DjVu

      Глава первая
      БЕЗ ОРКЕСТРА
     
      Все произошло совсем не так, как рисовалось Юле Костровой в тот день, когда в райкоме она получала путевку на Се-верострой.
      Утром, в самый день отправки добровольцев, заболела мама. Отец еще неделю назад уехал в командировку. На кого было оставить маму? На братика Славу? Да, он храбрился и все гнал ее: «Поезжан, а то тебя одну потом на Север не пустят». Но разве можно было положиться на этого несмышленыша? Слава вечно заливал чернилами пенал и ранец
      и забывал положить телефонную трубку на рычаг после важного разговора с приятелем по поводу того, где лучше дрессировать щенка: во дворе или на бульваре.
      Юля сбегала в аптеку и дала матери лекарство, потом смерила и записала температуру. Все сделала так, как велел приходивший из поликлиники врач. Но едва лишь после обеда в квартиру заглянула соседка и взялась подежурить возле больной. Юля стремглав полетела на Московский вокзал.
      Привокзальная площадь кипела. Казалось, не только с Невского, но и с Лиговки, и со стороны Старо-Невского, со всех автобусов, трамваев и из круглого вестибюля станции метро — отовсюду на площадь шли добровольцы и те, кто провожал их в Заполярье. Ах, как защемило в груди, когда усидела знакомых ребят и девчат — вместе проходили комиссию—уже с чемоданами в руках!
      — Кострова, отметилась?
      — Возьми на дорогу свежих батонов, вон в палатке!
      — Давай с нами в одном вагоне!
      Юля виновато улыбалась; «Сейчас, сейчас...» Язык пе поворачивался сказать, что она на несколько дней задерживается.
      Навстречу торопливо шел Игорь Савич. Вот кому нельзя пе открыться! Лямки нового брезентового рюкзака на плечах у Игоря туго натянулись, щеки его раскраснелись. Он был возбужден и еще издали крикнул:
      — Почему без вещей?
      Юля подошла к нему и сказала, что ее отъезд откладывается.
      Он быстро, почти пугливо оглянулся:
      — Передумала?
      — Понимаешь, как получилось...
      Он слушал нетерпеливо и как будто недоверчиво.
      — Я непременно вас догоню,— закончила Юля.
      — Ладно, пока...
      Конечно, ему сейчас не до разговоров. Но все же чуточку обидно.
      Юле надо было разыскать представителя Северостроя, предупредить, чтобы не подумали чего-нибудь нехорошего. Но попробуй найди его в толчее и вокзальной сутолоке! После долгих расспросов она увидела наконец представителя. В одной руке у него был список, в другой — авторучка. Он выслушал Юлю, глядя куда-то поверх ее головы.
      Он слушал нетерпеливо и как будто недоверчиво.
      — Где справка, что мать заболела?
      Она сказала, что справку представит хоть завтра, и спросила, как быть с билетом.
      — Поздно, девушка. Стройка не может зависеть от капрп-зов: «еду — не еду».— Представитель полистал список.— Кострова Юлия, Василеостровский район... Я вас вычеркиваю.
      Юлю как кипятком обдало.
      — Не имеете права! Я прошла комиссию, и путевка у меня на руках. Я дня через два-три...
      Тут представителя куда-то позвали.
      — Ладно! — крикнула ему вдогонку.— Не нужно мне вашего билета. Все равно доберусь!
      Ох, какие есть ещ,е на свете бездушные люди! Почему этот представитель ей не поверил? Или он принял ее за одну из тех пустых девчонок, что спрашивали, можно ли в Заполярье гулять в лакированных туфлях? А может, потому он с ней так разговаривал, что ей еще нет восемнадцати лет? Ну что ж из того? Нет, так будет! Если бы он знал, этот уполномоченный, если бы он только знал, чего стоило ей принятое решение — сколько тяжелых, выматывающих душу разговоров было с мамой, сколько споров с соседями. Сколько раз пришлось выслушивать благоразумные фразы: «Зачем тебе, раз с папой-мамой живешь? Это те едут, у кого прописки нет в Ленинграде». 1'1ли: «Поступила бы лучше на курсы, а осенью — в институт». Одни лишь отец не захотел навязчиво учить ее уму-разуму. Отец понимал ее. И еще Игорь.
      Как пришло решение? Раз по старой привычке они с Игорем заглянули в школу, на занятие литературного кружка. Хотя школа была окончена еще год назад, их по-прежнему тянуло в физическую лабораторию — просторную, с широкими окнами,— где раз в неделю по вечерам собирались школьные лирики, эпиграммисты и романисты. Кружком руководила Софья Александровна, мать Игоря: она преподавала в старших классах литературу.
      Юля благоговела перед Софьей Александровной. На ее уроках раскрывался сложный мир человеческих чувств, мир, где мыслили и страдали герои Толстого и Чехова, где звучала музыка блоковских строф и захватывало дыхание от кованого стиха Маяковского. Весь облик учительницы — статная, несмотря на годы, фигура, серебряная прядь в темных волосах, аромат тонких духов — был полон обаяния.
      Отец Игоря был журналист и поэт, в юности он работал на заводе. В сентябре 1941 года Василий Николаевич ушел с ленинградскими ополченцами на защиту Пулкова н погнб. В семье Юли говорили, что Софья Александровна могла выйти замуж вторично, она многим нравилась н была еще совсем не стара, но она отказалась от личной жизни и целиком посвятила себя воспитанию сына.
      Юлю привлекала в Игоре непохожесть его на других. Он искал в жизни необычное. Так же, как и она. В седьмом классе (тогда они учились еще порознь, но встречались на совместных вечерах учащихся женской и мужской школ) Юля узнала об одном его замысле, переполнившем сердце ее ужасом и восторгом. Это был тщательно разработанный план поездки в Корею, на помощь героическим отрядам Ким Ир Сена (дело происходило летом 1951 года). Вместе с Игорем на далекий, пылающий в огне войны полуостров решили отправиться еще два мальчика из мужской школы. Какой-то летчик, дядя одного из мальчиков, обещал содействие: спрячет их среди грузов в рейсовом транспортном самолете, что летает по линии Ленинград— Владивосток. Из Владивостока на рыбачьей лодке рассчитывали добраться до Посьета, а оттуда уже рукой подать до корейской границы. Все уже было готово — маршрутная карта, десяток банок консервов «свиная тушенка», альпинистские ботинки с шипами. Мальчикам помогали собирать деньги сочувствующие девочки. Юля тоже. Ей пришлось ради эгого скрепя сердце проститься с подарком покойной бабушки — брошкой с аметистом. Но поездка сорвалась, потому что летчик обманул: не только не взял ребят на аэродром, но рассказал обо всем отцу и матери мальчика, те страшно разволновались, побежали к директору школы, тот вызвал Софью Александровну—и пошла писать губерния. И хотя ничего из этого отчаянного замысла не вышло, но Игоря еще долго звали в школе: «боец Ким Ир Сена».
      В восьмом он стал писать стихи, одно посвятил Юле, в нем были такие строчки:
      Как трудно это рассказать. Вложить в размеренные строфы Твои вечерние г.паза. Твои улыбающийся профиль...
      Листок СО стихами Юля спрятала на груди. Прочитав их дома, в одиночестве, она стала разглядывать себя в зеркале.
      Ей хотелось понять, почему Игорь назвал ее глаза «вечерними». Глаза у нее были карие, с короткими золотистыми ресничками. Даже, пожалуй, глаза были с рыжеватым отливом, как и волосы. Вечерние? Не похоже, но красиво. Игорь умел увидеть красивое там, где никто не видел.
      В девятом они уже учились вместе. Игоря избрали комсоргом. Теперь он писал не только лирические, но и публицистические, политические стихи, подражая немного Маяковскому. Одно его приуроченное к первомайскому празднику стихотворение напечатали в областной комсомольской газете. Вырезка (принес ее сам сияющий Игорь) гуляла по всему классу, переходила из рук в руки. Все гордились Игорем. И особенно Юля. Правда, после этого он стал порой заноситься. Были в классе девочки, которые критиковали его. Из-за Игоря Юля нередко спорила с подругами: «Он не задавака, он поэт».
      В год окончания школы — тысяча девятьсот пятьдесят пятый— Игорь грезил морем. Море и стихи. Стихи и море. Только ради этого и стоит жить...
      Игорь раздобыл черную морскую фуражку — «мичманку». Носил ее как-то особенно молодцевато, с заломом. Школа дала ему хорошую характеристику, когда он решил послать бумаги в военно-морское училище. Но подавать в военно-морское он передумал. Кто-то отсоветовал: слишком много там узкоспециальных, технических дисциплин.
      Игорь метался.
      Юля понимала друга: ох, как не просто выбрать дорогу, найти себя!
      И вот в тот вечер, когда они возвращались с занятия литкружка, Игорь вдруг сказал Юле:
      — До чего надоело в Ленинграде! Читала обращение? Едем на Север!
      Уже несколько месяцев Юля работала в типографии. Ее учнли наборному делу на линотипе.
      — Решайся, Юль. Сопки увидим, оленей... помнишь у Джека Лондона Смок Беллью? «У меня всего только одна смена белья, и мне хочется отведать медвежатины». Ты будешь моей Лабискви!
      Она заколебалась.
      В типографии было интересно. Мягко стрекотали, позванивая, умные машины. И все же...
      Снова испытала Юля волнение, какое пережила в январе
      пятьдесят четвертого года, когда в жизнь ворвалось новое, емкое слово «целина», когда по радио часто передавали задорную песенку:
      Едем мы, друзья, В дальние края...
      Ехали сверстники, ехали туда, где очень нужны, где их очень ждали. Ничего им не было страшно.
      Сейчас повторялось то же: Юля открывала газету и читала— едут. Включала радио — едут. Да она сама в типографии набирала письма сверстников в газету. Они откликались иа призыв к молодежи. Готовы ехать на Север, на Восток — прокладывать железные дороги, возводить заводы, строить новые города! Что же, ей только и остается, что читать про других?
      Прямо из типографии она рванулась в райком. Подала заявление. Через два дня ей вручили путевку.
      ...Смятенная и подавленная, вышла Юля на вокзальный подъезд. Глаза ее были печальны. Пряди рыжеватых курчавых волос растрепались.
      Где-то позади раздались звуки духового оркестра. На платформе начинался митинг.
      Через десять дней, когда вернулся из командировки отец. Юля собралась в дорогу.
      Мать была ещ,е слаба. Юля простилась с ней дома. На вокзал проводили ее отец и Славик.
      — Может, мама свалилась... из-за тебя? — негромко сказал отец, когда они присели на скамье в зале ожидания.— Справку не забыла?
      — Тут она! — Юля похлопала по нагрудному карману лыжной куртки.— Не знаю... Но в чем моя вина? Переубедить маму я не могла.
      — Да-а-а...— протянул отец, поправляя очки.
      — Софья Александровна, мать Игоря, сказала: «Это благородный почин. Человеческой совести нужны хорошие, благородные поступки».
      — Нужны, нужны! — Отец застегнул пуговицу на кармашке Юлиной куртки.— Игорь уехал?
      — С первым составом. На вагонах: «Вперед, на Север!»,
      «Принимай, Север, посланцев комсомола!» На вокзале оркестр...
      — А ты вот без музыки. Обидно?
      — Только бы добраться.
      — Если хочешь, я позвоню в Мурманск, у меня там знакомый, он тебя встретит, посодействует.
      — Не надо.
      — Не надо так не надо.
      Гулкий вокзальный радиоголос объявил посадку. Юля вскочила, схватилась за ручку чемодана.
      — Поставь,— сказал отец.— Успеем.
      Они переждали, пока у дверей на перрон рассосалась пробка, потом вышли на платформу, разыскали вагон. Отец деловито осмотрел купе, взгромоздил чемодан на верх-нрою полку, перебросился двумя-тремя словами с попутчиками.
      — Напишешь, как приедешь?
      — Обязательно, папочка.
      — Мм... Может, все-таки позвонить?
      — Папа, я ведь не маленькая.
      — Ну хорошо, хорошо. Давай посидим на прощанье... Да, пора. Есть такая современная поговорка: «Уходя, уходите». Так мы пойдем, пожалуй.
      Все втроем вышли из вагона на платформу. Славик уставился на электрические часы под куполом вокзала, где на большом диске циферблата то зажигались, то гасли светящиеся стрелки.
      — Юль, пришли медвежонка в клетке... Не забудешь?
      Что она могла ему ответить?.. Поцеловала братика, потом
      прижалась к плечу отца. Ступеньки вагона поплыли, она вскочила на нижнюю, крепко держась за поручень. Отец торопливо протирал стекла очков. Не успел, сунул очки в карман, неуклюже помахал платком. И вот уже не видно ни его, ни Славика.
      Это была первая в жизни Юлии Костровой самостоятельная поездка.
      Мурманск не так уж далек от Ленинграда. Куда дальше от него уральский рабочий городок Миас или Таганрог, где Юля проводила летние каникулы. Но в тех путешествиях ее никогда не оставляли без бдительного ока старших.
      На Урал она попала совсем маленькой.
      От уральских дней запомнилось странное слово «вакуиро-ванные», темные мощные стволы заводских труб на бледно-синем морозном небе. Запомнилось, как ходили на почту, мама протягивала в окошечко паспорт и тихо спрашивала всегда одно и то же: «Костровой есть?» И как тут же, на почте, торопливо разрывала конверт и доставала листочки, исписанные мелким папиным почерком. Он писал из какой-то «полевой почты» (дальше шел трудный четырехзначный номер).
      Осенью сорок пятого Юля смогла уже сама написать отцу —он все еще служил в армии,— что пошла в первый класс. И хотя мама смеялась: «Ну и написала... как курица лапой!» — Юля была довольна: вот удивится, обрадуется папка!
      А в Таганроге она всегда гостила в доме дяди Кеши, старшего брата матери, работал он мастером на заводе «Красный котельщик». Вся семья дяди очень любила ее. И город ей нравился, чем-то напоминал Ленинград — такие же широкие, прямые улицы, залив с белыми крыльями яхт на горизонте. Даже Петр здесь тоже был, и тоже бронзовый, но не на коне, а на скалистом выступе берега, с рукой, властно сжимающей рукоять шпаги.
      Шумной, веселой ЕчомпаниеИ спускались на пляж, прыгая по нагретым солнцем гранитным ступеням лестницы.
      Таганрог стал особенно дорог, когда Юля открыла его для себя, как город Чехова.
      Она разыскала бывшую Полицейскую улицу.
      Было воскресенье.
      На скамеечках у невысоких домов женщины мирно беседовали, грызли семечки.
      Пахло теплой пыльро.
      В глубине одного из дворов крохотный домик — белые стены, зеленые ставни — почти врос в землю. В полутемных комнатах висели в простенках старомодные фотографии. Было удивительно думать, что в одной из этих комнатенок жил Чехов.
      Нашла и школу, бывшую гимназию. Исшарканные ступени, длинный мрачноватый сводчатый коридор. «Класс Чехова». Самая обыкновенная ученическая парта... Неужели сидел за ней тот, кто написал «Степь» и «Трех сестер»?
      Дядя Кеша привел Юлро на завод.
      И тут она еще раз встретилась с Чеховым.
      Перед цехом стоит памятник — бюст из чугуна. Удивительно тонко передано лицо Чехова. Глаза за стеклышками пенсне. Бородка. Антон Павлович как бы внимательно рассматривал людей, проходивших перед ним, снурощие автокары с деталями, цветы на клумбе заводского скверика.
      У Юли были свои мысли о Чехове. Он мягкий, но сильный. Сильна в нем ненависть к грязи и скуке, ко всему, что унижает человека, ко всякой фальши и обману. Чехов за всю свою жизнь не сказал ни одного неискреннего слова, ни разу не покривил душой... Так и надо жить!
      Вернувшись в Ленинград, Юля на занятиях литературного кружка рассказала о чеховском Таганроге. Игорь в конце вечера подошел к ней, улыбнулся: «Пока ты говорила, я уже и стих придумал. Знаешь, как назову? «Здравствуй, Чехов!» Сильно, а?»
      Игорь, Игорь... Наверно, он сейчас нервничает, беспокоится — куда это запропастилась Юля?
     
     
      Глава вторая
      ДВЕСТИ ТРЕТИЙ КИЛОМЕТР
     
      Из крайнего купе доносились два голоса — мягкий женский, с жалобными интонациями, и напористый, громкий мужской, он часто прерывался веселым хохотком. Краешком глаза Юля заметила: разговариварот молодой моряк в форменке с полосатым воротником и женщина лет тридцати пяти, миловидная, с косами, уложенными венком.
      Вышла в коридор. В окне пробегали столбы, растрепанные сосны, серые штабеля деревянных щитов для снегозадержания. Юля смотрела и слушала: женщина и моряк спорили.
      — ...Но как я могу с этим мириться? Мальчик хорошо учится, а его избиварот. Я член родительского комитета. Понимаете, мы живем около станции. Привезли арбузы. Открытые вагоны. Школьники через тайнуро калиточку ходили — мимо контролеров,— палками доставали арбузы. Мой мальчик очень честный. Он мне сказал... Так его за это окунули в бочку.
      Моряк хохотнул.
      — Неужели вам смешно? Вот я неделро не была дома, возвращаюсь, а внутри все дрожит: жив ли хоть мой мальчик?
      — Сам должен был задержать воришек.
      — Что вы предлагаете: чтобы он заменил милицию?
      — Только не должен расти трусом и одиночкой. Плохой получится человек...
      — Хороший получится! — сердито перебила женщина.— Я его лучше знаю. Почему плохой? Учится на пятерки, ведет общественную работу, член совета дружины, вечером... вечером он дома, со мкоп. Вы не знаете, что у нас делается на улице!
      — А подрался он хоть раз с хулиганами? Или бегает к мамочке за помощью?
      — Да что вы говорите такое! — вконец возмутилась женщина.
      — Вы, мамаши, привыкли только опекать. А вот не надо... Давайте хоть девушку спросим,— неожиданно повернулся он к Юле.— Идите к нам, девушка! Что это вы у окна скучаете?
      «Заметил, что прислушиваюсь»,— смутилась Юля. Но теперь отступать было некуда. Она вошла в купе и присела на краешек полки:
      — Я не совсем уловила, о чем спор.
      — Ну вот вы, например... сами пробиваете дорогу в жизнь или за вас все мама решает?
      На Юлро смотрело открытое смуглое лицо. Моряк добродушно усмехался. Видно, не сомневался, что незнакомая девушка его поддержит.
      — Я с мнением родителей считарось.
      — Всегда? — прищурился моряк.— Простите, а когда мужа будете выбирать, тоже побежите спрашивать?
      Тут вмешалась женщина:
      — Нехорошо, молодой человек, смущать девушку.
      Юля встала, женщина удержала ее.
      — Посидите еще... Вот вы скажите нам,— снова обратилась она к моряку.— Вы все критикуете домашние методы воспитания, а кто воспитал вас? Вы в школе учились?
      — Озорником был отчаянным.
      — Это чувствуется. Но все-таки?..
      Он рассказал, что рос без отца, из шестого класса был исклрочен за неуспеваемость и нарушение дисциплины, пошел на завод, научился слесарному делу, вступил в комсомол и тогда вновь стал учиться, записался в вечернюю школу. Сейчас
      комсорг военного корабля. Ему еще год осталось служить, но думает остаться на сверхсрочную.
      Дробно прогрохотал мост.
      Внизу, за переплетами ферм, проплыла река. Мелькнули плотина, водосброс, покрытый пенистой пеленой.
      — Волховская,— громко сказал моряк.— Куйбышевская раз в сто будет мощнее этой.
      Он явно хотел, чтобы Юля оценила его осведомленность. Но, называя мощность Куйбышевской ГЭС, напутал в киловаттах, и Юля поправила его.
      — Откуда вы это знаете? —удивился моряк.
      — Отец по турбинам работает.
      — Интересно!.. А я решил, что папаня у вас... ну, архитектор или музыкант.
      — Почему так?
      — Не знаю. Так что-то в голову пришло. Вы зачем в Мурманск едете?
      — У меня там дело... Командировка.
      Она вернулась к себе в купе, взялась за книжку.
      Поезд уже отбежал далеко от Ленинграда. Перегоны становились все длиннее.
      Горизонт сузился. Теперь уже редко встречались заводские строения и высокие кирпичные трубы.
      Поезд шел в зеленом тоннеле леса. Начиналась Карелия.
      Книжка не читалась. Юля снова вышла в коридор.
      Проводница разносила стаканы с дымящимся чаем, кто-то лениво говорил: «Чай не чай, а сахарку похрупаем».
      В купе возле выхода в тамбур было тихо. Наверно, женщина, которая все беспокоилась о сыне, уже вышла на одной из промежуточных станций.
      Покосившись краешком глаза. Юля увидела, что моряк спит, вытянувшись на полке и прикрыв лицо воротником форменки.
      Постепенно вагон затихал.
      Вдруг дверь с шумом отодвинулась. В коридоре появился какой-то парень в мятом кителе, с воспаленным, красным лицом. Его мотало от стенки к стенке. Он шел прямо на Юлю.
      — Курносая... Я, конечно, извиняюсь...
      — Что вам нужно?
      — Курносая... губки, глазки — уф! — Он сделал чмокаро-щий звук.— Вот! — Он выхватит из кармана смятые деньги и помахал перед Юлиными глазами.
      Она бросилась к себе, но парень растопырил руки.
      — Пустите!
      — Эх, курносая!
      Обтянутаяфланелевкойширокая спина в этот момент загородила Юлро. Мгновенно появившийся из своего купе моряк так тряхнул наглеца, что тот кулем полетел на пол.
      — Глаза порежу... мусор! — бормотал, поднимаясь с пола, сразу протрезвевший парень.
      — Мотай отсрода, живо!
      — За свои деньги... не имею права?
      — Я те покажу право...— Моряк взял парня за воротник и подтолкнул к выходу.— Идите к себе, девушка.
      Юля легла. С верхней полки сквозь окно смутно проглядывались все те же бесконечно бегущие леса, теперь уже окутанные лиловатой вечерней дымкой. Иногда леса расступались, давая место пустынному темному озеру. Лишь огонек путевой будки отражался в черном зеркале воды.
      На противоположной полке, укрывшись шинельро, посапывал железнодорожник. Наверно, и моряк снова лег и дремлет, закрыв лицо воротником форменки. А женщина, с которой он спорил, теперь уже, вероятно, дома.
      Назавтра Юля почти не выходила из купе, все лежала на полке, следила, как меняется пейзаж.
      Леса давно кончились. Открылась полоса сизой, мглистой воды — залив Белого моря.
      Проехали станцию со странным названием — Кандалакша. Сосед-железнодорожник объяснил: до этого места в царское время каторжники шли в кандалах, а здесь уже кандалы с них снимали — все равно не убегут. Вот от этого и название Кандалакша.
      Теперь уже состав тащил электровоз, издававший короткие, резкие, низкие гудки. И с каждым новым гудком, с каждой новой встречной каменистой осыпью или прыгарощим через камни потоком все дальше и дальше отодвигался от Юлии мир, где были мама, школа, книги, стихи.
      Пассажиры торопливо покидали вагоны. Юля тащилась с чемоданом по пристанционным путям, не зная, в какую сторону податься, гд« тут вокзал, справочное броро. Сзади послышался знакомый басовитый голос:
      — Вокзал на горе. Давайте чемодан!
      Оглянулась — тот самый моряк. В шинели и бескозырке с золотыми буквами: «Северный флот». Выглядит еще молодцеватей, только лицо не такое веселое. Юля поблагодарила, но от предложенной услуги отказалась.
      — А то, гляжу, никто вас не встречает.
      — Никто и не должен был встречать!
      — Оделись вы легко. Тут семь раз за день погода меняется...
      Он постоял в нерешительности, приложил руку к бескозырке:
      — Так счастливо оставаться... Надолго в командировку?
      — Еще не знаю. Спасибо вам.
      — За чго?—усмехнулся моряк. — Может, и встретимся когда-нибудь. А то давайте до гостиницы донесу.
      — Он совсем нетяжелый.
      — Ну что ж... Вы хоть имя свое можете мне сказать?
      — Меня зовут Юля.
      — Пахомов Марат. Значит, не нуждаетесь?
      — Ничего, не беспокойтесь. До свидания!
      Потом она немного пожалела, что отказалась от этой помощи, но было уже поздно.
      На вокзале Юля узнала, что поезд в район Северостроя ушел рано утром, а вообще поезда в том направлении ходят только по нечетным числам: завтра двенадцатое — значит, и завтра не уедет. Пока дотащилась до гостиницы, там не осталось ни одной свободной койки. Кто-то сказал, что с привокзальной площади рано утром отправляется автобус до поселка Металлический, а оттуда уже недалеко и до стройки — можно добраться на попутных машинах. Измученная, с ощущением, что под ложечкой сосет, она вернулась на вокзал.
      Июньский день тянулся бесконечно долго.
      Закусив булкой и плавленым сырком, положенным мамой в чемодан. Юля сидела среди таких же, как и она, временно бездомных людей: отпускников-моряков, строителей, женщин с узлами, транзитных пассажиров. На улице было светло, и казалось, что ночь никогда не наступит.
      Юля решила бодрствовать и крепко потерла глаза, чтобы прогнать сонливость.
      Все же, наверно, задремала, потому что вскочила, когда над ухом кто-то громко сказал:
      — На автобус не опоздайте!
      Схватив чемодан, Юля вышла из вокзального здания.
      Возле автобуса уже выстроилась длинная очередь.
      «Вот он какой, Мурманск, столица Заполярья!» — думала Юля, с любопытством разглядывая внушительные каменные здания, мимо которых шла машина. Магазины, киоски, светофоры. На тротуарах много моряков. В просветах улиц синерот сопки. Хотелось увидеть море, но порт оставался где-то в стороне. Вскоре улица перешла в шоссе; плавными виражами оно поднималось на холмы.
      Разные лроди ехали в автобусе. Внимание Юли привлекла семья лейтенанта-пограничника. Сам лейтенант — в новенькой зеленой фуражке, аккуратный, молчаливый, невозмутимый. Когда в очереди шумели и толкались, он не проронил ни слова. Однако подсадил в машину не только свою светловолосуро жену с годовалым мальчиком, но и других женщин с ребятами.
      Подъехали к деревянному мосту, переброшенному через кипящую в камнях речку. Дальше ожидался какой-то Чертов перевал.
      Шофер сделал остановку; через стекло кабины было видно, как он неторопливо выпивает и закусывает.
      После моста начался подъем. Километров через пять машина стала. Шофер, чертыхаясь, полез под автобус.
      Пассажиры высыпали наружу.
      Юля старалась запомнить пейзаж, чтобы потом описать его в письме домой и Софье Александровне.
      Горизонт был мягко очерчен покатыми холмами. Казалось, видно на тысячи верст кругом: воздух чист и прозрачен. Елочки— как игрушки и словно обложены ватой. Но это не вата, а ягель — олений мох,— так объяснил один из пассажиров. Справа от шоссе, в низине, озеро, вдоль берега тянется еще кромка льда, а середина черно-синяя. Озеро, наверно, очень глубокое и холодное-холодное. Между камнями пробивается трава особенно яркого, почти изумрудного цвета. А небо над головой — как хрустальный купол: легкий и величавый.
      — Красиво! — вырвалось у Юли.
      — Самое красивое — тишина, — откликнулась стоявшая у обочины шоссе пассажирка. Она курила, спокойно поглядывая вокруг. На ней было потертое> но по моде сшитое пальто. Кубанка посажена на голове кокетливо, чуть-чуть набок.— Такая глубокая тишина... только на Севере и бывает,— мед-
      ленно продолжала женщина.—«Край непуганых птиц, край нехоженых троп». Пойдемте побродим. Тут еще долго.
      Звали ее Антонина Петровна. На Крайнем Севере, как и Юля, она впервые. И тоже ленинградка.
      Антонина Петровна поинтересовалась, где Юля жила в Ленинграде, кто остался из родных. У нее самой почти никого— единственный брат в армии, кадровый офицер. Сама тоже прослужила в армии всю войну сестрой в госпитале, потом училась в медицинском институте, закончила институт, работала на Урале, а теперь вот получила назначение в Заполярье: будет организовывать больницу в новом рабочем поселке.
      — Собственно, не больницу, а пока медпункт,— поправилась Антонина Петровна.— Там еще ничего нет.
      Наконец шофер вылез из-под машины. Вид у него был мрачный.
      — Ну, скоро? — наседали пассажиры.
      Послышалось что-то маловразумительное насчет заднего места и коробки скоростей вперемежку с угрозами по адресу некоего Сашки-диспетчера.
      — Что же вы думаете предпринять?
      Вместо ответа шофер сел на подножку машины и закурил.
      — У них не автотранспортная контора, а... кустарная артель «Червонное дышло», — сказал кто-то.
      — Почему «дышло»? — стал кипятиться шофер.— Зачем такие слова? «Дышло»! Думаешь, мне интерес? И так в кармане черная касса.
      — Плачется, — продолжал тот же голос.— А сам забегал в магазин, три пол-литра захватил.
      «Дышло» все же ударило по самолюбию шофера. В нем пробудилась энергия. Он останавливал встречные машины, просил помочь.
      Никто не отказывал. Уже несколько водителей, подстелив измазанные телогрейки, залезали под автобус, копошились в чреве машины, что-то вывинчивали, прилаживали, но мотор оставался бездыханным.
      Похолодало.
      Юля бродила с Антониной Петровной по ельнику, собирала сучья. Увидев, как она тащит с берега озера корягу, лейтенант одобрительно кивнул головой:
      — Эта долго будет гореть...
      В опустевшей машине матери укладывали спать младенцев.
      Неподалеку от обочины шоссе вспыхнул костер. Все расселись кругом, наблюдая, как пляшет, вырываясь длинными языками, и резвится веселое пламя.
      — Так можем и до завтра загорать.
      — Здесь закон — тайга, а прокурор — бурый медведь. Впрочем... Мересьев восемнадцать суток шишками питался.
      — Тут и ягель есть.
      — Желарощие могут в олени записаться!
      — Хороши шуточки...
      Из окна автобуса высунулась жена лейтенанта:
      — Боря!
      Лейтенант пошел в машину и скоро вернулся оттуда с полным рюкзаком.
      — Картошечка,— объявил он. — Запечется хорошо... для всей компании!..
      Поужинали, обжигая пальцы горячими картофелинами. Даль все еще оставалась светлой. Лишь чуть-чуть потускнели краски. Камни, кусты, гладь озера — все как бы оцепенело в матовом холодноватом свете незаходящего солнца. Ночная тень обходила стороной этот уголок земли.
      У костра остановился «пикап». Он следовал в Мурманск. Несколько военных моряков подошли к огню.
      — Что, резина подвела? — спросил старший офицер, он был в черном мундире, с кортиком на боку. — Как приедем в Мурманск, позвоним в гараж, чтобы прислали «Техпомощь».
      Юле вспомнился дорожный знакомый — моряк, по имени Марат, его открытое, смуглое, чем-то опечаленное при прощании лицо. Отзывчивые люди моряки, всегда готовы помочь.
      «Пикап» ушел, снова стало тихо.
      Мужчины покуривали у огня и толковали о своем, а возле Юли и Антонины Петровны собралось несколько женщин.
      ...Часто потом вспоминался Юле этот тревожный вечер в светлой пустыне горной тундры, у костра, возле сломанного автобуса, среди незнакомых, но ставших вдруг близкими людей.
      Поздно ночью пришла летучка «Техпомощи». Через час автобус смог наконец тронуться.
      Перевал был погружен в туман. Когда спустились ниже, Юля увидела по обеим сторонам дороги серые, угрюмые развалины— остатки железобетонного сооружения.
      — Танковые ворота,— негромко сказал лейтенант. И добавил, прочитав вопрос в Юлиных глазах: — Это немцы хотели наших остановить...
      Он начал что-то рассказывать, но Юлю сморила усталость.
      Сон был путаный, рваный.
      Расклеив ресницы, ока увидела, что все уже в автобусе спят. Откинув голову на спинку сиденья и держа на коленях мальчика, спала жена лейтенанта; сам лейтенант, сдвинув свою новенькую фуражку, по-детски положил голову на ее плечо.
      Заскрипели тормоза. В окошке колебались призрачные силуэты гор, подернутых жемчужной дымкой. Можно было различить очертания машин с ковшами и черпаками.
      — Северострой? Приехали? — испуганно спросила Юля.
      — Спите, девочка... И я туда. Будем добираться вместе.
      На улице светло и безлюдно. Высадив пассажиров, автобус скрылся за поворотом шоссе.
      «День или ночь?» — подумала Юля.
      В обе стороны от остановки тянулись квадратные дома, добротные, но какие-то угрюмые, без палисадников и оград. Стояли они не по прямой линии, а с отступами в сторону — один левее, другой правее. В этой кажущейся разбросанности чувствовалась, однако, система. Потом Юля узнала, что дома строились концессионерами-канадцами, искавшими в этих местах цветной металл. Они ставили дома с таким расчетом, чтобы лучше защищаться от снежных заносов и чтобы в комнаты попадало как можно больше солнечного света.
      — Куда же идти? — растерянно спросила Юля.
      Антонина Петровна закурила и присела на чемодан.
      — Будем ловить маши«у на Северострой.
      Мимо шел высокий, с толстенными скатами «МАЗ». Антонина Петровна подняла руку. Шофер притормозил, открыл дверцу кабины.
      Кабина была просторная, поместились все трое. Чемоданы засунули в кузов между серыми бетонными блоками.
      Сразу же за поселком Металлическим дорога побежала по краю большого озера. Противоположный гористый берег курчавился лесом и кустарником. Среди зеленого разлива хвои белым островком выделялось одинокое каменное здание.
      — Школа? — поинтересовалась Юля.
      — Церковь норвежская,— объяснил шофер.
      — Нор... веж... екая?
      — Ну да, там Норвегия.
      Сказал так просто, словно «там магазин» или «там стадион».
      ...Дома, в Ленинграде, напротив Юлиной кровати висела на стене физическая карта обоих полушарий. Открывая глаза, Юля видела всегда одно и то же: схваченные сеткой меридианов и параллелей зеленые разливы океанов, коричневые жгуты горных хребтов, синие жилы рек. Очертания материков были изучены, как картинки в затрепанной любимой книге. Скандинавия напоминала растянувшегося в прыжке сильного зверя, могучий его хребет щетинился фиордами. Норвегия казалась далекой, сказочной — и вот она тут, рядом.
      Вскоре шофер затормозил — дорогу перегораживал полосатый шлагбаум.
      Из-за утла деревянного строения вышел пограничник в плаще, с автоматом:
      — Документы!
      Пограничник неторопливо просмотрел и вернул паспорт и путевку шоферу. С такой же обстоятельностью познакомился с бумагами Антонины Петровны и тоже вернул. Юля протянула ему теплую — хранила на груди — красную книжечку комсомольской путевки и паспорт.
      — А пропуск? — спросил пограничник; у него был белый детский пушок на щеках и до смешного белые брови.
      — Какой пропуск? Я на Северострой. Путевку читайте!
      Белые ребячьи брови пограничника чуть сдвинулись. Он
      строго проговорил:
      — Пропуск в зону. Должен быть пропуск в зону.
      Только сейчас Юля вспомнила, что в райкоме перед отъездом были разговоры о пропусках, о том, что стройка недалеко от границы, а представитель треста, с которым она разговаривала на вокзале, ни о чем ее не предупредил. Знобящий холодок прокатился по спине:
      — Других документов у меня нет.
      — Тогда слазьте, гражданка.
      Шофер досадливо сплюнул.
      — Может, завалился за подкладку кармана? — посочувствовала Антонина Петровна.
      — Не было у меня никакого пропуска.— Юля неумело дернула ручку кабинной дверцы.
      — В таком случае и я...— Антонина Петровна вслед за
      Юлей вылезла из кабины и попросила пограничника помочь им снять чемоданы.
      У полевого телефона сидел офицер. Выслушав сообщение часового, он взял Юлины документы и долго их просматривал.
      — Почему не прибыли со всей группой?
      Юля рассказала о своих злоключениях. Антонина Петровна добавила:
      — Неопытная, только из школы.
      — Есть постановление, оно для всех обязательно,— сухо возразил офицер.— Придется вам подождать. Документы пока останутся у меня.
      Их провели в огороженный дворик, расположенный за строением. Здесь была клумба с выложенной из побеленных камней пятиконечной звездой, несколько деревцев, скамейка.
      — Мы с вами, Юля, вроде как арестованы.— В голосе Антонины Петровны прозвучала смешинка.
      Юле было не до смеха. Она злилась. Что же это такое? Оставила Ленинград, дом родителей, поскорее хочет попасть на стройку, а тут ее не пускают.
      — Эх, сколько еще кругом бюрократизма! — воскликнула Юля.
      — При чем же тут бюрократизм? — оставила шутливый тон Антонина Петровна.— Их долг такой: все проверять, ничему на слово не верить.
      Она стала рассказывать разные случаи из фронтовой жизни.
      — Вот и сейчас мы ехали, и шофер говорил — вы, наверно, пропустили мимо ушей,— зимою здесь нарушители перешли границу. Всех поймали, но двое наших пограничников погибли.
      Наконец их позвали в помещение. Тут располагался контрольно-пропускной пограничный пункт.
      — Можете ехать.— Офицер протянул Юле документы,— Другой раз так не делайте, товарищ Кострова. На Северо-строе вас уже из всех списков вычеркнули. Начальник сказал, что не явилась к отходу эшелона.
      — Я предупреждала, просила! Да как же это они...— Комок стал в горле.
      — Ну вот,— с укоризной сказал офицер,— смелая девушка. без пропуска хотела проехать — и в слезы... Стройте там получше! Сейчас машину устроим, не огорчайтесь.
      и вот они снова в пути — вчерашняя школьница и бывшая фронтовичка. Теперь их везла другая машина, уже не с блоками, а с кирпичом.
      Дорога постепенно забирала вверх, на плоскогорье. Все реже попадались деревья, кусты, все чаще скалы с гладкими, округлыми выступами — шофер называл их «бараньи лбы».
      Воздух дышал суховатым холодком. В действие вступал закон высоких широт: каждые новые пятьдесят метров над уровнем моря и пятьдесят километров в северном направлении давали климатический скачок. Но начало полярного лета чувствовалось и здесь. Оно напоминало о себе то белыми звездочками цветущей морошки, то неожиданной стайкой птиц — то ли гуси, то ли гагары пролетали над болотистой впадиной.
      А то вдруг попадались тонкие белоствольные березки, низко прижатые к земле. Где-нибудь под Ленинградом, в Комарове или Парголове, Юля их не замечала, а тут, в царстве камня, под этим высоким суровым небом, они трогали до слез, словно не деревья это были, а старые милые товарищи.
      Слева от шоссе показались два-три барака. В стороне белели палатки. На веревке, натянутой между углом барака
      и одинокой сосной, ветерок трепал задубевшие сорочки и платья.
      — Приехали! — весело сказал шофер.
      — Это и есть? — изумилась Юля.
      Она заметила, что земля в нескольких местах разворочена, громоздятся штабеля блоков, возле недостроенного каменного здания тяжело рычит бульдозер. И все. Так вот она какая, знаменитая заполярная стройка, о которой столько писали в газетах!
      — Двести третий километр,— подтвердил шофер.— Он и есть Севсрострой!
      ...Слушай, Юлия: перед тобой простирается древняя-древняя русская земля.
      Шоссе ведет к океану, туда, где светло-зеленая волна оглаживает прибрежные камни. Там, среди скал, еще можно увидеть остатки варниц и ловчих станов, кресты и надмогильные плиты со словами, писанными славянской вязью. Там еще сохранились полуразрушенные часовни, где молились странники, приходившие сюда, на самый край земной суши, из далекого далека.
      Еще гонцы Ярослава Мудрого метили здесь границу Русского государства. Олаф, король Норвегии, скреплял своей подписью договор с Киевской Русью о неприкосновенности этого рубежа.
      Здесь, в монастыре, обнесенном бревенчатыми стенами, жили монахи-землепашцы. Когда с моря явились иноземцы и напали на обитель, монахи и все жители поселения — были тут и женщины и дети — дрались храбро, беззаветно и все до единого погибли.
      Несколько столетий была оторвана эта земля от родины, но русские люди вернули ее своему государству. Потом новые пришельцы, вооруженные танками и самолетами, попытались снова овладеть нашей далекой северной окраиной. Ты поедешь на побережье, ты увидишь жестокие отметины и зарубки последней войны.
      Железобетонные доты. Они остались от захватчиков. Доты врезаны в скалу, в них глубокие ходы сообщения и амбразуры, приспособленные для кругового обстрела. Невозможно понять, как смогли наши герои-пехотинцы и моряки-десантники выбить захватчиков из этих каменных гнезд!
      Ты спрашиваешь, как?
      Спроси об этом у моря. У той башенки маяка, что венчает гранитный выстуИ мыса. Спроси безлюдные сопки, спроси дорогу, прорубленную сквозь камни неизвестными героями...
      Посмотри на обелиски с пятиконечными звездочками, на высохший дерн братских могил, на . самодельные надгробья, где ветры и дожди еще не стерли простые имена и фамилии, с великим тщанием и любовью вырезанные по меди солдатскими руками.
      Здесь, под сопками, под озерами, лежит бесценное сокровище. Рудное тело.
      Сокровище искали канадцы, которые имели здесь концессию, когда эта земля была в чужих руках. На него зарились немцы и шведы, за ним охотились американские миллиардеры, рассылающие своих агентов по всему земному шару. Всем им позарез нужна была руда, из которой можно выплавлять никель — серебристый, не знающий тусклости, волшебный металл.
      Нашли сокровище наши геологи. На целые километры пробурили они толщу гор. Их поиски продолжались несколько лет.
      Кто они были, первооткрыватели? Вчерашние студенты. Может, ты десятки раз встречалась с ними на ленинградских улицах. Ведь многие из них были выпускниками Горного института. Насмешливые, влюбленные в шахматы и книги. Главной их чертой было умение терпеть и не ныть.
      Буровые снаряды извлекали из глубины земли круглые каменные столбики, иногда зеленовато-серые, иногда черно-зернистые или с белыми прожилками. Добытые образцы изучали в полевых лабораториях, рассматривали в микроскопы, пробовали на излом, взвешивали, нумеровали, бережно укладывали на складах в специальные продолговатые ящики. Так в библиотеке ставят на полку новую книгу. И каждый керн — образец — был книгой, помогавшей разгадать великую тайну недр.
      В конце концов эта тайна была разгадана.
      Но не думай, что все уже сделано.
      Чтобы добраться до сокровища, нужно снять миллионы и миллионы кубометров пустой породы — наносы ледников, валуны, окатанную гальку, песок и глину.
      Рудное тело, изгибаясь, уходит под дно озера. Толща воды
      прикрывает достуИ к драгоценной жиле.
      придется менять географию. Инженеры разработали проект: прорыть канал и спустить по искусственному руслу воду из этого озера в другое, лежащее ниже.
      Менять географию — менять пейзаж. Раздвинутся сопки, осушатся болота, будет воздвигнут гигантский амфитеатр рудника, где инженерный расчет, рабочая сноровка и мощь механизмов позволят добывать руду бесперебойно, открытым способом. Вырастет обогатительная фабрика с ее сложно взаимодействующими цехами, сотнями умных машин. Для горняков построят фотарий — загорятся искусственные солнца, возмещая в долгие месяцы полярной зимы нехватку живительных лучей.
      Там, где теперь только «203-й километр», бараки, валуны и палатки, будет воздвигнут город.
      И так же, как ровесники твоего отца в глубине Хибинской тундры, в том пункте, где отмечался знаком «19-й километр», построили знаменитый ныне город Кировск, так и здесь, на 203-м километре, поднимется город с теплыми, золотистыми окнами красивых и уютных домов, с театрами и стадионами, школами и парками. И над ним будут летать серебряные птицы, металл для которых выплавят из руды Комсомольского рудника.
      Мечтай об этом. Юля, мечтай!.. Это сильная, светлая мечта. И пусть мечта защитит тебя от всех невзгод и опасностей, мой юный друг.
     
     
      Глава третья
      ИЮНЬСКИЙ СНЕГ
     
      Игорь Савич почему-то смутился, увидев Юлю. Он отпустил усики, и в первую минуту она даже не узнала его. Только когда услышала: «Юль, ты? Сильно-о-о!» — сомнений не осталось. Ну конечно, это он, в той же белой, с выцветшим синим воротником майке, в которой прыгал у волейбольной сетки на школьном дворе. Майка стала уже ему тесна — парень раздался в плечах, возмужал.
      Доро/кную спутницу Юли — врача Антонину Петровну — встретили приветливо. Для нее была уже приготовлена небольшая комнатка в бараке. А с Юлей заведующий ЖКО (жи-
      лищно-коммунальным отделом) не стал и разговаривать. «Пойдите к начальнику, напишите заявление, объясните причину, почему отстали от эшелона».
      Она пошла...
      В тесной конторе Северостроя пол был затоптан сапогами рабочих. В коридоре толпились каменщики, плотники, штукатуры.
      Юля прислонилась к стене. В глаза бросилась надпись, нацарапанная на фанере:
      «Маялись без работы 10 июня 1956 года. Бригада И человек. Ленинград — Металлический».
      Дальше над окошечком кассы было выведено химическим карандашом:
      «Сегодня денег не будет».
      И какой-то юморист, вспомнивший знаменитую надпись времен гражданской войны, приписал сбоку размашисто:
      «Касса закрыта — все ушли на фронт».
      К начальнику строительства Одинцову пускали по два человека.
      Юля оказалась одной из последних в очереди.
      Наконец ее впустили в большой, холодноватый, почти пустой кабинет. Она вошла вслед за молодой работницей с бетонного узла; глаза у той припухшие, в кулаке зажаты брезентовые рукавицы.
      — Аванс не выдали, это по какому праву? — сварливо начала работница.— Я и так уже двести рублей задолжала.
      Показалось, что работница ошиблась и обращается не по адресу: сидевший за столом человек никак не был похож на начальника большой стройки. На нем заурядное драповое пальтецо, брюки заправлены в сапоги. На вешалке в углу висит серая кепочка. В кабинете никаких чертежей, схем или пультов с мигающими лампочками.
      Начальник разговаривал по полевому телефону. Старая деревянная коробка телефона стояла рядом с графином, наполненным рыжим чаем. Лицо у начальника было самое обыкновенное, ничем не примечательное, изо рта вылетали клубочки пара. Голос негромкий, с хрипотцой. («Батманов был совсем не такой»,— подумала Юля, вспоминая роман «Далеко от Москвы».)
      — Возьмите и сделайте подсыпочку... Подождите,— обернулся он к работнице,— видите, разговариваю... Пусть растаскивают по трассе трубы. Своими, своими людьми обходитесь.
      и так не загружены. Утром был у тебя, видел. Кирпич, доски— все разбросано. Известь рассыпана, машины по извести ходят. Что-то ты слишком добрый, Прохор Семеныч.
      Требует от кого-то, чтобы тот был злым. И сам, видно, недобрый, ох, недобрый. Вот по этому аппарату разговаривал он с офицером-пограничником: «Мы ее из списка вычеркнули, не нужно нам таких».
      Положив трубку, Одинцов разыскал на столе бумажку:
      — Прогуляли три дня: пятое, шестое, седьмое.
      — Я на бетонном работать не буду.
      — Пятое, шестое, седьмое июня,— скучным голосом повторил Одинцов.— Сколько недодано раствора за эти дни?
      — Через силу выполнять не могу.
      — Другие выполняют. А вы хотите не работать и получать?
      — Товарищ начальник, в конторе свободное место учетчицы.
      — Скажите, почему прогуляли?
      — Не выходила по личным причинам! — резко сказала девушка.— Сейчас объяснять не буду. Не хотите в контору, пошлите в столовую.
      — Знаете, что я вам скажу? Ленинградский комсомол допустил большую ошибку, послав вас сюда.
      — Так не хотите давать аванса?
      — Идите на работу.—-Одинцов снова взял трубку зазвонившего телефона.— Время рабочее.
      — Издевайтесь, издевайтесь... Я в Москву напишу! Министру!..— выкрикнула работница, закрыла лицо рукавицей и выскочила из кабинета.
      «Бездушный»,— отметила про себя Юля.
      Одинцов снова вел долгий и малопонятный разговор по телефону.
      — Давайте, что у вас? — Он взял заявление.
      Юля внутренне ощетинилась, готовясь «хладнокровно, с выдержкой» (так советовала Антонина Петровна) объяснить, почему задержалась в Ленинграде. Но объяснений не понадобилось. Начальник только поинтересовался, получала ли она деньги у представителя треста.
      — Я на свои приехала.
      Он потер лоб, седые виски и, точно вспоминая о чем-то, спросил, остались ли у нее деньги.
      — Обедать есть на что? Ну хорошо.
      Юлю направили на второй стройучасток к прорабу Прохору Семеновичу Лойко.
      Игорь дожидался ее возле конторы.
      — Ну как?
      — Оформили.
      — Молодец. Я, между прочим, был уверен, что ты приедешь.
      Он объяснил, что второй стройучасток — это строительство жилых домов будущего города, самая боевая сейчас работа. Бригада, где он с первых дней находится, копает ямы под фундаменты.
      — Меня уже и в комсомольский комитет выбрали,— добавил Игорь.— Ты скорее включайся!
      Юлю определили в бригаду подсобниц. Жили подсобницы со своей бригадиршей Асей Егоровой в палатке с печкой (это было преимущество, потому что на все палатки печек не хватило). Давали им разные задания: то доски складывать, то убирать возле домов, то подносить кирпич каменщикам.
      В дырочки палатки сквозит небо.
      Брезентовая стена рядом с койкой тихонько колеблется. То вздувается, то опадает.
      Как и вчера и позавчера, солнце над горной тундрой не заходит, но сегодня к сиянию круглосуточного дня примешивается холодноватый, беспокоящий отблеск.
      Юля откидывает одеяло, натягивает лыжные брюки. Сдернув с гвоздика полотенце, выбегает на улицу полотняного городка.
      Ох и красота!
      Белое и зеленое.
      Белое и голубое.
      Снег выпал. Июньский снег!
      Только в Заполярье могут случаться такие чудеса.
      Чистый-чистый, сахарный покров равнины — и дымчатая голубизна далеких сопок. Пушистый белый холод — и нарядный летний убор маленьких, хрупких, но таких цепких и отважных полярных березок. Мелкое кружево листвы пронизано теплым, зеленым светом.
      Снег выделяет, подчеркивает черноту воды в озерах и прямизну шоссе, вокруг которого раскинулся лагерь строителей.
      Возле палатки рукомойник, здесь же титан.
      Юля сгребает с крышки титана свежую порошу. Мокрым комком, как губкой, обтирает руки, шею, лицо. До чего здорово!
      Вчера всей палаткой ходили на пологий, прогретый солнцем склон сопки, собирали полярные маки, колокольчики, одуванчики. Им-то, бедным кустикам цветов, сейчас не очень уютно под снежной пеленой.
      ...Ты не бойся ни жары И ни хо-ло-да! —
      громко запела Юля.
      Она стянула через голову майку и ощутила на шее медный сосок рукомойника. Тотчас же ледяные струйки прохватили ее до ребер. Ойкнула, но соска не отпустила.
      — Буратино, веселый человечек... простудишься!
      В глаза лезут мокрые пряди. Юля ничего не видит, но узнает по голосу Асю Егорову, бригадиршу.
      — Мамка, это ж одно удовольствие. Попробуй!
      — Вытирайся скорее!
      — Антонина Петровна так советовала. Лучшая закалка.
      — Забюллетенишь, вот и будет закалка.
      — Ты посмотри. Лея, какая прелесть: белое и зеленое.
      — Сегодня шифер сгружать. Машины придут из Металлического. Все будет мокрое от этого снега. Чему тут радоваться?
      Вот всегда она такая, «мамка, мамуля», как прозвали Асю в бригаде,— никогда не разделяет Юлиных восторгов.
      В палатке перед зеркальцем Ася расчесывает, заплетает густые волосы цвета темной меди. Косы идут ей, она полная, румяная.
      Ася старше всех, ей уже двадцать четыре года, она работала на фабрике ткачихой, а потом контролером ОТК. Во всем разбирается. Если мастер неправильно закроет наряд, сама пойдет в бухгалтерию и добьется правды. Спокойная, рассудительная.
      — У нас на фабрике страстей наговорили,— делилась она с Юлей.— Запоешь ты, говорят, на Севере «Сулико». Как укусит комар — помрешь. Ездить, говорят, там только на собаках можно. И кругом белые медведи бродят... Глупости все. Пока в палатке поживем. А ближе к зиме потребуем, чтобы в щитовой дом переселили.
      «Буратино» — так Ася прозвала Юлю. Считает ее непоседливой, неугомонной, как тот забавный деревянный человечек, что описан в сказке. (А в школе подруги звали Юлю «Юлой» за невысокий рост и стремительную походку.)
      Шутливые прозвища даны и остальным обитателям палатки.
      Возле печки — всегда жалуется, что зябнет,— спит хорошенькая смуглая Руфина, Руфа — «чертовски милая девушка».
      Мурлыча песенку, застилает койку русоголовая, всегда приветливая Ядя — «Одуванчик». Она не ленинградка, приехала из Белоруссии. Здесь работает ее брат Николай — буровой машинист на руднике, бывший пограничник. Он часто навещает сестру, любит ее и заботится о ней, а она стирает ему бельишко. Часто вместе сидят в уголке и читают полученные с родины письма.
      Проснулись, но еще нежатся под одеялом «Сестрички» — Нелли и Майка. Они очень разные, но их водой не разольешь: отсюда и прозвище «Сестрички».
      У тоненькой большеглазой Нелли характер переменчивый. То щебечет без умолку, пересказывает кинофильмы, то целыми часами молчит, о чем-то вспоминает. Или вдруг заплачет без всякой причины. Может, одна только Майка и знает, что творится на душе у Нелли.
      У Майки-коротышки сильные руки и мальчишеские повадки. Майка то восхищает Юлю, то злит. Иной раз хочется Майку расцеловать, иной раз за нее стыдно. Майка курит, вставляет в разговор блатные словечки. За ругань палатка объявила ей однажды бойкот (против бойкота возражала одна лишь Нелли). Майка страдала, ни в какую другую палатку переселяться не соглашалась и спала на улице, пока Егорова не разрешила ей вернуться, строго предупредив: «Услышу еще раз — исключим навсегда». На работе Майка сноровистая. Под койкой у нее всегда пила, штыковая лопата, гаечный ключ и другой рабочий инструмент. Раз прекратилась подача воды из временной котельной И слесаря на месте не оказалось. Все скисли, а Майка сказала: «Сейчас будет порядок». Через развороченные траншеи, через груды угля пролезла в дальний закуток котельной, что-то зажала, что-то отпустила — и вода пошла. Умела она и стряпать, но возиться с готовкой обеда не любила и в столовую тоже почти не ходила: питалась преимущественно конфетами и пряниками. Между прочим, никто
      лучше Майки не был осведомлен, какие продукты привезли в буфет.
      — Девочки, паук ползет! — вскрикивает вдруг Ядя.— Письмо будет.
      — Ты и так получаешь,— невесело откликается Нелли.
      — Ну вас, разбудили! — Руфа натягивает на голову одеяло.— Дали бы еще полчасика...
      — Вставайте, вставайте! — Егорова надевает ватник. Уже в рельс били. Руфа, ты вчера дежурила? Щепочек совсем не осталось.
      — Майка колун утащила.
      — И чурочки все,— хмурится Егорова.— Протапливать печем. Сегодня снег выпал.
      — Снег! Уже! — Руфа откидывает одеяло, садится на койке.— Что же осенью будет?
      — Вот колун! — Майка почти швыряет топор к койке Ру-фы.— «Чертовски милая»... Чего она бодягу разводит!
      — Майка! — останавливает Егорова.— Опять твои словечки.
      — Попросим мальчиков, они и наколют.— Руфа застегивает лифчик. Руки у нее красивые, кожа атласно-золотистая.— Игорь-то уж обязательно забежит. Он ведь без Бу-ратино жить не может.
      — А тебе и завидно! — снова ожесточается Майка.
      — Мне? Ха-ха! Нужн он мне. Вся их бригада за мной хвостом ходит.
      — Мы с Игорем просто хорошие товарищи,— смущенно объясняет Юля.— Еще в школе дружили.
      — Друг по гроб жизни,— с расстановкой произносит Руфа.— А знаешь, что он тебя «горе-патриоткой» называл?
      — Врешь!
      — Сама слышала. Еще в поезде.
      — Неправда! Не мог он так...
      — Мама, говорил, не отпустила ее. Мамаша ей дороже Родины. Горе-патриотка. Теперь-то, конечно, он того не скажет.
      Слова Руфы .-заставили больно толкнуться сердце.
      — Я действительно тогда из-за мамы... не могла с первой партией...
      — Буратино! Глупый ты человечек! Что ты перед ней оправдываешься?! — вскипает Ася.— И вообще хватит болтать. Пошли.
     
      * * *
     
      Девушки поднялись по косогору и обогнули здание конторы.
      Солнце начинало уже слегка пригревать, напоминая, что здесь хотя и Заполярье, но все же лето остается летом. Солнечные лучи слизывали слой снега, обнажая кустики куро-паточьей травы и морошки, пни и валуны. Сырые груды опилок желтели возле пилорамы. На перекрестке едва намеченных бараками улиц — Ленинградской и Комсомольской — шла сборка первых щитовых домов, стучали молотки плотников. Возле столовой тарахтел движок.
      Снег сходил, исчезал, оставляя после себя грязь на дороге. Юле было жаль снега. Как быстро промелькнуло ослепительное утро, чудесное ощущение свежести и чистоты! Она шла понурив голову. Неужели Руфа сказала правду об Игоре?
      Егорова вела бригаду к развилке шоссе. Вблизи развилки находился временЩ)1Й склад строительных материалов. Там с начала работ сгружали бетонные блоки, стандартные щиты, цемент, железо; туда начнут сегодня подходить машины с шифером.
      Егорова знала, что без шифера строители не могут закон-1ить и сдать два почти готовых дома; они стояли раскрытые, без кровли. Сегодня внутрь нанесло, наверно, много гнега... Как расстроится прораб Лойко! Ася вспомнила, как Прохор Семенович Лойко — сухощавый, костистый человек лет за пятьдесят, с обкуренными, желтыми кончиками пальцев — говорил вчера в комнате партбюро, где собрались активисты: «Время-то уходит, и не к лету, а к осени, к зиме». Егорова, в общем, ладила с Лойко, хоть нередко и ругалась с ним из-за того, что подсобниц в течение дня перебрасывали с одного участка на другой. Знала она и то, что Прохор Семенович пока не слишком доверчиво относится к прибывшим комсомольцам. «Молодел<ь вы ничего,— говаривал он,— но не стро-ите-ли». И голос его звучал строго.
      У развилки никаких машин не оказалось. Мокрое шоссе пустынно убегало вдаль. Подождали немного — нет, не слышно гудения моторов.
      — А будили-то, будили, господи, ни свет ни заря! —проворчала Руфа.
      — Ничего не заработаем сегодня,— вздохнула Нелли.
      2 Вышли в жизнь романтики 33
      — Мастерам «полярка»' идет, а нам... на колуне сидеть,— подхватила Майка.
     
      ' «Поляркой» называют на Крайнем Севере специальную надбавку к зарплате, которую выплачивают всем, кто отработал больше полугода.
     
      «На колуне сидеть» означает безденежье.
      — Подолсдите, девочки, не нойте.— Егорова пошла разыскивать прораба.
      Нашла его в дощатой будке стройучастка. Там же был и начальник строительства Алексей Михайлович Одинцов. Они только что разговаривали по телефону с Металлическим.
      — Застряли, Ася, машины,— объявил Лойко.— Перебрасывайтесь на котельную.
      Территория вокруг строящегося здания котельной была захламлена. Выброшенный грунт угрожающе нависал над бровкой траншеи.
      — Наряд будем переписывать?
      — Что заработаете, не пропадет.
      — Прошлый раз неправильно закрыли,— напомнила Егорова, обращаясь не столько к Лойко, сколько к Одинцову.— Почему подсобницам не положена спецодежда? Вот в конторе сидят — и то нарукавники надевают, от пыли защищаются. Еще скажу: невозможно нам без резиновых сапог. Пусть хоть боты завезут в магазин. Девчонки-то многие приехали по-городски, в танкетках. Утопнем сегодня возле котельной! И что это за порядки: наряд выписывают один, объект дают другой?!
      — Так это же строительство,— примирительно и как бы извиняясь перед начальником за Асину ершистость, объяснил Лойко.
      — Знаем, что строительство. Все равно должны обеспечивать.
      — Не фабрика здесь, Ася, пойми. Там просто: запустил станок — и дал норму. Что я, к примеру, могу сделать, если с базы не пришли машины? Вы же комсомольцы! Приехали побеждать трудности.
      — А мы и не отказываемся! — Егоровой стало неловко за свою настойчивость. В самом деле, их ведь предупреждали, что на стройке будет нелегко, и на фабричном митинге перед отъездом она сама обещала ни при каких обстоятельствах не падать духом и не уронить ленинградской марки. Тем более, она член комсомольского комитета.
      — Не совсем так, Прохор Семенович,— вмешался Одинцов.— Строить они приехали, а не специально испытывать трудности... Трудности еще будут. Вы, товарищ Егорова,— обращается он уже прямо к Асе,— поймите и наще с Прохором Семеновичем положение. Через два месяца я всех вас должен перевести из палаток в дома. Скоро еще двести человек приедут. А все поступает с запозданием. Есть цемент — нет щитов, есть щиты — нет щифера. Были проекты — не было людей. Теперь люди есть — проекты все переделываются... Сколько у вас девущек в летней обуви? — закончил он суховато, словно испугавщись своей откровенности.
      Егорова сказала.
      — А в других бригадах? Списки надо составить по всем бригадам. На сапоги и на валенки.
      Егорова обещала объявить об этом на комитете.
      Котельная строилась по другую сторону шоссе, в лощине. Подсобницы шли туда мимо участка, на котором трудилась юношеская бригада землекопов.
      На этом месте, знали новоселы, возникнет центр будущего города. Намеченные в чертежах капитальные здания будут собираться из блоков мощными башенными кранами. Но пока еще ни один такой кран не смонтирован. Пока ведутся лишь работы «нулевого цикла», как говорят строители. В тяжелом неподатливом грунте прорываются узкие глубокие траишеи, и в них укладываются водопроводные и канализационные трубы.
      Еще издали Юля увидела Игоря. Он сидел с ребятами у костра на горке выброшенной земли. Курили. Ей не хотелось сейчас разговаривать, но Игорь уже поднялся, шагнул навстречу.
      — Где же ваш Тюфяков? — спросила его Ася Егорова.
      — В крайней траншее вода. Побежал прораба искать.
      — Бригадир прораба ищет, а вы... так всю смену и прокурите.
      Теперь они шли рядом — Юля, Ася Егорова, Игорь. Юля молчала. Их нагнала Руфа.
      — Игорек, не слыхал, какая сегодня картина?
      — Пойдешь? — наклонился Игорь к Юле.— Кажется, итальянский фильм.
      — Будешь брать билеты, возьми и для меня,— попросила Руфа.
      — Тебе Тюфяков возьмет,— нервно ответил Игорь.— Так как, Юль?
      — Не знаю. Ты возвращайся, смотри, как далеко ушли!
      Игорь пожал .холодную Юлину руку и побрел назад, неторопливо обходя лужицы талого снега.
      Подсобницы уже спускались к котельной.
      Земля вокруг была разворочена. Сквозь рваный белый ковер снега (в лощине он сходил медленнее, чем на верхних участках) показывали малиново-бурые бока разбросанные кирпичины.
      Егорова села на валун. «Водители работают небрежно,— подумала она,— разбрасывают груз где попало. Собственно, Лойко ничего о кирпиче и не говорил, но он мог этого не заметить. Сначала надо собрать кирпич».
      С этой рабогой справились быстро. Потом взялись за лопаты. У Юли ноги уже были мокрые. Работала она рядом с «Сестричками».
      — Вот так бери,— показывала Майка,— поближе к черенку. Притомилась?
      — Нисколько.
      — Берн больше, кидай дальше!
      Руки уже ныли. Но Юля старалась не показать усталости. Пусть не думают, что какая-нибудь белоручка, мамина дочка.
      — Ты на Руфу плюнь,— сказала вдруг Майка.— Завистливая она.
      — О чем ты говоришь?! — вспыхнула Юля.
      Теперь они наваливали в тачки грунт и отвозили в сторону. Мешал камень, лежавший поперек дороги. Приходилось его объезжать. Юля попыталась сдвинуть камень, но он не поддавался.
      Подошла Егорова:
      — Подкопать надо!
      Они вырыли перед камнем небольшую канавку. Неподалеку валялась использованная траншейная опалубка. Из бревнышек торчали гвозди. Егорова загнула гвозди, приладила бревиышки — получилось что-то вроде салазок. Когда девушки снова навалились на камень, он неторопливо съехал по бревнышкам.
      А вот горькая тяжесть, что внезапно легла на душу Юли, никак не хотела отвалиться в сторону.
      Майка угадала: Юля думала о Руфе. Вернее, не о Руфе, а об ее утренних словах. Теперь Юля стала припоминать, что при встрече Игорь тревожно спросил, не видела ли она перед отъездом из Ленинграда кого-нибудь из школы и райкома. 1Может, потому так спросил, что поспешил уже написать туда: учтите, мол. Юля Кострова на стройку не приехала. Но ведь он знал, почему сна задержалась. Ведь она предупреждала на вокзале... Как же он мог? Как мог?
      Трещит огонь в печурке, звонко постукивает в коленчатой железной трубе, выведенной наружу сквозь верх палатки.
      Сегодня дежурит Ядя — Одуванчик. На полу из неструганых досок ни соринки. Отблески огня играют на пузатых боках эмалированного чайника. Вешалка внутри палатки аккуратно задернута простыней.
      После смены все тело у Юли словно в цепях. Шея и плечи ноют так, будто она обожгла их на солнце.
      По совету Яди она выстирала и повесила сушить чулки и косынку и только после этого легла отдохнуть. Ядя укрыла ее своим теплым шерстяным платком. Теперь Юля наслаждается домашней тишиной и уютом и печально раздумывает, как ей быть: идти сегодня с Игорем в клуб или не идти? И как вообще с ним держаться?
      Егорову после смены вызвали на совещание в контору. Руфа пошла на репетицию хорового кружка. Майка и Нелли где-то пропадали — то ли в очереди в магазине, то ли у знакомых ребят.
      — Девочки, лук есть? — В палатку просунул нос узкоплечий веснушчатый паренек из соседней палатки.— А Майка где?
      — Лук тебе, хлопец, или Майку? — не без лукавства уточнила Ядя.
      Паренек с довольным видом засунул за пазуху две толстые шелушащиеся луковицы, которые дала ему Ядя.
      — Картошку жарим. Спасибо, девочки. Дров наколоть?
      Ядя хозяйственно огляделась:
      — Да колоть-то нечего. Последнюю чурочку спалили.
      — Одуванчик, не унывай. Я сейчас на лесопилку, там обрезков— куча!
      Проводив паренька, Ядя села вязать салфетку. Тихонько напевала:
      0х, ты мне ох. На болоте мох. Хлопец по дивчине Семь годо-ов со.х Сох он да сох. Высох на былинку. Закохався у дивчмнку— Журави-инку...
      — «Закохався»? — переспросила Юля.
      — Влюбился по-нашему.
      — Так ты от него ждешь письмо?
      — Что ты! — замахала руками, засмеялась Ядя.— Ты всегда фантазируешь. Нет у меня никакого хлопца. От наставницы жду. Классная наша руководительница, Алена Ивановна, самая моя любимая. Я от нее уже одно письмо получила, ответила, теперь второе жду. Из Червеня. Это такое местечко под Минском, я там школу кончила, все в зелени. Знаешь, что такое Червень по-белорусски? Июнь.
      — Июнь! Червень! — заинтересованно повторила Юля.
      — У нас теперь там все цветет... Алена Ивановна больше за меня тревожится, чем мама родная.— Ядя достала из-под подушки книжку и вынула заложенный между страницами конверт с письмом.— Хочешь, почитаю?
      — Читай!
      — Ну, сначала про сестру мою пишет. Галку. Она еще в шестом, в той же школе. Моему брату Николаю привет — она и его учила, старенькая уже. Это тебе неинтересно. А вот, слушай: «...Безусловно, что вам там нелегко, вдали от родных и близких. Да что же делать? Ведь работать-то везде нужно... Лучше всего иметь хорошую рабочую специальность. Хочу, Ядечка, чтобы ты и твои новые подруги не падали духом, держались дружно, стойко, плечом к плечу — и тогда преодолеете заполярную тундру, добьетесь и куска хлеба и места в жизни. Ты не обижайся на меня, если буду задерживаться с ответом, а пиши мне, как только будет время. Твое письмо читала с удовольствием, только хвалить меня не надо, а то мне даже неудобно немножко. Слепоту вот над тетрадями нажила... Такая наша работа, учительская. А то, что л, может быть,
      и хорошее что-нибудь заронила в ваши души, меня очень радует. Вижу я, что труды мои не пропали даром...»
      Юля приподнялась, слушая письмо, охватила колени руками. Рыжеватые курчавые волосы ее рассыпались, темные горячие глаза полуприкрылись ресницами. Она подумала: могла бы Софья Александровна написать ей такое письмо, как Алена Ивановна Яде?
      Между тем благодарный паренек успел уже вернуться и свалил возле печки целую охапку деревянных обрезков, кусков теса, фанеры.
      Вслед за ним появились Руфа и бригадир землекопов Анатолий Тюфяков. Тюфяков — дюжий парень с широкими кистями рук. Рукава ватника для его рук коротки и узки. Светлые серые глаза, глубоко упрятанные подо лбом, редко улыбаются.
      Сейчас Тюфяков держит за гриф гитару. В палатке знали: хотя он не обладает никакими музыкальными способностями, но записался в коллектив самодеятельности и не пропускает ни одной репетиции хора. Вот и сейчас они вместе с Руфой с репетиции.
      — Гитару сюда! — весело командовала Руфа. — На гвоздик. Будь умницей, Толечка, я так устала...— Она сняла грязные туфли и протянула Тюфякову.— Ой, опять петля спустилась.— Она слегка обнажила колено.— Десять пар чулок привезла, а ходить не в чем.
      Тюфяков покорно взял туфлю, щепочкой очистил от комков налипшей глины. Тут он что-то заметил на полу. Нагнулся, вытащил из груды обрезков гладко обструганную филенку, хмуро посмотрел на паренька:
      — Где брал?
      — Около рамы валялась.
      — Неси назад.
      — Отходы, вот еще дело! Что, отходами нельзя пользоваться?
      — Сказано — неси, и все! — повелительно повторил Тюфяков.
      Паренек обиженно шмыгнул носом, взял злополучную филенку, вышел.
      — У плотников свистнул,— сказал Тюфяков.
      — Это я его посылала,— призналась Ядя.— Топить было нечем.
      — Значит, хороший материал губить?
      — Ты уж слишком строгий, Толечка,— томно протянула Руфа. Отодвинувшись на койке, она освободила место для парня.— Иди сюда. Знаешь, я ночью сегодня совсем замерзла. Брр! Ляжешь в постель, как в лягушечье болото... Что, от этой дощечки строительство разорится?
      — Не в том дело...— Тюфяков присел на край койки.— Хотите, я вам палатку утеплю? — Он преданно посмотрел на Руфу-—Все щели законопатим, обоями оклеим. Лампочка у вас какая? Эх, пятисотваттку достать бы! Я в стройбате когда служил, тоже на Севере, мы делали так: брали пятисотваттку, клали в ящик... зажженную... обкладывали песком. Комната так нагревалась, хоть в одних трусах сиди.— Он вздохнул.— Сегодня опять не выполнили.
      — Нас тоже гоняли, гоняли, гоняли,— пожаловалась Руфа.— Какая-то шарашкина контора, а не стройка.
      — Камней у вас на участке много,— сочувственно заметила Ядя.
      — Так не в том дело,— отмахнулся Тюфяков.— Обыкновенная строительная работа. Есть ребята очень несознательные. Не могу ж я над каждым стоять. Пойду в контору — они бездельничают. Аккуратности никакой: «Лопатки, говорит, нет, работать не могу».— «А куда дел?» — «Вчера запрятал, а утром пришел — не найду». Порастеряли инструмента не знаю сколько. Только ломишки соберу — лопаток не хватает. Лопатки соберу — ломишек нет. В палатке беспорядок, грязь. Я в армии так не привык. Там было чисто, каждая веодь на своем месте. За пять минут можно встать, койку заправить. Нет, он лежит, курит, как генерал. И ведь культурные ребята есть, десять классов окончили.
      — Например, Савич, да? — натянуто усмехнулся вошедший в палатку Игорь. Он слышал, что говорил Тюфяков.
      — А хотя бы и так. Я это тебе в глаза скажу.
      — Так. Очень принципиально.— Игорь взял табуретку, поставил возле койки Юли и сел, перекинув ногу на ногу.— Может, и прогульщиком еще назовешь?
      — Игорек, да ты не волнуйся,— вкрадчиво начала Ру-Ла.— Анатолий вовсе не собирается жаловаться на тебя. Правда, Анатолий?
      Руфа с появлением Игоря стала еще разговорчивей:
      — Мальчики, сегодня все идем в кино!
      Она вскочила с койки, достала зеркальце, извлекла из сумочки коробку с пудрой и пуховку и стала наводить красоту.
      Она шутила, сыпала ласковыми словечками, задабривая обоих, но ни Тюфяков, ни Игорь на миролюбивый лад не настраивались.
      — Почему, когда старые рабочие прогуливают,— раздраженно заговорил Игорь,— с них не спрашивают? А если комсомольцы-новоселы чуть что не так, так их сразу — «прогульнщки, лодыри».
      — Зачем делить: старые — молодые,— невесело возразил Тюфяков.
      — Мне тетя Нюра с бетонузла жаловалась,— стала рассказывать Ядя.— Мы, говорит, с мужем сюда приехали, когда еще и палатки ни одной не было... Зимой. Мы, говорит, тоже когда-то комсомольцами были, а нас так не встречали, как вас. Обижается, почему теперь всё только для новоселов. Д;,-же подписка на газеты и журналы.
      — Все эти женатые, вербованные, они нас назад тянут! — отрезал Игорь.
      Тюфяков не соглашался:
      — Если не по путевке, так и работать ему нельзя, что ли? Есть и с путевкой, а лодырь!
      — Здесь комсомольская стройка! — напомнил Игорь.
      — Другой некомсомолец... Вербованный... за смену четыре кубика выбрасывает. Ты сумеешь?
      — я трудностей не боюсь! — Игорь быстро взглянул на Юлю. Она слушала молча.— Мы приехали сюда совершить подвиг, так? У каждого сердце горит. А тут начинаются разговоры: «Почему прогрессивки нет?», «Почему мясиш-ко не завозят?», «Путем не порубаешь — и опять в ямку лезь».
      Тюфяков помолчал и поднял на Игоря угрюмые глаза:
      — Если у него жена, ребенок... Если он честно заработать хочет, что плохого?
      — Я не за длинным рублем сюда приехал! — Глаза Игоря заблестели, голос стал мягче, проникновеннее.— Знаете, о чем я мечтаю? Вот придет Седьмое ноября. Соберемся на демонстрацию. И торжественно поднимем флаг молодежной стройки. Поднимем этот флаг при свете прожекторов. Он будет развеваться, пока мы не построим город. Вот главное! Те, кто придет за нами, для них все уже будет готово. Вот моя мечта! А деньги и удобства я презираю... Да, презираю!
      Вошла чем-то озабоченная Егорова, в мокром ватнике и заляпанных грязью ботинках.
      — Машины пришли из Металлического,— сказала она, присев к печке и грея озябшие руки.— С шифером. Разгружать надо.
      — Сейчас? — погасла Руфа.
      — Задерживать нельзя. Майка и Нелли уже там.
      — Но мы-то смену уже отработали! — У Руфы даже дрогнули губы.— Что же, культурно отдохнуть нельзя?
      — Я прорабу говорила. Некого больше ставить.
      Ядя и Юля стали собираться.
      — Издевательство какое-то! — негодовала Руфа.
      Тюфяков попытался успокоить ее:
      — Сколько его привезли, шифера-то? К ужину аккурат управитесь.
      — Ладно, иди! — В голосе Руфы прозвучала откровенная неприязнь.— Аккурат не аккурат! Знаю тебя: что прораб скажет, то и ты.
      Тюфяков обескураженно топтался на месте, бесцельно разглядывая свои широкие, в ссадинах руки.
      — Ты воду всю откачал? — глянула на него Ася Егорова.— Механик из Металлического приехал.
      — Приехал? Насос у нас никуда.— Анатолий ждал, что и Руфа скажет ему что-нибудь, но та отвернулась.— Пойду, пожалуй. Насос совсем никуда...— и вышел.
      Егорова загасила тлеющие уголья, прикрыла дверцу печурки:
      — Пошли, что ли?
      — Такая досада,— пожаловался Игорь.— Как раз в семь тридцать начало сеанса... Взял два билета.— Он растерянно искал Юлиного взгляда.— Ты никак не можешь?
      Не успела она отрицательно мотнуть головой, как он великолепным жестом разорвал на мелкие кусочки два синеньких билета.
      — Кино в таком случае отменяется. Иду с вами.
      — Ты чудный! — восхитилась Руфа, подхватывая РТгоря под руку.
      — Отдал бы лучше билеты ребятам,— пожала плечами Егорова.
      Юля ничего не сказала.
     
     
      Глава четвертая
      ЛОЖЬ
     
      Так и не спросил Игорь Юлю, что мучило ее в тот день, почему она, всегда такая неугомонная, была молчаливой и грустной.
      Допоздна сгружали с машин шершавые светло-серые волнистые листы шифера, укладывали их штабелями. К ночи стал сеяться мелкий дождь, а разгрузка все еще не была закончена: кроме шифера, подвезли щелевые блоки для кладки котельной (их давно ждали).
      Игорь шепнул Юле:
      — Помнишь «Как закалялась сталь»?.. На узкоколейке. Мы тоже корчагинцы.
      Раньше она бы горячо поддержала его, а сейчас только уронила:
      — Завтра вставать в шесть... Не выспимся.
      Игорь смутно сознавал свою вину перед Юлей. Насмешливо говорил о ней в поезде, а ведь она была тогда такая жалкая на вокзале со своими неопределенными обещаниями приехать попозже. Но все это вчерашний день. Незачем упрекать себя — это какая-то интеллигентщина. Да и откуда Юля может узнать, что он обозвал ее тогда горе-патриоткой?
      Через несколько дней Игорь совсем успокоился. Юля опять была с ним ровна. Наверно, оценила самоотверженное его поведение.
      В конце недели поселок мылся. После бани в палатках чаевничали. Парни нередко ставили на стол припасенную бутылку коньяка — «Капитана» или «Три звездочки».
      На одну из таких субботних вечеринок в палатке землекопов Тюфяков привел Руфу.
      В поезде Игорь думал, что Тюфяков и Руфа — муж и жена. Они были неразлучны. Руфа не выходила из того отделения вагона, где ехал Тюфяков. То ласкалась, как кошечка, ш дулась, то опять становилась доброй и снисходительной.
      Тут уже, на стройке, землекопы говорили, что Анатолий давно просит Руфу расписаться, она не отказывается, но тянет; «Сначала комнату получи».
      Говорили, что Тюфяков знал Руфу еще по Ленинграду: он работал плотником хозчасти на том самом небольшом заводе на Охте, где Руфа служила в лаборатории. Она ходила с ним в кино, по воскресеньям ездили на острова или в Петродво-рец. Сестра у Руфы — врач, человек культурный, да и сама Руфа много читала, некоторые оперы знала чуть ли не наизусть.
      В тот вечер Игорь особенно внимательно разглядывал ее. Она брюнетка, но глаза зеленоватые, и это придает ее лицу оригинальность. Нитка красных кораллов выделяется на смуглой тонкой шее. На Руфе узенькая юбочка с бесконечным рядом пуговиц. Пальцы с темно-вишневыми ногтями перебирают струны гитары, с губ слетают знакомые слова эстрадной песенки:
      Кто в этот город не влюблен.
      Когда хоть сутки пробыл он
      В Ленинграде...
      Вся палатка с воодушевлением подхватывала:
      в Ле-нин-граа-де...
      В Ле-нин-граа-де...
      Руфин голосок напоминал об огнях Невского, о каменных парапетах набережных, на которых так удобно и покойно си-
      деть тихим летним вечером, о чернеющей вдали дуге моста, по которой медленно-медленно, словно нехотя, переползает вагон трамвая.
      Когда увидел наяву Фонтанку, Зимний и Неву И сада Летнего листву В Ленинграде...
      Тюфяков разливал вино. Игорь предложил тост за Руфу. Потом за Ленинград. Потом за будущий город, который они, ленинградцы, построят в горной тундре, подобно тому, добавил он, глядя на Руфу, как наши предки воздвигали прекраснейший город мира во тьме лесов, средь топи блат.
      Зеленоватые глаза наградили его ласковым взглядом.
      Игоря попросили почитать стихи. Он капризно перескакивал с одного отрывка на другой: «Может, хватит?» А Руфа просила еще и еще. Он подумал, что даже Юля, неизменный слушатель его поэтических опытов, не умела гак жадно внимать каждой строчке. Руфе все нравилось, все без исключения!..
      Окрыленный успехом, Игорь задумал сочинить «Песню о строителях Крайнего Севера». Три ночи ушло у него на это, благо свет жечь не надо было: ночи все еще стояли светлые. Музыку он взял с патефонной пластинки — мело.т,ия «Стамбула»:
      Мы живем не в жарких субтропиках, А почти на Северном полюсе. Нам соседи — горы Норвежские И суровый океан... Всюду сопки покрыты лишайником Но нам жить ничто не мешает тут, А когда нам скучно становится. Мы всегда поем...
      Разумеется, первым делом он побежал похвастаться песней в палатку подсобниц.
      Влетел в палатку и увидел, что никого, кроме Руфы, таи нет. Девушек, оказывается, срочно послали в песчаный карьер, за десять километров от поселка: там вышел из строя экскаватор, и надо было грузить песок вручную, иначе остановится растворный узел.
      — А я на бюллетене,— объяснила Руфа.
      Горло у нее завязано, пестрый халатик накинут на плечи. Она гладит, разостлав на столе одеяло.
      — Утюг остыл.— Милая, беспомощная улыбка скользнула по Игорю.— Посмотри в печке... жар есть еще?
      Внутренний голос подсказывал: «Уходи отсюда, уходи, это не твоя девушка...» Но он не уходил, подчиняясь взятому Ру-фой интимному, домашнему тону. Послушно разогревал железный утюжок, терпеливо ждал, пока Руфа не перегладила все свои кофточки, косынки, платочки. Полы ее халатика разлетались во все стороны. Наконец она уложила все выглаженное в чемодан, села на койку и посадила его рядом с собой.
      — Ну, теперь читай.
      Пока сдавленным от волнения голосом чеканил он куплеты, глаза ее были закрыты. Когда кончил, веки Руфы вздрогнули.
      — Ты талант, Игорек!
      Сняла со стены гитару:
      — Сейчас подберу!
      Благодарное и сладостное чувство захлестнуло Игоря. Мягкий перезвон струн сливался с задумчивым воркованием голоса:
      А когда нам скучно становится, Л1ы всегда поем...
      Она перестала петь и вдруг положила голову ему на колени. Это было так неожиданно, что Игорь испугался: может, ей плохо стало, ведь все-таки на бюллетене! Но, наклонившись, он увидел вызывающие зеленоватые глаза.
      Гитара с жалобным звоном упала на пол.
      Через два дня было воскресенье.
      Солнце как будто торопилось вознаградить заполярных строителей за июньский снег, за холодные и дождливые дни. Сразу стало тепло, почти жарко.
      В небе лениво застыли кольца, ленты, шапки облаков. Их легкие сиреневые тени пятнами лежали на склонах сопок. Обласканная наконец земля щедро дохнула густым травяным запахом. Послышались птицы.
      Накануне, в субботу, на площадке за клубом натянули
      сетку. Игорь играл в волейбол, Юля тоже. Вместе пошли мыть руки, и она как бы невзначай сказала;
      — Завтра едем на озеро... Ася договорилась об автобусе.
      — Крепко! Вот это инициатива!
      — Ты поедешь с нами?
      — Ох, не могу!
      — А что случилось?
      — Целую кучу писем надо написать. Решил уж воскресеньем пожертвовать.
      Утром он долго не вставал, прислушивался к тому, как на улице шумят ребята, которые тоже собрались на озеро.
      Потом Игорь слышал, как Тюфяков возле палатки разговаривал с Руфой. Уговаривал ее поехать с ним в поселок Металлический, в магазин—-хочет купить костюм. «Но я же еще не совсем здорова»,— отказывалась Руфа. «Погода хорошая...»— «Не могу, Толечка, горло болит, поезжай без меня, только бери двубортный, однобортный тебе не пойдет».
      Тюфяков уехал. Другие ребята еще с ночи ушли на рыбалку, захватив спиннинги и резиновые камеры для плотиков.
      Поселок опустел.
      Игорь и Руфа встретились за складом стройматериалов. Отмахиваясь ветками от комаров, по тропинке, заросшей березняком, они пошли к сопке.
      С шоссе доносилось то гудение машины, то стрекот мотоцикла. Где-то пели: наверное; проехал автобус с девчатами. Голоса долетали все слабее и слабее.
      Ноги Игоря и Руфы утопали во мху. Трещало под ногами сухое дерево. Дорогу перегородил ручей. Бурный его поток заглушал слабые голоса птиц.
      Перебрались на другую сторону. Там рос ивняк. Пушистые, матовые, с серебристым отливом листья кустарника были не так ярки, как буйно пробивавшаяся между камнями трава.
      Что-то белело среди ветвей кустарника. Игорь наклонился и поднял кость.
      — Интересно, череИ оленя, лошади... а может, человека? — Игорь принялся разглядывать кость. Она была легкая, трухляво-белая, до желтизны вымытая дождями, из мелких трещинок торчали пучки зеленого мха.
      — Новый принц Гамлет нашелся! — съязвила Руфа.— Или перед тобой тоже стоит проблема: «Быть или не быть?»
      Вдруг память вернула его к Ленинграду.
      Львы у Дворцового моста толкали лапой каменные шары. Была белая ленинградская ночь — одна из лучших белых ночей первого года после школы.
      Невская волна осторожно плескалась, заливая нижние ступени лестницы. Игорь и Юля сидели на верхней. Игорь был в майке, она — в платье с короткими рукавчиками. Локти их касались, они не отнимали локтей.
      Долго ждали, пока уйдет какой-то завзятый рыболов, пытавшийся что-то поймать с моста.
      Губы у Юли сухие, горячие. Она вырвалась из объятий Игоря и пошла вдоль набережной. Он догнал ее:
      — Ты обиделась?
      Она ответила тогда странно:
      — Над Кировским, смотри, небо чистое, а здесь — в пелене... Почему?
      Игорь начал о чувствах. Юля остановила:
      — Не говори... не надо...
      Молча прошли они до Кировского моста — по старому любимому маршруту прогулок. Только прощаясь, она спросила-
      — Не помнишь, где мы с тобой читали: «Никогда не утрачивать поэзию жизни»?..
      Как давно все это было!
      Руфа на обратном пути ругала Тюфякова. Вот пристал так пристал. Вообразил, что она пойдет за него. Да никогда! Такая дубина: «Аккурат не аккурат». Даже целоваться не умеет. Настоящий тюфяк. Лопух!
      Игорь слушал рассеянно. Хотелось поскорее добраться до палатки и завалиться спать.
      — Ты что, боишься? — глянула на него Руфа.— Нарви мне Еон тех...
      Вплетая в волосы цветок иван-чая, она спросила:
      — Нравлюсь?
      — Пойдем, наверно, уже с озера вернулись.
      — Боишься? Боишься своей Юльки?
      — Перестань!
      — Вы что, жених и невеста?
      — Тебя это не касается! — рассердился Игорь.
      — Можешь не терзаться, дорогой принц. Я ей ничего не скажу. До чего противная твоя Юлька... Буратино. А я бы звала ее Синица. «Ах, лопаты, ах, героизм!..» Прыг, прыг, подскочит— и побежала дальше. «Ах, Игорь! Ах, мы дружили еще в школе!..» Она, между прочим, уверена, что ты об одной о ней только и думаешь... Си-ни-ца!
      — Все-таки я перед ней... подлец!
      — Покайся! — Зеленоватые глазки остро сверкнули.— Беги скорее и кайся...
      Руфа вдруг залилась смехом, потом обвила руками шею Игоря:
      — Хоть ты и поэт, а тоже... лопух.
      ...Ночью Игорь пытался написать стихи о том, что с ним сегодня случилось. Но стихи не получались. Перед глазами были только мошки, суетливо бегающие мошки на нагретом солнцем валуне, возле которого он обнимал Руфу...
      Всгретившись днем с Юлей, Игорь ощутил холод в спине, словно кто-то жесткой щеткой провел от затылка до поясницы. Чего он испугался? Ведь Юля ничего не знала, не могла знать. И все же почему-то стало страшно. Страшно вопрошающего взгляда глубоких темных глаз, интонации дрогнувшего голоса.
      — На озере было так хорошо! Жалко, что ты не поехал с нами.
      Отныне придется ему хитрить с Юлей. Осложнятся и отношения с Тюфяковым. Сказать ему в открытую: «Слушай, Анатолий, Руфа тебя обманывает, она любит меня, а я — ее, так давай отойди в сторону»,— от такой прямоты Игорь был далек. Не признаваясь себе, он опасался вспышки гнева Тю-фякова. Он думал, что стал настоящим мужчиной, а на самом деле праздновал труса.
      «Песня о строителях Крайнего Севера» облетела весь поселок. Под неистовые аплодисменты Руфа исполнила ее на вечере самодеятельности. Все просили у Игоря текст, чтобы переписать и разучить. Из Мурманска приехал корреспондент
      радио и записал на пленку выступление Игоря. И весь Кольский полуостров вскоре слушал:
      «У микрофона один из славных посланцев комсомола, землекоИ Северостроя Игорь Савич, написавший песню о своих товарищах-стро'ителях».
      В комитете Игорь стал самым активным. Секретарь комсомольской организации стройки, веселый и деятельный Громов, которого любил весь поселок, уехал в отпуск, а сразу после отпуска его послали на курсы переподготовки комсомольских работников. Кому-то полагалось на это время заменить Громова. Игорь начал запросто заходить не только к секретарю партийной организации прорабу Лойко, но и к самому начальнику строительства Алексею Михайловичу Одинцову.
      Нравилось Игорю торжественно провозглашать: «Разрешите объявить заседание комитета ВЛКСМ открытым», и выжидать паузу. Но обычно Ася Егорова сбивала эту торжественность:
      — Да, конечно. Аплодисменты не положены.
      Говорил Игорь длинно, для него регламент не существовал, и опять кто-нибудь не выдерживал:
      — Ох, скоро ты кончишь? У меня белье кипятится.
      Или:
      — Еще и не обедали. Желудок к хребту пристал.
      Когда организовался комсомольский патруль, девушек попросили подрубить на швейной машине красные нарукавные повязки для патрульных. Одна не успела сдать повязки в назначенный день—Игорь назвал ее поведение «комсомольским хулиганством». Девушка обиделась и ушла.
      — Что значит «комсомольское хулиганство»? — спросила Игоря присутствовавшая при этом разговоре Ася Егорова.
      — По-моему, это ясно,— отрезал Игорь.
      — Ничего не ясно, одна муть. Если хулиганство, так что тут комсомольского?
      Раза два Игоря уже посылали представителем от молодежи Северостроя на совещания в район. В райкоме комсомола его попросили написать биографию и заполнить анкету. Игорь не забыл отметить, что в девятом и десятом классах об был комсоргом. Он чувствовал прилив сил,— не боги горшки обжигают: руководил школьными комсомольцами, может стать молодежным вожаком и здесь!
      На клубные вечера танцев он являлся теперь с печатью некоей озабоченности на лице.
      ...Электрические лампочки в тесном дощатом зале то слабеют до полунакала, то снова ярко разгораются (линия высоковольтной передачи еще не' вступила в строй, и единственным источником энергии был слабосильный кашляющий движок). От танцующих не протолкнуться. Вместо лыжных брюк, заляпанных известкой, комбинезонов и ватников, осыпанных опилками,— гофрированные юбочки, длинные пиджаки, шелковые блузки, куртки на «молниях».
      Руфа носит прическу «Кармен» — крупный черный завиток волос падает на лоб. С этим завитком соперничают треугольные чубчики двух-трех «стиляжных» парней. Но на них не обращают внимания.
      Ленинградцы умеют работать, умеют и веселиться! Фокстрот так фокстрот, вальс так вальс, полечка так полечка — не пропускается ни один танец!
      У входа дежурят добровольцы с красными повязками на рукавах. Это тоже по-Л€нинградски: где отдыхает, веселится рабочая молодежь, туда хулиганам дороги не дают.
      — Насосался! Пойди сначала проспись! — Комсомольцы-патрульные не пропускали в зал подвыпившего.
      — Сейчас же выбрось папиросу! — останавливали они какого-нибудь кавалера с чубчиком, дымившего в лицо своей даме.
      ...Игорь протиснулся сквозь жаркую толпу и забрался в маленькую комнатку за сценой. Здесь стояла радиоаппаратура, отсюда и транслировалась музыка. В его власти было прекратить танцы, если кто-нибудь нарушит порядок.
      Какой-то парень не захотел снять кепку-—его повели в комнату за сценой.
      — Фамилия? Из какой бригады? — стал строго допрашивать Игорь и делал пометки в блокноте.— Почему не снял головного убора?
      — Голова у меня пробитая, — оправдывался парень.— Хочешь пощупай.
      — Буду я щупать твою грязную голову... Вывести его из помещения!
      Когда вечер кончился, Игорь собрал ребят с красными повязками:
      — Сегодня действовали хорошо. Я вами доволен. Сейчас пойдем по палаткам и баракам.
      Среди участников комсомольского патруля выделялся Евгений Зюзин.
      До поездки на Север Зюзин работал токарем в ремонтном цехе химического комбината на ленинградской окраине — на Пороховых. Здесь стал землекопом. «Имя у меня нежное, а работа грубая», — говаривал он своим ломким баском, по-детски улыбаясь голубыми глазами.
      Зюзин знал приемы самбо и мог завернуть руки любому хулигану, любому «прибарахленному», как презрительно называл он лодырей и выпивох, случайно раздобывших направление на Северострой. И те его ненавидели и боялись. Недаром брезентовая стена палатки в том месте, где к ней прилегала койка Зюзина, была однажды прорвана ударом ножа. К счастью, Евгения в тот вечер в палатке не было. Без всяких уговоров Зюзин мог поздно ночью обойти дозором все уголки стройки, умел разнять дерущихся, заставить сквернослова извиниться перед девушкой, умел вытащить из канавы и дотащить на плечах до палатки какого-нибудь юнца, слишком усердно «омывавшего» свою первую получку. Но в одном Зюзин не соглашался с Игорем — он был против ночных обходов женских общежитий. «Обижаются девчонки», — хмуро предупреждал он. Но Игорь настаивал на своем.
      Патрули обнаружили, что у бетонщицы Сергеевой, жившей в крайнем бараке, кто-то ночевал. Игорь взялся сам пресечь зло. Вызвал Сергееву в клуб и в присутствии десятка комсомольцев учинил дознание. Разговор был такой:
      Игорь. Сергеева, ты впустила парня через окно и спала с ним до утра. Как это получилось?
      Сергеева. Муж он мне.
      Игорь. Нет, ты расскажи, каким образом посторонний очутился у тебя в комнате.
      Сергеева молчит.
      Мы ждем.
      Сергеева. Вам какое дело?.. Сказала, муж.
      Игорь. Бытик у тебя поганенький, Сергеева. Позоришь комсомольскую стройку.
      Сергеева (разозлившись). Ну и ладно, пусть поганенький. А придут еще ваши патрули, я их палкой.
      Из-за этого случая Женя Зюзин (он один возражал против вызова Сергеевой в клуб) чуть совсел! не порвал с патрулем. Кроме того, возмутился и парторг Прохор Семенович Лойко.
      От Лойко Игорь узнал, что Сергеева говорила правду: ночевал у нее муж, шофер базовой автоколонны. Месяц назад они расписались в Металлическом. Шофер поздно приехал с грузом, пришел к жене поужинать и остался ночевать: обратный рейс отложили до утра. Вообще-то им обещана отдельная комната, ио пока что они вынуждены жить в разных общежитиях.
      — А вы сразу шум подняли. Нехорошо. Люди ведь... — укоризненно заметил Лойко Игорю.
      Они разговаривали на улице. Парторг только что вышел из крохотной поселковой бани, дымившейся в лощине за мостиком. Сухощавое морщинистое лицо его было непривычно розовым, на лбу блестела испарина, под мышкой торчал веник из березовых прутьев. «Нашел место, где давать указания»,— осуждающе отметил про себя Игорь.
      — Кто их знает, Прохор Семенович, на лбу не написано, женатые они или не женатые,— оправдывался Игорь. — Есть приказ Одинцова: после одиннадцати не разрешать в общежитиях никому... согласно инструкции...
      — Ин-струк-ция! — досадливо перебил его Лойко. — Ты вот что, молодой человек, без инструкций, повежливее с народом. Этот шофер, Сергеев, цены ему нет, ии одной аварии. Он так расстроился, что расчет просит. Издеваются, говорит, ваши комсомольцы над моей женой.
      Пришлось Игорю смолчать. Все-таки говорил не какой-нибудь Женька Зюзин, а парторг.
      Лойко завернул в продовольственный магазин.
      «Возьмет сейчас кило колбасы и батон за рубль сорок н пойдет на квартиру распивать чай со своей супружницей»,— с внезапным раздражением подумал Игорь.
      Не будет ли Лойко возражать теперь против его кандидатуры? Вопрос в райкоме должен решиться на днях. Жалко, если парторг помешает... А что, если пойти к Одинцову и пожаловаться на Лойко? В самом деле, партбюро мало помогает комсомольской организации, вот хотя бы тем же патрулям. Начальник стройки и парторг, говорят, нередко спорят друг с другом. Однако не удивится, не рассердится ли начальник строительства? Не передаст ли об этом разговоре Лойко? Тогда уж наверняка не быть Игорю заместителем Громова.
      До чего не хотелось возвращаться в бригаду! Снова лезь в траншеи, долби киркой неподатливый грунт. В коние концов он способен на большее. Нет, труд он любит. Но труд должен
      быть по душе. Так, кажется, говорит Сатин у Горького. Труд поэта, агитатора, вожака... Вот сейчас все распевают «Песню о строителях Крайнего Севера», а он, Игорь Савич, сочинит еще много песен, стихов, частушек, рифмованных боевых лозунгов, как Маяковский, сколотит концертную молодежную группу. Будут выезжать в Металлический, в Мурманск... Слава загремит о комсомольских делах Северостроя, только пусть Лойко не мешает. Так идти к Одинцову или не идти?
      Пока он раздумывал и колебался, Одинцов сам вызвал его.
      — Хочу посоветоваться с комсомолом! — Алексей Михайлович приветливо поздоровался.
      Начальник в этот день был особенно тщательно выбрит. «Шипр», — определил Игорь приятный одеколонный запах. Под накрахмаленным воротничком белой рубашки по-модному тонко завязан шелковый галстук. «Культура, не то что этот Лойко... с веничком под мышкой»,— подумал Игорь и весь превратился во внимание.
      Оказывается, Одинцова вызывают в Мурманск и в Москву. Без него закончат сборно-щитовой дом. Дом вместительный, удобный, с умывальной и сушилкой. В конце месяца сдадут еще два таких дома, потом еще. Кого поместить в первом доме? Самое правильное — начинать переводить людей из палаток. Но вот вопрос: нет помещения для детских яслей.
      — ...А дети уже рождаются, — негромко сказал Одинцов.— Жизнь — всюду жизнь! Вчера был на стройбазе, заглянул в механическую мастерскую, гляжу —возле верстака запеленатый младенец. «Чей?» — «А это нашей Максимовны, уборщицы, оставить ей не на кого». Понимаете, товарищ Савич, как нам нужны ясли?
      — Понимаю, — поспешно ответил Игорь, кривя душой, потому что присутствие на молодежной стройке семейных рабочих считал обузой.
      — Но если морозы ударят... так сказать, досрочно? Тут случается.
      — Ну и что ж! Пускай хоть сорок пять градусов нил<е нуля!
      — Тут таких морозов не бывает, — заметил Одинцов. — И при двадцати все равно палатка не жилье. Один дом, впрочем, проблемы не решает.— Он призадумался.—На детясли весь дом не понадобится. Несколько комнат можно отдать для школы рабочей молодежи. Еще ваш предшественник Гро-
      MOB добивался. Желающих заниматься много. Тесновато, конечно, не по правилам, но другого выхода нет...
      — Другого выхода нет! — с пафосом подтвердил Игорь.
      — Обид не будет? — Одинцов закурил и сквозь выпущенную струйку дыма, прищурившись, внимательно посмотрел на Игоря.
      — Уверен, Алексей Михайлович!
      — Уверенность — дело хорошее, но все-таки обсудите это у себя с комсомольцами. Сегодня звонили относительно вас из райкома. Прохор Семенович и я кандидатуру вашу поддержали. Думаю, что и комитет комсомола согласится с нашим предложением.
      Игорь расцвел. Вот так сюрприз!
      — Спасибо, Алексей Михайлович!
      Разговор явно шел к концу, и Игорь с облегчением отбросил мысль жаловаться на парторга.
     
     
      Глава пятая
      ПО СОВЕСТИ
     
      Тюфяков сдержал свое обещание — утеплил палатку. Старательно законопатил все щели, обшил досками дверь. Золотые у него руки. Умеет и обои клеить, и малярить, и электропроводку починить. «Мне спасибо говорите, для меня он старался»,— подчеркивала Руфа.
      Это было сделано вовремя, потому что после двух жарких недель опять натянуло хмарь, похолодало. Палатки по утрам седели от инея. В чайниках за ночь застывала вода.
      Девушки так усердно топили печку, что железная труба раскалялась докрасна. Однажды поздно вечером от искр загорелся брезентовый верх. Хорошо, что мимо проходил Женя Зюзин из комсомольского патруля. Он схватил ведро воды и потушил пожар. Вся Лсипа бригада с жаром благодарила Женю, а он смущенно басил: «Да что вы, девчата, да что тут особенного...» Рубашку он все же порвал, когда лазил с ведром. Девушки починили ее, заодно отгладили Жене брюки, угостили чаем с вареньем (хозяйственная Ядя сварила из морошки).
      «Дорогие мои, — писала Юля домой, в Леиииград,— вы не беспокойгссь, мы живем отлично, в палатке тепло, уютно, на ci'OJic в бидоне цветы. Жалею, что плохо изучала ботанику, не знаю названий растений тундры. Говорят, на Севере цветы без запаха. Это неправда. Бывает, пахнут так силыш, что утром болит голова. Нам обещана комната в сборно-щитовом доме. Когда получим, повесим па окна тюль. Мы уже купили отрез тюля в магазине, а то потом может и не быть.
      На работу ходим в лыжных косгюмах — очень удобно. Плохо было с обувью. Я вам уже писала про nauiero бригадира Асю Егорову — замечательная, волевая девушка, мы все ее уважаем. Ася добилась, чтобы все новоселы получили резиновые сапоги и валенки на зиму.
      Сегодня суббота. Прибрались основательно, выгладили все, что выстирали. У нас, девушек, стирать не так уж много, а в конце видишь, что стиранного порядочно. Огкуда? А вот откуда. Мы стираем около палатки, на воле. И вот ребята, проходя мимо, не унустяг случая подбросить майку или рубашку. Мы, конечно, с великодушной миной разрешаем...
      Сейчас я жду, пока все уйдут, чтобы вымыть голову. Сегодня в клубе кино «Педагогическая поэма», но я, наверно, не пойду.
      Мама, у меня большущая к тебе просьба. Со мной живет в палатке одна девочка, по имени Нелли. Очень хорошая. Дома у нес тяжело. Живут на Петроградской стороне (адрес точный пришлю в следующем письме). Нелли гордая, никому не жалуется, но мне рассказы-вала Майка, это лучшая Нел-ли'на подруга: отец у Нелли погиб на войне. Мать после блокады болела и теперь парализована. Старший брат женился и не помогает семье. С больной мамой осгалась только младшая сестренка, но она еще школьница, ничего не зарабаты-ьает, живут на пенсию. Нелли как получит зарплату, отложит себе 250 рублей на питание, а остальное отсылает домой. У нее ничего нет, кроме лыжного костюма и одного ситцевого платьица. Я прошу тебя, мама, навестить эту семью. Отдай Неллиной сестричке мои летние платья и синий джемпер и вообще, чем можно, помоги им.
      Славик, медвежонка пока не поймали, а живого лисенка — да! Я видела в палатке у ребят. Такой смешной, рыженький, мордочка острая, кладет ее на передние лапы и смотрит, как умный песик. Мы поедем в гости к морякам на побережье. Там раздобуду для тебя морских ежей и звездочек.
      у нас все записываются на курсы по производственным специальностям. Многие готовятся на маляров. Но мне что-то эта работа не по душе: кисточки, ведерки — слишком кустарно. Или я рассуждаю неправильно? Папа, как ты считаешь? Смонтировали у нас первый башенный кран. Залезла я на этот кран. Вид оттуда прекрасный. Все как на ладони: и озера, и лента шоссе со всеми ее петлями, извивами, и сопки с пятнами снега. Самую большую мы назвали «Ленинградская». Управлять краном не так уж сложно. Он такой рукастый, безотказный! Я бы пошла учиться на крановщицу, но крановщиц новых пока не требуется. Куда еще? На стройба-зе есть арматурный двор, там гнут проволоку для бетонных блоков. Может, в арматурщицы пойти? Все время думаю об этом и ничего не могу решить...»
      Об Игоре и о том тревожном, непонятном, что начиналс омрачать их дружбу, Юля не написала.
      Ася Егорова загорелась идеей — вгсй бригадой учиться на штукатуров. Есть женщина — мастер, молодой инженер, приехала из Челябинска, с Урала. — берется всех научить этой специальности за два-три месяца, если только будут стараться.
      — Самая грязная работа! Тоже выбрала! — пожала плечами Руфа.
      Нелли рассказала про знакомую девочку: та пошла в ученицы к штукатурам —и всегда глаза у нее словно заплаканные. «Лопатка, — говорит, — не слушается, я раствор на потолок кидаю, а он мне обратно на голову летит».
      — Будет на колуне сидеть,— мрачно добавила Майка.— Я этих штукатуров видела. Маются: то цемента нет, то алебастра. Нам, говорят, хоть такой наряд выписывай: мешками дым носить из домов...
      Но Асю все эти доводы не охладили.
      — Домой напишем, чтобы не ремонтировали без нас квартиры, разве плохо?
      — А получать что будем?- усомнилась и Ядя.
      — Прохор Семенович сказал — скоро для штукатуров большой фронт работы откроется. Камеипяя кладка пошла... В нашей «Смене» ленинградской правильные слова писали: «Грязная работа та, где совесть нечиста».
      в конце концов Ася убедила всех, кроме Руфы. Та неожиданно заявила, что ее «вообще эта проблема не волнует». Скоро в бригаде узнали, что главный инженер берет Руфу в контору секретарем-машинисткой.
      — Пусть идет, все равно за нее всегда все надо переделывать,— равнодушно сказала Ася.
      — Сколько ей хоть платить будут в конторе? — поинтересовалась Нелли.
      — Ты за нее не беспокойся,— усмехнулась Ася,— не пропадет...
      Юля подумала, что Руфа на новой работе будет видеться с Игорем по нескольку раз в день: кабинет главного инженера и комната комитета комсомола находились в одном коридоре, дверь против двери.
      Порой, устало присев на камушке, опустив натруженные киркой руки. Юля ловила на себе испытующие взгляды подруг: «Что, может, и тебя в контору потянуло?»
      Утренний стонущий звук ударов по рельсу теперь не тревожил Руфу. Она могла всласть выспаться: в конторе день начинался с девяти. А Юля вместе со всей бригадой вставала в шесть. Хочешь не хочешь, а делай то, что написано в наряде. «Не научила мамка, так научит лямка», — как говорила Ася Егорова.
      Истина, затверженная в школе: «Труд надо любить...» — тут, на стройке, оборачивалась суровой необходимостью каждый день выполнять трудовое задание. Ничего особенно славного или доблестного не было в том, чтобы подсоблять каменщикам или таскать в ящиках раствор для штукатуров, но Юля понимала, что даже самая незаметная работа здесь важна и необходима. И никто за тебя ее не сделает. Многие ли видят результаты труда землекопов? Засыплют траншеи с уложенными трубами, зальют фундамент — и все. А попробуй без труб и без фундамента...
      На собраниях рабочих участка жестко говорили о людях без совести. О тех, кто пропадал по два-три дня по случаю «дня рождения», кто посреди дневной страды заваливался спать где-нибудь за штабелем досок или в другом укромном уголке, кто оправдывал прогул вчерашними поздними танцами. «Видите, ей хочется погулять, а нам не хочется. Она молодая, а мы старухи. Отвечай, почему прогуляла! Есть у тебя совесть или нет?»
      Когда-то, еще в Таганроге, думая о Чехове, Юля завала тетрадь. Тетрадь она никому не показывала. Даже отцу, от которого не было тайн, даже Софье Александровне. Игорь тем более ничего не должен был знать, потому что немало строк в тетради посвящалось ему.
      Чеховские слова о том, что в человеке все должно быть прекрасно, эпиграфом стояли на первой странице. Дальше Юля вывела свою «формулу счастья»:
      «Для счастья: большая цель; сознание, что ты очень нужна другим людям; чистая совесть».
      «Жить по совести» — это было клятвой самой себе. Самой сильной из клятв.
      ...Новая котельная понемногу уже начинала подниматься над шоссе. В длинном, вытянутом здании скоро начнут монтировать котлы. От них пойдет по трубам живительное тепло, которое нагреет железные ребра батарей. Тогда мамашам не надо будет кутать младенцев в пять одеял.
      Юля знала, что там, наверху, куда по шатким лестницам надо подниматься с оттягивающими руки носилками (это случалось, когда выходил из строя кран), каменщики ждут подсобниц. И она радовалась, когда кладка шла безостановочно, когда каменщики благодарно улыбались, принимая от них кирпичины.
      Признаться, эта скромная радость хоть немного вознаграждала ее за ту щемящую горечь, которую она испытывала, раздумывая об Игоре.
      — Тебе важное поручение, Юль, — дружески сказал Игорь, вызвав ее в комсомольский комитет через несколько дней после того, как окончательно распростился с бригадой землекопов. — Школа рабочей молодежи. Первого сентября не успеем, но пятнадцатого должны открыть обязательно: звонили из райкома. Обойди все палатки, общежития, собери заявления.
      — Хорошо,— не глядя на Игоря, Юля водила по полу носком туфли.
      — Добились у Одинцова... Вырвали полдома... Сильно, а?
      Он не дождался ответного восклицания, посмотрел на дверь и осторожно положил руку па девичий локоть.
      Она отдернула руку:
      — Можно идти?
      Игорь тоже встал:
      — Пусть приложат к заявлениям справки об образовании... Юль, что с тобой?
      ...Где-то, кажется у Достоевского, сказано: хочешь узнать, что в душе у человека, посмотри ему пристально в глаза. Глаза— зеркало души. Не изменились глаза у Игоря: яркие белки, яркая синева, веки без ресниц, не вздрагивают — глаза спортсмена, вожака, удачливого человека.
      — Со мной,— подчеркнула она,— ничего.
      — Думаешь, если я теперь в комитете... Мама про тебя в письме спрашивала. Я ей написал, что ты молодец...
      — Показала себя горе-патриоткой? — Юля резко вскинула голову.
      Он не побледнел, не покраснел, он... улыбнулся.
      — Так вот почему ты злишься? Ну, прости. Трепались в поезде. Сорвалось с языка. Ты знаешь, как я к тебе всегда огносился.
      — Не знаю.
      — Не знаешь?
      — Не знаю.
      — Да-а, не думал, что ты такая, — нахохлился Игорь.
      — Всё? Задание комитета я выполню.
      — Я считал тебя настоящим другом...
      — Не смей! Не смей! — крикнула она и выбежала в коридор, боясь как бы не разреветься.
      «Какой дурацкий у меня характер, — записывала Юля в заветную тетрадь. — Совершенно не умею скрывать своих чувств. Я ждала, что он сам скажет обо всем, и о своих отношениях с Руфой тоже. Но об этом он промолчал.
      Может, я напрасно так обвиняю его?
      Ничего у меня не получается в меру: в меру радоваться или в меру переживать обиды и разочарования. Словно бесенок какой прыгает в душе. Очень хочу стать более уравновешенной, хотя бы для того, чтобы так не изматывать себя. Всю ночь снится только он. Утром просыпаюсь с тяжестью на сердце. Что-то потеряла... Что-то ушло из жизни — самое светлое, самое лучшее. Игорь, скажи, неужели ты совсем забыл вечер возле Дворцового моста?»
     
     
      Глава шестая
      ЖИЗНЬ ТОВАРИЩА
     
      Желающих заниматься в седьмых, восьмых, девятых и десятых классах вечерней школы оказалось много — целая кипа заявлений выросла на табурете возле Юлиной койки. Некоторые десятиклассники пожелали второй раз пройти программу десятого класса: «А то все позабудем».
      В субботу, на исходе короткого рабочего дня. Юля решила съездить в район строительства рудника и обогатительной фабрики. Район этот назывался Промстроем или Третьим участком в отличие от Второго учасгка, где работало большинство новоселов и где строились только жилые дома и коммунальные здания.
      Промстрой — это монтажники, электрики, экскаваторщики, немало там и строителей. Из рассказов брата Яди, бурового машиниста Николая, Юля знала, что и на Промстрое найдутся желающие заниматься в вечерней школе.
      Считало'сь, что до Третьего участка по шоссе километров семь. Нашлись попутчики: Женя Зюзин и еще двое ребят из комсомольского патруля — Игорь послал их «проследигь за порядком на вечере отдыха», который устраивали монтажники в красном уголке своего общежития.
      Долго не было машин. Наконец показалась порожняя полуторка из-под цемента. Юлю посадили в кабину, а Женя с товарищами забрался в кузов.
      ...Это случилось на полпути до Промстроя.
      Сзади нарастало гудение. Водитель высунул в окошко голову, сердито бросил: «Без обгона не могут...» — и почти сразу же тупой железный удар оборвал гудение мотора.
      Юля не потеряла соз-нания: она только не могла сразу понять, что произошло. Почему-то баранка руля оказалась вверху, пая головой, и на голову посыпались какие-то мелкие вещицы: коробок спичек, тряпка... В тишине что-то булькало.
      — Бак пробит, — глухо сказал водитель.
      Это было чудом — и Юля и водитель остались без царапины. Но когда, цепляясь за руль, за стенки кабины, они выбрались из перевернувшейся машины, то увидели, что у края кювета, раскинув руки, лежит Женя Зюзии. Над ним склонились два других комсомольца — оба были зеленые or облепившей головы и плечи цементной пыли. На лицах и на
      руках пятна крови. В нескольких метрах впереди остановился ударивший полуторку «МАЗ».
      Водитель полез к мотору. Бульканье прекратилось.
      — Хорошо хоть не сгорели. — Водитель вытер жирные от бензина руки и пощупал кисть Зюзина.— Пульс есть, но слабый...— Снял с себя ватник и подложил под голову Зюзина.— Эх, ребята... На вечер ехали?
      — Комсомольские патрули.
      — Патрули? — Лицо водителя словно потемнело. Этот водитель был тот самый Сергеев, жену которого незаслуженно оскорбил Игорь. — Что наделал, подлюга!.. — ожесточенно обругал он шофера «МАЗа», который, держась за плечо, шатаясь, подошел к полуторке.
      — Я себе руку, кажется...— пробормотал мазнет.
      — Голову тебе сломать за такую езду! Кто добежит до поселка? Доктора надо сюда!
      Побежала Юля.
      Она бежала по каменистой дороге, задыхаясь и все время видя перед собой побелевшее лицо Зюзина и раскинутые его руки; на одном рукаве рубашки штопка — это девочки чинили в тот вечер, когда он спас палатку от пожара.
      Последние два километра дались особенно трудно. Сердце колотилось, хотелось хоть на минуту остановиться, успокоить дыхание, но она ужаснулась от одной этой мысли: как можно, когда там, в кювете... И еще яростней гребла воздух локтями.
      Вот и недостроенная котельная, белые верхи палаток, первые бараки... Скорее, скорее!..
      Вихрем влетела в коридор барака, где проживали служащие. Комната врача Антонины Петровны заперта. В конторе тоже пусто: суббота!
      В полном отчаянии Юля выбежала на улицу. Из раструба репродуктора доносились вперемежку музыка, голоса, выстрелы: в клубе демонстрировалась какая-то военная кинокартина.
      Юля оттолкнула контролера, ворвалась в темный зал, перекрыла выкриком стрекот аппарата, звуки фильма:
      — Доктор здесь?
      Из задних рядов поднялась высокая женская фигура:
      — Что случилось?
      — Наши ребята... на дороге...
      Экран потух. Налились желтизной свисающие со шнуров
      электрические лампочки. Все повскакали с мест, сбились вокруг Юли. Она рассказала о несчастье.
      Через несколько минут Антонина Петровна с медицинской сумкой, Юля и еще несколько добровольцев на дежурной машине выехали к месту аварии.
      — Он не умрет, нет? — Юля порывисто убрала локтем лезшие в глаза пряди.
      — Опасности для жизни пет, — спокойно и, как показалось Юле, холодно ответила Антонина Петровна, когда Женю Зюзина подняли с земли и понесли к машине...— Осторожно, осторожно, ребята. Скажите шоферу, чтоб ехал тихо.
      По дороге Антонина Петровна сказала, что у Зюзина, видимо, сотрясение мозга. Состояние тяжелое. Нужен абсолютный покой и хороший уход. Вот даже эти три-четыре километра дороги для больного вредны. А как везти его в больницу в Металлический, когда туда почти сто километров?
      — Но и у нас положить некуда, просто не знаю, что придумать.— Она хмуро посмотрела на комсомольцев.
      — - Положите в нашу палатку! — Юля повернула к Антонине Петровне горящее от ветра лицо.
      — Так вы же весь день на участке.
      — Мы на котельной сейчас работаем. Это близко. По очереди будем дежурить... Правда, Антонина Петровна, ведь жалко его. У них, у ребят, и печки нет. Курят, шумят... жалко его.
      Антонина Петровна, державшаяся все эти минуты официально-сурово, вдруг потрепала Юлю по рыжевато-золотистой головке:
      — Попробуем. Посмотрим, какие из вас медсестры получатся.
      Надо ли говорить о том, что добрый порыв Юли встретил сочувствие всей бригады. Только Руфа проворчала:
      — Всчпо с Костровой какие-нибудь приключения.
      — Это не приключения. — сухо возразила Ася Егорова.— Придется нам уплотниться.
      Для больного высвободили в палатке лучшее место, возле печки. Чтобы избежать тесноты, решили дополнительно койку не вносить. Юле пока придется спать на одной койке с Ядей.
      Несколько раз пристуИ дурноты, казалось, выворачивал все нутро. Нпкто в палатке не спал. Не спала и Антонина Петровна. Только утром она пошла к себе отдохнуть.
      Невесело начался этот воскресный день.
      Юля задремала, когда руки подруги встряхнули ее за плечи. Юлины глаза встретились с Ядиными.
      - Опять ему плохо. Беги за Антониной Петровной!
      Совестно было Юле снова стучаться в комнату доктора, измучилась она за ночь. За дверью никто не ответил. Юля осторожно приоткрыла дверь и увидела, что постель даже не смята.
      — Кого тебе? — спросила проходившая коридором уборщица с ведром и метлой. — Антонипу Петровну?.. Выпила кружку чаю и побежала в здравпункт. Там ищи!
      На этот раз Яде и Юле пришлось больше помогать врачу: онн кипятили воду для шприца, поддерживали Женю за плечи, когда ему делали укол. После укола дыхание больного стало ровнее.
      — Ни разу еще глаз не открыл! - - горестно шепнула Ядя.
      — Яв.пение шока, — устало объяснила Антонина Петровна.— Организм молодой, справится.
      В среду утром Зюзин открыл глаза и тихо спросил:
      — В баню не опоздали?.. Который час?
      Страшно сконфузился, увидев, что лежит в девичьей палатке. Не поверил, что тяжело болен, что сегодня среда, а не суббота, что чуть не погнб при аварии на грузовике.
      — Не ехал я на Промстрой, — морщил он лоб, когда Юля старалась напомнить ему обстоятельства аварии. — Чепуху мне плести не надо. Мы с ребятами в баню собирались.
      Антонина Петровиа объяснила озадаченным девушкам, что выпадение памяти — следствие перенесенной травмы; по-научному называется ретроградная амнезия. Явление временное — память восстановится. Но все же было тревожно.
      До Промстроя Юля все-таки добралась. И не зря: как обрадовались здесь рабочие парни, узнав, что с осени смогут учиться! «А мы-то думали, какая уж там учеба у чеота на куличках, на краю света... Это вы хорошо придумали! Пишите мою фамилию. Документы сейчас сдавать?»
      Дни незаметно вползали в осень. Уже в первом сборно-щитовом доме — он нарядно блистал свежей розовой окраской стен и промытыми окнами — начались занятия вечерней школы, уже в котельной заканчивалась обмуровка котлов, а Зюзину все еще не разрешали вставать с койки.
      Бригада Егоровой жила одной материнской заботой.
      — Ноги ему укрыли? — спрашивала в разгаре рабочего дня Ася.
      — Одуванчик своим платком укутала.
      — Сбегай, Буратино, посмотри все-таки...
      Тянули шланг с раствором, прилаживались набрасывать раствор на дранку — первые пробы штукатурной работы — и вдруг вспоминали совсем о другом.
      — А этот рецепт... с глюкозой... достали?
      — Уже укол сделали. Внутривенно.
      — Внутривенно? Как это?
      — Не зиаю. Так Антонина Петровна сказала.
      Все научились варить бульон, поили им больного с ложечки, и Юля тоже. Но, конечно, лучше, чем у всех, это получалось у Яди.
      С Ядей, с Одуванчиком, как замечала Юля, происходило что-то необычное. Она в.здрагнвала, когда ломкий зюзинский басок окликал ее. Зюзин звал ее на свой манер: не Одуванчик, а Одуваша, и это получалось у него как-то особенно мило.
      — Одуваша, расскажи что-нибудь... Посиди, Одуваша.
      Раньше Одуванчик была и впрямь одуванчик: ясная, спокойная, улыбчивая, ровно приветливая со всеми. Теперь часто Ядя задумывалась, то заливалась краской, то блед1нела. Давно не мурлыкала она своих белорусских песенок, забросила вязанье. Не раз среди ночи вставала с постели, подходила к койке Зюзина, слушала дыхание или вытирала его вспотевший лоб.
      — На голову жалуется,— расстроенно шептала она и, снова ложась па койку и обнимая Юлю, поясняла: — Кружится, говорит. И шум а ушах.
      Подружился с Зюзиным и брат Яд», Николай. Раньше, заходя в палатку с узелком белья под мьпнкой, бывший пограничник разговаривал с сестрой только о всяких хозяйственных делах пли читал полученные из Белоруссии
      письма. Теперь он задерживался надолго. Первым делом справлялся у Зюзина, как самочувствие, потом присаживался на его койку и долго рассказывал разные случаи из своей службы на граиице: для Жени эти рассказы заменяли книги, читать которые ему пока не разрешалось.
      — След надо знать, — неторопливо объяснял Николай, как ловили диверсантов.— Им-то темнота на руку, а нам — снег. Снег все скажет. Соображай, какое давление, на каком насте. И не мешкай. Если нурга, через пять минут все заметет.
      — А собака была у тебя?
      — Как же без собаки! Я и здесь пса завел... Охотничьего. Лайку.
      -- Ну-у-у? — оживлялся Женя.
      — Выздоравливай — вместе на охогу поедем. Пиратом зовут. Глухаря здорово чует. Тактика такая. Пират как заметит на дереве глухаря, остановится и давай: «Гав-гав-гав...» Глухарю это интересно, как он лает. Вот они друг с дружкой и занимаются: Пират лает, а глухарь на него сверху с ветки поглядывает. А я тихо подойду со стороны — бац, и готово. Ружьишко, правда, неважное: бьет только на сорок метров, а надо бы на шестьдесят.
      — Эх, хорошо бы на охоту! Надоело валяться, пора за дело!—вздыхал Зюзин.
      — Ты в какой бригаде?
      — Землекопов. Бригада Тюфякова, слыхал?
      — Из армейцев? Знаю твоего Тюфякова. Не женился еще?.. — Николай что-то припоминает. — Родные у него в деревне, писали: «Жениться тебе пора, Анатолий. Приезжай, мол, а невесты найдутся».
      — Да у него уже есть невеста... без места,— зло вставляет Майка, оглядываясь на пустующую койку Руфы: по вечерам «чертовски милой девушки» никогда не бывало дома.
      С тех пор как Руфа стала работать в конторе секретарем-машинисткой, у нее появилось много новых знакомых: среди ИТР, командированных Иногда она вдруг уезжала в Металлический на легковой машине. Возвращалась под утро, хвасталась проведенным в ресторане вечером: «Там хоть джаз приличный, можно потанцевать, как в Ленинграде».
      — Тюфяков тогда ответил родным, — продолжает припоминать Николай. — «Сначала город, говорит, построим». Хорошо ответил...— Николай нашаривает в кармане пачку папирос, спички.— Курить у вас можно?
      — Потерпи,— запрещает ему сестра.— Дым Жене вреден. Майка совсем курить бросила.
      — Техники мало применяете,—-как бы с укором обращается Николай к Зюзину.— Кирки, лопаты, ну что это? Живем, кажется, в атомный век.
      — У нас экскаватором не возьмещь. Морена, а то и скала. Зубья так и летят.
      — Тогда рвать надо. Что, взрывчатки мало?.. Посмотрел я, как вы крупногабаритные камни из транщеи вытаскиваете. Зацепите веревкой н тащите, как те бурлаки. Не можете у главного инженера автокран потребовать?
      Видно, что Женю Зюзнна замечания бурового мащиниста навели на невеселые размышления; он заложил руки за голову, уставился в потолок.
      — А в Ленинграде кем работал? — немного погодя спрашивает Николай.
      — Токарем. Нудная была работенка. Дрянь всякую дадут на всю смену: винтики, шурупчики... Скучища! Одно и то же, одно и то же... Ты скажи: буровой станок — сложный механизм?
      — За месяц освоил. Ничего сложного: трос, штанга, долото. Меня из помощников в машинисты быстро перевели.
      — И что, нравится тебе?
      — Техника... Мне всякая машина интересна. Если бы только порода не подводила... То, понимаешь, трещиноватая попадется, то рушеная, то пирогом.
      — Пи-ро-гом?
      — Бывает такая скала крепкая — четыре долота на метр,— принимается объяснять машинист.— Полагается одно долото на метр, а ты четыре затупишь. И вдруг мягкий слой. Пирог... Самый опасный момент, когда переходишь с твердого слоя на мягкий. Звук надо знать. Нет звонкости, глухой звук—жди, сейчас штангу прихватит.
      Жене все, чго рассказывает Николай, видимо, необыкновенно интересно. И дев\н1кн из деликатности не прерывают их мужской беседы.
      — Толом рвете или как? Взрывчатки много закладываете?
      — Аммонитом. Смотря какие скважины. Тут тоже тех-ни-ка,— с удовольствием прогянул Николай любимое слово.— Взрывником у пас Султан Михалыч Гаджибеков. Ох и дотошный! Перед взрывом раз десять проверит: «Добури enie, прочисть скважину». Привезут аммонит в бумажных метках,
      Султан его сначала колотушкой разомнет: аммонит-то ведь слеживается. Если рассыпчатый, мелкий, детонация лучше получится. Аккуратненько засыплет в скважины, сверху еще негорюче» пыли положит — «забойки» по-нашему. Чтобы сила взрыва, значит, не пошла вхолостую.
      — Так ведь взрыв на все стороны кидает...
      — То-то, что не па псе. Мне маркшейдер показывал: на каждый большой взрыв — план. Где какая глубина скважин, расстояние до борта, направление взрывных сил... Все берется в расчет.
      — Управляемый взрыв! — понимающе кивает Зюзин.
      Юля подсаживается ближе к рассказчику. И все девушки в палатке откладывают свои домашние дела, напряженно слушают Николая.
      — Дают сирену — людИ уходят в укрытия. На мачте красный огонь загорается. Я спрячусь в ковш экскаватора и наблюдаю за Султаном. Красиво работает. Главное — спокойно. Концы детонаторного шнура уже спущены в скважину, он их присоединяет к главной магистрали, к боевику с капсюлем. Потом осматривается: не застрял ли кто из рабочих? Не ровен час, камень-то летит далеко...
      — А как же сам? — нервно прерывает Николая сестра.
      — Султан Михалыч? Опять расчет. Дежурная машина с включенным мотором — в трех шагах от боевика. Теперь уже все готово. Но Султан еще раз пройдет по всей линии, где шнур получше прикрепит, где камушком прижмет, где на стыке горсточкой аммонита сверху присыплет. Зажечь шпур — секунда. Зажег — и на машину! Детонация — скорость семь километров в секунду. Ка-а-ак рванет — земля вздрагивает!
      — О-о-ох! — Ядя охватывает ладонями щеки.— Страшно как!
      — Вот это работа! — с завистью вздыхает Женя Зюзин.
      — Спасибо, девочки, выходили мне больного! — поблагодарила Антонина Петровна, найдя, что здоровье Зюзина пошло на поправку.
      В один из будних дней, когда дома, по хозяйству, дежурила Ядя, Юле понадобилось забежать на минутку в палатку. Еще с порога она увидела, что Женя полупрпподнялся на подушках. Рука его держнт руку Яди: та сидит подле койки
      на полене. Они не разговаривают, а смотрят на огонь в печке. Наверно, хорошо им так С1гдеть, и молчать, и смотреть на огонь. Юля тихо вернулась на улицу.
      На следующий день, возвращаясь со смены. Одуванчик поделилась с Юлей:
      — Не знаю, где для Жени трость достать.
      — Разве ему разрешили уже вставать?
      — Да не та трость,— задумчиво улыбнулась Ядя.— У него кларнет есть. Он играет, Женя. А без трости звук не получается.
      Вот так новости: Женя Зюзнп, оказывается, еще и музыкант. А казалось, он интересуется только футболом, самбо и рассказами Николая.
      От Яди Юля узнала, что на деревянный кларнет (эбонитовый он забраковал как грубый инструмент) Женя потратил все свои первые заработки. Играть он научился еще в Ленинграде. Теперь знакомые ребята с Охтенского комбината присылают Жене ноты. Он мечтает, что и здесь, в поселке, скоро организуется оркестр.
      Выздоравливая, он хогел развлечься музыкой, проверить себя. Вот почему и просил иайги ему трость для кларнета.
      Кто-то посоветовал подругам использовать бамбуковую палку от лыж. Перепробовали десяток палок, пока не нашли подходящей. Женя ножичком осторожно вырезал тонкую пластинку из бамбука и прикрепил к мундштуку черно-серебряной трубки. Потом благоговейно поднес кларнет к губам.
      Низкие бархатные звуки мелодично слетали из-под Жениных губ, из-под его пальцев, перебиравших серебряные клапаны.
      Внезапно мелодичные звуки оборвались резкой свистящей фистулой.
      — Губы не так сложил,— смущенно объяснил Женя.— Отвык. Мизинец сразу устал. Девочки, ничего, если я еще поиграю?
     
     
      Глава седьмая
      ТРУБА НАД ТУНДРОЙ
     
      — А мы больше не «двести третий километр»,— объявила однажды в столовой за обедом всеведущая Майка.— Шла мимо почты, а там Одинцов. Только что из Мурманска. Гоио-
      рпт заведующей: «Объявите всем рабочим новый адрес: «Поселок Буранный».
      Новость прокатилась но всем столам. Обедавшие отодвинули тарелки, положили ложки и вилки.
      -- Бураииын... Здорово!
      — Главное — Север чувствуется!
      -- А мне что-то не нравится: буран, ветер...
      — Может, тебе вообще «климат» не подходит?
      — Слушайте, я придумал: в поселке Буранном — не место хулиганам!..
      — ...а также лодырям И пьяным!
      — «Комсомольск-на-Севере» — тоже было бы подходяще! Я тут три месяца, а еще ни одного старика с бородой не видел.
      — Игорь Савнч зато усы какие мощные отрастил.
      — Так ему ведь положено — как комсомольскому богу.
      — Ладно, молодежь, кончай галдеж!
      В этот вечер под брезентовыми крышами, па самодельных деревянных столах, поставленных на попа чемоданах или 'Просто на книге, подпираемой коленом, писались письма родным и товарищам, и почти все они заканчивались такой фразой: «Теперь пишите мне по адресу: Мурманская область, поселок Буранный». Последнее слово выводили крупными буквами и подчеркивали волнистой чертой.
      Вскоре к этому присоединилось и еще одно знаменатель-нос событие: подоспел пуск котельной.
      Под ногами трещал хрусткий молодой ледок. Юля шла по поселку со спутанными от ветра холодными волосами.
      Кто был свободен, спешил посмотреть, как над котельной будут поднимать трубу.
      Внутри продолговатого каменного .здания, где еще недавно зияли пустые проемы окон, было теперь светло, чисто и сухо. Шеренгой выстроились водогрейные и паровые котлы, оплетенные железными извивами труб. Внушительно выглядели массивные дверцы топок. Скоро в здание вкатят по рельсам вагонетки с углем, в топках запляшет пламя, и стрелки приборов покажут давление пара.
      ...В школьные годы, когда в каникулы Юля гостила в Таганроге у дяди, она приходила на котлостроительный завод. Тогда все это было таким далеким и иеноиятным: гулкие цехи, где краны с грохотом проносили над головой стальные отливки, треск электросварки, жужжание сгаиков, свист
      воздуха, сминаемого бегом маховиков... Странно было видеть гигантские ржавые сплетения змеевиков, грузные каркасы, из которых рабочие собирали какие-то непонятные «блоки». По простоте душевной Юля думала, что котлы, изготовляемые заводом, похожи на те котлы, в которых варят картошку в пионерских походах. Дядя объяснил, что заводские котлы — это многотонные агрегаты, целые фабрики энергии, могущие ежечасно давать до двухсот сорока тонн пара. Для перевозки одного такого «котелочка» с завода к месту монтажа требуются десятки платформ. Л где же их монтируют? На новостройках, на новых тепловых электростанциях.
      Только сейчас, спустя несколько лет, Юля поняла, чем была вызвана та горделивая нотка, которая звучала тогда в дядином голосе.
      Не мощную электростанцию пускают сегодня в Буранном,— всего лишь небольшую котельную, а все-таки это событие. И как тут не гордиться, если ты не просто зритель, а деятельный участник! Разве девичья бригада не помогла возвести стены здания, обмуровать котлы?
      Черная железная труба, длинная, узкая, со светлыми швами сварки, лежала возле котельной. Когда ее подцепили краном и стали медленно поднимать, все отошли в сторону.
      — Помалу! — сигналили с крыши крановщику.— Сгон. Давай, давай! Стоп...
      Рядом с Юлей в толпе наблюдающих — Ядя и Женя Зю-зин. Лицо у Жени еще бледное, он опирается на руку Одува-ши, но в глазах нет уже тоскливой неуверенности в себе. Его так и подмывает помочь монтажникам.
      — Эх, лебедкой бы еще подцепить!.. С той стороны...
      — Да ничего, н так установят.
      — Оттяжку крепите, оттяжку!—снова порывается помочь Женя.
      Основание трубы закреплено, но она еще не приняла строго вертикального положения.
      — Вирай еще! Стоп! Еще маленько!—перекликаются монтажники.
      И вот...
      — Ура-а-а! — Новоселы замахали шапками.
      Двадцатиметровая черная свеча утвердилась над котельной, словно гордясь своей прямизной.
      Юля вместе со всеми била в ладоши if кричала «ура». Потом болельщики взбежали па ближнюю сопочку и оттуда,
      с новой «точки», как говорят фотографы, взглянули на котельную. Труба и отсюда выглядела величаво — стройная, как пирамидальный тополь!
      Наползают с океана облака, а она их подцепит, труба!
      Где-то за сопками шоферы везут груз — и вдруг на фоне бледного неба видят тонкую черную иглу: «Э, да это Буранный. Вот как далеко его видать!»
      Наша труба, наша котельная, наш поселок, родившийся в пустыне горной тундры!
      Еще не так давно жители поселка спасались от холода возле печурок и электроплиток. Сейчас в комнатах с удовольствием ощупывали ребра батарей:
      — Греет!
      Наступал конец «палаточной эре».
      Прораб Лойко предложил способ, как ускорить сборку щитовых домов. Девушки узнали об этом способе от той же всеведущей Майки, а Майка — от плотника Костика.
      Костик — это тот самый узкоплечий веснушчатый паренек, который забегал в палатку к девчатам за луком и таскал обрезки дерева для печки. Он, как и Майка, круглый сирота, вырос в детдоме. Майка относится к нему строго, по вместе с тем скрыто-заботливо, как старшая сестра. Плечн у Костика вечно осыпаны опилками. Говорит он тоненьким, ребячливым голосом. С ним случаются разные неприятности: то рукавицы прожжет, то кепку потеряет. Не умеет до получки рассчитать деньги, Майка ему всегда одалживает и требует, чтобы он тратил только на столовую. При всем этом Костик в своей бригаде (в шутку ее называют «бригада из детсада», поскольку вся она состоит из таких же юнцов) был не на последнем счету. Так вот этот Костик н посвятил Майку в новшества, введенные Прохором Семеновичем.
      Прежде щиты для домов складывали в общие штабеля, и получалась порядочная путаница: ведь щит щиту рознь —
      один годится для перекрытия и не пойдет на перегородки, другой, наоборот, пригоден только для перегородок. Путаница усиливалась еще из-за того, что плотники принимались за сборку, когда на площадках еще громоздился мусор и из-под лопат взлетала земля.
      Теперь прораб запретил плотникам браться за дело, пока все ямы не будут засыпаны и мусор не убран, пока на
      бетонные столбы — основания — не будут уложены под балки лаги, причем не просто уложены «на халтуру», а прочно скреплены с фундаментами штырями. Валить щиты в одну кучу он тоже категорически запретил.
      Костик с товарищами разносил разносортные щиты по строго определенным местам — по «периметру здания», как сказал он, поразив Майку ученой фразой.
      Сборщикам домов сразу полегчлло. Еще бы: не надо разваливать громоздкие штабеля, выискивая нужный щит. Знай ссбс устанавливай, обвязывай щиты да не задерживай штукатуров, которые идут следом, прибивают на степы листы сухой штукатурки.
      — Прохор Семеныч всем дал... ход конем,-- важно закончил Костик.
      В начале октября па стройку пришла телеграмма, что из Ленинграда выехала еще одна группа молодых добровольцев.
      Все готовились к встрече пополнения.
      Столовой было приказано заложить в котлы в пять раз больше мяса и капусты. Для прибывающих заранее хрустяще-свежим бельем застелили койки. Условились, что за полчаса до прибытия новичков для них вскипятит чан: так, чтобы к моменту встречи чайники были горячие.
      — Чтобы чайники были горячие! — как пароль, передавали друг другу комсомольцы.
      Встреча вышла на славу.
      «Едут! Едут!» — разнеслось по поселку. И все побежали к развилке шоссе.
      Раскачиваясь, надсадно гудя, приближались автобусы из Металлического. Все они были украшены флажками, плакатами.
      Юля подумала: сколько же времени прошло с того дня, когда она с Антониной Петровной на попутном грузовике подъезжала к этому же месту: год, два? Неужели только три месяца?
      Игорь что-то приветственно выкрикивал, завидев вновь приехавших юношей и девушек; из машин посыпались куртки, комбинезоны, платочки, береты.
      После звонкого голоса Игоря буднично, но внятно прозвучали слова Прохора Семеновича:
      — ...Хотим видеть вас не гостями, а подлинными хозяевами стройки. Недостатков у нас еще много. И трудности есть. Но вы ведь знаете, что приехали сюда не на праздник.
      Потом прибывшим показывали поселок и разводили по общежитиям. Юля объясняла: самой большой сопке из тех, что окружают поселок, дали имя «Ленинградская».
      — Если па нее залезть, так и Питер увидишь? — спросил кто-то из новеньких, и все засмеялись.
      Приятно было услышать:
      — А койки-то с пружинными сетками! Полотенчики выглаженные, чин чинарем!
      — И цветы... Для нас старались!
      — Попробуйте рукоп: чайники горячие. Даже заварочка есть.
      — Я и не ожидала...
      — Так ленинградцы же, земляки!
      Население поселка сразу выросло почти на треть, но «великое переселение народов» из палаток в щитовые дома не приостановилось, а усилилось. Костик не болтал. Сборка шла теперь безостановочно, почти каждую неделю комиссия из треста принимала новый дом.
      — Только посмотрите, девочки, что я получила! — Ася Егорова в конце хлопотливого дня явилась в палатку и торжественно подняла над головой ключ.
      — От комнаты!—с напускным равнодушием угадала Майка.
      — От нашей комнаты!--бурно обрадовалась Нелли.
      — Запишите адрес: Комсомольская, дом девять, комната пятая,— деловито сказала Ася.— Завтра после работы переберемся...— Она перевела дыхание.— Только вот что, девочки, комната на четырех.
      Юля встревоженно пересчитала койки:
      — Шесть...
      — Считай пять. Руфе начальство предоставляет койку в общежитии н-тэ-эр. Плакать не будем. Все равно И без Руфы одной из нас придется...— Ася искоса скользнула глазами по лицам подруг,— Я бы не против, пусть пять коек, но комендант не разрешает.
      В палатке стало тихо.
      — Так как, девочки?..
      Юля думала: «Пусть кто-нибудь другой, только не я Боже мой, какая я эгоистка, но что же мне делать, если не могу
      оставаться одна? Раньше был Игорь, теперь он далеко. И что же? Оторваться теперь и от Аси и от Яди? Только что нашла друзей — и теряй?!»
      — Что же, может быть, мне в другой дом? — спросила Ася.
      — Ты бригадир! — бросила Манка и зачем-то принялась яростно колоть толстую еловую чурку.
      — Брат так привык к нашей комнапин,— виновато начала Ядя.— Как в семью родную приходит.
      — И Женя Зюзин гоже...— буркнула Майка.
      — Тоже...— Ядя растерялась.— Женя ко всем приходит.— Она медленно заливалась краской.— Что ты хочешь этим сказать?
      — А ничего! Ох и надоели ны мне! — Майка с размаху всадила колун в обрубок.— Ладно, брнгаднр, пиши Майку Веселову в другой дом.
      Последний раз спали под промерзшим брезентовым сводом. Прощай, палатка, прош;ай, родная! Нет, не обманула ты тех, кого приютила в первые дни нелегкой жизни на Севере...
      Облака, натянувншеся с океана, плотно закрыли небо. Светало поздно. Моросил холодный дождь.
      Сгорая от нетерпоння. Юля с Ядей в обеденный перерыв шмыгнули на Комсомольскую (так называлась крутая улица, сползавшая от столовой к бане) и разыскали приземистый, только что оштукатуренный дом с цифрой «9» на забрызганной белилами цощечке у входа.
      В длинном коридоре настежь распахнуты двери пустых комнат. На стремянках работают еще маляры, закрашивают кисточкой замеченные на стенах и потолке изъяны. Дорожка из толя оберегает свежий сурик полов. Подружки с любопытством заглядывают в комнату рядом с кухней. В ней ничего нет, кроме протянутых от стены к стене труб. Ой, горячие, чуть руку не обожгли! Сушилка. Очень хорошо: не будем вносить в комнаты грязь. Нет ничего хуже, чем надевать утром невысохшую спецовку: не лезет, топорщится, как короб.
      На кухне аккуратная плита с конфорками. На полу подле нее прибит железный лист. «Интересно, можно ли здесь печь пироги? — прикидывает Ядя.— Праздпик-то не за горами».
      В просторной умывальной над шеренгой раковин сверкают начищенные краны. Юля, повернула один, он сердито заур-
      чал, а потом сразу выбросил сильную струю воды; струя ударила в дно раковины и раздробилась на мелкие брызги. Какое это все-таки благо — водопровод! Умывайся сколько хочешь, в любую погоду.
      Комната № 5 оказалась точно такой же, как и все другие,— в два окна, стены в веселеньких обоях со светло-зелеными узорами. С потолка свисает шнур с патроном, в простенке развернула свою железную гармошку батарея центрального отопления.
      — Хватило бы места и для Майки!
      — И я сейчас о hcm'i подумала.
      В сущносгн, это было весьма скромное и по размерам и по удобствам жилье, но и Яде, жительнице районного центра, и ленинградке Юле комната показалась прекрасной. Может, потому, что они невольно сравниьали сухой белый гладкий потолок с обгорелым верхом палатки, а вернее, потому, что дом этот и комнату эту собрали и отделали такие же новоселы, как и они.
      — Ключ получили уже? — улыбнулась со стремянки в коридоре знакомая довушка-маляр.— Счастливые! Мы тоже скоро получим. Вносите конки, веши,— посоветовала она,— а мы потом еще подкрасим в уголках. Иначе все расцарапаете.
      — Спасибо!
      К вечеру, когда перетаскивание тюфяков, коек, чемоданов и узлов было завершено, и стекла вымыты, и припасенный тюль, старательно выглаженный Ядей, прикрыл окна, а на лампочку красиво сел самодельный абажур, который из цветастого шелкового платка смастерила Иелли, комната приняла необыкновенно уютный вид.
      Все сидели на койках, распаренные, усталые, но довольные.
      Тут явилась Майка и как ни в чем не бывало тоже принялась хозяйничать: приколотила к стене вешалку, схватила веник и свирепо вымела мусор. Ничего не отвечала она на ласковые, благодарные слова подруг. «Ладно, ладно, не жалейте меня, я в этом не нуждаюсь»,— читала Юля на лице Майки.
      Поздравить девун1ек с новосельем пришли Николай, Женя Зюзин и Костик. Парни загромоздили стол свертками с белым хлебом, колбасой, конфетами и печеньем.
      — Куда столько? — всплеснула руками Ядя.
      Плита на кухне еще не действовала. Чтобы вскипятить чай, пришлось сбегать к соседям, одолжить электроплитку. Кроме
      коек, садиться было ле на что: две выданные комендантом голубые табуретки после покраски еще оставались подозрительно клейкими. Ыо все это нисколько не помешало празднику.
     
      Отворилась дверь — появилась голова Игоря Савнча. Вслед за ним в комнату вошел 1к;знакомыИ моложавый товарищ в белом плаще. Рука незнакомца держала мягкую велюровую шляпу, веселое чернобровое лнцо доброжелательно улыбалось BceИ компании.
      — К нам приехал из областного центра спепнальный корреспондент радио! — объявил Игорь.
      Приезжий благодушно развел руками:
      — Зачем так торжественно?
      Корреспондент обьясннл, что ему поручено подготовить пет редачу из Буранного. Слово перед микрофоном получат лишь лучшие из лучшн.х новоселов. Сначала пусть девушки коротко расскажут о своих успехах, а потом он их запишет иа пленку,
      Никто не знал, о чем говорить. Ася Егорова сказала, что пока особых успехов нет.
      — Расскажите, как вы записались на стройку,— попросил корреспондент, вынимая блокнот.
      — Так комсомолка ведь,— просто сказала Лея.— Пришла газета с обращением ЦК. Обсуждали на комитете. Конечно, разные были мнения. Некоторые сначала записались, а потом стали отказываться: «Я бы поехала, но меня дома не пускают» или: «Здоровье не позволяет». Но кому-то ехать ведь надо. Для государства есть необходимость. Вы же знаете, гут никель нашли... Вот я л подумала: для меня на фабрике замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога... Вы трубу видели?
      — Трубу? Какую трубу?
      — Котельной. В лощине, за шоссе. Паша бригада там тоже поработала.
      — Ах, котельной... Ну, это еще не такой потрясаюнднн факт.— Корреспондент отложил блокнот.
      Снова воцарилось молчание. Теперь на вопросы отвечали односложно: все чувствовали, что от них ждут чего-то особенного.
      — Тут есть такие патриотки, которые поехали на Север, имея аттестат зрелости,— с чувством сказал Игорь, стараясь
      не смотреть на Юлю.— Вопреки советам своих матерей. И сейчас героически работают на самых трудных участках, да!
      — Кто же это? — живо заинтересовался корреспондент,
      — А вот — Юлия Кострова!
      ...Потом Юля ругала себя за несдержанность.
      Пунцовая, она вскочила, пробежала по коридору — и на улицу.
      Дождик уже не моросил, но все вокруг закрывал густой, плотный туман.
      Туманом были окутаны и стрелы кранов и труба котельной. Клубящиеся белые валы, словно волны гигантского прибоя, наползали на сопки.
      Юля поежилась. Сырость пробиралась в самую душу. Она брела через поселок, сама не зная, зачем и куда.
      «Наверно, посчитал меня ненормальной»,— подумала она о корреспонденте.
      Постепенно она успокаивалась. Конечно, Игорь хотел искупить прежнюю вину. XopoHJo, она готова простить его. Но зачем это афиширование мнимых заслуг? Корреспондент и впрямь может подумать, что она какая-то героиня, а ведь это неправда. Слабее всех в бригаде...
      На самом краю поселка, в том месте, где стояла последняя палатка, было у нее любимое местечко. Старый мшистый валун лежал на бугре, за ним начинался кустарник и подъем в сопки. Отсюда хорошо было смотреть вдаль. Низкое небо часто хмурилось, затягивалось облачной пеленой, но на горизонте почти всегда просвечивала ясная-ясная полоса. Розовая лучистая полоска... В первые недели после приезда па стройку Юля и Игорь часто ею любовались.
      — Ты сумасшедшая... Куда ты убежала?
      Вздрогнула, узнала его голос.
      Фигура Игоря вынырнула из слоистого белого сумрака. Юля ощутила, как он ищет ее руку.
      — Корреспондент завтра уезжает, хотел записать тебя на пленку, а ты...
      — Зачем это все, Игорь?
      — Чудачка! Весь Ленинград будет слушать, вся страна... Ну и туман! Ты не озябла? Представляешь: передача «Герои Буранного»... И моя песня...
      — Но мы еще ничего не сделали.
      Игорь промолчал.
      — Ведь это самое свягое, самое сокровенное, зачем мы сюда приехали,— пояснила Юля.— И нельзя тут ни слова лжи. Помнишь, как ты мечтал поднять флаг молодежной стройки с силуэтом Ленина! Я тогда тобой... любовалась.
      — Только тогда?
      Она поняла, о чем он спрашивает, уловила тайный ход его мысли.
      — Ты любишь, когда тебя хвалят,— сказала она.— Но я ие Руфа.
      — Не говори о пей! И не думай...
      — Я не думаю.
      Кажется, он возвращается к ней, и она. Юля, для него, как и прежде, дороже всего: ведь вот же побежал за ней сквозь туман.
      — Иногда я боюсь за тебя,— сказала Юля, чуть дрожа то ли от едкой сырости, то ли оттого, что пальцы Игоря властно, настойчиво вплетались в ее пальцы.— Пожалуйста, если тебе неудобно, мы сейчас вернемся. Только пусть другие выступят, я не буду.
      Игорь молчал и лишь сильнее прижимал ее к себе.
      Внезапно они остановились за стеной барака.
      Так-так-так...— дробно стучал движок возле бани.
      — Юлька, ты мне... исртиь? — Голос у Игоря звучал хрипло.
      Так-так-так...— стучал движок, и сердце девушки стучало так же часто. Юля только закрыла глаза, когда Игорь сжал ее голову ладонями и стал жадно целовать в губы.
     
     
      Глава восьмая
      СОКОЛ-СОКОЛОК
     
      Какими неожиданными бывают значения слов!
      Сокол-соколок.
      На языке строителей это не птица, не добрый молодец из народной сказки, а Bceio лишь деревянный щиток с короткой ручкой — один из инструментов штукатура.
      Весь день не расстаешься с соколом. С ним склоняешься над ящиком с бело-серой вязкой массой раствора, его держишь то у груди, то почти у глаз, когда ребром маленькой
      сердцевидной лопатки-мастерка снимаешь с него порцию раствора и швыряешь на обшитую дранкой «поверхность» — на стену.
      День начинается с того, что счищаешь с сокола засохшие комья вчерашнего раствора: жжж-шниб... Жжж-шшш...
      Сухое шорканье сменяется мягкими шлепками: чоп-чоп... Чоп-чоп... Чоп-чоп...
      Начался обрызг—первый слой штукатурки набрасывается на уложенные каменщиками блоки и кирпичи. Покончили с обрызгом, взялись за грунт. Л иа грунт еще ляжет на-крывка.
      Жирное «чоп-чоп» переходит И протяжный, скребущий звук: шууу-шу... Шууу-шу...
      Обрызг, грунт, накрывка. Обрызг, грунт, пакрывка. Без этого плотного тройного слоя ветры выдуют h:i дома все тепло, без него здание будет беззащитно перед огнем. Надо, чтобы здесь, в этом первом ка1меином трехэтажном доме поселка Буранного, было особенно теило, уютно и безопасно. Здесь разместятся больница с родил1Л1ым отделением и амбулатория.
      Сегодня бригада Аси Егоровой работает на верхогуре, пол чердаком. Девушки подтащили сюда, на «курятник», и толстый шланг растворонасоса, и все свои соколы, лопатки, терки, полутерки, и ящики с запасом алебастра. Небольшими, точно отмеренными порциями надо подмешивать алебастр в раствор. Это называется «заводка». Алебастр капризен: всыплешь его чуть побольше пли чуть меньше — и раствор вдруг «отмолодится», перестанет ллотио прирастать к бугристой плоскости стен. Тогда беда: норма останется невыполпеииой. А плотники каждый день иередоигают подмостки на новый участок, десятки и сотни погонных метров ждут старательных женских рук штукатуров. Недаром говорится: «Каменщик гадит, а штукатур гладит».
      Юля нервинчает: Ядя ушла намного вперед.
      — Аккуратней,— оборачивается Ядя.— Смотри, в сторону брызгаешь.
      Отец писал недавно и письме: какую бы специальность ни избрала, лишь бы по душе. Без интереса к профессии ничего не добьешься. Но вот интерес как будто есть, а ничего что-то не получается.
      Братик Славка, прочитав в ее письме об арматурном дворе, где гнут проволоку для бетонных блоков, решил, что она
      уже стала арматурщиком, и написал смешно: «Юлька, загни пятьсот метров проволоки и приезжай назад». Чудачок!
      Кажется, так просто набрасывать раствор на степу. Ася и Майка умеют уже вытягивать карнпз, знают и другие тонкости штукатурного дела. А она...
      Снова, к ужасу Юли, порция раствора с ее мастерка летит не на стену, а мокрым блином 1илспается па плечи Яди.
      — Ох, Буратино! Когда же ты научиипся?!
      Кроткий Одуванчик рассердился. Ася только покачала головой, а Майка и Нелли смеются:
      — Буратино, ты ей еще на лоб посади! Будет красивая, как невеста Раджа Капура!
      Но Юле совсем ие до шуток. Сквозь слезы, медленно закипающие в глазах, она разглядывает свои руки. Почему они такие... неумные? Почему у всех получается, а у нее нет? Лопаточка как лопаточка: черенок по руке. Сокол тоже не хуже, чем у других,— легкий, удобный.
      — Ну-ка, Юля, наберите снова раствор.
      Это поднялась на «курятник» мастер Тамара Георгиевна. Та самая приехавшая с Урала молодая женщина, о которой говорила Ася. Она взялась подготовить бригаду к сдаче разряда на штукатуров.
      Как-то не вяжется слово «мастер» с обликом Тамары Георгиевны. Она тоненькая, походка легкая, на голове едва держится маленький зеленый беретик с кокетливо приколотой к краю серебряной пряжкой. Скорее, похожа иа артистку.
      Юля виновато прячет под тугой край платка выползающие буйные пряди {надоели, хоть остригись!), наклоняется с соколом над ящиком.
      — Хватит, куда столько! — останавливает ее Тамара Георгиевна.
      Зыбкая, тестообразная масса уже сгюлзает с краев щитка.
      — Оправьте сокол. Не торопитесь. Теперь набрасывайте.
      Чоп-чоп... Чоп-чоп...
      — Вы напрягаетесь. Юля, это ведь ие волейбол, зачем с такой силой? Толчок у вас слишком резкий. Смотрите!
      Тамара Георгиевна берет из рук Юли сокол и мастерок.
      Ни одна капля раствора не падает на ее комбинезон, на обутые в ботики маленькие ножки. Сокол она держит неуловимо-изящно, свободно, чуть наклонив к стене.
      — Попробуйте еще раз,— возвращает она Юле инструмент.
      Сокол она держит нецлоиимо-излщно, сиободио, чуть наклонив к стене.
      — у меня так не получится.
      — Вы работаете всей рукон, а надо только кистью. Получится. Не падайте духом!
      — Алебастр весь,— слышится голос Аси Егоровой.— Бу-ратино, крикни мотористу!
      Юля слезает с подмостей, идет к пустому проему в стене. Сюда подъемником подают снизу строительные материалы.
      — Алебастр иа третий этаж! — кричит Юля, ухватившись за колкие края выступаюш;их блоков и опустив голову. Внизу, возле растворнио узла, ей видна забрызганная известкой кепка моториста. Он ничего не делает: сидит и курит.
      — А кто иакладать будет.
      — Мы стоим! Минута дорога!
      Моторист размышляет, потом до Юли доносятся снокойпо-ленивые слова:
      — Я иакладать не обязан. Мое дело поднимать.
      Как вам нравится? Хоть кол на его голове теиш! Этот моторист— самый настоящий бюрократ. И те, кто иа днях задерживал раствор, тоже бюрократы.
      Юля торопливо сбегает вниз. Куча алебастра желтоватого оттенка белеет под навесом. Лопату в руки, только не мешкать! Мучнистая пыль щекочет глаза, покусывает сквозь байку вспотевшее тело.
      Готово! Подъемник с грузом идет вверх. Уф!..
      Теперь быстрее назад, на «курятник». С подмостей доносится протяжная песня подружек. Алебастр засыпан, заводка сделана, раствора хватает — все в порядке. Юля снова берется за лопатку и сокол. Хоть и пе послушен ей пока рабочий инструмент, но не бесполезный она здесь человек, нет, ие бесполезный.
      И все-таки сомнения не оставляют ее. Даже если сдаст на разряд, что же дальше? Получится ли из нее настоящий строитель?
      Вспомнилась обидная фраза, услышанная от одного проезжавшего через Буранный командированного. Юля тогда еще
      работала подсобипцей. Копали ямки под штакетник возле здания конторы. Командированный, проходя мимо с портфелем под мышкой, заинтересовался;
      — Откуда, девушка? Что окончили?
      И ко1'да услышал: «Десятилетку»,— удивился, брови полезли под самые края шляпы:
      — Со средним образованием — и с лопатой? Ай-яй-яй!
      Показалось, что она в чем-то действительно виновата: государство обучало ее в школе десять лет, а она вот ниче1'0 не умеет, только с лопатой.
      Иногда у нее рождались иопые илалы. В тундре работают геологи. Сколько вышек на склонах отдаленных сопок! За Промстроем — база геологов, ее называют «гэ-эр-пэ» (геолого-разведочная партия). Оттуда па оседланных лошадях с вьюками разведчики недр отправляются в свои увлекательно-таинственные походы. Зимою, говорят, они передвигаются на быстроногих оленьих упрял<ках. Иногда с низким жужжанием проносится над Буранным пузатенький, похожий на жука, вертолет— он летит тоже туда, в 1лубнну горно-озерного края. Что, если постучаться н гэ-эр-пэ? Наверно, образованные девушки там нужны.
      Юля поделилась своими колебаниями и раздумьями с Игорем.
      Они гуляли после работы но шоссе. Очертания сонок едва проступали сквозь полутьму. Если бы не снег, от которого разливалось слабое белое сияние, темнота скрыла бы от них дорогу. Юле казалось, что она могла бы идти с Игорем по дороге далеко-далеко — может, до самого океана,— так хорошо было опять, после мучительных педель размолвки, чувствовать теплоту его локтя.
      — Перейти в гэ-эр-пэ? — остановился Игорь.— Что это ты выдумываешь?
      — Может, я буду у геологов полезнее.
      — Не но-комсомольски рассуждаешь. Так иоиемиожку все разбредутся; ты — в гэ-эр-пэ, другой — в Мурманск. Кто тогда останется на стройке?
      — Ты прав,— потупилась Юля.— Даже в мыслях нельзя изменять нашему Буранному.
      Лучше не говорить о своих колебаниях Игорю. Как бы опять не усомнился в ее стойкости.
      Он должен видеть ее всегда бодрой, неунывающей. И она постарается быть такой, как бы это ни было трудно...
      — А этот командированный... с портфельчиком,—сказала она погодя,— знаешь, кого он мне напомнил? Обывателей из повести Чехова «Моя жизнь». ОнИ были в ужасе от Полоз-нева, сына архитектора, который взял да нанялся простым рабочим в артель маляров.
      Потом, наедине, сама себя стала опровергать: «В книге одно, а в жизни?..»
      Наверно, одна она, неприкаянная, так мечется, осуждающе думала о себе Юля. Ася не хнычет. Лея говорит, что Тамара Георгиевна в детстве мечтала стать балериной, а выбрала строительный техникум, потому что это ближе к жизни. И Асе это тоже нравится: превращать голые кирпичные коробки в чистенькие, светлые, сухие комнаты для жилья. Достала у Тамары Георгиевны технические брошюры по отделке зданий и сидит над ними но вечерам. Ядя, Майка, Нелли... Может, в этом и есть мудрость, чтобы не расстраиваться и не терзаться, а изо дня в день, терпеливо, спокойно, очень терпеливо и очень спокойно делать свое скромное дело.
      Из Белоруссии пришла посылка на имя Яди — большая корзина чудесны.ч яблок, крупных, чистых, светло-янтарных. Как аппетитно хрустели они на зубах! Это старая учительница из Червеня сделала подарок бригаде. Прислала она и обращенное ко всей комнате письмо;
      «...А в отношении специальностей, то я вам приведу старую народную пословицу: «Ремесло — не коромысло, плечи не тянет». Если имеешь рабочую специальность, то не пропадешь, а всегда заработаешь на жизнь. Умеющий и знающий не будет блуждать в потемках, а уверенно возьмется за любое дело.
      Жизнь ваша только начинается, девочки, дорога длинная и нелегкая, но все-таки ставьте перед собой определенную це.пь и настойчиво ее добивайтесь.
      Пусть работа кажется пока неинтересной, зато жизнь ваша не только интересна, но и полна высокого смысла, а потому благородна. У вас есть уже последователи. Только из нашего небольшого городка девять человек уехали в Донбасс, а пять — в Казахстан. Ты помнишь, Ядя, Сашу Коваленко? Уехал по комсомольской путевке в Казахстан. Работает в бригаде бетонщиков.
      Настоящий человек всегда стремится сделать нечто большее, чем от него ждут другие. Даже большее, чем он сам от себя ждет. Вы вступили на этот путь, когда добровольно поехали на суровый Север. Это не всякий может! Значит, вы способны на многое. Про учебу тоже не забывайте.
      ...У нас, в Белоруссии, стоят сейчас чудесные дни, «дни осени первоначальной», когда весь день... «как бы хрусталь-ны и лучезарны вечера». А у вас, наверно, там уже северное сияние светит вместо солнца? Всего вам наилучшего, отважные заполярники!»
     
     
      Глава девятая
      ЧЕГО ПРОЩАТЬ НЕЛЬЗЯ
     
      Вечером девушки мирно сидели дома. Кто читал, кто шил, кто готовился к техническим занятиям по учебнику «Штукатурные работы». С улицы вдруг вбежала запыхавшаяся Манка, сразу всех всполошила:
      — Анатолия арестовали!
      В комнате словно разорвалась бомба.
      — За что? Почему? Выдумываешь?
      — «Чертовски милая»... довела.— Майка погрозила кому-то кулачком, присела к столу, но тут же вскочила и подбежала к окну: — ВоИ его ведут!
      Все выскочили на улицу, на ходу завязывая платки, запахивая ватники.
      От общежития ИТР к поселковому отделению милиции двигалась небольшая толпа: рабочие, комсомольский патруль, участковый в черной шинели.
      Посредине шел Тюфяков, почему-то без шапки. Кружившиеся в воздухе снсжиики садились на его лоб, брови. Кто-то догнал его, протянул Тюфякову кепку: «Потерял!» Он не спеша, с достоинством натянул ее на голову. Юлю поразило выражение его глаз: это были все те же светлые, серые глаза сильного, доброго, спокойного человека, но сколько затаенной боли читалось в них!
      Увидев Асю Егорову, Тюфяков остановился:
      — Письма мне будут — сбереги...
      Ася горестно кивнула:
      — Эх, Толя, Толя...
      ...В этот вечер, когда случилась беда. Тюфяков собирался пригласить Руфу в кино. На каждую новую картину он брал билеты для себя и для Руфы, и она никогда не отказывалась. Вообще «чертовски милая» охотно принимала всякое ухаживание, и не только от Тюфякова.
      — К ней знаешь как надо ходить? — сказал с усмешкой знакомый Тюфякову бригадир.— Стучи ногами, тогда откроют: руки должны быть заняты...
      В комнате, где Руфа жила вместе со счетоводами и табельщицами конторы, ее не оказалось.
      Тюфяков медленно побрел по коридору общежития.
      Из-за двери доносились обрывки музыки, женский смех. Он прислушался: так смеяться могла лии1ь одна девушка на свете.
      ...А жил в этой комнате начальник субподрядной монтажной конторы, лысоватый человек с жирными покатыми плечами по фамилии Померанец. На стройке называли его «Субчик». Померанец вечно ловчил, изворачивался. «Он тебе наряд может выписать и вдоль и поперек, в трех красках переправит— красной, синей и зеленой»,— неодобрительно говорили о нем рабочие. Где-то у Субчика бы.пн жена и дети, но он и не собирался переводить семью па стройку. В комнате его стояла радиола, и пе было почти дня, чтобы оттуда до поздней ночи не доносились звуки джазовых песенок, танцев. «В нашей дыре только музыка спасает от одичания»,— объяснял всем этот почитатель искусства.
      Тюфяков толкнул дверь.
      В оранжевом свете лампы, затененной абажуром, он увидел поднятую крышку радиолы, крутящуюся пластинку.
      На грязной, засыпанной папиросным пеплом скатерти темнело в стаканах недопитое вино, валялась апельсиновая кожура, конфетные обертки.
      Визгливо звучал бойкий мотивчик.
      Тюфяков не узнал сначала Игоря: тот сндел на тахте в полутьме. Субчик танцевал с Руфой.
      Тюфяков увидел закинутые на жирные плечи Субчика тонкие и смуглые, прелестные Руфины руки, которые так часто снились ему, и вдруг рванулся к танцурощен паре.
      — Что ты хулиганишь? — вскочил Игорь.
      Тюфяков только двинул его плечом, потом схвагил Субчика за воротник.
      Тюфяков... рванулся к танцующей паре.
      Игорь бросился на улицу, стал звать на помощь. Перепуганный Померанец с криком: «Хам! Негодяй!» — вырвался из рук Тюфякова л шмыгнул в коридор.
      И тут случилось невероятное.
      Обезумевший от обиды и негодования Тюфяков стал душить Руфу.
      Подоспевшие люди схватили его.
      В день, когда и поселке Металлическом был суд над Тю-фяковым, злой ледяной ветер сдул с земли снег, обнажил окаменевшую грязь. Мороз щипал щекн, затруднял дыхание. Наружные стены трехэтажного здания стали седыми от инея.
      Ася, отпросившись у прораба, с утра уехала в Металлический. Невесело работалось в этот день бригаде.
      — Надо же было Анатолию,— вздыхала Ядя, двигая по стене полутерком.— Хлопец такой самостоятельный.
      — Мать его жалко,— сказала Нелли.— Сын по комсомольской путевке поехал, гордилась, наверно... А теперь, как узнает...
      — Л меня за Асю обида берет,— заявила Майка.— Убивается, жалеет дурака, а он только о той вертихвостке и думал.
      — Не говори, Анатолий нашу Лею уважает, очень ува-л<ает,— возразила Нелли.
      — У-ва-жа-ет! — насмешливо протянула Майка.— Пусть бы лучше совсем ие уважал. Я же видела... Заведет с Леей разговор, советуется, а тут Руфа пальчиком поманит, и он уже про Асю совсем забыл. А «мамка» ночью плачет. Я же видела...
      — Постойте! — воскликнула пораженная Юля.—Значит, Ася была в него влюблена... в Анатолия?
      Ядя н Нелли промолчали, а Майка буркнула:
      — С луны свалилась!
      Никто ие нронзносил имени Игоря, и Юля поняла: из-за нее. Как будто и она вместе с Игорем виновата в том, что Тюфяков попал в беду.
      А может, и правда виновата. Виновата и перед Тюфяко-вым и перед Асей... Восхищалась ею, расхваливала в письмах домой, а чем жила «мамка» душевно, чем мучилась, об этом не догадывалась. Ася! Девушка с Невской заставы. Всю бло-
      каду перенесла. «Кулеш варили из отработанных ткацких гонков, а ткань давали»,— вспомнилось Юле, как рассказывала Ася Егорова о людях фабрики «Рабочий», о жестокой зиме 1942 года. Асе тогда было десять лет. Мать ее — ткачиха — научила дочку своей профессии. От матери унаследовала суровую правдивость, прямоту, ясность... «Для государства есть необходимость,— снова вспомнились Юле Аснны слова, на этот раз не о прошлом, а о сегодняшнем, о том, почему решила поехать на Север.— Вот я и подумала: для меня на фаб-рик.е замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога».
      Опадавший с мастерков раствор застывал на холоде твердыми комьями. Еле-еле выработали дневную норму. После смены не пошли в клуб — гам были тапцы,— сидели дома и ждали Асю.
      Вернулась она из Металлического вечером. Развязывая платок, еще с порога сердито бросила:
      — Трегцины по стенам пошли. Ходила, смотрела...
      Раствор застывал, Асенька,— объяснила Ядя.
      — Так сказали бы Тамаре Георгиевне. Коксушкн могли поставить! Надейся на вас...
      Егорова раздевалась, умывалась, потом пила чай, словно не замечая нетерпения подруг. И Юля подумала: «Может, все кончилось благополучно, Руфа простила Анатолия, он освобожден?» Но Ася рассказала, что народный суд приговорил Тюфякова к году тюрьмы. Руфа на суде заявила, что Анатолий уже давно ее преследовал, еще с Ленинграда. Она отрицала, «то обещала выйти за него замуж. Свидетели — Померанец, Игорь — подтвердили ее слова. Ася попросилась в свидетели и сказала суду, что Тюфяков был передовым бригадиром и за ним никто и никогда не знал недостойного поступка.
      Тюфяков даже не пытался себя занщтнть. Пока Руфа давала показания, он не глядел на нее и лишь в конце медленно повернул голову:
      — Виноват я, товарищ судья, виноват: гадину за человека принял.
      Много набилось молоцсжн в комнату комсомольского комитета, когда собрались обсуднть уроки всей этой истории. Землекопы из бригады Тюфякова требовали, чтобы у Руфы отняли комсомольскую путевку и отчислили ее со стройки.
      Юля сидела иа крайней скамейке у выхода, рядом с Ядей, /Кепей Зюзиным и Майкой.
      Открыл заседание Игорь, по не успел он произнести вступительной фразы, как Женя Зюзкн попросил слова «в поряцке ведения»:
      — Предлагаю, чтобы заседание вела Егорова.
      — Если мне не доверяете...— Игорь оглянулся иа сидевшего в уголке Прохора Семеновича Лойко: парторг часто бывал на комсомольских собраниях,— я вообще могу уйти...
      — Ты не грози,— спокойно возразил Женя.— Сегодняшний вопрос и тебя касается, так что носидн послушай.
      — Правильно! — откликнулись комсомольцы.
      — Ася, садись за председателя!
      Видимо, Игорь ожидал, что парторг вмешается и не допустит такого умаления его, Игоря, секретарской власти, но Прохор Семенович только покашлял в сухую ладонь и ничего не сказал.
      Ася Егорова заняла председательское место и попросила Руфу дать объяснения своему поведению.
      — Какие объяснения? — Руфа новела плечиками.— Суд вынес решение. Что вам еш,е нужно?
      — Ты не ломайся, а расскажи все по-честному.
      Руфа сделала болыиие глаза:
      — Или я вас не понимаю, или вы не хотите понять меня.
      В рядах зашумели:
      — Артистка...
      — Она, видишь ли, одолжение сделала, что пришла сюда!
      Тогда Ася без обиняков сказала, что возмущает комсомольцев в поведении Руфы.
      — Это мое личное дело! — перебила Руфа.— Вас это не касается!
      — Личное?! А вот из-за тебя человек попал в тюрьму — это нас тоже не касается?! — Голос Лен наливался и креп: — Есть обыватели, пошляки, есть люди, которые клевещут на нас, новоселов... А Руфа даст им пищу для сплетен. Хулиганы тоже есть, и больно, что хороший наш товарищ Анатолий Тюфяков попал на скамью подсудимых как хулиган. Я его не защищаю, но и Руфе мы должны сегодня сказать: не теряй чести!
      — Нечего мне мораль читать! Не маленькая!
      Гневный шумок прокатился по комнате.
      — Большая, взрослая! А стыда пет! — Лицо Аси побледне-
      ло от сдерживаемого раздралення.— Мы знаем: девушка ты культурная, книжки читаешь, талант у тебя к пению. Почему же лезешь в грязь? Сама вымаралась И коллектив хочешь замарать.
      Руфа достала платочек, нос и веки у нее покраснели:
      — Ну, что вам от меня нужно? Хотите забрать путевку — берите, пожалуйста!
      В наступившей тишине слышались ее всхлипывания. Майка проворчала:
      — Крокодиловы слезы...
      Поднялся Игорь, сказал прпмпригельиым тоном:
      — 'Гы должна осознать, Руфа, тпой стиль поведения...
      — Какой стиль? Ты, значнт, то;ке? — Слезы бгмстро высохли в ее зеленоватых глазах.— Товариш,и, если вы требуете, я все скажу.— Руфа метнула на Игоря быстрый злобный взгляд.— Наш секретарь комитета. Вот он меня обвиняет, товарищ Савич! Л сам? Я ему поверила... Он уговорил меня. Он жил со мной, как с женой...
      Юля окаменела. Боже мой, опять эта у.лыбочка!.. Эта жалкая, заискивающая улыбочка, с которой он оправдывался перед ней в этой же комнате месяц назад. Дура, дура! Дала себя обмануть, поверила ему в тот вечер, когда туман застилал сопки, не отвела губ, не оттолкнула настойчивых рук, а он, может, назавтра шептал нежные слова и обнимался с другой... Какая гнусность, какая ложь!
      Что-то рвалось внутри, ломалось. Может, и все в жизни ложь, все обманывают... Н1П(акон любви нет. Может, прав Райский из «Обрыва»: небо не сипе, трава не зелена... Это только иллюзии. И романтики никакой нет, и поэзии...
      Юля уже не слышала, не разбирала, о чем нагловатым голоском говорила Руфа, почему на сбивчивые фразы Игоря собрание отвечало неодобрительным гулом. Все стало безразлично. Голова клонилась все ниже и ниже. Вот совсем близко, почти у глаз, чсп-то боттюк, клочок бумаги...
      — Буратиио, что с тобой? — Ядя испуганно схватила ее за плечи.
      — Ничего... Голова что-то разболелась.
      — Выйди на воздух... Совсем зеленая стала!
      Дома Юля легла на койку И отвернулась к стене. Еще никогда не было так л{ерзко на душе. Все можно простить человеку: он]ибку, заблуждение, даже допущенную но отношению к тебе несправедливость. Нельзя прощать одного—подлости.
     
     
      Глава десятая
      ШУРШИТ ПОЗЕМКА
     
      Для Игоря случившееся не явилось катастрофой. Испуг, досада — вот чувства, которые испытывал он на собрании.
      Последнее время, после тайных встреч, Руфа все больше подсмеивалась над иим, над его боязнью, как бы все не раскрылось. «Порву! Ну ее к черту!»--говорил Игорь себе, а назавтра опять уни/кспно вымаливал у Руфы свидание — все равно где, хотя бы в комнате у Померанца. Он догадывался, что все это грязь, мерзость, тина и... не мог вырваться из липкой трясины. И вот сама же Руфа выставила его на осмеяние.
      После нескольких резких и гневных выступлений комсомольцев слова попросил электрик Григорий Терентьев, сероглазый блондин с ныипюй шевелюрой, умевший хорошо говорить. С комигетом комсомола он был связан потому, что руководил клубным радиотехническим кружком. Он прибыл на Северострой недавно, до Буранного работал в Минске на радиозаводе, всегда подчеркивал, что на заводе получал по седьмому разряду. Терентьев был старше многих ребят и девчат. Красноречиво и убедительно он стал доказывать, что «рубить с плеча нельзя, комсомол — организация воспитательная, а ошибки со всяким могут случиться. Секретарем, конечно, Савнч не может быть, но в комитете оставить его нужно».
      Неожиданно для Игоря подобную точку зрения высказал и Прохор Семенович Лойко. Парторг мог бы напомнить о многих неприятных для Игоря вещах, но вместо этого он только сказал, обращаясь к собранию:
      — Тут и ваша вина, товарищи комсомольцы, и паша, партийного бюро: не подумали мы, что рано еще Савнчу руководить организацией.— Потом повернулся к Игорю: — Ты, я вижу, ловок. Как кошка: откуда бы ни свалилась, все на лапки. Боишься ушибиться, боишься всю правду признать, вот что плохо. Ты лучше товарищам спасибо скажи за урок.
      Актив решил оставить Игоря в составе комитета, но освободить от обязанное гей секретаря.
      Секретарем хотели избрать Егорову, но Ася попросила, чтобы этого не делали: теперь самый ответственный момент, к Октябрьскому празднику обещали закончить больницу,— как
      же она оставит бригаду штукатуров? Да и на разряд скоро сдавать, нужно серьезно готовиться. Тогда предложили Зюзи-на. Его кандидатура была встречена аплодисментами.
      Назавтра, когда Игорь наведался в комитет, он застал у Зюзина добрый десяток парней и девчат. Все шумно обсуждали комсомольские дела. Один брались подготовить поездку к морякам (она давно намечалась, но Игорь ничего не сделал, чтобы ее осуществить); другие вызвались пойти в бухгалтерию проверить, правильно ли закрываются наряды и начисляется зарплата молодежи. Кто-то рисовал карикатуру на заведующего столовой. Давно уже замечали, что он не заботится о качестве блюд. Мельком Игорь увидел набросанную резкими угольными штрихами физиономию заведующего с выпученными глазами и пятерню, скребущую затылок.
      Вертевшийся тут же Костик из плотницкой бригады предложил сделать подпись под карикатурой:
      Чешись, родной, давно пора: Ни к черту пяти noBapat
      Комсомольцы одобрительно засмеялись.
      Игорь пожал плечами:
      — Примнтивно.
      — Зато в точку! — не согласился Зюзин.
      Вошла Юля. С Игорем она поздоровалась, но руки не подала и ни о чем не спросила. Игорь прислушался к разговору Юли с Зюзиным. Что-то ей поручалось насчет клуба, поездки к морякам.
      Снопа раздался задорный смех.
      Этот смех начинал раздражать Игоря. Никто и ни о чем не спрашивал его, будто ои почти три месяца и не руководил организацией.
      — Иди к начальнику и просись на место воспитателя общежития,— посоветовал ему вечером Григорий Терентьев.
      Они жили в одной комнате щитового дома и теперь лежали на койках н курили.
      — Есть штатная единица?
      — Заведующий ЖКО говорил, есть.
      — Да, в бригаду возвращаться ие хотелось бы,— признался Игорь.
      — Идиотом круглым надо быть, чтобы после руководящей работы траншеи копать!
      Покуривая, Терентьев пускал кольца в потолок. Игорю пплпо было в профиль его резко очерченное светлоглазое лицо. С Терентьевым приятно дружить: разбирается и в джазовой музыке и в технике. Наперечет знает все марки современных новепших радноприемннков-«супергетеродинов». Пленяла Игоря в Терентьеве шпрота, размах. Терентьев, например, считал, что для комсомольского комитета должна быть выделена специальная легковая автомашина, а всем участникам патрулей выданы кожаные куртки.
      — Зюзин этого никогда не добьется,— сказал Игорь.
      — Завалят они теперь всю работу. Ты вот что: когда будешь у Алексея Михаиловича, вверни, между прочим — мальчишке, мол, зеленому доверили руководство организацией...
      — А что толку?
      — Одинцов, не забудь, член бюро райкома партии. Вмешается — решение могут еще пересмотреть.
      Па следующий день, дождавшись, когда у Одинцова закончилось оперативное совещание, Игорь заглянул в кабинет начальника. Инженеры и мастера уже разошлись. Па столе, свисая с краев, грудой лежали лисгы чертежей. Одинцов вглядывался в один из них, испещренный пометками: видимо, ещё раз проверял то, что узнал на оперативке.
      — Алексей Михайлович, можно к вам?
      — Садитесь, садитесь. Что это у вас за революция произошла?
      Ободренный сочувственным тоном, Игорь стал говорить, как несправедливо отнеслись к нему парторг и члены комсомольского комитета. Придрались к каким-то пустякам, поверили сплетням. Теперь секретарем стал Зюзин, комсомолец малодисциплинироваиный, не справлялся с заданиями по комсомольскому патрулю, чего можно от него ожидать? Сен-час намалевали карикатуру на заведующего столовой, ни с кем не согласовали...
      — Ас кем же они должны были согласовывать?
      — С руководством, - немного теряясь под пристальным взглядом Одинцова, выдавил Игорь.
      — Вот вы какой, оказывается... правильный товарищ.
      — Еще собираются в бухгалтерию кого-то посылать, проверять наряды и так далее. Потакают рваческим настроениям.
      Одинцов нахмурился:
      — Я об этом знаю. Зюзин был у меня, и я разрешил проверить, как оформляются документы в бухгалтерии. Это пра-
      во комсомольцев — проверять и помогать. А вы эту манеру бросьте — чернить за глаза roBapnuieH. Откуда у вас такие замашки? Ведь вы совсем молодой человек... Отец есть?
      — Погиб на фронте.
      — Мать что делает?
      — Педагог.
      — Педагог... н-да! Скажите, с этой девушкой, секретаршей главного инженера, что у вас было?
      Игорь презрительно скривил губы:
      — Какая это девушка! Ничего у нас не было. Меня, в сущности, оклеветали, Алексей Михайлович.
      Одинцов долго разглаживал и складывал стопкой листы чертежей.
      — Слушайте добрый совет,— сказал он после паузы,— вам нужно вернуться в бригаду, хорошо показать себя. Мать, наверно, думает о вас день и ночь.
      — Не могу, Алексей Михайлович. Меня там будут травить. Не простят за Тюфякова.
      — Я бы на вашем месте... Впрочем, как желаете. Выбирайте тогда любой другой участок, любую бригаду. Хотите на Промстрои? Люди там очень нужны. Учить будем на курса.ч механизаторов. Не нравится? Можем на стройбазу. Бетонщиком, арматурщиком, слесарем — кем хотите.
      — Алексей Михайлович...— Голос Игоря вкрадчиво опустился.— Я знаю, что не заполнена вакансия воспитателя общежития...
      — Нет,— отрезал Одинцов.— Как вы сами понимаете, Са-Бич, воспитателем работать вы не можете.
      — Но я бы сумел художественную самодеятельность наладить,— цеплялся Игорь.
      — Удивляете вы меня. Удивляете и огорчаете...— Одинцов встал, давая понять, что разговор окончен.— Ступайте подумайте, посоветуйтесь с товарищами и тогда скажете, как решили.
      Разговор этот происходил в пятницу, а с субботы над маленьким поселком в тундре, над карьерами и траншеями, над мачтами буровых станков и стрелами кранов, над рядами щитовых домиков и первыми коробками крупноблочных зданий начал густо падать снег. Он падал весь день.
      Это не был тот легкий, хрупкий снежок, что однажды в разгape лета вдруг выбелил сопки н быстро превратился в грязную кашицу, в мутные ручейки. И это не был мягкий, пушистый, словно подсиненный снег, какой выпадает где-нибудь в глубине России,— первая пороша, вестник первого санного пути и отрада деревенских ребят. Нет, это был тяжелый, сероватый, крупитчатый снег начала заполярной зимы. Плотными, смерзающимися слоями ложился он на сваленные у подножия кранов блоки, на кирпич, на бочки с цементом и металлические балки. Сплошная его завеса скрадывала слабый, быстро идущий на убыль дневной свет.
      На участках жгли костры.
      Поднимаясь на леса, каменщики захватывали лопаты, чтобы срезать с досок опасную корку налипшего снега. Машинисты буровых станков вытряхивали его целыми пригоршнями из карманов спецовок, из рукавиц и капюшонов плащей.
      Внутри строящихся капитальных корпусов ярко-малиновы-ми круглыми глазками светились железные жаровни — кок-сушки. Над ними дрожал прозрачный дымок, и от него слезились глаза у девушек-штукатуров, работавших на подмостях.
      Все опасались, что обильный снегопад парализует работу растворных узлов.
      Игорь весь день провалялся на койке, прислуш1шаясь к шуршанию снежной поземки. Он думал о том, как зло надсмеялась над ним судьба. Он мог бы теперь получать орден, как получают его сотни целинников, или с делегацией советских физкультурников готовиться к путешествию в Мельбурн, на Олимпиаду. Он мог бы звонко читать свои стихи перед всесоюзным микрофоном... Чем он хуже иного московского или ленинградского поэта?
      Игорь протягивал руку, поворачивал рубчатое теплое колесико настройки, нащупывал волну с журчащей музыкой. Единственное развлечение — радиоприемник «Мир».
      Приемник этот был прислан коллективу стройки в подарок от ленинградских комсомольцев. Новоселы хотели поставить приемник в клубе, но Терентьев сказал: «У меня целее будет»,— и с того времени «Мир» перекочевал сюда.
      Рядом с приемником еще одна замечательная вещица — магнитофон. Тоже ленинградский подарок. Терентьев доставил Игорю большое удовольствие. Игорь читал стихи, а катушечки магнитофона, пущенные Терентьевым, быстро вращались. Потом Терентьев перемотал катушки, и Игорь вдруг услышал собственный голос: он показался ему сочным, глубоКИМ, бархатисто-мужественным, почти как у Поля Робсона. С тех пор они часто забавлялись с магнитофоном.
      Один раз притащили аппарат на вечеринку к Субчику записали на ленту анекдоты, бульканье разливаемого вина тосты, а потом прокручивали ленту и покатывались со смеху
      «В жизни много влекущего,— думал Игорь,— путешест ВИЯ, музыка, стихи, чудесные выдумки техники вроде магни тофона, телевизора. Москва и Ленинград сияют сейчас огнями больших магазинов, театров, ресторанов. Терентьев говорит, что рестораны облагораживают человека: там красиво едят, красиво танцуют. И денег у него всегда много. Такие люди берут от жизни все, что можно...»
      Шаги в коридоре отвлекли Игоря от его дум. Дохнуло холодным воздухом, в комнату вошел Зюзин.
      «Ага, понадобился все-таки я им!» Игорь напустил на лицо хмурь и не поднялся навстречу гостю.
      — Был у начальника? — Женя снял шапку, стряхнул с нее снег, потом опустился на табуретку.—Обещает с работой?
      — Пока еще ничего.
      — Ну-ууу...— Женя искренне огорчился.— Ты не расстраивайся. Устроим. Всем комитетом будем просить. Я к тебе по делу. Понимаешь, в понедельник стройка может стать. Снегу прямо тысячи тонн навалило...
      — Это я вижу,— кисло отозвался Игорь.
      — Сейчас Прохор Семеныч собирал актив. Придется завтра не отдыхать. Все бригады выйдут.
      — Я теперь ни в какой не состою.
      — Присоединяйся к любой. Дороги будем чистить. Кирпич штабелировать. Представляешь, если снег засыплет стройматериалы? Навесы только сейчас начали строить. Фанера от сырости покоробилась, повыпучивалась. Шоферы, где машина забуксовала, там и сваливали кирпич, блоки. Может, на сотни тысяч погибнет ценностей...
      — Обойдетесь. Вы со мною советовались?
      — О чем?
      — О воскреснике.
      Женя развел руками и недоуменно уставился на Игоря;
      — Что тут советоваться?!
      — Вот и организуйте сами, раз такие умные. А меня оставьте в покое.
      — Слушай, Игорь! — Женя встал с табуретки.— Ты ие забывай, кто тебе путевку сюда вручал. Ты брось дурака-то
      валять. Завтра, в полседьмого, сбор у конторы. Сам же на митинге целую статью говорил: «Покорим Север... Разожжем комсомольский огонек!» Что я, не помню?
      — Был огонек, да сбился.
      — Вот ты как! — Женя пошел к двери, с порога оглянулся.— Ну, как знаешь...
      Утром за окном стояла все та же недвижная бело-серая сетка падающего снега.
      Снаружи смутно доносились гудки, рычание тракторов, голоса людей. Игорю казалось, что он различает голоса девчат из бригады Егоровой. Наверно, и Юля там. Впрочем, что о ней думать? Она ведь теперь заодно с Зюзиным и со всеми его, Игоря, врагами н нсдругамн.
      — Спохватились, — усмсхнулся Терентьев. — Зюзнн бегает, икру мечет. Это как у нас на заводе бывало: первая декада— спячка, вторая — раскачка, третья — горячка.
      — Почему с завода ушел?
      — Затерли. Так, бюрократы разные... Но я, между прочим, с прописки в Минске не снялся. Шикарный городок. Надоест на этой шарашке — скажу Одинцову: «Адью, наше вам с кисточкой». Говорил ты. с ним?
      Игорь сказал, что начальник советует идти па Промстрой.
      — Ты что, пешка, чтобы тебя так гоняли? Пусть сначала на Промстрое клуб построят, дорогу приличную сделают, а потом посылают людей. Здесь не принудиловка.
      — Там и кино редко бывает,— вспомнил Игорь.
      Терентьев достал бутылку, разлил по стаканам вино, придвинул Игорю:
      — Ты парень с головой. Культурному человеку на этой шарашке вообще делать нечего. Только что заработать... Через годик тебя в любой инстнгут примут без конкурса — строитель, патриот — какой может быть разговор? Тебе этот срок надо тут прокрутиться. В электрике мало-мало кумекаешь? Просись в ученики электромонтера. Работа не пыльная... Я заведующему ЖКО скажу, мужик сговорчивый.
      Игорь набросил на плечи ватник и вышел на улицу. Сквозь белесую мглу металось пламя костров, в сильных лучах прожекторов бешено крутились миллионы белых мух. «Бульдозер сюда-аа... бульдозер...» — донеслось с порывом ветра. На минуту ЧТО-ТО' шевельнулось в душе Игоря, он сделал шаг по
      тропке, пробитой от дома к шоссе. Но дальше ноги не пошли. Вернулся в душную комнату, где Терентьев уже храпел, откинув руку с зажатой в пальцах потухшей папиросой.
      В понедельник Игорь написал заявление с просьбой зачислить его учеником электрика в ЖКО. Одинцов удивился, читая заявление, но согласие дал.
     
     
      Глава одиннадцатая
      „ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ"
     
      Как-то Женя Зюзнн рассказывал Яде, почему его потянуло иа стройку, на самостоятельную ЖИзнь.
      — Мамаша за мою голову думала, за меня все решала: потрать получку на это, а не па то. С тем парнем дружи, а с этим не дружи. Интерес[Ю самому построить жизнь. Мамаша ужасно была против Севера, ходила в райком: «Отдайте назад заявление Зюзина, это мои сын». Ну, а я свое мнение отстоял. Мне здесь потому но душе, что ничего нет, что мы — первые.
      Зюзину нравилось, когда в жизни много забот. Еще после выздоровления, вернувшись в бригаду землекопов, он записался на курсы взрывников. Не ославлял и занятий музыкой. Часами мог сидеть в тесной комнатушке за сценой на репетициях организовавшегося при клубе духового оркестра — из Ленинграда прислали полный набор новеньких, сверкающих медью труб, альтов и прочих инструментов. Как хотелось поскорее стройно сыграть «Амурские волны»!
      Теперь, когда стал он секретарем комитета комсомола, забот прибавилось столько, что голова пухла.
      Почти тысяча комсомольцев. Бригады землекопов, плотников, штукатуров, маляров, монтажников. В каждой своя жизнь, споры, радости, огорчения. Придешь в бригаду — слушай, запоминай, отвечай. И если что пообещаешь—выполни. Женя вырос в рабочей среде и зпал, что рабочие пуще всего пе терпят пустозвонов. Уж лучше пе обещать, чем пообещать и нарушить слово.
      Сегодня утром в левом крыле строящейся больницы, откуда уже ушли штукатуры и где но графику полагалось начать покраску стеИ и побелку потолков, он увидел неприглядную
      картину. Маляры, в большинстве девушки, сидели у стены на полу, вытянув ноги, и переругивались с мастером, который требовал, чтобы они брались за работу. Никго не дотрагивался до ведерок и кистей.
      — Почему ие приступаете, девчата? — спросил Женя.
      Его сразу оглуншли:
      — Когда на bock[)ocihik, так мы хороши, а когда...
      — Чужого не просим, отдайте заработанное!
      — У начальника за ушами не свербит!
      Из этой шумливой разноголосицы Женя понял, что бригада недовольна заработком за прошедший месяц. Они не только малярили. Они и штукатурам подсобляли и куда-то за трубами ездили, а когда закрыли наряды, то вышло всего по шестнадцать рублей за день.
      Мастер, сонный мужчина с испитым лицом, уныло слушал все эти обвинения н ничего не мог сказать в оправдание.
      — Если пас зажали с нарядами,— сказал Жеия,— мы этого так не оставим.
      — На бумажечку запишете, да? — сварливо откликнулась самая сердитая из всех, плотная, краснощекая девушка, бывшая резинщица с <'Трсугольинка».— Ходил тут один до
      тебя, тоже на бумажечку записывал.
      — У нас тот нрав, у кого больше нрав! —подхватила другая, черноглазая, с сережками и ушах.
      — Девчата, я сам на производсгве работал... Комсомол ие позволит обсчитывать рабочую молодежь.— Что-то в голс-се Зюзина заставило примолкнуть paccepжoииы девушек. — Только вот время-то сейчас рабочее.
      — Знаем, знаем!-буркнула краснощ кая.
      — Девятый час. Штукатуры, наверно, уже полплана мотанули.
      Девушки хмуро исрс-глянулись.
      Одна стала подниматься с пола; другая взялась за стремянку; черноглазая. в сережках, поинтересовалась у мастера, надо ли добавлять в краску ультрамарин.
      R конторе стройки (здесь Женю уже зпалп) старичок бухгалтер в поднятых на лоб очках, ничего не говоря, протянул ему денежную ведомость с росписями маляров и пачку нарядов.
      Женя долго сидел над докумеигамн. Никогда не любил возиться с бумажками, с цифирью. Но теперь требовалось разобраться и в тарифной сетке, и в порядке оплаты аккордных работ, и в начислении прогрессивки.
      Прошлые месяцы маляры делали ис больше, а получали лучше. Чго же случилось? И тут он вспомнил, как девчата говорили о выполненных ими, кроме основной, подсобных работах, о поездке за трубами и т. д.
      — Возможно, что мастер не записывал всего, что делала бригада,— объяснил старичок бухгалтер.— Раз к нам сведения не поступили, мы и начисли п. не могли.
      — Но работницы ведь страдать не должны!
      — Справедливо, молодой человек. Дайте нам документы, сделаем перерасчет.
      — Через час будут документы! — заверил старика Женя н пошел разыскивать Лойко и Одинцова.
      В этот день Юля с подругами штукатурила в правом крыле здания больницы. Потолок здесь был несколько выше, чем в других помещениях.
      — Здесь у нас родильное отделение будет,— поделилась с девушками врач Антонина Петровна.
      Все новыми глазами огляделись вокруг. Высокие вытянутые овалы оконных проемов. Пола еихе нет. В углах громоздится строительный мусор-—осколки кирпича, щепа, стружки. Брызги раствора пятнают доски. И вот весь этот хаос, вся эта неуютность—все скоро превратится в белоснежные палаты, где младенцы, первенцы Буранного, впервые откроют глаза, чтобы увидеть мир.
      Далеко унеслись мысли Юлни. Ей представился город, как бы сошедший с иллюстраций научно-фантастического романа. Высокие светлые дома, гранитные набережные. На сопке — ажурная башня телевизионного центра. Лучи искусственного солнца прорезают сумрак полярной ночи. Между домами цветут кусты роз. Среди зелени играют дети... А в центре города, на торжественной круглой площади, памятник из бронзы: пре-
      красная девушка с факелом И высоко поднятой руке. «Ленинскому комсомолу, основоположнику города Буранного» — гласит надпись на пьедестале.
      ...Она набрала раствор на сокол, стала равномерно кидать шлепки на стену н снова предалась мечтаниям.
      А кто эти дети, играющие среди зелени? Это ребята Аси, Ядн, Майки, Нелли. Только у нее, у Юли, нет никого, но ей довольно и счастья подруг, которые все вышли замуж и обзавелись семьями.
      Завтра Юле исполняется восемнадцать лет. Никто не знает об этом. От своих из Ленинграда пришла посылка с фруктами и сладостями. С посылками известно, как надо поступать: раскрыть ящик и поставить посреди комнаты — пусть каждая берет что хочет. А справлять день рождения настроения нет.
      Странно, что именно И эти дни, когда она чувствовала себя несчастной и разочарованной в жизни, мастерок и сокол словно сжалились над Юлей — стали послушнее.
      Смену закончили хороню.
      После обеда подруги собрались гладить. Завтра в клубе «Вечер дружбы и отдыха», будут танцы, надо подготовиться.
      Возбужденный и радостный, зашел Женя Зюзип:
      — Сейчас в конторе подсчитали выполнение — па первом месте идете! Поздравляю! Маляров вот обидели...— И он рассказал про утреннюю историю.
      — Как же так? Обсчитали! И ты... смолчал? — Совестливая Ядя педоумеиио уставилась на Женю.
      — Праздник придет, а у них... пусто в кармане,— пожалела маляров Неллн. Недавно купила она себе шелковую кофточку, туфли и еще кое-что — впервые денег хватило не только на питание и помощь родным.
      — Не беспокойтесь! Был И у Прохора Семеиыча И у Одинцова. Сейчас начальник приказ подписал...— Женя выдержал паузу.— Полный перерасчет, всем малярам доплата, а мастеру— выговор: за плохой учет работы.
      — Молодец! — похвалила Ася.
      Ядя, жалея, что невольно обидела Женю, присела рядом:
      — Давай рубашку выстираем... завтра же вечер. Брюки у тебя пузырем.
      — Танцевать не собираюсь.— Он не хотел показать, что обласкан ее вииманнем, и старался выдержать деловой тон.—
      Слушай, культсектор,— обратился он к Юле,—не сорвется у пас завтра? Ты с инженерами договорилась?
      — Обещали, что нрндут,— ответила Юля.
      — Но ты предупреди, чтобы только без цифр и прочей скучищи!
      ...Вечер задумали провести бел длинных лекций и докладов. Пусть старшие товарищи — опытные строители — придут и просто расскажут, какие здяиия, сооружения довелось им построить за свою жизнь, на каких стройках они побывали. А потом можно и повеселиться.
      Юля взялась за подготовку вечера без энтузиазма. Мысли были заняты другим, она все еще не оправилась от душевного потрясения после разрыва с Игорем.
      Но веселая суета иодгогопки псе же захсагила и се. Летучая почта. Танцы с призами. Первое выступление своего, поселкового, духового оркестра.
      Майка с Костиком из плотницкой бригады придумали некий «гвоздь программы». Держали «гвоздь» в секрете: даже Юля не знала, что готовится в комнатке за клубной сценой.
      Мастер Тамара Георгиепиа не только обещала прийти н рассказать о себе, по и притащить иа молодежный вечер мужа. «Только он у меня не романтик, учтите»,— прибавила она с улыбкой. Юля узнала, что в этой молодой семье есть дочь, зовут ее Катя. Дочка еще на Урале, с матерью Тамары Георгиевны. К празднику семье обещают квартиру из двух комнат в новом щитовом доме, тогда мать привезет Катю. «Родилась она у нас в Москве, ходить начала в Магнитогорске, а в школу пойдет здесь, в Заполярье,— вот какая путешественница от роду шести лет».
      Не удалось Юле договориться толком с главным инженером стройки Львом Аркадьевичем.
      — По какому вопросу? — остановила ее Руфа, секретарша Льва Аркадьевича, сидевшая в приемной за столиком с машинкой.
      Какая официальность! Будто и не узнает Юлию. Важничает...
      Что-то новое было во всем облике Руфы: надменность красивого лица с вызывающе ярко подмалеваннымн губами, сытая неторопливость движений. С усмешкой окинула она Юлю и ее спецовку с белыми пятнами от раствора, и резиновые
      сапоги с полперпутымн краями слишком высоких голоншл,. Говорят, Руфа стала женой Померанца, человека женатого. Неужели этим и гордится?
      — Сейчас Лев Аркадьевич занят, нодожднто! — Памапи-кюренные пальчмки забегали по клавиатуре машннкн.
      — Вы все-таки доложите,—с достоинством сказала Юля.— Это ваша обязанность!
      Юля но испытывала к Руфе ненависти — скорее, прс зрение.
      Видимо, Руфе совершенно безразлично, что там за вечор готовят комсомольцы. Услышав звонок, Руфа дресснрованио вскочила н прошла в кабинет, оставив Юлю дожидаться у обитой толстой клеенкой двери.
      — Лев Аркадьевич сказал, что если не будет занят, то придет на ваше... э-э... мероприятие,— церемонно объявила Руфа, выходя из кабинета. .
      — А музыка буает?.. Одницов приедет?.. Сколько билетов на бригаду?.. Буфет будет? — С этих и подобных им вопросов начался у Юли хлопотливый день. И в общежитии, и па участ ке, и в столовой — всюду интересовались вечером, о котором оповещала афиша у входа в клуб.
      Удачно получилось, подумала Юля, что сегодня двадцатое октября. Ей исполнилось восемнадцать лот... Хорошо, что она будет в клубе, а то бы сидела и кисла. Когда-то, в такой же октябрьский день, Нюрь приходил поздравлять, подарил «Избранное» Маяковского, а сейчас и ие вспомнил нро Юлину дату. Напсрно, и к Маяковскому поостыл.
      За два часа до начала Юля была уже в клубе и по-хозяйски проверяла, все ли в порядке.
      Нелли, принарядившаяся,— шелковая кофточка и юбка-клеш, а талия перехвачена широким черным лакированным ноясом,— вырезала из картона номерки для «летучей почты».
      Майка и Костик с заго1!ор1Цическим видом проносились через зал в комнату за сценой.
      Стол со сцены перенесли на середину зала, а вокруг несколькими рядами расставплн скамеики и стулья.
      — Так будет нроихе, без офнциальности,— одобрил Зюзин.
      -- Как оркестр? — побеспокоилась Юля.
      — Сыграем с вариациями. Вчера до ночи репетировали.
      Еще не было и начала восьмого, когда все места вокруг стола были уже заняты.
      В жаркой тишине, как бы вииташнен в себя доверчивое ожидание чего-то необычного и удивительного, первое слово взял главный инженер.
      Грузный мужчина в бриджах и френче щелкнул замком портфеля. Крупные руки извлекли из портфеля целую стопку бумаг. Попроси» налить себе стакан воды, Лев Аркадьевич внушительно начал:
      — Коллектив строителей Северостроя, успешно выполняя программу, развивая творческую мысль рационализаторов, н?{ основе социалистического соревнования и всемерного внедрения новой техники...
      Юля поймала на себе хмуро - воИ росит ел ь н ы й взгляд Зюзина. «Все пропало»,— подумала она. Руфи-ному шефу между тем явно доставляло удовольствие звучание собственного голоса. Он монотонно прочитывал машинописные страницы.
      Наконец отлегло от сердца: к столу пробирался Одинцов.
      Юля даже не заметила, когда начальник строительства вошел в клуб. Наверно, сидел вон там в тени, сзади, где смутно виднеются фигуры Прохора Семеновича и других коммунистов стройки.
      — ...И не так уж у нас все блестяще, особенно с механизацией,— послышался голос Одинцова.— Ты уж меня извини, Лев Аркадьевич!
      Главный инженер допил воду и с обиженно-мрачным видом спрятал в портфель свои бумаги.
      Слово взял Одинцов.
      Сегодня электролампы горели в полный накал. Они резко пысвечивалн лицо начальника стройки, его густые, почти сросшиеся брови, серебряные виски.
      — У военных моряков есть обычай. Прощается с кораблем, со службой морской, берет на память ленточку от бескозырки. Хранит ее, как самую большую ценность. Вот н я принес вам сегодня мою... ленточку.
      Юля увидела в его руках конверт из целлофана. Алексеи Михайлович извлек из конверта мутнопато-желтый фотографический снимок. На старой фотографии можно было различить очертания геометрически строгого здании без труб и с широкими окнами. Справа от здания низвергался с бетонного барьера поток воды.
      Снимок пошел по рядам; над иим с любопытством склонялись головы. Нетерпеливо тянулись руки: «Не задерживайте... Дайте и нам посмотреть!»
      — Одна из самых северных гидростанций мира,— говорил Одинцоп.— На Туломе-реке. Здесь, на Кольском полуострове, была первая моя стройка после института. Было это, друзья, ИИ мало ИИ много — двадцать два года назад...
      Тогда Юли еще и на свете ие было. Алексей Михайлович имел уже тогда диплом инженера. Жил с товарнщами-комсо-мольцами в палатке на болоте, среди обросших мхом скал.
      — Сидим, бывало, тесным кружком, курим, проклинаем комаров, спорим, Сергея Мироиовича призыв вспоминаем: тряхнуть эту старушку землю, чтоб отдала вес богатства. Тряхнуть... Но как? Богатства недр не возьмешь без электроэнергии. Мы тогда много читали технической литературы. Знали, что речки полуострова обладают цепной особенностью: большим падением на коротких дистанциях. Примерно четы-ре-пять метров на километр. Выгодно. Строи и строй! Но тут кто-нибудь начинал сомневаться... А по силам ли.-' Ведь ни в Европе, ни в Америке еще ие строили гидростанции в таких высоких широтах, да разве пробьешься с мачтами в сопки, где и олень не пройдет?..
      Был я недавно на Туломе. Зашел к приятелю, ведет меня на станцию, к пульту. Большой пульт. Красные и желтые огоньки... Каждый огонек — фабрика света н тепла. Могучее северное энергетическое кольцо. А начиналось все с палатки, с первого кубометра бетона в основании водосброса...
      Страницами удивительной книги открывались перед новоселами Буранного дела и годы их старших товарищей.
      ...Когда кончалась война. Юля только пошла в первый класс, а вот Прохор Семенович Лойко был уже здесь, в тундре, с важным заданием. Земля тогда еще не очистилась от мин, поселок Металлический лежал в развалинах.
      — Жить было негде, ни света, ни воды. Да ведь кто послал? ЦК партии!..
      С группой смельчаков в первую иослевоенную зиму поднимал он из руин взорванную фашистами трубу П1еталлургиче-ского комбината. Никто не брался восстановить эту трубу высотой почти в сто шестьдесят метров. Дело происходило в метельные, лютые дни. Пурга слепила глаза и валила с ног. Приглашенные канадцы отказались, американцы отказались, а бригада Лойко взялась — и подняла трубу, одну из самых высоких в Европе.
      Муж Тамары Георгиевны, тщедушный на вид, сутуловатый, малоразговорчивый инженер, этот «не романтик», как она
      сама сказала, участвовал, оказывается, в создании удивительного висячего моста через морской залив недалеко от Мурманска. Теперь он проектировал стадион н Дворец культуры для будущего города Буранного.
      И Тамара Георгиевна, такая молодая euie, успела уже на одном заводе построить иех, а иа другом — клубное здание. Стоит клуб на вершине сопки, как сказочный замок, н рабочие называют его «Терем Тамары».
      После того как валторны, альты, трубы, кларнеты, сопровождаемые медными всплесками литавр и уханьем барабана, исполнили марш и вальс «Амурские полны», всех пригласили заглянуть в комнату за сценой.
      Юля еле протиснулась сквозь толпу молодежи.
      Дружный смех сотрясал стены.
      «Гвоздь программы» оказался... самым обыкновенным строительным гвоздем, только очень большим (И где это Майка и Костик отыскали такой?). Его нодвязалИ под и1ляпкой ситцевым бантиком. Железным восклицательным знаком стоял он под стихотворной надписью в духе Маяковского:
      «Строить—и никаких гвоздей! —вот лозунг комсомольцев!»
      Ниже маленький плакагик деловито сообщал, сколько стоит килограмм гвоздей, и закапчивался призывом: «Прошу меня беречь и обращаться со мной соответственно. Гвоздь».
      Ай да Майка И Костик!
      У Нелли пунцово разгорелись щеки, она никогда еще не была такой хорошенькой, как сегодня. Может, от нового наряда, а может, потому, что с ней — только с пей! — все время танцует брат Яди, Николай. Буровой машинист теперь является в общежитие особенно тидательно пыбритый, при галстуке. С Нелли он может говорить часами, как и Женя с Ядей.
      Весело сегодня в клубе! Танцы прерываются, звучит боевая песня: «Дети разных народов...» А йогом опять ритмичные, певучие звуки, шорох подошв.
      Только что объявили призы за лучшее исполнение вальса. Девушка из бригады маляров рйЗМахнвает огромной коробкой пудры:
      — Я теперь и на работу буду ходить пудреная!
      Юля уселась в уголке. Кто-то прислал записку по «лету-
      чей почте»: «Мы тебя все целуем,— такой вечер замечательный». Наверно, НеллИ или Ядя.
      Теперь можно и домой. Доказали доморощенным Печориным, не верившим, что можно чем-нибудь, кроме кино и танцев, заинтересовать молодежь, что есть у комсомола порох в пороховницах. Не спеша пойдет сейчас Юля по улице поселка. Посидит в комнате одна. Есть мысли, которые просятся в заветную тетрадь. И самая главная: стремиться прожить так, чтобы оставить о себе памятку на земле. Она подумала об этом, когда слушала Одинцова.
      Стараясь, чтоб подруги не заметили. Юля стала пробираться к выходу, как вдруг голос Жени Зюзина, усиленный репродукторами, заставил ее задержаться:
      — Внимание, внимание! Важное сообщение!
      Смолкла музыка. Танцеваинню онустнлн руки, замерли.
      — Товарищи! Нашей Юле Костровой сегодня исполнилось восемнадцать лет. Она об этом смолчала, но мы все равно узнали! Юля! Мы все тебя поздравляем. Желаем больших успехов на работе и в жизни и большого счастья!
      Как колотится сердце! Руки тянутся со всех сторон, много рук—широкие и узкие ладони, крепкие, твердые, шершавые и нежные руки товарищей и подруг... Кто-го сует в руки флакон духов, надевает на плечи цветастую косынку: «Это наити скромные подарки!»
      Сейчас нужно быть веселой, праздничной, нужно смеяться и танцевать — и как глупо, что на глаза сами собой навертываются непрошеные слезы...
     
     
      Глава двенадцатая
      ЗОНА ВЗРЫВОВ
     
      Было еще совсем темно, но окна общежития на Комсомольской улице уже светились.
      «Одуваша встала, одевается...» — подумал Женя.
      От хлебопекарни тянуло слабым теплым запахом хлеба. Запах этот тоже напоминал о Яде: на новоселье она резала хлеб и колбасу, которую принесли они с Николаем и Костиком, и ласково журила их: «Что это вы столько взяли, куда столько...»
      Мглистое, туманное небо муть-чуть накалилось па восточном крае. Смутно обозначились в сером сумраке припушенные снегом кусты, бочки, валуны.
      От растворного узла промчалась первая машина с бетоном. Сейчас девочки уже па своих рабочих местах.
      Женя представил, как Ядя склоняется над ящиком с раствором. Юля тоже славная девушка, а все-таки лучше Одувашн нет никого.
      Вспомтш о вчерашнем «гвозде программы», Женя решил наведаться к плотникам. «Бригада пз детсада» заканчивала сборку дома для семойпыч — восемь двухкомнатных квартирок. Разыскав Костпка, Женя похвалил его (заодно и Майку) за веселую выдумку н спросил:
      — Но, говорят, шутки шутками, а с гвоздями и правда плохо?
      Лукавое веснушчатое лицо Костика приняло серьезное выражение.
      — А ты думал! Нам требуются стомиллиметровые, их па складе нет. Депь были, а пять пет. Берн стодвадцатипятимил-лиметрсвые, стопятпдесятн... Вот н снижай себестоимость. Спят наши снабженцы.
      Подошел Лойко. По-утренпему свежо, розово его суховатое лицо с тоненькими гусиными лапками у глаз. Парторг показал на разбросанные среди стружек и опилок шурупчики и болтики:
      — Снабженцев ругаете, а это кто —тоже снабженцы виноваты?
      — Подберем, Прохор Семенович,—смутился Костик.
      Женя сказал парторгу, что ребята хотят организовать добровольный молодежный контроль — «Комсомольский сигнал». По всем участкам и бригадам, во все две тысячи глаз следить за тем, чтобы не терялись впустую сырье и материалы.
      — Дело! Народ вы грамотный, вам и карты в руки.
      Обедать в столовую Женя в этот рень пошел вместе с
      «бригадой из детсада» и, между прочим, спросил Костика:
      — Почему в комсомол не вступаешь?
      — Да так...
      — Ты же у пас активный — в патрули ходил, я помню.
      — Еще в Ленинграде подавал, так целый год разбирали,— сказал Костик пасмурно, запивая котлету компотом.— На стройку я первый записался. Есть комсомольцы, что хуже пс-комсомольцев.
      — Есть,— согласился Женя.— Все-гпки станешь комсомольцем — жить интереснее будет.
      «Комсомольский сигнал»! Это значит — ты стал зорче, будто все видишь через сильный увеличитель. Видишь «мелочи», которые раньше от тебя ускользали.
      Твердые серые комки в мусоре... Да ведь это тот же драгоценный раствор — цемент, гипс.
      Хрустят под ногами осколки стекла. Откуда они? Листы стекла не соответствуют размерам оконных рам, получаются большие обрезки. Написать на стекольный запоц об этих зряшных потерях.
      В карьере валяются обломки долот, а то н на зуб экскаватора наскочишь. Почему бы не поставить бочки, чтобы в них складывали всякий железный лом? Говорят, что нет лишней тары. Но это не довод. «Тары-бары — растабары, бары есть, а тары нет».
      Все эти находки тут же превращались в лаконичные, но броские листки «Комсомольского сигнала»: крупные буквы фамилий, вопросительные и восклицательные знаки. Листки появлялись то на неоштукатуренной кирпичной стене, то на кране, то у входа в контору или в кабинет главного инженера.
      Лев Аркадьевич злился. Ребята н1утнли: «Он уже теперь не Лев Аркадьевич, а форменный Лев Тигрович...» Но листки не исчезали, пока на «сигнал» не получался ответ.
      Ася Егорова с бригадой стала собирать опавший раствор.
      — Смотри, что с фабрики пишут... — И Ася прочитала Жене полученное с Невской заставы письмо. Комсомолки фабрики «Рабочий» рассказывали, что вышли в поход за бережливость: «Весь хлопок — в пряжу, всю пряжу — в ткань!» Значит, по всей стране, но всему комсомолу пронесся клич: бережливость, экономия!
      Только Игорь Савич отнесся ко всему этому со скучающим безразличием. Женя недоумевал и негодовал. Ведь не было раньше на стройке более шумного энтузиаста, чем Игорь Савич. Разве не он сочинил несенку: «Но нам жить ничто не мешает здесь». Что же теперь мешает ему жить одной жизнью со всеми? Никуда не ходит, никаких заданий не берет. Даже срифмовать лозунг против расточителей его не упросишь. Не так уж он занят на новой работе. Женя видел нередко: сидит Игорь вместе с Терентьевым возле буфета, чего-то ждут. Чего? Оказывается, пока бочку с пивом откупорят. «А на воскреснике ни Терентьева, ни Игоря не было»,— подумал Женя.
      — Тебе это очень нравится, Зюзин? Язык на плечо — и за кем-то гайки подбирать? — язвительно спросил Терентьев.— Это же настоящая эксплуатация рабочего класса получается. Одинцов культ личности устраивает, а нам без выходных горбить?
      — На Алексея iMuxafM0BH4a Иe капай! — с сердцем сказал Женя.— Он день и почь на участках. На нас парторганизация надеется. Сам знаешь; коммунистов здесь мало, а молодежь — сила.
      — Я уже в комсомоле переросток,— пояснил Терентьев со смешком.— Посмотрю я на тебя: был нормальный парень, а как получил портфель, так тоже... заместителя заведующего Советской властью из себя строип1ь.
      — Заместитель пли заведующий,— рассердился Женя,— это как вам угодно. А вот клубное имущество присваивать нечего. Радиоприемник верни в клуб — не тебе одному подарок!
      — Критики не любишь? Валяй, валяй... Затирай актив. Эх, не едет сюда никто из центра, а то бы вам, начальничкам, наломали хвоста.
      В тот же демь Женя поручил Юле, как культсектору, проследить за тем, чтобы Терентьев вернул клубу приемник «Мир» с комплектом запасных ламИ и магнитофон.
      Выполнять это поручение Юле было неприятно. Все разговоры с Тереитьевым происходили в присутствии Игоря. Тот пренебрежительно молчал. Электрик же издевался над ее слабым знанием устройства радиоприемника, врал и выкручивался. Все-таки она поняла, что запасного комплекта ламИ уже нет, другие запасные детали тоже пропали и вся пленка магнитофона испорчена.
     
      Женя идет пешком по разбитой «МАЗами» дороге, огибающей Нижнее озеро.
      Сегодня неожиданно мягкий, почти теплый день. Ветер с океана разогнал хмурь. Снег мокрый, наста нет, а то бы лучше всего на лыжах.
      Снова синее небо. Синеву сторожат но краям сонные недвижные облака. Кажется, небо решило отдохнуть после того, как недавно без устали валило и валило на землю снежный груз. Но земле и людям отдыхать еще рано.
      Мутновато-зеленого цвета припай тянется вдоль всей береговой кромки. Взломав припай н войдя задними колесами в ледяную кашу, автоцистериа берет воду для буровых станков. Хорошо, что пустили наконец автоцистерну. Еще недавно воду с озера возила в бочке старая кляча. «Хоть ты ей пропеллер под хвост,— жаловались машинисты,— разве может все станки вовремя обеспечить?» Такую кустарщину высмеял очередной «Комсомольский сигнал». Главный инженер вызвал Женю и раздраженно его отчнгал: «Разно ие знаете, что у нас мало машин?» Одинцов, однако, рассудил по-другому. И пот автоцистерна совершает свои рейсы от озера в карьер и обратно.
      Двадцать нятос октября. Все ближе красное число праздника. Утром передавали по радио призывы Центрального Комитета к 39-й годовщине Октября. Женя написал друзьям-товарищам в Ленинград, иа Охтеискнн комбинат: «...Как там праздник встречаете? Вспоминаю клуб н кино «Звездочка» на Пороховых н вообще все нитерское. Наш Буранный скоро будет только на одни фонарь меньше Ленинграда. К празднику сдадим еще три дома н больницу. В карьере готовим большой взрыв горной породы...»
      Взрыв назначен как раз на сегодня. Туда, к месту взрыва, Женя сейчас и торопится.
      Между Нижним и Верхним озерами роют канал. По этому искусствещюму руслу ринется гигантская масса воды. Верхнее озеро постепенно обмелеет, уйдет, открыв достуИ к руде, лежащей под его дном.
      Рытье начали сразу с двух концов. Далеко продвинулся Северный участок, начинающийся от Верхнего озера. Грунт здесь—морена, табачного цвета смесь песка, глины и мелких камней. Брали морену экскаватором, а где экскаваторщик опасался порвать трос, там кнркамн и лопатами. Порой в канал прорывались глубинные воды. Вода сверху — дождик — да вода снизу... Откачивали воду, сушились и снова брались за инструмент. Кидать грунт надо было на два — два с половиной метра. Темь метала им. Комсомольцы укрепили над бровкой траншеи самодельные факелы. Ломпки, на них цилиндры с соляркой. Горящая солярка давала трескучее чадное пламя. Начнет затухать — ребята возьмутся за ломик, покачают— огонь снова разгорается. Обогревались они в раскинутых вдоль трассы палатках. Нн один из добровольцев не попросился, чтобы его отпустили отсюда. Ребята только спрашивали у Жени: «А как на Южном? Застряли там...»
      На Южном умясткс работа двигалась куда медленнее. Здесь трасса проходила по скале. Железную эту твердь можно было брать только аммонитом. Серьезной преградой к цели торчала небольшая, но вся из скальной породы сопочка. Ее можно было обойти, но это означало бы удлинение трассы канала, затяжку всех сроков стройки.
      — Десять пятилеток нам не дали,— сказал недавно на оперативном совещаиии Алексей Михайлович Одницов.— Дали нам десять дней. Будем рвать.
      В школьные годы Женя увлекался описанием поенных сражений. В штабах стрелами и кружочками размечаются полевые карты; под покровом ночи занимают позиции артиллерия, танки, окапывается пехота... Л утром — бой! И вот не в книге, а в жизни он увидел нечто похожее.
      Маркшейдеры расчертили подробные схемы расположения скважин и шпуров. Грувовые машины с красиыми флажками над кабинами подвозили со склада взрывчатку. В долотоза-правочной мастерской круглосуточно пылали горны и жестко л.чзгали тараны станков, приостряя лезвия долот для последних метров бурения.
      ...Все были запиты, малоразговорчивы. Порой Зюзину приходилось выслушивать отчаянную ругань по поводу летящих болтов или горящих подшипников. Й все же даже в эти дни увеличилось число добровольных постовиков «Комсомольского сигнала».
      Женя разговаривал с ребятами на дне канала, помогая им обвязывать каиатами застрявший валун, чтобы вытащить его на бровку с помощью автокрана; в трясущейся кабине экскаватора, уточняя с машинистом, каких именно болтиков и какого размера не хватает для крепления откидного днища кок-ша — того самого, что проплывал в раме кабины, раскачивая железной челюстью с побелевшими отполированными зубьями; на площадке бурового станка, чугко прислушиваясь вместе с бурилыциками то к звонким, то глухим ударам штанги.
      Но из всех дней боевой страды сегодняшний был самый важный, решающий...
      Женя поднялся на сопочку и глянул вниз. Через какой-нибудь час-два сопочки не станет, ее сметет взрывная волна-Топографы сотрут кружок, обозначающий возвышенность, И прорисуют черточку — новый канал.
      Внизу электрики уже сматывали кабель И снимали со стол-бои прожекторы, чтобы не побило при взрыве.
      За каменистыми уступами двигались верхушки треугольных мачт. Казалось, что плывет, покачиваясь, армада старинных кораблей. Это машинисты самоходных буровых станков перегоняли свои машины в безопасное место.
      Там, где стоял Женя, начиналась линия скважин. Она была отмечена низкими, зажатыми между камнями красными флажками. Коренастый человек с обветренным скуластым лицом переходил от скважины к скважиие; черные бусинки его глаз строго следили за рабочими, которые ловкими ударам!г ножа вспарывали бумажные мешки с аммонитом и стряхивали вниз светло-желтую массу взрывчатки.
      — Переднюю сильно не заряжай.
      — Сюда боевик подключим.
      Это был известный на Севере мастер взрывных работ Султан Михайлович Гаджибсков, тот самый, о котором рассказывал Николай, когда Жеия больной лежал в палатке у девчат... Ядя тогда шептала: «Страх какой!» — и прикладывала ладони к щекам.
      Снизу блеснули фары: на сопочку въехал «газик» начальника Северостроя.
      — Комсомол уже здесь! — Одинцов протянул Жене руку.
      В крепком пожатии Женя ощутил: правильно, что ты здесь.
      Взрыв означал риск. Если горную массу бросит не в ту сторону, что намечено планом, сорвутся все сроки, будут большие убытки.
      Подошел Гаджибеков.
      — Забойки хватило? — спросил Одинцов.
      Гаджибеков кивнул.
      — Люди все предупреждены?
      — Копаются еще,—сердито сказал Султан Михайлович.—> Ты ему раз двадцать скажешь, а ои; «До меня не долетит».
      — Вот уж этим рисковать никак не можем,— нахмурился Одинцов.— Попрошу еще раз проверить.
      Все отошли в сторону, подальше от линии скважин. В ямке горел небольшой костер. Сжигали опорожненные бумажные мешки. Вырываясь из огня, истлевшие бумажные клочья черными птицами летали над откосом.
      Уже не слышно было вокруг ни воющего рева экскава го-ров, ни надсадного гудения машин.
      Тишина становилась все глубже от ожидания того, что готовили взрывники.
      Одинцов опустился на валун. В дрожащих отсветах костра Женя увидел, что лицо начальника слегка побледнело. Правой рукой он придерживал левую.
      — Что с вами, Алексей Михайлович?
      — Пустяки...
      Одинцов достал из нагрудного кармана таблетку и проглотил.
      — Сейчас пройдет...
      Женя слышал, что у начальника бывают приступы стенокардии. Но сейчас Алексей Михайлович оставался таким же спокойным и деловитым, каким был нссгда. Видимо, умел справляться со вспышками своего недуга.
      Снова подошел Гаджибеков:
      — Заряды готовы.
      — Как люди? — спросил Одинцов.
      — Да уж, кажется, все... Вот только пятнадцатый застрял. Может, правда, туда не долетит...
      — Не дам «добро» на взрыв, пока хоть один станок останется в зоне,— жестко сказал Одинцов.
      Гаджибеков тронул Женю за рукав.
      — Давай, комсомол, шуруй вниз. Скажи этому черту,— погрозил он кулаком машинисту невидимого станка № 15,— чтобы поскорее отсюда убирался.
      Дорожку, что вела в нижний горизонт карьера, местами загромождали «сундуки» — так называли обломки скальной породы, оставшиеся от взрывов.
      Женя стремительно перелезал через «сундуки», перепрыгивал через ямы и рытвнны.
      Пот жарко заливал грудь под телогрейкой.
      Устремив в потухшее небо остроконечную мачту, станок косо стоял посреди дороги, немного завалившись на левый бок.
      Машинист лежал между гусениц лицом вверх и что-то чинил.
      — Николай! — ахнул Женя, узнав брата Яди.
      — Ты что здесь делаешь? — строго откликнулся Николай.—Уходи, сейчас рвать будут.
      Женя торопливо рассказал, что велел передать Гаджи-беков.
      — Выходит, я один всех задерживаю... — Измазанные в мазуте руки Николая не переставали ладить машину.— У помощника, как на грех, жена рожагь вздумала, я его отпустил, а тут заело. Да еще эти «заколы»,— кивнул он на трещины возле дороги.— Пойди бревиьпнко поищи...
      Женя волновался, а Николай был мрачен, но спокоен.
      Наконец мотор заурчал, и ryCLUИnibi вновь обрели утраченную силу.
      Четыре раза протяжно провыла сирена.
      В пепельно-синей мгле, сквозь завесу начавших тихо падать снежных хлопьев, впереди, на границе опасной зоны, загорелась рубиновая звезда. Это зажгли сигнальный фонарь на высокой мачте. Как маяк тревоги, светился он во мраке, который уже плотно окутал карьер, трассу канала и весь район Севсростроя. На всех дорогах и тропах, что вели к карьеру, встали сторожевые посты — пи одна машина не могла теперь проехать поблизости от места взрыва.
      Самоходный станок № 15 уже подходил к укрытию, когда трескучий удар прокатился по сопкам.
      — Предупреждающий.— Николай развернул машину и поставил ее на место.— Ты иод артогнем ннкогда не был?..
      Вдруг ночь мгновенно озарилась заоблачной вспышкой, и под Женей содрогнулась земля.
      — Во... вот это вдарил!.. «По фашистам огонь!..» — Николай сдвинул на затылок выцветшую зеленую фуражку и вытер лоб,—Спасибо, Женька... Фу, умаялся... Побили бы мне станок, если б не ты...
      Побывав на месте взрыва и порадовавшись вместе со всеми удаче — сопочку срезало как ноиюм, развал горной массы произошел точно по расчету,— Женя с Николаем возвращались через Промстрой в поселок.
      Небо неслышно осыпалось снегом, но ветра не было. Хлопья плавно опускались на плечи. Впереди роились огоньки Буранного.
      — Он там опять, в зоне,— сказал Женя об Одинцове.— Здоровья совсем не жалеет.
      ...Иочь мгновенно озарилась мобличний вспышкой.
      — Дело любит.— Николай помолчал.— Другие про него говорят: «Бюрократ, такой-разэтакий...» Неправда! Просто лодырей и болтунов терпеть не может. Он с тебя потребует, спуску не даст, а потом ты сам ему спасибо скажешь.
      Друзья обсуждали, удастся ли теперь быстро закончить канал и не замерзнет ли озеро па всю глубину до того, как начнут снимать перемычку. Потом оба замолчали, думая каждый о своем.
      Они переходили через кочковатое болотце.
      — Тут мостик есть, не поскользнись... — Николай безошибочно нашел в темноте уложенные па опорах бревна и пошел нпереди Жени.— Что замечтался? Про мою сестру думал?
      — Про нее,— признался Женя.
      — Она про тебя тоже много думает.
      — Правда?
      — - Она же мне все чисто говорит, как есть.
      — Расскажи про нее,— тихо попросил Женя,— какая она маленькая была...
      — Мы с Ядей вместе росли. Отец как в партизаны ушел, так и не вернулся. Мать другого мужа нашла. Только война кончилась, такая разруха... Кушать нечего было. Пойду с Ядей, червей накопаем, сеткн заберем — и па целый день на озеро. Наловим — и давай уху варить... С пятьдесят первого по пятьдесят пятый служил. Может, и дали бы отсрочку, да писать никуда не стал. Мать у пас... э, не годится о матери плохо говорить, но не любили мы ее. Отчим — совсем чужой человек. Для нас наставница больше сделала школьная, Алена Ивановна, оиа и сюда письма шлет. Сестра так привыкла: Алена Ивановна и я — это для нее как мать н отец..
      Болотце осталось позади.
      Друзья шли уже мимо котельной.
      Всюду в окнах Буранного приветливо горели огоньки.
      Николай думал о Нелли, о большеглазой тоненькой Нелли, с которой танцевал па вечере... У Жени Зюзина все проще, они с Ядей почти ровесники, хорошая пара. А вот он, Николай, старше Нелли почти на десять лет. Но ему не хотелось говорить о себе. Он радовался счастью сестры и счастью шагавшего рядом синеглазого смелого паренька-ленинградца, который был ему теперь дорог, как родной брат.
     
     
      Глава тринадцатая
      УГОЛ РДССВЕТД
     
      Тревожными, грозными событиями отмечена была во всем мире послелпяя неделя октября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.
      В Венгрии еще не умолкли выстрелы контрреволюционных банд, пытавшихся вонзить нож в сердце народной республики. На подступах к границам Египта сосредоточивались танки израильских прислужников империализма, чтобы вскоре совершить агрессию. Форшговни английских крейсеров вздымались на волнах в восточной части Средиземного моря: крен-серы подбирались поближе к входу в Суэцкий канал. Под крылья военных самолетов Англии и Франции уже подвешивались те бомбы, что были преступно обрушены на Порт-Саид. В армиях многих стран военнослужащим приостановили отпуска.
      Мир мира повис на волоске.
      Летавший в Москву, в Госплан, начальник Северостроя Одинцов видел, как до поздней ночи сверились в Кремле окна правительственных зданий.
      На оба полушария прозвучали спокойные сильные слова предупреждения, сделанного Советским правительством.
      «В эти грозные часы... в этот напряженный момент истории...»
      По радио передавались экстреиные выпуски о международных событиях, и, как в годы войны, они назывались: «В последний час».
      На тысячах и тысячах митингов прокатывался бурлящий гневом призыв:
      «Руки прочь от Египта!»
      Маленький поселок в горной туидре, выросший за несколько месяцев на перепутье северных вьюг н ветров, жил в эти дни теми же чувствами, что и бессчетная череда других советских поселков, деревень, райцентров, городов.
      Часто звенел телефон в кабинете Одинцова:
      — У нас радио плохо работает... Как там, в Египте? Не передавали из Москвы?
      И в то же время люди жили своими повседневными хлопотами, заботами и радостями, уверенные, чго силы мира и на этот раз сумеют преградить дорогу войне.
      «Р :С
      Был В клубе еще один молодежный вечер.
      Женя Зюзин остался на танцы, хотя танцевать не умел. Когда заиграли танго, он решился: подошел к Яде и пригласил ее.
      — Но ты ведь не умеешь! — И она с улыбкой положила руку на его плечо.
      И тогда он сказал... Пик го нз носторонннх не слышал его слов: их заглушали музыка, шорох подошв, веселый говор.
      — Я без тебя жить не могу...
      Рука на плече вздрогнула. Или это ему показалось?
      — Я без тебя жить не могу...
      По-прежнему слышались звуки медленной, плавной мелодии, шорох подошв, чьи-то 1нутки. Все было обычно. И никто из тех, кто танцевал, кто неренолнял зал тесиого клуба, не знал, что в эти мниуты решалась судьба всей жизни человека.
      Кто знает, что стало бы с Женей, если бы в ответ он услышал: «Нет». Ведь не только в романах людн способны на отчаянные поступки из-за неразделенной любви.
      — Я тоже не могу без тебя,— шепнула Ядя.
      Они решили, что раснпшугся иод самый праздник, но никакой шумной свадьбы устраивать не сганут: теперь не до этого.
      На другой день Женя поехал на Промстрой, забравшись в кузов порожнего грузовика. Несколько работниц были его попутчицами.
      Одни сидели на краскопульте, лежавшем на дне кузова, другие стояли, держась за плечи друг друга и пряча головы от порывов ветра.
      Женя узнал их — бригада маляров, та самая, которую чуть не обсчитали. Настроены хорошо. Все сполна получили доплату за прошлый месяц. Они уже левое крыло больницы закончили; теперь остановка за штукатурами, пусть кончают правое крыло, родильное отделение, а за малярами дело не станет, покрасят, побелят — и пожалуйста, государственная комиссия может принимать здание.
      Сейчас временно, на два-три дня, их бригаду перебросили на Промстрой: надо покрасить новую столовую для механизаторов.
      Женя рассказал о «Комсомольском сигнале» и спросил,
      верно ли, что они не моют кисточек после смены, кисточки от этого засыхают и быстро портятся. И нельзя ли придумать что-нибудь, чтобьГ меньше тратить краски и олифы на каждый метр стен?
      Девушки на этот раз не ерни1лись, обещали подумать.
      Показался поселок Промстроя, фасад новой столовой.
      Женя помог сгрузить краскопульт. Одна из девушек-маляров, та самая плотная, краснощекая, бывшая резинщица с «Треугольника», котораИ особенно крепко ругала мастера за непорядки, попросила Зюзмна:
      — Удели еще пять минут.
      — Л что такое?
      — Сам увидишь.
      «Что-нибудь опять не поладИЛи с мастером»,— думал Женя, шагая за девушкой. Но она повела его не к месту работы, а к бугру, торчавшему за поворотом дороп;.
      Покосившийся фанерный конус-намятник еще хранил следы полуистертой дождями и метелями красной краски. Возле него лежала пробитая пулей зеленая железная красноармейская каска.
      — Ограды нет,— с укором сказала девушка.— Вчера мы тут шли и заметили. Солдат... за Родину жизнь отдал...
      Женя молчал.
      — Некому его могилу убрать...
      В тот же день Женя побывал у Одинцова и Лойко. Узнал, что на Промстрое похоронен один из тех саперов, которые очищали дороги Заполярья от фашистских мни.
      Вечером к заброшеиной могнле комсомольцы подвезли машину жидкого бетона. При свете прожекторов бетон был уложен тремя уступами,— строгая массипиая надгробная плита выросла на бугре.
      Девушки-маляры выпрямили и заново покрасили суриком фанерный конус. Юля, Ядя и Нелли связали из хвои венки, вплели в венок шелковую ленту:
      «...От молодежи и комсомольцев Северостроя. Вечная память героям Отечественной войны».
      Потом все слушали рассказ Лойко о боях сорок четвертого года и долго стояли тесным молчаливым кругом возле прибранной могилы.
      Мастера Тамару Георгиевну отпустили в Мурманск — встретить приезжающих с Урала мать и дочку. Как раз в эти же предпраздничные дни АсИ Егорова вместе с Женей Зюзи-иым поехали в Металлический делегатами на районную комсомольскую конфереицню. Бригада осталась сразу и без мастера И без бригадира. А предстояло доделать хоть и немного, но самая сложная и отвегсгисиная работа: оконные огкосы в корпусе родильного отделения. По графику штукатуры должны былИ все закончить не позднее третьего ноября.
      Окоиные откосы... Тут мало уметь обращаться с соколом и мастерком. Надо знать, как пользоваться и правилами — гладко оструганными деревяппымИ рейками, без которых пи за что не получишь чистой линии ни по горизонтали, ни по вертикали.
      Секрет правильной штукатурки откосов заключается в том, чтобы уметь точно выдержать угол рассвета. Этим загадочно-поэтическим названием (в языке техники тоже есть своя поэзия!) обозначается тот красивый скос, который видит каждый, когда в окна уже вставлены рамы и стекла. Представьте, одно окно заняло в степе больше места, а другое—меньше. Вы отвернетесь от такого безобразия. Чтобы этого не случилось, па-до соблюдать угол рассвета.
      Но это ие так-то просто. Каждый раз снимай с одного оконного проема и навешивай над новым рейки, выверяй их по горизонтали, по вертикали, прибивай гвоздиками... Морока! И как легко допустить тут ошибку, особенно без зоркого глаза мастера.
      — Ой, девочки, боюсь, напутаем! — вздыхала Ядя.
      Юлю вдруг озарило. Припомнилось, как на технических занятиях Тамара Георгиевна рассказывала о специальной рамке для оштукатуривания откосов. Вроде транспортира. Даже показывала в учебнике чертеж этой простой, но удобной рамки, придуманной известным среди строителей инженером-рационализатором Шепелевым. «Рамка Шепелева»... А что, если самим смастерить такую? Тогда не нужно будет каждый раз отмерять угол рассвета!
      Ядя и Нелли не пришли в восторг от этой иден: «Надо мастера подождать». Лишь Майке понравилось Юлино предложение.
      — я Костику скажу — он сделает... Только чертеж ему дай!
      Знание геометрии И некоторые иавыки в черчении, полученные в школе, неожиданно пригодились. Юля старательно перерисовала нз учебника чертеж рамки и проставила сбоку сантиметры длины противоположных сторон, чтобы они соответствовали расстоянию между откосами.
      Костик, которому она дала свой чертеж, немного поворчал для солидности (он уже тоже был комсомольцем!), но все же выбрал вечером тесовую доску получше, выпилил четыре планки и соединил их шипами.
      — Как, девочки, гюдойдсг? — Он притащил свое изделие прямо в оби(ежитие.
      — Завтра попробуем... Спасибо, Косткк!
      Утро принесло горькое разочарование. Сначала как будто шло все хорошо. Но когда проверили угольником расстояния между откосами в двух соседних оконных проемах, то оказалось, что углы рассвета получились разные... Вот тебе и рационализация!
      Все приуныли.
      Особенно расстроилась ночсму-то Яди.
      — Это все твои выдумки! — бросила она Юле.— Штукатурили бы потихоньку...
      — Может, Костик не так рамку склепал?
      — Так он же по твоему чертежу! — заступилась за друга Л1айка. Она тоже была раздосадована.
      Нелли же грустно напомнила:
      — Теперь к третьему не закончим... понадеялись на нас!
      Юля сникла. Хотела сделать как лучите, а на деле подвела всю бригаду. Наверно, так ей на роду написано — быть неудачницей.
      Все сердились друг на друга, и от эгого работа шла вкривь и вкось.
      После окончания смены пришлось остаться, чтобы исправлять брак.
      Тут к ним заглянул Прохор Семенович. Узнав о случившейся неудаче, он поднял с пола злополучную рамку, внимательно оглядел:
      — Хорошая штучка... Зачем бросили?
      — Угол не получался.
      — А как ставили?
      Юля и Майка показали.
      — Так ничего и не могло получиться. Точно по центру коробки надо ставить. Вот так! — Жилистые суховатые руки старого строителя прочно водворили рамку между нижней и верхней частями деревянной коробки, вставленной в проем.— Теперь зажимы еще надо... а то перекосит. Вот здесь. Совершенно правильно. Попробуйте теперь.
      Как благодарили они Прохора Селзеновича! Стало получаться. Откос за откосом, окно за окном... «Рамочка ты натя золотая!»
      Поздно вечером возвращались домой. Пропустили ужин в столовой, не беда! '
      Сторож из конторы догнал их:
      — Есть тут кто из бригады Егоровой? К телефону требуют.
      Побежали все вчетвером — Юля, Ядя, Нелли и Майка.
      В пустой канцелярии сиротливо лежала на столе телефонная трубка.
      Юля схватила, прижала к уху:
      — Алло, алло! Кто спрашивает бригаду Егоровой?
      — Буратино, ты? — услышала она сквозь вибрирующий гул голос Аси.
      — Мамка! — ие удержалась Юля от радости.— Мы тут все... Сейчас с участка. Как на конференции?
      — Нас моряки приветствовали... И пионеры. Так здорово! Сегодня вечером большой концерт. Как вы там? Откосы кончаете?
      — Осталось немного. Ты выступала?
      — Меня на завтра записали. Как говорить: выполним или ие выполним?
      Юля зажала трубку рукой:
      — Выполним? —И сразу в трубку: — Не сомневайся. Выполним! Говори смело!
      Асин голос исчез, и вместо него ломкий юношеский басок спросил:
      — Одуваша тут? Позовите ее.
      — Женя? Говори с ним! — Юля сунула трубку Яде.
      Все деликатно отошли, чтобы не мешать разговору. Дожидались на улице,озле конторы. Вскоре Ядя вышла раскрасневшаяся, счастливая.
      — Я, правда, нервная стала,— виновато призналась она Юле, когда вернулись домой.— Когда он рядом, на душе спокойно, а как его нет... Прости меня.
      — За что?
      — Ругала тебя за ту рамку.
      — Так это же по работе!
      — Женя говорит: Ася в Металлическом от Анатолия записку получила. Он там недалеко сидит. Она к нему ходила, передачу носила. Тюфякову день за два считают. Просит учебников прислать. Хоть, говорит, и в заключении, а буду заниматься. Вот какой!
      — А помните, Ася ему еще летом советовала: «Запишись в вечернюю школу, ты же бригадир, а образование у тебя ма-л sKoe»,— вставила Майка, обладавшая удивительно цепкой памятью.— Она о нем всегда думала.
      — Какие-нибудь настоящие хулиганы гуляют себе на свободе, а вот такой добрый, хороший... — подумала вслух Нелли.— Мне Николай рассказывал: один парень из бригады Тю-фякова, тоже демобилизованный, надумал жениться, а кроме бушлата, ничего не имел. Анатолий снял с себя костюм и отдал тому парню.
      — Будет уже лето, когда он вернется,— сказала Ядя.— Опять солнышко будет... Сопки зазеленеют...
      — Никому бы не желала так счастья, как Асе! — порывисто проговорила Нелли.
      Вечером первого ноября из Мурманска вернулась Тамара Георгиевна.
      Квартира для семьи была уже готова. Вся девичья бригада забежала поздравить мастера с новосельем, а заодно посмотреть на дочку Катьку. Катька оказалась худенькой, черненькой, как галчонок, смышленой и забавной; она называла себя важно «Екатерина Ивановна» и все спрашивала: «Где у вас тут олени?»
      Осмотрев сделанное бригадой в ее отсутствие, Тамара Георгиевна осталась довольна. Все было аккуратно закончено, вплоть до последнего «усепка», как называются у штукатуров острые грани откосов.
      — Я знала, что вы меня не подведете,— сказала она с благодарностью, узнав, как девушки вышли из трудного положения.
      ...Понедельник считается тяжелым днем. Неправда! В понедельник 5 ноября бывшим подсобницам были присвоены рабочие квалификации: все стали штукатурами четвертого разряда, полноправными, достойными членами той великой семьи, имя которой — рабочий класс.
      ...и вот он пришел, праздник.
      Вчера девушки поздно легли: гуляли на вечеринке Женя и Ядя поженились. Расписываться ездили в Металлический (по такому случаю Одинцов дал свой «газик»). Когда «газик» вернулся и сияющая Ядя под руку с Женей поднялись на крыльцо общежития, подруги и товарищи встретили их, преподнесли, по старинному обычаю, на расшитом полотенце И тарелке хлеб-соль. Тарелку тут же разбили о камень — на счастье. Баянист сыграл нечто бравурное. Всю премию (получили накануне) бригада потратила на вино, закуски и подарки молодым. И хотя выпито было немало и хотелось отоспаться, все встали рано: сегодня И поселке торжественный мнтинг.
      Тихое мглистое морозное утро.
      С утра горит электричество, подсвечивая кумач транспарантов на стенах щитовых домов, на фасаде первого каменного здания, красивого, будто сошедшего с журнальной фотографии, с двумя распахнутыми крылами; оно возникло между коробками и заложенными фундаментами таких же других будущих капитальных зданий.
      Свежими лапочками хвои обрамлен портрет Ильича над входом в контору Северостроя. Далеко пришлось ходить, в сопки, чтобы найти елочку.
      Напротив конторы сколочена деревянная трибуна. Здесь не только руководители стройки, но и почетные гости: командир пограничного отряда, депутат из Мурманска, рабочая делегация из Металлического. И среди бывалых, заслуженных людей подруги с волнением видят свою Асю.
      Все гуще толпа вокруг трибуны.
      Несмотря на холод, выстроились со своими трубами и клубные оркестранты. Гремит марш. Гремит марш на будущей площади будущего города.
      Как в эти минуты в Москве на Красной, в Ленинграде — на Дворцовой...
      ...Свершаются великие заветы учителей коммунизма, крепнет нерушимое многоязыкое братство людей труда. Почти миллиард людей празднует вместе с нами.
      Злобен и силен еще враг. Не сгинула еще зловещая тень страшной атомной угрозы. Но смотрите: светлая наша сила ломает самые черные замыслы реакционеров и человеконена-
      вистпиков. Разбиты банды их наймитов в Венгрии. Преступная рука, тянувшаяся к Египту, остановлена.
      Мы живем на отдаленной окраине Советского Союза. Мы должны быть здесь особенно бдительны. И трудиться еще самоотверженней.
      Удивительные дела творят советские люди. В Сибщэи в честь праздника строители перекрыли Обь: могучая рега пошла через бетонную плотину. В Карпатах к высокому горному перевалу устремился первый электропоезд. В вилюйской тайге найдены новые россыпи алмазов. Зерносовхоз «Самарский» в Атбасарской степи сдал миллион двести тысяч пудов хлеба. На Игарке пущен механизированный хлебозавод...
      Мы тоже пришли к празднику не с пустыми руками. Пролегла между двумя озерами прямая, как струна, река; природа таких рек не создает: это творение человека. Ожила белая пустыня тундры с обступившими ее по горизонту плоскими невысокими горами, сглаженными ледниками. По черным лентам дорог вереницей бегут машины. Описывают полукруги в возду.хе ковши неутомимых экскаваторов. Мерно долбят недра штанги буровых станков: уже добыты с отвоеванного озерного дна первые крупицы драгоценной руды!..
      И вот это стройное здание с двумя крылами. Теперь спокойнее будет людям Буранного жить и работать. Не придется ломагь голову, куда положить захворавшего товарища, не придется будущей матери добираться за десятки верст до родильного дома. Кварц, соллюкс, рентген — все средства современной медицины будут охранять здоровье детей, молодежи и взрослых.
      Юля смотрит на Асю. Вот сказали: «Слово товарищу Егоровой»,— и Лея продвинулась к центру трибуны. Милое, родное лнцо старшей подруги серьезно. Как уважительно слушают се!
      — Мы обещаем, что не успокоимся, пока не построим здесь и комбинат и город... Наши комсомольские путевки мы хра ним у сердца. Товарищи! Вчера передавали по радио: ком сомол наградили пятым орденом — орденом Ленина. Этг наша большая гордость. Этот орден завоевали трудом мил лионы юношей и девушек, но больше всех — наши замеча тельпые целинники. Целинники оправдали доверие партии доверие народа. И я обещаю вам, товарищи: мы, приехав шие на промышленные стройки, тоже не подведем, не от ступим!
     
     
      Глава четырнадцатая
      ДО ВСТРЕЧИ, ЮЛИЯ!
     
      Вскоре после праздника солнце ушло в долгосрочный отпуск.
      Утро, день, вечер, ночь — все сливалось теперь в серые сумерки, просквоженные лучами прожекторов и фонарей. Ток высокого напряжения, пройдя через шины открытой подстап-НПН, зажигал бесчисленные электрические звезды в карьере, па Промстрое, в поселке.
      Лютых морозов не было, воздух смягчался дыханием океана, но часто налетали вьюги, или «заряды», как называют здесь стремительные вторжения миллиардов снежных крупинок. Иногда ветры закручивали такую карусель, что строителям но разрешалось выходить на участки. Тогда составлялись акты о невозможности производить работы по условиям погоды, и такие дни назывались «актированными». Как рыбаки при сильных штормах не вываливают за борт сетей, а ложатся в дрейф, так и строители Севера ненадолго отступали под натиском снежной бури.
      Сугробы возле домиков наметало такие, что к утру еле дверь откроешь.
      В такие дни хорошо было сидеть в теплой комнате, пить чай. грызть яблоки (их тоннами завезли в магазин к началу полярной зимы), читать и заниматься. Многие из новоселов использовали «актированные дни», чтобы ликвидировать долги по вечерней школе.
      Зимнее ночное время познакомило молодое население Буранного с удивительным чудом Крайнего Севера — пылающими дугами и полосами в небе. Полярное снянне! Одно дело — читать в учебнике иро электрические заряженные частицы, которые исходят от Солнца н отклоняются магнитным полем Земли, а другое — самим видеть волшебную пляску лучистых, светящихся пятен, слабое, мерцающее бело-розовое и жемчужно-серебристое зарево над горизонтом, видеть, как снежные вершины сонок, застывшие в мглистой ночи призрачным полукольцом, начинают вдруг ловить игристые огни сполохов...
      Наконец-то довелось увидеть и оленей, и оленьи упряжки, и закаленных людей Севера— саамов-оленеводов. Открылся «зимник» — зимние санные пути через необозримые пространства тундры, застывшие озера и болота.
      Однажды из глубинного оленеводческого колхоза привезли на нартах тяжело заболевшую женщину-саамку. Ее положили в только что законченную строителями больницу, в чистую, светлую палату.
      ...Оленья уиряжка остановилась возле в.хода в больницу. Распряжснные олени — показались они Юле невзрачнымн, куцыми — легли на снег. Один олень, со спиленным рогом, hci подвижно стоял, и казалось, что умное, терпеливое животное чутко прислушивается к тарахтению движков и другим звукам сгройки.
      Возле упряжки похаживали два невысоких человека — пожилой и молодой, оба в од1И1аковых малицах, подпоясанных ремешками, и в пимах; на ремешках висели ножи в кожаных футлярах. Оказалось, что старший — муж заболевшей, а второй, чисто говоривший по-русски,— сын. Фамилия у них была русская —- Кирилловы.
      Младшего Кириллова звали Яков, он иришел в общежитие к комсомольцам и рассказал немало интересного. В саамском колхозе есть и и1кола, и библиотека-читальня, скоро будет и своя больница. Яков окончил семь классов, но есть у них в селе уже и такие юноши и девушки, что получили аттестаты зрелости.
      Большое у них стадо оленей, вернее, три стада, а в каждом но две тысячи голов. Смелые люди пастухи... Нынешним летом был такой случай. На стадо напала стая волков. Олеин разбежались, бросились вплавь через озеро. На другом берегу найти их было бы невозможно. Пастух, не раздумывая, бросился в ледяную воду, накинул веревку на рога плывшего впереди быка, так держался и плыл; переправился на другой берег и там собрал стадо, а то бы ушло оно к морю...
      Якову нравится работа в транспортной бригаде. Они возят грузы на «райдах» — так называются целые поезда оленьих упряжек. Это нопслось еще с дней войны: тогда на «райдах» подвозили боеприпасы к линии фронта, что проходила через тундру, к передовым позициям. А назад везли раненых, заботливо одев их в малицы, натянув на ноги пимы и меховые чулки.
      И теперь далеко уходят оленьи поезда. Везут продукты и снаряжение партиям изыскателей-геологов и строительным отрядам в самые глухие уголки Заполярья.
      Вся жизнь—в пути. Берут с собой только шесты и н1ку-ры для походных чумов, да .хлеб, чай, сахар и сырое мясо
      в «кнсач»—кожаных мешках. Олени могут бежать без отдыха много дней и ночей. Пусть нет никакнх вешек, условных знаков в ровной белой пустыне зимней тундры. Вожаки «райд» посоветуются со звездами, с ветром. Если станет на пути озеро, схваченное молодым льдом,— не повернут назад, а зигзагами, осгорожно поведут «райду» вперед, только вперед, хоть лед будег ходить ходуном и прогибаться под полозьями нарт. Застигнет метель, налетит «заряд» — свяжут оленям ноги, укроют снежным одеялом, а сами переспят в походном чуме. Завтра же снова и путь.
      Слушая этн рассказы. Юля дивилась скромному мужеству маленького народа, древнейшего народа Кольского полуострова, И вдруг подумала: «А что, если бы мы затянули с отделкой больницы, если бы не закончили работу в срок?..» Антонина Петровна спасла жизнь пациентке.
      Обо всем этум Юле лотслусь писать в заветной тетради, в письмах родным... И хотелось всюду успевать — и на участках, где сейчас, до начала работы, штукатурам приходилось очищать стены ог наледи и ипея; и в клубе, где ребята радовались каждой новой веселой затее, музыкально-танцевальному вечеру или разговору о просмотренном фильме; и дома, за книгой или учебником. Так жила Юля и большинство комсомольцев. Но так жили не все...
      Всякими правдами и неправдами освободился от работы па стройке электрик Григорий Терентьев.
      Все началось с того, что Терентьеву предложили отчитаться за доверенное ему имущество. Хотя радиотехнический кружок почти не собирался, имущество было уже наполовину разбазарено. Занимаясь ремонтом частных радиоприемников «налево», Терентьев со спокойной совестью брал запасные детали ог присланных в подарок коллективу строителей приемников. По существу, это было уголовное дело, Терентьеву грозил суд. Однако администрация ограничилась выговором. Из зарплаты Терентьева бухгалтерия удержала стоимость пропавших деталей, а его самого решили перевести на Промстрой. Тут он поднял крик, что его «травят», что с ним «расправляются» за критику, хотя ни на каких собраниях с критикой он никогда не выступал. Покинуть обжитую комнатку в поселке, оставить теплую компанию собутыльников, общество Поме-
      ранца, Руфы н Игоря он отказался наотрез. Он считал это «насилием над личностью», хотя строительство имело полное право перебрасывать рабочих и специалистов на те участки, где они были нужнее: как раз на Промстрое требовалось срочно ставить новую осветительную линию, там электриков но хватало.
      Прогуляв шесть диен, Терентьев явился к Одинцову с требованием, чтобы его уволили по статье 47-й трудового кодекса (законы он знал назубок). Одинцов спросил, при себе ли у Те-рентьева его комсомольская путевка.
      — Берите, опа мне ие нужна! — Терентьев достал из кармана и швырнул красную книжечку.
      Одиицов молча поднял упавшую па пол путевку, развернул ее. Рядом со словями «Комсомольская путевка» был оттисну г флажок комсомольского значка; па полях путевки были изображены сосны, снежные горы, домны и трубы — символы тех великих пространств Севера и Востока, куда в пятьдесят шестом году двинулась комсомольская армия.
      — «Партия и правительство,— стал читать Одинцов то, что мелкими буковками было отпечатано вверху путевки,— обращаются ко всем комсомольским организациям, комсомольцам и комсомолкам...»
      — Что вы время тянете? — перебил Терентьев.— У меня душа человеческая, а вы играете, как на балалайке.
      — Душа у вас? — Одинцов поднял голову.— Есть ли у вас хоть капля уважения к тем, кто с почетом провожал вас сюда?— И он продолжал громко читать:
      — «...ко всей советской молодежи с призывом выделить и:? своей среды в 1956—1957 годы 400—500 тысяч юношей и девушек, которые взялись бы за сооружение в восточных и северных районах новых заводов, гидроэлектростанций, угольных шахт, рудников и других предприятий, а также железных дорог... Товарищ Терентьев Григорий Стаипславопич по призыву Коммунистической партии и Советского правительства добровольно,— Одинцов подчеркнул это слово,— изъявил желание самоотверженно,— он снова замедлил чтение,— трудиться на важнейших стройках и предприятиях в восточных и северных районах страны и направлен комсомольской организацией города Минска на строительство Северострой Мурманской области...» Вы все это помните?
      — Ваш Север и за сто лет не освоии1ь. Подпии]ите мне заявление!
      Олппцон подумал и наложил резолюцию.
      — Вот, порядок,— облегченно вздохнул Терентьев.— Спасибо, товарищ начальник!
      — Не торопитесь благодарить.— Одипцов отодвинул от сс'бя заявление, ие замечая протянутой руки. — Можете ехать.
      Кроме Игоря Савича, никто из жителей поселка Буранного ие провожал Терентьева, когда тот садился в машину.
      Через неделю после отбытия Терентьева на имя Игоря была получена из Ленинграда телеграмма:
      «Серьезно заболела мать выезжайте немедленно».
      Игорь ходил и всюду показывал телеграмму — в конторе, в общежитии, в комитете комсомола. Что-то было странное в его спокойствии («Может, Софья Александровна при смерти?»— с болью думала Юля), в пунктуальности и тщательности, с которой он оформил отпуск, получил документы, собрал вещи.
      Накануне дня отъезда Игорь наведался в комнату девушек. Кроме Юли и Нелли, которая занималась глажкой в углу, никого не было.
      — Я зайду в Ленинграде к твоим. У тебя поручения будут?
      Юля сказала, что никаких особых поручений нет, пусть
      скажет, что жива-здорова, работой довольна. Спасибо большое от Нелли: мать Нелли написала, что Юлина мама была у нее, отдала платья для Неллиной сестренки, а за посылку ко дню рождения тоже спасибо. Будущей осенью думает поступать учиться: или на третий курс строительного техникума в Буранном — фундамент здания техникума уже заложен рядом с больницей,— или на технологический факультет заочного инженерно-строительного института.
      —- Тебе на самом деле нравится быть... штукатуром? — тихо спросил Игорь.— Имей в виду, что твоя мама тоже плохо спит из-за тебя.
      — Мама все знает...— Юля задумалась.— Что с Софьей Александровной? Напиши, как приедешь. Скажи моим так: сама еще не знаю, выйдет ли из меня настоящий строитель. Разряд, правда, дали, но до мастерства еще далеко. Мне здесь хорошо. Я человеком себя здесь почувствовала настоящим.
      Игорь нервно потеребил усики:
      — Ты хочешь сказать, что все прекрасно и что ты довольна судьбой?.. Все это детство, Юль. Пора уже снять розовые
      очки, я думал, здесь настоящий Север и мы будем п-врвъши людьми, открывателями, землепроходцами диких заполярных мест... А тут? Что мы тут встретили? Мне ведь хочется только одного: чтобы тебе было хорошо. Я всегда о тебе думал...— Он понизил голос до шепота: — Юль, ты была для меня единственным лучиком в этой тьме. И теперь, когда он погас...
      — О том. что было между нами когда-то, забудь.
      Не глядя Юле в лицо, Игорь торопливо распрощался и вышел.
      — Не похоже, чтобы он переживал из-за своей больной мамы,— заметила Нелли.— Скользкий какой-то.
      А Юля подумала: «Неужели я могла не спать ночей, мучиться и страдать из-за этого человека?»
      Удивительные встречи придумывает иногда сама жизнь!
      ...Делегация новоселов Буранного выехала на побережье— к морякам Н-ской части.
      Давно задумана была эта поездка, но все откладывалась: то мешкал комитет, то не было пути из-за снежных заносов.
      Теперь шоссе было расчищено. Грузовик с тентом, переполненный поющими комсомольцами, быстро катил по пробитой среди сопок дороге.
      Городок Н-ской военно-морской части открылся мирными, спокойными огнями. Машина въехала па пригорок и затормозила возле матросского клуба.
      — Здравствуйте, здравствуйте, дорогие гости! Давно вас лсдем! Заходите!
      — Где же море?
      — А вы не слышите?
      Все примолкли, и тогда до1гесся мерный, отдале1шын, величавый гул. Там, внизу, в призрачной полутьме, сердито ворочался океан.
      Все спустились вниз.
      Хотя бухта была заперта двумя скалистыми мысами, тяжелая зыбь, вздымавшая сейчас открытое море, докатывалась и сюда.
      — Штормик сорвался... А то свезли бы вас на корабль.
      Шарящие лучи прожектора да световые вспышки семафо-
      ров с мостиков кораблей разрезали порой мглу, что окутала бухту. И еще величественней в этом меняющемся тревожном освещении рисовалась огромная фигура изваянного из камня краснофлотца, вознесенная над кромкой прибоя. Это был памятник тем, кто двенадцать лет назад, в такую же штормовую ночь, под огнем вражеских береговых батарей прорвался в бухту на торпедных катерах и «охотниках», кто бросился к причалам по грудь в ледяной воде с криком «ура». И тем, кто в ту же ночь, пройдя по болотам тундры почти тридцать километров, бесшумно разрезал немецкую проволоку и ворвался на артиллерийскую позицию врага. Орудия были тут же повернуты в другую сторону, и морские десантники смогли быстрее закрепиться на берегу.
      — Жестокий был бой! — Капигаи, который рассказывал обо всем этом гостям-комсомольцам, показал на вонзенное в море лезвие мыса.— Там н сейчас еще находят останки солдат.
      Ветер трепал волосы Юлии.
      — Замерзли, наверно, товарищи. Ждут вас в клубе.
      Поднялись к зданию на пригорке. Окна его приветливо
      сняли.
      — Наши матросы сами ремонтировали клуб,— рассказывал капитан.— На все руки мастера: и каменщики и штукатуры. Есть тут неподалеку старая казарма. Печи плохо грели, дуло из-под пола. Моряки сами переложили печи, окрасили панели стеи, потолки побелили. Так-то. Для вас кадры готовятся, для строителей!
      В вестибюле и на лестнице, в фойе, увешанном по стенам картинами из морской жизни, в уютном зрительном зале — всюду посланцам Буранного улыбались подтянутые люди в форменках и кителях—матросы, старшины, мичманы, капитаны. Иные лишь вчера вернулись из учебного похода, другие готовились завтра выйти в море.
      На сцену пригласили всю комсомольскую делегацию и отличников части. Рядом с Юлей сел моряк. Он повернулся, изумленно посмотрел на Юлю и вдруг широко улыбнулся:
      — Долго, однако, задержались вы в командировке...
      Она не поняла, о чем он.
      — Вы спутали меня с кем-то, товарищ.
      — Как вы тогда добрались? В гору-то с чемоданом?..
      Так вот он кто! Юля сразу все вспомнила. Ленинградский
      поезд, белый июньский день, расставание на вокзале в Мур-
      ыанске. Это настойчивое: «Давайте до гостиницы донесу». Она ведь тогда сказала незнакомцу, что приехала в Мурманск ненадолго, в командировку.
      Как это она не узнала его сразу? А он все помнит. До мелочей... Наклонился и вспоминает, как спорили в купе, как Юля поправляла его насчет возможностей Куйбышевской ГЭС. Удивительная встреча! Как в романе или в кинокартине.
      — Слово комсоргу корабля старшине первой статьи Пахомову Марату!
      Ои встал, идет к трибуне.
      Her, это не выдумка.
      Пахомов Марат...
      Вот видит она эти плечи, обтянутую фланелевкой широкую спину, что заслонила ее от липких рук пьяного хулигана. Слышит тот самый голос, что рассказывал о судьбе сироты, озорника, исключенного из школы, а потом нашедшего себя на заводе и иа флоте.
      Юля коснулась своих загоревшихся щек ладонями.
      Ася Егорова посмотрела на нее с лукавой и ободряющей улыбкой:
      — Ты его знаешь? Славный какой!
      Юля стала вслушиваться в то, что говорил Марат, Он рассказывал о своих товарищах по кораблю, об их выдержке И морских походах, когда жестокие зимние штормы покрывают корпус корабля толстой коркой льда и ее надо обязательно срезать, уничтожить. О том, как моряки спорят со свирепыми
      Петрами на открытых боевых постах, как вырабатывают с себе автоматизм при управлении сложной корабельной техникой, чтобы в доли секунды точно схватить показание стрелки прибора, успеть включить рубильник, нажать педаль...
      Юля думала, что все это тоже труд, труд, труд и ей ие стыдно будет рассказать Марату, как прожила она эти полгода. И еще одна мысль захватила Юлю. Если случайны бывают встречи в пути, то это не значит, чго i$cc в жизни случайно. Нет, есть что-то выше случайностей—общая цель, общая судьба, которая неодолимо сближает тех, кто подает друг другу руки, чтобы почерпнуть мужество...
      ...Читатель-друг, ты ждёшь развязок. Быть может, ты ждешь описаний свадеб или других приятных торжественных событий.
      Не искажая правды, могу тебе пока сообщить немного.
      Игорь ие вернулся на стройку. Он оказался трусом, даже с Буранным он порвал трусливо, использовав мелкий жульнический ход с фиктивной телеграммой. Придумал этот трюк проходимец Терентьев, сумевший россказнями об «ужасах» Заполярья заставить Софью Ллсксандровну согласиться на позорную мистификацию. «Вы учили меня, что человеческой совести нужны благородные поступки, — отвечала Юля на письмо бывшей своей учительницы.— Я на всю жизнь благодарна вам за эти слова. Но я не понимаю, как вы не сумели внушить этой же мысли вашему сыну. Он мне больше не товарищ, и пусть он мне не пишет...» А писал Игорь Юле, чтобы она... как-нибудь выхлопотала ему хорошую характеристику от комитета комсомола стройки, чтобы устроиться на работу.
      Благополучно пока еще у зеленоглазой Руфы. Она свила уютное гнездышко в комнате и на деньги человека, где-то бросившего свою семью. Руфа хорошо одевается, по-прежнему пользуется успехом на вечеринках. Но друзей у нее нет, и живет она, в сущности, одиноко.
      А поселок Буранный растет. Отлетает от него человеческая мелочь, жадная, своекорыстная мелюзга. И что нн месяц, то справляются новоселья: как раньше новоселы перебирались из палаток в сборно-щитовые дома, так теперь из сборно-щи-
      товых перебираются они в капитальные каменные здания, где можно жить почти со всеми городскими удобствами и где скоро поставят в комнатах телевизоры,— в Мурманске к сороковой годовщине Октября вступила в строй самая северная в мире телевизионная станция.
      А что Юля?
      Она не перестала быть мечтательницей? Нет. Мечта по-прежнему помогает ей жить.
      Можно верить, что ее не испугают ни новые метели и вьюги, ни длительность полярных ночей, ни трудности и разочарования, которые также сопутствуют живой, настоящей жизни, как и радости и победы.
      Я верю, что она еще испытает всю полноту того большого человеческого счастья, которое никогда легко не дается.
      А ты, юный читатель, разве ты не разделяешь этой веры?
     
      1956-1957 гг.