|
О. Генри Совесть в искусстве— Я никогда не мог заставить своего компаньона Энди Таккера держаться в законных границах благородного жульничества, — сказал мне однажды Джефф Питерс. Энди не способен к благородству: у него слишком большая фантазия. Он, бывало, изобретал такие мошеннические, такие сверхфинансовые способы добывать деньги, что на них наложила бы вето даже железнодорожная компания. Сам же я принципиально никогда не брал у своего ближнего ни одного доллара, не дав ему чего-нибудь взамен — будь то медальон из фальшивого золота, или семена садовых цветов, или мазь от прострела, или биржевые бумаги, или порошок от блох, или хотя бы затрещина. Наверное, какие-нибудь мои предки происходили из Новой Англии, и я унаследовал от них стойкий и упорный страх перед полицией (1). Ну, а у Энди родословное дерево другой породы. Он, вероятно, мог бы проследить свою генеалогию только до какой-нибудь финансовой корпорации. Как-то летом, когда мы обретались на Среднем Западе и промышляли в долине Огайо семейными альбомами, порошками от головной боли и жидкостью от тараканов, Энди пришла в голову новая финансовая комбинация, подлежащая преследованию со стороны судебных властей. — Джефф, — говорит он, — по-моему, пора нам бросить этих огородников и удостоить своим вниманием что-нибудь более питательное и плодовитое. Как тебе нравится идея нырнуть в самую гущу страны небоскрёбов и покусать каких-нибудь оленей покрупнее? — Что ж, — говорю я, — моя идиосинкразия тебе известна. Я предпочитаю честный, легальный бизнес, такой, как сейчас. Когда я беру деньги, я люблю оставлять в руках у моего покупателя какой-нибудь осязательный предмет, чтобы он любовался им и не слишком следил, в какую сторону я смываюсь. Но если ты придумал что-нибудь новенькое, Энди, — говорю я, — выкладывай, послушаем. Не так уж я привержен к мелкому жульничеству, чтобы отказаться, если взамен предложат что-нибудь лучшее. — Я подумывал, — говорит Энди, — устроить небольшую облаву — так, без собак, без егерей и без особого шума — на обширное стадо американских Мидасов (2), которые в просторечии зовутся питтсбургскими миллионерами. — В Нью-Йорке? — спрашиваю я. — Нет, милейший, — говорит Энди. — В Питтсбурге. Они водятся главным образом там. Нью-Йорка они не любят. Бывают там изредка и только потому, что от них этого ждут. Питтсбургский миллионер, попавший в Нью-Йорк, — всё равно, что муха, попавшая в чашку горячего кофе, — люди смотрят на него и говорят о нём, а удовольствия никакого. Нью-Йорк издевается над ним за то, что он просаживает уйму денег в этом городе насмешек и снобов. На самом же деле он там ничего не тратит. Я однажды видел запись расходов, которые один житель Питтсбурга, стоивший пятнадцать миллионов, составил после того, как прожил десять дней в Нью-Йорке. Вот какова эта запись: Доллары | Центы Проезд по железной дороге туда и обратно 21 | 00 — Вот он, голос Нью-Йорка, — продолжает Энди. — Этот город — сплошной официант. Если дать ему на чай слишком много, он станет у двери и будет острить на ваш счёт с мальчишкой при вешалке. Когда житель Питтсбурга хочет тратить деньги и наслаждаться жизнью, он сидит дома. Там-то мы и будем его ловить. Ну, короче говоря, спрятали мы с Энди наши альбомы, и нашу парижскую зелень, и антипириновые порошки в погребе у одного знакомого и отправились в Питтсбург. У Энди не было заранее составленной программы беззаконных и насильственных действий, но он рассчитывал, что, когда дойдёт до дела, его аморальный инстинкт окажется на высоте положения. Идя навстречу моим идеям самосохранения и честности, Энди обещал, что, если я приму деятельное участие в любом бизнесе, какой вздумается ему оборудовать, жертва получит за свои деньги что-нибудь такое, что можно воспринять с помощью зрения, осязания, обоняния или вкуса, так что моя совесть может быть спокойна. После этого я уже не чувствовал никаких угрызений и гораздо бодрее пошёл на беззаконное дело. — Энди, — говорю я, пробираясь с ним сквозь дым по шлаковой дорожке, которую там называют Смитфилд-стрит, — а ты подумал о том, как нам познакомиться с этими королями кокса и герцогами чугунных болванок? Я вовсе не хочу умалять моё умение вести себя в гостиной и мою систему обращения с ножами и вилками, но проникнуть в салоны здешних потребителей дешёвых сигар труднее, чем тебе кажется. — Если что и помешает нам сблизиться с ними, — говорит Энди, — так только наше хорошее воспитание. Мы для них слишком высокого тона. Здешние миллионеры — простой, добродушный народ, демократы, без всяких претензий. Правда, они грубы, но очень невежливы, и хотя в манерах их не заметно ни лоска, ни учтивости, в глубине души они наглы и дерзки. Почти каждый из них вышел из самых тёмных низов, и они так и останутся в потёмках, покуда город не заведёт дымоочистителей. Если мы станем держать себя просто, без всяких претензий, не будем избегать салунов да сумеем заявить о себе достаточно громко, как импортная пошлина на стальные рельсы, нам ничего не стоит стать с этими миллионерами на самую короткую ногу. Ну вот, бродили мы с Энди по городу дня три-четыре, всё примеривались. Нескольких миллионеров мы уже знали в лицо. Один из них каждый день проезжал мимо нашей гостиницы, останавливался у её дверей и требовал, чтобы ему на улицу вынесли кварту шампанского. Лакей выносит ему шампанское, откупоривает, а он берёт бутылку и прямо из горлышка. Сразу видно, что перед тем, как разбогатеть, он работал стеклодувом на заводе. Однажды вечером Энди не явился к обеду, а пришёл лишь около одиннадцати и прямо ко мне в номер. — Подцепил одного! — сказал он. — Двенадцать миллионов. Нефть, прокатные заводы, недвижимость, природный газ. Хороший человек, никакого чванства. Все свои богатства нажил за последние пять лет. Теперь нанимает кучу профессоров, чтобы обучали его литературе, искусству и всякой такой пустяковине. В первый раз я увидел его, когда он только что выиграл пари у представителя Стального треста, что сегодня на Аллэгенском сталепрокатном будет четыре случая самоубийства. Ставка была десять тысяч. По этому случаю каждый желающий приходил и поздравлял его, и каждого он угощал стаканом виски. Я почему-то понравился ему с первого взгляда, и он предложил пообедать вдвоём. Я согласился, мы пошли на Брильянтовый проспект в ресторан, сели за столик, пили искрящийся мозель, ели рагу из устриц и на закуску яблочные оладьи. Потом он захотел показать мне свою холостую квартиру на Либерти-стрит. Квартирка в десять комнат прямо над рыбными рядами, а ванная выше этажом. Он сказал, что ему стоило восемнадцать тысяч долларов обставить эту резиденцию, и я ему верю. В одной комнате картин на сорок тысяч, а в другой — разных курьёзов и древностей на двадцать Его фамилия Скаддер, ему сорок пять лет, он учится играть на пианино, и его нефтяной фонтан даёт каждый день по пятнадцать тысяч баррелей нефти. — Что ж, — говорю я, — всё это, пожалуй, недурно звучит, но для нас как будто ни к чему. На черта нам его картины? И нефть? Энди в задумчивости сидит на кровати. — Нет, — говорит он, — нет, этот человек не просто заурядный мерзавец. Когда он показывал мне свой шкафчик с древностями, лицо у него раскраснелось, словно дверца печки, в которой пылает кокс. Он говорит, что если ему удастся провести ещё несколько крупных операций, то в сражении с его коллекцией гобеленовое, фарфорово-бисерное собрание Дж П. Моргана покажется не изящнее, чем содержимое страусиного зоба на экране волшебного фонаря. — А потом он показал мне одну вещицу, — продолжал Энди, — ну, это, сразу видно, вещь замечательная. Вырезана из слоновой кости. Он говорит, что ей две тысячи лет. Цветок лотоса, и в нем лицо какой-то женщины. Скаддер заглянул в каталог и объяснил всё как по-писаному. Один египетский резчик, по имени Хафра, сделал две таких штучки для фараона Рамзеса Второго в какой-то год до рождества Христова. Вторая куда-то пропала, и её до сих пор не нашли. Антикварные крысы обшарили всю Европу, надеясь отыскать её, но напрасно. Скаддер заплатил за свою две тысячи долларов. — Ладно, — говорю я, — для меня это пустые слова. Я думал, что мы прибыли в Питтсбург, чтобы научить миллионеров, как нужно делать дела, а выходит, что они дают нам уроки по части изящных искусств. — Ничего, потерпи немного, — благодушно отвечает Энди. — Дым ещё может рассеяться. На следующий день рано утром Энди ушёл из отеля и воротился только к двенадцати часам. Он пригласит меня к себе в номер, вынул из кармана какой-то свёрточек величиной с гусиное яйцо, и, когда распаковал его, там оказалось точно такое же изделие из слоновой кости, как то, которое Энди видел у миллионера вчера. — Час тому назад, — говорит Энди, — захожу я в одну здешнюю лавчонку, где продаётся всякая пыльная рухлядь. Там же принимают вещи в заклад. Смотрю — из— под каких-то старинных кинжалов выглядывает вот эта история. Закладчик говорит, что она валяется у него уже несколько лет и что её завезли сюда арабы, или турки, или другие неверные, которые жили тогда внизу, у реки... Я предложил ему за неё два доллара, но, должно быть, по моим глазам было видно, что она мне страшно нужна, потому что продавец сказал, что самая малая цифра, о которой он может вести разговор, это триста тридцать пять долларов и что говорить о более мелких цифрах значило бы вырвать кусок хлеба изо рта у его детей. В конце концов я приобрёл её за двадцать пять. — Джефф, — продолжает Энди, — посмотри. Это и есть та вторая фараонова штучка, о которой говорил мне Скаддер. Они похожи как две капли воды. Я не сомневаюсь, что когда он увидит её, он заплатит за неё две тысячи с такой же быстротой, с какой он затыкает себе за ворот салфетку перед обедом. И в самом деле, почему бы этой штуке не быть настоящей? Весьма возможно, что её вырезал тот старый цыган. — Почему бы и не так? — говорю я. — Но как же мы заставим нашего миллионера добровольно приобрести такую штучку? На этот счёт у Энди был готовый, вполне разработанный план, и вот как мы привели его план в исполнение. Я достал синие очки, напялил чёрный сюртук, взлохматил себе волосы и превратился в профессора Пикклмана. Я переехал в другую гостиницу, зарегистрировался там и послал телеграмму Скаддеру, прося его пожаловать ко мне по важному делу, касающемуся изящных искусств. Не прошло и часа, он поднялся ко мне на лифте. Неотёсанный мужчина, крикун, весь пропахший коннектикутскими сигарами и нефтью. — Алло, професс! — кричит он. — Что вы поделываете? Я пуще прежнего взлохмачиваю волосы и смотрю на него через синие очки. — Сэр, — говорю я. — Вы Корнелиус Т. Скаддер, проживающий в штате Пенсильвания в городе Питтсбург? — Да, это я! — кричит он. — Давайте выпьем по этому случаю. — У меня, — говорю я ему, — нет ни желания, ни времени предаваться таким злокачественным и нелепым развлечениям. Я приехал сюда из Нью-Йорка по делу, касающемуся биз... то, есть искусства. Мне стало известно, что вы являетесь обладателем египетской таблетки из слоновой кости времён фараона Рамзеса Второго. На ней изображена голова царицы Изиды на фоне цветка лотоса. Таких изображений было изготовлено только два. Одно из них считалось пропавшим. Недавно мне посчастливилось приобрести его в ломб... в одном малоизвестном музее в Вене. Я хотел бы купить и то, которое хранится у вас. Какова будет ваша цена? — Чёрт возьми, профессор! — кричит Скаддер. — Неужели вы нашли его? И вы хотите, чтобы я продал вам своё? Нет, нет! Корнелиусу Скаддеру нет нужды продавать свои коллекции. При вас ли это произведение искусства? Я показываю безделушку Скаддеру. Он внимательно рассматривает её. — Да, да, вы правы, — говорит он. — Это подлинный дубликат моей. Те же завитушки, те же линии. Я вам скажу, что я сделаю. Я не продам, но куплю. Даю вам две тысячи пятьсот за вашу. — Ну, если вы не продаёте, я продам, — говорю я. — И, пожалуйста, бумажки покрупнее. Я не люблю терять время. Сегодня же возвращаюсь в Нью-Йорк читать в аквариуме публичную лекцию. Скаддер пишет чек, посылает его вниз, в контору гостиницы, там его меняют, приносят мне деньги. Он берёт свою египетскую штучку, а я беру деньги и еду к Энди, в его гостиницу. Энди шагает по комнате и глядит на часы. — Ну? — спрашивает он. — Две тысячи пятьсот, — говорю я. — Наличными. — У нас осталось всего одиннадцать минут, — говорит он. — Поезд сейчас отойдёт. Бери чемодан — и ходу. — К чему торопиться? — говорю я ему. — Дело было честное. А если даже наша египетская штучка подделка — это не сию минуту откроется. Для этого нужно время. Скаддер как будто уверен, что она настоящая. — Она и есть настоящая, — говорит Энди. — Она его собственная. Вчера, когда я обозревал его коллекцию, он вышел на минуту из комнаты, а я сунул эту штучку в карман. Бери же скорей чемодан и бегом. — Так зачем же, — говорю я, — ты выдумал, будто нашёл вторую у закладчика— антиквара? — Ох, — отвечает Энди, — из уважения к твоей честности, чтобы тебя совесть не мучила... Идём же, идём! ----------------------------------------------------------- 1) Новая Англия — группа Северо-Восточных штатов, где жили пуритане, отличавшиеся крайней набожностью. 2) Мидас — в греческой мифологии — фригийский царь, по одной легенде, имевший ослиные уши, которые он скрывал под колпаком, по другой — обладавший властью обращать в золото всё, к чему он прикасался. 1908 
|
