Семь крестиков в записной книжке
инспектора Лекёра

      ГЛАВА 1
     
      — Дома, — разглагольствовал Соммёр, варивший кофе на электрической плитке, — мы всей семьей отправлялись к полуночной мессе, а от деревни до фермы полчаса езды.
      Нас, сыновей, было пятеро. В те времена зимы были холоднее, чем нынче. Мы туда, помнится, на санях добирались.
      Лекёр, сидя у телефонного коммутатора, сдвинул наушники, чтобы лучше слышать Соммера.
      — А ты откуда?
      — Из Лотарингии.
      — Зима в Лотарингии была и сорок лет назад не холоднее, чем сейчас, да только у крестьян не было тогда автомобилей. Сколько раз ты ездил к полуночной мессе на санях?
      — Не помню...
      — Три раза? Два? А может, один? Просто тебе это запомнилось, как запоминается все, что было в детстве.
      — Во всяком случае, когда мы возвращались из церкви, дома ждала нас такая кровяная колбаса, какой я с тех пор больше не едал. Уж это-то не выдумка. Мы толком и не узнали, как мать ее делала, что она туда добавляла. Ничего подобного никогда не ел! Жена пыталась сделать такую же, да у нее ничего не вышло. Хотя рецепт она узнала у моей старшей сестры, а та говорит, что он достался ей от матери.
      Соммёр подошел к одному из больших, не занавешенных окон, за которыми царила кромешная тьма, и поскреб стекло ногтем.
      — Смотрите-ка, стекла замерзли! Это тоже напоминает мне детство. По утрам, бывало, чтобы умыться, приходилось разбивать корку льда в кувшине, а он ведь стоял в комнате!
      — Потому что тогда еще не было центрального отопления, — спокойно возразил Лекер.
      Кроме Лекера, их было трое — трое "ночных", как их называли. Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, они дежурили в этой большой комнате. И сейчас, в шесть утра, на них навалилась ночная усталость. На столах лежали остатки еды и три-четыре пустые бутылки.
      На одной из стен загорелась лампочка величиной с таблетку аспирина.
      — Тринадцатый округ, — прошептал Лекер, надевая наушники, — квартал Крулебарб.
      Он схватил одну из вилок, вставил ее в гнездо.
      — Квартал Крулебарб? Машина выехала. Что случилось?
      — Вызывает постовой с бульвара Массена. Подрались двое пьяных.
      Лекер аккуратно вывел крестик в одной из граф своей записной книжки.
      — Что вы там делаете?
      — Дежурим. Двое играют в домино.
      — Кровяную колбасу ели?
      — Нет. А что?
      — Престо так. Кончаю. Что-то случилось в Шестнадцатом.
      На стене против него был изображен огромный план Парижа; маленькие лампочки, вспыхивавшие на нем, обозначали полицейские участки. Как только там получали сигнал тревоги, лампочка немедленно зажигалась, и Лекер тотчас же вставлял вилку в соответствующее гнездо.
      — Алло! Квартал Шаио? Машина вышла. Во всех двадцати округах Парижа, у синего фонаря над входом в каждый комиссариат, стояли одна или несколько машин, готовых выехать по первому же сигналу.
      — Что у вас?
      — Веронал.
      По-видимому, женщина. Уже третья за ночь. Вторая жила в одном из фешенебельных кварталов Пасси.
      Лекер проставил еще один крестик в другой графе. Мамбер за своим столом заполнял формуляры.
      — Алло! Одеон? Что у вас стряслось? Угнали машину?
      Это уже по части Мамбера. И тот, записав данные, снял трубку с другого аппарата и продиктовал приметы машины Пьедебефу, телеграфисту, голос которого доносился откуда-то сверху. С одиннадцати часов вечера это была сорок восьмая по счету украденная машина.
      А для большинства парижан эта рождественская ночь была совсем иной. Сотни тысяч людей заполнили театры и кино. Тысячи других допоздна делали покупки в больших магазинах, где продавцы, валясь с ног от усталости, все еще суетились у почти опустевших полок. Тысячи и тысячи семей рассаживались вокруг стола, уставленного праздничной снедью, где на почетном месте красовалась жареная индюшка и непременно кровяная колбаса, изготовленная, наверное, как и та, о которой рассказывал Соммер, по семейному рецепту.
      Разметавшись, спали в своих постелях дети, а родители бесшумно наряжали елку, расставляя под ней подарки.
      В ресторанах и в кабаре уже за неделю до сочельника были расписаны все столики.
      А вдоль Сены тянулся длинный хвост бродяг в ожидании дарового ужина, который раздавала в эту праздничную ночь Армия Спасения.
      Если бы не морозные узоры на окнах, дежурные и не знали бы, что на дворе такая стужа. В просторном, залитом желтоватым светом зале полицейской префектуры сейчас было тихо. Вот через два дня сюда снова набьется самая разношерстная публика: то явится какой-нибудь иностранец за видом на жительство, то придет кто-нибудь за правами на вождение машины, за визами или за другими справками.
      Внизу, во дворе, в машинах, готовых к экстренным вызовам, дремали полицейские и водители. Но ничего особенного пока не произошло.
      Крестики в записной книжке Лекера были весьма красноречивы. Даже не удосужившись их пересчитать, он знал, что в графе, отведенной под происшествия с пьяными, их около двухсот.
      Но в эту рождественскую ночь полиция была снисходительна. Постовые миролюбиво убеждали пьяных расходиться по домам, не поднимая шума. И применяли силу только в тех случаях, когда какому-нибудь субъекту вино так ударяло в голову, что он начинал бить посуду или приставать к посетителям.
      Примерно двести человек — среди них несколько женщин — забылись тяжелым сном прямо на полу за решеткой в разных полицейских участках.
      Было зарегистрировано пять ножевых ранений, два у Порт д'Итали, три наверху, на Монмартре, но не в районе ночных кабаре, а в тех бараках, кое-как сколоченных из старых ящиков и прессованного картона, где ютится свыше ста тысяч североафриканцев.
      В толчее и давке потерялось несколько детей — впрочем, вскоре их нашли.
      — Алло! Шайо? Как там женщина, которая приняла веронал?
      Она была жива. Такие редко умирают. В большинстве случаев они так и делали, чтобы не умереть. Достаточно самой попытки отравления.
      — Кстати, о кровяной колбасе, — начал Рандон, куривший большую трубку, — это мне напомнило...
      Так им и не удалось узнать, что именно это ему напомнило. На темной лестнице послышались неуверенные шаги, кто-то впотьмах нащупал ручку двери и повернул ее.
      Все четверо с удивлением воззрились на человека, которому пришла странная мысль заявиться сюда в шесть часов утра.
      — Привет! — сказал мужчина, бросив шляпу на стул.
      — Каким ветром тебя сюда занесло, Жанвье? Это был один из молодых инспекторов опергруппы по расследованию убийств. Прежде чем ответить, он подошел к радиатору погреть руки.
      — Одному скучно... Если убийца что-нибудь натворит, я тут скорее об этом узнаю.
      Он тоже провел всю ночь на дежурстве, но не здесь, а по другую сторону улицы, в Сыскной полиции.
      — Можно угоститься? — спросил он, приподнимал крышку кофейника. — Ну и ветер, просто ледяной! Уши у него покраснели, глаза были совсем сонные.
      — До восьми часов вряд ли что-нибудь будет известно, а может, и позже, — сказал Лекер.
      Вот уже пятнадцать лет проводил он все ночи в этой комнате, где на стене висела карта с маленькими лампочками и стоял телефонный коммутатор. Он знал по именам большинство полицейских Парижа, во всяком случае тех, кто дежурил по ночам. Он даже был в курсе их личных дел, ибо в спокойные часы, когда лампочки подолгу не зажигались, они болтали между собой обо всем на свете.
      Кроме того, он знал по описанию чуть ли не большинство полицейских участков. Он представлял себе, как там все выглядит: полицейские, сняв портупеи, сидят с расстегнутыми воротниками и так же, как и здесь, варят кофе. Но он никогда в глаза не видал этих людей и не узнал бы их на улице.
      — Алло! Биша? Как состояние раненого, которого привезли двадцать минут назад?
      Скончался?
      Еще один крестик в записной книжке. Лекеру можно было задать самые сложные и неожиданные вопросы:
      "Сколько за год совершается в Париже преступлений из-за денег?"
      Он безошибочно отвечал:
      "Семьдесят семь".
      "Сколько убийств совершено иностранцами?"
      "Сорок два".
      "Сколько?.."
      Но он ничуть не зазнавался. Просто он был очень педантичен, и все. Такова уж была его профессия. Никто его не обязывал заносить крестики в записную .книжку, но ему это доставляло такое же удовольствие, как коллекционирование марок, к тому же за делом не замечаешь, как летит время.
      Он был холост. Никто не знал, где он живет. что делает и чем занят после работы.
      Право, даже трудно было представить себе его в нерабочей обстановке, фланирующим по улице, как все другие.
      "В особо важных случаях следует подождать, пока люди проснутся, пока консьержка отнесет им почту, а служанка приготовит завтрак и разбудит их".
      Никакой заслуги в том, что он знал это правило, — всегда все происходит одинаково: только летом пораньше, а зимой позже. Сегодня же позднее, чем обычно, — ведь большинство парижан провело рождественскую ночь за столом. На улицах и сейчас еще полно людей, а двери ресторанов то и дело распахиваются, выпуская последних посетителей.
      Еще будут поступать новые сведения об украденных машинах. Будут обнаружены по меньшей мере два-три трупа замерзших пьяниц.
      — Алло! Сен-Жервэ?
      Его Париж — совсем особый Париж. Он примечателен не Эйфелевой башней, Оперой и Лувром, а мрачными административными зданиями с полицейской машиной, стоящей у синего фонаря, и полицейскими мотоциклами у стены.
      — Шеф уверен, — разглагольствовал Жанвье, — что этот тип что-нибудь да натворит нынче ночью. Такие ночи как раз для людей этого сорта. Праздники их всегда возбуждают.
      Имени никто не называл, оно было не известно. Нельзя было даже сказать "человек в светлом пальто" или "человек в серой шляпе" — никто его не видел. Некоторые газеты называли его "господин Воскресный", ибо несколько убийств было совершено в воскресенье, но потом последовало еще пять убийств в разные дни недели, примерно одно в неделю.
      — Значит, ты дежуришь из-за него?
      По той же причине усилили ночное дежурство по всему Парижу, а для полицейских и инспекторов это значило лишние часы работы.
      — Вот увидите, — сказал Соммер, — когда его наконец поймают, снова окажется, что это какой-нибудь псих.
      — Псих, который убивает, — вздохнул Жанвье, потягивая кофе. — Гляди-ка, зажглась лампочка.
      — Алло! Берси? Машина вышла. Как?.. Минуточку. Утопленник?
      Лекер, видимо, не колебался, в какую графу занести крестик. У него была графа для повесившихся, графа для тех, кто за отсутствием оружия выкинулся из окна.
      Была и графа для утопленников, для застрелившихся, для...
      — Послушайте только! Знаете, что проделал один парень на Аустерлицком мосту? Кто из вас только что говорил о психах? Так вот, этот парень привязал к ногам камень, влез с веревкой на шее на перила и выстрелил себе в висок.
      Но и для таких случаев у него в книжке отведена была графа под рубрикой "неврастеники".
      Настал час, когда те, что не встречали сочельник, шли к утренней мессе... Шли они, уткнувшись носом в воротник, глубоко засунув руки в карманы пальто, съежившись под порывами ветра, поднимавшего ледяную пыль с тротуаров. То был также час, когда дети, просыпаясь, зажигали свет и в одних рубашонках босиком бросались к волшебному деревцу.
      — Будь наш парень действительно психом, как утверждает судебно-медицинский эксперт, он убивал бы всех одним и тем же способом ножом, или из револьвера, или еще как-нибудь.
      — Каким оружием пользовался он в последний раз?
      — Молотком.
      — А до этого?
      — Кинжалом.
      — Где же доказательства, что это один и тот же?
      — Прежде всего, в том, что восемь преступлении были совершены почти одно за другим. Было бы просто удивительно, если бы в Париже вдруг объявилось восемь новых убийц.
      Чувствовалось, что инспектор Жанвье наслышался в Сыскной полиции немало разговоров про этого убийцу.
      — К тому же во всех этих убийствах есть что-то общее. Жертвой всегда является человек одинокий, молодой или старый, но всегда одинокий. Люди без семьи, без друзей.
      Соммер бросил многозначительный взгляд на Лекера, которому не мог простить, что тот холост, а главное, бездетен. Сам он имел пятеро детей, и жена еще ждала шестого.
      — Точно как ты, Лекер! Учти!
      — И еще одно доказательство — он орудует только в определенных районах. Ни одного убийства в аристократических или буржуазных кварталах.
      — Однако он грабит.
      — Пустяки. Мелкие суммы. Сбережения, припрятанные под матрацем или в старой юбке. Он не прибегает ко взлому, не имеет специальных инструментов, как профессиональные грабители, и не оставляет никаких следов.
      Снова зажглась лампочка. Угнали машину от дверей ресторана на площади Терн, недалеко от площади Этуаль.
      — Хозяев машины больше всего бесит то, что им придется возвращаться домой в метро.
      Еще час-полтора, и они все сменятся, кроме Лекера, который обещал товарищу подежурить за него, потому что тот отправился на рождество к родителям, жившим в окрестностях Руана.
      Лекер частенько дежурил за других, и это стало настолько привычным, что ему просто говорили:
      — Слушай, Лекер, замени меня, пожалуйста, завтра.
      Вначале придумывали какие-нибудь трогательные поводы — заболела мать, похороны, первое причастие — и приносили кто пирожное, кто дорогую колбасу, кто бутылку вина.
      Откровенно говоря, если бы Лекер мог, он проводил бы здесь двадцать четыре часа в сутки: ведь подремать.
      — Колбасе, которую делала моя мать...
      — Алло! Надеюсь, ты не собираешься мне сообщить, что разбили стекло в районе твоего поста? Что? Правда? Он уже разбил два в Пятнадцатом... Нет! Поймать его не удалось... Скажи на милость, он просто классный бегун, этот парень. Он пересек Сену по мосту Мирабо. По-видимому, направляется к центру города. Да, попытайтесь...
      В записной книжке добавился еще один крестик; к половине восьмого утра их было уже целых пять.
      Маньяк он был или нет, но бежал он во всю прыть. А надо сказать, что температура отнюдь не располагала к подобным прогулкам. В какой-то момент он обогнул крутой берег Сены, сделал крюк, обошел богатый квартал Отей и разбил стекло на улице Фонтен.
      — Он в пяти минутах от Булонского леса, — сообщил Лекер. — Если он направляется туда, мы потеряем след.
      Но неизвестный описал полукруг или нечто в этом роде и возвратился на набережные, разбив по дороге стекло на улице Бертон, в двух шагах от набережной Пасси.
      Первые сигналы поступили из нищенского, пользующегося дурной славой квартала Гренель. Но стоило человеку перейти Сену, как он оказывался совсем в ином мире, на просторных улицах, где в такой час не встретишь и кошки. Все закрыто. Шаги его на мостовой, скованной холодом, должны были гулко отдаваться в окружающей тишине.
      Шестой сигнал: он обошел Трокадеро и находился теперь на улице Лонгшан.
      — Кто-то работает под мальчика с пальчик, — заметил Мамбер. — За отсутствием хлебных крошек и белых камешков он рассыпает битое стекло.
      Затем еще несколько сигналов — увели машину, где-то на улице Фландр вспыхнул пожар, подобрали раненого, который утверждал, что не знает, кто в него стрелял, хотя люди видели, что он всю ночь пил с каким-то типом.
      — Опять Жавель вызывает. Алло! Жавель! Догадываюсь, что это снова твой сокрушитель стекол. Он не успел добраться до своего исходного пункта. Как? Ну конечно, он продолжает путь. Теперь он должен быть уже где-то в районе Елисейских полей... Что? Минутечку... Говори. Какая улица? Миша? Как Миша? Да...
      Между улицей Лекурб и бульваром Феликс-Фор? Да... Там железнодорожный виадук.
      Да... Вижу. Восемнадцатый... Кто звонил? Консьержка? В такую рань она уже на ногах? Значит, консьержка... Понимаю... Большой дом, неказистый с виду...
      Семиэтажный... Все ясно...
      В этом квартале было полно таких зданий. Еще не старые и сравнительно недавно заселенные, они, возвышаясь посреди пустырей, казались уже обветшалыми. За их темными стенами, увешанными рекламами, почти не видно было одноэтажных домиков.
      — Ты говоришь, она слышала, как кто-то бежал по лестнице и дверь со стуком захлопнулась... Дверь была открыта? Консьержка не знает, как это случилось? На каком этаже? На первом, что выходит во двор... Продолжай... Я вижу, выехала машина Шестнадцатого, готов держать пари, что это наш сокрушитель стекол...
      Старая женщина... Как? Матушка Файе? Служанка... Ходила помогать по хозяйству...
      Мертвая? Тупой предмет... Врач там? Ты уверен, что она мертва? У нее забрали деньги? Я спрашиваю потому, что полагаю, что у нее были припрятаны деньги....
      Да... Позвони мне еще раз. Или я сам тебя вызову...
      Он повернулся к заснувшему инспектору:
      — Жанвье! Эй, Жанвье! Мне кажется, что это для тебя.
      — Кто? Что такое?
      — Убийца.
      — Где?
      — В Жавеле. Я записал адрес на клочке бумаги. На сей раз его жертва старая женщина, служанка, матушка Файе.
      Жанвье уже надевал пальто и, отыскивая шляпу, допивал кофе, оставшийся на дне чашки.
      — Кто занимается Пятнадцатым округом?
      — Гонес.
      — Предупреди, пожалуйста, что я выехал туда. Спустя минуту Лекер поставил еще один крестик, седьмой по счету, в последней графе своей записной книжки. Разбили вдребезги сигнальное стекло на авеню Иена, в ста пятидесяти метрах от Триумфальной Арки.
      — Среди осколков стекла найден носовой платок со следами крови. Детский платок.
      — Метка есть?
      — Нет. Платок в синюю клетку, не очень чистый. Человек, по-видимому, обернул им руку, чтобы ударять по стеклам.
      На лестнице раздались шаги. Это шла дневная смена. Гладкая, лоснящаяся кожа на щеках полицейских говорила о том, что они только-только побрились, умылись холодной водой, а потом прошлись по морозцу.
      — Как праздновали? Хорошо?
      Соммер уже закрыл жестяную коробку, в которой принес свой завтрак. Только один Лекер не двинулся с места; он оставался и будет работать вместе с вновь заступившей бригадой.
      Толстяк Годен уже натянул на себя полотняную блузу, которую носил на работе, и поставил греть воду для грога: всю зиму он никак не мог избавиться от насморка и лечился с помощью солидных порций грога.
      — Алло! Да... Нет, не ухожу... Я замещаю Потье, который уехал повидаться с семьей. Что? Да... Меня это интересует лично... Жанвье уехал, но я передам ваше сообщение в Сыскную полицию. Инвалид? Какой инвалид?
      Вначале надо всегда проявить терпение, ибо не так-то просто разобраться в том, что вам сбивчиво сообщают люди, рассказывающие о происшествии так, будто весь мир уже должен быть в курсе событий.
      — В домишке, что позади... Ясно. Значит, не на улице Миша? На какой же? На улице Васко да Гама... Ну конечно, знаю. Домик с садом и забором... Я и не подозревал, что он инвалид. Хорошо... Он почти не спит... Мальчишка спустился по водосточной трубе? Сколько лет? Он не знает? Верно, очень темно... Откуда же ему известно, что это был мальчишка? Послушай, будь любезен, позвони мне еще раз. Ты тоже уходишь? Кто тебя заменит? Толстяк Жюль? Тот самый... Да... Ладно... Передай ему привет и скажи, пусть позвонит мне.
      — Что случилось? — спросил один из вновь пришедших.
      — Укокошили старуху в Жавеле.
      — Кто?
      — Какой-то инвалид, живущий позади дома, утверждает, что видел, как мальчишка карабкался по стене к ее окну...
      — Неужели мальчишка убил?
      — Во всяком случае, у одной сигнальной тумбы найден детский носовой платок.
      Лекера слушали без особого интереса.
      Лампы еще горели, но дневной свет уже настойчиво пробивался в окна, разрисованные морозом. Кто-то из присутствующих подошел к окну и поскреб хрустящую корочку льда на стекле. Чисто механически. Может быть, тоже воспоминания детства, как кровяная колбаса Сом-мера?
      Все ночные дежурные разошлись. Пришедшие им на смену устраивались поудобнее, располагаясь на весь день, просматривали рапорты.
      Угнали машину со сквера Ля Брюер.
      Лекер сосредоточенно разглядывал свои семь крестиков, потом поднялся и встал перед огромной картой, укрепленной на стене.
      — Заучиваешь план Парижа наизусть?
      — Я его и так знаю. Но есть одна деталь, которая меня удивляет. Приблизительно за полтора часа разбиты семь сигнальных стекол. Но если присмотреться повнимательнее, бросается в глаза, что тот, кто этим развлекался, идет не по прямой, а все время петляет.
      — Может быть, он недостаточно хорошо знает Париж?
      — Или слишком хорошо. Он ни разу не прошел мимо полицейского участка, хотя они попадались бы на его пути, если бы он так не кружил. А сколько постовых на всех перекрестках!
      И Лекер пальцем показал по плану.
      — Но он и там не появлялся. Он их обходил. Он рисковал только на мосту Мирабо.
      Но тут уж ничего не поделаешь: если он хотел перейти Сену, то другого выхода у него не было.
      — Наверно, он пьян, — пошутил Годен, прихлебывая горячий грог и дуя на него.
      — Но почему, спрашивается, он перестал быть стекла?
      — Он несомненно уже пришел домой.
      — Тип, который в шесть утра находится в квартале Жавель, вряд ли живет на площади Этуаль.
      — Тебя это занимает?
      — Меня это пугает.
      — Кроме шуток?
      Действительно, Лекер, для которого самые драматические ночные происшествия Парижа означали не более чем крестик в записной книжке, был непривычно взволнован.
      — Алло! Жавель? Это ты, толстяк? Говорит Лекер... Послушай, позади дома на улице Миша есть домишко какого-то инвалида. Так... Но рядом с ним имеется еще один дом, красный, кирпичный, а внизу бакалейная лавка... Да... Там, в этом доме, ничего не случилось? Консьержка ничего не говорила? Не знаю... Нет, ничего не знаю... Может быть, пойдешь к ней узнать, ну да...
      Его вдруг обдало жаром, он погасил не выкуренную еще и до половины сигару.
      — Алло! Терн? Вы не получали сигналов о помощи в вашем квартале? Никаких? Только пьяные? Спасибо. Кстати, патруль выехал? Выезжает? Попросите их, на всякий случай, присматриваться, не попадется ли им мальчишка... Мальчишка, усталый, с окровавленной правой рукой... Нет, это не побег. Я вам потом объясню...
      Глаза его были прикованы к карте, на которой добрых десять минут не загоралось ни одной лампочки. Вот снова мигнул сигнал, но это оказалось совсем не то.
      Просто случайное отравление газом в Восемнадцатом округе, на салом верху Монмартра...
      Только черные силуэты озябших прохожих, возвращавшихся с ранней мессы, мелькали на улицах Парижа.
     
     
      ГЛАВА II
     
      Одно из самых отчетливых воспоминаний, сохранившихся у Андрэ Лекера о своем детстве, — это неотступное чувство однообразия. Мир его в то время ограничивался большой кухней их дома в Орлеане, на самой окраине города. Зимой и летом сидел он там у открытых дверей, забранных решеткой, которую отец смастерил как-то в воскресный день, чтобы Андрэ не мог забираться один в сад, где весь день-деньской кудахтали куры и что-то грызли в своем загоне кролики.
      В половине девятого утра отец на велосипеде отправлялся на работу в другой конец города на газовый завод. Мать принималась за хозяйство: по заведенному раз и навсегда порядку поднималась в комнаты и клала тюфяки на подоконники — проветривать.
      Не успеешь оглянуться, как колокольчик торговца овощами, толкающего перед собой тележку, извещает о том, что уже десять часов. Два раза в неделю ровно в одиннадцать бородатый доктор приходил навещать его младшего брата, который вечно болел. В его комнату Андрэ не разрешалось входить.
      Вот и все. Больше ничего. Он едва успевал поиграть, выпить стакан молока, как отец приходил завтракать.
      Но отец-то за эти несколько часов должен был объездить несколько кварталов города, собирая плату за газ, повстречаться с множеством разных людей, о которых рассказывал потом за столом. А дома время почти не двигалось.
      Правда, после полудня часы бежали, пожалуй, быстрее — быть может, благодаря дневному сну.
      — Только я принялась за дела, а уже пора садиться за стол, — вздыхала частенько мать.
      Большая комната префектуры чем-то напоминала Лекеру детство, — может быть, тем, что воздух здесь был каким-то застоявшимся, что всех служащих сковывало оцепенение, а звонки и голоса доносились словно сквозь дрему.
      Еще зажглось несколько лампочек, еще несколько крестиков занесено в записную книжку — автобусом сбита машина на улице Клиньянкур, — и вот уже опять звонят из комиссариата Жавель.
      На сей раз у трубки не толстяк Жюль. Это инспектор Гонес, который выезжал на место происшествия. Его успели перехватить и рассказать ему о доме на улице Васко да Гама. Он сам отправился туда и вернулся очень взволнованный.
      — Это вы, Лекер?
      В его голосе звучали странные нотки, результат дурного настроения или излишней подозрительности.
      — Скажите, как вы узнали об этом доме? Вы что, знакомы с матушкой Файе?
      — Никогда не видел, но знаю ее.
      Того, что произошло в это рождественское утро, Андрэ Лекер ожидал уже, наверное, лет десять. Точнее, когда он блуждал взглядом по плану Парижа, где то и дело загорались маленькие лампочки, он не раз говорил себе:
      — Однажды непременно случится что-нибудь с теми, кого я знаю.
      Иногда события разыгрывались в его квартале, поблизости от улицы, на которой он жил, но еще ни разу в его доме. Как грозовые облака, сгущались они над ним, но проносились мимо, не задевая места, где жил он. Но на сей раз свершилось.
      — Вы расспросили консьержку? Она уже встала? Он представил себе инспектора Гонеса на другом конце провода, представил его скучающую кисло-сладкую физиономию и продолжал:
      — Мальчик дома?
      Гонес недовольно спросил:
      — Так вы и его знаете?
      — Это мой племянник. Вам разве не сказали, что его зовут Лекер, Франсуа Лекер?
      — Сказали.
      — И что?
      — Его нет дома.
      — А отец?
      — Он вернулся домой чуть позже семи.
      — Как обычно — я знаю. Он тоже работает ночью.
      — Консьержка слышала, как он поднимался к себе, на третий этаж во дворе.
      — Знаю.
      — Он тут же спустился и постучал в дверь к консьержке. Он был очень взволнован.
      Если верить консьержке, у него был растерянный вид.
      — Мальчик исчез?
      — Да. Отец спросил, не видел ли кто-нибудь, как и когда он уходил. Консьержка не знала. Тогда он поинтересовался, не приносили ли вечером или рано утром телеграммы.
      — Телеграммы не было?
      — Нет. Вы можете в этом разобраться? Вы не считаете, что, поскольку вы имеете отношение к семье ив курсе дела, вам стоило бы прийти сюда?
      — Это ни к чему. Где Жанвье?
      — В комнате у матушки Файе. Люди из уголовного розыска уже приехали и приступили к делу. Они тотчас же нашли на дверной ручке отпечатки детских пальцев. Почему бы вам не приехать сюда?
      Лекер вяло ответил:
      — Меня некому заменить.
      Так оно и было, но при желании можно было, созвонившись с одним, с другим, найти кого-нибудь, кто бы согласился посидеть часок-другой в "Центральном". Откровенно говоря, ему не хотелось ехать на место преступления: он знал, что это ничего не даст.
      — Послушайте, Гонес, мне необходимо найти мальчика. Вы понимаете? Полчаса назад он был где-то в районе площади Этуаль. Скажите Жанвье, что я буду здесь и что у матушки Файе было много денег — они, вероятно, где-то припрятаны.
      И он принялся лихорадочно переставлять вилки из одного гнезда в другое, вызывая разные комиссариаты Восемнадцатого округа.
      — Ищите мальчика лет десяти-одиннадцати, бедно одетого, и тщательно наблюдайте за всеми сигнальными тумбами.
      Коллеги с любопытством наблюдали за ним.
      — Ты думаешь, убил мальчишка? Он даже не потрудился им ответить. Вызвал центральную телефонную станцию.
      — Жюстен! Стало быть, ты сегодня дежуришь? Свяжись, пожалуйста, с радиофицированными машинами — пусть поищут мальчишку лет десяти, который слоняется где-то в районе площади Этуаль. Нет, я не знаю, куда он направляется.
      Мне кажется, он обходит улицы, где имеются комиссариаты, и основные перекрестки, где он рискует наткнуться на постового полицейского.
      Ему была знакома квартира брата на улице Васко да Гамы: две темные комнаты и крохотная кухня. Мальчуган оставался ночью один, отец уходил на работу. Из окон видна была задняя стена дома на улице Миша, веревки с висевшим на них бельем, горшки герани, незавешенные окна, за которыми мелькали самые разные люди.
      Там, наверное, окна тоже затянуты ледяным узором. Эта деталь привлекла его внимание. Его память уцепилась за нее, и ему показалось, что она почему-то может иметь значение.
      — Ты думаешь, что это ребенок разбивает сигнальные стекла?
      — Обнаружен детский носовой платок, — ответил он отрывисто.
      Сидя в раздумье у коммутатора, Лекер спрашивал себя, в какое еще гнездо ему вставить вилку.
      А люди вокруг, казалось, действовали с головокружительной быстротой. Достаточно было Лекеру принять вызов, как врач тотчас же выехал на место происшествия, вслед за ним — товарищ прокурора с судебным следователем, которого, наверное, подняли с постели.
      Но ему, Лекеру, ехать туда было незачем. Оставаясь на месте, он и так ясно представлял себе все эти улицы и дома, черную ленту железной дороги, которая проходила там.
      В том квартале жили одни бедняки. Молодые, те еще мечтали когда-нибудь вырваться оттуда, люди средних лет начинали терять веру, а те, кто постарше — пожилые и совсем старики, — уже смирились со своей судьбой.
      Лекер еще раз позвонил в Жавель.
      — Инспектор Гонес еще здесь?
      — Он пишет отчет. Позвать его?
      — Пожалуйста... Алло! Гонес?.. Говорит Лекер... Простите за беспокойство... Вы поднимались в квартиру моего брата? Так! Постель мальчишки разобрана? Это меня немного успокаивает... Обождите... А разве были какие-нибудь свертки?.. Да, да... Как? Цыпленок, кровяная колбаса, дед-мороз и... Дальше я не разобрал...
      Маленький радиоприемник? Еще не распакованный?.. По-видимому... Жанвье нет?.. Он уже звонил в Сыскную? Спасибо...
      Лекер удивился — уже половина десятого. Ни к чему больше смотреть на план Парижа в районе площади Этуаль. Если мальчишка продолжал идти в таком же темпе, он уже находится в пригородах столицы.
      — Алло! Сыскная? Скажите, комиссар Сайяр у себя?
      И еще один человек, потревоженный вызовом Лекера, был вынужден покинуть свой теплый дом. Скольким людям эта история испортила праздник!
      — Простите, что беспокою вас, господин комиссар. Я по поводу мальчишки Лекера.
      — Вы что-нибудь знаете? Он ваш родственник?
      — Сын моего брата. По-видимому, это он разбил семь сигнальных стекол. Не знаю, успели ли вам сообщить, что в районе площади Этуаль его след утерян. Я прошу вашего разрешения дать сигнал общей тревоги, — Вы не могли бы приехать ко мне?
      — А у меня нет никого под рукой, кто мог бы меня подменить.
      — Давайте сигнал! Я еду.
      Лекер был по-прежнему внешне спокоен, только рука его немного дрожала, когда он вставлял вилки.
      — Ты, Жюстен? Общий сигнал тревоги. Укажи приметы мальчика. Я не знаю, как он одет, но, скорее всего, он в пиджачке цвета хаки, сшитом из американской солдатской куртки. Для своего возраста довольно высокий, худой. Нет, без фуражки. Он всегда ходит с непокрытой головой, волосы падают на лоб. Может быть, следовало бы указать и приметы его отца. Это мне, пожалуй, труднее будет сделать. Меня ты ведь знаешь, верно? Так вот! Он похож на меня, но более бледный. У него болезненный вид. Он не осмеливается идти посредине тротуара и всегда жмется к стенкам домов. Немного прихрамывает — на последней войне был ранен в ногу. Нет! Не имею ни малейшего представления, куда они направляются. Не думаю, чтобы они шли вместе. Вероятнее всего, мальчишка в беде. Почему? Слишком долго объяснять. Давай общий сигнал. Пусть меня поставят в известность, если будут какие-нибудь новости.
      Пока Лекер говорил по телефону, комиссар Сайяр успел уже добраться сюда с Набережной Орфевр, перейти улицу, миновав пустое здание префектуры. В своем свободном пальто он казался весьма представительным. В знак приветствия приложив руку к краю шляпы, он, словно соломинку, поднял стул и уселся на него верхом.
      — Что с мальчишкой? — спросил он наконец, глядя пристально на Лекера.
      — Сам задаю себе вопрос, почему от пего больше нет сигналов.
      — Сигналов?
      — Ну, а зачем, спрашивается, разбивать сигнальные стекла, если не для того, чтобы сигнализировать о своем присутствии?
      — А почему тогда, разбивая их, он не подает голоса?
      — Предположим, за ним следом кто-то идет. Или, наоборот, он преследует кого-то?
      — Я тоже об этом подумал. Скажите, Лекер, у вашего брата материальное положение не блестящее?
      — Да, он беден.
      — Только беден?
      — Он три месяца назад потерял работу.
      — Какую работу?
      — Он был линотипистом в "Пресс", на улице Круас-сан, где он работал по ночам. Он всегда работал по ночам. У нас это, можно сказать, в роду.
      — Из-за чего он потерял работу?
      — По-видимому, поругался с кем-нибудь.
      — С ним это бывает?
      Звонок прервал их беседу. Из Восемнадцатого округа сообщили, что на углу улицы Лепик забрали мальчишку, торговавшего остролистом. Он был поляком, ни слова не говорившим по-французски.
      — Вы у меня спросили, часто ли он ссорится? Не знаю, что вам ответить. Мой брат проболел большую часть своей жизни. Когда мы были детьми, он почти не выходил из своей комнаты, оставаясь один на один с книгой. Он прочел тонны книг. Но никогда регулярно не посещал школу.
      — Он женат?
      — Жена его умерла спустя два года после свадьбы, и он остался один с десятимесячным малюткой на руках.
      — И он его вырастил?
      — Да. Так и вижу, как он купает его, меняет пеленки, готовит бутылочки с едой...
      — Но это не объясняет, почему он ссорился с людьми.
      Совершенно верно! Те же самые слова у комиссара приобретали иное значение, чем у Лекера.
      — Обозлен?
      — Не очень. Он привык.
      — Привык к чему?
      — Жить не так, как другие. Может быть, Оливье — так зовут моего брата не очень умен. Может быть, он слишком много знает из своих книг об одном и слишком мало о другом.
      — Вы думаете, он способен был убить старуху Файе? Комиссар сделал несколько затяжек. Слышно было, как наверху шагает телеграфист; двое полицейских, находившихся в комнате, делали вид, будто вовсе не прислушиваются к их разговору.
      — Она — его теща, — вздохнул Лекер. — Рано или поздно вы бы об этом узнали.
      — Они не ладили между собой?
      — Она его ненавидела.
      — За что?
      — Она обвиняла его в том, что из-за него погибла ее дочь. Целая история с операцией, которую сделали не вовремя. Виноват был не мой брат, а больница, отказавшаяся ее принять, потому что у нее были не в порядке какие-то там бумаги.
      Но старуха все равно никогда не могла этого простить брату.
      — Случалось ли им когда-нибудь за эти годы видаться?
      — Бывало, на улице повстречаются — они ведь живут в одном квартале.
      — Мальчишка об этом знал?
      — Что старуха Файе — его бабушка? Не думаю.
      — Отец ему не рассказал?
      Лекер не отрывал взгляда от плана города, утыканного маленькими лампочками. Но наступил час затишья. Огоньки мигали все реже и реже, если и загорались, то сообщали все больше о транспортных происшествиях. Был отмечен один случай карманной кражи в метро и, кражи багажа на Восточном вокзале.
      И по-прежнему никаких сведений о мальчишке. А между тем на улицах Парижа все еще было довольно пустынно. Правда, кое-кто из ребятишек в рабочих кварталах обновлял на тротуарах полученные в подарок коньки или заводные машины, но почти во всех домах закрыты были и двери, и окна, запотевшие от тепла, царившего в комнатах. Жалюзи па витринах магазинов были еще опущены, а в маленьких барах сидели лишь случайные посетители.
      Только звон колоколов парил над крышами да празднично разодетые люди целыми семьями направлялись в церковь, откуда доносились торжественные звуки органа.
      — Господин комиссар, — заговорил вдруг Лекер, — мальчик никак не идет у меня из головы. Совершенно очевидно, что сейчас ему почему-то труднее стало разбивать сигнальные стекла, не привлекая к себе внимания. Не попытаться ли заглянуть в церкви? В баре или кафе не так-то легко остаться незамеченным. А в церкви совсем другое дело...
      И он опять вызвал к телефону Жюстена:
      — Старина, я позабыл про церкви. Распорядись, чтобы взяли под наблюдение все церкви. И вокзалы. О вокзалах я тоже не подумал.
      Он снял очки, веки его были красны, вероятно, он совсем не спал этой ночью.
      — Алло! Да. Что? Да. Комиссар здесь. Он протянул трубку Сайяру.
      — С вами хочет говорить Жанвье.
      На улице по-прежнему свирепствовал ветер и было сумрачно и холодно, только кое-где сквозь сплошные облака, словно предвестник солнечного дня, пробивался желтоватый свет.
      Повесив трубку, комиссар пробурчал:
      — Доктор Поль полагает, что преступление было совершено между пятью и половиной седьмого утра. Старуха была убита не с первого удара. По-видимому, она была уже в постели, когда услышала шум. Она поднялась и очутилась лицом к лицу с убийцей, в которого, вероятно, запустила туфлей.
      — Оружие не обнаружено?
      — Нет. Полагают, что он орудовал не то оловянной трубкой, не то каким-то закругленным инструментом, может быть, молотком.
      — Деньги похищены?
      — Исчез кошелек с незначительной суммой и старухин вид на жительство.
      Скажите-ка, Лекер, вам было известно, что тетушка Файе дает деньги под проценты?
      — Да, я знал об этом.
      — Вы мне сказали, что ваш брат месяца три назад потерял работу. Не так ли?
      — Совершенно верно.
      — Консьержка ничего не знала?
      — И сын тоже. Именно из-за мальчишки он никому об этом не сказал.
      Комиссар, которому было явно не по себе, закидывал то и дело ногу на ногу, поглядывая на полицейских, сидевших поодаль и безусловно слышавших весь разговор. В конце концов он уставился на Лекера с недоумением.
      — Послушайте, старина, отдаете ли вы себе отчет в том...
      — Конечно.
      — Так вы тоже об этом подумали?
      — Нет.
      — Потому что это ваш брат?
      — Нет.
      — Сколько времени орудует убийца? Девять недель, так, кажется?
      Лекер не спеша заглянул в свою книжку, пересчитал крестики в одной из граф.
      — Девять с половиной недель. Первое преступление совершено было в квартале Эпинет, на другом конце Парижа.
      — Ваш брат, сказали вы, не признался сыну в том, что остался без работы.
      Следовательно, он продолжал уходить в привычные часы из дому и возвращаться в положенное время? Почему?
      — Чтобы не потерять его уважения.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Трудно объяснить. Он не такой отец, как все. Он сам его вырастил. Они живут только вдвоем. Вроде супружеской четы. Вы это понимаете? Брат днем готовит обед, делает все по хозяйству. Укладывает сына спать перед уходом на работу; возвращаясь, будит его...
      — Это ничего не объясняет...
      — Вы полагаете, что он согласился бы стать в глазах своего сына жалким неудачником, перед которым все двери захлопываются только потому, что он не умеет приспосабливаться?
      — А что он делал по ночам в эти последние месяцы?
      — Две недели был сторожем на заводе в Биланкуре. Заменял кого-то. Чаще всего мыл машины в гаражах. Когда никуда не мог пристроиться, подносил овощи на Центральном рынке. А когда у него случался приступ...
      — Приступ чего?
      — Астмы. Время от времени его скручивает... Тогда он шел в зал ожидания на вокзал. Один раз провел ночь здесь в разговорах со мной...
      — Предположим, что мальчишка сегодня рано утром увидел своего отца у старухи Файе!
      — Окна замерзли.
      — А если окно было приоткрыто? Многие даже зимой спят с открытыми окнами.
      — Но не мой брат. Он очень зябнет, к тому же они слишком бедны, чтобы зря расходовать тепло.
      — Ребенок мог соскрести лед ногтями. Когда я был маленький...
      — Я тоже. Надо бы узнать, было ли открыто окно у старухи Файе.
      — Окно было открыто, и лампа зажжена.
      — Спрашивается, где сейчас может быть Франсуа?
      — Мальчишка?
      Удивительно и даже как-то неловко было сознавать, что Лекер думает только о ребенке. Пожалуй, даже более неловко, чем слышать, как он спокойно приводит улики, свидетельствующие против брата.
      — Когда он вернулся утром домой, у него в руках был ворох покупок. Вы об этом подумали?
      — Сегодня ведь рождество.
      — Чтобы купить цыпленка, пирожные, радиоприемник, нужны деньги. Он у вас брал взаймы?
      — За последний месяц нет. Я очень жалею об этом, я бы ему сказал, чтоб он не покупал приемник для Франсуа. Я сам купил ему приемник и собирался после работы отнести.
      — Не могла ли старуха Файе ссудить своему зятю денег?
      — Маловероятно. Она очень странная женщина. У нее было достаточно денег, чтобы жить безбедно, а она продолжала ходить по людям и с утра до ночи работала. Она частенько одалживала деньги под большие проценты тем, у кого работала. Все в квартале об этом знали. Все, кому нечем было дожить до конца месяца, обращались к ней.
      Комиссар поднялся, чувствуя по-прежнему какую-то неловкость.
      — Проедусь туда, — сказал он.
      — К старухе?
      — К старухе и на улицу Васко да Гамы. Если будут новости, позвоните мне.
      — Там нет телефонов. Я свяжусь с вами через комиссариат.
      Комиссар был уже на лестнице, и дверь за ним успела захлопнуться, когда раздался звонок. Звонили с Аустерлицкого вокзала.
      — Лекер? Говорит комиссар по спецделам. Этот тип у нас.
      — Какой тип?
      — Тот, о котором нам дали знать. Его фамилия Лекер, как и ваша, Оливье Лекер. Я проверил его удостоверение личности.
      — Одну минуту.
      Он бросился к двери, сбежал с лестницы. Только во дворе ему удалось нагнать Сайяра в тот самый момент, когда последний усаживался в полицейскую машину.
      — На проводе Аустерлицкий вокзал. Они задержали моего брата.
      Комиссар, отличавшийся дородностью, пыхтя и отдуваясь, поднялся по лестнице и взял трубку.
      — Алло! Да... Где он? Что он делал? Что он говорит?.. Как?.. Нет, не стоит сейчас его расспрашивать. Вы уверены, что он не знает? Продолжайте наблюдать за вокзалом. Весьма возможно... Что касается этого человека, пошлите его немедленно ко мне...
      Взглянув на Лекера, он на минуту заколебался.
      — Да, в сопровождении. Так надежнее. Он набил трубку, разжег ее и только потом объяснил, словно обращаясь ко всем находящимся в комнате:
      — Его задержали, когда он уже более часа слонялся по залам ожидания и на перронах. Он очень возбужден. Все твердит о какой-то записке сына. Он его дожидался там.
      — Ему сказали, что старуха убита?
      — Да. Это повергло его в ужас. Его сейчас приведут сюда. — И, словно извиняясь, добавил: — Я предпочел, чтобы его доставили сюда. Учитывая ваше родство, я не хотел, чтобы вы подумали...
      — Благодарю вас.
      Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, Лекер находился все в той же комнате, на том же стуле — вот так и ребенком он часами сидел на кухне рядом с матерью.
      Вокруг все будто застыло. Лампочки вспыхивали, он вставлял вилку в гнезда; время незаметно, но неудержимо двигалось вперед, а между тем там, за окнами, Париж жил своей праздничной жизнью: тысячи людей отстояли уже полуночную мессу, другие бурно встретили рождество в ресторанах, пьянчуги провели ночь в полицейских участках и теперь, продрав глаза, предстали перед комиссаром. Чуть попозже у зажженной елки соберутся дети.
      Что же делал все это время его брат Оливье? Умерла старая женщина, мальчишка, поднявшись ни свет ни заря, бежал, задыхаясь, по безлюдным улицам и, обернув руку носовым платком, разбивал попадавшиеся на его пути сигнальные стекла.
      Что нужно было Оливье в жарко натопленных залах ожидания и на перронах Аустерлицкого вокзала, где гулял ветер?
      Прошло менее десяти минут. Этого времени как раз хватило на то, чтобы Годен, который никак не мог избавиться от насморка, успел приготовить себе новую порцию грога.
      — Не хотите ли попробовать, господин комиссар?
      — Благодарю.
      Несколько смущенный, Сайяр тихо шепнул Лекеру:
      — Может, пройдем в другую комнату и там поговорим с вашим братом?
      Но Лекер вовсе не собирался оставлять свои лампочки и вилки, соединявшие его со всем Парижем. По лестнице уже поднимались. В сопровождении двух полицейских вошел Оливье, на которого все же не надели наручников. Он похож был на плохую фотографию Андрэ, полинявшую от времени. Взор его тотчас же остановился на брате.
      — Что с Франсуа?
      — Пока ничего не известно. Ищут.
      — Где?
      И Лекеру ничего не оставалось, как показать на план Парижа и на свой телефонный коммутатор с тысячью гнезд.
      — Повсюду.
      Обоих полицейских отослали, и комиссар произнес:
      — Садитесь. Вам, кажется, сказали, что старуха Файе убита?
      Оливье не носил очков, но у него были такие же бегающие и светлые глаза, как у брата, когда тот снимал очки — всегда почему-то казалось, будто он только что плакал. Он смотрел на комиссара, словно не замечая его.
      — Он мне оставил записку... — пробормотал Оливье, роясь в карманах своего старого габардинового пальто, — Ты что-нибудь можешь понять?
      И он протянул брату клочок бумаги, вырванный из школьной тетради. Почерк не ахти какой аккуратный. Мальчуган, по-видимому, был не лучшим учеником в классе. Он воспользовался химическим карандашом, кончик которого смочил языком, так что теперь у него, наверное, на губе лиловое пятно.
      Дядя Гедеон приезжает сегодня утром на Аустерлицкий вокзал. Приезжай быстрей, встретимся. Целую. Биб.
      Не говоря ни слова, Андрэ Лекер протянул бумажку комиссару, который несколько минут вертел ее в своих толстых пальцах.
      — А почему Биб?
      — Так я называю его. Только не при людях, он стесняется. Это имя я дал ему, когда он был еще грудным младенцем.
      Оливье говорил ровным голосом, не повышая и не понижая тона, и, вероятно, ничего не видел вокруг себя, кроме странного тумана, в котором двигались какие-то силуэты.
      — Кто такой дядя Гедеон?
      — Такого нет.
      Ему и в голову не приходило, что он говорит с начальником опергруппы по расследованию убийств, который ведет допрос по уголовному делу.
      Его брат объяснил:
      — Вернее, такого больше нет. Это брат нашей матери, которого звали Гедеоном.
      Совсем еще молодым он уехал в Америку.
      Оливье смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: "К чему все это рассказывать?"
      — В семье шутили: "Когда-нибудь мы получим наследство от дядюшки Гедеона".
      — Он был богат?
      — Мы ничего о нем не знали. Он никогда не подавал о себе вестей. Однажды прислал только открытку под Новый год, подписав: "Гедеон".
      — Он умер?
      — Когда Бибу было четыре года.
      — Кого это может интересовать?
      — Мы ищем. Как бы вам объяснить... Брат, продолжая семейную традицию, рассказывал сыну о дядюшке Гедеоне. Последний стал какой-то мифической личностью. Каждый вечер, перед тем как уснуть, ребенок просил рассказать ему историю о дядюшке Гедеоне, которому приписывались бесчисленные похождения.
      Разумеется, он был сказочно богат, и когда он вернется...
      — Кажется, я начинаю кое-что понимать. Он умер?
      — В больнице. В Кливленде, где он мыл посуду в одном ресторанчике. Об этом мальчику никогда не говорили. Просто продолжали рассказывать небылицы.
      — И он в них верил?
      Отец робко позволил себе вставить слово, будто ученик в классе, который боится поднять руку.
      — Мой брат считает, что нет. Малыш, думает он, догадался, что это только игра. Я же, наоборот, почти убежден, что он верил. Когда товарищи сказали ему:
      "Деда-мороза не существует", он целых два года спорил с ними... Говоря о сыне, он оживлялся, как-то весь подтягивался. — Никак не могу понять, почему он оставил мне такую записку. Я спрашивал у консьержки, не было ли телеграммы. Я даже подумал было, что это Андрэ сыграл с нами шутку. Почему Франсуа ушел из дому в шесть утра и написал мне, чтобы я ехал на Аустерлицкий вокзал? Я побежал туда как сумасшедший. Искал его повсюду. Все ждал, вот-вот он появится. Скажи, Андрэ, ты уверен, что?..
      Он смотрел на план, на телефонный коммутатор. Он знал, что все катастрофы, все происшествия, случающиеся в Париже, неизбежно становятся известны здесь.
      — Его не нашли, — сказал Лекер. — Продолжают искать. В восемь часов он был в районе площади Этуаль.
      — Откуда ты знаешь? Его там видели?
      — Трудно тебе объяснить. На всем пути от тебя до Триумфальной Арки кто-то разбивал стекла на сигнальных тумбах. Около последнего нашли детский носовой платок в синюю клетку.
      — Да, у него были такие же платки.
      — С восьми часов никаких сведений больше нет.
      — Тогда я должен немедленно возвратиться на вокзал. Биб непременно придет туда, раз назначил мне там свидание.
      Он удивился молчанию, которое вдруг воцарилось вокруг, и, сначала пораженный, а потом испуганный, оглядел всех по очереди.
      — Что это все значит?
      Брат опустил голову, комиссар, откашлявшись, сказал неуверенно:
      — Заходили ли вы сегодня ночью к теще? Может быть, и в самом деле, как говорил его брат, он не совсем в своем уме? Вопрос комиссара довольно долго не доходил до его сознания. По его лицу видно было, как мучительно он собирается с мыслями.
      Но вот он отвел взгляд от комиссара, резко повернулся к брату, вдруг покраснел и, сверкнув глазами, воскликнул:
      — Андрэ! Как ты мог?..
      Его возбуждение сразу же улеглось, он наклонился вперед, сжал голову руками и зарыдал, громко всхлипывая.
     
     
      ГЛАВА III
      Комиссар Сайяр, несколько смущенный всем происходящим, смотрел на Андрэ Лекера с удивлением и даже с некоторым недовольством, приняв, по-видимому, его спокойствие за безразличие. Быть может, потому, что у самого Сайяра не было брата? Но Лекер-то, слава богу, знал своего брата с самого детства. Подобные приступы были ему хорошо знакомы еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Как ни странно, он был даже доволен, что на сей раз все обошлось именно так, — ведь могло быть куда хуже: вместо слез, вместо этого удручающего смирения и глубокой подавленности Оливье могло охватить возмущение, непримиримость, и тогда он, не задумываясь, бросал бы каждому в лицо слова правды.
      Именно по этой причине он всегда оставался без работы.
      Неделями, месяцами он в покорном смирении пережевывал нанесенное ему оскорбление, словно упиваясь болью обиды, потом вдруг, когда меньше всего можно было ожидать вспышки, он из-за пустяка, из-за случайно оброненного слова, улыбки, ничтожного недоразумения давал волю своему гневу.
      "Как я должен поступить?" — вопрошал взглядом комиссар.
      И Андрэ Лекер взглядом ответил:
      "Подождать..."
      Приступ отчаяния длился недолго. Рыдания, как у ребенка, постепенно стихли, почти замерли, чтобы затем на миг вдруг возобновиться с новой силой. Потом Оливье, шмыгая носом, робко подняв глаза, осмотрелся и, словно все еще чувствуя себя обиженным, закрыл лицо руками.
      Наконец он поднялся, решительный и скорбный, и не без гордости произнес:
      — Задавайте вопросы, я готов отвечать.
      — В котором часу вы отправились к матушке Файе? Минуточку... Скажите раньше, когда вы ушли из дому?
      — В восемь вечера, как обычно, уложив сына спать.
      — Ничего непредвиденного в этот день не произошло?
      — Нет. Мы пообедали вдвоем. Он помог мне помыть посуду.
      — Вы говорили о рождестве?
      — Да. Я намекнул ему, что когда он проснется, его будет ждать сюрприз.
      — Он предполагал, что получит приемник?
      — Он давно уже мечтал о нем. Он не играет, как другие дети на улице, у него нет друзей, все свободное время он проводит дома.
      — Как вы думаете, ваш сын не мог догадаться, что вы лишились работы в "Пресс"?
      Он никогда не звонил вам туда?
      — Никогда. Когда я на работе, он спит.
      — Никто не мог ему об этом сказать?
      — В нашем квартале никто не знает.
      — Он наблюдателен?
      — Ничто из происходящего вокруг нас от него не ускользает.
      — Значит, вы уложили его спать и ушли. Вы брали с собой обычно какую-нибудь еду?
      Эта мысль пришла комиссару в голову в ту минуту, когда он увидел, как Годен разворачивает свой бутерброд с ветчиной. А Оливье Лекер, взглянув вдруг на свои пустые руки, прошептал:
      — Моя коробка!
      — Коробка, в которой вы имели обыкновение носить с собой еду?
      — Да. Уверен, что она была у меня вчера вечером. Я мог ее забыть только в одном месте...
      — У матушки Файе?
      — Да.
      — Один момент... Лекер, соедините меня с участком Жавель. Алло! Кто у телефона?
      Жанвье здесь? Попросите его, пожалуйста... Это ты, Жанвье? Ты делал обыск в квартире старухи? Не заметил ли ты жестяной коробки с бутербродами? Ничего похожего? Ты уверен? Да, было бы хорошо... Позвони мне тотчас же, как только проверишь... Очень важно... — И, повернувшись к Оливье, спросил: — Ваш сын спал, когда вы уходили?
      — Он засыпал. Я поцеловал его на прощание и ушел. Сначала я немного побродил по улицам нашего квартала. Потом пошел к Сене. Посидел на берегу, выжидая.
      — Чего именно?
      — Чтобы мальчуган крепко уснул. От нас видны окна госпожи Файе.
      — Вы решили пойти к ней?
      — Это была единственная возможность. У меня не было даже на метро.
      — А ваш брат?
      Оба Лекера посмотрели друг на друга.
      — За последнее время я у него столько набрал, что вряд ли у него что-нибудь осталось.
      — Вы позвонили в дверь? Который был час?
      — Начало десятого. Консьержка видела, как я прошел. Я ни от кого не прятался, только от сына.
      — Ваша теща еще не спала?
      — Она мне открыла и сказала: "Это ты, негодяй!"
      — И все же вы думали, что она вам даст деньги?
      — Я был почти уверен.
      — Почему?
      — Достаточно было пообещать ей большие проценты. Перед этим она никогда не могла устоять. Я написал расписку, что обязуюсь вернуть вдвое больше.
      — Когда?
      — Через две недели.
      — А на что вы рассчитывали?
      — Сам не знаю. Как-нибудь устроился бы. Мне хотелось, чтобы у сына было рождество, как у всех детей.
      Андрэ Лекеру очень хотелось прервать брата и сказать комиссару: "Он всегда был таким!"
      — Вам легко удалось получить то, за чем вы пришли?
      — Нет. Мы долго спорили.
      — Примерно сколько?
      — С полчаса. Она меня осыпала упреками: ты-де, мол, ни на что не годен, ничего, кроме нищеты и горя, моей дочери не принес, ты виноват в ее смерти... Я не возражал. Мне нужны были деньги.
      — Вы ей не угрожали?
      Он покраснел и, опустив голову, пробормотал:
      — Я сказал ей, что, если не получу денег, покончу с собой.
      — И вы бы на это решились?
      — Не думаю. Не знаю. Я очень устал и совсем отчаялся.
      — Что же вы сделали, получив деньги?
      — Пошел пешком до станции Вогренель и сел в метро. Сошел у Пале Руаяль и зашел в универсальный магазин "Лувр". Там было очень много народу. Повсюду очереди.
      — В котором часу это было?
      — Может быть, в одиннадцать. Я не торопился, знал, что магазин торгует всю ночь.
      Было жарко. Я залюбовался игрушечной электрической железной дорогой.
      Его брат улыбнулся комиссару.
      — Вы не заметили, что потеряли свою жестянку с бутербродами?
      — Я думал только о подарках для Биба.
      — В общем, вы были очень взбудоражены тем, что у вас деньги?
      Да, комиссар не так уж плохо разбирался в людях. Ему и не нужно было знать Оливье с детства. Подавленный, бледный, втянув голову в плечи, он жался к стенам, когда у него было пусто в карманах, но стоило там завестись нескольким франкам, как он становился доверчивым или, точнее, беспечным.
      — Вы сказали, что дали вашей теще расписку. Что она с ней сделала?
      — Она положила ее в старый бумажник, который всегда носила при себе, в кармане, пришитом под юбкой.
      — Вы видели этот бумажник?
      — Да. Все его видели.
      Комиссар повернулся к Андрэ Лекеру:
      — Его не нашли. Потом — к Оливье:
      — Значит, вы купили приемник, потом цыпленка и пирожные. Где?
      — На улице Монмартр, в магазине рядом с обувным.
      — Что вы делали весь остаток ночи? В котором часу вы ушли из магазина на улице Монмартр?
      — Было около двенадцати. Люди выходили из театров и кино, спешили в рестораны.
      Повсюду встречались веселые компании и парочки.
      Брат его в это время находился уже здесь, у своего коммутатора.
      — Когда зазвонили колокола, я был уже на Больших Бульварах, неподалеку от Лионского кредита. Люди на улицах целовались...
      Сайяру почему-то вдруг захотелось задать ему жестокий и нелепый вопрос:
      — Вас никто не поцеловал?
      — Нет.
      — Вы знали, куда идете?
      — Да. На углу бульвара Итальянцев есть кино, которое открыто всю ночь.
      — Вы когда-нибудь уже ходили туда?
      Стараясь не смотреть на брата, он смущенно ответил:
      — Два или три раза. Это не дороже чашки кофе в баре и можно сидеть сколько угодно. Там очень тепло. Некоторые приходят туда, чтоб поспать.
      — Когда вы решили провести ночь в кино?
      — Как только получил деньги.
      А второму Лекеру, человеку спокойному и уравновешенному, все хотелось объяснить комиссару: "Вот видите, бедняки не такие уж несчастные, как думают. Иначе они бы не выдержали. У них свой мир, и где-то в уголках этого мира таятся и у них свои радости".
      Да, таков уж у него брат, он-то его знает: стоит ему одолжить несколько франков (а как он их отдаст, одному богу известно!) — и он тут же забывает о своих горестях, думая только о том, как будет радоваться сын, когда проснется, да и себе он тоже не отказывает в маленьких удовольствиях.
      Одинокий, никому не нужный, он пошел в кино, а в это время у праздничных столов собирались семьи, разодетые люди танцевали в ночных кабаре, кто-то изливал душу в полумраке церкви, при мерцающем свете восковых свечей.
      В общем, он встретил рождество по-своему.
      — В котором часу вы вышли из кино?
      — Около шести, к открытию метро.
      — Какую картину вы смотрели?
      — "Пылающие сердца". И еще показывали документальный фильм о жизни эскимосов.
      — Вы просидели там только один сеанс?
      — Нет, два. Не досмотрел лишь "Новости дня", которые начались, когда я уходил.
      Андрэ Лекер знал, что все, что рассказывал брат, будет проверено, как того требовал заведенный порядок. Но это совершенно излишне. Брат порылся в карманах, вытащил оттуда сначала надорванную картонку — свой билет в кино, затем еще одну, розовую.
      — Вот! Мой билет в метро.
      На нем значилась дата, час, штемпель станции "Опера", где он спустился в метро.
      Оливье не лгал. Он не мог находиться в комнате старухи Файе между пятью и половиной седьмого утра.
      Теперь его взгляд был вызывающе презрительным. Он, казалось, говорил им всем, включая брата: "Я бедняк, потому вы меня и заподозрили. Таков непреложный закон.
      Я на вас не в обиде".
      И, удивительное дело, всем вдруг показалось, что в большой комнате, где один из полицейских говорил по телефону с пригородным комиссариатом по поводу угнанной машины, вдруг пахнуло холодом.
      Вероятно, это объяснялось тем, что, как только вопрос о Лекере-старшем был улажен, все сразу подумали о ребенке. Да, так оно и было, ибо инстинктивно взоры всех обратились к плану Парижа, на котором давно уже не загоралась ни одна лампочка.
      Это было так называемое "окно". В будний день в в эти часы иногда случались транспортные происшествия, чаще всего сбивали старых женщин на оживленных перекрестках Монмартра и в густо населенных кварталах.
      Сегодня же улицы были почти безлюдны, как в августе, когда большинство парижан выезжает к морю или на дачи.
      Было половина двенадцатого. Прошло уже более трех часов, как о мальчишке не поступало никаких известий, он не подавал признаков жизни.
      — Алло! Да... Слушаю, Жанвье. Ты говоришь, что в квартире старухи нет никакой жестянки? Хорошо... Ты просматривал одежду покойной? Гонес это сделал до тебя?
      Ты уверен, что в кармане под юбкой у нее не было старого бумажника? Тебе о нем рассказывали? Консьержка видела, как кто-то прошел вчера вечером к старухе около половины десятого? Я знаю кто... А после? Всю ночь в доме не переставали ходить... Понятно... Не заглянешь ли ты в дом? Да, в тот, что позади... Мне хотелось бы знать, все ли там было спокойно нынче ночью, главное — в квартире на третьем этаже... Позвонишь мне, ладно?
      И он повернулся к неподвижно сидевшему на стуле отцу, в своем смирении похожему на больного, ожидающего приема у врача.
      — Вы уловили смысл моего вопроса? Не просыпается лп ваш сын иногда среди ночи?
      — Да, у него бывают сомнамбулические явления.
      — Он встает и начинает ходить?
      — Нет. Садится на постели и кричит. И всегда его преследует один и тот же кошмар. Ему чудится, что горит дом. Глаза у него широко открыты, но он ничего не видит. Потом взгляд его постепенно становится осмысленным, и с тяжелым вздохом он снова укладывается спать. Назавтра он ни о чем не помнит.
      — Когда вы утром возвращаетесь, он еще спит?
      — Не всегда. Но если он даже и проснулся, делает вид, будто спит, чтобы я разбудил его поцелуем и потянул за нос. У нас с ним такая игра, понимаете?
      — Возможно, соседи в эту ночь шумели более обычного. Кто живет на одной с вами площадке?
      — Чех... Работает он на автомобильном заводе.
      — Женат?
      — Не знаю. В доме живет столько парода, и потом, жильцы так часто меняются, что трудно всех запомнить. По субботам чех обычно приглашает друзей выпить рюмку-другую и попеть песни своей родины.
      — Жанвье узнает, собирались ли там вчера, и позвонит нам. Если да, то шум мог разбудить вашего сына. Во всяком случае, ожидание сюрприза, о котором вы предупредили мальчика, должно было его сильно взбудоражить. Если он проснулся и поднялся с постели, он мог машинально подойти к окну и увидеть вас у старухи Файе. Он не догадывался, кто она вам?
      — Нет. Он ее не любил. Называл клопом. Он часто встречал ее на улице и говорил всегда, что от нее пахнет раздавленными клопами.
      Ребенку, очевидно, запах этот был знаком, ибо в том доме, где они жили, клопов хватало.
      — Его удивило бы ваше присутствие в квартире старухи?
      — Безусловно.
      — Он знал, что она давала деньги под проценты?
      — Все это знали.
      Комиссар повернулся к другому Лекеру:
      — Как вы думаете, сегодня есть кто-нибудь в "Пресс"?
      На этот вопрос отозвался бывший линотипист:
      — Там всегда кто-нибудь есть.
      — Тогда позвоните им. Попытайтесь разузнать, не наводил ли кто-либо справок об Оливье Лекере?
      Последний опять обернулся к брату и, прежде чем тот успел открыть справочник, назвал номер телефона типографии.
      Пока Лекер звонил, остальным ничего не оставалось делать, кроме как смотреть друг на друга и на лампочки, которые упорно не желали загораться.
      — Это очень важно, барышня. Быть может, это вопрос жизни или смерти... Уверяю вас... Потрудитесь, прошу вас, расспросить всех, кто сейчас в типографии... Как вы сказали? Тем не менее я настаиваю! У меня сегодня тоже рождество, а между тем я звоню вам... — И он пробурчал сквозь зубы: Вот мерзавка!
      И снова они ждали, прислушиваясь к стрекоту линотипов, шум которых явственно доносился из телефонной трубки.
      — Алло! Как?.. Три недели назад? Ребенок, ага!.. Отец весь побелел и почему-то пристально уставился на свои руки.
      — Он не звонил? Сам приходил? В котором часу?.. В четверг? Ну и дальше? Спросил, работает ли Оливье Лекер в типографии? Как? И что ему ответили?
      Брат, подняв на Андрэ глаза, увидел, как тот покраснел и в сердцах повесил трубку.
      — Твой сын был там как-то в четверг после обеда... По-видимому, он о чем-то догадывался. Ему ответили, что ты не работаешь уже три недели.
      К чему было повторять, в каких выражениях об этом сказали мальчишке? А сказали ему следующее: "Этого идиота уже давно вышвырнули за дверь!"
      Может быть, вовсе не из жестокости. Просто не подумали, вероятно, что имеют дело с его сыном.
      — Ты начинаешь понимать, Оливье? А? Тот ведь каждый вечер уходил из дома, унося с собой свои бутерброды, рассказывал о типографии, что на улице Круассан, а мальчишка знал, что отец лжет. Не следует ли сделать вывод, что он знал правду и о пресловутом дядюшке Гедеоне? И просто умело подыгрывал отцу.
      — А я-то обещал ему приемник!
      Никто не осмеливался проронить хоть слово, ибо слова эти могли натолкнуть на самые страшные мысли.
      Даже те, кто никогда не бывал на улице Васко да Гама, представляли себе нищее жилище, десятилетнего мальчугана, проводившего долгие часы в одиночестве, эту странную семью, где из страха причинить друг другу боль один обманывал другого.
      Надо было поставить себя на место мальчишки и понять, как восприняла все это его детская душа: отец, наклонившись над ним, поцеловал его в лоб и ушел, а всюду празднуют рождество, соседи пьют и поют во всю глотку.
      "Завтра утром тебя будет ждать сюрприз".
      Это мог быть только обещанный приемник, а Биб отлично знал, сколько он стоит.
      Известно ли ему было в тот вечер, что у отца ни гроша за душой?
      Человек уходил вроде бы на работу, а никакой работы нет.
      Пытался ли мальчуган уснуть? Напротив его окна по другую сторону двора высилась огромная стена с освещенными проемами окон, — там текла чужая, пестрая жизнь.
      Кто знает, может быть, облокотившись на подоконник, он хотел заглянуть в эти окна?
      Отец, у которого не было денег, собирался купить ему приемник.
      Комиссар вздохнул, постучал трубкой о каблук и, выбивая пепел прямо на пол, сказал:
      — Более чем вероятно, что он видел вас у старухи.
      — Скорее всего.
      — Постараюсь сейчас проверить одну деталь. Вы живете на третьем этаже, а она на первом. Вполне возможно, из ваших окон видна только часть комнаты.
      — Совершенно верно.
      — Ваш сын мог видеть, как вы оттуда выходили?
      — Нет! Дверь находится в глубине комнаты.
      — Вы подходили к окну?
      — Я присел на подоконник.
      — Весьма важная деталь. Скажите, окно было открыто?
      — Да. Помню, мне сильно дуло в спину. Теща всегда спала с открытым окном, зимой и летом. Она из деревни. Первое время после нашей женитьбы она жила вместе с нами.
      Комиссар повернулся к человеку, сидевшему у телефонного коммутатора.
      — Вы об этом подумали, Лекер?
      — Об узорах на окне? Я думаю об этом с самого утра. Если окно было открыто, разница между температурой в комнате и на улице была бы не столь уж велика, чтобы на окнах мог образоваться лед.
      Сигнал. Вилка вставлена в гнездо.
      — Да... Как вы сказали? Мальчишка?..
      Все застыли в напряжении, не спуская глаз с Лекера.
      — Да... Да... Как? Бросьте на поиски всех мотоциклистов... Пусть обыщут весь квартал. Я занимаюсь вокзалом. Сколько прошло времени с тех пор? Полчаса? Он не мог раньше предупредить?
      И, не теряя времени на объяснения, Лекер переставил вилку в другое гнездо.
      — Северный вокзал? Кто у аппарата? Это ты, Ламбер? Слушай, очень срочное дело...
      Тщательно обыщите весь вокзал. Наблюдайте за всеми помещениями и путями. Опроси всех служащих, не видели ли они мальчишку лет десяти. Он должен быть где-нибудь возле касс или в другом месте. Что ты говоришь? В сопровождении полицейского?..
      Неважно... Очень возможно... Прошу тебя, поторопись. Держи меня в курсе. Ну конечно, задержать его...
      — В сопровождении полицейского? — повторил, ничего не понимая, его брат.
      — Все может быть. Возможно, это и не он, но если он, то мы на полчаса запоздали... Сообщение лавочника с улицы Мобеж, что рядом с Северным вокзалом.
      Он торгует прямо на улице... Видел, как какой-то мальчишка схватил с прилавка два апельсина и удрал. Он не побежал за ним вдогонку. Значительно позже, когда поблизости проходил полицейский, он для очистки совести рассказал ему о происшествии.
      — У вашего сына были с собой деньги? — спросил комиссар. — Нет? Ни су? У него не было копилки?
      — Была. Но я взял оттуда то немногое, что там было, — под тем предлогом, что не хочу менять крупные купюры...
      Какое значение обретали теперь все эти детали!
      — Как вы считаете, не лучше ли будет, если я сам отправлюсь сейчас на вокзал?
      — Думаю, что это бесполезно, а здесь вы нам можете понадобиться.
      Они были как бы узниками этой комнаты, в плену у большой настенной карты города, на которой то и дело загорались лампочки, в плену у телефонного коммутатора, связывавшего их со всеми концами Парижа. Что бы ни случилось, именно здесь все будет известно в первую очередь. Комиссар отлично понимал это и потому не торопился вернуться в свой кабинет на Набережной Орфевр. Наконец он снял с себя тяжелое пальто, будто решившись окончательно остаться в префектуре.
      — Значит, он не мог сесть ни в метро, ни в автобус. В кафе он тоже не мог зайти, не мог позвонить из автомата... С шести утра он ничего не ел.
      — Так где же он? Что он делает? — воскликнул отец, которого вновь охватила тревога. — И почему он просил меня приехать на Аустерлицкий вокзал?
      — Вероятно, для того, чтобы вы могли бежать, — вполголоса сказал Сайяр.
      — Бежать? Мне?
      — Послушайте, друг мой...
      Минутами комиссар забывал, что имеет дело с братом инспектора Лекера, и говорил с ним как с "клиентом".
      — Мальчишка знает, что вы без работы, что у вас в кармане ни гроша, а между тем вы посулили ему роскошное рождество.
      — Наша мать тоже отказывала себе во всем целыми месяцами, только бы справить нам праздник...
      — Я же вас ни в чем не упрекаю. Я просто констатирую факт. Он облокачивается на подоконник и видит вас у старой ведьмы, дающей деньги под проценты. Что он мог подумать?
      — Понимаю.
      — Он говорит себе, что вы пошли взять у нее в долг. Ладно. Он растроган, а может быть, огорчен — этого я не знаю. Укладывается снова в постель, засыпает.
      — Вы думаете?
      — — Мне кажется, так оно и было. Если бы он обнаружил в половине десятого то, что увидел в шесть утра, он бы не оставался спокойно в своей комнате.
      — Понимаю.
      — Итак, он засыпает. Может быть, он больше думает о приемнике, который вы ему пообещали, чем о вашей попытке раздобыть деньги. Вы ведь и то пошли в кино?
      Верно? Спит он беспокойно, как все дети в ночь под рождество. Просыпается раньше обычного, когда на дворе еще темно, и первое, что он видит, — мороз разрисовал окна узорами. Не забывайте, это первый раз за зиму. Ему захотелось ими полюбоваться, потрогать...
      У другого Лекера, того, что сидел у коммутатора, того, что ставил крестики в своей записной книжке, на лице промелькнула улыбка: оказывается, грузный комиссар совсем не так уж далек от воспоминаний детства, как можно было предположить...
      — Он поскреб ногтем...
      — Как сегодня утром Бигуэ, — вставил Андрэ Лекер.
      — Если понадобится, мы сумеем установить правильность моего предположения путем полицейской экспертизы, ибо там, где лед растаял, можно без труда обнаружить отпечатки пальцев на стекле. И что же сразу поражает ребенка? Во всем квартале темно, освещено лишь одно окно, окно той комнаты, в которой он в последний раз видел своего отца. Я все эти детали проверю. Однако готов поспорить, что он увидел лежащее тело, если не все тело, то часть. Может быть, только ноги. А так как комната была освещена, этого было вполне достаточно.
      — И он подумал?.. — начал Оливье, широко раскрыв глаза.
      — Он подумал, что вы ее убили, вот именно, так же как готов был подумать и я.
      Посудите сами. Человек, убивающий людей на протяжении последних нескольких недель в отдаленных кварталах Парижа, как и вы, живет ночной жизнью, как и вы, он, по-видимому, пережил тяжелый удар — ведь трудно предположить, что человек просто так, изо дня в день, идет на убийство. Ребенок, разумеется, не знал, что вы делаете по ночам с тех пор, как потеряли работу. Верно? Вы сказали нам, что присели на подоконник. Куда вы положили жестянку с бутербродами?
      — На подоконник, я почти уверен...
      — Значит, он ее увидел. В котором часу вы ушли от вашей тещи, он не знал. Не знал он также, была ли она еще жива после вашего ухода. В его воображении встало ночное видение. Что бы вас, будь вы на его месте, больше всего поразило?
      — Жестянка...
      — Совершенно верно... Жестянка, которая позволит полиции вас опознать. На жестянке есть ваше имя?
      — Я нацарапал его перочинным ножом.
      — Вот видите! Ваш сын полагал, что вы явитесь домой в обычное время, иными словами, между семью и восемью часами. Он не знал, удастся ли ему его затея. При всех обстоятельствах он предпочитал не возвращаться домой. Речь шла о том, чтобы уберечь вас от опасности.
      — Вот почему он написал мне записку!
      — Он вспомнил о дядюшке Гедеоне. Написал вам, что тот приезжает с Аустерлицкого вокзала. Он знал, что вы все равно пойдете, если даже никакого дядюшки Гедеона не существует. Записка не могла вас ни в чем уличить...
      — Ему только десять с половиной лет! — возразил отец.
      — А вы думаете, что десятилетний мальчишка знает о таких вещах меньше, чем вы?!
      Он читает детективные романы?
      — Да...
      — Как знать, может, он так хотел иметь приемник не столько для того, чтобы слушать музыку и театральные передачи, сколько для того, чтобы следить за всеми такими историями...
      — Вот именно.
      — Прежде всего надо было убрать уличающую вас жестянку. Он отлично знал двор. Он не раз там играл.
      — Конечно. Раньше он целыми днями торчал во дворе вместе с дочкой нашей консьержки.
      — Значит, он знал, что можно воспользоваться водосточной трубой. Может быть, он уже пробовал по ней взбираться.
      — Ну, а дальше? — с удивительным хладнокровием спросил Оливье. Предположим, он забрал жестянку, вышел из дому моей тещи; входная дверь открывается изнутри, и нет необходимости вызывать консьержку. Вы говорите, что было, вероятно, начало седьмого.
      — Понимаю, — пробурчал комиссар. — Даже если бы он не спешил, ему понадобилось бы куда меньше двух часов, чтоб добраться до Аустерлицкого вокзала, где он назначил вам свидание. Но он туда не пошел.
      Не прислушиваясь ко всем этим предположениям, второй Лекер, вставив вилку в гнездо, вздохнул:
      — По-прежнему ничего, старина? И ему ответили с Северного вокзала:
      — Мы опросили уже около двадцати человек, сопровождавших детей, но никто из этих ребят не соответствует указанным приметам.
      — Ты хочешь сказать?..
      — Я хочу сказать, что твой сын идет по следу убийцы или убийца идет по следу твоего сына. Один идет за другим — не знаю, кто за кем, — и они не собираются расставаться. Скажите, господин комиссар, было ли объявлено вознаграждение за поимку убийцы?
      — Большая сумма, после третьего убийства. Она была утроена на прошлой неделе. Об этом было напечатано в газетах.
      — Тогда, — сказал Андрэ Лекер, — возможно, не за Бибом идут, а он сам идет за кем-то. Только в этом случае...
      Было двенадцать часов, прошло уже четыре часа, как ребенок не подавал никаких признаков жизни, если исключить, что воришка, утащивший два апельсина на улице Мобеж, был Бибом.
     
     
      ГЛАВА IV
     
      Может быть, в конце концов пришел и его день? Андрэ Лекер где-то читал, что для каждого человека, каким бы незаметным он ни был, каким бы неудачником его ни считали, может наступить заветный час, когда ему суждено заявить миру о себе.
      Он никогда не был высокого мнения ни о себе, ни о своих возможностях. Когда у него спрашивали, почему он избрал такую однообразную сидячую работу вместо того, чтобы, к примеру, работать в опергруппе по расследованию убийств, он отвечал:
      — Я лентяй!
      А иногда добавлял:
      — А может, я боюсь стрельбы? Это была неправда. Но он знал, что он тугодум.
      Конечно, апельсины мог стащить любой мальчишка. Но любой мальчишка вряд ли стал бы разбивать одно за другим семь сигнальных стекол. Лекер снова принялся разглядывать свои семь крестиков. Он никогда не считал себя умнее брата, но зато у него было куда больше терпения и настойчивости.
      — Я уверен, — сказал он, — что жестянку из-под бутербродов найдут в Сене недалеко от моста Мирабо.
      Шаги на лестнице. В обычные дни этому не придали бы никакого значения. Но в это рождественское утро помимо воли все настораживало.
      Это был полицейский из моторизованной бригады, который привез носовой платок со следами крови, найденный у седьмой сигнальной тумбы. Его показали отцу.
      — Да, это платок Биба.
      — Следовательно, за ним кто-то идет по пятам, — заключил комиссар. Если бы за ним не шли, если бы у него было время, он бы не стал зря бить стекла. Он бы что-то сказал.
      — Простите, — вмешался Оливье, единственный, кто еще ничего не понял. Кто за ним идет? И почему он должен звать на помощь полицию?
      Никто не мог решиться объяснить ему суть дела, открыть глаза на истину. Эту миссию взял на себя его брат.
      — Потому что, спускаясь к старухе Файе, он был уверен, что убийца ты, но, выходя из дома, он больше так не думал. Он знал.
      — Что он знал?
      — Он знал кто! Теперь ты понимаешь? Он обнаружил что-то такое, чего не знаем мы и что пытаемся узнать вот уже сколько часов. Только ему не дают возможности сообщить об этом нам.
      Учеба в школе давалась ему с трудом. Экзамены на полицейский чин, которые другие сдавали шутя, ему стоили больших усилий.
      Может быть, он потому и не женился, что слишком хорошо знал себя. Вполне возможно. Ему казалось, что какую бы женщину он ни выбрал, она окажется выше его и он в конце концов попадет к ней под каблук.
      Но сейчас он думал не об этом. Он даже, быть может, и не предполагал, что пробил его час, если это вообще было возможно. На смену утренней бригаде явилась следующая — отдохнувшие, принаряженные люди, успевшие отпраздновать рождество в семье, принесли с собой сюда легкий запах пирогов и вина.
      Старина Бедо занял свое место у коммутатора, но Лекер не ушел и только сказал:
      — Я побуду еще немного.
      Комиссар Сайяр отправился перекусить в бистро "Дофин", что в двух шагах от префектуры, распорядившись, чтобы его тотчас же позвали, если будут какие-нибудь известия. Жанвье вернулся на Набережную Орфевр и составлял там рапорт.
      Лекер не собирался идти домой. Спать ему вовсе не хотелось. Ему уже довелось однажды провести тридцать шесть часов на посту во времена беспорядков на площади Согласия. В другой раз, во время всеобщей забастовки, работники префектуры не выходили из бюро четыре дня и четыре ночи.
      Самым нетерпеливым был его брат.
      — Я пойду искать Биба, — заявил он.
      — Куда?
      — Не знаю. К Северному вокзалу.
      — А если это не он стащил апельсины? Если он совсем в другом месте? Если через несколько минут или через час мы получим о нем сведения?
      Оливье усадили в углу на стул, ибо он категорически отказался поспать. Веки у него были красные от усталости и возбуждения, он хрустел пальцами, как ребенок, которого за что-нибудь распекают.
      Андрэ Лекер, приученный к дисциплине, попытался хоть немножко отдохнуть. Рядом с большим залом имелась комнатенка с умывальником, двумя раскладушками и вешалкой; здесь в часы затишья иногда дремали ночные дежурные.
      Лекер закрыл глаза. Потом рука его нащупала в кармане записную книжку, которая всегда была при нем; он извлек ее и, вытянувшись на спине, стал листать.
      Ничего, кроме крестиков, в ней не было, — сплошные колонки крестиков, которые он годами заносил в книжку, хотя не обязан был это делать и даже не знал, зачем и когда ему они понадобятся.
      Некоторые люди ведут дневники, некоторые записывают свои расходы или проигрыши в бридж. Эти же крестики, стоявшие в узких разграфленных колонках, отражали ночную жизнь Парижа.
      — Хочешь кофе, Лекер?
      — Спасибо.
      Но так как в этой комнатенке он чувствовал себя оторванным от жизни большой комнаты и ему не было видно карты с лампочками, он перетащил туда свою раскладушку, выпил кофе и до тех пор занимался изучением крестиков в своей записной книжке, пока не закрыл глаза. Иногда из-под полуприкрытых век он поглядывал на своего брата, сидевшего на стуле с опущенными плечами и поникшей головой. Лишь судорожное похрустывание его длинных бледных пальцев напоминало о мучительной драме, разыгравшейся в его душе.
      Теперь уже сотни полицейских не только в Париже, но и в пригородах получили приметы ребенка. Время от времени появлялась надежда, звонили из какого-нибудь комиссариата, но оказывалось, что речь идет либо о девочке, либо о мальчике, то слишком маленьком, то, наоборот, слишком большом.
      Лекер опять закрыл глаза, потом вдруг открыл их, словно со сна, взглянул на часы и поискал взглядом комиссара.
      — Сайяр еще не возвращался?
      — Он, вероятно, пошел на Набережную Орфевр. Оливье с удивлением посмотрел на брата, осматривавшего комнату, а тот ничего не замечал, даже не видел, что солнце вдруг пробило бледную завесу облаков, и Париж в этот рождественский послеобеденный час казался светлым, почти весенним.
      Он прислушивался только к шагам на лестнице.
      — Ты бы пошел и купил бутерброды, — сказал он брату.
      — С чем?
      — С колбасой. Что найдешь. Все равно. Хотя его грызла тревога, Оливье, бросив напоследок взгляд на карту с лампочками, вышел из комнаты с чувством облегчения — хоть немного побудет на свежем воздухе.
      Те, что сменили утреннюю бригаду, ничего почти не знали, кроме того, что речь идет об убийце и что где-то в Париже какому-то мальчишке грозит опасность. Для них, проведших ночь дома, это событие носило совсем иной характер и сводилось лишь к нескольким конкретным данным и сухим сведениям. Старина Бедо, сменивший Лекера, сдвинув наушники на лоб, решал кроссворд, отрываясь лишь для того, чтобы ответить привычное:
      — Алло! Аустерлиц? Машина вышла... Утопленница, которую выудили из Сены. Это было тоже одной из традиционных особенностей рождества.
      — Мне нужно с вами поговорить, господин комиссар. Раскладушка была водворена на свое место в комнатенку, и Лекер увлек туда начальника опергруппы по расследованиям убийств. Комиссар курил трубку; он снял пальто и посмотрел на своего собеседника с некоторым удивлением.
      — Прошу прощения за вмешательство в дела, которые меня не касаются, это по поводу убийцы...
      Лекер держал в руках записную книжку, но видно было, что он знает ее содержание наизусть и заглядывает в нее лишь для вида.
      — Извините, если буду говорить несколько сбивчиво о том, что мне пришло в голову, но я об этом думаю с самого утра и...
      Только что, когда он лежал, все казалось таким ясным и понятным. Теперь же ему приходилось подыскивать нужные слова, чтобы облечь в них свои мысли, которые стали почему-то совсем расплывчатыми.
      — Ну так вот. Прежде всего я обратил внимание на то, что восемь преступлений были совершены после двух часов утра, а большинство — после трех.
      По лицу комиссара он увидел, что это обстоятельство для него особого значения не имеет.
      — Вот уже три года, как я любопытства ради занимаюсь изучением вопроса: в какое время обычно происходят такого рода преступления. Большей частью между десятью часами вечера и двумя часами ночи.
      По-видимому, он был на ложном пути, поскольку никакой реакции не последовало.
      Почему не сказать совершенно откровенно, что навело его на эту мысль? Сейчас не время для излишней щепетильности.
      — Когда я смотрел на брата, я подумал: человек, которого вы ищете, должен быть таким, как он. В какой-то момент я даже спрашивал себя, не он ли это.
      Обождите...
      Он почувствовал, что говорит дело. Глаза комиссара выражали нечто большее, чем вежливое внимание скучающего человека.
      — Если бы у меня было время, я привел бы свои мысли в порядок. Но вы сейчас поймете... Человек, совершающий восемь убийств одно за другим, маньяк, верно?
      Это тип, который по той или иной причине свихнулся .. Вот, например, мой брат потерял работу, а чтоб не признаваться в этом сыну, чтобы не уронить себя в его глазах, продолжал изо дня в день уходить из дому в один и тот же час, продолжал вести себя так, будто он работает...
      Мысль, выраженная словами, фразами, теряла свою убедительность. Он чувствовал, что Сайяр, несмотря на видимое усилие, не находил особого смысла в его словах.
      — Человек, у которого вдруг отнимают все, что он имел, все, что составляло смысл его жизни...
      — Становится помешанным?
      — Не знаю, помешанный ли он. Может, это называется и так. Тот, кто считает себя вправе презирать весь мир, мстить за все... Вы ведь знаете, господин комиссар, что профессиональные убийцы убивают всегда одним и тем же способом. Этот же пользовался ножом, топором и гаечным ключом. Одну из своих жертв он просто задушил. И нигде его никто не видел. Никаких следов он не оставлял. Где бы он ни жил, ему нужно пройти многие километры по Парижу, ибо в эти часы нет ни метро, ни автобуса. И, несмотря на то что вся полиция с первых же его преступлений поставлена на ноги, несмотря на то что все подозрительные взяты на учет, его никак не удается найти.
      Чувствуя, что он наконец на верном пути, и боясь, как бы комиссару не наскучило его слушать, он так и готов был воскликнуть: "Умоляю вас, выслушайте меня до конца!" Комнатенка была крохотная, три шага из конца в конец, и он ходил по ней перед сидящим на краю раскладушки комиссаром.
      — Поверьте мне, это не просто абстрактные рассуждения. Я вообще не способен на какие-то необычайные мысли. Но вот мои крестики, вот факты, которые я регистрирую... Сегодня утром, например, он пересек почти весь Париж, при этом ни разу не прошел мимо полицейского участка, избегал все перекрестки, где есть постовые.
      — Вы хотите сказать, что он хорошо знает Пятнадцатый округ?
      — Не только Пятнадцатый, но по крайней мере еще два, если судить по предыдущим преступлениям: Двадцатый и Двенадцатый. Он сознательно выбирал свои жертвы, всегда знал — это люди одинокие, живущие в таких условиях, что он без особого риска может совершить нападение.
      Он чуть было не утратил решимость, заслышав унылый голос брата.
      — Вот бутерброды, Андрэ!
      — Хорошо. Спасибо. Садись... Ешь...
      Он не решился закрыть дверь из-за какого-то глупого, унизительного чувства: он слишком незначительная личность, чтобы запереться один на один с комиссаром.
      — Если он каждый раз менял оружие, значит, он понимал, что именно это будет сбивать с толку. Следовательно, он знает, что убийцы обычно придерживаются одного метода.
      — Так вы думаете, Лекер... — Комиссар поднялся и посмотрел на инспектора отсутствующим взглядом, словно следя за ходом своей собственной мысли. — Вы хотите сказать, что...
      — Не знаю. Но я подумал, что это кто-то из наших. Кто-то, кто, во всяком случае, работал среди нас. — Он понизил голос. — Кто-то из тех, с кем случилось то же, что с моим братом. Вы поняли меня? Пожарнику, которого прогнали с работы, вполне может прийти мысль о поджогах. Это случается два раза в год. Кто-нибудь из полиции...
      — Но зачем грабить?
      — Моему брату тоже нужны были деньги: ведь сын должен был думать, что он по-прежнему работает в "Пресс" и зарабатывает на жизнь. Если этот убийца делает вид, будто он по ночам трудится в поте лица, то он неизбежно должен проводить вне дома все ночные часы. Вот объяснение, почему он свои преступления совершает после трех часов ночи. Ему нужно ждать утра, когда он может возвратиться домой.
      Первые часы бегут незаметно — еще открыты кафе и бары. Потом он остается на улицах один...
      Сайяр сердито пробурчал, будто про себя:
      — Сегодня никого нет в отделе личного состава.
      — Нельзя ли позвонить к самому начальнику отдела? Может быть, он помнит?
      Лекер не все сказал. Ему хотелось напомнить еще о многом, но от волнения множество мелочей вылетело из головы. Быть может, все это лишь игра его воображения? Подчас ему так и казалось, но иногда он был уверен, что на него нашло прозрение.
      — Алло! Скажите, пожалуйста, нельзя ли попросить мосье Гийома? Его нет? Не могли бы вы мне сказать, где его найти? У дочери в Отейе? Вы знаете номер ее телефона?
      Там тоже, по-видимому, отлично позавтракали в семейном кругу и теперь смаковали кофе с ликером.
      — Алло! Мосье Гийом? Говорит Сайяр. Простите за беспокойство. Надеюсь, вам не пришлось из-за меня покинуть стол? Это по поводу убийцы. Есть кое-какие новости.
      Правда, еще ничего определенного. Мне хотелось бы проверить одно предположение, — это весьма срочно. Мой вопрос, возможно, покажется вам странным. Не был ли за последние месяцы уволен кто-нибудь из служащих в любом чине? Как вы сказали? Ни одного за последний год?
      Сердце у Лекера сжалось, словно в предчувствии катастрофы, готовой разразиться над ним, и он бросил взгляд на карту Парижа. Он проиграл. И, готовый сдаться, с удивлением смотрел на своего шефа, который продолжал настаивать на своем:
      — Может быть, это было раньше... не знаю... Меня интересует кто-нибудь из ночных, работавших в разных округах, в частности в Пятнадцатом, Двадцатом и Двенадцатом. Кто-нибудь, кого увольнение очень озлобило. Как?
      Голос Сайяра, произнесший это последнее слово, вернул Лекеру надежду, а все окружающие ничего не понимали из разговора.
      — Бригадир Любэ? Да, я слышал о таком, но в ту пору я еще не входил в состав дисциплинарного совета. Ах, уже три года! Вы не знаете, где он живет? Где-то около Центрального рынка?
      Целых три года... Лекер снова почувствовал себя на грани разочарования. Трудно было себе представить, что человек три года будет таить обиду и ненависть, прежде чем начать действовать.
      — Вы не знаете, что с ним сталось? Безусловно. Да. Нелегко будет...
      Он повесил трубку, посмотрел внимательно на Лекера и сказал ему, обращаясь как к равному:
      — Вы слышали? Имеется некий Любэ, бывший бригадир, которому, прежде чем уволить, не раз делали предупреждения, перебрасывали из одного комиссариата в другой. Он очень тяжело все это воспринял. Стал пить. Гийом думает, что он поступил в агентство частного сыска. Если хотите, давайте попытаемся...
      Лекер не очень-то верил, что их попытка увенчается успехом, но все же это было лучше, чем сидеть сложа руки у карты Парижа. Он начал с самых подозрительных агентств, сомневаясь, чтобы такой человек, как Любэ, мог устроиться в более солидные. Большинство контор было закрыто. Он стал звонить людям на дом.
      Чаще всего ему отвечали:
      — Не знаю. Попробуйте узнать у Тиссерана, бульвар Сен-Мартен. Он подбирает всякую шваль.
      Но и у Тиссерана, который специализировался на слежке, его сначала тоже постигла неудача. Сорок пять минут Лекер просидел у телефона, пока кто-то злобно не рявкнул:
      — Не говорите мне об этой сволочи. Вот уже два месяца, как я вышвырнул его за дверь, и, хотя он пригрозил, что рассчитается со мной, но до сих пор и пальцем не пошевельнул. Пусть только попадется мне, я набью ему морду.
      — Чем он занимался у вас?
      — Ночная слежка за домами. Андрэ Лекер снова преобразился.
      — Он много пил?
      — Спрашиваете! После первого же часа дежурства был уже пьян. Сам не знаю, как это он устраивался, но его бесплатно поили.
      — У вас есть его адрес?
      — Да. Улица Па-де-ля-Мюль, дом двадцать семь-бис.
      — У него есть телефон?
      — Возможно. Не имею никакого желания звонить ему. Всё? Могу продолжать партию в бридж?
      Не успев еще повесить трубку, тот человек начал объяснять своим гостям, что стряслось.
      А комиссар уже держал в руках телефонный справочник и разыскивал номер Любэ. Он позвонил. Между ним и Андрэ Лекером установилось взаимное понимание. Они оба питали одну и ту же надежду. Почти у цели, они ощущали дрожь в пальцах; второй же Лекер, Оливье, чувствуя, что происходит нечто важное, встал, оглядываясь по сторонам.
      Не получив приглашения, Андрэ Лекер позволил себе поступок, на который еще утром не был способен: он схватил параллельную трубку. Послышался телефонный гудок в квартире на улице Па-де-ля-Мюль. Гудки повторялись один за другим, словно отзываясь в пустоте, и сердце у Лекера снова сжалось, но в этот момент кто-то снял трубку.
      Слава богу! И женский голос, принадлежавший, видимо, старухе, произнес:
      — Наконец-то! Где ты?
      — Алло, мадам, это не ваш муж.
      — Что с ним случилось? Какое-нибудь несчастье? По тону, каким был задан вопрос, можно было судить, что сама возможность такого исхода радует ее, что она уже давно ждала подобного сообщения.
      — У телефока мадам Любэ?
      — Кто говорит?
      — Вашего мужа нет дома?
      — Прежде всего скажите, кто говорит?
      — Комиссар Сайяр...
      — Зачем он вам понадобился? Комиссар на секунду прикрыл рукой трубку и тихо сказал Лекеру:
      — Позвоните Жанвье, чтобы он немедленно отправился туда.
      В ту же минуту позвонили из другого комиссариата, и в комнате теперь говорили сразу по трем телефонам.
      — Ваш муж еще не возвращался?
      — Если бы полиция хорошо работала, вы бы сами знали.
      — С ним это часто бывает?
      — Его дело!
      Она, по-видимому, ненавидела пьяницу-мужа, но, раз ему угрожала опасность, она сразу же встала на его сторону.
      — Вы, конечно, знаете, что он уже больше у нас не работает.
      — Конечно, он недостаточно большая сволочь для вас!
      — Когда он перестал работать в агентстве "Аргус"?
      — Что?.. Обождите-ка, пожалуйста... Как вы сказали? А, хотите у меня выведать что-нибудь, так ведь?
      — Весьма сожалею, мадам. Из агентства "Аргус" вашего мужа выставили два месяца назад.
      — Вы лжете!
      — Стало быть, все эти месяцы он каждый вечер уходил на работу?
      — Куда же он уходил? В "Фоли-Бержер", что ли?
      — Почему он не пришел сегодня утром? Он вам не звонил?
      Она, вероятно, испугалась, что ее поймают на слове, и предпочла повесить трубку.
      Когда комиссар в свою очередь повесил трубку и повернулся, он увидел Андрэ Лекера, стоявшего позади него. Отвернувшись, тот тихо произнес:
      — Жанвье уже поехал туда...
      И пальцем сбросил слезинку, нависшую на ресницах.
     
     
      ГЛАВА V
     
      С ним обращались как с равным. Но он знал, что так будет недолго, что завтра он снова станет обыкновенным незаметным служащим у телефонного коммутатора, роботом, ставящим никому не нужные крестики в своей записной книжке.
      Все занимались своими делами. Даже на его брата никто не обращал внимания, а тот глядел на всех по очереди своими кроличьими глазами, слушал их, ничего не понимал и все спрашивал себя, почему, когда речь идет о жизни его сына, они все так много говорят и так мало действуют.
      Дважды он подходил к Андрэ и умоляюще тянул его за рукав:
      — Разреши мне пойти искать...
      Искать? Где? Кого? Приметы бывшего бригадира Любэ уже были сообщены всем комиссариатам, на все вокзалы, всем патрулям.
      Искали теперь не только мальчишку, но и мужчину пятидесяти восьми лет, по всей вероятности пьяного, знавшего Париж и парижскую полицию как свои пять пальцев, мужчину в черном пальто с бархатным воротником, в старой серой фетровой шляпе.
      Жанвье вернулся. Вид у него был оживленный — не то что у других. Все происходящее, казалось, вносило на какое-то время струю свежего воздуха. Потом постепенно все опять погрузится в серый туман будней, в котором неторопливо потянется жизнь.
      — Она пыталась захлопнуть дверь у меня перед носом. Но я успел просунуть ногу в щель. Она ничего не знает. Говорит, что в прошлом месяце он, как всегда, принес ей свое жалованье.
      — Для этого он и должен был воровать. Крупные суммы ему ни к чему, он бы не знал, что с ними делать. Какая она из себя?
      — Маленькая, чернявая, с живыми глазами и крашеными, чуть ли не синими волосами.
      Наверное, у нее экзема или прыщи на коже — она не снимает перчаток.
      — Ты добыл его фотографию?
      — Почти силой взял ее с буфета в столовой. Жена не давала.
      Плотный мужчина с близко поставленными глазами, в молодости, по-видимому, первый парень на деревне, сохранивший с тех пор глуповато-самодовольный вид. Фотография к тому же была старая, многолетней давности. Теперь Любэ, надо полагать, опустился, похудел и вместо былой самоуверенности в нем должно было появиться притворство.
      — Тебе не удалось узнать, где он бывает?
      — Насколько я понял, она его никуда не выпускает до ночи, когда он отправляется, как она думала, на работу. Я расспрашивал консьержку. Он очень боится жены.
      Часто консьержка видела, как он по утрам, шатаясь, возвращается домой, но стоит ему только положить руку на перила, и он выпрямляется. Вместе с женой он ходит за покупками, днем выходит только вместе с ней. Когда он спит, а ей надо выйти по делам, она запирает его и ключ уносит с собой.
      — Что вы обо всем этом думаете, Лекер?
      — Интересно знать, идут ли они вместе — он н мой племянник.
      — Что вы хотите сказать?
      — Вначале, часов так до половины седьмого, они были не вместе — Любэ не позволил бы ему разбивать сигнальные стекла. Их разделяло определенное расстояние. Один из них шел по следу другого...
      — Кто из двух, по-вашему?
      Такой вопрос хоть кого мог сбить с толку, особенно когда каждое твое слово ловят, словно ты ни с того ни с сего стал оракулом. Никогда еще он не ощущал себя таким ничтожеством, как теперь, никогда так не боялся ошибиться.
      — Когда мальчишка карабкался по водосточной трубе, он считал виновным своего отца и поэтому-то с помощью записки о приезде мифического дядюшки Гедеона хотел спровадить отца на Аустерлицкий вокзал, где рассчитывал, по-видимому, встретиться с ним, забрав предварительно жестянку с бутербродами.
      — Это выглядит вполне правдоподобным.
      — Биб не мог думать... — пытался возразить Оливье.
      — Молчи!.. В этот момент преступление уже свершилось. Ребенок не рискнул бы на такой поступок, если бы не увидел из окна труп...
      — Он его видел, — подтвердил Жанвье. — Из своего окна он мог видеть тело от ступней ног до половины икры.
      — Единственное, чего мы не знаем, был ли еще убийца в комнате.
      — Нет! — в свою очередь сказал комиссар. — Нет, если бы он там был, он бы спрятался, пока мальчишка лез в окно, и убил бы этого опасного свидетеля, как убил старуху.
      Необходимо было, однако, осмыслить все до конца, восстановить мельчайшие детали для того, чтобы найти Лекера-младшего, которого на рождество дожидались целых два приемника вместо одного.
      — Скажи мне, Оливье, когда ты вернулся домой сегодня утром, в квартире еще горел свет?
      — Да.
      — В комнате малыша?
      — Да. Меня это поразило. Я подумал, что он заболел.
      — Значит, убийца мог видеть свет. Он боялся свидетелей. Ему, конечно, не могла прийти в голову мысль, что кто-то проникнет в комнату по водосточной трубе. И он поспешил уйти.
      — И ждал на улице, чтобы узнать, что будет дальше. Единственное, что они могли сейчас делать, — это строить предположения, придерживаясь, насколько возможно, законов логики. Остальное было уже делом патрулей, сотен полицейских, разбросанных по всему Парижу, наконец, чистой случайности.
      — Скорее всего, ребенок, вместо того чтобы уйти тем же путем, что пришел, предпочел воспользоваться дверью...
      — Одну минутку, господин комиссар. В это время он уже, по всей видимости, знал, что убийца не его отец.
      — Почему вы так думаете?
      — Мне кажется, Жанвье говорил, что старуха Файе плавала в луже крови. Если преступление было совершено незадолго до прихода мальчишки, кровь не успела высохнуть и тело было еще теплым. Отца же Биб видел в комнате в девять часов вечера...
      Каждый новый факт давал новый проблеск надежды. Возникло ощущение, что развязка близка. Остальное, казалось, не составляло особого труда.
      Иногда обоих мужчин осеняла одновременно одна и та же мысль, и у них одновременно вырывалось какое-то слово.
      — Выйдя из дома, мальчуган обнаружил человека, Любэ или другого, скорее всего Любэ. Последний не мог знать, что его увидели. Ребенок, охваченный страхом, бросился наутек не оборачиваясь.
      На сей раз в разговор вмешался отец. Он категорически сказал "нет" и своим бесцветным голосом стал объяснять; — Если Бибу было известно о назначенном вознаграждении, он не бросился бежать. К тому же он уже знал, что я потерял работу, и видел, что я занял деньги у старухи...
      Комиссар и Андрэ посмотрели друг на друга, им стало страшно, они оба чувствовали, что второй Лекер прав.
      Воображение услужливо подсказывало: пустынная улица в одном из самых заброшенных кварталов Парижа, глухая ночь, до рассвета не меньше двух часов... И одержимый человек, совершающий восьмое убийство за несколько недель, убивающий из ненависти, назло всем и в то же время из нужды, может быть, для того, чтобы доказать самому себе бог весть что, человек, который из оскорбленного самолюбия хотел показать всему миру, что ему плевать на полицию.
      Был ли он, как всегда, пьян? Можно было предположить, что в рождественскую ночь, когда бары открыты до утра, он выпил куда больше обычного и глядел на мир глазами, затуманенными вином. Он видел на этой улице, в этом пустынном углу, средь темных фасадов домов ребенка, мальчишку, который все знал, который поможет схватить его, и это положит конец его безумствам.
      — Хотел бы я знать, был у него револьвер или нет? — вздохнул комиссар.
      Ему не пришлось долго ждать ответа. Жанвье тотчас же отозвался:
      — Я задал этот вопрос его жене. Он всегда носил при себе пистолет, но незаряженный.
      — Почему?
      — Жена боялась его. Когда он бывал слишком пьян, он переставал слушаться ее и начинал угрожать. Она спрятала патроны, считая, что если ему понадобится пустить в ход оружие, достаточно будет одного его вида, а стрелять уж не понадобится.
      Неужели же они, ребенок и старый безумец, играют на улицах Парижа в кошки-мышки?
      Старый полицейский не мог угнаться за десятилетним мальчишкой. Ребенок, со своей стороны, был не в силах одолеть человека такого сложения.
      Но этот убийца для мальчишки — целое состояние, конец нужды. Его отцу не придется больше по ночам блуждать по городу, чтобы думали, будто он по-прежнему работает на улице Круассан; ему не нужно будет грузить овощи на Центральном рынке и унижаться перед какой-то старухой, чтобы получить деньги взаймы без всякой надежды возвратить долг.
      Все было достаточно ясно, и не было необходимости больше обсуждать эту тему. Все смотрели на карту, вглядывались в названия улиц. Вероятно, ребенок держался на порядочном расстоянии от убийцы и последний, чтобы припугнуть мальчишку, должно быть, показал ему свой револьвер.
      В темных домах спящего города тысячи и тысячи скованных сном людей ничем не могли помочь ни тому, ни другому.
      Любэ не мог до бесконечности оставаться на улице, карауля ребенка, который осмотрительно держался на почтительном расстоянии от него, поэтому он начал петлять по городу, обходя опасные улицы, синие фонари комиссариатов и полицейские посты на перекрестках.
      Через два-три часа на тротуарах покажутся прохожие, и мальчишка, наверное, бросится к первому встречному, зовя на помощь.
      — Любэ шел первым, — медленно произнес комиссар.
      — А мой племянник — в этом виноват я, потому что объяснил ему когда-то назначение сигнальных тумб, — разбивал стекла, — добавил Андрэ Лекер.
      Крестики постепенно оживали. То, что вначале казалось таинственным, становилось понятным, но одновременно и трагическим.
      Самым трагическим, быть может, был проклятый денежный вопрос вознаграждение, ради которого мальчуган десяти лет сознательно шел на испытание страхом, рискуя собственной жизнью.
      Отец беззвучно, не всхлипывая, плакал, даже не скрывая слез. У него не было больше сил, он был опустошен. Его окружали непривычные предметы, странные аппараты, люди, которые говорили о нем так, словно бы не о нем шла речь, словно его здесь нет, и среди этих людей был его брат, брат, которого он с трудом узнавал и на которого смотрел с невольным уважением.
      Фразы становились все более отрывистыми. Лекер и комиссар понимали друг друга с полуслова.
      — Любэ не мог вернуться домой...
      — Ни войти в бар с ребенком, следующим за ним по пятам.
      Андрэ Лекер вдруг улыбнулся, сам того не замечая.
      — Он не представляет себе, что у мальчишки нет ни гроша в кармане и что он может улизнуть от него, спустившись в метро.
      Да нет! Не вышло бы. Биб не сводил с него глаз и тотчас же подал бы сигнал.
      Трокадеро. Квартал площади Этуаль. Время шло. Начало светать. Люди выходили из домов. Слышались шаги на тротуарах.
      Невозможно было, не применив оружия, убить ребенка посреди улицы и при этом не привлечь внимания.
      — Так или иначе, они должны встретиться, — решил комиссар, словно отгоняя от себя кошмарное видение.
      В этот миг загорелась лампочка на карте. Как будто заранее зная, о чем пойдет речь, Лекер ответил вместо своего коллеги:
      — Да. Я и не сомневался... Благодарю... — И объяснил: — По поводу двух апельсинов. Найден мальчишка, североафриканец, он заснул в зале ожидания третьего класса Северного вокзала. У него в кармане еще был один апельсин. Он живет в Восемнадцатом округе, удрал сегодня утром из дому, потому что его избили.
      — Ты думаешь, Биб погиб?
      Оливье Лекер так хрустнул пальцами, что казалось, он их сломает.
      — Если бы он погиб, Любэ вернулся бы домой — ему нечего было бы больше опасаться.
      Значит, борьба продолжалась в омытом солнцем Париже, по которому гуляли родители со своими празднично разодетыми детьми.
      — Вероятно, боясь потерять в толпе след преступника, Биб к нему приблизился...
      Возможно, Любэ заговорил с ним, угрожая револьвером: "Если ты позовешь на помощь, я выстрелю..."
      Итак, каждый из них преследовал свою цель: задача одного — избавиться от мальчишки, завлечь его в безлюдное место и прикончить; задача второго поднять тревогу, но так, чтобы убийца не успел выстрелить.
      Каждый думал о своем. Каждый рисковал жизнью.
      — К центру города, где много полицейских, Любэ, конечно, не пойдет. К тому же большинство из них знает его.
      С площади Этуаль они, вероятно, поднимались к Монмартру, не к той его части, где ночные кабаре, а туда, где живет бедный люд, к тем унылым улочкам, которые в такой день, как сегодня, казались глубокой провинцией.
      Половина третьего. Ели ли они? Неужели Любэ, несмотря на грозившую ему опасность, мог столько времени выдержать, не пропустив и рюмки?
      — Скажите мне, господин комиссар...
      Андрэ Лекеру, как он ни старался, никак не удавалось придать своему голосу уверенность, ему все казалось, что он вмешивается не в свое дело.
      — В Париже имеются сотни небольших баров, я почти все их знаю. Что, если начать с кварталов, где они вероятнее всего могут быть, и бросить туда побольше людей...
      Не только все находившиеся в комнате изъявили желание принять участие в поисках, но, когда Сайяр дал знать на Набережную Орфевр, шесть дежурных инспекторов немедленно сели за телефоны.
      — Алло! "Бар друзей"? Скажите, не появлялся ли у вас пожилой человек в черном пальто в сопровождении десятилетнего мальчишки?
      Лекер опять ставил крестики, но уже не в свою записную книжку, а в рекламный календарь. Там страниц десять, по меньшей мере, было отведено под бары с самыми затейливыми названиями. Некоторые из них оказались закрытыми. В других играла музыка, звуки которой доносились в телефонную трубку.
      На плане города, лежавшем раскрытым на столе, по мере поступления ответов синим карандашом ставили галочки. Когда они добрались до площади Клиши, позади нее, в маленьком переулке с весьма скверной репутацией, удалось наконец поставить первую красную точку.
      — Приблизительно около двенадцати такой тип заходил к нам. Он выпил три рюмки кальвадоса и заказал белого вина для мальчишки. Но тот пить не захотел. В конце концов выпил и съел два крутых яйца...
      По лицу Оливье Лекера можно было подумать, что он слышит голос сына.
      — Вы не знаете, куда они пошли?
      — В сторону Батиньоль... Мужчина был уже крепко под мухой.
      Отцу тоже очень хотелось сесть к телефону и начать звонить, но свободных аппаратов больше не было, и он ходил от одного к другому, нахмурив брови.
      — Алло! "Занзибар"? Не видели ли вы сегодня утром...
      Едва один успевал произнести эти слова, как другой уже подхватывал их словно припев.
      Улица Дамремон. На самом верху Монмартра. В половине второго они там были.
      Человек разбил рюмку, движения его становились все более неуверенными. Мальчишка сделал вид, что идет в уборную, мужчина тотчас же последовал за ним. Тогда мальчишка раздумал, будто испугался чего-то.
      — Странный тип. Он все время хихикал с видом человека, который хочет с кем-то сыграть шутку.
      — Слышишь, Оливье? Биб полтора часа назад там был...
      Андрэ Лекер теперь уже боялся высказать вслух свои мысли. Борьба подходила к концу. Раз уж Любэ начал пить, он не остановится. Что все это сулит мальчугану?
      С одной стороны, может, оно и хорошо для Биба, если у него хватит терпения ждать и он не будет предпринимать никаких рискованных шагов.
      Но если он ошибается, если он считает своего спутника более пьяным, чем есть на самом деле, если...
      Взгляд Андрэ Лекера упал на брата, и на минуту он представил себе, во что бы тот превратился, если бы не астма, помешавшая ему спиться.
      — Да... Как вы сказали?.. Бульвар Ней? Они были уже почти на окраине Парижа.
      Стало быть, бывший полицейский вовсе не так пьян. Он шел намеченным путем, уводя понемногу ребенка за пределы города, к его окраинам.
      Три полицейские машины уже выехали в тот квартал. Туда же были направлены и все имевшиеся в их распоряжении мотоциклисты. Даже сам Жанвье и тот отправился вслед за ними в маленькой машине комиссара. Больших трудов стоило удержать отца, который во что бы то ни стало хотел ехать вместе с ним.
      — Ведь тебе уже говорили: здесь мы первыми узнаем все новости...
      Ни у кого не было времени даже сварить кофе. Все были невероятно возбуждены.
      Говорили раздраженно, резко.
      — Алло! "Восточный бар"? Алло! Кто у телефона?
      Это спрашивал Андрэ Лекер; вдруг он поднялся, продолжая держать трубку у уха и делая странные знаки, чуть не топая ногами.
      — Как?.. Не кричите в трубку... Тогда и все остальные услышали звонкий, похожий на женский голос:
      — Послушайте, я же говорю... Алло, послушайте, предупредите полицию, что...
      Алло! Предупредите полицию, что я его поймал... убийцу... Алло! Как?.. Дядя Андрэ?.. — Голос сник, стал напряженным, испуганным. — Я же вам говорю...
      Стрелять буду... Дядя Андрэ!
      Лекер не помнил, кто взял у него трубку из рук. Он выскочил на лестницу. Чуть не выломал дверь в кабинет телеграфиста.
      — Скорей!.. "Восточный бар" у ворот Клиньнякур... Всех имеющихся в распоряжении незанятых полицейских...
      И, не дожидаясь, пока телеграфист начнет передавать распоряжение, он, перепрыгивая через четыре ступеньки, вбежал в дежурную комнату и, пораженный, застыв на пороге, уставился на своих товарищей, которые, неподвижные и какие-то размякшие, прислушивались к доносившемуся из трубки, которую держал Сайяр, по-деревенски грубому голосу:
      — Все в порядке! Не портьте себе кровь... Я сто огрел бутылкой по голове. Свое он получил... Не знаю, что он хотел от мальчишки, но... Что?.. Вы хотите говорить с ним? Иди сюда, малый... Дай-ка мне свою штуковину... Я не очень люблю эти игрушки. Смотри пожалуйста, да ведь он не заряжен...
      Другой голос:
      — Это вы, дядя Андрэ?
      Комиссар с трубкой в руке осмотрелся вокруг и протянул ее не Андрэ Лекеру, а Оливье.
      — Дядя Андрэ?.. Я его поймал!.. Убийцу!.. Я его поймал...
      — Алло! Биб...
      — Кто это?
      — Алло! Биб, это...
      — Что ты там делаешь, папа?
      — Ничего... Я ждал... Я...
      — Ты знаешь, я очень доволен. Обожди... приехали полицейские. Хотят со мной говорить... Еще машина подъезжает...
      Шум, голоса, звон стаканов. Оливье Лекер неуклюже держал трубку, поглядывая на карту, а видел, вероятно, не ее, а то, что происходило далеко отсюда, там, в северной части города, на большой дороге, где гулял ветер.
      — Я еду с вами... Опять другой голос.
      — Это вы, шеф? Говорит Жанвье...
      По тому, как Оливье протянул трубку в пустоту, ничего не видя перед собой, можно было подумать, что это его огрели бутылкой по голове.
      — С ним покончено, шеф... Когда парнишка услышал телефонный звонок, он вообразил, что дело в шляпе: ему удалось выхватить револьвер из кармана Любэ, а тот на него как навалился.... Спасибо хозяину, силач, не моргнув глазом, прикончил того типа...
      На карте загорелась лампочка — сигнал из квартала Клиньянкур. Лекер поднял руку и из-за плеча товарища вставил вилку в гнездо.
      — Алло! Машина вышла...
      — Кто-то разбил сигнальное стекло на площади Клиньянкур и сообщил о драке в одном баре... Алло!.. Я вам позвоню еще раз.
      Сейчас все это уже ни к чему!
      Ни к чему и ставить крестик в книжку.
      Мальчишка гордо ехал по Парижу в полицейской машине.