Книга для чтения
по истории древнего мира

DjVu

      ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ
     
      Изучение истории в чем-то сродни романтической профессии космонавта. Углубляясь в отдаленное прошлое, историк открывает в нем такие жизненные подробности, которые, пожалуй, можно рассмотреть только издалека. В этом ему помогает не только историческая перспектива, но и верный спутник каждого ученого — воображение. Оседлав волшебного коня греческих мифов Пегаса, мы отправимся с вами в породивший его мир и как бы станем свидетелями наиболее интересных и поучительных событий, посетим давно исчезнувшие города, познакомимся с удивительными обычаями древних народов.
      Итак, в путь, друзья! Вместе с фиванским школьником Падиусетом вам дано совершить путешествие в страну, которую древние египтяне называли Пунтом. Вы услышите скрип мачты, сделанной из ливанского кедра, хлопанье льняных парусов. Вы ощутите удары мощных океанских валов о борт утлого суденышка. Перед вами откроется панорама восточного побережья Африки времен царствования египетской царицы Хатшепсут, и, прежде чем достигнуть цели, вы поймете, с какими невероятными трудностями было тогда связано плавание в страну, находящуюся в трех — пяти днях плавания от современного Египта.
      А потом вы перенесетесь в Вавилон и вместе с вавилонским школьником ощутите несправедливость царских законов, вместе с юным героем рассказа «Курташи» пойдете по царской дороге на Восток, чтобы в сожженной солнцем долине возводить сказочный город Персеполь. Вы окажетесь вместе с индийским мальчиком Свами в доме великого врача Чараки и услышите удивительную историю об операции, вернувшей его отцу отрубленную губу. С отважной героиней рассказа «Гидна» под бушующими волнами вы будете срезать якоря вражеских кораблей, брошенных против Эллады царем Персии Ксерксом. Вместе с дакийцем Де-цебалом вы прочтете процарапанное на стене карцера имя «Спартак», и оно станет для вас тем же, чем было для него, узника гладиаторской казармы.
      Не покидая своего дома, вы побываете на площадях и улицах древних городов, в театрах и храмах, во дворцах царей и хижинах бедняков. Вы услышите, о чем говорили между собой люди две тысячи и более лет назад, прочтете их мысли, которые они не решались высказать вслух. Перед вами предстанет древний мир таким, каким он открылся мне после того, как я много лет входил в него, изучая произведения древних авторов, вчитываясь в найден-
      ные во время раскопок надписи, пристально рассматривая древние статуи, фрески на стенах гробниц, монетные штемпели, сравнивая и сопоставляя все эти источники.
      Я предлагаю вам истории, которые происходили или могли происходить с простыми людьми, жившими по несправедливым законам древнейшего классового общества и мечтавшими о лучшей доле, а иногда боровшимися за нее с оружием в руках. Эти люди, право, заслуживают нашего сочувствия, уважения, а порой и восхищения. Мы также не можем не восхищаться творениями ума и таланта древних мыслителей, поэтов и художников — без них современный мир был бы беднее и неинтереснее.
      Может быть, описанные мною события и воссозданные характеры живо напомнят вам кое-что из того, что вам
      пришлось пережить самим или воспринять из устных рассказов и книг людей нашего времени. Пусть это вас не смущает! Люди всегда остаются людьми.
      Читая рассказы, попутно постарайтесь понять, какие знакомые вам по учебнику и рассказам учителя особенности устройства древнего общества нашли отражение в запомнившихся вам образах моих героев, почему в тех или иных случаях эти люди поступали иначе, чем на их месте могли бы поступить мы с вами. И конечно же, постарайтесь себе представить, как были одеты они в разные периоды древней истории, как выглядели их города и жилища, их утварь и оружие. В этом вам помогут сделанные по древним памятникам рисунки и объяснения к ним.
      Итак, за работу, мои юные друзья и ученики. Желаю вам успеха и радости познания истории.
      Ваш автор.
     
     
      Древний восток
     
      СИНУХЕТ, СЫН СТРАХА
     
      Повесть о Синухете — излюбленное произведение древних египтян. В ней рассказывается о жизни знатного человека, бежавшего из своей страны и долгие годы прожившего среди бедуинов1 Ретену (Северная Сирия).
      Тем, кто не появился на свет в этом желтом песчаном море, кто не знает его законов, ничто не сулило беды. Небо было чистым, в воздухе — ни ветерка.
      Человек лет сорока — по внешности и одежде египетский вельможа — раздвинул полотняные завесы, чтобы дать доступ утренней прохладе. Рослые мулы, на спинах которых были укреплены носилки, весело помахивали хвос.т тами. Они тоже отдыхали от изнуряющего зноя. Мерное покачивание усыпляло. Человек в носилках смежил глаза.
      — Господин! — услышал он взволнованный шепот.
      Египтянин вздрогнул и покрасневшими глазами уставился на неведомо откуда появившегося бедуина. Это был Туим, уже не раз водивший египетские караваны и поэтому пользовавшийся неограниченным доверием посольских чинов. Место проводника впереди. Почему он покинул его?
      — Посмотри туда! — сказал бедуин так тихо, что египтянин скорее понял смысл слов по движению губ, чем услышал их.
      — Где? Ничего не вижу! — раздраженно произнес египтянин. — Впрочем, какое-то облачко.
      — Желтая смерть!
      Произнеся это, бедуин упал на колени и несколько раз коснулся лбом земли.
      — Что же делать? — в голосе египтянина звучала тревога.
      — Надо уходить к холмам. Они закроют нас своими спинами.
      — Там враги! — молвил посол вполголоса.
      — Нет врага страшнее Желтой смерти. Она занесет тебя песком. Грамоту, которую ты несешь царю Вавилона, получит Нергал2.
      — Не дойдем, — возразил египтянин, — холмы взгляду кажутся близкими, но они от нас далеко.
      — Я знаю короткий путь, — отозвался бедуин. — Только надо идти налегке. Караван придется оставить.
      Посол задумался. Нет, его не трогала судьба стражей, носильщиков, погонщиков мулов. Он не представлял себе, как покажется в Вавилоне без подарков, которые послал его величество «царю Вавилона, своему брату». Этот «вавилонский брат» жаден, как шакал. В письмах его величеству, которые доставляли в Египет вавилонские послы, говорилось: «Шли мне золота,
      больше золота, ибо его у тебя, как песку».
      — Решай, Пахор.
      Бедуин назвал посла по имени. Но египтянина эта фамильярность словно бы и не покоробила. Он промолчал и с живостью, удивительной для столь важной персоны, вылез из носилок. С Желтой смертью не шутят! Лучше вернуться к его величеству с повинной, чем быть погребенным в песках.
      И вот они шагают по бескрайней пустыне. Бедуин — впереди, египтянин за ним, едва поспевая. Никто их не окликнул, никто не последовал за ними. Караван был предоставлен своей судьбе.
      К полудню набежал ветер. Небо затянулось пеленой, через которую едва пробивалось солнце. То там, то здесь возникали песчаные воронки. Колючие камешки били по ногам. Ветер все крепчал. Беглецам пришлось взяться за руки, чтобы их не отнесло друг от друга. Мгла сгущалась, и вскоре стало совсем темно.
      Но когда Пахору уже казалось, что он теряет сознание, ветер ослабел. Во всяком случае, он перестал бить в лицо, свирепствуя где-то позади. Плечо оперлось обо что-то твердое. Бедуин под-
      толкнул египтянина, и он оказался, как выяснилось утром, в пещере.
      Слушая свист и завывание бури, Пахор вспомнил поговорку: «В пустыне все боги злы». Как можно жить в этой стране, где нет Нила, где земля пылает, как раскаленная сковорода?
      Так прошла ночь, а может быть, и больше времени, потому что Пахор долго спал, утомленный схваткой со Смертью.
      Проснувшись, он услышал песню бедуина, которая доносилась откуда-то издалека, словно из другого мира:
      Знойные вихри желтой земли Целые горы вокруг намели,
      Но небосвод, как и прежде, высок...
      Пахор, разгребая ладонями песок, полз к свету. Наконец он оказался рядом с бедуином.
      Отряхнувшись и очистив рот от песка, египтянин огляделся. Перед ним лежала равнина с зелеными и голубыми пятнами оазисов и озер. Окаймлявшие ее справа и слева острые скалы напоминали клыки какого-то хищника. Не потому ли их называют «Пасть льва»? Или правы те, кто рассказывает о ловушке, в которую попало здесь египетское войско триста или двести лет назад? Пасть захлопнулась, не вышел ни один. С тех пор египтяне обходили эту долину.
      Видимо, понимая опасения своего спутника, Туим сказал:
      Мумия, завернутая в Синухет, веря, что она
      погребальные пелены. обеспечит его душе
      Превратиться именно и возможность вернуться
      такую мумию и мечтал в тело.
      — Это страна вольного народа Рете-ну. Им правит вождь Амуненши. Здесь пастбища вождя.
      На спуске с холма беглецам преградило дорогу стадо овец. Что возьмешь с бессловесных животных. Разве им постичь разницу между послом его величества и простым смертным. Но вот пастуху надо бы ее знать! Невежа не пал на живот Он стоял вылупив глаза и, когда Пахор поравнялся с ним, лишь приподнял широкую шляпу. Вот бы схватить его да палками, палками! Но это чужая страна.
      К вечеру путники приблизились к оазису. Здесь была резиденция Амуненши. Вождь приветствовал египтянина без подобострастия.
      — Сто лет жизни тебе и твоему владыке. Пусть в твоей стране никогда не иссякнет вода. Чем я обязан столь великой чести?
      — Желтая смерть засыпала мой караван. Без твоей помощи мне не обойтись. Мой повелитель, владыка северной и южной земли, наградит тебя, если я возвращусь в столицу.
      — Я не нуждаюсь в награде. Что же касается помощи, поговори с моим зятем Синухетом.
      — Синухет? Но ведь это египетское имя?
      — Египетское! — отвечал вождь. — Тридцать лет назад я нашел этого человека обессилевшим от жажды и страха. Я вернул его к жизни. Он остался у нас, научился пасти овец и защищать их ото львов. Но семя страха неискоренимо.
      — Чего же он страшится теперь?
      — Пусть об этом он расскажет тебе сам.
      ...Через несколько минут Пахор увидел совершенно седого старика. Шея его была тонкой, лицо изрезано морщинами. Вот что услышал Пахор из его уст.
      — Меня зовут Синухет. Я сопровождал Сенусерта, старшего сына фараона Аменемхета и его наследника. В те дни войска фараона, которыми командовал Сеиусерт, стояли на границе с кочевниками. Как-то ночью Сену-серт, божественный сокол, исчез вместе со своей свитой, и никто в войске не знал, где он. Злой дух, имя которому Любопытство, нашептал мне подойти к одному из шатров, откуда доносилась чья-то речь. И я услышал, что божественный лик фараона скрылся за горизонтом, что владыка Верхнего и Нижнего Египта вознесся на небеса и соединился с Солнцем. Того, чье имя я не хочу назвать, уговаривали торопиться во дворец, пока его не занял Сену-серт.
      Когда я услышал, что они говорят, опустились руки мои и дрожь охватила меня с головы до йог. Понял я, что в столице начнется смута, несущая гибель.
      Прыжками удалился я от шатра и спрятался в кустах. Несколько раз мимо меня пробегали воины. Мне казалось, что они ищут меня, узнавшего великую тайну, и я не выходил. Как только наступила ночь, я тронулся в путь. Достигнув Нила, я переправился на лодке без рулевого, западный ветер помог мне. Вскоре я оказался у стены, построенной для защиты от бедуинов. Я прополз мимо нее в кустах, чтобы не заметила стража. У Великого Черного озера с горькой водой меня охватила жажда. Пересохла гортань. На зубах скрипел песок. Я подумал: «Это вкус смерти!»
      Но послышался шум стада, и я ободрил свое сердце. Бедуины дали мне воды. Вскипятили молоко. Переходя из
      Бог Пта обнимает фараона Сенусерта I. Этот фараон принадлежал к династии, при которой Египет достиг
      расцвета. С именем Сенусерта связан и шедевр древнеегипетской литературы — «Повесть о Синухете».
      страны в страну, достиг я владений вождя Амуненши. Он сказал: «Оставайся у меня, хорошо тебе будет со мной». И я ему поверил. Он женил меня на своей старшей дочери и дал мне выбрать землю. Там росли фиги и виноград... У меня трое сыновей. Они стали мужами, и каждый правит своим племенем. Но уходят силы. Слабость вошла в мои члены. Отяжелели руки и ноги. Померкли глаза мои. Страшно умереть на чужбине. Когда ты сюда шел, не видел ли ты кости тех, которых по обычаю этой страны отдали на съедение птицам и шакалам?
      — Жалка твоя участь Синухет, — ответил посол. — Ты как бык, забравшийся в чужое стадо. Сердце мое болит за тебя. Здесь ты останешься без гробницы. Ты разделишь судьбу бедуинов.
      Синухет упал. Тело его сотрясалось от рыданий.
      — Будь благосклонен ко мне, — говорил он, припадая к ногам посла. — Передай Благому Богу3, что я по своему неразумию узнал тайну дворца, но унес ее с собой к бедуинам, и никому не было беды.
      — Благой Бог милостив! — произнес посол, поднимая старца. — Он забудет твою вину, если ты поможешь мне вернуться в Египет, а твой тесть Амуненши поклянется больше не принимать у себя беглецов из нашей страны.
      — Да! Да! — радостно закричал Синухет. — Я сделаю все, о чем ты просишь!
      Прошел еще один год. В страну Ре-тену прибыл торговый караван. За Си-нухетом прислали носилки. Покачиваясь на плечах у рослых эфиопов, старец, похожий на мумию, вчитывался в строки папируса, и слезы текли по его щекам.
      — Обошел ты дальние земли. Сердце заставляло тебя бежать из одной страны в другую, потому что им овладел страх. Многие годы ты прожил в стране бедуинов и стал сам как бедуин, но мы
      тебя помним таким, каким ты был. Посему возвращайся в столицу, где ты вырос, чтобы поцеловать землю у великих врат. Грязь с твоего тела возвратят пустыне, отдадут твою одежду обитателям песков. Тебя умастят благовонным маслом и облекут в прохладный лен. Не встретишь ты кончину в чужеземной стране, не завернут тебя азиаты в баранью шкуру. Для твоей мумии изготовят ящик из ливанского кедра, и быки потянут тебя, и певцы будут шагать перед тобой. Будут плясать карлики у входа в гробницу твою! Возвращайся, Синухет!
      1 Бедуин — араб-кочевник.
      2 Нергал — у народов Двуречья бог смерти.
      3 Благим Богом древние египтяне называли правящего царя. В то время это был Сенусерт, пришедший к власти в ходе смут.
     
      ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ БЛАГОВОНИЙ
     
      Путешествие в страну Благовоний (или, как ее называли египтяне, страну Пунт) известно нам по надписям и рельефам храма Амона, близ Фив. Очевидно, эта страна находилась на территории современного Сомали. Мореплаватели на утлых суденышках проделали путь в две тысячи километров. В 1976 году французские исследователи Рене де Ториак и Жиль Артаньян на корабле древнеегипетского типа под названием «Пунт» повторили знаменитое плавание времен царицы Хатшенсут.
     
      «Обрати свое сердце к книгам!» Я, писец Падиусет, заносил под диктовку учителя на папирус эти слова столько раз, что, казалось, они были выжжены в моей памяти. Шесть лет — день за днем — меня приучали к мысли, что в книгах, и только в книгах, заключена высшая мудрость. Я, подобно другим ученикам школы в Фивах, думал, что человек, не читавший книг и не овладевший искусством письма, — жалкий червь. Ветер странствий сдул с меня спесь школьной учености. Я стал уважать людей моря, узнал мир. Послушайте мою историю, как я ее запомнил благодаря владычице памяти богине Маат.
      Все началось с того, что в школьную комнату ворвался эфиоп Рету, раб нашего учителя. Вращая белками глаз, он делал ему знаки, из которых можно было понять: кто-то срочно хочет видеть учителя.
      Надо ли говорить, что мы всегда радовались возможности отдохнуть от его монотонного голоса и пальмового прута, который он жалел куда меньше, чем наши спины. Мы благословляли Тию, тощую и крикливую жену учителя, за ее обыкновение отрывать супруга от занятий. Наверное, и сейчас . что-то стряслось в их доме, полном детьми, как сеть рыбами.
      Но на этот раз все было иначе. Показался учитель. Лицо его было не столько строгим, сколько торжественным. Глядя поверх наших голов, он почти что пропел:
      — Падиусет!
      Я вскочил, но ноги не держали меня. В коленях ощущалась отвратительная дрожь. «За что будут бить? — думал я. — Стукнул Яхмеса? За это уже били. Наверное, ябеда нажаловался отцу, носителю царских сандалий, и теперь всыпят по-настоящему?»
      — Падиусет! Пойдем со мной! — голос учителя звучал, как в тумане.
      И, как его отголосок, за спиной раздавалось отвратительное хихиканье Яхмеса. Мало ему одного синяка!
      Не помню, как я оказался в прихожей, а затем и в комнатке учителя, справа от входной двери.
      Там сидел человек лет сорока, широкоплечий, с коротко остриженными седеющими волосами. На лбу у него был
      шрам, а на правой руке не хватало мизинца. «Нет, это не отец Яхмеса», — заключил я и, приветствуя незнакомца, почтительно сложил руки на груди.
      Разглядывая меня в упор, незнакомец ответил кивком.
      — Ваша милость! — обратился учитель. — Это тот мальчик, которого вы хотели видеть, Падиусет. Лучший ученик в моем классе.
      Я искоса взглянул на учителя. Что это ему вздумалось меня расхваливать. И ведь только сегодня он назвал лучшим учеником Яхмеса.
      Лицо незнакомца осветилось улыбкой.
      — В моем деле, — сказал он, — лучший может оказаться худшим. Умеет ли он у тебя драться?
      — Этому я не учу! — обиженно отозвался учитель. — Но, насколько мне известно, Падиусет сможет постоять за себя.
      — Вот и хорошо, — сказал незнакомец миролюбиво. — Прошу тебя сообщить родителям этого юноши, что им оказана честь. Я, Хебсен, посол ее величества Хатшепсут, да будет она жива, здорова и невредима, принимаю Падиу-сета в экспедицию и назначаю писцом.
      — У Падиусета нет родителей, у него дядя, — молвил учитель.
      Наш учитель любил точность во всем. Мы к этому успели привыкнуть, а царский посол, как мне показалось, не любил излишних подробностей.
      — Пусть дядя, — оборвал он раздраженно, — скажи ему, что его племянник отправляется в страну Пунт, где не бывал ни один египтянин.
      — Позвольте, ваша милость, — торопливо проговорил учитель. — В древних книгах говорится, что при фараоне Сахура в нашу страну было доставлено 80 тысяч мер мирры1 и 2600 кустов черного дерева. Кормчий Хви посетил страну Пунт одиннадцать раз...
      — А когда жил этот Хви? — перебил царский посол.
      Священный жук скарабей — амулет, без которого египтянин не представлял далекого путешествия, особенно в страну Солнца, какой представлялась земля Пунт. В образе скарабея почитался Бог Солнца, поскольку оно передвигалось по небу наподобие шарика в лапках жука.Каменные скабеи на оборотной стороне украшались орнаментами или надписями, и использовались как печати.
      — Полторы тысячи лет назад! — выпалил учитель, как хорошо заученный урок.
      — О! Так давно! — небрежно отозвался посол. — Кто запомнил дорогу в страну Пунт? Скажи ты, знающий свитки, как туда плыть? Сколько времени отнимет плавание? Будет ли ветер дуть в нос или на корму?!
      Учитель молчал.
      — Вот видишь. Твой Хви об этом не написал, а он, — посол торжественно ткнул рукой в мою грудь, — напишет. Через много лет люди будут знать, где находится страна Пунт, какой народ ее населяет, какими он владеет богатствами. Идем, Падиусет.
      Я простился с учителем, поблагодарив его за то, что он обучил меня грамоте.
      Мне показалось, учитель доволен тем, что Хебсен одобрил его выбор. Мог ли он предложить Яхмеса или другого какого-нибудь ученика, у которого знатные и богатые родители? С ними было бы много хлопот. А я не знаю отца. Моя мать не назвала его имени.
      Уже на улице я услышал голос учителя:
      — Падиусет, привези мне маленькую обезьянку! Не забудь!
      Мы двигались по красным, раскаленным от солнца пескам, изнемогая от жары и жажды. Труднее всего было рабам-носильщикам. Сколько их осталось в пустыне! Не счесть.
      На шестой день пути вдали показалась голубая полоска. И только тогда Хебсен нарушил угрюмое, сосредоточенное молчание, в которое был погружен все эти дни.
      — Выше голову, мальчик! Вот и наши корабли!
      Глаза Хебсена сверкнули яростным блеском, словно в них проснулась усыпленная зноем пустыни жажда странствий.
      Я прибавил шагу. Полоска становилась все шире и шире. Уже можно было увидеть покачивающиеся у берега корабли. У них были загнутые носы, невысокие мачты с широким парусом и два весла на корме. Корабли были раза в два больше тех, что плавают по Нилу.
      Я обрадовался, решив, что мне при-
      Египетские рабы несут сосуды с вином или водой. Рисунок времени царицы Хатшепсут. Именно так несли поклажу через пустыню для погрузки на корабли, отправлявшиеся в страну Пунт.
      Рельеф корабля из храма Амона. Рабы несут деревца для храма Амона и мешки с провизией и подарками египетской царице. К мачтам привязаны обезьяны, ценившиеся египтянами как большая редкость.
      дется описывать море, берег, корабли, и вспоминал, какие для этого требуются иероглифы. Но работа оказалась совсем неинтересной. Сидя на корточках, я под диктовку Хебсена записывал, что грузилось в трюм каждого из пяти кораблей нашей экспедиции.
      — Двадцать мешков ячменя. Шесть бурдюков черного пива. Тридцать бурдюков воды.
      Я удивленно повернул голову. К моему стыду, я тогда еще не знал, что в море вода соленая.
      — Из моря не напьешься! — пояснил Хебсен. — Воды надо запасти хотя бы на месяц.
      — Луков шесть, — продолжал он после паузы. — Колчанов со стрелами двенадцать.
      Один из рабов споткнулся и выронил свою ношу. Из мешка высыпались десятки металлических зеркал, и в каждом из них сияло солнце.
      — Никогда не видел столько зеркал сразу, — признался я простодушно.
      — Любят они эти побрякушки, — сказал Хебсен, воспользовавшись перерывом в погрузке. — Однажды меня послали на один из островов, — он показал в открытое море. — Там за каждое зеркальце платили драгоценным жемчугом.
      Поняв, что слово «жемчуг» мне ни о чем не говорит, он добавил:
      — Это такие блестящие камешки в раковинах. Чтобы их добыть, нужно спуститься на морское дно. Поэтому они ценятся на вес золота.
      Его слова были прерваны появлением шести рабов, согнувшихся под тяжестью какого-то предмета. Да ведь это статуя нашей владычицы Хатшеп-сут, да будет она жива, здорова и невредима! Я почтительно склонился. Мне, конечно, никогда не приходилось бывать во дворце и лицезреть Лучезарную на троне, но в новом храме Амона, куда меня водил дядя, на каменных стенах было множество рисунков с изображением Хатшепсут.
      — За день до нашего отправления из Фив, — сказал Хебсен, — владычица вызвала меня во дворец. В возвышенных словах, какие приличествуют дочери творца и владыки мира Амона, она объяснила мне, как важно, чтобы я открыл путь в страну Пунт и доставил оттуда в храм её родителя2 мирровые деревья. В знак благоволения дочь Амона разрешила мне взять это изваяние и водрузить его на носу первого из кораблей, чтобы немеркнущий взор владычицы первым коснулся возлюбленной ее сердцу страны Благовоний.
      Быстро стемнело. Погрузка продолжалась при свете факелов. Полуобнаженные рабы все таскали и таскали мешки и ящики. Моя рука делала почти механические движения. Слипались глаза. Потом я узнал, что смежил их во время записи погрузки на третий корабль. Хебсен приказал отнести меня на палубу первого судна. Я не видел, как были подтянуты тяжелые каменные якоря3 и как флотилия отправилась в плавание.
     
     
     
      Великая Синь развертывалась передо мною, как свиток папируса, и корабли оставляли на ней иероглифы из
      белой пены. Корабли писали по морю своими килями, но еще не родился писец, который мог бы прочитать эти письмена.
      За время плавания я изучил не только каждый уголок корабля, но и познакомился с людьми моря. Сердца их, по-истине неустрашимее, чем у льва, а взор острее, чем у сокола. И возвещали они бурю до наступления ее и грозу до прихода ее. Один был отважнее другого, и не было среди них недостойного.
      Большинство мореходов было родом из Библа, славившегося людьми, искусными пальцами. В Библе были и построены корабли, отправившиеся по приказу владычицы Хатшепсут на поиски удивительной страны Пунт.
      Справа по борту тянулся пустынный берег. Это жалкая страна Куш4, которую боги лишили воды. Люди, приходившие сюда за золотом, умирали от жажды. По словам Хебсена, каждый из прежних царей приказывал прорыть здесь колодец, но всех постигала неудача.
      Я смотрел по сторонам. Иногда из воды высовывались огромные рыбы с зубастыми пастями, как у крокодилов. Впервые увидев их, я закрыл лицо руками. Хебсен сказал:
      — Не закрывай от страха лица своего, Падиусет. Это морские гиены. Не опасны они тем, кто на корабле. Хочешь, я брошу за борт крюк и выловлю одну из этих тварей?
      — Не надо, Хебсен, — взмолился я. — Пусть морские гиены плывут своим путем, а мы своим.
      После двух месяцев пути вид берега изменился. Повсюду можно было видеть ярко-зеленые деревья, покрывающие холмы. Еще через неделю берег повернул вправо, и корабли, следуя его изгибам, вступили в обширный залив.
      — Страна Благовоний! — торжественно проговорил Хебсен.
      Он пал на колени, прославляя Амо-
      на. Я и все, кто был на палубе, последовали его примеру. И только гребцы мерно поднимали и опускали весла, направляя корабль к берегу.
      Нашему взору открылось необычайное зрелище. Мы увидели деревню: тростниковые хижины стояли на столбах, как на ходулях. Люди были чернее смолы. Они удивленно вздымали вверх руки. Видимо, им еще не приходилось видеть корабли.
      А еще через некоторое время произошла удивительная встреча, которая запомнилась мне навсегда. Мы стояли на берегу. Навстречу нам двигалась процессия: вождь этой страны, его жена, женщина невероятной толщины, восседавшая на осле, несколько менее толстые дочери и придворные. Еще издали я заметил в руках у царя какую-то кривую палку.
      — Почему у вождя кривой жезл? — удивился я.
      Хебсен не смог сдержать улыбки.
      — Какой это жезл? Кривых жезлов не бывает. Это «вернись дубинка».
      — Ты хочешь сказать, что эту палку можно бросить и она возвратится?
      — Вот именно. Мне неоднократно приходилось наблюдать, как это делается. Так заносят руку...
      Хебсен внезапно замолк, очевидно поняв, что сейчас не время для объяснений.
      Вождь обернулся и что-то произнес на своем гортанном наречии. От его свиты отделился человек и, обращаясь к Хебсену, как к старшему, произнес на нашем ломаном языке:
      — Пусть хранят тебя боги!
      — И тебя также! — ответствовал Хебсен.
      — Мой повелитель хочет знать, — продолжал он, — как вы прибыли в его страну — морем или спустились с неба?
      — Мы прибыли на кораблях, — невозмутимо ответил Хебсен.
      — Кто вы такие? — последовал вопрос.
      — Я посол царицы Хатшепсут, владычицы Египта, повелительницы страны Куш. По ее приказу я привез вам дары.
      Хебсен сделал мне знак. Я развернул свиток и стал его читать, перечисляя захваченные нами товары. Толмач едва успевал переводить. Вождь одобрительно покачивал головой. Его жена и дочери щелкали языками, предвкушая радость обладания невиданными сокровищами. А потом Хебсен назвал то, что хотели бы иметь мы.
      Стемнело. Небо покрылось звездами. Мне показалось, что они крупнее, чем у нас в Египте. Воздух был напоен одуряющим ароматом. И даже завывания, уханье и хлопанье каких-то зверей или птиц не могли отвратить меня от сна. Я уснул тут же на берегу.
      Едва протерев глаза, я помчался к кораблям. Там уже кипела работа. Гребцы сносили на берег наши богатства и, вынимая из мешков, раскладывали на земле. Моряки наполняли бурдюки водой. Одновременно пунтийцы расставляли свои приношения. Чего тут только не было! Шкуры леопардов, слоновые бивни, черное дерево, ароматная
      смола. На поводках провели павианов и борзых собак. Шествие замыкали черные человечки ростом с восьмилетнего мальчика и рослые чернокожие мужчины в деревянных рогатках. Но что это? С места двинулся лес? Я не ошибся. Носильщики несли кадки с цветущими мирровыми деревцами.
      На следующий день мы подняли паруса и распростились с прекрасной страной Пунт. Не буду утомлять вас рассказом о трудностях, которые встретили нас на обратном пути. Вам может показаться невероятным, но он отнял у нас более двух лет. Не буду рассказывать о буре, посланной враждебными богами, о волнах высотою в десять локтей. Похвалюсь лишь тем, что мне было доверено наблюдать за помещенными на палубе человечками и ни один из них не свалился в море.
      Слава Амону, мы вернулись благополучно. Ликовали оба берега Нила. Великие и малые Верхнего и Нижнего Египта вышли нас встречать. Сама Лучезарная ожидала нас во вновь сооруженном храме своего родителя во главе придворных и жрецов. Увидев кадки с мирровыми деревцами, она вознесла хвалу своему небесному отцу и воскликнула:
      — Теперь ты можешь гулять в своем саду, как в Пунте!
      При виде человечков она обратилась к ним со словами:
      — Пляшите, угождая владыке своему Амону!
      Мне было приказано занести эти слова ее величества вместе с отчетом о нашем плавании на стены святилища.
      Резец мой стал плугом, а каменные плиты пашней. Я проводил борозды и сеял слова, чтобы посещавшие храм могли узнать о стране Благовоний и о том, что мы оттуда привезли. Но так как не все разумеют божественные знаки, я тем же резцом изобразил высокий берег, заросший невиданными деревьями, хижины на столбах, вождя с «вернись дубинкой», его необъятную супругу и осла, на котором она восседала. Приглядитесь, и вы увидите меня на палубе рядом с Хебсеном, чье сердце неустрашимее, чем у льва. А вот обезьянка, которую я подарил учителю за то, что он избрал меня, а не Яхмеса, чей отец был носителем царских сандалий.
      Знайте, что все это исполнил я. Владычица похвалила меня и назначила Главным писцом дворца, куда я получил доступ вместе с великими Обоих земель5. Мне было милостиво дозволено построить себе гробницу из твердого камня, как человеку, имеющему знатных предков.
      1 Смола дерева, растущего в тропиках. Она обладала стойким ароматом, благодаря чему в древности ценилась на вес золота.
      2 Храм в Дейр-эль-Бахри, к западу от Фив, был сооружен в скалах по приказу Хатшепсут. На стенах его до сих пор сохранилась надпись о плавании в страну Пунт и пояснительные рисунки.
      3 Массивные каменные якоря были обнаружены в недавно раскопанном древнегреческом порту на берегу Красного моря, откуда посылались корабли в страну Пунт.
      4 Находящаяся к югу от Египта Нубия, с давних пор завоеванная фараонами. В египетских текстах она постоянно называется жалкой, поскольку была лишена воды.
      5 Имеется в виду Верхний и Нижний Египет.
     
      БИТВА ПРИ КАДЕШЕ
     
      Рассказ написан на основании египетских документов времени царствования фараона Рамсеса II (1301 — 1235 годы до н. э.). Битва у Кадеша (1296 год до н. э.), которая находится в центре повествования, велась за обладание Сирией. Она не принесла победы ни Египту, ни его противникам хеттам.
     
      Слушайте меня! Я Уна, сын Неба-мона, копейщик воинства Сета, поведаю, что случилось у Кадеша, где я впервые предстал перед лицом его величества, царя Верхнего и Нижнего Египта Рамсеса, да будет он жив, здрав и невредим. А если кто усомнится в правдивости слов моих, пусть обратится к тем, кто остался в живых, пусть рассмотрит изображения, начертанные на стенах храмов, пусть прочтет свитки, написанные царскими писцами.
      Девятого числа месяца Жатвы мы вышли четырьмя воинствами из крепости Пути Хора, что на границе с пустыней. Первым шло воинство Амона. За ним воинство Ра. Потом воинство Пта. Последним двигалось воинство Сета1. Колесницы катились левее нас по берегу моря, а за колесницами шагали шарданы, белолицые чужеземцы на царской службе, и несли за спиною обитые медью щиты. И всех вел крепкой рукой Рамсес, царь Верхнего и Нижнего Египта, да будет он жив, здрав и невредим.
      Синайской пустыней мы шли шесть
      дней и шесть ночей. Песок жег ступни наши, со лба пот лил ручьями. От жажды пересыхала гортань.
      На седьмой день пути потемнело небо и сыпучий песок под нашими ногами сменился твердой землей. Началась страна Ретену, богатая зерном и виноградом, тканями и лесом, скотом и людьми. И в день, когда мы вступили в эту страну, на нас, охлаждая наши головы, полилась вода. Я и каждый, кто был здесь впервые, не мог понять, почему она льется. Но дядя Сенмут, ходивший в страну Ретену шесть раз, объяснил, что это вода небесного Нила, которую пролил на нас царь богов Амон. И мы возблагодарили Амона, не забывавшего о нас и на чужбине, и тронулись в путь.
      Мы шли по теснинам страны Ретену, как у себя дома, и при виде нас все сходили с дороги и падали ниц. Ничего не стоило взять столько рабов, сколько хотелось, но сотненачальник Ренси приказал не останавливаться, добавив, что, после того как мы разгромим презренного царя хеттов, у нас будет вдоволь серебра и рабов. А дядя Сенмут нам, не слышавшим об этом народе, объяснил, что хетты живут за рекой Евфрат, и что в их стране много коней и серебра. Царь же хеттов, добавил он, враг Рамсеса, возлюбленного Амоном, и хочет отнять у него страну Ретену.
      Дороги сменились узкими тропами, где двоим не разойтись. Конь ступал за конем, воин шел за воином. Слева была гора, справа — ущелье глубиною в две тысячи локтей2, на дне которого щебень и валуны. И страх объял наши сердца, и мы схватились за уши3.
      К полудню двадцать четвертого дня с того часа, как была покинута крепость Пути Хора, мы вступили в Долину Кедра, и я, Уна, сын Небамона, впервые увидел деревья, вершины которых достигают небес: самый рослый воин был перед ними как человечек, которого доставляют из страны Пунт. Когда мы
      вступили под сень кедров, стало темно как ночью. Мы шли, не слыша своих шагов. И дядя Сенмут, чтобы отогнать страх, вспоминал, как его, когда он был в моем возрасте, послали вместе с другими новобранцами за кедрами для храма его величества Сети. Будто бы князь этой местности приказал своим людям не трогать кедра, который был выше всех других. Тогда сотненачальник дал воинам топоры, и как только огромное дерево свалилось, князь упал бездыханным, ибо в этой стране сердца людей пребывают в деревьях, и кто их срубит, тому достаются богатства и рабы.
      Тогда я спросил дядю Сенмута:
      — Где твои богатства? Где твои рабы?
      И все засмеялись, потому что знали: ничего не досталось Сенмуту от походов в страну Ретену, если не считать шрамов и следов от палок, которыми его били.
      На утро двадцать девятого дня с того часа, как была покинута крепость Пути Хора, нам было приказано остановиться на привал. Писцы сотненачальника разнесли нам,воинам, по две горсти зерна и горсти фиников. Насытившись, мы легли прямо на землю, положив с собою рядом копья и щиты. Многие заснули, я же не мог уснуть, ибо ноздри мои щекотал запах гуся, которого жарили на углях для сотненачальника и его писцов. Не спал и дядя Сенмут. Поворочавшись немного, он стал вспоминать, как вместе с другими захватил город Иупу в стране Ретену. Он рассказывал мне эту историю, когда я еще был мальчиком и он был отпущен в родную деревню залечивать рану. С тех пор рассказ о взятии Иупы оброс подробностями, подобно тому как пошедшая на дно лодка обрастает илом. На этот раз чудо-герои не пробили своими телами медные ворота Иупы. Их внесли через ворота в корзинах, и по крику морской птицы, который умело воспроизводил сотненачальник, воины выско-
      Египетская пехота на марше. Деревянные раскрашенные статуэтки. Воины вооружены лишь копьями и защищены большими щитами одинаковой формы. Попытайтесь отыскать среди них Уну, сына Небамона, и его дядю Сенмута, ходившего в страну Ретену 6 раз.
      Хеттская колесница с возницей и стрелком из лука. Удар хеттских боевых колесниц по египетскому войску был сокрушительным. «Отряды и воины на боевых повозках его величества бежали от них на север» — говорится в отчете о битве при Кадеше, написанном во славу фараона.
      Битва при Кадеше. Рельеф храма фараона Рамзеса II. Показаны сумятица боя, столкновения боевых колесниц, падение на землю воинов и их гибель под копытами и колесами.
      чили из корзин, напали на жителей, — малых и старых, и надели на них колодки.
      — Послушай, дядя Сенмут! — сказал я, садясь.
      И в это мгновение я увидел в кустах за дорогой человеческую голову.
      — Что же ты замолк, Уна? — молвил Сенмут. — Я тебя слушаю.
      — Я замолк потому, — ответил я шепотом, — что там в кустах кто-то прячется.
      — Это лев, — сказал старый воин уверенно. — Однажды, когда мы проходили...
      — Это человек, — перебил я, протягивая руку к копью.
      — Оставь! — сказал Сенмут строго. — Если это человек, то надо его взять живьем. Я пойду налево, к колодцу, будто за водой. А ты ползи вправо лощиной.
      И я двинулся вперед, прижимаясь к земле, как змея. Оказавшись у дороги, я перемахнул через нее и бросился на того, кто прятался в кустах. Это был человек выше и сильнее меня, но подоспевший Сенмут помог мне, и мы, заломив пойманному руки за спину, повели его к шатру сотненачальника.
      Пока мы вели пленника, я его разглядывал. И были на ногах у него сапоги с загнутыми носами, на теле плащ, каких не носят ни у нас, ни в стране Ретену. И был он лицом бел, и бороду имел не черную, а рыжую.
      Воины при виде нас вставали и шли за нами толпой. И кто-то из идущих сзади сказал:
      — Мне бы такого крепкого раба!
      На шум голосов из шатра своего
      вышел Ренси. Вытерев жирные от гуся ладони о края одежды, он упер их в бока и сказал:
      — Это лазутчик! Ведите его за мной.
      Он важно зашагал по направлению
      к шатру носителя знамени4 Ипуки. Увидев нас с пойманным, Ипуки сказал Ренси:
      — Возвращайся к своим воинам.
      Обращаясь к нам, держащим пойманного, он добавил:
      — Ведите его!
      И мы повели пойманного к шатру царского сына, стоящего над воинством Сета. А Ипуки, носитель знамени, шел впереди нас.
      Пока мы шли, послышалась труба подъема, и воины, поднявшись и взяв оружие, выходили на дорогу, чтобы строиться. На месте шатра царского сына лежали колья и покрывавшие их ковры. Сам же царский сын, как нам сказал старший писец, удалился к своему отцу Рамсесу, да будет он жив, здрав и невредим.
      И пришлось нам идти к царскому шатру. И когда мы дошли до него, успела повернуться тень5.
      Шатер, покрытый желтыми кожами, а сверх них коврами из голубой шерсти, возвышался перед нами как гора. Вход
      охраняло четверо шарданов с обнаженными мечами.
      Ипуки, носитель знамени, не осмелился приблизиться к шатру, а в двадцати локтях от него пал животом на землю, ожидая когда выйдет царский сын. Мы же стояли, крепко держа пойманного.
      И вот распахнулась багровая завеса, и из шатра вышел, — нет, не царский сын, — а сам Рамсес, царь Верхнего и Нижнего Египта, да будет он жив, здрав и невредим. Был он ростом выше любого на две головы, телом могуч и лицом прекрасен. Мы с Сенмутом закрыли
      быть владыка Египта, сын бога и сам бог, а не таким, каким был на самом деле этот беспокойнейший из людей одного из самых беспокойных периодов египетской истории.
      Статуя Рамзеса II из синего базальта. Плотно сдвинутые ступни и колени. Жезл, знак царской власти, на плече,.молодое лицо спокойно и уверенно, показывает, каким должен
      глаза, чтобы вид Благого Бога нас не ослепил.
      Прошло немного времени, и по исходящему от Благого Бога благоуханию мы поняли, что он к нам приблизился, а затем услышали его божественный голос и слова, обращенные к пойманному.
      — Кто ты такой?
      Презренный не пошевелился.
      — Я тебя спрашиваю, кто ты такой? — повторил Благой Бог.
      Презренный молчал.
      И в это время послышался знакомый нам голос Ипуки:
      — Дозволь мне, праху твоих ног, поговорить с ним по-своему!
      Кажется, Благой Бог кивнул головой или дал какой-нибудь другой знак, ибо Ипуки крикнул нам:
      — Валите его на землю! Палок!
      Открыв глаза, я крепче схватил пойманного, чтобы опрокинуть его на землю. И в это мгновение он заговорил:
      — Не надо. Теперь вы в силках как зайцы, и мне нечего скрывать. Я послан его величеством царем хеттов Муватал-ли, чтобы следить за вашими воинствами. Мой повелитель стоит за Каде-шем, а вместе с ним находятся войска Арцавы, Масы, Кизаутни6, Угарита7, Кадеша, нет ни одного царства, которое не послало бы к Кадешу своих войск.
      Оглянулся его величество, и все, кто были с ним рядом, телохранители и слуги, хранитель знамени Ипуки и я с дядей Сенмутом, взглянули в ту сторону, куда было обращено лицо Благого Бога, и все увидели, что из-за белокаменных стен Кадеша выкатились колесницы, по два человека в каждой, и не было им числа. За колесницами шагали копейщики и стрелки из лука во множестве, подобном песку.
      И ударили вражеские колесницы по воинству Ра. Пришло оно в смятение и обратило тыл, воины стали бежать как овцы. Воинство же Амона было за рекою и не могло помочь бегущим. Воинство Пта было еще дальше к югу, воинство Сета шло по дороге, не догадываясь о происходящем.
      И поняли все мы, что владыка Верхнего и Нижнего Египта, возлюбленный Амоном Рамсес, да живет он вечно, окружен вместе со своими телохранителями и слугами. И в том же окружении оказались мы с дядей Сенмутом и пойманный нами презренный лазутчик.
      Тогда взмолился его величество к отцу своему Амону, и мы, маленькие люди, уподобились услышать, как бог-сын разговаривает с богом-отцом:
      — Что же случилось, отец мой Амон? Совершал ли я что без ведома твоего? Разве не воздвиг я тебе храмы на миллионы лет и не принес тебе в дар все страны, чтобы наполнить твои алтари приношениями? Почему же против меня ополчились чужеземцы и я остался без колесничих и без войска?
      Пока он это все говорил, развернулась часть хеттских колесниц и направилась прямо на нас. И прервал бог-сын беседу с богом-отцом и востребовал своего щитоносца Менну.
      А Менна бежал, объятый страхом, бежали и другие — хранитель царского опахала, шарданы и носитель знамени Ипуки. Ибо нет ничего ужаснее, когда несутся разъяренные кони и колеса вот-вот разрежут тебя пополам.
      Тогда обратил на меня его величество свой перст и сказал:
      — Быстрее приведи мне моего коня, привязанного у шатра.
      Я бросился исполнять приказание его величества. И только конь был подведен, как его величество вскочил на коня и погнал его вскачь.
      Оглянувшись, я увидел, что колесницы совсем рядом, и побежал, как бежали все до меня. Только Сенмут стоял, держа пойманного, потому что никто ему не приказал его отпускать.
      Пробежав, наверное, с пол итру8, я оглянулся и увидел, что за мною никто не гонится. Хеттских колесничих не за-
      ботили такие черви, как я. Несколько колесничих направились в погоню за его величеством. Другие же, сойдя с коней, бросились в царский шатер. Его богатства, которые они грабили, спасли жизнь мне и другим беглецам.
      Перейдя через мелкую в этом месте реку, — имя ее Оронт, — я сел, прислонившись спиною к дереву, и в этом положении заснул.
      Утром меня разбудил сотненачальник Ренси, который вел нашу сотню, чтобы занять место на берегу реки.
      — Что ты здесь делаешь? — проговорил он в гневе.
      Я рассказал ему все как было, объяснив, что не сам бросил пойманного, а его величество приказал мне отойти и подвести коня.
      — Тебе! — вскричал Ренси, завидуя моему счастью. — Ты хочешь сказать, что ты держал золотую узду Победы над Фивами9?
      — Его величество сказал просто коня, — ответил я скромно.
      — Становись в строй, — распорядился Ренси.
      Я поспешил выполнить приказание, радуясь тому, что избежал наказания палками.
      Еще несколько дней мы стояли на берегу Оронта. Хеттский царь, узнав, что его величество спасся, не стал больше на нас нападать. И его величество Рамсес, да будет он жив, здрав и невредим, также не возобновлял наступления, я думаю потому, что не хотел рисковать оставшимся войском.
      На тридцать второй день после того, как мы покинули крепость Пути Хора, нам было приказано строиться по своим воинствам и сотням. Возвращаясь в царства свои, впереди шел его величество. За ним шли шарданы, кроме тех, что пали или перебежали к хеттам. Потом двигалась половина воинства Амона. За нею воинство Пта. Последним было воинство Сета. От воинства Ра никого не осталось.
      Мы возвращались той же дорогой, которой шли к Кадешу. Но она была пустой. И никто не встречался нам по пути. В сердце моем не было радости, потому что рядом не было Сенмута. Я вспоминал его рассказы, его шутки, и слезы заполняли мои глаза, как вода Нила, хлынувшая на высохшее поле.
      1 Фараон Рамсес II повел в Сирию войско, состоящее из четырех корпусов, по пять тысяч человек в каждом. Корпуса носили имена египетских богов.
      2 Локоть — египетская мера длины, равнявшаяся 52 см.
      3 Схватиться за уши — жест отчаяния
      4 Носитель знамени — начальник, командовавший двумя сотнями воинов.
      5 Т. е. после полудня.
      6 Арцава, Мае а, Кизаутни — государства Малой Азии, союзники хеттов.
      7 Угарит — финикийское государство в северной части Сирии. В ходе раскопок Угарита был обнаружен дворцовый клинописный архив.
      8 Итру — мера длины, равная 10,5 км.
      9 Победа над Фивами — имя главного коня Рамсеса II.
     
     
      ГИЛЬГАМЕШ И ЭНКИДУ
     
      «Поэма о Гильгамеше» — величайшее из произведений древней литературы народов Передней Азии. Поэма состоит из ряда эпизодов, связанных с именем и подвигами легендарного царя государства Урук.
     
      Там, где светлый Евфрат к морю воды стремит, высится город Урук1. Основали его семь мудрецов, стены сложили из кирпичей, пригнав один к одному, ряд к ряду прижав. И ветру не провеять меж них.
      На стены эти взойди, по этим стенам пройдись, вспомни о видавшем все до края мира, о познавшем моря, перешедшем горы.
     
     
     
      Был Гильгамеш царем Урука. Не было ему равного среди людей. На две трети — бог, на одну — человек. Оттого
      он был одинок и не знал, куда приложить богатырскую силу. Он хотел перекопать горы, повернуть течение рек, соорудить башню до грозовых туч и многое другое, что непосильно человеку. Народ же страдал от его затей, от его беспокойного сердца.
      И взмолился народ Богине-Матери:
      — О, Аруру! Уйми своего сына! Сотвори ему равного, чтобы он состязался с ним в отваге и дал людям отдых.
      И вняла Богиня-Мать этой мольбе. Омыв руки, она отщипнула ком глины величиною с холм, бросила его на плоскую землю и по небесному образу Ану2 вылепила Энкиду. Все его тело покрыто шерстью. Пряди волос как хлеба густые. Был он ростом ниже Гильга-меша, но костью крепче. И сказала она ему: «Энкиду! Иди и живи со зверями степными. Вместе с газелями ешь травы. Со зверями теснись у водопоя. Водой весели свое сердце».
      Как-то юный охотник пришел за добычей и видит, что ловушки его сломаны, а ямы засыпаны. На глине след босой ноги, такой же, какой может оставить человек, только раза в три больше. Идя по следу, охотник пришел к водопою и замер в удивлении. Над водой склонился великан. Пряди волос его длинны, как у женщины, и густы, как колосья, не тронутые серпом. Ноги его как стволы, что привозят на кораблях из стран далеких.
      Не помня себя от страха, охотник бежал. Дома он рассказал отцу о том, что увидел. Старый охотник понял, что услышали боги мольбы народа: у Гиль-гамеша появился соперник.
      — Иди в Урук! — сказал старец сыну. — Пусть узнает гордый, что не один он в мире.
      Представ пред лицом Гильгамеша, юный охотник молвил:
      — О царь! В степи появился богатырь. Рука его сильна, словно она из небесного металла. Бродит он вместе
      со зверями, ломает мои ловушки, засыпает ямы, из рук моих уводит тварь степную. Колчан мой полон стрел, а дома нет дичи.
      Взыграла печень3 героя, и он воскликнул:
      — Веди меня в степь, охотник. Хочу с богатырем сразиться.
      Отправились они в путь и на третий день достигли водопоя. Гильгамеш и охотник засели в засаду. День и другой приходят звери, радуют сердце водою. Но нет среди них Энкиду.
      — Где же твой богатырь? — спросил Гильгамеш сурово. — Может быть, он тебе приснился?
      Не успел Гильгамеш это промолвить, как словно из-под земли возник Энкиду. Он тоже сидел в засаде, наблюдая за Г ил ьгамешем.
      И вот герои схватились, пытаясь свалить друг друга. Ноги в землю вошли по колено. Земля застонала от боли.
      Поклонение богу Луны в Двуречье. Рельеф III тыс. На троне — бог Луны в облике царя с жезлом в руке. Правитель города приветствует его стоя Между ними — посвященное луне растение.
      Внизу — те же двое и слуга, участник шествия с рабочими инструментами — напоминание о строительных работах, предпринятых царем в честь лунного владыки.
      Изображение Гильга-меша с быком и птицей на жертвенном сосуде из камня.
      Верхняя часть столба с законами Хаммурапи. Царь стоит перед Ша-машем, богом Солнца и правосудия.
      Настенная роспись XVIII в. до н. э. в Двуречье. Бог Луны с лунным серпом на голове сидит на троне. Перед ним стоят правитель города, совершающий жертвенное возлияние на алтаре, и жрица с молитвенно поднятыми руками.
      Гильгамеш с серпом в правой руке и львом в левой. Фигура льва показывает, что Гильгамеш мыслился великаном, превосходящим обычного человека ростом в несколько раз.
      сказал Гильгамеш. — Я думал, что одолею любого; если равны мы, зачем нам ссора. Станем друзьями. И они обнялись, как братья, и в Урук зашагали.
      Народ высыпал на стены, чтобы встретить героев. К воротам вынесли хлеб и сикеры4 двенадцать кувшинов.
      — Что это? — спросил Энкиду, показывая на хлеб.
      — Ешь! — сказал Гильгамеш, разламывая хлеб пополам. — Это людская пища. Вкусивший хлеба, уподобится людям.
      — А это? — Энкиду указал на кувшин.
      От напряжения вздулись жилы, из уст вырывалось тяжелое дыхание, но ни на шаг они не сдвинулись с места, ибо были равны они силой.
      — Что мы уперлись, словно бараны? — выдохнул первым Энкиду.
      Засмеялся Гильгамеш и ослабил мышцы, отпустил руки героя. И вот они стоят, с удивлением глядя друг на Друга.
      — Ты вразумил меня своею силой, —
      — Пей! — молвил царь. — Это питье, веселящее душу. Пьющий сикеру, богам подобен.
      Досыта ел хлеба Энкиду. Сикеры испил он семь кувшинов. Веселилась его душа. Лицо сияло. Волосы, покрывавшие его тело, сами сплелись в одежду. И стал он похож на мужа.
      Шли дни. Гильгамеш водил друга по Уруку. Показывал дома и храмы. Энкиду ничему не удивлялся. На лице его была скука. И вдруг слезы хлынули из глаз потоком.
      — Что с тобою, друг мой? — спросил Гильгамеш.
      — Слезы душат мне горло, — отвечал Энкиду. — Без дела сижу. Иссякает сила.
      Задумался Гильгамеш.
      — Есть дело. Мне одному оно не сподручно. Вдвоем мы его осилим.
      — Что за дело? — спросил Энкиду. Слезы его высохли мгновенно, как влага на травах от взора Шамаша5.
      — Я слышал, где-то у моря есть горы, покрытые кедровым лесом. Там живет свирепый Хумбаба. Убить его многие пытались, да никто не нашел туда дороги.
      — Пойдем к водопою, — промолвил Энкиду. — Спрошу у зверей, они знают дорогу. У птиц спрошу, они укажут. Найдем тот лес, отыщем Хумбабу. Задушим его руками.
      — Я верю тебе, друг мой, — ответил Гильгамеш, — но врага не взять голыми руками. В кедре сила Хумбабы. Срубить его надо и выкорчевать с корнем.
      И призвал царь мастеров, которыми славился Урук, огражденный стенами. И сказал Гильгамеш нетерпеливый:
      — Разожгите горнила, о мастера! Пусть пылают жарким огнем. Бросьте в них зеленые камни, что привозят с острова в Западном море. И когда выльется медь из печи, отлейте секиры, что нам по руке, кинжалы отлейте, что нам по силе.
      Поклонились царю мастера. И взмет-
      нулся над степью огонь, и издали казался Урук огненной печью.
      Узнав, что замыслил царь, высыпал на площадь народ. Впереди шагали старцы степенно. И шум от людских голосов был подобен говору волн при разливе Евфрата.
      И вышел царь из дворца. Рядом с ним Энкиду. Поднял Гильгамеш руку, и стих народ, речи его внимая.
      — Слушай, народ Урука! Слушайте и вы, старцы. Мир да меня услышит. Я хочу увидеть Хумбабу, чье имя опаляет страны. В кедровом лесу Хумбабу хочу победить я. Подниму на него я руку и стану в веках прославлен. Все, что есть злого, изгоню из мира.
      Отвечали старцы все вместе:
      — Гильгамеш! Ты молод и следуешь зову сердца. Но кто знает к лесу дорогу? Окружен этот лес рвом глубоким. Голос Хумбабы — вихрь, уста его — пламя, дыханье — смерть. Бой с ним неравен.
      И возразил Гильгамеш:
      — Мне ль теперь бояться Хумбабы, о старцы! По круче один не пройдет — двое взберутся. Скрученный вдвое канат порвется не скоро. Два львенка льва одолеют. Сильного друга обрел я. С ним вместе я пойду на врага любого.
      Старцы царя благословили:
      — Да сохранится твоя жизнь. Вернись невредимым в пристань Урука.
      Не прошло и семи дней, как мастера возвратились. Топоры весили три таланта6 каждый, кинжалы по два таланта, луки и колчаны по таланту. Герои примерили оружие. Не показалось оно им тяжелым.
      С ворот Урука сняли семь запоров. Взяли герои оружие и за руки взялись. Вышли они за ворота. На небе орел показался. Летел он над их головами, указуя дорогу.
      — Знал я его орленком, — молвил Энкиду. — Остался один он. Стрелою убил охотник орлицу степную. Из рук птенца я кормил. И обо мне не забыл он.
      У храма своего Эгальмаха повстречала героев Мать-Богиня, увенчанная тиарой, опоясанная лентой.
      — Знаю, куда вы идете, — обратилась она к названным братьям. — Удерживать вас я не стану. Вот хлеб, испеченный богами. В дороге он вам пригодится.
      Хлеб она протянула огромный, как жернов, и на прощанье, склонившись к Энкиду, шепнула ему потаенное слово.
      Шагали они, палимые солнцем. Вечером, останавливаясь на привал, они отламывали ломоть хлеба и, разломив пополам, съедали. К ним возвращались силы.
      После шести недель пути они достигли горы, откуда открывался вид на обе реки — Тигр и Евфрат.
      Поднявшись на гору, они ломоть отломили.
      — Посмотри, как он мягок, — сказал Гильгамеш Энкиду. — Словно сейчас из печи. Давай его сохраним на путь обратный.
      Молвив это, он сел, и сон его одолел — удел человека. Среди ночи он пробудился и видит, что Энкиду не спит, его охраняя.
      — Друг мой, ты меня звал? — спросил Гильгамеш. — Отчего я проснулся? Я видел во сне: мы стоим под обрывом. Гора упала, нас придавило. Объясни мне, что это значит. Кто в степи рожден, тому ведома мудрость.
      Энкиду в лице изменился, но молвил, не дрогнув:
      — Друг мой, твой сон прекрасен. Сон твой для нас драгоценен. Гора, что ты видел, нам не страшна нисколько. Мы схватим Хумбабу и свалим его с обрыва.
      И снова двинулись в путь герои.
      За день пройдя дорогу, на какую людям обычным шести недель не хватит, видят они в отдаленье храм шестисотколонный. Даже в самом Уруке не было храма прекрасней.
      — Энкиду! Какой это храм или город стоит в отдаленье? — спросил Гильгамеш удивленный.
      — Это не храм и не город, — другу ответил Энкиду. — Это лес кедровый. Видишь, орел кружится, нам указуя дорогу.
      И вот они входят под полог, под сень кедрового храма, что высится зик-куратом. Не люди тот храм воздвигли, кирпичи уложив рядами, а кедры к нему взметнулись, поднявши корнями землю, и создали горы Ливана.
      — Где же Хумбаба? — спросил Гильгамеш.
      — От мха лесного шагов не слышно, — ответил Энкиду.
      — Смотри! Смотри! Орел кружится над этим кедром, — воскликнул Гильгамеш.
      Он достал секиру и, размахнувшись, что было силы, ударил по стволу. Кедровый лес задрожал от удара.
      Энкиду, закрыв лицо руками, упал на землю.
      — Что ты делаешь, друг мой! Зачем губишь живое тело? Я чувствую запах крови. Сходна она с людскою, только иного цвета.
      — Смола эта ляжет в щели, — разъяснил Гильгамеш терпеливо. — Днище будет подобно чаще из глины, что воду не пропускает. Кедр этот станет килем, а тот, что потоньше, мачтой. И судно по глади моря отправится в дальние страны и возвратится в Урук наш, полное всякой снедью.
      — Зачем эта снедь Уруку? — молвил Энкиду другу. — В Уруке довольно хлеба, хватит на всех сикеры.
      — Если тебя послушать, — сказал Гильгамеш раздраженно, — жили бы люди как звери, глиняных хижин не знали.
      — Под каждой звериной шкурой, — возразил Энкиду, — бьется живое сердце. Звери не терпят обмана. Звери равны человеку.
      — Но боги, создав человека, зверей
      ему подчинили. И в сердце его вложили они беспокойную душу. Он должен открыть все тайны и мир подчинить своей воле.
      — Зачем тебе власть над миром, который создан богами? Своей беспокойной душой ты миру приносишь горе. Уж лучше остаться зверем, уж лучше остаться кедром, тесниться у водопоя или качаться от ветра, пока он тебя не сломит.
      — Не прав ты, мой друг Энкиду, — сказал Гильгамеш, хватаясь за рукоятку секиры. — Смотри, как сильны мои руки.
      Он замахнулся секирой, удар нанести готовясь. И не заметил, что сзади хищник лесной крадется. Тело его полосато, словно он брат пантеры, с которой когда-то Энкиду пил воду у водопоя. Только глаза, как угли, пылают жестокой злобой. Огромная пасть открыта, и острые зубы готовы вонзиться в грудь или горло.
      Со свистом упала секира, ребра ломая кедру. Дерево покачнулось и медленно стало падать. Энкиду, спасая друга, кинжал свой в Хумбабу бросил. Подобно стреле, что из лука бросает искусный лучник, кинжал полетел и в горло зверю лесному вонзился.
      Гильгамеш оглянулся и увидел Хумбабу, истекающего кровью. Огромные лапы еще шевелились, тело содрогалось от ярости и боли. Но был он уже не страшен.
      И только тогда Гильгамеш бросил взгляд на Энкиду. Тот лежал навзничь, запрокинув голову. Рука отброшена назад, и пальцы сжаты, словно еще ощущают рукоять кинжала. Гильгамеш бросился к другу. Ощупал рукою тело. Нигде ни раны, ни царапины.
      — Энкиду! — шептал Гильгамеш. — Ты меня слышишь?
      Энкиду спал, и сердце его не стучало.
      — Вставай! — кричал Гильгамеш, не понимая, что случилось. — Нам пора в дорогу. Давай поедим!
      Он схватил хлеб. Хлеб был, как камень. Рукой его не разломать, секирой не рассечь. Хлеб был мертв, как кедр, как Хумбаба и как Энкиду.
      «Как это случилось? — думал герой. — Я срубил кедр, в котором душа Хумбабы. Хумбаба мертв. Но мертв и Энкиду. Может быть, и его душа была в кедре? Недаром он его защищал. А может быть, он нарушил то потаенное слово, что ему шепнула Аруру?» — молнией блеснула догадка.
      И с неба послышался голос:
      Ты будешь дышать, как люди,
      И травы топтать степные,
      Покуда рука из глины Не будет омыта кровью.
      И понял Гильгамеш: убивая Хумбабу, знал Энкиду, что и себя убивает.
      Бросившись на холодное тело, Гильгамеш зарыдал безутешно:
      Младший брат, меня спасая,
      ушел ты!
      Сестры его антилопы, братья его онагры,
      плачьте!
      Плачьте росою травы! Плачьте смолою, кедры!
      Нет друга!
      Энкиду, друг мой, лежит недвижимый.
      Как мне не плакать?!
      Нет! Не может мятежное сердце героя примириться с этой потерей! Признать не хочет того, что боги, создавая человека, смерть определили человеку — жизнь для себя удержали.
      — Я верну твою , душу, Энкиду! — крикнул он, накрывая ветвями кедра тело друга. — Обойду я горы, спущусь и на дно морское. Законы жизни и смерти узнаю.
      И взмолился Гильгамеш:
      Скажите мне, звери степные, Небесные птицы, ответьте,
      Где место, в котором души Скрываются после смерти?
      Молчали звери лесные, молчали небесные птицы. В горы и чащи густые бежали они от убийцы. И только орел благородный, вскормленный другом умершим, кружился над головою, путь указуя герою, путь к преисподней.
     
     
     
      Достигнув холмов песчаных, упал Гильгамеш на землю. Но сон не вернул Энкиду. Проснувшись от львиного рыка, он видит, что львы резвятся, играют, словно щенята.
      — Почему вам не ведомо горе? — Гильгамеш ко львам обратился. — Где друг ваш, с которым вместе теснились у водопоя? Энкиду, который всех вас спасал, разрушая ловушки?
      От львов не дождавшись ответа, схватил Гильгамеш секиру, упал как стрела между львами, беспамятных сокрушая.
      И снова он шел пустыней, покуда не показались горы — граница мира. Пробита в скале пещера и заперта медной дверью. Ту дверь охраняли стражи, ужасней которых людям едва ли представить можно. На тонких ногах паучьих скорпиона мохнатое тело, а голова — человечья.
      Сделалось страшно герою. Но, мужеством страх пересиля, он так говорит скорпиону:
      — Открой мне двери, коль можешь. Нет на земле мне жизни. Друга хочу я увидеть, друга, что сделался прахом.
      — Сюда нет смертным дороги и мертвым дороги тоже. Отсюда Шамаш выходит и, обойдя всю землю, с другой стороны заходит. И как ты пойдешь, подумай, путем самого Шамаша?
      — Пойду, — Гильгамеш ответил, — как в печень печаль проходит. Пойду со вздохом и плачем с мыслью одной об Энкиду...
      Отворились бесшумно двери, уступив непреклонной воле. Вступил Гильгамеш в пещеру, и мрак охватил его душу. И шел он, шаги считая, чтобы измерить дорогу, какой проходило Солнце во
      мраке с заката к восходу. И то, что для Солнца было одною короткой ночью, для Гильгамеша стало дюжиной лет без света.
      И все же рассвет забрезжил, и все же дыханье ветра щек Гильгамеша коснулось. Так, ветру идя навстречу, он вышел из мрачной пещеры. Взору явились горы, поросшие лесом черным, камни и мох, а ниже — волны свинцового цвета. Пройдя кремнистым ущельем, он дом невысокий заметил. К нему подошел он и видит, что двери дома закрыты. Но не укрылось от слуха чье-то дыханье за дверью.
      — Кто здесь? — спросил он громко.
      — Иди-ка отсюда, пришелец! — послышался женский голос. — Сюда нет пути бродягам. Здесь богов принимают. Здесь их угощают брагой.
      — Я не бродяга безвестный, хотя я все в мире видел. Зовут меня Гильга-мешем. Стеною Урук оградил я. С другом своим Энкиду убил я злого Хум-бабу, что лес охранял кедровый. И львов я могучих рассеял, что памяти не имеют. На две трети бог, на одну — человек я.
      И тотчас дверь отворилась. Из дому вышла хозяйка и, оглядев Гильгамеша, слово ему вещает:
      — Ты, убивший Хумбабу и Урук оградивший стенами, почему лицо твое мрачно? Почему твои щеки впали? Почему голова поникла?
      — Как голове не поникнуть и лицу не увянуть? — Гильгамеш ответил хозяйке, — если мой друг Энкиду, с которым труды мы делили, стал землею, если младший брат мой, великий ловчий пустыни, гонитель онагров горных и пантер пятнистых, сделался прахом. Вот почему как разбойник я брожу по пустыне. Мысль о друге умершем не дает мне покоя.
      — Не знаю, чего ты ищешь?! — хозяйка герою вещает. — Не знаю, к чему стремишься! Боги, создав человека, его сотворили смертным. Бессмертье себе
      удержали. Оставь пустые заботы! Развей печальные думы! Свой насыщай желудок. С друзьями сиди за чашей! Дай-ка налью тебе браги.
      — Не надо твоей мне браги! Советов твоих не ищу я. Скажи мне лучше, хозяйка, как перейти это море.
      Хозяйка герою вещает:
      — От века здесь нет переправы. Свинцовые воды смерти Шамаш облетает как птица и проплывает на лодке лодочник Уршанаби, что перевозит мертвых. Знает он путь к Утнапишти, который один из смертных жизнь сохранил навеки.
      Простился герой с хозяйкой, стопы свои к лесу направив. Из лесу вышел к реке он, и там он челнок увидел и в челноке — Уршанаби.
      — Что бродишь, отставший от мертвых, — сказал Уршанаби герою. — Садись, я тебя доставлю туда, где царство умерших.
      — Я не отстал от мертвых, — ответил герой Уршанаби. — Да, мои щеки увяли и голова поникла. Но бьется живое сердце в груди у меня. Послушай!
      — Вот чудо! — сказал Уршанаби. — Действительно бьется сердце. Зачем же сюда пришел ты?
      — Пришел я, печалью гонимый, — Гильгамеш Уршанаби ответил. — Хочу отыскать я друга и сделать его бессмертным. Теперь посади меня в лодку и отвези к Утнапишти, к тому, кто ушел от смерти.
      — Садись! — сказал Уршанаби. — Доставлю тебя к Утнапишти. Вот шест. Помогай, но воды не касайся, коль к месту хочешь добраться.
      Расстегнул Гильгамеш пояс и, раздевшись, свою одежду привязал он к шесту как к мачте. И погнало челн Уршанаби так, что гибельной влаги смерти Гильгамеш и шестом не коснулся.
      Утнапишти по острову ходит, окруженному водами смерти. Сотни лет путем неизменным он обходит свои вла-
      денья. Неподвижно свинцовое море. Не летят над островом птицы. Из волны не выпрыгнут рыбы. И к нему не приходят вести из страны, где он жил человеком. Только челн Уршанаби проходит, и в челне том души умерших. Этот челн провожая взглядом, узнает Утнапишти, что в мире все неизменно.
      — Эй, жена! — крикнул вдруг Утнапишти. — Что с глазами моими случилось? Посмотри, это челн Уршанаби. Но над ним поднимается парус. Испо-кон веков не бывало, чтобы парус здесь поднимали.
      — Не волнуйся, глаза твои зорки, — Утнапишти жена вещает. — Также зорки они, как в те годы, когда ты гору увидел среди безбрежного моря. И мои глаза видят парус. И мертвец этот парус держит. Посмотри, как бледны его щеки! Утонул мореход, наверно, что без паруса жить не может. И везет его Уршанаби в ту страну, где души умерших.
      — Говоришь, что сама не знаешь! — отвечает жене Утнапишти. — Много сотен лет наблюдаю, как провозят души умерших. Кто тут не был! И царь, и пахарь, и флейтист, и кузнец, и плотник. А провозят их без короны, без мотыги, без флейты. Посуди, кто у мертвого спросит, что он любит, чего не любит.
      Гильгамеш на берег выходит, оставляя ладью Уршанаби. Он идет, и видно сразу, что с живой он душой, а не мертвый.
      — Что ты ищешь? — спросил Утнапишти. — Почему ты сюда явился, как живой, на челне для мертвых? Почему твои щеки впали? Почему голова поникла? Как дошел ты ко мне, ответствуй!
      — Гильгамешем меня называют. Я из дальнего града Урука. На две трети бог, на одну — человек я. Вместе с другом моим Энкиду мы убили злого Хум-бабу, что кедровый лес охраняет. Но, меня спасая от смерти, друг Энкиду
      стал ее жертвой. И ищу я его по миру, обойдя все моря и страны. Где б я не был, мне говорили, что бессмертны одни лишь боги, ибо смерть не щадит человека. Но ведь ты, как ходит преданье, сохранен богами от смерти. Расскажи мне, как это было. Открой потаенное слово!
      — Что ж, — сказал Утнапишти герою. — Я свою тебе тайну открою. Жил когда-то и я на Евфрате. Я земляк твой и дальний предок. Я из города Шур-руппака, что тебе хорошо известен. Небожители как-то решили всех людей на земле уничтожить. Их сердца склонились к потопу. Дали клятву они друг другу, чтобы тайну людям не выдать. Не нарушил той клятвы Эа, был я сердцу его любезен. И не мне он сказал, а дому, где я жил, ну а я услышал: «Слушай, дом! Стены, слушайте! Ваш хозяин эти стены должен покинуть. Пусть он строит корабль просторный, очертаньем похожий на ящик. И покроет его пусть кровлей. Ибо, дом и стены, над вами вскоре ливень великий прольется и вас навсегда разрушит».
      Я понял, что надо мне делать. Я начал корабль строить, очертаньем похожий на ящик. Сделал в том корабле я семь палуб, в каждой палубе девять отсеков. Нагрузил я корабль вещами, серебром нагрузил и златом. Взял семью и род, всех животных, не только домашних, но диких, что сами ко мне сбегались, почуяв дыханье смерти. И птиц я взял, что садились и забивались в отсеки. А потом я заделал щели, внутри корабля закрылся.
      Встало утро. Выплыла туча. Так черна, что и сами боги черноты ее испугались. Цепененье объяло землю. А потом обрушился ливень, колотя по кровле нещадно. Вскоре треск я услышал, как будто земля раскололась как чаша. Мой корабль подняло волнами и погнало ветром свистящим.
      Шесть дней, семь ночей носило и гнало корабль по морю. А потом успокоил-
      ся ветер и затихло бурливое море. Я окошко открыл. Осветило лицо мне светило дневное. Расстилалось повсюду море. Я упал на колени. Я понял: человечество в глину вернулось. Вынес голубя и отпустил я. Но голубь назад вернулся, не найдя земли. Вынес ласточку и отпустил я, но и она возвратилась. Только ворон назад не вернулся и при виде земли закаркал.
      А потом я гору увидел и на эту гору я вышел. Семью семь поставил курильниц и зажег богам воскуренье. И почуяли боги запах, что не чаяли больше ведать. И слетелись они как мухи и курильницы окружили. Один был Эн-лиль недоволен, что остались живые души. А мой покровитель Эа с укором к нему обратился:
      — Ты напрасно потоп устроил. Мог и так покарать виновных. Если много людей на свете, мог наслать на них мор или голод. Вот скажи теперь Утнапишти и жене его, где их место...
      Вдруг заснул Гильгамеш, и конца он рассказа не слышал. Сон дохнул в него мглою пустыни. И сказала жена Утнапишти:
      — Разбуди его! Пусть вернется на землю!
      Покачал головой Утнапишти:
      — Пусть он спит, а ты зарубки на стене помечай дневные.
      Миновало семь дней. И легло семь зарубок над головою Гильгамеша. Он проснулся и сказал Утнапишти:
      — Овладела смерть моей плотью, ибо сон был смерти подобен.
      — От усталости сон этот долгий, Гильгамеш. Семь дней проспал ты. Жизнь вернется к тебе. Умойся у ручья. Шкуры рваные выбрось в море. Наготу прикрой белым льном и садись в челнок Уршанаби.
      А когда Гильгамеш удалился, говорит жена Утнапишти:
      — Он ходил, уставал, трудился. Ты ж не дал ему ничего на дорогу. Разреши, испеку ему хлеба.
      — У кого беспокойная печень, хлебом ввек того не насытишь. Человек тот живет не хлебом, а дерзаньем своим безумным. Вместо хлеба я дам Гиль-гамешу одно потаенное слово.
      Ключевою водой умылся Гильгамеш и сменил одежды. Стало тело его прекрасно. Но печать печали с лица его не сходила.
      В челнок Гильгамеш опустился, но отплыть не успел, как услышал он голос зычный:
      — Есть цветок на дне океана с огненными лепестками на высоком колючем стебле. Если ты, Гильгамеш беспокойный, тот цветок знаменитый добудешь, не грозит тебе злая старость, тебя смерть обойдет стороною. Вот оно, потаенное слово, что дарю я тебе на прощанье.
      Гильгамеш, это слово услышав, как стрела метнулся к колодцу, привязал к ногам своим камни и нырнул на дно океана.
      Он увидел цветок прекрасный на высоком колючем стебле. И к цветку тому потянулся. Укололи шипы его руку, и окрасилось море кровью. Но он, боли не ощущая, вырвал с силой цветок и поднял над своей головою.
      А потом он отрезал камни, и метнуло вверх его тело. И подняв лицо над волнами, он вдохнул сколько было силы, и ликующий крик героя огласил подземное царство с его мертвым вечным молчаньем.
      И на этот крик Уршанаби вывел челн свой на близкий берег. И туда же приплыл победитель. Перевозчику так он вещает:
      — Видишь, вот он цветок знаменитый, что бессмертье дарует людям. Им я к жизни верну Энкиду. Вместе мы в Урук возвратимся. И вернем мы Уруку юность. Будет наш Урук огражденный самым юным городом в мире.
      Покачал головой Уршанаби. Ничего он герою не молвил, ибо видел он, что сомкнулись очи ясные Гильгамеша и
      герой опять погрузился в сон, что смерти самой подобен.
      А когда Гильгамеш пробудился, хвост змеи увидал он черный. Змея с цветком уползала, по дороге шкуру меняя.
      — Вот смотри, — сказал Уршанаби. — Унесла змея твою юность. Ни к чему твои были дерзанья. Поменяла змея свою шкуру, старых змей она стала моложе. Человечья старая кожа никогда моложе не станет. Не сотрутся с лица морщины ни у женщины, ни у мужчины. Человек свою старость находит. А за старостью смерть приходит. Все как прах развевает ветер...
      — Нет, не все! — Гильгамеш ответил. — Остается дружба людская. Остается людская память. Дружба с памятью смерть побеждают, торжествуя над вечной ночью. Будет помнить мир об Энкиду и о нашей победе общей и не только над злым Хумбабой, над презренным его отголоском — над твоею мудростью плоской.
     
     
     
      Там, где светлый Евфрат к морю воды стремит, высится древний холм. Город под ним погребен. Стала пылью стена. Дерево стало трухой. Ржавчина съела металл.
      Путник, взойди на холм, в синюю даль вглядись. Видишь, стадо бредет к месту, где был водопой. Песню поет пастух. Нет, не о грозном царе и не о славе его. Поет он о дружбе людской.
     
      1 Важнейший город шумеров на юге Двуречья.
      2 А н у — бог неба, покровитель города Урука.
      3 Печень в представлении древних народов — вместилище души.
      4 Сикера — опьяняющий напиток из ячменя.
      5 Ш а м а ш — бог Солнца и правосудия.
      6 Талант — самая крупная весовая единица, выполнявшая роль денег, около 30 кг.
      7 Зиккурат — обычное для двуречья храмовое сооружение в виде ступенчатой, сужающейся кверху башни.
     
      ЗАКОН
     
      Раскапывая развалины древнего города, археологи нашли высокий каменный столб, испещренный клинописными знаками. Оказалось, что это законы вавилонского царя Хаммурапи, жившего в XVI11 веке до н. э, Законы защищали жизнь и имущество рабовладельцев и строго карали тех свободных людей, которые помогали рабам.
     
      Дом наш стоял за городской стеной, у ворот. Отец выбрал это место не случайно. Рабы тамкаров (купцов) несли ему колеса, воины — панцири и мечи, земледельцы из окрестных селений — лопаты и мотыги.
      Мой отец был кузнецом, и звали его Энхегалом. Я любил смотреть, как он бьет большим молотом по раскаленному металлу и огненные брызги, подобно рою пчел, разлетаются во все стороны. Но больше всего мне нравилось беседовать с людьми, посещавшими наш дом. Их одежды пахли далекими странами и удивительными товарами, которые они привозили на продажу.
      Видя мое удивление и любопытство, они рассказывали о своих городах, лежавших где-то за морями, и уверяли, что там не знают имени Мардука — главного бога вавилонян — и поклоняются совсем иным богам.
      Однажды путник с бородою цвета огня объяснил мне, что в его стране нет финиковых пальм, а вместо них растут огромные деревья, источающие клейкий сок. Полгода там с неба падает холодный пух и, как ковер, застилает всю землю. Тогда останавливаются реки и по ним можно ездить и ходить.
      Когда чужестранец ушел, отец рассмеялся:
      — Ты слышала что-нибудь подобное, Шамхат? Там не знают финиковых пальм! И с неба падает пух! И останавливаются реки! Чужеземцы принимают нас за глупцов и рассказывают всяческие небылицы.
      — Но он с тобою расплатился, — заметила мать. — Пусть говорят, что хотят, лишь бы давали серебро!
      Я знал, на что намекает мать. Отец часто делал работу бесплатно. Да и как откажешь человеку, у которого семеро ртов.
      — Бедняку может помочь только бедняк, — говорил отец.
      Мать сердилась:
      — Ты думаешь только о других. Твой сын не ходит в Дом табличек! Чем ты заплатишь учителю?
      — Не ворчи! — отвечал на эти слова отец. — Учителю я уже заплатил. Разве ты забыла про медный круг, который я ему сделал? За это он обещал обучить Хуваша всему, чему он учит сыновей тамкаров.
      — А чему учит учитель? — поинтересовался я.
      — Не знаю, — отвечал отец. — Только те, что обучены, не пашут, не ткут, не месят глину, не куют. Они во дворцах и в храмах. Одежды у них белы, как день, на ногах — сандалии.
      — У них в доме не выводится зерно и масло, — добавила мать. — Они живут в настоящих домах, а не в лачугах, как наша.
      Так было решено отправить меня в Дом табличек. С вечера мать выстирала мою одежду, заштопала дыры и помолилась богу Эа, чтобы он наставил меня на путь знаний.
      Ранним утром, еще только начало светать, отец повел меня в город. Улицы были пусты. Нам встречались лишь городские рабы с тростниковыми метлами да нищие, которые шли к храму владычицы Иштар.
      — Богатство — далеко, бедность — близко, — сказал отец.
      Мы вошли в большой дом. Рядами стояли низкие глиняные столы. Напротив двери висела деревянная доска.
      — Вот мой круг, — с гордостью сказал отец, показывая пальцем в угол.
      Там действительно висел медный
      круг, похожий на колесо без спиц. Вся его поверхность была исчерчена ровными линиями.
      На шум наших голосов из боковой двери, прикрытой циновкой, вышел немолодой сгорбленный человек. Во всем его облике сквозило нескрываемое раздражение.
      — Даже ночью нет от вас покоя, — сказал человек, подавляя зевоту. — Ну зачем ты пришел, Энхегал?
      — Краса Вавилона! Ученейший из учителей! — сказал отец с несвойственной ему высокопарностью. — Я привел к тебе своего отрока, ибо сыновья тянутся к знанию, как растения к свету. Моему сыну Хувашу тринадцать лет, а он еще не видел ничего, кроме кузницы и городской стены, он не слышал еще мудрого слова, ибо какие слова могут быть у тех, кто пашет землю или пасет ослов?
      Видимо, эта длинная речь понравилась учителю. На его губах появилась довольная улыбка. Он как-то выпрямился, и спина его не казалась больше сутулой.
      — Хорошо, Энхегал, — кивнул учитель. — Я возьму твоего сына. Я сделаю его писцом, и он возблагодарит меня за учение.
      — Да будут тебе в помощь боги! — молвил отец, низко кланяясь. — А ты, сын, слушайся учителя и повинуйся ему. Он не научит тебя дурному.
      Оставив меня одного, отец и учитель вышли на улицу. Не знаю, о чем они говорили. Может быть, о моем учении или о плате за него?
      От нечего делать я стал ходить между столами и прыгать через них. На столе у правой стены были нарисованы человечки. «Видимо, в школе учат рисовать», — решил я и вытащил из тряпицы, в которую мать завернула лепешку, медный гвоздь. Я взял его на случай нападения разбойников, ибо слышал, что в Вавилоне появились люди, которые крадут детей.
      Острием гвоздя я нацарапал большую ослиную морду с открытой пастью. Оставалось дорисовать уши.
      Но в это время в комнату ворвалась ватага мальчишек. Все они были моложе меня. На их одежде не было заплат, как на моей.
      Мальчишки остановились.
      — Новичок! — воскликнул мальчик, курчавый, как баран.
      — Что он сделал с моим столом! — жалобно запищал другой, маленький и толстый.
      — Он нарисовал тебя! — завизжал худой длиннорукий мальчишка и хлопнул пискуна по затылку.
      — Я пожалуюсь школьному отцу! — завопил пискун.
      Вздрогнула циновка боковой двери, и мальчишки ринулись к столам.
      — Здравствуйте, школьный отец! — загудел нестройный хор голосов.
      — Что здесь происходит? — проговорил учитель, входя в комнату.
      Его взгляд остановился на столе, украшенном моим рисунком.
      — Это он, — сказал пискун, показывая на меня. — Он испортил мой стол.
      — Н-да! — выдавил учитель, подходя к столу пискуна. — Новая порода животного! Такой не видывал и Утнапишти, когда собирал зверей и птиц в свой ковчег.
      Школьный отец поманил меня пальцем. И только тут я заметил, что у него в руке гибкий хлыст. Не успел я опомниться, как хлыст обрушился на мою спину.
      — Вот тебе за осла! — учитель снова замахнулся. — За безухого!
      Можно подумать, что мое преступление состояло в том, что я не успел дорисовать ослу уши.
      — Вот тебе за самовольство! За непослушание!
      Было очень больно, но я молчал. Отец говорил, что мужчина не должен плакать.
      — Вот тебе первый урок, — выдох-
      пул учитель и бросил хлыст на земляной пол. — А теперь ступай на место, — сказал он, вытирая ладонью вспотевший лоб. — Ты будешь сидеть с ним Подвинься, Бализану.
      Он показал на курчавого. Я обрадовался, что не попал за стол к пискуну.
      Наступила тишина, нарушаемая лишь монотонным голосом школьного отца.
      — Сегодня мы будем учиться грамоте, ибо грамота — мать мудрости, она — отец учителей. Тот, кто умеет писать, не думает о хлебе для своего пропитания, в доме невежды всегда голод. Начнем со слова «абу»1, ибо абу в семье, что царь в стране и Мардук на небе. Для написания абу надо шесть клиньев, еще три и один вниз.
      — Абу, — повторил учитель и подошел к столу пискуна.
      Взяв из его руки палочку, он что-то поправил.
      — Клинья должны быть острыми, как копья баирума — воина, служащего царю. Пусть они не расходятся в стороны, когда им приказано идти в ряд. Вот так!..
      — Руку держи под углом, — сказал он моему соседу. — Надо не царапать, а выдавливать. А ты, Хуваш, не забудь завтра принести тростниковую палочку. Глина у нас во дворе, мальчики покажут, как делать таблички.
      — Я ему покажу! Я, — послышались голоса.
      — Тише! — молвил учитель. — Не отвлекайтесь. Сейчас я научу вас писать «шуму»2.
      Он подошел к деревянной доске, висевшей на двух гвоздях, и взял в руку уголь.
      На доске появилось три косых клина.
      — Как твое шуму? — спросил учитель пискуна.
      — Мое шуму Римуш, школьный отец, — ответил пискун.
      — А твое? — обратился он к длиннорукому.
      — Набушар.
      — А какое шуму у нашего царя, повелителя четырех стран света?
      — Самсудитана, — выкрикнул курчавый.
      — Правильно, Самсудитана сын Ам-мисудаги. Шуму имеют все — простые смертные, цари и небесные боги. Если человек будет прославлять богов и благословлять царя, его шуму будут произносить с уважением.
      В полдень, когда я вернулся домой, отец спросил:
      — Чему ты научился в Доме табличек?
      — Писать слово «абу».
      Я взял из ящика несколько медных гвоздей и разложил их на столе в том порядке, в каком были расположены штрихи на глиняной табличке.
      — Подумать только, — сказал отец, недоверчиво покачивая головой. — Всю жизнь я кую гвозди и столько их выковал, что на небе звезд. А ведь не знал, что из гвоздей можно складывать слова.
      — А чему еще научил тебя учитель? — спросила мать.
      — Школьный отец сказал, что у каждого есть свое шуму.
      Я взял три гвоздя и положил их косо.
      — И если прославлять богов и благословлять царя, то твое шуму будут произносить с уважением.
      — Это так, сын мой, — сказал отец, — только учитель забыл добавить, что уважения достоин каждый, кому по нраву труд.
      На следующий день я учился писать вместе со всеми. Учитель вбивал в нашу память слова, как гвозди. Рыба, звезда, плуг, гора. Но куча кирпичей еще не дом. Надо научиться складывать слова, связывать их в речь. Мы записывали поговорки: «Твой союзник только бог», «Народ без царя — овцы без пастуха», «Войско без начальника поле без земледельца», «Царь — это зеркало бога».
      Я удивлялся, почему ни разу не слы--шал эти поговорки из уст отца или тех, кто посещал наш дом. И кажется, учителю не были известны те поговорки, которые произносились в нашем доме. Смысл их был порой противоположен смыслу поговорок учителя: «На бога надейся, а сам не спи», «В городе, где нет собак, шакал — надзиратель!», «Вол врага ест траву, свой вол ляжет голодным».
      Вскоре наши таблички стали напоминать небо, усеянное звездами. Слова соединялись в фразы, и речь учителя едва умещалась на табличке.
      А он был все недоволен.
      — Вы черепахи, а не писцы. Сколько успеваете написать за полдня? Две таблички! А нужно — десять. Тот, чья рука отстает от уст, не писец!
      Как-то я принес домой глиняную табличку, которую должен был выучить наизусть. Я положил ее на колени и стал читать по складам:
      «Шамаш, когда ты восходишь над великой горой,
      Когда ты восходишь над фундаментом неба...»
      Я не заметил, как мать подошла сзади и положила руку мне на плечо.
      — Скажи, сынок, откуда ты взял эти слова?
      — Отсюда, — сказал я, протягивая ей табличку.
      Она осторожно перевернула табличку, словно бы ожидая увидеть за нею то, что я прочитал.
      — Эти слова в глине, — сказал я, проведя пальцем по клинышкам.
      — И Шамаш тоже? — спросила мать.
      — Да, — ответил я и повторил на память: «Шамаш! Когда ты восходишь над великой горой...»
      Мать посмотрела на меня с умилением.
      — Ты уже знаешь священные слова, как жрец. Если бы у меня была эта глина, я бы ее положила на видное
      место. Пусть будет Шамаш и в нашей хижине.
      — Хорошо, мать, я перепишу табличку для тебя.
      Мать поклонилась мне до земли. Я почувствовал себя неловко и, взяв табличку, принялся читать вслух:
      Люди, сколько их есть на земле, ожидают тебя, Шамаш!
      Всякий скот на земле с четырьмя ногами
      Навстречу твоим лучам открывает глаза.
      Однажды школьный учитель рассказал нам, как устроены небо и земля. Вот это было интересно! Оказывается, солнце не бесцельно бродит по небу, а, как путник, входящий в город, ищет ворота. Эти ворота из чистого золота, и охраняют их не стражи, а чудовища с головами скорпионов. Учитель объяснил, почему идет дождь. На тверди имеются небесные окна, боги открывают их, когда хотят пролить на землю влагу.
      — А как они пускают холодный пух? — спросил я.
      — Пух? — удивился школьный отец. — Какой пух?
      — Тот, что идет в стране больших деревьев, где не знают о финиковых пальмах, где можно ходить по рекам, как по земле, — выпалил я.
      — Что ты мелешь! — рассердился учитель. — В священных книгах говорится только о дожде, который выпускает в небесные окна Мардук.
      — Но в той стране, где идет пух, не знают о Мардуке. Там живут люди с огненными бородами. Они поклоняются другим богам.
      — Сосунок! — рассвирепел учитель. — Ты смеешь спорить со мною. Пойди домой и приведи отца.
      Этот день запомнился мне на всю жизнь. Я шагал и думал, как объяснить отцу гнев учителя. Ведь я ничего не выдумал, а рассказал то, что слышал от огненнобородого!
      И вдруг я увидел отца. Он шел мне
      навстречу, бледный, со спутанными волосами. Руки у него были связаны за спиной. Справа и слева шли стражники.
      — Отец! Что случилось! — крикнул я и бросился к нему.
      Стражник толкнул меня, и я упал.
      Отец сказал с горечью:
      — Закон!
      Я лежал на камнях и смотрел вслед отцу. Что он хотел сказать этим словом — «закон»? Кто мне может помочь? Учитель! Правда, он зол на меня. «Но когда у человека горе, зла не таи!» — так говорил отец.
      — Я уже все знаю! — сказал учитель, когда я предстал перед ним. — Энхегал снял оковы с раба. Он нарушил закон.
      — Какой закон? — спросил я.
      — Тот, что на площади, у дворца.
      Тогда я пошел на площадь. Она была
      полна людей. До моего слуха доносились слова: «Продам!.. Куплю!..» Разносчики вареного гороха расхваливали свой товар. «Свежая вода! Свежая вода!» — кричали водоносы.
      — Где тут закон? — спросил я у человека с черепом синим и голым, как гусиное яйцо, который держал за руку мальчика лет десяти. У мальчика было одно ухо. Он вырывался и плакал.
      — Вон там! — отмахнулся от меня лысый.
      Так я оказался перед Законом. Я был маленьким, а он большим и страшным. Закон был из черного камня и весь исписан такими же клиньями, каким меня учили в школе. Только на самом верху, там, где у человека голова, у Закона был рисунок. Человек, сидящий в кресле, протягивал другому судейский жезл. Да ведь это сам бог Шамаш, верховный судья. А кто стоит перед ним? Я обратил взор на подпись и прочел:
      — Я, Хаммурапи, могучий царь, возвеличивший имя Вавилона, знающий мудрость, направленный богами, чтобы справедливо руководить людьми и дать стране счастье...
      Теперь мне стало ясно: человек, изображенный перед Шамашем, — мудрый и справедливый царь Хаммурапи, давший Вавилону законы и начертавший их на каменном столбе. Вчитываясь в них, я обратил внимание, что чаще всего встречается слово «шумма»3. Этим словом начинается каждый закон, а один из них касается моего отца. Как же его отыскать?
      Читая законы, я наткнулся на слова: «Если раб скажет своему господину «ты не господин мой», то он должен уличить его в том, что он его раб, а затем его господин может отрезать ему ухо».
      «Так вот почему у мальчика одно ухо, — догадался я. — Эго раб! И он не признал власти господина. Лысый отрезал ему ухо, а когда тот все равно не стал называть его господином, привел к столбу, чтобы уличить, и теперь он ему отрежет второе ухо».
      А тот раб, которого освободил отец? Может быть, у него уже не было обоих ушей, и господин решил отрезать ему нос, и тогда он решил бежать.
      Наконец я нашел то, что искал:
      — Если человек укрыл в своем доме беглых раба или рабыню и не вывел их на зов глашатая, предать его смерти.
      Да, это была «смерть», слово, которое я умел писать. Вспомнилась поговорка, которую диктовал учитель: «Прекрасна смерть за царя». Но при чем тут мой отец? Он не воин, а кузнец. «Отец» и «смерть» — кто поставил эти слова рядом? Закон? Хаммурапи? Он еще называет себя справедливым! Разве для этого Шамаш вручил ему судейский жезл? Смерть за раба. Но ведь и раб — человек. У него имя и два уха.
      Я шел домой как в бреду. Клинья, из которых составлялись слова, плясали перед моими глазами.
      А город жил своей обычной жизнью. Ослики бодро тянули повозки, груженные кожаными мешками. Слышался
      свист бичей, дребезжание колес. Казалось, никто не замечал моего горя. Никому не было до меня дела!
      У нашего дома я увидел толпу. Люди стояли молча. Но при моем появлении женщины заголосили:
      Сирота! Бедняжка!
      Кто-то взял меня за руку. Кто-то гладил по голове и шептал слова утешения. Я ничего не понимал.
      Где мать? - спросил я. — Покажите мне мать.
      Нет у тебя матери! — сказала Баштум, наша соседка. — Сердце твоей матери не выдержало, — продолжала она со слезами, - Твоя мать была настоящей женой своему мужу...
      Прошло две недели, как я лишился отца и похоронил мать. Молот для меня еще тяжел, но все же я пытался ковать гвозди. За этой работой и застал меня человек с огненной бородой. Я узнал его сразу.
      Мальчик, где кузнец? - спросил огненнобородый.
      Я потупился. Слезы готовы были хлынуть из моих глаз.
      О, я вижу, что произошло несчастье. Кузнец умер?
      Отца убили, убили! — закричал я и, захлебываясь, рассказал обо всем.
      Чужеземец слушал, покачивая головой.
      Я не думаю, что это справедливо, молвил он, когда я закончил свой рассказ,- У кузнеца было доброе сердце, он снял оковы с человека. Кто же его убил?
      Закон, - отвечал я, — закон на каменном столбе.
      Нехорошо, - сказал огненнобородый,нехорошо, когда закон на камне, надо, чтобы закон был здесь, — он ударил себя в грудь.
      И гут боги посетили меня. Я бросился в ноги чужеземцу.
      Возьми меня с собой я буду гноим рабом, нагрузи, как осла, бей — только забери отсюда.
      — - Мне не надо раба, — сказал чужеземец. — Мне надо... Он запнулся, силясь подобрать подходящее слово. На его лбу выступил пот. Мне надо друга! — воскликнул он. Маленького друга, то есть большого друга.
      Он радостно засмеялся, видимо, оттого, что нашел такие слова, которые не противоречили друг другу.
     
      ЦАРСКАЯ КРАСКА
     
      Изобретателями пурпурной краски считались финикийцы. Рассказ представляет собой обработку финикийской легенды.
     
      Три дня бушевала буря. На песчаный берег с грохотом накатывались гигантские валы. И даже когда буря стала стихать, люди не смели высунуть носа из своих хижин, и только один человек, — в деревне его звали просто мельником, — отважился выйти на берег и подставить грудь ветру.
      Внимание его привлек огромный человек в львиной шкуре, прогуливавшийся у самых воли. Следом за ним брела собака ростом с быка. Мельнику стало страшно, и он спрятался в кустах.
      Вдруг он увидел, что навстречу великану идет женщина в белом хитоне, прекрасная, как богиня. Приблизившись, она поклонилась великану в пояс и отчетливо произнесла:
      - Здравствуй, Мелькарт!1
      И понял мельник, что видит самого бога Мелькарта с псом, которого он уволок из подземного мира.
      — Привет тебе, Тиро! — ответил Мель-карт и положил на плечо нимфы2 огромную ладонь.
      Но нимфа, казалось, не ощущала тяжести. Она повернула к богу светлое
      лицо. В се голубых глазах сияла радость встречи.
      Занятые друг другом, бог и нимфа ничего не видели вокруг. И мельник понял, что он может надеяться на спасение. Его пугала только собака: ведь у этих тварей такой тонкий нюх! Но ветер дул с моря, и, наверно, поэтому пес преисподней не улавливал человеческого духа.
      Пес брел но следам своего господина, вынюхивая берег. Внезапно он опустил морду и что-то схватил. Раздался хруст, тотчас же сменившийся завыванием. Мелькарт и Тиро обернулись. Пес катался по земле. Видимо, в горло ему попала кость. Желая помочь животному, Мелькарт раскрыл ему пасть, и мельник увидел, что она кроваво-красная.
      — Какой прекрасный цвет! — воскликнула нимфа. — Так окрашивается море, когда ты опускаешься в его воды.
      Мелькарт ничего не ответил. Он ударял пса по шее, пока тот, проглотив застрявший в горле предмет, не успокоился.
      — Мелькарт! — продолжала нимфа капризным тоном. — Ты слышишь, я хочу иметь хитон такого же цвета.
      Мелькарт проворчал, — его ворчание было громче львиного рева, — и, наклонившись, стал что-то собирать на берегу.
      Прошло немало времени, пока он сказал нимфе:
      — Сними свой хитон!
      Мельник закрыл глаза. Он знал, что смертный, увидев нимфу обнаженной, превращается в камень. «Наверно, таких любопытных глупцов было немало!» — подумал он, вспомнив, сколько он видел в горах скал и камней, напоминающих своими очертаниями человеческие фигуры.
      Когда мельник осмелился открыть глаза, Мелькарт, и нимфа, и пес были уже далеко. На нимфе сверкал хитон цвета заката.
      На песке не было никаких следов: боги их не оставляют. Но в некоторых местах валялись раздавленные раковины.
      — Так вот что разгрыз пес! — догадался мельник. — Это же и собирал Мелькарт.
      Мельник кинулся к берегу и стал собирать раковины, выброшенные волнами. Когда накопилось несколько больших куч, он пошел домой за мешками от муки. Люди, вышедшие на берег, — к тому времени буря успокоилась, — со смехом показывали на него пальцами:
      — Смотрите! Наш мельник спятил. Он подбирает несъедобные раковины.
      Мельник отнес мешки с раковинами к себе домой. Потом он стал собирать одежду. И все это он отнес на мельницу.
      Мельничиха залилась слезами.
      — Зачем ты пошел на берег, пока не кончилась буря, — причитала она. — Тебя околдовали злые духи.
      — Отец, отдай нашу одежду! — волновались дочери. — В чем мы будем ходить?
      — Идите прочь! - крикнул он жене и дочерям, закрывая за собой дверь.
      Это были первые слова, которые он произнес за день.
      Но женщины не уходили. Они увидели в щель, как он запряг мулов и сам впрягся в лямку. Жернова заскрипели, но не так, как когда мелят зерно. Словно бы между ними были не зерна, а орехи.
      — Да ведь он мелет раковины! — догадалась старшая дочь.
      — Зачем он это делает? — спросила средняя дочь.
      — Он хочет добыть из них муку, — предположила младшая.
      Мельничиха ничего не сказала, а только заплакала.
      Не прошло и часа, как остановились жернова. Потом стало слышно, как распрягают мулов. Затем открылась дверь и вышел мельник. Руки его до локтей были кроваво-красными.
      Дочери в страхе разбежались. Жена же закричала:
      — Зачем ты убил мулов, несчастный! Кто будет теперь крутить жернова?
      — Я и не думал их убивать! — весело ответил мельник. — Я добыл краску и окрасил ею ваши одежды. Пойдем! Я нуждаюсь в твоей помощи.
      Через час на веревках для белья висели хитоны невиданных раскрасок. От них нельзя было отвести глаз. Некоторые были цвета вечернего, опускающегося в море солнца, другие, куда краски попало меньше, цвета фиалок. Вся деревня сбежалась посмотреть на работу мельника. Люди поняли, что он вовсе не безумец, а хитрец, научившийся делать краску из раковин.
      — Продай мне это, — сказала младшая жена деревенского старейшины, показывая на хитон фиолетового цвета.
      — У тебя не хватит денег, — отозвался мельник. — Каждый из этих хитонов стоит столько сиклей золота, сколько весит.
      — Продай, глупец, — воскликнула мельничиха. — Кто тебе даст такие деньги?
      — Цари, — ответил мельник улыбаясь. — Цари Египта, Вавилона, цари хеттов и народа, называющего себя эллинами. Краска, секрет которой открыл мне сам Мелькарт, достойна одних царей.
      1 Мелькарт — дословно «царь города», верховный бог города Тира, а затем и других городов — Карфагена, Дамаска и др. Считался покровителем мореплавания и колонизации. Греки отождествляли его с Гераклом.
      2 Нимфа — олицетворение природы, особенно водных источников, здесь — покровительница г. Тира.