ТОММИ

      ТОММИ И Ко

      КАК ЗАРОДИЛСЯ ЖУРНАЛ ПИТЕРА ХОУПА
     
      Войдите, — сказал Питер Хоуп.
      Питер Хоуп был высок, худощав и гладко выбрит, если не считать коротко подстриженных бакенбард, оканчивавшихся чуть-чуть пониже уха; волосы его были из тех, о которых цирюльники сочувственно говорят: «Немножко, знаете, редеют на макушке, сэр», но зачесаны с разумной экономией, лучшей помощницей бедности. Что касается белья мистера Хоупа, чистого, хотя и поношенного, в нем замечалась некоторая склонность к самоутверждению, неизменно останавливавшая на себе внимание даже при самом беглом взгляде. Его положительно было слишком много, и впечатление это еще усиливалось покроем визитки с расходящимися полами, которая явно стремилась убежать и спрятаться за спиной своего обладателя. Она как будто говорила: «Я уже старенькая. Во мне нет лоску — или, вернее, слишком много его, на взгляд современной моды. Я только стесняю тебя. Без меня тебе было бы гораздо удобнее». Чтобы убедить ее не расставаться с ним, хозяин визитки вынужден был прибегать к силе и нижнюю из трех пуговиц все время держать застегнутой. И то она каждую минуту рвалась на свободу.
      Другой особенностью Питера, связывавшей его с прошлым, был его черный шелковый галстук, заколотый парою золотых булавок, соединенных цепочкой. Увидав его за работой, — скрещенные под столом длинные ноги в серых брюках со штрипками, свежее румяное лицо, озаренное светом лампы, и красивую руку, придерживающую полуисписанный лист, — посторонний человек, пожалуй, начал бы протирать глаза, дивясь, что это за галлюцинация: Каким образом перед ним очутился этот юный щеголь начала сороковых годов. Но, присмотревшись, он заметил бы на лице щеголя немало морщинок.
      — Войдите! — повторил мистер Питер Хоуп, повысив голос, но не поднимая глаз.
      Дверь приотворилась, и в комнату бочком просунулось маленькое белое личико, на котором светились яркие черные глаза.
      — Войдите, — повторил мистер Питер Хоуп в третий раз. — Кто там?
      Пониже лица появилась рука, не слишком чистая, и в ней засаленный суконный картуз.
      — Еще не готово, — сказал мистер Хоуп. — Садитесь и подождите.
      Дверь отворилась пошире; в нее проскользнула вся фигура и, затворив за собою дверь, присела на кончик ближайшего стула.
      — Вы откуда, из «Центральных новостей» или из «Курьера»? — спросил мистер Питер Хоуп, все еще не отрываясь от работы.
      Яркие черные глаза, только что приступившие к тщательному осмотру комнаты, начиная с закопченного потолка, спустились пониже и остановились на маленькой, ясно очерченной плеши на голове мистера Питера Хоупа, которая доставила бы ему много горьких минут, если бы он знал о ее существовании. Но полные алые губы под вздернутым носом не разжались.
      Вопрос остался без ответа, но мистер Хоуп, по-видимому, не обратил на это внимания. Тонкая белая рука его продолжала скользить взад и вперед по бумаге. К листам, лежавшим на полу, прибавилось еще три. Тогда только мистер Питер Хоуп отодвинул свое кресло и в первый раз посмотрел на вошедшего.
     
     
      Для Питера Хоупа, старого журналиста, давно знакомого с разновидностью рода человеческого, именуемой «мальчик из типографии», бледные мордашки, лохматые волосы, грязные руки и засаленные картузы была самым обыденным зрелищем в районе подземной речушки Флит. Но тут перед ним было что-то новое. Питер Хоуп не без труда разыскал под грудой газет свои очки, укрепил их на горбатом носу и, наклонившись вперед, долго с ног до головы осматривал гостя.
      — Господа помилуй! Что это?!
      Фигура поднялась во весь рост — пять футов с небольшим — и медленно подошла ближе.
      Поверх узкой синей шелковой фуфайки с огромнейшим декольте на ней была надета совершенно истрепанная мальчишеская куртка перечного цвета. Вокруг шеи обмотано было шерстяное кашне, оставлявшее, однако, большой кусок шеи повыше фуфайки открытым. Из-под куртки падала длинная черная юбка, шлейф которой был обернут вокруг талии и подоткнут под ременный пояс.
      — Кто вы? Что вам нужно? — спросил мистер Питер Хоуп.
      Вместо ответа фигура, переложив засаленный картуз из правой руки в левую, нагнулась и, схватив подол своей длинной юбки, начала заворачивать его кверху.
      — Что вы делаете? — воскликнул мистер Питер Хоуп. — Нет, знаете ли, вы...
      Но к этому времени юбка исчезла, оставив на виду во многих местах заплатанные штаны, из правого кармана которых грязная рука извлекла сложенную бумагу, развернула ее, разгладила и положила на стол.
      Мистер Питер Хоуп сдвинул очки на лоб и вслух прочел:
      — «Бифштекс и пирог с почками — четыре пенса; то же (большая порция) — шесть пенсов; вареная баранина...»
      — Мне там пришлось служить последние две недели — в трактире у Хэммонда, — последовало разъяснение.
      По звуку этого голоса Питер Хоуп понял — так же ясно, как если бы он раздвинул красные репсовые занавески и посмотрел в окно, — что снаружи, на Гоф-сквере, призрачным морем разлился густой желтый туман. В то же время он с удивлением отметил, что у странной фигуры правильный выговор и правильные ударения.
      — Спросите Эмму. Она может вам меня рекомендовать. Она сама мне сказала.
      — Но милейш... — Мистер Питер Хоуп запнулся и снова прибегнул к помощи очков. Когда же и очки не помогли разрешить загадку, он поставил вопрос ребром:
      — Вы мальчик или девочка?
      — А я не знаю.
      — Как не знаете?
      — А не все равно?
      Мистер Хоуп встал и, взяв странную фигуру за плечи, дважды медленно повернул ее, очевидно, предполагая, что это может дать ему ключ к загадке. Но напрасно.
      — Как вас зовут?
      — Томми.
      — Томми... а дальше как?
      — Да как хотите. Разве я знаю? Меня всякий по-своему зовет.
      — Что вам нужно? Зачем вы пришли?
      — Вы ведь мистер Хоуп, Гоф-сквер, дом шестнадцать, второй этаж?
      — Да, это мое имя и адрес.
      — Вам нужно кого-нибудь ходить за вами?
      — Вы хотите сказать: экономку?
      — Про экономку не было речи. Я говорю: вам нужно кого-нибудь, чтоб ходить за вами — ну, стряпать, убирать, мести? Об этом толковали давеча в лавке. Старуха в зеленой шляпке спрашивала тетушку Хэммонд, не знает ли она кого подходящего.
      — Миссис Постуисл? Да, я просил ее приискать мне кого-нибудь. Вы, что же, знаете кого-нибудь? Вас кто-нибудь послал ко мне?
      — Вам ведь не очень мудреную нужно кухарку? Они говорили, что вы славный, простой старичок, и хлопот с вами не много.
      — Нет, нет. Я не требователен — только бы была опрятная и приличная женщина. Но отчего же она сама не пришла? Кто она?
      — А хоть бы и я! Чем я не гожусь?
      — Извините, но...
      — Чем я не гожусь? Я умею стелить постели и убирать комнаты и все такое. А что касается стряпни, так у меня к этому прирожденная склонность, — спросите Эмму, она вам скажет. Ведь вам не мудреную нужно?
      — Элизабет, — позвал мистер Питер Хоуп и, перейдя на другой конец комнаты, стал мешать угли в камине, — Элизабет, как ты думаешь, это во сне или наяву?
      Элизабет поднялась на задние ноги и впилась когтями в ляжку своего хозяина. А так как сукно на брюках мистера Хоупа было тонкое, то ответ вышел самый вразумительный, какой только она могла дать.
      — Сколько уж мне приходилось возиться с другими людьми ради их удовольствия, — услышал он голос Томми. — Не вижу, почему бы мне не делать того же ради себя.
      — Друг мой, я все-таки хотел бы знать, мальчик вы или девочка. Вы серьезно предполагаете, что я возьму вас в экономки? — спросил мистер Питер Хоуп, грея спину у камина.
      — Я отлично гожусь для вас. Вы мне дадите постель и харчи и — ну, скажем, шесть пенсов в неделю. А ворчать я буду меньше их всех.
      — Полноте, не смешите.
      — Вы не хотите меня испытать?
      — Конечно, нет! Вы с ума сошли.
      — Ну что ж, — ваше дело. — Грязная рука потянулась к столу, взяла меню из трактира Хэммонда и приступила к операции, необходимой для того, чтобы снова спрятать его в надежное место.
      — Вот вам шиллинг, — сказал мистер Хоуп.
      — Нет уж, не надо, а все-таки спасибо.
      — Вздор, берите, — сказал мистер Питер Хоуп.
      — Нет, лучше не надо. В таких делах никогда не знаешь, что из этого может получиться.
      — Как хотите, — сказал мистер Питер Хоуп, кладя монету обратно в карман.
      Фигура двинулась к двери.
      — Погодите минутку, — раздраженно сказал Питер Хоуп.
      Фигура остановилась, уже держась за ручку двери.
      — Вы вернетесь обратно в трактир?
      — Нет. Там кончено. Меня взяли только на две недели, пока одна из девушек хворала. А нынче утром она пришла.
      — Кто ваши родные?
      На лице Томми выразилось удивление.
      — Вы это про что?
      — Ну, с кем вы живете?
      — Ни с кем.
      — Так за вами некому смотреть? Некому заботиться о вас?
      — Что я — младенец, что ли, чтобы обо мне заботиться?
      — Куда же вы теперь пойдете?
      — Куда пойду? На улицу.
      Раздражение Питера Хоупа росло.
      — Я хочу сказать: где вы будете ночевать? Есть у вас деньги на квартиру?
      — Да, немножко есть. Но на квартиру мне не охота идти — не очень-то там приятная компания. Переночую на улице, только и всего. Дождя сегодня нет.
      Элизабет издала пронзительный вопль.
      — И поделом тебе! — свирепо крикнул на нее Питер Хоуп. — Как же на тебя не наступить, когда ты вечно суешься под ноги. Сто раз тебе говорил!..
      Правду сказать, Питер злился сам на себя. Без всякой к тому причины, память упорно рисовала ему Илфордское кладбище, где в забытом уголке спала вечным сном маленькая хрупкая женщина, чьи легкие не приспособлены были вдыхать лондонские туманы, и рядом с нею — еще более хрупкий, маленький экземпляр человеческой породы, окрещенный в честь единственного сравнительно богатого родственника Томасом — имя самое заурядное, как не раз говорил себе Питер. Во имя здравого смысла, что общего мог иметь давным-давно умерший и похороненный Томми Хоуп с этой непонятной историей? Все это чистейшие сентименты, а сентименты мистер Хоуп презирал всей душой: не он ли написал бесчисленное множество статей, доказывая пагубное влияние сентиментальности на наше поколение? Не он ли всегда осуждал ее, где бы она ему ни встречалась: на сцене или в романе? И все же порой в его уме рождалось подозрение, что, несмотря ни на что, сам он в сущности порядком сентиментален. И каждый раз это приводила его в бешенство.
      — Погоди, я сейчас вернусь, — проворчал он, хватая удивленного Томми за кашне и вытаскивая его на середину комнаты. — Сиди здесь и не смей трогаться с места, пока я не приду. — И Питер быстро вышел, захлопнув за собой дверь.
      — Немножко тронувшись — а? — обратился Томми к Элизабет, когда звук шагов Питера Хоупа замер на лестнице. К Элизабет часто обращались с разными замечаниями. В ней было что-то располагавшее к доверию.
      — Ну да ладно, чего не бывает в жизни, — бодро резюмировал Томми и уселся, как ему было велено.
      Прошло пять минут, может быть десять. Затем Питер Хоуп вернулся в сопровождении полной, солидной дамы, совершенно неспособной — это инстинктивно чувствовалось — удивиться чему бы то ни было.
      Томми поднялся с места.
      — Вот то, о чем я вам говорил, — объяснил Питер.
      Миссис Постуисл поджала губы и слегка покачала головой. Она почти ко всем человеческим делам относилась с таким же добродушным презрением.
      — Да, да, — сказала миссис Постуисл, — я помню, я ее видела там. Тогда-то она была девчонкой. Куда ты девала свое платье?
      — Оно было не мое. Мне его дала миссис Хэммонд.
      — А это — твое? — спросила миссис Постуисл, указывая на синюю шелковую фуфайку.
      — Мое.
      — С чем ты ее надевала?
      — С трико. Только оно износилось.
      — С чего же это ты бросила кувыркаться и пошла к миссис Хэммонд?
      — Пришлось бросить. Нога подвернулась.
      — Ты у кого в последнее время служила?
      — В труппе Мартини.
      — А раньше?
      — У-у, всех не перечтешь!
      — Тебе никто не говорил, мальчик ты или девочка?
      — Никто из таких, кому можно верить. Одни говорили так, другие этак. Смотря по тому, что кому нужно.
      — Сколько тебе лет?
      — Не знаю.
      Миссис Постуисл обернулась к Питеру, бренчавшему связкой ключей.
      — Что же — наверху есть кровать. Ваше дело — решайте.
      — Понимаете, — объяснил Питер, понижая голос до конфиденциального шепота, — я терпеть не могу валять дурака.
      — Правило хорошее, — согласилась миссис Постуисл, — для тех, кто это может.
      — Ну да одна ночь — не велика беда. А завтра что-нибудь придумаем.
      «Завтра» всегда было любимым днем Питера Хоупа. Стоило ему назвать эту магическую дату, чтобы воспрянуть духом. Когда он посмотрел на Томми, на лице его уже не было ни малейшего колебания.
      — Ну что ж, Томми, сегодня ты можешь переночевать здесь. Ступай с миссис Постуисл, она покажет тебе твою комнату.
      Черные глаза просияли.
      — Вы хотите испытать меня?
      — Об этом мы потолкуем завтра.
      Черные глаза омрачились.
      — Послушайте, я вам прямо говорю, не выйдет.
      — То есть как? Что не выйдет?
      — Вы хотите отправить меня в тюрьму.
      — В тюрьму?
      — Ну да, я знаю, вы называете это школой. Пробовали уже и до вас. Но только это не пойдет. — Черные глаза сверкали гневом. — Я никому ничего худого не делаю. Я хочу работать. Я могу содержать себя. Я всегда... Какое кому до этого дело?
      Если б черные глаза сохранили свое вызывающее, гневное выражение, Питер Хоуп, может быть, и не утратил бы здравого смысла. Но судьбе угодно было, чтобы они вдруг наполнились слезами. При виде их здравый смысл Питера в негодовании удалился из комнаты, и это положило начало многому.
      — Не глупи, — сказал Питер, — ты не понимаешь. Конечно, я хочу испытать тебя. Я только хотел сказать, что мы обсудим подробности завтра. Ну перестань же. Экономки не плачут.
      Мокрое личико просветлело.
      — Вы правду говорите? Честное слово?
      — Честное слово. Теперь иди, умойся. А потом приготовишь мне ужин...
      Странная фигурка, все еще тяжело дыша, поднялась со стула.
      — Значит, вы мне даете квартиру, харчи и шесть пенсов в неделю?
      — Да, да. Я полагаю, это будет недорого. Как вы находите, миссис Постуисл?
      — И еще платье... или штаны с курткой, — подсказала миссис Постуисл. — Это уж как водится.
      — Да, да, конечно, раз это принято... Так вот, Томми, шесть пенсов в неделю и одежда.
      На этот раз Питер в обществе Элизабет дожидался возвращения Томми.
      — Надеюсь, — говорил ей мистер Хоуп, — надеюсь, что это мальчик. Ты понимаешь, всему виной туманы. Если б у меня тогда были деньги, чтобы отправить его на юг...
      Элизабет задумчиво молчала. Дверь отворилась.
      — А, вот так лучше, гораздо лучше. Ей-богу, у тебя совсем приличный вид.
      Стараниями практичной миссис Постуисл с длинной юбкой было достигнуто временное соглашение, одинаково выгодное для обеих сторон; выше талии наготу скрывал большой платок, искусно скрепленный булавками. Питер, сам до щепетильности аккуратный, с удовольствием заметил, что дочиста отмытые руки Томми совсем не запущены.
      — Дай-ка мне свой картуз, — сказал Питер. Он бросил его в ярко пылавший огонь, отчего по комнате распространился странный запах.
      — Там в коридоре висит мой дорожный картуз. Можешь пока носить его. Вот тебе полсоверена; купи мне холодного мяса и пива на ужин. Все, что нужно, ты найдешь вот в этом шкафу или где-нибудь на кухне. Не приставай ко мне с расспросами и не шуми. — И Питер опять углубился в свою работу.
      — Прекрасная мысль эти полсоверена, — говорил себе Питер. — Теперь «мистер Томми» больше не будет тебя беспокоить. В мои годы завести у себя детскую — безумие! — Перо в его руке брызгало и царапало по бумаге. Элизабет не сводила глаз с двери.
      — Четверть часа, — заметил Питер, взглянув на часы. — Я тебе говорил. — Статья, над которой трудился Питер, по-видимому сильно раздражала его.
      — Так почему же, — рассуждал он сам с собою, — почему он тогда не взял шиллинга? Притворство, — заключил он, — уловка, ничего больше. Ну, старушка, мы с тобой еще дешево отделались. Прекрасная была мысль дать ему полсоверена. — И Питер даже рассмеялся, чем сильно встревожил Элизабет.
      Но в этот вечер Питеру, очевидно, не везло.
      — У Пингля все распродано, — объяснил Томми, появляясь с пакетами, — пришлось идти к Бау на Фаррингдон-стрит.
      — А, вот что, — сказал Питер, не поднимая головы.
      Томми исчез за дверью, ведущей в кухню. Питер быстро писал, наверстывая потерянное время.
      — Хорошо; — бормотал он, посмеиваясь, — это ловко сказано. Это им не понравится.
      Он писал, сидя за столом, а Томми бесшумно и невидимо сновал сзади, то в кухню, то из кухни. И что-то странное происходило с мистером Питером Хоупом: он чувствовал себя так, как будто долгое время был болен — так болен, что даже сам не замечал этого, — а теперь начинает выздоравливать и узнавать знакомые предметы. Эта солидно обставленная, длинная комната, обшитая дубовыми панелями, хранившая вид старомодного достоинства, такая спокойная, приветливая, — комната, где прошло больше половины его рабочей жизни — почему он забыл о ней? Она встречала его теперь с радостной улыбкой, как старого друга после долгой разлуки. И улыбались выцветшие фотографии в деревянных рамках на камине, и между ними портрет маленькой, хрупкой женщины, чьи легкие не могли перенести лондонского тумана.
      — Господи помилуй! — сказал мистер Питер Хоуп, отодвигая свой стул. — Тридцать лет. Как, однако, время бежит. Неужели мне уже...
      — Вы как пиво любите: с пеной или без пены? — послышался голос Томми.
      Питер словно очнулся от сна и пошел в столовую ужинать.
      Уже в постели Питера осенила блестящая мысль. «Ну конечно, — как я не подумал об этом раньше? Все сразу станет ясно». И Питер сладко заснул.
      — Томми, — начал Питер, садясь за стол на следующее утро. — Кстати, что это такое? — И он в недоумении поставил чашку обратно на стол.
      — Кофе. Вы ведь сказали кофе приготовить.
      — Ах, кофе! Так вот что, Томми: на будущее время, если тебе все равно, я буду пить по утрам чай.
      — Мне все равно, — любезно согласился Томми, — завтракать-то вам, а не мне.
      — Да... что бишь я хотел сказать... у тебя, Томми, не очень здоровый вид.
      — А я ничего. Я никогда не болею.
      — Может быть, ты не замечаешь. Бывает так, что человек очень нездоров и не знает этого. Я не моту держать у себя человека, если не уверен, что он совершенно здоров.
      — Если вы хотите сказать, что передумали и хотите избавиться от меня...
      И подбородок Томми моментально задрался кверху.
      — Нечего губы дуть! — прикрикнул Питер, напустив на себя ради этого случая такую строгость, что он и сам себе дивился. — Коли здоровье у тебя в порядке, как я надеюсь, я буду очень рад пользоваться твоими услугами. Но это я должен знать наверное. Так уж принято. Так всегда делают в хороших домах. Сбегай-ка вот по этому адресу и попроси доктора Смита зайти ко мне, прежде чем он начнет свой обход. Ступай сейчас же и, пожалуйста, без разговоров.
      — Очевидно, с ним так и следует говорить, — сказал себе Питер, прислушиваясь к удалявшимся шагам Томми.
      Когда хлопнула наружная дверь, Питер прокрался в кухню и сварил себе чашку кофе.
      «Доктора Смита», вступившего в жизнь в качестве, «герр Шмидта», но, вследствие разницы во взглядах со своим правительством, превратившегося в англичанина и ярого консерватора, огорчало только одно обстоятельство — его постоянно принимали за иностранца. Он был коротенький, толстый, с густыми кустистыми бровями и такими свирепыми седыми усами, что дети начинали реветь при виде его и ревели до тех пор, пока он, погладив их по головке, не заговаривал с ними таким нежным голосом, что они умолкали от удивления — откуда взялся этот голос. Он и ярый радикал Питер с давних пор были закадычными друзьями, хотя каждый из них и питал снисходительное презрение к взглядам другого, умеряемое искреннею привязанностью, которую он едва ли сумел бы объяснить.
      — Што же такое, по-фашему, с фашей маленькой тэвочкой? — спросил доктор Смит, когда Питер объяснил ему, зачем он его приглашал. Питер оглянулся. Дверь в кухню была плотно закрыта.
      — Почем вы знаете, что это — девочка?
      Маленькие глазки под нависшими бровями стали совсем круглые.
      — Если это не тэвочка, зашем ее так отэвать?
      — Я не одевал, Я именно хочу одеть — как только узнаю...
      И Питер рассказал все по порядку.
      Круглые глазки доктора наполнились слезами. Эта нелепая сентиментальность его друга больше всего раздражала Питера.
      — Бедняжка! — пробормотал мягкосердечный старый джентльмен. — Само профитение привело ее к вам — или его.
      — Какое там провидение! — рявкнул Питер. — А обо мне провидение не позаботилось? Подсунуло мне это дитя улицы, — изволь возись с ним.
      — Как это похоже на фас, радикалов, — презирать ближний за то, что он не родился в пурпуре и тонком белье!
      — Я послал за вами не для того, чтобы препираться о политике, — возразил Питер, усилием воли подавляя негодование. — Я послал за вами, чтоб вы определили, мальчик это или девочка, чтобы я по крайней мере знал, что мне с ним делать.
      — И што ше ви тогда стелаете?
      — Не знаю, — признался Питер. — Если это мальчик, — а мне думается, что это так и есть, — пожалуй, можно найти ему местечко где-нибудь в редакции; конечно, придется сначала немножко пошлифовать его.
      — А если тэвочка?
      — Какая же это девочка, когда она ходит в штанах? К чему заранее придумывать затруднения?
      Оставшись один, Питер зашагал по комнате, заложив руки за спину, прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся сверху.
      — Хоть бы оказался мальчик, — бормотал он про себя
      Он остановился перед портретом хрупкой маленькой женщины, глядевшей на него с камина. Тридцать лет тому назад, в этой самой комнате, Питер так же шагал из угла в угол, заложив руки за спину, ловя каждый шорох, долетавший сверху, повторяя те же слова.
      — Странно, — пробормотал Питер, — очень странно.
      Дверь отворилась. Появилась сначала часовая цепочка, колыхавшаяся на круглом брюшке, а затем и сам доктор. Он вошел и затворил за собой дверь.
      — Совсем здоровый ребенок, — объявил он, — лучше нефозможно шелать. Тэвочка.
      Два старых джентльмена посмотрели друг на друга. Элизабет, по-видимому успокоенная, замурлыкала.
      — Что же я с ней буду делать? — спросил Питер.
      — Да, ошень неловкое положение, — сочувственно заметил доктор.
      — То есть самое дурацкое!
      — У вас некому присмотреть за тэвочкой, когда вас нет дома, — озабоченно соображал доктор.
      — А насколько я успел познакомиться с этим созданием, — добавил Питер, — присмотр здесь понадобится.
      — Я тумаю... я тумаю, я нашел виход.
      — Какой?
      Доктор наклонил к нему свое свирепое лицо и с лукавым видом постукал себя указательным пальцем правой руки по правой стороне своего толстого носа.
      — Я восьму эту тэвочку на свое попечение.
      — Вы?
      — Мне это не так трутно. У меня есть экономка.
      — Ах да, миссис Уэтли.
      — Она тобрая женщина, — когда ее узнаешь ближе. Ей только нужно руковотительство.
      — Чушь!
      — Почему?
      — Вам воспитывать такую упрямицу — что за идея!
      — Я буту тобр, но тверт.
      — Вы ее не знаете.
      — А ви тавно ее знаете?
      — Во всяком случае, я не ношусь со своими сентиментами — этим только погубишь ребенка.
      — Тэвочки не то, што мальшики; с ними нужно инаше обращаться.
      — Положим, и я ведь не зверь, — огрызнулся Питер. — А что, если она окажется дрянью? Ведь вы о ней ничего не знаете.
      — Конешно, риск есть, — согласился великодушный доктор.
      — Это было бы недобросовестно с моей стороны, — сказал честный Питер.
      — Потумайте хорошенько. Где не бегают маленькие ножки, там нет настоящий home. {Дом, домашний очаг (англ.).} Мы, англичане, любим иметь home. Ви не такой. Ви бесшувственный.
      — Мне все кажется, что на мне лежит какое-то обязательство, — сказал Питер. — Девочка пришла ко мне. Я в некотором роде за нее отвечаю.
      — Если ви так на это смотрите, Питер... — вздохнул доктор.
      — Всякие там сентименты, — продолжал Питер, — это не по моей части, но долг — долг иное дело!
      И, чувствуя себя древним римлянином, Питер поблагодарил доктора и распрощался с ним.
      Затем он кликнул Томми.
      — Ну-с, Томми, — начал Питер Хоуп, не поднимая глаз от бумаги, — отзывом доктора я вполне удовлетворен, так что ты можешь остаться.
      — Было вам говорено, — возразила Томми. — Могли бы поберечь свои деньги.
      — Но только нам надо придумать тебе другое имя.
      — Это зачем же?
      — Да ведь ты хочешь быть у меня экономкой? Для этого нужно быть женщиной.
      — Не люблю бабья.
      — Не скажу, чтоб и я его очень любил, Томми. Но ничего не поделаешь. Прежде всего, надо тебе одеться по настоящему.
      — Ненавижу юбки. Они мешают ходить.
      — Томми, не спорь!
      — Я не спорю, а говорю то, что есть. Ведь правда же, они мешают — попробуйте сами.
      Тем не менее женское платье для Томми было заказано и понемногу вошло в привычку. Но привыкнуть к новому имени оказалось труднее. Миловидная, веселая молодая женщина, широко известная под вполне пристойным и добропорядочным именем и фамилией, бывает теперь желанной гостьей на многих литературных сборищах, но старые друзья и до сих пор зовут ее «Томми».
      Неделя испытания подошла к концу. Питера, у которого был слабый желудок, осенила счастливая мысль.
      — Знаешь что, Томми... я хочу сказать: Джейн, не худо бы нам взять женщину — только для кухни, чтоб варить обед. Тогда у тебя будет больше времени для... для другого, Томми... то есть я хочу сказать: Джейн.
      — Для чего «другого»?
      Подбородок поднялся кверху.
      — Ну — для уборки комнат, Томми, для... для вытирания пыли.
      — Мне не нужно двадцать четыре часа в сутки, чтоб убрать четыре комнаты.
      — И потом — иной раз приходится послать тебя с каким-нибудь поручением, Томми. Мне было бы гораздо приятнее знать, что я могу послать тебя, куда угодно, не нанося этим ущерба хозяйству.
      — Да вы к чему это клоните? Ведь я и так полдня сижу без дела, я все могу успеть.
      Питер решил проявить твердость.
      — Если я что-нибудь сказал, значит так и будет. И чем скорей ты это поймешь, тем лучше. Как ты смеешь мне перечить! Ах ты!.. — Питер чуть было не выругался, такую решительность он напустил на себя.
      Томми, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Питер посмотрел на Элизабет и подмигнул ей.
      Бедный Питер! Недолго он торжествовал. Пять минут спустя Томми вернулась в черной юбке со шлейфом, перехваченной кожаным поясом, в синей фуфайке с огромнейшим декольте, в засаленной куртке и шерстяном кашне. Алые губы ее были крепко сжаты, опущенные длинные ресницы быстро мигали.
      — Томми (строго), что это за комедия?
      — Чего уж тут! Я вижу, что не гожусь. Недельку подержали и на том спасибо. Сама виновата.
      — Томми (менее строго), не будь идиоткой.
      — Я не идиотка. Это все Эмма. Она мне сказала, что я умею стряпать. Что у меня прирожденная способность. Она мне не хотела зла.
      — Томми (без всякой строгости), сядь. Эмма была совершенно права. Ты... ты подаешь надежды. Эмма правильно говорит, что у тебя есть способности. Это доказывает твоя настойчивость, твоя вера в свои силы.
      — Так зачем вы хотите взять другую кухарку?
      Ах, если бы Питер мог ответить по совести! Если бы он мог сказать ей: «Дорогая моя, я старый, одинокий человек. Я этого не знал до... до очень недавнего времени. А теперь уже не могу об этом забыть. Моя жена и ребенок давным-давно умерли. Я был беден, а то, может быть, мне удалось бы спасти их. Это ожесточило мое сердце. Часы моей жизни остановились. Я сам забросил ключ. Я не хотел думать. Ты добралась до меня сквозь этот жестокий туман, разбудила старые сны. Не уходи, останься со мной», — возможно, Томми, как ни была она горда и самостоятельна, осталась бы без всяких условий и Питер достиг бы цели без особого вреда для своего желудка. Но кара для тех, кто ненавидит сентиментальность, именно в том и состоит, что они не могут так говорить, даже наедине с собой. И Питеру пришлось изыскивать другие способы.
      — Почему я не могу держать двух прислуг, если мне так хочется? — вскричал он с оскорбленным видом.
      — Какой же смысл держать двух, когда дел-то всего для одной? Значит, меня вы будете держать из милости? — Черные глаза сверкнули гневом. — Я не нищенка.
      — Ты вправду думаешь, Томми... я хочу сказать: Джейн, что ты одна можешь справиться с работой? Ты не будешь в претензии, если я тебя пошлю куда-нибудь как раз в то время, когда тебе нужно будет стряпать? Я ведь вот что собственно имел в виду. Некоторые кухарки за это сердятся.
      — Ну, так и подождите, пока я начну жаловаться, что у меня слишком много работы.
      Питер опять уселся за свой письменный стол. Элизабет подняла голову. И Питеру показалось, что Элизабет подмигнула ему.
      Следующие две недели принесли Питеру много волнений, ибо Томми стала подозрительна и всякий раз допытывалась, что это за «дела» такие, которые непременно требуют, чтоб ее хозяин обедал с кем-то в ресторане или завтракал с кем-то в клубе. Подбородок ее моментально поднимался кверху, черные глаза становились угрожающе мрачными. И Питер, тридцать лет проживший холостяком, совершенно неопытный по этой части, смущался, путал, давал сбивчивые ответы и в конце концов провирался в самом существенном.
      — Положительно, — ворчал он про себя однажды вечером, распиливая баранью котлету, — положительно, я у нее под башмаком. Этому нет другого названия.
      В тот день Питер мечтал о вкусном обеде в своем любимом ресторанчике, с своим милым, старым другом Бленкинсопом. — «Он, знаешь, Томми, большой гурман, это значит, что он любит, как ты выражаешься, мудреную стряпню!» — Но он забыл, что три дня тому назад он ужинал с этим самым Бленкинсопом, причем ужин был прощальный, так как на следующий день Бленкинсоп отплывал в Египет. Питер был не очень изобретателен, в особенности по части имен.
      — Мне нравятся независимые характеры, — рассуждал сам с собой Питер, — но в ней этой независимости слишком уж много. И откуда она только берется?
      Положение становилось весьма серьезным для Питера, хоть он и не признавался в этом. С каждым днем Томми, несмотря на свою тиранию, становилась для него все более и более необходимой. За тридцать лет это была первая слушательница, которая смеялась его шуткам, первая читательница, убежденная в том, что он самый блестящий журналист на всей Флит-стрит. За тридцать лет Томми была первым существом, за которое Питер тревожился и каждую ночь осторожно крался наверх по скрипучей лестнице, чтобы, затенив рукою свечу, подойти к ее постели и посмотреть, спокоен ли ее сон. Если б только Томми не стремилась непременно «ходить за ним»! Если б она согласилась делать что-нибудь другое!
      Питера снова осенила блестящая мысль.
      — Послушай-ка, Томми... то есть Джейн, я знаю, что мне с тобой делать.
      — Ну, что вы еще придумали?
      — Я сделаю из тебя журналиста.
      — Не говорите вздора.
      — Это не вздор. И, кроме того, ты не смеешь мне, так отвечать. Как мой заместитель, — это значит, Томми, то невидимое существо, которое помогает журналисту работать, — ты будешь мне очень полезна. Это для меня было бы даже выгодно, Томми, очень выгодно. Я на тебе много денег наживу.
      Этот довод был, видимо, понятен Томми. Питер с тайным удовольствием отметил, что подбородок остался на нормальном уровне.
      — Я раз помогала одному продавать газеты, — припомнила Томми, — он говорил, что я шустрая.
      — Вот видишь! — с торжеством воскликнул Питер. — Здесь только методы различны, а чутье нужно такое же. И мы возьмем женщину, чтоб избавить тебя от домашних забот.
      Подбородок взлетел кверху.
      — Я могу делать это в свободное время.
      — Видишь ли, Томми, мне придется брать тебя повсюду с собой, — ты мне будешь постоянно нужна.
      — Вы лучше испытайте меня сначала. Может, я еще и не гожусь.
      Питер постепенно усваивал мудрость змия.
      — Отлично, Томми. Мы сначала испробуем, годишься ли ты. Может быть, и окажется, что тебе лучше быть поварихой. — В душе он сильно в этом сомневался.
      Но семя упало на добрую почву. Первый опыт в области журналистики был сделан Томми совершенно самостоятельно. В Лондон приехал некий великий человек; он остановился в апартаментах, специально для него приготовленных в Сент-Джеймском дворце. И каждый журналист в Лондоне говорил себе: «Вот бы получить у него интервью, — как это было бы для меня важно!» Питер целую неделю носил всюду в кармане лист бумаги, озаглавленный: «Интервью нашего собственного корреспондента с принцем Иксом», а дальше — узенький столбец вопросов слева и очень много места для ответов справа. Но принц был человек многоопытный.
      — Удивительное дело, — говорил Питер, кладя перед собою на стол аккуратно сложенный лист, — до него положительно невозможно добраться! Чего я только не перепробовал! Кажется, все хитрости, все уловки... Нет, не берет.
      — Вот и старикашка Мартин — тот, что называл себя Мартини, — такой же был, — сообщила Томми. — Как придет, бывало, время платить нам в субботу вечером — ну, нет к нему приступа, и кончено, и никак ты его не поймаешь! А только я его раз перехитрила, — не без гордости похвасталась Томми, — и вытянула у него десять шиллингов. Он сам дивился.
      — Нет, положительно, — продолжал думать вслух Питер, — по совести могу сказать, нет такого способа, дозволенного или недозволенного, которого я бы не испробовал. — Питер швырнул в корзину заготовленный лист и, сунув в карман записную книжку, отправился пить чай к романистке, которая, как было сказано в постскриптуме ее приглашения, больше всего стремилась избежать широкой известности.
      Не успел Питер закрыть за собой дверь, как Томми вытащила лист из корзины.
      Час спустя в тумане у Сент-Джеймского дворца стоял мальчишка в заплатанных штанах и куртке перечного цвета с поднятым воротником, восхищенными глазами разглядывая часового.
      — Ну, ты, полфунта сажи, что тебе здесь нужно? — осведомился часовой.
      — Я все думаю: хлопотно, должно быть, сторожить этакую важную птицу?
      — Понятное дело, беспокойство, — согласился часовой.
      — А как он в разговоре — ничего, обходителен?
      — Да как сказать, — часовой переступил с ноги на ногу, — мне-то, собственно, пока с ним не много пришлось разговаривать. Но все-таки ничего, не сердитый. Как присмотришься к нему, ничего.
      — Это ведь его окна светятся там, наверху?
      — Его. Да ты, братец, уж не анархист ли? Ты лучше скажи.
      — Как почувствую, что на меня накатывает, обязательно скажу, — заверил его мальчишка.
      Будь часовой более сметлив и проницателен, он мог бы предложить этот вопрос не столь шутливым тоном. Ибо тогда он заметил бы, что черные глаза мальчугана любовно остановились на водосточной трубе, по которой при известной ловкости нетрудно было взобраться на террасу, приходившуюся под самыми окнами принца.
      — Хотелось бы мне поглядеть на него, — продолжал мальчик.
      — Он тебе что, приятель? — усмехнулся часовой.
      — Не то чтобы... а так, больно уж любопытно. На нашей улице только и разговора, что про него.
      — Ну, брат, так ты торопись. А то он нынче вечером уезжает.
      У Томми вытянулось лицо.
      — Как же так? А говорили — в пятницу.
      — Ага, это ты в газетах прочел? — Часовой заговорил тоном человека, которому все известно. — Я тебе скажу, что ты можешь сделать. — Наслаждаясь непривычным сознанием собственной значимости, часовой оглянулся вправо, потом влево. — Он уезжает сегодня, совсем один, в Осборн, поездом в шесть часов сорок минут с вокзала Ватерлоо; никто об этом не знает, кроме, конечно, некоторых, — это уж у него такая манера. Он терпеть не может...
      В коридоре раздались шаги. Часовой превратился в статую.
      На вокзале Ватерлоо Томми обследовала все вагоны поезда, который должен был отойти в 6.40. Только одно купе сулило кое-какие возможности, — огромное купе в конце вагона, ближайшего к служебному. На нем была надпись «занято», а вместо обычных диванов там стоял стол и четыре мягких кресла. Заметив хорошенько, где находится это купе, Томми прошлась по платформе и растаяла в тумане.
      Двадцать минут спустя принц Икс быстро прошел через платформу, никем не замеченный, кроме полудюжины услужливых чиновников, и занял оставленное для него купе. Чиновники низко кланялись. Принц Икс по-военному приложил руку к козырьку. Поезд медленно тронулся.
      Принц Икс был тучен, хоть и старался скрыть это. Он редко оставался один, но, когда это случалось, он обыкновенно позволял себе, в интересах здоровья, маленькое послабление. До Саутгэмптона два часа езды: уверенный, что никто не нарушит его уединения, принц Икс расстегнул пуговицы тугого жилета из очень плотной материи, откинул лысую голову на спинку кресла, вытянул огромные ноги поперек другого кресла и закрыл сердитые маленькие глаза.
      На минуту принцу Иксу показалось, что в вагоне сквозит. Но, так как это ощущение тут же прошло, он не дал себе труда проснуться. Затем принцу привиделось во сне, будто он не один в салоне, будто кто-то сидит напротив него. Сон этот ему не понравился, и он открыл глаза, чтоб рассеять докучную грезу. Против него действительно кто-то сидел. Маленькое, измазанное существо, отирающее кровь с лица и рук грязным носовым платком. Если бы принц способен был удивляться, он удивился бы.
      — Не беспокойтесь, — заверила его Томми, — я вам ничего худого не сделаю. Я — не анархист.
      Принц усилием мышц сократился на пять-шесть дюймов и начал застегивать пуговицы жилета.
      — Как ты сюда попал? — спросил он.
      — Это оказалось потруднее, чем можно было рассчитывать, — сказала Томми, отыскивая сухое местечко в своем перепачканном платка и не находя его. — Но это неважно. Все-таки я здесь.
      — Если ты не хочешь, чтобы я передал тебя в руки полиции в Саутгэмптоне, советую отвечать на мои вопросы, — сухо заметил принц.
      Томми не боялась принцев, но слово «полиция» в словаре ее бурной юности всегда звучало устрашающе.
      — Мне нужно было до вас добраться.
      — Это я уже понял.
      — Иного способа не было. Вас трудненько поймать. Вы на этот счет очень ловки.
      — Расскажи, как это тебе удалось.
      — За Ватерлоо есть маленький сигнальный мостик. Поезд, понятно, должен был пройти под ним. Залезть туда, дождаться поезда — и все. Ночь, как видите, туманная, никто и не заметил. Послушайте, ведь вы — принц Икс, да?
      — Я принц Икс.
      — С ума бы можно сойти, если бы попасть не на того человека.
      — Продолжай.
      — Мне было известно, который вагон ваш, по крайней мере можно было догадаться; ну, как он подошел, я и скок вниз. — В виде иллюстрации Томми вытянула вперед руки и ноги, потом опять вытерла платком лицо. — Фонари, знаете, — фонарь подвернулся.
      — А с крыши?
      — Ну, это уж было не трудно. Там, сзади, есть такая железная штука и ступеньки. Надо только спуститься по ним, потом за угол — и готово. По счастью, ваша дверь была не заперта. Мне это и в голову не приходило. Послушайте, у вас не найдется носового платка?
      Принц вынул платок из-за обшлага и подал Томми.
      — Ты хочешь сказать, мальчик...
      — Я не мальчик. Я девочка.
      Это было сказано грустным тоном. Считая своих новых друзей людьми, на которых можно положиться, Томми поверила им, что она девочка. Но долго еще мысль об утраченной мужской доле вносила нотку горечи в ее голос.
      — Девочка!
      Томми кивнула головой.
      — Гм, — сказал принц, — я много слыхал об английских девушках. Я уже было думал, что это преувеличено. Ну-ка, встань.
      Томми повиновалась. Это не вполне соответствовало ее привычкам, но под взглядом маленьких глаз, смотревших на нее из-под густых нависших бровей, иного выхода как будто и не было.
      — Так. Ну-с, а теперь, раз ты здесь, что тебе нужно?
      — Поинтервьюировать вас.
      Томми вытащила вопросный лист.
      Густые брови нахмурились.
      — Кто тебя подбил на эту глупость? Назови мне его имя, сейчас же.
      — Никто.
      — Не лги мне. Его имя?
      Маленькие сердитые глаза сверкали гневом. Но у Томми тоже были глаза. И они загорелись таким негодованием, что великий человек положительно спасовал. Это был новый для него тип противника.
      — Я не лгу.
      — Прошу прощенья, — сказал принц.
      И так как он, будучи на самом деле большим человеком, обладал чувством юмора, то ему пришло в голову, что разговор в таком духе между государственным деятелем, заправляющим делами империи, и дерзкой девчонкой лет двенадцати на вид может в конце концов стать смешным. Поэтому принц придвинул свое кресло к креслу Томми и, пустив в ход свой несомненный дипломатический талант, мало-помалу вытянул из нее всю правду.
      — Я склонен думать, мисс Джейн, — сказал великий человек, когда рассказ был окончен, — что ваш друг мистер Хоуп не ошибся. Я бы тоже сказал, что ваше призвание — журналистика.
      — И вы мне позволите поинтервьюировать вас? — спросила Томми, показав ослепительно белые зубы.
      Великий человек встал, опираясь своей тяжелой рукой на плечо Томми, — он и не знал, как тяжела эта рука.
      — Полагаю, что вы заслужили это право.
      — «Каковы ваши взгляды, — прочла Томми, — на будущие политические и социальные отношения?..»
      — Может быть, — предложил великий человек, — мне проще будет написать это самому?
      — Ладно, — согласилась Томми, — пишу-то я действительно неважно.
      Великий человек придвинул кресло к столу.
      — Вы ничего не пропустите, нет?
      — Я постараюсь оправдать ваше доверие, мисс Джейн, — торжественно произнес он и взялся за перо.
      Только когда поезд замедлил ход, принц кончил писать. Он промокнул написанное, сложил бумагу и поднялся с кресла.
      — На обороте последней страницы я прибавил кое-какие указания, на которые я прошу вас обратить особенное внимание мистера Хоупа. А затем я бы желал, чтобы вы мне обещали, мисс Джейн, никогда больше не проделывать таких опасных акробатических трюков, даже ради столь святого дела, как журнализм.
      — Понятное дело, если б до вас не так трудно было добраться...
      — Я знаю, это я виноват, — согласился принц. — Теперь для меня нет ни малейшего сомнения в том, к какому полу вы принадлежите. И все-таки я хочу, чтоб вы мне дали слово. Обещайте же, — настаивал принц. — Ведь я много сделал для вас — вы и не знаете, как много.
      — Ну, ладно уж, — нехотя согласилась Томми. Она терпеть не могла давать обещания, потому что всегда исполняла их. — Ладно, обещаю.
      — Вот вам ваше интервью.
      Первый фонарь Саутгэмптонской платформы осветил лица принца и Томми, стоявших друг против друга. Принц, пользовавшийся, и не совсем незаслуженно, репутацией человека раздражительного и вспыльчивого, сделал странную вещь: взял в свои огромные лапы измазанное кровью личико и поцеловал его. От колючих седых усов пахло дымом, и этот запах навсегда остался в памяти Томми.
      — Еще одно, — строго сказал принц, — обо всем этом ни слова. Понимаете — рта не раскрывать, пока не вернетесь домой.
      — Вы что же думаете — я дура? — обиделась Томми.
      После того как принц исчез, все вели себя по отношению к Томми ужасно чудно. Все с ней носились, но никто как будто не знал, почему, собственно, он это делает. Люди приходили посмотреть на нее, потом уходили, потом возвращались и опять на нее смотрели. И чем дальше, тем больше росло их недоумение. Иные задавали ей вопросы, но неосведомленность Томми, да еще в сочетании с твердым намерением скрыть то немногое, что она знала, была так потрясающа, что само Любопытство вынуждено было отступить перед нею.
      Ее вымыли, вычистили, накормили отличным ужином и в отдельном купе первого класса отправили обратно на вокзал Ватерлоо, а оттуда в кэбе на Гоф-сквер, куда она прибыла уже около полуночи, мучимая сознанием собственной важности, — недугом, следы которого сохранились у нее и поныне.
      Отсюда все и пошло. С полчаса Томми трещала без умолку со скоростью двухсот слов в минуту, потом неожиданно уронила голову на стол и заснула; ее с трудом разбудили и уговорили лечь в постель. В эту ночь Питер, удобно расположившись в кресле, долго еще сидел у огня. Элизабет, любившая покой, тихонько мурлыкала. Из темных углов к Питеру Хоупу подкрадывалась давно забытая мечта — мечта о совсем особенном, новом журнале, ценою всего один пенни в неделю, издаваемом некиим Томасом Хоупом, сыном Питера Хоупа, его всеми уважаемого инициатора и основателя, — замечательного журнала, который будет отвечать давно назревшей потребности развлекать и в то же время воспитывать, доставлять удовольствие публике и барыши — издателям. «Неужели ты не помнишь меня? — шептала Мечта. — А сколько мы об этом думали и говорили с тобой! Утро и полдень прошли. Вечер еще наш. И сумерки несут с собой надежду».
      Элизабет перестала мурлыкать и с удивлением подняла голову. Питер смеялся.
     
      МИСТЕР КЛОДД НАЗНАЧАЕТ СЕБЯ ИЗДАТЕЛЕМ ЖУРНАЛА
     
      Миссис Постуисл сидела на деревянном стуле посреди Роулз-Корта. Когда-то, молоденькой девушкой, миссис Постуисл работала кельнершей в ресторане «Митра» на Чансери-Лэйн, и поклонники из числа завсегдатаев этого заведения сравнивали ее с тем несколько малокровным типом женщины, который начал тогда вводить в моду один английский художник, впоследствии ставший знаменитостью. С годами она весьма раздалась в ширину, однако лицо ее осталось безмятежным и юным. Оба эти факта, вместе взятые, послужили весьма существенным добавлением к ее доходу. Всякий, кому случилось бы в тот летний вечер пройти через Роулз-Корт, вынес бы оттуда, если только он читал газеты, уверенность в том, что эту женщину, чинно восседающую на деревянном стуле, он где-то уже видел. Объяснение этому отыскалось бы с легкостью, вздумай он перелистать любую из тогдашних иллюстрированных газет. Он увидел бы там фотографию миссис Постуисл, сделанную совсем недавно и снабженную следующей подписью: «Перед употреблением некоего средства против ожирения, рекомендуемого профессором Хардтоном», а рядом — фотографию миссис Постуисл, тогда Арабеллы Хиггинс, снятую двадцать лет тому назад, с той же подписью, лишь слегка видоизмененной: «После употребления» и т. д. Лицо то же, а фигура — ничего не скажешь — определенно подверглась изменениям.
      Миссис Постуисл добралась со своим стулом до середины Роулз-Корта, следуя за лучами заходящего солнца. Маленькая лавочка, над дверью которой красовалась вывеска: «Тимоти Постуисл. Съестные припасы и бакалея», осталась позади нее, в тени. Старожилы квартала св. Дунстана сохранили воспоминания о некоем джентльмене в неизменном жилете самых ярких расцветок и с длинными бакенбардами, которого временами можно было видеть за прилавком. Всех покупателей он с видом лорда обер-гофмейстера, представляющего новичков ко двору, отсылал к миссис Постуисл, видимо, рассматривая себя самого только как декоративную деталь. Однако за последние десять лет никто больше не замечал, чтоб он там еще появлялся, а миссис Постуисл обладала гениальной способностью игнорировать или не понимать те вопросы, которые приходились ей не по вкусу. Подозрения возникали самые различные, но знать никто ничего не знал. Роулз-Корт занялся другими проблемами.
      — Удивительное дело, — заметила про себя миссис Постуисл, отрываясь от своего вязания, чтобы бросить взгляд на лавочку, — если бы я не хотела его видеть, он бы, конечно, появился здесь еще прежде, чем я убрала со стола.
      Миссис Постуисл испытывала желание увидеть человека, которого женщины в Роулз-Корте обычно ожидают без особого нетерпения, — а именно, некоего Уильяма Клодда, сборщика квартирной платы, регулярно появлявшегося здесь по вторникам.
      — Наконец-то, — сказала миссис Постуисл, хотя мистер Клодд, только что показавшийся на другом конце двора, не мог ее, конечно, слышать. — Я уж начала опасаться, не споткнулись ли вы в спешке и не расшиблись ли.
      Заметив миссис Постуисл, мистер Клодд решил изменить свой обычный порядок обхода и начать с дома № 7.
      Мистер Клодд был молодой человек невысокого роста, коренастый и круглоголовый; он вечно куда-то торопился, а в глазах его, в общем-то добрых, таился какой-то хитрый огонек.
      — Ах, — с восхищением произнес мистер Клодд, отправляя в карман шесть монет по полкроны, которые ему вручила почтенная леди. — Если бы все были такими, как вы, миссис Постуисл!
      — Тогда отпала бы нужда в таких, как вы, — заметила миссис Постуисл.
      — Как подумаешь, ведь это просто насмешка судьбы, что я — сборщик квартирной платы, — говорил мистер Клодд, выписывая квитанцию. — Будь моя, воля, я бы давно покончил с домовладением, выкорчевал бы с корнем это проклятье страны.
      — Вот об этом-то я и хотела поговорить с вами, — сказала его собеседница. — Один мой жилец...
      — Не платит, да? Поручите это мне. Он у меня живо раскошелится.
      — Не в этом дело, — пояснила миссис Постуисл. — Если случится так, что в субботу утром он не принесет мне денег сам, без напоминания, то я буду знать, что ошиблась и что, значит, сегодня пятница. Если в половине одиннадцатого меня почему-нибудь нет дома, он оставляет деньги на столе в конверте.
      — Интересно, не было ли у его мамы еще таких? — мечтательно проговорил мистер Клодд. — Невредно было бы поселить их здесь по соседству. Так что же вы хотели рассказать о нем? Просто вздумали похвастаться?
      — Я хотела спросить у вас, — продолжала миссис Постуисл, — как бы мне от него отделаться? Контракт был какой-то странный.
      — А почему вы хотите от него отделаться? Он что, шумит много?
      — Шумит? Да от кошки в доме больше шуму, чем от него. Ему бы взломщиком быть, большие бы деньги нажил.
      — Поздно домой приходит?
      — Не было случая, чтоб он вернулся после того, как я закрою лавку.
      — Причиняет вам много забот, что ли?
      — Да нет, я бы этого не сказала. Я и не знаю никогда, дома он или нет, пока не поднимусь и не постучу к нему в дверь.
      — Знаете что, вы уж лучше сами все расскажите, — сдался мистер Клодд. — Если б кто другой вздумал мне такое говорить, я бы сказал, что он не знает, чего хочет.
      — Он действует мне на нервы, — заявила миссис Постуисл. — Зайдите на минутку, если вы не очень торопитесь.
      Мистер Клодд всегда очень торопился.
      — Но, разговаривая с вами, я забываю об этом, — любезно добавил мистер Клодд.
      Миссис Постуисл ввела его в маленькую гостиную.
      — Разве что самую малость, — поддался мистер Клодд на уговоры. — Жизнерадостность в сочетании с умеренностью — вот мой идеал.
      — Я расскажу вам, что случилось, к примеру, вчера вечером, — начала миссис Постуисл, усаживаясь за круглый стол напротив него. — В семь часов вечера ему пришло письмо. Я видела, как он уходил из дому часа за два до этого, и хотя я все время торчала в лавке, но не видела и не слышала, чтоб он вернулся. Он всегда так. Не жилец, а привидение какое-то. Я открыла его дверь, не постучавшись, и вошла. Поверите ли, он висел под самым потолком, зацепившись руками и ногами за балдахин над кроватью — у него там, знаете, такая старомодная кровать с балдахином на столбиках. Одежды на нем почти что не было, а занят он был тем, что грыз орехи, и тут же запустил в меня целой горстью скорлупы. А потом принялся корчить страшные рожи и что-то быстро бормотать себе под нос.
     
     
     
      — Ведь эта он просто играет так? Ничего злостного, я полагаю? — осведомился заинтересованный мистер Клодд.
      — Это продлится неделю, не меньше, — продолжала миссис Постуисл. — Будет воображать, что он обезьяна. На прошлой неделе он был черепахой и ползал на животе по полу, а на спину привязал себе чайный поднос. Как только он попадает на улицу, он становится таким же разумным, как и большинство мужчин — хоть это еще, конечно, не бог весть что, — но в доме... знаете ли, по-моему, он просто сумасшедший.
      — От вас, видно, ничего не утаишь, миссис Постуисл, — восхищенно заметил мистер Клодд. — А в буйство он впадает?
      — Не знаю, что получилось бы, если б ему вздумалось вообразить себя чем-нибудь опасным, — ответила миссис Постуисл. — Признаюсь вам, эта игра в обезьяну меня уже немного беспокоит, ведь они чего только не делают, если судить по картинкам в книгах. До сих пор мне жаловаться не приходилось; вот только один раз он вообразил себя кротом, даже завтракал и обедал, не вылезая из-под ковра. А то все больше были птицы, кошки и прочие безобидные твари.
      — Как это вам удалось его заполучить? — поинтересовался мистер Клодд. — Пришлось похлопотать как следует или к вам просто кто-нибудь пришел и научил, где его искать?
      — Месяца два тому назад его привез ко мне старый Глэдмен, у которого лавка канцелярских принадлежностей на Чансери-Лэйн. Сказал, что старик приходится ему каким-то дальним родственником и что он хочет поселить его у кого-нибудь, на чью честность можно положиться, потому что старик слегка придурковат, хотя совсем безобидный. Ну, а у меня как раз уже шестую неделю пустовала комната, и этот старик-дурачок показался мне кротким, как ягненок, да и сумма была вполне приличная, так что я ухватилась за его предложение. Старый Глэдмен сказал, что хочет покончить с этим делом тут же раз и навсегда, и дал мне подписать бумагу.
      — Он вам оставил копию? — деловым тоном осведомился Клодд.
      — Нет. Но я помню, что там было. У Глэдмена все уже было заготовлено. За семнадцать шиллингов шесть пенсов в неделю я обязана предоставлять ему квартиру и стол в течение всего времени, пока плата поступает регулярно и пока он не причиняет беспокойства или не заболеет. Тогда мне казалось, что это вполне приемлемые условия. А теперь выходит, что платит он исправно, а что касается беспокойства, то он ведет себя точно христианский мученик, а не мужчина, и похоже на то, что придется мне до самой смерти держать его у себя.
      — Не трогайте его, и через неделю он, может быть, станет плачущей гиеной или ревущим ослом или еще чем-нибудь в таком роде и обязательно причинит беспокойство, — предложил мистер Клодд. — А вы воспользуетесь случаем и избавитесь от него.
      — Так-то оно так, — согласилась миссис Постуисл, — ну, а что, если ему взбредет в его, с позволения сказать, голову вообразить себя тигром или быком? Тогда очень может статься, что я не успею воспользоваться случаем, и мне уже ничто не поможет.
      — Поручите это дело мне, — сказал мистер Клодд, вставая и оглядываясь в поисках своей шляпы. — Я знаком со старым Глэдменом, я с ним поговорю.
      — Может, вы посмотрите у него эту бумагу, — предложила миссис Постуисл, — а потом скажете мне, что вы об этом думаете? Не хотелось бы мне на старости лет превращать свой дом в убежище для умалишенных.
      — Можете на меня положиться, — обнадежил ее мистер Клодд на прощание.
      Июльская луна уже набросила на мрачный Роулз-Корт свое серебристое покрывало, когда часов пять спустя по неровному тротуару вновь застучали подбитые гвоздями подошвы Клодда. Но мистеру Клодду было не до луны, не до звезд и тому подобных отвлеченных предметов, у него, как всегда, были дела поважнее.
      — Ну, видели этого старого обманщика? — спросила любительница свежего воздуха миссис Постуисл, вводя его в маленькую гостиную.
      — Прежде всего, — начал мистер Клодд, сняв шляпу, — правильно ли я понял вас в том смысле, что вы действительно хотите от него избавиться?.. Ого, что это? — вскочив со стула, воскликнул вдруг Клодд, ибо в это самое время прямо над ними раздался глухой удар в потолок.
      — Он вернулся через час после того, как вы ушли, — пояснила миссис Постуисл, — и притащил с собою палку, на которые подвешивают занавеси, купил за шиллинг где-то на Клэр-Маркет. Один конец положил на каминную доску, а другой привязал к спинке кресла, и теперь пытается обвиться вокруг нее и уснуть в этом положении. Да, да, вы меня поняли совершенно правильно: я действительно хочу от него избавиться.
      — Тогда, — сказал мистер Клодд, снова усаживаясь на стул, — это можно будет устроить.
      — Слава тебе, господи! — набожно воскликнула миссис Постуисл.
      — Все обстоит так, как я и думал, — продолжал мистер Клодд. — У вашего полоумного старичка — он, кстати сказать, приходится Глэдмену зятем — имеется небольшая рента. Точной цифры мне узнать не удалось, но думаю, что там хватает на то, чтобы платить за его содержание, да еще остается вполне приличная сумма на долю Глэдмена, который всем этим распоряжается. Помещать его в сумасшедший дом они не намерены. Ведь они не могут сказать, что он неимущий, а частное заведение поглотило бы, надо полагать, весь его доход. С другой стороны, сами с ним возиться они тоже не расположены. Я поговорил с Глэдменом без околичностей, дал ему понять, что я в этом деле разобрался, ну, и, короче говоря, я готов все взять на себя, при условии, что вы всерьез хотите от него отделаться, и в таком случае Глэдмен готов расторгнуть ваш контракт.
      Миссис Постуисл подошла к буфету, чтобы налить мистеру Клодду стаканчик. Новый глухой удар в потолок, свидетельствующий о чьей-то кипучей энергии, раздался как раз в тот момент, когда миссис Постуисл, держа стакан на уровне глаз, занималась отмериванием жидкости.
      — По-моему, это называется причинять беспокойство, — заметила миссис Постуисл, глядя на разлетевшиеся по полу осколки.
      — Потерпите последнюю ночь, — утешил ее мистер Клодд, — завтра я его от вас заберу. А пока я бы на вашем месте, прежде чем ложиться спать, подстелил матрас под его насестом. Хотелось бы получить его от вас в приличном состоянии.
      — Правильно. И стук будет не так слышен, — согласилась миссис Постуисл.
      — За трезвенность, — произнес мистер Клодд и, осушив стакан, поднялся.
      — Я так понимаю, что вы это устроили не во вред себе, — сказала миссис Постуисл, — и никто не имеет права осуждать вас за это. Благослови вас бог, вот что я говорю.
      — Мы с ним прекрасно поладим, — пророчески изрек мистер Клодд. — Я ведь люблю животных.
      На другой день рано утром к воротам Роулз-Корта подъехал четырехколесный кэб, и в нем поместились Клодд и «Клоддов помешанный» (как его потом называли), а также и все пожитки помешанного, включая упомянутую палку. В полукруглом окне бакалейной лавки опять появился билетик с надписью: «Сдается комната для одинокого», и несколько дней спустя этот билетик попался на глаза одному долговязому, худощавому, загадочного вида юноше с своеобразной речью, которую миссис Постуисл не сразу научилась понимать. Вот почему в этом районе и по сей день можно встретить любителей так называемой «шотландской» литературы, безутешно блуждающих в поисках Роулз-Корта, который, увы, больше не существует. Но это уже история Шотландца, а мы повествуем о начале карьеры Уильяма Клодда, ныне сэра Уильяма Клодда, баронета, члена парламента, владельца двадцати пяти еженедельных, ежемесячных и ежедневных изданий. В то время мы его звали «верным Билли».
      Какие бы выгоды ни принесло Клодду устроенное им частное убежище для умалишенных, никто не мог сказать, что он их не заслужил. Добрейший человек был этот Уильям Клодд — в тех случаях, когда доброта не вредила делу.
      — Он ведь безобидный, — утверждал Клодд, рассказывая о старичке одному своему знакомому, некоему Питеру Хоупу, журналисту с Гоф-сквера. — Маленько не в себе, так это со всяким может случиться, если человек целыми днями сидит дома без дела. В детство впал, только и всего. Самое лучшее, по-моему, смотреть на это, как на игру, и принимать в ней участие. На прошлой неделе ему захотелось быть львом. Понятно, это было неудобно: он ревел, требуя сырого мяса, а ночью надумал бродить по дому в поисках добычи. Но я не стал ругать его: от этого мало толку; я просто взял ружье и застрелил его. Теперь он утка, и я стараюсь, чтобы он подольше оставался ею: купил ему три фарфоровых яйца, положил их возле ванны, и он сидит на них целыми часами. Дай бог, чтобы со здоровыми было так мало хлопот.
      Пришло лето. Клодда нередко встречали под руку с его помешанным, маленьким, пожилым, добродушного вида джентльменом, немного смахивающим на пастора; они вместе расхаживали по улицам и по дворам тех домов, куда Клодд ходил собирать квартирную плату. Их очевидная привязанность друг к другу проявлялась довольно курьезно. Клодд — молодой, с рыжей шевелюрой, относился к своему седовласому хилому спутнику с родительским снисхождением, а тот время от времени заглядывал Клодду в лицо с трогательной детской доверчивостью.
      — Нам теперь гораздо лучше, — уверял Клодд однажды, когда эта парочка встретилась на углу Ньюкасл-стрит с Питером Хоупом. — Чем больше мы бываем на свежем воздухе, чем больше у нас дела и забот, тем это полезнее для нас. Правда?
      Добродушный, маленький старичок, повиснув на руке Клодда, улыбался и кивал головой.
      — Между нами, — мистер Клодд понизил голос, — мы вовсе не так безумны, как о нас думают.
      — Не понимаю я этого, — говорил себе Питер Хоуп, идя дальше по Стрэнду (когда-то он долго жил один и с того времени сохранил привычку думать вслух). — Клодд — славный малый, очень славный, но не такой, чтобы даром терять время. Не понимаю.
      Зимой Клоддов помешанный заболел. Клодд кинулся к его родственникам на Чансери-Лэйн.
      — Правду вам сказать, — признался ему мистер Глэдмен, — мы не ожидали, что он и столько-то протянет.
      — Вас, конечно, интересует рента, — сказал Клодд, о котором его поклонники (а теперь у него их множество, так как он успел сделаться миллионером) любят говорить: «Этот искренний, прямолинейный англичанин», — Не увезти ли вам его отсюда, от наших лондонских Туманов, — может быть, это принесет ему пользу?
      Старый Глэдмен, по-видимому, склонен был серьезно обсудить этот вопрос, но миссис Глэдмен, живая, веселая маленькая женщина, уже приняла решение.
      — Мы получили с этого все, что могли. Ему семьдесят три года. Какой смысл рисковать верными деньгами? Будь доволен тем, что имеешь.
      Никто не может сказать — никто никогда и не говорил, — что Клодд при данных обстоятельствах не сделал всего, что было в его силах. Вероятно, тут уж ничем нельзя было помочь. По внушению Клодда, больной старик играл теперь в сурка и по целым дням лежал смирно. А если он начинал беспокоиться, что вызывало у него кашель, Клодд превращался в страшную черную кошку, выжидавшую только удобный момент, чтобы кинуться на сурка. И, только притаясь и искусно притворяясь спящим, сурок мог надеяться спастись от безжалостного Клодда.
      Доктор Уильям Смит (урожденный Вильгельм Шмидт) пожал жирными плечами: «Ми ничефо не можем сделать. Это все наши туманы — единственная вещь, за которую иностранцы вправе нас ругать. Покой, покой прежде всего. Сурок — это прекрасная мисль».
      В тот же вечер Уильям Клодд поднялся на третий этаж дома № 16, Гоф-сквер, где жил его друг Питер Хоуп, и весело постучал в дверь.
      — Войдите, — сказал решительный голос, явно не принадлежавший Питеру Хоупу.
      У мистера Уильяма Клодда издавна была одна честолюбивая мечта — сделаться владельцем или совладельцем газеты. Сейчас, как уже было упомянуто, он издает двадцать пять газет и, говорят, ведет переговоры о покупке еще семи. Но двадцать лет тому назад фирма «Клодд и К°» существовала только в зародыше. Точно также и Питер Хоуп, журналист, долгие годы лелеял честолюбивую мечту под старость сделаться владельцем или совладельцем газеты. У Питера Хоупа и сейчас нет ничего, кроме разве уверенности, что, где бы и когда бы ни назвали его имя, оно всегда будит добрые и кроткие мысли, что, услыхав его, кто-нибудь уж наверное скажет: «Милый, старый Питер, какой он был хороший!» Может быть, и такая уверенность тоже чего-нибудь стоит — кто знает? Но двадцать лет тому назад горизонт Питера был ограничен одной улицей — Флит-стрит.
      Питеру Хоупу было, по его словам, сорок семь лет; он был мечтатель и ученый. Уильяму Клодду было двадцать три года; он был прирожденный делец, энергичный и ловкий. Встретились они случайно на империале омнибуса, причем Клодд одолжил три пенса на билет Питеру, который забыл свой кошелек дома, и это случайное знакомство постепенно перешло во взаимную симпатию и уважение. Мечтатель дивился и практичности Клодда и его сметке; юный делец преклонялся перед необычайной, как ему казалось, ученостью своего старого друга. Оба пришли к заключению, что еженедельный журнал с таким редактором, как Питер Хоуп, и таким издателем, как Клодд, обязательно должен иметь успех.
      — Если бы нам наскрести хоть тысячу фунтов! — вздыхал Питер Хоуп.
      — Как только раздобудем монету, тут же начнем дело, — отвечал Уильям Клодд. — Только помните: уговор дороже денег.
      Мистер Уильям Клодд нажал на ручку и вошел. Не закрывая за собою двери, он помедлил на пороге, оглядывая комнату. Он был здесь в первый раз. До сих пор он встречался с Питером Хоупом только на улице или в ресторане, и ему всегда хотелось заглянуть в святилище, где обитает такая ученость.
      То была большая высокая комната с дубовыми панелями, с тремя высокими окнами, выходившими на Гоф-сквер; под каждым окном стояло по низенькому мягкому диванчику. Тридцать пять лет тому назад Питер Хоуп — тогда молодой щеголь, с коротко подстриженными бакенбардами, с волнистыми каштановыми волосами, от которых его румяное лицо казалось похожим на девичье, в синей визитке, в жилете с цветочками, в черном шелковом галстуке, заколотом двумя золотыми булавками, соединенными цепочкой, и в узких серых брюках со штрипками, при соучастии хрупкой маленькой леди в кринолине, пышной сборчатой юбке, низко вырезанном лифе и с длинными локонами, звеневшими при каждом движении ее головы, — покупали и расставляли эту мебель в соответствии со строгими требованиями тогдашней моды, истратив при этом гораздо больше, чем они могли себе позволить, как это всегда бывает с молодыми людьми, которым будущее сулит золотые горы.
      — Что за чудесный брюссельский ковер! Немножко ярок, — озабоченно качались длинные локоны.
      — Краски потом потускнеют, мисс, то есть мадам.
      Торговец сказал правду! Только благодаря круглому островку под массивным столом в стиле ампир, да экскурсиям в дальние уголки комнаты, где не ступала нога человека, удавалось Питеру вызвать в памяти сиявший всеми цветами радуги ковер, по которому он ходил, когда ему было двадцать один год.
      А прекрасный книжный шкаф, увенчанный бюстом Минервы! Он положительно стоил слишком дорого. Но кивающие локоны были так настойчивы. Ведь надо же держать в порядке все его глупые книги и бумаги; локоны не допускали никаких оправданий неряшливости. Точно так же и красивый письменный стол с бронзовыми украшениями: должен же он быть достоин тех прекрасных мыслей, которые Питер будет записывать, сидя за ним. Или большой буфет, поддерживаемый двумя такими сердитыми львами из красного дерева — он должен быть прочным и крепким, чтобы вынести тяжесть серебра, которое когда-нибудь купит и поставит на нем гениальный Питер.
      На стенах несколько картин, писанных масляными красками, в тяжелых рамах. Вообще солидно обставленная, спокойная комната, с той неуловимой атмосферой достоинства, которую находишь только в старинных покоях, где как будто читаешь на стенах: «Здесь обитаю я — Радость и Горе — двуединый близнец». Одна только подробность казалась не у места в этой серьезной обстановке — висевшая на стене гитара, украшенная смешным голубым бантом, немного вылинявшим от времени.
      — Мистер Уильям Клодд? — спросил решительный голос.
      Клодд вздрогнул и затворил за собой дверь.
      — Как это вы сразу угадали?
      — Так мне подумалось, — сказал решительный голос. — Мы получили вашу записку сегодня. Мистер Хоуп вернется к восьми. Будьте любезны, повесьте пальто и шляпу в передней. Ящик с сигарами на камине. Извините, но я буду работать. Мне надо сначала кончить одно дело, потом я поговорю с вами.
      Обладатель решительного голоса продолжал что-то писать. Клодд сделал, как ему было сказано, расположился в кресле у камина и закурил сигару. Ему видно было только голову и плечи особы, сидевшей за письменным столом. Голова была стриженая, с кудрявыми черными волосами. Пониже виднелся белый воротничок с красным галстуком и еще что-то, что могло быть и мальчишеской курткой, сшитой на девочку, и дамской жакеткой, немного мужского покроя, — по-видимому, это был компромисс в духе английской политики. Мистер Клодд заметил длинные опущенные ресницы и под ними яркие черные глаза.
      — Это девушка, — сказал он себе, — и прехорошенькая.
      Продолжая свой осмотр по нисходящей линии, мистер Клодд дошел до носа. — Нет, — решил он, — это мальчик, и должно быть, порядочный плут.
      Особа, сидевшая за столом, удовлетворенно хмыкнула, собрала разбросанные листки рукописи, потом положила локти на стол и, подперев голову руками, уставилась на мистера Клодда.
      — Можете не торопиться, — сказал мистер Клодд, — но только, когда кончите, скажите, что вы обо мне думаете.
      — Извините, пожалуйста, это у меня такая привычка — уставиться на человека. Я знаю, что это невежливо, и очень стараюсь отучить себя.
      — Скажите, как вас зовут, — предложил мистер Клодд, — и я вас прощу.
      — Томми, — последовал ответ, — то есть, я хочу сказать, Джейн.
      — Вы подумайте хорошенько, — посоветовал мистер Клодд. — Я не хочу влиять на ваше решение, мне нужна только правда.
      — Видите ли, — пояснила сидевшая за столом, — меня все называют Томми, потому что это мое прежнее имя. Но теперь меня зовут Джейн.
      — Понятно, — сказал мистер Клодд. — А как же мне прикажете звать вас?
      Особа за столом задумалась.
      — Ну, если из того, что вы с мистером Хоупом затеяли, действительно что-нибудь выйдет, нам придется часто видеться, — и тогда, я думаю, лучше зовите меня Томми, как все.
      — Так вы знаете о наших планах? Мистер Хоуп рассказывал вам?
      — Ну конечно. Ведь я — его негр.
      Клодд подумал было, что его почтенный друг основал здесь предприятие, способное составить конкуренцию его собственному.
      — Я помогаю ему в работе, — пояснила Томми, снимая с него тяжкий груз сомнений. — В журналистских кругах это называется — негр.
      — Понимаю, — сказал мистер Клодд. — Ну-с, Томми, что же вы думаете о наших планах? Я уж, пожалуй, лучше сразу начну вас звать Томми, потому что, между нами говоря, я уверен, что из нашей затеи выйдет толк.
      Томми впилась в него своими черными глазами. Казалось, они пронизывали его насквозь.
      — Вы опять уставились, Томми, — напомнил ей Клодд. — Вам, должно быть, нелегко будет отучить себя от этой привычки.
      — Я старалась составить себе о вас определенное мнение. Все зависит от человека, который будет вести дело.
      — Рад слышать это от вас, — ответил Клодд, всегда довольный собой.
      — Если вы очень умны... Вас не затруднит подойти поближе к лампе? Оттуда мне вас плохо видно.
      Никогда потом Клодд не мог понять, почему он послушался — и почему с первого же дня он всегда делал то, чего хотела от него Томми; единственным его утешением было сознание, что и все остальные были столь же беспомощны перед ней. Он встал и, перейдя длинную комнату, стал навытяжку перед большим письменным столом, чувствуя, что начинает нервничать, — ощущение для него непривычное.
      — Вид у вас не особенно умный.
      Клодд испытал еще одно новое ощущение — он сразу упал в собственных глазах.
      — А между тем чувствуется, что вы умны.
      Ртуть в термометре самодовольства мистера Клодда сразу подпрыгнула до такой высоты, что, будь он менее крепким физически, это могло бы вредно отразиться на его здоровье.
      Клодд протянул руку:
      — Дело пойдет, Томми. Папаша будет поставлять литературу, а мы с вами займемся организацией. Вы мне нравитесь.
      На вошедшего в эту минуту Питера Хоупа упала искорка от света, сиявшего в глазах Уильяма Клодда и Томми (или иначе — Джейн), в то время как они пожимали друг другу руки через стол и смеялись, сами не зная чему. И бремя годов упало с плеч старого Питера, и он снова почувствовал себя мальчиком и тоже засмеялся, сам не зная чему. Он отпил глоток из чаши юности.
      — Ну-с, папаша, дело слажено, — вскричал Клодд. — Мы с Томми уже обо всем переговорили. С нового года начинаем.
      — Вы достали денег?
      — Рассчитываю достать. Не думаю, чтобы они ускользнули из моих рук.
      — И достаточно?
      — Как раз хватит. Принимайтесь за дело.
      — У меня тоже немного отложено, — начал Питер. — Собственно, можно было бы и больше отложить, да как-то не получилось.
      — Может быть, нам и понадобятся эти деньги, а может быть, и нет. Ваш пай — это ваши мозги.
      Некоторое время все трое сидели молча.
      — Я думаю, Томми, — начал Питер, — я думаю, что бутылочка старой мадеры...
      — Не сегодня, — сказал Клодд, — в другой раз.
      — Чтобы выпить за успех, — настаивал Питер.
      — Успех одного почти всегда связан с несчастьем другого, — возразил Клодд. — Тут, конечно, ничего не поделаешь, но сегодня не хочется думать об этом. Пора мне домой, к моему сурку. Спокойной ночи!
      Клодд пожал им обоим руки и поспешно вышел.
      — Я так и думал, — сказал Питер, привыкший размышлять вслух. — Что за странная смесь — человек! Ведь он добрый — нельзя быть добрее его к бедному старику. А между тем... Да, Томми, странные существа мы, люди, и женщины и мужчины, — такая смесь всякой всячины! — Питер рассуждал как философ.
      Старый, седовласый сурок скоро докашлялся до того, что уснул навеки.
      — Я попрошу вас и миссис быть на похоронах, Глэдмен, — объявил Клодд, забежав в лавку канцелярских принадлежностей. — И Пинсера с собой приведите. Я ему написал.
      — Не вижу, какая от нас может быть польза, — проворчал Глэдмен.
      — Ну как же! Ведь у него только и было родных, что вы трое; неприлично, если вы не будете на похоронах. И потом, надо прочесть завещание. Может, вам интересно будет послушать.
      Глэдмен широко раскрыл свои водянистые глаза.
      — Завещание? Да что же ему завещать-то? Ведь у него ничего не было, кроме ренты.
      — А вот придете на похороны, все и узнаете. Клерк Боннера тоже будет и принесет с собой духовную, — она хранится у них. Все будет сделано комильфо, как говорят французы.
      — Мне бы надо было раньше знать об этом, — начал Глэдмен.
      — Я рад, что вы так интересуетесь бедным стариком, — сказал Клодд. — Какая жалость, что он уже умер и не может поблагодарить вас.
      — Послушайте, вы! — взвизгнул вдруг старый Глэдмен. — Ведь он был беспомощный, слабоумный старик, не способный сам что-нибудь придумать. Если он под чьим-нибудь влиянием...
      — Так, значит, до пятницы, — перебил Клодд. Ему было некогда.
      В пятницу на похоронах компания собралась не дружная. Миссис Глэдмен время от времени шипела что-то на ухо своему супругу, тот отвечал ворчанием. В промежутках оба бросали грозные взгляды на Клодда. Мистер Пинсер, тучный джентльмен, имеющий какое-то отношение к палате общин, хранил все время министерское спокойствие. Главный факельщик говорил потом, что он не мог дождаться, когда все кончится, и уверял, что он в жизни своей не видал таких неприятных похорон; был момент, когда он даже серьезно подумывал переменить профессию.
      На квартире Клодда их уже ожидал клерк от юриста. Клодд предложил угощение. Мистер Пинсер позволил себе выпить стаканчик виски, сильно разбавленного водой, и проделал это с видом человека без предрассудков. Клерк налил себе покрепче. Миссис Глэдмен, даже не спросясь мужа, отказалась и за себя и за него. Клодд, пояснив, что он всегда следует добрым примерам, налил себе тоже стаканчик и выпил «за нашу будущую счастливую встречу». Затем клерк приступил к чтению духовной.
      Она была не длинна и не сложна, датирована прошлым августом. Оказалось, что старый джентльмен без ведома своих родных владел акциями серебряных копей, одно время пришедших в упадок, но теперь процветающих. По нынешнему курсу эти акции стоили больше двух тысяч фунтов. Из них пятьсот фунтов старый джентльмен завещал своему зятю, мистеру Глэдмену; пятьсот своему двоюродному брату, мистеру Пинсеру; а остальное своему другу Уильяму Клодду в благодарность за его внимание и заботы.
      Мистер Глэдмен поднялся с места: ему было скорее смешно, чем досадно.
      — И вы думаете, что мы вам позволим прикарманить таким манером чуть не тысячу двести фунтов? Вы серьезно так думаете? — спросил он мистера Клодда, который сидел, заложив руки в карманы.
      — Вот именно, — признался мистер Клодд.
      Мистер Глэдмен засмеялся, но от этого смеха никому не стало веселее.
      — Честное слово, Клодд, вы забавляете меня — мне прямо смешно.
      — Вам всегда присуще было чувство юмора.
      — Негодяй! Гнусный негодяй! — взвизгнул мистер Глэдмен, внезапно меняя тон. — Вы думаете, что закон позволит вам таким образом оплести честных людей? Вы думаете, что мы так и дадим вам ограбить себя? Это завещание... — мистер Глэдмен драматически указал костлявым пальцем на стол.
      — Вы намерены его оспаривать? — осведомился мистер Клодд.
      На минуту Глэдмен был ошеломлен таким хладнокровием; но скоро оправился.
      — Оспаривать!! — пронзительно вскрикнул он. — Вы же не станете оспаривать, что оно написано под вашим влиянием! Ведь вы его продиктовали от слова до слова и заставили этого бедного идиота подписать. Он не способен был даже понять...
      — Не болтайте так много! — перебил его Клодд. — Не такой уж у вас приятный голос. Я вас спрашиваю, намерены ли вы оспаривать это завещание?
      — Если вы ничего не имеете против, — чрезвычайно учтиво вмешалась тут миссис Глэдмен, — мы еще успеем застать в конторе нашего адвоката.
      Мистер Глэдмен достал из-под стула свой цилиндр.
      — Одну минуту, — остановил его Клодд. — Это завещание действительно составлено под моим влиянием. Если вам оно не нравится, значит не о чем и толковать.
      — Само собой, — согласился мистер Глэдмен сразу смягчившись.
      — Присядьте, — предложил Клодд. — Давайте посмотрим другое. — Мистер Клодд повернулся к клерку: — Пожалуйста, мистер Райт, прочтите то, первое, датированное десятым июня.
      В первой духовной, такой же короткой и несложной, завещатель отказывал триста фунтов мистеру Уильяму Клодду в знак благодарности за проявленную им доброту, а остальные — Лондонскому Королевскому Зоологическому обществу, так как покойный всегда интересовался животными и очень любил их; перечисленные же поименно родственники, «которые никогда не выказывали мне ни малейшей привязанности, нисколько обо мне не заботились и уже присвоили себе значительные суммы из моего дохода», не получали ничего.
      — Могу добавить, — начал мистер Клодд, видя, что никто не расположен прерывать молчание, — что, предлагая вниманию моего бедного старого друга Королевское Зоологическое общество, как подходящий объект для его щедрот, я имел в виду подобный же факт, приключившийся лет пять тому назад. Обществу была отказана довольно крупная сумма; родственники оспаривали завещание на том основании, что завещатель был не в своем уме. Обществу пришлось довести процесс до палаты лордов, прежде чем оно, наконец, выиграло его.
      — Как бы там ни было, — возразил мистер Глэдмен, облизывая пересохшие губы, — вы, мистер Клодд, ничего не получите, ни даже этих трехсот фунтов, хоть вы и считаете себя очень умным и ловким. Деньги моего шурина достанутся адвокатам.
      Тут поднялся мистер Пинсер и выговорил медленно и отчетливо:
      — Если уж нужно, чтобы в нашей семье был сумасшедший, хотя я лично не вижу в этом необходимости, то мне кажется, что это вы, Натаниэль Глэдмен.
      Мистер Глэдмен разинул рот от изумления. Мистер Пинсер так же внушительно продолжал:
      — Что касается моего бедного старого кузена Джозефа, у него были свои странности, но и только. Я лично готов присягнуть, что в августе этого года он был в здравом уме и вполне способен составить завещание. А другое, помеченное июнем, по-моему, ничего не стоит.
      Высказавшись, мистер Пинсер снова сел; к Глэдмену, по-видимому, вернулся дар речи...
      — Какая нам польза ссориться? — весело защебетала в этот момент миссис Глэдмен. — Ведь эти пятьсот фунтов — совершенно неожиданное наследство. Живи и давай жить другим — я всегда это говорю.
      — Дьявольски ловко все это подстроено! — выговорил мистер Глэдмен, все еще очень бледный.
      — Ничего, у тебя будет чем подбодрить себя, — заметила его жена.
      Имея в перспективе лишних пятьсот фунтов, супруги укатили домой в кэбе. Мистер Пинсер остался и пировал весь вечер с Клоддом и клерком на деньги Клодда.
      Клодду досталось тысяча сто шестьдесят девять фунтов и несколько шиллингов.
      Капитал новой издательской компании, «учрежденной в целях издания, печатания и распространения журнала, помещения объявлений, а также выполнения всех прочих связанных с этим функций», составлял тысячу фунтов в акциях, стоимостью в один фунт, оплаченных сполна наличными. Из них четыреста шестьдесят три принадлежали Уильяму Клодду, эсквайру; столько же мистеру Питеру Хоупу, № 16, Гоф-сквер; три мисс Джейн Хоуп, приемной дочери вышеупомянутого Питера Хоупа (настоящего имени ее никто не знал, включая и ее самое), обыкновенно называемой Томми, причем она заплатила за них из собственного кармана, после яростной стычки с Уильямом Клоддом; десять — миссис Постуисл, из Роулз-Корта, преподнесенных ей в дар учредителем; десять — мистеру Пинсеру, члену палаты общин (он и до сих пор за них не заплатил); пятьдесят — доктору Смиту (урожденному Шмидт); одна — Джеймсу Дугласу Александеру Мак-Тиру (иначе — Шотландцу), квартиранту миссис Постуисл; эта акция была выдана ему в виде гонорара за поэму «Песня Пера», помещенную в первом номере.
      Выбрать название для журнала стоило большого труда. Наконец, отчаявшись, они назвали его: «Хорошее настроение».
     
      МЛАДЕНЕЦ ВНОСИТ СВОЙ ВКЛАД
     
      О новом журнале «Хорошее настроение» люди со вкусом и с понятием говорили, что это самый веселый, самый умный, самый литературный из дешевых еженедельников, какой когда-либо издавался в Англии. И Питер Хоуп, редактор и один из совладельцев его, был счастлив это слышать. Уильям Клодд, издатель и второй совладелец, не приходил в особенный восторг от этих похвал.
      — Смотрите, как бы вам не переборщить по части литературности, — говорил Уильям Клодд. — Золотая середина, вот чего надо держаться.
      Люди — люди со вкусом и с понятием — говорили, что «Хорошее настроение» заслуживает поддержки читающей публики больше, чем все остальные еженедельные журналы, вместе взятые. Люди со вкусом и с понятием — по крайней мере некоторые из них — шли даже дальше, они подписывались на журнал. Питер Хоуп, уносясь мыслями в будущее, предвкушал богатство и славу.
      Уильям Клодд, больше озабоченный настоящим, говорил:
      — Не кажется ли вам, милейший, что наше издание слишком уж первосортное, а?
      — Почему вы так думаете?
      — Да взять хотя бы распространение. За последний месяц мы выручили...
      — Если вам все равно, нельзя ли без цифр? — попросил Питер Хоуп. — Цифры меня почему-то всегда угнетают.
      — Не могу сказать, чтобы и меня они особенно радовали, — согласился Клодд.
      — В свое время придет и это, — утешал его Питер Хоуп. — Надо воспитать публику, поднять ее до нашего уровня.
      — Насколько я заметил, публика меньше всего склонна платить за то, чтобы ее воспитывали.
      — Что же нам делать?
      — А я вам скажу. Нужно взять мальчишку рассыльного.
      — Разве это может способствовать распространению журнала? — удивился Питер Хоуп. — И потом, мы ведь решила первый год обходиться без рассыльного. Это только лишний расход. К чему?
      — Я имею в виду не просто рассыльного, — возразил Клодд, — а юношу вроде того, с которым я вчера ехал в одном вагоне в Стрэтфорд.
      — Чем же он замечателен — этот ваш юноша?
      — Ничем. Он читал последний номер «Библиотеки дешевых романов». Это издание покупают по крайней мере двести тысяч человек. И он — один из них. Так он сказал мне. Покончив с книжкой, он вытащил из кармана последний выпуск «Балагура» — в розничной продаже стоит полпенни, распространение тоже имеет большое, до семидесяти тысяч. И читал его, давясь от смеха, до самого Стрэтфорда.
      — Но...
      — Погодите минутку. Я сейчас объясню вам. Этот юноша — представитель читающей публики. Я поговорил с ним. Ему нравятся больше всех как раз те газеты и журналы, которые имеют наибольшее распространение. Он ни разу не ошибся. А остальные — насколько они ему известны — он называет «трухой». Ему нравится то, что нравится массе. Сумейте угодить ему, — я записал его имя и адрес, он согласен поступить к нам на восемь шиллингов в неделю, — и вы угодите читателям. Не тем, что просматривают случайный номер, взяв его со стола в курительной клуба, и говорят вам, что «журнал, черт возьми, отличный», но тем, что платят за него пенни и уносят его к себе домой. Вот такие читатели нам и нужны.
      Питер Хоуп, талантливый журналист и редактор с идеалами, был шокирован, возмущен. Уильям Клодд, человек деловой, без идеалов, оперировал цифрами.
      — И об объявлениях надо подумать, — настаивал он. — Я, конечно, не Джордж Вашингтон,
     
      [В хрестоматийных рассказах о детстве Вашингтона (первого президента США) часто говорится о том, какой это был правдивый мальчик.]
     
      но что пользы врать, когда и сам себе не веришь, не говоря уж о других? Доведите мне тираж до двадцати тысяч, и я берусь вам убедить публику, что он перевалил за сорок. Но, когда мы и до восьми не можем долезть, у меня руки связаны... совести не хватает.
      — Вы давайте публике каждую неделю столбцов двенадцать вполне доброкачественного литературного материала, — вкрадчиво убеждал Клодд, — но подсластив это двадцатью четырьмя столбцами варенья. Только так и можно кормить читателей — воспитывать их незаметно для них самих. А пилюля без варенья? Да они ее и в рот не возьмут.
      Клодд умел настоять на своем. Пришел день, когда в редакции «Хорошего настроения» появился Филипп — в обиходе Флип — Твитл, официально в качестве рассыльного, на самом деле, без его ведома, в качестве присяжного литературного дегустатора. Рукописи, которыми зачитывался Флип, принимались. Питер стонал, но довольствовался тем, что исправлял в них наиболее грубые грамматические ошибки: опыт решено было провести добросовестно. Шутки и анекдоты, над которыми смеялся Флип, печатались. Питер, для успокоения совести, увеличил свой взнос в кассу помощи неимущим наборщикам, но это помогло ему лишь отчасти. Стихи, вызывавшие слезы на глазах Флипа, шли в разрядку. Люди со вкусом и с понятием жаловались, что «Хорошее настроение» не оправдывает их надежд. Тираж еженедельника медленно, не неуклонно возрастал.
      — Вот видите! Я вам говорил! — восклицал ликующий Клодд.
      — Прискорбно думать... — начал Питер.
      — Думать вообще прискорбно. Отсюда мораль — поменьше думать. Знаете, что мы сделаем? Мы с вами разбогатеем на этом журнале. И, когда у нас заведутся лишние деньги, мы, наряду с этим, будем издавать другой журнал, специально для интеллигентной публики. А пока...
      Внимание Клодда привлекла пузатая черная бутылочка с ярлыком, стоявшая на письменном столе.
      — Когда это принесли?
      — С час тому назад.
      — Для рекламы?
      — Кажется.
      Питер поискал на столе и нашел письмо, адресованное: «Уильяму Клодду, эскв., заведующему отделом рекламы журнала «Хорошее настроение». Клодд разорвал конверт и пробежал письмо.
      — Прием объявлений еще не кончился?
      — Нет. До восьми часов.
      — Отлично! Присядьте-ка и черкните об этом пару строк. Только сейчас же, не то забудете. На страничку «После обеда».
      Питер сел к столу и поставил в заголовке: «Стр. п. о. ».
      — А это что, — спросил Питер, — какое-нибудь вино?
      — Особый портвейн, который не ударяет в голову.
      — По-вашему, это преимущество?
      — Конечно. Больше можно выпить.
      Питер начал писать: «...обладает всеми качествами хорошего старого портвейна, без его вредных свойств...» Я ведь его не пробовал, Клодд.
      — Это ничего. Я пробовал.
      — И что же? Хорошее вино?
      — Отличное. Пишите: «...восхитительное на вкус и бодрящее». Это наверняка будут цитировать.
      Питер продолжал писать: «Мы сами отведали его и нашли восхитит...»
      — Клодд, ей-богу же, следовало бы и мне попробовать. Ведь я его рекомендую от своего имени.
      — Да вы кончайте, а то я не успею сдать в набор. Потом возьмете бутылочку к себе домой и пейте на здоровье.
      Клодд, по-видимому, очень торопился. Это только усилило подозрения Питера. Бутылка стояла тут же, под рукой. Клодд хотел было перехватить ее, но не успел.
      — Вы не привыкли к таким, безалкогольным напиткам, — протестовал он. — Вы в нем не разберетесь.
      — Во всяком случае, я почувствую, «восхитительное» оно или нет, — заявил Питер, откупоривая бутылку.
      — Объявление в четверть страницы и заказ на тринадцать недель. Не будьте ослом и поставьте бутылку, не то еще опрокинете.
      — Я именно и хочу ее опрокинуть, — возразил Питер, сам первый смеясь своей шутке. Он налил себе полстакана и отпил глоток.
      — Ну что? Нравится? — свирепо осклабился Клодд.
      — Вы уверены... вы уверены, что бутылка та самая? — пролепетал Питер.
      — Совершенно уверен. Выпейте еще. А то вы не распробовали.
      Питер рискнул сделать еще глоток.
      — Вы не думаете, что его лучше было бы рекомендовать как лекарство, — ну, например, такое, которое не мешает иметь под рукой на случай нечаянного отравления? Это бы их не устроило?
      — Подите и предложите им сами. Я умываю руки. — Клодд взялся за шляпу.
      — Мне жаль, мне очень жаль, — вздохнул Питер. — Но я, по совести, не могу...
      Клодд злобно швырнул шляпу на стол.
      — Будь она проклята, эта ваша совесть! А о кредиторах своих вы никогда не думаете? Что толку от того, что я для вас из кожи лезу, когда вы на каждом шагу связываете мне руки?
      — Не благоразумнее ли было бы, — сказал Питер, — обратиться к более солидным объявителям, которым не нужны такие уловки?
      — Обратиться! — фыркнул Клодд. — Вы думаете, я к ним не обращался? Ведь они, что овцы. Залучите одного — к нам придет все стадо. А пока вы этого одного, первого, не залучили, остальные и слушать вас не станут.
      — Это правда, — задумчиво проговорил Питер. — Я давеча толковал с Уилкинсоном из фирмы Кингсли. Он посоветовал мне попытать счастья у Ландора. Сказал, что, если мне удастся убедить Ландора, чтобы он давал нам объявления, может быть, и он сможет уговорить своих патронов.
      — А пойди вы к Ландору, он бы посоветовал вам сперва заручиться согласием Кингсли.
      — Все в свое время, они придут. — Питер не терял бодрости. — Тираж наш с каждой неделей поднимается. Скоро от них отбоя не будет.
      — Не грех бы им поторопиться, — проворчал Клодд. — А то пока у нас нет отбоя только от кредиторов.
      — Статьи Мак-Тира обратили на себя общее внимание, — напомнил Питер. — Он обещал мне еще ряд статей.
      — Джауит, вот кого бы залучить, — вздохнул Клодд. — Остальные пойдут за ним, как стадо гусей за вожаком. Нам бы только добраться до Джауита, а дальше все будет просто.
      Джауит был фабрикант знаменитого «мраморного» мыла. Уверяли, будто на рекламу он тратит четверть миллиона в год. Джауит был столпом и опорой периодической печати. Новые издания, сумевшие заручиться объявлениями о мраморном мыле, жили и процветали; новые издания, которым было отказано в этих объявлениях, хирели и гибли. Джауит — и как бы залучить его; Джауит — и какой бы найти к нему ход; это была главная тема, обсуждавшаяся на совещаниях большинства новых редакций, в том числе и редакции «Хорошего настроения».
      — Я слышала, — сказала мисс Рэмсботем, еженедельно заполнявшая последние две страницы журнала «Письмом к Клоринде», которая вела уединенную деревенскую жизнь и которой мисс Рэмсботем, по-видимому вращавшаяся в высшем свете, рассказывала всякие новости и сплетни, всякие остроумные и неостроумные выходки своих аристократических друзей, — я слышала, — сказала мисс Рэмсботем однажды утром, когда в редакции, как всегда, зашла речь о Джауите, — что старичок неравнодушен к женским чарам.
      — Я давно об этом думаю, — сказал Клодд. — Тут бы нужно сотрудницу, а не сотрудника. Уж даму-то, во всяком случае, не вышвырнут за дверь.
      — Как знать, — возразил Питер. — Если эта идея привьется, такие господа начнут брать в швейцары женщин с хорошо развитой мускулатурой.
      — Ну, это пока они еще додумаются... — не сдавался Клодд.
      Помощница редактора насторожила ушки. Однажды — уже давно — помощница редактора ухитрилась добиться того, что не давалось ни одному из лондонских журналистов — интервью с видным иностранным политическим деятелем. Она этого не забыла — и никому не давала забыть.
      — Мне кажется, я бы могла достать для вас это объявление, — сказала помощница редактора.
      Редактор и издатель заговорили в один голос очень решительно и твердо.
      — А почему нет? Ведь сумела же я тогда проинтервьюировать принца...
      — Знаем. Слыхали, — перебил ее Клодд. — Будь я в то время твоим отцом, я бы этого не допустил.
      — Как же я мог не допустить? — возразил Питер. — Ведь она мне ни слова не сказала.
      — Надо было получше смотреть за ней.
      — Усмотришь за ней! Вот погодите, будет у вас своя дочка — тогда узнаете.
      — Когда у меня будет дочка, я сумею заставить ее слушаться.
      — Ладно! Знаем мы, какие дети бывают у холостяков, — иронически усмехнулся Питер Хруп.
      — Предоставьте это мне, — молила помощница редактора. — На этих же днях вы получите объявление.
      — Если ты принесешь его, я брошу его в корзину, — решительно объявил Клодд.
      — Вы же сами говорили, что даме это могло бы удаться.
      — Даме, но не тебе.
      — Почему же не мне?
      — А потому.
      — Но если...
      — Мы увидимся в типографии в двенадцать, — бросил Клодд Питеру Хоупу и поспешно вышел.
      — Вот идиотство! — возмутилась Томми.
      — Мы редко сходимся, — заметил Питер Хоуп, — но в данном случае я с ним вполне согласен, добывать объявления — вовсе не женское дело.
      — Но какая же разница между...
      — Огромная разница.
      — Вы же не знаете, что я хотела сказать.
      — Я знаю, к чему ты ведешь.
      — Но позвольте же мне...
      — Я и так тебе слишком много позволяю. Пора мне взяться за тебя как следует.
      — Я предлагаю только...
      — Что бы ты ни предлагала, ты этого не сделаешь, — был решительный ответ. — Если кто придет, скажи, что я буду в половине первого.
      — Мне кажется, что...
      Но Питер уже ушел.
      — Как это на них похоже! — жаловалась Томми. — С ними невозможно разговаривать: когда начинаешь им объяснять что-нибудь, они уходят. Меня это до того злит!
      Мисс Рэмсботем смеялась:
      — Бедная Томми, как они тебя угнетают!
      — Как будто я маленькая! Не сумею сама уберечь себя! — Подбородок Томми задрался кверху.
      — Да будет тебе, — успокаивала ее мисс Рэмсботем. — Меня так вот никто не останавливает и ничего мне не запрещает. Я бы охотно поменялась с тобою, если б могла.
      — Я бы только зашла в кабинет к старику Джауиту — и через пять минут у меня было бы объявление. Уж я знаю, я умею обращаться со стариками.
      — Только со стариками? — смеялась мисс Рэмсботем.
      Дверь отворилась.
      — Есть кто-нибудь в редакции? — осведомился Джонни Булстрод, просовывая голову в дверь.
      — Как будто вы не видите, что есть, — огрызнулась Томми.
      — Так уж как-то принято спрашивать, — пояснил Джонни Булстрод, более известный среди друзей под кличкой Младенец, входя и притворяя за собою дверь.
      — Что вам нужно? — осведомилась помощница редактора.
      — Ничего особенного, — ответил Младенец.
      — Не вовремя пришли — теперь только половина двенадцатого.
      — Что с вами сегодня?
      — Я зла, как черт, — призналась Томми.
      Детская рожица Младенца приняла сочувственно-вопросительное выражение.
      — Мы страшно возмущены, — пояснила мисс Рэмсботем, — что нам не позволяют сбегать на Кэннон-стрит и выманить у старика Джауита, фабриканта мыла, объявление для нашего журнала. Мы уверены, что стоит нам только надеть нашу лучшую шляпку, и он не в состоянии будет отказать нам.
      — И вовсе незачем выманивать, — сказала Томми. — Стоило бы только повидаться с ним и показать ему цифры, и он сам прибежит к нам.
      — А Клодда он не примет? — спросил Младенец.
      — Никого он теперь не принимает и ни в какие новые газеты не хочет давать объявлений, — ответила мисс Рэмсботем. — Это все я виновата. Я имела неосторожность пустить слух, что он не может устоять перед женским обаянием. Говорят, будто миссис Саркитт удалось выпросить у него объявление для «Фонаря». Но, конечно, может быть, это и неправда.
      — Жалко, что я не мыльный фабрикант и не имею возможности раздавать объявления, — вздохнул Младенец.
      — Да, очень жалко, — согласилась помощница редактора.
      — Я бы все их отдал вам, Томми.
      — Мое имя — мисс Хоуп, — поправила его помощница редактора.
      — Извините, пожалуйста. Но я как-то привык уж называть вас Томми.
      — Я буду вам очень признательна, если вы отвыкнете от этого.
      — Простите...
      — С условием, чтоб это не повторялось.
      Младенец постоял сперва на одной ноге, потом на другой и, видя, что ничего из этого не выходит, сказал:
      — Я, собственно, просто так заглянул — узнать, не нужно ли вам чего.
      — Нет, благодарствуйте.
      — В таком случае, до свиданья.
      — До свиданья.
      Когда Младенец спускался с лестницы, детское личико его имело такое выражение, как будто его поставили в угол. Большинство членов клуба Автолика хоть по разу в день заглядывало в редакцию узнать, не нужно ли чего-нибудь Томми. Иным везло. Не далее как накануне Порсон — толстый, неуклюжий, совершенно неинтересный мужчина — был послан ею в Плэстоу справиться о здоровье мальчика из типографии, которому повредило машиной руку. Юному Александеру, писавшему такие стихи, что многие в них даже и совсем не находили смысла, было дано поручение обойти всех лондонских букинистов в поисках Мэйтлендовой «Архитектуры». А Джонни, — с тех пор как две недели назад его попросили прогнать шарманщика, который не желал уходить, — не получал никаких поручений.
      Раздумывая о горькой своей участи, Джонни свернул на Флит-стрит. Тут на него налетел мальчик с картонкой в руках.
      — Извините... — мальчуган заглянул в лицо Джонни и прибавил: — мисс, — после чего, ловко увернувшись от удара, скрылся в толпе.
      Младенец, обладавший детски смазливым личиком, привык к такого рода оскорблениям, но сегодня они ему особенно досаждали. Почему у него, в двадцать два года, не растут хотя бы усы? Почему в нем росту всего только пять футов и пять с половиной дюймов? Почему проклятая судьба наделила его бело-розовым цветом лица, за который товарищи по клубу дразнят его Младенцем, а уличные мальчишки пристают к нему, выпрашивая поцелуй? Почему у него голос, как флейта, более подходящий для... Внезапно у него мелькнула блестящая мысль. Джонни бросилась в глаза вывеска парикмахерской, и он поспешил зайти.
      — Постричься, сэр? — осведомился парикмахер, окутывая его простыней.
      — Нет, побриться.
      — Извините. — Парикмахер поспешил заменить простыню полотенцем. — И часто вы бреетесь, сэр?
      — Да.
      — Тэк-с... Хорошая сегодня погодка.
      — Очень хорошая.
      От парикмахера Джонни направился к костюмеру Стинчкумбу, на Друри-Лэйн.
      — Я участвую в пантомиме, — объявил ему Младенец. — Пожалуйста, подберите мне полный костюм современной молодой девушки.
      — Найдется, — сказал костюмер. — У меня есть как раз то, что вам надо. Пожалуйте.
      — Имейте в виду, — предупредил его Младенец, — что мне нужно все, от ботинок до шляпки включительно, — и корсет и юбки, словом, вся обмундировка.
      — О, у меня здесь полное приданое. — Костюмер уже доставал вещи из холщового мешка и выкладывал их на прилавок. — Вот, прошу примерить.
      Младенец удовольствовался тем, что примерил платье и ботинки.
      — Словно на вас шито, — восхищался костюмер.
      — Немного широко в груди.
      — Это ничего. Подложите парочку полотенец — ничего не будет заметно.
      — Вы не находите, что этот костюм слишком криклив?
      — Криклив? Помилуйте! Он на редкость элегантен.
      — Вы уверены, что тут все, что нужно?
      — Будьте благонадежны. Хоть сейчас надевать.
      Младенец оставил задаток. Костюмер записал его фамилию и адрес и обещал через час прислать ему вещи на дом. Младенец, вошедший во вкус этой игры, купил себе новые перчатки и сумочку и направился на Боу-стрит.
      — Мне нужен дамский парик, светло-каштановый.
      Парикмахер предложил ему два, на выбор. Второй, по мнению парикмахера, давал полную иллюзию.
      — Он выглядит естественнее, чем ваши собственные волосы, ей-богу, сэр! — уверял парикмахер.
      Парик тоже обещали прислать через час. Теперь, кажется, все. По пути домой Младенец приобрел еще дамский зонтик и вуаль.
      Четверть часа спустя после ухода Джонни Булдстрода от костюмера, в тот же самый магазин зашел некий Гарри Беннет, актер и также член клуба Автолика. В магазине никого не было. Гарри Беннет постучал тростью об пол и стал дожидаться хозяина. На прилавке лежала целая куча женского платья, а сверху листок с фамилией и адресом. Гарри Беннет, от нечего делать, подошел ближе и прочел фамилию. Потом разворошил тростью кучу, разбросав по прилавку разные принадлежности дамского туалета.
      — Что вы делаете! — воскликнул вошедший в эту минуту костюмер. — Это сейчас надо посылать.
      — На кой черт Джонни Булстроду понадобилось это тряпье? — спросил Гарри Беннет.
      — А я разве знаю. Должно быть, участвует в любительском спектакле. Это ваш приятель?
      — Да. А из него выйдет прехорошенькая девушка. Интересно бы взглянуть.
      — Ну что ж, попросите у него билет. Да осторожнее же — не запачкайте.
      — Попрошу, — сказал Гарри Беннет и стал выбирать костюм для своей новой роли.
      Парик и костюм были доставлены Джонни на квартиру не через час, а через три часа; впрочем, он другого и не ждал. На одеванье ушел почти час, но вот он, наконец, стоял перед зеркалом, совершенно преображенный. Джонни остался доволен: из зеркала платяного шкафа на него глядела высокая, красивая девушка — пожалуй, немного кричаще одетая, но бесспорно шикарная.
      — Интересно знать, нужно ли сверху надеть пальто, — размышлял Джонни, в то время как солнечный луч, скользнувший в окно, осветил его изображение в зеркале. — Впрочем, пальто у меня все равно нет, так что нечего и раздумывать.
      Солнечный луч погас. Джонни захватил сумочку и зонтик и осторожно приотворил дверь. В коридоре ни души. Джонни, крадучись, спустился с лестницы и на нижней площадке подождал. Из кухни в подвале доносились голоса. Чувствуя себя, словно сбежавший преступник, Джонни тихонько нажал на ручку входной двери и выглянул на улицу. Шагавший по тротуару полицейский обернулся и посмотрел на него. Джонни поспешно отскочил назад и затворил дверь. Послышались шаги: кто-то поднимался из кухни. Очутившись между двух огней и не имея времени раздумывать, Джонни выбрал более близкий путь к спасению и выскочил на улицу. Ему показалось, что вся улица на него сейчас набросится. Навстречу ему скорым шагом шла женщина. Что она ему скажет? Что он ей ответит? К удивлению Джонни, женщина прошла мимо, словно и не заметив его. Не понимая, какое чудо его спасло, он сделал несколько шагов по тротуару. Два юных клерка, обогнавших его, обернулись, но, встретив его испуганный и сердитый взгляд, видимо сконфузились и пошли своей дорогой. Джонни начинал думать, что люди менее сообразительны, чем он опасался. Приободрившись, он благополучно дошел до Холборна. Здесь было людно, но на него никто не обращал внимания.
      — Извините, — сказал Джонни, наткнувшись на толстого пожилого господина.
      — Это я виноват, — улыбнулся толстяк, поднимая упавшую шляпу.
      — Извините, — повторил Джонни минуты две спустя, нечаянно толкнув высокую молодую даму.
      — Не худо бы вам полечиться от косоглазия, — строго заметила дама.
      «Что это со мной такое? — думал Джонни. — Как будто туман какой перед глазами. Ах да! Это вуаль, черт бы ее побрал».
      Джонни решил дойти до конторы Мраморного Мыла пешком. «Так, постепенно, я успею освоиться с этим дурацким костюмом, — думал он. — Надо надеяться, что старикашка будет на месте».
      Дойдя до Ньюгет-стрит, Джонни остановился и прижал руки к груди. «Странная какая-то боль, — подумал он. — Сейчас бы коньяку глотнуть, да, наверно, нельзя — народ испугаешь».
      «Все время теснит в груди, — уже с тревогой говорил себе Джонни на углу Нипсайда. — Уж не болен ли я?.. Тьфу, да ведь это чертов корсет давит... Не удивляюсь, что девицы иной раз бывают так раздражительны».
      В главной конторе Мраморного Мыла Джонни приняли чрезвычайно любезно. Мистера Джауита сейчас нет, но он обещался быть к пяти часам. Не угодно ли барышне подождать, или, может быть, она зайдет попозже? Барышня решила — раз уж она здесь — лучше подождать. Вот в этом кресле барышне будет покойнее. Как прикажет барышня — закрыть окно или оставить его открытым? Не желает ли барышня посмотреть последний номер «Таймса»?
      — Или «Шутника»? — предложил самый юный из клерков, за что и был моментально выпровожен за дверь.
      У многих из старших клерков нашелся повод пройти через приемную. Двое даже остановились, весьма пространно обмениваясь замечаниями о погоде. Джонни начинало это нравиться. Приключение сулило ему много радостей. К тому времени, когда хлопанье дверей и беготня клерков возвестили о приходе шефа, Джанни уже с удовольствием предвкушал свидание с ним.
      Оно было кратко и не вполне оправдало ожидания Джонни. Мистер Джауит очень занят — он, собственно, принимает только по утрам, но, разумеется, для дамы... Не сообщит ли мисс...
      — Монтгомери.
      — Не сообщит ли мисс Монтгомери мистеру Джауиту, чему он обязан удовольствием?..
      Мисс Монтгомери сообщила.
      Мистеру Джауиту, видимо, было и смешно и досадно.
      — Право же, — сказал мистер Джауит, — это не дело. От нашего брата мужчины мы умеем себя оградить, но если нас атакуют дамы — право же, это даже недобросовестно.
      Мисс Монтгомери стала просить.
      — Я подумаю, — вот все, что обещал мистер Джауит. — Зайдите ко мне еще раз.
      — Когда?
      — Какой сегодня день? Четверг? Ну, скажем: в понедельник. — Мистер Джауит позвонил и отечески потрепал по плечу гостью. — Послушайтесь моего совета, барышня, — предоставьте дела нам, мужчинам. Вы хорошенькая девушка. Вы можете устроиться иначе — и лучше.
      Вошел один из клерков. Джонни встал.
      — Так, значит, в понедельник? — переспросил он.
      — В четыре часа. Будьте здоровы.
      Джонни ушел, несколько разочарованный, хотя в конце концов дело обошлось не так уж плохо. Как бы то ни было, придется подождать до понедельника. А теперь скорей домой, переодеться и поесть. Он кликнул извозчика.
      — Квин-стрит, номер двадцать восьмой... Нет. Не так. Остановитесь на углу Квин-стрит и Линкольнс-Инн-фильдс.
      — Правильно, мисс. На углу оно, понятное дело, удобнее, — сплетен меньше.
      — Что такое?
      — Не обижайтесь, мисс. Все мы были молоды.
      На углу Квин-стрит и Линкольнс-Инн-фильдс Джонни вышел и, думая совсем о другом, машинально сунул руку туда, где он привык находить карман. Потом он опомнился.
      «Да взял ли я с собой деньги?» — соображал Джонни.
      — Посмотрите в сумочке, мисс, — посоветовал извозчик.
      Джонни посмотрел. Сумочка была пуста.
      — Может быть, он в кармане, — вслух подумал Джонни.
      Извозчик намотал вожжи на ручку кнута и расположился поудобнее.
      — Где-нибудь он должен же быть, — бормотал себе под нос Джонни. — Я помню, я видел его. Простите, что заставляю вас ждать, — обратился ой к извозчику.
      — Не извольте беспокоиться, мисс, — дело привычное, мы за подождание берем только по шиллингу за четверть часа.
      — Надо же случиться такой глупости... — бормотал Джонни.
      Двое мальчуганов и девочка с грудным ребенком на руках остановились, заинтересованные.
      — Ступайте отсюда, — сказал извозчик. — Подрастете — тогда узнаете, какие бывают в жизни неприятности.
      Мальчуганы отошли немного и опять остановились; к ним присоединилась неряшливо одетая женщина и еще один мальчик.
      — Есть! — крикнул Джонни, не в силах удержать восторга, когда рука его, наконец, скользнула куда-то внутрь. Девочка с ребенком на руках пронзительно захохотала, сама не зная чему. Но радость Джонни мгновенно погасла — дыра оказалась не карманом. Выходило, что карман можно найти, только если снять юбку и вывернуть ее наизнанку.
      И тут, когда надежды почти не оставалось, Джонни вдруг нашел его. Увы! Он был пуст, как и сумочка.
      — Мне очень жаль, — обратился Джонни к извозчику, — но, по-видимому, мой кошелек остался дома.
      Извозчик сказал, что это старая штука, и начал спускаться на землю. Зрители, которых набралось уже одиннадцать человек, насторожились в ожидании скандала. Впоследствии Джонни сообразил, что мог бы предложить извозчику свой зонтик: он стоил уж конечно больше восемнадцати пенсов. Но такие мысли приходят в голову задним числом. В данный же момент он видел единственное спасение в бегстве.
      — Эй вы, подержите-ка кто-нибудь лошадь! — крикнул извозчик.
      Дюжина рук услужливо выхватила у него вожжи, и задремавшая было кляча стала бешено порываться вперед.
      — Эй! Остановите ее! — кричал извозчик.
      — Упала! — в восторге заорали зрители.
      — На подол себе наступила, — пояснила неряшливо одетая женщина. — В этих юбках бегать — не дай бог.
      — Нет, ничего, встала! — взвизгнул юный водопроводчик и в упоении шлепнул себя по ляжке. — Ох, и здорово бежит, черт ее подери!
     
     
     
      К счастью, площадь была безлюдна, а Джонни был мастер бегать. Высоко подобрав левой рукой юбки, верхнюю и нижнюю, он мчался через площадь со скоростью пятнадцати миль в час. Мальчишка из мясной кинулся ему наперерез, расставив руки, чтобы загородить дорогу. Мальчишку этого потом три месяца дразнили тем, как «барышня» швырнула его наземь. К тому времени, когда Джонни добежал до Стрэнда, погоня осталась далеко позади. Джонни опустил юбки и перешел на более женственный аллюр. Через Боу-стрит и Лонг-Эйкр он благополучно добрался до Грейт-Квин-стрит и на пороге своего дома покатился со смеху. Приключения его были очень забавны, но все же он не жалел, что они пришли к концу. Даже и самые остроумные шутки могут надоесть. Джонни позвонил.
      Дверь отворилась. Джонни хотел войти, но рослая костлявая женщина загородила ему дорогу.
      — Вам чего? — осведомилась костлявая женщина.
      — Хочу войти, — объяснил Джонни.
      — А зачем это вам понадобилось?
      Вопрос показался Джонни нелепым, но, поразмыслив, он сообразил. Перед ним была не миссис Пегг, его хозяйка, а, видимо, какая-то ее приятельница.
      — Да вы не беспокойтесь. Я живу здесь. Просто я забыл взять с собой ключ, только и всего.
      — Тут во всем доме ни одной женщины нет. И не будет, — решительно заявила костлявая женщина.
      Все это было очень досадно. Джонни совершенно не предвидел таких осложнений. Он так радовался, что добрался до дому. А теперь придется объяснять... Хоть бы по крайней мере не дошло до клуба!..
      — Попросите миссис Пегг выйти сюда на минутку.
      — Ее дома нет.
      — Как — дома нет?
      — Уехала в Рамфорд, если желаете знать, — с матерью повидаться.
      — В Рамфорд?
      — Сказано вам: в Рамфорд, чего же еще?
      — Когда... когда она вернется?
      — В воскресенье вечером, к шести часам.
      Джонни взглянул на костлявую женщину, представил себе, как он будет рассказывать ей истинную, неприкрашенную правду, а она не поверит ни единому его слову. И вдруг его осенило.
      — Я сестра мистера Булстрода, — робко сказал Джонни. — Он ждет меня — он знает, что я приеду.
      — Да ведь вы, кажется, говорили, что живете здесь.
      — Я хотела сказать, что он живет здесь, — еще более четко пояснил бедный Джонни, — во втором этаже, вы же знаете.
      — Знаю. Есть такой. Но только его сейчас дома нету.
      — Дома нету?
      — Ушел — еще в три часа.
      — Я пройду в его комнату и подожду его.
      — Никуда вы не пройдете.
      На минуту у Джонни мелькнула мысль отшвырнуть ее и силой войти, но вид у костлявой женщины был грозный и решительный. Выйдет скандал — чего доброго, пошлют за полицией. Джонни часто хотелось увидать свое имя в печати, но сейчас он такого желания почему-то не испытывал.
      — Пожалуйста, впустите меня, — взмолился Джонни. — Мне больше некуда идти.
      — А вы погуляйте — проветритесь. Он, наверное, скоро вернется.
      — Но дело в том, что...
      Костлявая женщина захлопнула дверь.
      У подъезда ресторана на Веллингтон-стрит, откуда доносились всякие вкусные запахи, Джонни остановился, чтобы собраться с мыслями.
      — О черт! Куда же это я девал свой зонтик? Я... нет, нет! Должно быть, я обронил его, когда этот осел хотел меня задержать. Ну и везет же мне, ей-богу!
      У следующего ресторана, на Стрэнде, Джонни опять остановился.
      — Как же мне дожить до воскресенья вечером? Где я буду ночевать? Дать телеграмму домой? Черт побери, ведь мне же не на что даже телеграмму послать. Вот потеха, честное слово!.. — Сам того не замечая, Джонни стал говорить вслух. — О, поди ты к...
      Последние слова Джонни обращены были к долговязому рассыльному, вздумавшему было выразить ему сочувствие.
      — Вот так здорово! — изумилась проходившая мимо цветочница. — А небось корчит из себя благородную!
      Торговец, продававший пуговицы и запонки с ларька на углу, вздохнул:
      — Нынче все благородные...
      Мысль, сперва неясная, потом все более и более отчетливая, увлекала Джонни по направлению к Бедфорд-стрит. «Почему бы и нет? — говорил себе Джонни. — Пока еще ни у кого не явилось подозрения. Почему именно они должны догадаться? Если они узнают меня, они меня задразнят насмерть — но почему непременно они должны узнать? А что-нибудь предпринять необходимо».
      Он быстро пошел дальше. У подъезда клуба Автолика он минутку помедлил, потом набрался храбрости и толкнул входную дверь.
      — Мистер Херринг — мистер Джек Херринг здесь?
      — Вы найдете его в курительной, мистер Булстрод, — ответил старик швейцар, не поднимая глаз от вечерней газеты.
      — Будьте добры, попросите его на минутку выйти сюда.
      Старый Гослин поднял голову, снял очки, протер их и опять надел на нос.
      — Скажите, пожалуйста, что его спрашивает мисс Булстрод — сестра мистера Булстрода.
      Когда старый Гослин заглянул в курительную, там шел серьезный спор о Гамлете — был он помешан или только притворялся.
      — Мистер Херринг, вас спрашивает дама.
      — Кто меня спрашивает?
      — Дама, сэр. Мисс Булстрод, сестра мистера Булстрода. Она дожидается внизу.
      — Я даже не знал, что у него есть сестра, — сказал Джек Херринг, вставая с места.
      — Погодите минутку, — сказал Гарри Беннет, — затворите-ка дверь. Не уходите. — Швейцар притворил дверь и вернулся обратно. — Дама в сиреневом платье с кружевным воротничком и тремя воланами на юбке?
      — Точно так, мистер Беннет.
      — Это он сам — Младенец.
      Вопрос о помешательстве Гамлета был мгновенно забыт.
      — Я нынче утром заходил к Стинчкумбу, — объяснил Гарри Беннет, — и видел на прилавке полный женский костюм, который собирались отправить Джонни на квартиру. Платье — то самое. Это он вздумал подшутить над нами.
      Члены клуба переглянулись.
      — Я вижу здесь большие возможности, если только взяться за дело умеючи, — помолчав, заметил Шотландец.
      — Правильно, — поддержал его Джек Херринг. — Подождите меня здесь, — жаль будет, если мы испортим дело.
      Через десять минут Джек вернулся и шепотом стал рассказывать.
      — Необычайно грустная история: бедная девушка сегодня приехала из Дербишира повидаться с братом, не застала его дома, — оказывается, он ушел в три часа, и она боится, не случилось ли с ним чего-нибудь! Хозяйка уехала в Рамфорд, к матери, и оставила вместо себя какую-то старую каргу, которая не пускает бедняжку в комнату брата подождать его.
      — Как это печально, когда невинное, беспомощное существо попадает в беду! — вздохнул Сомервилль, по прозвищу Адвокат-без-практики.
      — Это еще не самое худшее, — продолжал Джек. — Бедную девочку обокрали, даже зонтик стащили, и она сидит без гроша: не обедала и не знает, где бы ей переночевать.
      — Ну, это он уж того, переборщил, — заметил Порсон.
      — Мне кажется, я понимаю, — сказал Адвокат-без-практики. — Случилось вот что. Он решил потешиться над нами, нарядился барышней и вышел из дому, не захватив с собой ни денег, ни ключа от входной двери. Хозяйка, может быть, действительно уехала в Рамфорд, а если даже не уехала, все-таки ему пришлось бы звонить, объясняться. Чего же он просит — соверен взаймы?
      — Даже два.
      — Ага, это он хочет купить себе костюм. Не давай ему, Джек. Наш долг — показать ему все безрассудство таких нелепых эскапад.
      — Ну, покормить его обедом все же следовало бы, — вставил словечко добрый толстяк Порсон.
      — Я предлагаю вот что, — усмехнулся Джек. — Давайте, сведем его к миссис Постуисл. Она мне до известной степени обязана — это я устроил в ее лавочке почтовую контору. Препоручим его ее материнским заботам, — пусть там переночует, а завтра мы начнем его «развлекать», и вы увидите: ему первому надоест эта шутка.
      План понравился, — семеро членов клуба Автолика пошли проводить «мисс Булстрод» до ее новой квартиры, и все завидовали Джеку Херрингу, удостоившемуся чести нести ее сумочку. Все семеро дали понять «мисс Булстрод», что они душою рады услужить ей, хотя бы из дружеского расположения к ее брату — «удивительно милый мальчик! Правда, умом не блещет, ну да это ведь не его вина». Однако «мисс Булстрод» особой признательности, по-видимому, не чувствовала. Она твердила свое — может, кто-нибудь даст ей взаймы два соверена, тогда она никому больше не доставит хлопот. Но на это они, в ее же интересах, не соглашались. Джек напомнил ей, что ведь один раз ее уже обокрали. Лондон — город опасный для молодых и неопытных. Гораздо лучше, если они будут оберегать ее и заботиться о ней — много ли девушке надо? Очень неприятно отказывать даме в таком пустяке, но благополучие сестры их дорогого товарища превыше всего. «Мисс Булстрод» сокрушалась, что отнимает у них столько времени. Джек Херринг возражал, что ни один порядочный англичанин не пожалеет о времени, потраченном на то, чтобы выручить из беды прелестную девушку.
      Прибыв на место, Джек Херринг отозвал миссис Постуисл в сторонку.
      — Это сестра одного нашего хорошего знакомого, — сообщил Джек Херринг.
      — Красивая девушка, — одобрила миссис Постуисл.
      — Я утром опять зайду. А пока что вы не спускайте ее с глаз и, главное, не давайте ей денег взаймы.
      — Понятно, — сказала миссис Постуисл.
      «Мисс Булстрод» отлично поужинала холодной бараниной и бутылкою пива, откинулась на спинку стула, заложила ногу на ногу и, глядя в потолок, мечтательно заметила:
      — Интересно знать, какой вкус в папироске. Мне часто хотелось попробовать.
      — Прескверный вкус, особенно если кто не привык, — ответила миссис Постуисл, сидевшая тут же, с вязаньем в руках.
      — А я слыхала, что некоторые девушки курят.
      — Ну, это что уж за девушки!
      — Я знала одну очень милую девушку, — продолжала «мисс Булстрод», — которая всегда выкуривала папироску после ужина. Она говорила, что это успокоительно действует на нервы.
      — Будь она на моем попечении, она бы этого не говорила, — заметила миссис Постуисл.
      «Мисс Булстрод» беспокойно заерзала на своем стуле.
      — Знаете, что? Я не прочь прогуляться перед сном, — сказала она.
      Миссис Постуисл отложила вязанье.
      — Ну что ж, пойдемте.
      — Зачем же вам беспокоиться? Вы, наверно, устали.
      — Ничуть. Мне тоже будет полезно подышать свежим воздухом.
      В некоторых отношениях миссис Постуисл оказалась весьма удобной спутницей. Она не задавала вопросов, а только отвечала, когда ее спрашивали, что в этот вечер бывало не часто. Через полчаса «мисс Булстрод» сказала, что у нее разболелась голова и, пожалуй, ей лучше вернуться домой и лечь спать. Миссис Постуисл тоже нашла, что это будет самое благоразумное.
      — Да уж, конечно, лучше, чем без дела шататься по улицам, — проворчал Джонни, притворяя за собой дверь своей спальни. — Завтра я должен добыть себе папирос, хотя бы для этого пришлось обокрасть ее кассу. Это что же такое? — Джонни на цыпочках подкрался к двери. — Черт побери! Заперла!
      Джонни сел на кровать и принялся обдумывать свое положение. «Я, кажется, никогда не выпутаюсь из этой истории!.. — Он расшнуровал корсет. — Слава тебе господи!— прошептал он благочестиво, любуясь тем, как тело его постепенно принимает нормальные очертания. — Но, кажется, я успею привыкнуть к нему раньше, чем мне удастся от него избавиться».
      Ночью ему снились самые нелепые сны.
      Весь следующий день — пятницу — Джонни оставался «мисс Булстрод», надеясь, вопреки рассудку, что ему удастся вернуть себе свободу, ни в чем не сознавшись. Весь клуб Автолика, по-видимому, влюбился в него.
      «Мне казалось, что я сам слабоват по части женского пола, — размышлял Джонни. — Но эти идиоты! Можно подумать, будто они никогда не видали женщины!»
      Они являлись поодиночке и небольшими группами и изъявляли свои чувства. Даже миссис Постуисл, привыкшая все принимать спокойно и без рассуждений, на этот раз сказала Джеку Херрингу:
      — Когда это вам надоест, вы меня предупредите.
      — Как только мы разыщем ее брата, разумеется, мы тотчас же свезем ее к нему.
      — А вы бы поискали его там, где его можно найти.
      — Что вы хотите сказать? — удивился Джек.
      — А ничего — то, что сказала.
      Джек посмотрел на миссис Постуисл. Но лицо у нее было не из выразительных.
      — Ну что — как у вас идет дело с почтовой конторой? — осведомился Джек.
      — Почтовая контора для меня — большое подспорье, и я не забыла, что обязана этим вам.
      — Полноте, я не к тому.
      Они приносили подарки — недорогие, больше так, для памяти или в знак уважения: конфеты, букетики, флаконы духов: Сомервиллю «мисс Булстрод» намекнула, что, если он действительно хочет доставить ей удовольствие, а не просто «заливает» — за это жаргонное словечко она извинилась, выразив опасение, что позаимствовала его у брата, — то пусть бы он принес ей коробку папирос Мессани №2. Сомервилль огорчился. Он, может быть, отстал от века, но... «Мисс Булстрод» оборвала его на полуслове, подтвердив, что так оно и есть, а потом надулась и замолчала.
      Юную гостью водили в Музей восковых фигур. Водили на самый верх Монумента. Водили в Тауэр. Вечером ее повели в Политехникум смотреть «Духа Питера».
      — Вот этим так весело, — говорили с изумлением и завистью другие туристы.
      — Ну, барышне-то не видно, чтобы было очень весело, — возражали более наблюдательные.
      — Да, она у них какая-то угрюмая, — соглашались дамы.
      Стойкость, с какою «мисс Булстрод» переносила таинственное исчезновение своего брата, повергала ее поклонников в изумление и восторг.
      — Может, телеграфировать вашим родным в Дербишир? — предлагал Джек Херринг.
      — Ради бога, не надо! — горячо протестовала «мисс Булстрод», — они страшно перепугаются. Самое лучшее будет, если вы одолжите мне два соверена и дадите мне возможность вернуться домой.
      — Ах нет, что вы! Вас, чего доброго, опять ограбят. Я поеду провожать вас.
      Но «мисс Булстрод» уже передумала:
      — Может быть, Джонни завтра вернется. Он, вероятно, поехал погостить к кому-нибудь из знакомых.
      — Ему не следовало этого делать, раз он знал, что вы приедете.
      — Ну уж он всегда такой...
      — Если б у меня была молодая и красивая сестренка...
      — Ах, как вы мне надоели! Поговорим о чем-нибудь другом.
      Джек Херринг, в особенности, выводил из терпения Джонни. Он, видимо, с первого взгляда был покорен красотой «мисс Булстрод», и в начале это даже забавляло Джонни. В уединении своей девичьей светелки Джонни теперь горько корил себя за то, что своим кокетством поощрял ухаживания Джека. От восхищения Херринг быстро перешел к влюбленности и теперь смотрел совсем идиотом. Настолько, что, не будь Джонни так поглощен своими заботами, это могло бы показаться ему подозрительным. Но после всего случившегося он ничему уже не удивлялся. «Слава богу, — говорил он себе, гася свечу, — эта миссис Постуисл, кажется, надежная женщина».
      В тот самый момент, когда Джонни склонил на подушку усталую голову, его товарищи в клубе обсуждали план развлечений на завтрашний день.
      — Я думаю, — говорил Джек Херринг, — самое лучшее будет утречком свести ее в Хрустальный дворец. Утром там никого не бывает.
      — А днем в Гринвичский госпиталь, — посоветовал Сомервилль.
      — А вечером послушать негритянский оркестр, — предложил Порсон.
      — Вряд ли это удобно для молодой девицы, — усомнился Джек. — Они иной раз отпускают такие шуточки...
      — Мистер Брэндрем завтра вечером читает «Юлия Цезаря», — сообщил Шотландец ко всеобщему сведению.
      — О чем это вы совещаетесь? — спросил только что вошедший Александер-Поэт.
      — О том, куда бы повести завтра вечером мисс Булстрод.
      — Мисс Булстрод? — не без удивления переспросил Поэт. — Вы говорите о сестре Джонни?
      — Вот именно. А ты откуда знаешь? Ведь ты же был в Йоркшире.
      — Вчера вернулся. И ехал с нею вместе.
      — Ехал с нею вместе?
      — Да, от Мэтлок-Бата. Да что с вами со всеми? У вас такой вид...
      — Присядь, — пригласил его Адвокат-без-практики. — Давайте обсудим все спокойно.
      Александер, заинтересованный, сел.
      — Ты говоришь, что вчера приехал в Лондон с мисс Булстрод. Ты уверен, что это была мисс Булстрод?
      — Уверен? Да я ее с детства знаю.
      — Когда ты приехал в Лондон?
      — В половине четвертого.
      — И что же с нею сталось? Куда она должна была ехать с вокзала?
      — А я не спросил ее. Видел только, как она садилась в кэб. Я торопился и... что это такое с Херрингом?
      Херринг вскочил и, схватившись за голову, быстро шагал из угла в угол.
      — Не обращай внимания. Мисс Булстрод — ей сколько лет?
      — Восемнадцать — нет, уже девятнадцать исполнилось.
      — Она такая высокая, красивая?
      — Да. А что, с ней что-нибудь случилось?
      — Ничего. С нею-то ровно ничего не случилось. Весело проводит время, и только.
      Поэт был рад это слышать.
      — Час тому назад, — начал Джек Херринг, все еще сжимая голову руками, как бы для того, чтоб удостовериться, что она на месте, — час тому назад я спросил ее, может ли она когда-нибудь полюбить меня. Как вы думаете, можно рассматривать это как предложение руки и сердца?
      Все члены клуба сошлись на том, что это равносильно предложению.
      — Но позвольте. Почему же? Я просто так спросил, без всякой цели.
      Члены клуба в один голос заявили, что это увертка, недостойная джентльмена.
      Времени терять было нельзя. Джек Херринг тут же сел писать письмо мисс Булстрод.
      — Но я не понимаю... — начал Поэт.
      — Господа, да уведите его куда-нибудь и объясните ему! — простонал Джек Херринг. — Я не в состоянии думать, когда кругом такой шум.
      — Но почему же Беннет?.. — прошептал Порсон.
      — А где Беннет? — крикнуло сразу несколько голосов.
      Беннета со вчерашнего дня не видали.
      Письмо Джека «мисс Булстрод» получила на другое утро, за завтраком. Прочитав его, «мисс Булстрод» встала и попросила миссис Постуисл дать ей взаймы полкроны
      — Мистер Херринг наказывал мне ни под каким видом не давать вам денег, — сказала миссис Постуисл.
      «Мисс Булстрод» протянула ей письмо.
      — Прочтите это, и вы, может быть, согласитесь со мной, что ваш Херринг осел.
      Миссис Постуисл прочла письмо и принесла полкроны.
      — Я бы вам советовала первым делом побриться — конечно, если вам не надоело валять дурака.
      «Мисс Булстрод» сделала большие глаза. Миссис Постуисл преспокойно продолжала завтракать.
      — Не говорите им! — умолял Джонни. — По крайней мере сейчас не говорите.
      — И не подумаю. Мне-то какое дело.
      Двадцать минут спустя настоящая мисс Булстрод, гостившая у своей тетки в Кенсингтоне, изумлялась, читая наскоро набросанную записку, которую доставил ей в конверте рассыльный: «Мне нужно поговорить с тобой — наедине. Не кричи, когда увидишь меня. Ничего особенного не случилось. Объясню в двух словах. Любящий тебя брат Джонни».
      Двух слов оказалось мало, но в конце концов Младенец все объяснил.
      — Долго ты еще будешь смеяться? — спросил он.
      — Но ты такой уморительный в этом наряде, — оправдывалась сестра.
      — Они этого не находили. Я их здорово провел. Держу пари, что за тобой никогда так не ухаживали.
      — А ты уверен, что провел их?
      — Приходи в клуб сегодня вечером в восемь часов и увидишь. Может быть, потом я сведу тебя в театр — если ты будешь умницей.
      Сам Младенец явился в клуб около восьми часов. Его встретили очень сдержанно.
      — Мы уж хотели разыскивать тебя через полицию, — сухо заметил Сомервилль.
      — Меня вызвали неожиданно — по очень важному делу. Страшно признателен вам, господа, за все, что вы сделали для моей сестры. Она только что рассказала мне.
      — Ну полно, стоит ли об этом говорить?
      — Нет, правда, я вам страшно благодарен. Не знаю, что бы она делала без вас.
      Члены клуба наперебой уверяли, что это сущие пустяки. Их скромность и упорное нежелание вспоминать о своих добрых делах были прямо трогательны. Они все время старались перевести разговор на другую тему.
      — Особенно восторженно она отзывалась о тебе, Джек, — упорствовал Младенец. — Я никогда не слыхал, чтоб она кем-либо так восхищалась.
      — Ты же понимаешь, голубчик, что для твоей сестры... все, что я был в силах...
      — Знаю, знаю; я всегда чувствовал, что ты меня любишь.
      — Ну полно же, будет об этом! — умолял Джек Херринг.
      — Только вот письма твоего сегодняшнего она как-то не поняла, — продолжал Младенец, игнорируя просьбу Джека. — Она боится, что ты счел ее неблагодарной.
      — Видишь ли, — принялся объяснять Джек Херринг, — я опасался, что две-три моих фразы она могла истолковать неправильно. И я написал ей, что бывают дни, когда я как будто не в себе — сам не знаю, что делаю.
      — Это неудобно, — заметил Младенец.
      — Очень. Вот и вчера был один из таких дней.
      — Сестра мне говорила, что ты был очень добр к ней. Сначала ей показалось не очень любезным с твоей стороны, что ты не хотел одолжить ей немного денег. Но, когда я объяснил ей...
      — Конечно, это было глупо, — поспешил согласиться Джек. — Теперь я это вижу. Я сам нынче утром пошел объясниться с ней. Но ее уже не было, а миссис Постуисл советовала мне лучше и не объясняться. Я так ругаю себя...
      — Голубчик, за что же ты ругаешь себя? Ты поступил благородно. Она нарочно хотела сегодня зайти в клуб, чтобы поблагодарить тебя.
      — Ни к чему это, — сказал Джек Херринг.
      — Вздор! — сказал Младенец.
      — Нет, право. Ты извини меня: но все-таки я лучше не выйду к ней. Лучше мне с ней не встречаться.
      — Да она уже здесь, — возразил Младенец, беря из рук швейцара визитную карточку. — Ей это покажется странным.
      — Нет, право, я лучше не пойду, — жалобно повторил Джек.
      — Это невежливо, — заметил Сомервилль.
      — Иди сам.
      — Меня она не желает видеть.
      — Как не желает? — возразил Младенец. — Я забыл сказать, что она обоих вас желает видеть.
      — Если я ее увижу, — сказал Джек, — я скажу ей всю правду.
      — А знаешь — я думаю, это будет проще всего, — решил Сомервилль.
      Мисс Булстрод сидела в вестибюле; и Джек и Сомервилль нашли, что ее теперешнее, более скромное платье гораздо больше ей к лицу.
      — Вот они, — торжественно возвестил Джонни. — Вот Джек Херринг, а вот и Сомервилль. Представь себе, я едва убедил их выйти повидаться с тобой. Милый старый Джек, он так застенчив.
      Мисс Булстрод поднялась с кресла и сказала, что не знает, как благодарить их за всю их доброту к ней. Мисс Булстрод, по-видимому, была очень растрогана; голос ее дрожал от волнения.
      — Первым делом, мисс Булстрод, — начал Джек Херринг, — мы считаем необходимым признаться вам, что все это время мы принимали вас за вашего брата, переодетого в женское платье.
      — А-а! — воскликнул Младенец. — Так вот в чем дело? Если б я только знал... — Он запнулся и горько пожалел о своих словах.
      Сомервилль схватил его за плечи и поставил рядом с сестрой под газовым рожком.
      — Ах ты... негодник! — сказал Сомервилль, — Да ведь это все-таки был ты.
      Младенец, видя что игра проиграна, и утешаясь тем, что не он один одурачен, сознался во всем.
      В тот вечер — и не только в тот вечер — Джек Херринг и Сомервилль были с Джонни и его сестрою в театре. Мисс Булстрод нашла Джека Херринга «очень милым» и сказала об этом брату. Но Сомервилль, Адвокат-без-практики, понравился ей еще больше и впоследствии, когда Сомервилль, уже утративший право на свое прозвище, подверг ее допросу, призналась ему в этом сама.
      Но все это не имеет отношения к нашей истории. Кончается она тем, что в условленный день, в понедельник, мисс Булстрод явилась под видом «мисс Монтгомери» к Джауиту и заручилась для последней страницы «Хорошего настроения» объявлением о мраморном мыле на шесть месяцев, по двадцати пяти фунтов стерлингов в неделю.