Человек из Лондона

Cтрелочник Малуэн работал на морском вокзале в Дьепе. Однажды, наблюдая за поездом, он обратил внимание на человека в сером пальто. Затем он заметил силуэт на самом носу судна, прибывшего из Лондона. Человек на судне бросил на набережную чемодан, который упал прямо к ногам незнакомца в сером. Сообщники встретились и направились в самое пустынное место на набережной. Заинтригованный Малуэн, продолжая следить за ними, увидел, как человек в сером, в драке, столкнул в воду человека из Лондона, и как тот упал не выпуская чемодана из рук. Убийце не приходило в голову, что наверху, в стеклянной будке, где горит красноватый свет, сидит человек и всё видит.

Почему в тот вечер Малуэн вышел из дома в плохом настроении? Поужинали как обычно, в семь вечера. Ели жареную селедку, был сезон ее лова. Маленький Эрнест поел аккуратно, не перепачкался.
      Малуэн припомнил, что жена сказала:
      — Недавно забегала Анриетта.
      — Опять?
      Если девчонка находится в услужении в том же городе, почти в том же квартале, это вовсе не значит, что она должна под любым предлогом забегать домой. Да и приходит она только затем, чтобы пожаловаться: что-то не так сказал г-н Лене, что-то наговорила г-жа Лене.
      «Хорошо, если бы освободилось место у аптекаря, — подумал Малуэн, — там все-таки лучше, чем у мясника».
      Все это было не так ук и важно, но Малуэн ушел из дома не в духе. Впрочем, это не помешало ему, как обычно, прихватить голубой эмалированный бидончик с кофе и сандвичи с колбасой, приготовленные женой.
      Каждый вечер он уходил в одно и то же время, точно без шести восемь. Дом его, как и два-три других, стоял наверху скалы, и, выйдя за порог, Малуэн видел внизу море, длинную линию портовой набережной, а еще левее — гавань и город Дьепп. Но так как был разгар зимы, весь ландшафт в этот час состоял из огней: красных и зеленых огней причалов, белых, отсвечивающих в воде, огней набережной, и далее виднелось скопище огней города.
      «Туман не так уж густ», — отметил про себя Малуэн.
      Последние четыре дня туман был таким плотным, что прохожие на улицах буквально натыкались друг на друга.
      Малуэн спустился по крутой тропе, свернул налево и направился к мосту. Без двух минут восемь прошел мимо морского вокзала, без одной минуты восемь начал подниматься по железной лестнице, ведущей на самую высокую площадку.
      Он работал стрелочником. Но в отличие от других стрелочников, чьи будки стоят в стороне от городской суеты, разбросанные среди путей, железнодорожных насыпей и семафоров, будка Малуэна находилась в городе.
      Даже в самом сердце его. Дело в том, что это был не обычный вокзал, а морской.
      Суда, прибывающие из Англии дважды в сутки — в час дня и в двенадцать ночи, — швартовались прямо к набережной. Парижский скорый, покидая железнодорожный вокзал на другом конце Дьеппа, проходил по улицам, словно трамвай, и останавливался в нескольких метрах от судна.
      Всего пять подъездных путей, никаких оград и насыпей, ничего, что отделяло бы мир рельсов от остального мира.
      Поднявшись на тридцать две ступеньки, Малуэн оказался у стеклянной будки, где, застегивая пальто, уже ждал его сменщик.
      — Все в порядке?
      — В порядке. На второй путь прибывают четыре рефрижератора.
      Малуэн не обратил внимания на это сообщение. А между тем ему предстояло навсегда запомнить малейшие подробности той ночи. На его коллеге было шерстяное кашне, и Малуэн подумал, что попросит жену связать ему такое же, но более темное, поскромнее. Он набил первую по счету трубку и положил кисет с табаком на стол возле пузырька фиолетовых чернил.
      Это было и впрямь приятное местечко, лучший наблюдательный пункт во всем городе. На рейде виднелись огни двух траулеров, которые вернутся в порт с началом прилива. На суше, неподалеку от крытого рынка, сверкало огнями кафе «Швейцария», за ним тянулась вереница освещенных витрин.
      А поблизости было темно и тихо, закрытые окна и двери, если не считать разноцветную дверь кабаре «Мулен-Руж», куда только что прошли музыканты. Малуэн знал, что примерно до десяти они будут играть в пустом зале — первые клиенты приходили только к этому часу.
      Но играть все равно будут, как и будут стоять на своих местах официанты.
      Чугунная печурка раскалилась докрасна. Малуэн поставил на нее бидончик с кофе, открыл шкафчик, достал бутылку водки.
      Вот уже тридцать лет он проделывает одно и то же, в том же месте, в то же время.
      В девять часов он открыл путь четырем рефрижераторам, затем самоходному крану, который возвратился на вокзал. В десять увидел, что свет в его доме на скале погас, а у Бернаров еще горит — они никогда не ложатся раньше одиннадцати.
      Как всегда, Малуэн заметил на темном горизонте огни судна из Ньюхейвена. И сразу вокруг его будки появились признаки жизни. Не спеша прошли четверо дежурных таможенников, затем показались носильщики, буфетчик, таксист, и вместе с первым пароходным гудком вся набережная засверкала, как во время праздничной иллюминации.
      Малуэн знал, что поезд покинет железнодорожный вокзал Дьеппа задолго до того, как дым парохода окутает гавань.
      Естественно, что он занимался поездом, но невольно продолжал наблюдать за тем, что происходило вокруг, в частности, заметил, как в «Мулен-Руж» направилась Камелия, закашлялась у входа, постояла немного и открыла дверь.
      Начинался самый короткий отрезок ночи. Пока открывались двери товарных вагонов, судно прошло вдоль причалов, развернулось посреди гавани и пришвартовалось. На набережной находился только служебный персонал, поэтому оказалось легко подсчитать, что первым классом прибыло пять, а вторым — двенадцать пассажиров.
      Малуэн налил себе кофе, добавил туда водки и набил третью трубку, которую выкурил стоя, поглядывая на мелькавшие внизу фигуры. Почему один человек заинтересовал его больше остальных? Как обычно, вход загородили, чтобы пассажиры не могли пройти без таможенного досмотра. Так вот, человек, о котором шла речь, пришел со стороны города и стоял по другую сторону барьера, как раз под будкой Малуэна, и тот даже подумал, что мог бы плюнуть ему на голову.
      На человеке было серое пальто, серая фетровая шляпа, кожаные перчатки, он курил папиросу. Это все, что Малуэну удалось рассмотреть. Носильщики, таможенники, вокзальные служащие занимались пассажирами, спускавшимися по трапу. Только Малуэн да еще человек в сером успели заметить на носу судна какую-то тень, которая в тот же миг что-то бросила на набережную.
      Бросок был изумительно точный, не просто акробатический номер. Пролетев метров пятьдесят, чемодан очутился по другую сторону барьера, и незнакомец в серой шляпе, пришедший из города, уже держал его в руке, продолжая как ни в чем не бывало курить папиросу.
      Он мог уйти. Никому и в голову не пришло бы его окликнуть. Но он остался на месте, в нескольких шагах от скорого поезда, как обыкновенный пассажир, ожидающий знакомого. Чемодан на вид казался легким. Это был небольшой фибровый саквояж, в котором обычно помещается запасной костюм и немного белья. У Анриетты был такой же.
      «Что это они провозят тайком?» — задал себе вопрос Малуэн.
      Но он даже не подумал, что можно выдать двух незнакомцев, причем второго, на судне, он так и не разглядел. Все это его не касалось. Случись Малуэну поехать в Англию, он тоже провез бы тайком табак и спиртное — так уж принято.
      Первой из таможенного зала вышла молодая дама и направилась в купе первого класса. Пожилой господин в сопровождении двух носильщиков прошел в спальный вагон. Почти ежедневно, особенно на ночных пароходах, прибывали пассажиры «люкс», и Малуэну из его будки доводилось видеть министров, делегатов Лиги Наций, знаменитых актеров и кинозвезд. Порой их встречали на набережной фоторепортеры.
      Человек с чемоданом оставался на месте. Он походил скорее на англичанина, чем на француза, хотя как знать?.. Наконец из таможенного зала вышел высокий, худой пассажир в бежевом плаще и направился к человеку в серой шляпе. Все очень просто. Они в сговоре.
      Человек из Лондона сперва перебросил чемодан сообщнику, а теперь они жмут друг другу руки.
      «Наверно, поедут поездом?» — подумал Малуэн, но тут же заметил, что оба пересекли улицу и вошли в «Мулен-Руж», откуда на миг донеслись звуки музыки.
      Начальник вокзала дал сигнал свистком. В будке раздался звонок. Малуэн до отказа нажал на второй рычаг, и спустя несколько секунд поезд двинулся ко второму, настоящему вокзалу, откуда должен был отправиться в Париж.
      Стали гаснуть огни, закрываться двери. Таможенники ушли все вместе, но двое из них завернули в кафе «Швейцария». Один за другим потухли огни и на пароходе, только корма оставалась освещена — кран с шумом выгружал ящики из зияющего трюма.
      Каждую ночь все шло заведенным порядком. Еще два-три часа будет скрипеть кабестан, гореть прожектор, освещающий трюм.
      Малуэн непроизвольно следил за «Мулен-Руж», за разноцветными окнами которого мелькали тени танцующих.
      «Быть может, Камелия выйдет с одним из тех двух», — подумал он.
      Как правило. Камелия время от времени покидала кабаре с каким-нибудь клиентом, заворачивала за ближайший угол, и минутой позже раздавался звонок у входа в небольшую гостиницу по соседству. Малуэн и сам ходил туда с ней, просто из любопытства, как и многие другие. Камелия — славная девушка, всегда доброжелательная; она постоянно с ним здоровается, когда он проходит мимо.
      — Нет, они выходят без нее, — пробормотал Малуэн.
      В своей будке он часто разговаривал сам с собой, и тогда ему казалось, что он не один.
      — Держу пари, сейчас они начнут дележ!
      Но те двое, вместо того чтобы направиться к городу, пересекли улицу, подъездные пути и забрались в самое темное, самое пустынное место набережной. Это вызвало у Малуэна улыбку — о нем, Малуэне, никто и не догадывался. Никому не приходило в голову, что наверху, в стеклянной будке, где горит красноватый свет, сидит человек и все видит! Меньше всего об этом думали влюбленные, и у стрелочника накопилось немало пикантных воспоминаний.
      На секунду он отвернулся, взял чашку с кофе и отпил глоток. За это время он, наверное, что-то проглядел в поведении незнакомцев, так как, снова взглянув на них, увидел, что худой верзила с удивительной быстротой молотит спутника по лицу.
      Бил он правой рукой, не выпуская из левой чемодана. Кулак казался темным, словно на руку был надет кастет. По-прежнему не умолкал кабестан.
      Прижавшись лицом к стеклу, Малуэн видел, что избиваемый стоит у самой кромки набережной и вот-вот упадет в воду. Другой это знал и именно с таким расчетом наносил удары. Но он, очевидно, не предвидел, что жертва, падая, инстинктивно вцепится в чемодан и потянет его за собой.
      Раздался всплеск, затем второй — более слабый. Первым упал человек. Затем чемодан. Худой верзила, торопливо оглянувшись, склонился над водой.
      Лишь много дней спустя Малуэн спросит себя, почему он тут же не позвал на помощь.
      Откровенно говоря, он просто об этом не подумал.
      Когда воображаешь себя участником драмы, то предполагаешь, что поступишь так или этак. В действительности же все происходит по-иному. Малуэн в самом деле наблюдал за этой сценой как за обычным уличным происшествием, — с любопытством, и лишь когда высокий мужчина выпрямился, стрелочник проворчал:
      — Другой-то наверняка готов.
      Трубка погасла, он раскурил ее вновь и раздраженно осмотрел набережную. Долг требовал спуститься, но ему было страшно. Разве, совершив убийство, человек остановится перед вторым? Тем не менее Малуэн открыл двери будки. Убийца услышал шум, поднял голову и чуть ли не бегом устремился к городу.
      Малуэн тяжело спустился вниз. Как он и предполагал, вода у набережной была неподвижна — никаких следов ни тела, ни чемодана. В пятидесяти метрах вырисовывался форштевень прибывшего судна, из его трюма продолжали выгружать ящики.
      Не сбегать ли в кафе «Швейцария», где дежурит полицейский? Он поколебался, вспомнил, что у него кончилась водка, и зашел в «Мулен-Руж», сев у стойки близ двери.
      — Порядок? — полюбопытствовала Камелия.
      — Порядок… Стопку кальвадоса…
      В глубине зала в розовом свете играл джаз, кружилось несколько пар. Камелия ждала, что Малуэн подаст ей знак, и на миг его было потянуло так и сделать, но он выпил вторую стопку кальвадоса и больше об этом не думал.
      Настроение было скверное. Он припомнил, что из дома тоже вышел не в духе. Но тут уж дело было серьезное. Он не позвал сразу на помощь, и это, конечно, поставят ему в вину. А ведь он не виноват — просто в голову не пришло.
      — Уходишь? — спросила Камелия.
      — Ухожу.
      Он снова поглядел на воду у набережной и стал в раздумье подниматься по лестнице. При любых обстоятельствах тело искать бесполезно: человек мертв, это точно. А тот, другой, наверняка уже далеко.
      Малуэн посмотрел на пульт сигнализации и открыл третий путь, который запросили для товарных вагонов.
      К «Мулен-Руж» подкатило такси, вышли какие-то два весельчака.
      — В конце концов, меня это не касается, — проговорил Малуэн вслух.
      Он подбросил угля в печку и допил остатки кофе. наступила самая скверная часть ночи, самая холодная.
      Ветер дул с запада, небо было ясное, через час осядет изморось. Делать было нечего, смотреть не на что, пока не откроется рыбный рынок, который оживает затемно и закрывается днем.
      «Он убил, чтобы одному завладеть чемоданом, а в результате остался на бобах», — подумал Малуэн.
      Что же находилось в чемодане? Из-за пустяков не убивают.
      Наступил отлив. Через час глубина воды у берега составит еле три метра, а то и меньше, как обычно бывает в полнолуние. Малуэн нахмурился, наморщил нос, почесал висок и вздохнул. Все эти привычки приобретаешь, когда часами находишься в одиночестве: гримасничаешь, жестикулируешь, мычишь, время от времени бормочешь какие-то слова.
      — А почему бы и нет?
      Холодно, конечно. Но игра стоит свеч…
      Малуэн расхаживал по своей клетке, споря с самим собой. Наконец быстро спустился по железной лестнице и направился к набережной.
      — Была не была! — еще раз проворчал он.
      Он снял ботинки, пиджак, глянул на затихшее английское судно и нырнул. До железной дороги Малуэн рыбачил на траулере. А потом пять лет отслужил на флоте.
      Он нырнул раз, второй, третий. Руки его напряженно прощупывали теплую донную тину. В четвертый раз он нащупал старый стальной кабель. И лишь на пятый, когда им уже стал овладевать страх, наткнулся на чемодан.
      И тогда его охватила паника. Он сожалел о том, что сделал. Что будет, если его застанут? Он схватил пиджак и пустился бежать, забыв на набережной ботинки.
      Никогда еще он не поднимался по железной лестнице так быстро. Из чемодана текла вода. С Малуэна — тоже. Но в шкафу у него лежала рабочая одежда, и он переоделся, то и дело с опаской поглядывая на чемодан, который даже не открыл. За ботинками пришлось снова спуститься. К себе в будку он вернулся в тот момент, когда закрывался «Мулен-Руж».
      Камелия вышла последней, посмотрела в его сторону, чтобы удостовериться, что этой ночью она и вправду ему не нужна. А он в это время бормотал:
      — Что же дальше-то делать?
      Открыть чемодан, конечно! От этого не уйти.
      Если снести находку в полицию, там его поведение сочтут непонятным; к тому же в чемодане, может, и нет ничего, кроме контрабандного табака.
      Чемодан даже не был заперт на ключ, и когда Малуэн поднял крышку, он сперва увидел что-то мягкое, мокрое — бесформенную кучу тряпья. Чтобы удостовериться, что ничего другого там нет, Малуэн поворошил и вытащил банкноты.
      Первая реакция его была такой же, как в тот момент, когда было совершено преступление: он ничего не почувствовал и лишь тупо уставился на кучу слипшихся от влаги белых английских пяти— и десятифунтовых банкнот.
      Малуэну и раньше доводилось видеть десятифунтовые билеты. У него лежало в сберегательной кассе больше пяти тысяч франков, и дом тоже принадлежал ему.
      Но здесь речь шла не о десятке или полусотне банкнот, не о пустяке. Перед ним лежал целый чемодан денег. Фантастическая сумма!
      Малуэн, осматриваясь вокруг, обошел свою клетку.
      Море посветлело. По ту сторону набережной, у рыбного рынка, остановилось несколько грузчиков и легковушек, засветились окна двух бистро.
      Он отодвинулся от груды банкнот и, словно у него не было более срочного дела, вылил из чемодана воду и поставил его сушиться под огнем. Затем развесил на стуле мокрые брюки и закурил трубку.
      — Может, тут даже миллион, — промолвил он вполголоса.
      Присев к столу, Малуэн принялся считать купюры, откладывая десятифунтовые в одну сторону, пятифунтовые — в другую. Потом, обмакнув ручку в фиолетовые чернила, перемножил цифры, сложил, и получилась в пересчете на франки сумма в пятьсот сорок тысяч.
      Вот оно что! Всего-навсего пятьсот сорок тысяч франков. Малуэн уже свыкся с мыслью и, как будто всю жизнь занимался такими делами, разложил деньги по пачкам, завернул в оберточную бумагу, уложил в чемодан и спрятал его в свой шкафчик.
      Стрелочников было трое, и каждый имел шкафчик для личного пользования.
      — Ну и дела! — проронил Малуэн, невольно улыбаясь.
      И все же ему было малость не по себе. Он даже в мыслях боялся строить какие-нибудь планы и признаться себе, что считает деньги своими. Он снова подошел к стеклянной стенке будки. Светало. Двое мужчин беседовали по ту сторону гавани и привлекли его внимание. Один из них, рыбак Батист, имел привычку расставлять удочки в самом порту и вдоль причалов.
      Его шлюпка, окрашенная в зеленый цвет, называлась «Благодать божья».
      Собеседник Батиста был в бежевом плаще, высокий и худой. Да это же убийца! Видно, ночью ему было не до сна и он бродил по городу.
      Что это он говорит Батисту, поглядывая на зеленую шлюпку? Неужели осмелится нанять рыбака и вместе с ним прощупать багром дно гавани?
      Сам не зная почему, Малуэн улыбнулся. Разговор батиста с незнакомцем не произвел на него никакого впечатления. Рыбак отплыл один, чтобы снять свои удочки, а тот, другой, наблюдал за ним с набережной, то и дело дуя на окоченевшие пальцы.
      Прошел еще час, взошло солнце, и светло-зеленая поверхность моря заискрилась, словно рыбья чешуя. В доме Малуэна на втором этаже открылось окно. Жена готовила завтрак сыну, который отправлялся в школу в половине восьмого.
      Мост переходил мужчина, и Малуэн знал, что это идет его сменщик.
      Все было как всегда. Человек в бежевом плаще то расхаживал вдоль набережной, то возвращался на старое место, неотрывно следя за прилегающей частью гавани и шлюпкой Батиста.
      На английском судне матросы, поливая из шланга палубу, бегали босиком по мокрым доскам.
      В обшарпанном, покрашенном шкафчике Малуэна, не стоившем и пятидесяти франков, лежало пятьсот сорок тысяч. Кто бы мог вообразить себе такое!
      В простенке будки висело треснувшее зеркало. Малуэн с любопытством посмотрел на себя. Все то же бледное лицо: тонкие морщины от морской соли, серые глаза, густые брови, седеющие усы.
      — Красавчиком себя возомнил? — спросил вошедший в этот момент сменщик, ставя на печку бидончик с кофе.
      — Почем знать? — подмигнул в ответ Малуэн.
      Он смотрел на шкафчик. Смотрел на зеленую шлюпку и человека из Лондона, сгорающего от нетерпения на набережной. Как тут было не улыбаться? Так уж само собой получалось.
      — Что прибывает? — спросил сменщик, водружая на печку свой бидончик с кофе.
      — Десять вагонов ранних овощей.
      В глазах Малуэна то искрился, то исчезал смех. Все было очень сложно. Впрочем, не следовало думать сразу обо всем.
      Будет время — разберемся.
      Спускаясь по лестнице, он представил себе, как разозлится жена, увидев, что он надел ботинки на мокрые носки. На углу улицы, близ кафе «Швейцария», Малуэн издали увидел дочь, которая спешила за молоком для своих хозяев.
     
     
      Малуэн спокойно вернулся бы домой и никогда больше не встретился бы с человеком из Лондона. Видел он его лишь ночью да ранним утром, и то издалека, так что были все основания считать, что он даже не знает его в лицо.
      Однако пока Малуэн огибал гавань и пересекал железнодорожный мост, направляясь к дому, зеленая шлюпка Батиста повернула прямо к рыбному рынку, а человек из Лондона с деланным безразличием направился к месту, где должен был причалить рыбак.
      У Малуэна еще и тогда была возможность пройти мимо, но, как на грех, он остановился, чтобы посмотреть на огромного ската, а когда поднял голову, то перед глазами оказалось зеленое пятно моря, освещенного солнцем, на переднем плане виднелся бежевый плащ, а за ним голубой силуэт Батиста, гребущего кормовым веслом.
      — Привет, Малуэн! — сказал прохожий, несущий корзину крабов.
      — Привет, Жозеф!
      А ведь он дал себе слово пройти рынок побыстрее, никуда не сворачивая с тротуара. Но теперь уже было поздно. И все по вине шлюпки, на которую смотрели они оба — Малуэн и убийца. А когда двое смотрят на один и тот же предмет, очень редко случается, чтобы они не встретились взглядами. Расстояние между ними не превышало и пяти метров. Их разделял только бронзовый причальный кнехт, покрытый инеем. Предрассветная изморось рассеялась, воздух стал прозрачным, краски мягкими. Половину окружающего мира заняло море, гладкое, без единой морщинки, даже без белой каймы прибоя. Другая половина медленно пробуждалась вокруг сверкающих рыб улова, из глубины города доносились звонки, удары молота, стук поднимаемых на магазинах железных штор.
      В своей железнодорожной фуражке, с трубкой в зубах, Малуэн стоял, широко расставив ноги, и делал вид, что загляделся на море — у людей часто бывает такая привычка, — но краешком правого глаза не упускал из поля зрения фигуру в бежевом.
      «У него вид отчаявшегося человека», — подумал стрелочник.
      Но, может быть, незнакомец вообще не из веселых?
      Выглядит он странно: очень худое лицо с длинным заостренным носом и бледными губами, резко выступающий кадык.
      Кто он по профессии — угадать трудно. Во всяком случае, не рабочий. У него крупные холеные руки с рыжеватым пушком и квадратными ногтями. Одежда такая же, как на большинстве англичан-путешественников, приезжающих в Дьепп: коричневый твидовый костюм, скромный, но отличного покроя, мягкий воротничок, мягкая шляпа, плащ хорошего качества.
      Нельзя было принять его и за служащего — нечто неуловимое в облике говорило о том, что он не ведет сидячего образа жизни. Малуэну представились вокзалы, гостиницы, порты…
      Внезапно Малуэну пришла в голову мысль, быть может безосновательная, но соответствующая первому впечатлению: незнакомец похож на тех, кто работает в мюзик-холле или цирке, он — фокусник, чревовещатель или даже акробат.
      Батист зачалил свою шлюпку, отгрузил на набережную корзину с угрями. За каждым его жестом печальными, глубоко запавшими глазами, не выпуская папиросы из пожелтевших от табака пальцев, следил незнакомец.
      — Не густо! — указал на угрей Батист.
      Он бросил это англичанину тоном, каким может обратиться рыбак к любому зеваке на набережной.
      Заговорит ли тот, в свою очередь, с Батистом? И не для этого ли англичанин так долго поджидал рыбака?
      Стрелочник понимал, что сейчас он здесь лишний, но уже не хотел уходить.
      Пока рыбак выбирался на набережную, англичанин чуть повернул свое худое лицо, и два взгляда, встревоженные, удивленные, бессильные оторваться один от другого, впервые скрестились.
      И тут Малуэн внезапно почувствовал страх, боязнь всего и вся, а убийца испугался этого стрелочника, неподвижно стоящего на набережной.
      «Ни в коем случае не смотреть на будку: убийца сразу догадается», — подумал Малуэн.
      И конечно, тут же посмотрел вверх, не сомневаясь, что тот проследит за его взглядом.
      «Он узнает меня по форменной фуражке и…»
      Глаза англичанина немедленно метнулись к фуражке.
      — Все еще не передумали прогуляться? — спросил Батист.
      Ответа Малуэн уже не слышал. Он бежал прочь, расталкивая рыночную толпу, бежал до тех пор, пока не очутился по ту сторону крытого рынка. Когда Малуэн оглянулся, бежевого плаща больше не было видно.
      Малуэн был уверен, что незнакомец, как и он сам, убежал и теперь с другой стороны рынка в свой черед высматривает его в толпе.
     
      — Тебе чего-нибудь надо? — крикнула жена, услышав снизу его шаги.
      Ему ничего не было надо, но спать не хотелось. Еще лежа в постели с закрытыми глазами, он думал о морских течениях и делал подсчеты.
      После того как тело упало в воду, примерно еще два часа продолжался отлив, а значит, труп утащило на дно или унесло в открытое море.
      Это был не первый утопленник в Дьеппе, и, когда хорошо знаешь порт, нетрудно почти точно определить, где тело будет выброшено на сушу. Оно могло зацепиться за сваю причала, и тогда его долго не обнаружат.
      Но возможно, что труп поплыл по фарватеру, тогда течение выбросит его на пляж, как это случилось прошлым летом с телом американки.
      Малуэн зашнуровал ботинки и спустился вниз по лестнице, дрожавшей под его тяжестью, как, впрочем, и весь дом, построенный из легких материалов.
      — Уходишь? — удивилась г-жа Малуэн, занятая стиркой.
      — Ухожу.
      Это все, что ей полагалось знать. Он поднял крышку кастрюли: интересно, что будет к обеду? Повязывая шарф, вспомнил о кашне сменщика и уже на пороге набил трубку.
      С того места, где он стоял, пляж был виден, но слишком далеко, чтобы разглядеть тело, да еще среди телег, вывозивших гальку.
      На рыбный рынок Малуэн попал, когда распродажа уже заканчивалась и каменные плиты тщательно промывали. По ту сторону гавани сверкала его будка, освещенная солнцем, и в ней четко вырисовывался силуэт сменщика.
      Малуэн заглянул в бистро.
      — Стопку кальвадоса, — бросил он, облокотившись о стойку.
      Встретится ли он с клоуном? Так теперь Малуэн называл незнакомца. Честно говоря, желания видеть его у стрелочника не было, и все же он искал клоуна взглядом.
      Приморский бульвар был безлюден. Большие отели на зиму закрывались, их окна зашторивались или замазывались мелом. Казино, так же как и шикарные магазины по соседству, было закрыто. Малуэн никогда не ходил в ту часть города, где летом ему не было места, а зимой нечего делать. На бульваре прогуливались матери с детьми. Проехала груженная галькой телега, а на пляже рабочие, широко размахивая лопатами, нагружали другие телеги.
      Малуэн шел медленно, засунув руки в карманы, покуривая трубку. Его можно было принять за рабочего, вышедшего подышать свежим воздухом. С деланным безразличием он окидывал взором берег, окаймленный водорослями. Трупа там не было. Правда, одна куча водорослей издали походила на тело, и он подошел взглянуть на нее, даже поворошил ногой. Потом, не поднимая головы, повернул обратно к бульвару и, уже всходя по лестнице, нос к носу столкнулся с клоуном.
      Как и утром, взгляды их скрестились. Большой испуг выразили глаза англичанина. Малуэн заметил, что от холода у него посинел нос, а губы трясутся так, что даже дрожит сигарета. Продолжай Малуэн подниматься, они задели бы друг друга.
      Малуэн смутился, словно его уличили во лжи, он тут же повернулся к морю и сделал вид, что смотрит на него. Услышав удаляющиеся шаги, резко обернулся — человек из Лондона был уже далеко, а его размашистые шаги придавали ему сходство с кузнечиком.
      Кто же он? В лице его не было ничего скотского.
      Напротив, он, скорее, напоминал неприкаянного, болезненного чудака.
      И все же этот чудак привез из Лондона чемодан денег и убил сообщника, чтобы не делиться с ним.
      Покойный же… Кем он был — Малуэн, в сущности, понятия не имел. Видел он его ночью, да и то издалека.
      Знал лишь, что тот был одет в серое и выглядел чуть поплотнее другого. Вот и все.
      Малуэн прошел мимо отеля «Ньюхейвен», единственной на бульваре гостиницы, оставшейся открытой: у нее была постоянная клиентура из коммивояжеров.
      Клоун скрылся за казино, и Малуэну не хотелось вновь встречаться с ним.
      «У меня теперь пятьсот сорок тысяч франков», — не слишком уверенно сказал себе Малуэн, просто чтобы избавиться от угнетавшей его тревоги.
      Он находился в ста метрах от мясной лавки, где дочь его жила в услужении. Не странно ли это? Поравнявшись с лавкой, он не увидел дочери — наверное, она была на кухне. Зато г-жа Лене, восседавшая за кассой, кивнула ему.
      — Тебе и невдомек, что я богаче тебя, — пробормотал Малуэн.
      Но почему же он чувствует себя не в своей тарелке?
      Решив, что рюмка-другая аперитива взбодрит его, он зашел в кафе «Швейцария». Время приближалось к полудню. Начали прибывать пассажиры парохода, уходящего в час дня, повторились те же маневры, что и ночью. После второй рюмки Малуэну вдруг захотелось подняться к себе в будку, и он вошел туда, сильно запыхавшись.
      — Чего это тебя принесло? — удивился сменщик.
      Малуэн подозрительно поглядел на него. Он понимал, что не прав, но не мог с собой совладать.
      — Тебе что, неприятно меня видеть?
      — С чего ты взял?
      — Вид у тебя такой.
      Раздался звонок. Стрелочник открыл третий путь, а Малуэн посмотрел на свой шкафчик. Он хотел было что-то сказать, сгладить неловкость, но на ум ничего не приходило. Впрочем, не следовало создавать впечатление, что он пытается сделать первый шаг. Почему это сменщик хранит молчание?
      Малуэн постоял две-три минуты посреди будки, делая вид, что следит за возвращающимся с моря траулером. Наконец вздохнул и ушел, ничего не сказав.
      — Ну и ладно, — проворчал он, спускаясь по железной лестнице.
      Двери «Мулен-Руж» были открыты. Две женщины мыли полы, а хозяин — бывший парижский бармен — полировал зеркало специальным составом.
      Малуэн вернулся домой. Усаживаясь за стол, развернул купленную по дороге газету.
      — Ты ничего мне не расскажешь? — спросила жена.
      — Рассказывать нечего.
      Газета могла что-нибудь сообщить, ну хоть в двух строках, о чемодане, о краже, совершенной в Англии, или о фальшивых деньгах.
      При этой мысли Малуэн нахмурился. А вдруг и впрямь банкноты фальшивые? С виду клоун не был похож на вора и мошенника. А вот фальшивомонетчиком, работающим где-нибудь в подвале, корпящим над клише, оперирующим типографской краской и кислотами, он вполне мог оказаться.
      — Что с тобой? — спросила жена.
      Что с ним? Да то, что он в бешенстве. Вернее, боится, что рехнется, если деньги и впрямь фальшивые.
      — Больше не будешь есть?
      — Нет.
      Только бы ей не вздумалось досаждать ему расспросами! Сидеть было больше невмоготу. Встанешь — захочется идти. Но куда?
      Найдут ли по крайней мере труп? Скоро стемнеет, а значит, все отсрочится до завтра. Но почем знать?
      Если утопленник зацепился за старые тросы — их много на дне гавани — тогда уже вообще нечего ждать: его могут выловить через месяц или вообще никогда.
      — Почему Эрнеста нет дома? — раздраженно спросил он жену.
      — Ты забыл, что сегодня он обедает у тетки?
      Малуэн снова отправился в город. Уже в половине четвертого зажглись огни витрин и уличные фонари.
      Засветилась и его будка у морского вокзала. Стрелочника начало клонить в сон, но через четверть часа это прошло.
      Бесцельно побродив по улицам, он наконец устроился в уголке кафе «Швейцария», где по крайней мере можно было послушать граммофон. В противоположном углу сидела нарядно одетая Камелия, с лисой на шее.
      Малуэн улыбнулся ей. Она незаметно кивнула, и он чуть было не предложил ей пойти с ним. Но его остановила мысль, что в кармане у него всего двадцать франков.
      Как проверить, фальшивые или настоящие деньги в чемодане? Идти с ними в банк нельзя. Вот если бы газеты…
      Малуэн стал просматривать только что полученные парижские газеты и довольно долго тихо сидел в своем углу, в тепле, слушая музыку. За соседним столом играли в домино. Его опять потянуло в сон. Но это было, скорее, даже приятно.
      Открылась дверь. Она и до этого распахивалась раз двадцать, но Малуэн не обращал внимания, а тут он резко вскинул голову и увидел клоуна. Тот вошел и присел за один из столиков.
      Между ними было метра три, не больше. Англичанин не видел Малуэна. Когда подошел официант, он распорядился:
      — Рюмку коньяка.
      Клоун мог в любую минуту повернуть голову и заметить Малуэна. Но этому помешала Камелия. Она решительно подсела к англичанину и протянула ему руку.
      — Где твой приятель? Он назначил мне свидание на четыре, а сейчас уже почти пять.
      Малуэн все слышал. Он боялся того, что должно произойти. Ему казалось, что все обязательно закончится взрывом. Человек из Лондона, отвернувшись от Камелии, увидел стрелочника, и в глазах его мелькнул ужас.
      — Не знаю, — торопливо ответил он Камелии. — Думаю, уехал в Париж.
      Говорил клоун с акцентом, но не сильным. Говорил медленно, не спуская глаз с Малуэна. Камелия тронула его за руку, чтобы он повернулся к ней.
      — Зачем это его понесло в Париж?
      Угодив между двух огней, клоун сохранил спокойствие и даже улыбнулся.
      — А я почем знаю? Тедди не обо всем мне докладывает.
      Малуэн сделал еще одно открытие: у этого человека либо испорчены, либо пожелтели от табака зубы.
      — Официант! — позвал клоун.
      — Ты уверен, что Тедди нет в Дьеппе?
      Похоже, Камелия догадывалась о случившемся.
      Взгляд у нее стал тяжелый, и Малуэн подумал, что ему не хочется, чтобы так смотрели на него.
      — Пять пятьдесят, считая рюмку мадам.
      Англичанин уплатил, не глядя на стрелочника, и вышел через другую дверь, чтобы не поворачиваться к нему лицом. Оставшись одна. Камелия попудрилась, подкрасила губы и, в свой черед, подозвала официанта:
      — Жозеф, если меня спросят, скажи, что я не могла больше ждать. Пусть приходят вечером в «Мулен-Руж» — я там буду.
      Когда мужчина в бежевом плаще вошел в отель «Ньюхейвен», хозяйка, гордо восседавшая за конторкой в глубине холла, повернулась к окошку буфетной:
      — Жермен, прибор господину Брауну.
      И улыбнулась Брауну, водружавшему плащ на вешалку.
      — Хорошо прогулялись? По-моему, вы недостаточно тепло одеты для такого времени года. Здесь, в Дьеппе, ветры сырые.
      Он кивнул, улыбнулся, вернее, изобразил улыбку и направился к бару.
      — Жермен! — снова возвысила голос хозяйка, — Господин Браун ожидает вас в баре.
      Хозяйке отеля, полной веселой женщине, не составляло труда быть приветливой.
      — Виски, мистер Браун? — осведомился Жермен, держа бутылку наготове.
      Человек из Лондона сел в кожаное кресло; было ясно, что ему нечего делать. Он бездумно смотрел в пространство, а если о чем-нибудь и думал, на лице его это никак не отражалось.
      Хозяйка отеля находила его очень изысканным: во-первых, он был высок и худ; во-вторых, говорил мало и почти никогда не смеялся.
      — Долго собираетесь гостить у нас, мистер Браун?
      — Не знаю. Возможно.
      — Если вам хочется заказать какое-нибудь особое блюдо, не стесняйтесь. Зимой у мужа есть время.
      Он кивнул.
      — В котором часу вы привыкли вставать? Завтрак вам будут подавать в постель.
      Он растянул губы в вежливой улыбке, допил виски, со вздохом поднялся с кресла, поволок свое длинное тело по холлу и в салоне снова как бы сложился вдвое, опустившись в другое кресло.
      — Жермен, зажгите свет.
      Г-н Браун по-прежнему с грустным видом смотрел в пространство, а когда в одиночестве уселся за столик неподалеку от двух коммивояжеров, никому бы и в голову не пришло, что в кармане у него остался всего фунт стерлингов.
      А в это время Малуэн, сидя дома за ужином, даже не заметил, что его сынишка облокотился на стол.
      — Сдается мне, ты вот-вот свалишься в гриппе, — осмелилась заметить жена.
      — Вечно у тебя глупости на уме, — отрезал он.
      Малуэн взял свой бидончик с кофе, сандвичи и, поцеловав в лоб жену и сына, надел фуражку.
      Г-жа Малуэн была бы крайне удивлена, если бы ей сказали, что ее муж боится. И самое главное, боится темноты!
      Спуск к набережной не был освещен. Малуэн шел вниз так поспешно, что чуть было не упал. В то же время он думал, что мысль жены насчет гриппа не так уж и плоха.
      Пусть у него будет грипп — тогда на неделю дадут отпуск!
      Огни набережной отражались в водах гавани, и было видно, как Батист направляет свою «Благодать божью» к причалам, заменяя удочки и верши.
      — Привет, Малуэн!
      Голос доносился из сырой мглы, где дрожал огонек шлюпки, и свет этот казался далеким, хотя был совсем рядом.
      — Привет, Батист!
      Может быть, Малуэн чувствовал бы себя лучше, если бы ему удалось выспаться? Проходя мимо, он заглянул в кафе «Швейцария», но англичанина там не было. К себе в будку он поднялся мрачнее тучи, опоздав на две минуты, и заступил на дежурство, не обмолвившись даже словом со сменщиком.
      Светились огни «Мулен-Руж». Туда уже подходили музыканты. Малуэн присел у печки и уставился на рычаги.
     
     
      — Ну теперь-то видишь, что у тебя грипп? Кто был прав?
      Она вовсе не была права: никакого гриппа у него нет, но вид и впрямь больной, раз жена это заметила.
      Правда, у нее особая способность чуять, когда дела не клеятся, особенно если речь идет о чем-нибудь грязном и постыдном или о денежных затруднениях. Она первой замечает прыщик у кого-нибудь на лице или распознает вранье Эрнеста.
      — Не ешь много! Сейчас приготовлю тебе грог.
      Обычно, возвращаясь с дежурства, он ел разогретое мясо с картофелем, но сегодня даже не присел к столу и, метнув злобный взгляд на жену, направился к лестнице.
      Никогда он еще так не уставал после работы. Нет, это было похуже, чем усталость. Все тело ныло, голова трещала, глаза покалывало. А главное, его мутило, как после отчаянной попойки.
      — Оставь меня в покое! — цыкнул он на жену, которая двинулась было за ним наверх.
      Охота ему смотреть, как она станет Причитать вокруг постели, надоедая ему советами.
      — Ты не будешь пить грог?
      В ответ он захлопнул дверь ногой. Раздирая уши, ревела туманная сирена. В комнате было холодно. Малуэн швырнул один ботинок налево, другой направо, бросил брюки на спинку стула и, оставшись в одной рубашке, уставился на ноги.
      Неужто его вновь будут одолевать все те же мысли?
      Разве не достаточно прошлой ночи? Крадучись, словно собираясь сделать что-то дурное, он босиком подошел к окну и рывком распахнул его так, что затрещали рамы.
      На улице стоял туман, и, однако, присмотревшись, Малуэн различил метрах в пятидесяти от дома чью-то фигуру.
      Он был доволен тем, что напугал этого человека.
      Конечно, напугал, иначе для чего нужно было так резко распахивать окно да еще высовываться из него, как чертик из коробочки. Да, он не ошибся: англичанин кубарем скатился с откоса и направился в город.
      Малуэн лег в постель, разговаривая сам с собой, как это делал обычно в будке:
      — Я непременно должен уснуть, иначе не выдержу!
      Ну и ночку он сегодня провел! Правда, не произошло ничего ужасного, ничего, заслуживающего внимания.
      Предыдущая ночь была в тысячу раз драматичнее — в нескольких метрах от него убили человека, но это не произвело на Малуэна никакого впечатления.
      Может быть, это связано с тем, что теперь он знает убийцу? Нет, конечно, он с ним не разговаривал, не знал ни его имени, ни профессии, ни причины убийства, не знал, не ограбил ли тот кого-нибудь и не печатал ли фальшивые деньги; он ничего не знал, но зато знал его.
      Знал так, что лицо его стало Малуэну привычней, чем лицо шурина, которого он видит ежемесячно на протяжении последних пятнадцати лет.
      До полуночи набережная оставалась безлюдной, прибытие судна из Ньюхейвена прошло как обычно, и пассажиров было очень мало. Вначале ночь была светлой, но затем туман, как если бы пароход привез его с собой, заволок воду и медленно пополз вверх, серебрясь под луной.
      От нечего делать Малуэн так набил печку углем, что чугун раскалился докрасна и пришлось отворить окно.
      Он часто это проделывал: при закрытых окнах ему казалось, что он оглох; когда же рама открывалась, он различал и опознавал любые звуки в порту. Даже не прислушиваясь, говорил про себя:
      «Вот „Франсетта“ выходит из порта. Неплохая погодка для постановки сетей!»
      Или же:
      «Вот вернулся на своей машине господин Бабю».
      Вообще-то он не знал в лицо судовладельца Бабю, который часто ездил в Гавр и возвращался на своей машине. Дом его находился неподалеку от морского вокзала, и Малуэн всегда слышал шум подъезжающего автомобиля. Вот и все знакомство.
      Сейчас с кормы английского судна сгружали соленую рыбу. Но даже скрип кабестана не мешал Малуэну различать другие, более слабые и дальние звуки. Около часу ночи он услышал плеск воды в той стороне гавани, где Батист обычно причаливал свою шлюпку.
      Он сразу все понял. Только спрашивал себя, один или вместе с Батистом англичанин в лодке. Когда же все еще в прозрачном тумане шлюпка показалась посреди гавани, стало ясно, что в ней находится только англичанин.
      Он не был моряком, это было видно по тому, как он управлялся с кормовым веслом. А так как на шлюпке было лишь одно обычное весло, англичанину приходилось трудновато, тем более что он старался не шуметь.
      Он загребал то слева, то справа, но, несмотря на все предосторожности, весло всякий раз задевало за борт.
      Шлюпка рыскала из стороны в сторону. Странное зрелище представлял собой в тумане человек в мягкой шляпе, пытавшийся вести по курсу неуклюжее суденышко.
      Сперва Малуэн с любопытством наблюдал за ним, но потом это стало как бы наваждением, и он уже не мог оторвать глаз от шлюпки, ничего другого не видя и не слыша. В сгущающемся тумане, где шлюпка и человек казались иногда просто пятном, Малуэн продолжал все различать, но особенно отчетливо, во всех деталях, представлял себе лицо англичанина.
      Он не смог бы сейчас, с такой же точностью, ничего не упустив и не исказив, припомнить черты лица шурина или даже собственной жены.
      Шлюпка Приближалась рывками, и Малуэн был уверен, что остроносый человек смотрит сейчас на воду своими печальными глазами, смотрит тревожно и смиренно. Когда фигура его распрямлялась, Малуэн знал: клоун приподнимается, чтобы разглядеть его будку, подвешенную в небе, как бумажный фонарик.
      Шлюпка подошла к месту, куда упал чемодан. Вытащив весло из воды, человек встал на ноги, но движения его были такими неловкими и неуверенными, что лодку все время покачивало.
      Малуэн угадывал каждый жест: вот англичанин распутывает линь, вот багор стукает о борт, потом уходит в воду.
      Над причалами прокатился первый сигнал сирены, и десять минут спустя туман поглотил все вокруг, даже залитую светом дверь «Мулен-Руж».
      Теперь Малуэн мог бы отвлечься, почитать газету или подремать у огня.
      Однако он остался у окна, сдерживая дыхание, чтобы не упустить ни звука, и недовольно хмурился, когда скрип кабестана заглушал плеск воды.
      По прямой человек из Лондона находился от него примерно в пятнадцати метрах. Англичанин явно ничего не знал о чередовании приливов и отливов и, вероятно, не догадывался, что отлив медленно относит его в открытое море.
      Он осторожно погружал багор в воду, но, оглядываясь, замечал, что лодка отдаляется от выбранного места; один раз он даже стукнулся о буксир. Батист, Малуэн, кто угодно сумел бы удержать шлюпку на месте, одной рукой подгребая кормовым веслом, а другой — орудуя багром.
      Туман был бел и холоден, как лед, и, казалось, так же тверд. Несколько раз Малуэн с трудом сдерживал кашель. А если бы не сдержал? Человек поднял бы голову — ведь в тумане звуки представляются более близкими, чем на самом деле. Он мог бы упустить линь или выронить багор. Почем знать? С перепугу он мог бы даже упустить весло, и тогда его бы понесло к причалам.
      Хватило бы у него духу закричать?
      Стоять на ногах англичанин не решался из боязни потерять равновесие. Сидя же, он был скован в движениях и потому все время пытался устроиться поудобней.
      Малуэн с яростью повернул рычаг, открывая путь веренице вагонов, и опять повернулся к окну.
      Ни на один миг он не вспомнил об убитом, который его не интересовал, вернее, не занимал никакого места в его мыслях. Малуэн ведь даже не разглядел его! Заметил только пальто, шляпу, тень, качнувшуюся над водой.
      Впрочем, мертвому, поскольку он мертв, не нужен чемодан.
      А вот клоуну он чертовски необходим! До невероятности! Всего лишь прошлой ночью на этом самом месте он совершил преступление. Ему неизвестно, найдено ли тело, были или нет свидетели, не рассказали ли они о случившемся.
      Трудно предположить, что такие мысли не приходят ему в голову. Но вместо того, чтобы с первым же поездом или судном покинуть Дьепп, он пытается найти чемодан. И при этом у него вид отчаявшегося человека.
      Такой вид был у него уже утром, когда он с завистью смотрел на шлюпку Батиста, пересекавшую гавань. Еще тогда Малуэн предвидел, что он вернется, но сейчас ему стало жутко при виде упорства, с каким англичанин продолжал свои поиски в этой влажной мгле. Умеет ли он хотя бы плавать?
      Видно, деньги нужны ему позарез!
      Малуэн мог бы просто посмеяться над чудаком. Ведь деньги-то лежат в его шкафчике. Но ему, напротив, было далеко не весело, когда он слышал, как клоун неумело шарит багром по дну. Хорош он будет, если вместо чемодана выудит труп!
      А что если ему просто не на что уехать из Дьеппа?
      Или, может, эти деньги предназначались кому-нибудь другому?
      В эту ночь Малуэн впервые забыл о своей трубке.
      Со стороны «Мулен-Руж» приближались голоса, он узнал Камелию. Двери закрывались. С грохотом опустилась металлическая Штора. Последним прошел официант, который жил по ту сторону гавани, неподалеку от Малуэна.
      Если часами слушать, как крыса грызет перегородку, то и от этого взбесишься. А тут человек скребется где-то рядом, среди воды и тумана. Да еще ты заранее знаешь, что все это без толку, что ничегошеньки он не найдет!
      Представляешь себе его смешной нос, еще более вытянувшийся от отчаяния!
      Малуэн мог бы, конечно, сказать себе, что лично для него все складывается наилучшим образом. Но нет, н себе этого не говорил, хотя в иные минуты просто выходил из себя.
      Один раз он даже вынул из кармана ключ, отпер шкафчик и вытащил на стол чемодан. Чемодан просох, но сохранил следы сырости, напоминающие контуры географической карты. Желтоватые пятна виднелись и на банкнотах. А за окном по-прежнему раздавались всплески весел.
      Ему стоило только крикнуть: «Эй, ты! Лови!» — и бросить человеку пачку денег, чтобы тот мог совершить задуманное.
      — Нет, совершенно невозможно, — вздохнул Малуэн и, запирая чемодан в шкафчик, чуть было не оставил ключ на столе.
      Заметив это, он побледнел, потому что понял: отныне он во власти случая, оплошности, недосмотра.
      Ведь ключ мог найти сменщик. И подумать: «А вдруг у Малуэна водка лучше моей?,.»
      Ему самому доводилось прикладываться к бутылке товарища, а потом доливать ее водой.
      Подумав о воде, Малуэн представил себе покрасневшие от холода руки человека, надрывавшегося в гавани.
      Несмотря на силу, с какой он нанес удар кулаком в ту ночь, англичанин явно не приучен к тяжелой работе.
      Может, он еще в Лондоне решил утопить товарища?
      А может, они поссорились за выпивкой в «Мулен-Руж»?
      Больше всего Малуэну действовал на нервы звук погружающегося в воду багра, звук, который повторялся каждые две-три минуты. И так сотни раз! А в довершение всего размеренно выла сирена, и рев ее был настолько мощен, что, казалось, вот-вот разнесет весь город. В сравнении с ним скрип кабестана походил на нежную музыку.
      В четыре утра Малуэн с радостью отдал бы половину банкнот, лишь бы увидеть, что шлюпка уплыла. И все же, когда в четверть пятого он услышал всплеск воды от весла и понял, что «Благодать божья», пересекает гавань, он ощутил пустоту, его охватило беспокойство.
      Разглядеть лодку ему не удалось. Даже корпус английского судна был едва различим в тумане. Разбираться в том, что происходит, помогали только звуки: сперва раздался звон цепи, когда человек причалил суденышко, затем его шаги по набережной, по железнодорожному мосту, снова по набережной.
      Малуэн сказал:
      — Идет сюда.
      Чтобы вернуться в город, англичанин должен свернуть за угол кафе «Швейцария», и тогда звук его шагов станет слабее. Но звук становился сильнее и наконец замер. Человек подошел к подножию башни.
      Из предосторожности Малуэн присел. В освещенной будке четко вырисовывался его силуэт, в него легко было попасть из револьвера.
      Едва он устроился за столом, покрытым рваным листом промокательной бумаги, как лестница дрогнула.
      Кто-то поднялся на первую ступеньку.
      Малуэн затаил дыхание. Оружия у него не было, он ни за что бы на свете не стал бы стрелять в человека из Лондона. Почему — он и сам не знал.
      «Если клоун не поднимется, пожертвую пятьсот франков на часовню», — решил Малуэн.
      Часовня стояла на вершине скалы, неподалеку от его дома, и жены моряков ходили туда молиться, когда судна не возвращались в порт.
      «Пожертвую, как только обменяю банкноты», — поправил он себя, подумав, что ему не удастся изъять пятьсот франков из денег, предназначенных на домашние расходы, не возбудив подозрений жены.
      Англичанин внизу колебался. И это было естественно. Возможно, ему сказали, что стрелочник, которого он трижды встретил в течение дня, работает в ночную смену. А может, он и сам выследил Малуэна?
      Не догадывается ли он, что чемодан уже достали из воды?
      Итак, двое находились совсем близко друг от друга, их одолевали мысли об одном и том же, но ни один не знал, что известно другому.
      «Если он поднимется, я отдам ему чемодан».
      Англичанин поднялся еще на две ступеньки.
      «Выделит же он какую-то часть мне за труды…».
      Малуэну хотелось закричать. А ведь он был человек сильный. Ему не раз доводилось ввязываться в драки в кафе.
      Самое ужасное было то, что он неизменно представлял себе худое и мрачное лицо клоуна, которое с минуты на минуту могло появиться в двери.
      Но нет! Клоун отпустил перила. Галька заскрипела под его подошвами. Может, ему еще страшнее, чем Малуэну? Или его напутал звонок, известивший о приближении вагонов? Стрелочник нарочито шумно перевел рычаги и различил далекий звук соединившихся рельсов с таким удовольствием, какого еще никогда не испытывал.
      В бистро на рыбном рынке зажглись огни. Ночь близилась к концу. Еще самое большее час темноты, один час, в течение которого Малуэн не будет знать, что делает тот, другой: клоун исчез, растворился в молочном тумане, который становился все более непроницаемым. Доносились лишь привычные шумы порта и города.
      Оставалось убить время, слушая, как входят в порт два траулера, которые двигались очень медленно, вслепую, под оглушительный вой всех своих сирен. Когда траулеры оказались между причалами, стали слышны даже голоса впередсмотрящих, склонившихся над форштевнями.
      Малуэн набил первую за смену трубку и налил себе рюмку водки из бутылки сменщика, который позабыл ее на столе, там, где Малуэн чуть было не оставил свой ключ.
      Занимался день. Теперь все пойдет заведенным порядком: послышатся звуки рыночного колокола, стук телег, рокот грузовиков, характерный скрип плетеных корзин с уловом, голоса людей, шлепанье мокрой рыбы, падающей плашмя на плиты мостовой.
      Малуэн открыл путь вагонам со свежим уловом. Когда он в последний раз подбросил угля в печку, уже рассвело. Но видимость не стала лучше, чем ночью.
      Автомашины шли с включенными фарами. Появились огни в домах, все в тех же домах, где рано встают одни и те же люди.
      — Все в порядке? — спросил сменщик, открывая дверь.
      — В порядке, — откликнулся Малуэн, позабыв, что накануне они повздорили.
      Он посмотрел на свой шкафчик, убедился, что ключ у него в кармане, и стал спускаться по лестнице, железные перила которой были покрыты инеем.
      Едва он минул морской вокзал, как заметил у края тротуара клоуна. Плащ его промок, шляпа потеряла форму. Человек стоял, засунув в карманы руки, и смотрел на него. Клоун его ждал. Казалось, он вот-вот шагнет навстречу и заговорит.
      Малуэн не убежал бы. Не шевельнул бы пальцем, чтобы защитить себя. Он заранее принял решение — все выслушать и поступить так, как ему скажет англичанин.
      Даже вернулся бы в будку за чемоданом. Разве это не заметно по его виду?
      Но человек из Лондона не шагнул ему навстречу, не заговорил; глаза его лихорадочно блестели, рот скорбно кривился, и он лишь смотрел, как стрелочник проходит мимо.
      Малуэн споткнулся, поступь его стала неуверенной: он ждал удара или нападения. Потом свернул налево, дорога была настолько ему знакома, что он прошел бы по ней с закрытыми глазами. Обернуться он не смел и даже почувствовал облегчение, услыхав за спиной шаги англичанина.
      На остановке такси стояли водители. Малуэн сообразил, что пересекает рынок, но ничего не увидел вокруг, по крайней мере ничего в отдельности — и не только из-за густого тумана. Он был поглощен одной мыслью: клоун его преследует.
      Он пришел в себя, лишь услышав голос жены:
      — Ну, теперь ты сам видишь, что у тебя грипп!
      Раз уж речь зашла о гриппе, то это целиком по ее части — повод готовить отвары, напускать на себя еще более несчастный вид и, не боясь мужа, шпынять мальчишку. Малуэн был разбит, опустошен, подавлен, и тем не менее ему нужно было все обдумать.
      Только не так, как это делает жена, которая способна по три дня обсуждать покупку кастрюли или бесконечно пережевывать вопрос о том, брать ли Эрнесту уроки игры на скрипке, о чем уже больше года говорят и в его семье, и у шурина.
      Все обдумать! Не исключено, что англичанин бродит возле дома. Ему известно, что Малуэн все знает. Или по крайней мере может знать.
      Нести чемодан в полицию слишком поздно. Но даже если и не было бы поздно, Малуэн решился бы на такой шаг лишь скрепя сердце.
      Что произойдет, если англичанин останется в Дьеппе? Будет ли и впредь высовывать свою клоунскую башку из-за каждого угла?
      Малуэн встал с кровати и отворил окно так же резко, как в первый раз, но не увидел никого, кроме жены Батиста, разносившей по домам рыбу, да еще своей жены, которая, поторговавшись, купила сельдей. Опять сельди!
      Он немного поспал. Теперь за пеленой тумана угадывался желтоватый диск солнца.
      Накануне в это время Малуэн, против обыкновения, был на улице. И может быть, потому, что это было непривычно, сохранил приятное воспоминание о своем бесцельном шатании, особенно от стаканчиков, пропущенных в «Швейцарии», лучшем кафе города, а не в какой-нибудь забегаловке.
      Вне четырех стен, среди шума и толпы движения, лучше думается. Мелочи не заслоняют главного. Он оделся, и тут, как следовало ожидать, на шум прибежала жена.
      — Надеюсь, ты не собираешься на улицу?
      Очень хотелось бы избежать сцены, но…
      — Отстань!
      — Потом вернешься и начнешь жаловаться, что заболел! А ухаживать за тобой мне.
      Не чудно ли получается? Живешь с женщиной двадцать два года, имеешь от нее детей, делишь с ней заработок, а по сути дела — чужой она тебе человек! И сама же виновата во всем — ничего не понимает и вечно хнычет. Она даже мысли не допускает, что в дни, когда муж ходит играть в шары, он имеет право вернуться навеселе. Никогда не спросит — кто выиграл? Больше того, она одна не знает, что он лучший игрок Дьеппа!
      — Уверяю тебя, Луи…
      — Заткнись!
      Она спокойно выслушала грубость, — привыкла, хотя раньше от такого словца проплакала бы три дня подряд.
      — За семью отвечаю только я, верно? — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Это я работаю! И деньги на жратву тоже я приношу! А если завтра я скажу, что мы богаты? Что тогда? Если завтра я покажу тебе сотни тысяч?
      Он провоцировал ее. И она отступила, но не потому, что была потрясена, а просто хотела прекратить ссору.
      Но он был уже не в силах остановиться.
      — Считаешь, я на такое не способен? Ты ведь это думаешь? У нас ведь только шурин умник, потому как служит в банке. Погоди же! Именно ему я вручу деньги, чтобы он открыл мне счет.
      Тут ему полегчало. Он надел свой лучший костюм из толстого синего сукна, какой обычно рыбаки носят по воскресеньям.
      — Ты забыл носовой платок, — сказала жена.
      — Я ничего не забываю, заруби себе на носу!
      Его подмывало взглянуть на себя в зеркало и улыбнуться своему изображению, но он лишь пожал плечами и вышел.
      Улицы как таковой еще не существовало, только перед домом замостили пятачок тротуара. Малуэн обходил лужи, чтобы не запачкать начищенные ботинки. На вершине откоса ему встретился Эрнест, который возвращался из школы. Он поцеловал сына в холодную щеку.
      — Поторапливайся! Мать ждет.
      Наконец он спустился к гавани, убеждая себя, что должен хорошенько подумать. Время от времени он оглядывался, удивляясь, почему нигде не видно незнакомца.
     
     
      Что делал этот человек весь день? Спал? Бродил вокруг гавани? Вряд ли — Малуэн долго прохаживался там взад и вперед и наверняка встретился бы с ним.
      Англичанин шел быстро. Было холодно. По-прежнему везде царил туман и в конце причала выла сирена.
      У антикварной лавки он свернул вправо. Дальше идти было некуда — короткий переулок вел к дамбе, неподалеку от отеля «Ньюхейвен». Над входом в отель, словно две луны, светились в тумане два шара из матового стекла. Слева, из непроглядного мрака, доносилось дыхание моря.
      Почувствовал ли англичанин, что за ним идут? Он ни разу не обернулся, но ускорил шаг, хотя, возможно, просто хотел побыстрее дойти до места.
      Просторный вестибюль отеля обставлен стульями, креслами, вешалками. Дальше, расширяясь еще больше, он переходил в холл, где с левой стороны помещалась конторка, а с правой — американский бар.
      В плетеном кресле сидел мужчина с мягкой шляпой на коленях. У него был такой спокойный, такой терпеливый вид, словно он едет в поезде и ждет остановки.
      А видел он перед собой лишь освещенный вестибюль, за которым стеной вставала сырая ночь.
      Человек этот заметил, как из темноты вынырнула фигура в светлом плаще. Хозяйка, занятая каким-то счетом, со своего места ничего не могла увидеть, но обладала способностью узнавать людей по походке.
      — А вот и господин Браун, — сказал она, улыбаясь.
      Когда Браун дошел до середины вестибюля, на тротуаре появилась едва различимая фигура, несколько секунд помаячила в тумане, затем исчезла. То был Малуэн.
      Человек из Лондона не знал, что его ждут, и шел потупясь. Он поднял голову лишь в трех шагах от плетеного кресла. Нос его сморщился, тонкие губы сложились в гримасу, которую он попытался выдать за улыбку, а вновь прибывший встал и, протянув руку, поздоровался по-английски.
      — Рад видеть вас, мистер Браун.
      Сам ли Браун протянул в ответ руку или посетитель схватил ее? Во всяком случае, он так долго и крепко пожимал ее, словно больше не хотел отпускать.
      Хозяйка любезно объяснила:
      — Ваш друг появился, как только вы ушли, но при таком тумане предпочел не разыскивать вас по городу, а подождать здесь.
      Повернувшись к ней, Браун вновь попытался изобразить презрительную улыбку.
      — Хотите, я зажгу свет в салоне?
      Это была комната с большими окнами слева от вестибюля, напротив столовой, находившейся справа. Нажав кнопки на распределительном щите, хозяйка осветила салон, серый и тоскливый, как приемная дантиста, с такими же журналами на столе. Не теряя времени, она открыла окошко в буфетную.
      — Жермен, узнайте, что господа будут пить.
      Посетитель отпустил наконец руку Брауна.
      — Виски, мистер Браун? — подскочил Жермен. — А вам, сэр?
      — Прекрасно! Два виски.
      Они вошли в салон, Браун снял плащ, а его спутник опустился в кресло и положил ногу на ногу.
      — Вы удивлены встречей со мной, мистер Браун?
      Они были примерно одного возраста, но человек с мягкой шляпой держался настолько уверенно, что казался почти агрессивным.
      Жермен подал виски. Собеседники не закрыли двери салона — так им будет спокойно, если не говорить слишком громко.
      Атаку начал посетитель:
      — Я солгал бы, сказав, что не предполагал найти вас в Дьеппе. У вас уже стало просто манией время от времени совершать поездки на континент.
      Браун молчал, видно было, что он не расположен к разговору. Он печально смотрел на собеседника, стиснув руками колено.
      — Кстати, вы встретили здесь своего приятеля Тедди? Нет? Разминулись? А между тем его видели в Дьеппе в момент вашего прибытия.
      Через застекленную дверь виднелась хозяйка, которая выписывала счета для обоих приезжих и с любопытством поглядывала в их сторону.
      — У вас усталый вид, мистер Браун. Нездоровится?
      Опять печень?
      Браун вздохнул, переложил левую ногу на правую и снова сцепил руки на коленях.
      — Знаете, — продолжал приезжий, — чего мне стоило отговорить старика Митчела ехать вместе со мной?
      Браун не шелохнулся, оставшись все таким же мрачным, безучастным, и тогда выведенный из себя собеседник поднялся, дважды обошел салон и, встав за спиной Брауна, положил ему руки на плечи. На этот раз тот вздрогнул, но еле заметно и остался сидеть нога на ногу.
      Посетитель сел и уже менее развязно, скорее сердечно, сказал:
      — Старика Митчела вы знаете не хуже, чем я. Пятнадцать лет назад, когда вы только начинали выступать в мюзик-холле, он уже был владельцем «Палладиума» и, если память мне не изменяет, не раз подписывал с вами контракты… Прекрасный зал! Особенно великолепен фасад из крупного серого камня… Да вы же его наверняка помните. Тротуар залит светом, у подъезда вереница машин, два полисмена, швейцар, рассыльные…
      А над входом светящиеся буквы — название спектакля.
      Все ослепительно сверкает, до того ослепительно, что позади все черным-черно. Например, стена, вернее, часть фасада над антресолью.
      Браун закурил и вновь опустил руки на колени.
      — Вам известен и кабинет Митчела, верно? Он на самом верху, под крышей, на уровне карниза, нависшего над залом. Митчел ни за что не хотел перебираться в другое место, хотя артистам не слишком нравилось подниматься по железной лестнице чуть ли не на шесть или семь этажей…
      Хозяйка отдавала распоряжения Жермену, который начал сервировать столы в столовой.
      Заглянув в салон, он осведомился:
      — Господа будут есть вместе?
      — Конечно! — ответил вновь прибывший.
      Браун промолчал.
      — И, наконец, вам известно, мистер Браун, что в субботу на той неделе Митчел решил продать свое заведение одной из кинокомпаний. Об этом писала вся пресса, сожалея, что старого мюзик-холла не станет.
      Вам, очевидно, известно также, что продажа состоялась около трех дня в кабинете Митчела и покупатели тут же вручили ему задаток в пять тысяч фунтов.
      Это любопытно. Говорят, Митчел пошел на такой шаг лишь для того, чтобы дать приданое дочери. Но вас это не касается. Займемся событиями субботнего дня и вечера.
      Банкноты заперты в сейфе Митчела, так как банки уже закрыты. Заканчивается утреннее представление, и, как обычно, Митчел даже не выходит обедать из здания театра, перекусив сандвичами в своем баре.
      Вы знаете этот бар? Тот, что на втором этаже, с окнами, находящимися как раз позади светящихся букв рекламы. Одно из этих окон всегда приоткрыто, чтобы дать выход табачному дыму.
      В восемь вечера деньги все еще в сейфе. В половине девятого Митчел забирает из кассы дневную выручку и уносит к себе в кабинет. У ведущей туда железной лестнице всегда дежурит служащий, чья обязанность никого не впускать. В нескольких метрах от кабинета, на карнизе, Митчел устроил маленькую площадку, откуда одновременно видны и зал, и сцена.
      Браун покорно слушал.
      — Я почти закончил. А теперь будьте внимательны:
      Митчел уходит из кабинета и проводит точно двадцать минут на карнизе зрительного зала. Когда он возвращается к себе, сейф пуст. По лестнице никто не спускался и не поднимался — так утверждает охранник. Зато чуть позже я узнаю, что старина Браун выпил в баре стакан пива.
      Улавливаете? Попасть туда можно только с фасада, то есть поднявшись по отвесной стене с опорой на швы между камнями. На мой взгляд, такой акробатический трюк по силам только одному человеку. А теперь о моей миссии…
      Шумные возгласы возвестили о появлении коммивояжеров, которые, не заходя в салон, устроились в баре.
      Браун еще раз переменил ногу.
      — Папаша Митчел неплохой человек. Говорят, что на артистах, работавших на него сначала в провинции, а потом в Лондоне, он за тридцать лет нажил целое состояние. Могу присягнуть, что это не так и полученные им пять тысяч фунтов — почти все, чем он располагает, чтобы дать приданое дочери и скромно дожить до конца дней.
      Он пригласил меня в известный вам кабинет и сказал, что ему плевать, будет вор наказан или нет, но что он во что бы то ни стало хочет вернуть свои деньги или хотя бы часть их. Понятно?
      У Брауна, вероятно, пересохло в горле — он отхлебнул виски, подержал его во рту и проглотил.
      — Мы находимся во Франции, это облегчает ваше положение. Митчел удовлетворится пятью тысячами фунтов и готов пожертвовать выручкой от обоих субботних представлений.
      Наступило молчание. Слышались только удары шаров — бильярдная располагалась рядом с баром, хотя ни стола, ни игроков не было видно. В общей симфонии звуков сирена с мола служила как бы смутным и мрачным аккомпанементом.
      — И знаете, мистер Браун, что ответил бедному старине Митчелу я, инспектор Молиссон? А буквально вот что: «Попытаюсь встретиться с феноменом, которого мы в Скотленд-Ярде зовем Невезучим. Этот тип на редкость ловок и не впервые разгуливает по стенам с такой же легкостью, как муха. В первый раз ему пришлось бросить добычу и удрать по крышам. Во второй на него напали на улице, когда он возвращался домой, а в третий — украденные ценности оказались фальшивыми».
      И еще я добавил: «Если я застану его дома в Ньюхейвене, в обществе его маленькой и такой милой жены, у которой уже двое детишек, переговоры будут легкими:
      Невезучий, в сущности, и мухи не обидит. Но если до того, как я пожму ему руку, он успеет встретиться с неким Тедди, все станет намного труднее». Кстати, вы виделись с Тедди?
      Браун обжег себе пальцы окурком…
      — Сколько, вы сказали, там было денег? — спросил он.
      Инспектор Молиссон постучал по столу, чтобы ему принесли еще виски.
      — На круг тысяч шесть фунтов.
      — Вы, конечно, побывали у меня в номере?
      — Я попросил хозяйку дать мне соседнюю комнату, рассказав, как мы дружны. Похоже, ваша дверь не так уж хорошо закрывается.
      — И вы побывали у меня дома в Ньюхейвене?
      — Ваша жена угостила меня чаем. Сама она в это время купала ребятишек. Старший — настоящий крепыш для своего возраста.
      — Что она вам сказала?
      — Что ваши хозяева снова послали вас в Амстердам.
      Не очень-то хорошо обманывать жену. Кстати, на буфете лежал счет за газ. Перехватив мой взгляд, ваша супруга покраснела и опустила счет в ящик.
      Браун осушил до дна вторую порцию виски и встал.
      — Так что же мне передать старине Митчелу? — настаивал инспектор. — Я обещал позвонить ему сегодня вечером. Только на таком условии он согласился не приезжать сюда лично. Представляете себе, он во что бы то ни стало хотел вас видеть и убедить. А ведь старику уже стукнуло семьдесят два.
      — Я могу подняться к себе в номер? — спросил Браун.
      Не отвечая, инспектор тоже встал, вплотную подошел к собеседнику и неуловимо быстрым движением прощупал карманы Брауна, чтобы убедиться, что он безоружен.
      — Жду вас в холле.
      Браун оставил на кресле в салоне плащ и прошел мимо улыбнувшейся ему хозяйки.
      — Когда будете обедать, мистер Браун? Муж приготовит для вас и вашего друга отличную камбалу по-дьеппски.
      — Минутку, я сейчас.
      По лестнице Браун поднялся обычным шагом, разве что ускорил его на последних ступенях. Было слышно, как он открывает дверь. Оглядевшись с видом человека, который любуется меблировкой, инспектор тихо спросил хозяйку:
      — Это точно, что второго выхода нет?
      Он нахмурился, возвел глаза к потолку и со злостью посмотрел на шумных игроков в бильярдной.
      — Ничего не слышно, — неожиданно процедил он.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Я…
      Хозяйка в свою очередь подняла голову.
      — А ведь по террасе кто-то ходит…
      Она забыла предупредить, что над столовой и холлом есть открытая терраса, куда выходят окна номеров. Инспектор бросился на улицу, увидел тощую фигуру, летящую с высоты четырех метров. Человек тут же вскочил и метнулся вдоль домов.
      Преследовать его было бесполезно. Постояв на краю тротуара, Молиссон набил трубку, вернулся в гостиницу и объявил:
      — Пообедаю позже.
      — А мистер Браун?
      — Сегодня он, наверно, обедать не будет.
      В конце вокзального перрона, над плохо освещенным служебным помещением, была вывеска «Комиссариат полиции». Инспектор встретился там со своим французским коллегой. Выслушав Молиссона и кое-что записав, тот сразу оповестил по телефону полицейские участки и жандармские отделения округи.
      — Говорите, он без денег?
      — Во всяком случае, без французских. Я справлялся у служащих отеля. Ему даже папиросы покупал рассыльный, а я знаю, что это значит.
      — Тогда мы возьмем его завтра еще до полудня.
     
      — Мне нужна пенковая трубка с янтарным мундштуком.
      — Янтарь настоящий?
      Он купил трубку за двести пятьдесят франков — точно такую они подарили в складчину помощнику начальника вокзала по случаю награждения орденом к тридцатипятилетнему юбилею службы. Тут же у прилавка Малуэн набил ее табаком и закурил.
      Все-таки маленькое удовлетворение!.. Тихонько покуривая, он прошел шагов двадцать, и тут его взгляд остановился на мясной, где служила дочь. В других лавках было еще полно народа, а здесь уже опустили жалюзи, мясо убрали в холодильник.
      В лавке не было никого, кроме Анриетты. В сабо, непричесанная, она старательно намывала красные плитки пола, повернувшись спиной к улице. Ее задравшееся короткое платье открывало ноги выше колен и даже полоску кожи над черными чулками.
      Посасывая трубку, Малуэн пересек улицу и окликнул с тротуара:
      — Анриетта!
      Не выпуская из рук тряпку, она обернулась и выдавила:
      — Ты?.. Как я испугалась!
      — Ты же говорила, что полы моют приказчики.
      — Теперь не моют. Хозяйка считает, что у них и без того работы довольно.
      Сам не зная почему, Малуэн почувствовал себя униженным — может, оттого, что они разговаривали черед решетку, может, оттого, что Анриетта не прекратила работу, чтобы поговорить с отцом. Из комнаты за лавкой донесся визгливый женский голос:
      — Что там у вас, Анриетта?
      — Ничего, мадам.
      Малуэн понимал, ему лучше уйти.
      — У тебя красивая трубка, — заметила дочь, выкручивая хлюпающую тряпку. — Мама подарила?
      Послышались шаги. На пороге появилась откормленная женщина с поросячьим лицом.
      — Анриетта!..
      — Да, мадам, — пролепетала служанка, и волосы ее опять свесились над ведром.
      — Я же запретила вам разговаривать с мужчинами.
      Хозяйка мясной делала вид, что не видит Малуэна, и обращалась только к Анриетте.
      — Да это же мой отец, — возразила девушка, распластав тряпку и подбирая воду.
      — А хоть бы сам папа римский! У вас еще кухня не убрана.
      Малуэн снова видел только спину дочери и ее слишком высоко обнаженные ноги. По тротуару мимо шли люди.
      — Анриетта! — окликнул он.
      Она не посмела даже обернуться. Лавочница стояла на месте, ожидая, что последует за брошенным ей вызовом.
      — Собирай свои вещи, дочка!
      — Это еще что такое? — вспылила мегера, шагнув вперед и заложив короткие руки в карманы фартука.
      Малуэн вообще был упрям, а сейчас к тому же сам толком не знал, чего хочет. Он мог бы проникнуть в лавку через решетку, но ему казалось, что будет достойней остаться на улице.
      — Анриетта, сейчас же ступайте заканчивать уборку на кухне.
      — Да, мадам.
      — Анриетта, запрещаю тебе идти туда. Собери вещи и немедленно следуй за мной.
      Сцена становилась комичной, и, уразумев это, Малуэн завелся еще больше. К тому же и он, и лавочница притворялись, что не замечают друг друга.
      — Если хотите, можете уволиться, Анриетта, но только через неделю. Вообще, я выставлю вас в любом случае: нечего вам делать у меня в доме. Но сперва отработайте положенную неделю.
      — Анриетта, кому я сказал? Иди оденься.
      Служанка вытерла глаза тыльной стороной руки и, не выпуская тряпку, посмотрела на хозяйку, потом на отца, маячившего по ту сторону решетки.
      — Поняла?
      — Вы слышали, Анриетта? Предупреждаю, что в случае надобности вызову полицию.
      — Вот и прекрасно! Зовите, — отпарировал Малуэн.
      Он сам не знал, как поступил бы в таком случае.
      Он был не прав и потому распалялся все сильнее.
      — В последний раз повторяю — идем со мной!
      Анриетта убежала в дом. Хозяйка, чтобы не показать, что сдается, еще постояла, облокотясь о кассу. Малуэн отчаянно дымил, забыв даже, что держит в зубах трубку стоимостью в двести пятьдесят франков.
      «Я не имею права оставлять дочь в этом доме, — твердил он себе, хотя и без особой уверенности. — Когда у тебя пятьсот тысяч франков, а то и больше…»
      С того места, где он стоял, можно было видеть стеклянную будку, где в шкафчике из некрашеного дерева лежал чемодан. Лавочница удалилась. Из задней комнаты донеслись голоса, и Малуэн различил всхлипывания.
      Он расхаживал взад и вперед — каменный взгляд, стиснутые зубы. Ему необходимо было убедиться, что он способен проявить решительность. Напротив помещался писчебумажный магазин, рядом — лавка дьеппских сувениров.
      Наконец он обернулся. Анриетта шла через мясную в шляпке и пальто, с чемоданом в руке. Она открыла решетку.
      — Зачем ты это сделал? — спросила она, шагая рядом с отцом.
      — Затем!
      — Она собирается жаловаться в комиссию по трудовым спорам. Будь господин Лене на месте, случилась бы драка. Он ведь сущий зверь.
      Малуэн презрительно улыбнулся и, вспомнив о трубке, с удовольствием сделал затяжку.
      — Положись на своего отца! — проронил он, когда они поравнялись с кафе «Швейцария».
      Сквозь занавески он заметил Камелию, которая, как всегда, одиноко сидела в своем углу за рюмкой мятного ликера.
     
     
      За минуту до того, как Малуэн с Анриеттой переступили через порог, ни отец, ни мать, ни дочь не предвидели, как развернутся события, но скандал уже висел в воздухе.
      Поднимаясь по склону, Анриетта вздохнула:
      — Что теперь мать скажет?
      «Что теперь скажет мать?» — спрашивал себя и Малуэн, поворачивая ключ в замке. А почему, собственно, она должна что-то сказать? И какой резон Анриетте беспокоиться, что скажет мать?
      В кухню он вошел первым, сразу постаравшись занять как можно больше места. Анриетта задержалась в темноте коридора, поэтому г-жа Малуэн спросила:
      — Ты с кем пришел?
      — С твоей дочерью.
      Буря разразилась не сразу. Г-жа Малуэн накрыла на стол и вновь заговорила, уже разлив суп по тарелкам:
      — Почему она взяла сегодня выходной?
      — Она не брала выходного. Это я велел ей бросить работу.
      — Очень умно!
      Это было последнее мгновение тишины. Потом стало не слышно ни тиканья будильника, ни урчания плиты.
      — Что ты сказала?
      — А то, что вечно у тебя так: месяцами молча все терпишь, все проглатываешь, а в самый неподходящий момент делаешь большую глупость.
      — Ах, выходит, я сделал глупость? По-твоему, нужно было оставить Анриетту в этой лавке, где прохожие видят ее голый зад, когда она полы моет?
      — Ешь! Посмотрим, как мы теперь выкрутимся в конце месяца.
      — Думаешь, я не понимаю?
      — Чего не понимаешь?
      — Намеков твоих! Дескать, я мало зарабатываю, не могу прокормить семью, не так ли? Я…
      Первый удар кулака сотряс стол и стал началом новой вспышки ссоры. Теперь уже трудно было найти связь между репликами. Без всякой видимой причины муж и жена перескакивали с одной темы на другую только потому, что на ум приходили особенно язвительные слова.
      — Скажи еще, что я пьяница!
      — Я этого не говорила, но повторяю — ты выпил.
      Стоит тебе выпить, как ты становишься другим человеком.
      — Слышишь, Анриетта? Твой отец пьяница, зато мать — святая.
      Анриетта плакала.
      Г-жа Малуэн машинально отправляла в рот куски хлеба, но забывала их разжевывать.
      — Твоя семейка и без того достаточно попрекала меня тем, что я простой рабочий. Как будто твои родственнички большего стоят! Черт знает кого из себя строить они, конечно, могут. А вот в кастрюлю положить-то им нечего.
      — Во всяком случае, мы хоть воспитанней, чем…
      Дальше перепалка стала еще более путаной и бессмысленной.
      — …двадцать лет я с тобой мучаюсь…
      — …не знаю, что меня удерживает…
      — …от чего?
      — …от…
      — Папа!
      — Да, да, погляди на своего отца! Хорош!
      — Может, я пришелся бы тебе больше по вкусу, если б выложил на стол пятьсот тысяч франков, а?
      — Ты мне противен. Убирайся и проспись!
      — За пять тысяч франков вся твоя семейка прибежит лизать мне пятки.
      — Запрещаю тебе…
      — Папа! Мама!
      Взлетела рука, но ударила лишь по столу, и несколько секунд спустя с грохотом хлопнула входная дверь.
      Малуэн, забыв бидончик с кофе и сандвичи, ринулся в порт.
      — Ешь! — бросила дочери г-жа Малуэн. — Завтра он обо всем забудет. А вот места тебе до праздников, уверена, не подыскать.
      В отеле «Ньюхейвен» инспектор Молиссон в одиночестве сидел за столом, накрытым на две персоны, и неторопливо обедал. С других столов на него поглядывали с уважительным любопытством.
      — Это человек из Скотленд-Ярда, — шепотом сообщил хозяин отеля, вышедший в белом колпаке поздороваться с клиентами перед обедом.
      — А господин Браун?
      — Похоже, это знаменитый английский грабитель.
      Хозяйка за конторкой уже подбила итог: Браун задолжал четыреста двадцать франков, которых ей, пожалуй, не видать.
      Туман еще не рассеялся, но теперь это был обычный туман, который висит над Ла-Маншем половину зимы.
      Тем не менее сирена по-прежнему выла. От дыхания прохожих в воздух поднимался белый пар.
      До половины десятого Малуэн не заметил из своей будки ничего особенного. Он положил новую пенковую трубку на стол и время от времени поглядывал на нее укоризненно, словно она в чем-то провинилась. Поворачиваясь налево, он видел свет в окне своего дома, и на лбу у него появлялись морщины.
      Ночные тайны начались с траулера «Франсетта», который заканчивал погрузку угля, чтобы через час, с началом прилива, выйти в море. Прожектор, подвешенный к грузовой стреле, освещал палубу. Корзины с углем, раскачиваясь на талях, одна за другой опрокидывались в трюм.
      Внезапно на освещенную часть палубы вынырнули из тьмы трое в штатском. Один из них что-то сказал, но что именно — Малуэн не расслышал, и тотчас же кто-то из матросов побежал искать капитана в соседнюю пивнушку.
      Разговор происходил в лучах прожектора. Стрелочник узнал в одном из пришедших сотрудника полиции.
      Он видел, как все трое расхаживали по палубе, потом зашли в рубку, затем в радиорубку, а по набережной в это время вышагивал жандарм в форме, и также шаги доносились с другой стороны гавани.
      Полицейские осмотрели остальные суда — «Фанфарон» и «Пошел-пошел», которые готовились выйти на лов в ту же ночь. Когда с досмотром было покончено, три фигуры не удалились, а стали прогуливаться по набережной, наклоняясь над баркасами, заглядывая в окна кафе.
      За тридцать лет Малуэну доводилось раз сто быть свидетелем подобной картины, и чаще всего это начиналось с телеграммы из Парижа: «Взять под наблюдение вокзалы, порт, все пограничные пропускные пункты».
      Он видел, что Камелия ничего не заметила и, как обычно, одной из первых вошла в «Мулен-Руж».
      Время шло. Малуэна клонило в сон. Он ощущал тяжесть во всем теле и злился, что не захватил с собой кофе. Несколько раз, между десятью и двенадцатью, начинал клевать носом, но полностью не отключался и даже сманеврировал однажды стрелками, наверно, в полусне, потому что, внезапно увидев вагоны, не сразу сообразил, действительно повернул рычаг или это ему приснилось.
      Как всегда, скорый «Дьепп — Париж» вытянулся, сверкая окнами, на первом пути в тот самый момент, когда пришвартовалось судно и у трапа возник комиссар полиции, который нечасто позволял тревожить его ночью.
      Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Пассажиров сперва направили в паспортный зал, затем в досмотровый. Но кроме комиссара близ поезда стоял жандарм, и этого было достаточно, чтобы все приобрело необычный характер.
      Досмотр, видимо, был самый тщательный. Первый пассажир вышел и занял свое место в поезде лишь спустя десять минут. За ним в вагоны сели пять, потом семь, десять, пятнадцать человек.
      Наконец из досмотрового зала появился старик в шубе с двумя чемоданами в сопровождении девушки.
      С виду они казались богатыми пассажирами, и проводник пульмановского вагона кинулся было взять багаж, но старик не отдал чемоданов и встревоженно смотрел по сторонам.
      Даже издали он привлек к себе внимание, и не только дорогой шубой, но и длинными, как у актера, седыми волосами, ниспадавшими на каракулевый воротник.
      Когда часто наблюдаешь высадку пассажиров с судов, нетрудно угадать, что испытывает каждый приезжий.
      Старик и девушка, как все те, кто не уезжает парижским поездом, а остается в Дьеппе, явно не знали, куда деваться. Зимой в Дьеппе обычно не очень-то хорошо обслуживают приезжих. Старик тщетно искал служащего гостиницы или шофера такси. Дважды он останавливал прохожих, но те не понимали его или не могли помочь советом.
      Наконец приезжими занялся один из носильщиков.
      Он повел их вдоль поезда, обошел паровоз, и через несколько минут старик с девушкой уехали на такси.
      Поезд тоже ушел. Стали закрываться вокзальные службы. Малуэна мучила жажда, и он тешил себя мыслью, что, как только все утихнет, он быстренько сбегает в «Мулен-Руж» выпить чего-нибудь горячего.
      Но надежда оказалась напрасной. Едва стихла суета на перроне, как вдруг обнаружилось непривычное оживление. Малуэн, например, увидел в разных местах четырех жандармов с поблескивающими галунами, потом еще две фигуры, вероятно тоже жандармов, но из-за темноты не разглядел их мундиров.
      Комиссар тоже не уходил. Это был человек маленького роста, худой, в штатском пальто в обтяжку и лаковых ботинках, которые поблескивали всякий раз, когда он пересекал световой круг под газовым фонарем.
      Он все время нервно и суетливо переходил с места на место, и всюду, где он останавливался, кто-нибудь стоял на посту — жандарм, инспектор в цивильном или полицейский.
      Операция велась с размахом. Малуэн видел лишь малую часть ее, но был уверен, что сеть раскинута по всему городу.
      Не человека ли из Лондона ищут? Малуэн нашел, что это вполне вероятно, — того нигде не было. Последние сомнения стрелочника исчезли, когда на тротуаре появилась новая фигура. Тут уж невозможно было ошибиться: вновь пришедший был чересчур похож на английского детектива, которые время от времени наезжали в Дьепп для слежки или наблюдения и по неделе, а то и по две простаивали у сходен каждого прибывающего судна.
      Этот направился прямо в «Мулен-Руж», что говорило о его знакомстве с городом. Пока он там находился, Малуэн с беспокойством следил за входной дверью и разволновался еще больше, когда увидел, что полицейский вышел оттуда вместе с Камелией.
      Его-то она не поведет в соседний отель. Наверное, в кабаре было не очень удобно беседовать, и теперь они прохаживались по тротуару у подножия железной башни: пройдут метров сто, круто повернут — и обратно.
      Инспектор держался спокойно. Ничего не записывал.
      Иногда кивал, словно в знак согласия. Камелия же говорила, захлебываясь то ли от злости, то ли от волнения. Один раз даже вцепилась руками в инспектора, но тот, не прекращая прогулки, осторожно высвободился.
      Еще накануне Малуэн подумал бы, что, если его станут допрашивать, он потеряет голову. Сейчас, к собственному изумлению, он был так же невозмутим, как и полицейский. С высоты своей стеклянной клетки он наблюдал за этой парой, за жандармами, иногда за комиссаром, который появлялся то на одном, то на другом из постов.
      Реконструировать ход событий было нетрудно. Лондонскую полицию известили об ограблении, которое, быть может, завершилось убийством, и след привел в Дьепп. Местного комиссара также известили, и он начал розыск человека в плаще, пытаясь хотя бы помешать его бегству. Именно поэтому обыскивали траулеры перед снятием с якоря, закрыли выход из порта, взяли под наблюдение дороги и вокзалы.
      С высоты будки весь этот спектакль не производил большого впечатления, люди, занятые в игре, казались — совсем маленькими, а перебежки комиссара от одного поста к другому даже комичными.
      Больше всего Малуэна беспокоила Камелия, у которой явно накипело на сердце. Сказала ли она уже инспектору из Ярда, что те двое с чемоданом заходили в «Мулен-Руж» и вышли оттуда вместе? Может, она даже видела, как они вместе направились в гавань? Если да, то внимание инспектора неизбежно привлечет будка, которая светилась в темноте, как маячный фонарь.
      На набережную выскочило такси и медленно, словно неуверенно, пошло вдоль тротуара. Поравнявшись с шагающей парой, машина остановилась. На тротуар вышел седовласый старик и сперва пожал руку инспектору, а потом — небрежно — и Камелии. Некоторое время они разговаривали втроем, но женщину уже оттеснили на второй план. Она вернулась в «Мулен-Руж», ею больше не интересовались, а инспектор, уже с менее безразличным видом, расплатился за такси, которое повернуло к городу.
      Дальнейшие поступки человека из Ярда и седого старика сперва показались Малуэну загадочными. Они остановились у входа в вокзал, инспектор стал неторопливо осматривать землю вокруг, жестом обозначив пространство в трех метрах от вокзала, где по прибытии парохода стоял парижский поезд.
      Затем инспектор направился к судну и несколько раз прошелся мимо него по набережной, причем старик покорно следовал за полицейским.
      У Малуэна сузились зрачки, напряглось тело: заработал инстинкт самосохранения. Он не смотрел на шкафчик, где лежал чемодан. Казалось, им движет боязнь. Минут пять, упрямый, набычившийся, он размышлял, но наконец, решившись, тщательно закрыл окно, набил углем печку и пошуровал кочергой, чтобы пламя разгорелось получше.
      Только после этого у него достало духу присесть к столу, вытянуть ноги и, глядя в пространство, набить новую трубку. Теперь он не видел, что происходит на набережной, с трудом различал крыши ближайших домов, а вскоре стекла будки запотели, посерели и стали белыми, словно матовые.
      Лишь они, трое стрелочников, знали этот секрет: зимой, когда будка отапливается, нужно оставлять одну раму открытой — в таком случае стекла сохраняют прозрачность и видно, что происходит снаружи. Один из них, страдающий ревматизмом, предпочитал даже гасить огонь, чтобы не было сквозняка.
      Малуэн был не глупее английского полицейского.
      Он знал, что, прохаживаясь вдоль судна, инспектор из Ярда задает себе вопрос: каким образом чемодан с банкнотами миновал таможню?
      Он неизбежно проследует по пути сообщников до «Мулен-Руж», а выйдя оттуда, осмотрится вокруг. И что же он увидит? Стеклянную будку! Если он ее не заметил до сих пор, то лишь потому, что находился слишком близко от нее, но уж этой ночью. Совсем близко послышались голоса. Сквозь закрытые рамы доносились лишь неразборчивые звуки. Малуэн отодвинул стул, положил ноги на стол, и, откинувшись назад, сделал несколько глубоких затяжек.
      Все происходившее так мало его трогало, что он просто сгонял с губ невольную улыбку. Когда на железной лестнице послышались шаги, он сделал вид, будто дремлет, что было, впрочем, нетрудно. Через несколько секунд раздался стук в дверь, и Малуэн проворчал:
      — Войдите!
      Вошел инспектор. Малуэн подумал, что, если дверь останется приоткрытой, стекла отпотеют. Он поднялся и захлопнул дверь, сердито глянув на посетителя.
      — Что вам здесь нужно?
      Ну как не улыбнуться, видя, с каким недоумением полицейский уставился на стекла будки?
      — Я из Скотленд-Ярда и хотел бы кое-что у вас узнать.
      Тыльной стороной рукава инспектор протер стекло и попробовал определить, что оттуда видно.
      — Мы где — во Франции или в Англии? — нахально спросил Малуэн.
      Инспектор удивленно обернулся, посмотрел на печку, пенковую трубку, покрытый старой промокательной бумагой стол и пузырек с фиолетовыми чернилами.
      — Я работаю в контакте с французской полицией, — сказал он.
      — А кто мне это подтвердит?
      Малуэн был восхищен тем, как играет свою роль.
      — Если настаиваете, могу позвать комиссара, но право же, не стоит труда. Я задам вам только пару вопросов. Эти рамы всегда закрыты?
      — Всегда.
      — Как же вы устраиваетесь, чтобы видеть вагоны?
      «Ну кто мне поверит, если я скажу, что в такую минуту мне хотелось рассмеяться?» — подумал Малуэн.
      Но это была правда. Движением головы он указал на ту часть стекла, которую инспектор вытер рукой.
      — Делаю, как вы, — ответил он.
      — В последние ночи вы не заметили ничего необычного?
      — Что вы называете необычным?
      — Ничего. Благодарю вас.
      Инспектор еще раз окинул взором стул, печку, стол, чернила и даже шкафчик, прикоснулся рукой к шляпе и вышел. Только тогда Малуэн почувствовал, что у него перехватило горло; в этот момент он дорого бы дал за чашку кофе. Водки в бутылке уже не было, а сменщик на сей раз не забыл запереть свою в шкаф.
      Малуэн больше не мог открыть раму и выглянуть на улицу. Жара становилась невыносимой. Он снял пиджак, расстегнул на груди рубашку. Легкий шум показал, что пошел мелкий ноябрьский дождь.
      Даже не двигаясь с места, Малуэн ясно представлял себе ночной пейзаж: линии желтых огней с размытыми дождем ореолами, блестящие мокрые улицы, темные набережные, воды гавани, покрытые подвижными кружочками, жандармов в шинелях с поднятыми воротниками, маленького комиссара, вприпрыжку расхаживающего взад и вперед, раздраженного и старательно избегающего грязи из-за своих лакированных ботинок.
      Камелия сидит в «Мулен-Руж», где клиенты приглашают ее танцевать и угощают выпивкой.
      Но где же человек из Лондона? Не в гостинице, конечно. Он видел, как стягиваются к порту и городу силы полиции. Значит, не пройдет он и трехсот метров, как наткнется на жандарма или инспектора.
      Поиски начались, как всегда, с обыска судов, где легко укрыться, а также с подозрительных гостиниц.
      Тут Малуэн спросил себя: «Будь я на его месте, куда бы я спрятался?»
      Первым делом он подумал о пещерах в скале, но ведь и жандармам придет та же мысль.
      Если англичанин спрятался там, ему конец.
      Беспрестанно перебираться с места на место тоже не лучше. Отвязать баркас и выйти в море? Бесполезно: все порты предупреждены.
      Есть всего один выход: иметь в городе друга и попросить у него убежища.
      Но человек из Лондона ни с кем, кроме Камелии, не разговаривал, а она явно за что-то на него сердится.
      «Его возьмут!» — заключил Малуэн, и ему стало не по себе.
      Затем он подумал: «Пусть возьмут, это в моих интересах. Тогда он не придет требовать деньги». — И тут же осекся: «Но он скажет, что бросил чемодан в воду близ поста стрелочника».
      Малуэн задыхался. Он вышел подышать свежим воздухом и на миг увидел гавань, окруженную огнями, пестрые окна «Мулен-Руж». Посмотрев в сторону своего дома, с досадой подумал, что по возвращении увидит надутые лица, возможно, его встретят упреками или новым скандалом.
      Впрочем, можно от всего отделаться, стоит только подняться в спальню и лечь: сон ему необходим. Он снова задремал и проснулся, когда уже светало. Теперь он наконец открыл окно и осмотрелся.
      Прежде всего поискал глазами жандармов и увидел всего двоих: по одному на каждой набережной, но около рынка из автомобиля выходили люди. Малуэн узнал среди прибывших капитана порта и морского комиссара. К ним подошел с объяснениями городской комиссар.
      Человек из Ярда был тут же. Старик, видимо, ушел спать.
      Через несколько минут от причалов отвалили портовые шлюпки, в каждой из них сидели по три человека, и Малуэну хватило этого, чтобы все понять. Такие сцены повторялись периодически. Всякий раз, когда тело утопленника не удавалось обнаружить, поиски велись баграми и кошками.
      Представители власти остались на набережной под мелким дождем, их мокрые плечи поблескивали. Еще несколько минут они о чем-то совещались, затем разошлись.
      Погода стояла отвратительная, сырая и холодная, небо висело низко над головой. С вагонов капало. Г-н Бабю, судовладелец, выкатил из гаража свою машину, залил радиатор горячей водой, но, несмотря на это, полчаса заводил мотор вручную, прежде чем тот заработал.
      — Что, этой ночью кто-нибудь утонул? — спросил Малуэна сменщик, завидев лодки.
      — Ничего такого не было.
      — Ну и жарища! — проворчал сменщик, закрывая заслонку печки.
      А в это время человек из Лондона где-то прятался, возможно, дрожа от холода, возможно, без денег и еды.
      Суетясь вокруг мужа, г-жа Малуэн заметила, что он избегает смотреть ей в глаза.
      Она решила, что это из-за вчерашнего скандала, и первая сделала шаг к примирению.
      — Я не стала будить Анриетту, — вполголоса сказала она, подавая кофе. — Пусть воспользуется случаем. Без места она долго не пробудет.
     
     
      Когда горничная с подносом проходила мимо, хозяйка жестом остановила ее и бегло осмотрела еду.
      — Добавьте тостов и порцию масла.
      Часы над баром из красного дерева, наверно, показывали половину десятого. Но время теперь ничего не значило для отеля «Ньюхейвен». Отель перестал жить нормальной жизнью.
      Старый Митчел, вернувшийся только в пять утра, уже встал. Было слышно, как он расхаживает по ванной комнате, и коридорный утверждал, что он делает гимнастику.
      Инспектор Молиссон всю ночь провел на улице. Хозяйка уже сидела за конторкой, когда он вернулся.
      Внешне он был совершенно спокоен, словно человек, непричастный к происходящему.
      — Я хочу поспать до десяти, и если позвонят или будут спрашивать, ни в коем случае не беспокойте меня.
      В десять распорядитесь подать завтрак.
      — Но спать-то вам придется всего два часа.
      — Этого достаточно.
      Он был очень любезен и прост, однако хозяйка не решилась его расспрашивать. Рассыльный, явившийся в отель в половине девятого, рассказал, что всюду торчат жандармы и полицейские. Разумеется, он несколько преувеличивал, но, в общем, так и было: торговцы, открывая магазины, тоже это заметили.
      Дождь, видимо, зарядил на весь день. Обманчивое зеленое море избороздили белые барашки. Без четверти девять зазвонил телефон, спрашивали инспектора, но хозяйка осталась неумолима.
      — Нет, сударь! Мистер Молиссон категорически запретил. Будьте любезны перезвонить после десяти.
      Приступая к работе, Жермен тихо бросил:
      — Я все думаю, возьмут его или нет.
      Хозяйка с удивлением отметила, что все это время и не вспомнила о Брауне. Ее больше занимал размах полицейской операции и спокойствие инспектора Скотленд-Ярда.
      — Где он может скрыться? — продолжал Жермен, натягивая белую куртку, которую носил в те часы, когда не прислуживал за столом. — Вот вы, например, мадам Дюпре, разве заподозрили бы в нем преступника? Он с таким печальным видом пил свое виски и молча, лишь взглядом просил вторую порцию.
      — Тес! Спускается мистер Митчел.
     
      Из дома вышла не жена — она в это время начищала фламандской пастой кухонную плиту, — а Анриетта. Тяжелый ключ оттягивал карман ее пальто. Она обулась в сабо и повязала волосы платком.
      — Пойди-ка набери к завтраку крабов» — велела ей мать.
      Для этого не обязательно было спускаться по крутой тропе к гавани, можно было просто дойти прямо по тропинке до скалы. Землю покрывала жесткая трава того же линяло-зеленого цвета, что и море. На углу, между скалой и гаванью, девушка заметила жандарма, но не придала значения и направилась к расщелине, по которой можно было спуститься к воде.
      Был отлив. Широкую, в двести метров, полосу гальки покрывали водоросли и прочие морские растения, в них-то и нужно было искать крабов с помощью специального крюка, но так, чтобы не поскользнуться. Уже с шести лет Анриетта ловила тут крабов. Редкий дождь прибил ее волосы к вискам, она глубоко вдыхала воздух, пропитанный резким запахом водорослей. Невдалеке стоял сарай, который отец сколотил из старых досок у подножия скалы, использовав склон как опору. Анриетта направилась к нему.
      Над ее головой все время маячил жандарм, от нечего делать следивший за ней.
      «Отец забыл запереть дверь», — подумала девушка, попытавшись повернуть ключ в скважине.
      В сарае стояла плоскодонка, на которой Малуэн уходил в море рыбачить, верши для ловли омаров, удочки и множество всякой всячины, выброшенной морем на берег во время сильных штормов: пустые бочки, куски пробковой коры, ящики из-под галет, обломки досок.
      Внутри царил полумрак. Анриетта знала, что корзины лежат слева, шагнула к ним и вдруг остановилась, пораженная необычным звуком. Она замерла, прислушиваясь. Сперва решила, что в сарае завелась крыса, но звук повторился. Нет, так крыса не шебаршит. Но тут глаза ее привыкли к полумраку, и она различила молочно-белое пятно лица.
      Почему она не закричала? Может, потому, что вспомнила о стоящем на откосе жандарме? Не взяв крюка и корзинки для крабов, Анриетта попятилась, машинально закрыла дверь и сунула ключ в карман.
      Не раздумывая, она побежала обратно. По мере приближения к дому страх ее возрастал, хоть она и дивилась проявленному ею хладнокровию. Анриетта тихонько постучала и, едва мать открыла ей, тут же выпалила:
      — У нас в сарае человек!
      — Что ты несешь?
      — Я видела жандарма на скале. Наверно, кого-то разыскивают.
      Наверху, в маленькой спальне, Мадуэн услышал голоса женщин и приоткрыл глаза. Он посмотрел на обои с серебряной полоской, которыми заменил прежние, в цветочек: торговец сказал, что полосатые более современны. Но он так к ним и не привык, равно как к куску красного шелка с четырьмя деревянными висюльками, который служил абажуром.
      Чтобы разобрать, о чем идет внизу речь, ему достаточно было поднять голову и прислушаться.
      Малуэн заколебался — прислушаться или продолжать спать.
      Он предпочел последнее, но даже во сне сознавал, что после пробуждения ему придется думать о неприятных вещах.
     
      Жермен, завтрак господину Митчелу… Яичница с беконом, не так ли!
      Старик был забавен: тщедушный, удивительно нервный, но особенно поражали в нем розовая, как у ребенка, кожа и невинное выражение обрамленного сединами лица.
      — Его еще не арестовали? — с трудом выговорил он, так как по-французски знал всего несколько слов, да и те произносил плохо. Так плохо, что Жермен ничего не понял, и г-же Дюпре пришлось перевести:
      — Мистер Митчел спрашивает, арестовали вора или еще нет… Не знаю, мистер Митчел. Инспектор пошел спать и велел не будить его до десяти.
      Она взглянула на часы, было без десяти десять. И в тот же миг под рукой у нее зазвонил телефон.
      — Алло!.. Да, отель «Ньюхейвен»… Нет, сударь… Позвоните, пожалуйста, через десять минут… Уверяю вас, это невозможно… Что вы сказали?.. Извините, господин капитан, я в самом деле не имею права…
      Из окошечка буфетной высунулась голова ее мужа в белом колпаке.
      — Это капитан порта, — жестикулируя, объяснила она — В море что-то выловили.
      Сквозь застекленную дверь столовой хозяйка видела м-ра Митчела, который неторопливо ел.
      — Жермен, без трех десять. Время готовить поднос…
      Жермен понял и через три минуты постучал в шестой номер. Четверть часа были слышны шаги, лилась вода из крана; наконец дверь открылась и по лестнице спустился инспектор Молиссон, свежевыбритый, в вычищенном костюме, с волосами, смоченными одеколоном.
      — Звонил капитан порта. Кажется, отыскали тело.
      Бросив завтрак, подбежал старый Митчел. Инспектор, подав ему правую руку, левой схватился за телефонную трубку.
      — Алло! Кабинет капитана порта, пожалуйста…
      Держа трубку, он что-то говорил по-английски своему соотечественнику. Около бара по стойке «смирно» застыл Жермен, за окошечком — хозяин. Г-жа Дюпре смущенно улыбалась, словно извиняясь за свое присутствие.
      Закончив разговор, инспектор обменялся несколькими фразами по-английски с Митчелом, потом сказал Жермену:
      — Мое пальто, пожалуйста.
      — Простите, мистер Молиссон… Позвольте спросить, не нашли мистера Брауна? — залилась от смущения г-жа Дюпре.
      Он с удивлением посмотрел на нее:
      — Почему Брауна?
      — Я думала… Сама не знаю… Мне казалось…
      — Найден труп. Труп человека, которого убил ваш мистер Браун.
      Она еще сильней покраснела, когда инспектор сказал:
      «Ваш мистер Браун». Это звучало почти как обвинение.
      Потом забеспокоилась, не заметил ли намека муж, но тот не обратил внимания на реплику инспектора.
      — Принесите также шубу мистера Митчела, Жермен.
      Оба англичанина ушли, и в доме сразу стало как-то неуютно. Сперва все молчали. Жермен поставил стакан на место и, глядя на стойку, тихо проронил:
      — Как вы считаете, госпожа Дюпре, это правда?
      Тем временем хозяйка смотрела на кресло, в котором любил подолгу сидеть м-р Браун, устремив взор в пространство. Кресло стояло в двух метрах от нее. Время от времени они с Брауном обменивались несколькими словами. Она даже спросила как-то, не женат ли он, и тот молча показал ей свое обручальное кольцо.
      Ей тогда показалось, что тоска Брауна вызвана недостойным поведением или злобным характером его жены.
      — Накрывайте столы, Жермен! Пять приборов для мистера Генри и два для парижан.
      На кухне у Малуэна продолжали шептаться.
      Дом был почти новый, хорошо обставленный и оборудованный так, что поддерживать в нем порядок не составляло труда. Двор, вымощенный плитами, прачечная, кладовка за кухней. Паркет покрыт лаком, стены лестничной клетки — масляной краской. А вот о толщине перегородок не подумали. В любой комнате слышно все, что говорится в соседней, и когда, к примеру, Малуэн одевался в спальне, с четверть часа во всем доме стоял шум.
      — Ты уверена, что заперла дверь на ключ?
      — Я так сделала ненарочно. Просто выскочила и повернула ключ.
      — Не знаю даже, нужно ли говорить об этом отцу.
      Понятия не имею, что с ним творится в последние дни…
      Ты заметила трубку, которую он себе купил, ничего нам не сказав? Вчера и позавчера он почти не спал…
      Можно было предупредить жандарма и дать ему ключ.
     
      — Если б только знать, что он натворил!
      — Может, что-нибудь напечатали в утренней газете?
      Газета лежала в почтовом ящике, читал ее только Малуэн, когда вставал. Анриетта пробежала заголовки, перевернула страницы, но не нашла ничего, что относилось бы к человеку, спрятавшемуся в сарае.
      — А если он туда забрался, чтобы украсть отцовские снасти?
      Они перепугались: в случае пропажи удочек гнев Малуэна был бы ужасен.
      Он спал так чутко, что все время слышал у себя наверху шепот в кухне и все же старался спрятать голову под подушку, притворялся даже, что храпит, словно пытаясь хитростью приманить сон. Рев сирены оповестил его, что уже одиннадцать утра. Но в обычные дни он вставал на два часа позже, так что время подумать у него еще будет.
      Мисс Митчел спустилась по лестнице в холл отеля «Ньюхейвен», и хозяйка с любопытством рассматривала ее: ночью приезжих принимала не она, а дежурный.
      Еще до знакомства с людьми мы пытаемся представить себе их. Г-же Дюпре Эва Митчел рисовалась тоненькой, решительной, со спортивной внешностью девушкой.
      На самом деле она выглядела маленькой девочкой, вернее, куклой с огромными голубыми глазами и крошечным носиком. Она знала несколько французских слов, чуть больше, чем отец, и акцент у нее был умилительный.
      — Есть что-нибудь новое? — осведомилась она.
      — Новое насчет чего, мисс?
      — Насчет наших денег.
      — Нет. Знаю только, что из воды вытащили… простите… труп. Жермен только что рассказал, что тело пробыло в воде двое суток — зацепилось за сваю южного причала.
      — Южного причала… — повторила девушка, словно на уроке французского.
      Она не поняла. Г-жа Дюпре говорила слишком быстро. Эва Митчел осмотрела бар, столовую, салон, вероятно отыскивая, где бы пристроиться, но в конце концов направилась к двери.
      Хотя дождь все еще лил, она перешла через улицу и теперь в одиночестве прогуливалась по набережной.
      Издали она казалась еще более хрупкой, совсем ребенком.
      У самой гавани инспектор и Митчел вышли из ангара, и полицейский сказал капитану порта:
      — Да, это Тедди. Я вышлю вам его досье.
      — Вы полагаете, что его убили?
      — Не полагаю — уверен. Рано или поздно это должно было случиться. Знай вы Брауна, вы поняли бы меня.
      Тедди был его злым гением. Заставлял его делать то одно, то другое, и никогда, как нарочно, Брауну ничего не доставалось.
      Последовали рукопожатия. Митчел был крайне возбужден. Пока они шагали по набережной, он забросал инспектора вопросами:
      — Но вы передали этому парню мое предложение?
      — Я буквально повторил ваши слова.
      — Уверен, что он даже не заходил в отель.
      — Но вы же говорили, что, стоит Брауну убедиться, что все раскрылось, как он откажется от банкнот, лишь бы его оставили в покое.
      Инспектор промолчал. Издали он увидел жандармов и полицейских в штатском. Обитатели Дьеппа тоже узнавали их, во всех лавках только и разговору было что о случившемся, хотя газеты даже не упоминали ни о каком преступлении или крупной краже.
      — Ступайте к дочери, мистер Митчел.
      — А знаете ли вы, что именно у меня он впервые показал свой акробатический номер. Раньше он был простым клоуном в бродячем цирке.
      — Да. Идите к мисс Эве, она, должно быть, скучает одна в гостинице.
     
      — Отец встает, — объявила г-жа Малуэн, застилая стол скатертью.
      — Рассказать ему?
      — Посмотрим сперва, в каком он настроении. Я подам тебе знак.
      Чаще всего Малуэн спускался вниз, надев на ночную рубашку лишь брюки да куртку и сунув ноги в домашние войлочные туфли.
      Однако на этот раз он долго расхаживал по спальне, а когда распахнул дверь в кухню, на нем, как и накануне, был воскресный костюм.
      — О каких таких секретах вы шептались все утро? — проворчал он, подозрительно озираясь, Он открыл кастрюлю и скривился:
      — Опять капуста!
      — Я хотела приготовить крабов, — растерялась жена.
      — Ну и где же они?
      На углу стола он увидел большой черный ключ и косынку Анриетты, которую дочь надевала, только когда ходила на берег.
      — Ведь был отлив?
      — Да, папа.
      Г-жа Малуэн подала дочери знак — рассказывай.
      — Сейчас объясню… В прошлый раз ты, наверное, забыл запереть сарай.
      — Что ты болтаешь?
      — Уверяю тебя, дверь была не заперта.
      Нахмурив брови, он ждал продолжения, повернувшись спиной к плите и набивая трубку.
      — Сперва я заметила на откосе жандарма. Мне надо было взять крюк и корзину…
      В этот момент жена и дочь казались ему чуть ли не врагами.
      — Ну и дальше? Ты что, онемела?
      — В сарае я увидела мужчину, — торопливо выкрикнула Анриетта. — Он прятался за лодкой.
      Малуэн ринулся к ней, словно хотел ударить.
      — Что он тебе сказал? Повтори, что он тебе сказал!
      — Луи! — простонала жена.
      — Да говори же, черт тебя возьми!
      — Он ничего не сказал. Я убежала.
      Малуэн глубоко дышал, и взгляд его отяжелел, как бывало в кабачке, когда в воздухе пахло дракой.
      — Ты сказала об этом жандарму?
      — Нет, — чуть не плача, ответила Анриетта.
      Он посмотрел на ключ и снова взорвался:
      — Выходит, ты его заперла?
      Ответить Анриетта уже не посмела. Она только кивнула и подняла руки, чтобы прикрыться от ударов.
      Малуэн задыхался. Ему надо было что-то сделать, не важно что, лишь бы дать разрядку нервному напряжению, и первой жертвой стала трубка — он изо всех сил швырнул ее на пол, и она раскололась, как яйцо.
      — Гром небесный! Ты заперла его в сарае?
      Одной трубки было мало, и г-жа Малуэн, следившая за угрожающим взглядом мужа, поспешила убрать суповую миску.
      — Гром небесный! — повторил он.
      Все могло случиться, но такое! Человек из Лондона заперт именно в его сарае!
      — Что ты собираешься делать, Луи?
      Он схватил ключ и засунул его в карман.
      — Что я собираюсь делать?
      Да он и сам не знал. Но, чтобы их припугнуть, ухмыльнулся:
      — Слушайте! Во-первых, вы обе будете молчать, понятно? Я не потерплю, чтобы ко мне приставали с расспросами. А теперь занимайтесь своими бабьими делами.
      Тяжело ступая, он прошел через коридор, снял с вешалки фуражку и распахнул дверь. Дождь стал мельче, но чаще. Уже через несколько шагов по щекам и рукам у него побежала вода. Он не подумал, что надо взять старую деревянную трубку, и теперь ему нечего было курить.
      Не пройдя и пятидесяти метров, он заметил жандарма, который стоял на краю скалы неподвижно, как часовой. Дальше виднелось море, зеленое с белыми полосами. А совсем вдалеке, на фоне безграничного неба, темнело пятно — дым ньюхейвенского парохода.
     
     
      Он мог позволить себе такую бесцеремонность: железнодорожник не ниже рангом, чем жандарм, и тот, посмотрев на форменную фуражку, понял это и по-приятельски ответил:
      — Привет!
      — Что-нибудь стряслось?
      Малуэн делал вид, что смотрит на море, но косился в сторону сарая, крыша которого, наполовину из рифленого железа, наполовину толевая, находилась прямо под ним.
      — Ищем какого-то англичанина, — вздохнул жандарм, поворачиваясь в сторону города, где при хорошем зрении можно было разглядеть часы на морском вокзале.
      — А, так это англичанин.
      У жандарма на уме было одно — когда его сменят, и Малуэну стало противно. Ему хотелось поболтать подольше, наговориться всласть: он понимал, что прячущийся в сарае человек услышит их. Начинался прилив.
      К пяти часам вода подойдет к скале и, если будет ветер, прибой заплещется у дверей сарая.
      — Вы здесь живете? — спросил жандарм из вежливости.
      Малуэн указал на три дома, высящиеся на откосе, и его собеседник сочувственно вздохнул:
      — Не очень-то здесь весело!
      — Скажите, а вдруг этот ваш англичанин вооружен?
      — Вроде бы нет.
      Уходить Малуэну не хотелось, но как-то уж очень странно торчать тут под дождем, пялясь на море. Однако именно дождь, присутствие жандарма, тоскливое зрелище мокрых крыш, белые барашки на зеленом море успокаивали его. Ему нужно было, чтобы вселенная казалась угрюмой. Он слушал стук дождевых капель по рифленому железу крыши и знал, что струи воды просачиваются внутрь.
      — А точно известно, что он не покинул город? — спросил Малуэн так же равнодушно, как если бы попросил прикурить.
      — Да я же знаю только то, что мне сказали. Инспектор Скотленд-Ярда утверждает, что у этого типа в кармане ни гроша, ни ножа, ни револьвера.
      Это навело Малуэна на мысль, что его клоун сидит без еды. Ну, прямо с ума сойти: стой здесь и думай об одном и том же.
      Не решил ли беглец, услышав голоса, что он окружен? Не дрожит ли от страха и холода? А что он испытал, когда вошла Анриетта?
      Малуэн столкнул ногой с обрыва ком земли, и тот упал на рифленное железо крыши.
      — Сарай ваш? — спросил жандарм. — У вас есть лодка?
      — Плоскодонка. Но в ближайшие дни куплю моторку.
      — С каких лет у вас на железной дороге выходят на пенсию?
      — С пятидесяти пяти.
      Они вели неторопливую беседу, а внизу по-прежнему сидел голодный человек! Малуэн пнул ногой еще один ком земли, как мальчишка, который гоняет камень, возвращаясь домой из школы. Но глаза у него забегали — в тот момент, когда жандарм поинтересовался насчет пенсии, стрелочник подумал: «Если я не отопру дверь, клоун через несколько дней умрет».
      Воображение тут же стало рисовать ему страшные картины: например, ночью, в самый разгар прилива, он тащит к морю худое одеревеневшее тело.
      — Пойду перекушу, — пробормотал он.
      И, засунув руки поглубже в карманы, направился к дому.
      Хуже нет, чем давать волю мыслям. Ночью жандармы, несомненно, будут делать обход с карманными фонариками, и стоит человеку, на свою беду, пошевелиться…
      Все, даже Эрнест, вернувшийся из школы, уже сидели за столом. Малуэн молча принялся за еду, поочередно поглядывая на домашних.
      — Пойдешь со мной в город? — спросил он вдруг Анриетту.
      Девушка посмотрела на мать, та кивнула:
      — Вот и хорошо. Ступайте, прогуляйтесь вдвоем.
      — А я? — заныл Эрнест.
      — А ты останешься дома.
      Малуэн поднялся в спальню причесаться и почистить костюм. Потом достал старую коробку, которая хранилась в зеркальном шкафу: надо взять немного денег. В коробке лежали тысячефранковый и пятисотфранковый билеты, и он украдкой сунул их в карман.
      — Готова, Анриетта?
      — Еще пять минут.
      Когда он проходил мимо комнаты дочери, ему захотелось распахнуть дверь. В тазу плескалась вода. Малуэн на секунду приостановился и насмешливо бросил:
      — Прихорашивайся, прихорашивайся!
      Да, тот человек голоден. Дождь не прекращается, а в сарае, конечно, образовалось с десяток щелей, через которые каплет ледяная вода.
      — Эрнест, выйди-ка на минуту.
      — Зачем?
      Малуэн выставил мальчика в коридор и протянул руки к огню, как делал обычно после мытья.
      — Я обдумал то, о чем рассказала Анриетта утром, — сказал он жене, — Об этом никому ни слова, понятно?
      — А если он сбежит на твоей лодке?
      Об этом Малуэн не подумал. Он с огорчением вздохнул:
      — Что поделаешь!
      Анриетта напудрилась и подкрасилась, несколько переборщив с помадой, что было особенно заметно на фоне зеленого шелкового платья. Когда она надевала его, все сразу замечали, что она полнее, чем кажется.
      — Куда пойдем?
      — Посмотрим.
      До тропинки вниз они шли молча, и Малуэну было беспричинно радостно, словно он отправился на праздник или на свадьбу и повседневная жизнь куда-то отступила.
      — Хозяин за тобой не приударял?
      — Еще чего!
      Он изучал дочь своими маленькими глазками с удовольствием и в то же время с беспокойством.
      — Я посоветовал матери никому не рассказывать о сарае. Разумеется, и ты никому не говори.
      В порту отчаливал траулер, и весь экипаж, собравшийся на палубе, с улыбкой поглядывал на Анриетту. Она тоже шла не обычной своей походкой, а выступала как-то мягко, торжественно, и на лице ее светилась радость.
      — Мы идем в кафе «Швейцария»?
      Малуэн ответил не сразу, он посмотрел на свою стеклянную будку на конце порта и вздрогнул при мысли, что теперь богат. Это было неслыханно, не правдоподобно! В одиночестве он даже не отдавал себе отчета в том, что собой представляют такие деньги, но сейчас, прогуливаясь с дочерью, открывал для себя все новые и новые перспективы.
      — Тебе не хочется снова идти на работу?
      — Нет. Но это невозможно, — ответила она, не подозревая, какой смысл вложил в эти слова отец.
      — А если бы стало возможно? И я одел бы тебя лучше, чем дочь Лене?
      — Ну, эта сколько на себя ни истратит, так и останется пугалом огородным.
      В стеклянной будке Малуэн различил фигуру сменщика. День был серый. Огней еще не зажигали, и все вокруг казалось мрачным и убогим. Дневной стрелочник тоже, наверно, видел его и завидовал, что он гуляет со своей прифрантившейся дочерью.
      На углу набережной дежурили два жандарма, еще один — у входа в морской вокзал. Прохожие спешили.
      День угасал. Пешеходы жались к домам, чтобы их не забрызгали автомашины.
      Кафе «Швейцария» зажгло огни. Зазвучал граммофон. Камелия уже сидела в своем углу и, поскольку Малуэн пришел с дочерью, делала вид, будто они незнакомы, что, однако ж, не помешало ей оглядеть Анриетту с головы до ног.
      — Выпей-ка чего-нибудь сладкого, скажем ликеру.
      Официант! Один ликер и один кальвадос!
      — Бенедиктин? — осведомился официант.
      Анриетта поморщилась и покачала головой.
      — Мне тоже кальвадос, только с сахаром.
      Она первой заговорила о том, что их волновало.
      — Я все думаю, есть ли у него еда. И потом, молодой он или старый?
      Ни молодой, ни старый! Он человек без возраста.
      Печальный неприкаянный бедняга.
      «Невезучий», — подумал Малуэн, припоминая медленно плывущую шлюпку и человека в ней, погружающего багор в воду в поисках чемодана.
      — Трубка была дорогая, отец?
      — А что?
      — Если не очень, то я куплю тебе другую.
      Ему стало страшно — а вдруг она узнает, что трубка стоила двести пятьдесят франков?! Он перевел разговор на другую тему.
      — Кажется, мать просила тебя купить голубую шерсть?
      — Да. Она хочет, чтобы я связала Эрнесту свитер.
      Интересно, сколько стоит мех, который носит Камелия? Малуэн вспомнил, как однажды, целуя девицу, он прикоснулся к теплому надушенному меху. В мехах он не разбирался и спросил об этом у дочери. Анриетта высокомерно ответила:
      — Держу пари, что он искусственный! А женщина эта — шлюха. Я ее знаю. По утрам она приходила в мясную лавку в грязном халате и стоптанных туфлях.
      — А искусственный мех сколько может стоить?
      — Пожалуй, три сотни франков.
      Он выпил вторую рюмку кальвадоса и вынул для расплаты с официантом пятисотфранковый билет.
      — Пошли!
      — Куда?
      — Увидишь!
      Бывают дни, когда алкоголь не действует или просто вызывает головную боль, иной же раз он вселяет в душу надежду и оптимизм. Так было сейчас с Малуэном.
      Глаза его блестели и, выходя, он тайком дружески помахал Камелии.
      Стемнело. Витрины светились огнями. Зонты прохожих сталкивались. Малуэн заметил на одной молодой женщине элегантный голубой плащ и тут же решил купить дочери такой же. С безразличным видом и легкой улыбкой он завел Анриетту в магазин «Новые галереи», прошел от секции к той, где торговали непромокаемой одеждой, и сразу же подозвал продавщицу:
      — Покажите-ка нам голубые плащи.
      — Простые или шелковые?
      Пока дочь примеряла, Малуэн думал об инспекторе Скотленд-Ярда, именно ему адресуя вызывающую улыбку. Он бросал вызов не только инспектору, но и простофиле-жандарму, своему утреннему собеседнику, и маленькому комиссару, который все еще, вероятно, бегал под дождем как одержимый.
      — Сколько? — спросил он.
      — Сто семьдесят пять франков. К плащу можем предложить подходящий берет.
      Он купил и берет за двадцать франков, потом оглядел полки — нельзя ли еще что-нибудь приобрести.
      — Останетесь в плаще, мадмуазель?
      Само собой. И она дала свой адрес, чтобы ей отослали старое пальто. На улице стрелочника и его дочь охватило еще более праздничное настроение. Прохожие замечали это по их возбужденным, улыбающимся лицам. Малуэн решил про себя, что может полностью израсходовать взятые в коробке пятьсот франков.
      — Туфли у тебя еще хорошие?
      — Не промокают, но к голубому плащу не подходят.
      Купили и туфли. Было радостно подойти к кассе и спросить с самым равнодушным видом, словно сумма не имела для них никакого значения:
      — Сколько с нас?
      Г-жа Малуэн пробегала бы по городу полмесяца, прежде чем выбрала такую пару обуви! Жандарма наверняка уже сменили. Может быть, вообще сняли пост — нельзя же веки вечные охранять берег только потому, что кто-то сбежал.
      — Довольна?
      — Еще бы! Но что скажет мать?
      Глаза его совсем сузились, он молча подвел дочь к магазину перчаток:
      — Входи.
      Анриетта уже с беспокойством поглядывала на возбужденное лицо отца.
      — Вам на меху или на шерстяной подкладке?
      — Какие получше.
      Самое удивительное, что ему хотелось плакать от радости и волнения. Он словно жил теперь в каком-то ином мире. Не будь он богат, сидел бы сейчас дома, что-нибудь мастерил, как всегда после полудня, или играл в домино в кабачке.
      — Купи пару и для матери. Она будет довольна.
      — Я размера не знаю.
      — Если они не подойдут, мы обменяем, мадемуазель, — поспешно вмешалась продавщица.
      Все вокруг были любезны. В соседнем магазине, где они покупали чулки, к Анриетте обратились: «сударыня», и Малуэн отвернулся, чтобы спрятать улыбку.
      Все это прекрасно, но на что надеется человек, укрывшийся в сарае? У него ни гроша. Полиции известны его приметы.
      Неожиданно Малуэна перестали интересовать покупки дочери. Убийца забрался в его сарай. Не собирается ли он под покровом ночи проникнуть к Малуэнам? Дом он знает. Не может же он догадаться, что чемодан остался в будке стрелочника. Знает он и то, что Малуэн по ночам на работе.
      В газетах полно историй подобного рода: рецидивист, разыскиваемый правосудием, понимая, что ему терять больше нечего, проникает в стоящий на отшибе дом или ферму, убивает женщин и стариков топором или ломом, забирает деньги, опустошает кладовку, а вино пьет прямо из бутылки, отбив горлышко.
      — Сколько? — спросил Малуэн кассиршу упавшим голосом.
      Анриетта заметила, что отец переменился в лице, и тихонько сказала:
      — Считаешь, что это слишком дорого?
      — Да нет же!
      — Рассердился?
      — Говорю тебе — нет!
      Малуэн не любил Эрнеста, потому что все находили в нем сходство с дядей, а мать всегда защищала сына от поучений отца. Но все же он купил ему новый ранец и акварельные краски. Анриетта несла покупки, дождь поредел, но капли стучали по бумажным пакетам с вещами.
      Что бы еще купить? Теперь, когда он разменял и тысячефранковый билет, не было расчета останавливаться. Но мысль купить что-нибудь для себя даже не приходила ему в голову.
      — Ты должен купить себе новую фуражку, отец.
      Ах да, фуражку железнодорожника. А почему не всю форму?
      — Зайдем сюда на минутку.
      Это было бистро, и у бара он проглотил аперитив в надежде вернуть себе хорошее настроение. Ведь он даже не имеет права оставаться ночью дома, чтобы охранять свою семью!
      — Чего выпьешь?
      — Ничего. Не хочется мне.
      — И все-таки налейте ей рюмочку, — сказал Малуэн официанту. Ведь если она не выпьет, это будет вроде как упрек. — Пей, вреда не будет. Где тут есть меховой магазин?
      — Напротив почты.
      Малуэн пьянел, от навязчивых мыслей становился упрямей. У меховщика он вел себя не слишком любезно.
      — Сколько стоит лиса?
      — Настоящая? От пятисот франков и выше.
      — Покажите.
      Дочь потянула его за рукав.
      — Не надо! Мать рассердится. Искусственная тоже хороша.
      — Отстань!
      Радостное чувство опьянения у Анриетты стало проходить, но оно вернулось, как только мех обвил ей шею.
      Это была рыжая лиса, не подходившая к плащу.
      — В ней и пойдете?
      Еще бы, конечно, в ней! Они снова вышли на улицу со своими пакетами.
      — Не пора ли возвращаться? — забеспокоилась Анриетта.
      Она перешла на другую сторону, чтобы пройти мимо мясной, но жалюзи были опущены, лавка пуста. На углу какая-то женщина расспрашивала прохожего. Малуэн обратил на нее внимание, потому что говорила она по-английски. На ней был черный костюм, легкий не по сезону. У женщины были не правильные черты лица, рыжие волосы выбивались из-под шляпки, тонкую шею украшала золотая цепочка с медальоном.
      — Купи-ка газеты, — сказал Малуэн дочери.
      Он старался не глядеть на застекленную будку. Обходя кафе «Швейцария», чтобы выйти на набережную, они вновь столкнулись с Камелией, стоявшей в укромном местечке с английским инспектором.
      Малуэн ускорил шаг. Его не в чем упрекнуть! Он не сделал ничего дурного. Нахмурив брови, он обдумывал, как покончить с сараем. А потом пусть пройдет несколько недель или месяцев, и тогда можно будет попроситься на пенсию.
      Он переедет куда-нибудь, только обязательно в пределах Нормандии, например к югу от Сены, скажем в район Кана. Купит парусную лодку и будет удить рыбку в свое удовольствие.
      — Я все думаю, что скажет мать.
      По мере приближения к дому беспокойство Анриетты возрастало. У Малуэна оставалось ровно столько времени, чтобы успеть переодеться и поужинать перед уходом на работу.
      Не попытается ли тот человек ночью выйти из своего убежища? За плоскодонкой лежат инструменты. Доски можно пропилить…
      Не знать, где сейчас клоун, было ужасно, но еще ужаснее знать, что англичанин в сарае! Разве клоун остановился перед убийством сообщника? Нет! Убил запросто, так хладнокровно, что и представить себе невозможно, если своими глазами не видел. Может быть, именно поэтому Малуэн не испытал потрясения.
      Если клоун не ел со вчерашнего дня, то, наверное, совсем плох: он и раньше-то выглядел вконец измученным.
      Однако в темноте сарая он обладает известным преимуществом…
      Не лучше ли тихо, не привлекая ничьего внимания, потолковать с ним через стенку и предложить часть банкнот?
      — У нас кто-то в гостях, — заметила Анриетта, когда они подходили к дому.
      — Почему ты так думаешь?
      — Коридор освещен.
      Когда чужих не было, свет в прихожей не зажигали.
      — Ключи при тебе?
      Анриетта отперла дверь. Послышались голоса. Дочь решила оставить одежду и покупки в коридоре, но отец подтолкнул ее к кухне.
      Там находился шурин со своей женой.
      — А я и не знал, что вы придете, — сказал Малуэн, не глядя им в лицо.
      В тот же миг раздался возглас матери:
      — Что это, Анриетта? Это тебе отец купил?
      Она ощупывала плащ, шляпку, перчатки, посматривая на мужа с возрастающей тревогой.
      — А мне ничего не купили? — захныкал Эрнест, развязывая пакет с чулками.
      Золовка нашла плащ слишком кричащим. Шурин проронил:
      — Я только что толковал сестре, что ты не правильно поступил, сняв Анриетту с надежного места у коммерсантов с деньгами.
      На кухне собралось слишком много народу, да и пакеты с покупками усугубляли беспорядок. Говорили все разом. Анриетта показывала туфли. На плите что-то подгорало.
      — По нынешним временам трудно найти хорошее место.
      Малуэн опустил голову, как разъяренный бык. Все вокруг были возбуждены. Он чувствовал, что среди этой суматохи ему так и не удастся прийти к какому-то определенному решению.
      — К черту все! — наконец выругался он и, пав духом, открыл дверь.
      Он поднялся в спальню, чтобы переодеться, и до того, как щелкнуть выключателем, утер глаза.
     
     
      Этим вечером было малолюдно. К обеду зашла пара, осведомившаяся о стоимости блюд: молодожены скромного достатка, которые отправлялись в Лондон в свадебное путешествие. Их посадили в левый угол, где они и принялись за еду, подавленные пышностью серебряных приборов и фраком Жермена.
      За столом сидели только англичане, если не считать представителя какой-то фирмы, приехавшего в Дьепп недели на две.
      Старый Митчел с дочерью расположились по одну сторону стола, инспектор Молиссон — по другую.
      Обед проходил в тишине, и г-жа Дюпре знала, что до конца его все будут молчать. Так всегда, когда в зале не накрывают по крайней мере пять столов. Сразу воцаряется всеобщая неловкость, и посторонний, случайно завернувший поесть, невольно останавливается на пороге и тут же уходит. Поскольку зал был пуст, Жермен подавал кушанья очень быстро и накидывался на пустые тарелки, словно на добычу.
      Когда он стал разносить сыр, хлопнула входная дверь.
      Послышались неуверенные шаги, и появилась молодая женщина. Она застенчиво огляделась по сторонам.
      — Хотите снять номер? — громко спросила хозяйка со своего места.
      Женщина ответила по-английски, и г-жа Дюпре позвала Жермена, который немного знал этот язык.
      Молиссон из столовой увидел женщину и поднялся, чтобы узнать причину ее взволнованности.
      — Это жена Брауна, — прошептал он, перед тем как направиться в холл. — Хотел бы я знать, что ей здесь нужно.
      — Я знаю. — Эва Митчел тоже встала, положила салфетку на стол и чуточку вызывающе улыбнулась инспектору, — Это я вызвала ее телеграммой.
      Она не теряла ни минуты, нисколько не колебалась, как будто все предусмотрела заранее. Еще с порога холла спросила по-английски:
      — Миссис Браун, если не ошибаюсь? Будьте любезны пройти со мной в салон. Я — мисс Митчел.
      М-с Браун было под тридцать, когда-то, лет десять назад, она была, видно, очень красива какой-то хрупкой красотой, которая еще не исчезла, но несколько потускнела. Перед тем как выйти за Брауна, она была одной из герлз в третьеразрядной труппе. Незаметная и покорная тогда, как и теперь, она со все той же улыбкой как бы просила прощения за то, что вообще существует на свете.
      Эва Митчел присела на ручку кресла и закурила сигарету.
      — Нет ли у вас известий от мужа?
      — Нет. Он, вероятно, в Роттердаме. Когда пришла ваша телеграмма, я подумала, что с ним произошел несчастный случай.
      — Чем, по-вашему, занимается мистер Браун?
      — Он коммивояжер одной французской фирмы по производству театрального грима и париков.
      — Если он так сказал вам, значит, солгал. Муж ваш грабитель, а господин, сидящий рядом с моим отцом, — инспектор Скотленд-Ярда, которому поручено его арестовать.
      Она сказала это так просто, что м-с Браун окаменела, широко раскрыв глаза и даже не пытаясь протестовать.
      — Мой отец, которого вы видите, директор «Палладиума» Хэролд Митчел.
      Маленькая м-с Браун слегка поклонилась, скорее ослепленная этим именем, чем напуганная обвинениями девушки.
      — Ваш муж украл у него больше пяти тысяч фунтов.
      Молиссон наблюдал за женщинами через стекла перегородки: ему показалось, что м-с Браун, которая, сложив руки на замке своей сумочки и стоя перед мисс Митчел, сидевшей на ручке кресла, готова сделать все, что прикажет собеседница.
      — Если вам нужны доказательства, могу пригласить инспектора.
      М-с Браун из вежливости покачала головой.
     
      — Привет!
      — Привет, старина! Что с тобой? — спросил сменщик.
      — Со мной? А что со мной может быть? — Он поставил на печку бидон, выложил на стол сандвичи, вынул из кармана газету. — Порт все еще кишмя кишит жандармами?
      — Теперь они совершают обходы. Мелькнул карманный фонарик в каком-нибудь закоулке, значит, они там и шарят.
     
      — Эти деньги — все, что осталось у нас с отцом. Если Браун вернет их, мы выделим ему часть и не станем возбуждать дела. Если же откажется, он будет судим и повешен за убийство.
      — За убийство?
      — Здесь, в Дьеппе, три дня тому назад ваш муж убил своего сообщника Тедди. Вы знали Тедди, не так ли?
      — Он работал на ту же фирму, что и мой муж.
      — Другими словами, они вместе проделывали свои номера.
      Браун обчистил контору моего отца и присоединился к Тедди в Дьеппе. Видимо, при дележе они повздорили, и ваш муж убил Тедди. Не верите, позовите инспектора.
      Теперь Браун скрывается где-то в городе, и именно вы должны его найти и передать ему, что я сказала. Деньги у вас есть?
      — Я уехала из Ньюхейвена с двумя фунтами.
      — Вот еще два. Поесть и переночевать можете здесь.
      Это недорого.
      — Что я должна сделать?
      Она еще не плакала, но была уже близка к тому, постепенно начиная осознавать происшедшее.
      — Вам виднее. Ищите! Дайте объявление в газету.
      Возможно, инспектор вам что-нибудь посоветует.
      Эва Митчел вернулась к столу и принялась за десерт.
      Молиссон с изумлением воззрился на нее.
      — Что вы ей сказали?
      — Правду. Она скорее найдет мужа, чем мы. Может быть, узнав о ее приезде, он явится сам.
      — А если она его найдет? — остолбенело выдавил он.
      — Этого я и добиваюсь.
      — Но ведь он совершил преступление…
      — Во Франции нас это не касается. Пусть этим занимается французская полиция.
      Отец наблюдал за дочерью с не меньшим удивлением, но к его восхищению примешивалось чувство неловкости.
      — Почему ты ничего не сказала нам?
      — Потому что вы могли помешать мне вызвать ее.
      Эва сидела спиной к застекленной перегородке салона, и только инспектор по-прежнему видел м-с Браун, которая съежилась в кресле, закрыв лицо руками. Молиссон положил салфетку на стол и вышел в салон.
      Молодая женщина подняла голову на шум шагов и, не отрывая рук от лица, тяжело вздохнула:
      — Это правда?
      — Правда, — ответил он, садясь рядом, — Браун в трудном положении. Раньше ему угрожала только тюрьма, но теперь…
      — А правда ли, что, если он вернет деньги…
      — Да, Митчел отзовет свою жалобу. Скотленд-Ярд не станет его разыскивать. Им займется французская полиция. А уж ускользнуть от нее — дело Брауна. На кого вы оставили мальчика?
      — Мальчика и девочку, — машинально поправила она. — За ними присмотрит соседка. Но скажите, что я должна делать?
      Инспектор посмотрел на Митчелов, продолжавших есть, потом на выцветший ковер и закурил трубку.
      — Вероятно, разумней всего просто походить по городу, заглядывая в самые безлюдные места. Дьепп невелик. Есть шанс, что Браун вас заметит.
      Ей было страшно — это читалось у нее в глазах. Ее пугали пустынные улицы и даже встреча с мужем. Молиссон не знал, что еще сказать.
      — Прежде всего, советую вам пообедать и лечь спать.
      Завтра у вас будет достаточно времени принять решение.
      И она осталась одна в маленьком салоне, куда зашла хозяйка и спросила по-французски, не хочет ли гостья пообедать? Англичанка не поняла. Г-жа Дюпре жестами объяснила, но м-с Браун покачала головой.
      — Вот увидите, она его найдет, — твердила Эва Митчел. — Я знаю, ей тяжело, но и моему отцу в его возрасте нелегко остаться без денег, когда он сам обогатил стольких актеров.
      Молодожены встали из-за стола, перешли в салон, но тут же его покинули, увидев женщину с красными от слез глазами. Муж спросил у хозяйки:
      — Есть в городе кино?
      Туда они и отправились. В «Мулен-Руж», на своем обычном месте у бара, сидела Камелия с блуждающим взглядом и горькой складкой у рта. Хозяин только что дочитал газету.
      — Ты его знала?
      — Малыша? Его звали Тедди. Он приезжал во Францию почти каждый месяц и всегда вспоминал обо мне.
      Я знала, что он занимается опасными и незаконными делами. В определенные моменты любой человек может проговориться, но Тедди был не из таких. Это был настоящий джентльмен, как говорят англичане. Вежливый, воспитанный. Всегда пропускал меня первой в номер и никогда не уходил, пока не уйду я…
      Камелия запнулась.
      — Только не этот вальс, — крикнула она музыкантам и объяснила хозяину:
      — Именно его играли, когда он был здесь в последний раз с тем худым верзилой. Я предложила ему потанцевать, но он ответил, что сейчас занят и вернется попозже. Мне не понравилось лица его товарища, и я тихо сказала Тедди: «Остерегайся своего дружка!» У меня всегда бывает предчувствие. Так было, например, когда умер мой брат… И тут Тедди подмигнул мне. Они выпили три-четыре стаканчика виски, бармен наверняка помнит, и ушли. Я танцевала с Деде, а на душе было тоскливо. Я словно чувствовала, что Тедди не вернется. На следующий день я раза два-три встретила его дружка. Даже говорила с ним. Но еще ничего не знала, иначе тут же позвала бы легавых.
      Ее слушали официант и таксист, который каждый вечер заезжал в кабаре пропустить рюмочку.
      — Я все думаю, где убийца может скрываться, — промолвил хозяин, наливая рюмку Камелии…
      М-с Браун вышла из отеля, никому не сказавшись.
      Однако, опасаясь, как бы она не наделала глупостей, инспектор последовал за ней. Города она не знала и сперва шла вдоль дамбы в темноте. Вокруг было безлюдно. Затем она вернулась, дошла до освещенной улицы, прошла еще немного и, сама того не заметив, оказалась в центре города.
      Шла она спотыкаясь, как очень усталый человек. То пускалась бежать, то, вконец обессилев, внезапно останавливалась. Прохожие оглядывались на нее. Молиссон, видевший только ее спину, догадывался, что она плачет, и спрашивал себя, в чьих интересах действовала Эва — старика отца или своих?
      Сыщик был недоволен: он предпочел бы сам сообщить м-с Браун ужасное известие, чем быть свидетелем того, как светловолосая девчонка Эва без колебаний доводит до конца задуманный план.
      Что могла предпринять маленькая м-с Браун? Она ведь наверняка думает, что от нее зависит сейчас жизнь мужа, что она должна во что бы то ни стало найти его и заставить отдать пять тысяч фунтов.
      Дождь перестал, но мостовые были еще мокрыми, и в свете газовых фонарей блестели лужи. Внезапно м-с Браун вышла к самой воде, долго неподвижно стояла у парапета, затем повернула обратно. Столкнувшись с инспектором, она воскликнула:
      — Скажите, что я должна сделать?
      Она и плакала и не плакала: лицо кривила страдальческая гримаса, но слез не было — они уже иссякли.
      — Я провожу вас в отель, вам следует поспать. Мисс Митчел напрасно дала телеграмму.
      — Но ведь она хотела спасти Брауна.
      Женщина лишь с трудом дала себя увести и время от времени останавливалась у темных улочек с явным намерением громко позвать мужа.
      — Идемте же.
      — А если он прячется здесь?
      Внезапно она быстро заговорила:
      — Я знаю Тедди Бастера. Браун говорил, что это его патрон, просил быть с ним любезной.
      — Да, нечто вроде патрона, — вздохнул Молиссон, которого это глупое хождение по городу утомило больше, чем целый день расследования. — Пойдемте.
      — Он хотя бы в пальто?
      — Нет. Плащ остался в отеле.
      Похолодало. Стоит подуть восточному ветру, и к утру подморозит.
      — Где же он найдет себе еду?
      — Не знаю, миссис Браун. Не задавайте мне больше вопросов. Завтра мы, наверное, все узнаем.
      Пересекая холл отеля, они увидели в салоне Эву Митчел с отцом — те играли в шашки. Молиссон подумал, не следует ли ему уложить м-с Браун в постель — настолько она ослабела.
      — Обещаете, что до завтра ничего не предпримете?
      — Да, да, конечно.
      Спустя десять минут он звонил из телефонной будки местному комиссару.
      — Алло! Вы, комиссар? Ничего не нашли?
      — Ничего. Обходы будут длиться всю ночь. Есть почти полная уверенность, что он все еще в городе. Да, кстати, мне доложили, что на пароходе прибыла англичанка с паспортом на имя миссис Браун. Это…
      — …его жена. Я занимаюсь ею.
     
      Уже два дня Малуэн бессознательно избегал смотреть на шкафчик, и все эти два дня голова у него просто раскалывалась от раздумий. Это было тем более нестерпимо, что занимали его, в сущности, одни и те же мысли.
      Не поступил ли он неосторожно, сделав сегодня такие покупки? Вчера шурин, ясное дело, что-то заподозрил. Не зря же он заметил:
      — Можно подумать, тебе достался главный выигрыш в лотерее!
      Не хотелось Малуэну смотреть и в сторону откоса, где скала казалась черным, чернее самой темноты пятном. Он никогда не предполагал, что этим чемоданом будет заниматься столько народу. Но, может быть, самое сильное впечатление на него произвел не инспектор Скотленд-Ярда, а старик Митчел с его замашками хозяина. Такой человек, спроси он, скажем, у Малуэна адрес отеля или магазина, наверняка дал бы ему на чай. И стрелочник взял бы!
      Возможно ли, что у Митчела нет больше ни гроша?
      Эта мысль льстила Малуэну и в то же время смущала его. В довершение всего газетная заметка кончалась фразой, которая врезалась Малуэну в память:
      «У Брауна жена и двое детей, которые живут в Ньюхейвене и, по всей видимости, ничего еще не знают».
      Перед его взором стоял Браун, в мятом плаще, поношенном костюме, стоптанных ботинках. Он представлял себе дом, построенный на обрыве в Ньюхейвене, похожий на его собственный на обрыве в Дьеппе, разве что чуть побогаче, да и то вряд ли.
      Малуэн открыл запрошенный третий путь, выпил чашку обжигающе горячего кофе. Он заметил на набережной инспектора Молиссона, разговаривавшего с англичанкой, которую после полудня встретил на улице.
      Малуэн задыхался. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Был момент, когда ему захотелось открыть шкафчик и выбросить чемодан в море.
      А толку что? Нет, это ничего не изменит. Будь у него хотя бы уверенность, что через неделю-другую, когда все успокоится, он сумеет найти его на том же месте! Но чемодан унесет отливом, или он погрузится в ил, или зацепится за якорь какого-нибудь парохода.
      Казалось, он не думал о Брауне. Он не хотел о нем думать. И тем не менее все его мысли неизменно возвращались к сараю. Он так часто рыбачил по ночам, что знал, насколько и когда поднимается уровень моря.
      Ему чудился шелест прибоя о гальку, он вдыхал запах смолы, которой покрыл свою плоскодонку, и был уверен, что Браун уже перепачкал свою одежду.
      Жандармы наверняка осмотрели пещеры в скале. Но они явятся снова. Проходя мимо сарая, кто-нибудь из них, может быть, пнет ногой стену и скажет: «А вдруг он здесь?»
      — Взламывать дверь они не имеют права, — сказал вполголоса Малуэн.
      Но если человек в сарае вдруг чем-то выдаст свое присутствие, разве жандармы станут раздумывать? Хорошо это будет или плохо? И упомянет ли Браун о стрелочнике?
      Когда пароход из Ньюхейвена вошел в порт, Малуэн не обратил внимания на его маневры. Он ничего не видел, кроме игры света и тени. И ничего не слышал, кроме звонка, подававшего сигнал о переводе стрелок.
      Все остальное сливалось в неясный гул.
      Не решался он смотреть и в сторону своего дома, где уже давно погас свет. В сарае достаточно инструментов, чтобы взломать замок. Если Браун знает, что деньги у Малуэна, он, скорее всего, подумает, что стрелочник спрятал чемодан у себя дома.
      Комиссар, стоя у входа в морской вокзал, окидывал взглядом каждого пассажира, и Малуэн чуть было не подошел к нему. Может, наказание будет не слишком строгим? Судимости у него не было. Все бросятся его защищать. Но чемодан, конечно, отберут! И место свое он потеряет!
      Он будет вынужден, подобно Батисту, что-то мастерить, продавать рыбу на улицах или делать что-нибудь в том же роде. Анриетте придется вернуться на работу, и она будет злиться на отца. А жена — без устали повторять:
      — Вот что получается, когда хочешь быть всех умней!
      Шурин будет на седьмом небе от злорадства. Эрнест и тот перестанет его слушаться.
      Если б он мог спуститься хоть на несколько минут в «Мулен-Руж», он бы напился. Даже с Камелией пошел бы, лишь бы доказать себе, что он еще здоровый и сильный мужчина.
      Малуэн видел только двух жандармов. Но когда ушел парижский скорый, стали заметны блуждающие огни карманных фонарей, и он понял, что поиск продолжается. Патруль прошел мимо поста стрелочника, и луч света скользнул по железной лестнице.
      Только спустя часа два он заметил огни фонарей на противоположной стороне гавани, буквально в ста метрах от его дома.
      — Человек голоден! — процедил сквозь зубы Малуэн и тут же добавил:
      — С этим нужно кончать!
      Провести еще несколько ночей так, как он провел три последних, просто немыслимо. Он еще не знал, что сделает, но решил обязательно что-то предпринять. Если бы не его идиотская служба, Малуэн немедленно отправился бы к сараю, но пост без присмотра оставлять нельзя.
      Приняв решение, Малуэн почувствовал, что на душе стало легче. Он взглянул на часы — до смены оставалось три часа, и он прождал их. Рыбный рынок открылся еще затемно. Занимался день, ясный и холодный. Сменщик явился в промерзшей одежде, из носа у него текло.
      — Порядок?
      — Порядок.
      Ничего заранее не обдумав, Малуэн прошел по торговой улице, где только что открылась колбасная, купил колбасы, две коробки сардин, кусок паштета и опасливо оглядел себя в зеркало на стене.
      На рынке он завернул в кабачок и попросил наполнить голубой бидончик разливной водкой.
     
     
      — А вот и Малуэн пошел за крабами.
      И если руки не заняты сетью, берут бинокль — он у них всегда наготове — и рассматривают берег.
      В перламутровом свете рождающегося дня виднелись три рыбачьих баркаса — два с коричневыми парусами, один с голубыми.
      Малуэн шагал к сараю с тем внешним спокойствием, за которым скрывается страх. Да, он испытывал страх, как если бы ему предстояло что-нибудь трудное — разговор с высоким начальством или выступление на митинге.
      В такие моменты голова особенно ясна. Все видишь, все слышишь и в то же время вроде бы раздваиваешься.
      Вставляя ключ в замок, Малуэн как бы видел себя со стороны или в зеркале.
      Можно было приоткрыть дверь на несколько сантиметров, швырнуть в сарай еду, снова запереть его и уйти. Можно было просто удалиться, оставив дверь открытой. Он уже перебрал в уме столько вариантов, что потерял к ним интерес.
      Поступит он так или иначе, цель одна — лишь бы что-то сделать. Что — не имело значения. Просто он знал: отступать поздно.
      Ключ повернулся легко: Малуэн бережно относился к своим вещам, и замок был смазан. Для начала стрелочник приоткрыл дверь и уставился в полумрак, где вырисовывался нос плоскодонки, которую он перекупил у одного рыбака, промышлявшего треской.
      Все было тихо. Ни звука, ни шороха. Малуэн не уловил даже движения воздуха, всегда выдающего присутствие живого существа.
      Тогда он приоткрыл дверь пошире, в сарай ворвался свет, и в то же время в нос ударило острым запахом человеческих нечистот. Малуэн нахмурился и внимательно осмотрел все, что окружало лодку, стоявшую на деревянных катках. Справа — бочонок со смолой, слева — груды корзин, и всюду, до самых дальних уголков, форменный хаос — разбросанные доски, ящики, якорь, пеньковые тросы, старые банки.
      «Душновато здесь», — подумал он.
      Ему никогда не доводилось оставаться в сарае при закрытых дверях, и его раздражала едкая вонь, но он снова и снова обшаривал глазами стены.
      Машинально, просто потому, что он за этим и пришел, Малуэн вынул из кармана колбасу и положил на плоскодонку, то и дело оглядываясь по сторонам — не высунется ли где рука или нога.
      — Господин Браун… — заговорил он так, как если б встретил знакомого.
      Рядом с колбасой легли обе коробки с сардинами.
      — Послушайте, господин Браун, я знаю, что вы здесь. Сарай принадлежит мне. Если бы я хотел вас выдать, то сделал бы это еще вчера…
      Он прислушивался, чуть подавшись вперед, как человек, бросивший камень в таинственную глубь колодца. Ни звука, кроме эха его собственного голоса.
      — Ладно, как хотите. Только заметьте, я пришел по-хорошему. Вчера не мог — у обрыва, как раз над вами, стоял жандарм.
      Голубой бидончик Малуэн по-прежнему держал в руке, почему-то не решаясь пошевелиться. Он говорил, как актер, заучивший текст, хотя на самом деле импровизировал:
      — Сейчас самое важное — поесть. Я принес колбасу, сардины, паштет. Вы меня слышите?
      Уши у него покраснели, как в детстве, когда нужно было декламировать стихи, но голос посуровел.
      — Зря вы хитрите. Я же знаю, что вы меня слышите.
      Если бы вы ушли, замок был бы сломан, а дверь приоткрыта.
      Да где же он? За бочонком со смолой? За грудой корзин? А может, под лодкой? Там места хватает.
      — Оставляю вам еду и бидончик с водкой. Думаю, мне лучше снова запереть дверь, а то жандармы увидят при повторном обходе, что она открыта, и могут заглянуть сюда.
      Раньше ему никогда не доводилось говорить в пустоту. Это сбивало с толку и вызывало раздражение.
      — Послушайте, мы не можем терять время. Я должен знать — вы живы или мертвы.
      Он даже не улыбнулся при мысли, что, может быть, обращается к мертвецу.
      — Скажите хоть слово или подайте какой-нибудь знак. Я не буду пытаться вас увидеть и тут же уйду, а завтра опять принесу еды.
      Малуэн выждал еще, но взгляд у него стал жестким.
      У рта появилась угрожающая складка, и он набычился — верный признак того, что вот-вот вспылит.
      — Не пытайтесь делать вид, будто не понимаете по-французски. Я сам слышал, как вы разговаривали с Камелией.
      Он подождал еще. Чтобы не выйти из себя, мысленно сосчитал до десяти.
      — Считаю до трех, — объявил он громко. — Раз… Два…
      Теперь это был уже не только гнев. Появился страх.
      Малуэн не смел больше шевельнуться. Говорил себе, что стоит обыскать сарай, как он наткнется на бездыханное тело, скорченное где-нибудь в углу, как крыса, объевшаяся отравленным зерном. На секунду он подумал о запахе…
      Нет, за сутки труп не разлагается!
      — Ладно, ухожу.
      Он и впрямь отступил на шаг с намерением уйти. Сзади, за открытой дверью, сверкало залитое солнцем море.
      Было так просто выйти, оставив еду на плоскодонке.
      — Я ухожу, — повторил он.
      Но не уходил. Не мог уйти. Ноги словно приросли к земле.
      — Признайтесь, так не очень-то честно. Я же пришел по-хорошему…
      «Да уходи же, дурень!» — говорил ему внутренний голос. А он ему отвечал: «Одну минутку… Всего минутку… Он откликнется, и я сразу уйду». — «Но будет поздно!» — А разве это моя вина?»
      Да, его ли вина в том, что он не в силах переступить порог, вернуться в ожидающий его мир солнца и свежести? Глаза его блуждали по сторонам. Голос утратил уверенность, зазвучал умоляюще:
      — Господин Браун, не ждите, пока я разозлюсь.
      В предчувствии решающей минуты, его охватила дрожь.
      — В последний раз считаю до трех. Раз.., два…
      Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, забыв, что за спиной у него самый темный угол сарая. Именно там что-то легонько треснуло, и, прежде чем Малуэн успел повернуться, ему нанесли удар по правому плечу.
      Ударили чем-то тяжелым — ломом или заостренным концом молота.
      — Сволочь! — рявкнул он, круто повернувшись.
      Позади него стоял Браун. Во всяком случае, тот, кто был Брауном и кому во время разговора Малуэна с самим собой стоило только протянуть руку, чтобы прикоснуться к нему.
      Англичанин оброс рыжей бородой. Глаза его сверкали в полутьме, кадык ходил вверх и вниз в такт горячему прерывистому дыханию.
      Рука вторично занесла оружие — не молот, а крюк, которым достают крабов из-под камней и водорослей.
      Малуэн инстинктивно перехватил поднятую руку, завернул ее так, что затрещали кости, и вырвал крюк.
      Нервозности как не бывало. Он смотрел на скорчившегося от боли человека. Тот весь напрягся, готовясь к прыжку. Малуэн уже не думал, что это Браун да и вообще человек. Он сознавал только, что это живое существо, готовое вцепиться в него, что сейчас тела их тесно сплетутся, покатятся по земле, а пальцы постараются вцепиться в горло, выдавить глаза, выкрутить конечности.
      И тогда Малуэн ударил — быстро, точно, безжалостно. Он даже не прицелился. Крюк вошел в нечто мягкое, и это нечто вскрикнуло.
      Но человек еще жил. Глаза его блестели. К Малуэну потянулась рука.
      — Получай! — выдохнул стрелочник и снова ударил крюком.
      Каждый удар отдавался в его теле, как в тот день, когда он забил крысу каблуком. Бить пришлось раз десять: крыса хотела жить.
      Он снова ощутил на лице чужое горячее дыхание, ноги его коснулась рука, пытающаяся его свалить.
      — Получай! Получай!
      Поверженный уже едва шевелился. Он корчился на земле. Пальцы его медленно разжались. Тело свела новая судорога, и Малуэн изготовился к удару.
      Англичанин лежал ничком. Серый костюм выпачкался, изорвался. В волосах запеклась кровь. Тело застыло в жуткой неподвижности, и Малуэн, разом обессилев, упал на колени, зарыдал, потерянно вскрикнул, задрожал и затрясся в ознобе.
      — Простите!.. Да скажите же что-нибудь!.. Простите!..
      Я ненарочно… Вы сами знаете, я этого не хотел…
      Он не решался притронуться к мертвому, глядел на приплюснутый к земле нос.
      — Господин Браун!.. Господин Браун!.. Ну скажите же что-нибудь! Я схожу за врачом… Он вас вылечит…
      Я верну вам чемодан… Помогу бежать…
      Он повернулся к открытой двери и увидел голубой и коричневый баркасы, словно подвешенные над гладким, как небо, морем.
      — Господин Браун!.. Ради всего святого… Признайтесь хотя бы, что вы начали первым… Я же принес вам есть и пить…
      Он встал на колени, взял с плоскодонки бидон и, превозмогая ужас, перевернул на спину распростертое тело.
      Глаза были открыты. На виске виднелась рана, точнее, дыра, настоящая дыра, как в любом другом предмете.
      — Господин Браун!
      Он открыл бидон, приложил горлышко ко рту англичанина и наклонил. Водка, булькая, полилась по сжатым губам, по подбородку, обтекая кадык.
      — Мертв… — выдохнул Малуэн, словно человек, очнувшийся от сна.
      Он поднялся, отряхнул запыленные колени, пригладил и откинул назад волосы. Дыхание наладилось не сразу. Грудь бурно поднималась и опускалась. Немного саднило горло — вероятно, от крика.
      Он не помнил, плакал ли, и удивился, почувствовал, что веки покалывает. Потом нагнулся, поднял бидончик и засунул его в карман, даже не подумав допить водку.
      Им овладело жуткое спокойствие, какого он еще никогда не испытывал, спокойствие, похожее на пустоту.
      Он двигался, как любой другой человек, но отчетливо сознавал, что он уже не такой, как другие. Он переступил неведомую границу, но сам не знал, в какой момент это произошло.
      Постепенно мысли его обретали прежнюю ясность, он чувствовал, что лицо утратило напряженность, мышцы расслаблялись, кожа стала эластичной.
      Малуэн принялся наводить в сарае порядок. Рассказать об этом — не поверят. И все-таки так было! Он привел в порядок сперва одежду, потом все вокруг. В пылу схватки он не заметил, как разбросались вещи, рассыпалась груда корзин.
      Оставались глаза Брауна — их надо было закрыть.
      Малуэн проделал это, даже не вздрогнув от прикосновения к векам. Промолвил только:
      — Вот и все.
      Положив колбасу и коробки сардин в карман, он осмотрелся, удостоверился, что делать больше нечего, и уже собрался было выйти, как вдруг услышал женский голос:
      — Привет, Луи!
      Он шагнул к порогу и остановился в дверном проеме.
      — Привет, Матильда!
      — Выйдешь в море?
      — Может, выйду, а может нет.
      Голос Малуэна звучал как обычно. Из-за солнца он слегка зажмурился. Матильда, старуха, собиравшая крабов для продажи, проходила метрах в двадцати от него.
      В руках у нее был крюк, точно такой же, как у него в сарае, она шла, согнувшись пополам под тяжестью корзины за спиной.
      — Думаешь, подморозит?
      — Похоже, да.
      Она прошла, а он все стоял на месте, за спиной у него лежал мертвец, перед ним расстилалось море. Воздух стал так свеж, что лицо покалывало. Дул восточный ветер, и море, небо, скала напоминали внутренности раковины — так ясны и переливчаты были их тона. Вдали на баркасе под голубым парусом рыбаки выбирали сеть и бросали устриц в корзинки.
      Малуэн закурил трубку и с минуту смотрел на поднимающийся вверх дымок.
      Делать больше было нечего. Отныне ему вообще уже нечего будет делать. И с трубкой в зубах, ощущая боль в плече, он бездумно стоял в дверях минуту, другую, третью.
      «Вот выкурю трубку и пойду», — пообещал он себе.
      Он предчувствовал: ему еще предстоит многое, но об этом будет время подумать. Торопиться некуда. Это ведь касается его одного.
      Прошлой ночью в застекленной будке, когда он еще был таким, как любой другой, разве что тяжелей и медлительней, у него в голове вертелись бессвязные мысли; он думал о сарае и даже представлял себе, как убьет Брауна.
      Теперь все это завершилось в воображении картиной того, как он тащит в темноте труп к морю.
      При этой мысли он пожимал плечами. Разве у плодов воображения есть что-нибудь общее с действительностью, с той настоящей действительностью, о которой люди даже не подозревают?
      Когда он обдумывал возможность убить Брауна, он не хотел его убивать и был уверен, что не убьет, что никогда не сможет этого сделать.
      И все же он убил Брауна!
      Если бы только он мог сказать, почему, положив еду на лодку, сразу же не ушел? Какой демон толкал его нести всякий вздор, хныкать, угрожать, обещать, считать до трех, как мальчишка, которому хочется позлить сестру?
      Никто не может ответить на этот вопрос. Даже он сам. Но он-то знал, что здесь и кроется загадка.
      Трубка погасла, а он все еще стоял. Свежий воздух обмывал лицо. Он послюнил и стер крошечное пятно крови на указательном пальце правой руки.
      — В путь!
      Матушка Матильда по-паучьи ползала на четвереньках по камням, облепленным водорослями.
      Малуэн закрыл дверь на ключ и по гальке стал взбираться на крутой склон. Над всеми тремя домами курились дымки, розовеющие в солнечных лучах. Под каждым окном белели обтесанные камни. Из гавани без буксира выходил траулер, бесшумно, словно увлекаемый волнами.
      «Когда траулер в гавани, всегда кажется, что он идет быстрее, чем в открытом море», — подумал Малуэн.
      Перед входной дверью он очистил подошвы о скребок, потом остановился в коридоре у вешалки.
      — Это ты? — спросила жена сверху.
      — Да.
      — Что-то запоздал ты. Я уж собиралась за тобой Анриетту послать…
      Анриетта в старом платье и красных комнатных туфлях, из которых торчали голые лодыжки, была на кухне.
      — Покорми-ка меня.
      Малуэн не часто говорил так мягко. Он выложил на стол колбасу и сардины и тут только вспомнил, что паштет оставил на плоскодонке.
      — Зачем ты это принес?
      — Колбасы захотелось. Мать убирается в комнатах?
      Он съел семь кружков колбасы, выпил кофе, потом попросил вина и продолжал есть. Он был голоден. Ему казалось, что с каждым глотком пустота в груди заполняется.
      — О чем говорил вчера твой дядя Виктор, когда я ушел?
      — У дяди Виктора — один разговор.
      — Спорю, что он говорил о мехе.
      — Он считает, что в нашем положении так не поступают: девушке не покупают лису, его жена дождалась своей только после замужества.
      — Бедняга! — сказал Малуэн.
      Хорошо, что жена наверху и оставила его наедине с дочерью.
      — Покажешь мне лису? И вообще все, что я тебе вчера купил.
      Не переставая есть, он пощупал мех, нашел его менее пушистым, чем показалось накануне, и на миг помрачнел.
      — Как долго носится такой мех?
      — Года три-четыре, если надевать только по воскресеньям. Что с тобой?
      — Ничего.
      Конечно, ничего. Просто непроизвольная гримаса.
      — Принести тебе шлепанцы?
      — Нет, мне придется выйти. Эрнест в школе?
      — Давно. Ты забыл, что уже девять?
      Он потряс голубой бидончик и вылил остатки водки в стакан.
      — Ну вот! — сказал он, вытирая губы.
      — Что — вот?
      — Вот и все! И ничего. В общем, конец. Тебе не понять.
      — Что это с тобой сегодня?
      — А что со мной?
      — Не пойму. Ты какой-то странный. Мне даже боязно.
      — С чего бы?
      Он стоял спиной к огню, руки за спиной, в своей обычной позе. На столе, рядом с грязными тарелками, как живая, растянулась лиса и лежал голубой плащ, от которого попахивало резиной.
      — Ах да! Дядя Виктор сказал еще, что такие плащи носить вредно, они не дают коже дышать.
      Тепло разморило Малуэна. Он чувствовал, как его обволакивает лень, и решил встряхнуться, пока не поздно.
      — Дай мне фуражку. Нет, не новую. Еще сгодится и старая.
      Под лестницей он остановился, услышал, как жена подметает пол, взялся было за перила, но передумал.
      — Привет, Жанна! — крикнул он.
      — Ты не ложишься?
      — Лягу позже.
      — Если увидишь колбасника, скажи ему, что…
      — Не нужно. Я принес колбасы.
      Он повернулся к дочери и, как обычно, небрежно поцеловал ее не то в щеку, не то в волосы.
      — Пока, — сказала она.
      Он промолчал, открыл дверь и захлопнул ее, переступив через порог из синеватого камня.
     
     
      — Да, семнадцать эскалопов… Не очень жирных…
      Не переставая говорить, она следила за часами — инспектор Молиссон просил разбудить его ровно в десять. Было слышно, как наверху, в ванной, старый Митчел занимается ежедневной гимнастикой.
      Эва уже сошла вниз. На ней было платье в красный цветочек. Как обычно, она прошла мимо г-жи Дюпре, не поздоровавшись, глядя прямо перед собой. Несколько минут девушка стояла на пороге отеля, а потом без пальто, с непокрытой головой, направилась к женщине, опиравшейся о парапет набережной.
      Погода стояла ясная и прохладная. Безоблачное небо и цветастое платье наводили на мысль о лете. Облокотясь на парапет, маленькая м-с Браун безразлично глядела на море, но, услышав голос Эвы, вздрогнула.
      — Камбала у вас сегодня есть? — осведомилась хозяйка по телефону.
      Она посматривала то на часы, то на набережную.
      Черная фигура — м-с Браун, белая — мисс Митчел. За ними виднелись коричневые паруса.
      — Прикиньте, кстати, еще две дюжины устриц, — прибавила г-жа Дюпре.
      Это не мешало ей думать: «Что она там еще втемяшивает?»
      А Эва что-то горячо доказывала, увлекая спутницу за собой к гостинице.
      — Алло!.. Нет, это слишком дорого. Положите только камбалу.
      Женщины перешли с позолоченной солнцем набережной в серый полумрак холла, потом в еще более темный салон, а мисс Митчел все продолжала говорить.
      Время от времени м-с Браун поднимала на нее испуганные глаза, лепетала несколько слов, и, даже не зная английского, нетрудно было догадаться, что она повторяет:
      — Но что я-то могу сделать?
      Эва же не умолкала, обрушивая на маленькую м-с Браун лавину фраз — приказаний и угроз одновременно.
      — Простите, инспектор Молиссон здесь?
      Г-жа Дюпре не заметила, как вошел и вырос перед ней незнакомец с дешевым чемоданом в руке.
      — Через десять минут его разбужу, — ответила она, посмотрев на часы. — Кто его спрашивает?
      — Не имеет значения.
      Малуэн не торопился. В холле стояли кресла двух видов — плетеные и плюшевые. По привычке к смирению он выбрал плетеное, сел, положил фуражку на колени, чемодан поставил на пол, но закинуть ногу на ногу не решился.
      Несколько минут он не замечал того, что происходит в салоне, хотя сидел напротив застекленной перегородки. Потом его внимание привлекла Эва, искавшая перо.
      Не найдя его, она направилась к конторке и задела платьем ноги стрелочника.
      Эва была тех же лет, что Анриетта, но между ними не было ничего общего ни в манере держаться и говорить, ни в одежде, и Малуэн безрадостно подумал о голубом плаще.
      — Дайте ручку и чернила.
      — Сейчас, мисс Митчел.
      Он проследил за нею взглядом и, когда она вернулась в салон, заметил подавленную женщину в черном костюме — такой же мог быть и на Анриетте.
      Английского Малуэн не знал. Эва усадила м-с Браун за круглый столик и стала диктовать:
      «Просьба к Питту Брауну…»
      Малуэн с удивлением услышал французские слова, но мисс Митчел тут же с раздраженным жестом снова заговорила по-английски, через силу сдерживая злость.
      Дважды она показала м-с Браун, как пишутся слова, а та опускала голову.
      В конце концов Эва отстранила женщину, заняла ее место и сама стала составлять текст, произнося вслух слова, которые писала:
      — «Просьба к Питту Брауну во что бы то ни стало связаться со своей женой, Дьепп, отель „Ньюхейвен“.
      Малуэн долго смотрел на них, ничего не понимая: голова у него работала медленно. Когда же до него дошел смысл происходящего, он так и впился глазами в женщину в черном костюме.
      Она, видимо, проплакала всю ночь: нос у нее покраснел, веки припухли. Малуэн по-прежнему сравнивал ее со своей дочерью и подметил стоптанные каблучки, медальон, видневшийся в вырезе блузки, непокорные, как у Анриетты, волосы.
      Затем на лестнице послышались шаги, но появился не инспектор, а старый Митчел. Он поздоровался с г-жой Дюпре — он обычно со всеми здоровался — и вошел в столовую, куда тут же побежал Жермен.
      Только сев за стол, Митчел заметил в салоне Эву и г-жу Браун, но сделал вид, что его это не касается, и распорядился насчет завтрака.
      Эва вторично, не извинившись, задела Малуэна и протянула над конторкой лист бумаги:
      — Отправьте это объявление в газеты Дьеппа. За мой счет.
      Она подошла к отцу, поцеловала его в висок и, стоя, заговорила:
      — Жермен, разбудите господина Молиссона и скажите, что его ждут.
      Малуэн оставался бесстрастен, ни на что не реагировал, словно лишившись присущей людям способности волноваться. Он мог бы до вечера просидеть вот так, не двигаясь, на краешке плетеного кресла, и, глядя на него, никто бы не подумал, что столь упорно разыскиваемый чемодан стоит у его ног и что он только что убил человека, к которому обращалась м-с Браун в объявлении.
      Появилась уборщица с ведром, тряпкой и щеткой и принялась мыть в холле пол.
      — Простите за беспокойство, — сказала она, — вам придется на минуту поднять ноги.
      Дома, когда убирали кухню, он точно так же держал ноги на весу, пока под ним проведут тряпкой.
      В столовую вошел Жермен с подносом, где стоял завтрак мистера Митчела — яичница с беконом, кружочки масла на хрустальном блюдце, горшочки с вареньем.
      Проходя мимо, он рассеянно скользнул глазами по Малуэну, отметив только фуражку железнодорожника.
      М-с Браун в салоне забилась в кресло и, казалось, ждала новых указаний Эвы, чтобы продолжать жить.
      Митчел завтракал. Дочь его, стоя в солнечных лучах, проникавших сквозь грязные окна, наверняка рассказывала отцу, что сделала сегодня утром, а инспектор брился в это время у себя в номере.
      Малуэн сидел, как в вокзальном зале ожидания. Он мог уйти: никто бы ему не помешал. Мог унести чемодан, сесть в поезд, потом в другой, приехать в любой город, зайти в любой банк и обменять банкноты.
      Достаточно было протянуть руку, поднять чемодан и выйти на солнце.
      Он мог даже оставить чемодан на месте, где тот, возможно, пролежал бы день-два, пока прислуге не пришло бы в голову заглянуть внутрь.
      Хозяйка за конторкой говорила по телефону:
      — Алло! Да, Браун. «Б» — «Бернар», «р» — «Робер»…
      Она диктовала объявление слово в слово.
      — Появится в вечернем выпуске?.. Скажите, пожалуйста, сколько я должна? Это для одной клиентки.
      И вдруг, когда Малуэн этого не ожидал, совсем другим тоном произнесла:
      — Да, господин инспектор, тот, что сидит вон там.
      Малуэн встал, у него перехватило горло, и он еще раз взглянул на м-с Браун.
      — Вы хотели поговорить со мной?
      Неужели он так и не сумеет заговорить? Малуэн смотрел на Молиссона, губы его дрожали, он был не в состоянии произнести то, что решил сказать. Это продолжалось несколько секунд, и, чтобы покончить со всем одним разом, он рывком поднял чемодан, протянул его полицейскому и выдавил:
      — Вот!
      Молиссон, нахмурив брови, приоткрыл крышку и, повернувшись к столовой, спокойно позвал:
      — Мистер Митчел!
      Малуэн заметил, что инспектор не обрадовался, напротив, взгляд его стал жестким. Старик Митчел оставил завтрак и вслед за дочерью направился в холл.
      — Вот ваши деньги, — сказал сотрудник Ярда, указывая на чемодан.
      На Митчела он не глядел, а наблюдал сквозь стекло за м-с Браун. Она, не догадываясь, что происходит, тоже смотрела на них. Проверяя содержимое чемодана, старик положил его на стол и стал неторопливо выкладывать банкноты стопками, вполголоса пересчитывая их. Эва что-то шепнула отцу на ухо. Он поднял голову, взглянул на Малуэна, взял один билет, подумав, добавил второй и протянул ему.
      Митчел удивился, когда стрелочник отрицательно покачал головой, и, решив, что этого недостаточно, добавил третий билет.
      — Браун? — спросил Молиссон.
      М-с Браун, привлеченная видом банкнот, стояла в дверях салона, покорно ожидая объяснений. Эва, помогая отцу считать деньги, издали объяснила ей, в чем дело.
      Было еще не поздно. При желании Малуэн мог сказать, что нашел чемодан, поклясться, что больше ничего не знает. М-с Браун не отрывала от него вопросительного взгляда, в котором уже читалось отчаяние.
      Малуэн вынул из кармана носовой платок и вытер лоб. Он подумал, что раз она не понимает по-французски, можно сказать все, и быстро, на одном дыхании, проронил:
      — Я только что убил Брауна.
      Вот и все! Он глубоко вздохнул и отвел глаза в сторону. Молиссон, не теряя ни минуты, уже снимал с вешалки пальто и шляпу.
      — Пойдемте со мной!
      Но м-с Браун увязалась с ними, и по виду ее было ясно, что она не отстанет. Молиссон не решался повернуться к ней. Малуэн с трудом сглотнул слюну, и тут женщина на ходу спросила по-английски дрожащим голосом:
      — Что он сказал?
      Они шли по тротуару, над ними сияло солнце. Молиссон шел посередине. Никто из них не знал, куда они идут, и все-таки каждый догадывался.
      — Она спрашивает, долго ли мучился ее муж?
      — Она поняла?
      Малуэн чуть было не бросился бежать, но это был лишь мимолетный порыв — ноги не слушались его, хоть он и шагал вместе с остальными.
      — Что ей сказать? — спросил Молиссон.
      — Не знаю. Он мертв. Понимаете?
      Он действительно не знал. До него не доходил смысл вопроса.
      Он попытался вспомнить, но в памяти не сохранилось ничего такого, что соответствовало бы слову «мучиться».
      — Все это не так… — пробормотал он, впервые почувствовав, что бессилен что-нибудь объяснить. И чтобы не видеть склоненного к нему лица м-с Браун, стал смотреть на море.
      — Скажите ей, нет, не мучился.
      Молиссон заговорил по-английски. М-с Браун приложила платок к глазам. Малуэн сам повернул в сторону скалы.
      — Это далеко? — спросил инспектор.
      — По ту сторону гавани, в двух шагах от моего дома.
      Сами увидите.
      Зимой выдается не более двух-трех таких дней, таких тихих и прозрачных, что хочется услышать колокольный перезвон, как в воскресенье.
      — Привет, Луи! — крикнул кто-то, когда они проходили через рыбный рынок.
      Малуэн узнал Батиста, который, пользуясь хорошей погодой, вытащил на берег свою шлюпку и перекрашивал ее в светло-зеленый цвет.
      — Привет! — эхом откликнулся Малуэн.
      Он равнодушно посмотрел на стеклянную будку, сверкавшую на той стороне гавани. Все трое, словно по уговору, шагали в ногу, и у Малуэна не было ощущения, что его спутники — иностранцы.
      Они почти не говорили, но м-с Браун уже все знала.
      Она не кричала, не угрожала, ни одним жестом не выдала своей муки. Она поняла французские слова, не зная языка. Догадалась, куда они идут, и шла так же быстро, как они, с таким же осунувшимся лицом, неподвижным взглядом и пересохшими губами.
      Завидев свой дом на откосе и его сверкающую на солнце стену, Малуэн указал на него Молиссону:
      — Вот здесь я живу.
      М-с Браун тоже посмотрела на дом.
      Они шли все быстрее. Она держала в руке свернутый комочком носовой платок, изредка поднося его к глазам.
      Одно из окон второго этажа было открыто. В глубине комнаты кто-то ходил — то ли Анриетта, то ли ее мать.
      — Сюда. Только осторожно, дорога плохая.
      Они обогнули скалу. Баркас под голубым парусом возвращался в порт, и хозяин его крикнул:
      — Привет, Луи!
      — Они ходили за устрицами, — пояснил Малуэн.
      Он сказал это робко, словно хотел любезностью сгладить воспоминание о своем преступлении. На самом деле все было не так. Он просто подчинялся инстинкту, побуждавшему его быть особенно предупредительным с маленькой м-с Браун, которая не привыкла ходить по прибрежной гальке и сбивала в кровь щиколотки.
      Два других баркаса продолжали лов. Прилив прибил их так близко к берегу, что видно было, как дымятся трубки и рыбак прямо из бутылки пьет вино..
      — Отсюда уже виден сарай, — сказал Малуэн и добавил:
      — Я всегда работаю ночью, а днем на свободе что-нибудь мастерю, рыбачу, занимаюсь всем понемногу. Сам построил сарай для плоскодонки и инструментов.
      Он рассказывал об этом так, словно говорил: «Вот видите, какой я. В сущности, я так же несчастен, как госпожа Браун. Мы оба несчастны. Сами видите!»
      Он вынул ключ, на который испуганно уставилась англичанка. Тени под ее глазами стали еще глубже, она схватила инспектора за руку.
      — Все так глупо вышло, — выдавил Малуэн.
      И, согнувшись, словно в ожидании удара, посторонился, чтобы не мешать им видеть.
      М-с Браун приросла к месту. Вцепившись в инспектора, она впилась глазами в мертвое тело, потом посмотрела на Малуэна и снова на труп. Она не могла ни говорить, ни двинуться, ни, казалось, даже дышать.
      — Вот он! — повторил стрелочник. Колени у него дрожали, ладони взмокли.
      — Он прятался в сарае? — кашлянув, спросил инспектор.
      — Да. Я узнал об этом, принес ему колбасы и сардин. Видите бумагу на лодке? В ней паштет.
      Он смолк. М-с Браун бросилась на землю, прямо на гальку, забилась, закричала, ноги и руки ее свело судорогой. Инспектор опустился на колени и заговорил по-английски. Малуэн не знал, что делать, куда себя девать. Он вытащил платок, благо тот был чистый, развернул и прикрыл им лицо Брауну.
      — Заприте сарай, — приказал Молиссон, продолжая успокаивать женщину.
      Малуэн повиновался, повернул ключ, положил его в карман и тихо ждал, глядя на море.
      Прошло несколько минут. Когда он повернулся, инспектор помогал м-с Браун подняться, отряхивал пыль с ее платья. Не глядя на Малуэна, женщина произнесла несколько слов.
      — Она спрашивает, не просил ли он что-нибудь ей передать, — перевел Молиссон.
      Что мог ответить Малуэн? Она ничего не поняла.
      Все произошло совсем не так. Ведь они дрались, нанося друг другу удары крюком, пока один не смолк. Он задумался. Ему хотелось сделать ей приятное, но в голову ничего не пришло, и он лишь покачал головой.
      Его удручало, что он ничего не может сказать, но еще горше становилось от сознания, что единственным человеком, способным все объяснить, был убитый.
      — Пошли, — вздохнул он.
      И чуть не рассердился, прочитав удивление на лице Молиссона.
      — Куда вы хотите идти?
      — В полицию.
      Неужели он повсюду будет наталкиваться на стену?
      Что необычного в его поведении? Произошла катастрофа, такие случается каждый лень. Порой это несчастный случай или кораблекрушение, порой — преступление. Не все ли равно?
      Браун мертв. Но вместо него мог умереть Малуэн, и тогда Брауну пришлось бы все объяснять г-же Малуэн.
      А если разбираться, кто стал несчастен, так все они несчастны, в том числе ничего пока не подозревающие Анриетта и Эрнест.
      — Вернемся в город, а там посмотрим, — сказал Молиссон.
      — Как хотите. Только смотреть-то нечего.
      Он дорого дал бы, чтобы помочь м-с Браун шагать по гальке, и порой поглядывал на нее, словно надеясь, что она согласится опереться на его руку. И в то же время был уверен, что Эве Митчел она разрешила бы утешать се.
      — До слез глупо! — непроизвольно бросил он инспектору.
      — Что он сказал? — спросила по-английски м-с Браун.
      — Ничего, — ответил Молиссон, помедлив.
      На пороге отеля Малуэн остановился и заявил:
      — Я подожду вас здесь.
      Он заметил, что англичанин боится, как бы он не сбежал, и ему стало противно. Из отеля выносили тяжелые кожаные чемоданы с наклейками дорогих гостиниц — багаж Митчела. Сам старик, закутавшись в шубу, оплачивал счет.
      Малуэн видел, как он в сопровождении инспектора и м-с Браун вошел в салон. Вскоре к ним присоединилась и Эва в дорожном костюме. Наконец Молиссон вышел, направился к Малуэну, и тот спросил:
      — Ей-то они хоть что-нибудь дали?
      — Да.
      — Много?
      — Сто фунтов.
      Они шли бок и бок по освещенному солнцем городу, и полицейский внезапно заговорил о том, что его занимало:
      — Почему вы идете в полицию?
      — А куда мне еще идти?
      — Ну, не знаю. Если бы захотели… Думаю, вы сошлетесь на необходимую самооборону?
      И тут Малуэн взорвался:
      — Неужто вы полагаете, что для меня важно это?
      В кабинет комиссара он вошел первым. Поскольку комиссариат находился при вокзале, а на Малуэне была форма железнодорожника, комиссар решил, что речь идет о служебном деле.
      — Что вы хотите, старина?
      И, не веря своим ушам, он подскочил на месте, когда «старина» ответил:
      — Сегодня утром я убил Брауна и пришел, чтобы объяснить вам…
      — Минутку! Минутку!
      Комиссар повернулся к Молиссону.
      — Что он несет? Вы его знаете?
      Малуэн разглядывал лакированные ботинки комиссара, его двубортный синий костюм, волосы, разделенные пробором, узкую ленточку Почетного Легиона и думал: «Этот ничего не поймет!»
      — Начнем сначала, — сказал комиссар, садясь за стол и отвинчивая колпачок вечной ручки. — Кто вы такой?
      — Луи Малуэн, стрелочник морского вокзала.
      — Откуда вам знаком английский подданный по фамилии Браун?
      Малуэн жалел уже, что пришел. Такого он не предвидел. Он хотел подчиниться судьбе, отправиться в тюрьму — что поделаешь, он убил человека, но пойти на это просто и достойно.
      — Я видел, как он столкнул в воду своего сообщника, а потом выудил чемодан.
      Взгляд его стал таким же тяжелым, как в дни визитов шурина.
      — Что вы сделали с чемоданом?
      — Он только что передал его Митчелу, — вмешался Молиссон, который догадался о состоянии Малуэна.
      — Почему?
      — Да потому, что я убил Брауна, черт возьми! — прохрипел Малуэн.
      — Минуточку. Мне кажется, что одно не имеет отношения к другому. С какой целью вы убили Брауна?
      — Я не хотел убивать его. Я принес ему колбасы и сардин, окликал его целых четверть часа. Он делал вид, что его там нет или что он умер. Когда же я услышал, как он шевелится…
      — Сколько ударов вы нанесли?
      — Не считал.
      — Вскрытие покажет. Что вы сделали с чемоданом, когда Браун умер?
      — Сперва пошел домой.
      — Чтобы смыть следы крови?
      — Да нет же! Просто пошел к себе.
      — Признаетесь, что поели?
      — Да, ел и даже колбасу Брауна, — с вызовом бросил Малуэн. — Теперь вы довольны?
      — Значит, вы убили, чтобы завладеть деньгами?
      Стрелочник предпочел отмолчаться и, стиснув зубы, тяжелым взглядом смотрел себе под ноги.
      Комиссар, полузакрыв глаза, с минуту наблюдал за ним, потом снял трубку.
      — Дворец правосудия, мадемуазель… Алло!.. Прокурора республики, пожалуйста… Алло! Это вы, господин прокурор! Говорит Жане. У меня в кабинете человек, у которого были банкноты, украденные у Митчела… Да, да. Я докладывал вам позавчера об этом деле… Нет, француз, железнодорожник. Сегодня утром он убил Брауна…
      Почему ему понадобилось подмигивать во время этого разговора?
      — Договорились! Я там буду. Мы сможем выехать на место происшествия сразу после завтрака.
      На камине стояли мраморные часы. Они показывали половину двенадцатого. Эрнест уже вышел из школы и идет по крутой тропе вместе с мальчишкой Бернаров из соседнего дома.
      — Алло! Дайте городской комиссариат полиции…
      Комиссариат? Говорит Жане. Будьте любезны прислать двух человек для конвоирования субъекта, которого мне только что доставили.
      Никто не доставлял Малуэна. Зачем эта ложь? И почему он стал «субъектом»?
      — Что до вас, милейший… — вставая, начал комиссар…
      Его удивил взгляд Малуэна, которого он никак не ожидал, — строгий, глубокий, как бы свысока оценивающий маленького человечка в лакированных ботинках.
      — По закону во время выезда на место происшествия вас должен сопровождать адвокат, — затараторил комиссар, — Выезд состоится сегодня после завтрака. Есть у вас кто-нибудь на примете?
      Еще чего! Малуэн пожал плечами, с тоской подумав о недавнем посещении сарая, когда их было трое.
      Насколько же тогда все было проще и достойней!
      — Домашних предупредили?
      — Может, мне пригласить их туда на спектакль? — отпарировал Малуэн, сам удивившись своей дерзости.
      На самом-то деле он вовсе не склонен был шутить.
      Напротив, ему хотелось поразмыслить в тишине. Его следовало бы отвести в камеру и оставить в покое до решения его участи.
      — Ничего, скоро перестанете нос задирать!
      Малуэн улыбнулся, словно этой улыбкой запер от всех на замок свою внутреннюю жизнь.
      Все ясно. Он больше ничего не попытается объяснять. Покорно даст те показания, которых от него потребуют, и не скажет ни слова больше.
      В тот же день после завтрака он, не склоняя головы, прошел сквозь толпу зевак, собравшихся вокруг сарая.
      Почему он должен опускать голову перед Батистом?
      Или перед хорошо одетыми мужчинами с портфелями, которые так суетятся вокруг?
      — Вы признаете, что…
      С хитрым видом они соревновались, кто лучше сумеет загнать его в угол, хотя он сам все объяснил, не ожидая, пока за ним придут.
      Откуда-то сверху до него донеслись всхлипывания, и, подняв голову, он увидел жену, стоявшую рядом с Бернаром. Она плакала, утираясь передником. Эрнеста, наверное, оставили у других соседей. Он долго искал глазами Анриетту и наконец увидел ее: она пряталась в толпе.
      — Повторите в точности все, что вы делали утром.
      Он с презрением глядел на всех без исключения — на прокурора, на следователя с маленькой бородкой, на других, чьих чинов не знал. Ему дали адвоката, который беспрерывно подавал ему знаки, означавшие: «Внимание!»
      Внимание к чему? Раз им так хочется, почему не повторить всю сцену? Вот только тех самых слов ему не сыскать, а без них жесты теряли смысл.
      «Прости меня, мой бедный Браун, — повторял он про себя. — Они обязательно хотят видеть, как я размахивал крюком».
      Когда он взял в руки крюк для ловли крабов, взял спокойно, как его всегда и берут, по толпе прошел ропот и люди в ужасе отступили.
      — В каком месте находился этот предмет?
      — Ни в каком. Его держал в руках Браун.
      — Куда вы наносили удары?
      — Куда попало.
      Снова ропот в толпе! Но Малуэну было все равно. Пожалуй, даже приятно убедиться, насколько они глупы.
      — Поглядите! Вот он — паштет.
      — Не трогать! — прикрикнул следователь.
      Все продолжалось часа два — письмоводители строчили, адвокат препирался со следователем. С Малуэна сняли наручники, чтобы он мог взять крюк, а когда все кончилось, снова надели.
      — Не хотите ли еще что-нибудь уточнить? — спросил прокурор у адвоката.
      — Нет. Разумеется, я требую психиатрической экспертизы моего клиента.
      Еще накануне каждый из присутствующих, проходя мимо Малуэна, говорил: «Привет, Луи!»
      А сейчас все с ужасом смотрели на него, словно он уже не Малуэн, да и вообще не человек. Даже дочь его пряталась за чужими спинами.
      К сараю нельзя было подъехать на машине, и процессия прошла часть пути пешком. Мальчишки бежали вдогонку, боясь потерять арестованного из виду, фотографы преграждали ему дорогу.
      Наконец его заперли в камере, и он с удовлетворением оглядел белые стены, узкую койку, поднятую к стене, откидной столик. Еще никогда в жизни ему так не хотелось спать, и он чуть было не заснул одетым, но тут к нему ввели адвоката.
      — Позвольте вам сказать, что вы совершили все мыслимые промахи.
      Дома у него, собравшись на кухне, где уже зажгли лампу, все, вероятно, плачут, а голубой бидончик, который он купил в субботний вечер перед рождением Анриетты, стоит на столе, и от него пахнет водкой.
      — Я пришел дать вам кой-какие советы.
      Малуэн посмотрел на адвоката так, как смотрят на забавный, но бесполезный предмет.
      — Все единодушно находят ваш цинизм возмутительным, а это усложняет мою задачу. Нужно…
      — Кстати, когда будут похороны? — перебил Малуэн.
      — Чьи похороны?
      — Брауна.
      — Пока неизвестно. Сперва произведут вскрытие.
      — Зачем? Я же все объяснил.
      — Нужно выяснить, какой удар оказался смертельным и как он был нанесен.
      — Жена его уехала?
      — Нет, все еще в отеле.
      — Думаете, Брауна похоронят в Дьеппе?
      — Если только она не оплатит перевоз тела в Лондон.
      — Платить должны Митчелы! — Малуэн посмотрел на адвоката, нахмурив брови, и вздохнул:
      — Оставьте меня!
      — Нам необходимо договориться…
      — Да, завтра. Или потом.
      Ну что ж, значит, он не пойдет на похороны: м-с Браун истратит полученные сто фунтов на то, чтобы увезти тело мужа, и он никогда не увидит ни его, ни ее.
      Идиотизм, конечно, но ничего не попишешь! Самое же обидное в том, что все могло сложиться по-иному.
      Что за сплетение случайностей!
      Вот, например, ночью, когда Браун чуть было не поднялся к нему в будку. Что они сказали бы друг другу, если бы он вошел?
      Или когда Браун следовал за Малуэном до самого дома, не решаясь с ним заговорить, а Малуэн в это время уже готов был отдать ему чемодан?
      Или даже сегодня утром, когда он пришел в сарай с колбасой, сардинами и паштетом?
      Что сказали бы они друг другу? Что решили бы?
      Как жили бы потом и что сталось бы с двумя домами, в Ньюхейвене и в Дьеппе, с женами и детьми?
      — Это было невозможно, — заключил Малуэн вполголоса.
      — Что — невозможно?
      Он только сейчас заметил своего адвоката и снова вздохнул:
      — Ничего. Я думаю.
      — Вот именно. Я лично считаю, что вы слишком много думаете! Лучше не возражать.
      — А сейчас я хочу спать.
      Это было не так. Едва адвокат вышел и зашушукался в коридоре с надзирателем, Малуэн бросился на кровать и опять задумался о Брауне, его жене, о своем доме по ту сторону гавани, в окнах которого вечером появлялся свет.
      Когда его приговорили к пяти годам тюрьмы, жена и дочь с плачем бросились к нему в объятия, а он, поцеловав их, оглянулся, словно ища кого-то.