Павел Первый

      Павел; Александр; Константин; Пален, граф, военный губернатор Петербурга; Депрерадович, генерал, командир Семеновского полка; Талызин, генерал, командир Преображенского полка; Яшвиль, князь, капитан гвардии артиллерийского батальона; Мамаев, генерал; Тутолмин, полковник; фельдфебель; солдаты.
      Александр и Константин стоят на крыльце, греясь у походной жаровни.
     
      Александр. Вчера троих засекли кнутом.
      Константин. Одних — кнутом, других шпицрутеном. А впрочем, наплевать, все там будем!
      Александр. Холодно, холодно, у-у! Рук не согреешь. Намедни генерал Кутузов ухо отморозил, — едва салом оттерли.
      Константин. А у немца Канабиха штаны примерзли. Одна пара лосин; сам с утра моет; не высохли да на морозе-то и примерзли; чуть с кожей не отодрали; денщик дерет, а немец орет. Ну, да поделом ему, сволочи; как собака на людей кидается; одному солдату ус выщипнул с мясом, другого за нос укусил. А впрочем, наплевать…
      Александр. Вороны-то в Летнем саду как раскаркались! Верно, к оттепели. Когда ветер с юга и оттепель, батюшка сердится.
      Константин. Нынче не от ветра, чай, а от княгини Гагариной. Вчера поссорились.
      Александр. У меня письмо от нее к батюшке.
      Константин. Хорошо, что письмо. Коли сердиться будет, отдай. Родинка, родинка — все наше спасение…
      Александр. Какая родинка?
      Константин. А на правой щеке у княгинюшки. Я думал сперва, мушка; да нет, настоящая родинка, и прехорошенькая…
      Александр. Тише, — идет.
      Константин. Спрячемся. Авось, не увидит.
      Александр (крестясь). Господи, помилуй! Господи, помилуй!
      Александр. А что?
      Константин. Аль не заметил, в углу рта жилка играет? Как у него эта жилка заиграет, так быть беде… Я намедни в Лавре кликушу видел — монахи говорят, бесноватый: такая же точно жилка; когда подняли Чашу, упал и забился…
      Александр. Что ты, Костя? Неужели батюшка?..
      Константин. Тс-с… Идет.
      Талызин. Ваше величество…
      Павел. Молчать! Когда я говорю, слушать, сударь, извольте, а не умничать. С удивлением усматриваю, что в исправлении должности вашей вы все еще старых обрядов держитесь, кои более четырех лет искоренить стараюсь. Только в передней да пляске обращаться, шаркать по паркету умеете.
      Талызин. Государь…
      Павел. Молчать! Я из вас потемкинский дух, сударь, вышибу! Туда зашлю, куда ворон костей не заносил!
      Талызин. Солдат не в ногу ступил, а у другого расстегнулась пуговица.
      Пален. За пуговицу — вот так штука, не угодно ли стакан лафита!
      Талызин. Не служба, а каторга. В отставку — и кончено!
      Пален. Да, крутенько, крутенько. А все-таки с отставкой погодите-ка, ваше превосходительство! Такие люди, как вы, нам теперь нужны особенно. (На ухо.) Эта кутерьма долго существовать не может…
      Пален. Что такое?
      Депрерадович. В девятой шеренге черт дернул поручика скомандовать вместо «дирекция направо» — «дирекция налево». И пошло, и пошло. Люди с шагу сбились, ошалели от страха, команды не слушают; командиры, как угорелые, мечутся. А государь только кричит: «В Сибирь!»
      Пален. Помните, господа, в прошлом-то году Измайловскому полку скомандовал: «Направо кругом марш — в Сибирь!» Так ведь и пошел весь полк к Московской заставе и дальше по тракту — остановили только у Новгорода. Вот и теперь, пожалуй, — прескверная штука, не угодно ли стакан лафита!
      Депрерадович. Пропали, пропали мы все!
     
      Александр (крестясь). Господи, помилуй! Господи, помилуй!
      Павел. В пятой шеренге фельдфебель — коса не по мерке. За фронт!
     
      Фельдфебель (заикаясь). К-коса, ваше величество!
      Павел. Врешь! Хвост мыший. Мерку!
     
      Фельдфебель (заикаясь). П-парикмахер…
      Павел. Я тебе покажу, сукин сын, парикмахера! Букли долой! Косу долой! Все долой!
     
      Александр (закрывая лицо руками). Господи! Господи!
      Мамаев (толкая ногой фельдфебеля). Ступай, черт, ступай! (Солдатам.) Ну-ка, ребята, живее!
     
      Константин. Запорет. Скотина прелютая. Отца не пожалеет, только бы выслужиться. Ну, где старику четыреста палок выдержать! Да, жаль… А впрочем, наплевать — все там будем… Да ты письмо-то княгини Гагариной, что ли, скорей бы отдал? Авось, подобреет.
      Александр. Сейчас.
     
      Яшвиль. По щеке меня…
      Пален. Ай, ай! Вот и кровь. Должно быть, зуб вышиб. Примочку бы, а то распухнет. И за что вас так?
      Яшвиль. За цвет мундирной подкладки у нижнего чина… Сего тиранства терпеть не можно! Честью клянусь, он мне за это…
      Пален. Не говорите-ка лишнего… А я вам лучше вот что скажу: (отводя Яшвиля в сторону) подлец — кто говорит, молодец — кто делает!
      Депрерадович. Господа, глядите: за Тутолминым с палкою гонится между шеренгами. Точно в пятнашки играют. Сюда бегут.
     
      Константин. Ну, с Богом, с Богом, Сашенька! Вот он — ступай.
      Александр. Не подождать ли, Костя? Видишь, с палкой. Прибьет.
      Константин. Экий ты, братец, мямля! Чего зевать? Сколько еще народу перепортит. (Подталкивая Александра.) Да ну же. Ступай!
      Александр (крестясь). Господи, помилуй! Господи, помилуй!
     
      Депрерадович. Кого?
      Павел. Тутолмин, сукин сын! Где он?
      Депрерадович. Здесь нет, государь!
      Павел. Врете! Сюда пробежал. Я сам видел.
      Депрерадович. Никак нет, ваше величество!
     
      Павел. К черту!
      Александр. От княгини Гагариной…
      Павел. Давай.
     
      Депрерадович. Кажись, действует.
      Константин. Да, лицо просветлело. Усмехается. Ну, слава Богу, слава Богу! Вывезла родинка… Молодец, Аннушка!
      Павел. Monseigneur…
      Александр. Sire?
      Павел. На одно словечко, ваше высочество! Граф фон дер Пален, извольте команду принять. А я сию минуту…
     
      Константин. Да, воет бедняга, как овца под ножом. Изверг Мамайка, должно быть, с него теперь третью шкуру спускает…
      Павел. Анна, Анна! Твой образ везде предо мною. Мое сердце бьется и вечно будет биться для тебя одной. Кто из смертных, кто станет рядом с оною женщиною, несравненною в чувствах моих? Никто из земнородных. Бог и она! Понимаешь, друг мой Сашенька?
      Александр. Понимаю, батюшка! Ах, чего бы стоила жизнь человеков, если бы любовь не услаждала ее бальзамом своим!
      Павел. Вот, вот именно — бальзам…
     
      Депрерадович. Просто мочи нет, ваше высочество! Отойдемте, ради Христа.
      Константин. Нельзя. Батюшка, не дай Бог, увидит, подумает, что мы подслушивали. Теперь мешать ему не надо, пусть наговорится досыта. (Прислушиваясь.) Как будто затих?.. Нет, опять пуще прежнего. Тьфу, даже слушать противно!.. А впрочем, наплевать — все там будем…
      Павел. Я одарен от природы сердцем чувствительным, Сашенька! Однажды увидел я маленькую фиалку: она стояла подле скалы, покрыта камнями, где ни одна капля росы не освежала ее. И нежная меланхолия обняла мою душу, слеза упала из глаз моих на тот цветочек, и он, оживленный влагою, распустился. Такова любовь моя к Анне…
     
      Константин. Ну, «Ельник» запел — значит выгорело. Только бы теперь Саша не мямлил.
     
      Павел. Говори, братец, не бойся.
      Александр. Простите, ваше величество, тех, кто сегодня провинился!
      Павел. Прощаю.
      Александр. И фельдфебеля…
      Павел. Всех.
     
      Константин. Ну, брат, не поздно ли?
     
      Солдаты. Рады стараться, ваше величество!
      Павел. По чарке вина, по фунту говядины!
      Солдаты. Ура!
     
      Константин. Еле дышит. Фельдшер говорит, до завтра не выживет. Я велел в лазарет.
      Александр. Господи! Господи!
     
      Пален (командирам, указывая на знамена и носилки). Как в древнем Риме: Ave, Caesar, morituri te salutant.
      Константин. Что ты, Саша?
      Александр. Оставь…
     
      Александр. Не могу! Не могу! Не могу!
      Пален. Поздравляю, господа, с царскою милостью: всех простил.
      Яшвиль. Он-то простил, да мы…
      Пален. Тише, князь! Вы опять за свое. Вспомните-ка лучше, что я вам сказал давеча: подлец — кто говорит, молодец — кто делает.
     
      Александр; Елизавета, великая княгиня, жена Александра; Павел; Пален.
      Александр лежит на канапе с книгой в руках. Елизавета у окна играет на арфе.
     
      Елизавета. Из «Орфея» песнь Евридики. А ты спал?
      Александр. Нет, так только, дремлется. Читать темно.
      Елизавета. Да, темно. Уж сколько дней солнца не видно. Живем, как в подземелье.
      Александр. Что же ты не играешь? Я люблю мечтать под музыку.
      Елизавета. Любишь мечтать. Лежать и мечтать…
      Александр. Канапе старенький, еще от бабушки, а удобный. Как ляжешь, так бы и не вставал…
      Елизавета (глядя в окно). Небо низкое, темное, точно каменное; а деревья, под инеем, белые, как в саване. — Евридика, Евридика под сводами ада… Мужик идет, шапку снял. Удивительно, что люди шапки снимают перед дворцом. На морозе-то сколько, должно быть, простудилось… Ну, а что же Руссо?
      Александр. Руссо? Знаешь, я все о нем думаю. Первобытное состояние натуры… Ах, для чего не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями!
      Елизавета. Как старикашка Куракин поет:
      Александр. Не смейся, Лизанька! Разве не правда, что в простоте натуры сердце наше живее чувствует все то, что принадлежит к составу истинного счастья, влиянного благодетельным Существом в сосуд жизни человеческой?..
      Елизавета. Влиянного, влиянного… Как ты хорошо говоришь, Саша!
      Александр. Ах, единая мечта моя — когда воцарюсь, покинуть престол, отречься от власти, показать всем, сколь ненавижу деспотичество, признать священные Права Человека — les Droits de l’Homme, даровать России конституцию, республику — все, что хотят — и потом уехать с тобою, милая, бежать далеко, далеко… Там, на берегах Рейна или на голубой Юре, в пустынной хижине, обвитой лозами, протечет наша жизнь, как восхитительный сон, в объятиях природы и невинности!..
      Елизавета. Да, да, в пустынной хижине… А вот кто-то опять без шапки идет, верно, чиновник — шуба с орденом. А кучер в санях двумя руками правит, шапку держит в зубах. Удивительно! А солдат у шлагбаума бьет бабу. Баба плачет, а солдат бьет. Долго, долго. Смотреть скучно. А небо все ниже да ниже… Евридика, Евридика под сводами ада…
     
      Елизавета. О другом? Нет. А впрочем, не знаю, может быть, о другом… Ах, струна оборвалась. Нельзя больше играть.
      Александр. Поди сюда.
      Елизавета (к Александру, подходя). Ну, что?
      Александр. Как тебе это белое платье к лицу! Когда ты так стоишь надо мною, светлая, светлая, в сумерках, то как будто Евридика или Психея…
      Елизавета. Vous etes trop aimable, monseigneur! A рук не целуйте. Оставьте, не надо. Помните, намедни вы сказали, что мы с вами как брат и сестра? Брат и сестра…
      Александр. Но ведь все-таки, Лизхен…
      Елизавета. Да, все-таки… А правда, что когда Константин целует руки жене, то ломает и кусает их, так что она кричит?
      Александр. Кто тебе сказал?
      Елизавета. Она сама. А раньше, будто бы, он забавлялся тем, что в манеже из пушки стрелял живыми крысами?
      Александр. Зачем ты, Лизхен?..
      Елизавета. Затем, что я не хочу быть Психеей! Слышите, не хочу. Надоело, опротивело… Амур и Психея — какой вздор! (Молчание.) А о бригадирше Лихаревой слышали?
      Александр. Не помню.
      Елизавета. Деревенька у них под Петербургом. Муж заболел, жена приехала в город за доктором. Государь тоже встретился — кучер не остановил. Бригадиршу посадили на съезжую. От страха заболела горячкою. Муж умер, а жена сошла с ума.
      Александр. Ужасно!
      Елизавета. Да, ужасно. «А впрочем, наплевать», как говорит ваш братец. Мы ведь все рабы — и тот мужик без шапки, и я, и вы. Рабы… или нет, крысы, которыми Константин заряжал свою пушку. Выстрелит, и что от крыс останется?
      Александр. Господи! Господи!
      Елизавета. От раздавленных крыс пятно кровавое… Какая гадость… Я, кажется, с ума схожу, как бригадирша Лихарева. Все мы сходим с ума. Лучше не думать… Лежать и мечтать…
      (Падая на колени и закрывая лицо руками.) Скучно, скучно, скучно, Сашенька!..
     
      Павел. Амур и Психея!
     
      Елизавета. Государь.
      Павел. Испугались, друзья мои? Думали — привидение?
      Александр. Простите, ваше величество! Темно. Я свечой…
      Павел. Не надо. (Елизавета хочет уйти.) Куда вы, сударыня? Вы нам не мешаете.
     
      Значит: «Царя убили, и слава Богу». — Кто подчеркнул?
      Александр. Не могу знать, ваше величество! Книга от бабушки. Не она ли сама изволила?
      Павел. Все-то у вас от бабушки, сударь, и сами вы — бабушкин внучек!.. А историю царевича Алексея помните? Вот подлинная трагедия, не то что Вольтеровы глупости! Сын восстал на отца, и отец казнил сына. Помните?
      Александр. Помню.
      Павел. Ну то-то же! А все-таки перечесть не мешает. Ужо пришлю. Кстати, правда ли, что у вас в полку Вольтера почитывают?
      Александр. Виноват, государь! Одно только сочиненьице «Кандид». При бабушке отпечатано.
      Павел. Опять бабушка!.. У кого найдено?
      Александр. Измайловского полка у штабс-капитана Пузыревского.
      Павел. Ну и что же?
      Александр. Книга в корпусной пекарне сожжена — сделан выговор!
      Павел. Что толку выговор от вас, когда и сами вы, сударь, Вольтера читаете? Каков поп, таков и приход. Однако шутки в сторону, наблюдать извольте впредь, дабы из чинов, управлению вашему вверенных, чтением таковым упражняться никто не осмеливался. Понеже слухи до меня доходят, что французскими натуральной системы книгами многие господа военные заражены, по домам ходят в платье партикулярном, фраки и жилеты носят, явно изображая тем развратное свое поведение. Вот каковы, сударь, следствия философической вольности или, лучше сказать, бешенства, коим вводится язва моральная, правила безбожные и возмутительные, буйственное воспаление рассудка, как то показало нам правление богомерзкое во Франции и оные режисиды, изверги человечества, в злодеянии, учиненном над королевскою особою…
      Александр. Батюшка…
      Павел. Молчать! Я знаю, сударь, что вы — якобинец, но я разрушу все ваши идеи!.. Да, знаю, знаю все — и то, как бабушкины внучки спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу. О, как страшен сей дух! Никто того не знает, я знаю, я один! Бог мне открыл, и Богом клянусь, искореню, истреблю, сокрушу — или я не буду Павел I!
      Александр. Батюшка, я никогда…
      Павел. Лжешь! Это кто писал? (Показывает письмо.) Говори, кто?
      Александр. Я… но не моя воля…
      Павел. А чья?
      Александр. Бабушки.
      Павел. Чертова бабушка!
      Александр. Государь, ваша покойная матушка…
      Павел. Да, знаю: мать отца убила и меня, сына, в Шлиссельбург хотела заточить, в тот самый каземат, где некогда страдальца безвинного, Иоанна Антоновича, задавили, как крысу в подполье. Тридцать лет я томился в смертном страхе, ждал яда, ножа или петли от собственной матери и глядел, как она со своими приспешниками, цареубийцами, над памятью отца моего ругается, — глядел и терпел, и молчал… Тридцать лет, тридцать лет!.. Как только Бог сохранил мне рассудок и жизнь?.. И ты был с нею!.. Вот что значат слова сии. Читай: «Всею кровью моею не мог бы я заплатить за все то, что вы для меня сделали и еще сделать намерены». Это значит: меня с престола спихнуть, чтоб тебя…
      Александр (падая на колени). Батюшка! Батюшка! Никогда я не хотел… Да разве вы не видите, и теперь не хочу… Отрешите, умоляю вас. Богом заклинаю, отрешите меня от престола, избавьте, помилуйте!..
      Павел. Лжешь, негодяй, опять лжешь! (Занося трость.) Я тебя!..
      Елизавета (удерживая Павла за руку). Как вам не стыдно?..
      Павел (отталкивая Елизавету). Прочь!..
      Елизавета. Рыцарь Мальтийского ордена — женщину?..
      Павел (отступая). Да, рыцарь… Вы правы, сударыня! Прошу извинения. Погорячился… Какая вы, однако, смелая! Я и не знал. Психея — и вдруг… Мне это понравилось. Я бы хотел, чтобы так все… Благодарю. Ручку позвольте, ваше высочество. Что? Не бойтесь, не укушу. Я еще не кусаюсь… Ха-ха!
     
      Александр. Тише, тише. Пожалуй, подслушает.
      Елизавета (открывая дверь и заглядывая). Ушел.
     
      Александр. Знает все?
      Пален. Ну, все, не все, а кое-что. Не сегодня, впрочем, так завтра узнает. И тогда пропали мы!
      Александр. Что же делать?
      Пален. Спешить. Остаются не дни, а часы. Наш план вы знаете: овладеть особой императора, объявить больным и принудить к отречению от престола, дабы передать оный вам. Не от себя говорю, а от сената, войска, дворянства — от всего народа российского, коего желание единственное — видеть Александра императором.
      Александр. Принудить? Вы его не знаете: он скорее умрет…
      Пален. От жестоких болезней — лечение жестокое: если не отречется, то — в Шлиссельбург…
      Александр. Что вы, что вы, граф?..
      Пален. Будьте покойны, государь: караул из наших — не выдадут.
      Александр. Я не о том, а не хочу, слышите, не хочу, чтобы вы так со мной говорили о батюшке!
      Пален. Ах, вот что. Слушаю-с. (Помолчав.) Я знаю теперь, чего вы не хотите, а чего хотите, все-таки не знаю.
      Александр. Ничего, ничего я не хочу! Оставьте меня в покое!..
      Пален. Бывают случаи, ваше высочество, когда ничего не хотеть — безумно или преступно…
      Александр. Как вы, сударь, смеете?..
      Пален. Я говорю то, что велит мне должность гражданина и подданного.
      Александр (вскакивая и топая ногами, подобно Павлу). Вон! Вон! Не могу я больше терпеть, не могу, не могу… Не хочу быть орудием ваших низостей! Вы — изменник! Никогда не подыму я руки на государя, отца моего! Лучше смерть! Сейчас иду к батюшке, все донесу…
      Пален. Ну, мы, кажется, все сходим с ума. Я человек откровенный, ваше высочество, хитрить не умею: что на уме, то и на языке. Говорил с вами прямо и прямо взойду на эшафот! Честь имею кланяться.
     
      Александр. Не могу, не могу, не могу я, Лизхен!..
      Елизавета. Что же делать, Саша? Надо…
      Александр (приподнимаясь и глядя на нее пристально). А если кровь?
      Елизавета. Лучше кровь, лучше все, чем то, что теперь! Пусть наша кровь…
      Александр. Не наша…
     
      Елизавета. Не знаю…
      Александр. Нет, нет, нет… молчи, не смей… Если ты скажешь, Бог не простит…
      Елизавета. Не знаю, простит ли Бог, но мы должны.
     
      Императрица Мария Федоровна, великая княгиня Елизавета, великие князья Александр и Константин — в нише под статуей Венеры. Их окружают фрейлины Щербатова и Волкова, обер-церемониймейстер гр. Головкин, обер-гофмаршал Нарышкин, шталмейстер кн. Голицын, отставной церемониймейстер гр. Валуев, обер-шталмейстер гр. Кутайсов, военный губернатор гр. Пален и другие придворные.
     
      Головкин. Туман от сырости, ваше величество! Здание новое, сразу не высушишь.
      Елизавета. А мне нравится туман — белый, мутный, точно опаловый — от свечей радуга, и люди — как привидения…
      Голицын. И на дворе туман — зги не видать.
      Валуев (полуслепой дряхлый старик, говорит шамкая). Девятнадесятый век! Девятнадесятый век! Нынче дни все такие туманные, темные. А в старину, бывало, и зимой-то как солнышко светит! Помню, раз у окна в Эрмитаже стою, солнце прямо в глаза; а покойная государыня подошли и шторку опустили собственными ручками. «Что это, говорю, ваше величество, вы себя обеспокоили?» — А она, матушка, улыбнулась так ласково, — одно солнце там, на небе, а другое здесь, на земле… Отжили, отжили мы красные дни!..
     
      Мария Федоровна. Что с вами, Шарлотта Карловна?
      Ливен. Заблудилась в коридорах да лестницах…
      Головкин. Немудрено — сущий лабиринт.
      Ливен. Заблудилась, а тут часовые как гаркнут: «Вон!» Прежде «К ружью!» командовали, а теперь: «Вон!» С непривычки-то все пугаюсь. Подхватила юбки и ну бежать — споткнулась, упала и коленку ушибла.
      Мария Федоровна. Ах, бедная! Потереть надо арникум.
      Константин. А я думал, привидение.
      Ливен. Какое привидение?
      Константин. Тут, говорят, в замке ходит. Батюшка сказывал…
      Мария Федоровна. Taisez vous, monseigneur. Cela ne convient pas.
      Волкова. Ах, ваше высочество, зачем вы на ночь? Я ужасти как их боюсь…
      Нарышкин. О привидениях спросить бы Кушелева: он фармазон — с духами водится. Давеча отменно изъяснил нам о достижении к сверхнатуральному состоянию через пупок…
      Голицын. Какой пупок?
      Нарышкин. А ежели, говорит, на собственный пуп глядеть да твердить: Господи помилуй! — то узришь свет Фаворийский.
      Голицын. Чудеса!
      Щербатова. Не чудеса, а магнетизм. В Париже господин Месмер втыкает иголки в сомнамбулу, а та не чувствует и все угадывает.
      Нарышкин. Есть и у нас тут в Малой Коломне гадальщица…
      Валуев. Девятнадесятый век! Девятнадесятый век! Чертовщина везде завелась…
      Щербатова. Вы, господа, ни во что не верите, у вас нынче все — «натура, натура». А мне бы хоть одним глазком заглянуть на тот свет, что там такое? L’inconnu est si seduisant!
      Голицын. Когда умрем, сударыня, времени будет довольно на неосязаемость, душеньки наши набродятся досыта. А пока живы, милее нам здешние «Душеньки».
      Щербатова. Ну вас, шалун, отстаньте…
     
      Павел. Пусть видят! Я ничего не вижу, не слышу, не чувствую, кроме тебя. Ты осчастливила жизнь мою. Только ты, достойнейшая из женщин, могла влить кроткие чувствования в сердце мое, только при взоре твоем родились в нем добродетели, как цветы рождаются при майском солнце. Я хотел бы здесь, у ног твоих, Анна…
      Анна. Ради Бога, ваше величество! Государыня смотрит…
      Павел. Аннушка, моя улыбочка, отчего ты такая грустная? О чем думаешь?..
      Анна. Я думаю… Ах нет, простите, ваше величество… Я не умею. Я только хотела бы, чтобы все знали вас, как я… Но никто не знает. А я не умею… Глупая, глупая… Простите, я не так…
      Павел. Так. Аннушка! (Торжественно, поднимая руку и глаза к небу.) Благодарю, сударыня, благодарю… за эти слова… Знайте, что я, умирая, думать буду о вас!..
      Анна. Пaвлушка, миленький…
      Павел. Ах, если бы ты знала, как я счастлив, Анна, и как желал бы сделать всех счастливыми! Каждого к сердцу прижать и сказать: чувствуешь ли, что сердце это бьется для тебя? Но оно не билось бы, если бы не Анна… Да нет, я тоже не умею… тоже глупый, как ты… Ну и будем вместе глупыми!..
      Нарышкин (тихо указывая на Павла и Анну). Голубки воркуют!
      Головкин. А у княгини-то платье — из алого бархату, точно из царского пурпура.
      Голицын. Субретка в пурпуре!
      Нарышкин. Будь поумнее, под башмаком бы его держала.
      Головкин. И башмаком бы в него кидала, как, помните, Катька Нелидова.
     
      Пален. В России, ваше величество, все возможно. Да вот сами изволите видеть: в «Ведомостях» пишут. (Читает.) «Российский император, желая положить конец войнам, уже одиннадцать лет Европу терзающим, намерен пригласить всех прочих государей на поединке сразиться».
      Мария Федоровна. Господи, Господи! На чем же они сражаться будут?
      Пален. На мечах или копьях, что ли, как рыцари, бывало, на турнирах.
      Мария Федоровна. Рыцари, турниры?.. Aber um Gottes willen, я ничего не понимаю!..
      Пален. И я, ваше величество…
      Павел (указывая на Марию Федоровну и Палена). А я знаю, о чем они судачат.
      Анна. О чем?
      Павел. Да уж знаю. Давай-ка их дразнить.
      Анна. Ах, нет, ради Бога! И без того ее величество…
      Павел. Надоело мне ее величество! Не в свое дело суется. Мозги куриные. Ей бы не императрицею быть, а институтской мадамой! (Вставая.) Пойдем же.
      Анна. Ну, зачем, зачем, Павлушка?..
      Павел. А затем, что весело, шалить хочется. Мы ведь с тобой глупенькие, а они умные, как же не подразнить их?
     
      Мария Федоровна (дергая потихоньку Палена за край мундира). О новом прожекте для Павловска, ваше величество: храм Розы без шипов…
      Павел. Только о Розе?
      Пален. Начали с Розы, а кончили…
      Павел. Шипами?
      Пален. Почти что так. Кончили вызовом, который вашему величеству угодно было сделать иностранным государям.
      Павел. Ага! Ну и как же вы о сем полагаете, сударыня?
      Мария Федоровна. Aber Paulchen, mem lieber Paulchen…
      Павел. Извольте говорить по-русски: вы — императрица российская. (Молчание.) Отвечайте же!
      Мария Федоровна. Ах, Боже мой, Боже мой… Я, право, не знаю, ваше величество… Мысли мои… so verwirrt!
      Павел. Ну, а вы, граф?
      Пален. В царствование императора Павла I Россия удивила Европу, сделавшись не покровительницею, а защитницею слабых против сильных, утесненных против утеснителей, верующих против нечестивцев. И сия истинно великая, истинно христианская мысль возникла в рыцарской душе вашего величества. Поединок же оный — всему делу венец, воскресение древнего рыцарства…
      Павел. Хотите быть моим секундантом, ваше сиятельство?
      Пален (целуя Павла в плечо). Недостоин, государь…
      Павел. Достойны, сударь, достойны. Вы меня поняли. Да, воскресение древнего рыцарства. Под стягом Мальтийского ордена соединим все дворянство Европы и крестовым походом пойдем против якобинской сволочи, отродия хамова!
      Пален. Помоги вам Бог, государь!
      Павел. Не имел и не имею цели иной, кроме Бога. И пусть меня Дон-Кишотом зовут — сей доблестный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так, как я люблю человечество!.. Да вот беда — хитрить не умею и с господами-политиками частенько в дураках остаюсь. За то себя и казню: любил кататься, люби саночки возить. Справедливость требует сего. Не подданные за государей, а государи за подданных должны кровь свою проливать. И я первый на поединке оном пример покажу.
     
      Анна (тихо). Перестань, Пaвлушка, ради Бога!
      Павел. А что?.. Ну, не буду, не буду. Уж очень мне сегодня весело, — так бы и запрыгал, завертелся на одной ножке, император всероссийский, как шалунишка маленький. (Помолчав.) Приметил я, что, когда сей род веселости найдет на меня, то всегда перед печалью.
      Мария Федоровна (тихо Палену). Aber um Gottes willen, что с ним такое? Боже мой, Боже… я ничего не понимаю… Пожалуйста, граф, успокойте, развлеките его…
      Пален (подойдя к Павлу). Ваше величество, курьер из Парижа, от господина первого консула, генерала Бонапарта.
      Павел. Принять, принять!
     
      Кушелев. Помилуйте, ваше величество, какое же дружество самодержца всероссийского, помазанника Божьего, с оным Бонапартом, проходимцем без роду, без племени, выскочкой, говорят, из той же якобинской сволочи?
      Павел. Да ведь и меня, сударь, «якобинцем на троне» зовут.
      Кушелев. Клеветники токмо и персональные оскорбители…
      Павел. Нет, отчего же? По мне пусть так: представьте, господа якобинцы, что у меня красная шапка, что я ваш главный начальник — и слушайтесь меня…
     
      Башилов. Государь, чувствования благоговейные к священной особе вашего императорского…
      Павел. Нет, попросту, братец, — не бойся, говори попросту — как тебе показался Париж?
     
      Павел. Молодец! Так их и надо. Завтра же, сударь, назад в Париж с ответом. Уповаем, что в союзе с господином первым консулом, даруя мир всему миру, восстановителями будем потрясенных тронов и оскверненных алтарей… (Кушелеву.) А ты что, сударь, опять куксишься?
      Кушелев. Ваше величество, союз с народом безбожным и буйственным, антихристова духа исполненным…
      Павел. Заладила сорока Якова! Говорят же тебе, господа французы образумились.
      Кушелев. Образумились, нет ли, что нам до них? Россия — первая держава в мире. Когда все другие народы мятутся, пребывает отечество наше покойно, десницею Божьей хранимое. Да не дерзают же равняться с нами оные державы, мыльным пузырям подобные.
      А тебе, государь-батюшка, победителю Зверя Антихриста — осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне!
      Павел. За патриотические расположения ваши, сударь, спасибо. А насчет Антихриста не бойся, братец, в обиду не дам!
     
      Пален. Да ведь он, ваше величество, и без пропуска всюду пролезает.
      Головкин. Втируша!
      Мария Федоровна. И о чем это он с государем все шепчется?
      Пален. Должно быть, опять оный прожект о воссоединении церквей.
      Мария Федоровна. Какое лицо!..
      Пален. Да, рожа скверная: как его ни встретишь — быть худу.
      Нарышкин. Зато на все руки мастер: шоколад варит, зубы лечит, фарфор склеивает, церкви соединяет…
      Голицын. Новый Калиостро!
      Головкин. Черт в рясе!
      Нарышкин. Господа иезуиты все таковы.
      Голицын. И с чего они к нам налетели, черные вороны?
      Грубер (следуя за Павлом). Ваше величество, в прожекте моем…
      Павел. Надоел ты мне, братец, со своим прожектом хуже горькой редьки. Отстань!
      Грубер. В Писании сказано: един Пастырь, едино стадо. — Когда соединится власть Кесаря, Самодержца Российского с властью Первосвященника Римского — земное с небесным…
      Павел. Отстань, говорю, ну тебя, брысь!..
      Грубер. Одно только словечко, государь, одно словечко — и его святейшество сам приедет в Петербург…
      Павел. Вот привязался! Ну, на что мне твой папа?
      Грубер. Ваше величество, папа — глава церкви…
      Павел. Врешь! Не папа, а я. Превыше всех пап, царь и папа вместе, Кесарь и Первосвященник — я, я, я один во всей вселенной!.. Видал ли ты меня в далматике?
      Грубер. Не имел счастья, государь!
      Павел. Иван! Иван!
     
      Павел. Сбегай-ка, братец, живее, принеси далматик, знаешь, тот новый, ненадеванный. Кстати ж примерю.
      Кутайсов. Слушаю-с, ваше величество!
     
      Кушелев. Жена, облеченная в солнце, родила Младенца мужеского пола, коему надлежит пасти все народы жезлом железным.
      Павел. Ну вот, вот, оно самое. Жена — церковь православная, а младенец — царь самодержавный. Се тайна великая. Никто ее не знает, никто, кроме меня!
     
      Кутайсов. Сзади хорошо, ваше величество, а с боков будто складочки.
      Анна (тихо). Павлушка, миленький, как можно здесь, при всех?.. Смеяться будут…
      Павел (тихо). Пусть. Когда в багряницу облекали Господа, тоже смеялись. (Груберу.) Ну что, отче, видишь?
      Грубер. Вижу, государь.
      Павел. И разумеешь?
      Грубер. Разумею.
      Павел (с внезапным гневом). Да что это, каких мне зеркал понавесили? Куда ни посмотрюсь — лицо все накриво… точно шею свернули… Тьфу!
      Кутайсов (бросаясь к зеркалу). Помутнело, должно быть, стеклышко, заиндевело. Вытереть надо суконочкой.
      Павел. Оставь! Пойдем в тронную — там лучше зеркало.
     
      Пален. И я, ваше величество! Спросить бы Роджерсона, что ли?
      Мария Федоровна. Роджерсона? Лейб-медика? Зачем? Что такое? Граф, граф… неужели вы думаете?..
     
      Константин (прячась за колонну и трясясь от хохота). — О-хо-хо!.. Моченьки нет… лопну… Как он тут, Саша… в далматике-то, перед зеркалом. Поверх мундира, да ряса поповская… Бал-маскарад… Обезьяна… обезьяна в рясе… И лицо накриво… шею свернули… О-хо-хо!..
      Александр. Перестань, Костя! Не смешно, а страшно…
      Константин. Страшно, да… и смешно. Как во сне…
      Головкин. А туман-то, туман, господа, посмотрите. Что это будет?..
      Голицын. Того и гляди, подымемся вместе с туманом и разлетимся…
      Елизавета. Привидения! Привидения!
     
      Голицын. Что такое?
      Головкин. Барабан?
      Нарышкин. Да, барабан, рожки, трубы… Что за диво? Ведь зорю давно уже пробили.
      Голицын. Да это тревога!
     
      Пален. Как вы смеете, сударь, в присутствии ее величества, со шпагою?..
      Офицер (в дверь). Ребята, за мной!
     
      Второй. Что случилось?
      Третий. Беда во дворце!
      Четвертый. Марш, марш! К знаменам!
      Пятый. Куда, черти, прете?
      Шестой. Пусти!
      Седьмой. Стой!
      Восьмой. Я тебя, сукин сын, в морду!
      Девятый. Бей! Бей! В штыки их, братцы, изменников!
      Женский визг. Задавили! Ой-ой! Помогите!..
      Ливен. Государыне дурно!
      Мария Федоровна. Бегите, бегите, господа! Спасайте императора! Paulchen, Paulchen!..
     
      Офицер (солдатам). Стой, ребята! Государь.
      Павел. Смирно-о!
     
      Пален. Не могу знать, ваше величество! Должно быть, опять тревога фальшивая, как тогда, в Павловске, от рожка почтового, и здесь, в Петербурге, от бочки пустой…
      Павел. Сами вы, сударь, бочка пустая!.. (Наступая на солдат.) Палок! Плетей! Шпицрутенов! Я вас всех!..
      Анна (бросаясь к Павлу). Государь!
      Павел. Нет, нет, княгиня, оставьте!.. Вы не знаете…
      Анна (тихо). Знаю, Павлушка, знаю, миленький, — верные все. Разве не видишь, как испугались?..
      Павел. Испугались? (Старому гренадеру.) Чего испугались?
      Гренадер. Так точно, ваше величество, дюже испугались.
      Павел. Да чего же, дураки?
      Гренадер. Беда, думали, во дворце. На дворе туман, зги не видать. А тут за гауптвахтой тревогу забили, да кто-то из ребят как крикнет: «Беда во дворце!» — так сразу и кинулись. Сами не рады. Черт, видно, попутал, померещилось…
      Павел. Ах, дураки, дураки! Ну, что с вами делать?..
      Анна (тихо). Прости, Павлушка!
      Павел. Точно ли нет между вами изменников?
      Гренадер. Государь-батюшка, все слуги верные. Повелеть изволь — умрем за тебя!
      Солдаты. Умрем! Умрем!
      Павел. Ну, Бог с вами, прощаю.
      Гренадер (становясь на колени). Отец ты наш, милостивец! Пошли тебе, Господи! (Крестясь, целует ноги Павла.)
      Павел. Что ты, что ты, старик? Этакий бравый солдат, а плачет, как баба.
      Солдаты (окружая Павла и становясь на колени). Государь-батюшка, родимый! Благослови тебя, Господи!
     
      Головкин. Точно влюбленные.
      Голицын. Как на икону крестятся.
      Головкин. Царь-священник.
      Нарышкин. Не человек, а Бог.
      Анна (тихо). Видишь, Павлушка, как они тебя любят!
      Павел. Да, любят. Вот бы на что поглядеть господам якобинцам — узнали бы, что крепко сижу на престоле. (Солдатам.) Спасибо, ребятушки!
      Солдаты. Рады стараться, ваше величество! Ура! Ура!
      Кушелев (становясь на колени). Осанна в вышних! Благословен Грядый во имя Господне!
      Павел (подымая глаза к небу). Не нам, не нам, а имени твоему, Господи!
      Елизавета (тихо Александру). Какая мерзость!
     
      Павел. Мария Федоровна. Александр. Константин. Елизавета. Пален. Роджерсон, лейб-медик. Кутайсов. Аргамаков, плац-адъютант Михайловского замка. Марин, поручик.
      Мария Федоровна входит слева, лейб-медик Роджерсон — справа; посередине комнаты встречаются, почти сталкиваются.
     
      Роджерсон. Не угодно ли будет обождать вашему величеству: государь никого принимать не изволят, — меня сейчас прогнали.
      Мария Федоровна. Aber um Gottes willen, доктор, что случилось?
      Роджерсон. Я и сам не знаю. Кажется, во время обычной прогулки верхом по Летнему саду его величеству дурно сделалось. Обер-шталмейстер Кутайсов бросился на помощь, но все уже прошло, только молвить изволили: «Я почувствовал, что задыхаюсь», — вернулись домой.
      Мария Федоровна (всплескивая руками). Господи, Господи, что ж это такое?..
      Роджерсон. Не извольте беспокоиться, ваше величество! Даст Бог, все обойдется. Маленький припадок удушья. Должно быть, действие оттепели. Надо бы кровь пустить. Ну да. Бог даст, и так обойдется.
      Мария Федоровна. Ах, нет, нет, разве вы не видите, — он болен, не спит, не ест и все такой грустный… Я не знаю, что с ним… Гляжу на него, и сердце болит… и страшно, страшно…
     
      Константин. Государь болен, а мы под арестом.
      Мария Федоровна. Под арестом? За что?
      Константин. Бог весть. Сейчас водили в церковь присягать.
      Мария Федоровна. Кому? Зачем?
      Константин. Государю императору Павлу I. А зачем — неизвестно. Должно быть, усомнились в первой присяге. Только отчего вторая лучше первой — опять неизвестно.
      Мария Федоровна (всплескивая руками). Боже мой, Боже мой, я ничего не понимаю!
     
      Мария Федоровна. Граф! Наконец-то…
      Пален. Извините, ваше величество, я к государю.
      Мария Федоровна. Нет, нет, постойте, вы нам должны объяснить. Ради Бога…
      Пален. Я уже имел честь докладывать вашему величеству: я ничего не понимаю.
      Мария Федоровна. Петр Алексеевич, Петр Алексеевич… Я хочу знать, слышите, я хочу знать все… Я вам приказываю… Мы здесь все вместе, одни, и можем обсудить на семейном совете…
      Пален. Какой уж тут совет семейный!.. А впрочем, одну минутку, ваше величество. (Говорит в дверь направо.) Поручик Марин, вы? Ну, ладно. Смотрите же, сударь, от дверей ни на шаг, и если кто пройдет, доложить извольте немедленно. (Возвращаясь — к Марии Федоровне.) Итак, вашему величеству угодно?.. (Роджерсону.) Куда вы, господин доктор, подождите, сделайте милость: вы нам нужны, вы нам теперь нужнее, чем кто-либо.
      Роджерсон. Даст Бог, все обойдется.
      Пален. Кажется, без вас не обойдется.
      Мария Федоровна. Да говорите же, говорите, граф, что такое?..
      Пален. А то, ваше величество, что надо быть готовым ко всему. Мы объявляем войну пяти-шести европейским державам.
      Мария Федоровна (всплескивая руками). Herr Iesu! Пяти — шести…
      Пален. Да. Сколько именно, я, признаться, и счет потерял. А когда доложить осмелился, не много ли будет, то ответить изволили: «Сколько бы мух ни жужжало у меня под носом, я их гоню». — Но нам Европы мало, нужно и Азию; поход на Индию…
      Мария Федоровна. На Индию!
      Пален. Да, по следам Александра Македонского, к священным водам Инда. Двадцать тысяч Донских казаков уже выступило к Оренбургу и далее, по степям неведомым, без обоза, без продовольствия, без дорог и даже без маршрутов. Велено завоевать Индию — и завоюем.
      Мария Федоровна. Граф, граф… aber um Gottes willen… что вы говорите? Может ли быть, чтобы мы ничего не знали?
      Пален. Я и сам не знал до последней минуты и, чай, многого еще не знаю.
      Мария Федоровна. Господи, Господи… что же будет?
      Пален. А будет, полагаю, то, что англичане Индию даром отдать не согласятся и пожалуют к нам в гости. Не сегодня-завтра флот их появится у наших берегов и начнет бомбардировать сперва Кронштадт, а потом и Петербург.
      Мария Федоровна. Петербург! Herr Iesu!
      Пален. Да, и мы погибли — погибла Россия.
      Мария Федоровна (всплескивая руками). Господи, Господи… что же делать?
      Пален. Делать нечего, ваше величество, — погибать, так погибать.
     
      Александр. А что?
      Константин. Разве не видишь, к чему клонит?
      Александр. К чему?
      Константин. А к тому, что батюшка спятил.
      Александр. Что ты, Костя!
      Константин. Ну да, а то как же? И знаешь, Саша, ведь, может быть, и вправду… Голова-то у него умная — умнее, пожалуй, всех наших голов, да есть в ней машинка, на одной ниточке держится, — а как порвется эта ниточка — машинка завернется — и капут!
      Александр. Страшно…
      Константин. Да, страшно… А впрочем, наплевать — все там будем…
      Мария Федоровна (тихо Палену). Как? Как? Повторите.
      Пален. Я вижу, говорит, что пора нанести великий удар.
      Мария Федоровна. Великий удар? Что ж это значит?
      Пален. Не знаю, ваше величество, подумать боюсь…
      Мария Федоровна (всплескивая руками). Ах, понимаю, я теперь все понимаю. Он хочет меня и нас всех… Боже мой! Боже мой!.. Так вот, что значит… «Ежели, говорит, сударыня, вы Екатерина II, то я вам не Петр III». Я тогда не поняла, а теперь… теперь… Да ведь это значит, что я хочу его… Herr Iesu! Это я-то, я… Paulchen, Paulchen!
     
      Роджерсон. Ничего, ваше величество! Даст Бог, все обойдется. Не угодно ли водицы?
      Константин (тихо Александру). Машинка завернулась.
      Пален. Ну что, как вы полагаете, доктор?
      Роджерсон. А что, граф?
      Пален. Как что? Да вот что тут было сейчас?
      Роджерсон. Ничего не было.
      Пален. А язык?
      Роджерсон. Ну, мы, доктора, к этому привыкли: все пациенты нам язык показывают.
      Мария Федоровна. Что это было? Что это было?
      Пален. Ничего не было, по мнению господина доктора, нам померещилось. Мы все, должно быть, сходим с ума — прескверная штука, не угодно ли стакан лафита!
      Мария Федоровна. Доктор! Доктор! Ступайте же к нему скорее!
      Роджерсон. Ваше величество, меня и давеча прогнали, да чуть не прибили. Пусть уж лучше кто-нибудь другой…
      Мария Федоровна. Граф!
      Пален. Нет, слуга покорный, я в сражениях бывал и ядрам не кланялся, а туда не пойду, — воля ваша, государыня, хоть казните.
      Мария Федоровна. Александр! Константин!
      Константин. Да ведь мы, матушка, под арестом — куда уж нам!
      Кутайсов. Ваше величество, дозвольте, я…
      Мария Федоровна. Ax, mein lieber Иван Павлович, ради Бога!
      Кутайсов. Ничего-с, ничего-с, будьте благонадежны, ваше величество! Кстати обедать пора — доложить и попробуем. Малой мышки лев не обидит: я мышкою-с, мышкою-с. Вот так, потихоньку, потихонечку…
     
      Константин. Идет! Идет!
     
      Мария Федоровна. Человек, ваше величество…
      Павел. А если человек, так, значит, могу ошибаться. И вы — человек?
      Мария Федоровна. И я…
      Павел. Ну, так значит, можете простить. — Простите же меня, сударыня… И вы все, господа, если я в чем…
      Все (наперерыв). Ваше величество!.. Ваше величество!..
      Мария Федоровна (всплескивая руками). Paulchen!.. Paulchen!..
     
      Пален. Так точно, ваше величество!
     
      Пален. Слушаю, ваше величество!
      Павел. Ну, то-то же. Извольте докладывать.
      Пален. По указу вашего императорского величества, два курьера отправлены…
      Павел. Что вы делаете, граф, когда не спится?
      Пален. У меня, государь, сон — слава Богу.
      Павел. Счастливец! Значит, совесть покойна.
      Пален (продолжая доклад). Курьер к его величеству королю Прусскому…
      Павел. А дурные сны бывают?
      Пален. Намедни снился…
      Павел. Что?
      Пален. Безделица сущая: будто я — куколка такая, что никак не повалишь — упадет и встанет…
      Павел. Ванька-встанька? Да это сон превеселый.
      Пален. Нет, государь, скучный: упал и встал, упал и встал — так всю ночь и промаялся… (Продолжая доклад.) Королю Прусскому предписание княжество Ганноверское войсками занять в двадцать четыре часа…
      Павел. А мне хуже снилось: будто бы кафтан парчовый натягивают, узкий-преузкий — никак не влезу, а все тискают — так сдавили, что дохнуть не могу. Закричал и проснулся. С тех пор и бессонница…
      Пален (продолжая доклад). Другой курьер — в Париж, к господину первому консулу…
      Павел. Печку — льдом! Печку — льдом!.. Вот дураки…
      Пален. Печку льдом?
      Павел. Ну, да. Головой к печке сплю. Велел топить не жарко, а чтобы в спальне — ровно четырнадцать градусов. Пощупаю, бывало, печку — холодна; посмотрю на градусник — четырнадцать; и сплю. А намедни проснулся — горячехонька. Ничего не сказал, только на другой день встал пораньше из-за ужина да прямо в спальню, гляжу — по всему полу рогожи, и печку льдом натирают: стынет до ночи, пока не пощупаю, а за ночь опять нагревается. Шуты гороховые! А все на меня валят — говорят: «С ума сошел!» А я тут при чем, сударь, а? При чем тут я?
      Пален. Ни при чем, государь!
      Павел. Ну то-то же! Извольте, сударь, докладывать.
      Пален (продолжая доклад). В случае неисполнения королем Прусским предписания, господин первый консул приглашается…
      Павел. А скажите-ка, граф, в тысяча семьсот шестьдесят втором году, когда государя, отца моего, убили, вы где быть изволили?
      Пален. Здесь, в Петербурге, ваше величество!
      Павел. Здесь? И что же делали?
      Пален. Был молод и в чинах малых. Конной гвардии субалтерн-офицером, ничего не знал про заговор…
      Павел. Не знали тогда?.. Ну, а теперь знаете?
     
      Пален. Знаю, государь!
      Павел. Знаете… и молчите?..
      Пален. Ваше величество, я сам во главе заговорщиков…
      Павел. Вы?.. вы?.. Что такое?.. (Отступая в ужасе.) Сумасшедший!..
      Пален. Никак нет, государь, я в совершенном рассудке…
      Павел. Так я… я… что ли, я с ума сошел?.. Печку — льдом!..
      Пален. Государь, умоляю, минуту спокойствия. Если бы я не был уверен, что ваше величество обладает мудростью высочайшею, не столь человеку, сколь Божеству присущею…
      Павел (топая ногами в ярости). Да говорите же, говорите, черт побери, что, что, что такое?..
      Пален. Дело столь явное, что и говорить почти нечего: я — во главе заговорщиков, дабы знать все, следить за всем и тем вернее охранять от покушения злодейского священную особу вашего императорского величества. И слава Богу, уже все нити заговора в моих руках: шагу не сделают, слова не вымолвят, чтобы я не узнал.
      Павел. Умны, сударь, слишком умны, так умны, что с ума свести можете… Ванька-встанька!.. Да как же вы смели не донести мне тотчас же?
      Пален. Сколько раз хотел, уже слово было в устах моих. Но, не имея улик достовернейших, — коих и вы, ваше величество, еще не имеете?.. (Пристально глядит на Павла.) Не имея оных улик и милосердствуя, — простите, государь, слово сие из недр души болящей исторгнуто, — милосердствуя к вам, щадя сердце родительское, я медлил — и в том вина моя единственная; видит Бог, мочи моей не было, мочи моей нет и сейчас сказать отцу, что сын его возлюбленный, первенец…
      Павел. Александр!..
      Пален. Да, государь-наследник — отцеубийца мысленный…
      Павел. Сгинь, сгинь, пропади!.. Никогда не поверю я, чтоб Александр… Александр… дитя мое, мальчик мой милый!..
      Пален. Я полагал, что ваше величество знать изволит более. (Подавая бумагу.) Вот список заговорщиков: их высочества, оба сына ваши, обе невестки, ее величество и почти все командиры полков, министры, сановники…
      Павел (читая). Все, все, все!.. За что, Господи?.. Что я им сделал?..
      Пален. Я знал, государь, сколь тяжко…
      Павел. Ох, тяжко!.. Тяжко!.. Тяжко!.. Уж лучше бы сразу убили!..
     
      Пален (вскакивая). Ваше величество, взять под арест всю царскую фамилию без явных улик — ни у кого рука не подымется, я не найду исполнителей. Сим возмутить можно всю Россию, не имея через то еще верного средства спасти особу вашего величества…
      Павел. Так что же?..
      Пален. Одно из двух, государь: или казнить меня извольте тотчас, как изменника, или доверьтесь мне совершенно…
      Павел. Не многого, сударь, хотите! Ну, а если вы?..
      Пален (встав на колени и подавая шпагу). Пронзите, ваше величество, сердце, пламенеющее верностью, — и с блаженством умру здесь, у ног моего государя!
     
      Пален. Ваше величество!..
      Павел. Ну, прости… Верю.
     
      Павел. Нет, нет… Потом… Будет с меня!.. А теперь говори скорее, что делать.
      Пален (подавая бумагу). Вот указ, на сей случай мною приготовленный: государя-наследника — в Шлиссельбург, великого князя Константина Павловича — в крепость, ее величество — в Архангельск, великих княгинь — по монастырям отдаленнейшим.
      Павел. Подписать?
      Пален. Токмо указ оный за вашею подписью в руках имея, действовать могу без промедления.
     
      Пален. Из покоев государыни в спальню вашего величества двери забить наглухо.
      Павел. Велел сегодня. Еще?
      Пален. Кавалергардского полка офицеров со всех караулов снять.
      Павел. Что вы, сударь? Налгали вам: ребята верные — я их всех знаю…
      Пален. Ежели, ваше величество, лучше знать изволите…
      Павел. Ну, ладно, ладно — делай, как знаешь… Надоело… Устал я что-то… (Зевает.) О-хо-хо-шеньки… Только бы выспаться… Ну, все что ли?
      Пален. Все… Виноват, государь, — еще одно…
      Павел. Кончай-ка, братец, скорее!.. Говорю, надоело…
      Пален. Давеча курьер задержан в Гатчину с подложным указом…
      Павел. Аракчееву? Где? Покажи!
     
      Пален. Вижу, государь, что генерал Аракчеев, враг мой злейший, на место мое назначается военным губернатором, дабы истребить меня, — вижу и глазам своим не верю…
      Павел (разорвав указ). Веришь теперь?
      Пален. Верю.
      Павел. Ну все?
      Пален. Все.
      Павел. Когда?
      Пален. Завтра или в сию же ночь.
      Павел. Опять не спать?
      Пален. Почивать извольте с Богом, я за вас не сплю.
      Павел. Спасибо, друг… Ну, торопишься, чай, — дела много. Ступай!
     
      Пален. Люблю, государь…
      Павел. Любишь?
      Пален. Ваше величество, вы сами знаете: у меня только Бог да вы. Я душу мою положу за вас!
      Павел. Душу твою за Меня положишь? — сказал Господь Петру — и петух пропел… Ну, прости… Верю, больше верить нельзя. Дай перекрещу… Помоги тебе, Господи… (Крестит, обнимает и целует Палена.) Ну, с Богом, с Богом!
     
      Кутайсов. Я, ваше величество, я, Иван.
      Павел. А, Иван… Ванька-встанька… Вот напугал… И чего ты все мышью крадешься?..
      Кутайсов. Я потихоньку, потихонечку… разбудить боялся…
      Павел. Да, вздремнул. Так-то вот днем все дремлется, а по ночам не сплю. А знаешь, Иванушка, ведь нас убить хотят…
      Кутайсов. Что вы, что вы, ваше величество!..
      Павел. А небось, ежели меня убивать будут, так вы все разбежитесь. Поражу пастыря — и рассеются овцы. И ты, Иванушка, ты первый — мышкою-с, мышкою-с…
      Кутайсов. Ваше величество…
      Павел. Ну, что мое величество? Струсил, а? Полно. Чего трясешься? Пошутил, а ты и поверил, дурак… Не бойся, брат, мы еще с тобою долго будем жить, поживать, печку льдом натирать.
      Кутайсов. Не я, государь, видит Бог, не я…
      Павел. Не ты, так я. Оба мы с тобою, видно, Иванушки дурачки. Ступай-ка, доложи княгине Анне, что сейчас буду.
     
      Кутайсов. Будьте благонадежны, ваше величество, — я потихоньку, потихонечку!
     
      Аргамаков. Слушаю-с.
      Пален. Смотрите же, сударь, если, не дай Бог, пропустят Аракчеева…
      Аргамаков. Будьте покойны, ваше сиятельство!
      Пален. Ну, ступайте. А что же наследник?
      Аргамаков. Докладывал. Будут сейчас. Да вот и они.
     
      Пален (подавая указ). Извольте прочесть, ваше высочество: указ об аресте вашем и всей царской фамилии.
     
      Александр. Ничего… Пройдет… (Опускается в кресло.) Я так и знал.
      Пален. Еще не все.
      Александр. Что же еще?
      Пален. Государь сказать изволил…
      Александр. Говорите — мне все равно.
      Пален. Сказать изволил о вашем высочестве: «Расстрелять его!»
     
      Пален. Лучше?
      Александр. Лучше я, чем он.
      Пален. Не вы одни, но и ваша супруга, матушка, братья, сестры, мы все — вся Россия, вся Европа. За всех перед Богом ответите вы…
      Александр. Я?
      Пален. Да, вы можете…
      Александр. Что я могу?
      Пален. Спасти себя и всех.
      Александр. Да ведь завтра же…
      Пален. Завтра мы погибли, но эта ночь наша. Он поверил мне…
      Александр. Поверил, что вы…
      Пален. Что я во главе заговора, чтобы предать вас…
      Александр. И предали?
      Пален. Предал, чтобы спасти…
      Александр. Да, вот как. Меня — ему, а его — мне. Но в конце-то, в конце, граф, кого же вы предадите — меня, его или обоих?
      Пален. Решать извольте сами.
      Александр. Мне все равно.
     
      Александр. Угроза?
      Пален. Мне ли грозить? Я и сам на волосок от гибели…
      Александр. А скажите-ка, Петр Алексеевич, вы когда-нибудь плакали?
      Пален. Что за вопрос? В младенчестве плакал.
      Александр. А потом — теперь?
      Пален. В мои годы люди редко плачут.
      Александр. Не плачете, зато смеетесь. У вас на лице всегда усмешка. Вот и сейчас…
      Пален. Сейчас, кажется, смеяться изволите вы. Ну что ж, воля ваша. Я ношу сию шпагу не даром, но отвечать вам не могу, государь…
      Александр. Какой государь! Приговоренный к смерти…
      Пален. Ужо успеете плакать, а теперь позвольте же и мне поплакать — я ведь тоже умею, хотя вы и не верите… Завтра вы — государь или ничто, но сегодня — человек. Сегодня мы все — люди — и я, и вы, и он…
      Александр. Да, и вы — человек…
      Пален. Ну, так как же вы думаете, легко человеку вынести то, что я вынес, когда он тут сейчас обнимал меня, целовал, называл своим другом, благодарил за верность и сам доверился мне, как дитя малое?
      Александр. Для кого же вы, сударь, стараетесь?
      Пален. Для себя, для вас.
      Александр. Благодарю покорно.
      Пален. Поверили?.. Как вы людей презираете, ваше высочество!.. Нет, не для себя и не для вас, а для России, для Европы, для всего человечества. Ибо самодержец безумный — есть ли на свете страшилище оному равное? Как хищный зверь, что вырвался из клетки и на всех кидается.
      Александр. Как вы его ненавидите!
      Пален. Ненавижу? За что? Разве он знает, что делает? Сумасшедший с бритвою… Не его, Богом клянусь, не его, безумца, жалости достойного, я ненавижу, а источник оного безумия — деспотичество. Некогда вы говорить мне изволили, ваше величество, что самодержавную власть и вы ненавидите и что гражданскую вольность России даровать намерены. Я поверил тогда. Но вы говорили — я делаю. А делать труднее, чем говорить…
      Александр. Петр Алексеевич…
      Пален. Нет, слушайте — уж если говорить меня заставили, так слушайте! Я думал, что Господь избрал нас обоих для сего высочайшего подвига — возвратить права человеческие сорока миллионам рабов. Вижу теперь, что ошибся. Не мы с вами — орудие Божьих судеб. Рабами родились и умрем рабами. Но не знаю, как вы, а я — пусть я умру на плахе — я счастлив есмь погибнуть за отечество и на Божий суд предстану с чистою совестью, — я сделал, что мог…
      Александр. Петр Алексеевич, простите…
      Пален. Ваше высочество!..
      Александр. Я виноват перед вами — простите меня…
      Пален. Вы… вы?.. Нет, я… ваше высочество… ваше величество!
     
      Пален. Да — ваше величество! Отныне для меня государь император всероссийский — вы, и никто, кроме вас… Ангел-избавитель отечества, Богом избранный, благословенный!..
     
      Пален. Понял все…
      Александр. Да нет же, нет, слышите — нет, я не хочу!..
      Пален. Не хотите? Ну что ж, так я за вас… Я один!.. И никто никогда не узнает. Пусть думают все, что я, а не вы… Пропадай моя голова, только бы вам спастись!..
      Александр. Не надо, не надо! Ради Бога, граф, обещайте, клянитесь…
      Пален. Клянусь, что сделаю все, что в силах человеческих, чтобы этого не было. Но не говорите больше… Кончено, кончено!.. Слава Богу — спасена Россия! (Подавая бумагу.) Только подписать извольте — и кончено.
      Александр. Что это?
      Пален. Манифест об отречении императора Павла и о восшествии на престол Александра.
     
      Пален. Да.
      Александр. Кровью?
      Пален. Зачем кровью? Чернилами.
      Александр. А я думал, — договор с дьяволом — кровью…
      Пален. Опять смеяться изволите…
      Александр. Нет, не я, а вы… опять… (Вскакивает, комкая бумагу и бросая на пол.) Прочь! Прочь! Прочь!.. Дьявол!.. (Падает в кресло, плачет и смеется, как в припадке.) Уходите, оставьте меня!.. Господи!.. Господи!.. Что вы со мною делаете!.. Не могу! Не могу! Не могу!..
      Пален (подавая воды). Успокойтесь, ради Бога успокойтесь, ваше высочество… Водицы испейте…
      Александр. Уходите! Уходите! Оставьте меня!..
      Пален. Уйду — только не кричите же так, ради Бога… услышат…
      Пален (отойдя к двери и глядя на Александра — тихо, с презрением). Прескверная штука, не угодно ли стакан лафита, — ребенок, женщина!
      Александр. Петр Алексеич…
     
      Пален. Государь!
      Александр. Ну, давайте же…
      Пален. Что?
      Александр. Подписать.
      Пален (стремительно бросаясь и подбирая с пола бумагу). Вот! Вот!
     
      Александр. Нет, нет!.. Уходите!.. Уходите!.. Уходите!.. Оставьте меня ради Бога!..
      Пален. Ушел, ушел… только ручку позвольте, ручку, коей спасено отечество!
     
      Александр. Нет.
      Елизавета. Тут был Пален?
      Александр. Был.
      Елизавета. Молчи, молчи… не надо… Я знаю… (Становясь на колени и целуя руки Александра.) Саша, Саша, мальчик мой бедненький!..
      Александр. Все равно. (Молчание.) «Несть бо власть аще не от Бога». Это нам поп говорил давеча в церкви, когда присягали. Ну, а если государь — сумасшедший, власть тоже от Бога? Сумасшедший с бритвою. И бритва от Бога? Хищный зверь, что вырвался из клетки… И царство зверя — царство Божье? Ничего понять нельзя…
      Елизавета. Это я, Саша, я!.. Я тебе сказала, что мы должны…
      Александр. Должны — и не должны. Надо — и нельзя. Нельзя — и надо. Кто ж это так сделал? Бог, что ли, а?.. Ты веришь в Бога, Лизхен?
      Елизавета. Господи, Господи!.. Это я, я…
      Александр. Ты? Нет, не ты и не я. Никто. И все. Ничего понять нельзя. А может быть, и не надо… ничего не надо… ничего нет… и Бога нет?..
      Елизавета. Не говори так… Страшно, страшно…
      Александр. Все равно.
     
      Столовая — большая низкая комната, казарменного вида, со сводами и голыми выбеленными стенами. По стенам — портреты царских особ, портрет во весь рост императора Павла I в порфире, в короне, со скипетром. В глубине — дверь на лестницу. Слева — дверь во внутренние комнаты, канапе и кафельная печка. Справа — два окна на Неву и Петропавловскую крепость; оттуда иногда слышится бой курантов. Посередине комнаты — большой накрытый стол со множеством бутылок; между окнами — меньший стол с водками и закусками.
      Ночь. Шандалы с восковыми свечами. Только что кончили ужинать. Одни сидят еще за столом и пьют, другие, стоя, разговаривают кучками. Заговорщиков более сорока человек: все — военные. Тесно, душно, накурено.
      Гр. Пален, военный губернатор Петербурга; Талызин, командир Преображенского полка; Депрерадович, командир Семеновского полка; Бенигсен, Тучков — генералы; Зубовы — Платон, Валериан, Николай, князья; Клокачев, флотский капитан-командор; Яшвиль, кн. Мансуров, Татаринов, кн. — полковники; Розен, бар.; Скарятин, штабс-капитан; Шеншин, капитан; Титов, ротмистр; Аргамаков, плац-адъютант Михайловского замка; Волконский, кн.; Долгорукий, Ефимович — поручики; Филатов, Мордвинов — подпоручики; Гарданов, корнет; Федя и Кузьмич — денщики.
     
      Скарятин (штабс-капитан — Талызину). Ваше превосходительство, еще бы шампанского дюжинку.
      Талызин. Пейте, господа, на здоровье.
      Татаринов. Жженку, жженку несут, зажигайте жженку!
      Розен (стоя у стола, читает по тетрадке). Поелику подобает нам первее всего обуздать деспотичество нашего правления…
      Скарятин. Что он читает?
      Татаринов. Пункты Конституции Российской.
      Филатов. Виват конституция!
      Скарятин. Круглые шляпы да фраки, виват!
      Татаринов. Пукли, пудру долой!
      Филатов. Долой цензуру! Вольтера будем читать!
      Скарятин. Банчишко метать, фараончик с макашкою!
      Татаринов. На тройках, с бубенцами, с форейтором — катай, валяй, жги! Ура, свобода!
      Волконский (сидя верхом на стуле и раскачиваясь, пьяный, поет).
      Долгорукий (сидя перед кн. Волконским на полу, без мундира, с гитарой, пьяный, поет).
      Волконский (Долгорукому). Петенька, Петенька, пропляши казачка, утешь, родной!
      Долгорукий. Отстань, черт!
      Розен (продолжая читать). Тогда воприимет Россия новое бытие и совершенно во всех частях преобразится…
      Депрерадович (указывая на Платона Зубова). Что такое с князем?
      Яшвиль. Медвежья болезнь — расстройство желудка, от страха.
      Талызин. Трус! Под Катькиными юбками обабился. Служба-то отечеству не то, знать, что служба постельная: по ночам, бывало, у дверей спальни мяукает котом, зовет императрицу на свидание; ему двадцать лет, а ей семьдесят — в морщинах вся, желтая, обрюзглая, зубы вставные, изо рта пахнет — брр… с тех пор его и тошнит!
      Депрерадович. Зато чуть не самодержцем стал!
      Талызин. А теперь стал Брутом.
      Яшвиль. Брут с расстройством желудка!
      Депрерадович. Да ведь что, братцы, поделаешь? Революция в собственном брюхе важнее всех революций на свете!
      Талызин (подходя к Зубову, который лежит на канапе). Не полегчало, князь?
      Платон Зубов. Какое там!
      Талызин. Гофманских капель бы приняли.
      Платон Зубов. Ну их, капли! Домой бы в постель, да припарки… А я тут с вами возись, черт бы побрал этот заговор! Попадем в лапы Аракчееву, тем дело и кончится.
      Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской…
      Талызин. Всех-то пунктов сколько?
      Розен. Сто девяносто девять.
      Талызин. Батюшки! Этак, пожалуй, и к утру не кончите.
      Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской собирается Парламент…
      Скарятин. Это что за штука?
      Татаринов. Парламент — штука немецкая…
      Филатов. Немец обезьяну выдумал!
      Скарятин. А знаете, господа, у княгини Голицыной три обезьянки: когда один самец да самочка амурятся, то другой смотрит на них, и представьте себе, тоже…
     
      Второй. Хочешь сто?
      Первый. Что вы, сударь, Бога побойтесь! Хотя и крепостная, а все равно, что барышня. Шестнадцать лет, настоящий розанчик. Стирать и шить умеет.
      Второй. Сто двадцать — и больше ни копейки.
      Первый. Ну, черт с вами, — по рукам. Уж очень деньги нужны: в пух проигрался.
      Третий. Так-то вот и у нас в полку штабс-капитан Раздиришин все, бывало, малолетних девок покупал и столько он их перепортил, страсть!
     
      Второй. В природе, сударь, нет равенства: и на дереве лист к листу не приходится.
      Третий. Равенство есть чудовище, которое хочет быть королем.
      Первый. Неужели вы, господа, не разумеете, что политическая вольность нации…
      Второй. Вольность? Что такое вольность? Обманчивый есть шум и дым пустой.
      Мансуров. Все прах, все тлен, все тень: умрем, и ничего не останется!
      Третий. Vous avez le vin triste, monsieur!
      Шеншин. Ах ты, птенец, птенец! И как тебя сюда затащили?
      Гарданов. Из трактира Демута, дяденька, за компанию. Пили там — все такие славные ребята. «Поедем, говорят, Вася, к Талызину». Вот я и поехал.
      Шеншин. Ну, куда же тебе в этакое дело, мальчик ты маленький?
      Гарданов. Какой же я маленький, помилуйте, мне скоро двадцать лет. Вчера предложение сделал — стишок сочинил, хотите, скажу? Только на ушко, чтоб никто не слышал.
      Ефимович. По исчислению господина Юнга Штиллинга, кончина мира произойдет через тридцать пять лет.
      Татаринов. Ого! Да вы, сударь, фармазон, что ли?
      Ефимович. Мы — священники, перст Горусов на устах держащие и книги таинств хранящие.
      Татаринов (тихо). Просто — мошенники: в мутной воде рыбу ловят.
      Ефимович. Наша наука в эдеме еще открылась.
      Титов. Удивительно!
      Ефимович. А известно ли вам, государи мои, что по системе Канта…
      Скарятин. Это еще что за Кант?
      Ефимович. Немецкий филозoф.
      Филатов. Немец обезьяну выдумал!
      Скарятин. А я вам говорю, братцы, у княгини Голицыной три обезьянки: когда самец и самочка…
      Клокачев. Как же, знаю, знаю господина Канта — в Кенигсберге видел: старичок беленький да нежненький, точно пуховочка — все по одной аллее ходит взад и вперед, как маятник — говорит скоро и невразумительно.
      Ефимович. Ну, так вот, государи мои, по системе Кантовой — Божество неприступно есть для человеческого разума…
      Татаринов. А слышали, господа, намедни, в Гостином дворе, подпоручик Фомкин доказал публично, как дважды два четыре, что никакого Бога нет?
      Титов. Удивительно!
      Талызин. Господа, господа, нам нужно о деле, а мы черт не знает о чем!
      Мансуров. Какие дела! Умрем — и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.
      Долгорукий (поет).
      Скарятин. А я тебе говорю, есть Бог!
      Татаринов. А я тебе говорю, нет Бога!
      Волконский. Петенька, Петенька, пропляши казачка, миленький!
      Долгорукий. Отстань, черт!
      Голоса. Слушайте! Слушайте!
      Талызин (читает). Отречение от престола императора Павла I. «Мы, Павел I-й, милостью Божьей, император и самодержец Всероссийский, и прочее, и прочее, беспристрастно и непринужденно объявляем, что от правления государства Российского навек отрицаемся, в чем клятву нашу пред Богом и всецелым светом приносим. Вручаем же престол сыну и законному наследнику нашему, Александру Павловичу».
      Розен. А где же конституция?
      Талызин. Александр — наша конституция!
      Голоса. Виват Александр!
      Талызин. Мы, господа, на совесть. Извольте и то рассудить, что государь самодержавный не имеет права законно власть свою ограничить, понеже Россия вручила предкам его самодержавие нераздельное…
      Бибиков. Помилуйте, господа, из-за чего же мы стараемся? Из-за круглых шляп да фраков, что ли?
      Голоса. Круглые шляпы да фраки, виват! Виват свобода!
      Клокачев. Не угодно ли будет, государи мои, выслушать прожект о соединении областей Российской империи по образцу Северо-Американской республики?
      Платон Зубов. А вот, погодите, задаст вам ужо Аракчеев республику!
     
      Другие. Виват конституция!
      Тучков. А мне что-то, ребятушки, боязно — уж не черт ли нас попутал?..
      Талызин. Господа, господа! Дайте же слово сказать…
      Голоса. Слушайте! Слушайте!
      Талызин. Российская империя столь велика…
      Первый. Велика Федора да дура.
      Второй. Ничего в России нет: по внешности есть все, а на деле — нет ничего.
      Третий. Россия — метеор: блеснул и пропал.
      Мансуров. Умрем — и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.
      Голоса. Слушайте! Слушайте!
      Талызин. Российская империя столь велика и обширна, что, кроме государя самодержавного, всякое иное правление неудобовозможно и пагубно…
      Голоса. Верно! Верно! К черту конституцию! Это все немцы придумали, враги отечества, фармазоны проклятые!
      Талызин. Ибо что, господа, зрим в Европе? Просвещеннейший из всех народов сбросил с себя златые цепи порядка гражданского, опрокинул алтари и троны и, как поток, надутый всеми мерзостями злочестия и разврата, выступил из берегов своих, угрожая затопить Европу…
      Татаринов. Европа вскоре погрузится в варварство…
      Талызин. Одна Россия, как некий колосс непоколебимый, стоит, и основание оного колосса — вера православная, власть самодержавная.
      Голоса. Виват самодержавие! Виват Россия!
      Скарятин. Россия спасет Европу!
      Титов. Удивительно!
      Мордвинов. Граждане российские…
      Волконский. Петенька, Петенька, попляши казачка!
      Долгорукий. Отстань, черт!
      Голоса. Слушайте! Слушайте!
      Мордвинов. Граждане российские! Может ли быть вольность политическая там, где нет простой человеческой вольности и где миллионы рабов томятся под властью помещиков? Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы оставляем крестьянству? То, чего отнять не можем, — воздух. Обратим же взоры наши на человечество и устыдимся, граждане! Низлагая тирана, да не будем сами тиранами — освободим рабов…
      Татаринов. А Емельку Пугачева забыли?
      Скарятин. Освободи их, отродие хамов, так они нам горло перервут.
      Мордвинов. Граждане российские…
      Один. Слушайте! Слушайте!
      Другие. Довольно!
      Мордвинов. Блюдитесь же, граждане! День мщения грядет — восстанут рабы и цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои обагрят. Плаха и петля, меч и огонь — вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен… Я зрю сквозь целое столетие… я зрю…
      Голоса. Молчите! Молчите! Довольно!
      Татаринов. Вы оскорбляете, сударь, честь дворянства российского! Мы не позволим…
      Талызин. Господа, мы все не о том — нам нужно о деле, а мы черт знает о чем!
      Голоса. В чем же дело, говорите!
      Талызин. А дело в том, что если государь отреченья не подпишет, как нам быть?
      Одни. Арестовать!
      Другие. В Шлиссельбург!
      Талызин. Легко сказать — Шлиссельбург. Войска ему преданы, освободят и что тогда?
      Бенигсен. Messieurs, le vin est tire, il faut le boire. У государя самодержавного корону отнять и сохранить ему жизнь есть дело невозможное.
     
      Депрерадович. Помазанник Божий…
      Шеншин. Присяга — не шутка…
      Ефимович. И в Писании сказано: Бога бойтеся, царя чтите.
      Бибиков. Государи мои милостивые! Для всякого ума просвещенного невинность тираноубийцы есть математическая ясность: ежели, скажем, нападет на меня злодей и, вознесши над главою моею кинжал…
      Яшвиль. Эх, господа, чего канитель-то тянуть? Намедни он меня по лицу ударил, а таковые обиды кровью смываются!
      Голоса. Верно! Верно! Кровь за кровь. Смерть тирану!
      Гарданов (вскочив на стул).
      Голоса. Смерть тирану! Смерть тирану! Ура, свобода!
      Валериан Зубов (с деревянной ногою). Нет, господа! Я, один на один, хоть с чертом биться готов, но сорок человек на одного — воля ваша, я не запятнаю шпаги моей таковою подлостью!
      Бибиков. Лучше сорок на одного, чем один на сорок миллионов — тут, говорю, математика…
      Одни. К черту математику! Не хотим! Не надо! Не надо!
      Тучков. Жаль Павлушку…
      Другие. А коли вам жаль, так ступайте, доносите!
      Платон Зубов. Господа, разойдемся, а то арестуют — тем дело и кончится.
      Талызин. Что вы, князь? Сами кашу заварили, а теперь на попятный?
      Платон Зубов. Да ведь не я один, а вот и они…
      Одни. Князь правду говорит — толку не быть — разойдемся.
      Другие. Трусы! Шпионы! Предатели!
      Один. Как вы, сударь, смеете?..
     
      Голоса. Тише, тише вы там, черти, анафемы!
      Талызин. Господа, господа, как вам не стыдно? Отечество в опасности, а вы…
     
      Платон Зубов. Домой.
      Валериан Зубов. Брат, а брат, да ты и вправду струсил, что ли?
      Платон Зубов. А ты чего хорохоришься? На деревяшке-то своей не далеко ускачешь. И не сам ли сейчас говорил, что убивать не пойдешь?
      Валериан Зубов. Не пойду убивать, но умирать пойду за отечество.
      Платон Зубов. Ну, брат, знаем — Кузькина мать собиралась умирать… Да ну же, полно дурить, пусти!
      Валериан Зубов. Не пущу!
      Платон Зубов (толкает его). Пусти, черт!
      Валериан Зубов (обнажая шпагу). Стой, подлец! Заколю!
      Платон Зубов (кидаясь на него со шпагою). Ах ты, каракатица безногая! Я тебя!..
     
      Талызин. Господа, что вы? Бог с вами, какой Аракчеев? Это Пален — мы Палена ждем!
      Голоса. Пален, Пален! Эк перетрусили!
      Талызин (у двери). Кто там?
      Голос (из-за двери). Да я же, я, Николай Зубов. Отпирайте, черт побери, ошалели, что ли?
     
      Николай Зубов. А что?
      Талызин. Думали, Аракчеев…
      Николай Зубов. Типун вам на язык — зачем его поминаете к ночи?
      Талызин. А вы где же, сударь, пропадали?
      Николай Зубов. Болел.
      Талызин. Животик тоже, как у братца?
      Николай Зубов. Не живот, а черт.
      Талызин. Черт? В каком же виде?
      Николай Зубов. В виде генерала Аракчеева.
      Талызин. Тьфу, скверность!
      Николай Зубов. Да, сперва по ночам душил, а потом и днем являться стал: куда ни обернусь, все эта рожа паскудная, — торчит, будто бы, под боком да шепчет на ухо: «Поди, донеси, а то арестую». И такая на меня тоска напала, такая, братцы, тоска — ну, просто смерть! Пойду-ка, думаю, к знахарке: с уголька не спрыснет ли? Поутру сегодня ранешенько иду мимо Летнего сада, по набережной; темень, слякоть, склизко; на мостике Лебяжьем споткнулся, упал, едва ногу не вывихнул; ну, думаю, шабаш, тут меня Аракчеев и сцапает. Гляжу, — а на снегу образок лежит малюсенький, вот этот самый, — видите? Николай Угодник Мценский.
      Титов. Удивительно!
      Николай Зубов. Подобрал, перебежал по мосткам на Петербургскую к Спасу, отслужил молебен, да как запели: «Отче, святителю Николаю! моли Бога о нас», — так меня словно что осенило: ах, батюшки, думаю, да ведь это он сам святитель-то, ангел мой, благословил меня иконкою! И все как рукой сняло — ничего я теперь не боюсь и вы, братцы, не бойтесь — Никола вывезет!
      Талызин. Никола-то Николою, а мы тут, ваше сиятельство, чуть не перессорились…
      Николай Зубов. Из-за чего?
      Талызин. А если отреченья государь не подпишет, так что делать?
      Николай Зубов. Что делать? Убить как собаку — и кончено!
      Голоса. Убить! Убить! Собаке собачья смерть! Смерть тирану!
      Бибиков (в исступлении). Не ему одному, а всем! Пока не перережем их всех, не истребим гнездо проклятое, — не будет в России свободы!
      Одни. Всех! Всех! Бить так бить!
      Другие. Что вы, что вы, братцы!.. Бога побойтесь!
      Николай Зубов. Небойсь, ребята, небойсь, — Никола вывезет!
     
      Талызин (у двери). Кто там?
      Голос (из-за двери). Граф Пален.
     
      Талызин. Все, ваше сиятельство! Только вот никак сговориться не можем.
      Пален. Не говорить, а делать надо. Одно, друзья, помните: не разбивши яиц, не состряпаешь яичницы.
      Татаринов. Это что же значит? А?
      Скарятин. Яйца — головы царские, а яичница — революция, что ли?
      Пален. Ну, господа, времени терять нечего — идем!
      Голоса. Идем! Идем!
      Пален. На два отряда разделимся: одни со мною, другие с князем Платоном…
      Платон Зубов. Нет, граф, на меня не рассчитывайте.
      Пален. Что такое?
      Платон Зубов. Не могу — болен.
      Пален. Что вы, что вы, Платон Александрович, батюшка, помилуйте, в последнюю минуту, — прескверная штука, не угодно ли стакан лафита.
      Бенигсен. Не извольте беспокоиться, граф! Князь, правда, болен. Но это пройдет — у меня для него отличное средство… (Платону Зубову.) Ваше сиятельство, на два слова. (Палену.) А вы, граф, пока разделяйте отряды.
     
      Бенигсен. А то что если вы…
      Платон Зубов. Оставьте меня в покое!
      Бенигсен. Если вы…
      Платон Зубов. Убирайтесь к черту!
      Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте.
     
      Бенигсен. А вот увидите, как шучу.
     
      Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз — идете?
      Платон Зубов. Послушайте…
      Бенигсен. Два — идете?
      Платон Зубов. Э, черт…
      Бенигсен. Три.
      Платон Зубов. Иду, иду.
      Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет — пилюли изрядно подействовали.
      Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем — и с Богом.
      Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?
      Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет — ему все ходы известны.
      Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.
      Яшвиль. А если не опустят?
      Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.
      Депрерадович. А потом?
      Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.
      Яшвиль. Караула в передней много ли?
      Аргамаков. Два камер-гусара.
      Депрерадович. Из наших?
      Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.
     
      Все. Ура! Ура!
      Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?
      Пален. Почему?
      Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.
      Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…
      Бенигсен. Поздно, да, — или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tire, il faut le boire. Идемте.
      Пален. Идемте, господа!
      Голоса. Идем! Идем! Ура!
      Талызин. Ваше сиятельство, как же так? — ведь мы ничего не решили…
      Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!
     
      Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.
      Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!
      Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку, убили Иванушку, убили Петеньку, убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.
      Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?
      Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, — кто ни поп, тот и батька.
      Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.
      Кузьмич.
     
      Павел и Анна.
      Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.
     
      Павел. Какие у тебя глазки ясные — точно два зеркальца — вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…
      Анна. Спи, маленький, спи, деточка!
      Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?
      Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез — пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…
      Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?
      Анна. Мачеха.
      Павел. А меня мать родная… Ну, да не надо об этом… Зато, когда весело, так весело — расшалимся, бывало, с Борей Куракиным, со стола учительского скатерть сдернем и ну кататься, валяться — пыль столбом. Из шкапов книжных полки повытаскаем, мосты военные строим. А лошадки, солдатики! А там уж и дела сердечные… Влюбляться-то чуть не с колыбели начал. В томах Энциклопедии Французской — книжищах преогромных, больше меня самого — все изъяснение к слову Amour ищу и с фрейлинами — против нас жили во флигеле — в окна переглядываемся. Не знал еще, что такое любовь, а уж дня не мог прожить без страсти. Подышу на зеркало и выведу пальцем имя возлюбленной, а услышу, идут — сотру поскорее. Раз на балу персик украл, спрятал в карман, чтоб любезной отдать, да забыл, сел, раздавил, по штанам потекло — срам! А красавицы-то, не шутя, на плутишку заглядывались: я ведь тогда — не то что теперь, курносый урод, — мальчик был прехорошенький. Портретик мой помнишь? Где он? Покажи-ка.
     
      Анна. Что ты, Павлушка? Сына родного…
      Павел. Отцеубийца!
      Анна. Нет, нет, не верь, налгали тебе — Александр невинен…
      Павел. Невинен? Он-то невинен? Да знаешь ли, что он со мною сделать хотел? Пусть бы просто убил — как разбойник, ночью пришел и зарезал… Так нет же, нет! Не тело, а душу мою умертвить он хотел — лишить меня разума… С ума-то свести можно всякого, только стой все кругом, да подмигивай: «Вот, мол, сходит, сходит с ума!» Хоть кого, говорю, возьми, не выдержит — взбесится… А сошел бы с ума, — посадили бы на цепь, пришли бы дразнить, как зверя в клетке, и я бы выл, выл, выл, как зверь, или как ветер — слышишь? — в трубе воет — у-у-у!..
      Анна. Не надо, не надо, Пaвлушка миленький! А то ведь и вправду можно…
      Павел. Можно! А ты что думала? Когда тяжесть России, тяжесть Европы, тяжесть мира, вся на одной голове — с ума сойти можно. Бог да я — больше никого, вот что тяжко, — человеку, пожалуй, и не вынести… Трон мой — крест мой, багряница — кровь, корона — терновый венец, иглы пронзили мне голову… За что, за что, Господи?.. Да будет воля Твоя… Но тяжко, тяжко, тяжко!..
     
      Павел. Да, — «Бедный Павел! Бедный Павел!» Знаешь, кто это сказал?
      Анна. Кто?
      Павел. Петр.
      Анна. Кто?
      Павел. Государь император Петр I, мой прадед.
      Анна. Во сне?
      Павел. Наяву.
      Анна. Привидение?
      Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет — гляжу — высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко — лица не видать. «Кто это?» — говорю. А он остановился, снял шляпу — и узнал я — государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»
      Анна. И что же?
      Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?
      Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…
      Павел. Да, страшно. Все страшно, — о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя — не надо об этом… Лучше опять так — головой на коленях твоих — тихо, тихо — баю-баюшки-баю…
      Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пaвлушка, спи, родненький.
      Павел. Давнее-давнее, детское… Клеточка для чижиков, один чижик прикован к столбику с обручем, а внизу вода — сам таскает ведерышком; клеточка, будто бы, пустынь, а чижик — пустынник, «Дмитрием Ивановичем» звать, а другой на воле, тот — «Ванька-слуга»… А еще столовые часики фарфоровые, белые, с цветочками золотыми да розовыми… Когда солнце на них, то в цветочках веселие райское…
     
      Анна. Не уходи! Не уходи!
      Павел. Да что, что такое?
      Анна. Не знаю… Страшно…
      Павел. Напугал привидениями, что ли?
      Анна. Не знаю… Нет… Не то…
      Павел. Так что же?
     
      Анна. Пален — изменник.
      Павел. А вот посмотрим — я уже послал за Аракчеевым — завтра же узнаем все.
      Анна. Завтра? А если в эту ночь?..
      Павел. Небось, говорю, не успеют. Да и как им войти сюда? После вечерней зори — все ворота заперты, мосты подняты: мы тут в замке, как в осажденной крепости — рвы глубокие, стены гранитные, бойницы с пушками — целым войском не взять.
      Анна. А все-таки страшно, Пaвлушка!.. Прости ты меня, глупую… Видно, и я, как собачка твоя… Ну, родненький, ну, миленький, ну что тебе стоит?.. Останься, побудь со мной до утра…
      Павел. Что вы, княгиня? «Cela ne convient pas», как говорит ее величество… Нет, не шутя, сударыня, я не хочу, чтоб называли любовницей Павла ту, которую скоро назовут императрицею Всероссийской… Завтра же… Какой завтра день?
      Анна. Понедельник.
      Павел. А, тяжелый день… Ну да для кого — понедельник, а для нас — воскресенье. Завтра же я нанесу великий удар — падут на плахе головы, некогда мною любимые… Завтра старому конец — и новая, новая жизнь — воскресение!.. Ну, прощай, а то ведь и вправду, пожалуй…
      Анна. Останься! Останься!
      Павел. Нет, нет! Как вам не стыдно? Трус я, что ли? Мне ли, самодержцу, великого Прадеда правнуку, бояться этой сволочи? Взгляну — и побегут, дохну — и рассеются! Яко тает воск от огня, побегут нечестивые! С нами Бог! Не бойся же, Анна, и помни — с нами Бог!
     
      В глубине прихожей запертая дверь на маленькую витую лестницу во двор. Далее — печка и скамья для часовых. Направо — дверь в приемную и окно на Нижний Летний сад. На полу фонарь.
      В глубине спальни — маленькая походная кровать без занавесок, с ширмами; ночник. Направо — голландская печка на ножках; забитая наглухо дверь в апартаменты государыни. Стены обложены деревом, крашенным в белый цвет.
      Павел, в белом полотняном камзоле, в ночном колпаке спит на постели.
      В прихожей два часовых камер-гусара, Ропшинский, помоложе, и Кириллов, постарше, дремлют на скамье у печки.
      Ропшинский встает, зевает, потягивается, подходит к двери спальни, приотворяет первую наружную дверь, прикладывает ухо к замочной скважине и прислушивается
     
      Ропшинский. Спит.
      Кириллов. Ну слава Богу. Теперь до утра, чай, не проснется. Умаялся, столько-то ночей не спавши.
      Ропшинский. Как лег, так и заснул, точно ключ ко дну пошел. И помолиться не успел.
      Кириллов. Ну, Бог простит! Что другое, а к молитве усерден. В прежние-то годы, в Гатчинском дворце, бывало, так-то ночью тоже стоишь на часах у спальни и все сквозь двери слышишь, как молится, вздыхает да охает, лбом об пол колотит, земные поклоны кладет — на паркете протерты, и нынче видать, словно две ямочки.
      Павел (во сне). Часики фарфоровые белые с цветочками… Когда на них солнце, то в цветочках веселие райское…
      Ропшинский (прислушиваясь). Бредит.
      Кириллов. Ничего. Всегда во сне говорит, иной раз по-русски, а иной по-французски, внятно так, будто наяву; ежели в день был весел, то бредит спокойно, а ежели какие противности, то и сквозь сон говорит угрюмо и гневаться изволит… О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Сохрани и помилуй Царица Небесная… Ложись-ка, Степа!
      Ропшинский. Нет, я посижу, Данилыч, а то как лягу, не добудишься.
      Кириллов. Ну, с Богом! А я тут у печки прикорну — дело наше старое — поясницу что-то ломит — не к морозу ли? Дай Бог морозца да солнышка…
     
      Кириллов. А что?
      Ропшинский. Воронье-то раскаркалось.
      Кириллов. Да, вишь, проклятые! И с чего это ночью им вздумалось? Не к добру, ой, не к добру!.. То собачонка выла весь день, а то воронье. Как бы Государя не взбудили. Спугнул их, что ли, кто? Да кому ночью по саду ходить?.. Погляди-ка, Степка, что там такое?
      Ропшинский (глядя в окно). Не видать — стекло замерзло. Вверху будто прояснело, вызвездило, а внизу не то вьюга метет, не то люди идут — много людей… войско…
      Кириллов. Какое там войско, Господь с тобой! Спросонок, чай, мерещится.
      Ропшинский. Может, и мерещится — мутно, бело — не видать…
      Отходит к скамье.
      Кириллов. Ну то-то… Дело ночное — всяко бывает. А то оградись крестом да молитвою — чур нас, чур, — тебя и не тронет. (Крестится и зевает.) О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Сохрани и помилуй, Царица Небесная…
     
      Ропшинский (в полусне). Воронье… воронье… Ох, Данилыч, что мне приснилось-то… (Coвсем проснувшись.) А? Что?.. Стучат?..
      Кириллов. О, Господи! Уж не беда ли какая?.. Помилуй, Царица Небесная!.. (Надев саблю и подойдя к двери.) Кто там?
      Голос Аргамакова (из-за двери). Отворяй! Отворяй!
      Кириллов. Да кто? Кто такой?
      Голос Аргамакова. Оглох ты, старая тетеря, не слышишь, что ли, по голосу? Я, я — Аргамаков, плац-адъютант…
      Кириллов. Александр Васильевич, ваше высокоблагородие, чего угодно?..
      Голос Аргамакова. Продери-ка глаза, пьяная рожа! Аль забыл, с кем говоришь?.. Я к его величеству с рапортом.
      Кириллов. Государь почивать изволят, ваше высокоблагородие, — будить не велено…
      Голос Аргамакова. Врешь, дурак! О пожарах и ночью докладывать велено.
      Кириллов. Пожар? Где пожар?
      Голос Аргамакова. В Адмиралтействе. Да черт тебя дери, долго ли мне тут с тобой разговаривать?.. Ужо на гауптвахте выпорю, так узнаешь, сукин сын, как команды не слушаться… Отворяй!
      Кириллов. Сейчас, сударь! Сейчас. Фонарь потух, темно, ключа не найду… (Тихо Ропшинскому.) Степа, а Степа? Беды бы не вышло?.. Не взбудить ли государя, что ли?..
      Ропшинский. Нет, Данилыч, упаси Боже будить — убьет… Пусть уж полковник сам, как знает, а наше дело — сторона.
      Голос Аргамакова. Отворяй же! Отворяй, черт, анафема!
      Ропшинский. Вишь, как лют, — пожалуй, и вправду засечет. Отворяй-ка скорее, Данилыч!
      Кириллов. О, Господи, Господи! Помилуй, Царица Небесная…
     
      Ропшинский (убегая направо). Караул!
      Кириллов (выхватив саблю из ножен и становясь перед дверью спальни). Стой! Стой!
     
      Павел (на мгновенье проснувшись, приподнимается на постели). Кто там? Кто там? (Падает навзничь и опять, засыпая, бредит.) Сашенька, Сашенька, мальчик мой милый… Я так и знал… Ну, слава Богу…
      Яшвиль (приставив дуло пистолета к виску Кириллова). Молчи — убью!
      Аргамаков (хватая кн. Яшвиля за руку). Что вы, князь, — всех перебудите.
      Николай Зубов. Рот платком! Тащи вниз!
     
      Николай Зубов. Убежал.
      Платон Зубов. Беда! Тревогу подымет.
      Бенигсен. Не успеет. А наши-то где?
      Николай Зубов. Разбежались. Кто на лестнице да на дворе отстал, а кто — в саду; как давеча вороны-то раскаркались, все перетрусили.
      Бенигсен. Ну, черт с ними! Нас и так довольно. Только скорее, скорее! (Подойдя к дверям спальни, отворяет наружную дверь и пробует отворить внутреннюю.) Изнутри заперся — значит там. (Прислушивается.) Верно, спит. У кого инструмент?
      Аргамаков. Здесь.
      Бенигсен. Отпирайте.
      Аргамаков (Платону Зубову). Фонарь подержите.
      Голоса заговорщиков (с лестницы). Бегите! Бегите! Тревога!
      Платон Зубов. Господа, слышите?..
     
      Павел (просыпаясь). Кто?.. Кто?.. Кто?..
     
      Аргамаков. Нет, да замок аглицкий, с фокусом — отмычка не берет.
      Николай Зубов. Ну-ка, плечом, — авось, подастся.
     
      Николай Зубов. Куда? Не в окно же выскочил?
      Бенигсен (пощупав постель). Le nid est chaud, l’oiseau n’est pas loin.
     
      Бибиков. Тьфу! Точно в прятки играем…
      Бенигсен (отодвигая ширмы). Он!
      Николай Зубов. Да что с ним такое? Будто не живой…
      Бенигсен. Ваше величество…
      Аргамаков. Не слышит.
      Скарятин. От страха ошалел — столбняк.
      Николай Зубов. А вот посмотрим.
     
      Бибиков. Экая мерзость!.. Господа, нельзя же так… Черт знает, что такое! Кончайте скорее!
      Бенигсен (Платону Зубову). Князь, отречение у вас? Ступайте же, ступайте, говорите, как решили. Да ну же, ну!..
      Платон Зубов (вытирая пот с лица). Сейчас… сейчас… я только немного…
      Бенигсен (подталкивая Платона Зубова). Да ну же, ну, ступайте!.. Э, черт вас дери!..
     
      Бенигсен (вырвав у Платона Зубова манифест). Ну вас к черту! (Подойдя к Павлу.) Ваше величество, вы арестованы…
      Павел. Арестован?.. Арестован?.. Что значит арестован?..
      Бенигсен. Арестованы и низложены. Государь-наследник, Александр Павлович, объявлен императором. На вашу жизнь никто посягнуть не осмелится: я буду охранять особу вашего величества. Только предайтесь нам совершенно. В случае же сопротивления малейшего, я не отвечаю…
      Павел. Господи!.. Господи!.. Господи!.. Что я вам сделал?.. Что я вам сделал?..
      Николай Зубов. Четыре года тиранил, злодей!
      Татаринов. Давно бы с тобою покончить!
      Бенигсен. Господа, перестаньте! Мы пришли сюда для спасения отечества, а не для низкого мщения. (Подавая Павлу манифест.) Sire, ayez l’obligeance de signer sur le champs cet act d’abdication…
      Николай Зубов. Эх, генерал, чего французить! Лучше мы по-русски… Ну-ка, Павел Петрович, добром говорим — отрекайся, а то, сударь, плохо будет!
      Павел (подымая руки вверх, торжественно, внезапно изменившимся голосом). Я… я… я… помазанник Божий… Самодержец Всероссийский!.. Убейте, убейте!.. Не отрекусь!.. С нами Бог!.. С нами Бог!..
      Николай Зубов. Видите, совсем рехнулся! Что с ним разговаривать?.. Кончать надо!
      Скарятин. Не разбивши яиц, не сделаешь яичницы!
     
      Бенигсен. Что такое?
      Талызин (вбегая из прихожей в спальню). Скорее, скорее! Кончайте! Караул идет!
      Павел (бросаясь к двери). Караул! Караул! Помогите!
      Бенигсен (со шпагою наголо, заступая дорогу Павлу). Restez tranquil, Sire, il y va de vos jours!
      Павел. Пустите! Пустите! Караул!
      Николай Зубов. Чего орешь.
     
      Павел (подымаясь). Помогите! Помогите, ребятушки!
     
      Николай Зубов. Небось, братцы, Никола вывезет. Бей!
      Голоса. Бей! Смерть тирану!
      Яшвиль. Шпагу! Шпагу давай!
      Николай Зубов. Зачем шпагу? Не надо крови. Души!
      Татаринов. Веревку!
      Аргамаков. Веревки-то нет.
      Скарятин. Подушками!
      Николай Зубов. Где тут возиться!
      Татаринов. Шарфом!
      Скарятин. Вот!
      Татаринов. Петлю!
      Скарятин. Готово!
      Николай Зубов. Надевай!
      Скарятин. Выбился, черт!
      Павел. Помогите, помогите!
      Татаринов. Ну же, тяни!
      Скарятин. Руку подсунул — не стянешь!
      Павел. Ради Бога! Ради Бога! Помолиться!
      Татаринов. Стягивай! Стягивай! Стягивай!
      Павел. Александр! Александр!
     
      Раннее, еще темное утро. Потом светает.
      Мария Федоровна; Александр; Константин; Елизавета; Пален, гр.; Бенигсен; Талызин; Аргамаков; Николай и Платон Зубовы; кн. Яшвиль; кн. Татаринов; Скарятин; Марин; Полторацкий; Роджерсон; Головкин; гр. Голицын; кн. Нарышкин; Кушелев; Ливен, кн.; Амвросий — Митрополит; Исидор — духовник. Духовенство. Придворные чины. Истопник. Чиновник. Солдаты.
      На лестнице никого. Темнота. Тишина. На нижнюю площадку справа выбегает Мария Федоровна, с распущенными волосами, в ночной рубашке, в туфлях на босую ногу, в шубе, накинутой на одно плечо, спадающей и волочащейся по полу. За нею — княгиня Ливен.
     
      Пален. Смирно-о! (Полторацкому.) Извольте, поручик, сводить караул!
      Полторацкий. Ваше сиятельство…
      Пален. Молчать! Как вы смеете, сударь, команды не слушаться?.. (Солдатам.) Я вас всех ужо, сукины дети… Пикни только!
      Полторацкий (солдатам). Смирно-о!
     
      Бенигсен. Только покойник и спас.
      Пален. Покойник?
      Бенигсен. Ну, да, вышколил так, что довольно скомандовать, чтобы стали машинами.
      Голос Марии Федоровны (за дверью). Пустите! Пустите! Пустите!
      Пален. Что такое?
      Бенигсен (заглядывая в дверь). Государыня!
      Голос кн. Яшвиля. Вытащите вон эту бабу!
      Голос Марии Федоровны. Paulchen! Paulchen!.. Ой-ой-ой!..
      Бенигсен. Однако, не церемонятся… Видели?
      Пален. А что?
      Бенигсен. Татаринов схватил ее в охапку и понес, как ношу.
     
      Роджерсон. Раньше ночи не поспеем.
      Пален. Что вы, сударь, помилуйте! Сегодня же надо выставить.
      Роджерсон. Невозможно, граф! Сами видеть изволили, на что похож — узнать нельзя, так искалечили.
      Пален. Мерзавцы! Как же, генерал, хоть вы бы удержали?
      Бенигсен. Удержишь их! Звери! Мертвого били.
      Пален. Что же делать, доктор, а?
      Роджерсон. Сделаем, что можно — только не торопите. Там теперь два живописца работают.
      Пален. Живописцы?
      Роджерсон. Да, красят. Только, знаете, господа, с мертвеца-то на мертвеце портрет писать не очень приятно. Старичок, учитель рисования — из Академии Художеств привезли — так испугался, что едва паралич не хватил. Другой, помоложе, все храбрится. Только если и он за эту ночь поседеет, я не удивлюсь… Что еще сказать-то я хотел?.. Затем и пришел, да вот не вспомню… Кажется, и у меня голова не в порядке… Да, да, за такие ночи люди седеют…
      Пален. Успокойтесь, доктор! А то ежели все мы потеряем голову…
      Роджерсон. Постойте-ка, дайте припомнить… Ах, да — язык!
      Пален. Язык?
      Роджерсон. Ну да, что с языком делать? Высунулся, распух, никак в рот не всунешь, — придется отрезать…
      Пален. Ну, будет, будет! Ступайте, делайте, что хотите, — только ради Бога, оставьте нас в покое и кончайте скорее.
     
      Пален. Не пускать! Скажите, что нельзя…
      Марин. Говорили. Не слушает, плачет, рвется сюда. Не удержишь. Руки на себя наложить хочет… Да вот и сам.
     
      Александр. Вы его…
      Пален. Скончался.
      Александр. Убили!
     
      Роджерсон. Надо быть осторожнее, граф, а то может скверно кончиться… Пока отнести бы в спальню.
      Пален. Несите!
      Марин (в дверь направо). Ребята, сюда!
     
      Истопник. Да говорят же, умер, Фома Неверный!
      Чиновник. А бальзамируют?
      Истопник. Сейчас потрошат, а к вечеру и бальзамируют.
      Чиновник. Ну, значит, умер! Слава Те, Господи!.. (Крестится.) Аллилуия, аллилуия и паки аллилуия! С новым государем, кум! Поцелуемся…
      Истопник. Ну тебя, отстань! Вишь, нализался…
      Чиновник. Выпил, брат, есть грех, да как на радостях-то не выпить. Весь город пьян — в погребах ни бутылки шампанского. А на улицах-то — народу тьма-тьмущая. Снуют, бегают, словно ошалели все — обнимаются, целуются, как в Светлое Христово Воскресение. И денек-то выдался светлый такой, — то все была слякоть да темень, а нынче с утра солнышко, будто нарочно для праздника. Ну, да и подлинно праздник — Воскресение, Воскресение России… Ура!
      Истопник. Тише ты! Услышат — долго ли до греха? — беды с тобой наживешь…
      Чиновник. Небось, кум, теперь — свобода… Иду я давеча сюда по Мойке, а навстречу офицер гусарский по самой середине панели верхом скачет, кричит: «Свобода! Гуляй, душа, — все позволено!»
      Истопник. Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела… Да ну же, ступай, говорят, ступай — слышь, идут…
     
      Роджерсон. Попросите же, чтоб граф поосторожнее, а то, ежели опять, как давеча, — я ни за что не отвечаю — рассудка может лишиться.
      Марин. Слушаю-с.
     
      Головкин. Митрополит внизу, в церкви ждет.
      Платон Зубов. Зачем? Кто просил?
      Головкин. Сам приехал. Панихиды служить.
      Платон Зубов. Панихид не будет, пока тело не выставят. Так и скажите дураку — пусть во дворец едет.
      Головкин. Слушаю-с.
      Платон Зубов. Eh bien, comte, qu’est ce qu’on dit du changement?
      Головкин. Mon prince, on dit que vous avez ete un des romains.
      Платон Зубов. Да, дело было жаркое — потрудились мы на пользу отечества…
     
      Роджерсон. Потихоньку, потихоньку, ваше величество! Присядьте, отдохнуть извольте…
     
      Елизавета. Об отречении, Саша!
     
      Елизавета. Я говорила, что сейчас нельзя — после…
      Александр. После… После… Всю жизнь… Всегда — каждый день, каждый час, каждую минуту — то же, что сейчас вот — это — и больше ничего… Как с этим жить, как с этим царствовать? Ты знаешь?.. Я не знаю… Я не могу… Пусть кто может… А я не могу…
      Елизавета. Что же делать, Саша? Надо…
      Александр. Надо… И нельзя — опять, как тогда, помнишь? — надо и нельзя, нельзя и надо. Что ж это, что ж это такое, Господи?.. Сойти бы с ума, что ли… Не думать, не помнить… Забыть… О-о-о… Нет, не забудешь… Годы пройдут, вечность пройдет, а это — никогда, никогда!..
     
      Александр. Хорошо… Не буду… Только что еще сказать-то я хотел? Что, бишь, такое?.. Да, да… Власть от Бога… «Несть бо власть аще не от Бога…» И это — опять, как тогда… А знаешь, Лизанька, ведь тут что-то неладно… А ну, как не от Бога власть самодержавная? Ну, как тут место проклятое — станешь на него и провалишься?.. Проваливались все до меня — и я провалюсь… Ты думаешь, с ума схожу, брежу?.. Нет, я теперь знаю, что говорю, — может, потом и забуду, а теперь знаю… Тут, говорю, черт к Богу близко, близехонько — Бога с чертом спутали так, что не распутаешь!
     
      Александр. Матушка! Матушка!
      Мария Федоровна. Теперь вас поздравляю: вы — император!
     
      Пален. Что такое?
      Аргамаков. Шумят, команды не слушают, «покажите, говорят, государя покойного, а то присягать не будем!»
      Пален. Сейчас нельзя — не убрано.
      Аргамаков. Как бы не вышло беды, уж очень бунтуют.
      Пален (тихо). Подождите, приберем немного и пустим два ряда, покажем издали. Черт с ними, коли так преданы, пускай наглядятся.
     
      Елизавета. Ничего, пройдет. Только погодите минутку.
      Пален. Ждать ни минуты нельзя. Если государь к войскам не выйдет тотчас же, может быть бунт. Пожалуйте, ваше величество!
      Александр. Не надо! Не надо!
      Пален. Полно, государь! Не время теперь. Благополучие сорока миллионов людей зависит от вашей твердости. Пожалуйте, пожалуйте же, ваше величество!..
     
      Пален. Скажите только: «государь император скончался ударом — все при мне будет, как при бабушке». Но, ради Бога, повеселее, ваше величество — нельзя же так… Слезки-то, слезки вытереть извольте. Ну, с Богом!
     
      Войска (с площади). Ура! Ура! Ура!
      Талызин (указывая на Александра). Точно ангел в лазури небесной парит!
      Депрерадович. А солнце-то, солнце — се Александровых дней восходящее солнце!
      Константин (Кушелеву, указывая на заговорщиков). Я бы их всех повесил!.. А впрочем, наплевать…
     
      Амвросий. Иду, иду — только вот государя поздравить…
     
      Пален. Господа, в Зимний дворец! Владыка, пожалуйте. Пожалуйте, ваше величество!
     
      Голицын (тихо Нарышкину). Не на престол, будто, а на плаху ведут.
      Нарышкин. Еще бы! Дедушкины убийцы позади, батюшкины убийцы впереди…
      Талызин (заговорщикам). Господа, слышали, Аракчеев здесь — у государя просит аудиенции.
      Депрерадович. А вот посмотрим, примет ли.
      Платон Зубов. Как не принять? Рубашками-то с тела поменялись недаром, братья названые!
      Бенигсен. Помяните слово мое, господа: умер Павел, жив Аракчеев — умер зверь, жив зверь!
      Кушелев (забегая вперед и становясь на колени перед Александром). Благословен Грядый во имя Господне. Осанна в вышних!
      Все. Ура! Ура! Ура! Александр!