Старомодная комедия

Часть первая
     
      Ее шестой день.
      Помнится, в шестьдесят восьмом году в конце июля на берегу Рижского залива началась эта история. Однажды в яркий солнечный день Родион Николаевич, главный врач санатория, представительный мужчина весьма респектабельного вида, сидел в плетеном креслице, заложив ногу но ногу. В приемные часы Родион Николаевич не слишком любил торчать в своем кабинете – для этого вполне хватало дождливой погоды; в солнечные же дни ему нравилось поглядывать на голубое небо и, отрываясь от дел, рассматривать окружающие его кустики и деревья.
      В тени большого каштана, возле окон своего кабинета, он велел поставить нехитрую дачную мебель, превратив этот уголок в некий летний филиал своего рабочего кабинета. Итак, в то памятное утро, когда Родион Николаевич просматривал какие-то деловые бумаги, перед ним и появилась впервые Лидия Васильевна, особа, которую я, к сожалению, не назвал бы молодой. Но так ли уж много значит возраст, если, глядя на женщину, мы догадываемся, как пленительна она была в молодые годы. Впрочем, вглядевшись пристально, мы можем догадаться и о том, что жизнь улыбалась ей не всегда, а уж нынче улыбается совсем не часто. И все же в то утро, когда она впервые предстала перед Родионом Николаевичем, одета она была не без изящества. Я повторяю – не без изящества, хотя и несколько пестро.
      Она. Пожалуй, у меня никаких сомнений, что вас зовут Родион Николаевич.
      Он. Что верно, то верно.
      Она. А если это так, то вы, несомненно, главный врач данного санатория.
      Он. И это не противоречит истине.
      Она. В таком случае я решительно не понимаю, почему вы улыбаетесь.
      Он. Как это ни странно, я тоже не понимаю.
      Она. И все-таки продолжаете улыбаться.
      Он (нахмурился, принял серьезный вид). Как видите, с этим покончено.
      Она. Не найдя вас в кабинете, я по совету дежурной сестры Велты Ваздика спустилась в сад. Очень рада, что обнаружила вас.
      Он. Прошу простить, но в неприемные часы я предпочитаю находиться в саду, возле окон своего кабинета. Прошу садиться.
      Она. Благодарю. (Села.) Хотя об этом вы могли вспомнить и чуть раньше.
      Он. Вы правы. Но мне не сразу пришло это в голову.
      Она. Отчего же?
      Он. Дело в том, что, увидя вас, я страшно изумился.
      Она (холодно). Чему вы изумились?
      Он. Сам не знаю. Хотя изумился я очень. Мне даже показалось, что мы были с вами когда-то знакомы.
      Она (так же сурово). Уж не это ли вас и рассмешило?
      Он. По всей видимости.
      Пауза.
      Она. Ну почему вы молчите?
      Он. А вы полагаете, что я должен о чем-то говорить?
      Она. Это естественно. Ведь вы вызвали меня для беседы.
      Он. Прошу прощения… Вы отдыхаете в нашем санатории?
      Она (гордо). Я думала, что это вам известно.
      Он. Но… я хотел бы узнать Вашу фамилию.
      Она. Жербер. Лидия Васильевна.
      Он (внимательно оглядел ее). Жербер? Та самая?
      Она (с достоинством). Та самая? Как понять это словосочетание? Согласитесь, что звучит оно несколько странно. (Фыркнула.) Та самая!
      Он. Прошу извинить, товарищ Жербер, но я назначил вам прием на десять утра, а сейчас как-никак уже второй час дня.
      Она. Какие пустяки! Разве это имеет значение? Ведь я явилась.
      Он (осторожно). Безусловно, это радует меня. Но почему вы не явились в десять?
      Она. Неподходящее время. В десять я кормлю чаек. (Строго.) Я кормлю их ежедневно сразу после завтрака.
      Он. Я все-таки думаю, что один раз вы могли бы покормить их и чуть позже.
      Она (непререкаемо). Нет, это было бы нарушением режима.
      Он. А вам кто-нибудь его устанавливал?
      Она. Ни в коем случае. Я все делаю самостоятельно.
      Пауза.
      Как называется это дерево?
      Он (удивился). Каштан.
      Она. А эти кусты?
      Он (удивляясь еще больше). Это акация.
      Она. Мне необходимо все это запомнить. Увы, но последние годы я жила в каком-то диком отдалении от природы. Я путаю названия цветов, птиц. Решительно не помню, кто – кто. Теперь мне следует все это вспомнить. Но почему вы все время молчите? Я пришла, сижу тут с вами, теряю время – а вы молчите… притаились как-то. Может быть, у меня дурная кардиограмма? Анализ крови никуда? Или иные неприятности? Не таитесь.
      Он (поспешно). Нет, нет… Пока я не располагаю никакими тревожащими данными. Суть совсем в ином, товарищ Жербер. Видите ли… Наш санаторий – в какой-то мере лечебное учреждение… Это не гостиница, не дом отдыха даже. Тишина и порядок должны быть тут неукоснительными. А между тем…
      Она. С большим интересом слушаю вас, Родион Николаевич.
      Он. Ваше поведение вызывает обильные жалобы окружающих. Вы находитесь у нас всего шесть дней, а нареканий в Ваш адрес накопилось предостаточно… Поверьте, в нашем санатории еще никогда не было такой необычной больной.
      Она. Прежде всего должна заметить, что слово «больная» меня решительно не устраивает. Этот термин не может не угнетать любого нормального человека, приехавшего к вам с чистой душой и открытым сердцем.
      Он. Видите ли… не я его, к сожалению, устанавливал… но таков уж порядок.
      Она (презрительно). «Порядок»!… Порядок обычно устанавливают те, кому нечего делать.
      Он. Но позвольте…
      Она. В чем меня обвиняют?
      Он. Прежде всего в том, что вы никому из окружающих не даете спать.
      Она (ледяным тоном). И каким же образом я не даю спать этим окружающим?
      Он. Находясь в постели, среди ночи вы вдруг совершенно неожиданно для Ваших соседей начинаете вслух читать стихи.
      Она. Немыслимо! Им не нравится, видите ли, что я читаю стихи! Неужели они думают, что храпеть предпочтительнее? А знаете ли вы, что моя соседка – назовем ее гражданкой Икс – храпит с такой сокрушающей силой, что стоящие у моего изголовья цветы колышутся – уверяю вас! – колышутся от ее храпа… В те же самые минуты моя другая визави – назовем ее гражданкой Игрек – стонет и охает во сне таким образом, что можно подумать о ней ну просто бог весть что… Однако, как видите, я не теряю бодрости и сношу эти стоны совершенно безропотно.
      Он. Хорошо, допустим… Но замечено также, что ни свет ни заря вы начинаете внезапно петь, чем и будите окружающих.
      Она. Но неужели вы думаете, что можно удержаться от этого в летнее солнечное утро? В дождливую погоду я ведь не пою и петь, заметьте, не собираюсь. К тому же я пою очень тихим голосом, еле слышно. (Поет тихонечко.) «По разным странам я бродил, И мой сурок со мною…» Ну можно ли от этого проснуться, посудите сами.
      Он. Вы очень мило поете, но тем не менее вам следует учитывать, что некоторые люди спят чрезвычайно чутко. И можем ли мы так эгоистично лишать их сна в ранние утренние часы?
      Она. Ничего, ничего – могут и не поспать немножечко! В конце концов, ничто так не укорачивает нашу жизнь, как беспробудный сон. Можно упустить массу любопытного. Не станете же вы отрицать, что жить на свете, в общем-то, довольно любопытно.
      Он. Все это, безусловно, так, но утренний сон…
      Она (прерывает его). Вообразите к тому же, что некоторые из моих соседок, несмотря на то, что давно уже тут находятся, ни разу – понимаете? – ни разу не видели восхода солнца! А между тем восход солнца на море оставляет, как я выяснила, необыкновенное впечатление.
      Он. Совершенно солидарен с вами. Но почему вы, как утверждают потерпевшие, лазаете по ночам из окон в сад, а через некоторое время точно таким же путем возвращаетесь обратно? Многие из проснувшихся терпеливо ждут Вашего обратного появления, дабы уснуть снова, но иногда вы возвращаетесь часа через полтора и тем самым травмируете их еще более.
      Она. Но дежурная сестра Велта Ваздика закрывает на ночь корпус на ключ, а у меня возникает иной раз непреодолимое желание выйти в ночной сад, полюбоваться светом луны, добрести до моря, остаться наедине с природой… Поймите, я – горожанка, уж много лет я не видела моря, не бродила по лесу… Здесь все вокруг решительно сводит меня с ума… (Ей стало вдруг совестно своих признаний.) Впрочем, вы, вероятно, к этому совершенно равнодушны. Вот уже полчаса вынимаете из коробочки леденцы и упиваетесь ими до самозабвения. Продолжайте же их сосать, Родион Николаевич, видимо, это единственно, на что вы способны.
      Он (совершенно оскорблен). Но позвольте однако ж…
      Она. А в свое оправдание я могу сказать одно – в окно я лазаю с самой величайшей тщательностью. Осторожненько.
      Он. К сожалению, я обладаю противоположными сведениями. Прошлой ночью, покидая окно, вы опрокинули три бутылки кефира, и они, как утверждают очевидцы, разбились все разом, перебудив таким образом не только Вашу палату, но и весь нижний корпус.
      Она. Поверьте, Родион Николаевич, что в дальнейшем я буду лазать в окно с величайшей осторожностью.
      Он. Черт возьми! С вами все-таки довольно затруднительно вести беседу.
      Она (сочувственно). Мне многие говорили об этом. Но я решительно не могу понять, отчего это происходит. Общаясь с людьми, я обычно бываю полна самых добрых намерений.
      Он. Э, бросьте! Вы обладаете уникальной способностью все сводить на нет.
      Она. Это естественно: я всегда старалась идти в ногу с веком. Какие еще претензии имеете вы ко мне, доктор?
      Он. Видите ли… в качестве эксперимента, чтобы ближе знать наших… э… пациентов… мы предлагаем им по приезде заполнить небольшую анкету. Скажу прямо, что Ваши ответы на нее несколько меня озадачили. Начнем с того, что в графе «возраст» вы поставили прочерк.
      Она (жестко). По отношению к женщине этот вопрос я считаю бестактным. Право, вы могли бы спросить о чем-нибудь другом. Возраст – сугубо личное дело каждого гражданина СССР. И я убеждена, что в данном случае наше государство гарантирует тайну любому из своих сограждан. И вообще… к чему это нездоровое любопытство? Я, например, не спрашиваю, сколько вам лет.
      Он (гордо). Могли бы и спросить. В отличие от вас, женщины, которая по каким-то неясным соображениям скрывает свой возраст, я отвечаю совершенно откровенно – мне скоро шестьдесят пять.
      Она. Серьезно?
      Он. Что – серьезно?
      Она. Я предполагала, что вам гораздо меньше.
      Он. Хм… Вы думали? (Вновь становится суровым.) Во всяком случае, это так.
      Она. Ну что ж, мне по душе Ваша прямота, и я постараюсь ответить на нее полной откровенностью – мне еще нет восьмидесяти лет. Надеюсь, вас это удовлетворит?
      Он (сухо). Право, не пойму, каким образом это могло бы меня удовлетворить. Однако идем дальше – почему на вопрос «ваша профессия» вы ответили довольно-таки расплывчато: «Работаю в цирке»?
      Она. Но я действительно там работаю. В цирке.
      Он. Кем? Какова Ваша профессия?
      Она. Вы думаете, это поможет лечению атеросклероза, который Ваши врачи наконец-то у меня обнаружили, хотя я им совершенно не страдаю.
      Он. Ей-богу, я теряю терпение. (Яростно.) Ваша профессия? Что вы делаете в цирке, товарищ Жербер? Кувыркаетесь, играете на барабане, глотаете живых лягушек?
      Она. Ваше нездоровое любопытство когда-нибудь погубит вас. (Вдруг тихо улыбнулась.) Я показываю фокусы. Что еще может делать женщина в моем возрасте, Родион Николаевич. (Развела руками.) Показываю фокусы. Надеюсь, с этим вопросом мы покончили?
      Он. Ну хорошо… допустим. Но отчего вы не заполнили графы о вашем семейном положении?
      Пауза.
      Вы замужем?
      Она. Этот вопрос бывает иногда слишком сложен для краткого ответа.
      Он (нетерпеливо). Черт возьми… Вы замужем или нет?
      Она (помолчав). А вы знаете – даже мило, что это так волнует вас. Меня это даже трогает в какой-то степени. Ну что ж, придется во всем вам сознаться. Я решительно не замужем. Решительно. Теперь вы удовлетворены? Никаких новых вопросиков не заготовили? Иссякли, Родион Николаевич? В таком случае, совершенно не таясь, заявляю, что вы безумно мне надоели. Еще ни один человек на свете не надоедал мне так, как вы. Задаете бестактные вопросы, пытаетесь узнать, замужем я или, слава богу, нет, а сами даже халата не удосужились надеть! (Грозно.) Вы должны задавать вопросы в белом халате, а не в этом дурно выглаженном пиджаке, у которого даже одна пуговица оторвана! Какой ужас – вызываете меня для серьезного разговора, а сами непрестанно жуете конфеты. И это советский врач – стыд и позор! Видеть вас больше не желаю.
      Он (взорвался). Ну вот что – хватит!… Конфеты мои ей не понравились… А знаете ли вы, что я непрестанно сосу леденцы, дабы избавиться от пагубной привычки курения. Вы просто вздорное существо… Вот уж полчаса издеваетесь надо мной самым изощренным образом. Довольно! Перепишите анкету, или я немедленно выпишу вас из санатория!
      Она (с достоинством). Если вы не перестанете безобразничать, я вызову милицию. (Берет из его коробочки леденец, кладет в рот, захлопывает коробочку и не торопясь уходит.)
      Он (оторопело смотрит ей вслед). Какая странная особа!
     
     
     
      Ее восьмой день
      Маленькое кафе на взморье. Дело идет к вечеру. Погода превосходная. К столику, где в одиночестве Родион Николаевич пьет кофе со сладкой булочкой, направляется Лидия Васильевна; она держит в руках стакан чая с лимоном и песочное пирожное на блюдечке.
      Она (присаживается к его столику). А вот и я. Ужасно рада, что я вас тут встретила. Право, это очень мило с Вашей стороны.
      Он (изумился). Мило? Что именно?
      Она. Мило, что вы тут находитесь. Должна признаться, что ужасно люблю новых знакомых – они куда предпочтительнее старых… Те всегда талдычат что-нибудь общеизвестное, а новые нет-нет, а сообщат что-нибудь новенькое… Мы познакомились с вами всего лишь позавчера и так прелестно тогда поговорили… Я все время вспоминала вас…
      Некоторая пауза.
      Отчего вы так вытаращили глаза, Родион Николаевич?
      Он (окончательно сбит с толку). А вы полагаете, что я их вытаращил?
      Она. Вытаращили. Это несомненно.
      Он. Нда… Должен подчеркнуть, что у вас, видимо, очень переменчивый характер.
      Она. Мне многие сообщали об этом. Но велика ли тут моя вина? И разве вас не радует солнышко, когда оно появляется из-за туч? Сегодня я всех люблю. Всех решительно! И вас тоже, Родион Николаевич… Что с вами, бедненький?
      Он (откашливается). Какая незадача… Я, кажется, поперхнулся этой сдобной булочкой.
      Она. А вы, оказывается, сладкоежка. Видимо, часто посещаете эту кондитерскую?
      Он. Приходится. (Конфиденциально.) Здесь бывают удивительно вкусные булочки с маком. (Кладет в рот леденец)
      Она. Кстати… А когда вы бросили курить?
      Он. Назад лет пятнадцать.
      Она. Может быть, вам стоит снова приняться за курение, чтобы освободиться наконец от пагубной привычки сосать леденцы?
      Он. Вы правы – в этом мире много неразрешимых вопросов.
      Она. Да, да… Например, сегодня, вернее, только что, когда я проходила мимо этой кондитерской и увидела вас, одиноко сидящего за столиком со сдобной булочкой в руках, меня охватила прямо-таки волна жалости.
      Он. Жалости?
      Она. Я вдруг подумала – уж не случилось с этим человеком какой-либо беды, если он в такую чудесную погоду забрался в кондитерскую и, одиноко сидя в углу, пьет свой черный-черный кофе.
      Он. Мне кажется, вы несколько преувеличиваете. Дела мои, право, обстоят не так уж плохо.
      Она. И это прекрасно! Хотите, я пройду в буфет и принесу вам еще одну булочку с маком? Мне бы так хотелось сегодня видеть вокруг счастливые лица.
      Он. Нет уж, увольте, я совершенно насытился.
      Она. Дело в том, что я только что получила письмо от мужа. Оказывается, он находится в данное время на Каспии и сообщает оттуда прямо-таки любопытные вещи. Рыба, например, имеется там в изобилии…
      Он. Но позвольте… позавчера вы сказали, что вы не замужем.
      Она. Неужели?
      Он. Уверяю вас.
      Она. А вы запомнили? Вот странно. В тот день я была, очевидно, зла на него. Вот и объявила несуществующим. Со мной это бывает довольно часто. Всему виной мой, как вы заметили, переменчивый характер. Тем не менее мой муж очень любит меня. До сих пор. Иногда присылает какую-нибудь интересную вещицу в подарок. Прекрасный человек. Но я вижу, что вас это совершенно не радует.
      Он. Отчего же. Радует. (Почему-то рассердился.) Я почти взволнован.
      Она. Вообще-то они встречаются не часто – мужчины, достойные интереса. Такие все приблизительные. Ни то ни се! Поглядишь и подумаешь – ну что ж ты, радость моя, такой неказистый, блеклый, тоскливенький.
      Он. Должен заметить, что и о женщинах трудно сказать подчас что-либо одобрительное.
      Она. Так уж и ничего?
      Он. Решительно. Я ведь главный врач санатория – передо мною тысячи лиц проходят. Не скажу о всех, но иногда такие особы возникают… Вот в прошлом месяце одна появилась – снимает платок, а у нее синие волосы.
      Она. Не может быть!
      Он. Клянусь вам. Синие – совершенно. К сиреневым я уж привык- их тут уже штук пять гуляло, но синие!… А затем эти мини, макси, миди!… Штаны клоунские, широченные… Ну разве не безобразие?… Вот в двадцатых годах девушки в кожаных тужурках ходили… Ну до чего было красиво.
      Она. И сейчас кожаные курточки носят. Очень элегантно.
      Он. Да ведь не такие кожаные курточки. Не такие! Другие совсем… непохожие на те!
      Она. Вот тут я с вами совершенно не согласна. Женщина всегда должна быть в форме, подтянутая, аккуратная, прелестная… И она просто права не имеет отставать от моды… Если хотите, она должна блистать, быть великолепной!… И сдаваться ей нельзя. Ни при каких обстоятельствах!
      Он (продолжает сердиться). Сомнительные рассуждения… Весьма сомнительные – женщину скромность украшает, постоянство, чувство меры, а все эти завитушечки, побрякушечки… (Распаляясь все больше.) Вот к примеру – ну что за странный убор вы воздвигли у себя на голове… что за удивительное сооружение? На девушке это бы еще и сошло… Но вы в какой-то мере далеко не молодая женщина… я бы даже заметил – пожилая, и вдруг такое… простите – не разбери-поймешь.
      Она (сражена, убита). Правда? Не разбери-поймешь?
      Он. Безусловно.
      Она. Как печально… Я не думала… Мне так нравилась эта чалма. (С надеждой.) Ведь это чалма, Родион Николаевич.
      Он. Чалма? вы так считаете? А по-моему, шляпка… и довольно ехидненькая – себе на уме.
      Она. Себе на уме?
      Он. А зачем вы надели ее? Из каких, простите, соображений? Понравиться хотите. Пленить чье-то воображение! А вам о душе пора подумать. О душе, товарищ Жербер!
      Она. Какая ерундистика!… И при чем тут душа! Нет уж, милый Родион Николаевич, настоящая женщина обязана до глубокой старости оставаться обольстительной. До последнего смертного часа!
      Он. Так – договорились. Нечего сказать… До самого смертного часа… Вот ужас-то! Ну кому нужны в гробу красотки? Глупости говорите.
      Она. А вы – бесчувственный человек! Надо же до такого дойти – про гроб зачем-то упомянули. И не совестно вам? А в заключение старухой назвали!
      Он. Не называл я вас старухой.
      Она. Называли.
      Он. Не называл. Неправда!
      Она. Что неправда?
      Он. Что вы старуха.
      Она. Что же я – молодая женщина? Опять беззастенчиво лжете!
      Он (теряя терпение). Нет, с вами не сговоришься…
      Она. А о чем, интересно, мы должны с вами сговариваться? О каких, собственно, делах? (Окончательно вознегодовала.) Чалма моя почему-то ему не приглянулась! А вы на себя взгляните – пуговицы на пиджаке как не было, так и нет! Мало того – вон уж и другая на ниточке висит… Просто любопытно, куда Ваша жена смотрит!
      Он (холодно). Прошу простить, но я холост, товарищ Жербер.
      Она (чуть помедлив). Неужели?
      Он. Представьте себе.
      Она. Тем более должны были бы в порядке находиться. Есть же у вас знакомые женщины, которые вас ценят, симпатизируют… благоволят, в конце концов…
      Он (сдерживая гнев). Для того чтобы навечно поставить все точки над «и», должен заявить, что я занят делом и мне решительно не до женщин. Как я уже указал, они мне абсолютно безразличны. Все! До единой!
      Она. Непостижимо! Какую цель вы преследуете, говоря мне неправду… Врач на курорте! И притом холостяк – заметьте… Несомненно, у вас была бездна романов.
      Он. Бездна? У меня?
      Она. И это естественно. Вы вполне представительный мужчина. Я бы даже сказала – импозантный.
      Он. Импозантный?… Товарищ Жербер, откуда в вас столько цинизма?
      Она. Не понимаю, что вас ужасает. Любовь украшает человека. Мужчину – тем более.
      Он. Невероятно! Где вы набрались этой пошлости?
      Она. При чем тут пошлость? (Проникновенно.) Я говорю о любви. вы что же, отрицаете ее? (Улыбнулась неотразимо.) Игру страстей?
      Он. Какой ужас!
      Она (хладнокровно). Что вы имеете в виду?
      Он. Ваш тон!… Фривольный донельзя. Есть вещи, шутить коими преступно. Любовь – святыня. Я говорю это как очевидец. Я был однажды женат.
      Она. И никогда никого, кроме нее, не любили?
      Он. А зачем мне было любить еще кого-нибудь, если я всегда любил ее?
      Она (шепотом). Немыслимо.
      Он. Прошу меня извинить, но я ухожу. Должен заметить, что ничто так не претит мне в женщинах, как пошлость и цинизм. А Ваша духовная распущенность ужасает меня, товарищ Жербер! (Идет к выходу.)
      Она. А каково вам будет без ваших леденцов?
      Он останавливается.
      (Сокрушенно.) Вот они – оставлены на столике…
      Он (возвращается, прячет коробочку с леденцами в карман.) Мы разные люди и, как бы ни старались, никогда не поймем друг друга. Вот почему я предпочел бы ограничить наши беседы рамками лечебно-санаторного характера. Исключительно! (выходит из кафе.)
      Она (смотрит ему вслед). Какой странный человек.
     
     
     
      Ее одиннадцатый день
      Рига. У Домского собора. Только что прошел дождь. Поздний вечер. Вдалеке чуть слышны звуки органа. Из собора выходит Лидия Васильевна, останавливается. Смотрит на небо, а может быть, прислушивается к музыке. Вскоре, следом за ней, появляется Родион Николаевич. выйдя из собора, замечает ее, одиноко стоящую, и нерешительно к ней подходит.
      Он. Добрый вечер.
      Она (безразлично). Это вы?
      Он. Я.
      Она (помолчав). Были на концерте?
      Он. Я сидел недалеко от вас… в двенадцатом ряду.
      Она. Я не заметила.
      Он. Это естественно… Я видел, как вы слушали.
      Она. Да?
      Он. У вас слезы на глазах… Почему вы ушли из зала?
      Она (подумав). Этого было достаточно.
      Он. Чего?
      Она. Этого… всего.
      Он. Успокойтесь.
      Она. Я не плачу. (вынула платочек, быстро вытерла глаза.) А почему вы такой добрый сегодня?
      Он. Неизвестно.
      Она. А я знаю. (Улыбнулась.) Музыка… (Помолчав.) А вы отчего ушли с концерта?
      Он. У вас не было ни плаща, ни зонта. Я заметил.
      Она. И что же?
      Он. вы могли попасть под дождь.
      Она. Дождь прошел…
      Он. Он может пойти снова.
      Она (вдруг пристально посмотрела на него). А вы предусмотрительный… (Это она сказала с оттенком неодобрения.) Прихватили зонт. Когда идешь на музыку, нельзя быть предусмотрительным.
      Он (помолчав). вы любите орган?
      Она. Я не знаю… Я не думала… Я двадцать лет не слышала этого… а может быть, больше? Как странно проходит жизнь, правда? Нет, ты проходишь. Сколько богатства вокруг, если оглядеться. Но ты проходишь. Очень страшно, да? Вот – приехала на концерт… Как же – Домский собор! – надо отметиться… А потом, когда он заиграл, все вдруг открылось, я увидела себя: детство, троицын день, сад под дождем, рождество, снежную поляну. Ко мне вдруг вернулась память!…
      Он. Я часто бываю здесь. Всего рубль – а могут осчастливить. Жалко, не всех.
      Она. А вот высокомерным быть не годится. Не надо.
      Он. Снова дождь пошел.
      Она. Еле накрапывает.
      Он. Открыть зонт?
      Она. Подождем еще.
      Они идут по площади, музыка удаляется, и они попадают в маленькие узкие переулочки.
      Он. Ночная старая Рига… Занятная, правда?
      Она. Я уж бывала тут. Жалко с морем расставаться, а и сюда, в старый город, тянет. Когда только-только стемнеет, тут бродить прекрасно. (Тихонько.) И кажется вдруг, что вон из той узкой двери возникнет какой-нибудь средневековый алхимик в остроконечной шляпе.
      Он. вы фантазерка…
      Она. Нет. (Просто.) Я кассирша.
      Он. Кассирша?
      Она. Да.
      Он. Но вы написали… «работаю в цирке»?…
      Она. А я и работаю там. Только кассиршей. Не фокусницей. Сегодня мы слушали такую чудесную музыку. После нее нельзя говорить неправду… (Помолчала.) А вам не нравится, что я кассирша?
      Он (вдруг засмущался). Нет-нет, что вы, пожалуйста.
      Она. Конечно, это не то что работать на арене… Совсем другая история. Впрочем, в кассе тоже бывают довольно любопытные моменты. Частенько приходится такие фокусы совершать!… Хотя, в общем, я свою работу люблю. Иной раз, Родион Николаевич, продажа билетов доставляет мне необычайное удовольствие. У нас ведь особенный зритель – дети, приезжие или очень любопытные москвичи. И так все радуются, если им достанется билетик на сегодня. Это ведь не театр – тут зритель наверняка знает, что вечером получит удовольствие. Учтите, у нас очень, очень талантливые клоуны. Знающие люди просто убеждены, что таких клоунов нет нигде в мире.
      Он. Да, прискорбно, однако… Совершенно не слежу за клоунами… Решительно оторвался.
      Она. Вот появитесь в Москве – я вам устрою билетик. Два даже – если захотите.
      Он. Очень благодарен. Действительно, на клоунов надо было бы взглянуть.
      Она. И представьте – мне тоже живется довольно весело. У нас в цирке соскучиться просто невозможно. Вокруг очень живой народ. И общественная жизнь кипит ключом. У меня ведь масса нагрузок по профсоюзной линии – некоторые просто увлекательные. И совершенно, совершенно нет свободного времени. Очень, в общем, весело. (Помолчав.) Только вот иногда придешь вдруг домой, и как-то никого нет… как-то пусто… Ну, невесело как-то.
      Он. Но… Ваш муж.
      Она (не сразу). А он в отъезде.
      Он. Но, надо полагать, и возвращается?
      Она. Иной раз. Он у меня большой артист. Вечно нарасхват. И знаете – очень, очень хороший человек.
      Он. вы рассказывали.
      Она. Уже успела? Хотя неудивительно. Радостным известием всегда поделиться хочется. Давно вы в этих краях?
      Он. Больше двадцати лет. Сразу после войны.
      Она. Откуда?
      Он. Я старый ленинградец.
      Она. Вот чудесный город! Я радовалась, когда бывала там. Никогда уезжать не хотелось.
      Он. Да, было время. (Помолчав.) Нынче не то.
      Она. А вы всегда один живете?
      Он. Нет, что вы! Ко мне дочь приезжает… и, в общем, довольно часто. (Оживился.) Видимо, вскоре должна прибыть… сообщила телеграммой. У нее даже комната постоянная… на моей даче… У меня ведь тут замечательные полдачи. И садик отдельный. Клубника имеется и цветы. Отдаю дань. Большой любитель. (С некоторым волнением.) И представьте, из окон дочери море видно! Я иногда ночью поднимусь туда, сяду у окошка и слушаю, как оно шумит… и не думаю ни о чем, не вспоминаю – только слушаю, как оно шумит.
      Она. А вы знаете – с вами очень любопытно беседовать,
      Он. Неужели?
      Она (в раздумье). У нас в цирке совсем нету таких, как вы. Хотя, когда я впервые вас увидела, вы мне страшно напомнили одного пуделя, которого я знала. Ворчливого, но прекрасно дрессированного. Он, правда, тогда уже не выступал, просто ездил и сопровождал труппу.
      Он. А почему же он не выступал, простите?
      Она. По возрасту. Он тогда уже не слишком годился.
      Он. Так… Ловко вы в меня угодили.
      Она. Нет-нет, вы не так поняли… Если вас с ним сравнить – вы совсем другое дело… Очень деятельный, жизнелюбивый человек.
      Он. вы полагаете?
      Она. Я просто уверена в этом. Только вот… не скучно вам одному?
      Он. Одному? (Очень оскорбился.) Простите, но это просто смешно. Я постоянно окружен множеством людей. Можно даже сказать, я чрезмерно ими окружен! И какие интересные личности встречаются, сколько судеб наблюдаешь!… Врачу открыто то, что совершенно неизвестно простому смертному… Судьба любого моего пациента – это живая книга, которую читаешь с неподдельнейшим интересом… Казалось бы, чужие судьбы. Но стоит тебе как врачу в них вмешаться, и они уже становятся в какой-то мере и твоими… О каком же одиночестве может тут идти речь? Нет-нет, только полным незнанием предмета можно объяснить ваши заблуждения по поводу меня, товарищ Жербер.
      Она. Ну вот – вы опять рассердились, Родион Николаевич.
      Он (ворчливо). Я вовсе не рассердился.
      Она. Рассердились, рассердились.
      Он. Не рассердился, черт возьми! Хотя женщины, если с ними беседуешь продолжительно, обязательно тебя рассердят.
      Она. Не пойму, чем они так немилы вам – бедные женщины?
      Он. Во-первых, как больные они совершенно никуда не годятся. Их даже сравнить нельзя с мужчинами, которым нездоровится. А во-вторых… Ну, это уж мое дело.
      Она. А в-третьих?
      Он. Тоже мое.
      Она. Надеюсь, к Вашей жене вы относились не столь сурово?
      Пауза.
      Почему вы молчите?
      Он (негромко). Моя жена была прекрасная женщина. (Помолчал, улыбнулся и добавил.) Прекрасная.
      Она (тихонько). А сейчас где она?
      Он (внимательно поглядел по сторонам и сказал почти спокойно). Ее нет.
      Она. Понимаю… Какая беда… Она ушла от вас… Оставила?
      Он. Именно так, очень точное слово. Оставила.
      Она. И вы действительно никого-никого больше не любили?
      Он (усмехнулся). Отчего же. Был однажды такой прискорбный случай. Взбрело в голову. Даже жениться вздумал.
      Она. И что же?
      Он. Ужаснулся.
      Она. Чему?
      Он. Несовместимо. Ничтожно. (Вдруг строго.) Глупо, товарищ Жербер.
      Она (даже как-то удивленно). А я понимаю… Того, что было, заменить нельзя… Никто не может! И они… остальные… все на свете – такими кажутся ничтожными, жалкими, глупыми…
      Он (горячо). Именно так! Слово в слово.
      Она. Удивление!… До чего мы с вами похожи друг на друга.
      Он. вы полагаете?
      Она. Ну вот… опять дождь.
      Он. Да. Усилился.
      Она. Ужасно усилился.
      Он. Станем в подворотню.
      Она. Что вы… Там страшно.
      Он. Уверяю вас, ничего страшного нету.
      Она. Как так нету… А я боюсь… Это безумие!
      Он. Вот нелепость… Удивительная вы женщина.
      Она. Никакая не удивительная… И на улицах пусто! Нет, боюсь…
      Он. В таком случае я зонт открою…
      Она. Да не рассуждайте вы!… Лучше открывайте поскорее. Господи, медлительный какой… Промокнем ведь.
      Он (открыл зонт). Почему же медлительный. Поспешишь – зонт сломаешь… Ну, берите его за ручку.
      Она. Взяла.
      Он. Теперь хорошо?
      Она. Ничего себе.
      Он. Отличный зонт. Вместительный. Знаете, тут даже уютно.
      Она. Нашли удовольствие!…
      Он. Но почему же?…
      Она. Я так ужасно любила дождь когда-то. Боже мой, как я безумно его любила! Мне такие чудесные мысли приходили в голову под дождем… И я ненавидела зонты, прыгала по лужам!… А теперь стала немолодая и боюсь… Наверное, боюсь простудиться… И скорее, скорее лезу под зонт… самым жалким образом. Как обидно-то, господи!
      Он. Что же тут обидного, позвольте?
      Она. А моя пакостная поспешность, с которой я стремлюсь под зонт? Моя унизительная трусость? Слушайте, вот что, давайте сломаем зонт!
      Он. Зачем!
      Она. Сломаем! Будем сопротивляться… не дадимся ей в руки…
      Он. Кому?
      Она. Старости. Это она!… Несомненно она! Не сдадимся! Сломаем зонт и будем стоять под дождем с непокрытой головой… как в юности! Черт возьми,- сломаем эту дурацкую палку пополам!
      Он. Что вы делаете? Остановитесь!
      Она (закрывает зонт). Вот как я сейчас ударю его об коленку!… Раз! Э-э… не так-то просто… (Замечает, как он, пошатываясь, теряет равновесие.) Погодите… Что с вами?
      Он. Ничего… Мне надо сесть на ступеньку.
      Она. Зачем? (Напугалась.) вам плохо?
      Он. Пустяки. (вынимает таблетки. Глотает.) Бывает.
      Она. Это сердце?
      Он кивнул головой.
      Какой ужас… И никого поблизости.
      Он. Как вас зовут?
      Она. Товарищ Жербер.
      Он. Не то… Как вас зовут?
      Она. Лидия Васильевна… Лида… А что?
      Он. Не знаю… Почему-то захотелось выяснить.
      Она. Зачем?
      Он. Еще не ясно.
      Она (ужаснулась). вы сидите на мокрых ступеньках!…
      Он. Я в плаще. Мне даже уютно. Даже как-то симпатично, мило.
      Она. вам лучше?
      Он. Еще нет. Но сейчас будет. Вот увидите.
      Она. Скорее давайте.
      Он. Дождь кончился?
      Она. Да.
      Он. А где мой зонт?
      Она. Лежит в луже.
      Он. вы его сломали?
      Она. Не удалось.
      Он. Какое чудесное известие. (Вздохнул.) Ну вот, кажется, отпустило… (Поднял голову, огляделся.) вы только оглянитесь вокруг…
      Она. Огляделась… И что же?
      Он (изумляясь). Как прекрасно жить, товарищ Жербер… Лидия Васильевна.
     
     
     
      Ее пятнадцатый день
      Больница в окрестностях Риги. Ясное солнечное утро. В саду, на скамейке, с книжкой в руках расположился Родион Николаевич. Он в больничной пижаме, а от солнца защищает его белая полотняная кепочка. На садовой дорожке с сумкой в руках появляется Лидия Васильевна. Увидев его, она замирает и, словно изучая, пристально разглядывает. Родион Николаевич поднял голову. Он заметил ее.
      Он (безмерно удивлен). Товарищ Жербер?…
      Она (мягко напоминая ему). Лидия Васильевна.
      Он. Да, да, прошу простить. Лидия Васильевна. Но что вы делаете здесь?
      Она. Видите ли, я совершенно случайно проходила мимо больницы, а затем вдруг остановилась у ее входа. По-видимому, я неожиданно вспомнила, что четыре дня назад вас поместили сюда в ревмокардиологическое отделение. Надо сказать, что обо всем этом мне поведала наша дежурная медсестра Велта Ваздика, которая с некоторых пор стала относиться ко мне довольно доброжелательно. Вот почему, проходя случайно мимо больницы, я внезапно решила справиться о Вашем здоровье. Дело в том, что меня очень мучает совесть, и я непрестанно думаю, а не из-за меня ли вас отвезли в больницу и не я ли виной, что вы попали в столь бедственное положение?
      Он (сухо). Во-первых, никакого бедственного положения нет и быть не может. Во-вторых, у меня действительно случаются маленькие сердечные неприятности, чему вы явились свидетельницей. И наконец, в-третьих, мне всего лишь рекомендовано на несколько дней переменить обстановку.
      Она. Вот и прекрасно! Поверьте, я очень рада, что вы так внезапно выздоровели.
      Он. Еще раз повторяю, что я не болел и выздороветь, таким образом, не мог тоже. Мое самочувствие вполне благополучно, и дня через три я вернусь на работу.
      Она. Все это так, но имеется ли у вас в то же время какая-нибудь вместительная стеклянная банка, в которую вы могли бы поставить несколько этих гвоздик? Сама не знаю почему, но я купила их недавно в цветочном магазине. (Достает из своей сумки несколько гвоздик и опасливо передает их ему.)
      Он. Ну что ж… (Почти взволнован.) Я найду стеклянную банку. вы можете в этом решительно не сомневаться. Я ее найду, товарищ Жербер.
      Она (мягко). Лидия Васильевна.
      Он. Да-да, простите.
      Она. Я хотела бы также осведомиться, достаточно ли хорошо вас здесь кормят?
      Он. Скажу прямо, что способ приготовления еды не всегда радует. Все слишком пресно. И как-то по-больничному.
      Она. Но, может быть, в таком случае вы бы отведали бульона, который, сама не зная для чего я сварила сегодня утром при любезном содействии нашей медсестры Велты Вазди-ка, той самой, что стала мне явно симпатизировать.
      Он (заворчал). Во-первых, не пойму, почему вы меня так балуете… (Смягчился.) А во-вторых, я, по-видимому, отведаю Вашего бульона, потому что, прямо сказать, я несколько истомился по домашней пище. (Пробует бульон.)
      Она (затаив дыхание). Ну как?
      Он (помолчав). Зачем вы сказали мне неправду?
      Она. Неправду?
      Он (задумчиво). вы не кассирша.
      Она (испуганно). Но почему же?
      Он. вы повариха. вы отменная повариха.
      Она (взволнованно). В таком случае вас, вероятно, не затруднит съесть и эти три котлетки, которые я тоже взяла и зачем-то поджарила.
      Он. Съем затем и котлетки. В конце концов, чего только не съест мужчина, чувствующий себя совершенно здоровым.
      Она. Пока вы кушаете бульон, я хотела бы вас обрадовать еще и тем, что у меня за последние дни очень наладились отношения с моими соседками по этажу. Дело даже дошло до того, что некоторые из них, воспользовавшись моим примером, прогуливаются теперь по ночному саду, а наиболее активные доходят до того, что любуются иногда восходом солнца. При этом нарушения тишины сведены практически на нет – мы не лазаем больше в окно, так как симпатизирующая мне медсестра Велта Ваздика выделила нам запасной ключ от входной двери.
      Он (тревожно). Но не кажется ли вам, что вследствие всех этих, кхм… перемен отдельные нарушения распорядка приняли несколько массовый характер?
      Она. Но так ли это существенно? Важно, что мы сплотились в единый коллектив. По утрам, например, меня просто умоляют спеть что-нибудь. Мало того, некоторые даже присоединяются к моему пению.
      Он. Надеюсь, что весь остальной этаж находится все же в относительном покое?
      Она. Не совсем в этом уверена. Но зато все меньшее число лиц опаздывает к утреннему завтраку. (С интересом.) Однако что вы скажете про эти котлетки, из которых вы едите уже вторую?
      Он. Количество чеснока, в них положенного, указывает, что тот, кто их готовил, знает толк в кулинарии.
      Она. Это ужасно приятно слышать. Дело в том, что мой муж тоже хвалит мою готовку. (Помолчав.) Но скажите лучше, где находится Ваш любимый зонт? Представьте, мне даже казалось, что Ваше недомогание было вызвано страхом навсегда его потерять.
      Он (неожиданно мягко). У нас довольно дождливый климат, и этот зонт действительно нередко меня выручал… Но все же дело не в нем… Сказать правду, сердце у меня пошаливает частенько. Как-никак две войны, и притом весьма причудливые.
      Она. Неужели и в гражданскую успели?
      Он. Будучи мальчишкой, отражал войска Юденича на подступах к Петрограду. (Задумался.) Голод, разруха, блокада… сколько бедствий! Оттого, вероятно, и отправился на лекаря учиться. А затем – вузовские времена… Образовывались, голодали, веселились. Маяковского читали, на диспуты о Мейерхольде ходили, с есенинщиной боролись, НЭП отвергали… Разнообразно – не правда ли? Помню, долго копил деньги на брюки. Недоедал – и купил наконец. И в первый же день прожег их папиросой. Представляете – огромная дыра на коленке. Мы так хохотали тогда.
      Она. Им теперь этого не понять.
      Он. Им многого не понять. Иногда мне кажется, что я мамонт. Иду по улице, оглядываюсь и понимаю. Мамонт. Динозавр.
      Она. Нет, счастливые времена… Я училась театру. Я ведь до того, как кассиршей стать, была драматической актрисой. Не верите? Мы всем курсом на Магнитку ездили, на Днепрогэс – с выступлениями. Боже мой, сколько надежд!
      Он. Я в первую пятилетку тоже по всей России колесил… Где что начиналось, туда и торопился – то в экспедицию, то в командировку. Теперь уж и вообразить себе не могу, каким был в те годы.
      Она. А я вот весьма живо Аас представляю на каком-нибудь диспуте-«Может ли комсомолец носить галстук?».
      Он. вы небось в те времена тоже шустренькой были?
      Она. А Аы думаете! Мне даже иногда самой себя страшно становилось!… В Мамонтовке на даче рядом с нами НЭПманы жили – и я каждую ночь у них в саду появлялась… в белом покрывале. Привидение изображала. Они с дачи в середине июля съехали. Со страха.
      Он. И сколько же Аам было в ту славную пору?
      Она. Пятнадцатый шел, Родион Николаевич. Через три года я уж замуж вышла… А затем через годик у меня и сын родился.
      Он. Такую рань? Будет вам.
      Она. Нет, правда… (Улыбнулась.) Петей назвали.
      Он. А Ваш муж… он и тогда артистом был?
      Она. Что вы! Тогда у меня был совершенно другой муж… Ничего общего! Дело в том, что замужем мне пришлось быть неоднократно. Впрочем, все это дела довоенные. В дальнейшем я как-то урезонилась. Взяла себя в руки. И после войны всего лишь однажды замуж вышла.
      Он. Ну, знаете… с вами просто опасно иметь дело.
      Она. Теперь-то? Эх, Родион Николаевич… Эх!
      Он. А кто он был… Ваш первый супруг?
      Она. Снежинский? Ни то ни се. Проба пера. Как только родился Петя, я мгновенно поняла, что муж мне больше совершенно не нужен.
      Он. Однако вам не кажется, что он мог быть полезен мальчику?
      Она. Снежинский? Но он же был прирожденный дурак. Петя догадался бы об этом еще в колыбели. И это необычайно травмировало бы его. В дальнейшем он, несомненно, возненавидел бы меня за то, что я вместо отца подсунула ему этого типа.
      Он. Но зачем же вы вышли за него замуж?
      Она. Как зачем? Я его безумно полюбила.
      Он (сердится все больше). За что?
      Она. Но откуда же я это знаю. Никто никогда этого не знает. Ну придумывают там иногда что-то… для очистки совести. Но я всегда была с собой абсолютно откровенна. Я прямо смотрела правде в глаза – Снежинский был дурак.
      Он. Какой-то кошмар!
      Она. Ну, Родион Николаевич, миленький, не расстраивайтесь, пожалуйста… вам это вредно – ну прошу вас… Я ведь исправилась, я теперь совсем другой человек, совершенно нелегкомысленная… Двадцать лет назад вышла замуж. В последний раз! И до сих пор люблю его. Нежно и преданно.
      Он. Нежно и преданно?
      Она. Нежно и преданно. Ну теперь-то вы успокоились?
      Он. В какой-то мере. (Помолчав.) Двадцать лет – цифра все же.
      Она. Вот видите.
      Он. Но мы все-таки решительно разные люди. Ваш отец. Ну кто он был?
      Она. Присяжный поверенный.
      Он. Вот видите!
      Она. Что – видите? Если хотите знать, мой отец в Красной Армии у самого Котовского писарем служил. Он страшно потом гордился, что именно у Котовского.
      Он. Я думаю!
      Она. Он даже чай с ним пил три раза.
      Он (помедлив). Но, уважаемая Лидия Васильевна, если Ваш отец настолько был связан с Котовским, вам тем более не следовало быть такой легкомысленной впоследствии.
      Она. Но я же вам сказала, что теперь я совсем другой человек… Совершенно нелегкомысленная. (Не сразу.) А вот вы долго свою жену любили?
      Он (задумался). Наверное, всю жизнь.
      Она (удивляясь и завидуя). Всю жизнь? Это интересно, вероятно.
      Он. Однажды я нес ее на руках восемь километров.
      Она. Зачем?
      Он. Не знаю. Мне захотелось.
      Она. Но почему?
      Он. От восторга.
      Она. А что же она?
      Он. Уснула.
      Она. Какая неблагодарность!
      Он. Вовсе нет. Через несколько месяцев она мне дочь родила.
      Она. Ну… тогда, конечно, другое дело.
      Он. У нас десять лет детей не было. Даже смешно. Хотя нам очень иногда грустно бывало. И вдруг появляется страшно приветливая девочка. Катя. А через полтора месяца война началась.
      Она. А мой Петя почти взрослым тогда был… Четырнадцать лет… Удивительно был красивый мальчик. И совершенно самостоятельный. Очень смешливый – посмотрит на меня и просто не может сдержать смех… «Ну что ты смеешься?- говорю.- Даже неудобно».- «А ты, говорит, самая смешная на свете-».- «Какая же я смешная, говорю, если в театре только драматические роли играю?» – «А это, говорит, потому, что ты хорошая актриса, и они просто догадаться не могут, что ты смешнее всех». И в заключение всего начинает меня целовать.
      Он. Сейчас-то он вместе с вами живет?
      Она. вы представляете, он с самых ранних детских лет любил сидеть на репетициях. И такие иногда верные замечания делал – вокруг прямо все изумлялись! А в двенадцать лет он даже написал большую драму «Восстание рабов». Для его лет было просто не так плохо. Правда, впоследствии он ее сжег. Я очень протестовала, но он уверял, что и Гоголь поступил таким образом.
      Он. Но сейчас-то он где?
      Она. А его уже давно нет. (Улыбнулась виновато.) Его под Кенигсбергом убили. В самом конце войны. Ему только восемнадцать исполнилось. И вот, представьте себе, как неловко получилось – я как раз в эти дни на фронте была, с театральной бригадой… Под Берлином. В общем, по соседству. Мы и День Победы там справляли… Я радовалась очень. (Вдруг прошептала.) И ничего не знала.
      Он (после долгого молчания). Один был?
      Она улыбается, кивает головой.
      Беда.
      Она. Он уже давно на фронт рвался. Это потому, что был очень патриотично воспитан. Необычайно любил родину, представьте себе. В общем, очень хороший был мальчик. (Посмотрела па Родиона Николаевича и чуть слышно засмеялась.) Заболталась я что-то… Все говорю, говорю… Совсем не учитываю Ваше болезненное состояние… хотя знаю, конечно, что вы уже практически здоровы. (Встает со скамейки.) А я, вообразите, рижский цирк сегодня посетить решила. Тем более что в икарийских играх одна моя хорошая знакомая участвует. Недавно с мужем разошлась. Такое горе. (Как-то суетливо и смущенно вынула из сумки коробочку леденцов.) Совсем забыла… (Протягивает ему коробочку.) Ваши любимые.
      Он (крайне взволнован), я признателен… весьма… Только за что мне все это?
      Она. Но если не я, кто же другой? (быстро уходит.)
     
      Часть вторая
     
     
     
      Ее восемнадцатый день
      Комната отдыха в санатории. Сейчас здесь полумрак. Возле зажженного торшера, в кресле, по-детски поджав ноги, сидит Лидия Васильевна. Из соседнего помещения доносятся голоса, музыка – там, видимо, работает телевизор. А на воле ливень, грохочет гроза, с моря дует сильный ветер.
      Она (поет тихонько и задумчиво). «По разным странам я бродил, И мой сурок со мною…».
      В дверях появился Родион Николаевич, увидел ее, остановился, слушает, как она поет.
      (Заметила его.) вы!… Вернулись? И в этакий дождь!… вы совершенно, совершенно выздоровели?
      Он (значительно). Отлично отдохнул.
      Она (поспешно). Да-да, конечно.
      Он. Вот… я вам три гвоздики припас… (Отдает ей цветы.)
      Она. Правда? Это замечательно.
      Он. А вы… отчего одна?
      Она. Все на концерт уехали… некоторые у телевизора сидят… А я размышляю – слушаю, как дождь идет. (Поглядела на него) А я знала, что вы сегодня вернетесь… Ну просто была убеждена.
      Он. Почему?
      Она. Не знаю. (Помолчав.) А на море шторм… Необыкновенный! Я сейчас была там, на берегу. На пляже ни души… Купальную кабинку волной смыло, и молния блещет! Правда, я там долго не продержалась: во-первых, вымокла, а во-вторых, страшно.
      Он. Не знаю, не знаю… В вашем возрасте так себя вести просто нелепо.
      Она. Дался вам мой возраст… (Засмеялась.) А знаете, что один мудрый француз сказал? Стареть скучно, но это единственная возможность жить долго.
      Он. Жить долго не фокус. Жить интересно – вот задачка.
      Она. И что же? Интересно вам жилось последние деньки?
      Он. Чрезвычайно Каждое утро мне Ваши бульоны грезились.
      Она. Это что! Но вот голубцы я действительно прекрасно готовлю… Мой муж обычно бывает в восторге. (Помолчала.) А я теперь все чаще об отъезде подумываю – у меня ведь больше половины срока прошло. Смешно!… Я уж уеду далеко, а вы по-прежнему будете ходить тут, рассуждать о чем-то… Смешно.
      Он. Что же смешного-то?
      Она. Хотя, если подумать, меня и в Москве ждет масса интересных событий.
      Он (задумчиво). Каких же?
      Она. Всяческих. Тех и этих. Например, я задумала ремонт! Хочу переменить обои… Я вообще удивительно люблю производить ремонты – и решительно не устаю при этом. Или переставлять мебель… По-новому создавать интерьер! Там, где стоял стол, поставить, например, кровать. Увлекательно, правда? (Живо.) Вот хотите, я все у вас переставлю?
      Он (весело). Опоздали! Буквально на днях ремонт в комнате дочери закончил… и обои переменил. Очень жду ее, представьте. Так сложились обстоятельства, что она с мужем в Японии работает – в нашем торгпредстве. Я вот здесь живу – а она, как это ни смешно, среди японцев. Но, слава богу, совсем уж на днях в отпуск должна прибыть. (Засмеялся.) Только никак подсчитать не могу, в какой именно день.
      Она. Да, да, у всех свои заботы… У вас, несомненно, серьезные – а у меня… совершенные пустяки. Вот знаете, что меня терзает по ночам?
      Он. Было бы любопытно выяснить.
      Она. Я привезла с собой прелестные наряды. И они так сидят на мне – удивительно красят!… Но выйти в них я как-то не удосужилась… Совершенно некуда! В конце концов решила посетить в них музей, но вовремя одумалась. Что ни говори, музей требует чего-то строгого, а они у меня несколько… Нет-нет, не какие-нибудь там слишком разнузданные, но все-таки… Словом, так обидно, так обидно везти их обратно ненадеванными… Ужас просто! Хотя вам этого не понять – ведь вы не женщина, Родион Николаевич.
      Он. Что верно, то верно. (Осторожно.) Но, может быть, вам бы стоило обнародовать Ваши наряды тотчас по прибытии в Москву? вы могли бы в них показаться в оперетте или, как говорят, в очень-очень модном Театре на Таганке.
      Она. Но ведь жаль, жаль везти их ненадеванными!… В этом, несомненно, есть что-то обидное, я бы даже сказала, драматическое. Тем более что здесь они бы прозвучали… Я просто пари готова держать – они бы наверняка прозвучали!
      Он. А не могли бы вы появиться в них на каком-либо нашем вечере отдыха?
      Она. Нет-нет – в обстановке санатория мне не хотелось бы выделяться. Поверьте, это было бы нетактично… (Помолчала.) Да и волнует меня несколько иной вопрос.
      Он. Какой именно?
      Она. Любите ли вы посещать рестораны?
      Он. Что касается питания в столовых и закусочных, то оно не представляет для меня достаточного интереса. В принципе я предпочитаю домашнюю еду.
      Она. Боюсь, вы не поняли самой сути моего вопроса. Я вовсе не ставлю во главу угла тему питания… Упоминая ресторан, я имею в виду место, где можно повеселиться, потанцевать, выпить шампанского, в конце концов… или заняться чем-либо иным.
      Он. Но чем именно?
      Она. Появиться, например, в ресторанном зале в новой прическе… Или возникнуть в наряде, до сих пор не надеванном.
      Он. Скажу вам прямо, что тут у меня еще не выработалось твердых убеждений… За последние годы я не только не появлялся в ресторанных залах, но даже не возникал в новой прическе. Ни при каких обстоятельствах! (Подумав.) А вот в Москве Ваш муж после такой долгой разлуки, безусловно, мог бы отправиться с вами в ресторан.
      Она. Ну это вряд ли. Хотя в Москву он вернется в те же числа, что и я. Любопытное совпадение, не правда ли? И мы, вероятно, даже увидимся с ним. Впрочем, в Москве он бывает страшно занят.
      Он. Я как-то не могу взять в толк… уяснить себе… У вас с мужем, видимо, очень своеобразные отношения?
      Она. Но что же тут удивительного? В конце концов, брак сам по себе – довольно своеобразное явление. Вступить в него настолько же просто, насколько трудно оставаться женатым. (Помолчав.) Кстати, а известно ли вам, кто мой муж? Так вот – он знаменитый музыкальный эксцентрик.
      Он. Невероятное везение! Быть женой музыкального эксцентрика – величайшее счастье, вероятно.
      Она (строго). И нет тут ничего смешного. Мой муж – человек необычайного таланта. Тонкий артист, музыкант. Немыслимо передать словами, какое он производил впечатление в молодости. Увидев его впервые, я была совершенно ошеломлена. Он играл вот на такой огромной трубе и в то же время на таких вот маленьких гармошках… Одновременно, понимаете? Показывая вдобавок всевозможные фокусы. Это было совершенное чудо!… Своими невероятными трюками он мгновенно покорял зрителей. Многие из них буквально плакали от восторга… Трудно ли представить, что и я полюбила его бесконечно! Мне еще и сорока не исполнилось – совершенная была девчонка… И к тому же страшно разочаровалась тогда в театре. Почему? Расскажу когда-нибудь… И вот я оставила театр и стала всюду за ним ездить… Он такой был ласковый, добрый, заботливый… видел, что мне тоже нужен успех, аплодисменты – ведь я была актриса, он прекрасно это понимал… И тогда мы сделали с ним совместный номер. (Восторженно.) Я появлялась в серебристой пелерине и розовом трико, а пепельного цвета парик довершал картину. Вступал оркестр, я раскланивалась и пела вступительную песенку. (Поет.)
     
      Он. Да, несомненно, жаль, что в свое время я не посмотрел этого номера. Увидеть его теперь, видимо, нет надежды!
      Она. О нем только вспоминают… только вспоминают. вы не можете представить, Родион Николаевич, как я благодарна мужу за все, что он сделал для меня… На арене цирка я пережила величайший успех. И все благодаря ему. Уверяю вас, это был не только замечательный артист, но и благороднейшей души человек.
      Он. Приходится только сожалеть, что вы видитесь с ним, судя по Вашим словам, не так уж часто.
      Она. А что поделаешь? А что тут поделаешь… Дело в том, что мой муж давно уже женат на другой женщине.
      Он (потрясен). То есть как это женат?…
      Она. В общем-то, довольно просто: женат – и все тут. И ничего тут не поделаешь.
      Он. Но это же… просто черт знает что!
      Она. вы думаете? (Слабо.) Не знаю… Но, с другой стороны,- что ему было делать?
      Он (в гневе). Как – что делать!
      Она. Десять лет назад он встретил женщину, которую безумно полюбил… Что же тут плохого? И разве он виноват, что полюбил ее? По-моему, ни в коей степени! К тому же следует учесть, что я была значительно ее старше. В конце концов, и это сыграло немалую роль. Если говорить честно, пожилая женщина привлекательна совсем не в той мере, что молодая,- надеюсь, с этим-то вы не станете спорить?
      Он. Но послушайте!… Нет!… В конце концов!… Какого дьявола!… Погодите! Нет! Не знаю.
      Она (рассудительно). Не будем все-таки сбрасывать со счетов, что он ее полюбил. А любовь – святое чувство. Войдите, в конце концов, в его положение.
      Он. Ни за что!
      Она. вы просто нерассудительный человек… Какой-то совершенно несовременный… И, право, удивляете меня. Он так прекрасно ко мне относился… Помогал и нежно меня любил… Он и теперь ужасно меня любит, я просто убеждена в этом. За что же его винить? Он ничего не таил от меня, не скрывал… пришел однажды и заявил совершенно откровенно: «Знаешь, Лидуся, я люблю другую…» Чуть не прослезился в ту минуту.
      Он. Ну, знаете!…
      Она. После этого мы даже некоторое время выступали вместе. Правда, затем возникли некоторые затруднения – ведь во время гастролей нам приходилось ездить втроем, и это в какой-то мере сказывалось на нашем общем самочувствии… Впрочем, все окончилось благополучно – она прекрасно заменила меня и на арене. Надо сказать, что мы очень старательно с ней поработали, и впоследствии она тоже имела большой успех… Правда, было жалко перешивать на нее мой прелестный костюм – серебряную пелеринку, например, но, в конце концов, что поделаешь…
      Он. Черт побери… А по-моему, было бы недурно застрелить ее.
      Она. Что вы! Она страшно музыкальна. И ритмична при этом. Она и вступительную песенку – ту самую, что я только что пела вам,- исполняла очень достойно и с огоньком. Хотя, конечно, некоторые недостатки все же чувствовались. И затем, она отлично сложена – как богиня! И представьте, очень неплохо ко мне относится, тут уж ничего не скажешь. И что особенно важно – она очень преданна ему – очень! – и, по-моему, никогда не изменяет.
      Он. Итак, стало быть, после всей этой истории вы и начали свою деятельность кассирши в цирке?
      Она. Ничуть не бывало! Можете быть уверены – я сдалась не сразу… я сделала самостоятельный номер… Некоторые даже поздравляли меня, и, представьте, я почти месяц выступала с ним на арене.
      Он. И что же последовало за этим?
      Она. Видите ли… Впоследствии этот номер почему-то не имел слишком шумного успеха… Ну, и по истечении некоторого времени, так как я фигура, в общем-то, деятельная, мои друзья перевели меня в кассу. Немыслимое везенье – не правда ли? Ведь я так люблю цирк!
      Глубоко взволнованный, он молчит некоторое время, а затем берет ее руку и почтительно целует.
      (вырывает руку.) Если вы жалеете меня, то поступаете очень глупо. У меня с мужем отличные отношения… Дай Бог каждому! Не более двух месяцев назад, перед отъездом на Каспий, он даже одолжил у меня сто пятьдесят рублей… И может быть, отдаст их! Возможно, все… Решительно все! (Очень рассерженная, она выбегает из комнаты.)
      В растерянности стоит Родион Николаевич. Дождь по-прежнему шумно бьет в окна.
      (Стремительно вбегает обратно.) Какой ливень! Какой ливень…
      Он (ласково). Успокойтесь… прошу вас.
      Она. Я хотела сказать вам еще что-то, но совершенно забыла что.
      Он (торжественно). Лидия Васильевна, прошу отнестись к моим словам совершенно серьезно, но я решительно предлагаю вам в ближайший вечер посетить какой-нибудь ресторан… сохранив это, естественно, в тайне от моих сослуживцев и отдыхающих. Правду сказать, мне просто не терпится хоть краем глаза взглянуть на Ваши так и не надеванные здесь наряды.
      Молния. Удар грома.
     
     
     
      Ее двадцать первый день
      Небольшой садик у входа в летний ресторан. Довольно поздний час вечера. Звездное небо. Очень хорошая погода. Из ресторана доносится музыка. Отворяется дверь. По ступенькам сходят в сад Лидия Васильевна и Родион Николаевич. Им весело.
      Она. Кажется, уже поздно.
      Он. Кажется, что уже страшно поздно.
      Она. вы как-то странно смеетесь.
      Он. Какое счастье, что нас никто не видел.
      Она. Очень большое счастье. (Помолчала.) Впрочем, если бы кто-нибудь из нашего санатория вошел в залу, было бы любопытно.
      Он. Ужас.
      Она. Особенно когда вы пробовали танцевать летку-енку.
      Он. Это была минутная слабость.
      Она. Но Ваши больные оказались примерными ребятками. Спят мирным сном. (Удивленно.) Почему вы как-то стран-то топчетесь на месте?
      Он. Я ищу свою шляпу. Вполне возможно, что я оставил ее в ресторане.
      Она. вы держите ее в руках.
      Он. Наконец-то.
      Она. Наденьте ее на голову, и тогда все станет на свои места.
      Он (надел шляпу). вы правы. Все как-то определилось. (Подумав.) Но почему мы никуда не идем?
      Она. А потому, что нам здесь ужасно нравится.
      Он. А почему же мы тогда не сели на эту скамеечку?
      Она. А потому, что мы сядем на нее сейчас.
      Садятся на скамейку.
      Он (потирая руки). Все! Дело сделано – мы продемонстрировали наряды!
      Она. А вам они понравились?
      Он. Лихо. Ослепительно в какой-то мере.
      Она. И шампанское очень вкусное было.
      Он. Да… Жизнь открылась мне с совершенно иной стороны. Была минута, когда я даже сказал себе – ну и ну.
      Она. «Ну и ну»? Отлично было сказано.
      Он. Никогда не думал, что можно стать таким веселым.
      Она. А между тем это безумно полезно. Веселье – залог здоровья. Пожалуйста, водрузите этот лозунг на дверях своего кабинета.
      Он. Снимут.
      Она. Кого?
      Он. Сначала лозунг. Затем – меня.
      Она. Не посмеют.
      Он. Невеселые люди? Еще как!
      Она. А вот было бы хорошо организовать отстрел невеселых.
      Он. Они не согласятся. (Подумав.) Не поехать ли лучше на пароходе в Таллинн?
      Она. Нас не поймут.
      Он. Как жалко. (Помолчав.) Спустилась ночная прохлада.
      Она. И небо полное звезд…
      Он. К дождю.
      Она. Пусть. Мне здесь все по душе – и дождь, и солнце, и шторм, и звезды.
      Он. Это стихи?
      Она. Может быть.
      Он. А давайте поедем на пароходе в Пярну.
      Она. Нельзя. На нас обидятся.
      Он. Кто?
      Она. Остальные.
      Он. Это ужасно.
      Она. Переживем. Симпатичных людей все-таки достаточно.
      Он. Возможно. Но они как-то странно танцуют. вы заметили?
      Она. Я приглядывалась. Было очень тесно.
      Он. Один – весь в бахроме – почему-то ползал у моих ног.
      Она. Это твист – вы просто отстали от жизни.
      Он. Я все-таки дико испугался… Ну совершенно обомлел. В ту минуту я как раз ел луковый клопс – и вдруг он – у самых моих ног. Можно было бог знает что подумать.
      Она. Это пугает только вначале. Потом привыкаешь.
      Он. вы думаете? (Смущенно.) Правда, я уже несколько лет не был в ресторане. (Не хочет выглядеть ретроградом.) Во всяком случае, все мы страшно шагнули куда-то вперед.
      Она. Видные ученые полагают, что твист возник в противовес телевизору. После долгого сидения в кресле требуется определенная разрядка. Твист как бы снимает некоторое окостенение. Несколько легких движений (демонстрирует элементы твиста)…, и напряжение снято. Впрочем, стоит ли серьезно говорить о твисте. Практически он уже вышел из моды.
      Он. Неужели? Это меня значительно ободряет. Хотя остальные танцы… удивляют в той же мере. (Прислушивается к музыке.) Вот, например, этот. Все невпопад размахивают руками в совершенно разные стороны. Что ни говори, а это не может не настораживать.
      Она. Вот тут я с вами решительно не согласна! Шейк возвращает человеку его индивидуальность, и она прорывается в танце совершенно непроизвольно. (Прислушиваясь к музыке, как бы в намеке изображает шейк, придавая ему какую-то незамысловатую эксцентричность.) Мне свободно, легко… Я вся выражаюсь в танце… И это оттого, что я совершенно не скована заранее определенной формой… Я счастлива. Я импровизирую!… (Заканчивает танец вместе с оркестром, который прекращает играть.) Ну, каково?
      Он. Очень мило. Но все-таки безобразие.
      Она. вы просто варвар. Конформист. Ходячая добродетель – вот вы кто! Представляю, каким увальнем вы были в молодости.
      Он. вы полагаете? А известно ли вам, что в разгар НЭПа я до упаду танцевал лезгинку и камаринского?… Из чувства протеста, правда, по поводу растленных танцев – шимми и этого чарльстона.
      Она. Как? вы никогда не танцевали шимми?
      Он. Танцевал. И чарльстон тоже, что не помешало мне впоследствии осудить их самым недвусмысленным образом.
      Она. вы какой-то танцевальный двурушник. Нет, никогда не поверю, что вы могли танцевать чарльстон. Этот танец требует неизъяснимого, пленительного изящества, искренности! Веселья!…
      Он (упрямо). А я вам говорю, что танцевал чарльстон.
      Она. Докажите.
      Он. Где?
      Она. Здесь.
      Он. Когда?
      Она. Сейчас. Сию минуту.
      Он. И докажу.
      Она. Валяйте.
      Он (встал со скамейки). Так. Погодите… Во-первых, так… Нет, не то… Постойте-ка… (Решительно.) Не могу.
      Она. Почему?
      Он. Я лишен музыкального сопровождения.
      Она. Не приходите в отчаяние, сейчас вы услышите его. (Напевает мелодию старинного чарльстона, прихлопывая в такт руками.) Ну – что же вы? Стыдитесь… так оскандалиться…
      Он (яростно). Никогда!… (Неуверенно проделывает несколько движений, отдаленно напоминающих то чарльстон, то лезгинку.) Прошу усилить музыкальное сопровождение. Громче!
      Она. Ни за что.
      Он. Громче!
      Она. Нас отправят в милицию.
      Он. Пусть! (С некоторым азартом и уже увереннее выделывает замысловатые па.) Ну как?
      Она. Прогрессируете… Но, в общем, не ахти.
      Он (перестает танцевать). Все понятно. Чарльстон – парный танец.
      Она (настороженно). Что вы хотите этим сказать?
      Он. Его нельзя танцевать в одиночку.
      Она. Уж не считаете ли вы, что в Вашем танце должна принять участие и я?
      Он. Несомненно.
      Она. А милиция? Могут появиться и дружинники.
      Он. Поздно. Меня не остановишь!
      Она. Эх! Пропади все пропадом.
      Они танцуют. До совершенства, конечно, далеко, но постепенно дело начинает налаживаться.
      Он. Ага! Вот видите… танцуем!
      Она. Мягче! Не надо так прыгать. И не выбрасывайте свои ноги с такой адской силой в разные стороны! Где чувство меры? Помните об изяществе. Достаточно… хватит.
      Прекращают танцевать.
      Он. По-моему, что-то вышло.
      Она (вежливо). В какой-то степени.
      Он. Вот видите (торжествуя) – я танцевал чарльстон!
      Она. Вероятно. Но очень давно.
      Он. Сорок лет назад! Некоторые па, конечно, могли выветриться из головы, но общий рисунок…
      Она. Родион Николаевич, я вам почти поверила.
      Он {агрессивно, поблескивая глазами). Но я танцевал и шимми!
      Она. Побойтесь Бога… Вспомните о Вашем сердце.
      Он. Не побоюсь. Исполняйте мелодию!
      Она. Вот уж не думала, что вы такой неуемный…
      Он. Никаких полумер – танцевать так танцевать!
      Она. Эх, спета наша песенка!…
      Аккомпанируя себе, они начинают танцевать шимми. Этот танец удается им, пожалуй, лучше.
      Он (танцуя). Извольте – могу и шимми… Ага! Видите.
      Она. Спокойнее. вы слишком трясетесь.
      Он. Но в этом танце надо трястись.
      Она. Не в такой мере. Надо чуть трястись. Чуть – в этом весь фокус.
      Он. Пожалуйста, могу и чуть. Танцуют почти хорошо.
      Она. Довольно.
      Они останавливаются.
      Я не ожидала. вы молодец.
      Он. вы тоже не промах.
      Она. Но тем не менее нам решительно следует передохнуть.
      Он. Пожалуй. В этой мысли что-то есть.
      С удовольствием располагаются на скамейке.
      Она. Боже мой, как прекрасно.
      Он. Лучше не бывает.
      Она. Но мы все-таки большие молодцы.
      Он. Мне тоже это кажется. (Помолчав.) Что ни говори, а шимми и чарльстон значительно превосходят эти новые танцы.
      Она. И почему же вы с ними так яростно боролись в свое время?
      Он. Но кто мог ожидать, что в конце концов они окажутся такими пристойными?
      Она. Нет, жизнь прекрасна.
      Он. вы правы. Давайте поедем на пароходе в Каунас.
      Она. Нельзя. Это может быть дурно истолковано.
      Он. Как? Неужели мы еще в таком возрасте?
      Она. А вы думаете!
      Он (взглянул на нее). Черт возьми – вы опасное существо.
      Она. Но не для вас. Как вы могли забыть – ведь вы женоненавистник.
      Он. Именно так. (Пылко.) Разве есть еще на свете женщины, с которыми хоть в малейшей степени можно было бы сравнить… Нету их. Испарились!
      Она. Д-да, видимо, испарились… И мужчины тоже… которых можно было бы сравнить… испарились!
      Он. И мужчины испарились… и женщины испарились.
      Она. Все испарились.
      Он. Вот ужас-то.
      Она. Но нам с вами это безразлично. Мы помним, как нас любили.
      Он. Вот именно. И нам этого достаточно.
      Она (вдруг). вы полагаете?
      Он (встрепенулся). А вы?
      Она. Я?… (Слабо.) Почему бы и нет… Полагаю.
      Он. Я тоже… (Осторожно.) Полагаю.
      Она. Вот и хорошо. Мы оба полагаем.
      Он (решительно). Полагаем – и все.
      Она. А ведь находятся такие глупцы… уверяют, будто одиночество страшит…
      Он. Надо же!
      Она. Вот уж не страшит…
      Он. Смешно подумать… (Неожиданно.) Хотя иногда под вечер… вдруг взгрустнется.
      Она (подумав). Разве уж совсем немножечко…
      Он. Еле-еле.
      Она. Совсем чуть-чуть.
      В ресторане оркестр заиграл вальс. Они встают со скамейки. Он берет ее за талию. Она улыбается, и они медленно кружатся в вальсе.
     
     
     
      Ее двадцать третий день
      На море только что зашло солнце, вот-вот начнет темнеть. По тропинке меж сосен медленно бредут Родион Николаевич и Лидия Васильевна.
      Он. Отчего вы смеетесь? Молчали, молчали – а теперь смеетесь.
      Она. Все-таки мы замечательные молодцы с вами.
      Он. вы твердо убеждены в этом?
      Она. Вот уже второй час ходим-бродим, никак остановиться не можем.
      Он. Да. Нечто новое в моей жизни. Например – только что наблюдал закат солнца.
      Она. Он был на редкость удачный.
      Он. Возможно. Но мне с вами несдобровать. Есть все основания полагать, что я уже лечу в пропасть. Позавчера ночью танцевал чарльстон у ресторана!
      Она. Да, это была картинка.
      Он. Ужас! Вспоминаю наши бесчинства и содрогаюсь.
      Она. И напрасно. Все было так мило. Я совершенно от вас этого не ожидала.
      Он. А если бы нас засекли? Кто-нибудь из моих врачей?
      Она. Но какой вы начальник, если боитесь ответственности?
      Он. вас послушаешь…
      Она. Вот и слушайте. Не так уж долго осталось. (Замолкла.) Кстати, почему вас целый день не было видно?
      Он. Ездил в город. Сегодня у меня была операция в клинике.
      Она. Странно… Неужели вы еще и практикуете?
      Он. По специальности я хирург… обязан быть в форме. Для нашего брата отсутствие тренировки смертельно. Хирургия – дело военное. (Усмехнулся.) А случиться может все.
      Она. Все?
      Он. Кто может поручиться.
      Она (помолчав). Это ужасно.
      Он. Еще как.
      Они подошли к братскому кладбищу. Оно расположено у самого моря, там, где шоссе поворачивает чуть в сторону от высоких сосен. Мраморные четырехугольные постаменты – надгробия с именами погибших. Над ними барельеф из песчаного камня, на котором высечены три солдатские каски.
      Она. Братское кладбище… Я здесь уже бывала.
      Он. Идемте. Не стоит останавливаться.
      Она. Почему?
      Он. Не надо.
      Она. вы какой-то удивительный.
      Он молчит.
      А странное выбрали место для кладбища. У самого моря.
      Он. В октябре сорок четвертого здесь шли жестокие бои. Противник сопротивлялся отчаянно… Мы понесли большие потери (Снова молчит.) Они погибли тут, у моря, на этой земле. Тут и похоронены.
      Он. вы здесь воевали?
      Он. Нет.
      Она. Откуда же знаете?
      Он. Я слышал.
      Она. И все это было. Вспомнить страшно.
      Он. Но надо помнить.
      Она. Тех, кто погиб?
      Он. Тех тоже.
      Она. И вы все-таки думаете… это повторится?
      Он. Надо жить так, чтобы не повторилось.
      Она {посмотрела на него благодарно). Как верно… (Не сразу.) Я yстала. (Садится на скамью.)
      Он. Ну что ж (Сел с ней рядом.)
      Она. Помните, я обещала рассказать, почему разлюбила театр. Так вот – это произошло после Петиной смерти. (Усмехнулась.) После победы. Со мной случилось что-то необъяснимое… Когда за сценой начиналась бутафорская стрельба, мне становилось совестно… нестерпимо стыдно. Горе, гибель людей – это было свято для меня – тут кончалось искусство… И мне было не до притворства… Я оставила театр. (Снова помолчала.) А в цирке царило веселье, все смеялись вокруг, радовались… Это было спасение.
      Он. Мне трудно это понять.
      Она. Я знаю. Меня и друзья не понимали. Но что поделаешь – я люблю смех, веселье… Наверно, я малодушный человек. Но что поделаешь. (Помолчав.) Почему вы улыбнулись?
      Он. Вспомнил ту минуту, когда впервые вас увидел.
      Она. И что же?
      Он. Я чуть не расхохотался тогда. Нет-нет, вы вовсе не показались мне смешной… Просто мне вдруг стало весело.
      Она. Право, не знаю, должно ли меня это радовать.
      Он (не сразу). вы уезжаете… послезавтра?
      Она. Да. (Улыбнулась.) Уже.
      Он (растерянно). А я к вам привык.
      Она (изумилась, но не подала вида). Отвыкнете.
      Он. Наверное.
      Она (рассердилась). Это радует вас?
      Он. Нет… Печалит… Если говорить серьезно – печалит. Хотя это, конечно, глупо.
      Она. Но почему же глупо?
      Он. Уж не знаю Глупо – и все. Ладно. Черт с ним. В конце концов, я привык к одиночеству. (Усмехнулся.) С ним не соскучишься.
      Она. вы не сердитесь, что я спрашиваю… Но вы молчите, а я не могу понять, отчего Ваша жена оставила вас. Что случилось?
      Он (негромко). Война случилась.
      Она. И что же?
      Он. Она пошла воевать. Не вернулась. (Улыбнулся.) Вот и все. Вот такие дела. Очень все просто.
      Она (тихо). Молчите. Ладно.
      Он. Я и молчал. Это вы велели. (Не сразу.) Хотя зачем молчать? Молчать о ней нет расчета. Она была хирург, как и я, а когда идет война, место ему на фронте. Это ведь ясно. Мы воевали на разных фронтах и не встречались с сорок первого… Она дважды была ранена и дважды возвращалась в армию… В сорок четвертом ее не стало. Убили все-таки. Целых три года она жила без меня. (Задумался.) Может быть, изменилась?… Не знаю. Но забывать ее мне нельзя. Не положено. (Помолчав.) Когда я в Ленинград вернулся, мне все казалось – она жива; иду по улице и думаю: она дома ждет. Дочке шесть лет исполнилось… Мы с ней по Невскому гуляли, по Летнему саду, дурачились… а думали о ней.
      Она. А отчего вы Ленинград оставили? Ведь это Ваш город… вы любили его?
      Он. Любил.
      Она. А как же решили оставить?
      Он. Так случилось.
      Она. Но вы могли вернуться в него.
      Он. Нет.
      Она. Но почему?
      Он (почти грубо). Нельзя было – и все.
      Она (тихо). А вы очень были счастливы?… (Дотронулась до его руки.) Тогда… до войны?
      Он. Наверно.
      Она. А я не знаю – была я счастлива, нет ли. Вот веселая была, это я помню. Вообще-то совсем счастливых людей на свете не бывает… или они мало на глаза попадаются, что ли. Хотя… (Оживилась.) Вот интересная история: как-то я наблюдала на улице очень счастливую парочку… я их встретила поздно вечером на Арбате, они довольно медленно шли – очень уж были старенькие, но такие аккуратно одетые, приветливые… Он ее осторожненько под руку вел, и они при этом страшно смеялись. (Подумала.) Счастливее людей я не встречала больше.
      Он. вы завидовали?
      Она (тихо). Да.
      Он. Я тоже завидовал бы, наверно.
      Она (с улыбкой восхищения). Они шли, поддерживая друг друга… И такие веселые.
      Он. Вот что я вам замечу, Лидия Васильевна… И не поймите, что в укор… Верность – высшее проявление силы.
      Она. Правда? (Задумалась.) Может быть. (Посмотрела на него.) Может быть. (Оглянулась вокруг.) Я часто прихожу сюда… Даже не знаю отчего. Здесь так торжественно обо всем вспоминаешь… возвышенно, что ли… И такая глубокая боль трогает тебя – просто невозможно. (Подходит к надгробьям, читает.) «Сержант Акимов Петр. Родился в 1924 году- погиб 23 октября сорок четвертого года». Только-то двадцать ему было. А вот у этой надписи, когда ни приду,- свежий букетик положен. Необыкновенно, правда? Значит, каждый день кто-то сюда приходит… (Читает.) «Семенова Нина, майор медслужбы. Родилась в 1912 году, погибла 25 октября сорок четвертого года». Ей уж больше тридцати было, этой Нине… Сейчас совсем немолодая была бы. (Подняла с постамента цветок, понюхала.) Еще свежие… Кто-то утром положил.
      Он (негромко). Не троньте.
      Она, вдруг словно очнувшись, пристально смотрит па него, не решаясь спросить.
      Она. Боже мой… Простите меня…
      Он (улыбнулся). За что же?…
      Она. А я все смеюсь… все шучу.
      Он. Это ничего.
      Она (вдруг разом поняла все). Вот почему вы остались здесь… Вот для чего.
      Он (помолчав). Совсем уже стемнело. Идемте.
      Он оглянулся, а ее уже нет.
     
     
     
      Ее двадцать шестой день
      Вторая половина дня. Моросит мелкий дождик. Возле железной ограды, у ворот санатория, под зонтом сидит на чемодане Лидия Васильевна. Она одета в очень простей дорожный наряд, на голове платочек. Второй чемодан стоит рядышком с нею, тут же авоська с яблоками.
      Она (поет тихонечко). «По разным странам я бродил, И мой сурок со мною…».
      У ворот появляется Родион Николаевич, Увидя его, она замолкает, испуганно смотрит на него.
      Он. Закройте зонт… Дождик перестал.
      Она. Неужели?
      Он. И вам не совестно?
      Она (слабо). Совестно?… Но почему же?
      Он. Я вас всюду искал…
      Она. Правда?
      Он. Где вы были?
      Она. Когда?
      Он. Эти два дня, что мы не виделись…
      Она. Я совершала долгие-долгие экскурсии.
      Он. Неправда. вы прятались!
      Она. Я не пряталась. Просто последние дни я решила посвятить путешествиям. (Воспрянув духом.) В конце концов, должна я путешествовать или нет!
      Он. А что вы делаете здесь?… Притаились в каком-то нелепом наряде… сидите на чемоданах… Авоська с яблоками!
      Она. Я вызвала такси… Я уезжаю. А мой муж… он обожает яблоки.
      Он. Ваш поезд уходит вечером, а сейчас начало дня.
      Она (стараясь сохранить независимый вид). Но мне вздумалось погулять по Риге… Зайти на прощанье в мою любимую кондитерскую, где имеются в продаже такие прелестные яблочные пирожные.
      Он. Отлично!… В кондитерскую на прощанье зайти решили, а со мной попрощаться не удосужились! Воспользовались тем, что рано утром я уехал в город на операцию, и решили тайно покинуть санаторий.
      Она (невинно). Но отчего же тайно? Побойтесь бога… Я выписалась… Всем пожала руки, простилась…
      Он. А почему не зашли проститься ко мне?
      Она. Не захотела.
      Он. Но почему?
      Она. Не знаю. Очень многие мои поступки бывают совершенно мне неясны.
      Пауза.
      Так или иначе, сегодня кончился мой срок…
      Он. Но вы сами говорили, что у вас еще есть десять дней. Ваш цирк открывается несколько позже… И я, безусловно, мог бы продлить Ваше лечение еще на неделю.
      Она. Но зачем?
      Он (путаясь). В конце концов, вы недостаточно окрепли… Ваш атеросклероз…
      Она (с неким торжеством). Поздно! Я выписалась, поцеловала Велту Ваздика, моя постель занята, вещи уложены, такси появится с минуты на минуту.
      Он. Но почему, черт возьми, вы так стремитесь в Москву?
      Она. Мне незамедлительно надо туда ехать. Мой муж будет в эти дни находиться в столице, а он так хотел меня видеть, так мечтал об этом.
      Он. Не мечтал.
      Она. А я вам говорю – мечтал.
      Он. Врете! Он решительно не мечтал.
      Она (вдруг сникла). Может быть, и вру. (В отчаянии.) А что делать?
      Он. Действительно, что делать? (Помолчав.) Не огорчайтесь. Я говорил с вами в недопустимом тоне. Я просто распоясался – это несомненно.
      Она. Да, да, все обстоит катастрофически плохо.
      Он. Катастрофически?
      Она. Конечно! На моем большом чемодане внезапно сломалась молния, и теперь оттуда все время показываются самые различные предметы.
      Он. Это, безусловно, неприглядно… Но, во всяком случае, поправимо.
      Она. Я, видимо, очень нервничала, когда укладывалась… мне, несомненно, не следовало действовать так ожесточенно! (Всплеснула руками.) Бог знает, как мне сегодня не везет!.
      Он (мрачно). Мне тоже. Я получил письмо от дочери… вы ведь знаете – я очень ждал ее…
      Она. И что же?
      Он. Она не приедет.
      Она. Какое-нибудь несчастье?
      Он. Нет… В общем, нет. Если посмотреть на это здраво – пустяки.
      Она (тихонечко дотронулась до него рукой, спросила почти шепотом). А все-таки?
      Он. Видите ли… Я уже вам рассказывал, что моя дочь вместе с мужем находится в Японии. Он очень милый человек, был даже спортсменом некоторое время, а теперь успокоился и перестал. Каждый год свой отпуск она проводила со мной… Она понимала… Но в прошлом году приехать не смогла. Ему было очень нужно навестить свою тетку, которая живет в Сухуми. Словом, не удалось… у меня был большой расчет на эту осень, но… вновь осечка. Они едут в Самарканд. Оказывается, он никогда не был там… Ну а на обратном пути – московские дела, и… словом, она вряд ли сюда успеет. (Помолчав.) Вообще-то жалко, конечно… Я очень готовился. Интересные напитки раздобыл, всевозможных конфет… Ну-с, и, наконец, купил новенький диван страшно оригинальной конструкции… (Помолчал несколько.) Словом – жалко. Говорит, что будущим летом уж наверняка… (Замолкает взволнованный.)
      Она (тихо.) Черт знает что.
      Он. О чем вы?
      Она. Совершенно ни о чем.
      Долгое молчание.
      Он. Пожалуй, что да.
      Она. А вы о чем?
      Он (усмехнулся). И я ни о чем.
      Она. Такси подошло.
      Он. Да. Явилось.
      Она. Он у знака остановился. Я скажу ему, чтобы подъехал сюда.
      Он (вскрикнул). Погодите!
      Она. Что?
      Он (торопясь). Я хотел сказать… У меня блеснула мысль, в некоторой мере вполне здравая… Комната дочери стоит абсолютно пустая… и, заметьте, я все там подготовил… окнами она выходит на море, и вы, таким образом, вполне бы могли провести там недельку… Поверьте, я не стану вам докучать. Если хотите, могу и вовсе не показываться на глаза… Хотя, с другой стороны, почему бы нам и не выпить вечером чайку с вареньем.
      Она. Родион Николаевич, мне очень горестно… но поверьте – это совершенно невозможно…
      Он. Но почему же?
      Она. Нет, нет… Никогда! (Убегает туда, где ее ждет такси.)
      Он подходит к ее чемоданам и смотрит ей вслед.
     
     
     
      Ее тридцать третий день
      На даче у Родиона Николаевича обеденный стол накрыт с чуть заметной торжественностью. Лидия Васильевна и Родион Николаевич нерешительно бродят по комнате, все еще не приступая к трапезе. Скоро наступит вечер, но солнце еще не зашло. Ясное небо. Тихий нежаркий день конца августа.
      Она. вы что-то ищете?
      Он. За эту неделю вы довольно ловко все тут переставили. Без сомнения, в комнате стало уютнее… но как-то, я бы сказал, непривычнее. В данный момент, например, я ни за что не могу обнаружить несколько моих сорочек, к которым я, в общем-то, привык.
      Она. вы не должны сердиться, но вчера я выстирала их и положила в маленький шкафчик.
      Он. Ошибка. Свои рубашки я стираю сам. Это придает мне уверенности и даже бодрит в какой-то мере.
      Она. Однако пришивать оторванные пуговицы к своим рубашкам и пиджакам вряд ли является Вашим хобби.
      Он. С этим делом я всегда отчего-то тяну. Впрочем, в последние дни все мои пуговицы каким-то непостижимым образом пришились сами собой.
      Она. Увы, должна признаться, что я вот уже почти сорок лет неустанно пришиваю пуговицы к самым всевозможным пиджакам.
      Он. Мне остается только гордиться, что мой пиджак попал в такую славную и обширную компанию.
      Она. Любезный Родион Николаевич, стоит вам чуть разозлиться, как вы тотчас теряете все свое обаяние.
      Он. Мне многое не нравится.
      Она. Что именно?
      Он. Сам хотел бы понять. (Посмотрел на часы.) Поздно. Пора ужинать. За дело! Они хлопочут у стола. Позвольте провозгласить тост.
      Она. Слушаю внимательно.
      Он (поднимает бокал). Я вас благодарю, Лидия Васильевна.
      Она. И это все?
      Он. вы обещали быть внимательной. Повторяю тост. (С большим чувством.) Я вас благодарю, Лидия Васильевна.
      Она. На этот раз куда лучше.
      Он. Мне всегда были по душе краткие тосты.
      Она. И верно. Нечего тянуть, когда налиты рюмки.
      Он. И в этом мы согласны с вами. Замечательно! Они приступают к трапезе.
      Она. Должна сознаться, что вы купили очень удачный сыр. Он, несомненно, превосходит тот, который я купила позавчера.
      Он. Зато позавчера вы где-то отыскали замечательную колбасу. Моя нынешняя ей значительно уступает
      Она. Пока это утверждение кажется мне сомнительным. К тому же вы раздобыли нынче прелестного угря. Хорошо и то, что вы надели этот удивительно красивый галстук.
      Он. Совершенно случайно он оказался страшно модным. Ему ровно тридцать лет.
      Она. Какой он молодец, Ваш галстук. (Наливает вино в стаканчики.) А за что еще мы нынче выпьем?
      Он. Я выразил все, что думаю. Ваша очередь.
      Она (подняла стаканчик). За август месяц. В какой-то мере и за вас. вы ведь тоже появились в августе. Вместе с дождями, восходом солнца, с кондитерской на углу и старой Ригой. Я жила, ничего об этом не ведая… И все явилось. Наяву – вот самое смешное!… Этот август я рассматриваю как некоторый итог… всего. Прощальный фестиваль, так сказать. И спасибо его участникам. За август!
      Они пьют.
      (Негромко.) вы разочарованы?
      Он (совсем тихо). Почему?
      Она. Я оказалась болтушкой.
      Он (помедлив). вы оказались чудом.
      Она. Э, нет… Стоп.
      Он. Ну ладно. Стоп. (Помолчав.) А собственно… почему стоп?
      Она. вы знаете это не хуже меня.
      Он. Я не знаю.
      Она (помолчав). Мне очень дороги цветы… те, что и сегодня вы оставили там, на кладбище.
      Он. Они всегда будут там. Каждое утро. Этого ничто не изменит.
      Она. За что я и благодарю вас.
      Он (помолчав). Хорошая была неделя.
      Она. Очень хорошая.
      Он. вы что улыбаетесь?
      Она. Подсчитала, сколько лет нам обоим вместе.
      Он. Это действительно смешно.
      Она. Но неделя была хорошая.
      Он. Очень.
      Она. Самое время уезжать. (Смотрит на часы.)
      Он. Опаздывает такси?
      Она. Нет еще.
      Он. Появится.
      Она. Конечно. (Наливает вино в стаканчики.) И последнюю… За отъезд!
      Они выпили вино, встали.
      Ну, кажется, все.
      Он. Все. Да.
      Она. Я так боюсь…
      Он. Чего?
      Она (показывает на чемоданы). Моя бедная молния.
      Он. Я ее починил.
      Она. Вот и отлично. (Воодушевляясь.) Сяду в поезд – и все! И поеду! Я так люблю странствовать!
      Он (впадая в ее тон). Странствовать хорошо.
      Она. Чувствуешь себя свободной… Едешь куда хочешь!…
      Он. Прекрасно!
      Она. И ни от кого не зависишь… Ну не чудо ли?…
      Он. Прелесть!…
      Она. В конце концов, холостой человек… Он… (Странно взмахнула руками.) А? Ведь правда?
      Он (восторженно). Холостой? Еще бы!
      Она. Сам себе хозяин… и свободен! Совершенно свободен.
      Он. Решительно свободен!… Не чудо ли?
      Она (взглянула в окно). Такси.
      Он. Да. Приехало.
      Она. Слава богу. (Помолчав.) Наконец-то.
      Он. Да. Уезжаете. Вот и все.
      Молчание.
      Она (вдруг торопливо). Будете в Москве, обязательно звоните.
      Он. Позвоню. Спасибо.
      Она. И я вас благодарю. Все было очень смешно.
      Он (так же торопливо). Может быть, и увидимся.
      Она (машинально). Увидимся, конечно.
      Он. Будьте здоровы.
      Она. До свидания. (Вскрикнула, искренне испугалась.) Зачем вы подняли чемоданы! вам вредно. Еще раз спасибо… Нет-нет, только не провожайте. (Убегает.)
      Родион Николаевич остается один в комнате. Подходит к окну; посмотрев на улицу, возвращается к столу, наливает в стаканчик вина, смотрит на него, но не пьет. Бесцельно бродит по комнате, озирается, затем стремительно бежит к двери, останавливается, берется руками за сердце и, усмехнувшись, возвращается к креслу. Он тихо садится в него. Закрывает глаза, и кажется, что в это кресло он сел навсегда. Возникает тихая музыка, это песенка, которую пела Лидия Васильевна о цирке. Музыка звучит громче, а затем мы слышим и голос ее. Негромко, но очень отчетливо доносятся до нас слова песенки. Родион Николаевич молча, улыбаясь, сидит в кресле.
     
      Тихонько отворяется дверь. На пороге появляется Лидия Васильевна. Медленно опускает чемоданы на пол. Он встает с кресла, смотрит на нее. Музыка замолкает вдали, и наступает тишина.
      Она. Я не смогла… вот ужас… Я отпустила такси.
      Он (тихо). Спасибо…
      Она. Не знаю, что тебе сказать.
      Он. Ничего не говори. (Помолчав, улыбнулся.) А знаешь – я чуть не умер.
      Она. Да… Смешно… Наверно, всю мою жизнь я только и делала, что шла тебе навстречу.
      Занавес