|
Наиболее близким другом Левитана и человеком, наиболее глубоко понимавшим его творчество, стал великий русский писатель Антон Павлович Чехов. Левитан и Чехов были ровесниками и познакомились еще в конце 1870-х годов, когда оба были бедными студентами. Как-то зимою Левитан заболел, и его друг — Михаил Чехов — привел своего брата Антона проведать больного. После этого они постоянно встречались в Москве и, видимо, в Звенигороде, где некоторое время работал в больнице Антон Павлович. В это же время Чехов начинал писать свои небольшие юмористические рассказы (еще под псевдонимом Антоша Чехонте). Но особенно душевной стала дружба писателя и живописца с 1885 года, когда Левитан вместе с семьей Чеховых провел лето в подмосковной усадьбе Киселевых Бабкино близ Нового Иерусалима (туда же он приезжал на отдых и в два последующих года). Только что переживший тяжелый душевный кризис, доведший его до попытки самоубийства (к счастью, неудачной), Левитан нашел в семье Чеховых теплое, родственное отношение и искреннюю дружескую помощь. Сохранилось немало воспоминаний о царившей в Бабкино целительной атмосфере любви к природе, живому слову и искусству, о совместных чтениях стихов Пушкина и сатиры Салтыкова-Щедрина, музыкальных вечерах, прогулках на природе, о веселых играх, организатором которых был неистощимый в своем остроумии Антон Павлович.
Необычайно близкими оказались Чехов и Левитан и в каких-то сокровенных основах своего мироощущения, и, соответственно, поэтики творчества. Эта близость ясно сказывается в письмах Левитана к Чехову, раскрывающих светлую, доверчивую, но и нервную, легко ранимую, импульсивную натуру художника. Письма эти, иногда весело-ироничные, а иногда исполненные глухой мрачной тоски, позволяют ощутить и важность душевной поддержки Левитана Чеховым, и левитановское восхищение творчеством писателя как пейзажиста — отдельные описания природы у которого он считал верхом совершенства. Правда, впоследствии, в 1892 году, был в истории дружбы Левитана и Чехова эпизод, ненадолго омрачивший их отношения и связанный с чеховским рассказом «Попрыгунья» (другое название — «Великий человек»). С сюжете этого рассказа Чехов использовал некоторые моменты взаимоотношений Левитана, его ученицы Софьи Кувшинниковой и ее мужа, врача Дмитрия Кувшинникова.
Чехов напечатал рассказ, и Левитан нашел в нем обидные намеки на себя, своих близких, возмутился, вспылил, говорят, даже собирался вызвать Чехова на дуэль... А морщился, как от боли, вспоминая всю эту историю. Как мог он так не понять Чехова :( Дружба с Чеховым освещала всю его жизнь, и никто, как Чехов, не умел так легко и хорошо разбираться в путанице его порою несвязных, буйных мыслей, чувств. Теперь все кончено, казалось Левитану... Все сильнее грызла его тоска по другу. Хотелось иногда забыть обо всем, пойти к Чеховым. Но как на это решиться? Однажды — это было 2 января 1895 года — заехала к Левитану Таня Куперник, молодая писательница. Она собралась ехать в Мелихово к Чеховым и по дороге зашла посмотреть летние этюды Левитана. Когда Левитан узнал, куда она едет, он заговорил о том, как труден ему разрыв с Чеховым, как хотелось бы по-прежнему поехать к нему в Мелихово.
— За чем же дело стало? Раз хочется, так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!
— Как? Сейчас? Так вот и ехать?
— Так вот и ехать!
«Левитан заволновался, зажегся... и вдруг решился. Бросил кисти, вымыл руки, и через несколько часов мы подъезжали к мелиховскому дому, — вспоминала много лет спустя Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. И вот мы подъехали к дому. Залаяли собаки на колокольчик, выбежала на крыльцо Мария Павловна, вышел закутанный Антон Павлович, в сумерках вгляделся, кто со мной, — маленькая пауза — и оба кинулись друг к другу, так крепко схватили друг друга за руки — и вдруг заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, погоде, о Москве... будто ничего не случилось». Друзья вновь обрели друг друга. Крепче, душевнее стала дружба, и Левитан сиял от счастья, когда Чехов, наезжая в Москву, приходил к нему в мастерскую. Так дружба писателя и художника, к их взаимной радости, возобновилась. Чехов подарил живописцу свою книгу с надписью: «Величайшему художнику от величайшего писателя. Милому Левиташе «Остров Сахалин» на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров. Их самые сердечные отношения сохранились до конца дней художника.»
Дружба с Левитаном, восхищение его работами, видимо, многое дали и Чехову как писателю и мыслителю. Как и Левитан, он готов был «душу отдать за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки, лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат» и особенно любил весну. «Майские сумерки, нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гудение жуков, тишина, тепло — как это ново и необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год» (из повести «Моя жизнь»). Подмосковную природу он стал называть левитанистой и писал в одном из писем их общему товарищу — архитектору Федору Шехтелю: «Стыдно сидеть в душной Москве, когда есть Бабкино... Птицы поют, трава пахнет. В природе столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать... Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал Левитан». Изучая свеженаписанные работы Левитана, писатель даже говорил, что «вот эта твоя картина более левитанистая, чем предыдущие...» Перекликаются с творчеством Левитана и такие программно важные для Чехова произведения 1880-х годов, как повесть «Степь», рассказы о детях и животных, в которых важнейшую роль играют образы природы и выражены представления писателя о норме, истинно человечном образе мыслей и чувств. «Нужны чистые, поэтические и естественные побуждения, столь же прекрасные, как мир природы... Человек должен быть достоин земли, на которой он живет... Какие красивые деревья и какая, в сущности, должна быть возле них красивая жизнь!» — в подобных утверждениях Чехова, близких к левитановским устремлениям, проявляется нерв, сердце его поэтики.
В 1890 году Левитан представил широкой публике свою знаменитую картину «Тихая обитель», и ее успех по-своему отразился и в творчестве Чехова. В его повести «Три года» есть эпизод, где героиня на художественной выставке рассматривает полюбившуюся ей картину, описание которой являет синтез впечатлений писателя от работ Левитана, в том числе и от Тихой обители: «На первом плане — речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве... А вдали догорает вечерняя заря. И почему-то стало казаться, что эти самые облачка, и лес, и поле, она видела уже давно и много раз, и захотелось ей идти, идти и идти по тропинке, и там, где была вечерняя заря, покоилось отражение чего-то неземного, вечного, океана чистой радости и ни чем не омраченного блаженства...» Соответствие переживаний, воплощенных в левитановских пейзажах, каким-то самым заветным чаяниям современной ему интеллигенции обусловило то, что понятие «пейзажа настроения» и его развитие в отечественном искусстве порой связывают почти исключительно с именем Левитана. Современники оставили немало признаний в том, что Левитан помог им увидеть родную землю. Александр Бенуа вспоминал, что «лишь с появлением картин Левитана» он поверил в красоту, а не в «красоты» русской природы: «...оказалось, что прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее сумерки, алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки, прекрасны все отношения ее особенных красок» Не только в пейзажах Левитана, но и в самой его личности, облике. его манерах люди находили, можно сказать, идеальный образец человеческих достоинств. В зрелые годы Левитан, «превратившийся — по замечанию его первого биографа Соломона Вермеля — из нищего мальчика в изящного джентльмена», воспринимался как «удивительно душевный, простой, задумчиво-добрый» человек, который «поражал всякого своим замечательным лицом и чуткими, вдумчивыми глазами, в которых светилась редкая и до крайности чуткая, поэтическая душа» (Федор Шаляпин). Одним из свидетельств признания особой духовной красоты Левитана стало обретение в нем Поленовым модели для изображения Христа в своей большой историческо-религиозной картине «Мечты». Левитан не был верующим, крещеным христианином и в своем отношении к религии, видимо, был близок самому Чехову, не принимая догм и формальностей ни одного из вероисповеданий, но видя в них (при условии основания «не на букве, а на духе») различные формы искания Солнца Истины. Сам он остро чувствовал и стремился выразить на холсте «божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью». Левитан всем существом — психикой, «музыкальным» мышлением был проникнут присущими русской природе ритмами, мелодиями, аккордами. И порой в его пейзажах, их плавной мелодике, задумчивой тихой красоте золота и лазури, ясно ощущается родство с образом высшего смысла мироздания, универсального всеединства, некогда воплощенным Андреем Рублевым в его гениальной иконе, созданной «дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего, побеждало начало любви». 1890-е годы — время расцвета мастерства Левитана, его широкого признания и популярности у ценителей искусства. Но жизнь его и в эти годы отнюдь не была безоблачной, лишенной горестей и тягот. Не случайно рядом с пейзажами, утверждавшими красоту русской природы и единящих с ней мыслей и чувств, в его творчестве есть и драматические образы, в которых живет память о несовершенстве действительности. В таких работах ощущается, что Левитан, говоря словами Александра Блока о Чехове, «бродил немало над пропастями русской жизни». В них отразились его размышления о противоречивости человеческого бытия, страдание от столкновений с несправедливостью.
В конце 1890-х годов для Левитана особенно характерным стало обращение к сумеречным пейзажам, изображению спящих деревень, лунных тихих ночей, когда «пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит» (М.Ю. Лермонтов). В таких работах («Лунная ночь в деревне», 1897, «Восход луны. Деревня», 1898; пейзаж на камине в доме А.П. Чехова в Ялте; «Сумерки. Стога», 1899) он достиг небывалого лаконизма изображения, той его обобщенности, которая позволяет художнику буквально монументализировать дыхание земли... Изображая тающие в лиловом сумраке очертания стогов, березы, призрачно белеющие в сизой мгле и словно излучающие тихий свет, художник делал, казалось бы, простейший деревенский русский мотив выражением медитативного слияния с «божественным нечто, разлитым во всем». Такие работы, позволяющие ощутить высокую этическую основу, философскую глубину взгляда позднего Левитана на мир, сопоставимы с лучшими стихотворениями любимого им всю жизнь Тютчева и, конечно, с образами Чехова, в рассказах конца 1890-х годов часто выражавшего свои сокровенные мысли и чувства через пейзажи, близкие левитановским. Так, в рассказе «Человек в футляре» (1898) пошлости и мелочам обывательского быта противостоит красота, бесконечность природы и вызываемых ею чувств и мыслей: «Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и все благополучно».
Еще более едины чувство красоты ночной природы и высокая «чеховско-левитановская» этика в рассказе «В овраге» (1900), где героини в скорбную минуту все-таки верят, что, «как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью»...
В 1900 году Левитан умер. Чехов потерял близкого друга и родного человека. Примечательно, что несмотря на то, что Чехов, как никто другой, знал Левитана, он так и не оставил о нем никаких воспоминаний... Сергей Дягилев, основатель журнала «Мир искусства», не раз буквально умолял Антона Павловича написать хоть что-нибудь о Левитане, намереваясь опубликовать эти воспоминания в своем журнале к очередной годовщине рождения или смерти художника. Но все было напрасно. Чехов так ничего и не написал. Конечно, не потому, что ему нечего было сказать о «дорогом Левиташе». Возможно, что писатель не хотел раскрывать и выставлять публике то близкое и трогательное, что связывало величайшего писателя и величайшего живописца. А, возможно, Антон Павлович считал, что никто не расскажет о Левитане лучше, чем его произведения...
«Левитан наполнил наш бедный пейзаж чувствами, и теперь уже никто не мог отвернуться от средней полосы России — у нее появилось свое неповторимое лицо и неотразимое очарование, перед которым меркли красоты заморских стран.»
|
