|
Владимир Шинкарёв Папуас из Гондураса/ бред в трех частях /ЧАСТЬ ПЕРВАЯФранцуз Х / с ожесточением, вроде/ "Я тебе "Бывают дни, когда одна дурь в голове" Мне лишнего эпиграфа не жалко: "Великие люди не напрасно пишут трактаты о Заточник Валерий Марус, придя домой с производства, даже не успев поесть и отдохнуть, зачастую включает в работу прибор... нет, не прибор и не аппарат... включает в работу машину, представляющую собой коробку с экраном. Назначение машины — воспроизводить тяжёлый и неинтересный бред. Эта всем знакомая машина называется телевизором, её можно увидеть в самом неимущем доме. В описываемый период времени Валера каждый день приходит с работы чуть поддатый и смотрит многосерийный телефильм. Иногда он пропускает целую серию, иногда застаёт только конец; иногда, осоловелый, вскидывает глаза на телевизор только при звуках выстрелов и громких криках. Случается, вероятно, что происходящее домысливается в полутьме. Бывает, что он по ошибке смотрит другую программу. Вот Валера включает телевизор и тяжело плюхается на раскладушку. На экране толпа людей в тельняшках и ватниках с плакатами: «Stop the neitron bomb!» («Митьки всегда будут в говнище!» /англ./). Голос диктора за кадром: |
— Мощная волна манифестаций против бесчеловечности... Валера, выматерившись, встаёт с раскладушки и переключает телевизор на другую программу. Юрий Сенкевич: — ... и в заключении нашей передачи интересный видеосюжет из Франции. Хочу предварить его любопытными данными опроса общественного мнения, которые приводит влиятельный буржуазный еженедельник «Монд». В середине восьмедисятых годов на вопрос хотят ли они на кого-нибудь походить, отвечали «оригинально» — 70% сознательного мужского населения Франции, 30% хотели бы походить на широко популярных киноактёров и рок-музыкантов, причём больше всего голосов получили Девид Боуи и Сильвестр Сталлоне. Эта картина резко изменилась. Только 9% французов довольны своей внешностью, а Сильвестра Сталлоне иже с ним идеалом мужской красоты считает только 1%, 30% населения Франции мечтают быть похожими на Дмитрия Шагина. Желая вернуть себе утраченную популярность, такие известные в прошлом актёры, как Жан-Луи Барон и Жан-Поль Бельмондо отрастили бороды лопатой и подолгу лежат неподвижно, часто употребляя жирную пищу и пиво. Наш корреспондент на днях просил прокомментировать это явление известного публициста, философа, писателя и драмматурга Жан Поль Сартра. Корреспондент /говорит в микрофон, стоя спиной к Жан Поль Сартру, сидящему на раскладушке в углу раскошно обставленной залы. Жан-Поль Сартр слушает по кассетному магнитофону матросскую тишину, притоптывая валенками и размахивая кулаком/: — Новая мода стремительно захватила Париж. Лучшие аристократические клубы раскрывают своим членам двери только в том случае, если на них одеты тельняшки и ватники, да и в любой ресторан первого класса вас теперь врядли пустят без ватных штанов. /Поворачивается к Сартру/ — Мсъе Сартр, разрешите задать вам несколько вопросов о... Сартр /ласково рычит/: — А ты к интервьюшечке-то хорошо подготовился? Корреспондент: — О, да! Я внимательно изучил ваш труд «Из экзистенцианизма в говнище» и хотел бы... Сартр /с некоторой тревогой/: — Как, совсем не подготовился? Корреспондент /внезапно всё поняв, достаёт бутылку Клошарского вина и учтиво подаёт Жан Поль Сартру/ — Мсъе Сартр, разрешите задать... Сартр /ласково кладя руку на корреспондента/: — А за что ж ты так то? Будешь потом говорить, что Сартрушка тебя обожрал... Корреспондент берёт бутылку и делает глоток. Сартр /с яростным криком» Стой, гад!» отбирает бутылку/ Корреспондент: — Мсъе Сартр, разрешите... Сартр /горько/: — Пришёл в жопу пьяный, всё выжрал... /Протягивая бутылку корреспонденту/ — ... на! пол-бутылки выжрал — так допивай уж всю до дна, коли так!... Юрий Сенкевич: — На этом разрешите попрощаться с вами, дорогие товарищи... И т.д. Разумеется, я шучу. Ничего такого на самом деле не показывают. На самом деле на экране телевизора хорошо упитанный мужчина на фоне группы рабочих. Упитанный мужчина объясняет корреспонденту: — Будут выполнены! Голоса рабочих: — Верно! Выполним! Упитанный мужчина: — Но главное для нас на производстве — помнить, что каждый человек — это лишность. Рабочие /повесив головушку/: — Верно. Лишность... Совершенно очевидно, что рабочие, как, вероятно и упитанный мужчина, произносят слово «личность» от слова «лишний». Валера переключает телевизор на другую программу. — Не оставляйте надежды, маэстро, не убирайте ладоней со лба! Допев, Окуджава молча сидит, улыбаясь! — У меня вопрос! — звучит в зале; Окуджава, щурясь, ищет по залу говорящего. — Да здесь, здесь! — раздражённо говорит женский голос, — сектор пять! Окуджава не может отискат даже сектор пять и публика начинает хихикать над его непонятливостью. Наконец находит. — Булат Жалвович, — говорит девица штурмового вида лет пятнадцати, одетая тысячи на три, как почти все в зале, — я хочу спросить: почему вы не поёте острых песен? Окуджава искренне веселится. — Это каких-же острых? — Ну, например, как у Боярского. — Не знал, что Боярский поёт... острые песни. — Спасибо, Булат Окуджава, а почему вы не пишете песен про любовь? — Вы знаете, я уже стар... но я пишу только про любовь! Ведущий смеётся, приглашая этим посмеяться и всю молодёжь. — У меня вопрос, сектор восемнадцать! Снова канитель с поисками спрашивающего. Им оказывается юноша, весь в цепях, в браслетах с шипами, парик из конских волос, охвачен ошейником. — Булат, скажи, как ты относишся к «металлическим» группам? — Ну мне приходилось видеть пару фильмов об английских «металлических» группах, но... — Это совсем не то! — радостно кричит металлист, торопясь представить себя, — я говорю про советское движение «металлистов». Мы носим цепи, потому что мы рабочие... Мы начали играть металлический рок гораздо раньше всех в мире! — Нет, мне не приходилось слышать отечественного «металлического» рока... Юноша медленно садится. Ведущий, широко улыбаясь, благодарит Булата Жалвовича Окуджаву за выступление и тот под аплодисменты уходит. А ведущий сгоняет с лица улыбку и говорит: — Дорогие друзья, я вижу, вы все любите музыку, ходите в дискотеку. Вы хотитие современно одеваться, ведь так? Из зала в разнобой: — Так! — Но посмотрите, как это иногда кончается. Зал недоуменно хихикает. На большом экране залу показывают допрос или скорее разговор с девушкой пятнадцати лет, учащейся ПТУ, домушницей. — Маша, скажи, зачем тебе было нужно столько денег? Ведь только за последнюю неделю ты ограбила несколько квартир. Маша сидит, сгорбившись, спрятав лицо. — Мне нужны были деньги... Я хотела хорошо одеваться. — Но почему ты ограбила столько квартир? Почему ты не пошла работать, не заработала деньги честно? — Столько заработать нельзя... Если бы я пошла работать, меня бы все обсмеяли на дискотеке... — Но разве можно грабить квартиры, добывать деньги так нечестно? — Нельзя... Я даже хотела работать, но меня не брали ещё... А если плохо одеваться, то с тобой никто и разговаривать не будет. Экран гаснет. ведущий обращается к залу. — У нас в гостях Олег, знакомый Маши по дискотеке. Встань, Олег! Поднимается штурмовик лет пятнадцати. — Скажи, Олег, ведь ты знал Машу? — Да, встречались на дискотеке. — Она хорошо одевалась? — Да, современно одевалась. — А ты хорошо одеваешся? — Ну, я стараюсь современно одеваться. Валере не кажеться, что Олег хорошо одет, ему кажеться, что ети надутые ватники, страшные брюки и сапоги должны стоить дёшево, а последним криком моды Валера считает джинсы. — Олег, а где ты достаёшь деньги, чтобы хорошо одеваться? Ты ведь не работаешь. — Ну, где все достают, стараюсь экономить... — Ты оправдываешь Машу? — Нет. Зачем? Грабить квартиры нельзя... Конечно нужно современно одеваться... Но нельзя квартиры грабить. — А тебе нравилась Маша? — Нет. Хоть она и стала модно одеваться, она мне не нравилась, у меня выше интеллектуальный уровень. Ведущий, обрадованно: — Вот! — внезапно подносит микрофон рядом сидящей молодой девушке лет семнадцати, — а как вы считаете, что важнее: интеллектуальный уровень или возможность хорошо одеваться? Девушка, застигнутая в расплох: — Ну... конечно, одеваться надо современно... Валере делается невтерпежь смотреть на всех этих сексапоильных девочек, он переключает молодёжную передачу и вот тут-то всё и начинается. Дикторша: — Дорогие товарищи! Сегодня мы начинаем показ нового многосерийного телевизионного фильма «ПАПУАС ИЗ ГОНДУРАСА», созданного кинематографистами на Неве. Сказав это, дикторша долго молчит, победно улыбаясь, будто она сама создала этот фильм. Потом долго показывают невыразительные титры. Многосерийный телевизионный фильм. Валера встаёт и ищет по комнате штопор. Вдруг из телевизора урезывается такая разбойничья музыка, что Валера опрометью подбегает и жадно смотрит на экран. Титр: По заказу государственного комитета по телевидению и радиовещанию СССР. Валерия не интересуют титры, он продолжает искать штопор. Найдя, он делает своё дело и утирая губы садится на раскладушку. ПЕРВАЯ СЕРИЯ. ОСТРОВИТЯНИН.«Сколько лет на Острове — и ни минуты Стояла обычная для этих мест пасмурная погода. Ледяной ветер катил валы свинцового Средиземного моря на мрачный Лазурный берег. Моросил пронизывающий дождь. Лорд Храм Хронь, расставив ноги, грозно стоял на террасе своего неприютного палаццо и, насупив брови, напряжённо глядел на море. Как всегда, он считал волны. К сожалению, почти каждому телезрителю ясна причина этого несколько парадоксального начала — сьемка проводится на берегу Финского Залива. Лорд Хронь смотрит прямо на томный силуэт Крондштата. Проплывают последние в сезоне теплоходы. Чайки, как чёрная бумага, клочьями носятся в воздухе. Но Валерий не замечает этого, не будем же придераться и мы. Лорд Хронь, насчитавшись досыта, надвинул поглубже треуголку и пошагал по лужам домой. Камера скользит по белесым камням террасы, изеденными какой-то ржавчиной и мазутом.Звучит жуткая, насторожённая музыка. «Мы преклоняемся перед Гёте именно Раскошно обставленная столовая в палаццо Лорда Хроня. За большим овальным столом Лорд Храм Хронь с аппетитом хлебал суп жульен в сопровождении своей дочери, леди Элизабет Хронь, невзрачной провинциальной девицы тридцати лет, приживалки фрау Маргрет Моргенштерн, лютой особы, старого друга Питера Счахла. Бедняга Питер, весь белый, субтильный, давно переступил последнюю стадию злокачкственного развития чахотки. При попытке что-нибудь сказать он находился в приступе мучительного кашля — топает ногами, рвёт кружева на груди так, что золото сыплется с кружев, смахивает со стола шельфтский фаянс. По-этому у него за спиной стоял негр, который во время этих приступов крепко сжимал беднягу в своих стальных объятиях, не давая и пикнуть. Вообще негров в столовой довольно много — они попарно стояли у каждой двери голые по пояс, в сафъяновых сапожках, с какими то идиотскими тюрбанами на голове. У некоторых опахала. Валера Марус откинулся на раскладушку и захохотал. Он представил себе, что и в его комнате день и ночь слоняется парочка голых по пояс негров — раскрывают перед ним двери в туалет или в кухню, отганяют комаров своими опахалами, ночью блестят своими выпуклыми глазами, похожими на глазунью. Лорд Хронь, вычерпав ложкой весь суп жульен, отодвинул от себя тарелку, утёр лоснящийся рот, вмазал локтем крупные брызги супа в скатерть. Лакей в буклях принял тарелку, вопросительно заглядывая лорду в глаза. Тот в знак утверждения хлопнул в ладоши. Тотчас несколько негров, голых по пояс, внесли несколько бутылок портвейна и стаканы. Питер Счахл, несколько оживившись, попытался сказать что-то, указывая на бутылку дрожащим перстом, но зашёлся в приступе мучительного кашля. Он едва успел прижать к губам тонкий батистовый платок, как негр схватил его и сжал в своих маслянистых объятиях. — Дай ты парню выпить спокойно, — пробормотал Лорд Хронь, раскупоривая бутылку... Освободившись бедняга Питер посмотрел на платок и с горестным, укоризненным видом показал сотрапезникам: на платке виднелись алые пятнышки крови. Леди Элизабет, славная девушка, посмотрела на платок с неподдельным волнением. Фрау Маргрет Моргенштерн посмотрела как вурдалак. Лакеи и негры зажгли свечи. — Вот оно, шут его дери, — задумчиво сказал Лорд Хронь. Делается заметно, что Лорд Хронь не является глубоко образованным и вообще интеллигентным человеком. Авторы желают придать фильму социально-критический оттенок. Ну, скажем прямо: образование Лорд Хронь получил в церковно-приходской школе, да и кончил только три класса, четвёртый — корридор. В обществе, однако, он умел это скрыть, отчасти от своей малокоммуникабельности. Лорд придавал не слишком много значения тому, что в круг его интересов, весьма, правда, не широкий. — Позволю себе напомнить, что наша трапеза прервала отчёт капитана, — произнесла Фрау Маргрет в наступившей тишине. Фрау Маргрет когда говорит покачивает челюстями как акула. Во вновь наступившей тишине слышно, как Лорд Хронь отхлёбывает вино. Лакеи и негры с почтением взирают на него. — Вбанги, позвать капитана! — мрачно изрекла Фрау Маргрет Моргенштерн. — Я, Фрау! — кланяясь, ответил голый по пояс Вбанги и, подойдя к двери зычно крикнул. Весёлый капитан с почтительным полупоклоном вошёл в столовую; машет шляпой, улыбается. Даже Фрау Маргрет чуть заметно улыбнулась ему, обнажив два мощных клыка, а у Леди Элизабет рот раскрылся до ушей. Бедняга Счахл улыбался прекрасной предсмертной улыбкой: играйте, дети, вам жить, а мне помирать. Лорд Храм Хронь не обраттил на вошедшего особенного внимания: он держал бутылку над стаканом, экономно выжимая из неё последние капли. Лакей в буклях принял у капитана шляпу постепенно отошёл к толпе полуголых чернокожих. Валера сильно зевнул и переключил телевизор на другую программу. Ему скучно, неинтересно. По другой программе медведи в юбочках медленно играют в хоккей с полуодетой красоткой. Валера некоторое время смотрел на этот чудовищный кошмар, но оператор фиксирует камеру на несчастных животных, а не на красотке и Валера, грязно выругавшись, снова переключает телевизор на «Папуаса из Гондураса», решив смотреть его до конца. Вообще говоря, механический зрительный корм, предлагаемый нам телевидением, как правило, представляет собой разлагающий душу бред, а значит, таковым надлежит быть и моему повествованию... ну, ладно, посмотрим. — Как только судно приблизилось к неотмеченному на карте острову, — оживлённо рассказывает весёлый капитан. На экране показывают куски моря, суши и многое из того, о чём идёт речь, — впечатление о его необитаемости резко рассеялось. Там и сям виднелись следы разумной, или я бы скорее сказал, рукотворной деятельности. В разных направлениях остров перегораживали изгороди, заборы и частоколы, сооружённые без видимого назначения. На берегу, так же окружённом забором, стояло небольшое деревянное сооружение, напоминающее, мильпардон, леди, туалет — каковым оно в последствии и оказалось. Что всё это обозначало? Зачем? Я достал подзорную трубу, тщательно осмотрел остров в поисках костра или дыма. Известно, что обитатели необитаемых островов постоянно утомляют себя разведением костров в надежде на то, что проплывающие мимо корабли обратят на них какое-нибудь особенное внимание. Однако ни костра, ни дыма видно не было; тоесть дым был, но тот были огнедышащей горы, возвышающейся среди острова. Подзорная труба сильно увеличила дикое впечатление от острова. Бесконечные ненужные изгороди пугали воображение — развлечение сумасшедших, а, может быть, кто-нибудь проделал этот каторжный труд чтобы убить время? Когда я был готов принять решение поворачивать оглобли подобру-поздорову от греха подальше, ко мне подошёл суперкарго и молча указал на лежащий в небольшем углублении странный предмет, напоминающий ящик, а скорее гроб... и благодарите Бога, сэр, что я всё же решился подойти к этому безумному острову! — победно заявил сияющий капитан. Лорд Хронь с обычным для него выражением спокойной глупости молча смотрел на капитана. — К делу, капитан, к делу, короче! — металлическим голосом произнесла Фрау Маргрет. — Извольте, государыня, извольте! Это предположение блистательно подтвердилось. Это был в самом деле гроб, в котором-то и лежал единственный обитатель этого острова. — Дохлый? — осведомился Лорд Хронь. — Самое гнетущее и торжественное в мрачной обстановке этого острова заключалось в том, что нет! — Что «что нет»? — с нетерпением спросила Фрау Маргрет. — Бедняга лежит в гробу заживо. — Однако вы мне изрядно надоели, капитан, — устало объявила Фрау Маргрет, — Почему нельзя рассказать коротко, конкретно, без эмоций и по порядку? — Я тогда вообще ничего рассказывать не буду. — И без истерик. Ну, подошли вы к гробу... — Я велел спустить на воду две отлично просмолённые шлюпки. В одну из них, нагруженную выше планшира, сел сам... — Подошли вы к гробу, дальше! — Бедняга лежал в гробу. Кто он такой? Зачем лежит здесь? Я заговорил с ним по английски, но он, казалось, не владел им. Он сурово и с горечью смотрел на меня, не шевелясь. Тогда суперкарго заговорил с ним и по испански, и по французки, и по блатному — всё было напрасно. Он молча, хмуро и выжидательно глядел на команду судна, скрючившись в своём гробу. К вечеру он опился красным вином и умер, так и не проронив ни слова. Вот как немилосердна оказалась к несчастному судьба! Я как представлю себе, как он долгих двадцать лет мыкается по острову между своих изгородей, выходит на сине-оранжевый берег, вытягивая шею, ищет глазами корабей... — Откуда вы взяли, что именно двадцать лет? — Из дневника, дорогая Фрау Моргенштерн, из дневника — вот откуда! Несчастный вёл дневник! К сожалению он так изъеден плеселью, что я мог понять только часть, но и этого было достаточно. Да, да, господа! Видит бог, вполне достаточно! — Боже, действительно достаточно. С меня достаточно вашей болтовни, сэр! Капитан, приосанившись, надул ноздри. Неожиданно Лорд Хронь издал удовлетворительный возглас: — Да, худо-бедно, а нажористый портвейн. Некоторое время все смотрели на него выжидательно, но оказалось, что это и всё, что он хотел сказать. — А мне, Фрау Маргрет, так интересно показалось... — нерешительно сказала Леди Элизабет. — А показалось, так перекрестись! — вступил в разговор Лорд Хронь. Он сделался оживлён и добродушен. Питер Счахл с горечью посмотрел на него и зашёлся в приступе мучительного кашля. Откашлявшись в платок, он посмотрел на него и молча, укоризненно продемонстрировал: на платке алели пятнышки крови. — Продолжайте, капитан, — сказала Фрау Маргрет, несколько облагороженная этим зрелищем, — не будем горячиться, но и переливать из пустого в порожнее не будем, ведь у нас всех есть свои дела — у вас свои, у меня — свои, у Лорда Хроня — ... Лорд Хронь молча занялся своим делом и капитан продолжает: — Много лет назад буря выбросила на берег одинокого отшельника. Время не пощадило беднягу, однако сохранило часть его трагического наследия, изъеденного, как я уже упомянул, плесенью. Не буду говорить о мытарствах и невзгодах, связанных с непослушанием родителям, испытанных беднягой с момента рождения до роковой случайности, оборвавшей цивилизованный период жизни горемыки. Да, собственно, и про жизнь на острове что говорить долго? Двадцать лет шлындал он по острову, то впадал в свойственное меланхоликам нетерпение, то принимался неторопливо налаживать свой быт. Почти каждая запись его дневника начинается фразой «тщательно всё обдумав». Это постоянное «тщательно всё обдумав», касающееся вещей очевидных, могло бы вызвать улыбку, но осторожность бедняги, так наказанного судьбой, понятна, простительна и трогательна. Уже устранённая опасность неизменно вызывает у него ужас — после единственного землетрясения несчастный так и не решился залезть в пещеру за своими нехитрыми пожитками. Искупаться в море он боялся из страха перед бурями, отливами и морскими чудовищами. Лодкой, имеющейся у него, он не пользовался ни разу. На огнедышащую гору он и посмотреть боялся, и, уж конечно, ни разу к ней не подходил. Вот, например, одно из писем: «С утра грянул сильный гром. Упав, в испуге, пролежал два дня без движения.» — А почему вы нашли его лежащим в гробу? — В последние, наиболее тягостные годы одиночества, несчастный всё чаще сетовал на то, что, мол, «некому меня несчастного похоронить». Полгода напряжённого труда ушло на постройку гроба, после чего бедняга задался вопросом: кто же его туда положит после смерти? Дневник последних лет пестрил записями типа: «8 октября. Весь день лежал в гробу, но смерть не идёт.» Несчастный сосредоточился на похоронной теме настолько, что некоторые записи я склонён приписать его расстроенному воображению. Например: «10 мая. У меня на острове родилось три сына...» — Как? — вскричал Питер Счахл, мучительно закашлявшись. Капитан строго взглянул на Питера и продолжил: « ...три сына, три здоровых молодца — первого я назвал Не Кит, а Кот; второго Не Кот, а Кит; третьего — И Кот и Кит. Но рано я радовался, всё равно некому будет меня схоронить — всех троих кау-кау» антропофаги-антропософы.» — Что такое кау-кау»? — Кау-кау» по туземскому — сожрали. — Судя по именам, это были сыновья от туземки? — Фрау, в дневнике больше ни слова, проливающего свет на этих странных сыновей. Нет ничего и про антропофагов-антропософов. Конечно, несчастный очень боялся туземцев и, защищаясь от них перегородил весь остров, но ни разу он не упоминает о том, что кого либо видел, за исключением странной записи: «26 мая. Боже, как мне надоела эта пьяная матросня!» Судя по этим словам можно предположить, что остров всё же посетило по крайней мере одно цивилизованное судно. Но вы же знаете нравы матросов нашего торгового флота: высадившись на берег, все страшно перепиваются и общение с островитянами, в том числе с обитателями необитаемых островов, сводится к выяснению вопроса о том, где достать бражки или самогону. К мольбам о помощи они совершенно глухи и более чем вероятно, что на просбы они отвечали пъяным гоготом и пожеланиями «сидеть, где сидишь», «не рыпаться» и т.д. Следующая запись поражает своей безисходностью: «27 мая. Господи! Опять никого-никого! Хоть бы инопланетяне какие пожаловали. Я настолько одичал и опустился, что сегодня, выйдя из дома, не застегнул штаны...» При зтих словах Фрау Моргенштерн бросает выразительный взгляд на Лорда Хроня. Однако, Лорд, убаюканный речью капитана, уже давно прижал уши и спокойно уснул. « ...Так я дойду до того, что буду купаться голым и мочиться под кусты!» Надо сказать, что туалет был первой постройкой островитянина по прибытии на необитаемый остров. Тогда он был полон сил, замыслов. Записи отличались крадкостью. Вот одна из первых записей: «Январь — июль. Строил надёжный туалет. Тщательно всё обдумав, начал пока одно очко.» — Всё это бесконечно поучительно, капитан, но неужели весь ваш доклад будет носить общеобразовательный харрактер? Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт в том, что Лорд Хронь не может, просто не имеет права отдавать столько времени выслушиванию бесплодных басенок? — Сейчас вы убедитесь, Фрау, что мой доклад имеет исключительно прикладное значение. Перехожу к главному. Много лет назад буря разбила об остров несчастного островитянина ещё один корабль, то есть сам корабль остался совершенно целым и был скромным подарком судьбы злополучному отшельнику, но вес его экипаж до последнего человека разбился и утонул. Цитирую дневник: «Тщательно всё обдумав, я вошёл в каюту, которая по всем признакам принадлежала капитану — об зтом свидетельствовало её убранство и богатство отделки. На стенах висело несколько картин в богатых золотых рамах. Одна из них, кисти Феофана Грека, изображала обнажённую нимфу и сатиров. Судя по всему, картины стоили дорого, но я с горечью подумал, что мне, в моём положении, их всё равно ни кому не продать, а, стало быть, они являются для меня бесполезным хламом. На шифоньере красного дерева, который я впоследствии перетащил в пещеру, стояло несколько книг на незнакомом языке, по-видимому на португальском. Тщателно всё обдумав я прихватил и их с собой, надеясь со временем изучить язык. Забегая вперёд должен признаться, что сколько бы раз в последствии я не брался за книги, понять язык так и не смог. Таким образом, единственной книгой на английском языке у меня была Библия, но читать её было недосуг. Открыв шифоньер, я прежде всего увидел полудюжину рубах тонкого голландского полотна, которые впоследствии мне очень пригодились, и поставец с дюжиной бутылок хорошего портвейна, который мне немедленно очень пригодился. Ещё в шифоньере лежал большой мешок с золотыми монетами — соверенами, дублонами, дукатами и ореалами. «Бесполезный хлам! — с горечью подумалось мне, — я отдал бы тебя весь за бутылку.» Однако, тщательно всё обдумав, я прихватил эти деньги с собой.» — Любопытно бы узнать, где они? — быстро спросила Фрау Моргенштерн. — Терпение, Фрау, терпение! Терпение, терпение, терпение и ещё раз терпение. «В глубине шифоньера стоял небольшой ящик, взломав который я лишился дара речи: в нём лежал знаменитый алмаз Карбонадо.» — Где же он, — обретя дар речи, вскрикнула Фрау Маргрет. Лорд Хронь, вздрогнув, испуганно смотрит на присудствующих. У Леди Элизабет отвисает нижняя челюсть до ключиц, а бедняга Питер Счахл заходится в приступе мучительного кашля. Через минуту восстанавливается почтительная тишина и капитан торжественно продолжил: «Да! Мои глаза не обманывали меня: передо мной лежал знаменитый алмаз Карбонадо! Алмаз ослепил меня своей величиной и блеском, я едва мог удержать его в одной руке. «Боже мой! — с горечью подумал я, — и подумать только, что этот алмаз, поисками которого занят весь цивилизованный мир, достался мне, для которого он является бесполезным хламом! Карбонадо! Алмаз, оценённый в своё время в пятьсот золотых мараведи, лежал в моей руке!» — Чего-чего? Что за... мандула? — осведомился Лорд Хронь. — Мараведи. Такая большая денежная единица. — Это сколько будет рублей? — Сколько, сколько... Пятьсот! Золотых! Мараведи... — Мараведи... — страстно прошептала Фрау Моргенштерн. «Тщательно всё обдумав, — продолжает читать капитан, — я решил прихватить алмаз с собой и закопать в надёжном месте с деньгами.» — Так где же он сейчас? — тревожно спросила Фрау Маргрет. — Закопан в надёжном месте, Фрау, — спокойно ответил капитан отведя глаза от рукописи. — Вы не откопали его из надёжного места? — Бедняга испустил дух, не открыв нам тайны. Целый месяц команда судна вскапывала и перелопачивала остров, но ни какого надёжного места мы не обнакужили. Понадобяться усилия большой группы людей. На мой взгляд было бы целесообразно привлечь к такому делу негров. И так, я продолжаю: «Ящик, в котором хранится алмаз, заключал в себе ещё и объёмистую рукопись, представляющую собой, так сказать, биографию алмаза начиная с его появления на рынке, что случилось во Флоренции в XVI веке...» Звучит жуткая тревожная итальянская лютневая музыка и застывший в значительной позе капитан заслоняется титрами: КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ ГЛАВА ВТОРАЯ. ВЫСОКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ«Люди, пришедшие на смену великой эпохе средневековья, были настолько низки, что отказали ей в названии культуры.» «Возрожденческое мирочувствование помещает человека в онтологическую пустоту, тем самым обрекает его на пассивность, и в этой пассивности — образ мира, равно как и сам человек, рассыпается на взаимоисключающие точки — мгновения.» На следующий день совершенно трезвый и злой Валера Марус, сделав коммунальную уборку, включил телевизор аккурат перед началом «Папуаса из Гондураса». ... На экране прекрасная Италия в конце периода высокого возрождения. Кубы золотых на закате крепостей виднеются на отдельных холмах. Между жёлтых хлебов по дороге скачут два всадника в чёрном: — Чем более жажду я покоя, тем дальше он бежит от меня. Вот и ныне предпринял я путь во Флоренцию в надежде отдохнуть от скотства всех скотов и хуже чем скотов, обивающих порог моего повелителя, а пуще всего этой старой неграмотной скотины Пуанароти, непристанно клянчащего у пресветлого моего покровителя деньги за свои корявые поделки — так что мне иной раз неперепадала и десятина эскудо! Так же я должен был скрыться из Рима из-за одного поганого Ярыги, рыскающего за мной с компанией таких же как он бандитов за то, что я очистил Рим от одного шалопая — братца выше упомянутого поганого Ярыги. И вот я, распеленав шпагу, с деньгами при себе, выехал ночью во Флоренцию со своим отличным слугой Джулианом, добрым и очень набожым, как и я малым, только весьма охочим до чужих жёнушек и страшным забиякой — так, что случалось ему за день ухлопать двоих, а то и пятерых — и всё по разным поводам. Имея спутником такого хорошего малого, я и не заметил, как скоротал дорогу до Флоренции за весёлыми рассказами моего слуги, лучше которого и свет не знал. По приезду я не мешкая отправился к великому герцогу Козимо, покровительствующего всем художникам, и если уж такой проходимец как Челлини при его дворе катается как сыр в масле, сколько ж больше почестей должно полагаться мне? Обратившись к герцогу с этой и ей подобными речами, я его весьма к себе склонил и он попросил немедля показать образцы моего искусства. Я, недовольный, возразил что их у меня покуда нет, но как только он представит деньги, мастерские и место, где приложить силы, как то, например, расписать что-нибудь, я немедля явлю ему всё своё немалое мастерство. Пока обескураженный герцог размышлял, я непереставая хулил его прихлебателей — Челлини и Бандинелли, за здорово живёшь получающих до двухсот и более скудо жалования, не считая выклянченного сверх того. — Удивляюсь только, — в завершении произнёс я, — почему один из этих двух отирал не ухлопал до сего дня другого, или «не замочил», как публика такого рода изъясняется. Вот уж, воистину получилось бы как по писанному: «Один гад пожрал другую гадину». Ведь Бенвенуто за свою поножовщину давно заслужил верёвку на шею. Герчог взял тогда в руку чашу работы незванного Бенвенуто Челлини и сказал: — Да, у Челлини было много неприятностей и в Риме и в Милане, да и во Флоренции... Но уще ли твой вкус так высок, что эту чашу уж и не назовёшь работой мастера! Снисходительно взглянув на чашу, я, клянусь, так ответил: — Государь мой, Бенвенуто бесспорно, мастер первостатейный, но только в одном — деньги выколачивать! Дивясь моим справедливым словам, герцог Медичи отвёл мне и помещение и сто скудо в задаток работы. Я между тем уже и придумал, как прославить своё имя, надо сказать скотской Флоренции. В капелле Барди стены расписаны живописцем Джотто Бондоне, чему уже больше двух веков. Работа эта по причине тупости нравов славная, ныне смеха даже не достойна: фигуры как чурбаны, мрачные, как скоты, тухлые цветом. Так вот, задумал я эти фрезки переписать заново, неизмеримо лучшим манером. Для того наняв натурщицу, приступил я к рисованию картонов, чтобы показать и их герцогу, склонив его к переписанию названной капеллы по-моему, в чем виден резон каждому скоту. На первом картоне я стал изображать святую Терезу, и так, чтобы моя работа ни в чём не походила на работу этой скотины Джотти. Я рисовал святую Терезу с моей весьма не дурной собой натурщицы — дамы стройной, цветущей, с блестящими глазами, распущенными волосами, в полупрозрачных одеждах, едва прикрывающих голые персы. Работа у меня пошла было медленно, так как я здоров и очень хорош собой, и природа моя всё время требует своего. Понятно, что я стал принуждать натурщицу удовлетворить моб природную надобность. Но вместо того, чтобы принять это за великую для себя честь, мерзавка так стала орать и сопротивляться, что я склонил её к плотским утехам с великим трудом. От этого скотского сопротивления я делался взлохмочен и обессилен, и работа пошла через пень-колоду, так что герцог уж устал справляться о картонах через моего мерзавца Мажордома. На беду пропал мой слуга Джулиано, прежде посильно помогавший мне в работе, и в обуздании строптивых натурщиц; наверное славного малого исподтишка пырнул ножом какой нибудь рогоносец-муж, потому что в честном бою мой слуга легко мог проткнуть любого увальня обывателя. Приключилась со мной и другая беда. Как то вечером, когда я возвращался от герцога, у которого просил денег для продолжения работы, ко мне подошёл какого-то скотского вида старикашка и спросил, не я ли тот прославленный живописец, что прибыл из Рима в эту богом забытую Флоренцию. Приостановясь, я подтвердил это, как вдруг этот засранец начал что-то брехать и балаболить голоском, из чего я понял что он отец моей строптивой натурщицы. Я велел ему проваливать своей дорогой, но старикашка, совсем зайдясь, думая меня таким образом разжалобить, стал брызгать слюной и плакать крокодиловым плачем. Я, посмеявшись, потрепал его по плечу и предложил ему скудо, но негодяй только пуще взъярился и стал грозить «праведным отмщением». Я было рассмеялся, представив себе, как этот старикан своими паучьими руками бъется со мной на шпагах, но затем сообразил, что у этого негодяя хватит злости нанять какого-нибудь бандита или подсыпать мне толчёного алмаза через свою мерзавку-дочь. Поэтому, так как улица была совершенно пуста, мне ни чего не оставалось делать, как выхватить кинжал и ударить старого пройдоху два-три раза. Он захрипел и свалился в канаву, а я, закутавшись в плащ, горько скорбя, что негодяй-старикашка вынудил всё-таки меня взять грех на душу своими угрозами. Однако, как не трудно было мне, картон продвигался, святая Тереза была уже как живая, хотя моя мерзавка-натурщица вовсе не могла принять тот лукавый и прелестный вид, в котором я изображал святую Терезу, а напротив, голосила и обливалась слезами; ублажать свою плоть с ней иной раз было неприятно. В тот день, когда я закончил картон и с облегчением выгнал мерзавку прочь, герцог в нетерпении сам явился в мастерскую, и когда увидел этот мой законченный картон, тотчас развеселился донельзя. Я, чувствуя, что железо горячо, стал справедливо поносными словами говорить о прихлебателе Бенвенуто — седомите, сравнивая его убогие поделки со своим картоном — а ведь на стене фрезка получится в пятьдесят раз лучше! Герцог принуждён был солласиться со мной, сказав, что моя работа действительно выше всяких похвал, и он никогда не помышлял ни очем подобном; затем он в моём присудствии приказал мажордому завтра же начинать работы по грунтовке стен в капелле Барди. Я, весьма довольный, остался размышлять об искусстве, велел слуге принести мне вина и еды, но не успев я закончить трапезу, как слуга доложил, что меня хочет видеть капеллан названной капеллы Барди. Понимая естественное желание этого человека скоро увидеть картон, который вскоре, переписанный на стену, будет украшать капеллу, я велел впустить его. Капеллан вошёл, едва пролепетав приветствие, и сразу впился глазами в картон. Я, будучи в отличном расположении духа, на живом примере пояснил ему различие между мазнёй средневекового богомаза и ярким, истинным искусством нового времени. Тогда этот скотина ответил мне, что моя святая тереза вызывает только соблазнительные мысли, а фрезки Джотто переполняют скорбной твёрдостью и вызывают очистительный полёт духа. К сожалению, вместо того, чтобы приказать вытолкать взашей эту безграмотную и невежественную скотину, убедившись, что разговаривать с ним не о чём, я снизошёл до разговора. Я сказал, что видно он ни ухом ни рылом не смыслит в искусстве, раз не знает цену дедовским приёмчикам своего мазилки, который и перспективы-то не пронимал. Даже Вазари в своих, впрочем довольно скотских жизнеописаниях художника прошлого, ничего не мог о Джотто сообщить интересного, чем то, что однажды, выйдя на прогулку, этот мазилка был сбит с ног свиньёй, чем всех весьма развеселил. Но Капеллан меня не слушал вовсе, всё спрашивал, ужели правда, что герцог разрешил раскрасить фрезки Джотто. Поняв, что это так и есть, этот окончательно оскотинившийся скот стал умолять меня отказаться от замысла, стал хватать меня за одежду и яриться. Я раз и другой пригрозился расквасить ему морду и дал ему хорошего тумака, а этот скот, тупой, как мужик из Прато, сам вздумал толкать меня, и бросился к картону, как бы желая попортить. Я опередил его и с силой толкнул оземь. Но видно верно говорят: бъушь не по уговору. Я только хотел оттолкнуть этого говнюка, но он хлопнулся башкой прямо о каменный пол, и, сколько я его не пинал, не шевелился. Я плюнул и скорей поскакал к герцогу, чтобы не быть опереженным какими нибудь отиралами, так и рыщущими, чтобы оклеветать меня. Нечего скрывать, к герцогу я вошёл запыхавшись, весь в пыли. Нетерпение так и билось во мне. Герцог спросил, чем объясняется мой столь поспешный визит — уж не приехал ли я вновь просить денег? Я горячо подтвердил это предложение и замолчал, не зная как приступить к описанию нелепого происшествия, случившегося со мной. Герцог рассеяно вертел в руке алмаз такого громадного размера, что его скорее можно было принять за большой обломок льда. — Взгляни, кстати, — промолвил он, любуясь алмазом, — видел ли ты что-нибудь подобное? «Карбонадо» — вот как я решил назвать его. — Имя пристало иметь бриллианту, но не алмазу. Чтобы полностью проявилось достоинство камня, его, прежде чем называть нужно обработать. — Да, разумеется. Бенвенутто завтра же займётся этим. Я промолчал, сневыразимой горечью глядя на герцога. Он посмотрел на меня и, видимо, понял. — Но ведь, сколько я знаю о тебе, ты не прославлен огранкой камней, а Бенвенутто признанный мастер. — Мастер? — в справедливом гневе вскричал я, — Как, как вы сказали? Мастер? О, сколько выиграло бы искусство и весь род людской, если бы этот мастер ничем, кроме поножовщины не занимался! Легко же ныне стало называться мастером, если уж и Челлини так величают! Но бывают моменты, — нахмурив брови продолжал я, — следует проявить высокий вкус и вспомнить, что этот Карбонадо, как вы его назвали, чуть не попал в руки Бенвенуто. Я ощущал себя бесконечно правым и речь моя лилась свободно и убедительно. Глаза герцога увлажнились; не говоря ни слова, он поймал мою руку и вложил в неё алмаз. — Сколько времени тебе понадобиться на работу? — Три дня, мой государь! — Иди же и не мешкай. В инструментах, полагаю, у тебя недостатка нет, а деньги ты получишь сполна по окончании работы. Несколько раздосадованный последней фразой герцога, я вышел в глубокой задумчивости. Вот так и получается, что чем больше жажду покоя, тем дальше оно от меня бежит. События жизни замесились так круто, заплелись в такой узел, что распутать их можно было только одним способом, уже не раз испытанным мною — рубануть и всё разорвать. Речь моя перед герцогом была вполне искренна — уж что-что, а алмаз я смогу обработать лучше, чем Челлини, было бесспорно, а стало быть, искусство не осталось бы в накладе, что главное, ибо жизнь коротка, а искусство вечно. В выигрыше, можно сказать, будет и герцог — ведь ему останется мой картон с изображением святой Терезы, вероятно не менее ценной, чем Карбонадо... Звучит лютневая музыка и фигура в плаще исчезает в черноте улиц Флоренции. Титр: КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ Любопытно, что Валера Марус связан с алмазами покрепче, чем персонажи телефильма, он ведь умрёт из-за алмазов. Поэтому даже ничтожных исторических познаний Валеры случайно хватило, уловить анахронизм в изображаемых событиях. Слыхом не слыхивая о знаменитых ювелирах Ренессанса, он тем не менее знает, что само слово «бриллиант» появилось только в конце XVII века, а до этого обрабатывать алмазы не умели, что Валера знал, лщгда ходил на курсы повышения квалификации заточников, желая сдать на пятый разряд. Это был один из периодов его жизни, когда он твёрдо начинал новую жизнь: купил брюки, тетрадку, шариковую ручку и записал что успел из вводной лекции — вот именно о бриллиантах. Потом он записывал ещё меньше и потом уже ничего не записывал, да так и перестал ходить, поняв, что на пятый разряд сдавать лучше не пробовать, а то и четвёртого лишат. А теперь уже поздно, да и что сдавать на пятый разряд теперь? Валере скоро сорок лет, а до пенсии дожить не надеется, потому что такая вредная специальность — алмазный заточник. На работе всё вроде хорошо и чисто — занавесочки, цветочки, а на самом деле невидимая алмазная пыль копится и они каменеют. Недавно Валере делали операцию на лёгких и хирург потом ругал его за то, что то его лёгких все скальпели теперь в зазубринах. Алмазному заточнику полагается работать сорок минут, потом на двадцать минут покидать помещение, а куда идти, на улице стоять? Валера остаётся на месте — курит или кемарит, а иногда идёт в котельную к приятелю Ивану, но в котельной всегда так пахнет газом, что Валера за двадцать минут начинает задыхаться. Валера достал из платяного шкафа сохранившуюся от курсов повышения квалификации тетрадку и стал разгдядывать грубые, прилежные строки, ему сделалось очень тяжело, кажеться, что лучше и не жить больше. Он резко выключает телевизор, бубнящий про нефтепроводы, подходит к окну — там снег, темно, идти некуда. Валера понимает, что брага, которую он поставил, будет готова только через три, но, конечно, там уже сейчас есть кой-какие градусы. И ему делается легче. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СМЕРТЬ НЕЗНАКОМОГО ДЖЕНТЕЛЬМЕНАТолько на третий день после этого Валера вновь включает телевизор. То есть Валеры небыло дома, а там, куда он ходил в гости, даже телевизора небыло. А может был, но Валера не помнит ничего. На экране та же столовая в палаццо Лорда Хроня. Хоть спектакль ставь по этому авантюрному телефильму. В столовой все те же и двое новых, видимо представленных зрителям в предыдущей серии. Только весёлого Капитана нет — может его ликвидировали за осведомлённость? Персонаж Джон Виторган, поверенный Лорда Хроня в делах, с лицом, резким, как топор, с трудом подавляет раздражение: — Видит Бог, Лорд, я не понимаю, зачем нам нужно посвящать в цель экспидиции хоть кого-нибудь? — Чёрт меня подери! — взорвался весь красный Мак-Дункель, напыжившись в своём отделанном костюме, — тысяча чертей! Он не понимает! Он не понимает, что без вождя шотландец не воин! Мак-Дункель слегка картавит и у него чертыхаться получается как-то не страшно:»Чорт меня подери!». — Видит Бог, функции лидера вполне может взять на себя сам Лорд Хронь, — со спокойным, благородным раздражением ответил Виторган, двигая жевалками на скулах. — Лорд Хронь будет неформальным лидером экспидиции, — устало сказала Фрау Маргрет Фон Моргенштерн, — но необходим и формальный. — А, чтоб меня черти побрали! Тысяча чертей! Тысяча диких кабанов! Какой ещё, к чертям собачьим, неформальный лидер? — с лютым бешенством закричал на Фрау Маргрет Мак-Дункель. — Ну ты и ярыга, видит Бог, — спокойно сказал ему Виторган, — что ты ореш на всех? Ты-то чего хотел? — Я, я, чёрт меня подери? Тысяча чертей! Тысяча залпов мне в задницу! Я хочу, чтобы вы все, чёрт вас разорви, заткнули свои пасти и слушали меня! — Ну, говори, мы тебя слушаем, видит Бог. Мак-Дункель, немного порычав и похрипев, стукнул по столу и сказал: — Нам нужно, чёрт вас побери, чтоб всех разорвало... то есть, чёрт возми, я говорю, чтоб тысяча чертей, тысяча залпов вам в задницу... Чёрт! — сбившись с мысли он грохнул кулаком по столу. — Если бы вы, сэр, поменьше чертыхались, вам бы удалось более связно изложить свои соображения, — заметила Фрау Моргенштерн. — А? Чёрт! Учить меня, куропатка, вздумала? «Если бы, да кабы»? Накоси, выкуси, чтоб у тебя повылазило! Морген Фри — нос утри! Молчи, пока зубы торчат! Слушай все! Нам нужно Мак-драммондов... Да, чёрт! Нам нужно пустить гонцов по всей горной Шотландии и созвать всех Мак-драммондов и чтобы собрались все О'Брайены, О'Паньки, распустили знамёна и с грозными песнями спустились с горы, чтобы за ними ехали поэты вроде О'Хапкина и воспевали их, чтобы, чёрт побери, они шли, свирепо печатая шаг, по равнине, выжигая каменным железом гнёзда вигамудов, чтоб, чёрт побери... — в восторге вдохновения Мак-Дункель стукнул кулаком по столу с такой силой, что у Лрода Хроня из тарелки выплеснулся весь суп жульен. — Всё это очень поучительно, сэр, — горько сказала Фрау Маргрет, — но намечаемая вами резня в кланах горной Шотландии не поможет вам в поисках алмаза. — Да, вернёмся к вопросу об экспидиции к острову, — по-деловому начал Виторган. — Давайте пригласим главным Джакоба Кулакина, — неожиданно для всех сказала славная, но молчаливая и некрасивая леди Елизабет Хронь. Все недоуменно оглянулись на неё, прикидывая свои изображения. В наступившей тишине было слышно только, как Лорд Хронь, с аппетитом чавкая, хлебает суп жульен. — Влюбилась? — истончила Фрау Моргенштерн, сузив глаза. Славная девушка зарделась как маковый цвет. — Это что-ж за Кулакин такой, чёрт, чтоб его взяли и разобрали! Это не из Ньюгейтских ли Кулагиных? — Это он. Он тут околачивался, — произнёс Виторган, двигая жевалками. — Знаю этого, видит Бог, малого. Из хорошей семьи, но глуп как папуас. — Джакоб очень умный! — горячо сказала славная девушка. Изнывая, она искала нужных доводов, — скромный... Он настоящий оргонафт! — Что, здорово зашибает? — сочувственно спросил Лорд Хронь, прерывая трапезу. — Сэр, — с раздражением процедил Виторган, — термин «аргонафт» не имеет настолько прямого отношения к термину «алкоголик», как это вам представляется. — Ты дело говори, а не учи учёного! — Батюшка, да он в рот не берёт! — вступилась леди Елизабет. Лорд Хронь разочарованно пошамкал губами. — Э-э-э... вздор! Такой как Кулакин? — спохватилась Фрау Моргенштерн. — Поговорим серьёзно и закончим это дело. У меня на примете подходящий человек — Монтахью Мак-Кормик. — Лысый Монтахью? Да ведь это настоящий разбойник, — спокойно ответил Виторган. — Зато... замечательные внешние данные, — как-то странно возразила Фрау Маргрет. — Причём здесь внешние данные? И какие у него такие внешние данные? Рожа рябая, лысый. — С лица не воду пить, — быстро парирует Фрау Маргрет. — Ну, видит Бог, это единственный довод. Этот Монтахью такого пошива молодец, что его не то что за алмазом, а за бутылкой послать нельзя. — Что-ж, тогда я предлагаю кандидатуру Джона Глэбба. — Стой, чёрт подрал! Джон Глэбб? Разве он из Шотландии? Что-то не помню такого, сто залпов ему в задницу! — Очередной бандит с большой дороги, — двигая жевалками, жёлчно сказал Виторган, — ни какой он не шотландец, а американец. И даже не американец, а немец, а точнее грузин. Фрау Маргрет фон Моргенштерн гневно сверкает глазами. Виторган продолжает что-то раздражённо бубнить, а камера телеоператора неожиданно переносится на чердак палаццо Лорда Хроня, где на полу, приложив ухо к щели, лежит лысый Монтахью. Поскольку зритель с ним не знаком, на экране так и написано: Лысый Монтахью Мак-Кормик. Щель в потолке в столовой, и, соответственно, полу чердака мала и Монтахью плохо слышно и почти ни чего не видно. Он достал нож и начал расширять яростно щель. С потолка отделился пласт штукатурки и упал прямо в тарелку Лорда Хроня. В соответствии с лучшими традициями комедийного жанра весь суп Жульен брызгнул в лицо и без того постоянно взбешённого Мак-Дункеля. Мак-Дункель сидит совершенно неподвижно, плотно сжав зубы и закрыв глаза. Что с ним сейчас происходит? Незнаю. Ну ладно. Лорд Хронь рукой вытащил из тарелки кусок штукатурки и положил его на скатерть. Подумав, взял его и бросил на скатерть. — Как там бишь, алканафта твоего? — обратился он к дочери. — Кулакин, батюшка, Джакобб Кулакин! Фрау маргрет, высморкавшись, встала и вышла из столовой, взяв у полуголого негра факел. Под жудкую музыку идёт по лестнице — навстречу ей блестят жёлтые зубы, нож и лысый Монтахью. — Тебе не холодно на чердаке? — заботливо спросила Фрау Маргрет, ёжась от ветра, дующего вниз по чёрной, сырой лестнице. — Ах, ты... — забывшись в полный голос закричал лысый Монтахью и она торопливо положила руку к его ещё рычавшей пасти. Он стал что-то торопливо шептать ей, выразительно сжимая кулаки; она слушала его, клацая зубами и покачивая челюстями, как акула. Через некоторое время Фрау Моргенштерн стала прислушиваться к чему-то внизу и затем приподняв подол, сбежала по лестнице, громко стуча каблуками. Внезапно сверху послышались другие шаги и перед Монтахью предстал пожилой — лет сорока восьми — мужчина среднего роста, неброско, но со вкусом одетый в тёмно-синий камзол с длинными манжетами, высокие морские сапоги с опущенными изящными отворотами, чёрно-серый плащ, гармонирующий с камзолом. Приглушённой белизны парик венчал чело незнакомца (треугольную шляпу он учтиво держал в руке). Незнакомый джентельмен имел несколько грузное, но умное лицо, проницательные грустные глаза и решительный, но скорбно сжатый рот. Лысый Монтахью выхватил из широкого накладного кармана револьвер и в упор выстрелил — незнакомый джентельмен, ни проронив ни звука, замертво упал и покатился по лестнице, так и не успев сделаться персонажем фильма. Да, сэр, да! Таковы жестокие законы реализма — в каком-нибудь поверхностном повествовании с героем ничего, ничего-ничегошеньки смертельного до самого конца не случится. А я вынужден расстаться с этим, может быть самым любимым, тщательно продуманным персонажем сразу, хоть бы дальше пошло всё через пен-колоду. Да, правильно сказанно: телефильм — это отражение действительности в художественных образах. Нет, даже: телефильм — это прямое отражение окружающей нас действительности в высокохудожественных образах. И даже гораздо круче. ЧАСТЬ ВТОРАЯ«Вера в индии языческая. Индийцы веруют в солнце, месяц, звёзды, в коров, в болванов и во всякую гадину.» «До них наконец дошло, что путешествие опаснее, чем они воображали, и даже если они преодолеют все трудности, в конце пути их ждёт дракон.» «— Что это, Бэрримор? — Это дабб, с-с-сэр...» ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЭТО ДАББ, С-С-СЭР...«Ровным ветром дышит океан. А за ним - «Я, как вы успели заметить, люблю, Тут ударил страшный мороз. Газеты с вполне идиотским энтузиазмом информировали, что «январь разгулялся!», «вото так морозец, — радостно сообщал синоптик, — давно европейская часть СССР не видела такого мороза». Видимо воодушевление объяснялось тем, что надеялись на рекорд — на самую холодную зиму за столько-то лет. И рекорды весьма встречались. «Самая низкая температура, абсолютный минимум для данных мест зафиксирован сегодня в Курске, Орле, Воронеже» — говорил по всем трём программам синоптик, надменный от сознания значительности своей профессии. Люди ошалели от холода, особенно выигрышного от того, что транспорт на половину встал и до работы нужно было добираться часами. Чтобы население не грелось от электрических приборов и нагревателей, электричество в нерабочие часы отключали — пять минут погорит свет и на полчаса отключали, и на час. Валера Марус, как и весь рабочий люд, восстанавливал свою рабочую силу во тьме и холоде, не жрамши, перебиваясь пятиминутками. Он лежал на раскладушке, одетый как на улице, только без ботинок, накрывшись одеялом. Одеяло было уже сплошь покрыто розовыми пятнами от браги, которую Валера делал из томатной пасты — трудно пить из трехлитровой банки ледяную жидкость лёжа, дрожа от холода, при свете новогодней свечи. Иногда в комнате вспыхивал свет, всхрапывал холодильник и, как внезапный взрыв хорошей, настоящей жизни, оживали звуки и образы чудо-машины — телевизора. ... проезжая мимо домиков, Джакоб Кулакин тихонько приподнял занавеску и выглянул из кэба. Мрамалад стоял у калитки, подпирая забор. Это было знаком того, что всё благополучно. Титр на экране: Мрамалад — арап, друг степей и пустынь. Джакоб осторожно приоткрыл дверцу, выскочил из кэба и опрометью пробежал улицу, не обращая внимания на свист бича, гневный крик кэбмена. Сбив с ног спешившего прохожего, Кулакин перемахнул через забор. Мрамалад Внимательно оглядел улицу, подождал пока чертыхающийся прохожий отправится восвояси и вошёл через калитку во двор. Джакоб стоял в саду и смотрел в щель забора. — Никого? — задыхаясь спросил он у Мрамалада. Арап, друг степей и пустынь, могучей рукой поскрёб затылок. — Да кому-же там быть, сэр? Нет никого. — Молчи, дурак! — громким шёпотом вскрикнул Джакоб и испуганно впился глазами в щель. Но тут свет гаснет, телевизор издаёт стон и последнюю брызгу света. Спокойно стоит холодильник, который, впрочем, по такой-то погоде можно было и не включать. Из достижений цивилизации, с такими жертвами рождённой и поддерживаемой, валере остаётся только первобытный и странный на вкус напиток. И так каждый вечер из кромешной, холодной мглы выныривает сияющий полнокровной жизнью кусок: — Бедняга! Морской воздух окончательно погубит его... — тихо сказал Джакоб леди Элизабет. Славная девушка смотрела полными слёз глазами на находящегося в лютом, нестерпимом кашле Питера Счахла. Он кашлял в тонкий батистовый платок, смотрел в него и дрожащей рукой махал оставшимся на берегу. Те голосили и заламывали руки. — Он умрёт на чужбине... его зароют где-нибудь под пальмой, — продолжал Джакоб замогильным голосом. — Боже! Как ты умеешь быть жесток! — прокричала леди Элизабет и стремглав сбежала с шкатуфа. Матросы ещё быстрее завертели кабестаны и клюзы с чавканьем втянули якоря. Провожающие махали руками и выкрикивали благие пожелания. — Сэр, — обратился Кулакин к стоявшему рядом Мак-Дункелю,— от чего не вижу на палубе Лорда Хроня? Не знаете ли вы где он? — А чтоб я был проклят! В кормовой рубке, тысяча чертей! — Но что он делает там? — Ах, ты... чёрт! Пятьсот залпов мне в задницу! Что можно делать в кормовой рубке? Его там кормят! Шхуна медленно отваливала от причала. ... Джакоб вышел на палубу, сжимая в потном кулаке бумажку с координатами острова. Свежий ветер ударил ему в лицо: синее море, надутые бугры парусов, нежаркое солнце, просвечивающее сквозь них. Леди Элизабет улыбаясь подошла к Джакобу. Свежий морской воздух был ей явно на пользу: глаза светились, рожа масляна. Матросы весело перебрасывались словечками, непрерывно брасопили реи и уваливались на румб-другой. — Вот какие лихие ребята! — вскричала Леди Элизабет, хлопая матросам в ладоши, — настоящие морские волы! — Да, — гордо сказал Джакоб, — молодцы они к одному, как стадо баранов. Кулакин обвёл сияющим взглядом безбрежную гладь океана с торчащими там-сям буревестниками, глотнул полной грудью крепкого морского воздуха. Его душу обуревала жажда приключений. И точно: вот и они, на его жопу. ... Сражение становилось всё ожесточённее и ожесточённее. Глухой гул канонады изредка нарушался перезвоном корабельных склянок. Бриг подошёл на милю, походил там, затем подошёл на пять кабельтовых, развернулся в мёртвый курсовый угол и дал залп брандскугелями из всех боковых канонад; казалось, всё кончено, но нет, пронесло. Вдруг на палубу упала чугунная бомба, начинённая порохом. Она шипела и бешенно вращалась. Все бросились в рассыпную, кроме друга степей и пустынь Мрамалада, который спокойно положил бомбу на одну ладонь и другой прихлопнул. Бомба брякнула и сломалась. Дружный вздох облегчения вырвался из всех грудей. ... Джакоб с отчаянием взглянул на барометр: барометр показывал двадцать восемь целых и восемдесят две сотые. — Отдай снасти и трави! — как бешенный закричал Кулакин, — больше ждать нельзя! Где Лорд Хронь, наконец? Опять в кормовой рубке! С шлюпбалок на полубаке осторожно спустили шлюпку, но она вошла носом в волну и, растеряв все банки и полбанки, утонула. Мокрые как мыши матросы работали молча. С траверза набежала волна, перекатила через фальшборт и Кулакина с силой хлопнуло ошкафот. Джакоб сжал зубы и, перепрыгнув через обломки такелажа, побежал в кормовую рубку. — Ваше здоровье! — прервал Джакоба Лорд Хронь, поднимая стакан. — Его заменили, поймите наконец! Заменили! — У нас незаменимых нет, — ответствовал Лорд Храм Хронь, отправляя в рот плавленный сырок. — Лорд, у нас считанные минуты! Лорд не стал особенно напрягать свой ум. — Всё сказал? — мрачно спросил он. Кулакин утёр пот со лба, отчаявшись что-либо объяснить. — Ну, а теперь я тебе скажу, — продолжал Лорд Хронь в медленно разбуженном гневе, — хочешь выпить — вот тебе стакан, а нет, так вот тебе Бог, а вот порог! Могу я, наконец, хоть раз в жизни выпить спокойно! В ярости он так сильно плюнул, что попав в стакан, разбил его. На палубе послышался угрожабщий треск. Кулакин, заламывая руки, выскочил и задрал голову: на фоне дымного неба ослепительно сияли трюмсели. От них занялись стаксели и скрюйсели. Дхакоб, раскрыв рот, следил за пожаром, но тут его трахнуло по башке крюйс-стеньгой, он ссыпался с лестницы на полуют и больше уже ничего не помнил и ни о чём не волновался. ... Матросы, как стадо баранов, с безразличным видом ждали, когда можно будет отвязать шлюпку, в которой уже сидел Мрамалад, всклокоченный Мак-Дункель и двигающий жевалками Виторган. Они молча напряжённо ждали конца переговоров. Шлюпку здорово мотало и било о борт шхуны. — Однако вы авантюристка, Фрау Маргрет! — горько сказал Джакоб. — Станеш тут с вами авантюристкой! Джакоб в бессильном гневе оглянулся вокруг, хотя перебинтованная голова сильно стесняла движения — кроме прижавшейся к нему Леди Элизабет, его окружали сплош жестокие, непроницаемые лица. — А ну вас всех в задницу, гады! Сволочи! — вскричал Джакоб Кулакин с жестокой обидой. — Ты нас не сволочи! — хмуро отозвался лысый Монтахью. — Гады, гады и всё! Монтахью посопел, незная что сказать, и, махнув рукой, поковылял на шкафут. — Бог терпел и нам велел! — неожиданно брякнул Лорд Хронь, покачиваясь. — Вы отменно любезны, мой дивный гений! — с несвойственной ему иронией сказал Джакоб и резко повернувшись стал спускаться в шлюпку. — Чахоточного не забудь! — крикнул с шкафута лысый Монтахью, указывая на барахтающегося в ледяной воде Питера Счахла — никто до сих пор не обратил внимания, что при абордаже он свалился в воду и барахтался там уже час. Бедняга был так плох, что казалось, что его не стоит и вытаскивать — гуманнее тюкнуть его легонько веслышком по голове. Но жалостливый друг степей и пустынь Мрамалад могучей рукой поднял беднягу за шиворот, как следует встряхнул и усадил на скамейку. Жестоко кашляющий Питер, дрожа, достал платок и уткнулся в него. — Садись, Джакоб... — тихо, сочувственно сказал Виторган спустившемуся Кулакину. — Кому Джакоб, а кому и мистер Кулакин! — скрипя зубами, не в силах победить раздражение, вскричал Джакоб с такой силой, что Мак Дункель испуганно взглянул на него. Маторсы на верху оскалились в дурацких ухмылках. — И это говоришь мне ты! Ты, товарищь по несчастью! — Тамбовский волк тебе товарищ! — заорал Кулакин и, сплюнув стал грозить работающим на палубе матросам. ... Мрамалад прыгнул в воду и втянул лодку на берег. Они осторожно вышли на сушу и оглянулись. Мрачные скалы молча громоздились над их головами. Леди Элизабет сжала губы, чтобы не расплакаться, и прихалась к Джакобу. Питер Счахл, на котором ещё не вполне просохла одежда, изо всех сил кашлял и зашарил по карманам. Мак-Дункель свирепо оглядел его и сказал: — Ну, чёрт меня совсем подери! Чтоб чёрт... В этот момент от нависшей над ними скалы отделилась верхушка, вероятно от кашля бедняги Питера, и бесшумно брякнулась на песок, прокатившись по Мак-Дункелю, и с плеском остановилась в море. Доктор бросился на помощ, подбежал к мокрому месту, оставшемуся от бедняги, в данном случае Мак-Дункелю, осмотрел его и вынужден был признать, что медицина в данном случае бессильна. Все застыли на месте то неожиданности. — Боже! — прошептала Леди Элизабет, — не зря он был так раздражителен в последнее время: бедный, бедный Мак-Дункел чуял свою погибель. Виторган снял шапку и задвигал жевалками. ... Негры со счастливыми лицами стучали в тамтам и непрерывно плясали. Бандиты, выжидая, стояли за кучами скорлупы и семечек, громоздящимися вокруг убогой деревни. Выждав, бандиты со зловещими криками бросились на веселящихся чернокожих. Те, охваченные ужасом, повалились наземь и уткнулись лицами в шкорлупу и кожуру. В несколько минут операция по захвату негров была закончена. Их грубо поднимали с земли и по одному заталкивали в вагон для скота. Только там несчастные чернокожие начинали понимать, что их настигла беда. Но, увы, было слишком поздно. — В путь! — вскричал лысый Монтахью, — через неделю мы выйдем к устью реки! Джон Глэбб, широко улыбаясь, щёлкнул зажигалкой. ... Негров грубо согнали к роднику, где им дали выпить по глотку отвратительной тухлой воды и съесть по пол-ложки отвратительного жмыхового суррогата. В кустах защёлкали выстрелы — это Джон Глэбб добивал злополучных чернокожих, искусанных тиграми и изнасилованных осьминогами семихуями. Монтахью, морщась, разглядывал лица несчастных, оставшихся в живых, — в живых оставалось не более половины. — Ладно, — сказал наконец Монтахью, постукивая себя стеком, — хватит и этих... ... ... наконец чистые простыни! Джакоб некоторое время лежал спокойно, но затем, плотски возлежав, чертыхаясь поднялся и наощупь разискал дверь в комнату Леди Элизабет. Нащупав постель, он полез под одеяло и замер, отпрянув — простыня была совершенно мокра от слёз! Напрасно Леди Элизабет отговаривалась тем, что она, мол, только что высморкалась — Кулакин понял, что его влюблённая плакала. — Что ты? — нетерпеливо спросил он. Леди Элизабет обвила его шею руками, её мокрое лицо уткнулось ему в плече. — Отец... как он мог? — Ну... ладно... потом... догоним... — торопливо сказал Джакоб, поглощённый более происходящим в нём спермогенезом, нежели несчастьем подруги. За стеной, со стоном отхаркиваясь, надрывно закашлялся бедняга Питер Счахл. — Эх, мне бы твои заботы! — Джакоб раздражённо отпрянул от липкого лица подруги. — Джакоб! — послышался в темноте корридора встревоженный голос Виторгана и шум опрокидываемых стульев, — Джакоб, ты где? Иди сюда! Что случилось? Кто так кашляет? Кулакин, горько усмехнувшись, повёл рукой по вздрагивающим плечам возлюбленной и, встав, со всего маху налетел на несгораемый шкаф. — Чёрт! — вскричал он. — Что случилось? — испуганно прошептала Леди Элизабет. — Да ничего... Об шкаф треснулся... ... ... но более всего адская тропическая жара досаждала самому Лорду Хроню. Он сидел под деревом, совершенно опухший от пива и невразумительно лопотал. Лысый Монтахью, подтянутый и невозмутимый, в ослепительно начищенных кожаных крагах, расхаживал по разработкам, постукивая себя стэком. Негры ритмично поднимали вверх блестящие на солнце мотыги и с уханьем вонзали в землю. Подойдя к раскидистой папайе у самой горы, Монтахью пристально вгляделся в синюю тень и визгливо крикнул: — Нгава! Потное, сонное лицо чернокожего высунулось на солнце. — Нгава! Почему не работай, чёрная скотина? Негр встал, пряча масляные глаза и почёсываясь. Монтахью, постукивая себя стэком, жестоко сказал: — Твоя врёт, черномазый, вас кормят отлично! Запомни, Нгава! Если негр работай много-много — хорошо, я вам давай сытая жратва. Если мало-мало — плохо. Убивай черномазая скотина винтовкой. Поняла меня? — Да, масса Мандакуй. ... ... чде Лорд Хронь? Где этот несчастный хрыч? — Он под деревом сидит, по-турецки говорит... ... ... однако бедняга не успел отдышаться, как снова забахали выстрелы. Зажав платком простреленную грудь, Питер Счахл отчаянно кашляя быстро побежал в гору. ... Дверь открылась и связанного Джакоба ввели в кубрик. Сидящий там человек поднял голову и долго вглядывался в Кулакина, злорадно ухмыляясь. — Знаешь кто я? — наконец сказал он. — Нет, не имею чести! — ответил пленник. — Я окаянный Джильберт! После многозначительной паузы окаянный Джильберт хлопнул кулаком по столу: — Слыхал про окаянного Джильберта?! Джакоб спокойно молчал. — Смекнул с кем дело имеешь?!! С окаяннм Джильбертом! Окаянный Джильберт видимо высоко ценил своё прозвище. — Сэр окаянный Джильберт, не сочтите за труд выслушать. — Стой, ты как меня назвал?!! — Сэр, вы педставились мне, я и позволил себе... — Стой, запомни: здесь говорю и спрашиваю я! Понял? Я... — Окаянный Джильберт... — недовольно добавил несчастный пленник. ... Андрей Миронов, в костюме католического священника, воздев очи долу, подпрыгивает и поёт: Обрати внимание На мои страдания! Умерь мою страсть, Окажи милость! То-ло-ли-ло-ло! То-ло-ли-ло-ло! Это видно Валера включил не «Папуаса из Гондураса», а другой исторический телефильм — из пражской жизни. ... ... надо спасать беднягу, а то скальп снимут! — шёпотом сказал Джакоб. Виторган поднял голову и посмотрел на него. — Ну, чего смотришь, встал и пошёл! — А что — лучше, если меня убъют? Или может Элизабет пойдёт? Иди, я прикрою! Виторган подвигал жевалками, плюнул, энергично встал и пошёл. Дойдя до середины луга он остановился и как то жалобно, беспомощно оглянулся на Джакоба. В зту же секунду послышался тягучий звон. Увы, не ловко, в затмении умирает человек, пронзённый стрелой! Она попала в него сзади, завстренная, горральдически отделанная, и не убила насмерть, а непоправимо ранила. Вся жизнь позади, человек ощущает себя лишним продолжением тягостного пения стрелы. Он, не смея даже упасть на колени, страшится дотронуться до красного клюва стрелы, слабыми руками расстёгивает комзол. Последним напряжением он удерживает равновесие, стоя посреди полного зелени луга. Стрела указывает на его дрожащее тело и спереди и сзади. Виторган упал навзничь и почувствовал стрелой строгое подталкивание земли, и уже чуть различимый красный клюв двинулся на небо... Валере делается не по себе — как-то эта сцена выпадает из телефильма; или во время съёмок по-настоящему ухлопали Виторгана. ... — Кто это? — вскричала Леди Элизабет, на скаку хватая Джакоба за руку. Джакоб вгляделся в пыль. Там, на обочине дороги неподвижно сидел человек, одетый во всё белое. — А! — сказал Джакоб, — знаю его. Бхалтда. — Индеец, что-ли? — Индиец. — Откуда здесь индиец, здесь индейцы живут. — А кто их разберёт. Чучмеки тут живут... Бхалтда, приветствуя путников, прижал руки к груди и встал, наклонив умотанную в белое тряпьё голову. — Бхалтда! — прокричал Джакоб, поравнявшись с индейцем, — видел Монтахью? Говори! — Видел, сагиб. Езжай-ка другой дорогой — Монтахью подпилил сегодня мост через Большой Жаньон. — Ты сам это видел? — спросила Леди Элизабет, порывисто дыша. — Да, мэм — сагиб. — И что... здорово подпилил? — озадаченно осведомился Джакоб. — Пеший воин не проложит по этому мосту тропу. Джакоб удручённо взглянул в сторону удаляющейся кареты, нахмурившись стегнул скакуна и помчался сквозь пыль. Леди Элизабет, строя индейцу глазки, помчалась за Джакобом. — Ну, если соврал!... — скрипя зубами прокричал ей Кулакин, — шкуру спущу с индийца пархатого. — Но как же мы поедем, Джакоб? Джакоб Кулакин хмуро молчал, напряжённо вглядываясь в даль. Там уже разворачивалась грандиозная панорама Большого Каньона. Питер Счахл высунулся из окна кареты и, кашляя, восторженно указал всадникам на отвесные рыжие скалы, мерцающие в дымном мареве. Показался мост. — Но, милый, пора сворачивать! — Не так страшен чёрт, как его малюют, — процедил Джакобб. - Джакобб! — Ну, что? Что «Джакоб»? Я уже тридцать лет Джакобб! Молчи Лизабетта. Ветер свистел в ушах. Леди Элизабет, крича, тщилась нагнать Джакоба Кулакина, тщательно пришпоривая скакуна. Джакоб поднял коня на дыбы перед раскрывшейся бездной. Кони, пятясь, смотрели красными, косыми глазами на медленное падение обломков моста и кареты вниз, к переливающейся на солнце нитке Колорадо. Там и сям на поверхности реки показались сверкающие розочки всплесков. Только когда грохот затих, совершенно белая от ужаса Леди Элизабет прошептала: — Боже... Бедный Питер... — Чёрт подери! — вскричал красный, как пион Джакоб, — индус оказался прав! Так я и думал! — Боже... Джакоб, но почему ты решился ехать по этому мосту? — Чёрт подери! Каррамба! Всё как-то думал обойдётся... — О, как ты непредусмотрителен! — Молчи, Лизабета! Не трави душу! Путники спешили. Скакуны принялись щипать чаппарель, Леди Элизабет стала собирать цветы и грибы. Джакоб сел на пень и наморщил лоб. — И так, — сказал он, подумав, — мы остались без кареты, без бедняги Питера, что ещё хуже... впрочем, на всех карет не напасешся, а бедняга бы всё равно долго не протянул. Одна ты у меня осталась, Лизабета... и чёрт меня подери если я знаю что теперь делать! — и он в ярости вскочил. — Лизабета! Леди Элизабет грустно посмотрела на Джакоба Кулакина. — Лизабета, вперёд! ... Мрамалад остановился как вкопаный: ноги на ширине плеч, чуть согнуты, руки — будто держат перед грудью стекло. Громаджная толпа индейцев гикая, свистя и улюлюкая опрометью бежала на него со всех сторон. Мрамалад встречал их короткими ударами по морде. Индейцы валились с ног и начинали ползать в траве, как младенцы. Для Мрамалада особенно удобны были набегающие на него сзади, этих он не оглядываясь хватал и перебрасывал через себя вперёд, сшибая заодно троих-четверых, набегающих спереди. Таким образом без особого напряжения Мрамалад действует минут десять, никого, однако не зашибая насмерть. Наконец очередь доходит до самого главного индейца, такого же сильного и товажного, как Мрамалад. Индеец Мрамаладу стукнул в морду, Мрамалад стукнул индейца в морду. Индеец Мрамалада три раза стукнул в морду, Мрамалад три раза индейца. Через десять минут вконец замордованный главный индеец предлагает мир. Мрамалад, видя, что нейтрализовал дурное влияние лысого Монтахью, братается с главным индейцем; но тут один самый подлый индеец со зверской мордой поднимается из травы и метко бросает в Мрамалада нож. ... Часто останавливаясь от рыданий, Джакоб большими красными буквами написал на перекладине креста:»Леди Элизабет Джамбаттиста Хронь. Спи спокойно, дорогая подруга. Клянусь тебе...» — но больше на перекладине не было места. Некоторое время Кулакин стоял молча, утирая слёзы и ёжась от ледяного ветра, дующего с Атлантики. Неожиданно за его спиной послышался надрывный кашель. В страшном ужасе Джакоб оглянулся и онемел: действительно перед ним стоял бедняга Питер Счахл, живой и невредимый. Джакоб протянул руку и потрогал беднягу. Тот разразился приступом жесточайшего кашля. — А... разве ты... не упал тогда с каретой? — Упал... — еле смог сказать Питер сквозь приступ жесточайшего кашля. — Так, понятно, ну, и? — И ничего. Отлежался... ... Княгиня некоторое время ходила взад-вперёд, искоса поглядывая на него. Свет свечей колыхался от сквозняка и окрашивал в жёлтый свет белые, сплош покрытые инеем окна. — Вы не похожи на русского, — задумчиво сказала княгиня. — Вы правы, княгиня. Я папуас. ГЛАВА ВТОРАЯ. ГЛАВА УЖАСОВ О ТОМ, КАК МАСОНЫ
|
