — ответил брат. Сестра поссорилась с ним и заплакала. Бабушка услыхала.
      — Что у вас тут? — говорит. — Давайте мне очки, сейчас я это кольцо найду.
      Бросились все искать очки — нет очков.
      — Только что на стол их положила, — плачет бабушка. -Куда им деться? Как я теперь нитку в иголку вдену?
      И закричала на мальчика:
      — Твои это дела! Зачем бабушку дразнишь? Обиделся мальчик, выбежал из дому. Глядит — а над
      крышей галка летает, и что-то у ней под клювом блестит. Пригляделся — да это очки! Спрятался мальчик за дерево и стал глядеть. А галка села на крышу, огляделась, не видит ли кто, и стала очки на крыше клювом в щель запихивать.
      Вышла бабушка на крыльцо, говорит мальчику:
      — Говори, где мои очки!
      — На крыше! — сказал мальчик.
      Удивилась бабушка. А мальчик полез на крышу и вытащил из щели бабушкины очки. Потом вытащил оттуда и колечко. А потом достал стёклышек, а потом разных денежек много штук.
      Обрадовалась бабушка очкам, а сестра колечку и сказала брату:
      — Ты меня прости, я ведь на тебя подумала, а это галка-воровка.
      И помирилась с братом.
      Бабушка сказала:
      — Это всё они, галки да сороки. Что блестит, всё тащат.