На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека

1. Пролог
2. Дело N 42 старикашка Эдельвейс
3. Разные дела
4. Дело N 72 пришелец Константин
5. Дело N 15 и выездная сессия
6. Эпилог

Аркадий и Борис Стругацкие

СКАЗКА О ТРОЙКЕ

Старый журнально-машинописный вариант.


 

1. Пролог


Эта история началась с того, что в самый разгар рабочего дня, когда я потел над очередной рекламацией в адрес китежградского завода маготехники, у меня в кабинете объявился мой друг Эдик Амперян. Как человек вежливый и воспитанный, он не возник прямо на колченогом стуле для посетителей, не ввалился нагло через стену, и не ворвался в открытую форточку в обличье булыжника, пущенного из катапульты. В большинстве мои друзья постоянно куда-то спешили, что-то не успевали, где-то опаздывали, а потому возникали, вламывались и врывались с совершённой непринуждённостью, пренебрегая обыкновенными коммуникациями. Эдик был не из таких: он скромно вошёл в дверь. Он даже предварительно постучал, но у меня не было времени ответить. Он остановился передо мной, поздоровался и спросил:

— Тебе всё ещё нужен чёрный ящик?

— Ящик? — пробормотал я не в силах оторваться от рекламации.

— Как тебе сказать? Какой, собственно ящик?

— ?!

— Кажется, я мешаю, — осторожно сказал вежливый Эдик. ты меня извини, но меня послал шеф... Дело в том, что через час будет произведён запуск лифта новой системы за пределы тринадцатого этажа. Нам предлагают воспользоваться. — мой мозг был всё ещё окутан ядовитыми парами рекламационной фразеологии, и поэтому я только тупо проговорил:

— Какой лифт должен быть отгружён в наш адрес ещё тринадцатого этажа сего года...

Однако затем первые десятки битов Эдиковой информации достигли моего серого вещества. Я положил ручку и попросил повторить. Эдик терпеливо повторил.

— Это точно? — спросил я замирающим шёпотом.

— Абсолютно, — сказал Эдик.

— Пошли, — сказал я, вытаскивая из стола папку с копиями своих заявок.

— Куда?

— Как куда? На семьдесят шестой!

— Не, — вдруг сказал Эдик, покачав головой. — сначала надо зайти к шефу.

— Зачем это?

— Он просил зайти. С этим семьдесят шестым какая-то история. Он хочет нас напутствовать.

Я пожал плечами, но спорить не стал. Я надел пиджак, извлёк из папки заявку на чёрный ящик, и мы отправились к Эдиковому шефу, Фёдору Симеоновичу Киврину, заведующему отделом линейного счастья. На лестничной площадке первого этажа перед решётчатой шахтой лифта царило необычайное оживление. Дверь шахты была распахнута, дверь кабины тоже, горели многочисленные лампы, сверкали зеркала, тускло отсвечивали лакированные поверхности. Под старым, уже поблёкшим транспарантом «сдадим лифт к празднику!» толпились любопытные и жаждущие покататься. Все почтительно внимали замдиректора по ахч Модесту Матвеевичу Камноедову, произносившему речь перед строем соловецкого котлонадзора.

— ...Это надо прекратить, — внушал Модест Матвеевич. это лифт, а не всякие там спектроскопы-микроскопы. А также средство передвижения, это первое. Лифт есть мощное средство передвижения, это первое. А также средство транспорта. Лифт должен быть как самосвал: приехал, вывалил и обратно. Это во-первых. Администрации давно известно, что многие товарищи учёные, в том числе отдельные академики, лифтом эксплуатировать не умеют. С этим мы боремся, это мы прекращаем. Экзамен на право вождения лифта, не взирая на прошлые заслуги... Учреждение звания отличного лифтовода... И так далее. Это во-вторых. Но монтёры со своей стороны должны обеспечивать бесперебойность. Ничего, понимаете, ссылаться на объективные обстоятельства. У нас лозунг: «лифт для всех». Не взирая на лица. Лифт должен выдержать прямое попадание в кабину самого необученного академика.

Мы пробрались через толпу и двинулись дальше. Чувствовалось, что сегодня лифт, наконец, действительно заработает и будет работать может быть целые сутки. Это было значительно. Лифт всегда был Ахиллесовой пятой нашего института и лично Модеста Матвеевича. Собственно, ничем особенным он не отличался. Лифт был, как лифт, со своими достоинствами и со своими недостатками. Как полагается порядочному лифту, он постоянно норовил застрять между этажами, вечно был занят, вечно пережигал ввинченные в него лампочки, требовал безукоризненного обращения с шахтными дверьми, и, входя в кабину, никто не мог сказать с уверенностью, где и когда удастся выйти. Но была у нашего лифта одна особенность. Он терпеть не мог подниматься выше двенадцатого этажа. То есть, конечно, история института знала случаи, отдельные умельцы ухитрялись взнуздать строптивый механизм и дав ему шенкели, поднимались на совершенно фантастические высоты, но для массового человека вся бесконечная громада института выше двенадцатого этажа оставалась сплошным белым пятном. об этих территориях, почти полностью отрезанных от мира и от административного здания, ходили всевозможные, зачастую противоречивые, слухи. Так утверждалось, например, что сто двадцать четвёртый этаж имеет выход в соседнее пространство с иными физическими свойствами, на двести тринадцатом этаже обитает якобы неведомое племя алхимиков — идейных наследников знаменитого «союза девяти», учреждённого просвещённым индийским царём ашокою, а на тысяча семнадцатом до сих пор живут себе не тужат у самого синего моря старик, старуха и золотые мальки золотой рыбки.

Лично меня, как и Эдика, больше всего интересовал семьдесят шестой этаж. Там, согласно инвентарной ведомости, хранился идеальный чёрный ящик, необходимый для вычислительной лаборатории, а также проживал некий говорящий клоп, в котором крайне и давно нуждался отдел линейного счастья. Насколько нам известно, на семьдесят шестом этаже размещалось нечто вроде склада дефицитных явлений природы и общества, и многие наши сотрудники вожделели попасть туда и запустить хищные руки свои в эту сокровищницу. Фёдор Симеонович, например, бредил о раскинувшихся там гектарах гранулированной почвы для оптимизма. Ребятам из отдела специальной метеорологии позарез нужен был хотя бы один квалифицированный холодный сапожник — а там их значилось трое, все как один с эффективной температурой, близкой к абсолютному нулю. Кристобаль Хозевич Хунта, заведующий отделом смысла жизни и доктор самых неожиданных наук, рвался выловить на семьдесят шестом уникальный экземпляр так называемой мечты бескрылой приземлённой, дабы набить из неё чучело. шесть раз он пытался пробиться на семьдесят шестой напролом через перекрытия, используя свои исключительные способности к вертикальной трансгрессии, но даже ему это не удавалось: все этажи выше двенадцатого были, в соответствии с хитроумным замыслом древних архитекторов, наглухо блокированы против всех видов трансгрессии. Таким образом успешный запуск лифта означал бы новый этап в жизни нашего коллектива.

Мы остановились перед кабинетом Фёдора Симеоновича, и старенький домовой Тихон, чистенький и благообразный, приветливо распахнул перед нами двери. Мы вошли.

Федор Симеонович был не один. За его обширным столом сидел небрежно развалясь в покойном кресле, оливковый Кристобаль Хозевич Хунта и сосал пахучую гаванскую сигару. Сам Федор Симеонович, заложив большие пальцы за яркие подтяжки, расхаживал по кабинету, опустив голову и стараясь ступать по самому краю шемаханского ковра. На столе красовались в хрустальной вазе райские плоды: крупные румяные яблоки познания зла и совершенно несъедобные на вид, но тем не менее всегда червивые яблоки познания добра. Фарфоровый сосуд у локтя кристобаля хозевича был полон огрызков и окурков. Обнаружив нас, Фёдор Симеонович остановился.

— А вот и они сами, — произнёс он без обычной улыбки. п-прошу садиться. В-время дорого. К-Камноедов — это болтун, но он с-скоро закончит. Кристо, изложи обстоятельства, а то у меня это плохо получается.

Мы сели, Кристобаль Хозевич, прищуря правый глаз от дыма, оценивающе оглядел нас.

— Изволь, изложу, — сказал он Фёдору Симеоновичу. — обстоятельства дела таковы, что первым на семьдесят шестой этаж надлежало бы отправиться нам, людям опытным и умелым. К сожалению, по мнению администрации, мы слишком стары и слишком уважаемы для первого испытательного запуска. Поэтому отправитесь вы, и я вас сразу предупреждаю, что это не простая прогулка, что это разведка, может быть разведка боем. От вас потребуется выдержка, отвага и предельная осмотрительность. Лично я не наблюдаю в вас этих качеств, однако я готов уступить рекомендации Фёдора Симеоновича. И, во всяком случае, вы должны знать, что скорее всего вам придётся действовать на территории врага — врага неумолимого, жестокого и ни перед чем не останавливающегося.

От такого вступления у меня мурашки пошли по коже, но тут Кристобаль Хозевич принялся излагать, как обстоит дело.

А дело обстояло так. На семьдесят шестом этаже располагался, оказывается, древний город тьмускорпионь, захваченный в своё время в качестве трофея мстительным вещим олегом. Испокон веков тьмускорпионь был сосредоточением странных явлений и ареной странных событий. Почему это происходило — неизвестно, но всё, что на каждом этапе научного, технического и социального прогресса не могло быть разумно объяснено, попадало туда для хранения до лучших времён. Так что ещё во времена петра великого, одновременно с учреждением в санкт-петербурге знаменитой куншткамеры, в подражание ей тогдашняя соловецкая администрация в лице бомбардирпоручика птахи и его полуроты гренадёр, учредило в тьмускорпиони «его величества пречудесных и преудивительных кунштов камеру с острогом и двумя банями». В те времена семьдесят шестой этаж был вторым, о лифтах никто и слыхом не слыхал, и в «кунштов камеру» было легче попасть, чем в баню. В дальнейшем же, по мере повсеместного роста здания науки, доступ туда всё более затруднялся, а с появлением лифта прекратился почти вовсе. А между тем «кунштов камера» всё росла, обогащаясь новыми экспонатами, превратившись при екатерине второй в «зоологических и прочих чудес натуры императорский музеум», затем при александре втором в «российский императорский заповедник магических, спиритических и оккультных феноменов» и, наконец, в государственную колонию необъяснённых явлений при ниичаво академии наук. Разрушительные последствия изобретения лифта мешали использовать эту сокровищницу для научных целей. Деловая переписка с тамошней администрацией была чрезвычайно затруднена и имела неизбежно затяжной характер: спускаемые сверху тросы с корреспонденцией рвались, почтовые голуби отказывались летать так высоко, радиосвязь была неуверенной из-за отсталости тьмускорпионьской техники, а применение воздухоплавательных средств приводило лишь к расходу дефицитного гелия. Впрочем всё это была только история.

Примерно двадцать лет назад взыгравший лифт забросил на семьдесят шестой этаж инспекционную комиссию соловецкого горпромхоза, скромно направлявшуюся обследовать забитую канализацию в лабораториях профессора Выбегаллы на четвёртом этаже. Что с точностью произошло осталось неизвестным, сотрудник Выбегаллы, дожидавшийся комиссии на лестничной площадке, рассказывал, что кабина лифта с безумным рёвом пронеслась вверх по шахте, за стеклянной дверцей промелькнули искажённые лица, и видение исчезло. ровно через час кабина была обнаружена на двенадцатом этаже, взмыленная, всхрапывающая и ещё дрожащая от возбуждения. Комиссии в кабине не было. К стене канцелярским клеем была приклеена записка на обороте «акта о неудовлетворительном состоянии». В записке значилось: «выхожу на обследование. Вижу странный камень. Тов. Фарфуркису объявлен выговор за уход в кусты. Председатель комиссии Вунюков».

Долгое время никто не знал, где, собственно, покинул кабину т. Вунюков с подчинёнными. Приходила милиция, было много неприятностей. Потом, месяц спустя, на крыше кабины обнаружили два запечатанных конверта, адресованных заведующему горпромхоза. В одном пакете содержалась пачка приказов на папиросной бумаге, в которых объявлялись выгсовора то товарищу Фарфуркису, то товарищу Хлебовводову за какую-то непонятную «зубовщину». Во втором пакете находились материалы обследования канализации тьмускорпиони /состояние признавалось неудовлетворительным/ и заявление в бухгалтерию о начислении высокогорных и дополнительных командировочных. после этого корреспонденция сверху стала поступать довольно регулярно. Сначала это были протоколы заседаний инспекционной комиссии горпромхоза, потом протоколы просто инспекционной комиссии, потом — особой комиссии по расследованию обстоятельств, потом вдруг временной тройки по расследованию деятельности коменданта колонии необъяснённых явлений т. Зубо и, наконец, после трех подряд докладных «о преступной небрежности», т. Вунюков подписался в качестве председателя тройки по рационализации и утилизации необъяснённых явлений /тпруня/, сверху перестали спускать протоколы и принялись спускать циркуляры и указания. Бумаги эти были страшны как по форме, так и по содержанию. Они неопровержимо свидетельствовали о том, что бывшая комиссия горпромхоза узурпировала власть в тьмускорпиони и что распорядиться этой властью разумно она была не в состоянии.

— Главная опасность заключается в том, — размеренным голосом продолжал Кристобаль Хозевич, посасывая потухшую сигару, — что в расположении этих проходимцев имеется небезызвестная большая круглая печать. Я надеюсь, вы понимаете, что это значит?

— Понимаю, — сказал Эдик тихо, — не вырубишь топором. ясное лицо его затуманилось, — а что, если применить ремолизатор?

Кристобаль Хозевич переглянулся с Фёдором Симеоновичем.

— Можно, конечно, попытаться. Однако боюсь, что процессы зашли слишком далеко.

— Ну нет, п-почему же, — возразил Фёдор Симеонович, п-примените, примените, Эдик, не автоматы же там применять... К-кстати, у них же там ещё Выбегалло...

— Как так? — изумились мы.

Оказалось, что три месяца назад сверху поступило требование на научного консультанта с фантастическим окладом денежного содержания. Никто в этот оклад не верил, а более всех — профессор Выбегалло, который в это время как раз заканчивал большую работу по выведению путём перевоспитания самонадевающегося на рыболовный крючок дождевого червя. О своём недоверии Выбегалло во всеуслышании объявил на учёном совете и тем же вечером бежал, бросив всё. Многие видели, как он, взявши портфель в зубы, карабкался по стене шахты, выходя на этажах, кратных пяти, дабы укрепить свои силы в буфете. А через неделю сверху был спущен приказ о зачислении профессора Выбегаллы а. А. Научным консультантом при тпруня с обещанным окладом и надбавками за знание иностранных языков.

— Спасибо, — сказал вежливый Эдик, — это ценная информация. Так мы пойдём?

— Идите, идите, г-голубчики, — растроганно произнёс Фёдор Симеонович. Он поглядел в магический кристалл, да, уже пора, к-Камноедов б-близится к концу. — и п-поосторожней там... Дремучее место, ж-жуткое...

— И никаких эмоций! — настойчиво напомнил Кристобаль Хозевич. — не будут вам давать никаких клопов, ящиков, не надо. Вы — лазутчики. С вами будет установлена односторонняя телепатическая связь. Мы будем следить за каждым вашим шагом. Собирайте информацию — вот ваша основная задача.

— Мы понимаем, — сказал Эдик.

Кристобаль Хозевич снова оценивающе оглядел нас.

— Модеста бы им с собой взять, — пробормотал он, — клином клин... — он безнадёжно махнул рукой, — ладно, идите. буэвентура.

Мы вышли, и Эдик сказал, что теперь надо зайти к нему в лабораторию и взять ремолизатор. Последнее время он увлекался практической реморализацией. В лаборатории у него в девяти шкафах размещался опытный агрегат, принцип действия которого сводился к тому, что он подавлял в облучаемом примитивные рефлексы и извлекал на поверхность и направлял в нём разумное, доброе и вечное. С помощью этого реморализатора Эдику удалось излечить одного филателистатиффози, вернуть в лоно семьи двух слетевших с нарезки хоккейных болельщиков и ввести в рамки застарелого клеветника. Теперь он лечил от хамства нашего большого друга Витьку Корнеева, но пока безуспешно.

— Как мы всё это потащим? — сказал я, со страхом озирая шкафы.

Однако Эдик успокоил меня. Оказывается, у него был почти готов портативный вариант, менее мощный, но достаточный, как Эдик надеялся, для наших целей. «Там я его допаяю, отлажу», — сказал он, пряча в карман плоскую металлическую коробочку.

Когда мы вновь вернулись на лестничную площадку, модест Матвеевич заканчивал свою речь.

— ...Это мы тоже прекратим, — утверждал он несколько осипшим голосом, — потому что, во-первых, лифт бережёт наше здоровье. И бережёт рабочее время. Лифт денег стоит, и курить в нём мы категорически не позволим... Кто здесь добровольцы? — спросил он неожиданно, поворачиваясь к толпе.

Несколько голосов тотчас откликнулись, но Модест матвеевич эти кандидатуры отвёл. «Молоды ещё в лифтах ездить», — объявил он, — «это вам не спектроскоп». Мы с эдиком молча протиснулись в первый ряд.

— Нам на семьдесят шестой, — негромко сказал Эдик. Воцарилась почтительная тишина. Модест Матвеевич с огромным сомнением оглядел нас с ног до головы. — жидковаты, пробормотал он раздумчиво. — зеленоваты ещё... — Курите? — спросил он.

— Нет, — ответил Эдик.

— Изредка, — сказал я.

Из толпы на Модеста Матвеевича набежал домовой тихон и что-то прошептал на ухо. Модест Матвеевич поджал губы и нахмурился.

— Это мы ещё проверим, — сказал он недовольно, — за чем едете?

— За говорящим клопом, — ответил Эдик.

— А вы Привалов?

— За чёрным ящиком.

— Хм... — Модест Матвеевич полистал книжку, — верно... имеется... Такая... Колония необъяснимых явлений... покажите заявки.

Мы показали.

— Ну что ж, поезжайте... Не вы первые, не вы последние...

Он взял под козырёк. Раздалась печальная музыка. Толпа заволновалась. Мы вступили в кабину. Мне было грустно и страшно, я вспомнил, что не попрощался со стеллочкой. «Стопчут их там», объяснил кому-то Модест Матвеевич. «Жалко... Ребята не плохие... Амперян вон даже не курит, в рот не берёт...»

Металлическая дверь шахты с лязгом захлопнулась. Эдик, не глядя на меня, нажал кнопку семьдесят шестого этажа. Дверь автоматически закрылась, вспыхнула надпись «не курить! Пристегнуть ремни!», и мы отправились в путь. Поначалу кабина шла лениво, вялой трусцой. Чувствовалось, что ей никуда не хочется. Медленно уплывали вниз знакомые коридоры, печальные лица друзей, самодельные плакаты «молодцы!» и «вас не забудут!». На двенадцатом этаже нам в последний раз помахали платочками, и кабина вступила в неизвестные области. Показывались и исчезали необитаемые на вид, пустынные помещения, толчки становились всё реже, всё слабее, кабина, казалось, засыпала на ходу и на шестнадцатом этаже остановилась совсем.

Мы едва успели перекинуться парой фраз с какими-то вооружёнными людьми, которые оказались сотрудниками отдела заколдованных сокровищ, как вдруг кабина с железным ржанием взвилась на дыбы и устремилась в зенит бешеным галопом.

Замигали лампочки, защёлкали тумблеры. Страшная перегрузка вдавила нас в пол. Чтобы удержаться на ногах нам с Эдиком пришлось ухватиться друг за друга. В зеркалах отразились наши вспотевшие от напряжения лица, и мы приготовились к самому худшему, но тут галоп сменился мелкой рысью, сила тяжести упала до полутора «же», и мы приободрились. Ёкая селезёнкой, кабина причалила к пятьдесят седьмому этажу. Раздвинулась дверь и вошёл грузный пожилой человек с аккордеоном наизготовку, небрежно сказал нам «общий привет!» и нажал кнопку шестьдесят третьего этажа. Когда кабина двинулась, он прислонился к стенке и, мечтательно закатив глаза, принялся тихонько наигрывать «кирпичики». «Снизу?» — лениво осведомился он, не поворачивая головы. «Снизу», — ответили мы. «Камноедов всё работает?» — «Работает». «Ну привет ему», — сказал незнакомец и больше не обращал на нас никакого внимания. кабина неторопливо поднималась, подрагивая в такт «кирпичикам», а мы с Эдиком от стеснённости принялись изучать правила пользования, вытравленные на медной доске. мы узнали, что запрещается селиться в кабине летучим мышам, вампирам и белкам-летягам, выходить сквозь стены в случае остановки кабины между этажами, провозить в кабине горючие и взрывчатые вещества, а также сосуды с джинами и ифритами без огнеупорных намордников, пользоваться лифтом домовым и вурдалакам без сопровождающих. Запрещалось также всем без исключения производить шалости, заниматься сном и совершать подпрыгИвание. Дочитать до конца мы не успели. Кабина снова остановилась, незнакомец вышел, и Эдик снова нажал кнопку семьдесят шестого. в ту же секунду кабина рванулась вверх так стремительно, что у нас потемнело в глазах. Когда мы отдышались, кабина стояла неподвижно, двери были раскрыты. Мы были на семьдесят шестом этаже. Поглядев друг на друга, мы вышли, подняв заявки над головой, как белые парламентские флаги. Не знаю, чего мы, собственно, ожидали. Чего-то плохого.

Однако ничего страшного не произошло. Мы оказались в пустом, круглом, очень пыльном зале с низким серым потолком. Посредине возвышался вросший в паркет белый валун, похожий на надолб, вокруг валуна в беспорядке валялись старые пожелтевшие кости. Пахло мышами, было сумрачно. Вдруг шахтная дверь позади нас с лязгом захлопнулась сама собой, мы вздрогнули, обернулись, но успели увидеть только мелькнувшую крышу провалившейся кабины. зловещий удаляющийся гул прокатился по залу и замер. Мы были в ловушке. Мне немедленно и страстно захотелось назад, вниз, но выражение растерянности, промелькнувшее на лице Эдика, придало мне силы. Я выпятил челюсть, заложил руки за спину, храня вид независимый и скептический, направился к камню. Как я и ожидал, камень оказался чем-то вроде дорожного указателя, часто встречающегося в сказках.

Надпись на нём выглядела следующим образом:

1. На лево пойдёшь
Головушку потеряешь,

2. На право пойдёшь
Никуда не придёшь,

3. Прямо пойдёшь...

— Последнюю строчку скололи, — пояснил Эдик. — ага, тут ещё какая-то надпись карандашом... «Мы здесь посоветовались с народом, и есть... Мнение, что идти следует прямо, подпись л. Вунюков.»

Мы посмотрели прямо. Теперь, когда глаза наши привыкли к рассеянному свету, попадающему в зал неизвестно каким образом, мы увидели двери. Их было три. Ведущие, так сказать, направо и налево, были заколочены досками, а к двери прямо, огибая камень, вела протоптанная в пыли тропинка.

— Не нравится мне всё это, — сказал я с мужественной прямотой.

— Кости какие-то...

— Кости, по-моему, слоновьи, — сказал Эдик. — впрочем это не важно. Не возвращаться же нам.

— Может всё-таки напишем записку и бросим в лифт. сгинем ведь бесследно.

— Саша, — сказал Эдик. — не забудь, что мы находимся в телепатической связи. Неудобно. Встряхнись.

Я встряхнулся. Я снова выпятил челюсть и решительно двинулся к двери прямо. Эдик шёл рядом со мной.

— Рубикон перейдён, — заявил я и пнул дверь ногой.

Впрочем, эффект пропал даром: на двери оказалась малоприметная табличка «тянуть к себе», и рубикон пришлось переходить вторично, уже без жестов и через унизительное преодоление мощной пружины.

Сразу за дверью оказался парк, залитый солнечным светом. Мы увидели песчаные аллейки, подстриженные кусты и предупреждение «по газонам не ходить и траву не есть». напротив стояла чугунная садовая скамейка с проломленной спинкой, а на скамейке читал газету, пошевеливая длинными пальцами босых ног, какой-то странный человек в пенсне. Заметив нас, он почему-то смутился, не опуская газеты, ловко снял ногой пенсне, протёр линзы о штанины и вновь водрузил на место. Потом положил газету и поднялся. Он был велик ростом, неимоверно волосат, одет в чистую белую безрукавку и синие холщовые штаны на помочах. золочённое пенсне сжимало его широкую чёрную переносицу и придавало ему какой-то иностранный вид. Было в нём что-то от политической карикатуры в центральной газете. он повёл большими острыми ушами сделал несколько шагов нам навстречу и произнёс хриплым, но приятным голосом:

— Добро пожаловать в тьмускорпионь, и разрешите представиться. Фёдор, снежный человек.

Мы молча поклонились.

— Вы снизу, — продолжал он. — слава богу. Я жду вас уже больше года — с тех пор, как меня рационализировали. Давайте присядем. До начала вечернего заседания тройки остаётся около часа. Мне бы очень хотелось, чтобы вы явились на это заседание хоть как-то подготовленными. Конечно, я знаю немного, но позвольте рассказать вам всё, что я знаю...



 

2. Дело N 42 старикашка Эдельвейс


Мы перешагнули порог комнаты заседаний ровно в пять часов. Мы были проинструктированы, мы были ко всему готовы, мы знали на что идём. Во всяком случае мне так казалось. Признаться, Федины объяснения несколько успокоили меня, Эдик же, наоборот, впал в подавленное состояние. Эта подавленность удивляла меня, я относил её за счёт того, что Эдик всегда был человеком чистой науки, далёким от всяких там входящих и исходящих, от дыроколов и ведомостей. Эта же подавленность возбуждала во мне, человеке сравнительно опытном, ощущение превосходства. Я чувствовал себя старше и готов был вести себя соответственно.

В комнате наличествовал пока только один человек судя по Фединому описанию, комендант колонии товарищ Зубо. Он сидел за маленьким столиком, держа перед собой раскрытую папку и так и подсигивал от какого-то нетерпеливого возбуждения. Был он тощ и походил на дуремара, губы у него непрерывно двигались, а глаза были белые как у античной статуи. Нас он сначала не заметил, и мы тихонько уселись.

У двери стоял голый демонстрационный стол, у стены напротив — другой стол, огромный, покрытый зелёной суконной скатертью. В углу возвышался чудовищный коричневый сейф. Комендантский столик, заваленный канцелярскими папками, ютился у его подножия. В комнате был ещё один маленький столик под табличкой «научный консультант» и гигантский, на полторы стены, матерчатый лозунг: «народу не нужны нездоровые сенсации. Народу нужны здоровые сенсации!». Я покосился на Эдика. Эдик не отрываясь глядел на лозунг. Эдик был убит. Комендант вдруг встрепенулся, повёл большим носом и обнаружил нас.

— Посторонние? — произнёс он с испуганным изумлением. мы встали и поклонились. Комендант, не спуская с нас напряжённого взора, вылез из-за своего столика, сделал несколько крадущихся шагов и, остановившись перед эдиком, протянул руку. Вежливвый Эдик, слабо улыбнувшись, пожал эту руку и представился, после чего отступил на шаг и поклонился снова. Комендант, казалось был потрясён. Несколько мгновений он стоял в прежней позе, затем поднёс свою ладонь к лицу и недоверчиво осмотрел её. что-то было не так. Комендант быстро замигал, а потом с огромным беспокойством, как бы ища обронённое, принялся осматривать пол под ногами. Тут до меня дошло.

— Документы! — прошипел я. — документы дай ему!

Комендант, болезненно улыбаясь, продолжал озираться. Эдик торопливо сунул ему своё удостоверение и заявку. комендант ожил. Действия его снова стали осмысленными. он пожрал глазами сначала заявку, потом фотографию на документе, на закуску самого Эдика. Сходство фотографии с оригиналом привело его в явный восторг.

— Очень рад! — воскликнул он. — Зубо моя фамилия. Комендант. Рад вас приветствовать. Устраивайтесь, товарищ Амперян, располагайтесь, нам с вами ещё работать и работать... Он вдруг остановился и поглядел на меня. Я уже держал удостоверение и заявку на готове. Процедура пожирания повторилась. — очень рад! — воскликнул комендант с совершенно теми же интонациями. — Зубо моя фамилия. Комендант. Рад вас приветствовать. Устраивайтесь, товарищ Привалов, располагайтесь...

— Как насчёт гостиницы? — деловито спросил я. Мне казалось что это будет верный тон. И я ошибся. Комендант пропустил мой вопрос мимо ушей. Он уже разглядывал заявки.

— Чёрный ящик идеальный... — бормотал он. — есть у меня таковой, не рассматривали ещё... А вот клоп уже рационализирован, товарищ Амперян... Не знаю, не знаю... Это ещё как Лавр Федотович посмотрит а я бы на вашем месте поостерёгся...

Он вдруг замолчал, прислушался и рысью кинулся на своё место. В приёмной послышались шаги, голоса, кашель, дверь распахнулась, движимая властной рукой, и в комнате появилась тройка в полном составе — все четверо. Лавр федотович Вунюков в полном соответствии с описанием — белый, холёный, могучий, ни на кого не глядя, проследовал на председательское место, сел, водрузил перед собой огромный портфель, с лязгом распахнул его и принялся выкладывать на зелёное сукно предметы, необходимые для успешного председательствования: номенклатурный бювар крокодиловой кожи, набор авторучек в сафьяновом чехле, коробку «герцеговины флор», зажигалку в виде триумфальной арки, а также призматический театральный бинокль. Рудольф архипович Хлебовводов, жёлтый и сухой, как плетень, сел около Лавра Федотовича и принялся немедленно что-то шептать ему на ухо, бесцельно бегая воспалёнными глазами по углам комнаты.

Рыжий рыхлый Фарфуркис не сел за стол, он демократически устроился на жёстком стуле, напротив коменданта, вынул толстую записную книжку в дряхлом переплёте и сразу же сделал в ней пометку.

Научный консультант профессор Выбегалло, которого мы узнали без всякого описания, оглядел нас, сдвинул брови, поднял на мгновение глаза к потолку, как бы стараясь припомнить, где это он нас видел, не то припомнил, не то не припомнил, уселся за свой столик и принялся деятельно готовиться к исполнению своих ответственных обязанностей. Перед ним появился первый том «малой советской энциклопедии», затем второй, третий, четвёртый...

— Грррм, — поизнес Лавр Федотович и оглядел присутствующих взглядом проникающим сквозь стены и видящим насвозь. Все были готовы: Хлебовводов нашёптывал, Фарфуркис сделал вторую пометку, комендант, похожий на ученика перед началом опроса, судорожно листал страницы, а Выбегалло положил перед собой шестой том. Что же касается представителей, то есть нас, то мы, по-видимому, значения не имели. Я посмотрел на Эдика и поспешно отвернулся. Эдик был близок к полной деморализации, появление Выбегалло его доконало.

— Вечернее заседание тройки объявляю открытым, — сказал Лавр Федотович. — следующий! Докладывайте, товарищ Зубо. Комендант вскочил и, держа перед собой раскрытую папку, начал высоким голосом: — дело N 42. Фамилия — машкин, имя — Эдельвейс, отчество — Захарович...

— С каких это пор он машкиным заделался? — брезгливо спросил Хлебовводов — бабкин, а не машкин! Бабкин эдельвейс петрович. Я с ним работал в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году в комитете по молочному делу. Эдик бабкин, плотный такой мужик, сливки очень любит... И, кстати, никакой он не Эдельвейс, а эдуард, эдуард петрович бабкин.

Лавр Федотович медленно обратил к нему каменное лицо.

— Бабкин, — произнёс он, — не помню. Продолжайте, товарищ Зубо.

— Отчество— Захарович, — дёрнув щекой, повторил комендант, год и место рождения 1901. Город смоленск. Национальность...

— Э-дуль-вейс или э-доль-вейс? — спросил Фарфуркис.

— Э-дель-вейс, — сказал комендант.

— Национальность: белорус, образование: неполное среднее общее, неполное среднее техническое. Знание иностранных языков: русский — свободно, украинский и белорусский со словарём. Есть работы...

Хлебовводов вдруг звонко шлёпнул себя по лбу.

— Да нет же! — закричал он, — он же помер!

— Кто помер? — деревянным голосом спросил Лавр Федотович.

— Да этот бабкин! Я как сейчас помню— в 1956-ом помер от инфаркта. Он был тогда финдиректором всеросийского общества испытателей природы и помер. Так что тут какая-то путаница.

Лавр Федотович взял бинокль и некоторое время изучал коменданта, потерявшего дар речи.

— Факт смерти у вас отражён? — осведомился он.

— Христом богом... — пролепетал комендант, — какой смерти? Да почему же смерти?... Да живой в приёмной дожидается...

— Одну минуточку, — вмешался Фарфуркис, — вы разрешите, Лавр Федотович? Товарищ Зубо, кто дожидается в приёмной? только точно фамилия, имя, отчество.

— Бабкин! — с отчаянием сказал комендант, — то есть что я говорю? Не бабкин — машкин дожидается. Эдельвейс Захарович.

— Понимаю, — сказал Фарфуркис, — а где бабкин?

— Бабкин помер, — сказал Хлебовводов авторитетно, — это я вам точно могу сказать. В 1956-ом. Правда, у него сын был. Пашка, по-моему, павел, значит, эдуардович. Заведует он сейчас магазином текстильного лоскута в голицыне, что под москвой. Толковый работяга, но, кажется, не павел он всё-таки, не пашка...

Фарфуркис налил стакан воды и передал коменданту. В наступившей тишине было слышно, как комендант гулко глотает. Лавр Федотович размял и продул папиросу. — никто не забыт и ничто не забыто, произнёс он. — это хорошо. Товарищ Фарфуркис, прошу занести в протокол, в констатирующую часть, что тройка считает полезным принять меры к отысканию сына бабкина, эдуарда петровича, на предмет выяснения его имени. Народу не нужны безымянные герои. У нас их нет.

Фарфуркис закивал и принялся быстро писать в записной книжке.

— Вы напились? — осведомился Лавр Федотович, разглядывая коменданта в бинокль. — тогда продолжайте докладывать.

— Место работы и профессия в настоящее время. пенсионер-изобретатель, — нетвёрдым голосом прочёл комендант. — был ли за граицей? Не был, краткая сущность необъяснимости: эвристическая машина, то есть электронно-механическое устройство для решения научных, социологических и иных проблем. Ближайшие родственники: сирота, братьев и сестёр нет. Адрес постоянного места жительства: Новосибирск, ул. Пушкинская 23, кв. 88. Всё.

— Какие будут предложения? — спросил Лавр Федотович, притупив тяжёлые веки.

— Я бы предложил впустить, — сказал Хлебовводов, — я почему предлагаю? А вдруг это пашка?

— Других предложений нет? — спросил Лавр Федотович. Он пошарил по столу, ища кнопку, не нашёл и сказал коменданту: — пусть дело войдёт, товарищ Зубо.

Комендант опрометью высунулся и тотчас вернулся, пятясь на своё место. Следом за ним, перекосившись набок под тяжестью огромного чёрного футляра, вкатился сухопарый старичок в толстовке и в военных галифе с оранжевым кантом. По дороге к столу он несколько раз пытался прекратить движение и с достоинством поклониться, но футляр, обладавший, по-видимости, чудовищной инерцией, неумолимо нёс его вперёд и, может быть, не обошлось бы без жертв, если бы мы с Эдиком не перехватили старичка в полуметре от затрепетавшего уже Фарфуркиса. Я сразу же узнал этого старичка — он неоднократно бывал в нашем институте, и во многих других институтах он тоже бывал, однажды я видел его в приёмной заместителя министра тяжёлого машиностроения, где он сидел первым в очереди, терпеливый, чистенький, пылающий энтузиазмом. Старичок он был неплохой, безвредный, но, к сожалению, не мыслил себя вне научно-технического прогресса.

Я забрал у него тяжёлый футляр и водрузил изобретение на демонстрационный станок. Освобождённый наконец старичок поклонился и сказал дребезжащим голосом: — моё почтение. Машкин Эдельвейс Захарович, изобретатель.

— Не он, — сказал Хлебовводов вполголоса. — не он и не похож. Надо полагать, совсем другой бабкин, однофамилец, надо полагать.

— Да-да, — согласился старичок. — принёс вот на суд общественности. Профессор вот товарищ Выбегалло, дай бог ему здоровья, рекомендовал. Готов демонстрировать, если на то будет ваше желание, а то засиделся я у вас в колонии неприлично, — внимательно разглядывавший его Лавр федотович отложил бинокль и медленно наклонил голову. Старичок засуетился. Он снял с футляра крышку, под которой оказалась громоздкая старинная пишущая машинка, извлёк из кармана моток провода, воткнул один конец куда-то в недра машинки, затем огляделся в поисках штепселя и, обнаружив, размотал провод и воткнул вилку.

— Вот, изволите видеть, так называемая эвристическая машина, сказал старичок. — точный электронно-механический прибор для отвечания на любые вопросы, а именно, на научные и хозяйственные. Как он у меня работает? Не имея достаточно средств и будучи отфутболиваем различными бюрократами, она у меня пока не полностью автоматизирована. Вопросы задают устным образом, я их печатаю и ввожу к ней внутрь, довожу, так сказать, до ейного сведения. отвечание ейное, опять таки через неполную автоматизацию, печатаю снова я, в некотором роде посредник, хе-хе! так, ежели угодно, прошу.

Он встал за машинку и шикарным жестом перекинул тумблеры. В недрах машинки загорелась неоновая лампочка.

— Прошу вас, — повторил старичок.

— А что это у вас за лампа? — с любопытством спросил Фарфуркис. Старичок тут же ударил по клавишам, потом быстро вырвал из машинки листок бумаги и рысцой поднёс его Фарфуркису. Фарфуркис прочитал вслух: — вопрос: что у нея... Гм,... У нея внутре за лпч... Лэпэчэ... Кепеде, наверное? Что это ещё за лпч?

— Лампочка, значит, — сказал старичок хихикая и потирая руки. Кодируем по-маленьку. — он вырвал у Фарфуркиса листок и побежал обратно к своей машине. — это значит, был вопрос, — произнёс он, загоняя листок под валик. — а сейчас посмотрим, что она ответит...

Члены тройки с интересом следили за его действиями. профессор Выбегалло благодушно отечески сиял изысканными и плавными движениями пальцев выбирая из бороды какой-то мусор. Эдик пребывал в спокойной, теперь уже полностью осознанной тоске. Между тем старик бодро простучал по клавишам и снова выдернул листок. — вот, извольте, ответ.

Фарфуркис прочитал: — «у мине внутре... Гм... Не... Неонка». Что такое — неонка?

— Айн секунд! — воскликнул изобретатель, выхватил листок и вновь побежал к машинке. Дело пошло. Машинка дала безграмотное объяснение, что такое неонка. Затем она ответила Фарфуркису, что пишет внутре согласно правил грамматики, а затем...

Фарфуркис: какой такой грамматики?

Машина: а нашей руской грамматики.

Хлебовводов: известен ли вам Бабкин Эдуард Петрович?

Машина: никак нет.

Лавр Федотович: гррм... Какие будут предложения?

Машина: признать мине за научный факт.

Старичок бегал и печатал с неимоверной быстротой. Комендант восторженно подпрыгивал на стуле и показывал нам большой палец. Эдик медленно восстанавливал душевное равновесие.

Хлебовводов / раздражённо /: я так работать не могу. чего он взад-вперёд мотается как жесть по ветру?

Машина: введу стремления.

Хлебовводов: да уберите вы от меня ваш листок! Я вас не про чего не спрашиваю, можете вы это понять?

Машина: так точно, могу.

До тройки, наконец, дошло, что, если они хотят кончить когданибудь сегодняшнее заседание, то им надлежит воздержаться от вопросов, в том числе и от риторических.

Наступила тишина. Старичок, который основательно умаялся, присел на краешек кресла, и, часто дыша полураскрытым ртом, утирался платочком. Выбегалло горделиво озирался.

— Есть предложение, — тщательно подбирая слова, сказал Фарфуркис. — пусть научный консультант произведёт экспертизу и доложит нам своё мнение.

Лавр Федотович поглядел на Выбегалло и величественно наклонил голову. Выбегалло встал. Выбегалло любезно осклабился. Выбегалло прижал правую руку к сердцу. Выбегалло заговорил.

— Это... — сказал он. — неудобно, Лавр Федотович, может получиться. Как-никак, я же суизан рекомендатель сет нобль ве. Пойдут разговоры... Эта... Кумовство, мол, протексион... А между тем случай очевидный, достоинства налицо, рационализация... Эта... Осуществлена в ходе эксперимента... Не хотелось бы подставлять под удар доброе начинание, гасить инициативу. Лучше будет что? Лучше будет, если экспертизу произведёт лицо незаинтересованное... Эта... Посторонние. Вот тут среди представителей снизу наблюдается товарищ Привалов александр Иванович... / я вздрогнул/. Компетентный товарищ по электронным машинам. И незаинтересованный. Пусть он. Я так полагаю, что это будет ценно. Лавр Федотович взял бинокль и начал нас поочерёдно рассматривать. Оживший Эдик умоляюще прошептал: саша, надо! Дай им! Такой случай!

— Есть предложение, — сказал Фарфуркис. — просить товарища представителя снизу оказать содействие работе тройки.

Лавр Федотович отложил бинокль и дал согласие. Я бы, конечно, ни за что не стал путаться в эту историю, если бы не старичок. Сет нобль ве хлопал на меня красными веками столь жалостливо и весь вид его являл такое очевидное обещание век за меня бога молить, что я не выдержал. я неохотно встал и приблизился к машине. Старичок радостно мне улыбнулся. Я посмотрел агрегат и сказал:

— Ну хорошо,... Имеет место пишущая машинка «ремингтон» выпуска 1906 года в сравнительно хорошем состоянии. шрифт дореволюционный, тоже в хорошем состоянии. — я поймал умоляющий взгляд старикашки, вздохнул и пощёлкал тумблером. — короче говоря, ничего нового данная печатная конструкция, к сожалению, не содержит, содержит только очень старое...

— Внутре! — прошелестел старичок. — внутре смотрите, где у неё анализатор и думатель...

— Анализатор, — сказал я. — нет здесь анализатора. Серийный выпрямитель есть, тоже старинный. Неоновая лампочка обыкновенная. Тумблер. Хороший тумблер, новый. та-ак... Ещё имеет место шнур. Очень хороший шнур, совсем новый... Вот, пожалуй, и всё.

— А вывод? — осведомился Фарфуркис.

Эдик ободряюще мне кивнул, и я дал ему понять, что постараюсь.

— Вывод, — сказал я. — описанная машина «ремингтон» в соединении с выпрямителем, неоновой лампочкой, тумблером и шнуром не содержит ничего необъяснённого.

— А я? — вскричал старичок.

Эдик показал мне, как надлежит делать хук слева, но это я не мог.

— Нет, конечно... — промямлил я. — проделана большая работа... /Эдик схватился за голову/, я, конечно, понимаю... Добрые намерения... /Эдик посмотрел на меня с презрением/. Ну в самом деле, сказал я. — человек старался... Нельзя же так...

— Побойся бога, — отчётливо произнёс Эдик.

— Нет... Ну что ж... Ну, пусть человек работает, раз ему интересно. Я только говорю, что необъяснённого нет... Вообще-то даже остроумно...

— Какие будут вопросы к врио научного консультанта? осведомился Лавр Федотович.

Уловив вопросительную интонацию, старичок взвился было и рванулся к своей машине, но я удержал его, схватив за талию.

— Правильно, — сказал Хлебовводов. — подержите его, а то тяжело работать, в самом деле. Всё-таки у нас не вечер вопросов и ответов. И вообще выключите её пока, нечего ей подслушивать.

Высвободив одну руку, я щёлкнул тумблером, лампочка погасла, и старик затих.

— А всё-таки у меня есть вопрос, — продолжал Хлебовводов. Как же она всё-таки отвечает?

Я обалдело возрился на него. Эдик пришёл в себя и теперь жёстко прищурившись разглядывал тройку. Выбегалло был доволен. Он извлёк из бороды длинную щепку и вонзил её между зубами.

— Выпрямители там, тумбы разные, — говорил Хлебовводов. — это нам товарищ врио довольно хорошо объяснил. А имеется неприложенный факт, что, когда задаёшь вопрос — получаешь ответ. В письменном виде, и даже, когда не ей, а другому задаёшь вопрос, всё равно обратно получаешь ответ. А вы говорите, товарищ врио, ничего необъяснённого нету. Не сходятся у вас концы с концами. непонятно нам, что же говорит по данному поводу наука.

Наука в моём лице потеряла дар речи. Хлебовводов меня сразил. Зарезал он меня, убил и в землю закопал. Зато Выбегалло отреагировал немедленно.

— Эта... — сказал он. — так ведь я и говорю, ценное же начинание. Элемент необъяснимого имеется, порыв снизу... почему я и рекомендовал. Эта... — сказал он. — объясни, мон шер, товарищам, что тут у тебя к чему.

Старичок словно взорвался.

— Высочайшее достижение нейтронной мегалоплазмы! — провозгласил он. — ротор поля наподобие дивергенции градуирует себя вдоль спина и там, внутре, обращает материю вопроса в спиритуальные электрические вихри, из коих и возникает синегдоха отвечания...

У меня потемнело в глазах, рот наполнился хиной, заболели зубы, а проклятый нобль всё говорил и говорил, и речь его была гладкой и плавной, это было хорошо составленная, вдумчиво отрепетированная и уже неоднократно произнесённая речь, и каждый эпитет, каждая интонация были преисполнены эмоционального содержания, это было настоящее произведение искусства. Старик был никаким не изобретателем, а художником, гениальным оратором, достойнейшим из последователей демосфена, цицерона, иоана златоуста... Шатаясь я отступил в сторону и прислонился лбом к холодной стенке.

Тут Эдик негромко ударил в ладоши, и старикашка замолчал. На секунду мне показалось, что Эдик остановил время, потому что все сделались неподвижны, словно вслушиваясь в глубокую средневековую тишину, мягким бархатом повисшим в комнате. Потом Лавр Федотович отодвинул кресло и встал.

— По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним, — начал он. — но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против своих адептов, и тогда их приходится отбрасывать. Я начинаю говорить первым потому, что мы имеем дело с таким случаем. Я начинаю говорить первым потому, что не ожидаю и не потерплю никаких возражений.

Ни о каких возражениях не могло быть и речи. Рядовые члены тройки были настолько потрясены этим приступом красноречия, что позволяли себе только переглядываться.

— Мы — гардианы науки, — продолжил Лавр Федотович. — мы — ворота в её храмы, мы — беспристрастные фильтры, оберегающие от фальши, от легкомыслия, от заблуждений. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной мудрости. И пока мы делаем это — мы не люди, мы не знаем снисхождения, жалости, лицемерия. Для нас существует только одно мерило: истина. Истина отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и человечества, но только до тех пор, пока существует добро и зло, пока существует человек и человечество. Нет человечества — к чему истина? Никто не ищет знаний, значит — нет человечества, и к чему же тогда истина. Когда поэт сказал: «и на ответы нет вопросов», он описал самое страшное состояние человеческого общества — конечное его состояние... Да, этот человек, стоящий перед нами — гений. В нём воплощено и через него выражено конечное состояние человечества. Но он — убийца, ибо он убивает дух. Более того, он страшный убийца, ибо он убивает дух всего человечества. и потому нам больше не можно оставаться беспристрастными фильтрами, а должно нам помнить, что мы — люди, и как людям нам должно защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а судить. Но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь, нарушая законы и правила, первым говорю: смерть!

Рядовые члены тройки разом вздрогнули и заговорили:

— Которого? — с готовностью спросил Хлебовводов, понявший по-видимому, только последнее слово.

— Импосибель! — испуганно прошептал Выбегалло.

— Позвольте, Лавр Федотович! — залепетал Фарфуркис. — Всё это правильно, но можем ли мы...

Тогда Эдик снова хлопнул в ладоши.

— Грррм! — произнёс Лавр Федотович, ворочая шеей, и сел.

— Есть предложение считать сумерки сгустившимися и в соответствии с этим зажечь свет.

Комендант сорвался с места и включил свет. Лавр федотович, не щурясь как орёл на солнце, глядел на лампу и перевёл взгляд на «ремингтон».

— Выражая общее мнение, — сказал он, — постановляю: данное дело номер сорок второе считать рационализированным. Переходя к вопросу об утилизации, предлагаю товарищу Зубо огласить заявку.

Комендант принялся торопливо листать дело, а тем временем профессор Выбегалло выбрался из-за стола, с чувством пожал руку старикашке, а потом, прежде, чем я успел увернуться, и мне. Он сиял, а я не знал, куда деваться. я не смел оглянуться на Эдика. Пока я тупо размышлял, не запустиь ли мне «ремингтоном» в Лавра Федотовича, меня схватил старикашка. Он, как клещ, вцепился мне в шею и троекратно поцеловал, оцарапав щетиной. Не помню, как я добрался до своего стула. Помню только, что Эдик шепнул мне: «эх, Саша!... Ну, ничего, с кем не бывает...»

Между тем комендант перелистал всё дело и жалобным голосом сообщил, что на данное дело заявок не поступило. Фарфуркис тотчас заявил протест и процитировал статью инструкции, из которой следовало, что рационализация без утилизации есть нонсенс и может быть признана действительной лишь условно. Хлебовводов начал орать, что эти штучки не пройдут, что он даром деньги получать не желает, и что он не позволит коменданту отправить коту под хвост четыре часа рабочего времени. Лавр Федотович с видом одобрения продул папиросу, и Хлебовводов взыграл ещё пуще.

— А вдруг это родственник моему бабкину? — вопил он. как так нет заявок? Должны быть заявки! Вы только поглядите, старичок какой! Фигура какая самобытная, интересная! Как это мы будем такими старичками бросаться!

— Вот именно! — рявкнул вдруг Выбегалло. — именно общественность и не позволит. Как же это нет заявок, товарищ Зубо? Почему же это нет? — он сорвался с места и ястребом набросился на гору бумаг перед комендантом, — как это нет? — бормотал он, это что? Птеродактиль обыкновенный... Хорошо. А это?... Шкатулка пандоры! Чем же это вам не шкатулка... Пусть не пандоры, пусть машкина... это же формалитет, в конце концов... Это, например, клоп говорящий, пишущий, печатающий... А! Как же это нет заявок, товарищ Зубо? А это что? Чёрный ящик! Заявочка на чёрный ящик есть, а вы говорите, что нет!

Я обомлел.

— Погодите, — сказал я, но меня никто не слушал.

— Так это же не чёрный ящик! — вскричал комендант, прижимая к груди руки. — чёрный ящик совсем по другому номеру проходит!

— Как так это не чёрный? — вскричал Выбегалло, хватая обшарпанный чёрный футляр «ремингтона», — какой же он по-вашему ящик-та? Зелёный? Или белый? Дезинформацией занимаетесь, общественными старичками бросаетесь.

Комендант, оправдываясь, выкрикивал, что это, конечно, тоже чёрный ящик, не зелёный и не белый, явно чёрный, но не тот ящик-то, тот ящик проходит по делу номер 97, и на него заявка имеется вот товарища Привалова александра Ивановича, сегодня только получена, а этот чёрный ящик и не ящик вовсе, а эвристическая машина и проходит она по делу под номером 42, и заявки на неё нет. Выбегалло орал, что нечего тут... Эта... Жонглировать цифрами и бросаться старичками: чёрное есть чёрное, оно не белое и не зелёное, и нечего тут, значит, махизм разводить и всякий империокритицизм, а пусть вот товарищи, члены авторитетной тройки сами посмотрят и скажут, чёрный это ящик или, скажем, зелёный. Хлебовводов кричал что-то о бабкине, Фарфуркис требовал не уклоняться от инструкции, Эдик с удовольствием вопил: «долой», а я, как испорченный телефон, только твердил: «мой чёрный ящик это не ящик... Мой чёрный ящик — это не ящик...»

Наконец до Лавра Федотовича дошло ощущение некоторого непорядка.

— Грррм! — сказал он, и всё стихло. — затруднение? Товарищ Хлебовводов, устраните.

Хлебовводов твёрдым шагом подошёл к Выбегалле, взял у него из рук футляр и внимательно осмотрел его.

— Товарищ Зубо, — сказал он. — на что вы имеете заявку?

— На чёрный ящик, — уныло сказал комендант. — дело номер 97-ое.

— Я тебя не спрашиваю, какое номер дело, — возразил Хлебовводов. — я тебя спрашиваю: ты на чёрный ящик заявку имеете?

— Имею, — признался комендант.

— Чья заявка?

— Товарища Привалова из ниичаво. Вот он сидит.

— Да, — страстно сказал я, — но мой чёрный ящик-это не ящик, точнее, не совсем ящик...

Однако Хлебовводов внимания на меня не обратил. Он посмотрел на свет, потом приблизился к коменданту и зловеще произнёс:

— Ты что же это бюрократию разводите? Ты что же, не видите, какого оно цвета? На твоих глазах рационализацию произвели, вот товарищ от науки представитель на твоих глазах сидит, ждёт, понимаете ли, выполнения заявки, ужинать давно пора, на дворе темно, а ты что же, номерами здесь жонглируете?

Я чувствовал, что на меня надвигается какая-то тоска, что будущее моё заполняется каким-то унылым кошмаром, непоправимым и совершенно иррациональным. И я не понимаю, в чём дело, и только продолжаю жалко бубнить, что мой ящик— это не совсем чёрный яшик. Мне хотелось разъяснить, рассеять недоразумение. Комендант тоже бубнил что-то неубедительное, но Хлебовводов, погрозив ему кулаком уже возвращался на своё место.

— Ящик, Лавр Федотович — чёрный, — с торжеством доложил он. Ошибки никакой быть не может, сам смотрел. И заявка имеется, и представитель присутствует.

— Это не тот ящик! — хором проныли мы с комендантом, но Лавр Федотович, тщательно изучив нас в бинокль, обнаружил по-видимому, в обоих какие-то несообразности и сославшись на мнение народа, предложил приступить к немедленной утилизации.

Возражений не последовало, все ответственные лица кивали.

— Заявку, — воззвал Лавр Федотович.

Моя заявка легла перед ним на сукно.

— Резолюция!!

На заявку пала резолюция.

— Печать!!!

С лязгом распахнулась дверь сейфа, пахнуло затхлой канцелярией и перед Лавром Федотовичем засверкала медью большая круглая печать. И тогда я понял, что сейчас произойдёт. Всё во мне умерло.

— Не надо! — просипел я. — помогите!

Лавр Федотович взял печать обеими руками и занёс её над заякой. Собравшись с силами я вскочил на ноги.

— Это не тот ящик, — завопил я в полный голос. — да что же это?.. Эдик!

— Одну минуту, — сказал Эдик. — остановитесь пожалуйста, и выслушайте меня.

Лавр Федотович задержал неумолимое движение.

— Посторонний? — осведомился он.

— Никак нет, — тяжело дыша, сказал комендант. — представитель. Снизу.

— Тогда можно не удалять, — произнёс Лавр Федотович и возобновил было процесс приложения большой круглой печати, но тут оказалось, что возникло затруднение. Что-то мешало печати приложиться. Лавр Федотович сначала просто давил на неё, потом встал и навалился всем телом, но приложения всё-таки не происходило — между бумагой и печатью оставался зазор, и величина его явно не зависела от усилий товарища Вунюкова. Можно было подумать, что зазор этот был заполнен невидимым и чрезвычайно упругим веществом, препятствующим приложению. Лавр Федотович, видимо, осознав тщету своих стараний, сел, положив руки на подлокотники и строго, хотя без всякого удивления, посмотрел на печать. Печать неподвижно висела в сантиметрах 20-ти над моей заявкой.

Казнь откладывалась, и я снова начал воспринимать окружающее. Эдик что-то горячо и красиво говорил о разуме, об экономической реформе, о добре, о роли интеллигенции и о государственной мудрости присутствующих... Он держал печать, милый друг мой, спасая меня, дурака и слюнтяя от беды, которую я сам накачал себе на голову... присутствующие слушали его внимательно, но с недовольствием, а Хлебовводов ёрзал, поглядывая на часы. Надо было что-то делать. Надо было немедленно что-то предпринимать...

-... И в-седьмых, наконец, — рассудительно говорил Эдик, любому специалисту, а тем более такой авторитетной организации, должно быть ясно, товарищи, что так называемый чёрный ящик есть не более как термин теории информации, ничего общего не имеющий ни с чёрным цветом, ни с определённой формой какого бы то ни было реального предмета. Менее всего чёрным ящиком можно назвать данную пишущую машинку «ремингтон» вкупе с простейшими электронными приспособлениями, которые можно приобрести в любом электротехническом магазине, и мне кажется странным, что профессор Выбегалло навязывает авторитетной организации изобретение, которое изобретением не являет ся и решение, которое может подорвать её авторитет.

— Я протестую, — сказал Фарфуркис, — во-первых, товарищ представитель снизу нарушил здесь все правила ведения заседания, взял слово, которое ему никто не давал, и вдобавок, ещё привысил регламент. Это раз. /я с ужасом увидел, что печать колыхнулась и упала на несколько сантиметров/ далее, мы не можем позволить товарищу представителю порочить наших лучших людей, чернить заслуженного профессора и научного консультанта товарища Выбегалло и обелять имеющий здесь место и уже заслуживший одобрение тройки чёрный ящик. Это два. / печать провалилась ещё на несколько сантиметров/. Наконец, товарищ представитель, надо бы вам знать, что тройку не интересуют никакие изобретения. Объектом работы тройки является необъяснённое явление, в качестве какового и выступает уже рассмотренный и рационализированный чёрный ящик, он же эвристическая машина.

— Это же до ночи можно просидеть, — обиженно добавил Хлебовводов. Ежели каждому представителю слово давать.

Печать снова осела. Зазор был теперь не более десяти сантиметров.

— Это не тот чёрный ящик, — сказал я и проиграл ещё два сантиметра. — мне не нужен этот ящик! /ещё сантиметр/. Я протестую! На кой чёрт эта старая песочница с «ремингтоном»? Я жаловаться буду.

— Это ваше право, — вежливо сказал Фарфуркис. /сантиметр/.

— Эдик, — умоляюще возвал я.

Эдик снова заговорил. Он взывал к теням ломоносова и энштейна, он цитировал передовые центральных газет, он воспевал науку и наших мудрых организаторов, но всё было вообще. Лавра Федотовича это затруднение наконец утомило, и, прервавши оратора, он произнёс только одно слово:

— Неубедительно

Раздался тяжёлый удар. Большая круглая печать впилась в мою заявку.



 

3. Разные дела


Мы покинули комнату заседаний последними. Я был подавлен. Эдик взял меня под локоть. Он тоже был расстроен, но держался спокойней. Вокруг нас, увлекаемый инерцией своего агрегата, вился старикашка Эдельвейс. Он нашёптывал мне слова вечной любви, обещал воду пить и ноги мыть, и требовал подъёмных и суточных. Эдик дал ему три рубля и велел зайти послезавтра. Эдельвейс выпросил ещё полтинник за вредность и исчез. Мне стало легче.

— Ты не отчаивайся, — сказал Эдик. — у меня есть мысль.

— Какая? — вяло спросил я.

— Ты обратил внимание на речь Лавра Федотовича?

— Обратил, зачем это тебе?

— Я проверил есть ли у него мозги, — объяснил Эдик.

— Ну и как?

— Ты же видел — есть. И я их ему задействовал. Они у него совсем не задействованы. Сплошные бюрократические рефлексы. Но я внушил ему, что перед ним настоящая машина и что сам он не Вунюков, а настоящий администратор с широким кругозором. Как видишь, кое-что получилось. правда психическая упругость у него огромная. Когда я убрал поле, никаких признаков остаточной деформации у него не обнаружилось. Каким он был, таким и остался. Но ведь это только прикидка, я вот посчитаю всё как следует, настрою аппарат, и тогда мы посмотрим. Не может быть, чтобы его нельзя было переделать. Сделаем его порядочным человеком, и нам будет хорошо, и всем будет хорошо, и ему будет хорошо...

— Вряд ли, — сказал я.

— Видишь ли, — сказал Эдик, — существует теория позитивной реморализации. Из неё следует, что любое существо, обладающее хоть искрой разума, можно сделать порядочным. Другое дело, что каждый отдельный случай требует особого метода. Вот мы и поищем этот метод. Так что ты не огорчайся. Всё будет хорошо.

Мы вышли на улицу. Снежный Федя ждал нас. Он поднялся со скамеечки, и мы втроём, рука об руку пошли вдоль улицы первого мая.

— Трудно было? — спросил Федя.

— Ужасно, — сказал Эдик. — я и говорить устал и слушать устал и вдобавок ещё, кажется сильно поглупел. Вы замечаете, Федя, как я поглупел?

— Нет ещё, — сказал Федя застенчиво. — это обычно становится заметно через час-другой.

Я сказал: «хочу есть. Хочу забыться. Пойдёмте куда-нибудь и забудемся. Вина выпьем. Мороженного...»

Эдик был за, Федя тоже не возражал, хотя и извинился, что не пьёт вина и не понимает мороженного.

Народу на улицах было много, но никто не слонялся по тротуару, как это обычно бывает в городах летними вечерами. Потомки олеговых дружинников и петровских гренадеров тихо, культурно сидели на своих крылечках и молча трещали семечками. Семечки были арбузные, подсолнечные, тыквенные и дынные, а крылечки были резные с узорами, резные с фигурами, резные с балясинами и просто из гладких досок — замечательные крылечки, среди которых попадались и музейные экземпляры многовековой давности, взятые под охрану государством и обезображенные тяжёлыми чугунными досками, об этом свидетельствующими. На задах крякала гармонь — кто-то, что называется пробовал лады. Эдик, с интересом оглядываясь, расспрашивал федю о жизни в горах. Федя с самого начала проникся к Эдику большой симпатией и отвечал охотно.

— Хуже всего, — рассказывал Федя. — это альпинисты с гитарами. Вы не можете себе представить, как это страшно, Эдик, когда в ваших родных диких горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в известное заранее время, вдруг над ухом кто-то зазвенит, застучит и примется реветь про то, как «нипупок» вскарабкался по «жандарму» и «запилил» по гребню и как потом «ланцепупа прибило на землю». Это бедствие, Эдик. У нас некоторые от этого болеют, а самые слабые даже умирают... — у меня дома клавесин есть, — продолжал он мечтательно. — стоит у меня там на вершине клавесин, на леднике. Я люблю на нём играть в лунные ночи, когда тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня слышат собаки вдали и начинают мне подвывать. Право, Эдик, у меня слёзы навёртываются на глаза, так это получается хорошо и печально. Луна... Звуки в просторе несутся и далеко-далеко воют собаки...

— А как к этому относятся ваши товарищи? — спросил Эдик.

— Их в это время никого нет. Остаётся обычно один мальчик, но он не мешает. Он хроменький... Впрочем, это вам не интересно.

— Наоборот, очень интересно!

— Нет, нет... Но вы, наверное, хотели бы узнать, откуда у меня клавесин. Представьте себе, его занесли альпинисты. Они ставили рекорд и обязались втащить на нашу гору клавесин. У нас на вершине много неожиданных предметов. Задумает альпинист подняться к нам на мотоцикле и вот у нас мотоцикл, хотя и повреждённый... Гитары попадаются, велосипеды, бюсты разные, зенитные пушки... один рекордсмен хотел подняться на тракторе, но трактора не раздобыл, а раздобыл он асфальтовый каток. Если б вы видели, как он мучился с этим катком! Как старался! Но ничего у него не вышло, не дотянул до снегов. Метров пятьдесят всего не дотянул, а то был бы у нас асфальтовый каток... А вот и Говорун, сейчас я вас познакомлю.

Мы подошли к дверям кафе. На ярко освещённых ступенях роскошного каменного крыльца в непосредственной близости от турникета отирался клоп Говорун. Он жаждал войти, но швейцар его не пускал. Говорун был в бешенстве, отчего испускал сильный запах дорогого коньяка «курвуазье». Федя наскоро познакомил его с нами, посадил в спичечный коробок и велел сидеть тихо, и клоп сидел тихо, но как только мы прошли в зал и отыскали свободный столик, он сразу же развалился на стуле и принялся стучать по столу, требуя официанта. Сам он, естественно, в кафе ничего не ел и не пил, но жаждал справедливости и полного соответствия между работой бригады официантов и тем высоким званием, за которое эта бригада борется... Кроме того он явно выпендривался перед Эдиком: он уже знал, что Эдик прибыл в тьмускорпионь лично за ним, Говоруном, в качестве его, Говоруна, работодателя.

Мы с Эдиком заказали себе яичницу по-домашнему, салат из раков и сухое вино. Федю в кафе хорошо знали и принесли ему сырого тёртого картофеля, морковную ботву и капустные кочерыжки, а перед Говоруном поставили фаршированные помидоры, которые он заказал из принципа.

Съевши салат, я ощутил, что унижен и оскорблён, что устал, как последняя собака, что язык у меня не поворачивается и что нет у меня никаких желаний. Кроме того я постоянно вздрагивал, ибо в шуме публики мне то и дело слышались визгливые выкрики: «ноги мыть и воду пить!... У ей в нутре!...» Зато Говорун, видимо, был в прекрасном настроении и с наслаждением демонстрировал Эдику свой философический склад ума, независимость суждений и склонность к обобщениям.

— До чего бессмысленные и неприятные существа! — говорил он, озирая зал с видом превосходства. — поистине только такие грузные жвачные животные способны под воздействием комплекса неполноценности выдумывать миф о том, что они цари природы. Спрашивается, откуда взялся этот миф? Например мы, насекомые, считаем себя царями природы по справедливости. Мы многочисленны, вездесущи, мы обильно размножаемся, и многие из нас не тратят драгоценного времени на бессмысленные заботы о потомстве. мы обладаем органами чувств, о которых вы, хордовые, даже понятия не имеете. Мы умеем погружаться в анабиоз на целые столетия без всякого вреда для себя. Наиболее интеллигентные представители нашего класса прославились, как крупнейшие математики, архитекторы, социологи. Мы открыли идеальное устройство общества, мы овладели гигантскими территориями мы проникаем всюду, куда захотим. поставим вопрос следующим образом: что вы, люди, самые, между прочим, высокоразвитые из млекопитающих, можете такого, чего бы хотели иметь и не имели мы? Вы много хвастаетесь, что умеете изготовлять орудия труда и пользоваться ими. Простите, но это смешно. Вы уподобляетесь калекам, которые хвастаются своими костылями. Вы строите себе жилища мучительно, с трудом, привлекая для этого такие противоестественные силы, как огонь и пар, строите тысячи лет, и всё время по разному, и всё никак не можете найти удобной и рациональной формы жилища. А жалкие муравьи, которых я искренне презираю за грубость и приверженность к культу грубой физической силы, решили эту простенькую проблемму сто миллионов лет назад, причём решили раз и навсегда. Вы хвастаетесь, что все время развиваетесь, и что вашему развитию нет предела. Нам остаётся только хохотать. Вы ищете то, что давным давно найдено, запатентовано и используется с незапамятных времён, а именно: разумное устройство общества и смысл существования...

Эдик слушал профессионально — внимательно, а Федя, покусывая кочерыжку великолепными зубами, произнёс:

— Я, конечно, слабый диалектик, но меня воспитали в представлении о том, что человеческий разум — это высшее творение природы. Мы в горах привыкли бояться человеческой мудрости и преклоняться перед нею, и теперь, когда я некоторым образом получил образование, я не устаю восхищаться той смелостью и тем хитроумием, которым человек уже создал и продолжает создавать так называемую вторую природу. Человеческий разум — это... Это... — он помотал головой и замолк.

— Вторая природа! — ядовито сказал клоп. — третья стихия, четвёртое царство, пятое состояние, шестое чудо света... Один крупный человеческий деятель мог бы спросить: зачем вам две природы? Загадили одну, а теперь пытаетесь заменить её другой... Я же вам уже сказал, Фёдор, что вторая природа — костыли калеки... Что же касается разума... Не вам бы говорить, не мне бы слушать. сто веков эти бурдюки с питательной смесью разглагольствуют о разуме и до сих пор не могут договориться, о чём идёт речь. В одном только они согласны: кроме них разумом никто не обладает. И что замечательно! Если существо маленькое, если его легко отравить какой-нибудь химической гадостью или просто раздавить пальцем, то с ним не церемонятся. У такого существа конечно же инстинкты, примитивная раздражительность, низшая форма нервной деятельности... Типичное мировозрение самовлюблённых имбецилов. Но ведь они же разумные, им же нужно всё обосновать, чтобы насекомое можно было раздавить без зазрений совести! И посмотрите, Фёдор, как они это обосновывают, скажем, земляная оса отложила в норку яички и таскает для будущего потомства пищу. Что делают эти бандиты? Они варварски крадут отложенные яйца, а потом, исполненные идиотского удовлетворения, наблюдают, как несчастная мать закупоривает цементом пустую норку. Вот, мол, оса дура не ведает, что творит, а потому у неё инстинкты, слепые инстинкты, вы понимаете, разума у неё нет, и в случае нужды допускается её к ногтю. Ощущаете, какая гнусная подтасовка терминов? Априорно предполагается, что целью жизни осы является размножение и охранение потомства, раз даже с этой главной она не способна толково управиться, то что же с неё взять? У них, у людей — космос — космос, фотосинтез — фотосинтез, а у жалкой осы сплошное размножение, да и то на уровне примитивного инстинкта. Этим млекопитающим и в голову не приходит, что у осы богатейший духовный мир, что за свою недолгую жизнь она должна преуспеть — ей хочется преуспеть и в науках, и в искусствах, этим теплокровным и неведомо, что у неё просто ни времени, ни желания нет оглядываться на своих детёнышей, тем более, что и не детёныши даже, а бессмысленные яички... Ну, конечно, у ос существуют правила, нормы поведения, мораль. Поскольку осы от природы весьма легкомысленны в вопросах продолжения рода, закон, естественно, предусматривает известное наказание за неполное выполнение родительских обязаностей. Каждая порядочная оса должна выполнить определённую последовательность действий: выкопать норку, отложить яички, натаскать Парализованных гусениц: закупорить норку. За этим следят, существует негласный контроль, оса всегда учитывает возможность присутствия за ближайшим камешком инспектора-соглядатая. Конечно же оса видит, что яички у неё украли и что исчезли запасы питания. Но она не может отложить яички вторично и она совсем не намерена тратить время на восстановление пищевых запасов. Полностью сознавая всю нелепость своих действий, она делает вид, что ничего не заметила, и доводит программу до конца потому что менее всего ей улыбается таскаться по девяти инстанциям комитета охраны вида... Представьте себе, Фёдор, шоссе, прекрасную гладкую магистраль от горизонта до горизонта. Некий экспериментатор ставит поперёк дороги рогатку с табличкой «объезд». Видимость превосходная, шофёр прекрасно видит, что на закрытом участке ему абсолютно ничего не грозит. Он даже догадывается, что это чьи-то глупые шутки, но следуя нормам и правилам поведения порядочного автомобилиста, он сворачивает на отвратительную обочину, захлёбывается в грязи или в пыли, тратит массу времени и нервов, чтобы снова выехать на то же шоссе двумястами метрами дальше. Почему? Да всё по той же причине: он законопослушен и он не хочет таскаться по инстанциям оруда, тем более, что у него как и у осы, есть основания предполагать, что это ловушка, и что вот в тех кустах сидит инспектор с мотокциклом. А теперь представим себе, что неведомый экспериментатор ставит этот опыт, чтобы установить уровень человеческого интеллекта и что этот экспериментатор такой же самовлюблённый дурак, как и разрушитель осиного гнёзда. Ха-ха! К каким бы он выводам пришёл!... — Говорун в восторге застучал по столу всеми лапками.

— Нет, — сказал Федя. — как-то у вас всё упрощённо получается, Говорун. Конечно, когда человек ведёт автомобиль, он не может блеснуть интеллектом...

— Точно также, — перебил хитроумный клоп. — как не блещет интеллектом оса, откладывающая яйца.

— Подождите, Говорун, — сказал Федя. — вы всё время меня сбиваете я хочу сказать... Да! Чтобы насладиться величием человеческого разума, надо окинуть всё здание этого разума, все достижения литературы и искусства. Вот вы пренебрежительно отозвались о космосе, а ведь спутники, ракеты — это великий шаг, это восхищает, и согласитесь, что ни одно членистоногое не способно к таким свершениям.

Клоп презрительно повёл усами.

— Я мог бы возразить, что космос членистоногим ни к чему, произнёс он. — однако людям он тоже ни к чему, и поэтому об этом говорить не будем. Вы не понимаете простых вещей, Фёдор. Дело в том, что у каждого вида существует своя исторически сложившаяся, передающаяся из поколения в поколение, мечта. Осуществление этой мечты и называют обычно великим свершением. У людей было две истинных мечты: мечта летать вообще, проистекшая из зависти к насекомым, и мечта слетать к солнцу, проистекшая из невежества, ибо они полагали, что до солнца рукой подать. нельзя ожидать, что у разных видов, а тем более классов и типов живых существ, великая мечта должна быть одна и та же. Смешно предполагать, чтобы у мух из поколения в поколение передавалась бы мечта о свободном полёте, у спрутов — мечта о морских глубинах, а у нас, — цимекс лектурия, о солнце, которое мы терпеть не можем. Каждый мечтает о том, что недостижимо, но обещает удовольствие. потомственная мечта спрутов, как известно, свободное путешествие по суше, и спруты в своих мокрых пучинах много и полезно думают на этот счёт. Извечной и зловещей меч той вирусов является абсолютное мировое господство и как ни ужастны методы, которыми они в настоящий момент пользуются, им нельзя отказать в настойчивости, изобретательности, способности к самопожертвованию во имя великой цели. А грандиозная мечта паукообразных? Много миллионов лет назад они опрометчиво выбрались из моря на сушу и с тех пор мучительно мечтают вернуться в родную стихию. Вы бы только послушали их песни и баллады о море! Сердце разрывается от жалости и сочувствия. В сравнении с этими балладами героический миф о дедале и икаре — просто забавная побасёнка. И что же? Кое чего они достигли, причём весьма хитроумным путём, ибо членистоногим вообще свойственны хитроумные решения. Они добиваются своего, создавая новые виды. Сначала они создали водобегающих пауков, потом пауков-водолазов, а теперь во весь ход идут работы по созданию вододышащего паука. Я уж не говорю о нас, клопах, мы своего достигли давно: когда появились на свет эти бурдюки с питательной смесью... Вы меня понимаете, Фёдор? Каждому племени — своя мечта. Не надо хвастаться достижениями перед своими соседями по планете. Вы рискуете попасть в смешное положение. Вас сочтут глупцами те, кому ваши мечты чужды, и вас сочтут жалкими болтунами те, кто свою мечту осуществил уже давно.

— Я не могу вам ответить, Говорун, — сказал Федя. — но должен признаться, что мне неприятно вас слушать. во-первых я не люблю, когда хитрой казуистикой опровергаются очевидные вещи, а во-вторых, я всё-таки тоже человек.

— Вы — снежный человек. Вы — недостающее звено. С вас взятки гладки. Вы даже, если хотите знать, несъедобны. А вот почему мне не возражают гомо сапиенсы, так сказать? почему они не выступают за честь своего вида, своего класса, своего типа? Объясню: потому что им нечего возразить.

Внимательный Эдик пропустил этот вызов мимо ушей. Мне было что возразить, этот болтун раздражал меня безумно, но я сдерживался, потому что помнил: Фёдор Симеонович сейчас смотрит в магический кристалл и видит всё.

— Нет уж, позвольте мне, — сказал Федя. — да, я снежный человек да, нас принято оскорблять, нас оскорбляют даже люди, ближайшие наши родственники, наша надежда, символ нашей веры в будующее... Нет-нет позвольте, Эдик, я скажу всё, что думаю. Нас оскорбляют наиболее отсталые и невежественные слои человеческого рода, давая нам гнусную кличку «иети», которая, как известно, созвучна со свифтовским «иеху», и кличку «голубь-яван», которая означает не то «огромная обезьяна», не то «отвратительный снежный человек». Нас оскорбляют и самые передовые представители человечества, называя нас «недостающим звеном», «человекообезьяной» и другими научно звучащими, но порочащими нас прозвищами. Может быть, мы действительно достойны некоторого пренебрежения. Мы медленно соображаем, мы действительно «неприхотливы», в нас так слабо стремление к лучшему, разум наш ещё дремлет. Но я верю, я знаю, что человеческий разум, находящий наивысшее наслаждение в переделывании природы, сначала окружающей, а в перспективе и своей собственной. Вы, Говорун, всё-таки паразит. Простите меня, но я использую этот термин в научном смысле. Я не хочу вас обидеть, но вы паразит, и не понимаете, какое это высокое наслаждение — переделывать природу. И какое это перспективное наслаждение, природа, ведь бесконечна, и переделывать её можно бесконечно долго. Вот почему человека называют царём природы. Потому что он не только изучает природу, не только находит высокое, но пассивное наслаждение в единении с нею, но он переделывает природу, он лепит её по своей нужде, по своему желанию, а потом будет лепить по своей прихоти...

— Ну да! — сказал клоп. — а покуда он, человек, обнимая некоего Фёдора за широкие волосатые плечи, выводит его на эстраду, предлагая некоторому Фёдору изобразить процесс очеловечИвания обезьяны перед толпой лузгающих семечки обывателей... Внимание! — заорал он вдруг. — сегодня в клубе лекция кандидата наук Вялобуева-Франкенштейна «дарвинизм против религии» с наглядной демонстрацией процесса очеловечивания обезьяны. Акт первый: «обезьяна». Фёдор сидит у лектора под столом и талантливо ищется под мышками, бегая по сторонам ностальгическими глазами. Акт второй : «человек-обезьяна». Фёдор, держа палку от метлы ходит по эстраде, ища, что забить. Акт третий: «обезьяна-человек». Фёдор под наблюдением и руководством пожарника разводит на железном противне небольшой костёр изображая при этом ужас и восторг одновременно. Акт четвёртый: «человек создал труд». Фёдор с испорченным отбойным молотком изображает первобытного кузнеца. Акт пятый: «апофеоз». Фёдор садится за пианино и наигрывает «турецкий марш»... Начало лекции в шесть часов, после лекции новый заграничный фильм «На последнем берегу» и танцы! Чрезвычайно польщённый, Федя застенчиво улыбается.

— Ну, конечно, Говорун, — сказал он расстроганно. — я же знал что существенных разногласий между нами нет. Конечно же, именно вот таким образом понемножку, полегоньку разум начинает творить свои благодетельные чудеса, обещая в перспективе архимедов, ньютонов и эйнштейнов. только вы напрасно преувеличиваете мою роль в этом культурном мероприятии, хотя я и понимаю — вы просто хотите сделать мне приятное.

Клоп посмотрел на него бешенными глазами, а я злорадно хихикнул. Федя забеспокоился.

— Я что-нибудь не так сказал? — спросил он.

— Вы молодец, — сказал я. — вы его так отбрили, что он даже осунулся. Видите, он даже фаршированные помидоры стал жрать от бессилия...

— Да, Говорун, я слушаю вас с интересом, — сказал Эдик. — я, конечно, вовсе не намерен вам возражать, потому что, как я рассчитываю, у нас впереди ещё много диспутов по серьёзным вопросам. Я только хотел бы констатировать, что, к сожалению в ваших рассуждениях слишком много человеческого, и слишком мало оригинального, присущего лишь психологии цимекс лектулария.

— Хорошо, — с раздражением вскричал клоп. — всё это прекрасно. Но, может быть, хоть один представитель гомо сапиенс снизойдёт до прямого ответа на те соображения, которые мне позволено было здесь высказать? Или, повторяю, ему нечего возразить? Или человек разумный имеет к разуму не более отношения, чем змея очковая к широко распространённому оптическому устройству? Или у него нет аргументов, доступных пониманию сушества, которое обладает лишь примитивными инстинктами?

И тут я не выдержал. У меня был аргумент, доступный пониманию, и я его с удовольствием использовал. Я продемонстрировал Говоруну свой указательный палец, а затем сделал движение, словно стирая со стола упавшую каплю.

— Очень остроумно, — сказал клоп, бледнея. — вот уж воистину на уровне высшего разума...

Федя робко попросил, чтобы ему объяснили смысл этой пантомимы, однако Говорун объявил, что всё это вздор.

— Мне здесь надоело, — преувеличенно громко сообщил он, барски озираясь. — пойдёмте отсюда.

Я расплатился, и мы вышли на улицу, где остановились, решая, что делать дальше. Эдик предложил пойти в гостиницу и попытаться устроиться, но Федя сказал, что в тьмускорпиони гостиница не проблемма: во всей гостинице живут только члены тройки, остальные номера пустуют. Я посмотрел на угнетённого клопа, почувствовал угрызения совести и предложил прогуляться по берегу скорпионки под луной. Федя поддержал меня, но клоп Говорун запротестовал: он устал, ему надоели бесконечные разговоры, он, в конце концов, голоден, он лучше пойдёт в кино. Нам стало его совсем жалко — так он был потрясён и шокирован моим жестом, может быть, действительно несколько бестактным, и мы направились было в кино, но тут из-за пивного ларька на нас вынесло старикашку Эдельвейса. В одной руке он сжимал пивную кружку, а другой цеплялся за свой агрегат.

Заплетающимся языком он выразил свою преданность науке и лично мне и потребовал сметных, высокогорных, а также покупательных на приобретение каких-то разъёмов. Я дал ему рубль и он вновь устремился за ларёк.

По дороге в кино Говорун всё никак не мог успокоиться. Он бахвалился, задирал прохожих, сверкал афоризмами и парадоксами, но видно было, что ему всё ещё крайне не по себе. Чтобы вернуть клопу душевное равновесие, Эдик рассказал ему о том, какой гигантский вклад он, клоп говорун, может совершить в теории линейного счастья, и прозрачно намекнул на мировую славу и на неизбежность длительных командировок за границу, в том числе и в экзотические страны.

Душевное равновесие было восстановлено полностью. Говорун явно приободрился, посолиднел, и, как только погас свет тут же полез по рядам кусаться, так что мы с Эдиком не получили никакого удовольствия: Эдик боялся, что говоруна тихо раздавят, я же ждал безобразного скандала. кроме того в зале было душно, фильм показывали тошнотворный, и мы с облегчением вздохнули, когда всё кончилось.

Светила луна, со скорпионки несло прохладой. Федя виновато сообщил, что у него режим и ему пора спать. Было решено проводить его до колонии. Мы пошли берегом... внизу под обрывом величественно несла в своих хрустальных струях ядовитые сточные воды древняя скорпионка. На той стороне вольно раскинулись в лунном свете заливные луга. На горизонте темнела зубчатая кромка далёкого леса. Над какими-то мрачными полуразрушившимися башнями, сверкая опозавательными огнями совершало эволюции небольшое летающее блюдце.— Что это за развалины? — спросил Эдик.

— Это соловьиная крепость, — ответил Федя.

— Что вы говорите! — поразился Эдик. — та самая, из-под Мурома?

— Да, двенадцатый век.

— А почему только две башни? — спросил Эдик.

Федя объяснил ему, что до осады было четыре: кикимора, аукалка, плюнь-ядовитая и уголовница. Годзилла прожёг стену между аукалкой и уголовницей, ворвался во двор и вышел защитникам в тыл. Однако он был дубина, по слухам — самый здоровенный и самый глупый из четырехглавых драконов. В тактике он не разбирался и не хотел разбираться, а потому, вместо того чтобы сосредоточенными ударами сокрушить одну башню за другой, кинулся на все четыре сразу, благо голов как раз хватало. В осаде же сидела нечисть бывалая и самоотверженная — братья разбойники сидели, соловей одихманьтьевич и лягва одихманьтьевич, с ними лихо одноглазое, а также союзный злой дух кончар, по прозвищу грыш. И годзилла, естественно пострадал через дурость свою и жадность. Вначале, правда ему повезло осилить кончара, скорбного в тот день вирусным гриппом, и в плюнь-ядовитую алчно ворвался годзиллов прихвостень, вампир вервульф, который, впрочем, тут же прекратил военные действия и занялся пьянством и грабежами. Однако это был первый и единственный успех годзиллы за всю кампанию. Соловей одихманьтьевич на пороге аукалки дрался бешено и весело, не отступая ни на шаг. лягва одихманьтьевич по малолетству отдал было первый этаж кикиморы и на втором закрепился, раскачал башню и обрушил её вместе с собой на атаковавшую его голову в тот самый момент, когда хитрое и хладнокровное лихо одноглазое, заманившее правофланговую голову в селитрянные подвалы уголовницы, взорвало башню со всем содержимым. лишившись половины голов, и без того недалёкий годзилла окончательно одурел, метался по крепости, давя своих и чужих и, брыкаясь, кинулся в отступ. На том бой и кончился. Захмелевшего вервульфа соловей одихманьтьевич прикончил акустическим ударом, после чего и сам скончался от множества ожогов. Уцелевшие ведьмы, лешие, водяные, аукалки, кикиморы и домовые перебили деморализованных вурдалаков, троллей, гномов, сатиров, наяд и дриан и, лишённые отныне руководства разбрелись в беспорядке по окрестным лесам. Что же касается годзиллы, то его занесло в большое болото, именуемое ныне коровье вязло, где он в скорости и подох от газовой гангрены.

— А вход туда свободный? — спросил Эдик, вглядываясь в тёмные, мохнатые глыбы аукалки и плюнь-ядовитой.

— Свободный, — сказал Федя. — за пятачок.

Прогулка получилась на славу. Федя объяснил нам устройство вселенной и попутно выяснилось, что он простым глазом видит кольцо сатурна и красное пятно на юпитере. клоп азартно доказывал ему, что всё это хорошо оплаченный вздор, а на самом деле вселенная имеет форму пружинного матраца. Вокруг всё время крутился застенчивый Кузьма, птеродактиль обыкновенный. Собственно в темноте мы его так и не разглядели. Он дробно топотал, со слабым кваканьем трещал кустами рядом, а иногда вдруг взлетал, закрывая луну растопыренными крыльями. Мы звали его, обещая лакомства и дружбу, но он так и не решился приблизиться.

В колонии мы также познакомились с пришельцем константином. Константину сильно не повезло, его летающее блюдце совершило вынужденную посадку около года назад. при посадке корабль испортился окончательно, и защитное силовое поле, которое автоматически создавалось в молент приземления, убрать не удалось. Поле это было устроено так, что не пропускало ничего постороннего. Сам константин со своей одеждой и деталями мог ходить через сиреневую плёнку, но семейство полевых мышей, случайно оказавшееся на месте посадки, так там и осталось, и Константин вынужден был скармливать ему небогатые свои запасы, так как земную пищу пронести под защитный колпак не мог даже в своём желудке. Под колпаком оказались забытые кем-то на парковой аллее тапочки, это было единственное из земных благ, от которых Константину была хоть какая-то польза. Кроме тапочек и мышей в защитное поле были заключены два куста волчьей ягоды, часть чудовищной садовой скамейки, изрезанной всевозможными надписями, и четверть акра сыроватой, никогда не просыхающей почвы.

Константиновы дела были плохи. Звездолёт не желал чиниться, в местных мастерских не было, естественно, ни подходящих запчастей, ни специального оборудования. кое-что можно было достать в научных центрах, но требовалось ходатайство тройки, и Константин вот уже много месяцев ждал вызова. Он возлагал некоторые надежды на помощь землян, он рассчитывал, что ему хотя бы удастся снять проклятое защитное поле и провести, наконец, на корабль какого-нибудь крупного учёного, но в общем-то он был настроен скорее пессимистически, он был готов к тому, что земная техника будет в состоянии помочь ему лет через двести. Костантиново блюдце, сияя, как гигантская газосветная лампа, стояло недалеко от дороги. Из под блюдца торчали ноги Константина, обутые в скороходовские тапочки сорок четвёртого размера. Ноги отлягивались от семейства мышей, настойчиво требовавших ужина. Федя постучал в защитное поле, и Константин, увидев нас, выбрался из под блюдца. Он прикрикнул на мышей и вышел к нам. знаменитые тапочки остались, конечно внутри, и мыши тотчас устроили в них временное обиталище. Мы представились, выразили сочувствие, спросили как дела. Константин бодро сообщил, что кажется начало получаться и перечислил два десятка незнакомых нам приборов, которые были ему необходимы. Он оказался очень общительным разумным существом. А может быть, просто стосковался по собеседникам. Мы его распрашивали, он охотно отвечал. Но выглядел он неважно, и мы сказали ему, что вредно так много работать, и что пора спать. Минут через десять мы обьяснили ему, что такое — спать, после чего он признался, что это ему совсем не интересно, и что он лучше не станет этим заниматься. Кроме того близилось время кормить мышей. Он пожал нам руки и снова полез под блюдце. Мы распрощались с федей и отправились в гостинницу.

Время было уже позднее, город уже засыпал, и только далекодалеко играла гармошка, и чистые девичьи голоса сообщали:

Ухажёру моему
Я говорю трехглазому:
Нам поцалуи ни к чему
Мы братия по разуму



 

4. Дело N 72 пришелец Константин


Утреннее солнце, вынырнув из-за угла, тёплым потоком ворвалось в открытые окна комнаты заседаний, когда на пороге появился каменнолицый Лавр Федотович и немедленно предложил задёрнуть шторы.

— Народу это не нужно, — обьяснил он.

Сейчас же за ним появился Хлебовводов, подталкивая впереди себя Выбегаллу. Выбегалло, размахивая портфелем, горячо толковал ему что-то по французски, а Хлебовводов приговаривал: «Ладно, ладно тебе, развоевался...» Когда комендант задёрнул шторы, на пороге возник Фарфуркис. Он что-то жевал и утирался. Невнятной скороговоркой извинившись за опоздание, он разом проглотив всё недожеванное и завопил:

— Протестую! Вы с ума сошли, товарищ Зубо! Немедленно убрать эти шторы! Что за манера отгораживаться и бросать тень?

Возник крайне неприятный инцидент, и всё время, пока Фарфуркиса унижали, сгибали в бараний рог, вытирали об него ноги и выбивали ему бубну, Выбегалло, как бы говоря: «вот злонравия достойные плоды!», укоризненно качал головой и многозначительно поглядывал в мою сторону. потом Фарфуркиса, растоптаного, растерзанного, измочаленного, измолоченного пустили унижено догнивать на место, а сами, отдуваясь, опуская засученные рукава, вычищая клочья шкуры из-под когтей, облизывая окровавленные клыки и время от времени непроизвольно взрыкивая, расселись за столом и объявили себя готовыми к утреннему заседанию.

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович, бросив последний взгляд на распятые останки. — следующий, докладывайте, товарищ Зубо.

Комендант впился скрюченными пальцами в раскрытую папку, последний раз глянул поверх бумаг на поверженного врага налитыми глазами, в последний раз с оттяжкой кинул задними лапами землю, поклокотал горлом и только почуя жадно раздутыми ноздрями сладостный аромат разложения, окончательно успокоился.

— Дело семьдесят второе, — забарабанил он. — костантин Константинович Константинов, двести тринадцатый до новой эры, город Константинов новой планеты Константины, звёзды антарес...

— Я бы попросил, — прервал его Хлебовводов. — ты что же это нам читаете? Ты же нам роман читаете. Или водевиль? ты, братик, анкету нам зачитываете, а получается у тебя водевиль.

Лавр Федотович взял бинокль и направил его на коменданта. Комндант сник.

— А я вот помню в сызрани, — продолжал Хлебовводов. бросили меня заведующим курсов квалификации среднего персонала, так там тоже был — улицу не хотел подметать... Только не в сызрани это было, а в саратове! сперва я там школу мастеров-крупчатников укрупнял, а потом, значит, бросили меня на эти курсы... Да, в саратове, в пятьдесят втором году, зимой. Морозы, помню, как в сибири... Нет, — сказал он с сожалением. — не в саратове это было. В сибири это и было, а вот в каком городе вылетело из башки. Вчера ещё помнил, эх, думаю, хорошо бы там в этом городе...

Он замолчал, мучительно приоткрыв рот. Лавр Федотович подождал ещё немного, осведомился, есть ли вопросы к докладчику, убедился, что вопросов нет и предложил Хлебовводову продолжать.

— Лавр Федотович, — прочуствованно сказал Хлебовводов. — забыл, понимаете, город. Ну, забыл и всё. пускай он пока дальше зачитывает, а покуда вспомню. только пускай он по форме, пускай пункты называет и не частит, а то ведь безобразие получается...

— Продолжайте докладывать, товарищ Зубо, — сказал Лавр Федотович.

— Пункт пятый, — прочитал комендант с робостью. — национальность...

Фарфуркис позволил себе слабо шевельнуться и сейчас же испуганно замер.

Однако Хлебовводов уловил это движение и приказал коменданту:

— Сначало. Сначало! Сызнова начинайте!

— Пункт первый, — сказал комендант. — фамилия...

Пока он читал сызнова, я рассматривал Эдиков реморализатор. Это была плоская блестящая коробочка со стёклами, похожая на игрушечный автомобильчик. Эдик управлялся с этим приборчиком удивительно легко. Я бы так не мог. пальцы у него двигались как змеи. Я загляделся.

— Херсон! — заорал вдруг Хлебовводов. — в херсоне это было, вот где... Ты, давайте продолжайте, — сказал он вздрогнувшему коменданту. — это я так вспомнил...

Он сунулся к уху Лавра Федотовича и, млея от смеха, принялся ему что-то нашёптывать, так что черты товарища Вунюкова обнаружили тенденцию к раздеревянению, и он вынужден прикрыться от демократии обширной ладонью.

— Пункт шестой, — нерешительно закончил комендант. образование высшее син... Кр и... Кретическое.

Фарфуркис дёрнулся и пискнул, но опять не посмел. Хлебовводов ревниво вскинулся.

— Какое? Какое образование?

— Синкретическое, — повторил комендант единым духом.

— Ага, — сказал Хлебовводов и поглядел на Лавра Федото Вича.

— Это хорошо, — веско произнёс Лавр Федотович. — мы лю Бим самокритику. Продолжайте докладывать, товарищ Зубо.

— Пункт седьмой. Знание иностранных языков: все без Словаря.

— Чего-чего, — сказал Хлебовводов.

— Все, — повторил комендант, — без словаря.

— Вот так самокритическое, — сказал Хлебовводов. — Ну, Ладно, мы это проверим.

— Пункт восьмой: профессия и место работы в настоящее Время: читатель поэзии, амфибрахист, пребывает в крат Косрочном отпуске. Пункт девятый...

— Подождите, — сказал Хлебовводов. — работает-то он где?

— В настоящее время он в отпуске, — пояснил комендант. — в краткосрочном.

— Это я без тебя понял, — возразил Хлебовводов. — Я гово Рю: специальность у него какая?

Комендант поднял папку к глазам.

— Читатель... — сказал он. — стихи, видно, читает.

Хлебовводов ударил по столу ладонью.

— Я тебе не говорю, что я глухой, — сказал он. — что он читает это я слышал. Читает и пусть читает в свободное от работы время. Специальность, говорю! Работает где, кем?

Выбегалло отмалчивался и я не выдержал.

— Его специальность — читать поэзию, — сказал я. — он специализируется по амфибрахии.

Хлебовводов поглядел на меня с подозрением.

— Нет, — сказал он. — амфибрахия — это я понимаю. Амфибрахия там... То, се... Вот, что я хочу выяснить? Я хочу уяснить, за что ему зарплату платят?

— У них зарплаты как таковой нет, — пояснил я.

— Во! — обрадовался Хлебоввод. — безработный!

Но тут же опять насторожился. — нет, не получается!... концы с концами у вас не сходятся. Зарплаты нет, а отпуск есть. Что-то вы тут крутите, изворачиваетесь тут что-то...

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович. — имеется вопрос к докладчику, а также к научному консультанту. Профессия дела номер семьдесят два.

— Читатель поэзии, — быстро сказал Выбегалло. — и вдобавок эта... Амфибрахист.

— Место работы в настоящее время? — осведомился он.

— Пребывает в краткосрочном отпуске. Отдыхает, значит, краткосрочно.

Лавр Федотович, не поварачивая головы, перекатил взгляд в сторону Хлебоввода: «имеются ещё вопросы?».

Хлебовводов тоскливо заёрзал. Простым глазом было видно, как высокая доблесть солидарности с мнением начальства бьётся в нём с не менее высоким чувством гражданского долга. Наконец гражданский долг победил, хотя и с заметным для себя ущербом.

— Что я должен сказать, Лавр Федотович, — залебезил Хлебовводов. — ведь вот что я должен сказать! Амфибрахист — это вполне понятно. Амфибрахий там... То, его... И насчёт поэзии всё чётко. Пушкин там, михалков, корнейчук... А вот читатель. Нет же в номенклатуре такой профессии! И понятно, что нет. А то как это получается? Я, значит, стишки почитываю, а мне за это — зарплата, мне за это отпуск... Вот что я должен уяснить.

Лавр Федотович взял бинокль и возрился на Выбегаллу.

— Заслушаем мнение консультанта, — объявил он.

Выбегалло поднялся.

— Эта... — сказал он, погладив бороду. — товарищ Хлебоввод правильно здесь заостряет вопрос и верно расставляет акценты. Народ любит стихи — се ля мен сюр ле кер ке же ву ле ди (1). Но всякие ли стихи нужны народу? Же ву деманд анпе (2)? Всякие ли? Мы с вами, товарищи, знаем, что далеко не всякие. Поэтому мы должны очень строго следовать... Эта... Определённому, значить, курсу, не терять из виду маяков и... Эта... Ле вин этирэ или фо ле буар (3). Моё мнение лично вот такое: эдетуа э дье тедера (4). Но я предложил бы ещё заслушать присутсвующего здесь представителя снизу товарища Привалова, вызвать его, так сказать, в качестве свидетеля...

Лавр Федотович перевёл бинокль на меня. Хлебовводов сказал:

— А что же, пускай, всё равно же он постоянно выскакивает, не терпится ему, вот пускай и пояснит, раз он такой шустрый...

— Вуаля, — с горечью сказал Выбегалло. — ледукасьен кон донно женбом дапрезан (5).

______________________

(1). Я говорю вам это, положа руку на сердце.

(2). Я вас спрашиваю?

(3). Когда вино откупорено, его следует выпить.

(4). Помогай себе сам, тогда и бог тебе поможет.

(5). Вот воспитание, какое дают теперь молодым людям.

______________________

 

— Вот и я говорю: пускай, — повторил Хлебовводов.

— У них там очень много поэтов, — объяснил я. — все пишут стихи, и каждый поэт, естественно, хочет иметь своего читателя. Читатель же — существо неорганизованное, он этой простой вещи не понимает. Он с удовольствием читает хорошие стихи, и даже заучивает их наизусть, а плохие и знать не желает. Создаётся ситуация несправедливости, неравенства, а поскольку жители там очень деликатные и стремятся, чтобы всем хорошо было, создана специальная профессия — читатель. Один специализируется по ямбу, другие по хорею, а Константин Константинович — крупный специалист по амфибрахию и осваивает сейчас александрийский стих, приобретает вторую специальность. Цех это, естественно, вредный, и читателям полагается не только уСиленное питание, но частые краткосрочные отпуска.

— Это я всё понимаю! — проникновенно вскричал Хлебовводов. Ямбы там, александриты... Я одного не понимаю: за что же ему деньги платят?... Ну, сидит он, ну читает, вредно, знаю! Но чтение — дело тихое, внутреннее, как его проверишь? Читает он или кемарит, сачок? Я помню заведовал я в инспекции по карантину и защите растений, так у меня повадился один... Сидит на заседании и вроде бы слушает, даже записывает что-то в блокнот, а на деле спит, прощелыга! Сейчас по конторам навострились спать с открытыми глазами... Так вот я не понимаю: наш-то как? может врёт, не должно быть такой профессии, чтобы контроль был невозможен — работает человек, или, наоборот, спит?

— Это всё не так просто, — вмешался Эдик, оторвавшись от настройки реморализатора. — ведь он не только читает, ему присылают все стихи, написанные амфибрахией. Он должен все их прочесть, понять, найти в них источник высокого наслаждения, полюбить их и, естественно, обнаружить какие-нибудь недостатки. Об этих своих чувствах и размышлениях он обязан регулярно писать авторам и выступать на творческих вечерах этих авторов, на читательских конференциях, и выступать так, чтобы авторы были довольны, чтобы они чувствовали свою необходимость. Это очень, очень тяжёлая профессия, — заключил он.

— Константин Константинович — настоящий герой труда.

— Да, — сказал Хлебовводов. — теперь я уяснил. Полезная профессия. И система мне нравится. Хорошая система, справедливая.

— Продолжайте докладывать, товарищ Зубо, — произнёс Лавр Федотович.

Комендант вновь поднёс папку к глазам.

— Пункт девятый: был ли за границей: был. В связи с неисправностью двигателя четыре часа находился на острове рапа-нуи.

Фарфуркис что-то неразборчиво пропищал и Хлебовводов тотчас подхватился.

— Это чья же нынче территория? — обратился он к Выбегалло.

Профессор Выбегалло, добродушно улыбнувшись, широким, снисходительным жестом отослал его ко мне.

— Дадим слово молодёжи, — сказал он.

— Территория чили, — объяснил я.

— Чили, чили... — забормотал Хлебовводов, тревожно поглядывая на Лавра Федотовича. Лавр Федотович хладнокровно курил.

— Ну, раз чили, ладно тогда, — решил Хлебоввод. — и четыре часа только... Ладно. Что там дальше?

— Протестую! — с безумной храбростью прошептал Фарфуркис, но комендант уже читал дальше:

— Пункт десятый. Краткая сущность необъясненности: разумное существо со звезды антарес, лётчик космического корабля под названием летающее блюдце...

Лавр Федотович не возражал. Хлебоводов, глядя на него, одобрительно кивнул и комендант продолжал:

— Пункт одиннадцать: данные о ближайших родственниках... Тут большой список.

— Читайте, читайте, — сказал Хлебоввод.

— Семьсот девяносто три лица, — предупредил комендант.

— И не пререкайтесь. Твоё дело читать, вот и читайте. и разборчиво.

Комендант вздохнул и начал:

— Родители: а, бе, ве, ге, де, же, зе,...

— Ты чего это? Ты постойте... Ты погоди... — сказал Хлебовводов, от изумления утратив дар вежливости. — ты что в школе? Мы тебе, что, дети?

— Как написано, так и читаю, — огрызнулся комендант и продолжал, повысив голос. — зе, и, й, ке...

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович. — имеется вопрос к докладчику. Отец дела номер семьдесят два. Фамилия, имя, отчество.

— Одну минуточку, — вмешался я. — у Константина константиновича девяносто четыре родителя пяти полов, двести шесть детей пяти различных полов и триста девяносто шесть срубтропцев пяти различных полов.

Эффект моего сообщения превзошёл все ожидания. Лавр Федотович в замешательстве взял бинокль и поднёс его ко рту. Хлебовводов беспрерывно облизывался. Фарфуркис яростно листал записную книжку.

На Выбегалло надеяться не приходилось, и я готовился к генеральному сражению — углублял траншеи до полного профиля, оборудовал отсечные позиции, погреба ломились от боеприпасов, артилеристы застыли у орудий, пехоте было выдано по чарке водки. Тишина тянулась, набухала грозой, насыщалась эликтричеством, и рука моя уже легла на телефонную трубку — я готов был скомандовать упреждающий атомный удар, однако всё это — ожидание рёва, грохота, лязга окончилось пшиком. Хлебовводов вдруг оскаблился, наклонился к уху Лавра Федотовича и принялся ему что-то нашёптывать, бегая по углам замаслившимися глазками. Лавр Федотович опустил обслюнённый бинокль, прикрылся ладонью и произнёс вздрогнувшим голосом:

— Продолжайте докладывать, товарищ Зубо.

Комендант с готовностью отложил список родственников и зачитал:

— Пункт двенадцатый. Адрес постоянного места жительства: галактика, звезда антарес, планета Константина, государство Константин, город Константинов, вызов 457/142-9, всё.

— Протестую, — сказал Фарфуркис окрепшим голосом.

Лавр Федотович благосклонно взглянул на него, опала кончилась и Фарфуркис со слезами счастья на глазах затарахтел:

— Я протестую! В описании возраста допущена явная нелепость. В анкете указана дата рождения — двести тринадцатый год до новой эры. Если бы это было так, то делу номер семьдесят два было бы сейчас более двух тысяч лет, что на две тысячи лет превышает Максимальный известный науке возраст. Я требую уточнить дату и наказать виновного.

Хлебовводов ревниво спросил:

— А может быть он горец, откуда вы знаете?

— Но позвольте! — вскричал Фарфуркис. — даже горцы...

— Не позволю я, — сказал Хлебоввод. — не позволю я вам преуменьшать достижений наших славных горцев! Если хотите знать, то Максимальный возраст наших горцев предела не имеет! — и он победно поглядел на Лавра Федотовича.

— Народ... — произнёс Лавр Федотович. — народ вечен. пришельцы приходят и уходят, а народ наш, пребывает вовеки.

Фарфуркис и Хлебовводов задумались, прикидывая, в чью пользу высказался председатель. Ни тому, ни другому рисковать не хотелось. Один был на гребне, не желал из-за какого-то пришельца с этого гребня ссыпаться, другой глубоко внизу, висел над пропастью и ему только что была сброшена спасительная бечёвка. А между тем Лавр Федотович произнёс:

— У вас всё, товарищ Зубо? Вопросы есть? Нет вопросов? Есть предложение вызвать дело, поименованное константиновым Константином. Других предложений нет? Пусть дело войдёт.

Комендант закусил, вытащил из кармана перламутровый шарик, и зажмурившись, сильно сжал его между пальцев. раздался звук откупориваемой бутылки, и рядом с демонстрационным столом появился Константин. По-видимому, вызов захватил его во время работы: он был в комбинезоне, заляпанном флюоресцентной смазкой, передние руки у него были в рабочих металлических перчатках, а задние он торопливо вытирал о спину. Все четыре глаза его хранили озабоченное выражение. В комнате распространился сильный запах большой химии.

— Здравствуйте, — сказал Константин обрадованно, сообразив, наконец, куда попал. — наконец-то вы меня вызвали. правда, дело моё пустяковое, неловко даже вас беспокоить, но я в безвыходном положении, и мне только остаётся, что просить о помощи. Чтобы не задерживать долго ваше внимание, что мне нужно, — и он принялся загибать пальцы на правой передней руке. — лазерную сверлильную установку, но самой высокой мощности. Плазменную головку, у вас такие есть, я знаю. Два инкубатора на тысячу яиц каждый. Для начала мне этого хватит, но хорошо бы ещё квалифицированного инженера, и чтобы разрешили работать в лабораториях фианаа.

— Так какой же это пришелец? — с изумлением и негодованием произнёс Хлебоввод. — какое он, я спрашиваю, пришелец, если я каждый день вижу его в ресторане? Вы, собственно, гражданин, кто такой и как сюда попали?

— Я — Константин из системы антареса... — Константин смутился. Я думал, что вы уже всё знаете... Меня уже спрашивали, я анкеты заполнял... — он заметил Выбегаллу и приветливо ему улыбнулся. Ведь вы меня спрашивали, верно?

Хлебовводов тоже обратился к Выбегалле.

— Так это, по-вашему, пришелец? — язвительно спросил он.

— Эта... — сказал Выбегалло с достоинством. — современная наука не отрицает, значит, возможности прибытия пришельцев, товарищ Хлебовводов, надо быть в курсе дела. это официальное мнение, и гораздо более ответственных научных работников... Джордано бруно, например, высказывался по этому вопросу вполне официально... Академик волосьянис, левон альфредович тоже... И... Эта... Писатели Уэлс, например, или, скажем, Чугонец...

— Странные какие-то дела творятся, — сказал Хлебовводов с недоверием. — пришельцы какие-то странные пошли...

— Я вот смотрю фотографию в деле, — подал голос Фарфуркис. — и вижу, что это общее сходство имеется, но у товарища на фотографии две руки, а у этого неизвестного гражданина — четыре. Как это с точки зрения науки может быть объяснено?

Выбегалло разразился длиннейшей французской цитатой, смысл которой сводился к тому, что некий артур любит по утру выйти на берег моря, предварительно выпив чашку шоколада. Я перебил его и сказал:

— Костя, встаньте, пожалуйста, к товарищу Фарфуркису лицом.

Константин повиновался.

— Так, так, так, — сказал Фарфуркис. — с этим мы разобрались... Должен вам сказать, Лавр Федотович, что сходство фотографии с этим вот товарищем несомненное. Вот четыре глаза я вижу... Да, четыре, носа нет.. Рот крючком. всё правильно.

— Ну не знаю, — сказал Хлебоввод. — а о пришельцах ясно писали в прессе, и утверждалось там, что если бы пришельцы существовали, они дали бы о себе знать. А поскольку, значит, не дают о себе знать, то их и нет, а есть выдумка, недобросовестных лиц... Вы — пришелец? гаркнул о вдруг на Константина.

— Да, — сказал Константин, попятившись.

— Знать вы о себе давали?

— Я не давал, — сказал Константин. — я вообще не собирался у вас приземляться. Дело в том, по-моему...

— Нет уж, гражданин хороший, ты мне это бросьте. именно в этом и есть дело. Дал о себе знать — милости просим, хлеб-соль выносим, пей-гуляй. А не дал — не обессудь амфибрахий, а мы тут тоже деньги не даром получаем. Мы тут работаем и отвлекаться на посторонних не можем. Таково моё общее мнение.

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович. — кто ещё желает высказаться?

— Я, с вашего позволения, — попросил Фарфуркис, — товарищ Хлебовводов в целом верно изобразил положение вещей. однако, мне кажется, что несмотря на загруженность работой, мы не должны отмахиваться от товарища. Мне кажется, мы должны подойти более индивидуально к этому конкретному случаю. Я — за более тщательное раследование, никто не должен получить возможность обвинять нас в поспещности, бюрократизме и бездушии, с одной стороны, а также халатности, прекраснодушии и отсутствие бдительности с другой стороны. С позволения Лавра Федотовича я предложил бы провести дополнительный опрос гражданина константина с целью выяснения его личности.

— Чего это мы будем подменять собой милицию? — сказал Хлебовводов, чувствуя, что поверженный соперник вновь неудержимо лезет вверх по склону.

— Прошу прощения! — сказал Фарфуркис. — не подменять собой милицию, а содействовать исполнению духа и буквы инструкции, где в параграфе девятом главы первой части шестой сказано по этому поводу... — голос его повысился до торжественной звонкости. — «в случае, когда администрация совместно с научным консультантом, хорошо знающим местные условия, произвели идентификацию, которая вызывает сомнения у тройки, надлежит произвести дополнительное изучение дела на предмет уточнения идентификации совместно с уполномоченным тройки или на одном из заседаний тройки». Что я и предлагаю.

— Инструкция, инструкция, — сказал Хлебовводов гнусаво. — мы будем по инструкции, а он нам тут голову будет морочить, жулик четырехглазый... Время у нас будет отнимать, народное время! Воскликнул он, страдальчечки косясь на Лавра Федотовича.

— Почему же это я жулик? — осведомился Константин с возмущением. — вы меня оскорбляете, гражданин Хлебовводов. И вообще, я вижу, что вам совершенно безразлично, пришелец я или не пришелец, вы только стараетесь подсидеть гражданина Фарфуркиса, и выиграть в глазах гражданина Вунюкова...

— Клевета! — наливаясь кровью, заорал Хлебовводов. оговаривают! Да что же это, товарищи? Двадцать пять лет, куда прикажут... Ни одного взыскания... Всегда с повышением.

— И опять врёте, — хладнокровно сказал Константин. два раза вас выгоняли без всякого повышения.

— Да это навет! Лавр Федотович!... — товарищи!... Много на себя берёте гражданин Константинов! Ещё посмотрим, чем ваша сотня родителей занималась, что это были за родители... Набрал, понимаете, родственников целое учреждение...

— Грррм, — проговорил Лавр Федотович. — есть предложение прекратить прения и подвести черту. Другие предложения есть?

Наступила тишина. Фарфуркис, не слишком скрываясь, торжествовал, Хлебовводов утирался платком, а Константин пристально вглядывался в Лавра Федотовича, явно тщась прочесть его мысли, или хотя бы проникнуть в его душу, однако было видно, что его старания пропадают втуне и в четырехглазом безносом лице его виделась мне всё более отчётливая разочарованность опытного кладоискателя, который отвалил заветный камень, засунул руку по плечо в древний тайник, и никак не может там нащупать ничего, кроме липкой паутины и каких-то неопределённых крошек.

— Поскольку других предложений не поступает, — провозгласил Лавр Федотович, — приступим к расследованию дела. слово предоставляется... — он сделал томительную паузу, во время которой хлебов водов чуть не умер, — товарищу Фарфуркису.

Хлебоводов, очутившись на дне зловонной пропасти, безумными глазами следил за полётом стервятника, совершавшего круг за кругом в недоступной теперь ведомственной синеве. Фарфуркис же не торопился начинать. Он проделал ещё пару кругов, обдавая Хлебоввода помётом, затем уселся на гребне, почистил пёрышки, охорашиваясь и кокетливо поглядывая на Лавра Федотовича и наконец приступил:

— Вы утверждаете, товарищ Константинов, что вы есть пришелец с иной планеты. Какими документами вы могли бы подтвердить это ваше заявление?

— Я мог бы показать вам бортовой журнал, — сказал константин, но во-первых, он не транспортабелен, а, во-вторых, я вообще не хотел бы затрудняться и затруднять вас какими-то доказательствами. Ведь я пришёл сюда, чтобы просить у вас помощи. Всякая планета, входящая в космическую конвенцию, обязана оказывать помощь потерпевшему аварию. Я уже сказал, что мне нужно, и теперь только жду ответа. Может быть, вы не способны оказать мне помощь. Тогда лучше скажите об этом прямо... Тут нет ничего постыдного...

— Минуточку, — прервал его Фарфуркис, — вопрос о компетентности настоящей комиссии в смысле оказания помощи представителям иных планет мы пока отложим. Наша задача сейчас — идентифицировать вас, товарищ Константинов, как такового представителя... Минуточку, я ещё не кончил. Вы упомянули бортовой журнал, и упомянули, что он, к сожалению, не транспортабелен. Но может быть, тройка получит возможность осмотреть оный журнал непосредственно на борту вашего корабля?

— Нет, это тоже невозможно, — вздохнул Константин. Он внимательно изучал Фарфуркиса.

— Ну уж, это ваше право, — сказал Фарфуркис. — но в таком случае вы, может быть, представите нам какую-нибудь другую документацию, могущую служить удостоверением вашего происхождения?

— Я вижу, — сказал Константин с некоторым удивлением, что вы действительно хотите убедиться в том, что я пришелец. Правда мотивы ваши мне не совсем понятны... Но не будем об этом. Что касается доказательств, то неужели мой внешний вид не наводит вас на правильные умозаключения?

Фарфуркис с сожалением покачал головой.

— Увы, — сказал он, — всё обстоит не так просто. Наука не даёт нам вполне чёткого представления о том, что есть человек. Это естественно. Если бы, например, наука определила людей, как существ с двумя глазами и с двумя руками, то значительные слои населения, обладающие лишь одной рукой или вообще безрукие, оказались бы в ложном положении, с другой стороны, медицина в наше время творит чудеса. Я сам видел по телевизору собак с двумя головами и с шестью лапами, и у меня нет никаких оснований...

— Тогда может быть, вид моего корабля... Вид достаточно необычный для вашей земной техники...

Вновь Фарфуркис покачал головой.

— Вы должны понимать, — мягко сказал он, — что в наш век, атомный век, члена общественного органа, имеющего специальный пропуск, трудно удивить каким бы то ни было техническим сооружением.

— Я могу читать мысли, — сообщил Константин, он явно заинтересовался.

— Телепатия антинаучна, — мягко сказал Фарфуркис. — мы в неё не верим.

— Вот как? — удивился Константин. — странно... Но послушайте, что я сейчас скажу, вот вы, например, намерены рассказать мне о казусе с «наутилусом», а вот гражданин Хлебовводов...

— Навет! — хрипло закричал Хлебовводов и Константин замолк.

— Поймите нас правильно, — проникновенно сказал Фарфуркис, прижимая руки к полной груди. — мы ведь не утверждаем, что телепатия не существует. Мы утверждаем лишь, что телепатия антинаучна и мы в неё не верим. Вы упомянули про казус с подводной лодкой «наутилус», но ведь хорошо известно, что это лишь буржуазная утка, сфабрикованная для того, чтобы отвлечь внимание народов от насущных проблем сегодняшнего дня. Так что ваши телепатические способности, истинные или вами воображаемые, являются лишь фактом вашей личной биографии, каковая и есть в настоящее время объектом нашего расследования. Вы чувствуете закнутый круг?

— Чувствую, — согласился Константин, — и если бы я, скажем, при вас сейчас немного полетал?

— Это было бы, конечно, интересно. Но мы к сожалению, сейчас на работе, и не можем предаваться зрелищам, даже самым захватывающим.

Константин вопросительно поглядел на нас. Мне казалось, что положение безнадёжно, мне было вообще не до шуток: Константин этого не понимал, но большая круглая печать уже висела над ним, как дамоклов меч, а Эдик всё возился со своей игрушкой, и я не знал что делать. Можно было только тянуть время и я сказал:

— Давай Костя.

Костя дал. Сначала он давал несколько вяло, осторожничал, боялся что-нибудь поломать, но постепенно увлёкся, и продемонстрировал ряд чрезвычайно эффектных экзерсисов с пространственновременным континуумом с различными трансформациями живого коллоида и критическим состоянием органов отражения. Когда он остановился, у меня кружилась голова, пульс неистовствовал, трещало в ушах, и я еле расслышал усталый голос пришельца:

— Время уходит. Мне некогда. Говорите что вы решили.

И ему опять никто не ответил. Лавр Федотович задумчиво вертел длинными пальцами коробочку диктофона. Умное его лицо было спокойным и немного печальным. Хлебовводов ни на что не обращал внимания или делал вид, что не обращает. Он нацарапал ещё одну записку, перебросил её Зубо, а тот внимательно прочитал её и бесшумно пробежал пальцами по клавиатуре информационной машины. Фарфуркис листал справочник, уставясь в страницы невидящими глазами. А Выбегалло мучился. Он кусал губы, морщился, и даже тихонько покряхтывал. Из машины сухим щелчком вылетела белая карточка. Зубо подхватил её и передал Хлебовводову.

Я посмотрел на Эдика. Эдик держал реморализатор на раскрытой ладони. Вглядываясь одним глазом в зеркальное окошечко, он осторожно подкручивал маленький верньер. Я затаил дыхание и стал смотреть и слушать.

— Скачок в тысячу лет, — тихо сказал Выбегалло.

— Скачок назад, — проговорил Фарфуркис сквозь зубы. Он всё листал справочник.

— Я не знаю, как мы теперь будем работать, — сказал Выбегалло. Мы заглянули в конец задачника, где все ответы.

— Но вы ещё не видели ответов, — возразил Фарфуркис. хотите видеть?

— Какая разница, — сказал Выбегалло. — раз мы знаем, что ответы есть. Скучно искать, когда совершенно точно знаешь, что кто-то уже нашёл.

Пришелец ждал, переплетя руки. Ему было неудобно в кресле с низкой спинкой, и он сидел, напряжённо выпрямившись. Его круглые немигающие глаза неприятно светились красным. Хлебовводов отшвырнул карточку, написал вторую записку, и Зубо вновь склонился над клавиатурой.

— Я знаю, что мы должны отказаться, — сказал Выбегалло. — я знаю, что мы двадцать раз проклянём себя за такое решение.

— Это ещё не самое плохое, что с нами может случиться, сказал Фарфуркис. — хуже, если нас двадцать раз проклянут другие.

— Наши внуки, и может быть, даже дети уже воспринимали бы всё, как данное.

— Моральный критерий гуманизма, — сказал Выбегалло, слабо усмехнувшись.

— Нам не должно быть безразлично, что именно наши дети будут воспринимать как данное.

— У нас нет других критериев, — возразил Фарфуркис.

— К сожалению, — сказал Выбегалло.

— К счастью, коллега, к счастью. Всякий раз, когда человечество пользовалось другими критериями, оно жестоко страдало.

— Я знаю это. Я хотел бы это не знать, — Выбегалло посмотрел

На Лавра Федотовича. — проблемма, которую мы здесь решаем, поставлена некорректно. Она базируется на смутных понятиях, на неясных формулировках, на интуиции. Как учёный, я не берусь решать эту задачу точно. Остаётся одно, быть человеком. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я — против территориального контакта... Это ненадолго, — возбуждённо выкрикнул он, всем телом подавшись в сторону неподвижного пришельца. — вы должны нас правильно понять... Я уверен, что это — ненадолго. Дайте нам время, мы ведь так недавно вышли из хаоса, мы ещё по пояс в хаосе... — он замолчал и уронил голову на руки.

Лавр Федотович посмотрел на Фарфуркиса.

— Я могу сейчас повторить лишь то, что говорил раньше, негромко сказал Фарфуркис. — меня никто ни в чём не переубедит. Я против всякого контакта на исторически длительные сроки... Я абсолютно уверен, — вежливо добавил он. — что высокая договаривающаяся сторона восприняла бы всякое иное решение, как свидетельство самонадеянности и социальной незрелости. — он коротко поклонился в сторону пришельца.

— Вы? — вопрсительно произнёс Лавр Федотович.

— Категорически против всякого контакта, — отозвался Хлебовводов, продолжая писать. — категорически и безусловно. — он перебросил Зубо очередную записку. обоснований не приведу, но прошу оставить за мной право сказать ещё несколько слов по этому поводу через десять минут.

Лавр Федотович осторожно положил диктофон и медленно поднялся. Пришелец тоже поднялся. Они стояли друг против друга, разделённые огромным столом, заваленным справочниками, футлярами микрокниг, катушками видеомагнитной записи.

— Мне нелегко сейчас говорить, — начал Лавр Федотович. нелегко потому, что обстоятельства требуют, вероятно, высокой патетики и слов не только точных, но и тождественных. Однако есть, у нас, на земле, всё патетическое потерпело за последний век решительную инфляцию. Поэтому я постараюсь быть просто точным. Вы предложили нам дружбу и сотрудничество во всех аспектах цивилизации. Это предложение беспрецендентно в человеческой истории, как беспрецендентен и сам факт появления инопланетного существа на нашей планете, как беспрецендентен наш ответ на ваше предложение. Мы отвечаем вам отказом по всем пунктам предложенного вами договора, мы отказываемся выдвинуть какой-либо контрдоговор, мы категорически настаиваем на прекращении каких бы то ни было контактов между нашими цивилизациями, между их отдельными представителями. С другой стороны, нам не хотелось бы, чтобы категорический, недружелюбный по форме отказ углубил бы пропасть между нашими культурами, пропасть, и без того едва преодолимую. Мы имеем заявить, что идея контактов между различными цивилизациями признаётся нами в принципе полезной и многообещающей. Мы имеем подчеркнуть, что идея контакта с древнейщих времён входила в сокровищницу самых лелеемых гордых замыслов нашего человечества, мы имеем уверить вас в том, что наш отказ ни в коем случае не должен рассматриваться вами, как движение враждебное, основанное на скрытом недружелюбии или связанное с идеологическими или иными инстинктивными рассудками. Нам хотелось бы, чтобы причины отказа были вам известны, вами поняты, и, если не одобрены, то хотя бы приняты к сведению.

Выбегалло и Фарфуркис в неподвижном напряжении, не мигая, глядели на Лавра Федотовича. Хлебовводов получил ответ на последнюю записку, сложил все карточки в аккуратную пачку и тоже стал смотреть на Лавра Федотовича.

— Неравенство между нашими цивилизациями огромно, продолжал Лавр Федотович. — я не говорю о неравенстве биологическом, природа одарила вас гораздо более щедро, чем нас, не стоит и говорить о неравенстве социальном, вы давно прошли ту стадию общественного развития, в которую мы едва лишь вступили. И уж конечно я не говорю о неравенстве научно-техническом — по самым скромным подсчётам вы обогнали нас на несколько веков. Я буду говорить о прямом следствии этих трех аспектов — о гигантском психологическом неравенстве, которое является главной причиной неудачи наших переговоров. Нас разделяет гигантская революция массовой психологии, к которой мы только начали готовиться, и о которой вы, наверное, уже забыли. Психологический разрыв не позволяет нам составить правильное представление о целях вашего прибытия сюда, мы не понимаем, зачем вам нужна дружба и сотрудничество с нами. Ведь мы только вышли из состояния непрерывных войн, из мира кровопролития и насилия, из мира лжи, подлости, корыстолюбия, мы ещё не отмылись от грязи этого мира, мы сталкиваемся с явлениями, которые наш разум не способен вскрыть, когда в нашем распоряжении остаётся наш огромный, но не освоенный ещё опыт, наша психология побуждает нас строить модели явлений по нашему образу и подобию. Грубо говоря, мы не доверяем вам, как не доверяем всё ещё себе самим. Наша классовая психология базируется на эгоизме, утилитаризме и мистике. Установление и расширение контакта с вами означает для нас прежде всего немыслимое усложнение и без того сложного положения на нашей планете. Наш эгоизм, наш антропоцентризм, тысячелетиями воспитываемый в нас религиями и наивными философиями уверенных в нашем первоначальном превосходстве, в нашей исключительности и избранности — всё это грозит породить чудовищный психологический шок, вспышку иррациональной ненависти, истерического страха перед вашими невообразимыми восможностями. Ощущение огромного унижения и внезапного падения с трона царя природы в грязь. Наш утилитаризм породит у огромной части населения стремление безумно воспользоваться материальными благами прогресса, доставшегося без усилий, даром, что грозит неотвратимо повернуть души к тунеядству и потребительству, а, видит бог, что мы уже сейчас отчаянно боремся с этим, как следствием нашего собственного научно-технического прогресса. Что же касается нашего закоренелого мистицизма, нашей застарелой надежды на добрых богов, добрых царей и героев, надежды на вмешательство авторитетной личности, которая придёт и снимет с нас все заботы и всю ответственность, что касается этой оборотной стороны нашего эгоизма, то вы, вероятно, даже представить себе не можете, каков будет в этом смысле результат вашего постоянного присутствия у нас на планете. Я надеюсь, что вы теперь и сами видите, что расширение контактов грозит свести к нулю то немногое, что нам самим удалось сделать в области революции в психологии. И вы должны понимать, что ни в вас, ни в ваших достоинствах и в ваших недостатках лежит причина нашего отказа от контакта. Она лежит только в нас, в нашей неподготовленности. Мы отчётливо понимаем это и, категорически отказываясь от расширения контакта с вами сегодня, мы отнюдь не собираемся увековечить такое положение. Поэтому мы со своей стороны предлагаем... — Лавр Федотович возвысил голос, все встали.

— Мы предлагаем через пятьдесят лет после вашего отлёта повторить встречу полномочных представителей обеих цивилизаций на северном полюсе планеты плутон. Мы надеемся, что к этому времени мы будем более подготовленными к благоприятному и обдуманному сотрудничеству наших цивилизаций. — Лавр Федотович кончил и сел, и все сели. остался стоять только Хлебовводов и пришелец.

— Присоединяюсь целиком и полностью к содержанию и форме предложеного здесь председателем, — резко и сухо заговорил Хлебовводов. — я считаю своим долгом, однако, не оставлять никаких сомнений у высокой договаривающейся стороны в нашей решимости всеми средствами не допускать контактов до условленного времени. Полностью огромное техническое, а следовательно, и военное превосходство вашей договаривающейся стороны, я, тем не менее считаю своим долгом совершенно недвусмысленно заявить, что любая попытка насильственного навязывания контакта, в какой бы форме она не предпринималась, будет рассматриваться нами с момента вашего отлёта, как акт агрессии и будет встречена всей мощью земного оружия. Всякий корабль, появившийся в зоне достижения наших боевых средств будут уничтожаться без предепреждения.

— Хватит? — спросил меня Эдик.

Все выглядели, как на фотографии.

— Не знаю, — сказал я. — век бы слушал.

— Да, не плохо получилось, — сказал Эдик. — но кончать надо. Такой расход мозговой энергии...

Он выключил реморализатор и Фарфуркис тотчас заныл:

— Товарищи, ну невозможно работать, ну куда это мы заехали...

Выбегалло пожевал губами, мутно огляделся и полез в бороду чесаться.

— Точно! — сказал Хлебовводов и сел. — надо кончать. Я тут в меньшинстве, но я что? Я — пожалуйста! Не хотите его в милицию, не надо. Только рационализировать нам этого фокусника, как необъяснённое явление, ей-богу ни к чему. Подумаешь, отрастил себе две руки...

— Не берёт! — горько произнёс у меня над ухом Эдик. плохи дела, саша... Нет у них морали, у этих канализаторов...

— Гррм, — сказал Лавр Федотович и разразился небольшой речью, из которой следовало, что общественности не нужны необъяснимые явления, которые могли бы представить, по тем или иным причинам, но не представляют документацию, удовлетворяющую их право на необъясненность. С другой стороны, народ уже давно требует беспощадного выкорчёвывания бюрократизма и бумажной волокиты во всех инстанция. На основании этого тезиса Лавр Федотович выразил общее мнение, что рассмотренное дело номер 72, надлежит перенести на декабрь месяц текущего года, с тем, чтобы дать возможность товарищу Константинову к. К. Отбыть по месту постоянного жительства и успеть вернуться оттуда с надлежаще оформленными документами. Что же касается товарищу Константинову к. К. Материальной помощи, то тройка имеет право оказывать таковую или ходатайствовать в оказании таковой лишь в тех случаях, когда проситель представляет собой идентифицированное ею необъяснённое явление, а поскольку товарищ Константинов как таковое явление ещё не идентифицирован то вопрос о предоставлении ему помощи откладывается до декабря, а точнее до момента идентификации...

Большая круглая печать на сцене не появилась и я облегчённо вздохнул. Константин же, который в ситуации так до конца и не разобрался, и которого давно уже распирало, демонстративно, очень по нашему, плюнул и исчез.

— Это выпад! — радостно закричал Хлебовводов. — видели, как он харкнул? Весь пол заплевал!

— Возмутительно, — согласился Фарфуркис. — я квалифицирую это, как оскорбление.

Я же говорил— жулик— сказал Хлебовводов. — надо связаться с милицией, пускай его посадят на пятнадцать суток, пускай он улицы подметает в четыре руки...

— Нет, товарищ Хлебовводов, — возразил Фарфуркис, — это не милицией пахнет. Здесь вы недооцениваете, это плевок в лицо общественности и администрации, это дело подсудное!

Лавр Федотович безмолвствовал, но его короткие веснусчатые пальцы возбуждённо бегали по столу— то ли он искал какую-то особенную кнопку, то ли телефон. Запахло политической уголовщиной. Выбегалло, которому на константина глубоко начхать, не мычал и не телился. Я прокашлялся и попросил внимания. Внимание было мне даровано. Хотя и не очень охотно— глаза уже возбуждённо сверкали, загривки щетинились, клыки готовы были рвать, а когти драть. Стараять говорить по возможности более веско, я напомнил тройке, что в её интересах занимать галактоцентрические, а отнюдь не антропоцентрические позиции. Я указал, что обычаи и способы выражения чувств у инопланетных существ могут и должны сильно отличаться от человеческих. Я обратился к изжёванной аналогии с обычаями различных племён и народов нашей планеты. Я выразил уверенность, что товарища Фарфуркиса не удовлетворило бы потирание носами в качесиве приветствия, принятого между некоторыми народами севера, но что товарищ Фарфуркис вряд ли воспринял бы это потирание, как унижение его положения, как члена тройки. Что касается товарища константинова, то обычаи сплёвывать на землю избыток жидкости, определннного химического состава, образующегося в ротовой полости, обычай, означающий у некоторых народов земли не удовольствие, а стремление оскорбить собеседника, может и должен у инопланетого существа выражать нечто совершенно иное, в том числе и благодарность за внимание. Так называемый плевок у товарища Константинова мог представлять собой чисто нейтральную функцию, связанную со спецификой физиологического функционирования его организма... /«Чего там— функция! — заорал Хлебовводов. — Заплевал весь пол, как бандит и смылся!»/ наконец нельзя упускать из виду возможности интерпритировать упомянутое физиологическое отправление товарища Константинова, как действие связанное с его способом молниеносного передвижение в простарнстве...

Я разливался соловьём, и с облегчением наблюдал, как пальцы Лавра Федотовича двигались всё медленнее и медленнее, и, наконец, успокоенно легли на бюваре. Хлебовводов продолжал ещё рявкать, но чуткий факфуркис быстро уловил изменение ситуации и перенёс острие удара в совершенно неожиданную сторону. Он вдруг обрушился на коменданта, который до сих пор, считая себя в полной безопасности с простодушным любопытством, наблюдал развитие инцидента.

— Я давно уже обратил внимание на то, — загремел Фарфуркис. Что воспитательная работа в колонии необъяснённых явлений поставлена безобразно. Политико-просветительные лекции почти не проводятся. Доска наглядной агитации отражает вчерашний день. Вечерний университет культуры практически не функционирует. Все культурные мероприятия в их колонии сведены к танцулькам, демонстрациям заграничных фильмов, к пошлым эстрадным представлениям. Лозунговое хозяйство запущено. Колонисты предоставлены сами себе, многие из них морально опустошены, и никто не разбирается в международном положении, а самые отсталые из колонистов, например, дух некоего винера, даже не понимают, где находятся. В результате аморальные поступки, хулиганство и поток жалоб от населения. Позавчера птеродактиль Кузьма, покинув территорию колонии и несомненно находясь в нетрезвом виде, летал над клубом рабочей молодёжи и скусывал электрические лампочки, окаймляющие транспарант с надписью «добро пожаловать». Некий Николай долгоносиков, именующий себя телепатом и спиритом, обманным путём проник в женское общежитие педагогического техникума и производил там беседы и действия, которые были квалифицированы администрацией, как религиозная пропаганда. И вот сегодня мы сталкиваемся с новым печальным следствием преступно-халатного отношения коменданта колонии товарища Зубо к вопросам воспитания и пропаганды. Чем бы ни было на самом деле сплевывание товарищем Константиновым избытка жидкости из ротовой полости, оно свидетельствует о недостатке понимания товарищем Константиновым где он находится и как обязан себя вести, это в свою очередь есть просчёт товарища Зубо, который не разъяснил колонистам смысла пословицы народной: «в чужой монастырь со своим уставом не суйся». И я считаю, что мы обязаны поставить на вид товарищу Зубо, сторого предупредить его и обязать повысить уровень воспитательной работы во вверенной ему колонии.

Фарфуркис закруглился и за коменданта принялся Хлебовводов. Речь его была несвязна, но полна смутных угроз и намёков какого-то жуткого смысла, что комендант совсем ослабел и открыто глотал пилюли, пока Хлебовводов орал: «я тебя поплююсь..! Ты понимаете, что или совсем ошалели?...»

— Грррм, — сказал наконец Лавр Федотович и пошёл ставить каменные точки над всякими буквами.

Комендант получил на вид за недостойное поведение в присутствии тройки, выразившее в плевании на пол товарищем Константиновым, а также за утрату административного обоняния. Товарищ Константинов получил предупреждение в дело за хождение по потолку в обуви. Фарфуркис получил уставное замечание за систематическое превышение регламента при выступлении, а Хлебовводов — за нарушение административной этики, выразившееся в попытке облыжно оболгать Константинова к. К. Выбегалле был объявлен устный выговор за появление в строю в небритом виде.

— Других предложений нет? — осведомился Лавр Федотович. Хлебовводов тотчас же ткнулся ему в ухо и зашептал. Лавр Федотович выслушал и закончил:

— Есть также предложение напомнить некоторым представителям снизу о необходимости более активно участвовать в работе тройки.

Теперь получили все, никто не был забыт и ничто не было забыто. Атмосфера сразу очистилась, все — даже комендант — повеселели, только Эдик нахмурился, погрузившись в задумчивость.

— Следующий, — произнёс Лавр Федотович. — доложите, товарищ Зубо.

— Дело номер второе, — зачитал комендант. — фамилия: прочерк. Имя: прочерк. Отчество: прочерк. Кличка: Кузьма. год и место рождения: не установлены, вероятно конго.

— Он что, немой, что-ли? — благодушно осведомился Хлебовводов.

— Говорить не умеет, — ответил комендант. — только квакает.

— От рождения такой?

— Надо полагать, да.

— Наследственость, стало быть, плохая, — проворчал Хлебовводов. — оттого и в бандиты подался. Судимостей много?

— У кого? — спросил ошарашенный комендант. — у меня?

— Да нет, почему у тебя? У этого... У бандита. Как его там по кличке? Васька?

— Протестую, — нетерпеливо сказал Фарфуркис. — товарищ Хлебовводов исходит из предвзятого, что клички бывают только у бандитов. Между тем в инструкции в параграфе восьмом главы четвёртой предполагается наделять кличкой необъяснённое явление, которое идентифицируется как живое существо, не обладающее разумом.

— А! — сказал Хлебовводов разочарованно. — собака какая-нибудь. А я думал, бандит. Это когда я заведовал кассой взаимопомощи театральных деятелей при вто, был у меня кассир...

— Я протестую! — плачущим голосом закричал Фарфуркис. — это нарушение регламента. Так мы до ночи не кончим!

Хлебовводов поглядел на часы.

— И верно, — сказал он. — извиняюсь. Валяйте браток, где ты там остановился?

— Пункт пятый, — прочитал комендант. — национальность: птеродактиль.

Все содрогнулись, но время поджимало, и никто не сказал ни слова.

— Образование: прочерк, — продолжал читать комендант. знание иностранных языков: прочерк. Профессия и место работы в настоящее время: прочерк. Был ли за границей: вероятно, да...

— Ох, это плохо, — пробормотал Хлебовводов. — плохо это! Ох, бдительность... Птеродактиль говорите? Это что же — белый он? Или чёрный?

— Он, как бы сказать, сероватый такой, — объяснил комендант.

— Ага, — сказал Хлебовводов. — и говорить не может, только квакает... Ну, ладно, дальше.

— Краткая сущность необъясненности: считается вымершим пятьдесят миллионов лет назад, — несмело сказал комендант.

— Несерьёзно всё это как-то, — пробормотал Фарфуркис и поглядел на часы. — да читайте же — простонал он. — дальше читайте.

— Данные о ближайших родственниках: вероятно, все вымерли. Адрес постоянного места жительства: китежград, колония необъяснённых явлений.

— Прописан? — строго спросил Хлебовводов.

— Да вроде бы как прописан, — ответил комендант. — как заявился он, так занесли его в книгу почётных посетителей, так с тех пор и пребывает, можно сказать, прижился Кузьма, — в голосе коменданта послышались нежные нотки: Кузьме он явно покровительствовал.

— У вас всё? — осведомился Лавр Федотович, — тогда есть предложение вызвать дело. Других предложений не было, комендант отдёрнул штору на окне и ласково позвал: «кузь-кузь-кузь-кузь... Вон сидит на трубе, паршивец, — произнёс он нежно. — стесняется... Стеснительный он очень. Ку-у-узь! Кузь-кузь-кузь... Летит, летит, жулик, сообщил он, отступая от окна.

Послышался кожанный шорох и свист, огромная тень на секунду закрыла небо, и Кузьма, трепеща распахнутой перепонкой, плавно опустился на демонстрационный стол. сложив крылья, он задрал голову, разинул длинную зубастую пасть и тихонько квакнул.

— Это он здоровается, — пояснил комендант. — вежливый, сукин кот, всё как есть понимает.

Кузька оглядел тройку, встретился с мертвенным взглядом Лавра Федотовича и вдруг застеснялся ужасно, закутался в крылья, спрятал пасть в брюхо и стал застенчиво выглядывать из кожистых складок одним глазом огромным, зелёным, анахроничным, похожим на полураскрытую ирисовую диафрагму. Прелесть был кузька. Впрочем, на свежего человека он производил устаршающее впечатление. Хлебовводов на всякий случай что-то уронил и полез под стол, откуда пробормотал: «я думал собака какая-нибудь квакающая...»

— Кусается? — спросил Фарфуркис опасливо.

— Как можно! — сказал комендант. — смирная животная, все его гонят, кому не лень. Конечно, если рассердится... Только он никогда не сердится. — Лавр Федотович принялся рассматривать птеродактиля в бинокль, вогнав его этим в окончательное смущение. Кузьма слабо квакнул и совсем спрятал голову в крылья.

— Грррм... — удовлетворённо произнёс Лавр Федотович и отложил бинокль.

Обстановка складывалась благополучно.

— Я думал это лошадь какая-нибудь, — бормотал Хлебовводов, ползая под столом.

— Разрешите мне Лавр Федотович, — попросил Фарфуркис. я вижу в этом деле определённые трудности. Если бы мы занимались рассмотрением необычных явлений, я без колебания поднял бы руку за немедленную рационализацию. Действительно крокодил с крыльями — явление довольно необычное в наших климатических условиях. Однако, наша задача — рассмотреть необъяснённые явления, и тут и я испытываю недоумение. Присутсвуют ли в деле номер два элемент необъясненности? Если не присутствует, то почему мы должны это дело рассматривать? Если, напротив, присутствует, то в чём же, собственно состоит? Может быть товарищ научный консультант имеет сказать по этому поводу?

Товарищ научный консультант имел, что сказать. На смешанном франко-русском жаргоне он поведал тройке, что причёска марии брийон неизменно приводила в восхищение всех собиравшихся на рауты у барона де водрейля, какового факта он, научный консультант, не может не признать; что необъясненность... Эта... Данного ля птеродактиль Кузьма лежит, значит в одной плоскости с его необычностью, о чём он, научный консультант, считает своим горьким, но почётным долгом напомнить товарищу Фарфуркису, что платон был его, научного консультанта, другом, по науке, в лице его, научного консультанта, истина дороже, что крылатость крокодила или, наличие у некоторых крокодилов двух и более крыльев, до сих пор наукой не объяснены, а потому он, научный консультант, попросил бы вашего садовника показать ему те чудесные туберозы, о которых говорили в прошлую пятницу, что, наконец, он, научный консультант, не видит особенных причин откладывать рационализацию данного дела, но, с другой стороны, хотел бы оставить за собой право решительно протестовать против таковой.

Пока Выбегалло трепался, в поте лица отрабатывая свой многосотенный оклад денежного содержания, я торопливо составлял план предстоящей компании. Кузьма мне очень понравился, и мне было ясно одно: если мы сейчас не вмешаемся, кузьке будет плохо.

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович. — какие будут вопросы к докладчику?

— У меня вопросов нет, — заявил Хлебовводов, который убедился, что кузька не кусается, и сразу же обнаглел. но как я полагаю, что это обыкновенный крокодил с крыльями и больше ничего. И напрасно научный консультант наводит нам тут тень на плетень... И потом, я замечаю, что комендант развёл у себя в колонии любимчиков и прикармливает их за государственный счёт. Я не хочу, конечно сказать, что у него там семейственность или он, скажем, взятки от этого крокодила берёт, но факт, по-моему, налицо: крокодил с крыльями — самая простая штука, возятся с ним, как с писанной торбой. Гнать его надо из колонии, пусть работать идёт.

— Как же работать, — сказал комендант, очень болевший за кузьку.

— А так! У нас все работают! Вот он, здоровенный лоб какой сидит. Ему бы брёвна на лесопилке подносить... Или пусть камень грузит. Может, скажете, у него жилы слабые? я этих крокодилов знаю, я их всяких повидал... И крылатых и всяких...

— Как же так, — страдал комендант. — он же всё-таки не человек, он же всё-таки животное. У него диета...

— Ничего, у нас животные тоже работают. Лошади, например. Пускай в лошади идёт. Диета у него!... У меня вон тоже диета, а я вот из-за него без обеда сижу... — однако Хлебовводов чувствовал, что заврался, Фарфуркис смотрел на него насмешливо, и поза Лавра Федотовича наводила на размышления. Учтя все эти обстоятельства Хлебовводов сделал вдруг резкий поворот:

— Постойте! Постойте! — заорал он. — это какой же у нас Кузьма? Это не тот ли Кузьма, который лампочки жрал?... ну, да, тот самый и есть! Это что-же, и меры, значит, к нему приняты не были? Ты, товарищ Зубо, не выкручивайтесь, ты мне прямо скажите: меры были приняты?

— Были, — сказал комендант с горячностью.

— Какие именно?

— Слабительное ему дали, — сказал комендант. Видно было, что за Кузьму он будет стоять насмерть.

Хлебовводов ударил кулаком по столу, и Кузьма от страху напустил лужу. Тут уж я разозлился и выкрикнул, обращаясь к Лавру Федотовичу:

— Что это за издевательство над ценным научным экспонатом!

Фарфуркис тоже заявил, что он протестует, что товарищ Хлебовводов опять пытается навязать тройке несвойственные ей функции. Лавр же Федотович облизал у себя бледный указательный палец и резким движением перебросил у себя в бюваре несколько листков, что служило у него признаком сильнейшего раздражения. Надвигалась буря.

— Эдик, — прошептал я умоляюще. Эдик, внимательно следивший за развитием событий, взял реморализатор навскидку и прицелился в Лавра Федотовича. Лавр Федотович поднялся и забрал себе голос. Он рассказал о задачах вверенной ему тройки, вытекающих из её возросшего авторитета и возросшей её ответственности. Он предложил присутсвующим развернуть ещё более нетерпимую борьбу за повышение трудовой дисциплины, против бюрократизма и за высокий моральный уровень всех и каждого, за здоровую критику и здоровую самокритику, потив обезлички, за укрепление противопожарной безопасности, против зазнайства, за личную ответственность каждого, за образцовое содержание отчётности и против недооценки собственных сил. Народ нам скажет спасибо, если мы свои задачи мы станем выполнять. Ещё более активно, чем раньше народ нам не простит, если эти задачи мы не станем выполнять. Какие будут конкркетные предложения по организации работы тройки в с изменившвмися условиями?

Хлебовводов по привычке размахнулся и предложил взять повышенные обязательства, например, чтобы в связи с возросшим авторитетом тройки, комендант товарищ Зубо обязался бы увеличить свой рабочий день до четырнадцати часов, а научный консультант, товарищ Выбегалло, отказался бы от обеденного перерыва. Однако это партизанское решение не встретило энтузиазма. Напротив, оно встретило яростный отпор названных лиц. Отгремела короткая перепалка, в ходе которой выяснилось, что, между прочим, час обеденного перерыва давно наступил.

— Есть такое мнение, — заключил Лавр Федотович. — что пора перейти к отдыху и обеду. Заседание тройки прерывается до восемнадцати ноль-ноль... — затем он в высшей степени благодушно обратился к коменданту. — а крокодила вашего, товарищ Зубо, мы возьмём и отдадим в зоопарк. как полагаете?

— Эх! — сказал героический комендант. — Лавр Федотович! товарищ Вунюков! Христом-богом, спасителем нашим... Нет же у нас в городе зоологического сада!

— Будет! — ответил Лавр Федотович и тут же демократически пошутил:

— Простой сад у нас есть, детский тоже есть, а теперь и зоологический будет. Тройка троицу любит.

Взрыв предобеденного хохота побудил Кузьму ещё раз сделать неприличность.

Лавр Федотович погрузил в портфель свои председательские принадлежности, поднялся из-за стола и степенно двинулся к выходу. Хлебовводов и Выбегалло, сбив с ног зазевавшегося Фарфуркиса, кинулись, отпихивая друг друга, открывать ему дверь.

— Бифштекс — это мясо, — благосклонно сообщил им Лавр Федотович.

— С кровью! — преданно закричал Хлебовводов.

— Ну, зачем же с кровью, — донёсся голос Лавра Федотовича уже из приёмной.

Мы с Эдиком распахнули все окна. С лестницы доносилось: «Нет уж, позвольте, Лавр Федотович... Бифштекс без крови, Лавр Федотович, это хуже, чем выпить и не закусить... Наука полагает, что... Эта... С лучком, значить... Народ любит хорошее мясо, например, бифштекс...»

— В гроб они меня вгонят, — озабоченно сказал комендант. — погибель они моя, мор, глад и семь казней египетских...



 

5. Дело N 15 и выездная сессия


Вечернее заседание не состоялось, официально было объявлено, что Лавр Федотович, а также товарищ Хлебовводов и Выбегалло отравились за обедом грибами и врач рекомендовал им всем до утра полежать. Однако дотошный комендант не поверил официальной версии. Он при нас позвонил в гостиничный ресторан и переговорил со своим кумом метрдотелем. И что же? Выяснилось: за обедом Лавр Федотович и профессор Выбегалло, выступая против товарища Хлебовводова в практической дискусии относительно сравнительных преимуществ прожаренного бифштекса перед бифштексом с кровью, стремясь выяснить на деле, какое из этих состояний бифштекса наиболее любимо общественностью и, следовательно, перспективно, скушали под коньячок и пельзенское бархатное по четыре экспериментальных порции из фонда шеф-повара. Теперь им всем плохо, и до утра, во всяком случае, на людях появиться не смогут.

Я ликовал, как школьник, у которого внезапно и тяжело заболел учитель. Мы попрощались с ним, купили себе по стаканчику мороженного и возвратились к себе в гостиницу. Весь вечер мы просидели в номере, обсуждая своё положение. Эдик признался, что Кристобаль Хозевич был прав — тройка оказалась более крепким орешком, нежели он предполагал. Разумная, рациональная сторона её психики оказалась сверхестественно консервативной и сверхупругой. Правда она поддавалась воздействию мощного реморализирующего поля, но немедленно возвращалось в исходное состояние, как только поле выключалось. Я было предложил Эдику не включать поле вовсе, но Эдик отверг это предложение. Запасы разумного, доброго, вечного были у тройки весьма ограничены, и сколько нибудь длительное воздействие реморализатора грозило истощить их до последней капли. Наше дело научить их думать: но они не учатся. Эти бывшие канализаторы разучились учиться. Впрочем, не всё ещё потеряно. Осталась ещё эмоциональная сторона психики. Область чувств. Раз не удаётся разбудить в них разум, надо попытаться разбудить в них совесть. Именно этим, он, Эдик, намерен заняться на следующем заседании.

Мы обсуждали этот вопрос до тех пор, пока к нам не ввалился возбуждённый клоп Говорун. Оказывается, он подал заявление, чтобы тройка приняла его без всякой очереди и обсудило одно его предложение. Только что он от коменданта получил извещение и теперь вот заглянул узнать, будем ли мы присутствовать на завтрешнем утреннем заседании, которое обещает стать историческим. Завтра мы всё поймём, завтра мы всё узнаем, что он такое. Тогда благодарное человечество станет носить его на руках, и он нас не забудет. Он кричал, размахивая лапками, бегал по стенам и мешал Эдику сосредоточиться. Мне пришлось взять его за шиворот и вынести в коридор. Он не обиделся, он был выше этого. Завтра всё разрешится, пообещал он, спросил номер апартамента Хлебовводова и удалился. Я лёг спать, а Эдик, расстелив на столе лист бумаги, ещё долго сидел над разобранным реморализатором.

Когда Говоруна вызвали, он появился в комнате заседаний не сразу. Было слышно, как он препирается в приёмной с комендантом, требуя какого-то церемониала, какого-то повышенного пиетета, а также почётного караула. Эдик начал волноваться, и мне пришлось выйти в приёмную и сказать клопу, чтобы он перестал ломаться, а то будет плохо.

— Но я требую, чтобы он сделал три шага мне навстречу, кипятился Говорун. — пусть нет караула, но какие-то элементарные правила должны же выполняться! Я же не требую, чтобы он встречал меня у дверей... Пусть сделает три шага навстречу и обнажит голову!

— О ком ты говоришь? — спросил я, опешив.

— Как это о ком? Об этом, вашем... Кто там у вас главный? Вунюков?

— Балда, — прошипел я. — ты хочешь, чтобы тебя выслушали? Иди немедленно! В твоём распоряжении тридцать секунд!

И Говорун сдался. Бормоча что-то насчёт нарушения всех и всяческих правил, он вошёл в комнату заседаний, и, нахально, ни с кем не поздоровавшись, развалился на демонстрационном столе. Лавр Федотович с мутными и пожелтевшими после вчерашнего глазами, тотчас взял бинокль и стал клопа рассматривать. Хлебовводов страдая от тухлой отрыжки, проныл:

— Ну чего там с ним говорить? Ведь уже всё говорено... Он нам только голову морочит...

— Минуточку, — сказал Фарфуркис, бодрый и розовый, как всегда. Гражданин Говорун, — обратился он к клопу. — тройка сочла возможным принять вас вне процедуры и выслушать ваше, как вы пишете, чрезвычайно важное заявление. Тройка предлагает вам быть по возможности кратким и не отнимать у неё драгоценное время. Что вы имеете заявить? Мы вас слушаем.

Несколько секунд Говорун выдерживал ораторскую паузу. затем он с шумом подобрал под себя ноги, принял горделивую позу, надув щёки, заговорил:

— История человеческого племени, — начал он. — хранит на своих страницах немало позорных свидетельств варварства и недомыслия. Грубый невежественный солдат заколол архимеда. Вшивые попы сожгли джордано бруно. Оголтелые фанатики травили чарльза дарвина, галилео галилея. История клопов также сохранила упоминание о жертвах невежества и обскуратизма. Всем памятны великие мучения клопа-энциклопедиста сапукла, указавшего нашим предкам, травоядным и древесным клопам, путь истинного прогресса и процветания. В забвении и нищете закончил свои дни имперутор — создатель теории групп крови, вексофоб, решивший проблему плодовитости, пульп, открывший анабиоз. варварство и невежество обоих наших племён не могло не наложить, и действительно наложило, свой роковой отпечаток на взаимоотношения между нами. Втуне погибли идеи великого клопа утописта платуна, проповедовавшего идею симбиоза клопа и человека и видевшего будущность клопиного племени не на исконном пути паразитизма, а на светлых дорогах дружбы и взаимной помощи. Мы знаем случаи, когда человек предлагал клопам мир, защиту и покровительство, выступая под лозунгом: «мы одной крови, вы и я», но жадные, вечно голодные клопиные массы игнорировали этот призыв, бессмысленно твердя: «пили, пьём и будем пить». — Говорун залпом осушил стакан воды, облизнулся и продолжал, надсаживаясь, как на митинге: сейчас мы впервые в истории наших племён стоим перед лицом ситуации, когда клоп предлагает человечеству мир, защиту и покровительство, требуя взамен только одного: признания. впервые клоп нашёл общий язык с человеком. Впервые клоп общается с человеком не в постели, а за столом переговоров. Впервые клоп взыскует не материальных благ, а духовного общения. Так неужели же на распутье истории, перед поворотом, поворотом, который вознесёт оба племени на недосягаемую высоту, мы будем топтаться в нерешительности, вновь идя на поводу у невежества и взаимоотчужденности, отвергая очевидное и отказываясь признать свершившееся чудо?

Я, клоп Говорун, единственный говорящий клоп во вселенной, единственное звено понимания между нашими племенами, говорю вам от имени миллионов: — опомнитесь! Отбросьте предрассудки, растопчите косность, соберите в себе всё доброе и разумное и открытыми и ясными глазами взгляните в глаза великой истине: клоп Говорун есть личность исключительная, явление необъяснённое и, быть может, даже необъяснимое!

Да, тщеславие этого насекомого способно было поразить даже самое заскорузлое воображение. Я чувствовал, что добром это не кончится, и толкнул Эдика локтем, чтобы он был готов. Оставалась, правда, надежда на то, что состояние желудочной прострации, в котором пребывала большая и лучшая часть тройки, помешает взрыву стастей. Благоприятным фактором было отсутствие обожравшегося до постельного режима Выбегаллы. Лавру Федотовичу было нехорошо, он был бледен и обильно потел, Фарфуркис не знал, на что решиться, и с беспокойством поглядывал по сторонам, и я уже подумал, что всё обошлось, как вдруг Хлебовводов произнёс:

— Пили, пьём и будем пить... Это же он про кого. Это же он про нас, поганец! Кровь нашу! Кровушку! А? — он дико огляделся. — да я же его сейчас к ногтю!... Ночью от них спасу нет, а теперь и днём! Мучители! — и он принялся яростно чесаться. Говорун несколько испугался, но, однако, продолжал держаться с достоинством, впрочем, краем глаза он осторожно высматривал на всякий случай подходящую щель. По комнате распространялся крепчайший запах дорогого коньяка.

— Кровопийцы! — прохрипел Хлебовводов, вскочил и ринулся вперёд.

Сердце у меня замерло. Эдик схватил меня за руку — он тоже испугался. Говорун прямо-таки присел от ужаса. Но Хлебовводов, держась за живот, промчался мимо демонстрационного стола, распахнул дверь и исчез. Было слышно, как он грохочет каблуками по лестнице. Говорун вытер со лба холодный пот и обесСиленно опустил усы.

— Грррм, — как-то жалобно произнёс Лавр Федотович. кто ещё просит слова?

— Позвольте мне, — сказал Фарфуркис, я понял, что машина заработала. — заявление гражданина Говоруна произвело на меня совершенно особенное впечатление. Я искренне и категорически возмущён. И дело здесь не только в том, что гражданин Говорун искажённо трактует историю человечества, как историю страдания отдельных выдающихся личностей. Я также готов оставить на совести оратора его абсолютно несамокритические высказывания относительно собственной особы. Но его предложение, его идея о союзе... Даже сама мысль о таком союзе, звучит на мой взгляд, оскорбительно и кощунственно. За кого вы нас принимаете, гражданин Говорун? Или, может быть, ваше оскорбление преднамеренно? Лично я склонён квалифицировать его как преднамеренное! И более того, я сейчас посмотрел материалы предыдущего заседания по делу гражданина говоруна, и с горечью убедился, что там отсутствуют, совершенно, на мой взгляд, необходимые частные определения по этому делу. Это, товарищи, наша ошибка, наш просчёт, который нам надлежит исправить, с наивозможнейшей быстротой. Что я имею в виду? Я имею в виду тот простой факт, что в лице гражданина Говоруна мы имеем дело с типичным говорящим паразитом, то есть с праздношатающимся тунеядцем без определённых занятий, добывающим седства к жизни предосудительными путями, каковые вполне можно квалифицировать, как преступные...

В эту минуту на пороге появился измученный Хлебовводов. Проходя мимо Говоруна, он замахнулся на него кулаком, пробормотав: «у-у, собака бесхвостая шестиногая!...» Говорун только втянул голову в плечи. Он понял, наконец, что его дело плохо. «Саша, шептал мне Эдик в панике. — саша, придумай что-нибудь... У меня здесь закоротило...» Я лихорадочно искал выход, а Фарфуркис тем временем продолжал:

— Оскорбление человечества, оскорбление ответственного органа, типичное тунеядство, место которому за решёткой, не слишком ли это много, товарищи? Не проявляем ли мы здесь мягкотелость, беззубость, либерализм буржуазный и гуманизм абстрактный? Я ещё не знаю, что думают по этому поводу мои уважаемые коллеги, и я не знаю, какое решение будет принято по этому делу, однако как человек, по натуре не злой, но принципиальный, я позволю себе обратиться к вам, гражданин Говорун, со словами предостережения. Тот факт, что вы, гражданин Говорун, научились говорить, вернее болтать по-русски, может, конечно, некоторое время служить сдерживающим фактором в нашем к вам отношении. Но берегитесь! Не натягивайте струны слишком туго!

— Задавить его, паразита! — прохрипел Хлебовводов. вот я его сейчас спичкой! — он стал хлопать себя по карманам.

На Говоруне лица не было. На Эдике — тоже. Он судорожно копался в реморализаторе. А я всё не мог найти выхода из возникшего тупика.

— Нет-нет, товарищ Хлебовводов. — брезгливо морщась проговорил Фарфуркис. — я против незаконных действий. Что это за линчевание? Мы с вами не в техасе. Необходимо всё оформить по закону. Прежде всего, если не возражает Лавр Федотович, надлежит рационалирировать гражданина говоруна, как явление необъясненое и, следовательно находящееся в нашей компетенции...

При этих словах Говорун просиял. О, тщеславие!...

— Далее, — продолжил Фарфуркис. — нам надлежит квалифицировать рационализированное необъяснённое, как вредное, следовательно, в процессе утилизации подлежит списанию. дальнейшая процедура предельно проста, мы составляем акт примерно таким образом: акт о списании клопа говорящего, именуемого ниже Говоруном...

— Правильно! — прохрипел Хлебовводов. — печатью его!...

— Это произвол!... — слабо крикнул Говорун.

— Позвольте! — вскинулся Фарфуркис. — что значит — произвол? Мы списываем вас согласно параграфу семьдесят четвёртому приложения о списывании остатков, где совершенно отчётливо говорится...

— Всё равно произвол, — кричит клоп. — палачи! Жандармы...

И тут меня наконец осенило.

— Позвольте, — сказал я. — Лавр Федотович! Вмешайтесь, я прошу вас! Это же разбазарИвание кадров!

— Грррм, — еле слышно произнёс Лавр Федотович. Его так мутило, что ему было всё равно.

— Вы слышите? — сказал я Фарфуркису. — И Лавр Федотович совершенно прав! Надо меньше придавать значение форме и пристальнее вглядываться в содержание. Наше оскорбленое чувство не имеет ничего общего с интересами народного хозяйства. Что за административная сентиментальность? Разве у вас здесь пансион благородных девиц? Или курсы повышения квалификации?... Да, гражданин Говорун позволил себе дерзость, позволил себе сомнительные Параллели. да, гражданин Говорун ещё далёк от совершенства, но разве это значит, что мы должны списать его за ненадобностью? Да вы что, товарищ Фарфуркис? Или вы, может быть, способны сейчас вытащить из кармана второго говорящего клопа? Может, среди ваших знакомых есть ещё говорящие клопы? Откуда это барство, это чистоплюйство? «Мне не нравится говорящий клоп, давайте спишем говорящего клопа...» А вы, товарищ Хлебовводов? Да, я вижу, вы — сильно пострадавший от клопов человек. Я глубоко сочувствую вашим пережИваниям, но я спрашиваю: может, вы уже нашли средство борьбы с кровососущими паразитами? С этими пиратами постелей, с этими гангстерами народных снов, с этими вампирами запущенных гостиниц...

— Вот я и говорю, — сказал Хлебовводов. — задавить его без разговоров... А то акты какие-то...

— Не-ет, товарищ Хлебовводов! Не позволим! Пользуясь болезнью научного консультанта, вводить здесь методы грубо-административные, вместо административно-научных. не позволим вновь торжествовать волюнтаризму и субъективизму! Неужели вы не понимаете, что присутствующий здесь гражданин Говорун, являет собой единственную пока возможность начать работу среди этих остервенелых тунеядцев? Было время, когда некие доморощенные клопинные таланты повернули клопов— вегетарианцев к их нынешнему отвратительному модус вивенди. Так неужели же наш современный, образованный, обогащённый всей мощью теории и практики, клоп не способен совершить обратного переворота? Снабжённый тщательно составленными инструкциями, вооружённый новейшими достижениями педагогики, ощущая за собой поддержку всего прогрессивного человечества, разве не станет он архимедовым рычагом, с помощью коего мы окажемся способными повернуть историю клопов вспять, к лесам и травам, к лону природы, к чистому, простому и невинному существованию? Я прошу комиссию принять к сведению все эти соображения и тщательно их обдумать.

Я сел, Эдик, бледный от восторга, показал мне кольшой палец. Говорун стоял на коленях и, казалось, горячо молился. Что касается тройки, то, поражённая моим красноречием, она безмолвствовала. Фарфуркис глядел на меня с радостным изумлением. Видно было, что он считает мою идею гениальной и сейчас лихорадочно обдумывает возможные пути захвата командных высот в этом новом, неслыхаом мероприятии. Уже виделось ему, что он составляет обширную дальнейшую инструкцию, уже носились перед его мысленным взором бесчисленные планы, параграфы и приложения. Уже в воображении своём он консультировал Говоруна, организовывал курсы русского языка для особо одарённых клопов, назначался главой государственного комитета по распространению вегетарианства среди кровососущих, расширяющая деятельность охватит также комаров и мошку, мокреца и слепней, оводов и муху зубатку...

— Травяные клопы тоже, я вам скажу, не сахар... — проворчал консервативный Хлебовводов. Он уже сдался, но не хотел признаться в этом и цеплялся к частностям. Я выразительно пожал плечами.

— Товарищ Хлебовводов мыслит узкоместными категориями, возразил Фарфуркис, сразу вырываясь на полкорпуса вперёд.

— Ничего не узкоместными, — возразил Хлебовводов. очень даже широкие, эти, как их, воняют же! Но я понимаю, что это можно подработать в процессе. Я к тому что можно ли на этого положиться... На этого стрекулиста... несерьёзный он какой-то... И заслуг за ним никаких не видно...

— Есть предложение, — сказал Эдик. — может быть, создать подкомиссию для изучения этого вопроса во главе с товарищем Фарфуркисом. Рабочим заместителем товарища Фарфуркиса я бы предложил товарища Привалова, человека незаинтересованного и объективного.

Тут Лавр Федотович вдруг поднялся. Простым глазом было видно, что он здорово сдал после вчерашнего. Обыкновенная человеческая слабость светилась сквозь обычно каменные черты его. Да, гранит дал трещину, бастион несколько подкосился. Но всё-таки, несмотря ни на что, он стоял могуч и непреклонен.

— Народ, — произнёс бастион, болезненно заводя глаза. народ не любит замыкаться в четырех стенах. Народу нужен простор. Народу нужны поля и реки. Народу нужен ветер и солнце...

— И луна, — добавил Хлебовводов, преданно глядя на бастион снизу вверх.

— И луна, — подтвердил Лавр Федотович. — здоровье народа надо беречь, оно принадлежит народу. Народу нужна работа на открытом воздухе. Народу душно без открытого воздуха...

Мы ещё ничего не понимали, даже Хлебовводов терялся в догадках, но проницательный Фарфуркис уже собрал бумаги, упаковал записную книжку и что-то шептал коменданту. Комендант кивнул и почтительно осведомился:

— Народ любит ходить пешком или ездить на машине?

— Народ, — провозгласил Лавр Федотович. — предпочитает ездить в открытом автомобиле. Выражая общее мнение, предлагаю настоящее заседание перенести, а сейчас провести намеченное на вечер выездное заседание по соответствующим делам. Товарищ Зубо, обеспечте, с этими словами Лавр Федотович грузно опустился в кресло.

Все засуетились, комендант бросился подавать машину. Хлебовводов отпаивал Лавра Федотовича боржомом, а Фарфуркис забрался в сейф и принялся искать соответствующие дела. Я под шумок схватил Говоруна за ногу и выбросил его вон. Говорун не сопротивлялся: пережитое потрясло его и надолго выбило из колеи. Тем временем был подан автомобиль. Лавра Федотовича вывели под руки и бережно погрузили на сиденье. Хлебовводов, Фарфуркис и комендант, толкаясь и огрызаясь друг на друга, оккупировали заднее сиденье.

— А машина— то пятиместная, — озабоченно сказал Эдик. нас не возьмут.

Я ответил, что не вижу в этом ничего плохого. Я наболтался сегодня на целый месяц вперёд. Безнадёга всё это. Спасли дурака клопа, и ладно, пошли купаться. Однако Эдик сказал, что не пойдёт купаться. Он невидимо последует за автомобилем и проведёт ещё один сеанс — под открытым небом. В конце концов, это, может быть, даже лучше...

Вдруг в автомобиле поднялся крик, сцепились Фарфуркис с Хлебовводовым. Хлебовводов, которому от запаха бензина стало хуже, требовал немедленного движения вперёд. При этом кричал, что народ любит быструю езду. Фарфуркис же чувствовал себя единственным в машине деловым человеком, ответственным за всё, доказывал, что присутсвие постороннего непроверенного шофёра, превращает заседание в открытое, и что, кроме того, согласно инструкции, заседание в отсутствии научного консультанта проводиться не могут, а если и проводятся, то в дальнейшем признаются недействительными.

«Затруднение?» — осведомился Лавр федотович слегка окрепшим голосом. — «Товарищ Фарфуркис, устраните.»

Ободрённый Фарфуркис с азартом принялся устранять. И не успел я глазом моргнуть, как меня кооптировали в качестве врио научного консультанта, шофёр был отпущен, а я сидел на его месте. «Давай, давай, — шептал мне на ухо невидимый Эдик. — ты мне ещё может быть поможешь...» Я нервничал и озирался, вокруг машины собралась толпа ребятишек. Одно дело — со всей этой компанией в закрытом помещении, — и совсем другое — выставляться на общее обозрение.

— Ехать бы, — умирал Хлебовводов. — с ветерком бы...

— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — есть предложение ехать. Другие предложения есть?... Шофёр, поезжайте.

Я завёл двигатель и стал осторожно разворачиваться, пробираясь сквозь толпу ребятишек. Первое время Фарфуркис страшно надоедал мне советами. То он советовал мне остановиться — там, где остановка была запрещена, то советовал мне не гнать и напоминал мне о ценности жизни Лавра Федотовича, то он требовал, чтобы я ехал быстрее, потому что встречный ветер недостаточно энергично обвевал чело Лавра Федотовича, то он требовал, чтобы я не обращал внимания на сигналы светофоров, ибо это подрывает авторитет тройки... Однако, когда мы миновали белые тьмускорпионьские черёмушки и выехали за город, когда перед нами открылись зелёные луга, а вдали засинело озеро, когда машина запрыгала по щебёнке с гребёнкой, в машине наступила умиротворённая тишина. Все подставились свежему ветру, все щурились на солнце, всем было хорошо. Лавр Федотович закурил первую сегодня «герцеговину флор», Хлебовводов тихонько затянул какую-то ямщицкую песню, комендант подрёмывал, прижимая к груди папку с делами, и только Фарфуркис после короткой борьбы нашёл в себе силы справиться с изнеженностью. Развернув карту тьмускорпиони с окрестностями, он деятельно наметил маршрут, который, впрочем, оказался никуда не годным, потому что Фарфуркис забыл, что у нас автомобиль, а не вертолёт. Я предложил ему свой вариант: озеро — болото холм. На озере мы должны были рассмотреть дело плезиозавра, на болоте рационализировать и утилизировать имеющееся там уханье, на холме нам предстояло обследовать так называемое заколдованное место. Фарфуркис, к моему удивлению не возражал. Выяснилось, что он полностью доверяет моей водительской интуиции, более того, он был всегда высокого мнения о моих способностях, ему очень приятно будет и работать со мной в клопиной подкомиссии, он давно меня держит на примете, он вообще всегда держит на примете нашу чудесную, талантливую молодёжь. Он сердцем всегда с молодёжью, но он не закрывает глаза на её существенные недостатки. Нынешняя молодёжь мало борется, мало уделяет внимания борьбе, нет у неё стремления бороться дальше, больше, бороться за то, чтобы борьба по-настоящему стала главной, первоочередной задачей всей борьбы, а ведь если она, наша чудесная, талантливая молодёжь, и дальше будет так мало бороться, то в этой борьбе у неё останется мало шансов стать настоящей борющейся молодёжью, всегда занятой борьбой за то, чтобы стать настоящим борцом, который борется за то, чтобы его борьба...

Плезиозавра мы увидали ещё издали — нечто похожее на ручку от зонтика торчало из воды в двух километрах от берега. Я подвёл машину к пляжу и остановился. Фарфуркис всё ещё боролся с грамматикой во имя борьбы за борющуюся молодёжь, Хлебовводов уже стремительно выбросился из машины и распахнул дверцу рядом с Лавром Федотовичем. Однако Лавр Федотович выходить не пожелал, он благосклонно посмотрел на Хлебовводова и сообщил, что в озере — вода, что заседание выездной сессии тройки он объявляет открытым, и что слово предоставляется товарищу Зубо. Комиссия расположилась на травке, рядом с автомобилем, настроение у всех было какое-то нерабочее. Фарфуркис расстегнулся, я вообще снял рубашку, чтобы не терять случая позагорать. Комендант, поминутно нарушая инструкцию, принялся отбарабанивать анкету плезиозавра по кличке лизавета, никто его не слушал. Лавр Федотович задумчиво разглядывал озеро перед собой, словно прикидывая, нужно ли оно народу, а Хлебовводов, как он работал председателем колхоза имени театра моссовета и получал по пятнадцать поросят от свиноматки. В двенадцати шагах от нас шелестели осы, на дальних лугах бродили коровы, и уклон в сельскохозяйственную тематику представлялся весьма извинительным.

Когда комендант зачитал краткую сущность плезиозавра, Хлебовводов сделал ценное замечание, что ящур — опасная болезнь скота, и можно только удивляться, что здесь он плавает на свободе. Некоторое время мы с Фарфуркисом лениво втолковывали ему, что ящур — это одно, а ящер это совсем другое. Хлебовводов, однако, стоял на своём, ссылаясь на журнал «Огонёк», где совершенно точно и неоднократно упоминался какой-то ископаемый ящер. «Вы меня не собьёте, — говорил он. — я человек начитанный, хотя и без высшего образования». Фарфуркис, не чувствуя себя достаточно компетентным, отступился, я же продолжал спорить, пока Хлебовводов не предложил позвать сюда плезиозавра и спросить его самого. «Он говорить не умеет», — сообщил комендант, присевший с нами на корточки.— «Ничего, разберёмся, — возразил Хлебовводов. — всё равно же полагается его вызвать, так хоть польза какая-то будет.»

— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — вопросы к докладчику будут? Нет вопросов? Вызовите дело, товарищ Зубо.

Комендант вскочил и заметался по берегу. Сначала он сорванным голосом кричал: «Лизка! Лизка!» но поскольку плезиозавр, видимо ничего не слышал, комендант сорвал с себя пиджак начал им размахивать, как потерпевший кораблекрушение при виде паруса на горизонте. Лизка не подавала никаких признаков жизни. «Спит, с отчаянием сказал комендант. — наглоталась окуней и спит...» Он ещё побегал и помахал, а потом попросил меня погудеть. Я принялся гудеть. Лавр Федотович, высунувшись через борт, глядел на плезиозавра в бинокль. Я гудел минуты две, а потом сказал, что хватит, что нечего аккумуляторы подсаживать — дело казалось мне безнадеждным.

— Товарищ Зубо, — не опуская бинокль, произнёс Лавр Федотович. — почему вызваный не реагирует?

Комендант побледнел и не нашёлся, что сказать.

— Хромает у вас в хозяйстве дисциплина, — подал голос Хлебовводов. — подраспустили подчинённых.

Комендант рванул на себе рубашку и разинул рот.

— Ситуация чревата подрывом авторитета, — сокрушённо заявил Фарфуркис. — спать нужно ночью, а днём нужно работать.

Комендант в отчаянии принялся раздеваться. Действительно, иного выхода у него не было. Я спросил коменданта, умеет ли он плавать. Выяснилось, что нет, не умеет, но ему всё равно. «Ничего, — кровожадно сказал Хлебовводов. — на дутом авторитете выплывет.» Я осторожно высказал сомнение в целесообразности предпринимаемых действий. Комендант несомненно, утонет, и есть ли необходимость в том, чтобы тройка брала на себя несвойственные ей функции, подменяя собой станции спасения на водах. Кроме того, напомнил я, в случае утонутия коменданта задача всё равно останется невыполненной, и логика событий подсказывает, что тогда плыть придётся либо Фарфуркису, либо Хлебовводову. Фарфуркис возразил, что вызов дела является функцией и прерогативой представителя местной администрации, а с отсутствием такового — функцией научного консультанта, так что мои слова рассматривают, как выпад, как попытку свалить с больной головы на здоровую. Я заявил, что в данном случае, я являюсь не столько научным консультантом, сколько водителем казённого автомобиля, от которого не имею права удаляться далее, чем на несколько шагов. Вам следовало бы знать приложение к правилам движения по улицам и дорогам, — сказал я укоризненно, ничем не рискуя. — параграф двадцать первый.

Наступило тягостное молчание, чёрная ручка от зонтика попрежнему маячила на горизонте. Все с трепетом следили, как медленно, словно трехствольная орудийная башня линейного корабля, поворачивается голова Лавра Федотовича. Все мы находились на одном плацу, и никому из нас не хотелось залпа.

— Господом нашим, — не выдержал комендант, стоя на коленях в одном бельё. — спасите иисусом христом... Не боюсь я плыть и тонуть не боюсь!... Но ей то что, лизке-то... Глотка у ей, что твоё метро? Она не меня, она корову может сглотнуть, как семечку! Спросонья-то...

— В конце концов, — несколько нервничая, произнёс Фарфуркис. — зачем её звать! В конце концов и отсюда видно, что никакого интереса она не представляет. Я предлагаю её рационализировать и за ненадобностью списать...

— Списать её, заразу! — радостно подхватил Хлебовводов. Корову она может сглотнуть, подумаешь! Тоже мне, сенсация! Корову и я могу сглотнуть, а ты вот от этой коровы добейся... Пятнадцать поросят, понимаешь, добейся, вот это работа!

Лавр Федотович, наконец, развернул главный калибр. однако, вместо орды враждующих индивидуумов, вместо гнёзда кипения противоречивых страстей, вместо недисциплинированных, подрывающих авторитет тройки, пауков в банке, он обнаружил в поле зрения прицела сплочённый рабочий коллектив, исполненный стремления: списать заразу лизку и перейти к следующему вопросу. Залпа не последовало. Орудийная башня развернулась в противоположном направлении и чудовищные жерла отыскали на горизонте ничего не подозревающую ручку от зонтика.

— Народ, — донеслось из боковой рубки. — народ смотрит вдаль. Эти плезиозавры народу...

— Не нужны! — выпалил Хлебовводов из малого калибра и промазал.

Выяснилось, что эти плезиозавры нужны народу позарез, что отдельные члены тройки утратили чувство перспективы, что отдельные коменданты, видимо, забыли, чей хлеб они едят, что отдельные представители нашей славной интеллигенции обнаруживают склонность смотреть на мир через чёрное стекло и что, наконец, дело номер восемь впредь до выяснения должно быть отложено и пересмотрено в один из зимних месяцев, когда до него можно будет добраться по льду. Других предложений не было, вопросов к докладчику — тем более. На том и порешили.

— Перейдём к следующему вопросу, — объявил Лавр федотович, и действительные члены тройки, толкаясь, устремились к заднему сиденью. Комендант торопливо одевался, бормоча: «я же тебе это припомню... Лучшие же куски давал... Как дочь родную... Скотина водоплавающая...»

Затем мы двинулись дальше по просёлочной дороге, бегущей вдоль берега озера. Дорога была страшненькая, и я возносил хвалу небесам, что лето стоит сухое, иначе бы нам тут и конец. Однако хвалил я небеса преждевременно, потому что по мере продвижения к болоту, дорога всё чаще обнаруживала тенденции к исчезновению и превращению в две заросшие осокой рытвины. Я врубил демультипликатор и прикидывал физические возможности своих спутников. Было совершенно ясно, что от толстого дряблого Фарфуркиса проку будет мало. Хлебовводов выглядел мужиком жилистым, но мне неизвестно было, оправился ли он в достаточной степени после желудочного удара. Лавр Федотович вряд ли даже вылезет из машины. Так что действовать в случае чего мне придётся с комендантом, потому что Эдик не станет себя, наверное, обнаруживать, ради только того, чтобы вытолкнуть из грязи девятисоткилограммовую машину.

Пессимистические размышления мои были прерваны появлением впереди гигантской чёрной лужи. Это не было патриархальной, буколистической лужей типа миргородской, всеми изъезженной, и ко всему притерпевшейся. Это не была, также мутная глинистая урбаническая лужа, лениво и злорадно развалившаяся среди неубранных куч строительного мусора. Это было спокойное и хладнокровное, зловещее в своём спокойствии, мрачное образование, небрежно втиснувшееся между двумя рядами хилой осиновой поросли, загадочное как взгляд сфинкса, коварное как царица тамара, наводящее на кошмарную мысль о бездне, забитой затонувшими грузовиками. Я резко затормозил и сказал:

— Всё, приехали.

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович. — товарищ Зубо, доложите дело.

В наступившей тишине было слышно, как колеблется комендант. До болота было ещё довольно далеко, но комендант тоже видел лужу и тоже не видел выхода, он покорно вздохнул и зашелестел бумагами.

— Дело номер тридцать восемь, — прочитал он. — фамилия: прочерк. Имя: прочерк. Отчество: прочерк. Название: коровье вязло.

— Минуточку! — прервал его Фарфуркис тревожно. — слушайте! Он поднял палец и застыл.

Мы прислушались и услышали. Где-то далеко-далеко победно запели серебрянные трубы. Множественный звук этот пульсировал, нарастал и словно приближался. Кровь застыла у нас в жилах. Это трубили комары, и притом не все, а пока только командиры рот, или даже командиры батальонов и выше. И таинственно внутренним взором, попавшего в ловушку мы увидели вокруг себя гектары топкой грязи, поросшей редкой осокой, покрытой слежавшимися слоями прелых листьев, с торчащими сучьями, и всё это под сенью болезненно тощих осин, и на всех этих гектарах, на каждом квадратном сантиметре — ряды поджарых рыжеволосых канибалов, лютых, изголодавшихся, самоотверженных.

— Лавр Федотович! — пролепетал Хлебовводов. — комары!

— Есть предложение! — нервно закричал Фарфуркис. — отложить рассмотрение данного дела до октября... Нет, до декабря месяца!

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович с удивлением. — общественности не ясно...

Воздух вокруг нас вдруг наполнился движением. Хлебовводов взвизгнул и ударил себя по физиономии. Фарфуркис ответил ему тем же.

Лавр Федотович начал медленно и с изумлением отворачиваться. И тут совершилось невозможное: огромный рыжий пират чётко, как на смотру, пал Лавру Федотовичу на чело и сходу, не примериваясь, вонзил в него шпагу по самые глаза. Лавр Федотович отшатнулся. Он был потрясён, он не понимал, он не верил. И началось. Мотая головой, как лошадь, отмахиваясь локтями, я принялся разворачивать автомобиль на узком пространстве между зарослями осинника. справа от меня возмущённо рычал и ворочался Лавр Федотович, а с заднего сиденья доносилась буря аплодисментов, словно разгорячённая компания уланов или гусар предавалась взаимооскорблениям действием. К тому моменту, когда я уже закончил разворот я уже распух. У меня было такое ощущение, что уши мои превратились в горячие оладьи, щёки в караваи, а на лбу взошли многочисленные рога.

— Вперёд! — кричали на меня со всех сторон. — газу! Да подтолкните же его! Я вас под суд отдам, товарищ Привалов!

Двигатель ревел, клочья грязи летели со всех сторон, машина прыгала, как кенгуру, но скорость была мала, отвратительно мала, а на встречу нам с бесчисленных аэродромов снимались всё новые и новые эскадрильи, эскадры, армады. Преимущество противника в воздухе было абсолютным. Все, кроме меня, остервенело занимались самокритикой, переходящей в самоистязание. Я же не мог оторвать рук от баранки, и не мог даже отбиваться ногами, у меня оставалась свободной только одна нога, и я ею бешенно чесал всё, до чего мог дотянуться. Потом, наконец, мы вырвались из зарослей осинника обратно на берег озера. дорога сделалась получше и шла в гору. В лицо мне ударил тугой ветер. Я остановил машину. Я перевёл дух и стал чесаться. Я чесался с упоением, я никак не мог перестать, а когда всё-таки перестал, то обнаружил, что тройка доедает коменданта. Комендант был обвинён в подготовке и осуществлении террористического акта. Ему предъявили счёт за каждую выпитую из членов тройки каплю крови, и он оплачивал этот счёт сполна.

То, что осталось от коменданта к моменту, когда я вновь обрёл способность видеть, слышать и думать, не могло уже, собственно называться комендантом, как таковым: две-три обглоданных кости, опустошённый взгляд и слабое бормотание... «Господом богом, иисусом, спасителем нашим...»

— Товарищ Зубо, — произнёс, наконец, Лавр Федотович. почему вы прекратили зачитывать дело? Продолжайте докладывать.

Комендант принялся трясущимися руками собирать по машине разбросанные листки.

— Зачитайте непосредственно краткую сущность необъясненности, приказал Лавр Федотович.

Комендант, всхлипнув в последний раз, прерывающимся голосом прочёл:

— Обширное болото, из которого время от времени доносятся ухающие и ахающие звуки.

— Ну? — сказал Хлебовводов. — что дальше?

— Дальше ничего. Всё.

— Как-так — всё? — плачущим голосом взвыл Хлебовводов. убили меня! Зарезали! Ради чего? Звуки ахающие... Зачем нас сюда привёз, террорист? Ты это нас ухающие звуки слушать привёз? За что же мы кровь проливали? Ты посмотри на меня, как я теперь в гостинице появлюсь? Ты же мой авторитет на всю жизнь подорвал! Я же тебя сгною, сгною так, что от тебя уханья не останется!

— Грррм, — сказал Лавр Федотович и Хлебовводов замолчал.

— Есть предложение, — продолжал Лавр Федотович. — ввиду представления собой дело номер тридцать восемь под названием «коровье вязло «исключительной опасности для народа, подвергнуть данное дело высшей мере рационализации, а именно признать названное необъяснённое явление иррациональным, трансцендентным, а следовательно реально не существующим, и как таковое исключить навсегда из памяти народа, то есть из географических и топографических карт.

Хлебовводов и Фарфуркис бешенно захлопали в ладоши. Лавр Федотович извлёк из-под сиденья свой гигантский портфель, и положил его плашмя себе на колени.

— Акт! — возвал он. На портфель лёг акт о высшей мере. — подписи! — на акт пали подписи.

— Печать!!!

Лязгнула дверца сейфа, волной накатила канцелярская затхлость, и перед Лавром Федотовичем возникла большая круглая печать. Лавр Федотович взял её обеими руками, занёс над актом и опустил. Мрачная тень прошла по небу, автомобиль слегка просел на рессорах. Лавр Федотович убрал портфель под сиденье и продолжал:

— Коменданту колонии товарищу Зубо за безответственность содержания в колонии иррационального, трансцендентного, а следовательно реально не существующего болота «коровье вязло», за необеспечение безопасности работы тройки, а также за проявленный при этом героизм, объявить благодарность с занесением. Есть ещё предложения?... Следующий? Что у нас ещё, товарищ Зубо?

— Заколдованное место, — сказал воспрянувший комендант. — Недалеко отсюда, километров пять.

— Комары? — осведомился Лавр Федотович.

— Христом-богом... — истово сказал комендант. — спасителем нашим... Нету их там. Муравьи разве что...

— Хорошо, — констатировал Лавр Федотович, — осы, пчёлы? — продолжал он, обнаруживая высокую прозорливость и неусыпную заботу о народе.

— Ни боже мой, — сказал комендант.

Лавр Федотович долго молчал.

— Бешенные быки? — спросил он наконец.

Комендант заверил его, что ни о каких быках в этих окрестностях не может быть и речи.

— А волки? — спросил Хлебовводов подозрительно.

В окрестностях не было ни волков, ни медведей, о которых вовремя вспомнил Фарфуркис. Пока они упражнялись в зоологии, я рассматривал карту, выискивая кратчайшую дорогу к заколдовонному месту. Высшая мера уже оказала своё действие. На карте был тьмускорпионь, была река скорпионка, было озеро зверинное, были какие-то лопухи, болота же, «коровье вязло», которое распространилось дальше между озером звериным и лопухами больше не было. вместо него на карте имело место анонимное белое пятно, какое можно видеть на старых картах на месте антарктики. мне было дано указание продолжать движение и мы поехали.

Мы миновали овсы, пробрались сквозь стадо коров, обогнули рощу круглую, форсировали ручей студенный, и через полчаса оказались перед местом заколдованным. Это был холм. С одной стороны он порос лесом. Вероятно, здесь кругом стоял сплошной лес, тянувшийся до самого китежграда. Но его свели, и осталось только то, что осталось на холме. На самой вершине виднелась почерневшая избушка, по склону перед нами бродили две коровы под охраной большой понурой собаки. Возле крыльца копались в земле куры, а на крыше стояла коза. — Что же вы остановились? — спросил меня Фарфуркис. надо же подъехать, не пешком же нам...

— И молоко у них, по всему видать, есть... — добавил Хлебовводов. — я бы молочка сейчас выпил. Когда, понимаешь, грибами отравишься, очень полезно молока выпить. ехай, ехай, чего стали!

Комендант попытался объяснить им, что подъехать к холму ближе невозможно, но объяснения его были встречены таким ледяным изумлением Лавра Федотовича, разразившегося мыслью о целебных свойствах парного молока, такими стенаниями Фарфуркиса: «сметана с погреба!», что он не стал спорить. Честно говоря, я его тоже не понял, но мне стало любопытно.

Я включил двигатель, и машина весело покатилась к холму. Спидометр принялся отсчитывать километры, шины шуршали по колючей траве, Лавр Федотович неукоснительно смотрел вперёд, а заднее сидение в предвкушении молока и сметаны затеяло спор — чем на болотах питаются комары. Хлебовводов вынес из личного опыта суждение, что комары питаются, исключительно ответственными работниками, совершающими инспекционные поездки. Фарфуркис, выдавая желаемое за действительное, уверял, что комары живут самоедством. Комендант же кротко, но настойчиво, лепетал о божественном, о какой-то божьей росе и о жареных акринах. Так мы ехали минут двадцать. Когда спидометр показал, что пройдено пятнадцать километров, Хлебовводов спохватился:

— Что же это получается? — сказал он. — едем, едем, а холм где стоял, там и стоит. Поднажмите, товарищ водитель, что же это вы, браток?

— Не доехать нам до холма, — кротко сказал комендант. он же заколдованный, до него и не дойти... Только бензин даром сожжём.

После этого все замолчали, и на спидометр намоталось ещё семь километров. Холм по-прежнему не приближался ни на метр. Коровы, привлечённые шумом мотора, сначала некоторое время глядели в нашу сторону, затем потеряли к нам интерес и снова уткнулись в траву. На заднем сиденье нарастало возмущение. Хлебовводов и Фарфуркис обменивались негромкими замечаниями, деловитыми и зловещими. «Вредительство», — говорил Хлебовводов. «Саботаж», — возражал Фарфуркис. — «Но злостный». Потом они перешли на шёпот, и до меня донеслось только: «на колодках... Ну да, колёса крутятся, а машина стоит. Комендант?... Может быть и врио консультант... Бензин... Подрыв экономики... потом машину спишут с большим пробегом, а она как новенькая...» Я не обращал внимания на этих зловещих попугаев, но потом вдруг хлопнула дверца, и ужасным, стремительно удаляющимся голосом заорал Хлебовводов. Я изо всех сил нажал на тормоз. Лавр Федотович, продолжая движение, с деревяным стуком, не меняя осанки, влип в ветровое стекло. У меня в глазах потемнело от удара, и металичиские зубы Фарфуркиса лязгнули над моим ухом. Машину занесло. Когда пыль рассеялась, я увидел далеко позади товарища Хлебовводова, который всё ещё катился вслед за нами, размахивая конечностями.

— Затруднения? — осведомился Лавр Федотович обыкновенным голосом. Кажется он даже не заметил удара. — товарищ Хлебовводов, устраните.

Мы устраняли затруднение довольно долго. Пришлось сходить за Хлебовводовым, который лежал в метрах тридцати позади, ободранный, с лопнувшими брюками и очень удивлённый. Выяснилось, что он заподозрил нас с комендантом в заговоре, будто мы незаметно поставили машину на колодки и гоним с корыстными целями километраж. Движимый чувством долга он решил сойти на дорогу и вывести нас на чистую воду, заглянув под машину. Теперь он был буквально поражён тем, что это ему не удалось. Мы с комендантом приволокли его к машине, положили его так, чтобы он самолично убедился в своём заблуждении, а сами отправились на помощь Фарфуркису, который искал и никак не мог найти очки и верхнюю челюсть. Фарфуркис искал их в машине, но комендант нашёл их далеко впереди. Недоразумение было полностью устранено, возражения Хлебовводова оказались довольно поверхностными, и Лавр Федотович, только теперь осознав, что парного молока нет, не будет, и быть не может, внёс предложение не тратить бензин, принадлежащий народу, а приступить к своим прямым обязанностям.

— Товарищ Зубо, — произнёс он. — доложите дело.

У дела номер двадцать девять фамилии, имени и отчества, как и следовало ожидать, не оказалось. Оказалось только условное наименование — «заколдун». Год рождения его терялся в глубине веков, место рождения определялось с точностью до минуты дуги. По национальности заколдун был русский, образования не имел, иностранных языков не ведал, профессия у него была холм. Место работы в данное время опять же определялося упомянутыми выше координатами. За границей заколдун сроду не был, ближайшим родственником его была мать-сыра земля, адрес же постоянного места жительства определялся всё теми же координатами и с той же точностью, что же касается краткой сущности необъясненности, то Выбегалло, не мудрствуя лукаво выразил её предельно кратко: «во-первых, не проехать, во-вторых, не пройти». Комендант сиял. Дело уверенно шло на рационализацию. Хлебовводов был доволен анкетой. Фарфуркис восхищался необъясненностью, ничем не угрожающей народу, и Лавр Федотович, по-видимому, тоже не возражал. Во всяком случае он доверительно сообщил нам, что народу нужен холм, а так же равнины, овраги, буераки, эльбрусы и казбеки. Но тут дверь избушки растворилась, и на крыльцо выбрался, опираясь на палочку, старичок в длинной подпоясанной рубахе до колен. Он потоптался на пороге, посмотрел из-под руки на солнце, махнул рукой на козу, чтобы слезла с крыши и уселся на ступеньку.

— Свидетель! — сказал Фарфуркис. — а не вызвать ли нам свидетеля?

— Так что же, свидетель... — упавшим голосом сказал комендант. — разве чего не ясно? Ежели вопросы есть, то я могу...

— Нет, — сказал Фарфуркис, с подозрением глядя на него. Нет, зачем же вы, вы вот где живёте, а он здешний.

— Вызвать, вызвать! — сказал Хлебовводов. — пусть молока принесёт.

— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — товарищ Зубо, вызовите свидетеля по делу номер двадцать девять.

— Эх! — воскликнул комендант, ударивши соломенной шляпой в землю. Дело рушилось на глазах. — да если бы он мог сюда прийти, он бы разве там сидел? Он там, можно сказать, в заключении! Не выйти ему отсюда! Как он там застрял, так он там и останется...

В полном отчаянии, под пристальными подозрительными взглядами тройки, предчувствуя новые неприятности и ставший от этого необычно словоохотливым, комендант поведал нам сказание о заколдунском леснике Феофиле. Как он жил себе не тужил в своей сторожке, с женой, молодой тогда ещё совсем был, здоровенный. Как ударила однажды в холм зелёная молния, и начались страшные происшествия. жена Феофила как раз в город уходила, вернулась — не может взойти на холм, до дома добраться. И Феофил к ней рвался. Двое суток к ней без передышки с холма бежал нет не добежать. Так он там и остался. Он там, жена здесь... Потом, конечно, успокоился, жить-то надо. Так до сих пор и живёт, ничего, привык...

Выслушав эту страшную историю и задав несколько каверзных вопросов, Хлебовводов вдруг сделал открытие: переписи Феофил избежал, воспитательной работе не подвергался и вполне возможно, что остался кулаком мироедом.

— Две коровы у него, — говорил Хлебовводов. — и телёнок вот, коза. А налогов не платит... — глаза его расширились. — раз телёнок есть, значит и бык у него где-то спрятан!

— Есть бык, это точно, — уныло признался комендант. он у него верно на той стороне пасётся...

— Ну, браток, и порядочки у тебя, — зловеще сказал Хлебовводов. — знал я, чувствовал я, что ты хапуга ты и очковтиратель, но такого даже от тебя не ожидал. Чтобы ты — подкулачник, чтобы ты покрывал мироеда...

Комендант набрал в грудь побольше воздуха и заныл:

— Святой девой марией, двенадцатью первоапостолами...

— Внимание! — прошептал невидимый Эдик. Лесник Феофил вдруг поднял голову и, прикрываясь от солнца ладонью, посмотрел в нашу сторону. Затем он встал, отбросил клюку, начал неторопливо спускаться с холма, оскальзываясь в высокой траве. Белая, грязная коза следовала за ним, как собачка. Феофил подошёл к нам, сел, подпёр костлявой коричневой рукой подбородок, коза села рядом, уставилась на нас жёлтыми бессовестными глазами.

— Люди, как люди, — сказал Феофил. — удивительно...

Коза обвела нас взглядом и выбрала Хлебовводова.

— Это вот Хлебовводов, — сказала она. — рудольф архипович. Родился в девятьсот десятом, в хохломе, имя родители почерпнули из великосветского романа, по образованию — школьник седьмого класса, происхождения родителей стыдится, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного...

— Йес, — подтвердил Хлебовводов, стыдливо хихикая. Натюрдих, яволь!

— ...Профессии, как таковой не имеет. В настоящее время — руководитель-общественник. За границей был: в италии, во франции, в обоих германиях, в венгрии, в англии... И так далее... Всего в сорока двух странах. Везде хвастался и хапал. Отличительная черта характера — высокая социальная живучесть и приспосабливаемость, основанная на принципиальной глупости и на стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов.

— Так, — сказал Феофил. — можете что-нибудь к этому прибавить, рудольф архипович?

— Никак нет! — весело сказал Хлебовводов. — разве что вот... Орто... Доро... Ортоксальный... Не совсем ясно!

— Быть ортодоксальнее ортодоксов означает примерно следующее, — сказала коза. — если начальство не довольно каким-нибудь учёным, вы объявляете себя врагом науки вообще, если начальство недовольно каким-нибудь иностранцем, вы готовы объявить войну всему, что за кордоном.

— Так точно, — сказал Хлебовводов. — иначе невозможно, образование у нас больно маленькое, иначе того и гляди промахнёшься.

— Крал? — небрежно спросил Феофил.

— Нет, — сказала коза. — подбирал, что с возу упало.

— Убивал?

— Ну что вы! — засмеялась коза. — лично — никогда.

— Расскажите что-нибудь, — попросил Хлебовводова Феофил.

— Ошибки были, — быстро сказал Хлебовводов. — люди не ангелы. И на старуху бывает проруха. Конь на четырех ногах, и то спотыкается. Кто не ошибается, тот не ест, то есть не работает...

— Понял, понял, — сказал Феофил. — будете ещё ошибаться?

— Ни-ког-да! — свято сказал Хлебовводов.

— Благодарю вас, — сказал Феофил. Он посмотрел на Фарфуркиса.

— А этот приятный мужчина?

— Это Фарфуркис, — сказала коза. — по имени и отчеству никогда и никем называем не был. Родился в девятьсот шестнадцатом, в таганроге, образование высшее, юридическое, читает по-английски со словарём. По профессии лектор, имеет степень кандидата исторических наук. За границей не был и не рвётся. Отличительная черта характера — осторожность и предупредительность. Иногда сопряжённая с риском навлечь на себя недовольство начальства, но всегда рассчитанная на благодарность от начальства впоследствии...

— Это не совсем так, — мягко возразил Фарфуркис. — вы несколько подменяете термины. Осторожность и предупредительность являются чертой моего характера безотносительно к начальству, я таков от природы, это у меня в хромосомах. Что же касается начальства, то такова уж моя обязанность — указывать вышестоящим товарищам юридические рамки их компетенции.

— А если он выходит за эти рамки? — спросил Феофил.

— Видите ли, — сказал Фарфуркис. — чувствуется, что вы не юрист. Нет ничего более гибкого и уступчивого, нежели юридические рамки. Их можно указать, но их нельзя перейти.

— Как вы насчёт лжесвидетельствования? — спросил Феофил.

— Боюсь, что этот термин несколько устарел, — сказал Фарфуркис. — мы им не пользуемся.

— Как у него насчёт лжесвидетельствования? — спросил Феофил козу.

— Никогда, — сказала коза. — он всегда свято верит в то, о чём свидетельствует.

— Действительно, что такое ложь, — сказал Фарфуркис. ложь — это отрицание или искажение факта. Но что есть факт? Можно ли вообще в условиях нашей, невероятно усложнившейся действительности говорить о факте? Факт есть явление или деяние засвидетельствованное очевидцами, однако очевидцы могут быть пристрастными, корыстными или просто невежественными. Факт есть деяние или явление, засвидетельствованное в документах. Документы могут быть подделаны или сфабрикованы. Наконец, факт есть деяние или явление, фиксированное лично мной. Однако мои чувства могут быть притуплены или просто обмануты преходящими обстоятельствами, таким образом оказывается, что факт, как таковой, есть нечто весьма эфемерное, расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная потребность вообще отказаться от такого понятия. Но в этом случае ложь и правда становятся первопонятиями, неопределённые через какие бы то ни было более общие категории... Существует большая правда и антипод её, большая ложь. Большая правда так велика и истинность её так очевидна всякому нормальному человеку, каким являюсь я, что опровергать или искажать её, то есть лгать, становится очевидно бессмысленным. Вот почему я никогда не лгу и, естественно, никогда не лжесвидетельствую.

— Тонко, — сказал Феофил. — очень тонко. Конечно, после Фарфуркиса останется эта его философия факта?

— Нет, — сказала коза, усмехаясь. — то есть философия останется, но Фарфуркис тут ни причём. Это не он её придумал. Он вообще ничего не придумал, кроме своей диссертации, так что останется от него только эта диссертация, как образец работ такого рода.

Феофил задумался.

— Правильно ли я понял? — сказал Фарфуркис, обращаясь к Феофилу. — что всё кончено и мы можем продолжить свои занятия?

— Нет ещё, — ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. — я хотел бы задать несколько вопросов вот этому гражданину...

— Как?! — вскричал поражённый Фарфуркис. — Лавру федотовичу?!

— Общественность, — проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в бинокль.

— Вопросы к Лавру Федотовичу, — бормотал потрясённый Фарфуркис.

— Да, — подтвердила коза. — Вунюкову Лавру Федотовичу, год рождения...

— Всё, — прошептал невидимый Эдик. — энергии не хватает, этот Лавр — бездонная бочка...

— Да что же это такое!! — завопил в отчаянии Фарфуркис. — товарищи! Да куда же мы опять заехали, что это такое, неприлично же...

— Правильно, — сказал Хлебовводов. — не наше это дело. пускай милиция разбирается.

— Грррм, — произнёс Лавр Федотович. — другие предложения есть? Вопросы к докладчику есть? Выражая общее мнение я предлагаю дело номер двадцать девять рацонализировать в качестве необъяснного явления, представляющего интерес для министерства пищевой промышленности и министерства финансов. В целях первичной утилизации предлагаю дело номер двадцать девять под наименованием «заколдун» передать в прокуратуру тьмускорпионского района.

Я посмотрел на вершину холма. Лесник Феофил, тяжело опираясь на клюку, стоял на своём крылечке и из-под ладони озирал окрестности. Коза бродила по огороду, я, прощаясь помахал им беретом. Горестный вздох невидимого Эдика прозвучал над моим ухом одновременно с тяжёлым стуком большой круглой печати.



 

6. Эпилог


На другое утро, едва проснувшись, я почувствовал, как всё горько и безнадёжно. Эдик в одних трусах сидел за столом, подперев взлохмаченную голову, перед ним, на листке газеты, блестели детали разобранного до винтика реморализатора. Сразу было видно, что Эдику тоже горько и безнадёжно.

Отшвырнув одеяло я вынул из кармана куртки сигарету и закурил. При других обстоятельствах этот нездоровый поступок вызвал бы немедленную и неоднозначную реакцию эдика, не терпевшего расхлябаности и загрязнености воздуха, при других обстоятельствах я сам бы не решился курить натощак при Эдике, но сегодня нам было всё равно. Мы были разгромлены, мы висели над пропастью.

Во-первых, мы не выспались. Это первое, как выразился бы Модест Матвеевич. До трех часов ночи мы угрюмо ворочались в постелях, подводя горькие итоги, мы открывали окна, пили воду, а я даже кусал подушку.

Мало того, что мы оказались бессильными перед этими канализаторами это было бы ещё ничего. В конце концов нас никто никогда не учил как с ними обращаться. Были мы ещё жидковаты и зеленоваты, пожалуй.

Мало того, что все надежды получить хотя бы наш чёрный ящик и нашего Говоруна развеялись в дым после вчерашней исторической беседы у подьезда гостиницы. В конце концов противник обладал таким мощным оружием, как большая круглая печать, и нам нечего было ей противопоставить. Но речь теперь шла о всей нашей дальнейшей судьбе.

Исторический разговор у подъезда происходил примерно так. Едва я подогнал запылённую машину к гостинице, как на крыльце возник из ничего непривычно суровый Эдик:

Эдик: простите, Лавр Федотович, не могли бы вы уделить мне несколько минут?

Лавр Федотович: /сопит, облизывает комариные волдыри на руке, ждёт, пока ему откроют дверцу машины/.

Хлебовводов: /сварливо/ приём окончен.

Эдик: /сдвигая брови/ я хотел выяснить, когда будут исполнены наши заявки.

Лавр Федотович: /Фарфуркису/ пиво — это от слова «пить».

Хлебовводов: /ревниво/ точно так! Общественность любит пиво.

Все: /лезут из машины/.

Комендант: /Эдику/ да вы не волнуйтесь, в следующем же году рассмотрим.

Эдик: /внезапно осатанев/ я требую прекратить волокиту! /встаёт в дверях, мешая пройти/.

Лавр Федотович: грррм... Затруднение? Товарищ Хлебовводов, устраните.

Эдик: /зарываясь/ я требую немедленного удовлетворения наших заявок!

Я: /уныло/ да брось ты, безнадёга ведь...

Комендант: /испуганно/ христом-богом... Пресвятой богородицей тьмускорпионьской.

Безобразная сцена. Хлебовводов, вставший перед эдиком, измеряет его взглядом с головы до ног. Эдик сбрасывает излишки ярости в виде маленьких шаровых молний, вокруг собираются любознательные. Возглас из открытого окна: «Дай им! Чего смотришь! По луковке!» Фарфуркис что-то торопливо шепчет Лавру Федотовичу. Лавр Федотович: грррм... Есть мнение, что нам надлежит продвигать нашу талантливую молодёжь. Предлагается товарища Привалова утвердить в качестве шофёра при тройке. Товарища Амперяна назначить врио товарища заболевшего Выбегалло. с выплатой разницы в окладе. Товарищ Фарфуркис, приготовьте проект приказа. Копию — вниз. /идёт на Эдика/.

Врожденая вежливость Эдика берёт верх над всем прочим. Он уступает дорогу и даже открывает дверь перед пожилым человеком. Я ошеломлён. Плохо вижу и слышу.

Комендант: /радостно пожимая мне руку/... С повышением вас, товарищ Привалов! Вот всё и уладилось...

Лавр Федотович: /задерживаясь в дверях/ товарищ Зубо.

Комендант: слушаю!

Лавр Федотович: /шутит/ была вам, товарищ Зубо, сегодня баня, так сходите сегодня в баню!

Жуткий хохот удаляющейся тройки. Занавес.

Вспомнив эту сцену, вспомнив, что отныне и надолго мне суждено быть шофёром при тройке, я раздавил окурок и прохрипел: «Надо удирать».

— Нельзя, — сказал Эдик. — позор.

— А оставаться не позор?

— Позор, — согласился Эдик. — но мы разведчики, нас никто пока не освобождал от наших обязаностей. Надо стерпеть нестерпимое. Надо, саша! Надо, умница, одеться и идти на заседание.

Я застонал, но не нашёл, что возразить.

Мы умылись, оделись и даже позавтракали. Мы вышли в город, где все были заняты полезным, нужным делом. Мы угрюмо молчали, мы были жалки.

У входа в колонию на меня вдруг напал старикашка Эдельвейс. Эдик выхватил рубль, но это не произвело обычного действия. Материальные блага больше старикашку не интересовали, он жаждал благ духовных. Он требовал, чтобы я включился в качестве руководителя в работу по усовершенствованию его эвристического агрегата и для начала составил бы развёрнутый план такой работы, рассчитанной на время его, старикашки, учёбы в аспирантуре.

Через пять минут беседы свет окончательно стал мраком перед моими глазами, и горькие слова готовы были вырваться, страшные намерения близились с осуществлению. В отчаянии я понёс какуюто околёсицу насчёт самообучающихся машин. Старик слушал меня, раскрыв рот, и впитывал каждый звук, по-моему он запомнил эту околёсицу дословно. Затем меня осенило. Как опытный провокатор я спросил, достаточно ли сложной машиной является агрегат машкина. Он немедленно и страстно заверил меня, что агрегат невообразимо сложный, что иногда он, Эдельвейс, сам не понимает, что там к чему.

— Прекрасно, — сказал я. — известно, что всякая достаточно сложная электронная машина обладает способностью к самообучению и самовоспроизводству. Самовоспроизводство нам пока не нужно, а вот обучить агрегат машкина печатать тексты самостоятельно, без человека — посредника, мы обязаны в самые короткие сроки. Как это сделать? Мы применим хорошо известный и многократно испытанный метод длительной тренировки, /метод «Монте-Карло»— вставил слегка оживясь Эдик/. Да, монте-карло. Преимущество этого метода в простоте. Берётся достаточно обширный текст, скажем, «жизнь животных» Брема. Машкин садится за свой агрегат и начинает печатать слово за словом, строчку за строчкой, страницу за страницей. При этом анализатор агрегата будет анализировать... /«Думатель будет думать» — вставил Эдик/. Да, именно думать... И таким образом агрегат станет у нас обучаться. Вы и ахнуть не успеете, как он начнёт у вас сам печатать. Вот вам рубль подъёмных, ступайте в библиотеку, за бремом.

Эдельвейс поскакал в библиотеку, а мы, ободрённые этой маленькой победой над местными стихиями, первой нашей победой на семьдесят шестом этаже, пошли своей дорогой, радуясь, что с Эдельвейсом теперь покончено на всегда, что настырный старик не будет путаться под ногами и мучать нас своей глупостью, а будет мирно сидеть себе за «ремингтоном», молотить по клавишам и, высунув язык срисовывать латинские буквы. Он будет долго колотить и срисовывать, а когда мы покончим с бремом, мы возьмём для разгону тридцать томов чарльза диккенса, а там, даст бог, возьмёмся за девяностотомное собрание сочинений льва николаевича со всеми письмами, статьями, заметками и комментариями.

Когда мы зашли в комнату для заседаний, комендант что-то читал вслух, а канализаторы, вкупе с Выбегаллой слушали и кивали. Мы тихонько сели на свои места, взяли себя в руки и тоже стали слушать. Некоторое время мы ничего не понимали, да и не старались понять, но довольно скоро выяснилось, что тройка занята сегодня разбором жалоб, заявлений и информационных сообщений от населения. Федя рассказывал нам, что такое мероприятие проводится еженедельно.

На нашу долю выпало заслушать несколько писем. Школьники села Вунюшино сообщали про местную бабку зою. Все говорят, что она ведьма, что из-за неё урожаи плохие, и внука своего, бывшего отличника василия кормилицына, она превратила в хулигана и двоечника за то, что он снёс в утиль её ногу. Школьники просили разобраться в этой ведьме, в которую они, как пионеры, не верят, и чтобы учёные объяснили научно, как это они портят урожаи и как это они превращают отличников в двоечников, нельзя ли ей переменить плюсы на минусы, чтобы она двоечников превращала в отличников.

Группа туристов наблюдала за лопухами зелёного скорпиона, ростом с корову. Скорпион таинственным излучением усыпил дежурных и скрылся в лесах, похитив месячный запас продовольствия. Туристы предлагали свои услуги для поимки чудовища при условии, что им будут оплачены дорожные расходы.

Житель города тьмускорпиони заядлый п. П. Жаловался на соседа, второй год снимавшего у него молоко при помощи специальной аппаратуры. Требовалось найти управу.

Другой житель тьмускорпиони, гр. Краснодевко с. Т. Выражая негодование по поводу того, что городской парк загажен разными чудовищами и погулять стало негде. Во всём обвинялся комендант Зубо, использующий отходы колонистской кухни для откармлИвания трех личных свиней и безработного тунеядца зятя.

Сельский врач из села Бубнова сообщал, что при операции на брюшную полость гражданина померанцева ста пятнадцати лет, обнаружил у него в отростке слепой кишки древнюю согдийскую монету. Врач обращал внимание общественности на тот факт, что покойный померанцев в средней азии никогда не был и обнаруженной монеты никогда прежде не видел. На остальных сорока двух страницах письма высокоэрудированный эскулап излагал свои соображения относительно телепатии, телекинеза и четвёртого измерения. прилагались графики, таблицы и фотографии, аверсы и реверсы таинственной монеты в натуральную величину.

Мероприятие осуществлялось вдумчиво и без поспешности. По прочтению каждого письма наступала длинная пауза, заполненная глубокомысленными междометиями. Потом Лавр Федотович продувал «герцеговину флор», обращал свой взор к Выбегалле и осведомлялся, какой проект ответа может предложить тройке товарищ научный консультант. Выбегалло широко улыбался красными губами, обоими руками оглаживал бороду, и просив разрешения не вставать, оглашал требуемый проект. Он не баловал корреспондентов тройки разнообразием. Форма ответа применялась стандартная: «Уважаемый /-ая/, /-ые/ гр...! Мы получили и прочли ваше интересное письмо. Сообщаемые вами факты хорошо известны науке и интереса для неё не представляют. Тем не менее мы горячо благодарим вас за ваше наблюдение и желаем вам успехов в работе и в личной жизни». Подпись. Всё. по-моему, это было лучшее изобретение Выбегаллы. Нельзя было не испытывать огромного удовольствия, посылая такой ответ на сообщение о том, что «гр. Щин просверлил в моей стене отверстие и пускает скрозь него отравляющих газов». Но машина продолжала работать с удручающей монотонностью. Однообразно и гнусаво зудел комендант, сыто порыкивал Лавр Федотович, шлёпал губами Выбегалло. Смертельная апатия овладела мною. Я сознавал, что это — разложение, что я погружаюсь в зыбучую трясину духовной энтропии, но не хотелось больше бороться. «Ну ладно, — вяло думалось мне. — и пусть. И так люди живут. Всё разумное действительно, всё действительное — разумно. А поскольку разумно, постольку и добро, а раз уж добро, то почти наверняка и вечно... И какая, в сущности разница между Лавром Федотовичем и Фёдором Симеоновичем? Оба они бессмертны, оба они всемогущи. И чего сориться? Непонятно... что, собственно, человеку нужно? Тайны какие-нибудь загадочные? Не нужны они мне. Знания? Зачем знания при таком окладе денежного содержания? У Лавра Федотовича даже преимущество есть. Он сам не думает, и другим не велит. не допускает он переутомления своих сотрудников — добрый человек, внимательный. И карьеру под ним хорошо сделать, Фарфуркиса оттеснить, Хлебовводова — что они в самом деле... Дураки ведь, только авторитет начальства подрывают. Авторитет надо поднимать. Раз господь начальству ума не дал, то надо ему хотя бы авторитет обеспечить. Ты ему авторитет, а он тебе всё остальное. Полезным, главное, стать, нужным... Правой рукой, или, в крайнем случае, левой...

И я бы погиб, отравленный жуткими эманациями большой круглой печати и банды канализаторов, и кончил бы жизнь свою в лучшем случае экспонатом нашего институтского вивария. И Эдик бы погиб. Он ещё рыпался, он ещё принимал позы, но всё это была одна видимость, на самом же деле, как он мне позже признался, он в это время мечтал вытеснить Выбегаллу и получить для застройки участок в пригороде. Да, погибли бы мы, стоптали бы нас, воспользовавшись нашим отчаянием и упадком духа. Но в какой-то из этих страшных моментов немой гром потряс вокруг нас вселенную. Мы очнулись. На пороге стояли Фёдор Симеонович и Кристобаль Хозевич. Они были в неописуемом гневе. Они были ужасны. Там куда падал их взор, дымились стены и плавились стёкла. Вспыхнул и обвалился плакат про народ и сенсации. Дом дрожал и вибрировал, дыбом поднялся паркет, стулья присели на ослабевших ножках. Этого невозможно было вынести, и тройка этого не вынесла. Хлебовводов и Фарфуркис, тыча друг в друга трепещущими дланями хором возвопили: «это не я! Это всё он!» обратились в жёлтый пар и рассеялись без следа. Профессор Выбегалло пролепетал: «мон дье», нырнул под свой столик и, извлекши оттуда обширный портфель, протянул его громовержцам со словами: «эта... Все материалы, значит, об этих прохвостах у меня здесь собраны, вот они материалы-та». Комендант истово рванул на себе ворот и пал на колени. Лавр Федотович, ощутив вокруг себя некоторое неудобство, беспокойно заворочал шеей и поднялся, упираясь руками в зелёное сукно.

Фёдор Симеонович подошёл к нам, обнял нас за плечи и прижал к своему обширному чреву. «Ну-ну, — прогудел он, когда мы, стукнувшись головами припали к нему. н-ничего, м-молодцы... Т-три дня всё-таки продержались... З-здорово...» Сквозь слёзы, застилавшие глаза, я увидел, как Кристобаль Хозевич, зловеще играя тростью, приблизился к Лавру Федотовичу и приказал ему сквозь зубы:

— Пшёл вон.

Лавр Федотович медленно удивился.

— Общественность... — произнёс он.

— Вон!!! — взревел Хунта.

Секунду они смотрели друг другу в глаза. Затем в лице Лавра Федотовича зашевелилось что-то человеческое — не то стыд, не то страх, не то злоба. Он неторопливо сложил в портфель своё председательское оборудование и проговорил: «есть предложение, ввиду особых обстоятельств, прервать заседание тройки на неопределённый срок».

— Навсегда, — сказал Кристобаль Хозевич, кладя трость поперёк стола.

— Грррм... — проговорил Лавр Федотович с сомнением. Он величественно обогнул стол, ни на кого не глядя, сообщил:

— Есть мнение, что мы ещё встретимся в другое время и в другом месте.

— Вряд ли, — презрительно сказал Хунта, скусывая кончик сигары.

И мы действительно встретились с Лавром Федотовичем совсем в другое время и совсем в другом месте.

Это, впрочем, совсем другая история.

1968

 

 

 

ПООЩРИТЬ SHEBA.SPB.RU КОПЕЕЧКОЙ >>>>

 

На главную Тексты книг БК Аудиокниги БК Полит-инфо Советские учебники За страницами учебника Фото-Питер Техническая книга Радиоспектакли Детская библиотека