Януш Корчак

DjVu

      Полный текст книги

      ЖИЗНЬ И ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ЯНУША КОРЧАКА
      Януш Корчак (Генрик Гольдшмит) родился 22 июля 1878 г. в семье известного варшавского адвоката и получил воспитание, основанное на прогрессивных традициях польской культуры.
      В гимназические годы Генрик много читает, пробует свои силы в литературе и, вынужденный помогать семье, осиротевшей после смерти отца, становится репетитором. Скоро, однако, он начинает видеть в уроках нечто большее, чем просто средство заработка. Работа с детьми пробуждает у него глубокий интерес к внутреннему миру ребенка, заставляет размышлять об условиях жизни детей, о воспитании. По окончании гимназии Генрик решает стать детским врачом. Поступив на медицинский факультет Варшавского университета, он продолжает много времени уделять детям: ведет преподавательскую деятельность, работает в созданных общественностью бесплатных читальнях.
      В студенческие годы Генрик Гольдшмит не прекращает заниматься литературой: он пишет о детях (главным образом бедноты), об их жизни и переживаниях. Его произведения публикуются в различных польских журналах. За драму «Каким путем» он в 1899 г. получает премию на литературном конкурсе, в котором участвует под псевдонимом Януш Корчак. С тех пор этот псевдоним остается за ним навсегда.
      В 1904 г., Корчак начинает работать врачом в детской больнице Варшавы и вскоре приобретает популярность как прекрасный, гуманный врач. Он слывет «доктором бедняков» — их он лечит бесплатно и даже иногда отдает им на лекарства и пропитание свои гонорары.
      В 1905 г., во время русско-японской войны, Корчак как врач был мобилизован в армию. О демократических настроениях, о дружеских отношениях с солдатами, о неизменности педагогических устремлений свидетельствует его выступление в 1905 г. на железнодорожной станции, через которую возвращалась в Россию воинская часть Корчака. Выступив по просьбе солдат, Корчак приветствовал начинающуюся в России революцию, которая должна принести, говорил он, свободу людям и лучшую жизнь для обездоленных детей.
      По возвращении в Польшу Корчак продолжает работать в детской больнице. Медицинская практика дает ему возможность изучать психологию детей разных социальных слоев общества. Постепенно Корчак приходит к выводу о социальной неустроенности жизни и о том, что главными ее жертвами становятся дети. В 1906 г. он издает отдельной книгой печатавшееся ранее в журнале произведение «Дитя гостиной», в котором обвиняет существующий строй в том, что он порождает разделение общества на противоположные классы; меньшинство, имея все, лишает большинство самого необходимого, прививает взгляды, воспитательные идеалы, моральные нормы, оправдывающие и укрепляющие мир насилия и несправедливости; дети, живущие «там, наверху», пишет Корчак, вдыхая миазмы разложения, зачастую вырастают лишенными человечности.
      Вскоре Януш Корчак становится членом правления общества «Помощь сиротам», принимает активное участие в разработке проекта специального здания для детского дома, участвует в воспитательной работе этого учреждения. В летнее время он бесплатно работает в детских колониях под Варшавой. Постоянное глубокое изучение положения и воспитания детей приводит его к мысли о важнейшем значении педагогики в жизни. Он решает переменить профессию. В 1912 г. Корчак становится руководителем Дома Сирот и остается им до конца своей жизни.
      Первая мировая война прервала работу Януша Корчака с детьми. Он был призван в армию в качестве врача дивизионного госпиталя. На фронте под грохот пушек и в часы временного затишья он создает одну из самых замечательных своих книг — «Как любить ребенка». С рукописью этой книги Корчак возвращается на родину и с головой уходит в работу Дома Сирот.
      Он живет в мансарде этого дома, чтобы быть ближе к своим воспитанникам, и целиком посвящает себя детям. В его комнате — лишь самые необходимые вещи и книги по медицине, педагогике, томпкн Марка Аврелия, А. П. Чехова, Марселя Пруста; на низком широком подоконнике — крошки хлеба для птиц. Известный польский писатель Игорь Невсрли, работавший секретарем Корчака и преподавателем труда в Доме Сирот, а затем с 1930 г. — редактором журнала для детей «Малое обозрение», так описывает его жилище: «Ясная, светлая комната, атмосфера задумчивости, но отнюдь не отшельничества. Здесь всегда был какой-нибудь квартирант, какой-нибудь ребенок, а то и двое. Одни выздоравливали после болезни, другие приходили в себя после тяжелых переживаний... ища тишины и покоя у Доктора, как называли здесь Корчака» (К 100-летшо со дня рождения Я. Корчака. Варшава, 1978, с. 3).
      В Варшаве до сих пор существует воспитательное учреждение, связанное с именем Корчака. В 1919 г. он начал работать в сиротском приюте на 50 человек под названием Наш Дом. Там воспитывались дети рабочих — сироты и дети политических заключенных.
      Вера в силы, добрые начала и разум ребенка, вера в человека, ограничение своевластия воспитателей — все это сделало руководимые Я. Корчаком
      воспитательные учреждения образцовыми. Они стали играть определенную роль в общественной жизни Польши. Современники Корчака отмечают, что он превратил наблюдение за ребенком в науку. «Кто фиксирует факты и коллекционирует документы, — писал он в предисловии к книге Марии Фаль-ской, — тот получает материал для объективной, не идущей на поводу у эмоции дискуссии» (Яворский М. Януш Корчак. Варшава, 1978, с. 57). Наблюдения вдумчивого педагога, систематически углубляемые знания о детях служили не только разработке теоретических положений, но и решению конкретных воспитательных задач.
      Корчак систематически интересовался литературой и педагогической, мыслью России. «Из писателей больше всего я обязан Чехову — гениальному диагносту и клиницисту общества», — писал он. В 30-е гг. ему удалось прочесть «Педагогическую поэму», хотя советские издания с трудом проникали в буржуазно-помещичью Польшу. Корчак высоко оценил книгу А. С. Макаренко, назвав ее настоящей педагогикой.
      В предвоенные годы Корчак издал книги, где в популярной форме излагал свои педагогические взгляды: «Право ребенка на уважение» и «Правила жизни. (Педагогика для детей и для взрослых)».
      Корчак был врагом фраз, формальных увещеваний. «Я думаю, — писал он, — многие дети вырастают в отвращении к добродетели потому, что ее безустанно внушают, перекармливая хорошими словами». Он умел разговаривать с детьми, разъяснять йм самое сложное в человеческих отношениях, всегда находил подходящие примеры, образы, облекал свои мысли в убедительные, точные слова. Во многих работах Корчака ярко запечатлена его манера бесед с детьми.
      В 1935 — 1936 гг. Корчак выступает по радио с беседами для детей и о детях под псевдонимом Старый Доктор. Беседы Старого Доктора вскоре стали очень популярным как среди взрослых, так п среди детей. Но в 1936 г. власти запретили ему выступать по радио. Корчак глубоко переживал происходящее. В этих невыносимых условиях он продолжал свой самоотверженный труд, отдавал целиком себя детям, литературе. В одной из последних своих статей «Одиночество старости» Корчак, живший по принципу «все — для других, ничего — для себя», говорит, что каждый, подводя итоги своей жизни, должен спросить себя: «Жил ли ты? Какой же след ты оставляешь на земле? Сколько деревьев посадил? Сколько кирпичей уложил на стройке? Кому и сколько отдал тепла?»
      Кшда началась вторая мировая война, Януш Корчак, человек одной из самых мирных профессий, надел форму офицера, считая своим долгом вместе со.всей страной встать на борьбу с фашизмом, Он продолжал ходить в офицерской форме даже тогда, когда в Варшаву вошли гитлеровцы, сразу начавшие свои кровавые бесчинства. В Доме Сирот его стараниями продолжалась как бы прежняя жизнь: дети учились, трудились, собирались органы самоуправления, устраивались веселые вечера, ставились спектакли. Руководитель Дома ежедневно ходил по все более пустеющему городу, выпрашивая везде,
      где было можно, средства для содержания детей. Но фашистские палачи занесли руку и над мирным Домом Сирот. Друзья Корчака, стремившиеся спасти его от гибели, добыли для него соответствующие документы. Но Старый Доктор отказался от всего этого, сказав Игорю Неверли: «Не оставишь своего ребенка в болезни, несчастье, в опасности. А здесь двести детей. Как можно оставить их одних в запломбированном вагоне, в газовой камере?» Корчак не мог и не хотел спасать одного себя.
      Герой одной из книг Корчака король Матиуш мечтал, чтобы у детей всего мира — белых, черных, желтых — было одно знамя. По мысли Корчака, оно должно быть зеленым: это цвет надежды. В условиях гетто Корчак осуществил мечту Матиуша — свою мечту — о зеленом знамени детей — символе солидарности и надежды. У этого знамени он вместе с детьми дал клятву «жить и работать согласно с правдой и справедливостью». С этим знаменем он вместе с детьми, не подозревавшими, что это их последний путь, отправился на вокзал, а оттуда в товарных вагонах — в Треблинку, в один из лагерей смфги.
      Сегодня на месте этого концлагеря вереница серых каменных глыб с надписями: «Болгария, Польша, Чехословакия, СССР, Франция, Югославия, Бельгия...» За 16 месяцев здесь было уничтожено 800 тыс. человек из этих стран. Особый знак указывает дорогу, которая вела в газовые камеры. Этот путь смерти гитлеровцы издевательски называли «дорогой на небо». На одном из монолитов надпись на 6 языках: «Никогда больше». А чуть поодаль — памятная плита: «Януш Корчак и дети». На плите лента, вобравшая в себя цвета национального флага социалистической Польши.
      Жизнь Януша Корчака является лучшим свидетельством того, что в педагогической работе наряду с одаренностью, знанием дела особое значение имеет нравственный пример, самоотверженность, гражданский пафос и высочайшее бескорыстие. В деятельности Корчака эти качества нашли самое яркое воплощение, потому что краеугольным камнем его педагогической системы была необыкновенно глубокая любовь к детям, кровная заинтересованность в их судьбах, горячее стремление передать им то, что открылось самому педагогу, и то, с чем должны войти воспитанники в жизнь.
      История свидетельствует, что трагической стороной деятельности педагога было и будет несовпадение педагогических идеалов с действительностью, отрыв воспитания от жизни. И самое большое счастье для него — совпадение задач воспитания с задачами общества, когда потребности педагогики и жизни пересекаются. Не случайно А. С. Макаренко говорил: «Настоящая педагогика — это та, которая повторяет педагогику всего нашего общества». Янушу Корчаку не довелось испытать этого счастья. Он жил, работал и формировался как личность и как педагог в других условиях. Он называл своих воспитанников «подрастающим пролетариатом с маленькими ножками». Счастью воспитанников Дома Сирот мешала несправедливость социального строя буржуазно-помещичьей Польши.
      Корчак не дошел до пониманиядого, каковы реальные пути, ведущие к справедливому устройству общественных отношений, но он был глубоко убеж-
      ден в том, что создание разумной системы воспитания детей, основанной на знании их возрастных и индивидуальных особенностей, возможно лишь в новых общественных условиях. «Многие наши ошибки, — признает Корчак, — происходят оттого, что мы имеем дело с детьми принуждения, рабства, крепостничества, испорченными, обиженными, бунтующими; приходится с трудом догадываться, какие они на самом деле и какими могут быть» (Корчак Я. Избранные педагогические произведения. М., 1966, с. 45 — 46).
      Он отмечал, что в современном ему обществе мало делается, «чтобы познать ребенка и создать условия, в которых он мог бы существовать и зреть» (с. 21). Между интересами и стремлениями ребенка и тем, что ему разрешено и позволено, — огромный разрыв: «Ребенок имеет право желать, домогаться, требовать, имеет право расти и созревать, а достигнув зрелости, приносить плоды. А цель воспитания: не шуметь, не рвать башмаки, слушаться и выполнять приказания, не критиковать, а верить, что все они ему во благо» (с. 89).
      Для того чтобы развивать волю, мужество, самостоятельность и другие ценные качества у ребенка, необходима, утверждает Корчак, система воспитания, основанная на детской активности и самодеятельности, на мобилизации собственных усилий и труда детей в интересах их воспитания и перевоспитания. Дети, как и взрослые, должны переживать радости преодоленных трудностей, достигнутых успехов, трудом добытых побед, испытывать горечь неудач, постоянно добиваться новых успехов и достижений. «Если вы умеете определять радость ребенка и ее силу, — пишет Я. Корчак, — вы дол-жнььзнать, что самая высокая радость — преодоленной трудности, достигнутой цели, раскрытой тайны, радость триумфа и счастье самостоятельности, овладения и обладания» (с. 24).
      Велика также, отмечает Корчак, воспитательная роль правильных отношений детей друг с другом. Нравственное развитие ребенка в значительной мере определяется тем, как он чувствует себя в ребячьем обществе. Благополучие ребенка зависит не столько от того, как его оценивают взрослые, но и — это в равной, а может быть, и в большей степени — от мнения сверстников, у которых свои, но не менее твердые оценки и представления о правах членов своего, ребячьего общества. Формирование Корчака, писателя и врача, профессионального педагога и создателя оригинальной системы воспитания проходило в самой тесной связи с развитием его взглядов на значение в жизни детей «ребячьего общества», на отыскание путей и средств организации воспитанников в детский коллектив.
      Большой заслугой Корчака следует считать разоблачение концепции, созданной теми педагогами начала XX в., которые провозглашали наступление «века ребенка», добивались «предоставления детям неограниченных прав», выступали с теориями «свободного воспитания» и требовали организации |«детских республик» без руководства со стороны старших. Своим наблюдательным взглядом врача и педагога Корчак проникал в глубокие тайники детского общества, в которых, как он говорил, «концентрируется конспиративная жизнь интерната». Ловкие и двуличные воспитанники, действуя исподтишка, прибегая к тайным угрозам, могут заставить замолчать, поддаться и смириться младшего, более слабого, хотя и более честного. Нередко здесь укореняется террор злых сил, отравляя общую атмосферу, расширяя «моральные эпидемии», калеча и опустошая детские души. «Много было у меня архитруднейших мыслей на тему: что делать, чтобы дерзкий кулак заменить справедливостью. Я пробовал по-разному», — писал он (с. 329).
      В Доме Сирот Корчак создал стройную систему детского самоуправления. Оиа включала: 1) совет самоуправления; 2) товарищеский суд; 3) детский парламент.
      Эта интересная и оригинальная система организации детской жизни в условиях интерната содержала в себе богатый арсенал воспитательных средств, стимулирующих развитие у детей активности, самостоятельности и самодеятельности. Корчак стремился сделать систему гибкой и многосторонней, с тем чтобы она могла охватить разнообразную жизнь и всего коллектива детей, -и каждого отдельного воспитанника.
      Очень важно, по мнению Корчака, чтобы каждый воспитанник имел конкретную программу самовоспитания и самоусовершенствования с учетом своих индивидуальных особенностей и требований коллектива. В этих целях им установлено несколько званий, определяющих права и обязанности воспитанника. Эти звания помогают ему усвоить твердый закон жизни — человек отвечает за свои поступки. Они учат подниматься вверх, дают радость победы, предостерегают, что можно вновь «упасть», вселяют веру в возможность новой победы.
      Особое значение для всего уклада жизни ребят в детском доме Корчака имела стройная система педагогически обоснованных мер и действий, обеспечивающая тот нравственный климат в детском доме, который имел своим основанием строгий порядок, честность, заботу воспитанников друг о друге и взаимопомощь.
      Оригинальная система самоуправления, разработанная Корчаком, во многом не утратила своей ценности и в настоящее время. Прогрессивные педагоги мира широко используют лежащие в ее основе методы и средства, направленные на развитие активности, самостоятельности и самодеятельности детей, на органическое слияние интересов коллектива с интересами личности, на создание такого нравственного климата, который обеспечивает эффективность воспитательной работы в целом.
      В сознании и сердце Корчака, как в фокусе, собирались сЬциальные и нравственные проблемы воспитания. В основу своей педагогики он положил чудесный сплав любви и уважения к ребенку и светлую мечту о мире, где дети будут избавлены от всего, что их унижает, где их счастье будет обусловлено счастьем и свободой всего народа.
      Рассматривая педагогическое наследие Корчака, мы отдаем прежде всего дань глубокого уважения его непосредственной работе с детьми, его практической деятельности, которая, безусловно, могла бы стать образцом для после-
      дующих поколений воспитателей. И вместе с тем мы даем себе полный отчет о необходимости подойти к его деятельности более широко, чтобы не упустить из поля зрения ни одной грани его теории воспитания, создание которой поставило Корчака в один ряд с выдающимися педагогами мира.
      Нашим общим долгом перед памятью этого замечательного человека яв ляется борьба с догматическим и поверхностным прочтением его трудов, с «модой» на его высказывания, используемые внеисторическим, цитатническим методом.
      Корчак — наш современник. Он вместе с нами шагает в будущее. Соединение педагогики и медицины, глубокое изучение возрастных особенностей детей, новый характер отношений между воспитателями и воспитанниками, формирование новых методов воспитания, поиск наиболее успешных способов воздействия на детей — все это уже получило наименование «педагогики сердца». Януш Корчак подарил нам эту педагогику, утвердив своими трудами и героической смертью бессмертие добра и человечности.
      М. Кондаков, М. Шабаева
     
      О ПЕДАГОГИЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ ЯНУША КОРЧАКА
      Так счастливо для меня сложилось, что первые шаги в своей профессии воспитателя (это были 1937 — 1939 гг.) я сделал в Доме Сирот на Крохмальной улице в Варшаве. Директором Дома был доктор Януш Корчак, а заведующей, главной воспитательницей и его ближайшим помощником — Стефания Виль-чинска. Необычайное чувство охватывало каждого, кто входил сюда. Уже с порога ему открывался совсем иной, удивительный мир, в котором протекала жизнь детей... В этом доме я и познакомился с искусством воспитания Яну-ша Корчака. Там же я получил из его рук распространявшуюся тогда нелегально «Педагогическую поэму» А. С. Макаренко. Корчак говорил об авторе этой книги с самой большой признательностью, подчеркивая, что это произведение написано подлинным педагогом.
      Когда несколько лет спустя (1944 — 1945) в тяжелые годы войны мне привелось организовывать детский дом для польских ребят и затем руководить им (это было в Советском Союзе в Свердловской области), я уже ясно представлял себе, с чего нужно начать и что необходимо сделать для того, чтобы дети почувствовали себя «новыми хозяевами в новом доме».
      Практика эта была продолжена в освобожденной Польше в учебно-воспитательном центре имени Януша Корчака, организованном мною в первые послевоенные годы. Это был целый детский городок, в котором жили свыше пятисот ребят: от 3-летних дошкольников до 15 — 17-летних подростков. Как мне помогало в работе с ними корчаковское вйдение ребенка, его потребностей, стремлений, возможностей, то есть все то, что мне довелось почерпнуть при общении с Янушем Корчаком, непосредственном знакомстве с его системой воспитания.
      Еще в юности Корчака восхищала творческая деятельность великих людей. «Все они, — писал он в 1902 г., — ...нацелены всей своей индивидуальностью в один фокус, из которого расходятся лучи их мыслей, но под одним, строго определенным углом». Этим строго определенным направлением, пунктом, в котором сосредоточивались все наиболее важные жизненные устремления самого Корчака, был ребенок. Детям он подчинил все: личную жизнь, врачебный опыт, талант писателя, самые сокровенные мысли и стремления и, наконец, искусство воспитателя.
      Как он к этому пришел? Может быть, случайное переплетение жизненных обстоятельств толкнуло его на этот путь? Или же это был сознательный выбор жизненного пути, сознательное самоопределение? Где следует искать истоки и каковы побудительные мотивы его педагогической деятельности и творчества? Если мы не попытаемся ответить на этот вопрос, мы не сможем уловить внутреннюю логику, которой была проникнута вся жизнь этого удивительного человека.
      Педагогические интересы Корчака сложились очень рано. В «Дневнике», писавшемся им незадолго до смерти, он, возвращаясь мысленно к своим детским годам, вспоминает, что уже в пятилетием возрасте думал о том, «что делать, чтобы не было грязных, оборванных и голодных детей». Товарищ Корчака по школьной скамье Леон Рыгер рассказывает в своих воспоминаниях, что уже в гимназические годы Корчак любил наблюдать за играми детей. Решение Корчака стать врачом, говорит Л. Рыгер, было определено педагогическими интересами. «Писатель, по моему мнению, — объяснял Корчак ДРУГУ — должен стремиться не только познавать, но и лечить человеческие души. Он должен быть воспитателем, как, например, наш Прус. А чтобы быть воспитателем, нужно быть диагностом. Медицина может здесь многое сказать».
      Вопросам воспитания Корчак посвятил свой первый фельетон, написанный в 1896 г., когда ему едва исполнилось 18 лет. Корчак назвал его «Гордиев узел», поясняя, что этим гордиевым узлом является прежде всего воспитание, от которого зависят развитие и прогресс человеческого общества. Несколько лет спустя он заявит: «Я человек, которого чрезвычайно трогают вопросы воспитания». В 1900 г. он публикует в журнале «Вендровец» цикл статей под названием «Дети и воспитание». В них Корчак обращается к обществу с призывом исправить хотя бы грубейшие ошибки в воспитании, критикует оторванные от жизни знания для знаний, говорит о перегрузке детей, о пренебрежении физическим воспитанием.
      Первую свою, еще юношескую, повесть, написанную в 1901 г. на материале впечатлений, полученных от многочисленных посещений районов варшавской бедноты, Корчак назвал «Дети улицы». О горькой участи детей бедняков рассказывает он и в «Картинках из жизни больницы» (1908 — 1909).
      На страницах рассказа «Исповедь мотылька» (1914), написанного в форме дневника юноши-гимназиста, Корчак делится своими планами реформаторской деятельности в области педагогики, мечтая создать большой труд о воспитании.
      Корчак очень внимательно следил за научной литературой своего времени, не только медицинской, но и по педагогике, психологии, философии. Когда представилась возможность, он познакомился с воспитательными учреждениями Швейцарии, Германии, Франции, Англии. Хорошо знал он и наиболее известных реформаторов системы воспитания различных времен. Личность и деятельность Песталоцци уже с юношеских лет вызывали у него восхищение.
      Обращался он и к педагогическим сочинениям Л. Н. Толстого, особенно к его работе «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?». Взгляды Л. Н. Толстого, выраженные в этой статье, были близки Корчаку-писателю, Корчаку-педагогу.
      Общественно-политическая ориентация Корчака была с самого начала определенна, однозначна: он страстно выступал против материального и духовного насилия над человеком. Внутренней потребностью Корчака было стремление прийти людям на помощь, прежде всего тем, кто оказался в крайней нищите, в безвыходном положении. В этом взгляде на мир и человека, в жизненной философии Корчака, проникнутой активной заботой о людях, лежат наиболее глубокие мотивы его литературного творчества и всей его деятельности. Я. Корчак обличал язвы общества, от которых страдают люди при капитализме: нищету, безработицу, страшную детскую смертность, дискриминацию в области образования. На протяжении многих лет он сотрудничал с прогрессивными польскими общественными журналами («Глос», «Пшеглонд сполечны», «Сполеченьство», «Ведза»), поддерживал контакты со многими представителями передовой интеллигенции Польши — учеными, общественными деятелями, писателями.
      Накануне революции 1905 — 1907 гг. Корчак опубликовал в журнале «Кольце» сатирические фельетоны, выражая в них протест против социального неравенства и несправедливости. Часть их вошла затем в книгу «Всякая всячина» (1905). Годом позже вышло в свет его произведение «Дитя гостиной». Эта книга была бескомпромиссным отрицанием мещанского быта, нравов, обычаев и образа мышления, мещанского стиля жизни, традиционного воспитания, изолирующего детей от действительности, от всего того, что происходит в обществе, раздираемом классовыми противоречиями.
      В начале 30-х гг. Корчак написал пьесу «Сенат безумцев» с подзаголовком «Зловещая юмореска». В ней обличаются быт и нравы буржуазно-помещичьей Польши и звучит глубокая тревога за судьбы мира, которой проникнуто почти все литературное творчество Корчака. Даже в книге для детей «Король Матиуш Первый» (1923) он призывает к исправлению мира, размышляет о причинах, мешающих осуществлению мечты о свободе и счастье, которая веками волнует человечество. «Нельзя оставить мир таким, какой он есть», — писал он другу. С самых ранних лет Корчак не мог спокойно пройти мимо несправедливости и зла, которые видел на каждом шагу, мимо проблем, которые требовали решения. «Слова: голодный ребенок, дрожащий от холода ребенок, ребенок-сирота — можно произнести холодно, но нельзя без слез быть очевидцем великих детских обид», — писал он.
      Корчак очень рано узнал — как студент, затем врач, а потом воспитатель в летних колониях — всю безграничность несправедливости и бесправия, которые претерпевали в капиталистическом обществе дети, особенно дети бедноты, дети подвалов, социального дна. Но ему не была безразлична также судьба других детей — «детей гостиных», живущих в достатке и получающих так называемое хорошее воспитание. Они, говорил Корчак, тоже переживают
      свои драмы и трагедии. Он видел, как в буржуазных семьях часто не замечают детей, почти каждое соприкосновение с ребенком отмечено там непониманием его внутреннего мира, стремлений и настроений. Занятые собой, взрослые думают только о собственных интересах, собственном покое и часто ранят душу ребенка даже тогда, когда ими руководит любовь к нему. Ибо, как замечает Корчак, надо знать, как любить ребенка. (Именно так впоследствии он и назовет свой главный труд.)
      Встав на защиту ребенка в условиях буржуазного общества, Корчак бросает миру взрослых людей вызов. Он настойчиво требует исключить из жизни все, что обижает ребенка, ранит его впечатлительность и оскорбляет в нем чувство собственного достоинства, что обрекает его на психическое и физическое прозябание. Необходима, считал Корчак, радикальная перестройка мпра, такая, чтобы в нем нашлось достаточно места для детей, их жизни и деятельности.
      В своей программной работе «Право ребенка на уважение» он требует, чтобы в борьбе за изменение отношений между людьми заметили наконец ребенка и учли его права. Необходимо «покончить, — призывает Корчак, — с фикцией нашего сентиментального, слащавого и покровительственного отношения к ребенку, нужно наконец задать себе вопрос, на что у него есть право». Дети и молодежь составляют третью часть человечества, они имеют право нато, чтобы с ними считались.
      Корчак говорил также, что необходимым условием воспитания детей является умение вникать в мир их переживаний, чувствовать и сопереживать вместе с ними. Надо уметь, писал он, «...по-детски радоваться и грустить, любить и сердиться, обижаться и стыдиться, бояться и доверять». То есть без умения быть не только взрослым, но и ребенком нет настоящего воспитателя, нет настоящего воспитания.
      Корчак шел к «великому синтезу ребенка». В течение многих лет в процессе своей врачебной и воспитательной практики он тщательно собирал факты — результаты своих наблюдений за ребенком с самого начала его жизни. Исследования Корчака имели целью создать всеобъемлющую науку о ребенке, которая учитывала бы достижения различных научных дисциплин.
      Глубокое знание детской психики, уважение к детям лежат в основе также и всей практической деятельности Корчака — врачебной, общественной, воспитательной. Необходимо подчеркнуть, что уже с юношеских лет Корчак связывал свои жизненные планы и реформаторские поиски с деятельностью воспитательных учреждений для детей бедноты. Студентом он вел общественную работу в бесплатных читальнях благотворительного общества. Уже тогда молодой человек поражал окружающих его людей умением установить непосредственный контакт с «бурной толпой подростков».
      Когда в конце XIX в. организуется Общество летних колоний, которое «ставит своей целью заботиться об улучшении здоровья ослабленных детей из неимущих слоев населения города Варшавы», Корчак активно включается в деятельность этого общества. В 1903 г. и 1907 — 1908 гг. он работает в колониях и постепенно овладевает там «азбукой воспитательной практики». Встречи с большим количеством детей становятся для него неиссякаемым источником наблюдений и опыта, которые он вскоре передаст на страницах двух книжечек о жизни в колониях: «Моськи, Иоськи и Сруле» (1910), «Юзьки, Яськи и Франки» (1911). Первая из этих книг была переведена на русский язык и печаталась в отрывках еще до первой мировой войны. Эти книги очень своеобразны и как литературные произведения, и как педагогические: с одной стороны, автор обращается непосредственно к детям, вовлекая их в полную приключений и своеобразной прелести жизнь летних колоний; с другой — это что-то вроде дневника воспитателя, стремящегося проникнуть во внутренний мир ребенка и заставляющего глубоко задуматься над методами воздействия на детей.
      В описании опыта, приобретенного при работе с детьми, в способах регистрации и анализа чувств и впечатлений ребят, в методах работы с ними можно уже увидеть зачатки воспитательной системы Я. Корчака, создание которой явилось результатом сознательного поиска новых решений. В 1907 — 1908 гг. в отрывках печаталась его повесть-утопия «Школа жизни». Она в общих чертах раскрывает педагогическую концепцию и воспитательную систему Я. Корчака. В своем анализе положения детей в капиталистическом обществе Корчак опирается на работу Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», ссылается на опыт Песталоцци, находится под несомненным влиянием эксперимента Р. Оуэна в Нью-Ланарке. Использует он также и свои наблюдения, сделанные во время посещения наиболее известных зарубежных просветительно-воспитательных учреждений. «Школа жизни» — это фантастическая картина школы будущего, свободной народной школы, которая вводит учащихся в круг живых знаний, необходимых в практической деятельности, и одновременно приобщает детей к общественной жизни, воспитывает у них восприимчивость к проявлениям социальной несправедливости и вовлекает в активное участие в преобразовании мира.
      В практической деятельности Корчака этого периода уже можно обнаружить элементы подобной воспитательной системы. Это касается прежде всего способа организации жизни детского коллектива, а также привлечения ребят к активному выполнению четко продуманных и дифференцированных общественно полезных заданий. Все эти формы и методы работы нашли широкое применение в воспитательной системе, которую Я. Корчак создавал и развивал на протяжении своей тридцатилетней деятельности (1912 — 1942) в Доме Сирот в Варшаве.
      День, когда Я. Корчак стал руководителем этого учреждения, был поворотным пунктом в его жизни. Не видя реальной возможности развернуть воспитательную деятельность в широком масштабе, он концентрирует свои усилия на работе с детьми-сиротами, находящимися в труднейшей жизненной ситуации. Это было не «дезертирство» (хотя сам он иногда это слово употреблял) и не измена медицине, а поиски более эффективных способов вмешаться в перестройку мира. Корчак был и оставался врачом, взгляд медика на
      человека был характерен для всей его деятельности, но он понимал, что медицина может предотвращать болезни, может лечить, смягчать боль, но не может изменить мир, сделать человека лучше. Такую перспективу открывала перед ним воспитательная деятельность, понимаемая в широком смысле этого слова.
      С тех пор и навсегда он связывает свою личную жизнь и все свои планы с судьбой учреждения, работу которого он с самого начала строит согласно своим воспитательным принципам. В Доме Сирот на Крохмальной он создает научно-экспериментальную лабораторию, позволяющую ему реализовать и проверять свои педагогические идеи. В конце 30-х гг. он пишет другу: «Плацдармом для моих размышлений и выводов был интернат».
      v При оценке достижений Корчака принято отмечать его заслуги в области воспитания в интернате. Но при этом порой забывают, что его общественные и педагогические интересы включали в себя также семью, школу, отдых детей, школьную прессу и даже суд для несовершеннолетних. В каждой из этих областей он оставил след, передлагая свои решения.
      Когда Корчак начинал работу в Доме Сирот, он уже знал, к чему стремится, чего хочет достичь. Он ясно представлял направление воспитательной работы; некоторые элементы его системы воспитания уже были проверены им на практике. Этой педагогической зрелостью Корчака, по-видимому, следует объяснить тот удивительный факт, что в относительно короткое время, в течение 2 — 3 лет, Дом Сирот превратился в образцовое учреждение. Его стали называть гордостью Польши.
      В чем состоит значение педагогического опыта Я. Корчака? Почему такое сильное впечатление производили руководимые им воспитательные учреждения на людей, которые их посещали? Причин много. Пожалуй, одной из самых важных являлось то, что новаторские поиски Я. Корчака приходились на период, когда мрачные традиции еще господствовали в детских домах и сиротских приютах, чьи функции органичивались обеспечением детей скудной пищей и убогой приютской одеждой и где унижалось достоинство детей. Сохранились вопиющие документы и художественные произведения, показывающие мерзость воспитательной практики, применяемой в такого рода филантропических, благотворительных учреждениях.
      Этим глубоко укоренившимся за десятки лет традициям Корчак противопоставил совершенно новую концепцию воспитания, совершенно новую опеку над детьми, построенную на основе знаний новейших достижений науки о ребенке, его развитии, потребностях и способах их удовлетворения. Свою систему он описал в таких книгах, как «Интернат» и «Дом Сирот», представляющих собой части его основного произведения «Как любить ребенка». Необходимо, однако, учитывать, что они написаны на основании опыта первых трех лет существования Дома Сирот (1912 — 1914). Когда началась первая мировая война, Корчак был призван в армию и должен был покинуть на четыре года Дом, детей, Варшаву. Однако он постоянно мысленно возвращался к педагогическому опыту, накопленному им за несколько лет, предшествовавших началу войны. При каждом удобном случае — во время постоев, в лазарете, «под грохот пушек» — Корчак пытался записывать свои педагогические размышления. Когда он возвращался с войны, его основной педагогический труд был почти полностью готов. В 1919 г. из печати вышла первая часть этого труда — «Ребенок в семье», а в 1920 г. он был опубликован полностью под общим заглавием «Как любить детей» (с 1929 г. книга стала называться «Как любить ребенка»). В этом произведении Корчак сформулировал свое педагогическое кредо. Книга «Как любить ребенка» бесспорно является настоящим путеводителем в области воспитания и имеет непреходящую ценность. С неослабевающим интересом и волнением уже в течение более пятидесяти лет изучают эту книгу поколения педагогов и людей, не связанных с этой профессией. В настоящее время книга эта широко известна во многих странах и пользуется большим признанием. Корчак дал в ней тщательный анализ положения ребенка в семье, в летних колониях и в воспитательных учреждениях. Он показал, что ребенок желает жить собственной жизнью и имеет на это право, что ребенок неутомимый исследователь, который масштабом своей восприимчивости превосходит взрослых, и что контакты с отдельным ребенком, как и с детским коллективом, требует знания законов детской психики.
      Воспитательная система Дома Сирот, описанная в книге «Как любить ребенка», не потеряла своей актуальности и в наше время. Я постараюсь остановиться на тех элементах системы, которые, по моему мнению, имеют наиболее устойчивый характер и сохранили свое значение до настоящего времени.
      Первый вопрос, на который стоит обратить внимание, — это приспособление всей организации жизни детского дома к потребностям развития (физического и психического) воспитанников. Дети, принятые в Дом Сирот, нуждались в глубоко продуманной опеке, ведь еще недавно они жили в ужасных, не поддающихся описанию условиях.
      Когда я пишу эти строки, перед моими глазами встают сырые подвалы, норы и сколоченные из фанеры конуры городских окраин. Оттуда-то и извлекали детей. До сих пор не могу забыть 6 — 7-летнего мальчишку-заморыша, которого в моем присутствии принимали в Дом Сирот. Это был первый день его пребывания там. Он стоял в спальне перед большой «настоящей» кроватью со свежей белой простыней и долго не мог поверить, что теперь это его кровать, что с этого дня он будет здесь спать.
      Хотя Дом Сирот постоянно испытывал материальные и финансовые затруднения, дети всегда получали хорошую, питательную еду. Спали они в больших просторных помещениях. Рядом со спальнями находились хорошо оборудованные умывальни. Каждый ребенок имел свой индивидуальный комплект туалетных принадлежностей. Полотенца вешались на закрепленной у стены специально сконструированной «лежачей лестнице», чтобы, не соприкасаясь друг с другом, быстрее сохли. Раз в неделю производилось купание детей. Можно даже сказать — обряд купания. Корчак, если у него было время, сам принимал участие в этом обряде. Он мыл самых маленьких детей и при случае учил этому воспитателей. Когда дети после ужина находились в спальнях, их взвешивали и измеряли. Это делал чаще всего сам Корчак. Еженедельные результаты измерений записывались. Таким образом создавались диаграммы веса и роста, которые становились предметом обсуждений воспитателей. Они спрашивали себя: почему некоторые дети не прибавляют в весе, чем объяснить это? Переживаниями ребенка? Обеспокоенностью? И так от вопросов относительно простых доходили до более сложных — таких, как состояние здоровья ребенка, контакты его с семьей, ровесниками, воспитателями, учителями, успехи его и неудачи.
      Перед сном воспитатели читали детям или рассказывали содержание различных книжек, фильмов или событий, взятых из жизни. Иногда рассказывали сами ребята: в коллективе всегда найдется хороший рассказчик.
      Эыход в школу по утрам тоже превращался в своеобразный ритуал. После завтрака нужно было спуститься в раздевалку. Начиналась чистка обуви. Потом мытье рук, пальто на плечи, завтрак в ранец. И наконец, прощание с воспитателем, который стоит тут же и помогает детям по мере надобности.
      Может показаться, что я занимаюсь здесь регистрацией слишком прозаических фактов, однако без знания всех этих деталей организации жизни детского дома нельзя уловить и понять особенности системы воспитания, действовавшей в Доме Сирот. С этими мелочами, о которых я говорю, по сути дела, приходится сталкиваться всюду, в каждом воспитательном учреждении. Однако зачастую всем этим действиям не придается сколько-нибудь серьезного значения, к ним относятся кое-как, формально. Редко где они становятся элементами системы, формирующей устойчивые навыки. Воспитанники же Корчака выносили из Дома укоренившуюся на всю жизнь любовь к чистоте, гигиене, ритуалу ежедневного наведения порядка.
      Характерная черта системы Я. Корчака — воспитание уважительного отношения к труду, орудиям труда и к тем воспитанникам и взрослым, кто работал лучше других. Этот культ труда можно было заметить уже с самого порога. В небольшом холле, ведущем в глубь Дома, на наиболее видном месте размещались щетки, ведра, тряпки. Именно эти предметы в других учреждениях стыдливо прятали по углам, где-нибудь за шкафами, в местах, которые меньше всего бросались в глаза. Здесь же они как бы являлись визитной карточкой. Почти все работы по Дому (кроме приготовления пищи и стирки, хотя и в этом помогали дети) выполнялись самими воспитанниками.
      Составляемый ежемесячно список дежурств охватывал все действия, выполнение которых обеспечивало чистоту и порядок. Воспитанники добровольно, по собственному выбору, изъявляли желание нести то или иное дежурство. Согласно этим заявкам, совет самоуправления распределял обязанности. Время, необходимое для выполнения каждого дежурства, определялось в так называемых единицах труда, каждая из которых равнялась получасовой работе. Так труд становился измеримым, осязаемым, исчисляемым. Месячный баланс «заработанных» единиц труда показывал действительный вклад каждого ребенка в совместное хозяйствование и до некоторой степени определял его положение в коллективе. Дети, получавшие определенное число единиц труда (например, 500), по предложению совета самоуправления награждались памятными открытками. Следует сказать, что воспитанники Кор-чака очень высоко ценили эти открытки и берегли их как самые святые реликвии.
      Необходимо добавить, что способы выполнения каждого действия в работе по самообслуживанию были детально продуманы, проверены на практике и, как бы мы сегодня сказали, выполнялись по определенному алгоритму. О том огромном значении, которое Корчак придавал продуманному, четкому и точному выполнению даже самой простой работы, свидетельствует, между прочим, его последняя статья, написанная для еженедельной газеты Дома Сирот и названная «Зачем я убираю со стола посуду?».
      Очень часто, когда характеризуют систему Корчака, подчеркивают, что его воспитательные учреждения представляли собой своеобразные детские республики. Сам Корчак их так не называл. Но тем не менее его постулаты относительно прав детей и практическая их реализация позволяют нам говорить именно о детских республиках. Делами Дома ведал совет самоуправления, в состав которого входили депутаты, представлявшие определенные группы воспитанников. Совет самоуправления (при участии опекуна-воспита-теля) устанавливал правила, нормировавшие все основные области жизни учреждения и обязательные для всех без исключения воспитанников и взрослого персонала.
      На страже этих прав, их строгого соблюдения стоял не только совет самоуправления, но и товарищеский суд, который играл особую роль в жизни детского дома: он разрешал всякие спорные вопросы и конфликты, возникавшие между детьми, а иногда между детьми и взрослыми. Он являлся одним из наиболее характерных элементов воспитательной системы Я. Корчака. Деятельность суда осуществлялась на основе составленного Корчаком специального кодекса из 1000 параграфов. В нем чуть ли не вся жизненная философия и педагогические идеи Корчака. Эти параграфы учат взаимной терпимости, лучшему пониманию мотивов различных проступков (особенно таких, которые могут вызвать протест окружающих). В них уточняются правовые и этические принципы, регулирующие жизнь коллектива и ребенка в коллективе. «Приговоры» товарищеского суда сообщались на чтениях еженедельной газеты. Эти газеты, кстати, на чтение которых приходили все (воспитанники, весь персонал, даже бывшие воспитанники, а также друзья детского дома), подводили еженедельный «баланс» жизни Дома Сирот. В них регистрировались и рассматривались наиболее важные проблемы, рассказывалось о радостях и печалях отдельных детей и всего учреждения. Они являлись бесценным источником знаний о том, что делается в детской среде. Я. Корчак в течение многих лет писал статьи в эти газеты, комментируя разные, большие и малые, повседневные дела. Значительная часть этих материалов погибла. Сохранились лишь статьи, которые Корчак писал в 1913 — 1914 гг. и затем после 1919 г. для детского журнала «На солнце».
      Корчак придавал очень большое значение воздействию общественного мнения. Эту роль до некоторой степени выполняли газеты Дома, а также, например, плебисциты доброжелательности. Систематически, несколько раз в год, воспитанники высказывали свое отношение к ровесникам: любят (+), не любят ( — ), равнодушны (0). Таким образом создавался «баланс доброжелательности и недоброжелательности», который характеризовал атмосферу взаимоотношений между воспитанниками, определял положение каждого в детском коллективе.
      Весь уклад жизни в детском доме, все применяемые методы воспитания вызывали у детей раздумья о себе, о своем поведении, побуждали к постоянному стремлению стать лучше. Показателем общественного признания или непризнания были так называемые категории гражданства, присваиваемые тому или иному воспитаннику на общем собрании детей. Корчак также пользовался методом индивидуальных пари. Он бился об заклад с отдельными воспитанниками, которые желали преодолеть в себе определенные слабости или недостатки.
      Система, создаваемая в воспитательных учреждениях Я. Корчака, господствовавшая в них атмосфера, постоянные усилия совершенствовать формы, непрерывная проверка достигнутых результатов — все это способствовало решению многих проблем воспитания в жизни большого коллектива.
      Одна из таких важных проблем — обеспечить каждому ребенку чувство безопасности, выработать в нем уверенность в себе — с успехом решалась в Доме Сирот.
      Более сложной, как известно, является проблема удовлетворения эмоциональных потребностей детей: потребность близости, тепла, доброжелательности, интимности. Нелегко этого достичь в воспитательных учреждениях, где проживают десятки детей. В воспитательной системе Корчака мы находим много любопытных решений, направленных на осуществление этих целей. Стоит, например, обратить внимание на институт опеки старших детей над вновь прибывавшими, который приводил со временем к созданию целых «семей» опекунов и подопечных. Выявление специфических и разнообразных потребностей детей и неустанное стремление их удовлетворить — устойчивый и очень современный элемент корчаковской системы.
      Характеризуя ее, нельзя не подчеркнуть и то, что весь уклад жизни в Доме Сирот и Нашем Доме оказывал воспитательное воздействие не только на ребят, но и на взрослых. Воспитатели, как и воспитанники, подчинялись одним и тем же правилам, должны были к ним применяться. Кстати говоря, в детском доме было лишь несколько постоянных воспитателей. Большей частью — одна женщина и один мужчина. Весь остальной воспитательский коллектив состоял из так называемых бурсистов — участников своеобразных преподавательских курсов, созданных при Доме Сирот. Бурса существовала с 1923 до 1937 г., и в ней обучалось в разное время от 10 до 26 человек. Создавая это учреждение, Корчак хотел предоставить старшим воспитанникам, достигшим четырнадцатилетнего возраста, возможность оставаться еще несколько лет в детском доме. Они должны были выполнять в течение двух-че-
      тырех часов в день опекунско-воспитательные обязанности, например помогать младшим в выполнении домашних заданий, выдавать книги в библиотеке и т. д. Со временем в бурсу стали принимать на тех же условиях молодых людей извне, преимущественно учащуюся молодежь. Таким образом, родился чрезвычайно оригинальный институт воспитания педагогов, обучейие которых профессии воспитателя шло непосредственно «на рабочем месте». Кор-чак придавал огромное значение этой молодой смене будущих воспитателей. Он систематически встречался с буренетами: проводил беседы, отвечал на вопросы, спорил, анализировал наиболее сложные ситуации в воспитательной работе.
      Детальная регламентация жизни в Доме навлекала иногда на Корчака обвинения в чрезмерной бюрократизации всей воспитательной работы, однако дети прекрасно разбирались в многочисленных правилах, нормировавших различные области жизни, — иногда даже лучше, чем воспитатели, взрослые.
      Нередко упрекали Корчака и в том, что его система создает тепличные условия, что он изолирует детей от жизни и ребята, покидая Дом в четырнадцатилетием возрасте, не готовы в полной мере к встрече с жестокостью буржуазного мира. Корчак и сам видел эту опасность. Но все-таки на примере своего Дома от пытался доказать, что можно жить по-другому, что люди должны быть честными, заботиться друг о друге, руководствоваться в жизни разумом, а не силой. С этим сознанием его воспитанники входили в жизнь, которая не была и не могла быть легкой в условиях буржуазной Польши.
      Иногда также отмечалось, что воспитательная система Я. Корчака пошла по пути чрезмерной индивидуализации и даже педоцентризма. На самом деле было совсем не так. Несмотря на огромную любовь Корчака к детям, ребенок был для него не предметом культа, а объектом вдумчивого научного анализа. Усилия, приложенные Корчаком для того, чтобы лучше познать и понять детей, глубже проникнуть в мир их переживаний, отнюдь не привели его к выводу, что всю организацию жизни детей следует приспособить, к их спонтанным мимолетным настроениям или требованиям. Он понимал, насколько опасно предоставлять детям полную, неограниченную свободу, знал, что это, как правило, приводит к распаду воспитательной работы. Он писал: «Стало быть, все позволять? Ни за что: из скучающего раба мы сделаем изнывающего от скуки тирана. А запрещая, закаляем как-никак волю, хотя бы лишь в направлении обуздания себя... И это чего-то да стоит, как — правда, односторонняя — подготовка к жизни. Позволяя же детям «все», бойтесь, как бы, потакая капризам, не подавить сильных желаний. Там мы ослабляли волю, здесь отравляем».
      Одновременно Корчак отдавал себе отчет в том, насколько опасным было бы слишком далеко идущее ограничение свободы ребенка, его естественной экспрессии н желания действовать. Такого рода практика приводила в конечном итоге к торможению развития детей и к подавлению их личности.
      Корчак избежал этих двух опасностей, которые угрожают любой воспитательной системе. Он осуществлял идею совместного с детьми руководства жизнью коллектива, придав этой идее очень конкретную и оригинальную форму.
      Каждое близкое соприкосновение с творчеством и деятельностью выдающихся педагогов-новаторов ставит перед нами важную проблему: что нужно делать, чтобы не растерять те богатства опыта и размышлений, которые эти педагоги нам передали; какие существуют реальные возможности использовать и применять их наследие в наших современных условиях? Обращение к педагогическому наследию Корчака и всякие попытки продолжения его дела не могут быть сведены лишь к применению отдельных форм и методов его работы с детьми. Ни в чем не уменьшая значения и оригинальности таких форм воспитательной работы, как товарищеский суд, плебисциты и т. д., нужно, однако, ясно отдавать себе отчет в том, что они были только орудием реализации определенной педагогической концепции, то есть чем-то производным, вторичным по отношению к основным теоретическим посылкам, которыми Корчак руководствовался в своей деятельности.
      Часто имя Януша Корчака связывается преимущественно с его незаурядными достижениями в области воспитательной работы в интернате. Действительно, в этом отношении нм сделано очень много. Он открыл новые возможности воздействия на отдельного ребенка и на детский коллектив интерната в целом. Однако для Корчака Дом Сирот и Наш Дом представляли собой, как я уже говорил, «плацдарм» для глубоких размышлений о воспитании вообще. В своих литературных произведениях Корчак рассматривал наиболее общие вопросы воспитания и обращался к широкому кругу людей, интересующихся воспитательной проблематикой. Он достиг большой известности не только как писатель, но и как выдающийся знаток психики ребенка, педагог-новатор, общественный деятель.
      Педагогическое наследие Я. Корчака и сегодня чрезвычайно актуально. Об этом мы не должны забывать в поисках новых путей в педагогике и новых решений, соответствующих нашему времени. Поэтому мы постоянно возвращаемся и будем возвращаться к педагогическому наследию Януша Корчака,
      Александр Левин
      Нет детей — есть люди, но с иным масштабом понятий, Иными источниками опыта, иными стремлениями, иной игрой чувств.
     
      ПРАВО
      РЕБЕНКА
      НА
      УВАЖЕНИЕ
     
      ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ - НЕДОВЕРИЕ
      С ранних лет мы растем в сознании, что большое — важнее, чем малое.
      — Я большой, — радуется ребенок, когда его ставят на стол.
      — Я выше тебя, — отмечает он с чувством гордости, меряясь с ровесником.
      Неприятно вставать на цыпочки и пе дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко и с трудом влезает ребенок на стул, в коляску, на лестницу; не может достать дверную ручку, посмотреть в окно, что-либо снять или повесить, потому что высоко. В толпе заслоняют его, не заметят и толкнут. Неудобно, неприятно быть маленьким.
      Уважение н восхищение вызывает большое, то, что занимает много места. Маленький же повседневен, неинтересен. Маленькие люди — маленькие и потребности, радости и печали.
      Производят впечатление — большой город, высокие горы, большие деревья. Мы говорим:
      — Великий подвиг, великий человек.
      А ребенок мал, легок, не чувствуешь его в руках. Мы должны наклониться к нему, нагнуться.
      А что еще хуже, ребенок слаб.
      Мы можем его поднять, подбросить вверх, усадить против воли, можем насильно остановить на бегу, свести на нет его усилия.
      Всякий раз, когда он не слушается, у меня про запас есть сила. Я говорю: «Не уходи, не тронь, подвинься, отдай». И он знает, что обязан уступить; а ведь сколько раз пытается ослушаться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!
      Кто и когда, в каких исключительных условиях осмелится толкнуть, тряхнуть, ударить взрослого? А какими обычными и невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку, грубые «ласковые» объятия!
      Чувство слабости вызывает почтение к силе; каждый, уже не только взрослый., но и ребенок постарше, посильнее, может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться: может безнаказанно обидеть.
      Мы учим на собственном примере пренебрежительно относиться к тому, что слабее. Плохая наука, мрачное предзнаменование.
      Облик мира изменился. Уже не сила мускулов выполняет работы и обороняет от врага, не сила мускулов вырывает у земли, у моря и лесов владычество, благосостояние и безопасность. Закабаленный раб — машина! Мускулы утратили свои исключительные права и цену. Тем больший почет уму и знаниям.
      Подозрительный чулан, скромная келья мыслителя разрослись в залы исследовательских институтов. Нарастают этажи библиотек, полки гнутся под тяжестью книг. Святыни гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков опять и опять обрушивают на толпы новые достижения, свидетельствуя о мощи человечества. Все это надо охватить памятью и постичь.
      Продлеваются годы упорной учебы, все больше школ, экзаменов, печатного слова. А ребенок маленький, слабенький, живет еще недолго — не читал, не знает...
      Грозная проблема — как делить завоеванные пространства, какие кому давать задания и вознаграждения, как освоить покоренный земной шар. Сколько и как разбросать мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать человечий муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и сумасбродства личности, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечь от апатии, пресыщения, скуки. Как сплачивать людей в дисциплинированные союзы, облегчать взаимопонимание; когда разъединять и делить. Здесь подгонять, ободрять, там сдерживать, здесь разжигать пыл, там гасить.
      Осторожно действуют политики и законодатели, да и то часто ошибаются.
      И о ребенке взрослые совещаются и решают; но кто станет спрашивать у наивного его мнения, его согласия: что он может сказать?
      Кроме ума и знаний в борьбе за существование и за вес в обществе помогает смекалка. Человек расторопный чует поживу
      и срывает куш; вопреки всем расчетам, сразу и легко зашибает деньгу; поражает и вызывает зависть. Досконально приходится знать человека, и уже не алтари, а хлева жизни.
      А ребенок семенит беспомощно с учебником, мячом и куклой, смутно чувствуя, что без его участия где-то над ним совершается что-то важное и большое, что решает, есть ему доля или нет доли, карает и награждает и сокрушает.
      Цветок — предвестник будущего плода, цыпленок станет ку-рицей-несушкой, телка будет давать молоко. А до тех пор — старания, траты и забота — убережешь ли, не подведет ли?
      Все растущее вызывает тревогу, долго ведь приходится ждать; может быть, и будет опорой старости, и воздаст сторицею. Но жизнь знает засухи, заморозки и град, которые побивают и губят жатву.
      Мы ждем предзнаменований, хотим предугадать, оградить; тревожное ожидание того, что будет, усиливает пренебрежение к тому, что есть.
      Мала рыночная стоимость несозревшего. Лишь перед законом и богом цвет яблони стоит столько же, что и плод, и зеленые всходы — сколько спелые нивы.
      Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим и обучаем. Ребенок получает все без забот; чем он был бы без нас, которым всем обязан?
      Исключительно, единственно и все — мы.
      Зная путь к успеху, мы указываем и советуем. Развиваем достоинства, подавляем недостатки. Направляем, поправляем, приучаем. Он — ничто, мы — все.
      Мы распоряжаемся и требуем послушания.
      Морально и юридически ответственные, знающие и предвидящие, мы единственные судьи поступков, душевных движений, мыслей и намерений ребенка.
      Мы поручаем и проверяем выполнение по нашему хотению и разумению — наши дети, наша собственность — руки прочь!
      (Правда, кое-что изменилось. Уже не только воля и исключительный авторитет семьи — еще осторожный, но уже общественный контроль. Слегка, незаметно.)
      Нищий распоряжается милостыней как заблагорассудится, а у ребенка нет ничего своего, он должен отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.
      Нельзя порвать, сломать, запачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Ребенок должен принять и быть
      доготьным. Все в назначенное время п в назначенном месте, благоразумно и согласно предназначению.
      Может быть, поэтому он так ценит ничего не стоящие пустячки, которые вызывают у нас удивление и жалость: разный хлам — единственная по-настоящему собственность и богатство — шнурок, коробок, бусинки.
      Взамен за этп блага ребенок должен уступать, заслуживать хорошим поведением — выпроси или вымани, но только не требуй! Ничто ему не причитается, мы даем добровольно. (Возникает печальная аналогия: подруга богача.)
      Из-за нищеты ребенка и милости материальной зависимости отношение взрослых к детям аморально.
      Мы пренебрегаем ребенком, ибо он не знает, не догадывается, не предчувствует. Не знает трудностей и сложности жизни взрослых, не знает, откуда паши подъемы и упадки и усталость, что нас лишает покоя и портит нам настроение: не знает зрелых поражений и банкротств. Легко отвлечь внимаиие наивного ребенка, обмануть, утаить от него.
      Он думает, что жизнь проста и легка. Есть папа, есть мама; отец зарабатывает, мама покупает. Ребенок не знает ни измены долгу, ни приемов борьбы взрослых за свое и не свое.
      Свободный от материальных забот, от соблазнов и от сильных потрясений, он не может о них и судить. Мы его разгадываем моментально, пронзаем насквозь небрежным взглядом, без предварительного следствия раскрываем неуклюжие хитрости.
      А быть может, мы обманываемся, видя в ребенке лишь то, что хотим видеть?
      Быть может, он прячется от нас, быть может, втайне страдает?
      Мы опустошаем горы, вырубаем деревья, нстробляем диких зверей. Там, где раньше были дебри и топи, — все многочисленнее селения. Мы насаждаем человека на новых землях.
      Нами покорен мир, пам служат и зверь, и железо; порабощены цветные расы, определены в общих чертах взаимоотношения наций и задобрены массы. Далеко еще до справедливых порядков, больше на свете обид и мытарств.
      Несерьезными кажутся ребячьи сомнения и протесты.
      Светлый ребячий демократизм не знает иерархии. Прежде времени печалит ребенка пот батрака и голодный ровесник, злая доля Савраски и зарезанной курицы. Близки ему собака и птица, ровня — бабочка и цветок, в камушке и ракушке он видит брата. Чуждый высокомерию выскочки, ребенок не знает, что душа только у человека.
      Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него много часов жпзни.
      Чувствуем тяжесть наших шагов, неповоротливость корыстных движений, скупость восприятий и переживаний. А ребенок бегает и прыгает, смотрит на что попало, удивляется и расспрашивает; легкомысленно льет слезы и щедро радуется.
      Ценен погожий осенний день, когда солнце редкость, а весной и так зелено. Хватит и кое-как, мало ему для счастья надо, стараться не к чему. Мы поспешно и небрежно отделываемся от ребенка. Презираем многообразие его жизни и радость, которую ему легко дать.
      Это у нас убегают важные минуты и годы; у него время терпит, успеет еще, подождет.
      Ребенок не солдат, не обороняет родину, хотя вместе с ней и страдает.
      С его мнением нет нужды считаться, не избиратель: не заявляет, не требует, не грозит.
      Слабый, маленький, бедный, зависящий — ему еще только быть гражданином.
      Снисходительное ли, резкое ли, грубое ли, а все — пренебрежение.
      Сопляк, еще ребенок — будущий человек, не сегодняшний. По-настоящему он еще только будет.
      Присматривать, ни на минуту не сводить глаз. Присматривать, не оставлять одного. Присматривать, не отходить ни на шаг.
      Упадет, ударится, порежется, испачкается, прольет, порвет, сломает, испортит, засунет куда-нибудь, потеряет, подожжет, впустит в дом вора. Повредит себе, нам, покалечит себя, нас, товарища по игре.
      Надзирать — никаких самостоятельных начинаний — полное право контроля и критики.
      Не знает, сколько и чего ему есть, сколько и когда ему пить, не знает границ своих сил. Стало быть, стоять на страже диеты, сна, отдыха.
      Как долго? С какого времени? Всегда. С возрастом недоверие к ребенку принимает иной характер, но не уменьшается, а даже возрастает.
      Ребенок не различает, что важно, а что неважно. Чужды ему порядок, систематический труд. Рассеянный, он забудет, пренебрежет, упустит. Не знает, что своим будущим за псе ответит.
      Мы должны наставлять, направлять, приучать, подавлять, сдерживать, исправлять, предостерегать, предотвращать, прививать, преодолевать.
      Преодолевать капризы, прихоти, упрямство.
      Прививать осторожность, осмотрительность, опасение и беспокойство, умение предвидеть и даже предчувствовать.
      Мы, опытные, знаем, сколько вокруг опасностей, засад, ловушек, роковых случайностей и катастроф.
      Знаем, что и величайшая осторожность не дает полной гарантии — и тем более мы подозрительны: чтобы иметь чистую совесть, и случись беда, так хоть не в чем было бы себя упрекнуть.
      Мил ему азарт шалостей, удивительно, как он льнет именно к дурному. Охотно слушает дурные нашептывания, следует самым плохим примерам.
      Портится легко, а исправить трудно.
      Мы ему желаем добра, хотим облегчить; весь свой опыт отдаем без остатка: протяни только руку — готовое! Знаем, что вредно детям, помним, что повредило нам самим, пусть хоть он избежит этого, не узнает, не испытает.
      «Помни, знай, пойми».
      «Сам убедишься, сам увидишь».
      Не слушает! Словно нарочно, словно назло.
      Приходится следить, чтобы послушался, приходится следить, чтобы выполнил. Сам он явно стремится ко всему дурному, выбирает худший, опасный путь.
      Как же терпеть бессмысленные проказы, нелепые выходки, необъяснимые вспышки?
      Подозрительно выглядит первичное существо. Кажется покорным и невинным, а по существу хитро и коварно.
      Умеет ускользнуть от контроля, усыпить бдительность, обмануть. Всегда у него готова отговорка, увертка, утаит, а то и вовсе солжет.
      Ненадежный, вызывает разного рода сомнения.
      Презрение и недоверие, подозрения и желание обвинить.
      Печальная аналогия: дебошир, человек пьяный, взбунтовавшийся, сумасшедший. Как же — вместе, под одной крышей?
     
      НЕПРИЯЗНЬ
      Это ничего. Мы любим детей. Несмотря ни на что, они наша услада, бодрость, надежда, радость, отдых, светоч жизни. Не спугиваем,} не обременяем, не терзаем; дети свободны и счастливы...
      Но отчего они как бы бремя, помеха, неудобный привесок? Откуда неприязнь к любимому ребенку?
      Прежде чем он мог приветствовать этот негостеприимный мир, в жизнь семьи уже вкрались растерянность и ограничения. Канули безвозвратно краткие месяцы долгожданной законной радости.
      Длительный период неповоротливого недомогания завершают болезнь и боли, беспокойные ночи и дополнительные расходы. Утрачен покой, исчез порядок, нарушено равновесие бюджета.
      Вместе с кислым запахом пеленок и пронзительным криком новорожденного забряцала цепь супружеской неволи.
      Тяжело, когда нельзя договориться и надо додумывать и догадываться.
      Но мы ждем, быть может, даже и терпеливо.
      А когда наконец он начнет ходить и говорить, — путается под ногами, все хватает, лезет во все щели, основательно-таки мешает и вносит непорядок — маленький неряха и деспот.
      Причиняет ущерб, противопоставляет себя нашей разумной воле. Требует и понимает лишь то, что его душеньке угодно.
      Не следует пренебрегать мелочами: обида на детей складывается и из раннего вставания, и смятой газеты, пятен на платьях и обоях, обмоченного ковра, разбитых очков и сувенирной вазочки, пролитого молока и духов и гонорара врачу.
      Спит не тогда, когда нам желательно, ест не так, как нам хочется; мы-то думали — засмеется, а он испугался и плачет. А хрупок как! Любой недосмотр грозит болезнью, суля новые трудности.
      Если один из родителей прощает, другой — в пику тому — не спускает и придирается; кроме матери имеют свое мнение о ребенке отец, няня, прислуга и соседка; и наперекор матери или тайком наказывают ребенка.
      Маленький интриган бывает причиной трений и неладов между взрослыми; всегда кто-нибудь недоволен и обижен. За поблажку одного ребенок отвечает перед другим. Часто за мнимой добротой скрывается простая небрежность, ребенок делается ответчиком за чужие вины.
      (Девочки и мальчики не любят, когда их называют: дети. Общее с самыми маленькими название заставляет отвечать за давнее прошлое, разделять дурную репутацию малышей, выслушивать многочисленные попреки к ним, старшим, уже не относящиеся.)
      Как редко ребенок бывает таким, как нам хочется, как часто рост его сопровождается чувством разочарования!
      — Кажется, ведь уже должен бы...
      Взамен того, что мы даем ему добровольно, он обязан стараться и вознаграждать, обязан понимать, соглашаться п уметь отказываться; и прежде всего — испытывать благодарность. И обязанности, и требования с годами растут, а выполняются чаще всего меньше и иначе, чем мы хотели бы.
      Часть идущего на воспитание времени, прав, пожеланий мы передаем школе. Удваивается бдительность, повышается ответственность, возникают столкновения противоречивых полномочий. Обнаруживаются недостатки.
      Родители благосклонно простят ребенка: потворство их вытекает из ясного сознания вины, что дали ему жизнь, нанесли вред, искалечив. Порой мать ищет во мнимой болезни ребенка оружие против чужих обвинений и собственных сомнений.
      Вообще голос матери не вызывает доверия. Он пристрастен, некомпетентен. Обратимся лучше к мнению опытных воспита-телей-специалистов: заслуживает ли ребенок нашего расположения?
      Воспитатель в частном доме редко находит благоприятные условия для работы с детьми.
      Скованный недоверчивым контролем, он вынужден лавировать между чужими указками и своими убеждениями, извне идущим требованием и своим покоем и удобством. Отвечая за вверенного ему ребенка, он терпит последствия сомнительных решений законных опекунов и работодателей.
      Вынужденный утаивать и обходить трудности, воспитатель легко может деморализоваться, привыкнув к двуличию, озлобится и обленится.
      С годами расстояние между тем, что хочет взрослый и к чему стремится ребенок, увеличивается: растет знание нечистых способов порабощения.
      Появляются жалобы на неблагодарную работу: если бог хочет кого покарать, то делает его воспитателем.
      Дети, живые, шумные, интересующиеся жизнью и ее загадками, нас утомляют; их вопросы и удивление, открытия и попытки — часто с неудачным результатом — терзают.
      Реже мы — советчики, утешители, чаще — суровые судьи. Немедленный приговор и кара дают один результат:
      проявления скуки и бунта будут реже, зато сильнее и упорнее. Стало быть, усилить надзор, преодолеть сопротивление, застраховать себя от неожиданностей.
      Так катится воспитатель по наклонной плоскости:
      пренебрегает, не доверяет, подозревает, следит, ловит, журит, обвиняет и наказывает, ищет приемлемых способов, чтобы не допустить повторения;
      все чаще запрещает и беспощаднее принуждает, не хочет видеть стараний ребеп-ка получше написать страницу пли заполнить час жизни; сухо констатирует: плохо.
      Редка лазурь прощений, часты багрянцы гнева и возмущения.
      Насколько большего понимания требует воспитание группы детей, насколько легче впасть здесь в ошибку обвинений и обид!
      Один маленький, слабенький и то утомляет, единичные проступки и то сердят; а как надоедлива, навязчива и неисповедима в своих реакциях толпа!
      Поймите же наконец: не дети, а толпа. Масса, банда, свора — не дети.
      Ты сжился с мыслью, что ты сильный, п вдруг чувствуешь себя маленьким и слабым. Толпа, этот великан с большим общим весом и суммой громадного опыта, то сплачивается в солидарном отпоре, то распадается на десятки пар ног и рук — голов, каждая из которых таит иные мысли и сокровенные желания.
      Как трудно бывает новому воспитателю в классе или в интернате, где дети, содержавшиеся в строгом повиновении, — обнаглевшие и опустошенные — организовались на основах бандитского пасилия! Как сильны они и грозны, когда общими усилиями ударят в твою волю, желая прорвать плотину, — не дети, стихия!
      Сколько их, скрытых революций, о которых воспитатель умалчивает; ему стыдно признаться, что он слабее ребенка.
      Раз проученный, воспитатель ухватится за любое средство, чтобы подавить, покорить. Никаких фамильярностей, невинных шуток; никаких бурчаний в ответ, передергиваний плечами, жестов досады, упрямого молчания, гневных взглядов! Вырвать с корнем, мстительно выжечь пренебрежение и злобную строптивость! Вожаков он подкупит особыми правами, подберет себе приспешников, не позаботится о справедливости наказаний, были бы суровы, — в назидание, чтобы вовремя погасить первую искру бунта, чтобы толпа-богатырь даже мысленно не отваживалась разгуляться или ставить требования.
      Слабость ребенка может пробуждать нежность, сила ребячьей массы возмущает и оскорбляет.
      Существует ложное обвинение, что от дружеского обращения ребята наглеют, и ответом на доброту будут недисциплинированность н беспорядки.
      Но не станем называть добротой беспечность, неумение и беспомощную глупость. Кроме продувных хапуг и мизантропов, среди воспитателей встречаются люди никчемные, не удержавшиеся ни на одной работе, не способные ни к какому ответственному посту.
      Бывает, учитель заигрывает с детьми, хочет быстро, дешево, без труда вкрасться в доверие. Хочет порезвиться, если в хорошем настроении, а не кропотливо организовывать жизнь коллектива. Подчас эти барские поблажки перемежаются с приступами дурного настроения. Такой учитель делает себя посмешищем в глазах детей.
      Бывает, честолюбцу кажется, что легко переделать человека, убеждая и ласково наставляя: стоит лишь растрогать и выманить обещание исправиться. Такой учитель раздражает и надоедает.
      Бывает, напоказ — друзья, на словах — союзники, на деле — коварнейшие враги и обидчики. Такие учителя вызывают отвращение.
      Ответом на третирование будет пренебрежение, на дружелюбие — неприязнь, бунт, на недоверие — конспирация.
     
      Годы работы все очевиднее подтверждали, что дети заслуживают уважения, доверия и дружеского отношения, что нам приятно быть с ними в этой ясной атмосфере ласковых ощущений, веселого смеха, первых бодрых усилий и удивлений, чистых, светлых и милых радостей, что работа эта живая, плодотворная и красивая.
      Одно лишь вызывало сомнение и беспокойство.
      Отчего подчас самый надежный — и подведет? Отчего — правда, редко, но бывают — внезапные взрывы массовой недисциплинированности всей группы? Может, и взрослые не лучше, только более солидные, надежные, спокойней можно на них положиться?
      Я упорно искал и постепенно находил ответ.
      1. Если воспитатель ищет в детях черты характера п достоинства, которые кажутся ему особо ценными, если хочет сделать всех на один лад, увлечь всех в одном направлении, его введут в заблуждение: одни подделаются под его требования, другие искренне поддадутся внушению — до поры до времени. А когда выявится действительный облик ребенка, не только вос-
      питатель, но и ребенок болезненно ощутит свое поражение. Чем больше старание замаскироваться или повлиять — тем более бурная реакция; ребенку, раскрытому в самых своих доподлинных тенденциях, уже нечего терять. Какая важная отсюда вытекает мораль!
      2. Одна мера оценки у воспитателя, другая у ребят: и он, и они видят душевное богатство; он ждет, чтобы это душевное богатство развилось, а они ждут, какой им будет прок от этих богатств уже теперь: поделится ли ребенок, чем владеет, или сочтет себя вправе не дать — гордый, завистливый эгоист, скряга! Не расскажет сказки, не сыграет, не нарисует, не поможет и не услужит — «будто одолжение делает», «упрашивать надо». Попав в изоляцию, ребенок широким жестом хочет купить благосклонность у своего ребячьего общества, которое радостно встречает перемену. Не вдруг испортился, а, наоборот, понял и исправился.
      3. Все подвели, всем скопом обидели.
      Я нашел объяснение в книжке о дрессировке зверей — и не скрываю источника. Лев не тогда опасен, когда сердится, а когда разыграется, хочет пошалить; а толпа сильна, как лев...
      Решение надо искать не столько в психологии, сколько — и это чаще — в медицине, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминалистике, в молитвеннике и в учебнике по дрессировке. Ars longa .
      4. Настал черед самого солнечного (о, хоть бы не последнего!) объяснения. Ребенка может опьянить кислород воздуха, как взрослого водка. Возбуждение, торможение центров контроля, азарт, затмение; как реакция — смущение, неприятный осадок — изжога, сознание вины. Наблюдение мое клинически точно. И у самых почтенных граждан может быть слабая голова.
      Не порицать: это ясное опьянение детей вызывает чувство растроганности и уважения, не отдаляет и разделяет, а сближает и делает союзниками.
      Мы скрываем свои недостатки и заслуживающие наказания поступки. Критиковать и замечать наши забавные особенности, дурные привычки, смешные стороны детям не разрешается. Мы строим из себя совершенства. Под угрозой высочайшей обиды оберегаем тайны господствующего класса, касты избранных — приобщенных к высшим таинствам. Обнажать бесстыдно и ставить к позорному столбу можно лишь ребенка.
      Мы играем с детьми краплеными картами; слабости детского возраста бьем тузами достоинств взрослых. Шулеры, мы так подтасовываем карты, чтобы самому плохому в детях противопоставить то, что в нас хорошо и ценно.
      Где наши лежебоки и легкомысленные лакомки-гурманы, дураки, лентяи, лодыри, авантюристы, люди недобросовестные, плуты, пьяницы и воры? Где наши насилия и явные и тайные преступления? Сколько дрязг, хитростей, зависти, наговоров, шантажей, слов, что калечат, дел, что позорят! Сколько тихих семейных трагедий, от которых страдают дети, первые мученики — жертвы!
      И смеем мы обвинять и считать их виновными?!
      А ведь взрослое общество тщательно просеяно и процежено. Сколько человеческих подонков и отбросов унесено водосточными канавами, вобрано могилами, тюрьмами и сумасшедшими домами!
      Мы велим уважать старших, опытных, не рассуждая; а у ребят есть и более близкое им начальство — подростки, сих навязчивым подговариванием и давлением.
      Преступные и неуравновешенные ребята бродят без призора и пихаются, расталкивают и обижают, заражают. И все дети несут за них солидарную ответственность (ведь и нам, взрослым, подчас от них чуть-чуть достается). Эти немногочисленные возмущают общественное мнение, выделяясь яркими пятнами на поверхности детской жизни; это они диктуют рутине ее методы: держать детей в повиновении, хотя это и угнетает, в ежовых рукавицах, хотя это и ранит, обращаться сурово, что значит грубо.
      Мы не позволяем детям организоваться; пренебрегая, не доверяя, недолюбливая, не заботимся о них; без участия знатоков нам не оправиться; а знатоки — это сами дети.
      Неужели мы столь некритичны, что ласки, которыми мы преследуем детей, выражают у нас расположение? Нужели мы не понимаем, что, лаская ребенка, это мы принимаем его ласку, беспомощно прячемся в его объятия, ищем защиты и прибежища в часы бездомной боли, бесхозной покинутости — слагаем на него тяжесть страданий и печалей?
      Всякая иная ласка — не бегства к ребенку и не мольбы о надежде — это преступные поиски и пробуждение в нем чувственных ощущений.
      «Обнимаю, потому что мне грустно. Поцелуй, тогда дам».
      Эгоизм, а не расположение.
     
      ПРАВО НА УВАЖЕНИЕ
      Есть как бы две жизни: одна — важная и почтенпая, а дру-ная — снисходительно нами допускаемая, менее ценная. Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражда-
      нин. Что они еще только будут, что потом начнут по-настоящему, что всерьез это лишь в будущем. А пока милостиво позволяем им путаться под ногами, но удобнее нам без них.
      Нет! Дети были, и дети будут. Дети не захватили нас врасплох и ненадолго. Дети — не мимоходом встреченный знакомый, которого можно наспех обойти, отделавшись улыбкой и поклоном.
      Дети составляют большой процент человечества, населения, нации, жителей, сограждан — они наши верные друзья. Есть, были и будут.
      Существует ли жизнь в шутку? Нет, детский возраст — долгие, важные годы в жизни человека.
      Жестокпе законы Древней Греции и Рима позволяют убить ребенка. В средние века рыбаки вылавливают из рек неводом тела утопленных младенцев. В XVII веке в Париже детей постарше продают нищим, а малышей у собора Парижской богоматери раздают даром. Это еще очень недавно! И по сей день ребенка бросают, когда он помеха.
      Растет число внебрачных, подкинутых, беспризорных, эксплуатируемых, развращаемых, истязуемых детей. Закон защищает их, но в достаточной ли мере? Многое изменилось на свете; старые ваконы требуют пересмотра.
      Мы разбогатели. Мы пользуемся уже плодами пе только своего труда. Мы наследники, акционеры, совладельцы громадного состояния. Сколько у нас городов, зданий, фабрик, копей, гостиниц, театров! Сколько на рынках товаров, сколько кораблей пх перевозит. Налетают потребители и просят продать.
      Подведем баланс, сколько из общей суммы причитается ребенку, сколько падает на его долю не из милости, не как подаяние. Проверим на совесть, сколько мы выделяем в пользование ребячьему народу, малорослой нации, закрепощенному классу. Чему равно наследство и каким обязан быть дележ; не лишпли ли мы, нечестные опекуны, детей их законной доли — не экспроприировали ли?
      Тесно детям, душно, скучно, бедная у них, суровая жизнь.
      Мы ввели всеобщее обучение, принудительную умственную работу; существует запись и школьная рекрутчина. Мы взвалили на ребенка труд согласования противоположных интересов двух параллельных а вторитетов.
      Школа требует, а родители дают неохотно. Копфликты между семьей и школой ложатся всей тяжестью на ребенка. Родители
      солидаризуются с не всегда справедливыми обвинениями ребенка школой, чтобы избавить себя от навязываемой ею над ним опеки.
      Солдатская учеба тоже лишь подготовка ко дню, когда призовут солдата к подвигу; но ведь государство солдата обеспечивает всем. Государство дает ему крышу над головой и пищу; мундир, карабин и денежное довольствие являются правом его, не милостыней.
      А ребенок, подлежа обязательному всеобщему обучению, должен просить подаяния у родителей или общины.
      Женевские законодатели спутали обязанности и права; тон декларации не требование, а увещание: воззвание к доброй воле, просьба о благосклонности.
      Школа создает ритм часов, дней и лет. Школьные работники должны удовлетворять сегодняшние нужды юных граждан. Ребенок — существо разумное, он хорошо знает потребности, трудности и помехи своей жизни. Не деспотичные распоряжения, не навязанная дисциплина, не недоверчивый контроль, а тактичная договоренность, вера в опыт, сотрудничество и совместная жизнь!
      Ребенок не глуп; дураков среди них не больше, чем среди взрослых. Облаченные в пурпурную мантию лет, как часто мы навязываем бессмысленные, некритичные, невыполнимые предписания! В изумлении останавливается подчас разумный ребенок перед агрессией язвительной седовласой глупости.
      У ребенка есть будущее, но есть и прошлое: памятные события, воспоминания и много часов самых доподлинных одиноких размышлений. Так же как и мы — не иначе, — он помнит и забывает, ценит и недооценивает, логично рассуждает и ошибается, если не знает. Осмотрительно верит и сомневается.
      Ребенок — иностранец, он не понимает языка, не знает направления улиц, не знает законов и обычаев. Порой предпочитает осмотреться сам; трудно — пойросит указания и совета. Необходим гид, который вежливо ответит на вопросы.
      Уважайте его незнание!
      Человек злой, аферист, негодяй воспользуется незнанием иностранца и ответит невразумительно, умышленно вводя в заблуждение. Грубиян буркнет себе под нос. Нет, мы не доброжелательно осведомляем, а грыземся и лаемся с детьми — отчитываем, выговариваем, наказываем.
      Как плачевно убоги были бы знания ребенка, не приобрети он их от ровесников, не подслушай, не выкради из слов и разговоров взрослых.
      Уважайте труд познания!
      Уважайте неудачи и слезы!
      Не только порванный чулок, но и поцарапанное колено, не только разбитый стакан, но и порезанный палец, синяк, шишку — а значит, боль.
      Клякса в тетрадке — это несчастный случай, неприятность, неудача.
      «Когда папа прольет чай, мамочка говорит: «Ничего», а мне всегда попадает».
      Непривычные к боли, обиде, несправедливости, дети глубоко страдают и потому чаще плачут, но даже слезы ребенка вызывают шутливые замечания, кажутся менее важными, сердят.
      «Ишь, распищался, ревет, скулит, нюни распустил».
      (Букет слов из словаря взрослых, изобретенный для детского пользования.)
      Слезы упрямства и каприза — это слезы бессилия и бунта, отчаянная попытка протеста, призыв на помощь, жалоба на халатность опеки, свидетельство того, что детей неразумно стесняют и принуждают, проявление плохого самочувствия и всегда — страдание.
      Уважайте собственность ребенка и его бюджет! Ребенок делит со взрослыми материальные заботы семьи, болезненно чувствует нехватки, сравнивает свою бедность с обеспеченностью соученика, беспокоится из-за несчастных грошей, на которые разоряет семью. Он не желает быть обузой.
      А что делать, когда нужно и шапку, и книжку, и на кино; тетрадку, если она исписалась, и карандаш, если его взяли или потерялся; а ведь хотелось бы и дать что-либо на память близкому другу, и купить пирожное, и одолжить соученику. Столько существенных нужд, желаний и искушений — и нет!
      Не вопиет ли факт, что в судах для малолетних преобладают именно дела о кражах? Недооценка бюджета ребенка мстит за себя — и наказания .не помогут. Собственность ребенка — это не хлам, а нищенски убогие материал и орудие труда, надежды и воспоминания.
      Не мнимые, а подлинные сегодняшние заботы и беспокойства, горечь и разочарования юных лет.
      Ребенок растет. Интенсивнее жизнь, чаще дыхание, живее пульс, ребенок строит себя — его все больше и больше; глубже врастает в жизнь. Растет днем и ночью, и когда спит и когда бодрствует, н когда весел и когда печален, когда шалит и когда стоит перед тобой и кается.
      Бывают весны удвоенного труда развития и затишья осени. Вот разрастается костяк, и сердце не поспевает; то недостаток, то избыток; иной химизм угасающих и развивающихся желез, иные неожиданности и беспокойство.
      То ему надо бегать — так как дышать, — бороться, поднимать тяжести, добывать; то затаиться, грезить, предаться грустным воспоминаниям. Попеременно то закалка, то жажда покоя, тепла и удобства. То сильное стремление действовать, то апатия.
      Усталость, недомогание (боль, простуда), жарко, холодно, сонливость, голод, жажда, недостаток чего-либо или избыток, плохое самочувствие — все это не каприз и не школьная отговорка.
      Уважайте тайны и отклонения тяжелой работы роста!
      Уважайте текущий час и сегодняшний день! Как ребенок сумеет жить завтра, если мы не даем ему жить сегодня сознательной, ответственной жизнью?
      Не топтать, не помыкать, не отдавать в рабство завтрашнему дню, не остужать, не спешить и не гнать.
      Уважайте каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится, и это всегда всерьез; раненая — станет кровоточить, убитая — тревожить призраком дурных воспоминаний.
      Позволим детям упиваться радостью утра и верить. Именно так хочет ребенок. Ему не жаль времени на сказку, па беседу с собакой, на игру в мяч, на подробное рассматривание картинки, на перерисовку буквы, и все это любовно. Он прав.
      Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь — это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений. Год — это лишь попытка понять вечность по-будннчному. Мир длится столько, сколько улыбка или вздох. Мать хочет воспитать ребенка. Не дождется! Снова и снова иная женщина иного встречает и провожает человека.
      Мы неумело делим годы на более зрелые и менее зрелые; а ведь нет незрелого сегодня, нет никакой возрастной иерархии, никаких низших и высших рангов боли и радости, надежды и разочарований.
      Играю ли я пли говорю с ребенком — переплелись две одинаково зрелые минуты моей и его жизни; и в толпе детей я всегда на мгновение встречаю и провожаю взглядом и улыбкой какого-нибудь ребенка. Сержусь ли, мы опять вместе — только моя злая мстительная минута насилует его важную и зрелую минуту жпзни.
      Отрекаться во имя завтра? А чем оно так заманчиво? Мы всегда расписываем его слишком яркими красками. Сбывается предсказание: валится крыша, ибо не уделено должного внимания фундаменту здания.
     
      ПРАВО РЕБЕНКА БЫТЬ ТЕМ, ЧТО ОН ЕСТЬ
      — Что из него будет, кем вырастет? — спрашиваем мы себя с беспокойством.
      Хотим, чтобы дети были лучше нас. Грезится нам совершенный человек будущего.
      Надо бдительно ловить себя на лжи, клеймя одетый в красивые слова эгоизм. Будто самоотречение, а по существу — грубое мошенничество.
      Мы объяснились с собой и примирились, простили себя и освободили от обязанности исправляться. Плохо нас воспитали. Но поздно! Пороки и недостатки уже укоренились. Не позволяем критиковать нас детям и не контролируем себя сами.
      Отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тяжесть на детей.
      Воспитатель поспошно осваивает особые права взрослых: смотреть не за собой, а за детьми, регистрировать не свои, а детские вины.
      А вина ребенка — это все, что метит в наш покой, в самолюбие и удобство, восстанавливает против себя и сердит, бьет по привычкам, поглощает время и мысли. Мы не признаем упущений без злой воли.
      Ребенок не знает, не расслышал, не понял, прослушал, ошибся, не сумел, не может — все это его вина. Невезение или плохое самочувствие, каждая трудность — это вина и злая воля.
      Недостаточно быстро или слишком быстро и потому недостаточно исправно выполненная работа — вина: небрежность, лень, рассеянность, нежелание работать.
      Невыполнение оскорбительного и невыполнимого требования — вина. И наше поспешное злое подозрение — тоже его вина. Вина ребенка — наши страхи и подозрения и даже его старание исправиться.
      «Вот видишь, когда ты хочешь, ты можешь».
      Мы всегда найдем, в чем упрекнуть, и алчно требуем все больше и больше.
      Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? Не мы ли сами упрямы, привередливы, задиристы н капризны?
      Ребенок привлекает наше внимание, когда мешает и вносит смуту; мы замечаем п помним только эти моменты. И не видим, когда он спокоен, серьезен, сосредоточен. Недооцениваем безгрешные минуты беседы с собой, миром, богом. Ребенок вынужден скрывать свою тоску и внутренние порывы от насмешек и резких замечаний; утаивает желание объясниться, не выскажет и решения исправиться.
      Не бросит проницательного взгляда, затаит в себе удивление, тревогу, скорбь, гнев, бунт. Мы хотим, чтобы он подпрыгивал и хлопал в ладоши — он и показывает ухмыляющееся лицо шута.
      Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шепот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить.
      Мы тренируем свое внимание и изобретательность в высматривании зла, в расследовании, в вынюхивании, в выслеживании, в преследовании, в ловле с поличным, в дурных предвидениях и в оскорбительных подозрениях.
      (Разве мы приглядываем за стариками, чтобы не играли в футбол? Какая мерзость — упорное выслеживание у детей онанизма.)
      Один из мальчиков хлопнул дверью, одна постель плохо постлана, одно пальто запропало, одна клякса в тетрадке. Если мы и не отчитываем, то уж, во всяком случае, ворчим, вместо того чтобы радоваться, что лишь один, одна, одно.
      Мы слышим жалобы и споры, но насколько больше прощений, уступок, помощи, заботы, услуг, уроков, глубоких и красивых влияний! Даже задиры и злюки не только заставляют лить слезы, но и расцветать улыбки.
      Ленивые, мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы из десяти тысяч секунд школьного дня (сосчитай) не было ни одной трудной.
      Почему ребенок для одного воспитателя плох, а для другого хорош? Мы требуем стандарта добродетелей и поведения и, сверх того, по нашему усмотрению и образцу.
      Найдешь ли в истории пример подобной тирании? Поколение Неронов расплодилось.
      Кроме здоровья, бывают и недомогания, кроме достоинств и положительных качеств — недостатки и пороки.
      Кроме небольшого числа детей, растущих в обстановке веселья и празднеств, для кого жизнь — сказка и величавая легенда, доверчивых и добродушных, существует основная масса детей, кому с юных лет мир жестко и без прикрас гласит суровые истины.
      Испорченные презрительным помыканием некультурности и бедности или чувственно ласковым пренебрежением пресыщенности и лоска...
      Испачканные, недоверчивые, восстановленные против людей, не плохие.
      Для ребенка пример не только дом, по и коридор, двор, улица. Ребенок говорит языком окружающих — высказывает их взгляды, повторяет их жесты, подражает их поступкам. Мы не знаем чистого ребенка — каждый в той или иной степени загрязнен.
      О, как он быстро высвобождается и очищается! От этого не лечат, это смывают; ребенок рад, что нашел себя, и охотно помогает. Стосковался по бане и улыбается тебе и себе.
      Такие наивные триумфы из повести о сиротках одерживает каждый воспитатель; случаи эти сбивают с толку некритически мыслящих моралистов, что, мол, легко. Халтурщик рад-радеше-нек, честолюбивый приписывает заслугу себе, а деспота сердит, что так выходит не всегда; одни хотят всюду добиться подобных результатов, увеличивая дозу убеждения, другие — нажима.
      Кроме детей лишь загрязненных встречаются и с ушибами и ранами; колотые раны не оставляют шрамов п сами затягиваются под чистой повязкой; чтобы зажили рваные раны, приходится дольше ждать, остаются болезненные рубцы; их нельзя задевать. Коросты и язвы требуют большего старания и терпения.
      Говорят: тело заживает; хотелось бы добавить: и душа.
      Сколько мелких ссадин и инфекций в школе и интернате, сколько соблазнов и неотвязных нашептываний; а как мимолетно и невинно их действие! Не будем опасаться грозных эпидемий там, где атмосфера интерната здоровая, где много кислорода и света.
      Как мудр, постепенен и чудесен процесс выздоровления! Сколько в крови, соках, тканях важных тайн! Как каждая нарушенная функция и затронутый орган стараются восстановить равновесие и справиться со своим заданием! Сколько чудес в росте растения и человека — в сердце, в мозгу, в дыхании! Самое маленькое волнение или напряжение — и уже сильнее трепыхается сердце, уже чаще пульс.
      Так же силен и стоек дух ребенка. Существует моральная устойчивость и чуткая совесть. Неправда, что дети легко заражаются.
      И верно, поздно, к сожалению, попала педология в школьные программы. Нельзя проникнуться уважением к таинству исправления, не поняв гармонии тела.
      Халтурный диагноз валит в одну кучу детей подвижных, самолюбивых, с критическим направлением ума, всех «неудобных», но здоровых и чистых — вместе с обиженными, надутыми, недоверчивыми — загрязненными, искушенными, легкомысленными, послушно следующими дурным примерам. Незрелый, небрежный, поверхностный взгляд смешивает, путает их с редко встречающимися преступными, отягощенными дурными задатками детьми.
      (Мы, взрослые, не только сумели обезвредить пасынков судьбы, но и умело пользуемся трудом отверженных.)
      Вынужденные жить вместе с ними, здоровые дети вдвойне страдают: их обижают и втягивают в преступления.
      Ну, а мы? Не обвиняем ли легкомысленно всех ребят огулом, не навязываем ли солидарную ответственность?
      «Вот они какие, вот на что они способны».
      Наитягчайшая, пожалуй, несправедливость.
      Потомство пьянства, насилия и исступления. Проступки — эхо не внешнего, а внутреннего наказа. Черные минуты, когда ребенок понял, что он иной, что ничего не поделаешь, он — калека и его предадут анафеме и затравят. Первое решение — бороться с силой, которая диктует ему дурные поступки. Что другим далось даром, так легко, что в других пустяк и повседневность — погожие дни душевного равновесия, — он получает в награду за кровавый поединок с самим собой. Он ищет помощи и, если доверится — льнет к тебе, просит, требует: «Спасите!» Проведал о тайне и жаждет исправиться раз и навсегда, сразу, одним усилием.
      Вместо того чтобы благоразумно сдерживать легкомысленный порыв, отдалять решение исправиться, мы неуклюже поощряем и ускоряем. Ребенок хочет высвободиться, а мы стараемся уловить в сети; он хочет вырваться, а мы готовим коварные силки. Дети жаждут явно и прямо, а мы учим только скрывать. Дети дарят нам день, целый, долгий и без изъяна, а мы отвергаем его за одно дурное мгновение. Стоит ли это делать?
      Ребенок мочился под себя ежедневно, теперь реже, было лучше, опять ухудшение — не беда! Дольше перерывы между приступами у эпилептика. Реже кашляет, спала температура у больного туберкулезом. Еще и не лучше, но нет ухудшения. И это врач ставит в плюс лечению. Здесь ничего не выманишь и не заставишь.
      Отчаявшиеся, полные бунта и презрения к покорному, льстивому братству добродетели, стоят ребята перед воспитателем, сохранив, быть может, единственную и последнюю святыню — нелюбовь к лицемерию. II эту святыню мы хотим повалить и исполосовать! Мы совершаем кровавое преступление, обрушивая на ребят голод и пытки, и зверски подавляем не сам бунт, а его неприкрытость, легкомысленно раскаляя добела ненависть к коварству и к ханжеству.
      Дети не отказываются от плана мести, а откладывают, поджидая удобного случая. И если они верят в добро — затаят в глубине души эту тоску по добру.
      — Зачем вы родили меня? Кто просил у вас эту собачью жизнь?
      Перехожу к раскрытию сокровеннейших тайн, к труднейшему разъяснению. Для нарушений и упущений достаточно терпеливой п дружеской снисходительности; преступным детям необходима любовь. Их гневный бунт справедлив. Надо понять сердцем их обиду на гладкую добродетель и заключить союз с одиноким заклейменным проступком. Когда же, как пе сейчас, одарить его цветком улыбки?
      В исправительных домах — еще инквизиция, пытки средневековых наказаний, солидарная ожесточенность и мстительность узаконенных гонений. Разве вы не видите, что самым хорошим ребятам жаль этих самых плохих: чем они виноваты?
     
      Недавно смиренный врач послушно подавал больным сладкие сиропы и горькие микстуры; связывал горячечных больных, пускал кровь и морил голодом в мрачных преддвериях кладбища. Безучастный к бедноте, угождал имущим.
      Но вот он стал требовать — и получил.
      Врач завоевал детям пространство и солнце, как, к нашему стыду, генерал дал ребенку движение, веселое приключение, радость товарищеской услуги, наказ честно жить в беседах у лагерного костра под усеянным звездами небом.
      А какова роль наших воспитателей? Каков их участок работы?
      Страж стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; пастух, который следит, чтобы скот не лез в потраву, не мешал работе и веселому отдыху взрослых; хранитель рваных штанов и башмаков и скупой раздатчик каши. Страж льгот взрослых и ленивый исполнитель их дилетантских капризов.
      Ларек со страхами и предостережениями, лоток с моральным барахлом, продажа на вынос денатурированного знания, которое лишает смелости, запутывает и усыпляет, вместо того чтобы пробуждать, оживлять и радовать. Агенты дешевой добродетели, мы должны навязывать детям почитание и покорность и помогать взрослым расчувствоваться и приятно поволноваться. За жалкие гроши созидать солидное будущее, обманывать и утаивать, что дети — это масса, воля, сила и право.
      Врач вырвал ребенка из пасти у смерти, задача воспитателей дать ему жить, завоевать для него право быть ребенком.
      Исследователи решили, что человек зрелый руководствуется серьезными побуждениями, ребенок — импульсивен; взрослый —
      логичен, ребенок во власти прихоти воображения; у взрослого есть характер и определенный моральный облик, ребенок запутался в хаосе инстинктов и желаний. Ребенка изучают не как отличающуюся, а как низшую, более слабую и бедную психическую организацию. Будто все взрослые — ученые-профессора.
      А взрослый — это сплошной винегрет, захолустье взглядов и убеждений, психология стада, суеверие и привычки, легкомысленные поступки отцов и матерей, взрослая жизнь сплошь, от начала и до конца, безответственна! Беспечность, лень, тупое упрямство, недомыслие, нелепости, безумство и пьяные выходки взрослых...
      ...И детская серьезность, рассудительность и уравновешенность, солидные обязательства, опыт в своей области, капитал верных суждений и оценок, полная такта умеренность требований, тонкость чувств, безошибочное чувство справедливости.
      Каждый ли из нас обыграет ребенка в шахматы?
      Давайте требовать уважения к ясным глазам, гладкой коже, юному усилию и доверчивости. Чем же почтеннее угасший взор, покрытый морщинами лоб, жесткие седины и согбенная покорность судьбе?
      Восход и закат солнца. Утренняя и вечерняя молитва. И вдох, и выдох, и сокращение, и расслабление сердца.
      Солдат все солдат — и когда идет в бой, и когда возвращается, покрытый пылью.
      Растет новое поколение, вздымается новая волна. Идут и с недостатками, и с достоинствами; дайте условия, чтобы дети вырастали более хорошими! Нам не выиграть тяжбы с гробом нездоровой наследственности, ведь не скажем мы василькам, чтобы стали хлебами.
      Мы не волшебники — и не хотим быть шарлатанами. Отрекаемся от лицемерной тоски по совершенным детям.
      Требуем: устраните голод, холод, сырость, духоту, тесноту, перенаселение!
      Это вы плодите больных и калек, вы создаете условия для бунта и инфекции: ваше легкомыслие и отсутствие согласия.
      Внимание: современную жизнь формирует грубый хищник, homo тарах: это он диктует методы действий. Ложь — его уступки слабым, фальшь — почет старцу, равноправие женщины и любовь к ребенку. Скитается по белу свету бездомная Золушка — чувство. А ведь именно дети — князья чувств, поэты и мыслители.
      Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непорочное святое детство!
     
      КАК
      ЛЮБИТЬ
      РЕБЕНКА
     
      РЕБЕНОК В СЕМЬЕ
      ...
      1. Как, когда, сколько, почему?
      Я предвижу много вопросов, которые ждут ответа п сомнений,
      нуждающихся в разъяснении.
      И отвечаю:
      — Не знаю.
      Всякий раз, когда, отложив книгу, ты начинаешь раздумывать, книга достигла цели. Если же, быстро листая страницы, ты станешь искать предписания и рецепты, досадуя, что их мало, знай: если и есть тут советы и указания, это вышло не помимо, а вопреки воле автора.
      Я не знаю и не могу знать, как неизвестные мне родители могут в неизвестных мне условиях воспитывать неизвестного мне ребенка, подчеркиваю — «могут», а не «хотят», а не «обязаны».
      В «не знаю» для науки — первозданный хаос, рождение новых мыслей, все более близких истине. В «не знаю» для ума, неискушенного в научном мышлении, — мучительная пустота.
      Я хочу научить понимать и любить это дивное, полное жизни п ярчайших неожиданностей творческое «не знаю» современной науки о ребенке.
      Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственно зоркой мысли и внимательного наблюдения.
      Часто можно встретить мнение, что материнство облагораживает женщину, что лишь как мать она созревает духовно. Да, материнство ставит огненными буквами вопросы, охватывающие все стороны внешнего и внутреннего мира, но их можно и не заметить, трусливо отодвинуть в далекое будущее или возмущаться, что нельзя купить их решение.
      Велеть кому-нибудь дать тебе готовые мысли — это поручить другой женщине родить твое дитя. Есть мысли, которые надо са-
      мому рожать в муках, и они-то самые ценные. Это они решают, дашь ли ты, мать, грудь или вымя, воспитаешь как человек или как самка, станешь руководить или повлечешь на ремне принуждения или, пока ребенок мал, будешь играть им, находя в детских ласках дополнение к скупым или немилым ласкам супруга, а потом, чуть подрастет, бросишь без призора или захочешь переламывать.
      2. Ты говоришь: «Мой ребенок».
      Когда тебе и говорить это, как не во время беременности?
      Биение крохотного, словно персиковая косточка, сердца — эхо твоего пульса. Твое дыхание несет кислород и ему. Одна кровь течет и в нем, и в тебе — и ни единая алая капля крови еще не знает, останется она твоей или его или прольется и умрет, как дань, взимаемая таинством зачатия и родов. Кусок хлеба, который ты жуешь, — материал ему на созидание ножек, на которые он встанет и побежит, кожицы, которая их покроет, глаз, которыми он будет смотреть, мозга, в котором вспыхнет мысль, ручонок, которыми он к тебе потянется и, улыбаясь, назовет: «мама».
      Вместе вам переживать решающий момент; сообща станете испытывать общую боль. Ио пробьет час — знак:
      — Готов.
      И одновременно он, ребенок, скажет: «Хочу жить своей жизнью», а ты, мать, скажешь: «Живи теперь своей жизнью».
      Сильными спазмами ты станешь его выталкивать из своего чрева, не считаясь с его болью; мощно и решительно он станет пробиваться, не считаясь с твоей болью.
      Зверский акт.
      Нет — и ты, и он подвластны сотне тысяч неуловимых, легких и дивно точных импульсов, дабы, забирая свою долю жизни, вы не взяли больше, чем принадлежит вам по праву, всеобщему и извечному.
      «Мой ребенок».
      Нет, даже в долгие месяцы тягости и часы родов ребенок не твой.
      ...
      4. Ты говоришь: «Мой ребенок».
      Нет, это ребенок общий, матери и отца, дедов и прадедов. Чье-то отдаленное «я», спавшее в веренице предков, — голос истлевшей, давно забытой гробницы вдруг заговорил в твоем ребенке.
      Три сотни лет тому назад, в военное или в мирное время, кто-то овладел кем-то (в калейдоскопе скрещивающихся рас, народов, классов) с согласия или насильно, в минуту ужаса или любовной истомы — изменил или соблазнил. Никто не знает, кто и где, но бог записал это в книгу судеб, а антрополог пытается разгадать по форме черепа и цвету волос.
      Бывает, впечатлительный ребенок фантазирует, что он в доме родителей — подкидыш. Да: тот, кто породил его, умер столетия назад.
      Ребенок — это пергамент, сплошь покрытый иероглифами, лишь часть которых ты сумеешь прочесть, а некоторые сможешь стереть или только перечеркнуть и вложить свое содержание.
      Страшный закон? Нет, прекрасный. В каждом твоем ребенке он видит первое звено бессмертной цепи поколений. Поищи в своем чужом ребенке эту дремлющую свою частицу. Быть может, и разгадаешь, быть может, даже и разовьешь.
      Ребенок и беспредельность.
      Ребенок и вечность.
      Ребенок — пылинка в пространстве.
      Ребенок — момент во времени.
      5. Ты говоришь: «Он должен... Я хочу, чтобы он...»
      И выбираешь для него, каким должен стать, — жизнь, какую желала бы.
      Ничего, что кругом скудость и заурядность. Ничего, что кругом серость.
      Люди суетятся, хлопочут, стараются — мелкие заботы, тусклые стремления, низменные цели...
      Несбывшиеся надежды, мучительные сожаления, вечная тоска.
      Всюду несправедливость.
      Цепенеешь от бездушия, задыхаешься от лицемерия.
      Имеющее клыки и когти нападает, тихое уходит в себя.
      И не только страдают люди, а и марают душу...
      Кем должен быть твой ребенок?
      Борцом или только работником? Командующим или рядовым? Или только счастливым?
      Где счастье, в чем счастье? Знаешь ли к нему путь? Да и есть ли такие люди, которые знают?
      Справишься ли?..
      Как предвидеть, как оградить?
      Мотылек над пенным потоком жизни... Как придать прочность крыльям, не снижая полета, закалять, не утомляя?
      Собственным примером, помогая советами, словом и делом?
      А если отвергнет?
      Лет через пятнадцать он обращен к будущему, ты — к прошлому. У тебя воспоминания и привычки, у него поиски нового и дерзновенная надежда. Ты сомневаешься, он ждет и верит, ты боишься, а он бесстрашен.
      Юность, если она не глумится, пе проклинает, не презирает, всегда стремится переделать несовершенпое прошлое.
      Так и должно быть. И все ж...
      Пусть ищет, лишь бы не плутал, пусть взбирается, лпшь бы не сорвался, пусть искореняет, лишь бы не разбил в кровь руки, пусть борется, только осторожно-осторожно.
      Скажет:
      — Я другого мнения. Довольно опеки.
      — Значит, не доверяешь?
      — Не нужна я тебе?
      — Тяготишься моей любовью?
      — Неосмотрительное мое дитя, не знаешь ты жизни, бедное, неблагодарное!
      6. Неблагодарное.
      Благодарна ли земля солнышку, что ей светит? Дерево зерну, что из него выросло? Поет ли соловушка матери, что выгрела его грудью?
      Отдаешь ли ребенку то, что взяла у родителей, или лишь одалживаешь, чтобы получить обратно, тщательно записывая и высчитывая проценты?
      Заслуга ли любовь, что ты требуешь плату?
      «Мать-ворона мечется, как безумная, почти садится на плечи парнишке, цепляется клювом за его палку и, повиснув над ним, точно молотом бьет головой по стволу, отгрызая небольшие веточки, и каркает хриплым, натужным, сухим голосом отчаяния. А когда мальчик сбросит птенца, она кидается наземь и, волоча крылья, раскрывает клюв, хочет закаркать — голоса нет — так она машет крыльями и скачет — смешная, ошалевшая — в ноги парнишке. Когда же перебьют всех ее детей, мать-ворона взлетает на дерево, забирается в пустое гнездо и, кружа по нему, все думает» (Жеромский) .
      Материнская любовь — стихия. Люди ее переделали на свой лад. Весь цивилизованный мир, за исключением народных масс, которых не коснулась культура, занимается детоубийством. Супруги, у которых двое детей, хотя могло быть двенадцать, — убийцы десятерых неродившихся, а среди них был один, пмешто он — «их ребенок». Быть может, среди нерожденных они убили самого ценного.
      Так что же делать?
      Воспитывать не этих детей, которые но родились, а этих, которые рождаются и будут жить.
      7. Здоров ли?
      Еще так странно, что он уже больше не она сама. Еще недавно в их двойной жизни боязнь за ребенка была частицей боязни за саму себя.
      Она так желала, чтобы это уже кончилось, так сильно хотела, чтобы эта минута уже была повади. Думала, будет свободна от забот и тревог.
      А сейчас?
      Странная вещь: раньше ребенок был ей ближе, более свой, в его безопасности она была больше уверена, лучше его понимала. Думала, что она знает, сумеет... С момента, когда забота о нем перешла в чужие руки, опытные, оплачиваемые и уверенные, мать — одинокая, отодвинутая на задний план — испытывает беспокойство.
      Мир его уже у нее отнимает.
      И в долгие часы вынужденного бездействия мать спрашивает себя: что я ему дала, чем наделила, чем наградила?
      Здоровый? Так почему плачет?
      Почему худенький, плохо сосет, не спит, спит так много, отчего у него такая большая головка, ножки скрючены, стиснуты кулачки, красная кожица, белые прыщики на носу, косят глазки, почему он икает, чихнул, давится, охрип?
      Так и должно быть? А может, ее обманывают?
      И она смотрит на это маленькое, беспомощное существо, не похожее ни на одно из точно таких же маленьких и беспомощных существ, которые она видела на улице или в парке.
      Неужели и он через три-четыре месяца?..
      А может, они ошибаются?
      Может, проглядели?
      Мать с недоверием слушает врача, изучая его взглядом: она желает понять по глазам, пожатию плечами, поднятой брови, нахмуренному лбу: говорит ли он правду и достаточно ли сосредоточен.
      8. «Красив ли? А мне все равно». Так говорят неискренние матери, желая подчеркнуть свой серьезный взгляд на цели воспитания.
      Красота, грация, приятный голос — капитал, переданный тобой ребенку; как ум и как здоровье, он облегчает жизненный путь. Но не следует переоценивать красоту: не подкрепленная
      другими достоинствами, она может принести вред. (И тем более требует зоркой мысли.)
      Красивого ребенка надо воспитывать иначе, чем некрасивого. А раз воспитания без участия в нем самого ребенка не существует, не надо стыдливо утаивать от детей значения красоты, ибо это-то и портит.
      Это псевдопрезрение к человеческой красоте — пережиток средневековья. Человеку, чуткому к прелести цветка, бабочки, пейзажа, — как остаться равнодушным к красе человека?
      Хочешь скрыть от ребенка, что оп красив? Если ему не скажет об этом никто из домашних, скажут чужие люди: на улице, в магазине, в парке, всюду — восклицанием, улыбкой, взглядом, взрослые или ровесники. Скажет злая доля детей некрасивых и безобразных. И ребенок поймет, что красота дает особые права, как понимает, что это его рука и она ему служит.
      Как слабый ребенок может развиваться благополучно, а здоровый — попасть в катастрофу, так и красивый — оказаться несчастным, а одетый в броню непривлекательности — невыделяе-мый, незамечаемый — жить счастливо. Ибо ты должен, обязан помнить, что жизнь, заметив каждое ценное качество, захочет купить его, выманить или украсть. Это равновесие тысячных отклонений рождает неожиданности, изумляющие воспитателя мучительными многократными «почему?».
      — А мне все равно, красивый или некрасивый.
      Ты начинаешь с ошибки и лицемерия.
      9. Умен ли?
      Вначале мать спрашивает с тревогой, вскоре она будет требовать.
      Ешь, хотя и сыт, хотя бы с отвращением; ложись спать, хотя бы со слезами, даже если заснешь лишь через час. Должен, требую, чтобы ты был здоров.
      Не играй песком, не ходи растрепой: требую, чтобы ты был красив.
      «Он еще не говорит... Он старше на... несмотря на это, еще... Он плохо учится...»
      Вместо того чтобы наблюдать, изучать и знать, берется первый попавшийся «удачный» ребенок и предъявляется требование своему: вот на кого ты должен быть похож.
      Нельзя, чтобы ребенок состоятельных родителей стал ремесленником. Пусть уж лучше будет человеком падшим и несчастным. Не любовь к ребенку, а родительский эгоизм, не благо личности, а тщеславие толпы, не поиски пути, а путы шаблона.
      Ум бывает активный и пассивный, живой и вялый, настойчивый и безвольный, покладистый и своенравный, творческий и подражательный, показной и глубокий, конкретный н абстрактный, ум математика, естественника, писателя; блестящая и посредственная память; ловкая манипуляция случайными знаниями и честная нерешительность; врожденные деспотизм, вдумчивость, критицизм; преждевременное и запоздалое развитие; односторонность или разносторонность интересов.
      Но кому какое до этого дело?
      «Пусть хоть четыре класса окончит», — опускают руки родители.
      Предчувствуя блистательный Ренессанс физического труда, я вижу кандидатов для него во всех классах общества. А до тех пор — борьба родителей и школы с каждым исключительным, нетипичным, слабым или неровным по своим способностям ребенком.
      Не «умен ли вообще», а скорее «какого склада у него ум?».
      Наивныи призыв к семье добровольно принести тяжелую жертву. Пристальное изучение способностей ребенка обуздает эгоистичные амбиции родителей. Разумеется, это песнь отдаленного будущего.
      10. Хороший ребенок.
      Надо остерегаться смешивать хороший с — удобным.
      Мало плачет, ночью нас не будит, доверчив, спокоен — хороший.
      А плохой капризен, кричит без явного к тому поводу, доставляет матери больше неприятных эмоций, чем приятных.
      Ребенок может быть более или менее терпелив от рождения, независимо от самочувствия. С одного довольно единицы нездоровья, чтобы дать реакцию десяти единиц крика, а другой на десяток единиц недомогания реагирует одной единицей плача.
      Один вял, движения ленивы, сосание замедленно, крик без острого напряжения, четкой эмоции.
      Другой легко возбудим, движения живы, сон чуток, сосание яростно, крик вплоть до синюхи.
      Зайдется, задохнется, надо приводить в чувство, порой с трудом возвращается к жизни. Я знаю: это болезнь, мы лечим от нее рыбьим жиром, фосфором и безмолочной диетой. Но болезнь эта позволяла младенцу вырасти человеком могучей воли, стихийного натиска, гениального ума. Наполеон в детстве заходился плачем.
      Все современное воспитание направлено на то, чтобы ребенок был удобен, последовательно, шаг за шагом стремится усыпить, подавить, истребить все, что является волей и свободой ребенка, стойкостью его духа, силой его требований.
      Вежлив, послушен, хорош, удобен, а и мысли нет о том, что будет внутренне безволен и жизненно немощен.
      11. Крик ребенка — неприятный сюрприз для молодой матери.
      Знала, дети плачут, но, думая о своем, проглядела: ждала одних пленительных улыбок.
      Станет соблюдать все необходимое, воспитывать будет разумно, современно, под наблюдением опытного врача. Ее ребенок не должен плакать.
      Но наступает ночь, когда она, ошеломленная (живы еще отзвуки тяжких часов, длившихся столетия), едва ощутив сладость усталости без забот, лени без самобичевания, отдыха после завершенной работы, отчаянного напряжения, первого в ее изнеженной жизни; едва уступив иллюзии, что все кончилось, ибо оно, дитя — этот другой — уж само дышит; умиленная, способная задавать лишь полные таинственных шепотов вопросы природе, не требуя даже ответа...
      ...Вдруг слышит...
      Деспотичный крик ребепка, который чего-то требует, на что-то жалуется, домогается помощи, а она не понимает!
      Бодрствуй!
      «Да раз я пе могу, пе хочу, не знаю как!»
      Этот первый крик при свете ночника — предвестник борьбы сдвоенной жизни: одна, зрелая, которую заставляют уступать, отрекаться и жертвовать, защищается; другая, новая, молодая, завоевывает своп права.
      Сегодня ты не винишь его; он не понимает, страдает. Но есть на циферблате времени час, когда скажешь: «И я чувствую, и я страдаю».
      12. Бывают новорожденные и младенцы, которые мало плачут, — тем лучше. Но есть и такие, у которых от крика взбухают на лбу вены, выпячивается темечко, багровая краска заливает личико и головку, губы синеют, беззубый ротик дрожит, животик вздувается, судорожно стискиваются кулачки, ножки колотят по воздуху. Вдруг он умолкает без сил, с выражением полной покорности глядит «с упреком» на мать, жмурит глаза, моля о сне, а после нескольких поспешных вдохов и выдохов опять подобный, а может, и еще сильнее приступ крика.
      Неужто выдержат это маленькие легкие, крохотное сердце, юный мозг?
      На помощь, врача!
      Проходит вечность, прежде чем врач появляется и выслушивает со снисходительной улыбкой ее опасения, такой чужой, неприступный, профессионал, для него этот ребенок — один нз тысячи. Появляется, чтобы через минуту уйти к другим страданиям, слушать иные жалобы, появляется сейчас, днем, когда на душе повеселело: солнце, на улице люди; появляется, когда ребенок как раз заснул, видно, изнуренный часами без сна, и еле заметны следы кошмарной ночи.
      Мать слушает, иногда слушает невнимательно. Мечты о враче-друге, советчике, проводнике в тяжелом странствии развеялись безвозвратно.
      Она вручает гонорар и опять остается одна в печальном убеждении, что доктор — безучастный чужой человек, который не поймет. Да он и сам колеблется, ничего не сказал определенно.
      13. Знай она, как важны эти первые дни и недели, и не столько для здоровья ребенка сейчас, сколько для будущности их обоих!
      А уж как легко упустить!
      Вместо того чтобы примириться с мыслью, что если врачу ее ребенок интересен лишь тем, что приносит доход или льстит тщеславию, так и для мира он ничто, и дорог лишь ей...
      Вместо того чтобы примириться с современным состоянием науки, которая догадывается, старается узнать, изучает и делает шаг вперед — знает, но не уверепа, помогает, но не дает гарантий...
      Вместо того чтобы мужественно установить: воспитание ребенка — это не милая забава, а дело, требующее капиталовложений — тяжких переживаний, забот бессонных ночей и много, много мыслей...
      Вместо того чтобы переплавить все это в огне чувств на честное знание без иллюзий, без детского фырканья и эгоистичной горечи, она способна перевести ребенка вместе с няней в дальнюю комнату, потому что «не может смотреть» на мучения крошки, «не может слышать» его жалобных призывов; способна опять и опять вызывать врачей, не приобретая никакого опыта, — прибитая, отупевшая, одуревшая.
      Как наивна радость матери, что она поняла первую неясную речь ребенка, угадала путаные, недоговоренные слова!
      Лишь сейчас?.. Лишь это?.. И не больше?..
      А язык плача и смеха, язык взгляда и губ сковородочкой, язык движений и сосания?..
      Не отрекайся от этих ночей! Они дают то, чего не даст книга и ничей совет. Ценность этих ночей не только в знании, но и в глубоком душевном перевороте, который не позволяет вернуться
      к бесплодным размышлениям: «Что могло бы быть, что должно бы быть, как было бы хорошо, если бы...», а учит действовать в условиях, которые налицо.
      В эти ночи может родиться дивный союзник, ангел-хранитель ребенка — интуиция материнского сердца, ясновидение, которое состоит из пытливой воли, зоркой мысли, неомраченных чувств.
      14. Бывало и так: вызывает меня мать.
      — Ребенок здоров, с ним ничего нет. Но я хотела бы, чтобы вы его посмотрели.
      Осматриваю, даю несколько указаний, отвечаю на вопросы. Да здоров же, милый, веселый!
      — До свидания!
      И в тот же вечер или на другой день:
      — Доктор, у ребенка жар.
      Мать заметила то, чего я, врач, не сумел прочесть при поверхностном осмотре во время краткого визита.
      Часами склоненная над малышом, не владея методом наблюдения, она не знает, что именно она заметила, и, не доверяя себе, не смеет признаться в сделанных ею тонких наблюдениях.
      А она заметила, что у ребенка хрипоты нет, но голос глуховатый. Лепечет чуть меньше или тише. Раз вздрогнул во сне, несколько сильнее, чем обычно. Рассмеялся, когда проснулся, но потише. Сосал чуть медленнее, может быть, с более длительными передышками, как бы рассеянно. Улыбнувшись, скривился, а может, это только показалось? Любимую игрушку бросил в гневе — отчего?
      Сотней симптомов, которые заметили ее глаз, ухо, сосок, сотней микрожалоб ребенок сказал: «Мне нездоровится. Нехорошо мне сегодня».
      Мать не верила в то, что она заметила, потому что в книжке ни об одном таком симптоме не читала.
      15. В бесплатную поликлинику мать-рабочая приносит двухмесячного младенца.
      — Не сосет. Еле возьмет сосок, бросает. С ложечки пьет. Иной раз во сне, а то и не во сне как вскрикнет вдруг...
      Осматриваю рот, горло — ничего не вижу.
      — Дайте ему, пожалуйста, грудь.
      Ребенок хватает сосок, сосать не хочет.
      — Вот ведь какой стал!
      Наконец ребенок берет грудь, быстро, как бы в отчаянии, делает несколько сосательных движений и с криком выпускает.
      — Вы поглядите, у него что-то на десне.
      Осматриваю во второй раз, покраснение, но странное: только на одной стороне.
      — Вот тут что-то чернеется, зубик, что ли?
      Вижу что-то твердое, желтоватое, овальное, с черным ободком. Приподнимаю, подается, под ним — маленькое красненькое углубление с кровяным краем.
      Наконец это «что-то» у меня в руках: конопляная шелуха!
      Над люлькой висит клетка с канарейкой. Канарейка бросила шелуху, та упала на губу, проскользнула в рот и впилась в десну.
      Ход моих мыслей: stomatitis catarrhalis, soor, stom. aphtosa, gingivitis, angina 1 и т. д.
      А мать: больно, что-то во рту.
      Я два раза производил осмотр... А она?
      16. Если иногда врача удивляет точность и дотошность материнских наблюдений, то, с другой стороны, он с равным удивлением устанавливает, что зачастую мать не умеет не то, что понять, а даже заметить самый наипростейший симптом.
      Ребенок от рождения плачет, мать ничего больше не увидела. Плачет и плачет...
      Возникает ли плач внезапно, сразу достигая вершины, или жалобное хныканье постепенно переходит в крик? Быстро ли младенец успокаивается, сразу после выделения кала или мочи, или после того, как вырвало (или сам выплюнул)? Вдруг ли разревется во время купания, одевания, вставания или, словно жалуясь, плачет протяжно, без внезапных вспышек? Какие при этом делает движения? Трется головкой о подушку, чмокает губами? Успокаивается ли, если носить, а распеленаешь и положишь на животик, часто ли меняет положение? Засыпает после плача крепким сном и надолго или просыпается при любом шорохе? Плачет до или после сосания, больше утром, вечером или ночью?
      Успокаивается ли во время сосания? Надолго? Или не хочет сосать? Как не хочет? Бросает сосок, чуть веял в рот, или при глотании? Сразу или спустя некоторое время? Решительно не желает или можно склонить на сосание? Как сосет? Отчего не сосет?
      Если насморк, то как будет сосать? Жадно и сильно, потому что хочется пить, а потом частыми небольшими глотками и неровно, делая передышки, потому что не хватает дыхания? А если и дальше глотание болезненно, то что будет?
      1 Stomatitis catarrhalis (simplex) (лат.) — катаральное воспаление слизистом оболочки рта; soor (лат.) — афты; stom. aphtosa (лат.) — афтозпое воспаление рта; gingivitis (лат.) — воспаление десен; angina (лат.) — ангина.
      Плачут не только с голоду и от болей в «животике», но и когда болят губы, десны, язык, горло, нос, палец, ухо, кости; от боли в поцарапанном клизмой заднем проходе, при болезненном выделении мочи, при тошноте, жажде, перегревании, зуде кожи, на которой еще сыпи нет, но появится через месяц, другой; плачут из-за жесткой тесемки, складки на пеленке, ворсинки ваты, которая встала в горле, шелухи от семечка из Канарейкиной клетки.
      Вызови врача на десять минут, но и сама наблюдай все двадцать часов.
      17. Из-за книг с их готовыми формулами притупилось зрение и обленилась мысль. Живя чужим опытом, наблюдениями и взглядами, люди настолько утратили веру в себя, что не хотят смотреть своими глазами. Будто печатное слово — откровение, а не результат наблюдений — только чьих-то, а не моих, вчерашних, а не сегодняшних, над чьим-то, а не над моим ребенком.
      А школа выработала трусость, страх выдать, что не знаю.
      Сколько раз мать, записав на листке вопросы, которые хочет задать врачу, не решается их высказать. И как исключительно редко даст ему этот листок, потому что она там «написала глупости».
      Сама скрывая, что она не знает, сколько раз она заставит и врача скрыть сомнения и колебания, ответить определенно! Как неохотно принимает широкая публика ответы условные, как не любит, когда врач размышляет вслух над колыбелью! Как часто врач, вынужденный быть пророком, становится шарлатаном!
      Порой родители не хотят знать то, что они уже узнали, и видеть то, что они уже увидели.
      Роды в кругах, где царит фанатизм удобств, являются чем-то столь редким и злостно-исключительным, что мать категорически требует от природы щедрой награды. Если мать согласилась на лишения, на неприятности, недомогания беременности и муку родов, ребенок должен быть таким, каким она его придумала.
      Хуже того: привыкнув, что на деньги можно купить все, она не хочет смириться с фактом, что есть что-то, что может получить нищий и чего не подадут, как ни проси, магнату.
      Сколько раз в поисках того, что снабжено на рынке общей этикеткой «здоровье», родители покупают фальсификаты, которые или не помогают, или приносят вред.
      18. Младенцу — грудь матери, все равно, родился он потому, что бог благословил супругов или девица потеряла стыд; шепчет мать: «Мое сокровище» — или вздыхает: «Как мне быть, горемыке»; почтительно поздравляют ее светлость или бросят деревенской девчине: «Тьфу, потаскуха».
      Проституция, которая служит мужчине, находит свое социальное дополнение в институте кормилиц, который служит женщине.
      Следует глубоко осознать: это освященное традицией кровавое злодеяние по отношению к ребенку бедняка даже не на благо ребенку богатых. Ведь кормилица могла бы кормить и двоих зараз: своего и чужого. Молочная железа даст столько молока, сколько от нее потребуют. У кормилицы тогда пропадает молоко, когда ребенок выпивает молока меньше, чем дает грудь.
      Формула: молочная грудь, слабый ребенок — молоко пропадает.
      Странная вещь: в менее серьезных случаях мы склонны обращаться за советами ко многим врачам, а в столь важном: может ли мать сама кормить грудью — довольствуемся одним, подчас неискренним, подсказанным случайными людьми.
      Каждая мать может кормить, у каждой достаточное количество молока; и только незнание техники кормления лишает ее этой врожденной способности.
      Боли в груди, трещины на сосках являются некоторым препятствием. Но страдание окупается сознанием, что мать вынесла всю тягость, не переложив ничего на плечи купленной рабыне. Ибо кормление — это продолжение беременности, «только ребенок переместился наружу и, отрезанный от последа, взял грудь и пьет не красную, а белую кровь».
      Пьет кровь? Да, материнскую — это закон природы, а не убиенного молочного брата — что узаконили люди.
      Отголосок интенсивной борьбы за право ребенка на грудь. Сегодня во главе угла стоит жилищный вопрос. А что будет завтра? Такпм образом, интересы автора определяются текущим моментом.
      19. Может, и я сочинил бы медицинский «Египетский сонник» для матерей.
      «Вес три с половиной кило при рождении означает здоровье, благополучие».
      «Испражнения зеленые, слизистые: беспокойство, неприятное известие».
      Может, и я составил бы «Любви зерцало», сборник советов и указаний.
      Но я убедился, что нет предписания, которого не довела бы до абсурда некритичная крайность.
      Старая система:
      Грудь тридцать раз в сутки, попеременно с «касторочкой». Младенец переходит из рук в руки, его качают, «тетешкают» все перепростуженные тетки. Подносят к окну, к зеркалу, хлопают в ладоши, гремят погремушками, поют песенки — ну, просто ярмарка!
      Новая система:
      Каждые три часа грудь. Ребепок при виде приготовлений проявляет нетерпение, сердится, плачет. Мать смотрит на часы: еще четыре минуты. Ребенок спит, мать его будит — пора кормить, голодного отнимает от груди — время истекло. Лежит — не надо трогать. Не приучать к ношению на руках. Выкупанный, сухой, сытый ребенок должен спать. Не спит. Надо ходить на цыпочках, завесить окна. Больничная палата, морг.
      Не мысль работает, а предписание приказывает.
      20. Не: «Как часто кормить», а: «Сколько раз в сутки». Такая постановка вопроса развязывает матери руки; пусть сама устанавливает часы, как лучше ей и ребенку.
      Сколько раз в сутки должен сосать ребенок?
      От четырех раз до пятнадцати.
      Как долго держать у груди ребенка?
      От четырех минут до сорока пяти и дольше.
      Мы встречаем: грудь легко и трудно отделяющую молоко, с обильным и скудным молоком, с хорошо выраженными сосками и невыраженными, с тугими и ранимыми. Мы встречаем детей сильно, неровно и лениво сосущих. Поэтому единого рецепта нет.
      Сосок слабо выражен, но прочный; новорожденный активный; пусть он сосет часто и подолгу, чтобы «разработать» грудь.
      Молочная мать, ребенок слабый. Может, лучше перед кормлением отцедить часть молока и заставить ребенка напрягаться? Не может справиться? Дать грудь, а оставшееся молоко отцедить.
      Грудь туговата, ребенок вялый. Он начинает пить минут через десять.
      На одно глотательное движение может приходиться от одного до пяти сосательных. Количество молока в одном глотке может быть больше или меньше.
      Берет грудь, сосет, но не глотает; редко, часто глотает.
      «По подбородку течет». Может, потому, что молока много, а может, и потому, что молока мало, ребенок изголодался, сильно втянул в себя и поперхнулся — но только первыми глотками.
      Как можно, не зная ребенка и матери, давать предписания?
      «Кормить по десяти минут пять раз в сутки» — это схема.
      21. Без весов нет техники кормлепия грудью. Все, что мы не сделаем, будет игрой в жмурки!
      Кроме взвешивания, нет иного способа узнать, высосал ребенок три ложки молока или десять.
      А от этого зависит, как часто он должен сосать, как долго, из обеих или из одной груди.
      Весы могут быть непогрешимым советчиком, если видеть то, что есть на самом деле, и могут стать тираном, если мы захотим получить схему «нормального» роста ребенка. Как бы нам один предрассудок — о зеленых испражнениях — не сменить на другой — об идеальных кривых!
      Как взвешивать?
      Следует отметить, что бывают матери, которые убили много сотен часов на гаммы и этюды, а ознакомиться с весами им в тягость. Взвешивать до и после кормления? Такая возня! Бывают и другие, которые не отмахиваются от весов, а окружают их вниманием — этого любимого домашнего врача.
      Дешевые весы для грудных детей, такое распространение весов, чтобы «забрели под соломенную стреху», — это социальный вопрос. Кто его поднимет?
      22. Как это происходит, что одно поколение детей выросло под лозунгом: молоко, яйца, мясо, а другое получает каши, овощи, фрукты?
      Я мог бы сГгветить: прогресс химии, исследования в области обмена веществ.
      Нет, суть изменений ищи глубже.
      Новая диета является выражением доверия науки к живому организму, уважением к его воле.
      Когда давались белки и жиры, хотели стимулировать развитие организма, специально подбирая диету, а сейчас мы даем все: пусть живой организм сам выбирает, что ему надо, что приносит пользу, пусть сам управляет своими силами, активом унаследованного здоровья и потенциальной энергией развития.
      Не что мы даем ребенку, а что он усваивает. Каждое насилие и излишество — это балласт, каждая односторонность — возможная ошибка.
      Даже будучи близки к истине, мы можем сделать ошибку, а повторяя ее последовательно из месяца в месяц, мы наносим вред организму или усложняем ему работу.
      Когда, как и чем прикармливать?
      Тогда, когда ребенку не хватает высосанного им литра молока; не сразу, а постепенно и всегда дождавшись реакции организма; прикармливать всем, в зависимости от ребенка, его ответа.
      23. А кашки?
      Следует отличать науку о здоровье от торговли здоровьем.
      Жидкость для выращивания волос, эликсир для зубов, пудр которая омолаживает кожу, кашки, облегчающие прорезывай зубов, — зачастую это позор для науки и никогда — ее гордое взлет, достижение.
      Фабрикант обеспечит кашками и нормальный стул, и эффе ный вес, даст то, что мать тешит, а ребенку по вкусу. Но ребеь станет водянистым, рыхлым, раскормленным, может быть, вяль может быть, с пониженной жизнеспособностью.
      И всегда фабрикант дискредитирует грудь, правда, осторожн пробуждая сомнения, потихоньку подкапываясь, искушая п m такая слабостям толпы.
      Кто-нибудь скажет: ученые со всемирно известными имепами выразили одобрение. Но и ученые — люди: и среди них есть более проницательные и менее проницательные, осмотрительные и легкомысленные, честные и фальсификаторы. Сколько их, генералов науки не силой гения, а оборотливостью или привилегией богатства и рождения! Наука нуждается в дорогостоящих лабораториях, а их дают не только за подлинные достоинства, но и за притворство, и за повторство, и за интриги.
      Я присутствовал на заседании, где паглая самоуверенность присваивала плоды двенадцати лет добросовестного исследовательского труда. Я знаю открытие, сфабрикованное к известному международному съезду. Питательный препарат, значение которого подтвердило несколько десятков светил, оказался фальсификатом; был судебный процесс; скандал быстро замяли.
      Не кто похвалил кашку, а кто не хотел ее хвалить, несмотря на все старания агентов и фабрикантов. А они-то уж умеют домогаться и добиваться. Предприятия-миллионеры обладают большим влиянием; это сила, перед которой не каждый устоит.
      Многие моменты в этих разделах — отголоски моего бракоразводного процесса с медициной. Я видел и отсутствие опеки, и халтурность медицинской помощи. (Каменьского недооценивали, Брудзиньскин первым сумел потребовать п добиться равноправия для педиатрии.) На нищете и запустении стала нахально наживаться иностранная промышленность медицинских препаратов. Сегодня у нас есть пункты опеки, фабричные ясли, летние колонии, детские здравницы, школьные медицинские пункты, больничные кассы. Еще беспорядок н нехватки, но мы дожили: видим начало. Теперь можно верить в кашки и лекарства: их задача не подменять гигиену и социальное обеспечение, а помогать нм.
      24. У ребенка жар, насморк.
      Ему ничто не угрожает? Когда он выздоровеет?
      Наш ответ — равнодействующая ряда суждений на оспове того, что мы знаем и сумели заметить.
      А значит: сильный организм преодолеет слабую инфекцию “два-три дня. Если инфекция сильнее или ребенок слабее, недомогание продлится неделю. Посмотрим.
      Либо: недомогание легкое, но ребенок очень мал. Катар у мла-нцев часто переходит со слизистой носа на гортань, трахею, Цонхи. Увидим.
      ,п Наконец, на сто подобных случаев девяносто оканчиваются острым выздоровлением, в семи — болезненное состояние затягивается, в трех — развивается осложнение и может наступить Смерть.
      Примечание: а может, за легкой простудой скрывается другое заболевание?..
      Но мать не хочет предполагать, она хочет иметь полную уверенность.
      Можно диагноз уточнить, исследуя выделения носа, получить анализы мочи, крови, спинномозговой жидкости, можно сделать рентгеноскопию, вызвать специалистов. Возрастет процент безошибочности в диагностике, прогнозировании и даже лечении. Но уравновесит ли этот плюс вред многократных осмотров и присутствие большого числа докторов, каждый из которых может внести в волосах, складках одежды, при разговоре более опасную инфекцию?
      Где ребенок мог простудиться?
      Можно было этого избежать.
      А не вырабатывает ли эта легкая инфекция иммунитет против более сильной, с которой ребенок столкнется через неделю, через месяц, и не совершенствует ли она защитный механизм: в термическом центре мозга, железах, составных частях крови? И можем ли мы изолировать ребенка от воздуха, которым он дышит, а один кубический сантиметр его содержит тысячи бактерий?..
      Не явится ли это новое столкновение того, к чему мы стремимся, с тем, перед чем вынуждены отступить, еще одной попыткой вооружить мать не образованием, а разумом, без которого ей не воспитать правильно ребенка?
      25. Пока смерть косила рожениц, не очень-то думали о новорожденном. Его заметили, когда асептика и техника медицинской помощи научились сохранять жизнь матери. Пока смерть косила младенцев, все внимание науки должно было направляться на бутылочку и пеленку. Теперь, может быть, уже недолго — н наряду с вегетативным обликом ребенка мы четко разглядим психический склад, жизнь и развитие ребенка до года. То, что сделано до сих пор, даже еще не начало работы.
      Бесконечный ряд психологических проблем и проблем на грани физиологии и психологии младенца.
      Наполеон страдал родимчиком. Бисмарк был рахитиком, и уж бесспорно каждый пророк и преступник, герой и предатель, большой и малый, атлет и замухрышка был младенцем, прежде чем стать взрослым человеком. Еели мы хотим изучать амебы мыслей, чувств и стремлений до того, как они развились, дифференцировались и сложились, мы должны обратиться к младенцу.
      Только безграничное невежество и поверхностность взгляда могут позволить недоглядеть, что младенец представляет собой некую строго определенную индивидуальность, состоящую из врожденного темперамента, силы интеллекта, самочувствия и жизненного опыта.
      26. Сто младенцев. Я склоняюсь над кроваткой каждого. Вот они, чья жизнь исчисляется неделями или месяцами, — разного веса и с разным прошлым своей кривой, больные, выздоравливающие, здоровые и с трудом цепляющиеся за жизнь.
      Встречаю разные взгляды, от угасших, словно подернутых пеленой, без выражения, и от упорных, болезненно-сосредоточенных до оживленных, приветливых и даже задорных. И улыбка приветствия, внезапная, дружеская, или улыбка после внимательного наблюдения, лишь в ответ на мою улыбку и ласковое слово-поощрение.
      Что сразу мне показалось случайностью, повторяется в течение многих дней. Я записываю, выделяя доверчивых и недоверчивых, спокойных и капризных, веселых и мрачных, неуверенных, боязливых и враждебных.
      Всегда веселый: улыбается до и после кормления, разбуди его — сонный, разомкнет веки, улыбнется и уснет. Всегда мрачный: с беспокойством встречает тебя, уже готовый заплакать, за три недели улыбнулся, и то мельком, лишь раз...
      Осматриваю горло. Живой, бурный, страстный протест. Или лишь досадливо сморщится, нетерпеливо мотпет головой и уже добродушно улыбается. Или подозрительно насторожен при каждом движении чужой руки, впадает в гнев раньше, чем испытал боль...
      Массовая прививка оспы: по пятидесяти детей в час. Это уже эксперимент. И опять — у одних немедленная и энергичная реакция, у других — постепенная и слабая, а у третьих — безразличие. Один младенец довольствуется удивлением, другой дохо-
      дит до беспокойства, третий бьет тревогу; один быстро приходит в равновесие, другой долго помнит, не прощает...
      Кто-нибудь скажет: возраст. Да, но только до известной степени. Быстрота ориентации, память пережитого. О, мы знаем детей, которые приобрели горький опыт знакомства с хирургом; знаем, что есть дети, которые не хотят пить молоко, потому что им давали белую эмульсию с камфорой.
      А разве психический облик зрелого человека складывается из чего-то другого?
      27. Один младенец:
      Родился, уже примеренный с холодом воздуха, жесткой пеленкой, беспокойством звуков, работой сосания. Сосет трудолюбиво, расчетливо и смело. Уже улыбается, уже агукает, уже владеет руками. Растет, совершенствуется, ползает, ходит, лепечет, говорит. Как и когда это произошло?
      Спокойное, безоблачное развитие...
      Второй младенец:
      Прошла неделя, прежде чем научился сосать. Ряд тревожных ночей. Неделя без хлопот, однодневная буря. Развитие несколько вялое, прорезывание зубов тяжелое. В общем, бывало по-разному, но теперь уже все в порядке: спокойный, милый, потешный.
      Быть может, прирожденный флегматик и недостаточно продуманная опека, недостаточно хорошая грудь, развитие благополучное.
      Третий младенец:
      Стремительный. Весел, легко возбудим, испытывая неприятные впечатления, начало которых в его организме или вне организма, борется отчаянно, не щадя сил. Живые движения, неожиданные смены, сегодняшний день не похож на вчерашний. Усваивает и забывает попеременно. Развитие скачкообразное, с резкими подъемами и падениями. Неожиданности от самых приятных до мнимо грозных. Невозможно определить.
      Наконец: легко возбудим, раздражителен, сила, но капризная; может быть, представляет собой большую ценность...
      Четвертый младенец:
      Если сосчитать солнечные и дождливые дни, первых окажется немного. Недовольство как основной тон. Нет болей, так есть неприятные ощущения; не ворчит, так куксится. Было бы хорошо, да... Никогда безоговорочно.
      Это ребенок с предрасположением к некоторым заболеваниям, неразумно воспитываемый...
      Температура комнаты, сто граммов молока лишних, сто граммов питьевой воды недостает — все это оказывает влияние не
      только гигиеническое, но и воспитательное. У младенца, которому предстоит столько всего изучить, додумать, узнать, освоить, полюбить и возненавидеть, разумно защищать и завоевывать, — должно быть хорошее самочувствие независимо от врожденного темперамента и быстрого или вялого ума.
      Вместо навязанного неологизма: «osesek» я употребляю старое выражение: «niemowlQ». Греки говорили: «ценное», римляне: «infans». Если таково было желание польского языка, к чему нам переводить некрасивое немецкое «Saugling»? Нельзя произвольно хозяйничать в словаре старых и важных слов.
      28. Зрение. Свет и тьма, ночь и день. Во сне мало что происходит, наяву больше; случается что-то хорошее (грудь) или плохое (боль). Новорожденный смотрит на лампочку. И не смотрит: глазные яблоки то сходятся, то расходятся. Позже, водя взглядом за медленно передвигаемым предметом, поминутно улавливает его и теряет из виду.
      Контуры тени, первые наметки линий, и все это без перспективы. Мать на расстоянии одного метра — уже другая тень, чем когда склоняется над ним вблизи. Сбоку ее лицо — словно серп месяца, и только подбородок и губы — если смотреть снизу, лежа у матери на коленях; то же лицо — с глазами, и еще по-другому — с волосами, когда сильнее нагнется. А слух и обоняние говорят, что все это одно и то же.
      Грудь — это светлое облако, вкус, запах, теплота, доброта. Младенец выпускает грудь и смотрит, изучая взглядом то удивительное что-то, которое появляется над грудью и откуда плывут звуки и веет теплом дыхания. Младенец не знает, что грудь, лицо, руки составляют единое целое — мать.
      Кто-то чужой протягивает руки. Обманутый знакомым движением, знакомой картиной, ребенок переходит в эти руки. И тут только замечает ошибку. На этот раз руки отдаляют его от знакомой тени, приближая к чему-то чужому, вселяющему страх. Внезапным движением ребенок поворачивается к матери и, уже в безопасности, смотрит и удивляется или, чтобы избежать опасности, уткиется матери в грудь.
      Наконец лицо матери перестает быть тенью, оно изучено руками. Младенец многократно хватал мать за нос, трогал удивительный глаз, который попеременно то блестит, то, матовый, прикрыт веком, и изучал волосы. А кто из нас не видал, как он отгибает губу, осматривает зубы, заглядывает в рот, сосредоточенный, суровый, важный! Только ему мешает пустая болтовня, поцелуи и шутки — то, что у нас называется «забавлять» ребенка.
      Это мы забавляемся, он изучает. У него уже есть очевидные для пего истины, предположения и вопросы в стадии исследования.
      29. Слух. Все, начиная с далеких отголосков — уличного шума за окном, тиканья часов, разговоров и стука — и кончая обращенным непосредственно к ребенку шепотом и словами вслух, — все это создает хаос раздражений, которые он должен классифицировать и понять.
      Сюда следует добавить звуки, которые издает сам ребенок, а значит, крик, агуканье, бормотанье. Прежде чем он узнает, что это он сам, а не кто-нибудь, кого не видно, агукает и кричит, пройдет много времени. Когда он лежит и бубнит свое «абб, аба, ада», он слушает и исследует ощущения, которые он испытывает, шевеля губами, языком, гортанью. Не зная еще себя, он устанавливает лишь произвольность одоления звукотворчества.
      Когда я говорю младенцу на его собственном языке: «аба, абб, адда», он с удивлением присматривается ко мне — таинственному существу, издающему хорошо известные ему звуки.
      Вдумайся мы глубже в сущность сознания младенца, мы нашли бы там значительно больше, чем нам сперва представлялось, только не то и не в таком виде, как нам это представлялось. «Бедная моя малявочка, бедная моя голодная крошка, она хочет ам-ам, хочет маляко». Младенец прекрасно понимает, он ждет, когда кормящая расстегнет лиф и подложит ему под подбородок платочек, и злится, если очень уж задержат ожидаемое угощение. И все-таки всю эту тираду мать произнесла самой себе, а не ребенку. Он легче закрепил бы в памяти те звуки, которыми хозяйка скликает домашнюю птицу: «цып-цып-цып» или «утя-утя».
      Младенец мыслит ожиданием приятных впечатлений и боязнью впечатлений неприятных; о том, что он мыслит не только зрительными, но и звуковыми образами, можно судить хотя бы по заразительности крика; крик возвещает несчастье, или крик автоматически приводит в движение аппарат, выражающий неудовольствие. Внимательно приглядитесь к младенцу, когда он слушает плач.
      30. Младенец упорно стремится овладеть внешним миром: желает одолеть окружающие его злые, враждебные силы и заставить служить на благо себе добрых духов. У него есть два заклятия, которыми он пользуется, прежде чем завоюет третье чудесное орудие воли: свои руки. Эти два заклятия — крик и сосание.
      Если вначале младенец кричит, потому что его что-то беспокоит, то потом он научится кричать, чтобы предупредить возмож-
      ное беспокойство. Оставь его одного — плачет, заслышав шаги, успокаивается; хочет сосать — плачет, увидев приготовления к кормлению, перестает плакать.
      Младенец действует в пределах сведений, которые у него имеются (а их мало), и средств, которыми он располагает (а они невелики). Совершает ошибки, обобщая отдельные явления и связывая два следующие друг за другом факта как причину и следствие (post hoc, propter hoc x). He в том ли источник интереса и симпатии, которые вызывают у него башмачки, что он приписывает башмакам свою способность ходить? Так и пальтецо является тем волшебным ковром из сказки, который переносит его в мир чудес — на прогулку.
      Я вправе делать подобные предположения. Если историк литературы вправе строить догадки, что хотел сказать Шекспир, создавая «Гамлета», то и педагог вправе делать, пусть даже ошибочные, предположения, когда они, за неимением иных, дают все же практические результаты.
      Итак:
      В комнате душно. У младенца сухие губы, слабо отделяется тягучая густая слюна, младенец капризничает. Молоко — пища, а ему хочется пить, — значит, дать ему воды. Но он «не хочет пить»; вертит головой и выбивает из рук ложку. Нет, он хочет пить, только еще не умеет. Ощутив на губах желанную жидкость, он мотает головой, ища сосок. Придерживаю ему голову левой рукой и прикладываю ложку к верхней губе. Он не пьет, а сосет воду, жадно сосет — выпил пять ложек и спокойно засыпает. Если я ему раз-другой неумело подам жидкость с ложечки, он поперхнется, испытает неприятное чувство, и тогда уже на самом деле не захочет пить с ложки.
      Второй пример:
      Младенец, постоянно капризничающий, недовольный, успокаивается во время кормления грудью, когда его пеленают, купают, вообще при частой смене положения. Этого младенца беспокоит сыпь. Мне отвечают, что сыпи нет. Нет, так, наверное, будет. Через два месяца сыпь-таки появляется.
      Третий пример:
      Младенец сосет кулачки, когда ему что-то мешает, все неприятные ощущения, а значит, и беспокойство нетерпеливого ожидания он желает смягчить благодетельным, хорошо знакомым ему актом сосания. Сосет кулачки, когда хочется есть, пить, когда перекормлен и неприятный осадок во рту, когда что-нибудь болит, когда перегрет, когда чешется кожа или десны. Отчего это 1
      1 Post hoc, (ergo) propter hoc (лат.) — после этого, а значит, из-за этого.
      бывает: врач предсказывает зубы, ребенок явно испытывает неприятные ощущения в челюсти или деснах, а зубы не показываются в течение нескольких недель? Не раздражает ли прорезывающийся зуб мелких нервных волокон уже в самой кости? Добавлю, что и теленок, прежде чем у него вырастут рога, страдает подобным образом.
      И тут путь таков: инстинкт сосания, сосание, чтобы не страдать, сосание как удовольствие или привычка.
      31. Повторяю: основным тоном и содержанием психической жизни младенца является стремление овладеть неведомыми стихиями, тайной окружающего его мира, откуда исходит добро и зло. Желая овладеть, младенец стремится познать.
      Повторяю: хорошее самочувствие облегчает объективное изучение, а всякие неприятные ощущения, причина которых лежит внутри его организма, а значит, в первую очередь, боль, затмевают его шаткое сознание. Чтобы убедиться в этом, надо присматриваться к младенцу, когда он здоров, страдает или болен.
      Ощущая боль, младенец не только кричит, но и слышит свой крик, чувствует этот крик в горле, видит его сквозь полуприкрытые веки в виде расплывчатых образов. Все это — сильное, враждебное, грозное, непонятное. Ребенок должен хорошо помнить эти минуты и бояться их; а не зная еще себя, связывает их со случайно возникшими перед ним картинами. Это и есть, наверное, источник многих непонятных симпатий младенца, антипатий, страхов и странностей.
      Изучать развитие интеллекта младенца неимоверно трудно, ибо младенец по многу раз усваивает и забывает: это и движение вперед, и затишье, и отступление. Быть может, изменчивость самочувствия играет в этом важную, а может, и главную роль.
      Младенец изучает свои руки. Распрямляет, водит ими вправо или влево, отдаляет, приближает, расставляет пальцы, сжимает в кулачок, что-то говорит им и ждет ответа, правой рукой хватает левую и тянет, берет погремушку и смотрит на странно изменившийся вид руки, перекладывает погремушку из одной руки в другую, сует в рот, тут же вынимает и опять разглядывает — внимательно, не спеша. Бросает погремушку, хватается за пуговицу на одеяле, изучает причину полученного отпора. Младенец не играет, имейте же, черт подери, глаза на лбу и заметьте его усилие воли, чтобы постичь! Это ученый в лаборатории, ищущий решение проблемы величайшей важности, которое от него ускользает.
      Младенец навязывает свою волю криком. Потом мимикой лица и движением рук, и наконец — речью.
      32. Раннее утро, скажем, пять часов утра.
      Проснулся, улыбается, лепечет, двигает ручонками, садится, встает на ножки. Матери хочется еще поспать.
      Конфликт двух хотений, двух потребностей, двух столкнувшихся эгоизмов; третий момент одного и того же процесса: мать страдает, а ребенок рождается для жизни; матери хочется отдохнуть после родов, а ребенок требует пищи; хочется вздремнуть, а ребенок желает бодрствовать. И таких конфликтов будет без конца. Это не пустяк, а проблема; будь отважна в своих чувствах н, отдавая ребенка наемной нянюшке, скажи себе прямо «не хочу», хотя бы тебе врач и сказал, что не можешь, ибо он всегда скажет так на втором этаже с окнами на улицу и никогда — на чердаке.
      Бывает и так: мать отдает ребенку свой сон, но требует за это плату, а значит, целует, ласкает, прижимает к себе теплое, розовое, шелковистое тельце. Будь начеку: это сомнительный акт экзальтированной чувствительности, скрытой, затаившейся в любви материнского тела, а не сердца. Знай, что ребенок охотно прильнет к тебе, раскрасневшись от сотни поцелуев, с блестящими от радости глазами, то есть твой эротизм находит в нем отклик.
      Значит, отказаться от поцелуя? Этого я не могу требовать, считая разумно дозированный поцелуй ценным воспитательным фактором; поцелуй успокаивает боль, смягчает резкое замечание, будит раскаяние, награждает усилия, является символом любви, как крест — символом веры, и действует как таковой. Я говорю: является символом любви, а не что должен являться символом любви. А впрочем, если это странное желание прижимать к себе, гладить, обонять, впитывать в себя ребенка не вызывает у тебя сомнений, — делан как знаешь. Я ничего не запрещаю и не предписываю.
      33. Когда я смотрю на младенца, как он открывает и закрывает коробочку, кладет в нее и вынимает камешек, встряхивает и прислушивается; когда годовалый ребенок тащит скамеечку, сгибаясь под ее тяжестью и пошатываясь; когда двухлетний, услышав, что корова это «му-у», прибавляет от себя «ада-му-у», а «ада» — это имя их собаки, то есть делает архилогичные языковые ошибки, которые следует записывать и оглашать...
      Когда среди разного хлама у ребенка постарше я вижу гвозди, веревочки, тряпочки, стеклышки, потому что это «пригодится» для осуществления сотни замыслов; когда дети пробуют, кто дальше «скакнет»; мастерят, возятся, затевают игру; спрашивают: «Когда я думаю о дереве, то у меня в голове маленькое дерево?»; дают нищему не двушку, чтобы видели и похвалили, а двадцать
      шесть грошей, все свое состояние, ведь он такой старый и бедный и скоро умрет...
      Когда подросток, поплевав на ладонь, приглаживает волосы, потому что должна прийти подруга сестры; когда девушка пишет мне в письме, что «мир подлый, а люди звери», и умалчивает, почему; когда юнец гордо бросает бунтарскую, но такую избитую, лежалую мысль — вызов...
      О, я целую этих детей взглядом, мыслью и спрашиваю: вы, дивная тайна, что несете? Целую усилием воли: чем могу вам помочь? Целую их так, как астроном целует звезду, которая была, есть и будет. Этот поцелуй должен быть равно близок экстазу ученого и покорной молитве. Но не изведает его чар тот, кто в поисках свободы потерял в давке бога.
      34. Ребенок еще не говорит. Когда он заговорит?
      Правда, речь — показатель развития ребенка, но не единственный и не главный. Нетерпеливое ожидание первого слова — это ошибка, доказательство воспитательной незрелости родителей.
      Если новорожденный в ванночке вздрогнет и взмахнет руками, теряя равновесие, он как бы говорит: «боюсь» — крайне любопытен этот рефлекс страха у существа, столь далекого от понимания опасности. Даешь грудь — не берет, как бы говорит: «Не хочу». Протягивает руку к желаемому предмету: «Дай». Перекошенным от плача ртом и оборонительным жестом говорит: «Я тебе не доверяю», иногда спрашивает мать: «Можно ли ему довериться?»
      Чем является пытливый взгляд младенца, как не вопросом: «Что это?» Тянется за чем-нибудь, с трудом достает и глубоко вздыхает — этим вздохом облегчения он говорит: «Наконец-то». Попробуй отнять, десятком оттенков поведения он скажет тебе: «Не отдам». Поднимает голову, садится, встает: «Действую». Чем является улыбка рта, глаз, как не: «О, как хорошо мне на свете»?
      Языком мимики говорит, языком зрительных образов и памяти чувств мыслит.
      Мать надевает на него пальтецо, ребенок рад, поворачивается всем корпусом в сторону двери, выражая нетерпение, подгоняя. Мыслит картинами прогулки и воспоминанием об испытанных тогда приятных ощущениях. Младенец питает к доктору дружеские чувства, но, завидев у него в руках ложку, сразу распознает в нем врага.
      Младенец понимает язык не слов, а мимики и интонаций.
      — Где у тебя носик?
      Не понимая ни одного из этих четырех слов, он по голосу и по движению губ знает, какого от него ждут ответа.
      Не умея еще говорить, он умеет вести весьма сложную беседу.
      — Не тронь, — говорит мать.
      Несмотря на это, он протягивает ручонку и берет запрещенный предмет, мило склоняет головку, улыбается, проверяя, не возобновит ли мать еще строже запрещение или, обезоруженная изощренным кокетством, уступит, разрешит.
      Еще не сказав ни одного слова, ребенок лжет, беспардонно лжет. Желая освободиться от несимпатичной особы, он подает условный знак, грозный сигнал и, сидя на известном сосуде, взглядывает издевательски и с торжеством на окружающих.
      Попробуй подшутить над ним, протягивая и тут же отдергивая требуемый предмет, ребенок не всегда рассердится, подчас только обидится.
      Ребенок и без слов умеет быть деспотом, приставать неотвязно, тиранить.
      35. Очень часто, когда врач спрашивает, когда именно ребенок начал говорить и ходить, мать, смутившись, дает робко приблизительный ответ:
      — Рано, поздно, нормально.
      Она считает, что дата столь важного факта должна быть точной и что любое сомнение представит ее в дурном свете; я упоминаю об этом, чтобы показать, как непопулярна у населения мысль, что даже точное научное наблюдение лишь с трудом дает приблизительную линию развития ребенка, и как повседневно школярское желание скрыть свое незнание.
      Как отличить, когда младенец вместо «ам, ан, ама» впервые сказал: «мама», а вместо «аб-ба» — «баба»? Как определить, когда слово «мама» уже тесно связано в его сознании с образом матери, и ничьим другим?
      Ребенок прыгает на коленях у матери, стоит, поддерживаемый ею или сам, опершись о край сетки у кроватки; стоит какой-то момент без посторонней помощи; сделал несколько шагов по полу и много шагов в воздухе; барахтается, ползает, ходит на четвереньках; толкает перед собой стул, не теряя равновесия; четверть хождения, полухождение, три четверти хождения, прежде чем наконец начнет ходить. Да и тут — и вчера, и всю неделю ходил, а опять не умеет. Чуть устал, пропало вдохновение. Упал и перепугался, боится, двухнедельная пауза...
      Головка, бессильно опущенная на плечо матери, — еще не доказательство тяжелой болезни, так бывает при всяком недомогании.
      Ребенок в любом своем новом движении подобен пианисту, которому нужны хорошее самочувствие и душевный покой, чтобы
      с успехом исполнить трудное музыкальное произведение; даже исключения из этого правила схожи. Бывало, рассказывает мать, ребенку «уже нездоровилось, но он не поддавался и еще пуще, может быть, ходил, играл, говорил»; тут следует самообвинение: «я думала, мне только кажется, что он нездоров, и пошла с ним гулять»; самооправдание: «такая была хорошая погода» — и вопрос: «это ему могло повредить?».
      36. Когда ребенок должен уже ходить и говорить? Тогда, когда он ходит и говорит. Когда должны прорезываться зубки? Именно тогда, когда прорезываются. И тёмячко как раз тогда должно зарастать, когда зарастает. И спать младенец должен столько часов, сколько ему надо, чтобы выспался.
      Ну да, мы знаем, когда это в общем происходит. В каждой популярной брошюре даны эти прописные истины для детей вообще, оборачивающиеся ложью для одного, твоего.
      Потому что бывают младенцы, которым требуется больше сна и меньше сна; бывают ранние, а уже гнилые еще когда прорезываются зубы и поздние здоровые зубы здоровых детей; темячко зарастает и на девятом месяце жизни, и на четырнадцатом у здоровых детей; глупышки иногда начинают лепетать рано, а умные подолгу не говорят.
      Номера пролеток, рядов в театре, сроки уплаты за квартиру — все то, что для порядка придумали люди, можно соблюдать; но кто умом, воспитанным на полицейских указах, захочет объять живую книгу природы, тот обрушит на себя всю тяжесть беспокойств, разочарований и неожиданностей.
      Я вменяю себе в заслугу, что на поставленные выше вопросы я ответил не рядом цифр, которые я зову «маленькими правдами». Ведь важно не то, прорезываются сперва нижние или верхние зубы, резцы или клыки — это может заметить каждый, у кого глаза есть и календарь, — а чем является живой организм и что ему нужно — вот она, «великая истина», доступная лишь исследователю.
      Даже у честных врачей должны быть две нормы поведения: с разумными родителями врачи — естествоиспытатели, они сомневаются, предполагают, решают трудные проблемы и ставят интересные вопросы; с неразумными — чопорные гувернеры: отсюда досюда — и знак ногтем на букваре.
      «Каждые два часа по ложечке. Яичко, полстакана молока и два сухарика».
      37. Внимание! Или мы с вами сейчас договоримся, или навсегда разойдемся во мнениях! Каждую стремящуюся ускользнуть
      и притаиться мысль, каждое слоняющееся без призора чувство надлежит призвать к порядку и построить усилием воли в шеренгу!
      Мы дали слишком обильную или пеподходящую пищу: чересчур много молока, несвежее яйцо — ребенка вырвало. Дали неудобоваримые сведения — не попял, неразумный совет — не усвоил, не послушался. Это не пустая фраза, когда я говорю: счастье для человечества, что мы не в силах подчинить детей нашим педагогическим влияниям и дидактическим покушениям на их здравый рассудок и здравую человеческую волю.
      У меня еще не выкристаллизовалось понимание того, что первое, неоспоримое право ребенка — высказывать свои мысли, активно участвовать в наших рассуждениях о нем и приговорах. Когда мы дорастем до его уважения и доверия, когда он поверит нам и са.м скажет, в чем его право, загадок и ошибок станет меньше.
      38. ...
      Бытует мнение, что чем выше смертность среди детей пролетариата, тем крепче поколение, которое выживает и вырастает. Нет: плохие условия, убивающие слабых, ослабляют сильных и здоровых. Зато мне кажется правдой, что чем больше мать из состоятельных кругов страшится мысли о возможной смерти ребенка, тем меньше у него условий стать хоть сколько-нибудь физически развитым и духовно самостоятельным человеком. Всякий раз, когда я вижу в выкрашенной белой масляной краской комнате, среди белой полированной мебели, в белом платьице, с белыми игрушками бледного ребенка, я испытываю неприятное чувство: в этой хирургической палате, а не детской комнате должна воспитаться малокровная душа в анемичном теле.
      «В этом белом салоне с электрической лампочкой в каждом углу можно заболеть эпилепсией», — говорит Клодина .
      Может быть, тщательные исследования покажут, что перекармливание нервов и тканей светом равно вредно, как и отсутствие света в темном подвале.
      Есть два слова: свобода и воля. Свобода, мне кажется, — это право владеть собой, располагать собой. А в слове «воля» присутствует элемент воли — действия, порождаемого стремлением. Наша детская комната с симметрично расставленной мебелью и наши прилизанные городские сады не являются местом для проявления личной свободы ребенка, ни той мастерской, где найдет для себя инструменты его деятельная воля.
      Комната маленького ребенка возникла из акушерской клиники, а той диктовала предписания бактериология. Смотрите, как бы,
      оберегая от бактерий дифтерита, не поместить ребенка в атмосферу, перенасыщенную затхлостью скуки и безволия. Сегодня нет спертого воздуха от сушеных пеленок, зато есть запах йодоформа.
      Очень много перемен. Уже не только белый лак мебели, но и пляжи, экскурсии, спорт, скаутизм. Также лишь начало. Чуть больше свободы, однако жизнь ребенка по-прежнему тусклая, душная.
      39. — Ку-ку, бедная детусенька, где у тебя бобо?
      Ребенок с трудом отыскивает чуть видные знаки позавчерашних царапин, показывает место, где, ушибись он сильнее, был бы синяк, доходит до совершенства в нахождении коросточек, пятнышек и следов.
      Если каждое «бобо» взрослого сопровождают тон, жест, мимика бессильной покорности и безнадежного смирения, детские «фи», «бяка», «нехороший» сочетаются с проявлениями отвращения и ненависти. Надо видеть, как младенец держит перепачканные в шоколаде руки, пока мама не вытрет их батистовым платочком, все его отвращение и беспомощность, чтобы задать вопрос: «Не лучше было бы, если бы ребенок, ударившись лбом о стул, давал ему пощечину, а во время мытья, с глазами, полными мыла, плевался и пинал няньку?..»
      Двери — прищемит палец, окно — высунется и упадет, косточка — подавится, стул — опрокинет на себя, нож — порежется, палка — выколет глаз, поднял с пола коробок — заразится, спичка — ай, пожар, горит!
      «Сломаешь руки, попадешь под машину, укусит собака. Не ешь слив, не пей сырую воду, не ходи босой, не бегай на солнце, застегни пальто, завяжи шарфик. Вот видишь, не послушался. Гляди — хромой, гляди — слепой. «На помощь» — кровь! Кто дал ему ножницы?»
      Ушиб — это не синяк, а боязнь сотрясения мозга; рвота — не засорение желудка, а боязнь скарлатины. Всюду ловушки и опасности, все грозное, зловещее.
      И если ребенок поверит и не съест украдкой фунт незрелых слив и, обманув бдительность старших, не зажжет с сильно бьющимся сердцем где-нибудь в углу спичку, если послушно, пассивно, доверчиво подчинится требованию избегать всяких опытов, отказываться от попыток и отрекаться от каждого усилия воли — что предпримет он, когда в себе, в своем духовном существе почувствует что-то, что грызет, жжет, ранит?
      Есть ли у вас план, как возносить ребенка с младенчества через детство в период созревания, когда, подобно удару молнии, поразят ее менструации, его эрекции и поллюции?
      Да, ребенок еще сосет грудь, а я уже спрашиваю, как будет рожать, ибо это проблема, над которой и два десятка лет думать не слишком много.
      40. Из страха, как бы смерть не отняла у нас ребенка, мы от-нимаем ребенка у жизни; не желая, чтобы он умер, не даем ему жить.
      Сами воспитанные в деморализующем пассивном ожидании того, что будет, мы беспрерывно спешим в волшебное будущее. Ленивые, не хотим искать красы в сегодняшнем дне, чтобы подготовить себя к достойной встрече завтрашнего утра: завтра само должно нести с собой вдохновение. И что такое это «хоть бы он уже ходил, говорил», что, как не истерия ожидания?
      Ребенок будет ходить, будет обивать себе бока о твердые края дубовых стульев. Будет говорить, будет перемалывать языком сечку серых будней. Чем это сегодня ребенка хуже, менее ценно, чем завтра? Если речь идет о труде, сегодня — труднее.
      А когда наконец это завтра настало, мы ждем новое завтра. Ибо в принципе наш взгляд на ребенка — что его как бы еще нет, он только еще будет, еще не знает, а только еще будет знать, еще не может, а только еще когда-то сможет — заставляет нас беспрерывно ждать.
      Половина человечества как бы не существует. Жизнь ее — шутка, стремления — наивны, чувства — мимолетны, взгляды — смешны. Да, дети отличаются от взрослых; в жизни ребенка чего-то недостает, а чего-то больше, чем в жизни взрослого, но эта их отличающаяся от нашей жизнь — действительность, а не фантазия. А что сделано нами, чтобы познать ребенка и создать условия, в которых он мог бы существовать и зреть?
      Страх за жизнь ребенка соединен с боязнью увечья; боязнь увечья сцеплена с чистотой, залогом здоровья; тут полоса запретов перекидывается на новое колесо: чистота и сохранность платья, чулок, галстука, перчаток, башмаков. Дыра уже не во лбу, а на коленках брюк. Не здоровье и благо ребенка, а тщеславие наше и карман. Новый ряд приказов и запретов вызван нашим собственным удобством.
      «Не бегай, попадешь под лошадь. Не бегай, вспотеешь. Не бегай, забрызгаешься. Не бегай, у меня голова болит».
      (А ведь в принципе мы даем детям бегать: единственное, чем даем им жить.)
      И вся эта чудовищная машина работает долгие годы, круша волю, подавляя энергию, пуская силы ребенка на ветер.
      Ради завтра пренебрегают тем, что радует, печалит, удивляет, сердит, занимает ребенка сегодня. Ради завтра, которое ребенок
      не понимает и не испытывает потребности понять, расхищаются годы и годы жизни.
      «Мал еще, помолчи немножко. — Время терпит. Погоди, вот вырастешь... — Ого, уже длинные штанишки. — Хо-хо! Да ты при часах. — Покажись-ка: у тебя уже усы растут!»
      И ребенок думает:
      «Я ничто. Чем-то могут быть только взрослые. А вот я уже ничто чуть постарше. А сколько мне еще лет ждать? Но погодите, дайте мне только вырасти...»
      И он ждет — прозябает, ждет — задыхается, ждет — притаился, ждет — глотает слюнки. Волшебное детство? Нет, просто скучное, а если и бывают в нем хорошие минуты, так отвоеванные, а чаще краденые.
      Ни слова о всеобщем обучении, сельских школах, городах-парках, харцерстве . Так все это было безнадежно далеко и потому несущественно. Книга, ее содержание зависят от того, какими категориями переживаний и опыта оперирует автор, каково было поле его деятельности и творческая лаборатория, — какова была почва, вскормившая его мысль. Вот почему мы встречаем наивные суждения у авторитетов, и тем более иностранных.
      41. Стало быть, все позволять? Ни за что: из скучающего раба мы сделаем изнывающего со скуки тирана. А запрещая, закаляем как-никак волю, хотя бы лишь в направлении обуздания, ограничения себя, развиваем изобретательность, умение ускользнуть из-под надзора, будим критицизм. И это чего-то да стоит, как — правда, односторонняя — подготовка к жизни. Позволяя же детям «все», бойтесь, как бы, потакая капризам, не подавить сильных желаний. Там мы ослабляли волю, здесь отравляем.
      Это не «делай что хочешь», а «я тебе сделаю, куплю, дам все, что хочешь, ты только скажи, что тебе дать, купить, сделать. Я плачу за то, чтобы ты сам ничего не делал, я плачу за то, чтобы ты был послушный».
      «Вот съешь котлетку, мама купит тебе книжечку. Не ходи гулять — на тебе за это шоколадку».
      Детское «дай», даже просто протянутая молча рука должны столкнуться когда-нибудь с нашим «нет», а от этих первых «не дам, нельзя, не разрешаю» зависит успех целого и огромнейшего раздела воспитательной работы.
      Мать не хочет видеть этой проблемы, предпочитает лениво, трусливо отсрочить, отложить на после, на потом. Не хочет знать, что ей не удастся, воспитывая ребенка, ни устранить трагичную коллизию неправильного, неисполнимого, не проверенного на деле хотения и проверенного на деле запрета, ни избежать еще более трагичного столкновения двух желаний, двух прав в одной обла-
      сти деятельности. Ребенок хочет взять в рот горящую свечку — я не могу ему этого позволить; он требует нож — я боюсь дать, он тянется к вазе, которую мне жалко, хочет играть со мной в мяч — а я хочу читать. Мы должны разграничивать его и мои права.
      Младенец тянется за стаканом — мать целует ручонку, не помогло — дает погремушку, велит убрать с глаз соблазн. Если младенец вырывает руку, бросает на пол погремушку, ищет взглядом спрятанный предмет, а затем сердито смотрит на мать, спрашиваю: кто прав? Обманщица мать или младенец, который ее презирает?
      Кто не продумает основательно вопроса запретов и приказов, когда их мало, тот растеряется и не охватит всех, когда их будет много.
      42. Деревенский мальчишка Ендрек. Он уже ходит. Держась за дверной косяк, осторожно переваливается через порог в сени. Из сеней по двум каменным ступенькам сползает на четвереньках. У избы встретил кошку: оглядели друг друга и разошлись. Споткнулся о ком сухой грязи, остановился, глядит. Нашел палочку, сел, ковыряет в песке. Валяются очистки от картофеля, берет в рот, песок во рту, морщится, плюет, бросает. Опять встал на ноги, бежит прямо на собаку; дрянная собака его опрокидывает. Сморщился, вот-вот заревет, да нет, вспомнил что-то и тащит метлу. Мать по воду пошла; ухватился за подол и бежит уже увереннее. Кучка ребят постарше, с тележкой — он глядит; прогнали его — встал в сторонку, глядит. Дерутся два петуха — глядит. Посадили Ендрека на тележку, везут, вывалили. Мать позвала. И это лишь одна, первая половина шестнадцатичасового дня.
      Никто не говорит ему, что мал; сам чувствует, когда не под силу. Никто не говорит ему, что кошка царапается, что он не умеет сходить по ступенькам. Никто не учит, как относиться к большим ребятам. «По мере того как Ендрек подрастал, прогулки уводили его все дальше от хаты» (Виткевич) .
      Часто путает, ошибается; в результате — шишка, в результате — большая шишка, в результате — шрам.
      Да пет, я вовсе не хочу заменить чрезмерную заботу отсутствием всякой заботы. Я лишь показываю, что деревенский годовалый ребенок уже живет, тогда как наш зрелый юноша еще только будет когда-то жить. Боже мой, да когда же?
      43. Бронек хочет открыть дверь. Двигает стул. Останавливается и отдыхает, помощи не просит. Стул тяжелый, Бронек устал. Теперь тащит попеременно то за одну, то за другую ножку. Работа идет медленно, но становится легче. Стул уже от двери близко; Бронеку кажется, что дотянется, вскарабкивается, встал на ноги. Я придерживаю слегка за платьице. Пошатнулся, испугался, слез. Придвигает к самой двери, но ручка осталась в стороне. Вторая неудачная попытка. Ни тени нетерпения. Опять трудится, лишь дольше передышки. Взбирается в третий раз: нога — вверх, рывок рукой, упор на согнутое колено, повис, ищет равновесия, новое усилие, рука цепляется за край стула, лег на живот, пауза, бросок тела вперед, встал на колени, выпутывает ноги из платья — стоит. Бедные вы мои лилипутики в стране великанов! Голова у вас вечно задрана вверх, чтобы что-нибудь да увидеть. Окно где-то высоко, как в тюрьме. Чтобы сесть на стул, надо быть акробатом. Напряжение всей мускулатуры и всех сил ума, чтобы достать наконец дверную ручку...
      Дверь открыта, Бронек глубоко вздохнул. Этот глубокий вздох облегчения мы видим уже у младенцев после каждого усилия воли, длительного напряжения внимания. Когда кончаешь интересную сказку, ребенок тоже вздыхает. Я хочу, чтобы это поняли.
      Такой глубокий отдельный вздох доказывает, что до этого дыхание было замедленное, поверхностное, недостаточное; затаив дыхание, ребенок смотрит, ждет, следит, силится вплоть до полного исчерпания кислорода, до отравления тканей. Организм шлет сигнал тревоги в дыхательный центр; наступает глубокий вздох, который восстанавливает кислородный обмен.
      Если вы умеете определять радость ребенка и ее силу, вы должны знать, что самая высокая радость — преодоленной трудности, достигнутой цели, раскрытой тайны, радость триумфа и счастье самостоятельности, овладения и обладания.
      — Где мама? Нет мамы. Ищи.
      Нашел! Почему так смеется?
      — Убегай, мама сейчас тебя поймает! Ой, не может догнать!
      Ох, и счастлив же!
      Почему хочет ползать ходить, вырывает из рук? Обычная сценка: семеня ножонками, ребенок отходит от няньки, видит — нянька гонится, он давай убегать, и, забыв об опасности, летит, очертя голову, в экстазе свободы — и или растягивается во весь рост на земле, или, пойманный, вырывается, пинается ногами и визжит.
      Скажете: избыток энергии? Это физиологическая сторона, а я ищу психофизиологическую.
      Спрашиваю: почему ребенок хочет, когда пьет, сам держать стакан, чтобы мать даже не притрагивалась; почему, когда уже и не хочется есть, ест, если позволили самому черпать ложкой? Почему с такой самозабвенной радостью гасит спичку, волочит
      комнатные туфли отца, несет скамеечку бабушке? Подражание? Нет, нечто значительно большее и ценнейшее.
      — Я сам! — восклицает ребенок тысячи раз жестом, взглядом, смехом, мольбой, гневом, слезами.
      44. — А ты умеешь сам открывать дверь? — спросил я у пациента, мать которого предупредила меня, что он боится докторов.
      — Даже в уборной, — поспешно ответил он.
      Я рассмеялся. Мальчуган смутился, а я еще больше. Я вырвал у него признапие в тайном торжестве и осмеял.
      Нетрудно догадаться, что было время, когда все двери уже стояли перед ним настежь, а дверь от уборной не поддавалась его усилиям и была целью его честолюбивых стремлений; он походил в этом на молодого хирурга, который мечтает провести трудную операцию.
      Он не доверялся никому, зная, что в том, что составляет его внутренний мир, он не найдет отклика у окружающих.
      Быть может, не раз его обругали или обидели недоверием: «И чего ты там все вертишься, чего ты там ковыряешься? Оставь, испортишь. Сию же минуту марш в комнату!»
      Так он украдкой, тайком трудился и наконец... открыл!
      Обратили ли вы внимание, как часто, когда раздается в передней звонок, вы слышите просьбу:
      — Я отворю?
      Во-первых, замок у входных дверей трудный, во-вторых, чувство, что там, за дверью, стоит взрослый, который сам не может сладить и ждет, когда ты, маленький, поможешь...
      Вот какие небольшие победы празднует ребенок, уже грезящий о дальних путешествиях; в мечтах он — Робинзон на безлюдном острове, а в действительности рад-радехонек, когда позволят выглянуть в окошко.
      — Ты умеешь сам влезать на стул? Умеешь прыгать на одной ножке? А можешь левой рукой ловить мячик?
      И ребенок забывает, что не знает меня, что я стану осматривать ему горло и пропишу лекарство. Я затрагиваю то, что в нем берет верх над чувством смущения, страха, неприязни, и он радостно восклицает:
      — Умею!
      Видали ли вы, как младенец долго, терпеливо, с застывшим лицом, открытым ртом и сосредоточенным взглядом снимает и натягивает чулочек или башмачок? Это не игра, не подражание, не бессмысленное битье баклуш, а труд.
      Какую пищу дадите вы его воле, когда ему исполнится три года, пять лет, десять?
      45. Я!
      Когда новорожденный сам себя царапает; когда младенец, сидя, тащнт в рот ногу, валится назад и сердито ищет вокруг виновника; когда, дернув себя за волосы, морщится от боли, но возобновляет опыт; когда ударяет себя ложкой по голове и смотрит вверх — что там такое, чего он не видит, но чувствует? — он не знает себя.
      Когда изучает движения рук; когда, сося кулачок, внимательно рассматривает его; когда во время кормления бросает сосать и сравнивает ногу с грудью матери; когда, семеня ножонками, останавливается и глядит вниз, выискивая то, что поддерживает его совсем иначе, чем материнские руки; когда сравнивает правую ногу, в чулке, с левой, без чулка, он стремится познать и знать.
      Когда, купаясь, исследует воду, отыскивая во многих неосознающих себя каплях себя, каплю сознающую, он предугадывает великую истину, которую заключает короткое слово «я».
      Лишь художник-футурист может изобразить нам младенца таким, каким он себя видит: пальцы, кулачок, менее четко ноги, быть может, животик, быть может, даже и голова, но только пунктирной линией, как на карте Заполярья.
      Работа еще не кончена: оборачиваясь, он наклоняет голову, чтобы увидеть, что таится у него сзади, изучает себя в зеркале и присматривается к фотографии, находя то углубление пупка, то возвышение родинки; а тут уже ждет его новая работа: надо отыскать себя среди окружающих. Мать, отец, какой-то дядя, какая-то тетя, одни часто появляются, другие редко — полным-полно таинственных личностей, чье происхождение неясно, а поступки загадочны.
      Едва ребенок установил, что мама у него для того, чтобы выполнять его желания или идти им наперекор, папа приносит деньги, а тети — шоколадки, как у себя в мыслях, где-то в себе он открывает новый, еще более удивительный невидимый мир.
      А дальше надо отыскать себя в обществе, себя в человечестве, себя во Вселенной.
      Вот, волосы седые, а работа не кончена.
      46. Мое.
      Где таится эта простейшая мысль-чувство? Быть может, сливается с понятием «я»? Быть может, когда младенец протестует против завертывания рук, он борется за них как за «мое», а не за «я»? А забирая у него ложку, которой он стучит по столу, ты лишаешь его не собственности, а способности давать выход энергии, высказываться на особый лад, звуком?
      Рука эта — не совсем рука, а скорее послушный дух Алла-дина — держит бисквит, приобретя новую ценную собственность, и ребенок эту собственность защищает.
      Каким образом понятие собственности вяжется у него с понятием повышенной мощи? Лук для дикаря был не только собственностью, но и усовершенствованной рукой, поражавшей на расстоянии.
      Ребенок не хочет отдать газету, которую рвет, ибо он исследует, тренируется, ибо это материал, как рука — инструмент, который звука не издает и в еду не годится, но в соединении с погремушкой — говорит, а в соединении с булочкой придает сосанию добавочное приятное ощущение.
      И лишь потом приходят подражание, соперничество, желание выдвинуться. Ибо собственность вызывает уважение, повышает цену, дает власть. Без мяча он остался бы незамеченным, а с мячом может занять в игре видное положение независимо от заслуг; с игрушечной саблей становится офицером, с вожжами — кучером; а рядовой, лошадка — тот, кто ничем не владеет.
      «Дай мне, позволь, уступи» — просьба, которая щекочет салю л юбие.
      «Захочу — дам, а не захочу — не дам», в зависимости от каприза, потому что это «мое».
      47. Хочу иметь — имею, хочу знать — знаю, хочу мочь — могу — вот три разветвления общего ствола воли, корни которой два чувства: удовлетворения и неудовлетворения.
      Младенец старается понять себя и окружающий его мир, жи-эой и мертвый, — с этим связано его благополучие. Спрашивая словами или взглядом: «Что это?» — он требует не название, а оценку.
      — Что это?
      — Фн, брось, это бяка, это нельзя брать в руки.
      — Что это?
      — Цветочек, — и улыбка, и ласковое выражение лица — разрешение.
      Бывает, спрашивая о предмете нейтральном и получая название без эмоциональной мимической оценки, ребенок не знает, что делать с ответом, и, удивленно и как бы разочарованно глядя на мать, повторяет, растягивая, название. Чтобы понять, что кроме желаемого и нежелаемого есть еще мир нейтральный, ему надо иметь опыт.
      — Что это?
      — Вата.
      — Ва-а-ата? — и ребенок всматривается в лицо матери, ожидая указания, что об этом думать.
      Путешествуй я в обществе туземца по субтропическому лесу и спроси я при виде растения с неизвестным мне плодом: «Что это?» — туземец, не зная языка, но угадывая мой вопрос, отвечал бы окриком, гримасой или улыбкой, что это яд, вкусная пища или бесполезный предмет, который не стоит класть в рюкзак.
      Детские «что это?» означают: какой? для чего служит? какая мне от него может быть польза?
      48. Обычная, но интересная картинка:
      Сошлись, семеня еще не твердыми ножонками, два малыша; у одного мяч или пряник, а другой хочет это отнять.
      Матери неприятно, когда ее ребенок вырывает что-нибудь у другого ребенка, не хочет отдать, поделиться, «дать поиграть». То, что ребенок выходит из общепринятой нормы условных приличий, компрометирует ее.
      В сцене, о которой идет речь, ход событий может быть троякий:
      Один ребенок вырывает, другой удивленно смотрит, потом переводит глаза на мать, ожидая оценки непонятной ситуации.
      Или: один старается вырвать, но коса нашла на камень — подвергшийся нападению прячет предмет общих вожделений за спину, отталкивает нападающего, опрокидывает его. Матери спешат на помощь.
      Или: смотрят друг на дружку, боязливо сходятся, один неуверенно тянется, другой также неуверенно защищается. И только после долгой подготовки вступают в конфликт.
      Здесь играет роль возраст обоих и жизненный опыт. Ребенок, у которого есть старшая сестра или старший брат, уже многократно выступал в защиту своих прав или собственности, а подчас атаковал и сам. Но откинем все случайное, и мы увидим две отличные индивидуальности, два характерных типа: деятельный и бездеятельный, активный и пассивный.
      «Он добрый: все отдаст».
      Или:
      «Глупышка: все у себя даст забрать».
      Это не доброта и не глупость.
      49. Кротость, слабее жизненный порыв, ниже взлет воли, боязнь действия. Ребенок избегает резких движений, живых экспериментов, трудных начинаний.
      Меньше действуя, меньше и добывает фактических истин, потому вынужден больше верить и дольше подчиняться.
      Менее ценный интеллект? Нет, просто иной. У ребенка пассивного меньше синяков и досадных ошибок, и ему не хватает горь-
      кого опыта; хотя приобретенный он, может быть, помнит лучше. У активного больше шишек и разочарований, и, быть может, он скорее их забывает. Первый переживает медленнее и меньше, но, может быть, глубже.
      Пассивный удобнее. Оставленный один, не выпадет из коляски, не поднимет по пустякам весь дом на ноги, поплачет и легко успокоится, не требует слишком настойчиво, меньше ломает, рвет, портит.
      — Дай, — не протестует. — Надень, возьми, сними, съешь, — подчиняется.
      Две сценки:
      Ребенок не голоден, но на блюдечке осталась ложка каши, значит, должен доесть, количество назначено врачом. Нехотя открывает рот, долго и лениво жует, медленно и с усилием глотает. Другой, тоже не голодный, стискивает зубы, энергично мотает головой, отталкивает, выплевывает, защищается.
      А воспитание?
      Судить о данном ребенке по двум диаметрально противоположным типам детей — это говорить о воде на основании свойств кипятка и льда. Шкала — сто градусов, где же мы поместим свое дитя? Но мать может знать, что врожденное, а что с трудом выработанное, и обязана помнить, что все, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, непрочно, неверно и ненадежно. И если податливый, «хороший» ребенок делается вдруг непослушным и строптивым, не надо сердиться на то, что ребенок есть то, что он есть.
      50. Крестьянин, чей взор устремлен на небо и землю — сам плод и продукт земли, — знает предел человеческой власти. Быстрая, ленивая, пугливая, норовистая лошадь, ноская курица, молочная корова, урожайная и неурожайная почва, дождливое лето, зима без снега — всюду встречает он что-то, что можно слегка изменить или изрядно подправить надзором, тяжким трудом, кнутом. А бывает, что и никак не сладишь.
      У мещанина слишком высокое понятие о человеческой мощи. Картофель не уродился, но достать можно, надо только заплатить подороже. Зима — надевает шубу, дождь — калоши, засуха — поливают улицы, чтобы не было пыли. Все можно купить, всякому горю помочь. Ребенок бледен — врач, плохо учится — репетитор. А книжка, поясняя, что надо делать, создает иллюзию, что можно всего добиться.
      Ну как тут поверить, что ребенок должен быть тем, что он есть, что, как говорят французы, экзематика можно выбелить, но не вылечить?
      Я хочу раскормить худого ребенка, я делаю это постепенно, осторожно, и — удалось: килограмм веса завоеван. Но достаточно небольшого недомогания, насморка, не вовремя дапной груши, и пациент теряет эти с трудом добытые два фунта.
      Летние колонии для детей бедняков. Солнце, лес, река; ребята впитывают веселье, доброту, приличные манеры. Вчера — маленький дикарь, сегодня он — симпатичный участник игр. Забит, пуглив, туп — через неделю смел, жив, полон инициативы и песен. Здесь перемена с часу на час, там с неделю на неделю; кое-где никакой. Это не чудо и не отсутствие чуда; есть только то, что было и ждало, а чего не было, того и нет.
      Учу недоразвитого ребенка: два пальца, две пуговицы, две спички, две монеты «два». Он уже считает до пяти. Но измени порядок слов, интонацию, жест — и опять не знает, не умеет.
      Ребенок с пороком сердца: смирный, медлительные движения, речь, даже смех. Задыхается, каждое движение поживее для него — кашель, страдание, боль. Он должен быть таким.
      Материнство облагораживает женщину, когда она отказывается, отрекается, жертвует; и деморализует, когда, прикрываясь мнимым благом ребенка, отдает его на растерзание своему тщеславию, вкусам и страстям.
      Мой ребенок — это моя собственность, мой раб, моя комнатная собачка. Я щекочу его за ухом, глажу по спинке, нацепив бант, веду на прогулку, дрессирую, чтобы был смышлен и вежлив, а надоест мне:
      «Иди поиграй. Иди позанимайся. Спать пора!»
      Говорят, лечение истерии заключается в этом:
      «Вы утверждаете, что вы петух? Ну и оставайтесь им, только не пойте».
      — Ты вспыльчив, — говорю я мальчику. — Ладно, дерись, только не слишком больно, злись, но только раз в день.
      Если хотите, в этой одной фразе я изложил весь педагогический метод, которым я пользуюсь.
      51. Видишь этого мальчишку, как он носится, крича во все горло, и барахтается в песке? Он будет когда-нибудь знаменитым химиком и сделает открытия, которые принесут ему уважение, высокий пост, состояние. Да-да, вдруг между гулянкой и балом вертопрах одумается, запрется в своей лаборатории и выйдет ученым. Кто бы мог ожидать?
      Видишь другого, как равнодушно следит сонным взглядом за игрой сверстников? Зевнул, встал, — может, подойдет к разыгравшейся ребятне? Нет, опять сел. И он станет знаменитым химиком и сделает открытия. Чудеса: кто бы мог предполагать?
      Нет, ни маленький сорванец, ни соня не будут учеными. Один станет учителем физкультуры, а другой почтовым служащим.
      Это преходящая мода, ошибка, неразумие, что все невыдающееся кажется нам неудавшимся, малоценным. Мы болеем бессмертием. Кто не дорос до памятника на площади, хочет иметь хотя бы переулок своего имени — дарственную запись на вечные времена. Если не четыре столбца посмертно, то хотя бы упоминание в тексте: «Принимал деятельное участие... Оставил сожаление о себе в широких общественных кругах».
      Улицы, больницы, приюты носили когда-то имена святых патронов, и это имело смысл; позже — монархов, это было знамением времени; нынче — ученых и артистов, и в этом нет никакого смысла. Уже воздвигаются памятники идеям и безымянным героям — тем, у кого нет памятника.
      Ребенок не лотерейный билет, на который должен пасть выигрыш в виде портрета в зале магистратуры или бюста в фойе театра. В каждом есть своя искра, которая может зажигать костры счастья и истины, и в каком-нибудь десятом поколении, быть может, заполыхает он пожаром гения и спалит род свой, одарив человечество светом нового солнца.
      Ребенок не почва, вспаханная наследственностью под посев жизни; мы можем лишь содействовать росту того, что дает буйные побеги еще до первого его вздоха.
      Известность нужна новым сортам табака и новым маркам вина, но не людям.
      52. Стало быть, фатум наследственности, абсолютная предопределенность, банкротство медицины, педагогики? Фраза мечет молнии.
      Я назвал ребенка сплошь исписанным пергаментом, уже засеянной землей? Отбросим сравнения, они вводят в заблуждение.
      Существуют случаи, когда при современном уровне знаний мы бываем бессильны. Сегодня их меньше, чем вчера, но они существуют.
      Существуют случаи, когда в современных условиях жизни мы бываем беспомощны. Этих несколько меньше.
      Вот ребенок, которому самое горячее желание добра и самые упорные старания дадут мало.
      А вот другой, которому дали бы много, да мешают условия. Одному деревня, горы, море дадут немного, другому и помогли бы, да мы не можем их ему предоставить.
      Когда мы встречаем ребенка, гибнущего из-за недостатка ухода, воздуха и одежды, мы не виним родителей. Когда мы видим ребен-
      ка, которого калечат излишней заботой, перекармливают, перегревают, оберегая от мнимых опасностей, мы склонны винить мать, нам кажется, что беде легко помочь, было бы желание понять. Нет, нужно очень большое мужество, чтобы действием, а не бесплодной критикой оказать сопротивление нормам поведения, обязательного для данного класса или прослойки. Если там мать не может умыть ребенка и вытереть ему нос, здесь не может позволить ходить чумазым и в худых башмаках. Если там со слезами забирает из школы и отдает в учение к мастеру, здесь с равно мучительным чувством должна посылать в школу.
      — Пропадет мой парнишка без школы, — говорит одна, отнимая книжку.
      — Испортят мне моего ребенка в школе, — говорит другая, покупая новые полпуда учебников.
      53. Для широких кругов общества наследственность является фактом, который заслоняет собой все встречающиеся исключения, для науки — это проблема, находящаяся в стадии изучения. Существует обширная литература, стремящаяся решить один лишь вопрос: рождается ли ребенок туберкулезных родителей уже больным, только с предрасположением или заражается после рождения? Принимали ли вы во внимание, когда думали о наследственности, следующие простые факты: что, кроме передачи по наследству болезней, существует передача по наследству крепкого здоровья, что братья и сестры не являются братьями и сестрами по полученным ими плюсам и минусам, запасам здоровья и его изъянам? Не принимали? А должны были и обязаны были принимать. Первого ребенка рожают здоровые родители; второй будет уже ребенком сифилитиков, если родители заболели этой болезнью; третий — ребенком сифилитиков-туберкулезников, если родители заразились еще и туберкулезом. В этом отношении эти трое детей — чужие друг другу люди: не отягощенный тяжелой наследственностью, отягощенный, дважды отягощенный тяжелой наследственностью. И наоборот, больной отец вылечился, и из двоих детей этого отца первый ребенок — больного родителя, второй — здорового.
      Потому ли ребенок нервный, что рожден нервными родителями, или потому, что воспитан ими? Где граница между невропатич-ностью и утонченностью психической конституции — наследственной одухотворенностью?
      Рожает ли отец-гуляка расточителя-сына или заражает своим примером?
      «Скажи мне, кто тебя породил, и я скажу, кто ты» — но не всегда.
      «Скажи мне, кто тебя воспитал, и я скажу, кто ты» — и это не так.
      Отчего у здоровых родителей бывает слабое потомство? Отчего в порядочной семье вырастает подлец? Отчего в заурядной семье появляется знаменитый потомок?
      Кроме законов наследственности надо параллельно изучать воспитывающую среду, тогда, может быть, не одна загадка найдет свое разрешение.
      Воспитывающей средой я называю тот дух, который царит в семье; отдельные члены семьи не могут занимать по отношению к нему произвольной позиции. Этот руководящий дух подчиняет и не терпит сопротивления.
      54. Догматическая среда.
      Традиция, авторитет, обряд, веление как абсолютный закон, необходимость как жизненный императив. Дисциплина, порядок и добросовестность. Серьезность, душевное равновесие и ясность, вытекающая из твердости, ощущения прочности и устойчивости, уверенности в себе, в своей правоте. Самоограничение, самопреодо-левание, труд как закон, высокая нравственность как навык. Благоразумие, доходящее до пассивности, одностороннего незамеча-ния прав и правд, которые не стали традицией, не освятил авторитет, не закрепил механически шаблон поступков.
      Если уверенность в себе не перейдет в своеволие, а простота в грубость, эта плодородная воспитывающая среда либо сломает чуждого ей духом ребенка, либо изваяет воистину прекрасного человека, который будет уважать суровых наставников, ибо они не тешились им, а вели тяжелым путем к ясно начертанной цели.
      Неблагоприятные условия, ущемление физических потребностей не меняют духовного существа среды. Прилежание переходит в истовый труд, спокойствие — в отрешенность человека, ожесточившегося в стремлении устоять; иногда робость и смирение, всегда сознание своей правоты и надежда. И апатия, и энергия здесь не слабость, а сила, которую тщетно пытается одолеть чужая злая воля.
      Догмой могут быть земля, костел, отчизна, добродетель и грех; могут быть наука, общественно-политическая работа, богатство, борьба, а также бог — бог как герой, божок или кукла. Не во что, а как веришь.
      55. Идейная среда.
      Сила ее не в твердости духа, а в полете, порыве, движении. Здесь не работаешь, а радостно вершишь. Творишь сам, не дожидаясь. Нет повеления — есть добрая воля. Нет догм — есть пробле-
      мы. Нет благоразумия — есть жар души, эптузиазм. Сдерживающим началом здесь — отвращение к грязи, моральный эстетизм. Бывает, здесь временами ненавидят, но никогда не презирают. Терпимость тут не половинчатость убеждений, а уважение к человеческой мысли, радость, что свободная мысль парит на разных уровнях и в разных направлениях — сталкиваясь, снижая полет и взмывая — наполняет собой просторы. Отважный сам, ты жадно ловишь отзвуки чужих молотов и с любопытством ждешь завтрашнего дня, его новых восторгов, недоумений, знаний, заблуждений, борьбы, сомнений, утверждений и отрицаний.
      Если догматическая среда способствует воспитанию пассивного ребенка, то идейная — хорошая почва под посев активных детей. Я полагаю, корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он должен получать готовыми. Не видеть этого можно, если подходить к ребенку с «Я из тебя сделаю человека», а не с пытливым: «Каким ты можешь быть, человек?»
      56. Среда безмятежного потребления.
      У меня есть столько, сколько надо, — а значит, мало, если я ремесленник или чиновник, или много, если я владелец обширных поместий. И я хочу быть тем, кто я есть, а значит, мастером, начальником станции, адвокатом, писателем. Работа для меня не служение чему-то, не место в жизни, не самоцель, а средство для обеспечения себе удобств, желательных условий.
      Душевный покой, беззаботность, чувствительность, приветливость, доброта, трезвости сколько надо, самосознание, какое добывается без труда.
      Нет упорства ни в желании сохранить, продержаться, ни в стремлении достичь, найти.
      Ребенок живет в атмосфере внутреннего благополучия и ленивой консервативной привычки, снисходительности к современным течениям, среди привлекательной простоты. Здесь он может быть всем, чем хочет: сам — из книжек, бесед, встреч и жизненных впечатлений — ткет себе основу мировоззрения, сам выбирает путь.
      Добавлю: взаимная любовь родителей. Редко ребенок чувствует ее отсутствие, когда ее нет, но жадно впитывает ее, когда она есть.
      «Папа на маму сердится, мама с папой не разговаривает, мама плакала, а папа как хлопнет дверью» — это туча, которая застилает небесную синеву и сковывает ледяной тишиной радостный гомон детской.
      Я сказал во вступлении:
      «Велеть кому-нибудь дать тебе, матери, готовые мысли — это поручить чужой женщине родить твое дитя».
      Может, не один из вас подумал:
      «А мужчина? Разве не чужая женщина рожает его ребенка?»
      Нет: любимая, не чужая.
      57. Среда внешнего лоска и карьеры.
      Опять выступает упорство, но оно вызвано к жизни холодным расчетом, а не духовными потребностями. Ибо нет здесь места для полноты содержания, есть одна лукавая форма — искусная эксплуатация чуждых ценностей, приукрашивание зияющей пустоты. Лозунги, на которых можно заработать. Этикет, которому надо покоряться. Не достоинства, а ловкая самореклама. Жизнь не как труд и отдых, а вынюхивание и обхаживание. Ненасытное тщеславие, хищность, недовольство, высокомерие и раболепие, зависть, злоба, злорадство.
      Здесь детей и не любят, и не воспитывают, здесь их только оценивают, теряют на них или зарабатывают, покупают и продают. Поклон, улыбка, пожатие руки — ясное дело, все здесь подсчитано: и брак, и плодовитость. Добывается деньгами, повышением в чине, орденом, связями в высших сферах.
      Если в подобной среде вырастает нечто положительное, это лишь видимость, лишь более искусная игра, точнее пригнанная маска. Однако и в среде распада и гангрены, в муках и душевном раздвоении вырастает иногда пресловутая «жемчужина в навозной куче». Такие случаи показывают, что наряду с общепризнанным законом о влиянии воспитания существует и другой — закон антитезы. Мы видим проявление этого закона, когда у скряги вырастает расточитель, у безбожника — человек богобоязненный, у труса — герой, чего нельзя односторонне объяснять одной «наследственностью».
      58. В законе антитезы выступает сила противопоставления себя внушениям, исходящим из разных источников и осуществляемым разными способами. Это защитный механизм сопротивления и самообороны, в некотором роде инстинкт самосохранения духовного склада, чуткий, действующий автоматически.
      Если морализаторство уже достаточно дискредитировано, то влияние примера, среды пользуется в воспитании полным доверием. Отчего тогда это влияние так часто подводит?
      Спрашиваю: почему ребенок, услышав ругательное слово,
      старается его повторить вопреки запретам, а и уступив угрозам, хранит в памяти?
      Где источник этой с виду злой воли, когда ребенок упорствует, хотя мог бы легко уступить?
      — Надень пальто.
      Нет, хочет идти без пальто.
      — Надень розовое платье.
      А ей как раз хочется голубое.
      Не настаиваешь — послушается, станешь настаивать, просить или угрожать — заартачится и уступит лишь по принуждению.
      Почему чаще всего в период созревания ребенка наше банальное: «да» сталкивается с его: «нет»? Не есть ли это одно из проявлений того глубокого противодействия соблазнам, которые сейчас идут изнутри, а могут прийти извне?
      «Печальная ирония судьбы велит добродетели жаждать греха, а преступлению видеть непорочные сны» (Мирбо) .
      Преследуемая религия находит более горячий отклик. Стремление усыпить национальное самосознание успешнее его пробуждает. Я, может быть, смешал здесь факты из разных областей, но мне лично гипотеза о законе антитезы объясняет многие парадоксальные реакции на воспитательные воздействия — и удерживает от многочисленных слишком частых и энергичных попыток влиять даже в самом желательном направлении.
      Дух, который царит в семье? Согласен. Но где дух эпохи? Останавливался у границ попранной свободы; мы трусливо прятали от него ребенка. «Легенда молодой Польши» Бжозовского не уберегла меня от узкого взгляда на жизнь.
      59. Что представляет собой ребенок? Что представляет хотя бы только физически? Развивающийся организм. Правильно. Но увеличение в весе и в росте — лишь одно из многих проявлений этого развития. Науке уже известно несколько частных моментов роста; он неравномерен, темп его то живой, то вялый. Кроме того, мы знаем, что ребенок не только растет, но и меняет пропорции.
      Широкие массы родителей не знают и этого. Сколько раз, бывало, мать вызывает врача, жалуясь, что ребенок побледнел, похудел, тельце сделалось вялое, личико и головка уменьшились. Она не знает, что младенец, вступая в период первого детства, утрачивает жировые складки, что с развитием грудной клетки голова скрадывается расширяющимися плечами, что как части тела, так и внутренние органы развиваются по-разному, что мозг, сердце, желудок, голова, глаза, кости конечностей растут каждый по-своему, что, не будь этого, взрослый человек был бы чудовищем с огромной головой на коротком толстом туловище и не мог бы
      двигаться на двух жировых валиках ног, что росту сопутствует изменение пропорций.
      Мы имеем несколько десятков тысяч измерений, десяток не вполне совпадающих графиков обычного процесса роста и не знаем ничего о значении встречающихся у детей ускорений, запозданий и отклонений в развитии. Зная с пятого на десятое анатомию роста, мы не знаем его физиологию, потому что добросовестно изучали больного ребенка и лишь недавно начали приглядываться, и то издали, к здоровому. Вот уже сто лет, как нашей клиникой является больница и не начала еще быть школа.
      60. Ребенок переменился. С ним что-то случилось. Мать не всегда умеет сказать, в чем перемена, зато у нее всегда готов ответ на вопрос, чему следует ее приписать.
      — Ребенок переменился после прорезывания зубов, после прививки от кори, после отнятия от груди, после того как выпал из кроватки.
      Уже ходил и вдруг перестал ходить; просился на горшок и опять мочится; «ничего» не ест, спит неспокойно, мало или чересчур много, стал капризен, слишком подвижен или слишком вял, похудел.
      Другой этап:
      После поступления в школу, после возвращения из деревни, после кори, после прописанных ванн, после испуга из-за пожара. Изменился сон, аппетит, изменился характер: раньше ребенок был послушный, теперь озорник; раньше прилежный, теперь рассеянный и ленивый. Бледненький, сутулится, какие-то некрасивые выходки. Может, невоспитанные товарищи, может, учеба, может, болен?
      Двухлетнее пребывание в Доме Сирот и скорее разглядывание ребенка, чем изучение, позволили установить: все, что известно как неуравновешенность периода созревания, переживается ребенком на протяжении ряда лет в виде небольших и неярких переломов, равно критических, лишь менее бросающихся в глаза и потому еще не замеченных наукой.
      Стремясь к единству взглядов на ребенка, некоторые рассматривают его как организм быстро утомляющийся. Отсюда большая потребность в сне, слабая сопротивляемость болезням, уязвимость органов, малая психическая выносливость. Взгляд правилен, да не для всех этапов развития. Ребенок бывает попеременно то сильным, бодрым и жизнерадостным, то слабым, усталым и угрюмым. Если он заболевает в критический период, мы склонны думать, что организм его уже был подточен болезнью; я же считаю, что болезнь развилась на почве мимолетного ослабления, что или
      она притаилась и ждала наиболее благоприятных условий для нападения, или, случайно занесенная извне, расхозяйничалась, не встретив сопротивления. Если мы перестанем в будущем разбивать цикл жизни на искусственные: младенец, ребенок, юноша, зрелый человек и старик, то основанием для периодизации явятся уже не рост и внешнее развитие, а еще не известное нам глубокое преобразование всего организма в целом, которое Шарко проследил в лекции об эволюции артрита на двух поколениях от колыбели и до могилы.
      61. Между первым и вторым годом жизни ребенка часто меняют домашнего врача. В это время ко мне поступали пациенты — дети матерей, разобиженных на моего предшественника, который якобы не проявил должной компетенции, и наоборот, матери бросали меня, обвиняя, что то или иное пежелательное явление возникло по моей оплошности. И те, и другие правы постольку, поскольку врач считал младенца здоровым, как вдруг выплывал не предусмотренный им ранее незаметный изъян. Но стоит терпеливо переждать критический момент, и ребенок, слегка отягощенный наследственностью, восстановит мимолетно нарушенное равновесие, а в состоянии более сильно отягощенного наступит улучшение, и дальнейшее развитие юной жизни опять протекает спокойно.
      Если в этот первый — как и во второй, школьный, — период нарушенных функций применять определенные меры, улучшение приписывается именно им. И если сегодня нам уже известно, что улучшение при воспалении легких или тифе наступает после завершения цикла болезни, тут неурядица должна продолжаться до тех пор, пока мы не установим этапы развития ребенка и не наметим особые кривые развития для детей разного типа.
      В кривой развития ребенка есть и весны, и затишья осени, периоды и напряженного труда, и отдыха в целях доделки, завершения выполненной в спешке работы и предварительного сбора запасов для дальнейшего построения организма. Семимесячный плод уже способен жить, а ведь еще два долгих месяца (почти четвертую часть беременности) он дозревает во чреве матери!
      Младенец, утраивающий за год исходный вес, имеет право на отдых. Молниеносный путь, который проделывает его психическое развитие, дает ему также право забыть кое-что из того, что он уже умел или знал и что мы преждевременно записали в прочные завоевания.
      62. Ребенок не хочет есть.
      Простенькая задачка по арифметике.
      Ребенок родился 8 фунтов с лишним, через год он утроил свой
      вес и весит уже 25 фунтов. Продолжай он расти в том же темпе, к концу второго года он весил бы 25 ф. Х3=75 ф.
      К концу третьего года: 75 ф. X 3=225 ф.
      К концу четвертого года: 225 ф. хЗ = 675 ф.
      К концу пятого года: 675 ф.хЗ = 2025 ф.
      Чтобы прокормить это пятилетнее чудовище, весящее 2000 фунтов и потребляющее ежедневно количество пищи, равное Ve — V? своего веса, как это имеет место у младенцев, требовалось бы ежедневно 300 фунтов продуктов питания.
      В зависимости от механики роста ребенок ест мало, очень мало, много, очень много. Кривая веса поднимается медленно или внезапно, а то и не меняется месяцами. Она неумолимо последовательна: недомогая, ребенок в течение нескольких дней теряет в весе, зато в последующие на столько же и прибавляет, повинуясь внутреннему голосу, говорящему: «столько, и не больше». Когда здоровый, но недокармливаемый по бедности ребенок переходит на нормальную диету, он за неделю восполняет недостачу и достигает своего веса. Если каждую неделю взвешивать ребенка, через некоторое время он уж угадывает, прибыл в весе или убыл:
      «На прошлой неделе я убыл на триста граммов, видно, нынче прибавлю на пятьсот. — Сегодня я вешу меньше, я не ужинал. — Опять я на пятьсот прибавил, спасибо...»
      Ребенок хочет угодить родителям: неприятно огорчать мать, выполнение родительской воли приносит ему неисчислимую пользу. А значит, если не съест котлетку и не выпьет молоко, это оттого, что не может. Если же заставлять, повторяющееся через определенные промежутки времени расстройство желудка с соответствующей диетой отрегулирует нормальное увеличение в весе.
      Принцип: ребенок должен есть столько, сколько хочет, не больше и не меньше. Даже при усиленном питании больного ребенка меню можно составлять лишь при его участии и вести лечение лишь под его контролем.
      63. Заставлять детей спать, когда им не хочется спать, преступление. Таблица, устанавливающая, когда и сколько часов спать ребенку, — абсурд. Определить необходимое для данного ребенка количество часов сна легко, если есть часы: надо определить, сколько он проспит не просыпаясь и проснется выспавшимся. Я говорю: «выспавшимся», а не «бодрым». Бывают периоды, когда ребенку требуется больше сна, и такие, когда ребенок, хотя и устал, хочет не спать, а просто полежать в постели.
      Период утомления: вечером неохотно ложится — не хочется спать; утром неохотно поднимается — не хочется вставать. Ве-
      чером делает вид, что не спится, а то не позволят вырезать, лежа в постели, картинки, играть в кубики или в куклы, погасят свет и запретят разговаривать. Утром делает вид, что спит, а то велят сейчас же вставать и умываться холодной водой. С какой радостью приветствует он кашель или жар, которые позволяют оставаться в постели!
      Период безмятежпого равновесия: быстро заснет, но проспется ни свет ни заря, полон энергии, потребности движения, озорной инициативы. Его не остановят ни пасмурное небо, ни холод в комнате: босой, в одной рубашке, разогреется, прыгая по столу и стульям. Что делать? Класть поздно спать, даже, о ужас, в одиннадцать часов. Позволить играть в постели. Спрашивается, почему разговоры перед сном должны «перебивать сон», а нервничанье, что поневоле приходится быть непослушным, не «перебивает сои»?
      Принцип — неважно, правильный ли — рано ложиться, рано вставать — родители ради собственной выгоды сознательно исказили; получилось: чем больше сна, тем полезнее для здоровья. К ленивой дневной скуке добавляют нервирующую скуку вечернего ожидания сна. Трудно вообразить более деспотичный, граничащий с пыткой приказ:
      — Спи!
      Лоди, которые поздно ложатся спать, бывают больны потому, что ночью они пьянствуют и распутничают, а должны ходить на работу рано, и они недосыпают.
      Неврастеник, который как-то встал на рассвете и чувствовал себя прекрасно, поддался внушению
      Что ребенок, рано ложась спать, меньше находится при искусственном освещении — не такой уже большой плюс в городе, где нельзя с зарей выбежать на лужайку, и он валяется при опущенных шторах в постели уже обленившийся, уже мрачный, уже капризный — дурное предзнаменование для начинающегося дня...
      Я не могу здесь в нескольких десятках строк развить тему (это относится ко всем затронутым в книге проблемам). Моя задача — пробуждать бдительность...
      64. Что представляет собой ребенок как отличная от пашей душевная организация? Каковы его особенности, потребности, каковы скрытые, пе замеченные еще возможности? Что представляет собой эта половина человечества, живущая вместе с нами, рядом с нами в трагичном раздвоении? Мы возлагаем на нее бремя завтрашнего человека, не давая прав человека сегодняшнего.
      Если поделить человечество на взрослых и детей, а жизнь — на детство и зрелость, то детей и детства в мире и в жизни много, очень много. Только, погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы их не замечаем, как не замечали раньше женщину, крестьянина, закабаленные классы и народы. Мы устроились так, чтобы дети нам как можно меньше мешали и как можно меньше догадывались, что мы на самом деле собой представляем и что мы на самом деле делаем.
      В одном из парижских детдомов я видел два ряда перил у лестницы: высокие для взрослых, низкие для малышей. Этим да еще школьной партой и исчерпал себя гений изобретателя. Мало, очень мало! Взгляните на нищенские площадки для ребят со щербатой кружкой на ржавой цепи у бассейна в магнатских парках европейских столиц.
      Где дома и сады, мастерские и опытные поля — орудия труда и знания для детей, людей завтрашнего дня? Еще одно окно да тамбур, отделяющий класс от клозета, — архитектура дала лишь столько; клеенчатая лошадка и жестяная сабля — столько дала промышленность; яркие картинки да рукоделия на стенах — немного; сказка? — не мы ее выдумали.
      На наших глазах из наложницы возникла женщина-человек. Веками играла она насильно навязанную роль, воплощая тип, выработанный самовластием и эгоизмом мужчины, который не желал замечать женщину-труженицу, как не замечает и сейчас труженика-ребенка.
      Ребенок еще не заговорил, он все еще слушает.
      Ребенок — это сто масок, сто ролей способного актера. Иной с матерью, иной с отцом, с бабушкой, с дедушкой, иной со строгим и с ласковым педагогом, иной на кухне и среди ровесников, иной с богатыми и с бедными, иной в будничной и в праздничной одежде. Наивный и хитрый, покорный и надменный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и шаловливый, он умеет так до поры до времени затаиться, так замкнуться в себе, что вводит нас в заблуждение и использует в своих целях.
      В области инстинктов ему недостает лишь одного, вернее, он есть, только пока еще рассеянный, как бы туман эротических предчувствий.
      В области чувств превосходит нас силой, ибо не отработано торможение.
      В области интеллекта по меньшей мере равен нам, недостает лишь опыта.
      Оттого так часто человек зрелый бывает ребенком, а ребенок — взрослым.
      Вся же остальная разница в том, что ребенок не зарабатывает деньги и, будучи на содержании, вынужден подчиняться.
      Детские дома теперь уже меньше похожи на казармы и монастыри — это почти больницы. Гигиена есть, зато нет у них улыбки и радости, неожиданности и шаловливости; они серьезны, если не суровы, только по-другому. Архитектура их еще не заметила; «детского стиля» нет. Взрослый фасад, взрослые пропорции, старческий хлад деталей. Французы говорят, что Наполеон колокол монастырского воспитания заменил барабаном — правильно; я добавлю, что над духом современного воспитания тяготеет фабричный гудок.
      65. Ребенок неопытен.
      Приведу пример, попытаюсь объяснить.
      — Я скажу маме на ушко.
      И, обнимая мать за шею, бормочет таинственно:
      — Мамочка, спроси доктора, можно мне булочку (шоколадку, компот).
      При этом поглядывает на доктора, кокетничая улыбкой, чтобы подкупить, вынудить позволение.
      Старшие дети шепчут на ухо, младшие говорят обычным голосом...
      Был момент, когда окружающие признали, что ребенок достаточно созрел для морали:
      «Есть желания, которые нельзя высказывать. Эти желания бывают двоякие: одни вовсе не следует иметь, а если уж они есть, их надо стыдиться; другие допустимы, но только среди своих».
      Нехорошо приставать; нехорошо, съев конфетку, просить вторую. А иногда вообще нехорошо просить конфетку: надо ждать, когда сами дадут.
      Нехорошо делать в штанишки, но нехорошо и говорить: «Хочу пись-пись», будут смеяться. Чтобы не смеялись, надо сказать на ухо.
      Порой нехорошо вслух спрашивать:
      — Почему у этого дяди нет волос?
      Дядя засмеялся, и все засмеялись. Спросить можно, да только шепотом, на ухо.
      Ребенок не сразу поймет, что цель говорения на ухо — чтобы тебя слышало лишь одно доверенное лицо; и ребенок говорит на ухо, но громко;
      — Я хочу пись-пись, я хочу пирожное.
      А если и тихо говорит, все равно не понимает. Зачем скрывать то, о чем все присутствующие и так от мамы узнают?
      У чужих ничего не надо просить, почему тогда у доктора можно, да еще вслух?
      — Почему у этой собачки такие длинные уши? — спрашивает ребенок тихим-претихим шепотом.
      Опять смех. Можно было и вслух спросить, собачка не обидится. Но ведь нехорошо спрашивать, почему у этой девочки некрасивое платье? Ведь и платье не обидится?
      Как объяснить ребенку, сколько здесь скверной зрелой фальши?
      И как потом растолковать, отчего вообще нехорошо говорить на ухо?
      60. Ребенок неопытен.
      Смотрит с любопытством, жадно слушает и верит,
      «Яблоко, тетя, цветочек, коровка» — верит!
      «Красиво, вкусно, хорошо» — верит!
      «Бяка, брось, нельзя, не тронь» — верит!
      «Поцелуй, поздоровайся, поблагодари» — верит!
      «Ушиблась, детусенька, дай мамочка поцелует; уже не больно».
      Ребенок улыбается сквозь слезы, мамочка поцеловала, уже не больно. Ушибся — бежит за лекарством-поцелуем.
      Верит!
      — Любишь меня?
      — Люблю...
      — Мама спит, у мамы головка болит, маму будить нельзя.
      Так он тихонько, на цыпочках подходит к маме, осторожно тянет за рукав и шепотом спрашивает. Он не разбудит, он только задаст вопрос. А потом: «Спи, спи, мамочка, у тебя головка болит».
      — Там, наверху, боженька. Боженька непослушных детей не любит, а послушным дает булочки, постряпушечки. Где боженька?
      — Там, высоко, наверху.
      Идет странный человек по улице, весь белый.
      — Кто это?
      — Пекарь, он печет булочки, постряпушечки.
      — Да? Что он, боженька?
      Дедушка умер, и его в землю закопали.
      — В землю закопали? — удивляюсь я. — А есть ему как дают?
      — А его выкапывают, — отвечает ребенок, — топором выкапывают.
      — Коровка дает молочко.
      — Коровка? — спрашивает недоверчиво. — А откуда коровка берет молочко?
      И сам себе отвечает:
      — Из колодца.
      Ребенок верит, ведь всякий раз, когда сам хочет что-нибудь придумать, он ошибается — приходится верить.
      67. Ребенок неопытен.
      Уронил стакан на пол. Вышло что-то очень страпное. Стакан
      пропал, зато появились совсем другие предметы. Ребенок наклоняется, берет в руки осколок, порезался, больно, из пальца течет кровь. Все полно тайн и неожиданностей.
      Двигает перед собой стул. Вдруг что-то мелькнуло перед глазами, дернуло, застучало. Стул стал другой, а сам он сидит на полу. Опять боль и испуг. Полно на свете чудес и опасностей.
      Тащит одеяло, чтобы извлечь из-под него себя. Теряя равновесие, хватается за материну юбку. Встав на цыпочки, дотягивается до края кровати. Обогащенный опытом, стаскивает со стола скатерть.
      Опять катастрофа!
      Ребенок ищет помощи, потому что сам не способен справиться. При самостоятельных попытках терпит поражение. Завися же от других, раздражается.
      И если даже и не доверяет или не совсем доверяет — его много раз обманывали, — ему все равно приходится следовать указаниям взрослых так же, как неопытному работодателю терпеть недобросовестного работника, без которого он не может обойтись, или как паралитику сносить грубости санитара.
      Подчеркиваю, всякая беспомощность, всякое удивление незнания, ошибка при использовании опыта, пеудачная попытка подражать и всякая зависимость напоминают ребенка, несмотря на возраст индивида. Мы без труда находим детские черты у больного, у старика, солдата, заключенного. Крестьянин в городе, горожанин в деревне удивляются, как дети. Профан задает детские вопросы, человек несветский делает детские промахи.
      68. Ребенок подражает взрослым.
      Лишь подражая, ребенок учится говорить и освапвает большинство бытовых форм, создавая видимость, что сжился со средой взрослых, которых он не может постичь, которые чужды ему по духу и непонятны.
      Самые грубые ошибки в наших суждениях о ребенке происходят именно потому, что истинные его мысли и чувства затеряны среди перенятых им у взрослых слов и форм, которыми он пользуется, вкладывая в них совершенно иное, свое содержание.
      Будущее, любовь, родина, бог, уважение, долг — все эти окаменевшие в словах понятия рождаются, живут, растут, меняются, крепнут, слабеют, являясь чем-то иным в каждый период жизни. Надо сделать над собой большое усилие, чтобы не смешать кучу песка, которую ребенок зовет горой, со снежной вершппой Альп. Кто вдумается в душу употребляемых людьми слов, у того сотрется разница между ребенком, юношей и взрослым, невеждой и мыслителем; перед ним предстанет человек интеллектуальный
      независимо от возраста, класса, уровня образования и культуры, существо, мыслящее в пределах большего или меньшего опыта. Люди разных убеждений (я говорю не о политических лозунгах, подчас насильно внедряемых) — это люди с разным опытом.
      Ребенок не понимает будущего, не любит родителей, не догадывается о родине, не постигает бога, никого не уважает и не знает обязанностей. Говорит «когда вырасту», но не верит в это, зовет мать «самой-самой любимой», но не чувствует этого; родина его — сад или двор. Бог для него добрый дядюшка или надоеда-ворчун. Ребенок делает вид, что уважает, уступая силе, воплощенной для него в том, кто приказал и следит. Надо помнить, что приказать можно не только с помощью палки, но и просьбой и ласковым взглядом. Подчас ребенок угадывает будущее, но это лишь моменты, своего рода ясновидение.
      Ребенок подражает? А что делает путешественник, которого мандарин пригласил принять участие в местном обряде или церемонии? Смотрит и старается не отличаться, не вызывать замешательства, схватывает суть и связь эпизодов, гордясь, что справился с ролью. Что делает человек несветский, попав на обед к знатным господам? Старается приспособиться. А конторщик в имении, чиновник в городе, офицер в полку? Не подражают ли они речью, движениями, улыбкой, манерой стричься и одеваться патрону?
      Есть еще одна форма подражания: когда девочка, идя по грязи, приподнимает короткое платьице, это значит, что она взрослая. Когда мальчик подражает подписи учителя, он проверяет до известной степени свою пригодность для высокого поста. Эту форму подражания мы легко найдем и у взрослых.
      69. Эгоцентризм детского мировоззрения — это тоже отсутствие опыта.
      От эгоцентризма личного, когда его сознание является средоточием всех вещей и явлений, ребенок переходит к эгоцентризму семейному, более или менее длительному в зависимости от условий, в которых воспитывается ребенок; мы сами укореняем его в заблуждении, преувеличивая значение семьи и дома и указывая на мнимые и действительные опасности, угрожающие ему вне досягаемости нашей помощи и заботы.
      — Оставайся у меня, — говорит тетя.
      Ребепок со слезами на глазах льнет к матери и ни за что не остается.
      — Он ко мне так привязан.
      Ребенок с удивлением и испугом смотрит на чужих мам, которые даже ему не тети.
      Но настает минута, когда он начинает спокойно сопоставлять то, что видит в других домах, с тем, что есть у него. Сначала ему хочется только такую же куклу, сад, канарейку, но у себя дома. Потом замечает, что бывают другие матери и отцы, тоже хорошие, а может, и лучше?
      — Вот если бы она была моей мамой...
      Ребенок городских задворков и деревенской избы приобретает соответствующий опыт раньше, познавая печаль, которую никто с ним не делит, радость, которая веселит лишь домашних, понимает, что день его именин — праздник лишь для него самого.
      «А мой папа, а у нас, а моя мама» — это столь часто встречающаяся в детских спорах похвальба своими родителями скорее полемическая формула, а подчас и трагичная защита иллюзии, в которую хочешь верить, но начинаешь сомневаться.
      — Погоди, вот я скажу папе...
      — Очень я твоего папу боюсь.
      И правда, папа мой страшен только для меня самого.
      Эгоцентричным я назвал бы и взгляд ребенка на текущий момент — по отсутствию опыта ребенок живет одним настоящим. Отложенная на неделю игра перестает быть действительностью. Зима летом кажется небылицей. Оставляя пирожное на завтра, ребенок отрекается от него поневоле. Ребенку трудно понять, что испорченный предмет может стать не сразу негодным к употреблению, а лишь менее прочным, быстрей поддающимся износу. Рассказ о том, как мама была девочкой, — интересная сказка. С удивлением, граничащим с ужасом, смотрит ребенок иа чуждого пришельца, который зовет его отца — товарища своих детских лет — по имени.
      — Меня еще не было на свете...
      А юношеский эгоцентризм: все на свете начинается с нас?
      А партийный, классовый, национальный эгоцентризм? Многие ли дорастают до сознания места человека в человечестве и Вселенной? С каким трудом люди примирились с мыслью, что Земля вращается и является лишь планетой! А глубокое убеждение масс, вопреки всякой действительности, что в XX веке ужасы войны невозможны?
      Да и наше отношение к детям — не проявление ли эгоцентризма взрослых?
      Я не знал, что ребенок так крепко помнит п так терпеливо ждет. Многие паши ошибки происходят оттого, что мы имеем дело с детьми принуждения, рабства и крепостничества, исковерканными, обиженными и бунтующими; приходится с трудом догадываться, какие они на самом деле есть и какими могут быть.
      70. Наблюдательность ребенка.
      На экране кинематографа потрясающая драма. Вдруг раздается звонкий возглас ребенка:
      — Ой, собачка...
      Никто не заметил, а он заметил.
      Подобные возгласы слышишь подчас в театре, в костеле, во время многих торжеств; они вызывают переполох среди ближних и улыбки в публике.
      Не охватывая целого, не вдумываясь в непонятное содержание, ребенок, счастливый, приветствует знакомую, близкую деталь. Но ведь и мы радостно приветствуем в многочисленном чужом и стеснительном для нас обществе случайно встреченного знакомого...
      Не будучи в состоянии жить бездеятельно, ребенок заберется в любой уголок, заглянет в каждую щель, сыщет и спросит; ему интересно все: и движущаяся точечка — букашка, и блестящая бусинка, и услышанное слово или фраза. Как же похожи мы на детей в чужом городе, в необычной среде!..
      Ребенок знает окружающих, их настроения, повадки, слабости, знает н, можно добавить, умело их использует. Угадывает расположение, чувствует лицемерие, схватывает на лету смешное. Читает по нашим лицам так, как крестьянин по небу, какую оно сулит погоду. Ведь и ребенок годами всматривается и изучает; и в школах, и в интернатах; эта работа по вниканию в нас ведется у них коллективно, общими усилиями. Только мы не хотим замечать и, пока они не нарушат нам наш драгоценный покой, предпочитаем обольщаться, что — наивный — ребенок не знает, не понимает, легко дает себя обмануть видимости. Иная точка зрения поставила бы перед нами дилемму: или открыто отречься от права на мнимое совершенство, или искоренить в себе то, что унижает нас в их глазах, делает посмешищем, обедняет.
      71. Говорят, ребенок в поисках все новых эмоций и впечатлений ничем не может долго заняться, даже игра ему быстро надоедает: час тому назад друг уже ему враг, чтобы через минуту опять стать закадычным приятелем.
      Наблюдение, в общем, правильное: в поезде ребенок капризничает, посадишь в саду на скамейку — сердится, в гостях — пристает, любимая игрушка заброшена в угол, на уроке вертится, даже в театре не усидит спокойно.
      Учтем, однако, что в вагоне он был возбужден, устал, на скамейку его взгромоздили против воли, в гостях смущался, игрушку и товарища ему выбрали, учиться заставили, а рвался он в театр в твердой вере, что приятно проведет время.
      Как часто похожи мы на ребенка, когда он, нацепив кошке бантик, потчует ее грушей, дает поглядеть картинки и удивляется, что негодяйка хочет тактично улизнуть или, отчаявшись, царапнет!
      В гостях ребенку хотелось бы посмотреть, как открывается коробка, которая стоит на подзеркальнике, и что там блестит в углу, и есть ли в большой книжке картинки, хотелось бы поймать золотую рыбку в аквариуме и съесть много-много шоколадок. Но он ничем не выдаст своих желаний, ведь это некрасиво.
      — Пойдем домой, — торопит дурно воспитанный ребенок.
      Ему обещали забаву: флажки, фейерверки, спектакль, он ждал и разочаровался.
      — Ну как, весело тебе?
      — Очень, — отвечает он, зевая или подавляя зевоту, чтобы не обидеть.
      Летние колонии. Рассказываю в лесу сказку. Во время рассказа поднимается и уходит один мальчик, затем другой, третий. Это меня удивило, назавтра спрашиваю их: один положил под куст палку, вспомнил про нее, когда я рассказывал, и испугался, как бы не взяли; у второго болел порезанный палец, а третий не любит вымышленных историй. Не уйдет ли и взрослый из театра, если пьеса его не занимает, докучает боль пли оставил в кармане пальто портсигар?
      У меня есть много доказательств того, что ребенок может неделями, месяцами заниматься одним и тем же и не желать перемены. Любимая игрушка никогда не теряет очарования. Одну и ту же сказку выслушает много раз с неослабным интересом. И наоборот, у меня есть доказательства того, что матерей раздражает однообразие интересов ребенка. Сколько раз, случалось, матери просят врача «разнообразить диету, кашки и компоты ребенку уже надоели».
      — Вам они надоели, а не ребенку, — приходилось мне им объяснять.
      72. Скука — тема для солидпых исследований.
      Скука — одиночество, отсутствие впечатлений; скука — избыток впечатлений, шум, гам, суматоха. Скука — нельзя, погоди, осторожно, нехорошо. Скука нового платья, скованности и смущения, наказов и заказов и обязанностей.
      Полускука балкона и выглядывания из окошка, прогулки, визита, игры со случайными и неподходящими товарищами.
      Скука — острая, как болезнь с высокой температурой, и хроническая, с рецидивами и осложнениями.
      Скука — дурное самочувствие ребенка: значит, чрезмерная жара, холод, голод, жажда, переедание, сонливость и часы принудительного сна, боль и усталость.
      Скука — апатия, безразличие, малоподвижность, неразговорчивость, понижение жизненного тонуса. Ребенок лениво подымается, ходит сгорбившись, шаркая ногами, потягивается, отвечает мимикой, односложно, тихим голосом, досадливо морщась. Нетребователен, но каждое обращенное к нему требование встречает в штыки. Отдельные непонятные и слабомотивированные внезапные взрывы.
      Скука — усиленная подвижность. Ни минуты не усидит на месте, ничем не займется, капризен, недисциплинирован, злобен; обижает, задирает, досаждает, плачет и злится. Подчас нарочно идет на скандал, видя в ожидаемом наказании желанное сильное ощущение.
      Часто мы видим сознательное упорство злой воли там, где существует банкротство воли; и избыток энергии там, где отчаяние усталости.
      Скука приобретает иногда черты массового психоза. Не умея организовать игру или стесняясь, не подходя друг другу по возрасту и характеру или в необычных условиях, дети впадают в неистовство бессмысленного крика и шума.
      Кричат, толкаются, опрокидывают и тянут за ноги, кружатся до потери сознания, падая на пол; взаимно подзадоривая друг друга, закатываются ненатуральным смехом. Чаще всего «игру» (и это раньше, чем назреет естественная реакция) прерывает катастрофа: драка, порванная одежда, сломанный стул, ушиб посильней, а значит, замешательство и взаимные обвинения. Порой настроение крика и шума гаснет; раздается чье-нибудь «бросьте дурить» или «постыдились бы, что вы делаете», инициатива переходит в энергичные руки — и сказка, хоровое пение, беседа.
      Боюсь, эти не слишком частые патологические состояния массовой действующей на нервы скуки некоторые воспитатели склонны считать нормальной игрой детей, «предоставленных самим себе».
      73. Даже игры детей, как нечто несерьезное, не дождались солидных клинических исследований.
      Следует помнить, что играют и взрослые, не только дети; что не всегда дети играют охотно; что не все, что мы зовем игрой, на самом деле игра; что многие детские игры — подражание серьезной деятельности взрослых; что игры на вольном просторе одни, а в стенах города или дома другие; и что мы можем рассматривать детские игры лишь с точки зрения места, которое они занимают в современном обществе.
      Мяч.
      Погляди на усилия самого маленького поднять мяч с земли и проковылять по полу в задуманном направлении.
      Погляди на изнурительные упражнения старшего, как он старается научиться ловить правой и левой рукой, заставить отскочить несколько, раз от земли, от стены, подбить лаптой, попасть в цель. Кто дальше всех, кто выше всех, кто метче всех, кто больше всех. Соревнование, познавание путем сравнения своей ценности, победы и поражения, совершенствование.
      Неожиданности часто комического характера. Уже был в руках — и выскользнул, отскочил от одного и попал прямо в руки к другому; ловя мяч, стукнулись головами; улетел под шкаф и сам оттуда покорно выкатывается.
      Треволнения. Мяч падает на траву, поднять — значит рисковать. Потерялся — поиски. Едва не выбил стекло. Залетел на шкаф, как достать? Совещание. Ударил или не ударил? Кто виноват: кто криво бросил или кто не поймал? Оживленный спор.
      Индивидуализация, внесение разнообразия. Ребенок обманывает: делает вид, что бросает; целится в одного, кидает в другого; ловко прячет мяч, будто у него его нет. Бросил и дунул на мяч, чтобы быстрей летел; ловит и падает понарошку; пытается поймать ртом; ему бросили мяч, а он делает вид, что боится; притворяется, что мяч его ушиб. Колотит мячик: «Ты, мячик, я тебе дам!» «Там, в мячике, что-то стучит», — трясет и слушает.
      Есть дети, которые сами не играют, а любят смотреть, подобно тому как смотрят взрослые на играющих в бильярд или в шахматы. И в игре в мяч бывают интересные, неверные и гениальные движения.
      Целесообразность движений — лишь одна из многих сторон, которые делают этот вид спорта приятным.
      74. Игры не столько стихия ребенка, сколько единственная область, где мы предоставляем ему более или менее широкую инициативу. Лишь в играх ребенок чувствует себя до некоторой степени независимым. Все остальное — мимолетная милость, временная уступка, на игру же у ребенка есть право.
      Играя в лошадки, войну, сыщиков-разбойников, пожарных, ребенок дает выход своей энергии в мнимо целенаправленных движениях, на какой-то миг поддается иллюзии или сознательно убегает от подлинной жизни. Потому-то так ценят дети участие ровесников с живым воображением, разносторонней инициативой, большим запасом почерпнутых из книг мотивов и так покорно подчиняются их часто деспотичной власти — благодаря им легче облечь туманные грезы в видимость действительности. В присут-
      ствии взрослых и чужих дети стесняются, стыдятся своих игр, сознавая их ничтожность.
      Сколько в ребячьих играх горького сознания недостатков подлинной жизни, сколько мучительной по ней тоски!
      Палка для ребенка не лошадь, но, не имея настоящей лошади, приходится мириться и с деревянной. И если дети плывут на перевернутом стуле по комнате — это не катание на лодках на озере...
      Когда у ребенка в плане дня купание без ограничений, лес с ягодами, удочки, птичьи гнезда высоко на деревьях, голубятня, куры, кролики, сливы в чужом саду, цветник перед домом, игра становится ненужной или меняет в корне характер.
      Какой ребенок сменяет живую собаку на игрушечную, на колесиках? Какой ребенок отдаст настоящего пони за коня-ка-чалку?
      Ребенок обращается к игре поневоле, спасаясь от злой скуки, прячась от ужасающей пустоты, скрываясь от холодного долга. Да, ребенок лучше уж будет играть, чем зубрить грамматические правила или таблицу умножения.
      Ребенок привязывается к кукле, щеглу, цветку в горшке, потому что пока еще у него ничего больше нет; узник или старик привязываются к тому же самому, потому что у них уже ничего нет. Ребенок играет во что попало, лишь бы убить время, не зная, что с собой делать, не имея другого выбора.
      Мы слышим, как девочка преподает кукле правила хорошего тона, как пугает ее и отчитывает; и не слышим, как жалуется ей в постели на окружающих, поверяет шепотом заботы, неудачи, мечты.
      — Что я тебе скажу, куколка! Только никому не повторяй.
      — Ты добрый песик, я на тебя пе сержусь, ты мне не сделал ничего плохого.
      Это одиночество ребенка наделяет куклу душой.
      Жизнь ребенка не рай, а драма.
      75. Пастушонок охотнее будет играть в карты, чем в мячик: довольно набегался, гоняясь за коровами. Маленький продавец газет или мальчик на побегушках носятся вовсю лишь поначалу; быстро учатся размерять усилия, раскладывая их на целый день. Не играет в куклы ребенок, которому приходится нянчить младенца; наоборот, бежит от неприятной обязанности.
      Значит, дети не любят работать? Труд детей бедняков утилитарен, не воспитывает, не рассчитан на их силы и индивидуальные склонности. Было бы смешно выдавать жизнь нищих детей за пример для подражания: и здесь скука, зимняя скука тесной лачуги и летняя — двора или придорожной капавы, скука лишь в
      пной форме. И ни родители, пн мы не можем заполнить ребенку дня так, чтобы ряд их, логично связанных друг с другом, раскрывал красочное содержание жизни, от вчера через сегодня к завтра.
      Многочисленные игры ребят — работа.
      Если вчетвером строят шалаш: копают обрезком жести, стеклом, гвоздем землю, вбивают колья, связывают их, накрывают крышей из веток и выстилают пол мхом, работая то напряженно и молча, то вяло, но зато проектируя улучшения, строя дальнейшие планы, делясь результатами добытых наблюдений, — это не игра, а неумелая работа несовершенными орудиями над недостаточным материалом, стало быть, малоплодотворная, но организованная так, что каждый в зависимости от возраста, сил и умения вносит столько усилий, насколько его хватает.
      Если детская комната, вопреки нашим запретам, так часто бывает мастерской и складом хлама, а значит, складом материалов для предполагаемых работ, не в этом ли направлении обратить нам поиски? Быть может, для комнаты маленького ребенка нужен не линолеум, а воз полезного для здоровья желтого песку, изрядная вязанка палок и тачка камней? Быть может, доска, .картон, фунт гвоздей, пила, молоток и токарный станок были бы более желанным подарком, чем игра, а учитель труда полезнее, чем преподаватель гимнастики или игры на пианино? Но тогда пришлось бы изгнать из детской больничную тишину, больничную чистоту и боязнь порезанных пальцев.
      Разумные родители с неприятным чувством приказывают: «Играй» — и с болью слышат в ответ: «Все только играй и играй». А что поделаешь, коли нет ничего другого?
      Многое изменилось. Игры и развлечения не только допускаются с пренебрежением, а введены уже в школьную программу; все громче требование школьных участков. Перемены с часу на час; психика среднего отца семейства и воспитателя не поспевает.
      76. Вопреки тому, что сказано выше, бывают дети, которым и одиночество не слишком надоедает, да и в деятельности они не нуждаются. Этих тихоньких, которых чужие матери ставят в пример, дома «не слышно». Они не скучают, сами себе выдумают игру, в которую, прикажи, станут играть, прикажи, послушно бросят. Это пассивные дети; они хотят немного и не сильно, а потому легко уступают, и вымысел заменяет им действительность, тем более что этого-то и желают взрослые.
      В толпе такие ребята теряются, страдают от холодного безразличия, ие поспевают за ее бурным потоком. Вместо того чтобы понять, и здесь матери стремятся переделать, насильно навязать то, что лишь медленно, осторожно удается выработать изнуритель-
      ным усилием, опытом многих неуспехов, неудачных попыток, мучительного унижения. Всякий неосмотрительный наказ ухудшает положение вещей. «Поди поиграй с ребятами» оскорбляет одного так же, как другого: «Поиграли и хватит».
      Как же их легко узнать в толпе!
      Например, хоровод в саду. Несколько десятков ребятишек поют, держась за руки, двое на первых ролях в середине.
      — Ну ступай же, поиграй с ними!
      Девочке не хочется, она не знает игры, детей; когда раз как-то пробовала, ей сказали: «Нам не нужно, у нас и так много» или: «Да ты растяпа». Быть может, завтра или через неделю она и попробует опять... Но мать не хочет ждать, силком выталкивает. Робея, девочка нехотя берет за руки соседок, хочет, чтобы ее не замечали, и так и будет стоять, — быть может, и заинтересуется постепенно, быть может, и сделает первый шаг к примирению с новой коллективной жизнью... Тут мать совершает новую бестактность — думает приохотить ее более живым участием:
      — Девочки, почему у вас все одни и те же в кругу? Вот эта еще не была, выберите ее!
      Одна из коноводок отказывает, две другие соглашаются, но неохотно.
      Бедная дебютантка оказывается в недоброжелательном коллективе.
      Сцена эта кончилась слезами девочки, гневом матери, замешательством среди участников хоровода.
      77. Хоровод в саду как практическое упражнение в наблюдательности для воспитателя: количество подмеченных моментов. Общее наблюдение (трудное, всех занятых в игре детей), индивидуальное (одного произвольно выбранного ребенка).
      Инициатива, начало, расцвет и распад игры. Кто подает сигнал, организует, ведет за собой, чей выход из игры конец сборищу? Кто выбирает соседей, а кто берет за руку двух случайных ребят? Кто охотно разлучается, чтобы дать место новому участнику, и кто протестует? Кто часто меняет место, и кто придерживается одного? Кто в перерывах терпеливо ждет, и кто торопит: «Ну, скорее! Ну, давайте начинать!»? Кто стоит неподвижно, и кто переминается с ноги на ногу, размахивает руками, громко смеется? Кто и зевает, да не уходит, и кто бросает играть: потому ли, что неинтересно, потому ли, что обиделся; кто пристает, пока не получит главную роль? Мать хочет втолкнуть в хоровод совсем маленького ребенка: «Нет, он еще мал», а другой: «Ну чем он помешает, пускай себе стоит».
      Если бы игрой руководил взрослый, он ввел бы очередность, поверхностно справедливое распределенпе ролей и, считая, что помогает, внес бы принуждение. Двое и все одни и те же бегают (кошка и мышка), играют (в волчок), выбирают (при танце), а остальные, видно, скучают? Один смотрит, другой слушает, третий поет — про себя, вполголоса, а то и в голос, четвертый и хочет вступить в круг, да не решается, а сердце так п стучит... А десятилетний заправила-психолог быстро оценивает, захватывает и распоряжается.
      При каждой коллективной деятельности, а значит, и в игре ребята, делая одно и то же, отличаются друг от друга хотя бы одним мелким штрихом.
      И мы узнаем, чем ребенок является в жизни, среди людей, в действии, какова его не истинная, а рыночная цена, что впитывает в себя и что сам способен дать и как смотрит на это толпа, какова его самостоятельность, сопротивляемость массовому внушению. Из дружеской беседы мы узнаем, к чему он стремится, а наблюдая в толпе, что способен осуществить; здесь — каково его отношение к людям, там — скрытые мотивы этого отношения. Если мы видим ребенка только одного, мы будем знать его односторонне.
      Если имеет авторитет — как его приобрел, как использует; если не имеет — хочет ли иметь, страдает ли от того, что не имеет, злится ли, дуется ли, завидует ли пассивно, добивается или отступает? Часто спорит или редко, справедливо или несправедливо, руководствуясь самолюбием или капризом, тактично или грубо навязывает свою волю? Избегает вожаков или льнет к ним?
      «Послушайте, давайте делать вот так! Подождите, так, может, лучше! А я не играю! Ладно, скажи, как ты хочешь?»
      78. Что такое спокойные игры детей, как не беседа, обмен мнениями, мечты на избранную тему, драматизированная греза о могуществе? Играя, дети высказывают свои истинные взгляды, подобно тому как автор в романе или пьесе развивает главную мысль. Поэтому часто видишь здесь бессознательную сатиру на взрослых: дети играют в школу, наносят визиты, принимают гостей, угощают кукол, покупают и продают, нанимают и увольняют прислугу... Пассивные игру в школу принимают всерьез, хотят, чтобы похвалили; активные предпочитают роль озорников, и часто их выходки вызывают общие протесты — не выдают ли они невольно свое подлинное отношение к школе?
      Не имея возможности выйти хотя бы в сад, ребенок тем охотнее путешествует по необитаемым островам и океанам; у него нет даже Полкана, который слушался бы его, но он лихо командует
      полками. Будучи ничем, хочет быть всем. Но только ли ребенок? А политические партии? По мере приобретения влияния на общественные события не меняют ли они воздушные замки на ржаной хлеб реальных завоеваний?
      Мы недолюбливаем некоторые детские игры, исследования и опыты. Ребенок ходит на четвереньках и лает, чтобы понять, как справляется с этим собака, пробует хромать, подражает горбатому старику, косоглазит, заикается, качается, как пьяный, изображает увиденного на улице сумасшедшего, ходит закрыв глаза (слепой), затыкает уши (глухой), ложится неподвижно, удерживая дыхание (умер), смотрит через очки, затягивается папиросой, тайком пробует завести часы, обрывает у мухи крылья (как она полетит?), притягивает магнитом перо, интересуется строением уха (что там за барабанная перепонка?), горла (что там за миндалины?), предлагает девочке играть в доктора, надеясь, что увидит, как там у нее, бежит с зажигательным стеклом на солнце, слушает шум в раковине, бьет кремнем о кремень.
      Все, в чем можно убедиться самому, он хочет увидеть, проверить, испытать; и так столько еще остается, чему надо верить на слово!
      Говорят, месяц только один, а ведь везде его видно.
      — Слушай, я встану за забором, а ты в огороде.
      Закрыли калитку.
      — Ну что, есть в огороде месяц?
      — Есть.
      — И здесь есть.
      Переменились местами, проверили вторично: теперь точно знают, что месяцев — два.
      79. Особое место занимают игры, цель которых — проверка силы, познание своей цены; а это удается достичь, лишь сравнивая себя с другими.
      Поэтому, у кого больше шаг, сколько шагов пройдет с закрытыми глазами, кто дольше простоит на одной ножке, не моргнет, не рассмеется, глядя в глаза, кто может дольше не дышать? Кто громче крикнет, дальше плюнет, выше пустит струю мочи или бросит камень? Кто соскочит с большего количества ступенек; прыгнет выше и дальше, дольше выдержит боль при стискивании пальцев? Кто скорее добежит, кто кого поднимет, перетянет, повалит?
      «Я могу. Я умею. Я знаю, у меня есть».
      «А я могу лучше. А я знаю больше. А у меня лучше».
      А потом:
      «Мои папа п мама, они могут, у них есть».
      Так приобретается уважение, занимается соответствующее положение в своей среде. А следует помнить, что благополучие детей зависит не исключительно от того, как их расценивают взрослые, но и — это в равной, а быть может, и в большей степени — от мнения сверстников, у которых иные, но тем не менее твердые правила оценки членов своего ребячьего общества и их прав.
      Пятилетний ребенок может быть допущен в общество восьмилетних, а тех могут в свою очередь принять к себе десятилетние, которые уже выходят одни на улицу и у которых есть пенал с ключиком и записная книжка. Такой, старше тебя на два класса, мальчик разрешит многие сомнения, за полпирожного или даже даром просветит и обучит:
      Магнит притягивает железо, потому что он намагничен. Самые лучшие лошади — это арабские, у них тонкие ноги. У королей кровь голубая, а не красная. И у льва, и у орла, наверное, тоже голубая (надо про это еще у кого-нибудь спросить). Если мертвец схватит за руку, то уж не вырвешь. В лесу бывают женщины, у которых вместо волос на голове змеи; он сам видел на картинке и даже в лесу видел, только издали, потому что вблизи как взглянет такая женщина, так человек превращается в камень (врет, небось?). Он видел утопленника, знает, как родятся дети, и умеет из бумаги сделать кошелек.
      И не только говорит, что умеет, но и сделал бумажный кошелек, а мама этого не умеет.
      80. Не относись мы к ребенку, его чувствам, стремлениям, а значит, и к играм свысока, мы понимали бы, что он правильно делает, когда с одним охотно общается, а другого избегает, встречается поневоле и неохотно играет. Можно подраться с самым лучшим приятелем и скоро помириться, а с немилым и без ссор не захочешь водиться.
      С ним нельзя играть: чуть что — в плач, сразу обижается, жалуется, кричит и беснуется, хвастает, дерется, хочет верховодить, сплетничает, обманывает — фальшивый, нескладный, маленький, глупый, грязный и некрасивый.
      Этакая одна пискля неотвязная портит всю игру. Посмотри, как остальные дети стараются его обезвредить! Старшие ребята охотно примут в игру и малыша, и он может сгодиться, только пусть будет доволен второстепенной ролью, пусть не мешает.
      «Дай ему, уступи, позволь: он ведь маленький».
      Неправда: взрослые тоже детям не уступают...
      Почему он не любит ходить туда в гости? Ведь там есть дети, с которыми он охотно играет?
      Охотно, да только у себя или в парке. А там есть один человек, который кричит, там насильно целуют, прислуга обидела его, старшая сестра дразнится, и там собака, которую он боится. Самолюбие не позволяет ему назвать истинную причину, а мать считает, что капризничает.
      Ребенок не хочет идти в парк. Почему? Большой мальчик грозился избить, гувернантка одной девочки обещала пожаловаться, и, когда он шел по газону за мячиком, садовник погрозил палкой; обещал принести мальчику марку, а она куда-то задевалась.
      Бывают капризные дети, я перевидал их на врачебных приемах много десятков. Эти дети знают, чего хотят, только им этого не дадут: им нечем дышать, они задыхаются под тяжестью нежной заботы. Но если взрослые с патологически капризными детьми холодны, дети их презирают и ненавидят. Детей можно истязать неразумной любовью; закон должен взять их под защиту.
      81. Мы выдали детям мундир детства и верим, что они любят нас, уважают и доверяют и что они невинны, легковерны и благодарны. Безупречно играем роль бескорыстных опекунов, умиляемся мысли о приносимых нами жертвах, и, можно сказать, нам с детьми хорошо — до поры до времени. Дети сначала верят, потом сомневаются, стараются откинуть коварно закрадывающиеся подозрения, иногда пробуют с ними бороться, а увидев бесплодность борьбы, принимаются нас обманывать, подкупать и эксплуатировать.
      Выманивают просьбами, очаровательными улыбками, поцелуями, шуточками, послушанием, покупают за уступки, изредка тактично дают понять, что обладают некоторыми правами, подчас вынудят приставаниями, порой прямо спрашивают: «А что я за это получу?»
      Сто разновидностей покорных и взбунтовавшихся рабов.
      «Нехорошо, вредно, грешно... Учительница говорила в школе... Ой, если бы мамочка узнала».
      «Не хочешь, как хочешь... Твоя учительница такая же умная, как и ты... Ну и пусть мама знает, что она мне сделает?»
      Нам не нравится, когда ребенок, которого мы отчитываем, бормочет что-то себе под нос, в гневе с языка слетают искренние слова, а они нас не интересуют.
      У ребенка есть совесть, только в мелких будничных стычках ее голос не слышен, зато выплывает наружу тайная ненависть к деспотичной (а значит, несправедливой) власти сильных (а значит, безответственных) мира сего.
      Если ребенок любит веселого дядюшку, так за то, что благодаря ему он на какой-то момент свободен, что тот вносит жизнь, принес
      подарок. А подарок тем дорог, что удовлетворил давно лелеянную мечту. Ребенок намного меньше ценит подарки, чем мы думаем, и неохотно принимает от людей несимпатичных. «Ишь, купил», — кипятится униженный.
      82. Взрослые не умные: не умеют пользоваться свободой, которой они обладают. Ведь такие счастливые, могут покупать все, что хочется, все им можно, а всегда на что-нибудь злятся и из-за чего-нибудь да кричат.
      Взрослые не все знают; часто отвечают лишь бы отделаться, или в шутку, или так, что нельзя понять; один говорит одно, другой другое, и неизвестно, где правда. Сколько звезд в небе? Как по-негритянски тетрадка? Как человек засыпает? А вода живая? И откуда она знает, что на улице из нее должен сделаться лед? Где ад? Как этот человек сделал, что в шляпе из часов поджарил яичницу: и часы не испортились, и шляпа цела — это чудо?
      Взрослые не добрые. Правда, родители дают детям есть, но они и должны давать, а то мы умерли бы. Они ничего детям не позволяют: скажешь им, а они в смех, и вместо того, чтобы объяснить, нарочно еще дразнятся. И они не справедливые, их обманывают, а они верят. Любят, чтобы к ним подлизывались. Если они в хорошем настроении, так все можно, а сердятся — все мешает.
      Взрослые лгут. Неправда, что от конфет бывают глисты и что, когда не ешь, снятся цыгане; что, когда балуешься огнем, ночью будешь рыбу ловить, а болтаешь ногами, так черта качаешь. Они не держат слова: обещают, а потом забывают, или увиливают, или не позволяют якобы за провинность, а ведь все равно не позволили бы.
      Велят говорить правду, а скажешь, так обижаются. Неискренние: в глаза одно, а за глаза другое. Не любят кого-нибудь, а притворяются, что любят. Только и слышится: «Пожалуйста, спасибо, извините, всего хорошего», — можно подумать, что и в самом деле.
      Усиленно прошу обратить внимание на выражение лица ребенка, когда он весело подбежит к взрослому и скажет в запале или сделает что-либо неполагающееся, а его резко и грубо одернут.
      Отец пишет; вбегает ребенок с каким-то сообщением и тянет отца за рукав. Откуда ребенку знать, что на важном документе может сесть клякса? Отец взбешен, ребенок смотрит с недоумением: что вдруг случилось?
      Опыт нескольких неуместных вопросов, неудачных шуток, выданных секретов, опрометчивых излияний учит ребенка относиться ко взрослым как к прирученным диким зверям, на которых никогда нельзя вполне положиться.
      83. Кроме пренебрежения н неприязни в отношении детей к взрослым можно усмотреть и некоторое отвращение.
      Колючая борода, шершавое лицо, запах сигары отталкивают ребенка. После каждого поцелуя он добросовестно утирает лицо — пока не запретят. Большинство детей не терпит, чтобы их брали на колени; если взять ребенка за руку, то он мягко и постепенно ее высвобождает. Толстой заметил эту черту у деревенских ребят она присуща всем: не растленным, не отупевшим от муштры.
      О смраде пота и сильном запахе духов ребенок с омерзением говорит: «Воняет», пока ему не объяснят, что это гадкое слово, духи пахнут хорошо, только он пока не разбирается.
      Все эти дяди и тети, у которых отрыжка, у которых все кости ломит, давление, горько во рту, сквозняк, сырость им мешает, боятся есть на ночь, кашель их душит, нет зубов, трудно подниматься по лестнице, красные, толстые, запыхавшиеся — все это такое противное.
      Эти их ласковые словечки, поглаживания, потискивания и похлопывания, эта их фамильярность, бессмысленные вопросы, смех непонятно над чем.
      «На кого она похожа? Ого, какой большой! Поглядите, вырос-то как!»
      Конфузясь, ребенок ждет, когда же это кончится...
      Им нипочем сказать при всех: «Эй, штаны потеряешь» или «Рыбу будешь ночью ловить». Они неприличные...
      Ребенок чувствует себя более чистым, лучше воспитанным, более достойным уважения.
      «Боятся- есть! Боятся сырости! Трусы: я вой вовсе не боюсь. Боятся, ну и пускай сидят себе на печи; нам-то чего запрещают?»
      Дождь — выскочит из-под навеса, постоит под ливнем и со смехом бежит обратно, приглаживая волосы. Мороз: согнет руки в локтях, подымет плечи, старается не дохнуть, пальцы коченеют, губы синие, а сам смотрит на похороны или на уличную драку, а потом бегом, чтобы разогреться: «Брр, замерз. Здорово!»
      Бедные эти старенькие, все не по ним, все им мешает.
      И пожалуй, едва ли не единственное доброе чувство, которое ребенок постоянно к нам испытывает, это жалость.
      Видно, что-то им да мешает, раз они такие несчастные.
      Папа, бедный, все работает, мама слабая, скоро умрут, бедные, не надо их огорчать.
      84. Оговорка. Наряду со всеми этими чувствами, которые ребенок несомненно испытывает, наряду с возникающими у него и своими собственными мыслями, у ребенка есть понимание долга; он не освобождается полностью от навязываемых ему нами взгля-
      дов и внушаемых чувств. Активный — ярче и раньше, пассивный — позже и в смягченной форме переживают конфликты раздвоения личности. Активный размышляет самостоятельно, пассивному «открывает глаза» товарищ по недоле и неволе; ни тот ни другой не систематизируют, как зто сделал я. Душа ребенка равно сложна, как и наша, полна подобных противоречий, в тех же трагичных вечных борениях: стремлюсь и не могу, знаю, что надо, и не умею себя заставить.
      Воспитатель, который не сковывает, а освобождает, не подавляет, а возносит, не комкает, а формирует, не диктует, а учит, не требует, а спрашивает, переживает вместе с ребенком много вдохновенных минут, не раз следя увлажненным взором за борьбой ангёла с сатаной, где светлый ангел побеждает.
      Солгал. Взял потихоньку цукат с торта. Задрал девочке платье. Бросал камнями в лягушек. Смеялся над горбатым. Разбил статуэтку и составил, чтобы не было видно. Курил папиросы. Разозлился и проклял про себя отца.
      Поступил плохо и чувствует, что это он не в последний раз, что опять на чем-нибудь споткнется, — самого потянет или подговорят.
      Бывает, ребенок делается вдруг тихим, покорным, услужливым. Взрослые это знают: «Верно, совесть нечиста». Нередко этой странной перемене предшествует целая буря чувств, плач в подушку, раскаяние и торжественная клятва. Бывает, мы готовы простить, получить бы лишь заверение — ах, не гарантию — иллюзию, что проступок больше не повторится.
      «А я не буду другим. Не могу я этого обещать».
      Эти слова диктует честность, а пе обязательно упрямство.
      — Я понимаю то, что вы говорите, только я этого не чувствую,- — сказал двенадцатилетний мальчик.
      Эту достойную всяческого уважения честность мы встречаем и у ребят с дурными наклонностями:
      — Я знаю, воровать не надо, это стыдно, грешно. Я не хочу воровать! Но я не знаю, украду я еще или не украду. Я в этом не виноват!
      Воспитатель переживает мучительные минуты, видя в беспомощности ребенка собственное бессилие.
      85. Мы находимся во власти иллюзии, что ребенка может долго удовлетворять блаженное мировоззрение, где все просто, добро и разумно, что сумеем утаить от него наше незнание, слабость, противоречия, поражения и падения — и отсутствие формулы счастья. Наивно предписание педагогических самоучек воспитывать детей последовательно: чтобы отец не критиковал по-
      ступков матери, взрослые не говорили при детях о своих делах, а прислуга не лгала, что «хозяев нет дома», когда стучится нежеланный гость.
      А почему зверей мучить нельзя, а мухи — сотнями! — гибнут в таких муках на липучке? Почему мама покупает красивое платье, а говорить про платье, что красивое, нехорошо? А кошка обязательно должна быть «притворчивая»? Сверкнула молния, няня перекрестилась — это бог, говорит, а учительница говорит, что это электричество. А за что надо взрослых уважать? И вора тоже? Дядя сказал: «Аж брюхо подвело», а так нехорошо говорить. Почему «сукин сын» — ругательство? Кухарка верит в сны, а мама нет. Почему говорится «здоров как бык», ведь и быки болеют? Утопленнику везет? А почему некрасиво спрашивать, сколько стоит подарок?
      Как утаить, как разъяснить, не углубляя непонимания?
      Ох, эти наши ответы...
      Мне дважды довелось выслушать, как объясняли ребенку перед витриной магазина, что такое глобус.
      — Что это за мячик? — спрашивает ребенок.
      — Да такой уж мячик, — объясняет няня.
      А в другой раз:
      — Мама, что это за шар?
      — Это не шар, а земля. Там и домики есть, и лошадки, и мамуся...
      — И мамуся-а-а? — ребенок взглянул на мать с сочувствием и испугом и не возобновил вопроса.
      86. Мы видим детей в бурных проявлениях радости и печали, когда дети отличаются от нас, и не замечаем внешне резко не выраженных настроений: тихой задумчивости, глубокой растроганности, горького недоумения, мучительного подозрения и унизительного сомнения, в которых на нас похожи. «Настоящим» ребенок бывает не только тогда, когда скачет на одной ножке, но и когда задумывается над сказкой жизни. Надо только исключить действительно «ненатуральных» детей, бессмысленно твердящих заученные или перенятые у взрослых фразы. Ребенок не может думать «как большой», но может по-своему, по-детски вникать в серьезные проблемы взрослых; недостаток знаний и опыта заставляет его мыслить иначе.
      Я рассказываю сказку: волшебники, драконы, злые феи, заколдованные королевны, — вдруг раздается с виду наивный вопрос:
      — А это правда?
      И слышу, кто-то тоном превосходства поясняет:
      — Вы ведь говорили, что это сказка.
      И персонажи и действия правдоподобны; все это могло бы быть, но всего этого нет, потому что мы предупредили: в сказках все неправда.
      Человеческая речь, которая должна была развеять ужасы п чудеса окружающего мира, наоборот, углубила и увеличила незнание. Раньше крохотная текущая жизнь личных потребностей нуждалась лишь в некотором количестве решительных ответов, теперь новая большая жизнь слова погрузила детей сразу во все вчерашние и завтрашние, отдаленные и отдаленнейшие проблемы. Нет времени не то что все разрешить, но и просто рассмотреть. Теоретические знания отрываются от повседневной жизни и становятся вне проверяемости.
      Темпераменты — активный или пассивный — выражаются в складе ума: практическом или умозрительном.
      Ребенок с практическим складом ума верит или не верит в зависимости от воли авторитета: верить удобнее, выгоднее; с умозрительным — расспрашивает, делает выводы, отрицает, бунтует и в мыслях, и в действиях. Бессознательную фальшь первого мы противопоставляем стремлению к истине второго; это ошибка, которая затрудняет диагностику и делает менее эффективной воспитательную терапию.
      В психиатрических клиниках стенографист записывает монологи и беседы пациентов. То же самое предстоит будущим педологическим клиникам. Сегодня у нас есть лишь материал детских вопросов.
      87. Жизнь — сказка. Сказка о мире животных.
      В море рыбы, которые глотают людей. Эти рыбы больше корабля? А если она проглотит человека, человек задохнется; а если проглотит святого? А когда ни один корабль не разбился, что они едят? Такую рыбу можно поймать? А как могут жить в море простые рыбы? А почему тех рыб не выловят? Их много, млллион, да? А из такой рыбы можно лодку сделать? Это допотопные рыбы? У пчел есть королева, а почему короля нет? Он умер? Если птицы знают, как лететь в Африку, то они умнее людей, ведь они не учились. Почему ее называют сороконожкой, если у нее не сорок ног, а сколько их у нее? Все ли лисы хитрые? Могут они исправиться и почему опи такие? Если кто-либо мучает и бьет собаку, то она все равно верная? А почему нельзя смотреть, когда собака вскакивает на собаку? А набитые звери раньше жили и можно ли набить человека? Очень ли неудобно улитке; а если вынуть ее, она умрет? Почему она такая мокрая, она рыба? Она понимает, когда говоришь: «Улитка, улитка, высунь рога»? Почему у рыб холод-
      ная кровь? Почему змее пе больно, когда она меняет кожу? О чем муравьи разговаривают? Почему человек умирает, а звери подыхают? Если порвать пауку паутину, он подохнет? Откуда он возьмет нитки на вторую паутину? Как из яйца может сделаться курица, яйцо надо в землю закопать? Страус ест камни и железо, так какие у него какашки? Откуда верблюд знает, на сколько дней запасать воду? Попугай нисколечко не понимает, что он говорит, умнее ли он собаки? Почему собаке нельзя подрезать язык, чтобы она заговорила? Робинзон первый научил попугая говорить, трудно ли научить и как это сделать?
      Дерево живет, дышит, умирает. Из маленького желудя вырастает дуб. Из цветка делается груша, это можно увидеть? Рубашки растут на деревьях? Учительница нам так в школе говорила (побожился), правда это? Отец ответил: «Не болтай вздор», мама — что не на деревьях, лен в поле растет, а в школе учительница сказала, что на уроке арифметики об этом нельзя говорить, она потом объяснит. Значит, это пе враки; хоть бы одно такое деревцо посмотреть!
      Ну и что по сравнению с этими чудесами дракон? Драконов нет, но могли бы и быть. Как Кракус мог убить дракона, если его не было? Если сирен нет, так почему их рисуют?
      88. Сказки о народах.
      Негр черный, хоть не знай как мойся. А язык у него пе черный, и зубы тоже не черные. Это пе черт: ни рогов, ни хвоста у него нет. И дети их тоже черные. Негры ужас какие дикие: едят людей. И в бога не верят, а верят в лягушек. А до этого верили в деревья, глупые были; а греки тоже верили во всякие глупости, но были умные; так почему верили? Негры ходят на улице раздетые, и им вовсе не стыдно. Вставляют себе в нос раковины и думают, что красиво; почему им никто не скажет, чтобы они так не делали? Счастливые негры: едят фиги, финики и бананы, и обезьяны у них есть, и не учатся вовсе, малепький мальчишка, а сразу на охоту идет.
      У китайцев косы, это очень смешно. Французы умнее всех, а так смешно говорят: «нон-боп-пон». А немцы — «дердидас», капуста и квас. Евреи всего боятся, кричат «ай-вай» и обсчитывают. Еврей хоть не знай что, а должен обсчитать; они распяли Иисуса Христа. В Америке тоже есть поляки. Что они там делают, для чего им ломают ноги и велят просить милостыню или отдают в цирк? А приятно, должно быть, выступать в цирке! А если раз вывернуть руки, так всегда уже можно делать разные штуки? А бывают на свете гномы? А почему не бывают, а если не бывают, то откуда люди знают, какие они? Шел по улице малепький человечек, и все
      оглядывались; лилипуты уже никогда не вырастут, это они в наказание маленькие? Были ли финикийцы волшебниками: как они могли из песка делать стекло? А это трудно? Ходят ли горцы и по таким горам, которые огнедышащие? А моряки — народ? А могут они жить в воде? А кем труднее быть — водолазом или моряком, и кто важнее?
      Подчас вопрос вызывает у вас беспокойство:
      — А если я весь-весь вымазался бы чернилами, негры меня узнали бы?
      Ребенок с трудом мирится со. сведениями, которые он не может применить на деле. Он тоже хотел бы так сделать, попробовать на вкус или по крайней мере увидеть вблизи.
      89. Человек — сказка.
      А бывают люди с глазами из стекла, могут ли их вынимать и можно ли ими видеть? Для чего парики и почему люди смеются, если кто-нибудь лысый? А есть люди, которые говорят животом, они говорят пупком? А зачем бывает пупок? Барабаны в ушах настоящие? Почему слезы соленые и почему море соленое? Почему у девочек волосы длинные, у них и там все по-другому? А на сердце грибы растут? Почему тогда на первоапрельских открытках грибы на сердце? А умирать обязательно? Где я был, когда меня не было на свете? Прислуга говорит, что можно так взглянуть, что захвораешь, а если три раза плюнешь, то не захвораешь. Что делается вносу, когда чихаешь? Сумасшедший — это больной? Пьяный — это больной? И что хуже: пьяный или сумасшедший? А почему я сейчас не могу узнать, как родятся дети? Буря оттого бывает, что леший помер? Лучше быть слепым или глухим? Почему дети умирают, а старики живут? Когда надо больше плакать, когда умрет бабушка или братик? Почему канарейка не может попасть на небо? Мачеха обязательно должна бить детей? А грудное молоко тоже коровье? Когда снится что-нибудь, это на самом деле так или только кажется? Отчего волосы рыжие? Почему нельзя иметь ребенка без мужа? Что лучше, съесть ядовитый гриб или чтобы тебя змея ужалила? Правда, если стоять под дождем, то скорее вырастешь? Что такое эхо, почему оно в лесу? Если сложить руку трубочкой и посмотреть, весь дом видно: как он там поместился? Что такое тень, почему от нее нельзя убежать? Правда, если поцеловать усами девочку, у нее вырастут усы? Правда это, что на зубах червячки, только их нельзя увидеть?
      90. Сказка об авторитете.
      У детей много богов, полубогов и героев.
      Авторитеты делятся на видимые и невидимые, одушевленные и неодушевленные. Иерархия их неимоверно сложна. Мама, отец, бабушка, дедушка, тетя, дядя, прислуга, полицейский, солдат, король, доктор, старшие вообще, ксендз, учитель и более опытные товарищи.
      Авторитеты видимые неодушевленные: крест, свиток Торы, молитвенник, иконы, портреты предков, памятники великих людей, чужие фотографии.
      Авторитеты невидимые: бог, здоровье, душа, совесть, усопшие, волшебники, дьяволы, ангелы, духи, волки, дальние родственники, которых часто вспоминают.
      Авторитеты требуют послушания, что ребенку, увы, понятно, мучительно понятно. Авторитеты требуют любви, а с этим управиться уже гораздо труднее.
      — Я люблю больше папу и маму.
      Маленькие кокетничают непонятным ответом на непонятный им вопрос. Ребенок постарше терпеть не может этого вопроса: он унижает его и смущает. Он то очень любит, то так себе, раз уж это необходимо; а иногда ненавидит, да, это ужасно, но что поделаешь, коли ненавидишь.
      Уважение — это столь сложное чувство, что ребенок не имеет своего мнения, полагаясь на опыт старших.
      Мама приказывает прислуге, прислуга маму боится. Мама и на бонну сердилась. Мама должна просить у доктора разрешения. Полицейский может маму оштрафовать. А товарищу не нужно мою маму слушаться. На папу на службе рассердился начальник, поэтому папа такой невеселый.
      Солдат боится офицера, офицер — генерала, а генерал — короля. Здесь все понятно и, может, поэтому мальчиков и занимают военные ранги; может, поэтому в школе дети так точно дозируют уважение — по классам, — что это тоже легко понять.
      Очень достойны уважения посредники между видимыми и невидимыми авторитетами. Ксендз беседовал с богом, доктор на дружеской ноге со здоровьем, солдат знаком с королем, а прислуга много знает о чарах, духах и кикиморах.
      Но бывают моменты, когда самым достойным уважения оказывается пастух, который вырезает ножиком фигурку из дерева; этого ни мама, ни генерал, ни доктор не сумеют.
      91. Почему от фруктов, если они неспелые, болит живот? А здоровье в животе или в голове? Здоровье — это душа? Почему собака может жить без души, а человек умирает? Хворают ли врачи, умирают ли и почему? Почему все великие люди умерли? Правда ли, что есть люди, которые пишут книжки и живут? Все короли умирают, не жильцы они на этом свете. У королевы есть
      крылья? Мицкевич был святым? А ксендз видел бога? Может ли орел долететь до неба? А бог молится? Что делают ангелы, спят ли, едят ли, играют ли в мячик, кто им шьет платье? А дьяволам очень больно? Это дьяволы сделали ядовитые грибы ядовитыми? Если бог прогневался на разбойников, то почему велит за них молиться? Когда Моисей увидел бога, он его очень испугался? Почему папа не молится, бог ему разрешил? Гром — это чудо? Воздух — это бог? Почему нельзя видеть воздух? Сразу ли воздух входит в пустую бутылку или понемножку, откуда он знает, что там уже нет воды? Почему бедные проклинают? Если дождик не чудо, то почему никто не может сделать дождик? Из чего сделаны тучи? А эта тетя, которая далеко живет, живет в гробу?
      Сколь наивна надежда родителей (только не называйте их прогрессивными), что, сказав детям: «Бога нет», они облегчают им понимание окружающего мира. Если бога нет, то это что значит? Кто все это сделал, что будет, когда я умру, а откуда взялся первый человек? Это правда, что если не молишься, то живешь как скотина? Папа говорит, что ангелов нет, а я их своими собственными глазами видел. Если не грешно, то почему нельзя убивать? Ведь и курице больно?
      Те же сомнения и тревожные вопросы.
      92. Мрачная сказка, таинственная нищета.
      Почему он голодный, почему он бедный, почему ему холодно, почему он не купит, почему у него нет денег, почему ему «так» не дадут?
      Ты говоришь ребенку:
      «Дети бедняков грязные, употребляют нехорошие слова, в голове у них насекомые. Дети бедняков хворые, от них можно заразиться. Они дерутся, бросают камни и глаза выбивают. Во двор ходить нельзя и в кухню нельзя: ничего интересного там нет».
      А жизнь заявляет:
      «Вовсе не хворые, весь день бегают, веселятся, пьют воду иэ колодца и покупают вкусные-превкусные разноцветные конфетки. Ловко орудуя метлой, мальчишка подметает двор или снег чистит, а это очень приятно. И никаких насекомых у них нет, неправда это, и камнями не бросаются, и глаза целы, ц не дерутся, а борются. Нехорошие слова смешные, а на кухне во сто раз приятнее, чем в комнатах».
      Ты говоришь:
      «Бедных надо любить, уважать, они добрые и много работают. Надо быть благодарным кухарке, она готовит обед, и сторожу, он смотрит за порядком. Поиграй с детьми сторожа».
      А жизнь:
      «Кухарка зарезала курицу, завтра мы ее будем есть, и мама будет есть, ведь курицу сварили и ей не больно, а вот кухарка так резала ее живую, мама даже смотреть не могла. Сторож утопил щенят, а такие они были хорошенькие! У кухарки шершавые руки, всё в грязной воде полощется. От мужика воняет, от еврея воняет. Про торговку не говорят «госпожа торговка», а просто «торговка», и про сторожа — просто «сторож». Бедные дети грязные, что ни покажи им, сразу: «Дай мне», а не дашь, шляпу сдернут и хохочут, а один даже плюнул, в лицо плюнул...»
      Ребенок еще и не слышал про злых колдунов, а уже со страхом подходит к старику нищему подать грошик.
      Ребенок знает, что и здесь ему всего не говорят, что и здесь кроется что-то нехорошее, чего ему не хотят или не могут объяснить.
      93. Чудачества светской жизни и хороших мапер.
      Нехорошо класть палец в рот, ковырять в носу, шмыгать носом. Нехорошо просить, говорить: «Я не хочу», отодвигаться, когда тебя целуют, говорить: «Неправда». Нехорошо громко зевать, говорить: «Мне скучно». Некрасиво сидеть, опираясь локтями на стол, первому подавать руку взрослым. Некрасиво болтать ногами, держать руки в карманах, оглядываться на улице. Нехорошо делать вслух замечания и показывать пальцем.
      Почему?
      Эти запрещения и распоряжения имеют разные истоки, дети не могут уловить их суть и связь.
      Нехорошо бегать в одпой рубашке и нехорошо плевать на пол.
      Почему нехорошо отвечать на вопросы взрослым сидя? И даже с отцом на улице надо здороваться? А что делать, когда говорят неправду? Например, дядя говорит: «Ты девочка», а он мальчик; пли: «Ты моя невеста», или: «Я тебя у твоей мамы купил» — ведь это ложь!
      — Почему с девочками надо быть вежливым? — спросил у меня ученик.
      — Это объясняется исторически, — ответил я.
      — Почему ты написал «огорот», через «т»? — спросил я несколько минут спустя.
      — Это объясняется исторически, — отвечал он со злой ухмылкой.
      На тот же вопрос одна мать ответила:
      — Видишь ли, девочке придется потом рожать детей, она будет болеть и т. д.
      Вскоре брат и сестра опять поссорились.
      — Ну, мамочка, ну какое мне дело, как она будет рожать детей! Я хочу, чтобы она не была плакса, она плакса.
      Наименее удачным кажется мне чаще всего встречающееся объяснение:
      — Над тобой станут смеяться.
      Правда, оно удобное, эффективное, ребенок боится всего смешного.
      Но станут смеяться и над тем, что он обо всем говорит матери и что собирается в будущем не играть в карты, не пить водку, не ходить в публичный дом.
      Да и родители из боязни всего смешного делают нелепые ошибки. И самую вредную ошибку: скрывают пороки ребенка и упущения в его воспитании; ребенок до поры до времени изображает перед гостями за щедрую плату хорошо воспитанного, а потом мстит.
      94. Родной язык — это не нарочно подобранные для ребенка правила и нравоучения, а воздух, которым дышит его душа наравне с душой всего народа. Правда и сомнения, вера и обычаи, любовь и недоброжелательность, резвость и важность, всевозможное достоинство и низость, богатство и бедность — все, что создал в порыве вдохновения поэт и изрыгнул в пьяном трепе бандит, столетия истового труда и мрачные годы рабства.
      Кто думал о том, кто писал, кто исследовал, как убивать бактерии и насыщать эту стихию кислородом? Быть может, оказалось бы, что не здоровое простонародное «обосрался», а салонное «согрешил» содержит в себе зародыши разложения?
      «Бог помочь. Бог его покарал. Черт меня дернул. Сущий рай. На седьмом небе. Дома ад. С богом. Как у Христа за пазухой. Бог подаст. Читает как пономарь. Святоша. Богомаз. Ни копейки за душой. Душа в пятки ушла. Черту душу продал бы. Грешки за ним водятся. Седина в бороду, бес в ребро. Морковкино заговенье.
      На здоровье. Твое здоровье. В пятницу дело пятится. Икота, кто-то вспоминает. Влюблена, пересолила суп. Нож упал, голодный мужик торопится. Типун тебе на язык. Одной ногой в могиле.
      Китайские церемонии. Цыгапский пот. Русское авось. Барская милость. Хамская морда. Сиротская доля.
      Старый зануда. Старый дурак. Старая кочерга. Сопляк, пигалица, щенок, желторотый, молоко на губах не обсохло.
      Слепой? Нет, незрячий. Старый? Нет, древний. Калека? Нет, убогий.
      Собачья погода. Собачья смерть. Сукин сын, сукина дочь. Со злости бесится. Мечется как угорелая кошка. Волчий аппетит. Я из тебя котлету сделаю.
      Пустая голова. У него голова трухой набита. Втирает очки. Шариков не хватает. Лопну со смеху. Сухим из воды выйдет. Знает как свои пять пальцев. Будет из нее штучка. Отравляет мне жизнь».
      — Что это? Откуда взялось? Почему так говорят?
      — «Бутылка» — имя существительное, «бутылка» — подлежащее. «Пробка» — имя существительное...
      — Но почему: глуп как пробка? А этот человек, который выдумал грамматику, был умный?
      95. Дети не любят непонятных выражений, порой пытаются поразить ими окружающих. Дети не без выбора усваивают язык взрослых и некоторым нашим ходовым оборотам оказывают явное сопротивление. «Слушай, дай мне. Эй, слышь, одолжи. Послушай, покажи».
      «Слушай», «послушай» соответствуют нашему «пожалуйста». Просить — это «просить милостыню» (нищий просит милостыню). Ребенок не любит это унизительное выражение.
      «Думаешь, я тебя просить буду! Не проси его! Стану я его там просить! Подожди, ты еще у меня напросишься!»
      Я знаю один лишь особо торжественный оборот:
      — Эх ты какой, а я тебя так прошу!
      Выражением «видишь ли» ребенок заменяет не менее неприятное «прости, пожалуйста».
      «Видишь ли, я это нечаянно. Видишь ли, я не хотел этого. Видишь ли, я не знал».
      А богатство средств выражения, цель которых убедить, предостеречь, не допустить бурных сцен?
      «Перестань, оставь, лучше не трогай, отстань, уйди. Да брось же! Я тебе добром говорю, перестань! Прошу тебя, перестань (просьба здесь — категорическое приказание). Да уйдешь ты? Слушай, перестанешь ты наконец?»
      Угроза:
      «Хочешь получить? Схлопочешь! Вот увидишь, пожалеешь. Заревешь ты у меня!»
      Пренебрежительное сдваивание слов:
      «Ладно, ладно... Знаю, знаю... Погоди, погоди...»
      Мы заставляем ребенка бояться.
      «Очень я боюсь! Думаешь, испугался! Буду я его там бояться!»
      Каждая собственность ребенка спорна: нельзя отдать, не спросив, нельзя портить, у него лишь право пользования (и тем более ценит он нераздельное обладание).
      — Это твоя лавка, твой стол?
      — Мой (или: А может, твой?).
      — Я первый!
      «Первый» занял место, начал играть, копать. Заботясь о своем покое, взрослые очень поверхностно решают споры ребят.
      «Это он начал! Он первый начал! Стою я, а он...»
      Любопытна отрицательная форма:
      «Как я не двину ему! Как я не брошусь бежать! Как мы не примемся хохотать!» 1
      Содержание этих рассказов — озорство; может быть, «не» является отголоском запретов.
      «Ну помни, не надуй. Ты ведь слово дал. Нарушил слово!»
      Кто не сдержал обещания, тот свинья. Взрослые обязаны это помнить.
      Богатый материал для изученпя.
      96. Ребенок, не вконец восстановленный против бедных людей, любит кухню, и любит не потому, что там сушеные сливы и изюм, а потому, что в кухне что-то происходит, а в комнатах ничего не происходит; и сказка там интереснее, и, кроме сказки, услышит рассказ из всамделишной жизни, да и сам что-нибудь расскажет, и его выслушают с интересом, потому что на кухне он человек, а не собачонка на атласной подушке.
      «Так сказку тебе сказать? Да уж ладно, скажу. Как это там было-то? Дан вспомню».
      Прежде чем сказка начнется, у ребенка есть время принять удобную позу, оправить платье, откашляться, приготовиться к долгому слушанию.
      «Идет она, идет по лесу. А в лесу темно, ничего не видать: ни дерева, ни зверя, ни камня. Темнешенько. Страшно ей, ух как страшно! Перекрестилась она раз — страх-то и поубавился, перекрестилась другой, дальше идет».
      Я пробовал так рассказывать. Нелегкое это дело! Нам не хватает терпения, мы торопимся, мы не уважаем ни сказки, ни слушателя. Ребенок не успевает за темпом наших рассказов.
      Умен мы так рассказать о полотне, которое делают изо льна, быть может, ребенок не думал бы, что рубашки растут на деревьях, а на полях золу сеют...
      А вот и подлинное происшествие:
      — Утром встаю я, а в глазах у меня все двоится: вижу всего по два. Смотрю на печку — две печки, смотрю на стол — два
      1 Перевожу дословно — в русском языке аналогичный оборот в детской речи не отмечен. (Примеч. пер.)
      стола. Я знаю, стол один, а вижу два. Протираю глаза — не помогает. А в голове так и стучит, так и стучит...
      Ребенок ждет разрешения загадки, и, когда наконец дело доходит до незнакомого названия «тиф», он уже готов принять это новое слово.
      — Доктор говорит: тиф...
      Пауза. Рассказчик отдыхает, отдыхает и слушатель.
      — Так вот, заболел я этим самым тифом...
      Повествование продолжается.
      Простой рассказ о том, что в деревне был мужик, который ни одной собаки не боялся, и что побился он раз об заклад и злого, как волк, пса взял на руки и понес, словно теленка, превращается в эпос. И как на свадьбе один бабой переоделся и никто не узнал. И как мужик искал украденную лошадь.
      Немного заботливого отношения — и, быть может, на эстрадах появятся сказочиики в сермягах и научат нас рассказывать детям так, чтобы они нас слушали. Заботиться надо, а мы все хотим запрещать.
      97. А это правда?
      Надо понять суть этого вопроса, который мы не любим и считаем лишним.
      Если мама пли учительница говорили, значит, это правда.
      Ан нет! Ребенок уже убедился, что каждый человек обладает лишь частью знания, и, например, кучер знает о лошадях даже больше, чем папа. А потом ведь не всякий скажет, хотя и знает. Порой просто не хотят, иногда подгоняют правду под детский уровень, часто утаивают или сознательно искажают.
      Кроме знания, есть также вера; один верит, а другой нет; бабушка верит в сны, а мама не верит. Кто нрав?
      Наконец, ложь-шутка и ложь-похвальба.
      — Правда ли, что земля — шар?
      Все говорят, что правда. Но если кто-нибудь один скажет, что неправда, останется тень сомнения.
      — - Вот вы были в Италии; правда это, что Италия, как сапог?
      Ребенок хочет знать, сам ли ты видел или знаешь от других — откуда ты это знаешь; хочет, чтобы ответы были короткие, уверенные, понятные, одинаковые, серьезные, честные.
      Как термометр измеряет температуру?
      Один говорит — ртуть, другой говорит — живое серебро (почему живое?), третий — что тела расширяются (а разве термометр тело?), а четвертый — что после узнаешь.
      Сказка про аиста обижает и сердит детей, как каждый шутли-
      вый ответ на серьезный вопрос, неважно, будь это «откуда берутся дети?» или «почему собака лает на кошку?».
      «Не хотите, не помогайте, но зачем мешаете, зачем насмехаетесь надо мной, что хочу знать?»
      Ребенок, мстя товарищу, говорит:
      — Я что-то знаю, но раз ты такой, я тебе не скажу.
      Да, он в наказание не скажет, а вот взрослые за что ребенка наказывают?
      Привожу еще несколько детских вопросов:
      «Этого никто на свете не знает? Этого нельзя знать? А кто это сказал? Все или только он один? А это всегда так? А это обязательно так должно быть?»
      98. Можно?
      Не позволяют, потому что грешно, нездорово, некрасиво, потому что он слишком мал, потому что не позволяют, и конец.
      И тут не все ясно и просто. Подчас что-нибудь вредно, когда мама сердится, а подчас позволят и малышу, раз отец в хорошем настроении или гости.
      — Почему запрещают, чем бы это им помешало?
      К счастью, рекомендуемая теорией последовательность па практике неосуществима. Ну как вы хотите ввести ребенка в жизнь с убеждением, что все правильно, справедливо, разумно мотивировано и неизменно? Теоретизируя, мы забываем, что обязаны учить ребенка не только ценить правду, но и распознавать ложь, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и возмущаться, не только подчиняться, но и бунтовать.
      Часто мы встречаем зрелых уже людей, которые возмущаются, когда достаточно пренебречь, и презирают, где следует проявить участие. В области негативных чувств мы самоучки; обучая азбуке жизни, взрослые учат нас лишь нескольким буквам,.а остальные утаивают. Удивительно ли, что мы читаем неправильно?
      Ребенок чувствует свою неволю, страдает из-за оков, тоскует по свободе, но ему ее не найти, потому что форма воспитания меняется, а содержание — запрет и принуждение — остается. Мы не можем изменить свою жизнь взрослых, так как мы воспитаны в рабстве, мы не можем дать ребенку свободу, пока сами мы в кандалах.
      Если я выкину из воспитания все, что прежде времени отягощает мое дитя, оно встретит суровое осуждение и у ровесников, и у взрослых. Необходимость прокладывать новый путь, трудность пути против течения не явятся ли для него еще более тяжким бре-
      менем? Как мучительно расплачиваются в школьных интернатах вольные птицы сельских усадеб за эти несколько лет относительной свободы в поле, в конюшне п в людской...
      Я писал эту книгу в полевом госпитале под грохот пушек, во время войны; одной терпимости было мало.
      99. Почему девочка в нейтральном возрасте уже так сильно отличается от мальчика?
      Обездоленная детством, она подвержена дополнительным ограничениям как женщина. Мальчик, лишенный прав как ребенок, обеими руками ухватился за привилегии пола и не выпускает их, не желая делиться с ровесницей.
      «Мне можно, я могу, я мальчик».
      Девочка в кругу мальчиков — незваный гость. Из десятерых всегда один спросит:
      — А она зачем с нами?
      Возникни спор — мальчики все уладят между собой, не задевая самолюбия, не угрожая изгнанием; а для девочки у них в запасе резкое:
      «Не нравится тебе — ну и иди к своим».
      Общаясь охотнее с мальчиками, девочка становится подозрительной личностью в своем кругу.
      «Не хочешь, ну и иди к своим мальчишкам».
      Обида на презрение отвечает презрением: рефлекс самозащиты атакуемой гордости.
      Лишь совершенно исключительная девочка не опускает руки, не принимает всерьез общего мнения, стоит выше толпы.
      В чем выражается враждебность ребячьего общества к девочкам, которые упорно играют с мальчиками? Может, я не ошибаюсь, утверждая, что эта враждебность породила беспощадный жестокий закон:
      «Девочка опозорена, если мальчик у нее увидит штанишки».
      Этот закон в той форме, какую он принял среди детей, придуман не взрослыми.
      Девочка не может свободно бегать — если она упадет, прежде чем успеет привести в порядок платьице, она уже слышит злобный возглас:
      «Ой, штаны!»
      «Неправда» или вызывающе: «Ну, и что тут такого», — говорит она, вспыхнув, смущенная, приниженная.
      Пусть она только попробует подраться, этот возглас сразу остановит ее и обезоружит.
      Почему девочки менее ловкие и, значит, менее достойные уважения, не дерутся, зато обижаются, ссорятся, жалуются и плачут?
      А тут еще старшие требуют девочек уважать. С какой радостью дети о взрослом-то говорят:
      «Очень мне надо его слушаться».
      А девчонке он, мальчик, должен уступать, почему?
      До тех пор пока мы не избавим девочек от «не пристало», корни которого в их одежде, тщетны усилия девочек стать товарищами мальчику. Мы решили задачу иначе: обрядили мальчика в длинные волосы и опутали равным количеством правил благопристойного поведения, и вот дети играют вместе; вместо мужественных дочерей мы удвоили число женоподобных сыновей.
      Короткие платья; купальные костюмы, спортивная одежда; новые танцы — смелая попытка по-новому решить проблему. Сколько в законах моды кроется размышлений? Верю, что не по легкомыслию.
      Нельзя критиковать и раздражаться; при рассмотрении так называемых щекотливых тем сохраним благоразумную осторожность.
     
      Я не возобновлял бы попытку рассмотреть все этапы развития детей в небольшой брошюре.
      100. Ребенок, который сперва радостно скользит по поверхности жизни, не зная ее мрачных глубин, коварных течений, скрытых чудищ и затаившихся вражеских сил, доверчивый, очарованный, улыбаясь красочной новизне, вдруг пробуждается от голубого полуспа и с остановившимся взглядом, затаив дыхание, шепчет дрожащими губами в страхе:
      — Что это, почему, зачем?
      Пьяный еле держится на ногах, слепой нащупывает посохом дорогу, эпилептик падает на тротуар, вора ведут, лошадь подыхает, петуха режут.
      — Почему? Зачем все это?
      Отец говорит сердитым голосом, а мама плачет, плачет... Дядя поцеловал прислугу, та ему в ответ погрозила, и они улыбаются и смотрят друг другу в глаза. Говорят, возмущаясь, о ком-то, что он темная личность и кости ему надо поломать.
      — Что это, почему?
      Ребенок не смеет спрашивать.
      Чувствует себя маленьким, одиноким и беспомощным перед лицом таинственных сил.
      Он, который раньше царил и чьи желания были законом — вооруженный слезами и улыбками, богатый тем, что у него есть мама, папа и няня, — замечает, что он у них только для развлечения, что это он для них, а не они для него.
      Чуткий, словно умная собака, словно королевич в неволе, он озирается вокруг и заглядывает в себя.
      Взрослые что-то знают, что-то скрывают. Сами опи не то, чем себя выставляют, и от него требуют, чтобы он был не тем, что он есть на самом деле. Хвалят правду, а сами лгут и ему велят лгать. По-одному говорят с детьми и совершенно по-другому — между собой. Они над детьми смеются!
      У взрослых своя жизнь, и взрослые сердятся, когда дети захотят в нее заглянуть: желают, чтобы ребенок был легковерным, и радуются, если наивным вопросом выдаст, что не понимает.
      Смерть, животные, деньги, правда, бог, женщина, ум — во всем как бы фальшь, дрянная загадка, дурная тайна. Почему взрослые не хотят сказать, как это на самом деле?
      И ребенок с сожалением вспоминает младенческие годы.
      101. Второй период неуравновешенности, о котором я могу сказать определенно лишь то, что он существует, я назвал бы школьным. Название это — увиливание, незнание, отступное, одна из многих этикеток, которые пускает в оборот наука, создавая видимость у профанов, что она знает, тогда как еле начинает догадываться.
      Школьная неуравновешенность — не перелом на грани между младенчеством и первым детством и не период созревания.
      Физически — это изменение к худшему во внешности, сне, аппетите, пониженная сопротивляемость болезням, проявление скрытых наследственных изъянов, плохое самочувствие.
      Психически — это чувство одиночества, душевный разлад, враждебное отношение к окружающим, предрасположенность к моральным инфекциям, бунт врожденных склонностей против навязываемого воспитания.
      «Что с ним случилось? Я его не узнаю» — вот характеристика, которую дает мать.
      А иногда:
      «Я думала, это капризы, сердилась, выговаривала ему, а он, видно, уже давно болен».
      Для матери тесная связь замеченных физических и психических изменений неожиданна:
      «А я это приписывала плохому влиянию товарищей».
      Да, но отчего среди многих детей он выбрал плохих, отчего они так легко нашли отклик, оказали влияние?
      Ребенок, с болыо отрываясь от самых близких, слабо еще сросшись с ребячьим обществом, тем сильнее обижается, что ему не хотят помочь, что не с кем посоветоваться, не к кому приласкаться.
      Когда встречаешь эти небольшие изменения в интернате со значительным числом ребят, когда из сотни ребят сегодня один, завтра другой «портится», делается вдруг ленивым, неуклюжим, сонным, капризным, раздражительным, недисциплинированным и лживым, чтобы через год опять выравняться, «исправиться», трудно сомневаться в том, что эти массовые перемены связаны с процессом роста, известное знание законов которого дают объективные н беспристрастные измерительные приборы: весы и ростомер.
      Предчувствую минуту, когда весы, ростомер и, может быть, другие изобретенные человеческим гением приборы станут сейсмографом скрытых сил организма и позволят не только опознавать, но и предвидеть.
      102. Неправда, что ребенку подавай то стекло из окошка, то звезду с неба, что его можно подкупить потачками и уступками, что он врожденный анархист. Нет, у ребенка есть чувство долга, не навязываемое извне, любит он и расписание, и порядок и не отказывается от обязанностей и соблюдения правил. Требует лишь, чтобы ярмо не было слишком тяжелым, не натирало холку и чтобы он встречал понимание, когда не устоит, поскользнется или, обессилев, остановится перевести дух.
      «Давай попробуй, а мы проверим, поднимешь ли, сколько шагов сделаешь с таким грузом и одолеешь ли столько ежедневно» — вот основное правило ортофрении.
      Ребенок хочет, чтобы с ним обходились серьезно, требует доверия, советов и указаний. Мы же относимся к нему шутливо, безустанно подозреваем, отталкиваем непониманием, отказываем в помощи.
      Мать, придя к врачу на консультацию, не хочет приводить фактов, предпочитает общую форму:
      — Нервная, капризная, непослушная.
      — Факты, многоуважаемая, симптомы.
      — Укусила подругу. Просто стыдно сказать. А ведь любит ее, всегда с ней играет.
      Пятиминутная беседа с девочкой: ненавидит «подругу», которая смеется над пей и ее платьями, а маму назвала «тряпичницей».
      Другой пример: ребенок боится спать один в комнате, мысль о приближающейся ночи приводит его в отчаяние.
      — Почему же ты мне об этом не говорил?
      — А вот именно, что говорил.
      Мать не посчиталась: стыдно, такой большой и боится.
      Третий пример: плюнул па бонну, вцепился ей в волосы, с трудом его оторвали.
      Бонна брала его ночью к себе в постель и велела прижиматься; грозила, что положит его в сундук и бросит в речку.
      Потрясающе одиноким может быть ребенок в своем страдании.
      103. Положительный период — безмятежное затишье. Даже «нервные» дети делаются опять спокойными. Возвращается детская живость, свежесть, гармония жизненных функций. Есть и уважение к старшим, и послушание, и хорошие манеры; нет вызывающих тревогу вопросов, капризов и выходок. Родители опять довольны. Ребенок внешне усваивает мировоззрение семьи и среды; пользуясь относительной свободой, не требует больше того, что получает, и остерегается выявлять те из взглядов, про которые знает, что их плохо примут.
      Школа с ее прочными традициями, шумной и яркой жизнью, распорядком, требовательностью и заботами, поражениями и победами и друг-книжка — вот содержание его жизни. Факты не оставляют времени на бесплодное копание.
      Ребенок теперь уже знает. Знает, что не все на свете в порядке, что есть добро и зло, знание и незнание, справедливость и несправедливость, свобода и зависимость. Не понимает, так не понимает, какое ему, в конце концов, до этого дело? Он смиряется и плывет по течению.
      Бог? Надо молиться, в сомнительных случаях к молитве до-бавить милостыню, так делают все. Грех? Придет раскаяние, и бог простит.
      Смерть? Надо плакать, траур носят, вспоминают со вздохом — все так делают.
      Требуют, чтобы был примерным, веселым, наивным и благодарным родителям? Пожалуйста, к вашим услугам!
      «С удовольствием, спасибо, простите, мамочка кланяется, желаю от всего сердца (а не от половинки)» — так это просто, легко, а приносит похвалу, обеспечивает покой.
      Знает, когда, к кому, как и с какой обратиться просьбой, как половчее вывернуться из неприятного положения, как, кому и чем угодить, надо лишь взвесить, «стоит ли?».
      Хорошее душевное самочувствие и физическое благополучие делают его снисходительным и склонным к уступкам: родители по существу добряки, мир вообще симпатяга, жизнь, опуская мелочи, прекрасна.
      Этот этап, который может быть использован родителями для подготовки и себя и ребенка к ожидающим их новым задачам, — время наивного покоя и беспечного отдыха.
      «Помогли мышьяк или железо, хорошая учительница, каток, пребывание на даче, исповедь, материнские наставления».
      И родители и ребенок тешат себя иллюзией, что уже столковались, преодолели трудности, тогда как столь же важная, как и рост, но наименее покорная современному человеку функция размножения начнет вскоре трагично осложнять все еще длящуюся функцию развития индивида — смутит душу и пойдет в атаку на тело.
      104. И опять лишь старание обойти правду, маленькое облегчение в понимании этой правды и опасность ошибиться, что постиг истипу, когда она лишь еле вырисовывается.
      И период неустойчивости и уравновешенности — не объяснение явления, а лишь его популярное название. Тайны разгаданные мы пишем, как объективные математические формулы; другие же, перед которыми беспомощно остановились, пугают нас и сердят. Пожар, наводнение, град — катастрофы, но лишь с точки зрения наносимых убытков; мы организуем пожарную охрану, строим плотины, страхуем, оберегаем. К весне и к осени мы приспособились. С человеком же боремся безрезультатно, ибо, не зная его, не умеем согласовать наши жизни.
      Сто дней ведут к весне. Еще нет ни единой былинки, ни единой почки, а в земле и в корнях уже чувствуется наказ весны, которая таится в укрытии, пульсируя, выжидая, крепчая под снегом, в нагих ветвях, в морозном вихре, чтобы вдруг вспыхнуть расцветом. Лишь поверхностное наблюдение видит непорядок в изменчивой мартовской погоде — там, в глубине, есть что-то, что логично с часу на час зреет, накапливается, строится в ряды; только мы не обособляем железного закона астрономического года от его случайных мимолетных скрещений с законами, менее известными или даже вовсе не известными.
      Нет пограничных столбов между разными периодами жизни, это мы ставим их, так же как раскрасили в разные цвета карту мира, установив искусственные границы государств и меняя их каждые несколько лет.
      «Он из этого вырастет, это переходный возраст, это еще изменится» — и воспитатель ждет со снисходительной улыбкой, вывезет же счастливый случай!
      Каждый исследователь любит свой труд за муки поисков и упоение битвы, но добросовестный и ненавидит его — из страха перед ошибками, которыми он чреват, и лживостью результатов, к которым приводит.
      Каждый ребенок переживает периоды стариковской усталости и бурлящей полноты жизненной деятельности; это не значит, что следует уступать и оберегать, но и не значит, что следует перебарывать и закалять. Сердце не поспевает за ростом, стало быть,
      дать ему покой или, может быть, побуждать к более живой деятельности, чтобы окрепло? Эту проблему можно решить лишь для данного случая и момента; надо, однако, чтобы мы завоевали расположение ребенка, а он заслуживал доверия.
      А прежде всего надо, чтобы знание знало.
      105. Надо подвергнуть коренному пересмотру все то, что мы приписываем сегодня периоду созревания, с которым мы серьезно считаемся, и правильно, что считаемся, только не преувеличенно ли, не односторонне ли, а главное, дифференцируя ли обусловливающие его факторы? Не позволит ли знакомство с предыдущими этапами развития объективнее присмотреться к этому новому, но одному из многих, периоду детской неуравновешенности (который обладает общими с ними чертами), лишая его нездоровой, таинственной исключительности? Не обрядили ли мы (несколько искусственно) созревающую молодежь в мундир неуравновешенности и беспокойства, так же как детей — в мундир душевной ясности и беззаботности, и не поддалась ли она внушению? Не повлияла ли паша беспомощность на бурность процесса? Не слишком ли много о пробуждающейся жизни, заре, весне, порывах и мало фактических данных?
      Что перевешивает: явление общего буйного роста или развитие отдельных органов? Что зависит от изменений в кровеносной системе, сердце и сосудах и от недостаточного или качественно измененного окисления и питания тканей мозга и что от развития
      желез?
      Если некоторые явления сеют среди молодежи панику, больно раня и собирая богатую жатву жертв, ломая ряды и сокрушая, — это не потому, что так должно быть, а потому, что так бывает в теперешних социальных условиях, где все благоприятствует такому ходу вещей на этом отрезке жизненной орбиты.
      Легко поддается панике усталый солдат; еще легче, когда с недоверием смотрит на начальство или подозревает измену; еще легче, когда, раздираемый беспокойством, не знает, где он, что перед ним, с боков и за ним; но легче всего, когда атака обрушивается нежданно-негаданно. Одиночество благоприятствует панике, сомкнутый строй, плечом к плечу, крепит спокойную отвагу.
      Утомленная ростом, одинокая, блуждающая без разумного руководства в лабиринте жизненных проблем молодежь вдруг сталкивается с врагом, будучи слишком высокого мнения о его сокрушительной мощи, не зная, откуда он взялся и как укрыться и обороняться.
      Еще один вопрос:
      Не смешиваем ли мы патологии периода созревания с физиологией, не обоснован ли наш взгляд врачами, видящими лишь matu-ritas difficilis, созревание трудное, ненормальное? Не повторяем ли мы ошибок столетней давности, когда все нежелательные явления у детей до трех лет приписывались прорезыванию зубов? Быть может, то, что осталось нынче от легенды про «зубки», останется через сто лет и от легенды о «половом созревании».
      106. Исследования Фрейда сексуальной жизни детей запятнали детство, но не очистили ли тем самым юность? Любимая иллюзия о непорочной чистоте ребенка рассеялась п помогла рассеяться другой, но уже мучительной иллюзии: вдруг «в нем проснется животное и утопит в клоаке». Я привел это ходовое выражение, чтобы тем сильнее подчеркнуть, как фаталистичен наш взгляд на эволюцию полового влечения, которое связано с жизнью, как и рост.
      Нет, не позорное пятно — этот туман ощущений, которым лишь осознанная или безотчетная развращенность придает преждевременно определенную форму; не позорное пятно и то смутное «что-то», которое постепенно, в течение ряда лет, все более явно окрашивает чувства двух полов, чтобы с наступлением зрелости полового влечения и полной зрелости половых органов привести к зачатию нового существа, преемника ряда поколений.
      Половая зрелость: оргапизм готов без вреда для себя дать здорового потомка.
      Зрелость полового влечения: четко оформившееся желание нормального совокупления с индивидом другого пола.
      У юношей половая жизнь начинается иногда даже раньше, чем созреет влечение; у девушек осложняется в зависимости от замужества или изнасилования.
      Трудная проблема, но тем неразумнее беспечность, когда дитя ничего не знает, и недовольство, когда о чем-то догадывается.
      Не затем ли мы грубо отталкиваем его всякий раз, когда его вопрос вторгается в запретную область, чтобы не отваживался обращаться к нам в будущем, когда начнет не только предчувствовать, но и чувствовать?
      107. Любовь. Ее арендовало искусство, приделало крылья, а поверх них натццуло смирительную рубашку и попеременно преклоняло колени и давало в морду, сажало на трон и велело на перекрестке завлекать прохожих — совершало тысячи нелепостей обожапия и посрамления. А лысая наука, нацепив на нос очки, тогда признавала ее достойной внимания, когда могла изучать ее гнойники. Физиология любви имеет одностороннее назначение:
      «служить сохранению вида». Маловато! Бедновато! Астропомия знает больше, чем то, что солнце светит и греет.
      И вышло, что любовь в общем грязна и сумасбродна и всегда подозрительна и смешна. Достойна уважения лишь привязанность, которая всегда приходит после совместного рождения законного ребенка.
      Поэтому мы смеемся, когда шестилетний мальчуган отдает девочке половинку своего пирожного; смеемся, когда девочка вспыхивает в ответ на поклон соученика. Смеемся, подкараулив школьника, когда он любуется «ее» фотографией; смеемся, что кинулась отворить дверь репетитору брата.
      Но морщим лоб, когда он и она как-то слишком тихо играют или, борясь, повалились, запыхавшись, на пол. Но впадаем в гнев, когда любовь сына или дочки расстраивает паши планы.
      Смеемся, ибо далека, хмуримся, ибо приближается, возмущаемся, когда опрокидывает расчеты. Раним детей насмешками и подозрениями, бесчестим чувство, не сулящее нам дохода.
      Поэтому дети прячутся, но любят друг друга.
      Он любит ее за то, что она не такая маменькина дочка, как все, веселая, не ссорится, носит распущенные волосы, что у нее нет отца, что какая-то такая славная.
      Она любит его за то, что не такой, как все мальчики, не хулиган, за то, что смешной, что у него светятся глаза, красивое имя, что какой-то такой славный.
      Прячутся и любят друг друга.
      Он любит ее за то, что похожа на ангела с картины в боковом крыле алтаря, что она чистая, а он нарочно ходил на одну улицу посмотреть на «такую» у ворот.
      Она любит его за то, что согласился бы жениться при единственном условии: никогда не раздеваться в одной с ней комнате. Целовал бы ее два раза в год только в руку, а раз по-настоящему.
      Испытывают все чувства любви, кроме одного, грубо заподозренного, что звучит в резком:
      «Вместо того, чтобы романами заниматься, лучше бы ты... Вместо того, чтобы забивать себе любовью голову, лучше бы ты...»
      Почему выследили и травят?
      Разве это плохо, что они влюблены? И даже не влюблены, а просто очень, очень любят друг друга? Даже больше, чем родителей? А быть может, это-то и грешно?
      А случись кому умереть?.. Боже, но ведь я прошу здоровья для всех!
      Любовь в период созревания не является чем-то новым. Одни влюбляются еще детьми, другие еще в детском возрасте издеваются над любовью.
      — Она твоя милка? Она уже тебе показала?
      И мальчик, желая убедить, что у него нет милки, подставляет ей ногу пли больно дергает за косу.
      Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы тем самым преждевременный разврат?
      108. Период созревания — словно все предшествующие не были постепенным созреванием, то медленным, то побыстрее. Приглядимся к кривой веса, и мы поймем усталость, неловкость движений, леность, полусонную задумчивость, воздушность, бледность, вялость, безволие, капризы и нерешительность, характерные для этого возраста, — скажем, большой «неуравновешенности» в отличие от прежних малых.
      Рост — это работа, тягчайший труд организма, однако условия жизни не позволяют пожертвовать ему ни одним часом в школе, ни одним днем на фабрике. А как часто рост протекает почти как заболевание — преждевременный, слишком бурный, с отклонением от нормы!
      Первая менструация для девочки — трагедия, ее выучили бояться вида крови. Развитие груди ее печалит, ее научили стыдиться своего пола, а грудь разоблачает, все увидят, что она девочка.
      Мальчик, который физиологически переживает то же самое, психически реагирует иначе. Он с нетерпением ожидает первого пушка над губой, это ему сулит, предвещает многое, и если он и стыдится пускать петуха и жердеобразных рук, то потому, что еще не готов, должен ждать.
      Вы замечали у обездоленных девочек зависть и неприязнь к привилегированным мальчикам? Да, раньше, когда ее наказывали, была хотя бы тень вины, а сейчас чем она виновата, что она не мальчик?
      Девочки раньше формируются и радостно начинают демонстрировать это свое единственное преимущество.
      «Я почти взрослая, а ты еще сопляк. Через три года я могу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой».
      Любимому товарищу детских игр посылается презрительная улыбка.
      109. Давнишняя тайная неприязнь к окружающим взрослым получает фатальную окраску.
      Столь частое явление: ребенок провинился, разбил окно. Он должен чувствовать, что виноват. Когда справедливо ему выговариваешь, реже встречаешь раскаяние, чаще бунт — гневно насупленные брови, взгляд исподлобья. Ребенку хочется, чтобы вос-
      питатель именно тогда проявил доброту, когда он виноват, когда он плохой, когда его постигло несчастье. Разбито стекло, пролиты чернила, порвано платье — все это результаты неудачных начинаний, которые затевались, может быть, даже несмотря на предупреждения. Ну а взрослые, просчитавшись и потеряв на сделке, как воспримут претензии, гнев и брань?
      Эта неприязнь к суровым беспощадным господам существует п тогда, когда ребенок считает взрослых высшими существами.
      «Ага, значит, это так, значит, вот она, ваша тайна, значит, вы скрывали, и ведь есть чего вам стыдиться».
      Ребенок слышал и раньше, но не верил, сомневался, его это не касалось. Теперь он желает твердо знать, и у него есть у кого узнать, эти сведения ему нужны для борьбы с ним, взрослым, наконец, он чувствует, что и сам уже замешан в это дело. Раньше было так: «Это я не знаю, а то знаю наверняка», а теперь ему все ясно.
      «Значит, можно и хотеть, да не иметь детей, значит, и у девушки может быть ребенок, значит, можно не рожать, если не хочешь, значит, за деньги, значит, болезни, значит, все?!»
      А они живут, и ничего, они между собой не стыдятся.
      Их улыбки и взгляды, запреты и опасения, смущение и недомолвки, все, ранее неясное, становится теперь понятным и потрясающе выразительным.
      «Ладно, ладно, сочтемся».
      Учительница польского языка глаз не сводит с математика.
      «Поди сюда, я тебе что-то скажу на ухо».
      И смех злобного торжества, и подглядывание в замочную скважину, и изображение сердца, пронзенного стрелой, на промокашке или классной доске.
      Старушка вырядилась. Старикан заигрывает. Дядя берет за подбородок и говорит: «Э-э, еще молодо-зелено...»
      Нет, уже не молодо-зелено, а «Я знаю».
      Они, взрослые, еще притворяются, еще пытаются лгать, — значит, преследовать, разоблачать обманщиков, мстить за годы рабства, за краденое доверие, за вынужденные ласки, за выманенные признания, принудительное уважение.
      Уважать?! Нет, презирать, насмехаться и помнить. Бороться с ненавистной зависимостью.
      «Я не ребенок. Что думаю — мое дело. Не надо было меня рожать. Завидуешь мне, мама? Взрослые тоже не такие уж святые».
      Или прикидываться, что не знаешь, пользоваться тем, что прямо сказать они не посмеют, и лишь насмешливым взглядом, полуулыбкой говорить: «Знаю», когда уста произносят: «Я не знаю, что в этом плохого, я не знаю, что вы от меня хотите».
      110. Следует помнить, что ребенок недисциплинирован и зол не потому, что он «знает», а потому, что страдает. Мирное благополучно снисходительно, а раздражительная усталость агрессивна и мелочна.
      Было бы ошибкой считать, что понять — это значит избежать трудностей. Сколько раз воспитатель, сочувствуя, должен подавлять в себе доброе чувство; должен обуздывать детские выходки ради поддержания дисциплины, чуждой его духу. Большая научная подготовка, опыт, душевное равновесие подвергаются здесь тяжкому испытанию.
      «Я понимаю и прощаю, но люди, мир не простят».
      «На улице ты должен вести себя прилично — умерять слишком бурные проявления веселья, не давать воли гневу, воздерживаться от замечаний и осуждения, оказывать уважение старшим».
      Даже при наличии доброй воли и стараний понять бывает трудно, тяжело; а всегда ли встречает ребенок в отчем доме беспристрастное отношение?
      Его 16 лет — это родительских сорок с лишним, возраст печальных размышлений, подчас последний протест собственной жизни, минуты, когда баланс прошлого показывает явную недостачу.
      — Что я имею в жизпи? — говорит ребенок.
      — А я что имела?
      Предчувствие говорит нам, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, а у него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая — равнодушный, — что нас хоронит.
      Похмпите, когда вас разбудил рано утром лепет ребенка? Тогда вы заплатили себе за труды поцелуем. Да, да, за пряник мы получали сокровища признательной улыбки. Пинетки, чепчик, слюнявчик — так все это было дешево, мило, ново, забавно. А теперь все дорого, быстро рвется, а взамен ничего, даже доброго слова не скажет... А сколько сносит подметок в погоне за идеалом и как быстро вырастает из одежды, не желая носить на рост!
      — На тебе на мелкие расходы...
      Ему надо развлечься, есть у него и свои небольшие потребности. Но принимает сухо, принужденно, словно милостыню от врага.
      Горе ребенка отзывается на родителях, страдания родителей необдуманно бьют по ребенку. Раз конфликт так силен, насколько он был бы сильнее, если бы ребенок, вопреки нашей воле, сам, своим одиночным усилием, не подготовил себя исподволь к тому, что мы не всемогущи, не всеведущи и не совершенны.
      111. Если внимательно вглядеться не в собирательную душу детей этого века, а в ее составные части, не в массы, а в индивиды, мы опять видим две прямо противоположные душевные организации.
      Мы находим того, кто тихо плакал в колыбели, нескоро стал сам приподниматься, без протеста расставался с пирожным, смотрел издали на игры сбившихся в круг ребят, а теперь изливает свои бунт и боль в слезах, которые ночью никто не видит.
      Мы находим того, кто кричал до синюхи, ни на минуту его нельзя было оставить со спокойной душой одного, вырывал у сверстника мяч, командовал: «Ну, кто играет? Возьмитесь за руки, быстро», — а теперь навязывает свою программу бунта и активное беспокойство сверстникам и всему обществу.
      Я усиленно искал объяснение мучительной загадке: отчего и среди молодежи, и взрослых так часто честная мысль должна скрываться и убеждать вполголоса, а спесь задает шик и криклива? И почему доброта — синоним глупости или бессилия? Как часто толковый общественный деятель и честный политик, сами не зная почему идя на попятную, нашли бы объяснение этому в словах Елленты:
      «Я недостаточно дерзок на язык, чтобы отвечать на их остроты и ехидства, и говорить, рассуждать с теми, у кого на все готов наглый ответ альфонса, не умею».
      Что делать, чтобы в соках, движущихся в собирательном организме, присутствовали на равных правах активные и пассивные личности, свободно циркулировали элементы всех воспитывающих сфер?
      «Я этого не прощу. Уж я знаю, что я сделаю. Хватит с меня всего этого», — говорит активный бунт.
      «Брось. Ну зачем тебе это? Может, тебе это только кажется».
      Эти простые слова, выражение честного колебания или простодушного смирения, действуют успокоительно, обладая большей силой убеждения, чем искусная фразеология тирании, которую вырабатываем мы, взрослые, желая закабалить детей. Сверстника не стыдно послушаться, но дать себя убедить взрослому, а уж тем более растрогать — это дать себя провести, обмануть, расписаться в своем ничтожестве; к сожалению, дети правы, не доверяя нам.
      Но как, повторяю, защитить раздумье от алчного честолюбия; спокойное рассуждение от крикливого аргумента; как научить отличать «идею» от «внешнего лоска и карьеры»; как оградить догмат от издевательства, а молодую идею от многоопытной предательской демагогии?
      Ребенок, шагнув вперед, вступает в жизнь — не в половую жизнь! — он созревает, но не в одном половом отношении.
      Если ты понимаешь, что никакого вопроса тебе не решить самому, без их участия; если ты им выскажешь все, что тут сказано, а после окончания собрания услышишь:
      «Ну, пассивные, пошли домой! — Не будь такой активный, а то схлопочешь. — Эй, ты, догматическая среда, ты мою шапку взял...», — не думай, что они над тобой насмехаются, не говори: не стоит.
      112. Мечты.
      Игру в Робинзона сменили мечты о путешествии, игру в разбойники — мечты о приключении.
      Опять жизнь не удовлетворяет, мечта — это бегство от жизни. Нет пищи для размышления — появляется их поэтическая форма. В мечте находят выход скопившиеся чувства. Мечты — это программа жизни. Умей мы их расшифровывать, мы увидели бы, что мечты сбываются.
      ...)
      Что толкает молодежь к богеме? Одних — развязность, других притягивает экзотика, третьих — напористость, честолюбие, карьера; и только этот, один-единственный, любит искусство, он один в этом артистическом мире на самом деле художник и не предаст искусства; и умер он в нищете и безвестности, но ведь и мечтал он не о злате и почестях, а о победе. Прочитайте «Творчество» Золя; жизнь куда более логична, чем мы думаем.
      Она мечтала о монастыре, а очутилась в доме терпимости; но и там оставалась сестрой милосердия, которая в неприемные часы ухаживает за больными товарками по недоле, утоляя их печаль и страдание. Другую влекло к веселью, и она полна им в приюте для больных раком — даже умирающий улыбается, слушая ее болтовню и следя угасающим взглядом за светлым личиком...
      Нищета.
      Ученый о ней думает, изучая, предлагая проекты, выдвигая теории и гипотезы; а юноша мечтает, что он строит больницы и раздает милостыню.
      В детских мечтах есть Эрос, но до поры до времени нет Венеры. Односторонняя формула, что любовь — это эгоизм вида, пагубна. Дети любят людей одного с ними пола, любят стариков и тех, кого они и в глаза не видели, даже кого вообще нет на свете. Даже испытывая половое влечение, дети долго любят идеал, не тело.
      Потребность борьбы, тишины и шума, труда и жертв; стремление обладать, потреблять, искать; амбиция, пассивное подражательство — все это находит выражение в мечте, независимо от ее формы.
      Жизнь воплощает мечты, из сотен юношеских мечтаний лепит одну статую действительности.
      ИЗ. Первая стадия периода созревания. Знаю, но еще сам не чувствую, чувствую, но сам еще этому не верю, осуждаю то, что делает с другими природа; страдаю, ибо нет уверенности, что сам избегу этого. Но я невинен; презираю их, опасаюсь за себя.
      Вторая стадия: во сне, в полусне, в мечтах, в момент возбуждения игрой, несмотря на внутренний протест, отвращение и голос совести, все чаще и четче прорезывается чувство, которое к мучительному конфликту с внешним миром добавляет тяжесть конфликта с самим собой. Гонишь мысль, а она пронизывает тебя, как предвестник болезни — первый озноб. Существует инкубационный период сексуальных ощущений, которые сначала удивляют и пугают, а затем вызывают ужас и отчаяние.
      Эпидемия разговоров шепотом по секрету и хихиканья угасает, будоражащие пикантности теряют прелесть, — ребенок вступает в период взаимных признаний; крепнет дружба — прекрасная дружба заблудившихся в чаще жизни сирот, которые клянутся друг другу, что не покинут, не оставят, не расстанутся.
      Ребенок, сам несчастный, уже не встречает, с тревогой и угрюмым удивлением, заученной фразой чужое несчастье, страдание и лишение, а горячо им сочувствует. Слишком занятый и озабоченный собой, не может долго плакаться о других, но он найдет время для слезы о соблазненной и покинутой девушке, побитом ребенке, узнике в кандалах.
      Каждый новый лозунг, идея находят в нем внимательного слушателя и горячего сторонника. Книги он не читает, а глотает и молит бога о чуде. Детский боженька — сказка, потом — бог, виновник всех бед, первоисточник несчастий и преступлений, тот, кто может и не хочет — становится для него богом великой тайны, богом-всепрощением, богом-разумом превыше человеческой мысли, богом-пристанью во время бури.
      Раньше: «Если взрослые заставляют молиться, значит и молитва — вранье; если критикуют приятеля, видпо, он-то и укажет мне путь», ибо как можно им верить? Теперь все иначе: враждебная неприязнь уступает место состраданию. Определения «свинство» недостаточно: здесь кроется что-то бесконечно более сложное. Но что? Книга только на первый взгляд, на минуту рассеивает сомнения, а ровесник сам слаб и беспомощен. Бывает момент, когда можно вновь обрести ребенка — он ждет, он хочет тебя выслушать.
      Что ему сказать? Только не про то, как оплодотворяются цветы и размножаются гиппопотамы и что онанизм вреден. Ребенок чув-
      ствует, что тут дело в чем-то значительно более важном, чем чистота пальцев и простыни, тут решается судьба его духовной основы — ответственности перед жизнью в целом.
      Ах, снова стать невинным ребенком, который верит и доверяет, не размышляя!
      Ах, стать наконец взрослым, убежать от переходного возраста в быть таким, как они, как все.
      Монастырь, тишина, благочестивые размышления.
      Нет, слава, героические подвиги.
      Путешествия, смена впечатлений.
      Танцы, игры, море, горы.
      Лучше всего умереть; к чему жить, к чему мучиться.
      Воспитатель в зависимости от того, что он приготовил к этой минуте за те годы, когда он внимательно приглядывался к ребенку, может наметить ему план действий — как познать себя, как побеждать себя, какие приложить усилия, как искать свой путь в жизни.
      114. Буйное своеволие, пустой смех, веселье юности.
      Да, радость, что всем скопом, торжество во сне снившейся победы, взрыв неискушенной веры в то, что наперекор действительности мы переворачиваем мир.
      Сколько нас, сколько юных лиц, сжатых кулаков, сколько здоровых клыков, не поддадимся!
      Рюмка или кружка рассеивает оставшиеся сомнения.
      Смерть старому миру, за новую жизнь, ура!
      Не замечают того, чей насмешливый прищур глаз говорит: «дурачье», не видят другого, в чьем печальном взгляде читаешь: «несчастные», не видят и третьего, который хочет использовать эту минуту и изложить чему-то начало, принести клятву, дабы благородное возбуждение не потонуло в оргии, не расплескалось в бессодержательных возгласах.
      Часто массовое веселье мы считаем избытком энергии, тогда как это лишь проявление раздраженной усталости, которая на какой-то момент, не чувствуя преград, приходит в обманчивое возбуждение. Вспомни веселье ребенка в железнодорожном вагоне, когда ребенок, не зная, как долго будет ехать и куда, вроде бы и довольный новыми впечатлениями, капризничает от их избытка и ожидания того, что наступит, и веселый смех кончается горькими слезами.
      Объяспи, почему присутствие взрослых «испортит игру», стесняет, вносит принужденность...
      Празднество, помпезность, у всех приподнятое настроение, взрослые так умело взволнованы, так вчувствовались в роль.
      А два этаких переглянулись и задыхаются, помирают со смеху, аж слезы текут от старания не прыснуть, и не могут удержаться от каверзного желания подтолкнуть локтем, шепнуть язвительное словечко, приближая опасность скандала.
      «Только, чур, не смеяться. Только ты не смотри на меня. Только ты меня не смеши».
      А после праздника:
      «А какой у нее был красный нос! А у него галстук перекосился. Покажи: у тебя это так хорошо выходит».
      И бесконечное повествование о том, как это было смешно.
      И еще одно:
      «Они думают, мне весело. И пускай себе думают. Еще одно доказательство, что они нас не понимают...»
      Вдохновенный труд юности. Какие-нибудь приготовления, огромные усилия, действия с ясно очерченной целью, когда нужны быстрота рук и изобретательный ум. Здесь молодежь в своей стихии, здесь увидишь ты здоровое веселье и ясное возбуждение.
      Планировать, принять решение, выложить всего себя и выполнить, а затем смеяться над неудачными попытками и преодоленными трудностями.
      115. Юность благородна.
      Если вы зовете это отвагой, когда ребенок не боится высунуться из окна пятого этажа; если вы зовете это добротой, когда ребенок подает хромому нищему золотые часы, которые мама оставила на столе; если вы зовете преступлением, что ребенок кинул в брата ножом и выбил глаз, — хорошо, я согласен: молодежь благородна, не имея опыта в таких областях — широчайших, широтой в пол-человеческой жизни, — как работа по найму, социальная иерархия и законы общества.
      Люди неопытные считают, что можно проявлять дружелюбие или неприязнь, уважение или презрение в зависимости от испытываемых чувств.
      Люди неопытные считают, что можно добровольно завязывать и порывать отношения, мириться или не считаться с общепринятыми формами, соблюдать или нарушать правила общежития.
      «А мне начхать, плевать, какое мне дело, и пусть себе говорят, не хочу — и баста, а мне-то что?»
      Еле дух перевел, хоть отчасти вырвался из-под родительской власти, ан глядь, новые путы, эх-ма!
      Потому, что кто-то богат или сиятелен, потому, что где-то кто-то может что-то подумать или сказать?
      Кто из нас учит молодежь, какие компромиссы — жизненная необходимость, а какие можно избежать и какой ценой? Какие за-
      ставляют страдать, но не марают душу, и какие развращают? Кто указывает границы, в которых лицемерие — приличие (вроде пеплевания на пол и невытирания носа о скатерть), а не преступление?
      Мы говорили ребенку: люди будут смеяться.
      Надо теперь добавить: и заморят голодом.
      Вы говорите: идеализм молодежи. Иллюзия, что всегда можно убедить и исправить.
      А что вы делаете с этим благородством? Вырываете его у своих детей с корнем, отираясь сладострастно об идеализм, веселье, свободу безымянной «молодежи», как прежде о невинность, обаяние, любовь своих детей. И создается иллюзия, что идеал такая же возрастная болезнь, как свинка или ветряная оспа — этакая невинная обязанность, вроде посещения картинной галереи во время свадебного путешествия.
      «И я был фарисом. Я видел Рубенса».
      Благородство не может быть утренней мглой, оно сноп лучей. Если нас на это еще не хватает, давайте пока воспитывать просто честных людей.
      116. Счастлив автор, который, кончая свой труд, сознает, что сказал в нем то, что знал, вычитал и оценил согласно принятым образцам. Сдавая такой труд в печать, он испытывает чувство спокойного удовлетворения, что дал жизнь зрелому жизнеспособному детищу. А бывает и иначе: автор не видит читателя, который требует от него рядовых знаний с готовыми рецептами и указанием способа их применения. Творческий процесс здесь иной: вслушивание в собственные не установленные и не доказанные внезапно рождающиеся мысли. Окончание труда здесь — холодный итог, мучительное пробуждение. Каждая глава взирает с упреком: «Покинул, прежде чем закончил!» Последняя мысль в книге не завершает целого, а удивляет: «Как, уже? И больше ничего?»
      Стало быть, дополнить? Это значило бы еще раз начать, отбросив то, что уже знаю, столкнуться с новыми проблемами, о которых лишь догадываюсь; написать новую книгу, равно не законченную.
     
      Ребенок вносит в жизнь матери дивную песнь молчания. От количества часов, которые мать проводит подле него, когда он сам еще ничего не добивается, а живет, от мыслей, которыми трудолюбиво его окутывает, зависит ее содержание, программа, сила и творчество; мать в тихом созерцании зреет для вдохновения, которого требует труд воспитания.
      Не из книжки, а из себя. Тогда каждая книжка падет в цене, а моя, если убедила в этом, выполнила свою задачу.
      В мудром одиночестве бодрствуй...
     
      ИНТЕРНАТ
     
      1. Я желаю паппсип, киш у о городском интернате, где под наблюдением небольшого числа воспитателей, в собственном здании, при немногочисленном техперсонале воспитывается сто человек сирот — мальчиков и девочек школьного возраста.
      Эта тема не может похвастать богатой литературой. Обычно встречаются или труды исключительно по гигиене, или страстная критика самого принципа массового воспитания детей.
      В роли воспитателя я узнал яркие и мрачные тайны интерната — спальни, умывалки, зала, столовой, двора, уборной. Я знаю детей в будничном домашнем платье, а не в парадной школьной форме.
      Эта книга может заинтересовать не только воспитателя тюрьмы-казармы, какой является интернат, но и тюрьмы с одиночками, какими для современных детей являются семьи.
      Как в интернате, так и в семье детей истязают; более энергичные пытаются обмануть надзор, вырваться из-под неусыпного контроля — упорно и безнадежно борются за свои права.
      Боюсь, читатель захочет мне слепо поверить, тогда эта книга принесет ему вред. Поэтому предупреждаю: путь, который я избрал, стремясь к своей цели, ни самый короткий, ни самый удобный, но для меня самый лучший, раз это мой — собственный — путь. Я нашел его не без труда, не без мук и лишь когда понял, что все прочитанные книги — чужой опыт и чужие мнения — лгали.
      Издатели печатают подчас золотые мысли великих людей; насколько было бы полезнее составить собрание ложных высказываний классиков правды и знания. Руссо начинает своего «Эмиля» фразой, которую опровергает вся современная наука о наследственности . 2
      2. Книга эта должна быть как можно короче, потому что я предназначаю ее в первую очередь моему юному товарищу, который попал в круговорот труднейших педагогических проблем, сложнейших жизненных обстоятельств и, ошеломленный и огорченный, взывает о помощи.
      У бедняги нет времени на учебу. Ночью его два раза будили: у ребенка болел зуб, ребенок заплакал — пришлось утешать и
      лечить. Едва воспитатель уснул, будит второй; этому приснился страшный сон: мертвецы, разбойники... хотели убить, бросили в реку; воспитатель опять успокаивает, убаюкивает...
      Человек сонный не может читать на ночь толстых педагогических трудов, у пего слипаются глаза, а если он не выспится, то станет раздражав . . выходить из себя и не сможет проводить в жизнь спаситель! .«е идеи ученой книги. Я буду краток, чтобы не лишать воспитателя его ночного отдыха.
      3. Днем у него нет времени на учебу. Только он сел за книжку, подходит ребенок с жалобой, что он писал, а его подтолкнули и вышла клякса и теперь он не знает, то ли начать все сначала, то ли оставить так, то ли вырвать страницу. Другой ребенок хромает: в башмаке гвоздь, не может ходить. Третий спрашивает, можно ли взять домино. Четвертый просит ключ от шкафа. Пятый подает носовой платок: «Нашел вот, а чей — ие знаю». Шестой дает на хранение четыре гроша, которые получил от тетки. Седьмой прибегает за платком: «Это мой платок, я его только на минутку положил на окно, а он уже взял!»
      Там, в углу, маленький недотёпушка играет ножницами — насорит, порежется — кто ему их дал? Посредине комнаты горячий спор, готовый перейти в драку, — надо вмешаться. Тот, у кого вчера болел зуб, носится теперь как угорелый и, того и гляди, опять кого-нибудь подтолкнет или опрокинет чернила, а ночью снова, может быть, у него разболится зуб.
      Воспитатель должен очень захотеть, чтобы одолеть хотя бы маленькую книжку.
      4. Но он не очень хочет, потому что не верит.
      Любой автор с помощью многочисленных цитат докажет свою ученость. Еще раз повторит то, что общеизвестно. Все те же благочестивые пожелания, согревающая душу ложь, невыполнимые советы: «Воспитатель обязан... обязан... обязан...» А в конечном счете, во всех мелких и важных делах воспитатель вынужден поступать как знает и как умеет, а главное — как может.
      — Это хорошо в теории, — печально утешает себя воспитатель.
      И испытывает неприязнь к автору за то, что тот, сидя в тишине, за удобным письменным столом, диктует предписания, не обязанный сам непосредственно соприкасаться с подвижной, крикливой, надоедливой, непослушной оравой, рабом которой становится каждый, кто не хочет быть ее тираном, и из которой то один, то другой так основательно отравляют тебе изо дня в день жизнь, что с трудом скрашивают остальные.
      К чему дразнить его миражем глубоких зпаний, серьезных задач, высоких идеалов, когда он есть и должен остаться педагогической Золушкой и батраком?
      5. Он чувствует, что утрачивает энтузиазм, который возникал в нем самопроизвольно, независимо от чьих-либо приказов. Раньше его тешила мысль, что вот, мол, он организует игру, приготовит детям сюрприз. Он желал внести новую радостную струю в серую однообразную жизнь интерната. А теперь доволен, если отметит у себя «все по-старому». Если никого не рвало, не били стекол и сам он не получил нагоняя, значит, день прошел хорошо.
      Он утрачивает энергию: на мелкие проступки смотрит сквозь пальцы, старается меньше замечать, меньше знать — только самое необходимое.
      Утрачивает инициативу: раньше, когда он получал конфеты, игрушки, у него сразу уже был план, как их лучше всего использовать. Теперь он быстро раздает лакомства: пускай уж поскорее съедят, а то опять не оберешься ссор, жалоб, претензий. Новая мебель или вещь — значит, опять надо смотреть, следить, как бы не сломали, не попортили. Какие-нибудь цветы на окно, картинка на стену — сколько всего можно сделать, а он не знает, не хочет или не может. И прбсто уже не замечает.
      Теряет веру в себя. Раньше дня не пройдет, чтобы он ite подметил что-нибудь новое в детях или в себе. И дети к нему льнули, а теперь сторонятся. Да и любит ли он их еще? Бывает резок, иногда груб.
      Может быть, он станет скоро похож на тех воспитателей, для кого хотелбыть примером и к кому питал неприязнь за их холодность, пассивность и недобросовестность?
      6. Он в обиде на себя, на окружающих, на детей.
      Неделю тому назад он получил письмо: больна сестра. Ребята узнали и отнеслись к его горю с уважением: легли спать тихо. Он был благодарен им.
      А назавтра поступил новый воспитанник. Ребята выманили у него все привезенные из дома конфеты, и пенал, и картинки, пригрозив, что, если пожалуется, изобьют, а участие в этой грязной истории принимали и те, кого он считал честными.
      Ребенок закинет ему ручонки на шею, скажет «люблю» — и попросит новое платье.
      Ведь тот же самый ребенок то умиляет тебя необыкновенным тактом, глубиной чувств, то оттолкнет хищным двуличием.
      То «я хочу, я должен, я обязан», а то безнадежное «да стоит ли?».
      Теоретические посылки и личный каждодневный опыт так смешались, что воспитатель потерял пить и, чем дольше думает, тем меньше понимает.
      7. Он не понимает, что вокруг него происходит.
      Старается свести наказы и запреты к самым необходимым, дает детям свободу — недовольные, дети требуют еще.
      Хочет вникнуть во все их заботы. Подходит к парнишке, который против обыкновения стоит в сторонке, тихий и равнодушный. «Что с тобой? Почему ты такой грустный?» — «Ничего... я не грустный», — отвечает тот неохотно. Воспитатель хочет погладить его по голове — мальчик резко отстраняется.
      Вот оживленно беседует кучка ребят. Воспитатель подходит — молчание. «О чем говорили?» — «Ни о чем».
      Ему кажется, дети его любят. И знает, что над ним смеются. Доверяют ему — и всегда что-нибудь да скроют. Как будто его словам верят, а охотно прислушиваются к сплетням.
      Воспитатель не понимает, не знает ребят — чуждых, враждебных. Плохо ему.
      А ты лучше порадуйся, о воспитатель! Ты уже отбрасываешь предвзятое сентиментальное представление о детях. Ты уже знаешь, что ты не зпаешь. Это не так, как ты думал, значит, как-то по-другому. Сам того не понимая, ты уже на правильном пути. Сбился? Помни, блуждать в огромном лесу жизни — не зазорно. Даже плутая, гляди по сторонам с интересом и увидишь мозаику прекрасных образов. Страдаешь? Истина рождается в муках.
      8. Будь самим собой, ищи собственный путь. Познай себя прежде, чем захочешь познать детей. Прежде чем намечать круг их прав и обязанностей, отдай себе отчет в том, на что ты способен сам. Ты сам тот ребенок, которого должен раньше, чем других, узнать, воспитать, научить.
      Одна из грубейших ошибок считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке.
      Вспыльчивый ребенок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребенка выманили игрушку; у взрослого — подпись на векселе. Легкомысленный ребенок за десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый проиграл в карты все свое состояние. Детей нет — есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств. Помни, что мы их не знаем.
      Не достигшие зрелости!
      Спроси старика, он тебя и в сорок лет считает не созревшим. Да что там, целые классы общества не созрели, не вошли в силу.
      Целые народы нуждаются в опеке, они тоже не достигли зрелости, у них нет пушек!
      Будь самим собой и присматривайся к детям тогда, когда они могут быть самими собой. Присматривайся, но не предъявляй требований. Тебе не заставить живого, задорного ребенка стать сосредоточенным и тихим; недоверчивый и угрюмый не сделается общительным и откровенным; самолюбивый и своевольный не станет кротким и покорным.
      А ты сам?
      Если ты не обладаешь внушительной осанкой и здоровыми легкими, ты напрасно будешь призывать галдящих ребят к порядку. Но у тебя добрая улыбка и терпеливый взгляд. Не говори ничего: может быть, они сами успокоятся? Дети ищут свой путь.
      Не требуй от себя, чтобы ты уже сразу был степенным, зрелым воспитателем с психологической бухгалтерией в душе и педагогическим кодексом в голове. У тебя есть чудесный союзник — волшебная молодость, а ты призываешь брюзгу — дряхлый опыт.
      9. Не то, что должно быть, а то, что может быть.
      Ты хочешь, чтобы дети тебя любили, а сам — обязанный добросовестно выполнять предписанную работу — должен втискивать их в душные формы современной жизни, современного лицемерия, современного насилия. Дети этого не хотят, они защищаются и должны быть на тебя в обиде.
      Ты хочешь, чтобы они были искренни и хорошо воспитаны, тогда как формы светской жизни — лживы и искренность — это дерзость. Знаешь, что думал мальчик, которого ты вчера спрашивал, почему он грустный? Он подумал: «Да отстань ты от меня». Он уже не искренний, не сказал, что думает, а только недовольно отстранился — и даже это тебя задело.
      Жаловаться не положено, ябедничать скверно — а как же постичь их дела, страдания, грехи?
      Не наказывать, не награждать. А должны быть и режим и сигнал, которого дети слушались бы. По звонку все должны собраться к обеду. Ну, а если опоздают, не придут, не захотят прийти?
      Ты должен быть для них образцом, а куда ты денешь своп пороки, недостатки и смешные стороны? Попробуешь скрыть. Наверное, тебе это удастся: ведь чем старательней ты будешь скрывать, тем старательней дети станут притворяться, что не видят, не знают, и потешаться над тобой, только самым тихим шепотом.
      Трудно тебе, даже очень трудно — согласен! Но трудности есть у каждого, а вот разрешать их можно по-разному. Ответ бу-
      дет лишь относительно точен. Ведь жизнь пе задачник по арифметике, где ответ всегда один, а способов решения самое большее два.
      10. Обеспечить детям свободу гармонического развития всех духовных сил, высвободить всю полноту скрытых возможностей, воспитать в уважении к добру, к красоте, к свободе... Наивный, попробуй! Общество дало тебе маленького дикаря, чтобы ты его обтесал, выдрессировал, сделал удобоваримым, и ждет. Ждут государство, церковь, будущий работодатель. Требуют, ждут, следят. Государство требует официального патриотизма, церковь — догматической веры, работодатель — честности, а все они — посредственности и смирения. Слишком сильного сломает, тихого затрет, двуличного порой подкупит, бедному всегда отрежет дорогу — кто? Да никто — жизнь!
      Ты полагаешь, ребенок — это пустяки, сирота-птенец, выпавший из гнезда, умри он и никто не заметит, порастет могилка травой? Попробуй испытай, и ты убедишься, что это не так, и заплачешь. Прочти историю приюта Прево в свободной республиканской Франции.
      Ребенок имеет право желать, домогаться, требовать, имеет право расти и созревать, а достигнув зрелости, приносить плоды. А цель воспитания: не шуметь, не рвать башмаки, слушаться и выполнять приказания, не критиковать, а верить, что все они ему во благо.
      Нет, заповедь: люби ближнего своего — это гармония, простор, свобода. Глянь вокруг — улыбнись!
      И. Новый воспитанник.
      Ты его остриг, обрезал ему ногти, вымыл, переодел, и вот он уже похож на всех.
      Он уже даже умеет кланяться, не говорит «я хочу», а «пожалуйста», знает, что, когда входит кто-нибудь чужой,, надо поздороваться. Он уже на школьном вечере прочитает стишок, вытрет грязные ноги; не плюнет на пол, пользуется носовым платком.
      Не обольщайся, что ты вычеркнул из его памяти тяжелые воспоминания, дурные влияния, горький опыт. Эти чистые и чисто одетые дети долго еще останутся душевно смятыми, облинявшими, больными; есть нечистые раны, которые приходится терпеливо лечить месяцами, да и то еще остаются рубцы, всегда готовые опять загноиться.
      Интернат для сирот — это клиника, где встречаются всякие недомогания души и тела при слабой сопротивляемости организма,
      где отягощенная наследственность мешает, задерживает выздоровление. И если интернат не будет моральным курортом, есть угроза, что он станет очагом заразы.
      Ты запер двери интерната на все запоры, но тебе не сделать так, чтобы не просачивался вредный уличный шепот и не врывались непрофильтрованные свирепые голоса, которых не заглушить моральному песнопению. Воспитатель может опустить глаза и притвориться, что не знает, но тем пагубнее будут знать дети.
      12. Ты говоришь: я иду па компромиссы, принимаю тот детский материал, который дает жизнь, и склоняю голову перед неизбежными условиями работы, хотя они и очень тяжелы; но я требую свободы в деталях и помощи и облегчений в самой технике работы.
      Наивный, ты ничего не можешь требовать.
      Начальник поставит тебе в упрек, что на полу валяются бумажки, что маленький увалень набил себе шишку, что фартучки недостаточно чистые, а постели недостаточно гладко застланы.
      Ты хочешь удалить ребенка из интерната, считая это необходимым для блага остальных. Тебя просят не исключать: а может, исправится?
      В комнатах холодно, у большинства твоих анемичных детей поморожены пальцы. Уголь, тепло — дороги, но ведь холод заставляет детей свертываться и физически и духовно. Нет, надо детей закалять.
      Ты удивляешься, что из двух яиц выходит неполная ложка яичницы. Ты слышишь грубый ответ, что это не твое дело.
      Твой товарищ по работе, наверное, знал, где ключ от шкафа, может быть, сам спрятал и нарочно заставил искать. По вечерам он уходит, оставляя спальню без присмотра, но «не позволит лезть не в свое дело» — в его спальню, к его ребятам.
      Деспотический каприз и неосведомленность начальства, нечестность администрации, недоброжелательность и недобросовестность товарища по работе. Добавь: грубость техперсонала, скандал с прачкой из-за утерянной якобы тобой простыни, с кухаркой из-за подгоревшего молока, со сторожем из-за натоптанной лестницы.
      Если воспитателю удается найти более приличные условия работы, его счастье. Если же именно такие, пусть не удивляется и не возмущается, а трезво рассчитает свои силы и энергию на более длительный срок, чем несколько первых месяцев.
      13. Интернат с высоты птичьего полета.
      Гомон, движение, юность, веселье.
      Этакое славненькое государство наивных малепьких человечков.
      Сколько детей, а так чисто.
      Гармония форменной одежды, ритм хорового пения.
      Сигнал — и все умолкают. Молитва — ребята садятся за стол. Ни драк, ни ссор.
      Мелькнет славная мордашка, блеснут веселые глазки. Этакая бедненькая крохотулька.
      Воспитатель добрый, спокойный. Кто-то подбежал с вопросом — ответил. Шутливо погрозил кому-то пальцем — тот понял и послушался. Кучка самых преданных окружает вас тесным кольцом.
      — Вам тут хорошо?
      — Хорошо.
      — Вы любите своего воспитателя?
      Кокетливо потупившись, улыбаются.
      — Некрасиво не отвечать, когда вас спрашивают. Любите?
      — Любим.
      Приятный труд, благородная задача. Малые заботы, незначительные потребности — детский мирок.
      — Нате пряники, это вам.
      Ребята вежливо поблагодарили. Ни один не протянул руки первым.
      14. Случайный гость, взгляни лучше на тех ребят, что стоят в стороне.
      Где-то в темном углу один хмурый такой, палец обвязан тряпочкой. Двое постарше о чем-то шепчутся с иронической улыбкой, внимательно провожая вас взглядом. Несколько ребят заняты и даже не замечают, что пришел кто-то посторонний. Кто-то делает вид, что читает, чтобы к нему не обратились с трафаретным вопросом. Кто-то, пользуясь тем, что воспитатель занят, потихоньку удирает, чтобы безнаказанно нахулиганить.
      Есть такой, который с нетерпением ждет, когда ты уйдешь, так как хочет что-то спросить у воспитателя. Другой нарочно подходит, чтобы его видели. Еще один притаился, желая подойти последним и побыть с вами наедине; он знает, тогда воспитатель скажет: «Это наш певец, это наша маленькая хозяйка, это жертва трагического случая». Под одинаковой одеждой бьется сто разных сердец, и каждое — особая трудность, особый характер работы, особые хлопоты и опасения.
      Сто детей — сто людей, которые не когда-то там, не еще... не завтра, а уже... сейчас... люди. Не мирок, а мир, не малых, а ве-
      ликих, не «невинных», а глубоко человеческих ценностей, достоинств, свойств, стремлений, желаний.
      Вместо того чтобы спрашивать, любят ли, спроси лучше, чем это достигается, что они слушаются, что в интернате мир, программа, порядок.
      — Нет наказаний...
      — Ложь.
      15. Каковы твои обязанности? — Быть бдительным.
      Если хочешь быть надзирателем, можешь ничего не делать. Но если ты воспитатель, у тебя шестнадцатичасовой рабочий день без перерывов и без праздников, день, состоящий из работы, которую нельзя ни точно определить, ни заметить, пи проконтролировать, — и из слов, мыслей, чувств, имя которым — легион. Внешний порядок, кажущаяся воспитанность, дрессировка напоказ требуют только твердой руки и многочисленных запретов. И дети всегда мученики страха за их мнимое благополучие; страх этот — источник тягчайших несправедливостей.
      Воспитатель, так же как и надзиратель, хорошо знает, что, если ударить по глазу, ребенок может ослепнуть, что ему постоянно угрожает перелом руки или вывих ноги, но помнит и многочисленные случаи, когда ребенок едва не лишился глаза, чуть не выпал из окна, сильно ушиб, а мог сломать ногу, что действительные несчастья относительно редки, а главное, застраховать от них невозможно.
      Чем ниже духовный уровень воспитателя, бесцветнее его моральный облик, больше забот о своем покое и удобствах, тем больше он издает приказов и запретов, диктуемых якобы заботой о благе детей.
      Воспитатель, который не хочет неприятных сюрпризов и не желает нести ответственность за то, что может случиться, — тиран.
      16. Тираном станет и воспитатель, неумело заботящийся о нравственности детей.
      Болезненная подозрительность может зайти так далеко, что уже не детей разного пола и не любых двоих уединившихся ребят, а собственные руки ребенка мы будем считать врагами.
      Когда-то, где-то, кто-то безымянный продиктовал запрет: не держать руки под одеялом.
      «А раз мне холодно, а раз мне страшно, а раз я не могу заснуть?»
      Если в комнате тепло, ребенок не только руки, он весь раскроется. И если он сонный, он через пять минут спит. И сколько
      еще подобных бессмысленных подозрений, основанных на незнании ребенка!
      Раз я заметил, как несколько старших мальчиков, таинственно пошептавшись, повели малышей в уборную. Малыши возвращались в сильном смущении. Мне стоило больших усилий усидеть на месте и продолжать писать. А забава была невинная. Один из ребят (он работал у фотографа) накрыл фартуком коробку из-под сигар; желающих сниматься он устанавливал у стенки, под краном, и, когда малыши с приятным выражением лица ждали, что их сейчас снимут, им по счету «три» пускали на голову струю холодной воды.
      Превосходный урок разумной осторожности для малышей! Облитые водой, они уже не пойдут в уборную по первому таинственному приглашению.
      Воспитатель, слишком односторонне следящий за нравственностью детей! Боюсь, у тебя самого не все благополучно.
      17. Теоретик делит детей на категории согласно темпераментам, типам интеллекта и склонностям; практик знает прежде всего детей «удобных» и «неудобных»: обычных, с которыми не приходится возиться, и исключительных, на которых идет уйма времени.
      «Неудобные» дети: самый младший, ниже обычного возраста; самый старший, критически настроенный и своенравный; вялый, несобранный и хилый; и горячий, настырный.
      Ребенок, который перерос интернатскую дисциплину, которому она в тягость, которого унижает режим спальни, столовой, молитвы, игры, прогулки.
      Ребенок, у которого из уха течет гной, вскочил чирий, сошел ноготь, слезятся глаза, болит голова, жар, кашель.
      Ребенок, который медленно одевается, умывается, причесывается, ест. Последним стелет постель, последним вешает полотенце, тарелку его и стакан всегда приходится дожидаться, задерживает уборку спальни и со стола и отправку посуды на кухню.
      Ребенок, который поминутно обращается к тебе с вопросами, жалуется, требует, плачет, клянчит, который не любит общества других детей и назойливо тянется к тебе, вечно чего-нибудь не знает, что-нибудь да просит, в чем-либо нуждается, хочет сказать что-то важное.
      Ребенок, который грубо ответил, обидел кого-нибудь пз техперсонала, поссорился, подрался, бросался камнями, нарочно что-то сломал пли порвал, отвечает на все «не хочу».
      Ребенок впечатлительный и капризный, которому больно от
      пустяшного замечания, хмурого взгляда, для которого холодное безразличие — наказание.
      Симпатичный шалунишка, который заткнет тебе камешками умывальник, покатается на дверях, открутит кран, закроет вьюшку, отвинтит звонок, запачкает стену синим карандашом, исцарапает гвоздем подоконники, вырежет на столе буквы. Убийственно изобретательный и неутомимый.
      Вот похитители твоего времени, тираны твоего терпения, ферменты твоей совести. Ты борешься с ними, а знаешь, что это не их випа.
      18. В шесть часов утра дети встают. Тебе нужно только сказать: «Дети, вставать!» — ничего больше.
      На самом же деле, если ты велишь сотне ребят встать, восемьдесят «удобных» встанут, оденутся, умоются и будут готовы к новому сигналу «завтракать». Восьмерым же ты должен повторить это дважды, пятерым — трижды. На троих тебе придется прикрикнуть. Двоих разбудить. У одного болит голова: хворает или, может быть, притворяется?
      Девяносто ребят одеваются сами, двоим же ты должен помочь, а то не успеют. У одного потерялась подвязка, у другого отморожен палец и башмак не надевается. Еще у одного на шнурке сделался узелок. Кто-то кому-то мешает стелить постель. Кто-то не дает мыло, еще кто-то толкается, или брызгается, умываясь, или перепутал полотенца, или льет на пол. Одел правый башмак на левую ногу, не может — оборвалась пуговица — застегнуть фартук; кто-то; видно, взял блузу — минуту назад была! Кто-то плачет: «Это мой тазик, я всегда в нем умываюсь», — но ведь тот сегодня первый пришел.
      Восемьдесят ребят ты напитал пятью минутами своего времени, десять ребят поглотили у тебя по минуте, а с двумя ты провозился почти полчаса.
      То же самое будет и завтра, только не этот, а тот потеряет, заболеет, плохо постелит постель.
      То же самое будет и через месяц, и через год, и через пять лет.
      19. Ты должен был только сказать: «Ребята, вставать!» — и псе. А ведь ты не успел бы.
      Не успел бы, не найди один из «удобных» ребят пропавшую подвязку или блузу, не принеси другой ребенку с отмороженным пальцем запасных башмаков, не развяжи узелка третий.
      Ведь за подвязкой надо было лезть под кровать, башмаки принести из дальней комнаты, а над узлом изрядно попотел твой заместитель, орудуя сначала ногтями, потом зубами, потом найден-
      ным вчера гвоздем и, наконец, одолженным с этой целью вязальным крючком.
      Ты не можешь не заметить, что один ребенок чаще теряет, а другой чаще находит, один делает узлы, а другой развязывает. Один часто болеет, а другой всегда здоров. Один требует помощи, а другой сам тебе помогает. Предположим, ты не испытываешь нерасположения к первым и благодарности ко вторым.
      Но вот сегодня с трудом встает тот, который вчера долго разговаривал, лежа в постели. Младший стелет постель лучше, чем старший. Тот, у кого болит горло, пьет воду из-под крана, хотя ты и предупредил, что вода холодная, а он потный. Сам подумай, что ты тогда скажешь, хотя ты и знаешь, и понимаешь, и со всем миришься и прощаешь.
      Чем больше этих «неудобных», тем больше из твоих шестнадцати рабочих часов уйдет на возню, беготню, воркотню и тем меньше останется времени па «высокое», «чистое» (читай раздел «Воспитатель обязан»).
      И меньше времени, и меньше сил...
      20. Помощь, которую дети оказывают воспитателю, может быть совершенно бескорыстной. Ребенок помогает, раз ему хочется, помогает, раз сегодня хочется, а за завтра он не отвечает.
      Но такой капризный, самолюбивый и честный помощник возьмется не за каждую работу. Он легко остынет, повстречайся неожиданная трудность; обидится, вырази воспитатель неудовольствие; сомневается, спрашивает, нуждается в проверке и в указаниях. Сам он навязывать тебе свою помощь це будет; его надо найти, поощрить, ободрить; попроси — сделает это охотно, прикажи — не захочет. Полагаться на него нельзя, он может подвести, когда более всего нужен.
      Надзиратель легко найдет среди ребят помощника другого типа. Ловкий, энергичный, наглый, двуличный и корыстный, он сам павяжет свою помощь; прогони его — он вернется, нужен — вырастет как из-под земли, по глазам увидит, чего ты хочешь, выполнит любое поручение, возьмется за все.
      Если выполнит плохо — вывернется, наврет. Отчитай его — прикинется тише воды, ниже травы. Такой всегда рапортует: «Все в порядке».
      Если недобросовестный, неспособный или просто вымотавшийся воспитатель, не входя в малые ребячьи дела и заботы, передоверит такому дежурному свою власть, тот его выручит, легко заменит. И из ребенка, который отыщет, позовет, принесет, уберет, присмотрит, напомнит, знает, слышал, скажет, он скоро превратится в настоящего заместителя.
      Это не невинная школьная подлиза, это грозный фельдфебель интерната-казармы.
      21. Дежурному легче справиться с ребятами, чем взрослому. Надзиратель и ударит, так не изо всей силы, пригрозит сдержанно, накажет, так за провинность. А надзиратель из ребят ударит не по мягкому месту, а по голове или в живот, ведь это больнее, пригрозит не наказанием, а с виду наивным: «Погоди, вот зарежу тебя ночью складным ножом»; хладнокровнейшим образом обвинит невинного и заставит признаться в несовершенном преступлении: «Скажешь, что съел, взял, сломал», — и малыш, трепеща, повторяет: «Это я сломал, это я украл».
      Основная масса детей боится его больше, чем воспитателя, ведь дежурный все знает, он с ними все время вместе. Непослушные дети ненавидят, редко мстят, чаще подкупают.
      Теперь у маленького тирана завелись уже помощники, заместители. Он уже ничего не делает сам, только командует, доносит на противников и отвечает за все перед начальством.
      Нужно хорошо различать: это не фаворит, не любимчик, это настоящий помощник, доверенный слуга — наушник. Он заботится об удобствах хозяина, хозяин его терпит и, хотя и знает, что он врет, обманывает и наживается на нем, не может без него обойтись — а впрочем, ждет местечка получше.
      22. Таинственные угрозы исподтишка заменяют явные и шумные запрещенные драки:
      «Погоди вот, я скажу воспитателю. Погоди, уж и задам же я тебе ночью» — вот магические заклятия, которыми ловкий и двуличный заставит молчать, поддаться, смириться младшего, глупенького, более слабого и честного.
      Уборная и спальня — вот два места, где свободно обмениваются тайнами и где концентрируется конспиративная жизнь интерната. Воспитатели ошибаются, полагая, что спальня и уборная требуют лишь односторонней бдительности.
      Я знаю случай, когда мальчик подполз ночью к кровати врага и щипал его, драл за уши, таскал за волосы, предупреждая: «Тише! Крикнешь, разбудишь воспитателя, и тебя исключат».
      Я знаю случай, когда мальчику нарочно наливали ночью в постель воды, чтобы надзиратель подложил позорную клеенку.
      Я знаю случай, когда дежурный коротко, до самого мяса обстригал ногти нелюбимым товарищам. Другой дежурный нарочно приготовил холодную ванну мальчику, с которым был в ссоре.
      В интернате может укорениться террор злых сил, отравляя атмосферу, ширя моральные эпидемии, калеча и опустошая. В этой
      атмосфере лжи, принуждения, укрывательств, гнета, насилия, тайных расправ, ложных доносов, страха и молчания — в атмосфере, насыщенной миазмами морального гниения, вспыхивают эпидемии онанизма и уголовных преступлений.
      Воспитатель, попав в подобную клоаку, бежит прочь, а если не может убежать, обо всем утаивает.
      23. Дети быстро подметят, что надзиратель скрывает от начальства — что те ребята, кого похвалили, пользуются у него симпатией, а те, из-за кого пришлось выслушать замечание, ему антипатичны.
      Между надзирателем и детьми заключается немое соглашение: будем делать вид, что все превосходно, а случись «что-нибудь такое» — скроем.
      И до главного руководителя в его укромной канцелярии уже доходит немногое, за стены же учреждения не выходит ничего. Дети совершают ряд недозволенных, заслуживающих наказания поступков, а он по недомыслию или по преступной небрежности все покрывает.
      Может, поэтому-то интернатские дети такие неразговорчивые и отвечают охотно лишь на самые банальные вопросы: «Тебе хорошо здесь? А ты послушный?» — и молчат, когда могут «засыпаться». Может, поэтому-то на интернате лежит печать каких-то дурных тайн, и разговор с ребенком, который то и дело переглядывается с воспитателем, стесняет и неприятен?
      В третьей части этой книги я расскажу, как при организации Дома Сирот мы обеспечили себе детскую помощь, не опасаясь каких-либо дурных последствий, потому что ввели гласность.
      24. Будни с их хлопотами и возней имеют своих «удобных» и «неудобных» детей; дни торжественных ярмарок, дни показов — своих.
      Для воспитателя, который ведет уроки пения, таким «удобным» будет ребенок с самым звонким голосом; для воспитателя — преподавателя гимнастики самый ловкий гимнаст. Первый думает о показательном хоре, второй о публичном состязании.
      Дети способные, воспитанные, смелые принимают гостей во время парадного визита, выставляя в выгодном свете учреждение, хорошо свидетельствуя о воспитателе. Миловидный ребенок ире-поднесет букет достойной особе.
      Разве воспитатель может не быть им за это благодарным? Но что из того, что ребенок спел, сыграл на скрипке, ловко провел свою роль в комической пьеске? Это не его заслуга. И, полный уко-
      ров совести, честный воспитатель старается подавить приятное волнение.
      Правильно ли это? И может ли притворное равнодушие обмануть ребенка, а если обманет, то не обидит ли? Для ребенка это важный, торжественный, памятный день; немного ошеломленный, а больше всего испуганный присутствием многочисленных сановников и вообще посторонних, ребенок подбежит к тому, кто ему близок, потому что ценит прежде всего его похвалу, ждет ее, имеет на то право...
      Не позволяй нм зазнаваться, но отличить их ты должен...
      А что тогда будет с положением о безусловном равенстве всех детей? Но это положение — ложь.
      25. У воспитателя-практика всегда есть дети, которые вызывают в нем приятное чувство, вознаграждая за потраченный труд, — дети воскресных дней его души, — он любит их независимо от подлинной их цены и пользы, которую они приносят.
      Славные, потому что миловидные; славные, потому что ясноглазые, веселые, подвижные, улыбающиеся; славные, потому что тихие, серьезные, сосредоточенные, хмурые; славные, потому что маленькие, беспомощные, отвлекающиеся; славные, потому что критически настроенные, смелые, склонные к бунту.
      В зависимости от духовного облика и идеалов воспитателя разным воспитателям близки и дороги разные дети.
      Один импонирует своей энергией, другой трогает добродушием, третий будит воспоминания о твоем собственном детстве, четвертый вызывает искреннее беспокойство за его судьбу, в пятом боишься его порыва ввысь, в шестом — пугливой покорности.
      А среди всех этих многочисленных славных ребят ты любишь одного как самое близкое существо, кому желаешь всего самого лучшего, чьи слезы причиняют самую сильную боль, чьего расположения стремишься добиться и кем не хотел бы быть забытым.
      Как это случилось, когда? Ты не знаешь. Чувство пришло внезапно, без всякого повода, неожиданно, как любовь.
      Не скрывай: тебя выдадут улыбка, голос, взгляд.
      А остальные дети? Не бойся, они не обидятся: и у них есть любимцы.
      26. Молодые и чувствительные воспитатели склонны любить этого самого тихого и запуганного, с печальными глазами и с тоской на душе. К этим забытым в тени и обращают они свое горячее чувство, хотят завоевать их доверие, ждут признаний: что чувствует, о чем думает этот ангел с утомленно опущенными крыльями?
      Все ребята удивляются: «За что его любить, ведь он такой глу-цый?» И ребята, которые раньше обходили твоего любимца, считая круглым нулем, или, самое большее, толкали, если стоял у них на дороге, теперь сознательно, планомерно его преследуют. Ребята ревнуют, потому что выбор сделан неудачно.
      Воспитатель вступает в неравную борьбу за любимца — и проигрывает. Поняв ошибку, воспитатель старается его полегоньку, незаметно от себя отстранить. Тот понял и отошел, печально глядя, как бы с упреком, своими влажными глазами. Воспитатель страдает и сердится и на себя и на ребят.
      Поэт, если бы ты знал, что в больших, осененных длинными ресницами глазах этого поэтичного ребенка скрыта одна только тайна — тайна наследственного туберкулеза, — ты, может быть, вместо признаний скорее ожидал бы приступов кашля и не целовал бы его, а поил рыбьим жиром с гваяколом . Ты избавил бы и его, и себя, и остальных ребят от многих тяжелых минут.
      27. Бывает, что ты полюбил ребенка без взаимности. Ему хочется играть в мяч, в войну, бегать наперегонки, а тебе хочется погладить, прижать к себе, приласкать. Это его сердит, раздражает, унижает, и он или отодвигается, или обвивает ручонками шею и просит новое платье. В этом виноват ты, а не он.
      Бывает, что несколько человек из персонала добиваются расположения одного и того же ребенка; тогда маленький фаворит искусно лавирует, стараясь никого не обидеть. Ведь ты позволяешь ему позже ложиться спать, экономка сменит рваные чулки, а кухарка угостит яблоками или изюмом.
      Бывает, что чувственный или уже развращенный ребенок находит в ласке удовольствие. Он любит погладить твою руку, она такая мягкая! Скажет, что твои волосы приятно пахнут, поцелует в ухо, или в шею, или по очереди каждый любимый пальчик. Смотри правде в глаза: это сладострастная ласка.
      В ребенке заложены эротические чувства. Все живое должно расти и размножаться: этот закон природы охватывает людей, животных и растения. Половое чувство не появляется вдруг и из ничего; оно еще дремлет, но его тихое дыхание уже слышно. У детей есть явно или скрыто чувственные движения, объятия, поцелуи, игры.
      Но воспитателю нет надобности воздевать очи к небу, разводить в недоумении руками, открещиваться с возмущением.
      Сообщи жизни ребенка размах, чтобы он не скучал, позволь ему бегать и шуметь и спать сколько хочет, и половое чувство пустит ростки спокойно, не марая и не принося вреда.
      28. Пытливое око науки обнаружило сексуальное начало и в родительском чувстве. От него не свободны ни мать, кормящая грудью младенца, ни отец, прижавший к губам холодную руку умершего ребенка.
      Потрепать по щечке, погладить по головке, подоткнуть одеяльце, даже помолиться за счастье своего дитяти, когда оно спокойно спит в колыбели, — все это нормальное проявление здорового эротического чувства, а бросать ребенка на прислугу и находить высочайшее удовольствие в пустой болтовне в кафе — его извращение.
      Для извращенной, притупленной чувственности эти ощущения слишком слабы и уже неуловимы. Здесь мать должна осыпать поцелуями ножки, спинку и животик ребенка, чтобы испытать чувство, которое здоровая мать получает от легкого прикосновения. Простой честной чувственности мало, нужно сладострастие.
      Ты удивляешься и, может быть, не хочешь мне верить? А может, я сказал то, что ты уже сам предчувствовал, подозревал, но с гневом отвергал?
      Ибо ты не знаешь, что инстинкт размножения в его разнородных проявлениях колеблется от возвышенных творческих порывов до низменнейшего преступления.
      Ты обязан дать себе отчет в чувстве, которое испытываешь к детям, и следить за ним, ибо дети могут растлить и тебя, своего воспитателя и воспитанника.
      За четырьмя стенами дома, школы, интерната скрыты мрачные тайны. Иногда их на миг осветит молния уголовного скандала. И опять тьма.
      Указанное насплие над детскими душами, которое допускается современным воспитанием, рабство, тайна и безапелляционная власть неизбежно таят в себе и произвол и преступления.
      29. «Воспитатель — апостол... Будущее народа... Счастье будущих поколений...»
      Но где в этом моя собственная жизпь, мое собственное будущее, мое собственное счастье, мое собственное сердце?
      Я раздаю мысли, советы, предостережения, чувства, раздаю щедро. Когда поминутно подходит все новый и новый ребенок с повым и новым требованием, просьбой или вопросом, отнимая время, мысль, чувство, ты иногда с болыо видишь, что ты, солнце этой толпы, сам остываешь и, светя им, теряешь за лучом луч.
      Все детям, а что же мне?
      Дети набираются знаний, опыта, моральных принципов; они обогащаются — я теряю. Как же мне дальше распоряжаться запасом душевных сил, чтобы не оказаться банкротом?
      Допустим, у воспитателя нет молодости, предъявляющей свои права, семьи, сковавшей по рукам и ногам, одолевающих материальных забот, замучивших физических недомоганий. Отдав себя целиком святому делу воспитания, воспитатель не должен отказываться от чувств.
      Как уберечь их от крушения?
      Когда он возвращается в дом, который должен быть его домом, и не может сердечно приветствовать всех, разве не в праве он улыбнуться одному? Когда он покидает вечером спальню и не может нежно попрощаться со всеми, разве не вправе он одного или двоих выделить отдельным: «Спи, сынок, спи, баловник»? Или, распекая за мелкие провинности и произнося суровые слова, прощать взглядом?
      Если даже он ошибается и выбрал не самого стоящего, ну что из этого? Приятное чувство от общения с ним покроет ряд неприятных; полученной от любимого улыбкой воспитатель одарит многих.
      Быть может, и есть воспитатели, которым все дети одинаково безразличны или ненавистны, но таких, которым все до одного были бы одинаково милы и дороги, нет.
      30. Предположим, что существует абсолютное равенство. Нет пи «удобных», ни «неудобных», ни милых, ни пемилых. Для всех одинаковые куски хлеба и порции супа, одинаковое количество сна и бодрствования, одинаковые строгости и поблажки и абсолютное тождество одежды, порций, режима, чувств. Несмотря на явную абсурдность, допустим, что так и должно быть. Никаких привилегий, никаких исключений, никаких отличий — все это портит.
      И даже тогда воспитатель имеет право ошибаться, отвечая за последствия совершаемых им ошибок.
      Письма Песталоцци о его пребывании в Станце — это прекраснейшее из произведений воспитателя-практика.
      «...Один из самых больших моих любимцев злоупотребил моей верной любовью и несправедливо стал угрожать другому ребенку; это возмутило меня, и я сурово дал ему почувствовать свое негодование».
      О, диво: у великого Песталоцци были любимчики, Песталоцци гневался!
      Ошибся, чересчур доверившись или захвалив, и в первую очередь был наказан сам: обманулся!
      Подчас просто недоумеваешь, как быстро, как жестоко приходится воспитателю расплачиваться за совершенные им ошибки. Пускай он их тщательно исправляет.
      К сожалению, иногда в самых важных вопросах это ему не под силу.
      31. Не шуметь!
      Ребята дают разрядку только части энергии, скопившейся у них в горле, в легких, в душе; только части крика, который живет в их мускулах. Послушные дети подавляют крик до предела возможного.
      «Тише!» — вот девиз класса.
      Нельзя шуметь за обедом.
      Не шуметь в спальне!
      Ребята шумят трогательно тихо, бегают до слез осторожно, чтобы не сдвинуть стол, обходят друг друга, уступают, только не было бы ссоры, только бы чего-нибудь не вышло, а то опять услышат ненавистное: «Только без шума».
      Нельзя кричать и во дворе — беспокоят соседей. А единственная их вина — это то, что в городе каждый метр земли стоит дорого.
      «Вы не в лесу». Циничное замечание, грубое издевательство над ребенком, что он не может быть там, где ему следует быть.
      Разрешите им рассыпаться по лужайке — и не будет никакого крика, лишь милое щебетание человечьих пташек.
      Если не все, то по крайней мере значительное большинство ребят любит двигаться и шуметь. От свободы двигаться и кричать зависит их физическое и моральное здоровье. А ты, зная это, должен одергивать:
      — Сидите спокойно и тихо.
      32. Ты всегда делаешь ошибку: борешься со справедливым упорством ребенка:
      — Я не хочу!
      Не хочу ложиться спать, хотя часы пробили, ведь ароматный вечер улыбается мне кусочком звездного неба. Не хочу идти в школу, ведь ночью выпал первый снег и так весело на свете. Не хочу вставать, ведь холодно, грустно. Лучше не пообедать, а доиграть партию в лапту. Не буду просить прощения у учительницы, она наказала несправедливо. Не хочу готовить уроки, я читаю Робинзона. Не надену коротких штанов, засмеют.
      Нет, ты это сделаешь.
      Бывает, отдаешь приказ сердито, но без внутреннего убеждения, так как тебе самому приказали, а не исполнить нельзя.
      Значит, слушайся уже не только меня, который взвешивает каждое распоряжение, прежде чем отдать, но и этих многочисленных безымянных, чьи законы жестоки и несправедливы.
      Учись у них, уважай их, верь!
      — Не хочу! — это крик ребячьей души, а ты должен его подавить, ведь современный человек живет в обществе, а не в лесу.
      Нет, ты это сделаешь.
      Сделаешь, а то будет хаос.
      Чем незаметней ты сломаешь сопротивление, тем лучше, а чем скорей и основательней, тем безболезненней обеспечишь дисциплину и достигнешь необходимого минимума порядка. И горе тебе, если, слишком мягкий, ты этого не сумеешь сделать.
      В обстановке дезорганизации и расхлябанности могут нормально развиваться только немногие, исключительные дети, из десятков же не будет толка.
      33. Есть ошибки, которые ты будешь совершать всегда, потому что ты человек, а не машина.
      Грустный, усталый, больной, ты с горечью замечаешь в ребенке черту характера, которая делает взрослых плохими и вредными: лживость, холодный расчет, пошлое чванство, дрянненькую хитрость, хищную жадность; не поступишь ли ты опрометчиво?
      У меня не сходится счет. Поминутно кто-нибудь да входит, хотя вход в канцелярию детям в какой-то мере воспрещен. Последним входит мальчуган, неся мне в подарок букетик; букет я выбрасываю в открытое окно, а его самого вывожу за ухо за дверь.
      К чему множить примеры неразумных и грубых поступков?
      Но ребенок простит. Обидится, рассердится, а подумает и очень часто доверчиво припишет вину себе. Несколько наиболее впечатлительных ребят будут тебя избегать, когда ты.злишься или занят. Но и они простят, если знают, что, в общем, им желают добра.
      Это не какая-нибудь сверхъестественная интуиция, когда ребенок знает, кто его любит, а бдительность зависимого существа, которое обязано тебя изучить, раз в твоих руках его благополучие. Так, раб-чиновник до тех пор приглядывается и мучительно думает о своем шефе, пока не изучит все его привычки, вкусы, настроения — движения губ, жесты, блеск глаз. И знает, когда попросить отпуск или повысить жалованье, порой целые недели терпеливо выжидая подходящей минуты. Дайте им независимость, и они утратят эту наблюдательность.
      Ребенок простит и бестактность, и несправедливость, но не привяжется к воспитателю-педанту или сухому деспоту. А всякую фальшь гадливо отбросит или поднимет на смех.
      34. Воспитателю не избежать ошибок, вытекающих из порочного навыка к избитым выражениям и общепринятым поступкам
      и из обычного отношения к детям как к существам низшим, не отвечающим за себя, забавным своей наивной неопытностью.
      Если станешь относиться к их заботам, желаниям, вопросам презрительно, шутливо или покровительственно, ты всегда кого-нибудь больно заденешь.
      Ребенок имеет право требовать уважения к своему горю, хотя бы он потерял камешек, желанию, хотя бы хотел пройтись без пальто по морозцу, к нелепому на вид вопросу. Ты безучастен к его потере, коротким «нельзя» отклоняешь просьбу, двумя словами «вот дурачок» пресекаешь сомнения.
      А знаешь, почему мальчуган хотел надеть в жаркий день пелерину? На коленке, на чулке у него безобразная заплатка, а в саду будет девочка, которую он любит.
      У тебя нет времени, ты не можешь все время следить, вдумываться, искать скрытые мотивы явно нелепого желания, проникать в неисследованные тайники детской логики, фантазии, искания истины — приспособляться к стремлениям и вкусам ребенка.
      Ты будешь делать эти ошибки, потому что не ошибается только тот, кто ничего не делает.
      35. Я вспыльчив. Олимпийское спокойствие и философское равновесие духа не мой удел. Плохо. Ну что же, коли иначе я не могу.
      Когда меня как какого-нибудь эконома отругает хозяйка-жизнь, я злюсь, что раб-ребенок не понимает, с каким трудом я добываю для него цепи длиннее на одно звено, на грамм легче. Я вижу сопротивление там, где мне нельзя уступить, и говорю, как чиновник: «ты должен», а как естествоиспытатель: «тебе не сделать». То я — батрак — злюсь, что скот лезет в потраву, то я — человек — радуюсь, что дети живут. Попеременно я то тюремщик — слежу за предписанным циркулярами порядком, — то равный среди равных, раб среди сотоварищей-рабов, бунтую против деспота-закона.
      Когда я врезаюсь лбом в проблему и бессилен, когда я слышу о грозных событиях и не могу их отвратить, я — сам страх, само предвидение, — глядя на их доверчивость и беззаботность, испытываю гневную скорбь и беспредельную нежность.
      Когда я замечаю в ребенке бессмертную искру похищенного у богов огня — блеск непокорной мысли, гордость гнева, порыв энтузиазма, осеннюю грусть, сладость жертвы, застенчивое достоинство, энергичные, радостные, уверенные, активные поиски причин и целей, настойчивость попыток, грозный голос совести, — я смиренно преклоняю колени, я хуже тебя, я слабый, я трус.
      Что же я еще для вас, как не балласт, мешающий вольному
      полету, паутина на ваших ярких крыльях, ножницы, кровавая обязанность которых срезать буйные побеги?
      Я стою у вас на дороге и беспомощно топчусь на месте, брюзжу, пристаю, замалчиваю, неискренне убеждаю — бесцветный и смешной.
      36. Хороший воспитатель от плохого отличается только количеством сделанных ошибок и причиненного детям вреда.
      Есть ошибки, которые хороший воспитатель делает только раз и, критически оценив, больше не повторяет, долго помня свою ошибку. Если хороший воспитатель от усталости поступит бестактно или несправедливо, он приложит все усилия, чтобы как-то механизировать мелкие надоедливые обязанности, ведь он знает, что все неладное от нехватки у него времени. Плохой воспитатель свои ошибки сваливает на детей.
      Хороший воспитатель знает, что стоит подумать и над пустяшным эпизодом, за ним может стоять целая проблема — не пренебрегает ничем.
      Хороший воспитатель знает, что он делает по требованию торжествующих властей, господствующей церкви, в силу укоренившейся традиции, принятого обычая, под железным диктатом существующих условий. И он знает, что диктат этот имеет в виду добро детей лишь постольку, поскольку учит гнуть спины, подчиняться, рассчитывать, приучает к будущим компромиссам.
      Плохой воспитатель полагает, что дети и в самом деле должны не шуметь и не пачкать платье, а добросовестно зубрить грамматические правила.
      Умный воспитатель не куксится, когда он не понимает детей, а размышляет, ищет, спрашивает их самих. И они его научат не задевать их слишком чувствительно — было б желание научиться!
      37. «У меня наказаний нет», — говорит воспитатель, иногда и не подозревая, что не только есть, но и очень суровые.
      Нет темного карцера, но есть изоляция и лишение свободы. Поставит в угол, посадит за отдельный стол, не позволит съездить домой. Отберет мячик, магнит, картинку, пузырек из-под одеколона, — значит, есть и конфискация собственности. Запретит ложиться спать вместе со старшими, не позволит на праздник надеть новое платье, — значит, и лишение особых прав и льгот. Наконец, разве это не наказание, если воспитатель холоден, недружелюбен, недоволен?
      Ты применяешь наказания, ты только смягчил плп измеппл их форму. Дети боятся, будь это-большое, маленькое или только сим-
      волическое наказание. Понимаешь: дети боятся, — значит, наказания существуют.
      Можно высечь самолюбие и чувства ребенка, как раньше секли розгами тело.
      38. Наказаний нет, я ему только объясняю, что он плохо поступил. А как ты это объяснишь?
      Скажешь, что, если не исправится, будешь вынужден его исключить? Наивный! Ты грозишь смертью! И не исключишь: тот, кого в прошлом году исключили, был больной, ненормальный, а этот здоровый, симпатичный сорванец, из него выйдет дельный парень; ты его хочешь только попугать. Ведь и нянька не отдаст ребенка нищему и не заведет его в лес, чтобы его волки съели, и она только грозится.
      Вызовешь опекунов на беседу — еще более изощренная угроза.
      Ты грозишь, что заставишь спать в коридоре, есть на лестнице, наденешь на него слюнявчик — всегда грозишь наказанием ступенью выше тех, которые в ходу.
      Иногда угрозы бесплотны, неопределенны:
      «В последний раз тебе говорю! — Увидишь, все это плохо кончится! — Доиграешься, наконец! — Больше повторять не стану, делай что хочешь. — Теперь уж я за тебя примусь всерьез!» Само разнообразие оборотов доказывает, что они широко распространены, и добавлю, что ими злоупотребляют.
      Иногда ребенок верит всецело и всегда хотя бы наполовину.
      «И что только теперь со мной будет?»
      Правда, воспитатель пока не наказал, ну а если накажет, то когда и как? Боязнь неизвестного, неожиданного. Если ты его наказал — он уже обрел душевное спокойствие, а если ты ему только пригрозил, то, проснувшись на другой день, он готов будет тебя возненавидеть за то, что ты его так мучишь.
      Можно угрозами держать детей в полном повиновении и при отсутствии критического отношения к себе думать, что это мягкий способ воздействия, тогда как на самом деле невыполненная угроза большое наказание...
      39. Существует ошибочное, основанное ла поверхностном наблюдении убеждение, что дети быстро забывают печали, обиды и решения. Только что плакал — и уже смеется. Едва поссорились, как уже вместе играют. Час назад обещал исправиться, и снова шкодит.
      Нет, дети долго помнят обиды, они припомнят тебе оскорбление, нанесенное год назад. А не выполняет вынужденное обещание потому, что не может.
      Заразившись общим весельем, ребенок бегает и играет, но он вернется к своим невеселым думам в тиши — за книжкой или вечером перед сном.
      Порой замечаешь, что ребенок тебя избегает. Не подбежит с вопросом, не улыбнется, проходя мимо, не войдет к тебе в комнату.
      — А я думал, вы еще сердитесь, — ответит, если спросить.
      И с трудом вспоминаешь, что на прошлой неделе ты сказал ему из-за какого-то мелкого проступка что-то не совсем приятное, несколько повысив голос. И самолюбивый или впечатлительный ребенок пережил в душе незаметно для тебя много неприятных минут.
      Ребенок помнит.
      Вдова в глубоком трауре, забывшись в шутливой беседе, громко рассмеется и тут же спохватится: «Ах, я смеюсь, а мой бедный муж...» Она знает: так надо. Ты быстро научишь детей этому искусству: сделай выговор, что он веселый, а должен быть грустным и сокрушенным, и он послушается. Мне не раз случалось видеть, как принимавший живое участие в играх мальчик делал печальное лицо, поймав мой грозный взгляд. «Ох, правда, неприлично веселиться, когда на тебя сердятся».
      Помни, есть дети, которые только прикидываются, что им все равно: пусть, мол, воспитатель не думает, что они боятся, огорчены, помнят. А если цель наказания — сбить с них спесь, так это уже для них становится делом чести. И это дети, которые, пожалуй, острее всего воспринимают и долго помнят.
      40. Наказаний нет — только выговор, напоминания — слова. Ну а если под этими словами кроется желание опозорить?
      «Взгляни, как выглядит твоя тетрадка! На кого ты похож! Ну и отличился! Поглядите-ка, что он устроил!»
      А публика-товарищи обязаны иронически улыбаться и выражать удивление и презрение. Это делают не все — и чем ребята честнее, тем они сдержаннее в выражении нелестного мнения.
      Существует другой вид наказания: упорное пренебрежение, унизительное примирение с существующим положением вещей.
      — Ты еще не съел? Опять последний? Опять забыл?
      Посмотришь укоризненно, вздохнешь с отчаянием, махнешь безнадежно рукой.
      Сознавая свою вину, правонарушитель вешает голову, а иногда, полный внутреннего бунта и неприязни, косится исподлобья на травящую его свору, чтобы при случае задать кому следует.
      — Дай мне то, дай мне это, — чаще, чем другие, повторял один мальчик.
      В довольно резкой форме я приструнил его за эту некрасивую привычку. Год спустя, записывая детские прозвища, я столкнулся с отголоском моего бестактного выступления — у этого мальчика было мучительнейшее для самолюбия прозвище: «Дай-мнеэто-попрошайка».
      Высмеивание большое и очень болезненное наказание.
      41. Ты взываешь к чувствам.
      — Так вот как ты меня любишь? Так-то ты выполняешь обещание?
      Ласковой просьбой, добродушным укором, поцелуем в залог желанного исправления ты наконец добиваешься нового обещания.
      А у ребенка тяжело на душе: признательный за доброту и великодушное прощение, беспомощный, часто не веря в исправление, он возобновил обещание, решив еще раз вступить в жестокий бой со своей вспыльчивостью, ленью, рассеянностью — с собой.
      — А что будет, если я опять забуду, опоздаю, ударю, дерзко отвечу, потеряю?
      Порой поцелуй налагает более тяжкие оковы, чем розга.
      Разве ты не замечал, что если ребенок после данного обещания исправиться что-нибудь натворил, то уж держись: за первой провинностью следует и вторая, и третья?
      Это боль понесенного поражения и досада на воспитателя за то, что, коварно вырвав у него обещание, он принудил его к неравному бою. И если ты вторично взовешь к его совести и чувствам, он тебя резко оттолкнет.
      На гнев ты отвечаешь бурной вспышкой гнева, криком. Ребенок не слушает, он только чувствует, что ты выкидываешь его из своего сердца, лишаешь расположения. Чужой, одинокий — вокруг пустота. А ты в исступлении обрушиваешь на пего все, какие есть, наказания: угрозу, упреки, насмешку и более существенные меры.
      Обрати внимание, с каким сочувствием смотрят на него товарищи, как ласково стараются утешить:
      — Это он только так говорит. Не бойся — это ничего, не горюй, он забудет.
      И все это осторожно, чтобы не досталось от воспитателя и не влетело от взбунтовавшейся жертвы.
      Всякий раз, учинив «великий скандал», я испытывал наряду с неприятным ощущением светлое чувство. Я был несправедлив
      к одному, но зато многих научил великой добродетели — солидарности в несчастье. Маленькие рабы знают, что такое боль.
      42. Иногда, выговаривая ребенку, ты читаешь в его взгляде тысячу бунтовщических мыслей.
      «Ты, может, думаешь, я забыл? Я все помню».
      Неумело изображая раскаяние, ребенок говорит тебе злыми глазами:
      «Я не виноват, что у тебя такая хорошая память».
      Я: — Я был терпелив. Ждал, может, исправишься.
      Он: «Эка беда. Не надо было ждать».
      Я: — Я думал, ты, в конце концов, возьмешься за ум. Я ошибался.
      Он: «Умные не ошибаются».
      Я: — Раз я прощаю, ты, поди, думаешь, что тебе все можно?
      Он: «Вовсе я так не думаю. И когда это только кончится!»
      Я: — Нет, с тобой невозможно выдержать.
      Он: «Болтай, болтай, ты сегодня зол, как черт, вот и цепляешься...».
      Подчас ребенок во время нагоняя проявляет удивительный стоицизм.
      — Сколько раз я тебе повторял: не смей прыгать по кровати! — мечу я громы и молнии. — Кровать это тебе не игрушка. Хочешь играть — играй в мячик, решай кроссворды...
      — А что это такое — «кроссворды»? — спрашивает он с любопытством.
      Вместо ответа я дал ему по рукам...
      В другой раз, после бурного разговора, у меня спросили:
      — Скажите, пожалуйста, отчего, когда кто-нибудь злится, он делается красный?
      В то время когда я напрягал голосовые связки и ум, чтобы обратить его на стезю добродетели, он, видите ли, изучал игру красок у меня на лице! Я поцеловал его — он был очарователен.
      43. Дети правильно ненавидят огульные обвинения.
      «С вами добром нельзя... Опять вы... Если вы не исправитесь...»
      Почему за проступок одного или нескольких должны отвечать все?
      Если повод к взбучке дал маленький циник, он останется доволен: вместо полной порции гнева ему досталась лишь часть. Честный же будет слишком потрясен, видя столько невинных жертв своего преступления.
      Иногда буря разражается над определенной группой детей: «совсем некудышные мальчишки» — или наоборот: «на редкость испорченные девчонки», чаще же всего: «старшие, вместо того чтобы показать пример... смотрите, как хорошо ведут себя малыши».
      Здесь, кроме справедливого гнева невинных, мы вызываем смущение у тех, кого хвалим, которые знают за собой много грехов и помнят, как сами стояли у позорного столба. Наконец, мы даем возможность нехорошо торжествовать маленьким насмешникам: «ага... а видите... эге...».
      Однажды я хотел особо торжественно прореагировать на невыясненную кражу. Я вошел в спальню к мальчикам, когда они уже засыпали, и? стуча в такт о спинку кровати, громко заговорил:
      — Опять кража! С этим надо кончать. Жалко времени и труда на то, чтобы растить воров...
      Эту же довольно длинную речь я повторил в спальне девочек.
      На другой день между мальчиками и девочками шел такой разговор:
      — И у вас он орал?
      — Ясно, орал.
      — Говорил, что всех выгонит?
      — Говорил.
      — И стучал кулаком по кровати?
      — Да еще как, изо всей силы.
      — А по чьей он кровати стучал? У нас так по Манюськиной.
      Каждый раз, выступая с огульным обвинением, я огорчал наиболее честных, раздражал всех и делал из себя посмешище в глазах критически настроенных: «Ничего, пусть себе немножко позлится — это ему полезно».
      44. Разве воспитатель не понимает, что значительная часть наказаний несправедлива?
      Драка.
      — Он меня первый ударил.
      — А он дразнился... Взял и не отдает!
      — Я только так, ради шутки (помешал, испачкал)...
      — Это он меня толкнул, а не я.
      И ты наказал или обоих (почему?), или старшего, который должен уступить младшему (почему?), или того, кто по простой случайности ударил больнее, вреднее для здоровья. Ты наказал, драться нельзя. А жаловаться можно?
      Ребенок пролил, сломал.
      — Я нечаянно.
      Он повторяет тебе твои собственные слова: ты ведь велишь прощать, если ему причинят вред нечаянно.
      — Я не знал... Я думал, можно.
      Он опоздал, потому что... он это умеет делать, но...
      Объяснения правильные, а тебе кажутся уверткой.
      Это двойная несправедливость: ты и не веришь, хотя он говорит правду, да еще несправедливо наказываешь.
      Иногда условное запрещение случайно становится категорическим, а то и вовсе перестает быть запрещением.
      В спальне шуметь нельзя, а говорить вполголоса можно. Если тебе весело, ты и сам посмеешься над невинной проделкой, а если устал, прекратишь обычную для спальни болтовню, хотя бы только резко заметив:
      «Довольно болтать... Ни гу-гу... Кто скажет хоть слово...»
      В канцелярию детям входить не разрешается, но они входят. Как раз сегодня у тебя месячный отчет, тебе нужен покой. Мальчуган не знал, вошел, и ему влетело. Если бы ты его даже не вывел за ухо, если бы только сказал: «Чего прилез? Вон сейчас же!» — твой гнев — незаслуженное наказание.
      45. Во время игры в мяч он разбил стекло — ты простил, стекло бьют редко, не знаешь, кто, собственно, виноват, не любишь наказывать.
      Но когда разбито уже четвертое стекло, когда разбил его хронический озорник, за которым вдобавок значится в школе плохая отметка, ты наказываешь — криком, угрозой, злостью.
      — Я нечаянно, — отвечает он смело, а по-твоему, дерзко.
      ...Четвертое окно... озорник... плохой ученик... лентяй...
      еще дерзит... Воспитатель, уверяю тебя, ты дашь ему по рукам. А ведь ребенку не понять, да и не надо ему мириться с тем, что ты его наказал для примера, потому что, как менее впечатлительный, он удобный объект для эффектного наказания; и что ты Подверг его наказанию не за один этот поступок, а за всю его деятельность в совокупности.
      Он знает только, что детям А, Б, В ты простил, а его вот несправедливо наказал...
      Допустим, ты поступил по-другому: отобрал у ребят мяч.
      — Играть в мяч нельзя.
      И это несправедливо: наказание коснулось десятка невинных ребят.
      Еще мягче: ты предупреждаешь, что, если они еще раз разобьют стекло, ты отберешь мяч, то есть применяешь несправедливо наказание — угрозу — ко всем ребятам, хотя виноваты будут только четверо.
      И из этих четверых не все виноваты, потому что один разбил стекло, на котором уже была трещина, другой разбил не целиком, а только с уголка, а третий, оно правда, и разбил, но ведь его подтолкнули, и виноват, собственно, только этот четвертый, который всегда сделает что-нибудь такое, из-за чего воспитатель злится.
      46. Ты простил безоговорочно. Ты полагаешь, ты поступил правильно? Ошибаешься.
      «Да, попробуй-ка я это сделать», — думает один.
      «Ему все можно, — думает другой, — воспитатель его любит».
      Опять несправедливость.
      Есть дети, для которых насупленные брови, резкое замечание или мягкое: «Ты меня огорчил» — достаточное наказание. Но если ты желаешь такого ребенка простить, другие должны понять, почему ты это деваешь, и он сам должен понять, что ему можно не больше, чем остальным. Иначе ты его избалуешь, распустишь и отдашь на растерзание затронутой в своих правах толпе. Ты совершишь ошибку, и он и остальные дети тебя накажут.
      Забудь на минутку о четырех выбитых стеклах, а собственно говоря, о двух, раз на одном уже была трещина, а у второго отбит только уголок. Забудь и погляди, сколько ребят, сбившись в кучки, обсуждают несчастный случай. И в каждой кто-нибудь агитирует за тебя или против.
      «Правые» утверждают, что стекло дорогое и что у воспитателя будут неприятности в правлении — слишком, мол, добрый, дети не слушаются. У него всегда непорядок: следовало наказать строже.
      «Левые» (сторонники игры в мяч):
      — Ни во что играть нельзя, все запрещают. Сделай что-нибудь, сразу в крик, и пошло: угрозы, скандалы. Нельзя же целый день сидеть, точно кукла какая.
      И только «центр» принимает все с доверием и смирением.
      Не улыбайся снисходительно — это не шутка, не мелочи; это и есть жизнь в казармах.
      Значит, раз и навсегда, принципиально и во всех случаях отказаться от наказаний, предоставив детям полную свободу? А если своеволие ребенка-единицы ограничивает права массы? Своевольпый и сам не учится, и другим не дает, и свою постель ие постелит, и чужую разворошит, и свое пальто запропастит, да еще чужое возьмет — что тогда?
      47. «Некрасиво жаловаться, я не разрешаю жаловаться».
      А что делать ребепку, если его обокрали, оскорбили отца или
      мать, наговорили на него товарищам, если ему угрожают, подбивают на плохое?
      Некрасиво жаловаться. Кто установил это правило? Дети ли переняли его от плохих воспитателей, или воспитатели от плохих детей? Потому что оно удобно только для плохих и самых плохих.
      Тихих и беспомощных будут обижать, эксплуатировать, обирать, а позвать на помощь, потребовать справедливости — нельзя! Обидчики торжествуют, обиженные страдают.
      Недобросовестному, неумелому воспитателю удобно не знать, что вытворяют ребята, он машет рукой на их споры, не умея их умно рассудить.
      «Лучше всего пускай сами мирятся». И тут, когда дело коснулось его собственного удобства, его вера в них заходит так далеко, что он полагается на их разум, опыт, справедливость и предоставляет в столь важной области свободу действий.
      Свободу? Ну нет: драться нельзя, ссориться нельзя, ты даже не разрешишь ему выйти из игры, не дашь устраниться. Ребенок поссорился и не хочет — всего-навсего — рядом спать, сидеть за столом, ходить в одной паре. Такое справедливое, естественное желание — и нельзя.
      Дети легко ссорятся? Неправда, они дружны и снисходительны. Попробуй засади человек сорок служащих в одну комнату на неудобные скамьи и держи по пяти часов кряду за ответственной работой под неусыпным надзором начальника — да они глаза друг другу выцарапают!
      Вслушайся в детские жалобы и изучай их, и ты найдешь способ во многом им помочь. Сосед задел локтем тетрадку, и поперек страницы поехала некрасивая черта, или перо воткнулось в бумагу, разбрызгивая чернила. Самая частая жалоба в классе.
      48. Особый характер носят жалобы на переменах.
      — Он не дает играть, он мешает...
      Перемена приводит некоторых ребят в дикое, полубессознательное состояние. Носятся, скачут, толкаются, бессмысленные крики, бестолковые движения, безответственные поступки. Вот он бежит куда глаза глядят, наталкиваясь на идущих, размахивая руками, издавая возгласы, наконец, ударяет первого встречного ученика. Обрати впимание, как часто тот, кого толкнули или ударили, сердито обернется и молча посторонится.
      А есть дети, которые пристанут ни за что ни про что и не отстанут. «Уйди, оставь» для них сигнал как раз не уходить. Ребята не любят таких, презирают за отсутствие самолюбия и такта и жалуются:
      «Мы играем, а он... Господин воспитатель, он всегда... Стоит нам начать играть, как он...»
      Жалобщик в гневе («вскипятился»), в голосе отчаяние. Перемена короткая, жалко каждой драгоценной минуты, а тут отравляют, крадут у тебя последние минуты свободы...
      Помни, ребенок обращается к тебе только в крайнем случае, выведенный из терпения, беспомощный, не желающий драться. Он зря теряет время и рискует получить небрежный или резкий ответ. У тебя должна быть наготове привычная фраза, это сэкономит тебе работу мысли.
      — Мешает? Позови-ка его сюда, — говорю я.
      Часто все на этом и кончается. Надо было отогнать нахала, тот, видя, что товарищ пошел жаловаться, спрятался, — значит, цель достигнута.
      Если жалобщик возвращается: «А он не хочет идти» — я грозно говорю тогда: «Скажи, чтобы немедленно явился».
      Вообще дети жалуются очень редко и неохотно. Если некоторый процент жалуется часто, надо это изучить и подумать почему. Ты никогда не узнаешь детей, пренебрегая их жалобами.
      49. «Господин воспитатель, можно? Разрешите? Вы мне позволите?»
      Мне кажется, воспитатель, который не любит жалоб, в равной мере не переносит и просьб. Желая, однако, и тут подыскать убедительную мотивировку, он ссылается на принцип, гласящий:
      — Все дети на равных правах. Никаких исключений, никаких привилегий.
      Справедливо ли это? Или, может быть, только удобно?
      Необходимость часто отвечать: «Нельзя. — Не позволяю. — Не разрешаю» — неприятная необходимость. Когда нам кажется, что мы свели запреты и приказы до минимума, нас сердит, если ребята требуют дальнейших уступок. Иногда мы и признаем справедливость просьбы, да запрещаем, так как одна удовлетворенная просьба вызывает целый ряд просьб других детей. Мы стремимся достичь идеала, чтобы дети знали определенные границы и большего не требовали.
      Но если ты взвалишь на себя тяжелую обязанность не просто отклонять детские пожелания, а выслушивать их, если будешь их записывать и разбивать по рубрикам, ты убедишься, что бывают желания повседневные и совершенно исключительные.
      Постоянные назойливые просьбы о перемене места за столом. Мы позволили ребятам раз в месяц меняться местами. Об этой незначительной реформе можно было бы написать обширную мо-
      нографию, столько в ней положительных сторон, а обязаны мы ею исключительно неотвязным просьбам.
      Горе ребятам и воспитателю, который умеет подавить каждое не предусмотренное регламентом желание. Благодаря им, как и благодаря жалобам, ты познаешь большинство тайн детской души.
      50. Кроме детей, которые обращаются к воспитателю по своему делу, бывают просьбы через послов.
      «Он спрашивает, не разрешите ли вы ему? а можно ему?..»
      Долгое время этот вид просителей меня злил, и по многим причинам.
      Часто послами бывают дети, у которых и своих дел хватает, и уже успели тебе с ними надоесть; приходят обычно они не вовремя, когда ты торопишься, занят, не в настроении; просьбы часто такие, что ответ должен бы быть явно отрицательным; это создает впечатление протекции — а не припишет ли посол себе заслугу благоприятного решения? Наконец, в этом есть вроде как бы неуважение: «Приди-ка сам, изволь побеспокоиться, а не проси через адвоката».
      Бесплодность борьбы с такими просьбами заставляла искать более глубокую причину этого явления. И я нашел ее.
      Я обнаружил общечеловеческую, а не чисто детскую тонкость души.
      Резкий ответ не обижает просящего за другого, лично не заинтересованный проситель не видит недовольного лица, кривой усмешки, нетерпеливого жеста. Ему важен отказ, как таковой.
      Мне случалось видеть, как настоящий проситель наблюдал издали, какой эффект вызовет его просьба, готовый по первому зову подойти и дать разъяснения.
      Когда мы ввели в Доме Сирот систему письменного общения с детьми, количество просьб через послов значительно сократилось, и у нас появился готовый ответ:
      «Пусть напишет, чего он хочет и почему».
      51. До тошноты часто повторяется ex cathedra 1 предписание отвечать детям на вопросы. И, слепо поверив в него, бедный воспитатель вступает в конфликт с совестью, потому что не может, не умеет, не обладает достаточным терпением непрерывно выслушивать вопросы и вечно давать ответы. И даже не подозревает, что чем чаще он бывает вынужден отделаться коротким «не надоедай» от маленького приставалы, тем он лучше как воспитатель.
      1 Ex cathedra (лат.) — с кафедры, т. е. особенно авторитетно, непререкаемо.
      «Я хорошо написал, вычистил башмаки, вымыл уши?»
      Если первый спрашивает, потому что у него есть сомнения, то уже следующие желают только обратить на себя внимание, прервать начатую работу, получить лишнюю похвалу.
      Бывают вопросы трудные, на которые лучше не отвечать совсем, чем отделываться поверхностным, непонятным объяснением. Поймет, когда будет изучать физику, космографию, химию. Поймет, когда будет изучать физиологию. А вот этого никто не знает, даже взрослые, даже учитель — никто.
      Следует принять во внимание самого ребенка: вдумчивый он или поверхностный, что побудило его спросить — беспредметное ли любопытство или желание разрешить мучающий его вопрос, тайну природы, этическую проблему — и, наконец, возможность ответа. И мое «посмотри в книжке — тебе не понять — не знаю, спроси у меня через неделю» или «не морочь мне голову» будет результатом многих правильно учтенных обстоятельств.
      Я смотрю с подозрением на воспитателя, который утверждает, что он терпеливо отвечает детям на вопросы. Коли не врет, он, возможно, настолько чужд детям, что они действительно редко и лишь в виде исключения обращаются к нему с вопросами.
      52. Если жалобы, просьбы и вопросы — ключ к познанию детской души, то сделанное шепотом признание — настежь распахнутые в нее ворота.
      Вот добровольное признание, сделанное через несколько месяцев после имевшего место факта:
      «Мы очень на вас были злы, он и я. Вот мы и уговорились, что один из нас заберется ночью через окно к вам в комнату, возьмет очки и выбросит в уборной, а потом подумали, что ведь жалко выбрасывать, что мы только спрячем. Мы не спали и ждали до двенадцати часов ночи. Когда я уже встал, чтобы идти, один мальчик проснулся и пошел в уборную. Но я потом все равно опять встал. Влез я в окно — сердце во как колотится! Очки лежали на столе. Вы спали. Я их взял и спрятал у себя под подушкой. Потом-то мы испугались. Не знали, что и делать. Потом он сказал: «Надо положить на место». А я ему сказал, чтобы он положил. А он не захотел. Тогда я опять встал, но уже в комнату не влезал, а просто положил и немножечко еще подтолкнул»
      Зная обоих, я понимаю, откуда исходила инициатива, как вырабатывался план действий и почему месть не была доведена до конца.
      Одному этому факту можно было бы посвятить целый трактат, такой это богатый материал для размышлений.
      53. Улыбаясь ребенку — ждешь в ответ улыбку. Рассказывая что-нибудь любопытное — ждешь внимания. Сердишься — ребенок должен огорчиться.
      Это значит, ты получаешь нормальную реакцию на раздражение. А бывает и по-другому: ребенок реагирует парадоксально. Ты имеешь право удивиться, обязан задуматься, но не сердись, не дуйся.
      Ты подходишь к ребенку с дружеским чувством, а он отворачивается с досадой, а то и явно тебя избегает: может быть, это ты перед ним виноват, а может быть, это он провинился, сделал что-нибудь плохое и честность не позволяет принять незаслуженную ласку. Возьми это на заметку и через неделю или месяц попроси объяснить: может быть, он забудет, может быть, скажет, а может быть, по его улыбке или смущению ты поймешь, что он помнит, только не хочет сказать. Воспитатель, отнесись к его тайне с уважением.
      Однажды я приструнил ребят:
      — Что это за шушуканья по углам? Прячетесь в классной комнате... Вы же знаете, я этого не люблю!
      Ответом мне были: стоическая покорность, злостное упрямство, своевольная ясность духа. Мое внимание должно было бы привлечь явное отсутствие раскаяния; я не понял и подозревал преступные козни наших неслухов. А это ребята в секрете репетировали комическую пьеску, которой думали нас порадовать. Еще сегодня я краснею при мысли, как я был смешон в своем ожесточении.
      54. «У моего мальчика от меня нет секретов, он делится со мной всеми своими мыслями», — говорит мать.
      Я не верю, что это так, но верю, что она этого требует, и знаю, что она делает ошибку.
      Пример:
      Мальчик видит на улице похороны. Величествейная процессия — фонари, торжественность. За гробом следует ребенок: в своем отделанном черным крепом платье он участник исполненного таинственной поэзии обряда. И у мальчика мелькает мысль: должно быть, это приятно, когда мама умирает... И он с ужасом смотрит на мать. Ой, он не хочет, чтобы мама умирала, и откуда только такие мысли?
      Ну можно ли, позволительно ли такую мысль высказать? И вправе ли мы тревожить ребенка в момент грозного конфликта с совестью?
      Если ребенок поверит тебе свою тайну, радуйся, потому что его доверие — высочайшая награда, лучшее свидетельство. Но
      не принуждай его к откровенности, у него есть право на тайну; не принуждай ни просьбами, ни хитростью, ни угрозами, все способы одинаково недостойны и не сблизят тебя с воспитанником, а скорее разъединят.
      Надо убедить детей в том, что мы уважаем их тайны, что вопрос «Не можешь ли ты мне сказать?» не значит «ты должен». Пусть на мое «почему» он ответит искренне, без уверток: «Я не могу вам этого сказать. — Я вам потом когда-нибудь скажу. — Никогда не скажу».
      55. Однажды я заметил, как одиннадцатилетний мальчик подошел к девочке, которую он любил, и что-то шепнул ей. В ответ она покраснела, опустила голову и недоуменно пожала плечами.
      Несколько дней спустя я спросил его, с чем он тогда к ней обратился. Никакого замешательства, искреннее желание вспомнить.
      — Ах да, я спросил у нее, сколько шестнадцатью шестнадцать.
      Я был ему так благодарен — столько он пробудил во мне хороших задушевных мыслей.
      Другой раз мне стало известно, что с одной девочкой, когда она шла вечером через сад, случилась какая-то загадочная история. Наши ребята ходят в город без провожатых и в одиночку — это входит в программу воспитания, и отказаться от этого было бы очень жаль. Мы решили удвоить бдительность. Случай в саду меня сильно беспокоил. Я потребовал, чтобы она во всем созналась, припугнув, что иначе не буду пускать одну.
      Она сказала, что, когда шла по саду, пролетавшая птичка испачкала ей шляпку: «сделала мне на голову».
      Мне кажется, из нас двоих я был более сконфужен.
      Будь мы более деликатны по отношению к детям, как часто нам приходилось бы сгорать со стыда за ту нечистоплотность жизни, которую они застали и от которой мы их не в силах уберечь.
      56. Тихий шепот признаний подчас бывает шепотом доносов.
      Не возмущайся лицемерно: ты выслушаешь доносчика, твоя
      обязанность выслушивать.
      — Он вас ругает, обозвал нехорошим словом.
      — Откуда ты знаешь, что он меня ругает?
      — Нас много слышало.
      Значит, услышал случайно, не подслушал.
      — Ну ладно, только зачем ты мне это говоришь?
      Смущение: ну сказал и сказал.
      — И что ты хочешь, чтобы я ему сделал?
      Смущение: не знает, что он хочет, чтобы я тому сделал.
      — Ну а знаешь ты, почему он меня ругал?
      — Разозлился, что вы...
      Суть доноса — ерундовская, цель — неясная. Наверное, думал заинтересовать воспитателя, импонировала мысль, что вот, мол, владеет великой тайной и делится ею со старшим.
      — А ты сам не ругаешься, когда злишься?
      — Иногда и ругаюсь.
      — Не делай этого, это дурная привычка.
      Не читай ему нравоучений, может быть, он хотел тебе добра, а если нет, несколько ставящих в тупик вопросов и отсутствие интереса к сообщению — достаточное наказание.
      57. Преступная цель: желал отомстить.
      — Старшие мальчики говорят разные свинства, и у них какие-то неприличные картинки есть и стихи.
      — Какие такие картинки и стихи?
      Не знает. Он спрятался и подслушивал. А говорит потому, что такие картинки иметь не разрешается. Он хочет, чтобы этих мальчишек наказали.
      — А ты, случайно, не просил показать тебе картинку?
      Просил, да они не захотели, сказали, что он мал еще.
      — А я могу им сказать, от кого я узнал?
      Нет, нельзя: они его побьют.
      — Раз ты мне не позволяешь сказать, от кого я это знаю, то я не могу им ничего сделать. Они могут подумать на кого-нибудь другого и побьют его.
      Ну ладно, он не боится: поступайте как знаете.
      — Спасибо, что сказал. При случае я поговорю с ними, попрошу больше этого не делать.
      Я говорю ему «спасибо»: он заметил то, что я сам обязан был заметить. А разговор о том, что месть уродлива, я откладываю на после. На сегодня довольно, он ожидал другого эффекта — выстрел не попал в цель.
      58. Дело, может быть, очень серьезное, цель — благая.
      Он был в доме, где скарлатина. — Малыши забиваются в раздевалку и курят, они дом поджечь могут. — Икс подговаривает Игрека украсть. — Зет относит сторожу еду и взамен получает яблоки. — Вчера на улице какой-то господин предлагал девочке пойти в кондитерскую и прокатиться на автомобиле.
      Ребенок знает, зачем он это говорит. Заметив опасность или заслуживающий наказания поступок, он колебался, не знал, что делать, и вот приходит посоветоваться, потому что тебе доверяет. Ребята рассердятся, будут избегать его, — что ж, ничего не поделаешь. Он свой долг выполнил: предостерег.
      Я должен относиться к нему как к товарищу, который помог мне решить трудный вопрос. Ребенок оказал мне большую услугу. А теперь мы вместе с ним думаем, как быть дальше.
      Помни, всякий раз, когда к тебе подходит ребенок с чужой тайной, он тебя обвиняет:
      «Ты не выполнил свой долг: не знаешь. А не знаешь потому, что ты пользуешься у детей доверием, да только относительным — дети тебе доверяют, да не все».
      59. После того как ты узнал, не спеши. Не давай бесчестному доносчику торжествовать: «Я, мол, обратил внимание, я, мол, выполнил важную миссию». Твой долг защитить честного ребенка от мести — вражды. Откладывая обсуждение дела в долгий ящик, ты получаешь возможность, усилив бдительность, заметить все сам.
      Дальше: если, заметив провинность, ты немедленно бьешь тревогу, дети могут быть уверены, что, раз ты молчишь, ты не знаешь.
      «Откуда вы знаете, а когда вы это узнали, а почему вы сразу не сказали?» — вот о чем чаще всего спрашивают ребята, когда напоминаешь им старый грех.
      Еще раз: не спеши. Выжди удобный момент и поговори с ребенком, когда он дружелюбно настроен, а само дело с течением времени перестало быть важным и актуальным. Ох, это было давно, месяц тому назад. И он тебе откровенно расскажет, что его толкнуло на дурной поступок, и как он его совершил, и что чувствовал до, во время его и после.
      Дальше: не рассердишься, у тебя будет время обдумать, взвесить, подготовиться. От разумного решения зависит подчас все твое дальнейшее отношение к ребенку или к группе ребят.
      Пользуясь твоим хорошим настроением, он просит у тебя ящик с ключиком.
      — С большим удовольствием. Будешь лучше прятать свои неприличные картинки, чтобы малыши не нашли.
      П ристыжен, ошеломлен, удивлен.
      Теперь он захочет с тобой поговорить. Не спеши! Чуть остыв, он сам отдаст тебе картинку (утратит прелесть новизны), скажет, от кого получил, кому давал посмотреть. Чем ты спокойнее говоришь, тем всё проще, чем умнее, тем ближе к сути дела.
      60. Мой принцип:
      «Пусть дитя грешит».
      Не будем стараться предупреждать каждое движение, колеблется — подсказывать дорогу, оступится — лететь на помощь. Помни, в минуты тягчайшей душевной борьбы нас может не оказаться рядом.
      «Пусть дитя грешит».
      Когда со страстью борется еще слабая воля, пусть дитя терпит поражение. Помни: в конфликтах с совестью вырабатывается моральная стойкость.
      «Пусть дитя грешит».
      Ибо, если ребенок не ошибается в детстве и, всячески опекаемый и охраняемый, не учится бороться с искушениями, он вырастает пассивно-нравственным — по отсутствию возможности согрешить, а не активно-нравственным — нравственным благодаря сильному сдерживающему началу.
      Не говори ему:
      «Грех мне противен».
      Скажи лучше:
      «Не удивляюсь, что ты согрешил».
      Помни:
      «Ребенок имеет право солгать, выманить, вынудить, украсть. Ребенок не имеет права лгать, выманивать, вынуждать, красть».
      Если ребенку ни разу не представился случай выковырить из кулича изюминки и тайком съесть их, он не мог стать честным и не будет им, когда возмужает.
      — Возмутительно!
      Лжешь.
      — Я тебя презираю!
      Лжешь.
      — Никогда я от тебя этого не ожидал... Значит, даже тебе нельзя доверять?
      То-то и плохо, что не ожидал. Плохо и то, что безоговорочно доверял. Никудышный ты воспитатель: не знаешь даже, что ребенок — человек.
      Ты возмущаешься не потому, что видишь грозящую ребенку опасность, а потому, что ребенок может испортить репутацию твоего учреждения, твоей педагогической системы и лично твою: ты заботишься исключительно о себе.
      61. Позволь детям ошибаться и радостно стремиться к исправлению.
      Детям хочется смеяться, бегать, шалить. Воспитатель! Если для тебя жизнь — кладбище, позволь им в ней видеть лужайку.
      Сам во власянице — банкрот бренного счастья или кающийся грешник — имей мудрую снисходительную улыбку.
      Здесь должна — должна царить атмосфера полной терпимости к шутке, проказе, насмешке и подвоху и наивному греху лжи. Здесь не место суровому долгу, каменной серьезности, железной необходимости, непоколебимому убеждению.
      Всякий раз, впадая в тон монастырского колокола, я делал ошибку.
      Верь мне, интернатская жизнь потому нам кажется мутной, что мы требуем от нее слишком высокого идейного уровня. В сотый раз повторяю: в казарменной обстановке интерната не воспитаешь ни дивно цельной честности, ни пугливой чистоты, ни девственной невинности чувств, не знающих, что зло существует.
      И не потому ли ты так любишь этих своих честных, беззаветных, кротких, что знаешь, как им будет тяжко на свете?
      Да и может ли обойтись любовь к правде без знания дорог, которыми ходит кривда? Разве ты желаешь, чтобы отрезвление пришло внезапно, когда жизнь кулаком хама смажет по идеалам? Разве, увидав тогда твою первую ложь, не перестанет сразу твой воспитанник верить во все твои правды?
      Если жизнь требует клыков, разве вправе мы вооружать детей одним румянцем стыда да тихими вздохами?
      Твоя обязанность — воспитывать людей, а не овечек, работников, не проповедников: в здоровом теле здоровый дух. А здоровый дух не сентиментален и не любит быть жертвой. Я желаю, чтобы лицемерие обвинило меня в безнравственности!
      62. Дети лгут.
      Лгут, когда боятся и зпают, что правда не выйдет наружу.
      Лгут, когда им бывает стыдно.
      Лгут, когда ты их заставляешь сказать правду, которую они не хотят или не могут сказать.
      Лгут, когда им кажется, что так надо.
      — Кто это пролил?
      — Я, — признается кто-нибудь и попытается оправдаться, если знает, что ты ему за это скажешь только: «Возьми тряпочку и подотри» — и самое большее добавишь: «разиня».
      Он признается и в серьезном проступке, если будет знать, что воспитатель станет усиленно доискиваться, решив во что бы то ни стало узнать правду. Пример: нелюбимому мальчику налили в постель воды. Никто не признается. Я предупредил, что, пока виновный не сознается, не выпущу никого из спальни. Прошел тот час, когда старшие отправляются на работу; приближается время завтрака. Завтракать ребята будут в спальне. В школу они
      не пойдут, и так опоздали. В спальне шепот: совещаются. Часть ребят, безусловно, не виновата, остальные в разной степени под подозрением. Ребята уже, наверное, догадываются, кто мог это сделать, возможно, уже знают, возможно, уговаривают сознаться.
      — Господин воспитатель...
      — Это ты сделал?
      — Я.
      Наказание было бы излишне: подобный проступок не повторится...
      Позволь ребенку хранить тайны: если ты дашь ему право сказать: «Знаю, но не скажу» — он не станет лгать, что не знает.
      Позволь ребенку свободно признаваться в чувстве, не отвечающем установленной заповеди.
      63. «Как вас дети любят», — говорит какая-нибудь сентиментальная особа.
      Бывает, заключенные любят снисходительных надзирателей. Но есть ли хоть один ребенок, который не был бы в обиде на своего воспитателя? Какое-нибудь неприятное распоряжение, какая-нибудь когда-то сказанная резкость, затаенное желание, которое он не откроет, «раз все равно из этого ничего не выйдет». Если ребята думают, что они любят, то потому, что старшие им говорят, что так должно быть; другие не хотят отставать; некоторые и сами в толк не возьмут, любят они или ненавидят; а все они, видя мои недостатки, хотели бы меня немножко переделать, сделать лучше. Бедняги не знают, что самая большая моя вина — это то, что я перестал быть ребенком.
      «Как вас дети любят».
      Как ребята подбежали, прильнули ко мне, обступили, когда я пришел с войны! Но разве они не больше обрадовались бы, появись в зале неожиданно белые мыши или морские свинки?
      Мать, отец, воспитатель! Если ребенок полюбил тебя глубокой, всегда одинаково бескорыстной любовью, пропиши ему водные процедуры или даже немного брома.
      64. Бывают минуты, когда ребенок тебя безгранично любит, когда ты ему нужен, как никто: когда он болен и когда он испугался ночью страшного сна.
      Помню ночь, проведенную в больнице у постели больной девочки. Время от времени я давал ей вдыхать кислород. Девочка дремала, крепко держа меня за руку. Каждое движение моей руки сопровождалось словами: «Мама, не уходи», которые она шептала в полузабытьи, не открывая глаз.
      Помню, как, весь дрожа, в приступе безнадежного отчаяния, вошел ко мне мальчик, перепуганный сном о мертвецах. Я взял его к себе в кровать. Он рассказал сон, рассказал о покойных родителях и о своем пребывании после их смерти у дяди. Мальчик говорил задушевным шецртом, может быть, желая вознаградить за прерванный отдых, а может, из страха, что я усну раньше, чем от него отступятся злые видения...
      У меня есть письмо мальчика, полное жалоб на меня и на Дом Сирот. Мальчик написал его на прощание. В письме он жалуется, что я не понимал его н был к нему злой и несправедливый. В доказательство, что он умеет ценить доброту, приведен пример: он, мол, никогда не забудет, что, когда у него однажды болел ночью зуб, я не сердился, что меня разбудили, и не брезговал, клал ему на зуб ватку с лекарством. За все свое двухлетнее пребывание в Доме Сирот он один этот факт счел достойным сердечного упоминания. А воспитатель обязан удалять больных детей из интерната и ночью после целого дня работы спать.
      65. Не будем требовать от детей ни индивидуального, ни коллективного самопожертвования.
      Папа, V которого много работы, мама, у которой болит голова, усталый воспитатель — все это может тронуть раз или несколько раз; если же это постоянно — утомит, надоест, будет злить. Мы можем запугать детей так, что при первой же нашей гримасе боли или выражении неудовольствия они начнут говорить шепотом и ходить на цыпочках, но будут делать это нехотя, с перепугу, а не из чувства привязанности.
      Да, дети будут послушные, серьезные — у воспитателя горе. Но пусть это случается редко, как исключение.
      А разве мы, взрослые, всегда готовы уступать капризам, причудам и достопочтенным взглядам старцев?
      Я думаю, многие дети вырастают в отвращении к добродетели потому, что ее безустанно внушают, перекармливая хорошими словами. Пусть ребенок сам открывает необходимость, красоту и сладость альтруизма.
      Всякий раз, указывая детям на их обязанности по отношению к семье, младшим братьям и сестрам, я боюсь, что делаю ошибку.
      Ребята сами принесут домой выигранные в лото картинки п конфеты, потому что им приятно видеть радость братишки, — а может быть, это только самолюбие? Что и они дают — как взрослые?
      Ребенок берет в сберкассе накопленный им рубль и отдает сестре Па башмаки. Прекрасный поступок! Но знает ли ребенок цену деньгам? Может быть, это просто легкомыслие?
      Не сам поступок, а побуждение характеризует нравственный облик и потенциальные возможности ребенка.
      66. Ребенок подавлен нашим авторитетом, обязанностью быть нам благодарным, уважать нас. Ребенок все это чувствует, но по-другому, по-своему.
      Ребята уважают тебя за то, что у тебя есть часы, что ты получил письмо с иностранной маркой, что имеешь право носить при себе спички, поздно ложиться спать, подписываешься красными чернилами, что ящик у тебя запирается на ключ, — 4 за то, что ты обладаешь всеми привилегиями взрослых. Намного меньше ребята уважают тебя за образование, в котором всегда усмотрят недостатки: «А вы умеете говорить по-китайски? А считать до миллиарда?»
      Воспитатель рассказывает интересные сказки, а кухарка и сторож знают еще интереспее. Воспитатель играет на скрипке, а товарищ, играя в лапту, подкидывает мяч выше.
      Добродушным детям импонируют все взрослые; настроенные же критически не склоняют головы ни перед нашим умом, ни перед нашей нравственностью. Взрослые врут, жульничают, они неискренние, прибегают к некрасивым уловкам. Если взрослые не курят потихоньку, то только потому, что могут курить открыто, ведь они делают что хотят.
      Чем больше ты заботишься о поддержании авторитета, тем больше его роняешь; чем ты осторожнее, тем скорее его потеряешь. Если ты только не смешон до последней степени, не абсолютно туп и не стараешься по-дурацки вкрасться в доверие у ребят, заигрывая и делая поблажки, они станут тебя на свой лад уважать.
      На свой лад — это как? Я не знаю.
      Ребята будут смеяться, что ты худой и высокий — толстый — лысый, что у тебя на лбу бородавка, что, когда ты сердишься, у тебя шевелится нос, а когда смеешься, голова уходит в плечи. И станут тебе подражать, и захотят быть худыми или толстыми и шевелить посом, когда сердятся.
      Позволь им в какую-нибудь исключительную минуту в редкой задушевной беседе сказать тебе по-товарищески, что они о тебе думают.
      — Вы такой странный. Иногда я вас люблю, а иногда так просто убил бы со злости.
      — Когда вы что-нибудь говорите, кажется, что все это правда. А подумаешь и видишь, что вы ведь это только так говорите, потому что мы дети.
      — Никогда нельзя узнать, что вы о нас на самом деле думаете.
      — И выходит, что и посмеяться над вами нельзя, раз вы только иногда смешной.
      67. Никто не запротестовал, что я в повести «Слава» позволил одному из героев украсть. Я долго колебался, но не мог поступить иначе: этот паренек, с такой силой желаний и таким живым воображением, должен был один раз украсть.
      Ребенок крадет, если ему чего-нибудь так крепко хочется, что он не в силах устоять.
      Ребенок крадет, когда чего-нибудь очень много — значит, одно можно взять. Крадет, когда не знает, кто хозяин. Крадет, если у него самого украли. Крадет, раз ему нужно. Крадет, потому что его подговорили.
      Объектом кражи может быть камушек, орех, обертка от карамельки, гвоздик, спичечная коробка, осколок красного стекла.
      Бывает, что все дети воруют, что детские кражи допускаются. Эти маленькие, не имеющие цены предметы составляют не то личную, не то общую собственность.
      — Нате вам лоскутки, играйте.
      А перессорятся — что тогда?
      — Перестаньте ссориться: вон у тебя сколько, дай и ему.
      Ребенок подает тебе найденное им сломанное перышко:
      — Возьми и выброси.
      Ребенок нашел разорванную картинку, шнурок, бусинку. Если можно выбросить, значит, можно и взять себе?
      И мало-помалу перышко, иголка, кусочек резинки, карандаш, наперсток, наконец, каждый валяющийся на окне, столе или на полу предмет становится как бы общей собственностью. И если в семье из-за этого каждый день сотня ссор, в интернате их будут тысячи.
      Есть два способа: один — недостойный — не позволять детям держать у себя разный «хлам» и другой — правильный — у каждой вещи есть свой хозяин и все, что найдено, должно быть возвращено по принадлежности. Каждую пропавшую вещь надо немедленно разыскать.
      Таким образом, ребенок получает ясное указание; остается только один, первый вид кражи; и поддаются подчас искушению украсть не самые плохие дети.
      68. Обман — это только разновидность кражи, кража замаскированная.
      Выпрашивание подарков, явно нелепые пари, азартные игры и игры в «зелень» и в «косматое», наконец, выменивание «ценных»
      предметов (перочинный нож, пенал, коробка пз-под шоколада) на предметы, ничего не стоящие. Наконец, долги без указаний срока.
      Чаще всего воспитатель, заботясь о своем удобстве, запрещает меняться, делать подарки, играть из корыстных соображений. Этот запрет отрезает раз и навсегда пострадавшему путь к жалобе, и так уже преданной анафеме.
      Сотни наиболее жизненных, любопытных, своеобразных дел не доходят до воспитателя, а одно, очень уж броское и потому разоблаченное, позволяет ему блеснуть ораторским талантом, проповедью, полной жизненной неправды. Следует запрет еще более решительный — и опять тишь да гладь до следующего скандала. Запрет имеет силу ненадолго — жизнь сметает его.
      Сколько же этих отвратительных, деморализующих, обидных дел по поводу невыполненных обязательств, выманенных подарков, сознательно жульнических сделок!
      Ребенок, потеряв чужой мяч или перочинный ножик, может стать рабом.
      69. Воспитатель, который приходит со сладкой иллюзией, что он вступает в этакий маленький мирок чистых, нежных, открытых сердечек, чьи симпатии и доверие легко снискать, скоро разочаруется. И вместо того чтобы винить тех, кто ввел его в заблуждение, и себя самого, что поверил, он будет дуться на детей, подорвавших его веру в них. А разве они виноваты, что тебе показали заманчивые стороны работы и скрыли шипы?
      Среди детей столько же плохих людей, сколько и среди взрослых; только у детей нет то ли надобности, то ли возможности себя проявить.
      Все, что творится в грязном мире взрослых, существует и в мире детей. Ты найдешь здесь представителей всех типов людей и образцы всех их недостойных поступков. Дети подражают жизни, речам и стремлениям воспитавшей их среды, ибо имеют в зародыше все страсти взрослых.
      И если я завтра встречаю группу детей, я уже сегодня обязан знать, кто они. Там будут ласковые, пассивные, добродушные, доверчивые ребята — вплоть до самых злостных, явно враждебных и полных двуличной инициативы или притворно уступчивых, конспиративно злостных малолетних преступников и интриганов.
      Я предвижу необходимость борьбы за режим и безопасность и бездушных и честных. Я призову к сотрудничеству положительные элементы ребячьей толпы, противопоставлю их злым силам. И только после того, как ясно представлю себе границы педаго-
      гическнх влияний на данном участке, разверну планомерную воспитательную работу.
      Я могу внедрить традиции правды, порядка, трудолюбия, честности, искренности, но я не в силах изменить природу ребенка. Береза так и останется березой, дуб дубом, лопух лопухом. Я могу пробудить то, что дремлет в душе ребенка, но не могу ничего создать заново. И буду смешон, если стану сердиться из-за этого на себя или на него.
      70. Я заметил у честных воспитателей нелюбовь к неискренним детям. Я хотел бы обратить внимание воспитателей на то, что рабство, в каком мы держим детей, воспитывав! в них ложь, умение злоупотреблять нашим расположением, лицемерное угодничество, комедию привязанности из расчета. Поражены этим недугом в разной степени все.
      Загляни в души твоих «неискренних». Бедные дети! Иногда это самолюбивые, но без реальных к тому данных (а может, просто непонятые?); иногда это слабые физически и некрасивые, всеми гонимые; иногда это приучаемые на стороне к ханжеству, калечимые и порченные как тобой самим, который их не любит, так и теми, кто, не замечая фальши их привязанности, благодарности и образцовости, наделяет их особыми правами.
      Если такой холодный, злой ребенок подошел к тебе и приласкался, ты, хотя и знаешь, что он это сделал из расчета, не вправе его оттолкнуть. Может быть, он просто не умеет по-другому, а может, другие, которые тебя обманывают привлекательнее и ловчее, еще более лживы, ибо вошли в роль?
      Среди тех, кто вертится около тебя больше, чем тебе бы хотелось, может, есть слабые и нелюбимые, желающие, чтобы ты окружил их заботой, защитил от обид?
      Может, кто-нибудь им шепнул: будь поприветливее, дай буке: тик, поцелуй — и попроси. Может быть, ребенок следует указанию машинально, вопреки своей сухой, но искренней натуре, а зпачит, по приказу, неловко и неумело?
      Меня удивило, когда один из мальчиков, сдержанный, старчески сухой, замкнутый в себе мизантроп, стал вдруг со мной душевным — первым смеялся над моими шутками, шел впереди, прокладывая дорогу, предупреждал желания. Делал он это неловко, явно желая привлечь внимание к своим поступкам. Так продолжалось довольно долго, мне было неприятно, но я скрывал. Когда, наконец, он попросил принять в Дом Сирот его младшего брата, я почувствовал, как на глаза мои навертываются слезы: бедняга, каких ему стоило усилий быть так долго тем, чем он по существу не был!
      71. Ребята, не любимые другими ребятами, и ребята-любимцы, коноводы. Важная тема, разработка ее даст ключ к загадочным жизненным успехам не за счет душевных качеств или силы, а чего-то неуловимого и нам неизвестного.
      У красивых, здоровых, веселых, инициативных, смелых, талантливых ребят всегда есть товарищи, союзники, поклонники; у чересчур честолюбивых бывают и враги. Отсюда враждебные лагери. В детском коллективе случаются и мимолетные любимцы, дети возвышают их, чтобы потом порадоваться их падению.
      Не удивительно, если ребенка, который умеет организовать игры, знает сказки, любит и умеет играть, охотно принимают товарищи; он оделяет своей веселостью и задором, как другой яблоками и грушами. И в конце концов, что и любить детям, как не изобилие сластей или богатство духа, дающего нм радость?
      Дети не любят размазней и надоед, но кто они, эти размазни и надоеды, как не слабые телом и бедные духом? Вот и идут они к воспитателю; ведь ничего не давая ребятам сами, они ничего и не получают взамен.
      Так оно и должно быть, что больше всего на тебя посягают, теснее всего тебя обступают не наиболее стоящие дети. Не требуй для них всей полноты прав, они и сами немногого требуют.
      Но и не отталкивай их.
      72. Ребенок старается, а я добавлю, и имеет право использовать все свои плюсы, все положительное, что в нем есть, чтобы обратить на себя внимание: приятную внешность, ловкость, память, хорошо подвешенный язык, звучный голос, происхождение. Если, не переубедив, мы станем ему мешать, мы вызовем у него неприязнь, и он усмотрит в нашем поступке придирку, а может, и зависть.
      — Это наш певец, это наш гимнаст.
      Может быть, это неправильно? Может быть, это портит? А может быть, только придает ребенку храбрости прямо сказать то, что думает: да, он гордится, что лучше всех поет, что он самый ловкий.
      Разве не бестактнее грубо сказать:
      «Думаешь, раз хорошо поешь, раз у тебя отец войт , так уж тебе все можно?»
      Или:
      «Думаешь, обманул своей улыбкой?»
      Или:
      «Ты целуешь, потому что тебе что-то надо!»
      Да, это так, но ты и сам так поступаешь.
      Разве не подменяешь ты памятью отсутствие собственных мыслей или способностью логически мыслить отсутствие памяти? Не стараешься добиться послушания с помощью улыбки, так как не умеешь или не любишь прибегать к угрозам? Не хочешь исправить, целуя?
      Разве сам ты не скрываешь своих пороков и недостатков?
      Почему ты лишаешь ребенка права, которым пользуешься сам, хотя и располагаешь колоссальными преимуществами возраста и власти?
      У огромного большинства детей еще нет ума. У них смекалка. Локк называет смекалку обезьяной разума . Чем более благоприятные условия созревания создашь ты своим воспитанникам, тем скорее твои забавные обезьянки превратятся в людей.
      73. Дети, поступившие последними или с запозданием, — вот мерило терпения воспитателя.
      Звонок. Непосвященные не знают, сколько нужно усилий со стороны воспитателя и сколько упорства и доброго желания со стороны детей, чтобы эта сотня по данному сигналу явилась в полном составе.
      Еще только одна строка не переписанного до конца стиха, один номер в лото, одно слово неоконченного разговора, не до конца главы, а только до точки дочитанная сказка.
      Уходя из класса, ты ждешь, чтобы закрыть дверь. Крича и толкаясь, летят сломя голову все, кроме одного или двух, и ты обязан ждать, пока они в последнюю минуту чего-нибудь не наденут или. не вынут.
      Выдаешь башмаки, пальто — то же самое.
      И ты стоишь и ждешь у открытого шкафа — у лампы, чтобы ее погасить, — у ванны, чтобы спустить воду, — у стола, чтобы собрать посуду, ждешь этого одного или двух, чтобы начать или закончить какую-нибудь работу. А у них вечно то затеряется шапка перед самым уходом, то сломается перо в начале диктанта.
      «Скорее! Ну, пошевеливайся!.. И долго это будет продолжаться?.. Когда же ты, наконец, соизволишь?..»
      Не сердись, такими они и должны быть.
      74. Запрещение на первый взгляд не обременительное. Но борешься безрезультатно: ребята не слушаются. Не сердись.
      Мы запретили по вечерам разговаривать в спальне.
      — Целый день в вашем распоряжении, могли наболтаться. А теперь спать.
      Видно, что-то не позволяет подчиниться этому, казалось бы, справедливому требованию, раз ребята разговаривают вполго-
      лоса, шепотом. Стоит шум. Прикрикнешь — тишина, но ненадолго. Сегодня, завтра, вчера — то же самое Значит, осталось только взяться за палку — применить насилие — или дознаться, в чем дело.
      — О чем ты вчера разговаривал в спальне?
      — Я ему рассказывал, как мы жили дома, когда еще папка живой был.
      — Я у него спросил, почему поляки не любят евреев?
      — Я говорил, пусть исправится, тогда вы на него не будете злиться.
      — Я говорил, что, когда я вырасту большой, я поеду к эскимосам и научу их читать и строить дома.
      Грубым окриком: «Тихо там» — я прервал бы эти четыре разговора.
      Вместо проступка перед тобой раскрылись сокровенные думы и заботы твоих детей. В шуме и ярмарочной суете нет места тихим признаниям, печальным воспоминаниям, дружеским советам, вопросам по секрету. Тебе надоедает шум с утра и до ночи и хочется перед сном хотя бы минуту покоя — того же хотят и дети...
      По утрам ты запрещаешь им разговаривать до определенного часа? А что делать тому, кто проснулся раньше, кто каждый день просыпается раньше?
      И в этой бесцельной борьбе за утреннюю тишину в спальне одержали победу дети, а я сделал открытие, если и не составляющее эпоху в науке, то уж, во всяком случае, первостепенного значения.
      75. Другой пример.
      Мне часто случалось задавать детям вопросы:
      «Что поделываешь, что у тебя слышно, почему ты такой невеселый, как поживают твои домашние?»
      И часто слышать в ответ:
      «Да ничего, все в порядке, я не невеселый».
      Я был доволен: на то, чтобы показать ребенку, что я им интересуюсь и к нему расположен, я тратил ничтожные доли минуты. Проходя мимо, я часто гладил кого-нибудь по головке.
      Через некоторое время я обратил внимание на то, что дети не любят ни эти ласки, ни вопросы. Одни отвечали нехотя, как бы с некоторым смущением; другие с холодной сдержанностью, а то и с иронической улыбкой. Раз ко мне обратился по довольно важному делу мальчик, всего минуту назад давший стандартный ответ на вопрос. От поглаживания по головке дети, в другое время нежные и чувствительные, явно уклонялись.
      Признаюсь, это меня раздражало, я сердился п наконец понял.
      В этих привычных, небрежно брошенных вопросах ребенок не видит ни искреннего интереса, ни возможности обратиться с просьбой. Он прав: подавая целую коробку конфет, ты рассчитываешь, что гость возьмет одну и не самую большую. Ты потчуешь ребенка долей минуты, он дает тебе требуемый ответ: «Все в порядке», но, исполнив долг вежливости, остается в обиде па тебя за притворный интерес к его особе, не желая, чтобы к нему обращались, чтобы только отделаться, мимоходом.
      — Ну как, вам лучше? — спрашивает врач на обходе. По тону голоса и движениям больной видит, что врач торопится, и нехотя отвечает:
      — Спасибо, лучше.
      76. Дети не привыкли к фальши светских условностей и, добавлю, к обычной лжи нашей разговорной речи.
      «Просто руки опускаются. — За обедом должно быть тихо, как в церкви. — На нем все так и горит. — Что пи возьмет в руки, все ломает. — Сто раз тебе говорил, больше уже я повторять не стану».
      Для ребенка все это ложь.
      И как ему только не стыдно говорить, что у него руки опускаются, раз он ими все время двигает? А в церкви вовсе не тихо. Штаны не сгорели, а порвались, когда он лез через забор, и их можно заштопать. Он очень много вещей берет в руки и не ломает, а если одна и сломалась, так это с каждым может случиться. Сто раз не говорили, а самое большее пять, и еще не раз повторят.
      — Ты что, оглох?
      Нет, не оглох. Этот вопрос — тоже ложь.
      — На глаза мпе не показывайся!
      И это запрещение — ложь, ведь велят же ему обедать вместе со всеми?
      Сколько раз ребенок готов взбунтоваться, предпочитая получить несколько колотушек, «только бы это противное пиление кончилось!».
      Быть может, убежденный в том, что воспитателей надо уважать, ребенок страдает, видя, как это уважение рассыпается в прах? Ведь насколько ребенку легче подчиняться, когда он действительно убежден в их моральном превосходстве.
      77. Мы ввели в Доме Сирот реформу: за завтраком, обедом и ужином ребята получают хлеба сверх нормы, сколько хотят. Нельзя только разбрасывать и оставлять педоеденпым. Бери столько, сколько можешь съесть. Ребята не сразу приобретают
      соответствующий навык, ведь для многих свежий хлеб — лакомство.
      Вечер, ужин окончен, малышей послали спать.
      В этот момент одна из старших девочек, откусив небольшой кусочек хлеба, демонстративно швыряет остаток порции на стол, за которым я сижу, и пдет дальше, шаркая ногами. Я был так изумлен, что не нашелся ничего сказать, кроме: «Гадкая, наглая девчонка». В ответ презрительное пожатие плечами — слезы — обиженная, она направляется в спальню.
      Я удивился, когда застал ее вскоре в постели и уже спящей.
      Несколько дней спустя я понял причину этого, казалось бы, явно нелепого поступка, когда та же самая девочка заявила, что хочет ложиться спать раньше, вместе с маленькими.
      Самолюбивая, она не сразу могла решиться на таксе унижение — ложиться спать вместе с малышами. И вот полусознательно или подсознательно спровоцировала меня на вспышку гнева, чтобы иметь повод обидеться, расплакаться и раньше, чем положено, лечь спать...
      Несколько слов о ее шаркающей походке.
      Ходила она не поднимая ног, а везя их по полу. Некоторым детям это нравилось, и они стали ей подражать. Эта старческая походка у ребенка казалась мне неестественной, смешной, безобразной и, добавлю, какой-то неуважительной. Несколько позже я заметил, что такая походка пе только естественна, но и свойственна детям в период интенсивного развития. Это походка усталых.
      Когда я занимался частной практикой, я пе раз спрашивал:
      — А вы не заметили, что у вашего ребенка изменилась походка?
      — Да, да, идет, надуется, точно принцесса какая. Ну просто беда, а иной раз и злость разбирает. Волочит ноги, словно столетняя старуха или бог весть как наработалась.
      78. Разве уже этот один пример не доказывает, как тесно связан духовный мир с его физиологической основой?
      Как ошибаются те, кто считает, что, бросив больницу ради интерната, я предал медицину! После восьми лет работы в больнице я достаточно ясно понял, что все, что не настолько случайно, как проглоченный гвоздь или сбившая ребенка машина, можно познать лишь в результате многолетнего клинического наблюдения, и притом ежедневного, в мирные периоды благополучия, а пе изредка, во время болезни-катастрофы.
      Берлинская больница и немецкая медицинская литература
      научили меня думать о том, что мы уже знаем, и постепенно и систематически идти вперед. Париж научил меня думать о том, чего мы не знаем, но желаем, должны и будем знать. Берлин — это будничный день, полный мелких забот и усилий. Париж — это праздник завтра с его ослепительным предчувствием, могучей надеждой, неожиданным триумфом. Силу желания, боль неведения, наслаждение поисков дал мне Париж; технику упрощений, изобретательность в мелочах, гармонию деталей я вынес из Берлина.
      Великий синтез ребенка — вот о чем грезил я, когда, раскрасневшись от волнения, читал в парижской библиотеке удивительные творения французских классиков-клиницистов.
      79. Медицине я обязан техникой исследования и дисциплиной научного мышления.
      Как врач я констатирую симптомы: я вижу на коже сыпь, слышу кашель, чувствую повышение температуры, устанавливаю при помощи обоняния запах ацетона изо рта ребенка. Одни я замечаю сразу, те, что скрыты, ищу.
      Как у воспитателя у меня тоже есть свои симптомы: улыбка, смех, румянец, плач, зевок, крик, вздох. Как бывает кашель сухой, с мокротой и удушливый, так бывает и плач в три ручья, в голос и почти без слез.
      Симптомы я устанавливаю беззлобно. У ребенка жар, ребенок капризничает. Я стараюсь снизить температуру, устраняя по мере возможности причину, ослабляю напряжение каприза, насколько это удается, без ущерба для детской психики.
      Когда я не знаю, почему мое вмешательство как врача не приносит желательного результата, я не сержусь, а ищу. Когда я замечаю, что мое распоряжение не достигает цели и приказ не исполняется многими или одним, я не сержусь, а исследую.
      Иногда на первый взгляд мелкий, ничего не значащий симптом говорит о великом законе, а изолированное явление глубоко связано с важной проблемой. Как для врача и воспитателя для меня нет мелочей: я внимательно наблюдаю то, что кажется случайным и малоценным. Легкая травма иногда разрушает хорошо устроенные послушные, но хрупкие функции организма. Микроскоп открывает в капле воды заразу, опустошающую города.
      Медицина показала мне чудеса терапии и чудеса человеческих усилий подсмотреть тайны природы. Работая врачом, я много раз видел, как человек умирает и с какой безжалостной силой, разрывая материнское чрево, пробивается в мир к жизни созревший плод, чтобы стать человеком.
      Благодаря медицине я научился кропотливо связывать распыленные факты и противоречивые симптомы в логичную картину диагноза. И обогащенный сознанием мощи законов природы и гения научной мысли человека, останавливаюсь перед неизвестным: ребенок.
      80. Сердитый взгляд воспитателя, похвала, выговор, шутка, совет, поцелуй, сказка в качестве награды, словесное поощрение — вот лечебные процедуры, которые надо назначать в малых и больших дозах, чаще или реже, в зависимости от данпого случая и особенностей организма.
      Существуют аномалии, искривления характера, которые надо терпеливо лечить у ортофреполога. Существует врожденная или благоприобретенная душевная анемия. Существует врожденная слабая сопротивляемость моральной заразе. Все это можно распознавать и лечить. Слишком поспешный и потому ошибочный диагноз и несоответствующее или чрезмерно энергичное лечение приводят к ухудшению.
      Голод и пресыщение в сфере духовной жизни так же материальны, как и в жизни физической. Ребенок, изголодавшийся по советам и указаниям, поглотит их, переварит и усвоит, а перекормленный моралью — испытает тошноту.
      Ребячья злость одна из самых важных и любопытных областей.
      Рассказываешь ему сказку — не слушает. Ты не понимаешь почему, но вместо того, чтобы удивиться, как естествоиспытатель, выходишь из себя, сердишься.
      — Не хочешь слушать, ладно... Потом и попросишь — не расскажу.
      — Ну и не надо, — отвечает ребенок.
      А и не скажет, так подумает: по жесту, по выражению лица впдишь, что он не нуждается в твоей сказке.
      Целуя и обнимая маленького сорванца, я просил его исправиться. Мальчуган расплакался и сказал с отчаянием:
      — Ну разве я виноват, господин воспитатель, что вы как раз не любите озорных, а только растяп? Вон велите-ка ему стать озорным, он тоже вас не послушает.
      Его слезы не означали раскаяния. Он не протестовал против моих ласк и приторных речей, считая их заслуженным суровым наказанием за свои многочисленные прегрешения. Он только думал о своем будущем безнадежно: «Этот симпатичный, но глупый воспитатель не может понять, что я не могу быть другим. Зачем он так строго наказывает меня поцелуями, я ненавижу, когда целуют, дал бы уж лучше подзатыльник или велел бы все лето ходить в рваных штанах».
      81. Суммируя результаты, которые дало клиническое наблюдение в больнице, я спрашиваю: а что же нам дал интернат? Ничего.
      Я спрашиваю у интерната: сколько часов сна необходимо ребенку? В учебниках гигиены приводится какая-то переписываемая из книжки в книжку неизвестно кем составленная таблица. Таблица гласит, что чем ребенок старше, тем меньше нуждается в сне — ложь. В общем, дети требуют меньше спа, чем мы привыкли думать и, добавлю, чем мы бы хотели. Количество часов сна колеблется в зависимости от стадии развития, в какой находится ребенок: часто тринадцатилетние ложатся спать вместе с маленькими, а десятилетние в это время бодры и не слушаются книжных предписаний.
      Тот же самый ребенок сегодня не может дождаться звонка, чтобы вскочить с постели, независимо от погоды и температуры в спальне, а через год вдруг становится вялым, просыпается с усилием, потягивается, медлит и от холода в спальне приходит в отчаяние.
      Аппетит у ребенка: не ест, не хочет, отдает другим, увиливает, обманывает, только бы не есть.
      Проходит год: не ест, а просто пожирает — крадет из буфета булки.
      А любимые и ненавистные блюда?
      На вопрос, какие у него два самых сильных огорчения, мальчик отвечает: «Первое, что у мепя умерла мама, а второе, что меня заставляют есть горошницу».
      А бывают дети, которые съедают и по три порции горохового супа.
      Но разве можно говорить об индивидуальных особенностях, не зная общих законов?
      А эта детская манера горбиться, когда ребята через некоторое время выпрямляются н опять сутулятся? Бледиые набирают румянца и снова бледнеют. Уравновешенные становятся вдруг капризными, упрямыми, непослушными, чтобы через некоторое время опять прийти в равновесие — «исправиться».
      Сколько мышьякового распутства и ортопедического надувательства исчезло бы в медицине, знай мы весны и осени развития ребенка! Да и где детей исследовать, как не в интернатах? Задача больницы — изучать болезни, резкие изменения, яркие симптомы; вся же ювелирная отделка гигиены, микронаблюдение малейших отклонений должны вестись в интернате.
      82. Мы не знаем детей, хуже того — знаем по предрассудкам. Просто стыд берет, когда на какие-то два-три произведения, дейст-
      вительно писавшихся у колыбели, ссылаются все до омерзения. Просто стыд берет, когда первый попавшийся добросовестный работник становится авторитетом чуть ли не во всех вопросах. Мельчайшей детали в медицине посвящена более обширная литература, чем в педагогике целым разделам науки. Врач в интернате почетный гость, а не хозяин. Не удивительно, что кто-то съязвил, что реформа интерната — это реформа стен, а не душ. Здесь все еще царит не изучение, а нравоучение.
      Читая старые клинические работы, мы видим кропотливость исследований, которая вызывает у нас порой смех и всегда удивление: например, подсчитывалось количество сыпинок на коже при сыпных заболеваниях; врач дни и ночи не отходил от больного. Медицина теперь вправе несколько забросить клинику — возложить надежды на лабораторию.
      А педагогика, перескочив через клинику-интернат, сразу взялась за лабораторные работы.
      Я провел в интернате каких-нибудь три года (за это время можно успеть приглядеться) и не удивляюсь, что собрал целую сокровищницу наблюдений, планов и предположений; в этом эльдорадо еще никто не был, о его существовании не знают.
      83. Мы детей не знаем.
      «Ребенок дошкольного возраста», «школьный возраст» — это. полицейское деление там, где существует школьная рекрутчина. Период прорезывания молочных зубов, постоянных зубов, период полового созревания. Нечего удивляться, что при современном состоянии наблюдений за ребенком мы заметили только зубы и волосы под мышками.
      Мы не умеем объяснить даже те противоречия в детском организме, которые бросаются в глаза: с одной стороны, жизнеспособность клеток, с другой — уязвимость. С одной стороны, возбудимость, выносливость, сила; с другой — хрупкость, неуравновешенность, утомляемость. И ни врач, ни воспитатель не знают, является ли ребенок существом «неутомимым» или хронически усталым.
      Сердце ребенка? Знаю. У ребенка два сердца: центральное, переутомленное, и периферийное, в эластичных сосудах. Поэтому пульс так легко исчезает, но зато и легко восстанавливается.
      Но почему у одних детей под влиянием сильного возбуждения пульс замедленный, с перебоями, а у других учащенный и без перебоев? Почему одни бледнеют, а другие краснеют? Кто прослушивал сердце у ребят, перескочивших сто раз через веревочку? Не в том ли причина кажущейся живучести, неутомимости ребенка, что у пего нет опыта расходования энергии до предела?
      Почему пульс у девочек под влиянием сильного возбуждения более частый, чем у мальчиков; и что это значит, когда у мальчика пульс реагирует «по-девчачьи», а у девочки — «по-мальчишески»?
      Все это вопросы не интернатского врача, а интернатского врача-воспитателя.
      84. Воспитатель говорит: «М о й метод, мой взгляд». И он вправе так говорить, даже если имеет слабую теоретическую подготовку и всего несколько лет работал.
      Но пусть он докажет, что этот метод или взгляд подсказаны ему опытом работы в таких-то условиях, в такой-то области, на таком-то материале. Пусть обоснует свою позицию — приведет примеры, подкрепит аргументами.
      Даю ему право даже на то, что является самым трудным и рискованным: право предрекать, предсказывать, что выйдет из данного ребенка.
      Но пусть его никогда не покидает сознание, что он может ошибаться. Пусть ни один из его взглядов не станет ни непререкаемым убеждением, ни убеждением навсегда. Пусть сегодняшний день всегда будет только переходом от суммы вчерашних наблюдений к завтрашней, еще большей.
      Каждый вопрос и каждый факт должны рассматриваться независимо от общих воззрений. Факты противоречат друг другу, и только по количеству их там и здесь можно делать предположения об общих законах.
      Только при соблюдении всех этих условий работа воспитателя не будет ни монотонной, ни безнадежной. Каждый день принесет что-либо новое, неожиданное, необыкновенное, обогатит еще одним данным.
      Необычная или редкая жалоба, ложь, спор, просьба, проступок, проявление непослушания, жульничества или геройства станут для него тогда столь же ценны, как для коллекционера или ученого редкая монета, окаменелость, растение, положение звезд в небе.
      85. И только тогда он полюбит каждого ребенка разумной любовью, заинтересуется его духовной сущностью, потребностями и судьбой. Чем ближе он станет ребенку, тем больше заметит в нем черт, достойных внимания. И в исследовании найдет и награду и стимул к дальнейшему исследованию, к дальнейшим усилиям.
      Пример:
      Злая, некрасивая, приставучая девчонка. Принимает участие в игре только для того, чтобы ее расстроить. Задирает, чтобы пожаловаться, когда обидят. Проявишь внимание — наглеет. Слабое умственное развитие, стремлений нет, чувствительность отсутствует, никакого самолюбия, бедное воображение.
      Я люблю ее как естествоиспытатель, который приглядывается к какому-нибудь жалконькому злобному существу — и поди ж ты, уродился этакий уродец, этакая падчерица природы!
      Я строго предупредил:
      — Чтобы ты мне не смел вставать с постели!
      И вернулся к прерванпым вечерним перевязкам.
      Когда через мипуту в спальне раздалось тревожное: «Господин воспитатель!» — я уже знал, что это значит.
      Ясно, не послушался и встал, чтобы свести счеты с приятелем.
      Я молча дал ему несколько шлепков по руке и, накинув ему на плечи одеяло, повел к себе в комнату.
      Раньше, полгода тому назад, он упирался бы, вырывался, хватался за спинки кроватей и дверные косяки. Сегодня у него уже есть опыт нескольких неудачных попыток, и он идет. Удивительно точно размерен шаг: чуть быстрее значило бы, что сдается, чуть помедленнее — было бы уже сопротивлением. Я слегка подталкиваю его ладонью, лишь настолько, чтобы знал, что он идет недобровольно. Он идет, а на его лице тень, словно душу его окутала черная туча и вот-вот прольется ливнем.
      ...Стоит, опершись о стенку, опустив голову, не дрогнет.
      Я кончаю мелкие процедуры: мажу йодом поцарапанный палец, вазелином — потрескавшиеся губы, капля глицерина на руки, ложка микстуры от кашля...
      — Можешь идти.
      Я иду следом, — а ну, как ударит по дороге? Нет, покосился только, замедлив шаг, может быть, дожидаясь, — пусть только тронет, пусть скажет: «Ага, в углу стоял!»
      Дошел до своей кровати, лег, накрылся с головой одеялом, может быть, нарочно притих, чтобы я шел к себе.
      Я хожу между рядами кроватей.
      Малый был уже на пути к исправлению, а сегодня опять плохой день. Хлопнул дверью со зла, а дверь стеклянная. Стекло треснуло. А сказал, что это ветер, сквозняк, — я поверил.
      Когда прыгали через веревочку, не хотел соблюдать очередь, а не дали, обиделся, не прыгал и всем мешал. Ребята наябедничали. Ужина не съел: не понравилась булка, а дежурный не захотел обменять.
      Трудно объяснить ребятам, что ему следует больше прощать, чем им.
      Шум засыпающей спальни стихает. Особенная минута, удивительно тогда легко и хорошо думается.
      Моя научная работа.
      Кривые веса, графическое изображение развития, данные изменения роста, прогноз соматической и психической эволюции. Столько надежд — какой же результат? А если никакого?
      А разве мало с меня испытывать чувство радостной благодарности, что дети растут и крепнут? Разве уже одно это не достаточная награда за труд? Разве не вправе я бескорыстно чтить природу: пусть зеленеют всходы?
      Вот журчащий ручей, вот нива, сад, шумящий листвой. И задавать вопросы зернам колосьев, спрашивать капли об их назначении?
      К чему обкрадывать природу, пусть хранит свои тайны.
      Вот спят дети. И пожалуй, у каждого есть хоть один грех: например, оборвал и не пришил пуговицу. Как все это мелко в перспективе грозного завтра, когда ошибка порой мстит за себя целой разбитой жизнью.
      Такие спокойные и тихие...
      Куда мне вести вас? К великим идеям, высоким подвигам? Или привить лишь необходимые навыки, без которых изгоняют из общества? Но научив сохранять свое достоинство? Имею ли я право за эти жалкие крохи еды и заботы в течение нескольких лет требовать, приказывать и желать? Может быть, для любого из вас свой путь, пусть на вид самый плохой, будет единственно верным?
      Тишину сонных дыханий и моих тревожных мыслей нарушает рыдание.
      Я знаю этот плач, это он плачет. Сколько детей, столько видов плача: от тихого и сосредоточенного, капризного и неискреннего до крикливого и бесстыдно обнаженного.
      Неприятно, когда дети плачут, но только его рыдание — сдавленное, безиадежное, зловещее — пугает.
      Сказать «нервный ребенок» — этого мало. Как часто, не зная существа дела, мы удовлетворяемся мудреным названием. Нервный, потому что говорит во сне, нервный, потому что чувствительный, — живой — вялый — быстро утомляющийся — не по летам развитый — progenere, как говорят французы.
      Редко, но бывают дети, которые старше своих десяти лет. Эти дети несут напластования многих поколений, в их мозговых изви-
      липах скопилась кровавая мука многих страдальческих столетий. При малейшем раздражении имеющиеся в потенции боль, скорбь, гнев, бунт прорываются наружу, оставляя впечатление несоответствия бурной реакции незначительному раздражению.
      Не ребенок плачет, то плачут столетия; причитают горе да печаль не потому, что он постоял в углу, а потому, что их угнетали, гнали, притесняли, отлучали. Я поэтизирую? Нет, просто спрашиваю, не найдя ответа.
      Чувства должны быть очень напряжены, если любой пустяк может вывести из равновесия. И должны б&ть негативными, раз с трудом вызовешь улыбку, ясный взгляд и никогда — громкое проявление детской радости.
      Я подошел к нему и произнес решительным, но ласковым шепотом:
      — Не плачь, ребят перебудишь.
      Он притих. Я вернулся к себе. Он не заснул.
      Это одинокое рыдание, подавляемое по приказу, было слишком мучительно и сиротливо.
      Я встал на колени у его кровати и, не обращаясь ни к какому учебнику за словами и интонациями, заговорил монотонно, вполголоса.
      — Ты знаешь, я тебя люблю. Но я не могу тебе все позволить. Это ты разбил окно, а не ветер. Ребятам мешал играть. Не съел ужина. Хотел драться в спальне. Я не сержусь. Ты уже негрд-вился: ты шел сам, не вырывался. Ты уже стал послушнее.
      Он опять громко плачет. Успокаивание вызывает иногда прямо противоположное действие, возбуждает. Но взрыв, выигрывая в силе, теряет в продолжительности. Мальчик заплакал в голос, чтобы через минуту затихнуть.
      — Может, ты голодный? Дать тебе булку?
      Последние спазмы в горле. Он уже только всхлипысает, тихо сетуя исстрадавшейся, обиженной, наболевшей душой:
      — Поцеловать тебя на сон грядущий?
      Отрицательное движение головы.
      — Ну, спи, спи, сынок.
      Я легонько дотронулся до его головы.
      — Спи.
      Он уснул.
      Боже, как уберечь эту впечатлительную душу, чтобы ее не затопила грязь жизни?
     
      ЛЕТНИЕ КОЛОНИИ
     
      ... Скажи лучше, с какими надеждами ты сюда шел, какие питал иллюзии, какие повстречал трудности, как страдал, столкнувшись с действительностью, какие делал ошибки, как, исправляя их, был вынужден отступать от общепринятых взглядов, на какие шел компромиссы...
     
      1. Я многим обязан летним колониям . Здесь я впервые столкнулся с детским коллективом и на практике изучил азбуку самостоятельной педагогической работы.
      Полный иллюзий, лишенный опыта, юный и сентиментальный, я думал, что, многого желая, я многого и достигну.
      Я верил, что добиться любви и доверия ребячьего мирка легко; в деревне ребятам следует дать полную свободу, мой долг — быть со всеми ровным, каждый малолетний грешник, отнесись к нему хорошо, сразу раскается.
      Я стремился сделать детям чердаков и подвалов их четырехнедельное пребывание в колонии «сплошной полосой веселья и радости», без единой слезы.
      Бедные мои милые друзья, вы, кто, как и я тогда, не может дождаться, когда наконец настанет эта минута! Мне жаль вас, если, расхоложенные с самого начала, поколебленные в самых основах, приписывая вину себе, вы не сумеете быстро восстановить душевное равновесие.
      Чужой опыт искушает вас, говоря:
      «Видишь? Не стоит! Поступай, как я: заботься о собственном удобстве, не то полетишь ко всем чертям на радость завистникам, не принеся пользы детям, которым хочешь служить. Не стоит!»
      Ты зависишь от людей опытных. Они, что ни говори, справляются со своим делом, а ты, сознайся искренне, стоишь, опустив руки, в недоумении.
      Бедняги, как мне вас жаль! 2
      2. Такая легкая и благодарная задача! У тебя тридцать детей (из ста пятидесяти) и никакой программы. Делай как знаешь. Игры, купание в речке, экскурсии, сказки — полная свобода инициативы. Экономка позаботится о еде, товарищи-воспитатели в случае чего помогут, прислуга присмотрит за порядком, деревня одарит вас прекрасными местами, солнышко — ласковыми улыбками.
      Ожидая с нетерпением дня отъезда, я обдумывал отдаленные второстепенные детали, не предчувствуя ближайших серьезных
      задач. Раздобыл граммофон и волшебный фонарь, достал фейерверки, купил про запас шашки и домино — может быть, их не окажется среди игрушек?
      Я знал, что детей придется переодеть в колонистское платье, разместить кого в спальне, кого у себя, и уж конечно изучить фамилии и лица моих тридцати ребят, а может быть, и всех ста пятидесяти. Но я об этом совершенно не думал — сделается, мол, само собой! Думая о детях, я не задавался вопросом, кто они.
      Я поддался обаянию стоявшей передо мной задачи, наивно поверив в ее легкость.
      3. Как запомнить тридцать фамилий, подчас трудных и схожих, и тридцать лиц? Ни в одном из учебников об этом не упоминается, а без этого нет авторитета воспитателя и нельзя приступить ни к какому систематическому воспитанию.
      Здесь возникают вопросы: какие дети и какие фамилии прежде всего запоминаются? Каковы индивидуальные особенности зрительной памяти воспитателя? И как все это сказывается на судьбах детей и вообще на работе воспитателя в учреждениях со значительным количеством ребят?
      Опыт показывает, что одни дети запоминаются сами, других надо запоминать. Здесь нельзя полагаться на время, потому что, прежде чем наконец ты всех изучишь, ты наделаешь много ошибок, зачастую ставя себя в неловкое положение.
      Скорее всего запоминаются калеки и ребята с особой приметой, необычные — очень маленькие или очень высокие, самые старшие, горбатые, рыжие, на редкость красивые или безобразные. Порой фамилия привлекает внимание воспитателя еще до того, как он увидел самого ребенка. Часто успех папирос или лекарства зависит от удачного названия или упаковки — к сожалению, то же бывает и с людьми.
      Из целого моря впечатлений мы выхватываем легче всего запоминающиеся; при оценке человеческих качеств — то, что проще всего заметить и правильно оценить.
      4. Для ребенка, обладающего некоторыми положительными качествами или умеющего в них принарядиться, важно, конечно, чтобы его знали. Ведь мы общаемся главным образом с детьми, которых мы знаем, — даем им поручения, то есть возможность сблизиться с нами, найти общий язык, отличиться. И они чувствуют себя увереннее, ближе к нам — они уже привилегированные.
      Ребенку приятнее обратиться с просьбой или вопросом к воспитателю, который его знает, да и воспитатель охотнее выслу-
      шает ребенка, о котором он слышал, кого помнит, знает в лицо. То, чего заурядному ребенку приходится добиваться, ребенку с запоминающейся внешностью или фамилией дается само собой.
      Остающиеся в тени ребята, чувствуя несправедливость или, наоборот, поверив в простоте души в свою никудышность, сторонятся тебя еще больше. Теперь, желая ближе познакомиться, ты должен суметь подойти к ним. Иначе ты их лишаешь своей помощи и совета, предоставляя в конфликтах с толпой ребят собственным силам и переживаниям.
      В каждой конторе, на каждой фабрике, в каждой казарме есть свои обездоленные судьбой потому лишь, что начальник незнаком с ними, не знает о них, не помнит. Так подчас пропадают зря ценные силы.
      И дети, быстро приобретя опыт, ждут при первой встрече с тобой: маленький Мицкевич или Собеский — шутливого вопроса, красивенький — приветливой улыбки, а дурнушка-рыжик или Баран наперед знают, что от нового окружения жди новой беды. И если ты на красивенького, самоуверенного лишь подольше и повнимательнее взглянул, а злополучпую фамилию прочел быстрее и тише, ты уже оправдал надежды первого и подтвердил опасения второго.
      5. На основании внутренних достоинств и недостатков скорее всего познаешь вспыльчивых или надоедливых и плохо воспитанных или воспитанных лучше, чем обычно. Сами о себе дают знать, сея тревогу, проделки озорников и плаксивые визги зануд; дети из бедных семей доставляют хлопоты своим одичанием; дети из более обеспеченных семей и подхалимы привлекают внимание хорошими манерами. Будут там, наконец, и ребята проворные и себе на уме, которые силком навяжут тебе помощь, совет, справку.
      И все эти дети: красивенькие, с громкой фамилией или из состоятельных семей — настойчиво требуют, чтобы я признал их и выдвинул на первый план из серой толпы, которая должна остаться в тени, и удивляются, если я не делаю этого сразу, и возмущаются, если я этого вообще не хочу делать, и используют все способы борьбы, какие в ходу у взрослых.
      Молоденький князь в школе для богатых, сынишка войта в народной школе, если сами не додумаются и не потребуют, так их кто-нибудь подучит — требуй, а не получил, чего хотел, мсти: «Скажи, что учитель бьет, не молился, нехорошо отзывается о начальстве, плохо учит, совсем с нами не занимается». Или испачкают тебе мелом стул, загадят уборную, устроят беспорядок во время инспекторского обхода, взбунтуют бесцветных и равно-
      душных и втянут в некрасивую историю самых невинных, как раз тех, кого ты желаешь оградить от обид.
      Радостно ожидая дня отъезда в колонию, я по своей наивности не подозревал, сколько нужно такта и осмотрительности, чтобы овладеть грозной оравой ребят.
      6. Я не испытывал никаких опасений и тогда, когда увидел, что некоторых я должен был по нескольку раз уговаривать не высовываться из окон вагона и не выскакивать на площадку. Уже один мальчик собирался было встать в дверях и последить, а другой записывать фамилии непослушных. Я отверг оба проекта, резко заметив:
      — За собой следи, и тебе не стыдно записывать товарищей?
      — Они мне не товарищи, — презрительно буркнул мальчишка.
      Я по-детски возмутился.
      Были и такие, которые умирали от жажды; этим я терпеливо и безрезультатно объяснял, что сразу по приезде на место они напьются молока.
      Я слишком уж заботливо утешал мальчика, ревевшего потому, что его разлучили с матерью; чересчур старательно следил, как бы кто не выпал из окна, и, желая сдружиться с группой, тратил драгоценное время на пустые разговоры, вроде: «А ты уже был в деревне? А тебе жалко, что с тобой не едет младший братишка?»
      Я принял от ребят деньги и открытки, стараясь поскорее покончить с этим низменным занятием: шутливо пробирая, когда кто-нибудь давал уже смятые и запачканные открытки, и с досадой успокаивая тех, кто, видя, как я бесцеремонно обращаюсь с их собственностью, предупреждал, что его открытки чистые, а сдаваемая на хранение монета новая и блестящая. Что делать с зубными щетками, которые они тоже хотели было мне отдать, я не знал: «Пускай пока побудут у вас».
      7. Покинув с чувством облегчения поезд, я гордо констатировал, что все обошлось благополучно и все ребята налицо. Оставалась еще часть пути на лошадях.
      Будь у меня крупица опыта, я мог бы предвидеть, что ребята, не предупреди их, бросятся как попало к телегам; юркие и предприимчивые захватят самые удобные места, а неуклюжие перетеряют мешки с одеждой и с этими своими несчастными зубными щетками; ребят придется пересаживать и поднимется крик и суматоха.
      Порядок целиком зависит от умепия предвидеть. Предвидя, я могу все предотвратить.
      Отправляясь на более или менее длительную прогулку, я обязан предупредить ребят, чтобы они сходили в уборную, не то шепнут мне по секрету, что им хочется в уборную, в трамвае или на улице...
      На прогулке мы подходим к колодцу с оградой. Я останавливаю ребят:
      — Встаньте парами. Будете подходить к колодцу по четыре человека
      Не предупреди я, никакие усилия не помогли бы сохранить порядок. И выйдет ли драка, потопчут ли ребята газон или развалят ограду — виноваты не дети, а неопытность воспитателя.
      Все это мелочи; такой опыт при желании приобретается быстро, но отсутствие его сказывается моментально, определяя порой все дальнейшие взаимоотношения ребят и воспитателя.
      Путь в колонию был для меня сущей мукой. Когда первый мальчик соскочил с телеги — надоело ехать, — мне следовало велеть ему сесть обратно, а я не сделал этого. И вот дети, проделав остаток пути частью на телегах, частью пешком, отчаянно голося, толкаясь и теряя мешки и молитвенники, возбужденные и ошеломленные, вваливаются на веранду.
      8. Ни в одном учебнике педагогики не сказано, что там, где тридцать ребят переодеваются в казенную одежду, обязательно найдутся несколько таких, кому все рубашки будут длинны или узки в плечах или в вороте.
      Груды белья и верхней одежды, вертлявая разошедшаяся ребятня и отсутствие опыта у воспитателя... Переодев нескольких, и я и дети убеждаемся, что одни добрые желания не заменяют сноровки.
      С нескрываемой радостью я принял помощь экономки, которая безо всяких усилий и спешки быстро управилась не только с детьми, но и с бельем (его я успел-таки перепутать). Нескольких недовольных слишком длинными рукавами, отсутствием пуговиц или тем, что широки штаны, она успокоила, обещав завтра же все уладить.
      Секрет ее триумфа, а моего поражения состоял в том, что я хотел, чтобы все было к лицу, хорошо сидело и вдобавок было красиво, а она знала, что это невозможно; я занялся несколькими (остальные ждали в нетерпении), а она сразу раздала половину рубашек, малышам — самые маленькие, средним и самым большим — большие, предоставив собственной их инициативе более точную подборку по фигуре. То же со штанами и блузами. В результате ловкие и хозяйственные ребята оказались одетыми в свой размер, а нерасторопные и непрактичные — словно маленькие
      ярмарочные клоуны. Но — а это главное — когда позвонили к ужину, все ребята были переодеты, а их собственное платье упаковано в мешки, снабжено номерками и сдано в кладовую.
      9. Как рассадить детей за столом?
      Я не учел и эту проблему. В последнюю минуту я наспех решил, исходя из главного принципа «свобода»: пускай сидят как хотят. Я не подумал, что, в сущности, только четыре угловых места особые, а все остальные одинаковые, и, значит, из-за этих четырех мест будут ссоры, и тем крупнее, чем больше найдется на эти места любителей.
      Я не учел, что споры из-за этих четырех мест будут повторяться за каждой едой, что те, кто занял их первыми, станут упорствовать, ссылаясь на право первенства, а остальные — на право равенства.
      Я не учел, что при постоянной смене мест и симпатий ребята будут менять и соседей, а значит, опять ссоры при раздаче молока и супа, обладающих свойством проливаться и пропадать для еды.
      Я не учел и того, что при постоянной смене мест мне будет труднее изучить ребят.
      Я даже был так глуп, что предоставил детям самим выбрать себе кровати: где кто хочет. Ей-ей, если бы мне самому дали выбрать, я не знал бы, на чем остановиться. Распоряжение это было так явно нелепо, что я быстро его отменил, однако не настолько быстро, чтобы и тут не обошлось без крика и суматохи. Я уложил детей по списку и почувствовал огромное облегчение, когда наконец настала относительная тишина.
      Я неясно представлял причины своего поражения, но был слишком ошеломлен, чтобы искать их источники.
      10. Экономка в третий раз звала меня ужинать; остальные надзиратели давно покинули свои спальни. Я считал, что в первый вечер не следует оставлять ребят одних: ребята могут перетрусить, плакать, но опытная экономка утверждала, что они устали и уснут. И как ей было не поверить? Действительно, большинство уже спало.
      Я ушел, но ненадолго: пришлось вернуться и сделать перевязку мальчику с рассеченным пряжкой лбом; второму воителю подбили глаз: цвет синяка менялся в течение ряда дней с красного на желтый, с желтого на черный и с черного на грязно-серый.
      — Неплохо для начала сезона, — сказала экономка.
      Я нашел ее замечание резким и обидным, и тем более несправедливым, что она сама уговорила меня уйти из спальни.
      Следовало учесть, что если одни дети и уснут, то другие, возбужденные переменой обстановки, не смогут уснуть и, только тронь, перессорятся и передерутся. Я готовился не мирить несогласных, а утешать тоскующих и печальных, но — о диво! — тот, кто хныкал дорогой, теперь крепко спал.
      Я не заметил главного: такой серьезный поступок, как драка, является грозным предзнаменованием, показывая, что мой авторитет пошатнулся уже в первый день моей незадачливой деятельности.
      Добавлю, что все лицо у одного из участников драки было в оспинках; вероятно, это сыграло некоторую роль в ссоре, столь фатально закончившейся для моих радужных надежд. «Ни единой слезы» стояло в программе; а слезы были уже по дороге в колонию, и теперь — кровь.
      11. Ночью я спал плохо. Кто-то из ребят, не привыкший спать один па узкой кровати, съехал с набитого свежей соломой матраца и с шумом свалился на пол. Кто-то то ли застонал, то ли забормотал во сне; то опять мне представилось, что мальчик с подбитым глазом может потерять зрение. Нервы были натянуты, как струны.
      Я проработал десять лет репетитором и не был ни юнцом, ни новичком на педагогической ниве, прочел массу книг о детской психике. Несмотря на это, я был бессилен постичь тайну коллективной души ребячьего общества. Что оно выдвигает какие-то новые требования, которые застали меня врасплох, не подлежало сомнению. Самолюбие мое страдало, овладевала усталость — как, уже?
      Может быть, я и тешил еще себя надеждой, что после первого, как-никак исключительного, дня наступят те долгожданные, излучающие улыбку, но что делать, чтобы обеспечить себе спокойное завтра, я не знал.
      12. Основная моя ошибка была та, что я отмахнулся с досадой от помощи прошлогоднего дежурного: на первых порах он был бы незаменим. И пусть стоял бы в дверях вагона и следил, и пусть даже записывал бы, если так у них всегда было. И пусть сказал бы, как сделать, чтобы ребята не прятали от меня деньги, и как ребята обычно сидят за столом, и как спят, и куда ходят купаться.
      Анализ всех этих ошибок был бы бесконечно поучителен. К сожалению, если я и делал записи, то опуская неудачи, раны были слишком свежи и чувствительны. Теперь, четырнацать лет спустя, я уже не помню подробностей. Знаю лишь, что ребята жа-
      ловалнсь, что они голодные н болят ноги от хождения босиком; что на вилках песчинки и холодно без пелерин; знаю, опытный надзиратель возмущался, глядя на беспорядок и разболтанность у меня в группе, а экономка давала указания касательно благополучия моей особы, которой я, слишком усердствуя, наносил урон. Знаю, сторож жаловался, что ребята загадили лес и разрушали веранду — вытаскивали кирпичи из столбов; что моя группа, когда умывается, расходует больше всех воды, а ведь ее приходится накачивать в бак.
      Наконец, на пятый или шестой вечер настало и это, самое худшее.
      13. Ребята лежали в постели в полутемной спальне, как вдруг начался кошачий концерт.
      Кто-то резко свистнул, кто-то запел, еще один залаял, зарычал, опять кто-то свистнул, и все это с некоторыми паузами, в разных углах зала.
      Я понял.
      А ведь у меня были сторонники среди ребят. Я беседовал с ребятами, объяснял им, обращался к ним с просьбами, встречая и понимание и хорошее отношение. Но я не умел ни выявить, ни тем более организовать положительные элементы моей группы. И вот самолюбивые и неискренние ребята, чьи надежды я обманул, а помощь с презрением отверг, быстро стакнулись между собой, воспользовавшись моей неопытностью, и, увидя мою слабость, бросили вызов.
      Я медленно ходил между кроватями; ребята, как примерные, лежали с закрытыми глазами, кое-кто даже натянул на голову одеяло — и глумились напропалую, бросали вызов, бунтовали.
      У нас в гимназии был учитель, вся вина которого заключалась в том, что, слишком снисходительный, он не мог справиться с классом. С ужасом вспоминаю оргии злобных выходок, которыми мы его преследовали.
      Так умеют мстить ненавистпой власти лишь рабы, почуяв свою силу. И в каждой школе-деспоте всегда есть среди персонала подобная жертва, которая молча страдает, одинаково страшась начальства и детей.
      За эти несколько минут, которые длились целую вечность, я пережил многое.
      14. Так вот ответ на мое доброе отношение, энтузиазм, труд? Острая боль пронзила мое сердце. Хрустальный дворец мечты рухнул, разбившись вдребезги.
      Гнев и уязвленное самолюбие: я стану посмешищем в глазах тех, кого превосхожу чувствами, кого хотел переубедить, увлечь примером, быть может, заставить себя ценить.
      Я встал посреди зала и спокойно глуховатым голосом заявил: «Поймаю, отколочу». Сердце готово было выскочить, губы прыгали. Меня прервал свист. Я схватил свистуна и выдрал за уши, а когда он было запротестовал, пригрозил вышвырнуть на веранду, где бегала спущенная на ночь с цепи собака.
      Знаете, кого я ударил? Такого, который свистнул всего один раз, в первый раз. Зачем он это сделал, он не умел объяснить.
      Какой превосходный урок дали мне дети!
      В белых перчатках, с бутоньеркой в петлице я шел к голодным, холодным и обездоленным за приятными впечатлениями и сладкими воспоминаниями. Я хотел откупиться от своих обязанностей несколькими улыбками и дешевыми фейерверками; я даже не потрудился выучить фамилии, раздать белье, позаботиться о чистоте в уборной. Я ждал от ребят симпатии, закрывая глаза на пороки, взращенные в закутках столичной жизни.
      Я думал о развлечениях, не о работе; бунт ребят показал мне отрицательные стороны радостных каникул.
      И что же? Вместо того чтобы подвести итог своим ошибкам, я, обозлясь, науськал на парнишку собак.
      Мои коллеги пришли сюда поневоле, ради заработка; я — ради идеи; может быть, дети почуяли фальшь и покарали.
      15. Под вечер следующего дня один мальчик предупредил меня, что волнения повторятся и, вздумай я бить, ребята не дадутся — припасли палки.
      Надлежало действовать быстро и энергично. Я поставил на окно яркую лампу и сразу, как вошел, забрал палки и отнес к себе: завтра, мол, возвращу.
      Поняли ли они, что их предали, оробели ли из-за яркого света, зачеркнуло ли их планы отсутствие оружия для самообороны — достаточно, что я победил.
      Заговор, бунт, измена, репрессии — так ответила жизнь на мои мечтания.
      — Завтра я с вами поговорю, — гласило грозное обещание вместо сентиментального «спокойной ночи, детки», которым я потчевал их первые вечера.
      Как победитель я проявил такт.
      И опять жизнь научила меня, что истоки нашего благополучия порой лежат там, где, как полагали мы, постигла нас катастрофа, что бурный кризис — часто начало выздоровления.
      Я не только не потерял расположения ребят, наоборот, наше взаимное доверие возросло. Для них это был мелкий эпизод, для меня — переломное событие.
      Я понял, что дети — сила, которую можно привлечь к совместной работе или оттолкнуть, сила, с которой приходится считаться. Эту истину, по странному стечению обстоятельств, я постиг благодаря палке.
      Проводя на другой день в лесу беседу, я впервые говорил с ребятами, а не ребятам, и говорил не о том, какими я хочу, чтобы они были, а о том, какими они сами хотят и какими могут быть. Может быть, именно тогда я впервые понял, что у детей можно многому научиться, что и дети требуют, ставят условия и делают оговорки, и имеют на то право.
      16. Форменная одежда тяготит детей не потому, что она одинакового покроя и цвета, а потому, что часть детей из-за несоответствующей одежды испытывает физические страдания. Сапожник не учтет особенностей ноги ребенка, если зоркий воспитатель не заметит их, не поймет и не укажет. Дайте нюне удобную обувь, и оп, может быть, станет подвижным и веселым. По уставу колонии дети летом должны ходить босиком — это большая радость для тех, кто и в городе ходил босым, и пытка для некоторых с исключительно нежной кожей. Малокровным и малоподвижным ребятам нужна более теплая одежда.
      Как отличить каприз от действительной потребности в интернате, если это нелегко сделать даже в семье? Как установить границу между тем, к чему ребенок легко привыкает, что составляет мимолетное неудобство, и тем, что является особенностью его организма, индивидуальным отличием единицы в толпе?
      В интернате существует единая для всех норма сна. И тут доза сна рассчитана на среднюю детскую потребность, хотя отклонения значительны. У тебя всегда будут вечно сонные дети и такие, с которыми ты вынужден тщетно бороться за утреннюю тишину в спальне. Ведь это сущая мука для ребенка лежать в постели и не спать, как и вставать, когда он еще сонный.
      Наконец, единая для всех норма питания, которая не учитывает возраст и совершенно обходит стороной различие аппетитов детей приблизительно одного возраста.
      Вот откуда у нас в интернате несчастные дети, неудобно или недостаточно тепло одетые, вечно клюющие носом или, наоборот, нарушающие дисциплину в отношении сна, полуголодные и голодные.
      Все это вопросы первостепенной важности, решающие в деле воспитания.
      17. Нет более печального зрелища, чем голодные ребятишки, рвущиеся за добавкой или ссорящиеся из-за куска хлеба; нет фактора более деморализующего, чем торговля пищей.
      На этой почве возникают острейшие разногласия между добросовестным воспитателем и добросовестной экономкой. Воспитатель быстро поймет, что голодающего ребенка не перевоспитаешь, голод — дурной советчик.
      Родители могут сказать: «Хлеба нет» — и не потеряют из-за этого любви и уважения; воспитатель имеет право сказать так лишь в виде исключения, повторяю, лишь в виде исключения и лишь тогда, когда он сам голодает. Разницу между обычным средним детским рационом и большим аппетитом следует восполнять хлебом — кто сколько хочет и может съесть.
      Знаю, ребята станут носить хлеб в карманах, прятать под подушку, оставлять на подоконниках и топить в уборных. Так будет с неделю, при неумных воспитателях — с месяц, но не дольше. Можно наказать ребенка, который так поступает, но нельзя угрожать:
      — Мы вам перестанем выдавать хлеб.
      Более предусмотрительные тогда, опасаясь обещанных репрессий, станут делать запасы.
      Знаю, ребята будут обжираться хлебом, а нормальная еда пойдет на помойку. Наверное, там, где неопрятно приготовленная невкусная пища столкнется с не вконец изголодавшимися ребятами, она будет вынуждена отступить перед не слишком заманчивым, но и .пе противным вчерашним хлебом.
      Знаю, объестся тот или другой дуралей — заботы, волнения; но, верьте мне, он это сделает раз, другой — не больше; не имеют опыта лишь те, за кем слишком следят.
      18. Несогласия будут даже там, где между экономкой и надзирателями царит полная гармония. Если дети сыты, часть приготовленной еды иногда остается. Жаркий день, спешка из-за экскурсии, чуть подгорело молоко — а уж экономка с попреками:
      — Половина каши не съедена, а вот хлеб, который нашли под верандой...
      Пусть воспитатель выпьет для примера полный стакап подгорелого молока; пусть предупредит ребят, что, если они не съедят суп, прогулки не будет; и пусть дает хлеба вволю, но небольшими кусками; пусть посчитается с печалями экономки, но выдача хлеба должна остаться, нельзя капитулировать, ни на один день нельзя.
      Воспитатель склонен относиться иссерьезио к заботам экономки; экономка склонна видеть эту несерьезность и там, где ее нет. Но при обоюдном добром желании несогласия будут лишь такие, какие и должны быть между людьми, которые работают в одной области, но на разных участках. Надо быть тактичным, а воспитателю, который, вспылив, может забыться и сказать: «Занимайтесь лучше своими горшками и не суйтесь к детям», — я напомню, что экономка имеет полное право ответить:
      — А вы вашим ребятам получше зады подтирайте, а то прачка никак белье не отстирает.
      В самом деле, если экономка обязана следить за чистотой на кухне, то воспитатель и за чистотой белья. Добрая воля подскажет им правила тактичного поведения, вразумит, что оба они служат одному и тому же доброму делу.
      Если только она налицо, эта добрая воля.
      19. Дети уже сыты. Ты считаешь, что преодолел сопротивление — нет, оно лишь притаилось. Возможно, суп сегодня нарочно пересолен, а рис разварился в кисель. Возможно, порции мяса нарочно большие и, кроме того, картошки вволю, а на десерт прокисшие вишни: «пусть, мол, у него ребята расхвораются, увидит, чем это пахнет». Весь рис в помойном ведре, после соленого супа ребята набухаются воды, и крыжовник или кислое молоко довершат остальное.
      Помни, юный воспитатель, если ребенок бывает изощренно жесток, он это делает бессознательно, по подсказке. Коварство же взрослого, которому ты помехой, безгранично.
      Обездоленные и забытые мстят здесь за пережитые обиды. Обманутые в честолюбивых стремлениях тешат себя здесь бесконтрольной властью, требуя почета, милостиво принимая услуги, деспотично повелевая. Серые и неспособные, смиренные и лицемерные найдут здесь хлеб ценою молчания и самой грязной работы. Если ты мешаешь им, не надейся, что они уступят без долгой, упорной и яростной борьбы; слишком быстрая и легкая победа таит в себе зачатки поражения: враг ждет, когда ты устанешь, а тем временем старается усыпить твою бдительность или собрать против тебя улики.
      Если поздно вечером к тебе в комнату вошла молоденькая горничная с поручением от экономки, это может быть простой случайностью, а могло и иметь особую цель. Чем ты моложе и неопытнее, тем осмотрительнее ты должен поступать, осторожнее говорить и быть начеку, когда что-нибудь уж очень легко тебе дается.
      20. Хочешь ли ты плыть по течению, подчиняясь власть имущим, опираясь на ловкачей и проныр, помыкая маленькими людьми, подавляя непокорных и непослушных; хочешь ли ты во все вникать, удовлетворять каждое справедливое требование, не допускать злоупотреблений и выслушивать жалобы — у тебя должны быть враги, будь ты министр или скромный воспитатель. Если ты слишком рьяно, неосмотрительно и уверенно вступишь в бой, ты обожжешься разок-другой и, быть может, потеряешь охоту продолжать экспериментировать ценою душевного спокойствия, а подчас и ценою средств к существованию и всей своей будущности. Чем легкомысленнее взлет, тем опаснее падение...
      А впрочем, не верь мне, я лгу, я старый брюзга. Действуй, как тебе велит сердце, стремительно, напористо, без компромиссов и колебаний... Выживут тебй — придут новые, встанут на твое место, поведут дальше. С нечестным — никаких сделок, разгильдяя — прочь с дороги, подлеца — в морду. У тебя нет опыта — тем лучше. Если опыт указывает дорогу, которой ты можешь ползти всю жизнь, так ты его не захочешь: лучше час, да парить в небе... А победят тебя... что ж, не будешь достопочтенным для седых и лысых, зато для юных останешься героем.
      Брось кукситься — сам хотел...
      Не говори, что тебя не предупредили, ввели в заблуждение, обманули...
      21. Речь моя о позавчерашнем шуме была приблизительно такова: «Я побил мальчика — я поступил плохо. Я пригрозил выбросить его на веранду, где его покусает собака, — это очень гадко. Но кто виноват в том, что я совершил два гадких поступка? Виноваты ребята, которые нарочно шумели, чтобы я разозлился. Возможно, я наказал невиновного. Но кто виноват? Виноваты ребята, которые нашалили и попрятались, пользуясь темнотой. А вчера почему было тихо? Потому что горела лампа. Значит, это вы виноваты, что я поступил несправедливо. Мне очень стыдно, но пускай и вам будет стыдно. Я сознался, а теперь вы сознайтесь. Дети бывают хорошие и плохие. Каждый плохой ребенок может исправиться, коли захочет, я ему в этом охотно помогу. Но и вы помогите мне остаться хорошим, чтобы я с вами не испортился. Мне очень досадно, что у одного из вас подбит глаз, а у другого забинтована голова, что пан X вами недоволен и что на вас жалуется сторож».
      Потом каждый говорил: хороший он и послушный, или так себе, или и сам не знает, какой он; потом говорили: очень им хочется исправиться, или только немножко, или вовсе не хочется.
      Все это мною записывалось. Я узнал, кто правые, кто левые и кто центр в группе...
      Бывают же сборники политических и судебных речей и проповедей. А почему нет печатных речей воспитателей к ребятам? Всем кажется, что это легко — говорить с детишками. Некоторые обращения к детям я писал по неделе и больше.
      22. Мы все вместе решали, что делать, чтобы ребята не загаживали лес, не шумели за столом, не бросали куда попало хлеб и шли по сигналу купаться или к столу.
      Я продолжал делать все те ошибки, от которых желаю вас уберечь, но уже заручился у части ребят моей группы обещанием мне помогать.
      Глупости сами мстили за себя тщетностью усилий и бесполезной тратой энергии. Ребята пожимали плечами, порой старались переубедить меня; часто я уступал.
      Помню разговор об отметках по поведению. Я не хотел ставить оценок: все заслуживают пятерку, каждый старается быть хорошим, а если не может, наказывать не за что.
      — Не напишу я, что у меня пятерка, он подумает, что я плохо себя веду.
      — Вон у других воспитателей — у сорванца и то хоть тройка, да есть, а я послушный — и у меня ничего.
      — Если я сделал что-нибудь плохое и вы поставили мне отметку, я знаю, что с этим уже покончено.
      — Без оценок и слушаться не хочется, а почему, сам не знаю.
      — А я не так. Когда вы ставите отметки, а я сделал что-нибудь плохое, я думаю: и пусть ставит мне тройку. А не поставите — неприятно.
      Обдумайте каждый из доводов, и вы увидите, какие важные тут затронуты вопросы и как ясно обозначились индивидуальные особенности ребят.
      Я уступил: каждый сам называет заслуженную им отметку; некоторые с огорчением: «Не знаю».
      23. Я довольно долго придерживался ложного взгляда, что номер унижает ребенка. Я упорно не хотел ставить ребят в пары, сажать по порядку номеров за стол. А дети номерам рады: ему девять лет и у него девятый номер, у него двадцатый номер, а тетка его живет как раз в доме № 20. И разве унижает театрального зрителя, что у него номер на билете?
      Воспитатель обязан знать ребят, уметь назвать в задушевной беседе уменьшительным именем, каким зовет мама. Надо знать
      и семью воспитанника — спросить о больной сестренке, о дяде, оставшемся без работы.
      Если кровати закрепляются по порядку номеров, пятерым из тридцати шести захочется переменить место: одному захочется спать рядом с братишкой, другому — потому что сосед разговаривает во сне, третий хочет быть поближе к комнате воспитателя, а четвертому страшно.
      Ребята ходят купаться парами по порядку номеров; если кто-либо хочет переменить место, чтобы пойти вместе с приятелем, номер не должен служить препятствием, пусть ребенок сменит пару или место.
      Уже в первые дни пребывания в колонии номер может стать как бы фамилией, сквозь которую проглядывает личность ребенка, пока не проклюнется наконец полностью его нравственный и умственный облик. Тогда неизбежный номер не приносит вреда.
      24. Я нес свои чувства детям, а те не хотели их, плохо переносили, пугались. Я наивно считал, что за четыре недели можно исцелить любое страдание, залечить всякую рану. Я терял время попусту.
      Я окружал заботой наименее стоящих ребят, вместо того чтобы оставить их в покое.
      С умилением вспоминаю, как, идя навстречу моим просьбам, ребята принимали в игру таких, которые мешали играть, и уступали задирам, еще больше наглевшим от поблажек.
      Даю чудесный мяч не умеющему толком играть глуцышу, и он носит его в кармане, ведь у всех равные права па мяч: я давал его «справедливо», по очереди.
      Я добивался от честных ребят, не желавших брать на себя невыполнимые обязательства, «добровольного» обещания исправиться.
      И радовался, что дело идет на лад, не считаясь ни с бессонными ночами, ни с шедшими на убыль силами. К ребятам, их спорам, делам и играм я относился свысока — все это были для меня тогда «мелочи».
      25. Работа в летпих колониях тяжелая, по зато благодарная. Ты сразу получаешь большое число ребят; в любом же другом интернате они добавляются по одному пли небольшими группами к уже имеющимся, прошедшим известную обработку. Присмотр за детьми на большой территории тоже нелегкое дело. Особенпо тяжела первая, организационная неделя, да и последняя требует от воспитателя усиленной бдительности: ребята, все мысли которых обращены к городу, снова во властп городских привычек.
      Добросовестный и неопытный воспитатель может тут почти безболезненно испытать свои силы; на живой работе он быстро ознакомится с проблемами воспитания в интернате, и, не отвечая за дальнейшее, может объективнее оценить свои пороки и недостатки. Осознав ошибки, он имеет возможность в следующем сезоне, с новой партией ребят, без свидетелей прошлых ошибок начать все заново, на новых основаниях.
      Ему не надо экономить силы и рассчитывать энергию и душевный подъем на большой срок. Устал — лето кончится, отдохнет.
      Приобретенный опыт в первый месяц даст ему радостное сознание наличия прогресса в следующем, он быстро заметит разницу, а это поощрит его к дальнейшим усилиям.
      Кажется лишь, что работа первого сезона потеряна невозвратно: во втором сезоне будут приятели, знакомые или родственники ребят, бывших в первом сезоне. Поговори с ними, и ты увидишь, что они уже знают тебя и твои требования: еще до того, как тебя увидеть, они уже чувствуют к тебе симпатию и готовы признать твой авторитет.
      26. Второй сезон начался под более счастливой звездой. Получив накануне отъезда список, я принялся заучивать подряд все фамилии. Некоторые внушали доверие, иные — опасения. Я не шучу, сами подумайте, как это звучит: маляр Пылища, крестьянин Улита, сапожник Недоля.
      Вооружившись тетрадью и карандашом, я записывал все, что поразило меня в ребенке при первом знакомстве. Оценками первого впечатления были плюсы, минусы или знаки вопроса против фамилии. Короткое «симпатичный, сорванец, ротозей, неряха, дерзит» первой характеристикой, которая могла подтвердиться или не подтвердиться, но давала общее представление о ребенке.
      Так библиотекарь разбирает партию книг, с любопытством обшаривая взглядом заглавие, формат, обложку. Приятное занятие: ого, будет что почитать!
      Я отметил особо рекомендованных ребят, ребят, которых провожало много народу, у кого было много подарков в дорогу, и опоздавших. Уже есть в тетрадке первые вопросы, просьбы, советы, тем и любопытные, что они первые. Если один роняет регистрационный листок, а сосед поспешно поднимает его и подает, улыбаясь; если один быстро и громко отвечает, когда его вызывают по списку: «Здесь», а за другого отвечает мать; один отталкивает того, кто занял его место, а другой жалуется; одни вежливо кланяется, а другой угрюмо озирается по сторонам — все это имеет для воспитателя громадное значение и, подмеченное и запечатленное в памяти или в записной книжке, служит ценным познавательным материалом.
      27. Забирая у ребят почтовые открытки, я кладу их в пронумерованные и сложенные вдвое листки бумаги, потому что одни открытки разлинованы, другие засалены или помяты.
      Совершенно справедливо обижались ребята в первом сезоне, что им дают, когда они пишут домой, не их открытки.
      Деньги я завертывал в пронумерованные бумажки и завязывал в носовой платок, тоже приготовленный накануне. Это — вклад, чужая собственность, тем более неприкосновенный, что сделан по принуждению. Отдавая свои десять грошей, ребенок вверяет тебе все состояние: ты обязан относиться к нему серьезно.
      В дверях вагона стоял дежурный, у каждого окна — тоже. У меня было время перекинуться несколькими словами с каждым ребенком, и записная книжка опять пополнилась новыми деталями.
      Я отмечал, кто клянчил попить, ябедничал, подрался у окошка.
      В третий раз продефилировала передо мной вся группа, когда я ставил химическим карандашом номера на мешках. И тут, когда я называл фамилию, одни подходили быстро, а других приходилось выкликать по нескольку раз. Были и такие, которые, вместо того чтобы глядеть в окно, с любопытством следили, обступив меня, за тем, что я делал. И опять кто-то плакал: я послал одного мальчика его утешить, у него это лучше выйдет, а впрочем, пускай даже поплачет.
      28. Я предупредил, что на станции нас будут ждать повозки, и чтобы ребята сходили в уборную сейчас, в вагоне; что нельзя помногу забираться на повозку и нельзя по дороге слезать и что, если у кого окажется не его размера одежда, завтра же ему ее обменяют. Два прошлогодних колониста помогут раздать молоко, трое других — одежду.
      Я старался завязать деловую дружбу, а не пустой флирт.
      Я отметил, у кого грязные уши, длинные ногти, грязная рубашка: если мать перед отъездом не привела ребенка в порядок, значит, она не только бедна, но и небрежна; иногда такой ребенок живет самостоятельно, без надзора, а то и вовсе нет матери. Когда я переодену их и умою, эта деталь будет утрачена.
      Я соглашался на любое предложение помочь мне, в чем-либо меня выручить. Я знал, что моя задача — организация и контроль, что самому мне всего не одолеть и что я сдам экзамен на хорошего воспитателя, если у меня будет время на наиболее важные дела и на. заботу о детях, исключительных по своему здоровью, темпераменту, запущенности, некудышности или большой духовной ценности.
      И когда переодетые ребята сели по порядку номеров за стол, я стал изучать лица.
      Я уже сейчас знал свою группу лучше, чем в прошлом сезоне после нескольких дней работы.
      29. Одного я узнаю по веснушкам, другого по бровям, третьего по родимому пятнышку на носу, четвертого по форме черепа. Всегда остается несколько таких, в ком ты усматриваешь несуществующее сходство и долгое время путаешь. Этих трудностей школьный учитель не знает, ученики у него закреплены неподвижно на партах; зато хорошо знают их школьный надзиратель, инспектор, директор. И легко шалить такому неприметному, коли ответ за себя и за других держат два-три козла отпущения.
      «Ага, попался, тебе не впервой, ты всегда».
      А настоящий виновник посмеивается втихомолку.
      Я потому так настаиваю на быстром ознакомлении со всеми ребятами, что всякие вредные предубеждения (как в пользу ребенка, так и против него) вытекают именно из этого незнания детей.
      Я не очень, кажется, удалюсь от истины, если скажу, что у миловидного со славной рожицей ребенка есть все данные считаться хорошим, а у некрасивого или с каким-нибудь физическим недостатком — плохим. Отсюда одинаково несправедливое предубеждение некоторых воспитателей против красивых детей. Еще раз повторяю: воспитатель, который не знает хотя бы одного из своих воспитанников, безусловно и в любом случае окажется плохим воспитателем.
      30. Вечером, когда все уже были в постели, я провел беседу о ребятах предыдущего сезона.
      «Я расскажу о ребятах, которые спали на пятой, одиннадцатой, двадцатой и тридцать второй кроватях. Один из них оказался очень славным малым, другой был всегда и всем недоволен, третий очень растолстел, а с четвертым как-то ночью случилась беда: он сделал под себя, и ребята сначала нехорошо смеялись над ним, а потом убедились, что это слабый и больной мальчик, и взяли над ним шефство. И где-то они теперь и о чем думают?»
      В этих четырех взятых из жизни рассказиках были и мораль, и распорядок дня, и более сложные проблемы колонистского житья-бытья.
      Я предупредил ребят, что делать, если они ночью испугаются или слишком рано завтра проснутся.
      И все заснули — кроме двоих.
      У одного дома остался больной дедушка, и мальчик все о нем думал; а другому мать говорила на сон грядущий «спокойной ночи». Этого последнего, одного пз тридцати восьми, надо было в тот вечер, чтобы оп мог заснуть, поцеловать. И я подумал, что как раз его, одного из самых впечатлительных, я мог в прошлом сезоне при общей сумятице и возбуждении отругать или выдрать по ошибке за уши.
      Уже в первый вечер у меня осталось время на записи: в одной тетрадке — о первом дне в колонии, в другой — о каждом ребенке. И о доброй половине ребят я хоть что-то, хоть самую малость, а уже записал.
      31. Назавтра чуть свет я уже был в спальне и опять, прежде чем ребята разбегутся и смешаются, учился узнавать свою группу.
      В течение всего дня я спрашивал то одного, то другого, как его зовут.
      — А меня, господин воспитатель? А меня как зовут?
      Похожих друг на друга или тех, кто казался мне похожим, я ставил рядом и изучал, а ребята указывали мне приметы, по которым можно их различить.
      С каждым часом прибывали все новые детали, посвящавшие меня в личную жизнь или в ту или иную область духовной жизни ребенка.
      Быстро, словно по волшебству, под влиянием деревпи и ласковой руки воспитателя смятые души сперва с удивлением и страхом, .а потом все доверчивее и радостнее начинают тянуться к тому, что красиво и гармонично.
      Но существует предел возможностей воспитателя, и его не перейдешь никаким чудом. Проснется душа чуткая и богатая, уставшая от неблагоприятных условий; убогую же и вялую еле станет на болезненную гримасу. Тебе жаль? У тебя всего лишь четыре короткие недели... /
      Врожденная самобытная честность жадно прильнет к новым формам светлой жизни, двуличие с досадой отвернется.
      Бывают злаки, которые оживают от одного дождя, и совсем увядшие и больные, бывают и сорняки, с трудом воспринимающие культуру.
      32. Внимательно присматриваясь к тому, как организуется ребячье общество, я понял трудности первого сезона.
      Положительные ребята еще только осматриваются на новом месте, робко и сдержанно знакомясь и сближаясь, а отрицательные
      силы уже успели сорганизоваться, задать тон и добиться послушания.
      Ребенок, который понимает необходимость режима, ограничений и приспосабливания, помогает работе воспитателя пассивно, не мешая ему, подчиняясь имеющей в виду общее благо программе. Тот же, который хочет использовать, злоупотребив, добрую волю, щепетильность, некоторую неуверенность, доброжелательность или слабость воспитателя, действует сразу активно и наступательно.
      Диву даешься, как может двенадцатилетний мальчишка, разлученный с семьей, в новых для него условиях, под присмотром воспитателей, среди незнакомых ребят не чувствовать ни стеснения, ни замешательства п уже в первый день требовать, оказывать сопротивление, составлять заговоры, выискивать друзей, перетягивать на свою сторону пассивных и безынициативных — объявить себя диктатором и бросить демагогический лозунг.
      Нельзя терять ни минуты, ты обязан тотчас выявить его и вступить в переговоры. Ты заранее ему враг, как каждая власть, которая требует и запрещает; убеди его, что ты не такая власть, какую он до сих пор встречал.
      33. Пример:
      В вагоне я делаю мальчику замечание, что выходить на перрон нельзя. Выходит, зову — - молчит. На мой выговор отвечает с презрением: «А что тут такого? Я пить хотел». Я спрашиваю фамилию..
      — Господин воспитатель тебя записал.
      — Подумаешь, важность...
      Уже на него поглядывают с любопытством, уже у него сторонники — он уже импонирует. Чтобы узнать его, подчас довольно одного «ладно, ладно» или пожатия плечами. Если так в первый день, подумай, что будет завтра или через неделю?
      Этим же вечером я поговорил с ним. Разговор был серьезный, деловой, равного с равным: мы выработали условия его пребывания в колонии.
      В городе он продает газеты на улице, играет в карты, пьет водку, знаком с полицейским участком.
      — Хочешь здесь остаться?
      — Так себе.
      — Не нравится?
      — Еще не знаю.
      — А зачем приехал?
      — Женщина тут одна меня уговорила...
      Сказал ее имя, фамилию и на всякий случай дал неверный адрес.
      — Слушай, милый, я хочу, чтобы ты мог тут пробыть весь месяц. Об одном прошу: надоест, скажи мне, я дам тебе на билет, п ты вернешься в Варшаву; только не убегай и не подстраивай так, чтобы я отсылал тебя якобы против твоей воли. Я позволю тебе делать все, что хочешь, но порядка не нарушать и к детям не лезть. Спокойной ночи.
      И подал ему руку.
      Не пытайся обращаться с ним, как с ребенком, он тебе прыснет в лицо или изобразит раскаяние, а сам отвернется и бросит что-нибудь язвительное, метко схваченное, чтобы поднять тебя на смех. Все, только не приторная сентиментальность; почувствовав к тебе презрение, он использует ее, чтобы тебя осмеять.
      34. Был и второй такой.
      В задушевной беседе с глазу на глаз, когда пе глядела на пего глупая, покорная и трусливая ребятня, которую он презирал, он открылся мне, расчувствовался и обещал исправиться.
      На такие беседы нельзя ссылаться и не надо требовать выполнения обещаний.
      Когда несколько дней спустя он хватил по лбу плошкой подтолкнувшего его во время еды мальчика и я бестактно, в резкой форме, напомнил о данном мне обещании, он ответил ненавидящим взглядом. Через несколько дней он выкрал одежду, переоделся в лесу и пошел на вокзал.
      Я хотел бы обратить внимание молодых работников, которые не знают детей из беднейших слоев, на одно обстоятельство: среди этих детей есть и вполне воспитанные и совсем запущенные дети. Эти две категории детей не только взаимнр избегают друг друга, не любят, не ценят. Но дети, воспитываемые в семьях, боятся детей уличных. Невдумчивый социолог не видит колоссальной разницы между нравственным и безнравственным ребенком: оба, дескать, бедные, живут в предместьях, в бедных районах, принадлежат к одной среде. А ведь поэтому первый и боится второго, поэтому он ему и опасен. И никто не вправе заставлять их дружить.
      В последнюю неделю сезона часто слышишь, как силком навязанные незадачливые друзья грозят:
      — Погоди, вернешься в Варшаву, уж я тебе отплачу.
      35. Я был свидетелем отчаянных усилий определенной группы лиц открыть детские клубы в Варшаве. Я читал и книжечку с отчетом о предпринимаемых в том же направлении попытках в Москве . Одна и та же ошибка вызывала одни и те же трудности. Когда
      школьники потребовали исключения хулиганов, заведующая школой сказала с упреком:
      «Мой сынишка играет с ними, а вы не желаете; нехорошо!»
      Ее сынишка мог играть: его не изобьют, когда он вечером будет возвращатья с работы домой, и ему никто не крикнет: «Эй, ты, что это за краля с тобой?», когда пойдет в воскресенье с двоюродной сестрой в костел; к нему не пристанут: «Одолжи гривенник на папиросы».
      Если ее сынишка пойдет с мамой и тетей на прогулку и к нему подбежит маленький оборвыш, а тетя в ужасе спросит: «Откуда у твоего Антося такие знакомства?», мама тоном превосходства ответит: «Это его товарищ по клубу» — и посмеется над богобоязненной отсталостью старой тетки.
      Но мать-работница совершенно справедливо испугается и станет остерегаться такой дружбы.
      Если взрослый рабочий вправе не желать дружить с пьяницей или вором даже не потому, что это опасно, а просто потому, что марает доброе имя, сын рабочего вправе, более того, обязан избегать дурной компании.
      А если хулиган лишь прикидывается хорошим, чтобы благодаря случайной встрече проникнуть в среду таких ровесников, к каким он иначе не попал бы? Чтобы извлечь выгоду из знакомства?
      Допускать товарищеские отношения между детьми, совершенно разными по своим нравственным качествам и жизненному опыту, кого лишь бедность объединяет в одну среду,- — это значит вовлекать какую-то часть из них в дурную компанию, легкомысленно испытывать их моральную стойкость.
      36. Я настаивал:
      — Играйте вместе.
      Подзадоривал:
      — Вас тридцать, а он один. Значит, вы все не можете исправить одного, а он один испортит вас всех?
      — А что мы должны делать, чтобы его исправить? Он не хочет с нами играть, а соглашается, так всю игру расстраивает.
      Правы были дети, не я.
      Лишь значительно позже я понял, что, если воспитатель хочет держать вместе с обычными детьми детей безнравственных, на нем лежит вся ответственность и обязанность за всем следить. Детям этот труд не под силу.
      Даже самое, казалось бы, прекрасное теоретическое положение должно быть подтверждено. Даже самая очевпдпая истина, если она трудно применима на практике, должна быть добро-
      совестно критически пересмотрена. Мы значительно опытнее детей,
      мы многое знаем, чего дети не знают, но что они думают и что чувствуют, они знают лучше нас.
      Если ребенку чего-либо хочется, а почему — он не говорит, он или скрывает истинную причину, или не вполне ее сознает. Искусство воспитателя в том и заключается, чтобы узнать, порой догадаться, часто доискаться этих полуосознанных мотивов.
      — Тут что-то кроется, — чем чаще воспитатель так думает, тем он быстрее будет совершенствоваться и тем вернее избежит ошибок, вытекающих из ложных теоретических положений.
      37. Я навязывал детям общество разболтанных, физически неполноценных или несимпатичных ребят.
      Это было бессмысленно.
      Ребята играют в горелки. Слабосильный ребенок не умеет ни убегать, ни ловить. А нечестный нарочно будет так убегать, чтобы его быстрее поймали, он сам хочет гореть. Если ты заставишь ребят играть с ними, ребята будут их избегать, не станут ловить.
      Да и вообще кто из взрослых сйдет играть в карты с шулером или таким, который не умеет играть?!
      Вы даете мячик, но с условием, что и тот будет играть. Надо ли удивляться, что ребята неохотно идут на это? И можно ли их винить за то, что чувствуют к нему неприязнь? И не побьют ли, если из-за него проиграют, и кто тогда будет виноват?
      Забота о детях этого типа требует большого такта. Надо следить не только за тем, чтобы их не обижали, но чтобы и они никому не мешали.
      «Вечно его дожидайся. Вечно он игру расстроит. Опять из-за него воспитатель на нас сердился: что-то запретил, отобрал, чем-нибудь пригрозил».
      В первом сезоне я вел целые бои из-за какого-нибудь растяпы, во втором с умилением наблюдал, как величайший забияка взял добровольно под защиту самого тихонького мальчика.
      38. Не пренебрегай!
      Мальчишки играли в камушки. Игра эта была известна детям бедняков еще в древнем Риме. Играющий кидает на стол или на пол пять камушков. Потом он подбрасывает один из камушков и, прежде чем его подхватить, должен быстро схватить со стола один из четырех остальных. Есть несколько степеней трудности. Для этой игры нужна ловкость и пять небольших камушков.
      Жалобы, что кто-либо забрал один или все камушки, повторялись беспрестанно. Я в то время был противником жалоб.
      — Мало тебе тут кампей? Найди другие.
      Три ошибки сразу.
      Во-первых, у каждого есть право на собственность, хотя бы это был самый пустяковый, не имеющий никакой цены предмет. А что убыток легко возместить, ничего не значит. Пусть тот, кто забрал мои камушки, ищет себе другие.
      Тот, кто взял их, поступил явно безнравственно, по меньшей мере, несправедливо: присвоил чужую собственность.
      Я сам попробовал играть в камушки и убедился, что не все камушки одинаково удобны. Слишком круглые, когда их бросаешь на стол, чересчур разлетаются, а слишком угловатые ложатся чересчур кучно.
      Для игрока пять подобранных по форме и цвету камушков все равно, что пять коней одной масти и роста, пять жемчужин в колье, пять натасканных охотничьих собак.
      Всегда найдутся свидетели, которые видели, помнят, подтвердят, чьи это камушки. Справедливость была на стороне ребят.
      39. «Он оскорбил мою мать». После длительного колебания: «Он назвал меня сукиным сыном». Как воспитатель я обязан знать, что не один отец награждает подобным эпитетом насолившего ему фабричного мастера или домовладельца, когда тот не хочет ему чинить печку.
      — Вы ведь знаете, какой он злюка. Раньше он со всеми дрался, а теперь только ругается — исправился. Правда, сукиным сыном зовут, когда уж очень кого хотят обидеть; зовут еще и негодяем, п мерзавцем. Чаще всего зовут со зла, подчас вовсе того не думая. Не думает же кто-нибудь всерьез, что мальчишка мерзавец, раз не дал поиграть мячика или нечаянно подтолкнул за игрой в чижа? Просто бывают люди вспыльчивые и бывают спокойные...
      Я видел, ребята удивились, что я так громко и четко произношу это зачумленное слово. А делал я это потому, что все, что говорится шепотом, бродит, загнивает и дразнит воображение, и нет ничего вреднее в воспитании, чем ложная скромность. Если есть слова, о которых ты боишься говорить, что ж тогда делать с поступками? Воспитатель не может бояться слов, мыслей и поступков ребят.
      Тот, кто хочет быть воспитателем детей бедняков, пусть помнит, что медицина различает praxis pauperum и praxis aurea х, пусть помнит, что бывают развратники, говорящие изысканным языком, и герои добродетели — сквернословы. Ты должен знать среду, из которой вышли твои воспитанники. 1
      1 Praxis pauperum (лат.) — врачебпая практика среди бедняков. Praxis aurea (лат.) — практика, приносящая золото.
      40. Было бы слишком рискованно утверждать, что бедные дети морально устойчивее богатых. К нам поступают тревожные сигналы относительно тех и других. Мне кажется, верно лишь одно: наблюдения велись в этих человечьих клетках, в городских квартирах, где отсутствие свободного пространства, запрещение кричать и бегать, лень и скука заставляют детей обращаться к сильным, но не беспокоящим окружающих впечатлениям и эмоциям.
      На основании наблюдений над детьми в летних колониях я категорически утверждаю, что нормальный ребенок всегда предпочтет играть в мяч, бегать наперегонки, купаться, лазать по деревьям, чем забиваться тайком в угол для неведомых мечтаний.
      Можно спокойно позволить мальчикам и девочкам разбрестись по лесу и не слишком присматривать за ними: они так увлекутся земляникой и грибами, что скорее надо ждать драки из-за трофея в виде гриба или ограбления сильнейшими, чем проявлений нежности.
      Укромный закоулок городского двора в бедном районе и пространство между шкафами в богатой буржуазной квартире скрывают тайны, каким нет места на лужайке и в поле.
      Только не держите детей ради своего удобства в постелях по одиннадцати часов в сутки — дети, особенно летом, не спят больше 8 — 9 часов.
      41. Я с удивлением убедился в кол опии, что дети не обижаются на приказы и запреты, цель которых — поддержание мира и порядка, и охотно подчиняются им. А если кто нарушит, то чистосердечно сознается и выразит сожаление или, самое большее, скажет:
      — Сам знаю, что плохо, да что поделаешь, коли по-другому не могу.
      Есть дети, которые ведут отчаянную борьбу с врожденными наклонностями как раз во имя этой общей гармонии. Не следует усложнять им чрезмерными требованиями эту борьбу, а то они к ней потеряют охоту или станут дичиться.
      Воспитатель обязан давать себе отчет в том, какие запреты и приказы категорические и какие допускают известные отступления.
      Категорически запрещается купаться одному в речке, в определенных случаях — лазать на деревья.
      Категорически запрещается опаздывать к обеду, в известных случаях — опаздывать, когда становятся в пары: опоздал — догонит, хоть за версту, ведь подвижный ребенок не захочет стоять и ждать, пока все соберутся.
      Детям исключительным с общего согласия исключительные законы — вот труднейшая и вместе с тем благороднейшая задача для воспитателя.
      Если на сто пятьдесят ребят один плавает так, что ему ничто не грозит (живет у самой Вислы, по полдня в воде, без труда переплывает реку), то ему можно с согласия ребят разрешить купаться даже одному. Ты должен иметь известную смелость и взять на себя ответственность за его жизнь.
      42. Детям свойствен социальный инстинкт. Дети могут отнестись к известному начинанию настороженно потому, что не доверяют взрослым или не поняли, но быстро одобрят его, если сами примут участие.
      Что сделать, чтобы ребята не разбрасывали хлеб по лесу, не опаздывали к обеду, не дрались и не ругались? Если даже подобные обсуждения и не помогут искоренить зло, они наверняка повысят моральный уровень многих ребят, укрепят чувство солидарной ответственности и общественного долга.
      Записывай, сколько ребят опаздывало и сколько регистрировалось драк в день до обсуждения. Регистрируй после обсуждения, вывеси график, и ты убедишься, что драки стали реже. Драки опять участились — второе обсуждение.
      Задача даже самой хорошей речи — вызвать энтузиазм, способствовать начинанию, не останавливаться на достигнутом.
      Одни слову приписывают слишком большое значение, слишком многого ждут от него, другие недооценивают, обманувшись. И те и другие заблуждаются. Одними словами ничего не сделаешь, но и без слов работа станет. Слово — всегда союзник, не заместитель.
      Ты можешь ждать от слова только такого действия.
      43. Общее собрание из-за непорядка в уборной.
      «Когда пожар или наводнение, лучшие бегут на помощь, рискуя жизнью. Когда надо сделать что-нибудь трудное или неприятное, всегда впереди лучшие из лучших. Вот и нам надо выполнить трудную, неприятную работу, и мы обращаемся к нашим лучшим... Так кто из вас берется добровольно дежурить в уборной по полдня каждый?»
      Понятно, записываются многие. Но это лишь начало. На первые два дня ты выбираешь энергичных, легко вдохновляющихся, но неустойчивых: труднее всего придется в первые несколько дней, а раз дело новое, ребята выполнят его с большим запалом. Объясни им, почему они первые.
      Предложение спорщика не принимаешь, боишься склок, ребята не любят его и станут делать назло.
      Отстраняешь и слишком вспыльчивого:
      — Еще подерешься, не берись-ка ты лучше за это дело.
      Серьезных назначаешь на следующие дни: знаешь, что не
      остынут.
      Тихонького откладываешь еще на позже:
      — Тогда уже будет легче, а завтра ты не справишься.
      Предупреждаешь дежурного, что найдется такой, который назовет его «говночистом» или «сторожем в уборной»:
      — Не обижайтесь на дуралея.
      Предупреждаешь, что должен делать дежурный, когда маленький надотепа загадит уборную нечаянно, п что — когда это будет сделано нарочно, пазло, и как быть, если не удастся засечь виновного.
      Ты должен спабдпть дежурного метлой и тряпкой. Должен сам заходить туда в часы наибольшей посещаемости (утром или после обеда) и подежурить с четверть часика, а в сомнительном случае самому взять тряпку в руки и вытереть.
      Ты напрасно сердишься, воспитатель: «Сколько раз говоришь им!» Это не помогает и не поможет. Так зачем говорить? Одни и сами поймут, что данное добровольно обещание обязывает, а недобросовестному я скажу: «А зачем обещал?» Это важный козырь. У ребенка нет цинизма взрослых, которые ответят тебе:
      — Обещанного три года ждут.
      44. Воспитателю не обойтись без помощи ребят, конечно, при условии неусыпного надзора и частой смены юных коллег (не то заважничают, ведь власть портит!). Надо мягко и осторожно объяснить, что дежурство не дает никаких особых прав, что это должность почетная.
      Дежурных по обслуживанию за столом я сменял ежедневно из-за существовавшего обычая накладывать им большие порции. Этим я усложнял работу экономки, но считал, что иначе нельзя.
      В летних колониях у меня были дежурные по постелям (по одному на каждый ряд), по подавапшо тазов для мытья, по укладыванию на место игрушек, дежурный, следивший, чтобы ребята аккуратно вешали полотенца на спинках кроватей.
      Дежурные, задачей которых было подбирать битые стекла, чтобы ребята, бегая, не порезали себе ноги.
      При исполнении этих несложных обязанностей детей проще узнать, чем на уроках в школе: там усложняют картину способности, подготовка, случай. Здесь ребепок виден сразу: азартный он, непостоянный, самолюбивый, забияка, добросовестный или нечестный.
      45. Если присматриваться в первые дни, как дети знакомятся друг с другом, легко убеждаешься, что положительным элементам группы нужна помощь, поддержка и прежде всего неусыпная и осторожная защита от тех немногих, кому твоя система неугодна.
      Если власти обязаны охранять общество от насилия и злоупотреблений со стороны вредных элементов, то воспитатель обязан охранять ребят от кулака, угроз и оскорблений, а ребячью собственность (будь то камушек или палочка) от присвоения, а также
      охранять ребячью организацию (неважно, играют ли ребята в мяч или строят домики из песка).
      Раз выполнив эту большую работу, потом достаточно лишь не допускать отклонений и искривлении.
      Все сэкономленное с помощью ребят время мы можем посвятить воспитанию тех, кем мы желали бы особо заняться, потому что мы хотим или должны это делать, так как это ребята стоящие, опасные для коллектива или просто выходящие из нормы.
      А ведь бывают не только исключительные дети, но и исключительные обстоятельства, которые берут у нас много времени. Вдруг ребенок заболел; стемнело, а четверо еще не вернулись из лесу; пожаловались, что ребята кидались камнями или шишками в нищего или воровали.
      Чем больше ребят, тем больше и исключительных ребят и обстоятельств.
      Гнев тут не поможет: так должно быть. Весь смысл хорошей организации в том и заключается, чтобы, несмотря на это, все шло своим чередом, мелкие дела делались сами собой и ты мог всегда сказать: «Хозяйничайте сами, я занят».
      46. Уверенность в себе и разумное предвидение светлы и снисходительны, неопытность капризна и неуравновешенна.
      На тридцать — сорок ребят у тебя всегда будет один ненормальный или аморальный, один очень запущенный, один злой, антиобщественный, со всем несогласный и всеми нелюбимый, один вспыльчивый, с необыкновенно яркой индивидуальностью и один болезненный или слабосильный.
      Так должно быть!
      Ты организуешь экскурсию: одип заболеет, другой надуется, еще один не хочет идти, раз все хотят идти:
      — Подумаешь, экскурсия!..
      Один будет искать шапку, другой от возбуждения подерется, третьему в последнюю минуту понадобится в уборную, четвертый куда-то делся.
      Дорогой у кого-то заболят голова или ноги, кто-то порежется, кто-то разобидится, кому-то захочется пить.
      Рассказываешь сказку. Один обязательно прервет тебя:
      — Скажите, пожалуйста, а это какой червяк?
      Другой:
      — Он мне в ухо тычет соломинкой.
      Третий:
      — Ой, овцы идут!
      Юная обида в тебе грозится:
      «Если кто-нибудь еще раз прервет...»
      А опытная снисходительность с улыбкой пережидает, когда пройдет стадо.
      47. Небольшое, но ценное замечание. Если ты трудолюбив, добросовестен и более одарен как воспитатель, не суди товарищей строго. Не давай им почувствовать свое превосходство. Если ты желаешь детям добра, ты должен избегать всяких столкновений с коллегами.
      Я был самым усердным воспитателем в колонии, да это и не могло быть иначе. Я стосковался по работе с детьми, другим воспитателям она приелась. Меня привлекала простота деревенской жизни, они не видели очарования ни в набитых соломой матрацах, ни в простокваше.
      Как-то раз, когда с одним мальчиком случилась беда и из-за этого вышел спор с прачкой, я сам выстирал у колодца загаженную рубашку и простыню. Я видел (я на это и рассчитывал) смущение прачки, замешательство экономки, недоумение товарищей по работе. Но сделай это кто другой, он, возможно, услыхал бы презрительное:
      — И прекрасно. Пускай зпает, чем это пахнет. Его мальчишка.
      Надо избегать рассчитанных на эффект красивых жестов. Если во внешне очень положительных поступках скрыта фальшь, они раздражают больше, чем слова.
      И уж никогда не следует считать своей особой заслугой, если ты в первые дни или недели работы на новом месте усердствуешь или вводишь мелкие улучшения. Будь это иначе, это свидетельствовало бы о тебе как нельзя хуже: новый работник и должен больше всех усердствовать и видеть недостатки, которые усталому и ко всему привыкшему глазу не заметны.
      48. Я уже говорил об этом во вступлении, повторял и еще раз повторю: воспитателю приходится быть и санитаром, он не может ни пренебрегать этой обязанностью, ни отказываться от нее; ребенка с ночным недержанием мочи — ребенка, которого рвет, — с нарывом в ухе — ребенка, который обмарался, — с сыпью на теле или на голове — воспитатель должен посадить на горшок, умыть и сделать перевязку. И он должен это делать без тени отвращения.
      Пусть воспитатель делает, что хочет, пусть практикуется в больнице, в приюте для раковых больных, в детских яслях, но он обязан закалиться.
      Воспитатель детей бедпяков должен приучить себя и к физической нечистоте. Педикулез — постоянное заболевание убогой детворы всего мира, и воспитатель должен время от времени
      найти вошь и у себя на одежде. Об этой болезни ему не положено говорить с возмущением пли отвращением — родители, братья и сестры ребенка относятся к этому явлению спокойно и объективно; также спокойно и объективно следует и заботиться о чистоте ребят.
      Воспитатель, которого от грязных ребячьих ног тошнит, который не выносит неприятных запахов и теряет на целый день душевный покой, если — о ужас! — найдет вошь на своем пальто, — пусть идет как можно скорее работать в лавку, контору, куда хочет, только пускай больше не остается в народной школе и интернате, потому что нет ничего унизительнее, чем зарабатывать на хлеб с отвращением.
      — Я хороший воспитатель, а грязь ненавижу, — говоришь ты, пожимая плечами.
      Лжешь: он у тебя ворту, в легких, в крови — воздух, который испортили дети.
      Меня, к счастью, от этого смертного греха воспитателей избавила раз и навсегда моя врачебная практика. «Фи» для меня не существует. Быть может, именно потому мои воспитанники любят чистоту.
      49. Гениальный французский энтомолог Фабр гордится, что он произвел свои эпохальные наблюдения над насекомыми, не умертвив ни одного. Фабр наблюдал их полеты, обычаи, радости и заботы. Внимательно присматривался к насекомым, как они резвились в солнечных лучах, сражались и гибли в сраженье, искали еду, строили убежища, делали запасы. Он не возмущался, а мудрым взглядом прослеживал могущественные законы природы в их еле заметных проявлениях. Фабр был учителем в народной школе. Он наблюдал невооруженным глазом.
      Воспитателе будь Фабром детского мира!
     
      ДОМ СИРОТ
     
      4. Техника организации жизни интерната в ее мельчайших и вместе с тем решающих деталях зависит от здания, в котором интернат размещен, и территории, где это здание построено.
      Сколько жестоких попреков рбрушивается на головы детей и персонала из-за ошибок строителя, сколько ненужных затруднений, хлопот, огорчений приносит малейший недосмотр в плане строительства! А если возможна переделка, как трудно определить это и убедить в ее необходимости! А ведь бывают ошибки, которые не исправишь.
      Дом Сирот был сооружен под знаком недоверия к детям и к персоналу: «Все видеть, знать, все предотвратить». Громадный рекреационный зал — это открытая площадь, рынок. Человеку бдительному достаточно одного взгляда, чтобы охватить все. То же с большими, казарменного типа спальнями. У такого здания есть значительные преимущества, оно позволяет быстро изучить ребенка; характерное для летних колоний и сборных пунктов, откуда ребята переходят в другие, построенные иначе интернаты, оно утомляет тем, что в нем нет «спокойного угла». Шум, гам, беготня, толкотня — ребята жалуются, и жалуются справедливо.
      Если можно было бы в будущем надстроить этаж, я высказался бы за гостиничную систему: коридор, а по обеим сторонам небольшие комнаты...
      Кроме изолятора для больных необходимо выделить помещение для детей, которые временно недомогают. Ушиб ребенок ногу, голова болит, не спал ночью, перевозбужден ли — пускай у него будет укромный уголок, где он может некоторое время побыть один или с товарищем. Такой ребенок, слоняющийся между разыгравшейся ребятней и всем мешающий, обиженный и одинокий, вызывает сочувствие, а иногда и гнев у окружающих...
      Уборная для ночного пользования и писсуар должны находиться в непосредственной близости от большой спальни, если даже не в самой спальне. Отделять их тамбурами, коридорчиками нет смысла. Чем дальше упрятана уборная, тем она грязнее.
      Укромная квартира директора в стороне от ребят лишает его возможности участвовать в педагогическом процессе. Директор будет осуществлять контроль над канцелярией и бухгалтерией, переписываться с властями, представляя интересы своего учреждения, но так и останется чужаком-гостем, а не хозяином интерната. Ведь интернат — это «мельчайшие и вместе с тем решающие детали», об этом не следует забывать. Архитектор должен поместить руководителя учреждения так, чтобы он вынужден был стать воспитателем, чтобы он видел и слышал ребенка не только тогда, когда ребенок по вызову входит к нему в кабинет. 2
      2. Я где-то читал, что филантропия, не излечивая общество ни от одного из социальных недугов и не удовлетворяя ни одну из его потребностей, выполняет две важные задачи:
      Выявляет язвы, которые государство еще не заметило или недооценило. Филантропия изучает, начинает действовать и, видя свое бессилие, требует помощи, наконец, навязывает эту обязанность обществу или государству, которые могут оказать содействие во всей полноте.
      Другая задача — это новаторство, поиски новых путей в том, что выполняется государством схематично косно и по дешевке.
      Кроме государственной повсюду существует и частная опека над сиротами. Эта опека лучше: внушительнее здания, обильнее еда, не столь стесненный бюджет, гибче педагогическая система. Однако тиранию бюрократизма здесь могут заменять бесчисленные и опасные капризы влиятельного благотворителя.
      Если мы примем во внимание, что иногда вся инициатива и все усилия руководства сводятся к угождению вкусам неопытных попечителей, не знакомых ни с трудностями, ни с тайнами массового воспитания детей, мы поймем, почему более ценные личности еле снисходят до работы в благотворительных воспитательных учреждениях, а разные подонки и сухари так и льнут.
      Знай богатые покровители, какой яд для учреждений неподходящий сотрудник, они, может быть, зареклись бы раз и навсегда навязывать и даже просто рекомендовать лиц, «правда, неподходящих, но заслуживающих поддержки». Система протекций — злодеяние, преступление.
      Здесь следует сказать и о протежируемых детях.
      — Этого ребенка нужно принять. Исключительное положение.
      И вот ребенка приняли — во вред другим, без пользы для него самого. Всякое даже не принуждение, а легкий нажим на воспитателя, чтобы он взял ребенка вопреки своему убеждению, недопустим.
      Воспитатель должен иметь право сказать: «Это вредный ребенок». И мы обязаны ему верить. Воспитатель должен иметь много разных прав, ведь интернатская работа нелегка. В вопросах воспитания голос воспитателя — решающий.
      Воспитатель должен иметь в своем распоряжении некоторую ежемесячно поступающую сумму: бывает, вещи, которые могут кому-либо показаться ненужными, крупные расходы, которые, казалось бы, можно отложить на потом, для воспитателя необходимы и безотлагательны.
      Важный момент:
      Если в интернате несколько попечителей, обязательно нужно завести книжку, в которую попечители вписывали бы свои замечания, требования и вопросы. Замечаний и требований станет меньше, попечители будут осмотрительнее, не будет противоречивых распоряжений.
      Несколько слов о почетных сотрудниках. Они приносят значительную пользу, беря на себя ту заботу, на которую у поглощенного ежедневной будничной работой персонала не остается ни времени, ни сил. Один приходит и рассказывает сказку, другой забирает детей на прогулку, еще кто-нибудь дает дополнительные
      уроки. Только нужно, чтобы эти люди не обременяли собой персонал, как можно точнее соблюдали режим, справлялись со всем сами, ни о чем не спрашивая и ничего не требуя.
      3. Год строительства Дома Сирот был знаменательным годом. Никогда я не понимал так хорошо красоты труда и реального действия. Сегодняшний квадратик на плане, то есть на бумаге, преображался завтра в зал, комнату, коридор. Я, привыкший к спорам о взглядах, принципах, убеждениях, теперь присутствовал на стройке! Каждое принятое сходу решение подхватывалось рабочим и воплощалось навечно. Каждую идею нужно было оценить и рассчитать с точки зрения затрат, возможностей, целесообразности. И мне кажется, что воспитатель — недоучка, если юн не знает, что из дерева, железа, картона, соломы, проволоки можно изготовить десятки предметов, которые облегчают, упрощают работу, экономят драгоценное время и мысль. Полочка, табличка, вбитый в соответствующем месте гвоздь разрешают многие острые проблемы...
      Дом должен был быть готов в июле, но и в октябре он не был закончен. И вот в один пасмурный, дождливый полдень в дом, битком набитый рабочими, въехали шумные, прозябшие, возбужденные, дерзкие, вооруженные палками и дубинками ребята из деревенского детдома. Ребятам дали поужинать и уложили спать. Бывший приют помещался во взятом в аренду и не приспособленном для этой цели здании. Случайная мебель, изношенная донельзя одежда, неумелые заботы глупой экономки и шустрой кухарки...
      Я рассчитывал: вместе с новым помещением, новыми условиями и разумной заботой о детях дети примут и новый режим. А они, и это прежде, чем я отдал себе отчет в создавшемся положении, объявили войну! Я полагал, опыт работы в колониях застрахует меня от неприятных неожиданностей. Я ошибся. Во второй раз я столкнулся с детьми, как с опасной толпой, перед которой я был бессилен, во второй раз в муках опыта начали выковываться непреложные истины.
      По отношению к новым требованиям ребята заняли позицию абсолютного сопротивления, ее не могли сломить никакие слова, принуждение же вызывало враждебность. Новый дом, о котором мы весь год мечтали, становился ненавистным. И только значительно позже я понял привязанность ребят к их старой жизни... Ее беспорядок, цыганская нищета быта и ничтожность средств давали широкий простор инициативе, взлету отдельных мощных, но кратких усилий, вдохновенности буйных дурачеств, удальству, потребности в самозабвении и беспечности. Порядок появлялся вдруг и ненадолго благодаря авторитету нескольких ребят. Здесь же должен был быть, в силу обезличенной необходимости, постоянный порядок. Вот почему растерялись и подвели меня те дети, на помощь которых я больше всего рассчитывал. И мне кажется, воспитатель, вынужденный работать в домах, где жизнь бедна и не налажена, не должен очень уж вздыхать по идеальному порядку и комфорту — в них скрываются большие трудности, большая опасность.
      4. В чем проявлялось сопротивление детей? В мелочах, понять которые может только воспитатель. И незначительны они, и неуловимы, а докучают, так как их много. Ты говоришь ребятам, что отходить с хлебом от стола нельзя; один тебя спрашивает: «Почему?», некоторые прячут хлеб, еще один демонстративно встает: «А я не успел съесть». Нельзя ничего прятать под подушку или матрац: «Да ведь из ящика у меня возьмут». Находишь под подушкой книжку — он, дескать, думал, «книжку можно». Запираешь умывалку: «Скорее». В ответ: «Я сейчас». — «А почему полотенце не на месте?» — «Вы ведь торопите». Один обиделся, трое ему подражают. За обедом пронесся слух, что в супе червяк — и вот заговор готов: не будут есть суп. Ты видишь двухтрех явных главарей сопротивления и упорства, угадываешь десяток тайных. Видишь, как тебе коварно портят то, что ты считал уже прочно вошедшим в быт, и встречаешь непредвиденные трудности в любом начинании. Наконец, перестаешь разбирать, где случайность, непонимание и где заведомо злая воля. Пропадает ключ. Через минуту оп находится, и ты слышишь ироническое замечание.
      — Вы, верно, думали, что это я спрятал?
      — Да, думал...
      На вопрос: «Кто это сделал?» — получаешь постоянно в ответ: «Не знаем». «Кто пролил, разбил, сломал?» Объясняешь ребятам, что в том, что случилось, нет ничего страшного, просишь признаться. Молчат — не из страха, а как заговорщики...
      Бывало, говоришь, а голос у тебя дрожит и на глазах беспомощные слезы.
      Эти тяжелые минуты должен пережить каждый молодой воспитатель, каждый новый воспитатель. Пусть он не опускает руки, пусть не говорит прежде времени: «Не умею, нельзя работать». Слова его только с виду не оказывают действия, коллективная совесть пробуждается медленно: день ото дня будет расти число сторонников доброй воли воспитателя и его разумной системы — крепнуть лагерь приверженцев «нового курса».
      Один из наших отъявленных сорванцов разбил во время уборки довольно дорогой фаянсовый писсуар. Я не сердился. Несколько дней спустя этот же мальчуган разбил бутыль с пятью литрами рыбьего жира. И на этот раз я его только слегка пожурил.
      Помогло: союзник...
      Как легко работается, если воспитатель чувствует, что овладел оравой, и какой это ад, когда воспитатель мечется, бессильный, а ребята знают это, чувствуют и мстительно травят. Как велика угроза обратиться к системе грубейшего насилия в угоду собственной безопасности.
      5. Полсотни ребят, переведенных из бывшего приюта в Дом Сирот, были для нас как-никак величиной известной; их роднили с нами общие переживания и надежды, а с панной Стефанией, воспитательницей Дома Сирот, и взаимное большое чувство. Эти ребята, хотя и сопротивлялись попыткам организовать их, были способны к организации. Вскоре были приняты пятьдесят новеньких — новые трудности. В нашем детдоме устроили школу для приходящих, что позволило мне установить, какая пропасть лежит между аристократом-учителем и замарашкой-воспитателем.
      Организационный год окончился для нас полной победой. На сто детей одна экономка, одна воспитательница, сторож и кухарка. Мы перестали зависеть от тирании случайных воспитателей и приютского техперсонала. Хозяевами, сотрудниками п руководителями дома стали дети. Все, что следует ниже, дело рук самих ребят.
     
     
      ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ
     
      На стене на видном месте, не высоко и не низко, висит доска, па которую прикрепляются кнопками приказы, сообщения и объявления.
      Без доски объявлений жизнь — сплошная мука. Говоришь четко и ясно:
      — Такие-то дети, скажем А, Б, В, Г, пойдут, возьмут, сделают то-то, то-то и то-то.
      Немедленно к тебе подбегают Д, Е, Ж.
      — А я тоже? А я? А он?
      Ты повторяешь, пе помогает.
      Ты говоришь им:
      — Подите достаньте...
      Опять вопросы, шум, неразбериха.
      — А когда? А куда? Зачем?
      Расспросы, просьбы, толкотня выматывают тебя и выводят пз терпения. Но иначе и быть не могло. Ведь не все слышали, не все поняли, не все ребята вполне уверены, что они это точно знают, наконец, и сам воспитатель в такой суматохе мог что-нибудь проглядеть.
      В хаосе текущих дел воспитателю приходится давать непродуманные, неразработанные, а значит, часто порочные распоряжения, ведь всегда в последнюю минуту что-нибудь выплывет. Доска объявлений сразу же заставляет (а потом и приучает) воспитателя заблаговременно обдумать план каждого мероприятия.
      Воспитатели не умеют общаться с детьми при помощи письма. Большая ошибка!
      Я повесил бы доску объявлений даже там, где большинство детей не умеют читать. Дети, не зная букв, научатся хотя бы узнавать свое имя, ощутят свою зависимость от тех детей, которые читают, почувствуют потребность читать.
      Объявление
      «Завтра в десять часов утра будет выдаваться новая одежда. Так как не вся одежда готова, не получат новую одежду А, Б, В, Г... Старую одежду будут принимать Е и Ж...»
      Объявления
      «Кто нашел пли хотя бы видел ключик на черной тесемке?»
      «Кто разбил окно в умывалке, признавайся!»
      Сообщения
      «Вчера в спальне мальчиков было грязно».
      «Ребята рвут книжки и бросают ручки где попало».
      «Говорят не «маморальная вода», а «минеральная вода».
      «Через месяц будет пасха. Вносите предложения, как лучше провести праздники».
      «Кто хочет переменить место в спальне (за столом), пусть придет завтра в классную комнату в И часов утра».
      Сообщения, предостережения и пожелания вывешивают теперь не только воспитатели, но и дети. И чего там только нет! Доска точно живая. И ты диву даешься, как это ты без нее обходился?!
      — Скажите, пожалуйста, а я тоже?.,
      — Посмотри на доску объявлений.
      — Да я не умею читать.
      — Попроси того, кто умеет...
      Доска объявлепий дает широкий простор для инициативы и воспитателей, и детей. Календарь, температура, важные газетные сообщения, картинка, шарада, кривая драк, список поломок и повреждений, список сбережений, вес, рост. Коли есть время и охота, ребенок останавливается перед ней, словно перед витриной магазина, и глазеет. А можно вывешивать и сведения о столицах. Какие есть столицы, сколько в каждой жителей, какие цены на продукты питания. Всего сразу и не придумать...
     
      ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
     
      Воспитатель, который уже признал пользу письменного общения с детьми, быстро убедится в необходимости почтового ящика.
      Доска объявлений вооружает воспитателя привычным, а значит, не требующим особого труда ответом «прочти». Почтовый ящик дает ему возможность отложить любое решение, ответив «напиши».
      Ведь часто легче написать, чем сказать. Нет воспитателя, который не получал бы писем с вопросами, просьбами, жалобами, извинениями и признаниями. Так всегда велось, почтовый ящик только закрепляет разумный обычай.
      Ты вынимаешь вечером пригоршню исписанных неумелой рукой листочков и потому, что вокруг тебя тишина и покой, читаешь внимательнее, раздумывая над тем, чему не придал бы значения по недостатку времени днем.
      «Я могу завтра пойти в город? Мамин брат приехал».
      «Ко мне ребята пристают».
      «Вы несправедливый: всем карандаши чините, а мне не хотели».
      «Я больше не хочу спать около двери, потому что мне ночью кажется, что кто-то входит».
      «Я на вас сержусь».
      «А учительница мне в школе сказала, что я уже лучше себя веду».
      «Я хотел бы с вами поговорить об одном очень важном деле».
      Иногда найдешь стишок без подписи: вспомнилось — взял и написал, а потом не знал, что с ним делать, и бросил в почтовый ящик.
      Вытащишь и анонимку с нецензурной руганью или угрозами.
      Письма бывают обычные, изо дня в день одни и те же, и крайне редкие, необыкновенные. О том, что повторяется изо дня в день, ты успеешь еще подумать не сегодня, так завтра. Над содержанием необыкновенного письма думаешь дольше.
      Почтовый ящик приучает детей:
      1) Ждать ответа. Не сразу, не по первому требованию.
      2) Отличать мелкие, мимолетные огорчения, заботы, желания, сомнения от серьезных огорчений, забот, желаний, сомнений. Чтобы написать, надо принять какое-то решепие. Да и так дети часто хотят взять обратно уже опущенные в ящик письма.
      3) Думать, мотивировать.
      4) Хотеть и уметь.
      — Напиши и опусти в почтовый ящик.
      — Да я не умею писать.
      — Попроси кого-нибудь, кто умеет.
      В начале работы я сразу же совершил ошибку, от которой хочу предостеречь других: я отсылал (не без иронии) к почтовому ящику хронических надоед.
      Раскусив каверзу, они совершенно справедливо обижались и на меня, и на ящик.
      — Теперь с вами совсем нельзя говорить.
      Подобный упрек я слышал и от воспитателей: не слишком ли это официально, письменно общаться с детьми?
      Я лично утверждаю, что почтовый ящик не затрудняет, а, наоборот, облегчает словесное общение с детьми. Я выбираю детей, с которыми необходимо поговорить по-товарищески, по душам или со всей серьезностью, и могу выбрать подходящий для себя и для ребенка момент. Почтовый ящик экономит время, благодаря ему день у меня становится длиннее.
      Бесспорно, бывают дети, которые не любят писать, но, пожалуй, это исключительно те, кто рассчитывает на свое обаяние — улыбку, поцелуй, кокетство — на особое расположение, удачный момент. Эти дети желают заставлять, а не просить. Тот, кто уверен в своей правоте и полагается лишь на нее, подает заявление 9 спокойно ждет решения.
     
      ПОЛКА
     
      Полка может служить дополнением к доске объявлений. В Доме Сирот полки нет, но потребность в ней ощущается. Итак, на такой полке стоят: словарь, сборник пословиц, энциклопедия, план и описание города Варшавы, календарь, хрестоматии, руководства по играм: теннису, футболу и т. д. Несколько комплектов шашек для общего пользования. Библиотека ребятам необходима; выдача настольных игр в определенные дни и часы и надзор дежурного гарантируют их сохранность; а в сущности, должна же быть какая-то опытная станция для изучения свободно проявляемых социальных инстинктов ребенка? Ничего не поделаешь, ребята будут рвать ломать и терять.
      На полке есть место и для детских тетрадок. Один записывает полюбившиеся ему песенки, другой шутки и прибаутки, третий загадки, четвертый сны. Тетрадь учета драк и ссор, опозданий, потерь, поломок и повреждений. Издаваемые самими ребятами выпуски типа листовок и ежемесячники: естественнонаучные, туристские, литературные и общественные.
      Сюда дежурные складывают рапорты и дневники. Сюда же можно класть и дневник воспитателя. Не каждый дневник обязательно держать под замком. Мне кажется, дневник, в котором воспитатель делится пережитыми им разочарованиями, трудностями, ошибками п впечатлениями, как приятными и радостными, так и тяжелыми, может иметь большое воспитательное значение.
      Здесь место и книжке учета: кто, когда и зачем идет в город и когда возвращается — и нотариальной книжке. Дети охотно обменивают, продают и перепродают свою мелкую собственность. Мы не должны смотреть на это как-то недоброжелательно и тем более запрещать. Если перочинный нож или ремень является собственностью ребенка, почему ему нельзя обменять их на пенал, магнит или увеличительное стекло? Если мы боимся нечистых сделок, споров, ссор, давайте введем нотариальные книжки, которые предотвратят злоупотребление. Если дети легкомысленны п неопытны, дадим им возможность приобрести опыт!
      (Так как я придаю дневнику воспитателя большое значение, приведу несколько отрывков из своего дневника:
      — Сегодня я несправедливо рассердился на одного из ребят. Несправедливо! Но я не мог поступить иначе. Ну, что делать, если моя обязанность — стоять на страже равноправия? Что сказали бы ребята, разреши я одному делать то, за что наказываю других?..
      — Вечером у меня в комнате собрались ребята старшего возраста. Мы говорили о будущем. Почему им так хочется стать взрослыми? Дети наивны, они думают, что быть взрослым — это значит делать все, что хочешь. Они не видят оков на нашей зрелой воле.
      — Снова кража. Я знаю, где сто детей, обязательно один из них вор (один ли?). А однако, я не могу с этим смириться. Я в обиде на .всех, словно все в этом замешаны.
      — А вот и исправился! Я было боялся поверить раньше времени, но вот уже несколько недель внимательно приглядываюсь. Может, нашел себе хорошего товарища? Ох, если бы так и осталось!
      — Опять я узнал об одной некрасивой истории. Делаю вид, что ничего не знаю. Так это неприятно — то и знай ворчать, бранить, злиться, дознаваться.
      — Странный мальчик. Все мы его уважаем. Он мог бы иметь большое влияние на товарищей, а сторонится всех наших начинаний. На удивление чуждый всем и замкнутый ребенок. II это в нем не эгоизм и не враждебное отношение. Он просто не может по-другому, а жаль...
      — Уж такой нынче приятный денек! Все ребята здоровые, веселые, деятельные. Все шло как-то хорошо, быстро и складно. Таких бы денечков побольше!)
      Воспитатель косо поглядывает на содержимое детских карманов и ящиков. И чего там только нет: картинки, открытки, шнурки, гвозди, камни, тряпочки, бусы, коробки, пузырьки, цветные стеклышки, марки, птичьи перья, шишки, каштаны, ленточки, засушенные листья и цветы, вырезанные из бумаги фигурки, трамвайные билеты, обломки чего-то, что уже было, завязи чего-то, что еще только чем-то станет. У каждой мелочи имеется своя, часто очень путаная история, свое особое происхождение, свое особое значение, иногда очень большое для ребячьей души.
      Тут есть и воспоминания о прошлом, и порыв к будущему. Маленькая раковинка — это мечты о морском путешествии; винтик и несколько проволочек — аэроплан, гордое стремление к полетам; глаз давно разбитой куклы — память о любимом существе, которого уже нет и не будет. Найдешь и фотографию матери, и завернутые в розовую промокашку два гроша — подарок покойного дедушки.
      Прибывают новые предметы, часть старых теряет прежнее значение. Ребенок меняет, дарит, а потом жалеет и отбирает.
      Я боюсь, что невежда-воспитатель, не понимая, а значит, ни с чем не считаясь, в гневе на то, что заедают выдвижные ящики и рвутся карманы, обозленный из-за вечных споров и беспокойства, что у ребят то все пропадает, то опять находится — - понакидано, понабросано, понашвыряно, в приступе плохого настроения возьмет да и соберет все эти сокровища в кучу и выбросит весь мусор в печку. Он. совершает неслыханное злоупотребление, варварское злодеяние. Как ты смеешь, дубина, распоряжаться чужой собственностью? Как ты смеешь потом требовать от детей, чтобы они что-нибудь уважали и кого-нибудь любили? Ты сжигаешь не бумажки, а любовь к традициям, мечты о красивой жизни.
      Задача воспитателя — добиваться, чтобы у каждого ребенка было что-то, что являлось бы не безымянной собственностью учреждения, а его личной собственностью, и чтобы он мог эту свою собственность хранить в безопасном месте. Когда ребенок кладет что-нибудь в свой ящик, он должен быть уверен, что у него это никтс не тронет; ведь две бусинки — это для него драгоценные сережки, обертка от шоколада — акции рантье, дневник — сданный в архив секретный документ. Мало того, твой долг помочь ребенку найти потерянные им предметы.
      Так значит, стеклянный шкаф для находок. Ведь у каждого, даже самого мелкого, предмета есть свой хозяин. Закатилось ли что-нибудь под стол, забыто ли на окне или наполовину засыпано песком во дворе — все это должно попасть в шкаф.
      Чем меньше в данном интернате «ничьих» предметов, чем больше собственных мелочей, тем сильнее тебя допечет обязанность постоянно получать и выдавать находки и выслушивать жалобы на то, что «у меня пропало». А как ты поступаешь с тем, что тебе отдают как находку? Кладешь в карман: пример бесчестного отношения.
      В Доме Сирот есть почтовый ящик находок. Дежурный из ящика перекладывает их в стеклянный шкаф и в определенные часы возвращает владельцам.
      В период острой борьбы за порядок я передавал в «шкаф находок» каждую валявшуюся без призора шапку, не повешенный на место фартук, забытую па столе книжку.
     
      ЛАРЕК
     
      Законные, справедливые требования ребят: тетрадка, карандаш, перо, шнурок для ботинок, иголка, наперсток, пуговица, мыло — и так с утра до вечера. Сущее наказание! Вечно у них что-нибудь кончается, ломается, обрывается, вечно им что-то нужно — ни минуты покоя!
      Значит, ларек — маленькая комнатка или, пожалуй, скорее даже шкаф, в конце концов, может быть, даже просто ящик. Но ты выдаешь раз в день, в определенное время. Кто опоздал или забыл, должен ждать до следующего дня. О чем тут спорить?!
      Выдавая, ты записываешь, кто, что и когда получил. Если ты обвинишь ребенка в том, что он ломает перья, у тебя будет возможность подтвердить это фактами, цифрами, сравнить с другими. Некоторые предметы выдаются в ларьке бесплатно, другие продаются по низкой цене.
     
      ВЕШАЛКА ДЛЯ ПОЛОВЫХ ЩЕТОК
     
      Следовало бы озаглавить: дежурства. Я предпочел написать «вешалка для половых щеток», чтобы подчеркнуть, что дежурство ничего не даст, если мы одновременно не добьемся от ребят уважения к половой щетке, тряпке, помойному ведру, совку для мусора.
      Рабочие инструменты уже завоевали некоторое уважение. И хотя книга по-прежнему продолжает занимать привилегированное положение, молоток, рубанок, клещи вышли уже из своего убежища в темном углу или из ящика под кроватью, а швейная машина даже допущена на господскую половину.
      В Доме Сирот мы извлекли щетку и тряпку из чулана под лестницей и поместили их не только на видном, но и на почетном месте — рядом с парадным входом в спальню. И странное дело, на
      свету все это «простонародье» облагородилось, приобрело одухотворенность и стало ласкать взоры своей эстетической впешностью.
      На две спальни у нас шесть половых щеток. Будь их меньше, сколько споров, ссор и драк прошло бы перед нашими глазами! Если мы придерживаемся взгляда, что хорошо вытертый стол равноценен старательно переписанной странице, если мы заботимся о том, чтобы труд воспитывал и формировал ребенка, а не просто хотим заменить детским трудом труд домашней прислуги, мы должны этот вопрос изучить, и не кое-как, а основательно, распределив работу между всеми, — и проверять, и наблюдать, и менять дежурных, и посвятить этому много времени и мыслей.
      Сто ребят — это сто работников, поддерживающих порядок и ведущих хозяйство, сто разных уровней, сто разных степеней силы, знаний, темпераментов или характеров, безразличия или желания быть полезным.
      Упорядочение дежурств — это не начало, а окончание организационной работы, не какая-нибудь одна беседа, а несколько месяцев напряженной работы рук и зоркой творческой мысли.
      Прежде всего надо знать работу и знать детей. Я видел в интернатах такую невероятную небрежность при распределении обязанностей, что дежурства деморализовали, выматывали ребят, учили их ненавидеть всякую помощь интернату.
      Бывают дежурства легкие, не требующие пи физической силы, ни умения, ни особых душевных качеств, легко контролируемые, выполняемые пассивно, без применения орудий труда, например: расставить стулья, подобрать бумажки.
      Кто вытирает пыль, у того уже есть тряпочка, за которую он отвечает.
      В классах, где четверо дежурных, требуется координация действий.
      Дежурства бывают утреппие и вечерние, ежедневные и еженедельные (раздача белья, купание, стрижка волос), разовые (выколачивание матрасов), летние (уборные во дворе) и зимние (уборка снега).
      Каждый месяц составляется и вывешивается новый список дежурных. Этому предшествует подача ребятами заявлений.
      Например:
      «Я хочу быть дежурным по спальне». «Я хочу убирать класс и заведовать банными простынями». «Я хочу дежурить по умывалке, а если это нельзя, то в раздевалке». «А я хочу в уборной и еще хочу быть подавальщицей за восьмым столом».
      На каждое дежурство есть свои кандидаты, которые подают заявки на вакантные должности, договариваются между собой, добиваются согласия, ведут многочисленные переговоры.
      Плохому дежурному приходится изрядно набегаться, наволноваться и наобещать, чтобы закрепить за собой место.
      «Я с тобой не хочу, ты дерешься, опаздываешь — ты ленивый».
      К сожалению, мы не учитываем и десятой доли этой большой воспитательной работы. У каждой должности есть свои плохие и хорошие стороны, и каждая работа требует умения ладить с людьми. На новом дежурстве ребенок сталкивается с неожиданными радостями и трудностями. То, что он делает что-то новое, заставляет его стараться, а чуть работа приелась, появляется необходимость напрячь энергию, чтобы завоевать облюбованное место или удержаться на старом.
      Здесь достигается полное равноправие возрастов и полов: младший, но старательный быстро продвигается по работе, мальчик слушается девочку.
      Там, где на одном участке несколько дежурных, одпн из них старший. На каждом этаже есть свой ответственный дежурный. В этом делении нет ничего искусственного. Заведовать работой другого — тяжелая обязанность, ответственность — неприятная вещь. Люди, не посвященные во все детали нашей работы, предъявляли нам обвинения по поводу этой градации. Каждый должен сам себя контролировать; однако не все и не всегда в жизни получается так, как оно должно быть. Некоторый процент небрежных, недобросовестных и легкомысленных встречается и среди ребят; впрочем, надо ведь не только контролировать, кто-то должен и учить, и помогать. И тут воспитатель, если он желает иметь время па более длительные беседы с отдельными детьми, обязан прибегнуть к письменной форме общения с основной массой ребят. Поэтажные и старшие дежурные по важнейшим видам хозяйства отчитываются каждый вечер в своем дежурстве, подавая дневники.
      Хотя в Доме Сирот только часть дежурств платные, я лично придерживаюсь мнения, что оплачиваться должны все дежурства. Мы желаем воспитать хороших граждан, но у нас нет необходимости воспитывать идеалистов. Дом Сирот заботится о детях, у которых нет родителей, не из милости и, заменяя в материальном отношении умерших родителей, не имеет права не предъявлять к детям требований. Почему мы не должны, и как можно раньше, научить ребенка понимать, что такое деньги и плата за труд, чтобы ребенок знал цену независимости, которую дает заработок; чтобы ребенок знал плохие и хорошие стороны владения собственностью? Ни один воспитатель не вырастит из сотни детей сотню идеальных людей; а объявись несколько самородков, горе им, если они не будут уметь считать. Ибо деньги дают все, кроме счастья; нет; дают даже и счастье и разум, и здоровье,, и нравственность.
      Но ты покажи ребенку, что деньги приносят и несчастье, и болезни, и лишают рассудка. Пусть ребенок на заработанные им деньги объестся мороженым, и пусть у него заболит живот; пусть он из-за гривенника поссорится с товарищем; пусть проиграет, потеряет, пусть у него их украдут; пусть и пожалеет, что купил, пусть польстится на доходное дежурство и убедится, что не стоило; пусть оплатит причиненный им ущерб.
     
      ОПЕКУНСКАЯ КОМИССИЯ
     
      Вместо объяснений привожу дневник одного из наших сорвиголов, адресованный к девочке-опекунше, вместе с ее замечаниями.
      16 апреля
      „Я хотел бы быть столяром. Когда я поеду путешествовать, я смогу тогда сделать себе супдук и в этот сундук положу разные свои вещи и одежду и уеду, и куплю саблю и ружье. Если нападут дикие звери, я буду защищаться. Я очень люблю Гелю, но на девочке из Дома Сирот я не женюсь“.
      Замечание опекунши: „Геля тоже тебя любит, но не очень, потому что ты хулиган. А почему ты не хочешь жениться на девочке из нашего детдома?4
      „Я не хочу брать жену из нашего детдома потому, что мне будет стыдно. Когда я поеду путешествовать, чтобы открыть часть света, я научусь хорошо плавать даже в океане. Я поеду в Америку, буду много работать, заработаю денег, куплю себе автомобиль и поеду на этом моем автомобиле через всю Америку. А сначала я поеду к дикарям и проживу там три недели. Спокойной ночи44.
      Замечание опекунши: „Спокойной ночи. А ты будешь мне писать?44
      „Я и Р. разговаривали о том, как мы жили дома. Я сказал, что у меня отец был портным, а у Р. отец сапожник. А теперь мы словно в тюрьме, потому что мы не дома. И если у кого нет ни отца, ни матери, то жизнь у него пропащая. Я рассказал ему, как отец посылал меня за пуговицами, а Р. отец посылал за гвоздями, и т. д. Я забыл44.
      Замечание опекунши: „Пиши разборчивее44.
      „Вот как будет. Когда я вернусь из путешествия, я женюсь. Посоветуй, на ком мне жениться: на Доре, на Геле или на Мане. Я не знаю, кого взять в жены. Спокойной ночи44.
      Замечание опекунши: „Дора сказала, что ты еще сопляк. Маня не соглашается, а Геля смеется44.
      „Ведь я не просил тебя их спрашивать, я только написал, кого я люблю. Теперь я ужасно расстроился, мне стыдно, я ведь только тебе одной написал, кого я люблю. И что теперь будет? Ведь мне стыдно к ним подойти. Пожалуйста, скажи мне, за какой стол мне сесть, чтобы хорошо себя вести, и напиши мне какую-нибудь длинную-предлинную сказку. И пожалуйста, никому не показывай, а то я теперь боюсь писать. И мне очень хочется знать, как выглядит австралиец, какие они там44.
      Замечание опекунши: „Раз ни Доре, ни Мане, ни Геле не стыдно, так и тебе нечего стыдиться. В маленькой тетрадке сказки не пишут. Если ребята тебя примут, садись за третий стол. Австралийца я постараюсь тебе показать. А твой дневник я больше не стану показывать44.
      „Хоть бы мне уже исполнилось двенадцать лет! То-то было бы счастье! Когда я стану уезжать, я со всеми попрощаюсь. Я не 8наю, что писать44.
      Замечание опекунши: „Ты сказал, что тебе столько всего хочется написать и что ты пе знаешь, хватит ли тебе бумаги, а теперь не знаешь, что писать?14
      „Пожалуйста, посоветуй мне что-нибудь, у меня страшное горе п нечистая совесть. Вот это какое горе: не знаю почему, но на уроках у меня из головы не идет один мой недостаток — и боюсь я его, — как бы я не украл. Я не хочу никого огорчать и стараюсь исправиться. И чтобы об этом моем недостатке не думать, я думаю о путешествиях. Спокойной ночи11.
      Замечание опекунши: „Ты очень хорошо сделал, что написал мне об этом. Я с тобой поговорю и что-нпбудь посоветую. Но когда я говорю, чур, не обижаться11.
      „Я уже исправился. Я дружу с Г., и он меня уже исправил. И я очень стараюсь. А почему мне можно ходить в город только раз в две недели? Ведь я такой же, как и все, чем они меня лучше? А они ходят каждую неделю, а я раз в две недели. Я хочу быть таким, как все. Бабушка просила меня приходить каждую неделю, а мне стыдно сказать, что меня не пускают11.
      Замечание опекунши: „Ты сам знаешь, почему тебе нельзя ходить в город, как всем. Я попрошу, но сомневаюсь, удастся ли11.
      „У меня и так были неприятности, потому что когда меня выгнали из школы, то должны были выгнать и из Дома Сирот, если меня не примут обратно в школу. А теперь я уже опять хожу в школу. Я уже знаю 35 народов. И у меня есть книжка о путешествиях. Правильная книжка. Мне очень хочется какую-нибудь коробку. Пожалуйста, ответь11.
      Замечание опекунши: „Я дам тебе коробку, у себя поищу или где-нибудь достану. А ты можешь мне написать, зачем тебе эта коробка?11
      „Мне эта коробка очень нужна, у меня много вещей: письма, книжки, очень много нужных вещей... Теперь я уже ни с кем не дружу, мне не с кем. А когда эта тетрадка кончится, мне дадут новую? Я некрасиво написал, на двух линейках. Я буду писать обо всем, буду записывать всякие огорчения, что я сделал плохого и о чем думаю. Мне надо написать очень много разных любопытных вещей11.
      Мальчику было девять лет, опекунше — двенадцать.
     
      ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ
     
      Мыслей у детей не меньше, и они не беднее и не хуже, чем у взрослых, только они другие. В нашем мышлении образы линялые, ветхие, чувства тусклые и словно покрытые пылью. А дети думают сердцем, не умом. Поэтому нам так трудно найти с детьми общий язык, поэтому нет более сложного искусства, чем умение с ними говорить. Долгое время мне казалось, что с детьми нужно говорить просто, понятно, занимательно, образно, убедительно. Теперь я думаю по-другому: мы должны говорить коротко и с чувством, не подыскивая слова и выражения, говорить искренне. Я предпочел бы теперь сказать ребятам: «Мое требование к вам несправедливо, оскорбительно, невыполнимо, но я обязан это от вас требовать», чем обосновать такое требование и ждать, чтобы ребята признали за мной правоту.
      Собрать детей, разжалобить или, наоборот, отругать их и добиться нужного тебе постановления — это не собрание.
      Собрать детей, произнести речь, разжечь их и выбрать нескольких, чтобы они взяли на себя обязательства и ответственность, — это не собрание.
      Собрать детей, сказать, что я не могу справиться, н пускай они сами что-нибудь придумают, чтобы было лучше, — это не собрание.
      Галдеж, бестолочь — голосуют, лишь бы отделаться, — это пародия на собрание.
      Частые речи и частые собрания с целью поставить или разрешить какие-либо животрепещущие вопросы опошляют этот способ вызова коллективной реакции.
      Собрание должно иметь деловой характер, замечания ребят выслушиваться внимательно и честно — никакой фальши или нажима, — решение откладывать до того момента, когда воспитатель выработает план действий. Если воспитатель может что-либо не знать, не уметь или не мочь, то и ребята имеют право не знать, не уметь или не мочь.
      И никаких невыполнимых обещаний! Обещают глупые и бездумные, а умные и честные сердятся или вышучивают.
      Чтобы найти общий язык с детьми, надо поработать. Само собой это не приходит! Ребенок должен знать, что он может взять слово, что это стоит делать, что это не вызовет гнева или неприязни, что его поймут. Мало того, он должен быть уверен, что товарищи его пе высмеют и не заподозрят в желании подмазаться к воспитателю. Собрание требует чистой и достойной моральной атмосферы. Нет более бессмысленной комедии, чем нарочито подстроенные выборы и голосования с заранее известным результатом.
      Кроме того, ребята должны научиться вести собрание. Ведь совещаться всем скопом нелегко.
      И еще одно условие. Принуждать к участию в обсуждениях и голосованиях не надо. Есть дети, которые не хотят участвовать в обсуждениях. Надо ли их заставлять?
      — Болтают и болтают, а толку чуть.
      — К чему собираться, и так ведь по-своему сделаете.
      — Что это за собрание, когда никто ничего сказать не может, сразу же все смеются или сердятся.
      Пренебрегать этой критикой или объяснять вообще дурным отношением не следует. И правильно, что ребята, способные критиковать, жалуются...
      Если я теперь отношусь к собраниям со всей строгостью, то в начале своей работы в Доме Сирот я переоценивал их значение, злоупотребляя словом.
      Как бы то ни было, собрания пробуждают коллективную совесть, укрепляют чувство общей ответственности, словом, оставляют след. Однако будьте осторожны. В ребячьей толпе нет и не может быть абсолютного товарищества и солидарности. С одним у меня общего только крыша над головой и звонок на подъем, с другим — школа, с третьим — одни и те же склонности, с четвертым у меня — дружба, с пятым — любовь. Дети имеют право жить группами н отдельно, своим умом и трудом.
     
      ГАЗЕТА
     
      Воспитательное учреждение без газеты кажется мне беспорядочным и безнадежным топтанием на месте и брюзжанием воспитателей, повторением одного и того же без определенной цели и без контроля над детьми, чем-то временным и случайным, без традиции, без воспоминаний, без перспектив.
      Газета — это прочное звено, она связывает неделю с неделей и сплачивает детей, воспитателей и техперсонал в единое целое.
      Газету читают вслух всем детям.
      В газете находит свое выражение каждое изменение, улучшение или реформа, каждый недочет, каждое пожелание.
      Можно писать о них в двух строках в хронике, в статье и в передовой. Можно только отметить:
      «А подрался с Б». Или: «Все чаще и чаще происходят драки. Вот опять имела место драка между А и Б. Мы не знаем, из-за чего они подрались, но разве обязательно каждый спор должен кончаться дракой?» Или: «Долой кулачную расправу!». Или: «С этим надо раз и навсегда покончить». Под сенсационным заголовком излагается вопрос о драках.
      Для воспитателя, который обязан понять ребенка и себя, газета — прекрасный регулятор его слов и поступков. Газета — это живая хроника его работы, усилий, ошибок, трудностей, с которыми он боролся. Газета — это подтверждение его способностей, свидетельство о его деятельности, защита перед возможными упреками. Газета — это научный документ, которому нет цены.
      Может быть, вскоре в учительских семинариях будут введены лекции по педагогической журналистике.
     
      ТОВАРИЩЕСКИЙ СУД
     
      Если я посвящаю суду непропорционально много места, то это делается в убеждении, что детский товарищеский суд может положить начало детскому равноправию, привести к конститу-
      ции, заставить взрослых провозгласить декларацию прав ребенка. У ребенка есть право на серьезное отношение к его делам и на справедливое их рассмотрение. До сих пор все зависело от доброй воли и хорошего или плохого настроения воспитателя. Ребенок не имел права протестовать. Деспотизму надо положить конец!
     
      КОДЕКС ТОВАРИЩЕСКОГО СУДА
     
      Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить. Если он совершил проступок потому, что не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительнее. Если он совершил проступок потому, что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше уже не станет их слушать.
      Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить в надежде, что он исправится.
      Но суд обязан защищать тихих ребят, чтобы их не обижали сильные, суд обязан защищать добросовестных и трудолюбивых, чтобы им не мешали разболтанные и лентяи, суд обязан заботиться, чтобы был порядок, потому что от беспорядка больше всего страдают добрые, тихие и добросовестные люди.
      Суд — это еще не сама справедливость, но он обязан стремиться к справедливости; суд — это еще не сама истина, но он жаждет истины.
      Судьи могут ошибаться. Судьи могут наказывать за поступки, которые и им самим случается совершать, и называть плохим то, что и им самим доводится делать.
      Но позор тому судье, который сознательно вынесет несправедливый приговор.
     
      КАК ПОДАВАТЬ В СУД?
     
      На видном месте висит доска. На этой доске каждый может записать свое дело: свою фамилию и фамилию того, на кого он подает в суд. Можно подать в суд на себя самого, на любого ребенка, на любого воспитателя, на любого взрослого.
      Каждый вечер секретарь вписывает дела в книгу, а на следующий день собирает показания. Показания могут даваться устно или письменно.
      Суд собирается раз в неделю. Судьи выбираются жеребьевкой из тех ребят, на которых за всю неделю ни разу не подавали в суд. На каждые пятьдесят дел выбирается по пяти судей.
      Может получиться так, что имеется, например, сто двадцать дел. Значит, надо пятнадцать судей. А такого количества ребят, у которых не было бы на неделе ни одного дела, нет. Тогда тянут жребий все, а на группы разбиваются так, чтобы никому не приходилось вести своего дела.
      Решения принимаются согласно кодексу, причем секретарь имеет право с согласия судей передавать некоторые дела на рассмотрение судебного совета или на расширенное судебное заседание, чтобы их разбирали при всех и все всё слышали и точно знали. Секретарем суда является воспитатель. Приговоры заносятся в книгу и зачитываются перед всеми. Недовольные приговором могут подавать свои дела на повторное рассмотрение, однако не раньше, чем по истечении месяца.
     
      СУДЕБНЫЙ СОВЕТ
      Судебный совет должен состоять из воспитателя и двух судей, избираемых на три месяца тайным голосованием.
      Кроме вынесения приговоров судебный совет занимается разработкой обязательных для всех законов.
      Поскольку у судей из совета тоже могут быть свои судебные дела, в судебный совет выбираются пять судей, судят же каждое дело только трое.
     
      СЕКРЕТАРЬ
      Секретарь не судит, а только собирает показания и зачитывает их на заседаниях суда. Секретарь ведет судебную доску, книгу показаний и приговоров, стенную доску поломок и повреждений, заведует фондом материальных потерь, ведет кривую приговоров и редактирует газету.
      ЗАБОТА СУДА О ПОРЯДКЕ
      Если кто-нибудь опаздывает, шумит, мешает, не кладет вещи на место, не соблюдает очередь, сорит, разводит грязь в доме, входит туда, куда вход запрещен, пристает, ссорится и дерется, он нарушает порядок. И надо подумать, как с ним быть.
      Суд может или простить, или сказать, что обвиняемый поступает плохо, или просить совет позволить нарушителю укло-
      питься от соблюдения режима. Совет может дать ему время подумать о своем поведении.
      Совет может позволить кому-нибудь одному делать то, что такому не разрешается. Пускай этот один будет исключением.
      ЗАБОТА О ВЫПОЛНЕНИИ ОБЯЗАННОСТЕЙ
      Кто не хочет учиться или работать и делает все небрежно, тот причиняет себе вред и никому не приносит пользы.
      Если суд не помогает, надо обратиться в совет — может быть, этот мальчик болен, может быть, ему надо дать время привыкнут а может бытьд совсем освободить от работы?
      ЗАБОТА О ЛЮДЯХ
      Разные ребята живут у нас вместе. Этот маленький, а тот большой; один сильный, а другой слабый; этот умный, а тот не такой умный; один веселый, другой печальный; один здоровый, а у другого что-нибудь болит. Суд смотрит за тем, чтобы большой не обижал маленького, маленький не мешал старшему. Чтобы умный не эксплуатировал и не высмеивал тех, кто поглупее. Чтобы забияка не лез сам, но чтобы и его не задевали. Чтобы веселый не подстраивал глупых шуток над невеселыми.
      Суд должен следить, чтобы каждый имел то, что ему нужно, тогда не будет несчастных и озлобленных.
      Суд может простить, а может и сказать, что кто-нибудь поступил неправильно плохо, очень плохо.
      ЗАБОТА О СОБСТВЕННОСТИ
      Сад, двор, дом, стены, двери, окна, лестницы, печи, стекла, столы, лавки, шкафы, стулья, постели — если обо всем этом не заботиться, все будет поломано, попорчено, станет грязным и некрасивым. То же самое и с пальто, костюмами, шапками, носовыми платками, тарелками, кружками, ложками — если их потеряют, порвут, сломают, разобьют, жалко ведь, да? То же и с книжками, ручками, игрушками — портить их не надо, их надо беречь.
      Иногда убыток невелик, а иногда и велик; иногда огорчение маленькое, а иногда и большое.
      Тот, кто принес убыток, подает на себя в суд, который решает, должен ли подававший покрыть убыток сам, или это будет сделано из судебного фонда.
      Все вышесказанное относится и к личной собственности.
      Болезнь, увечье и смерть — все это большие несчастья. Стекло можно вставить, мячик купить; ну а что сделаешь, если кому-нибудь глаз выбили?
      Если даже несчастья и не случилось, все равно надо помнить, что следует быть осторожным.
      Судебный совет решает, сколько висеть па судебной доске объявлению о несчастном случае или о болезни по своей вине.
      НЕИЗВЕСТНО КТО...
      Кто это сделал, неизвестно. Никто не хочет призпаться. Если очень стараться, узнать всегда можно. Но так неприятно искать, следить, подозревать. Если что-нибудь случилось и неизвестно, кто это сделал, то подают в суд на неизвестного. На неизвестного заводят дело, судьи судят и вывешивают приговор на судебной доске. Если этот поступок позорит все учреждение, совет постановляет пришить на знамени учреждения черный траурный лоскут.
      ВСЕ ТАК ДЕЛАЮТ
      Если что-нибудь часто повторяется, а всех ведь под суд не отдашь, следует хорошенько подумать, как быть.
      — Все опаздывают. Никто не вешает шапку.
      Неправда, не все опаздывают, а многие. И один делает это два раза в неделю, а другой раз в месяц. Но что налицо беспорядок — да, верно.
      Совет решил вывесить график поведения и, если это понадобится, предпримет и еще что-нибудь, чтобы не было непорядка.
     
     
     
      ИСКЛЮЧЕНИЯ
     
     
      Кто-нибудь один не может привыкнуть, кто-нибудь один нарушает режим. Перепробовали всё — пе помогает. Как быть?
      — Если мы позволим одному то, что всем запрещается, или освободим от того, что обязаны делать все, выйдет что-нибудь плохое или не выйдет?
      Судебный совет может сделать для кого-нибудь исключение до тех пор, пока тот сам не заявит, что больше не хочет. Совет постановляет, помещать этих «исключительных» на судебную доску объявлений или не помещать.
      Ст. 1 — 99
      Существует девяносто девять статей оправдывающих или таких, где говорится: суд дела не разбирал. После такого суда все остается так, словно суда и вовсе не было, или — и это единственное следствие проступка — нарушителя обязуют стараться больше так не делать.
      Ст. 100
      Суд не говорит, что он виновен, не объявляет ему порицания, не сердится на него. Но, рассматривая статью сотую как самое маленькое наказание, суд включает это наказание в кривую судебных приговоров.
      Ст. 200
      Статья двухсотая гласит: «Он поступил неправильно».
      Ничего не поделаешь. С каждым может случиться. Мы просим его больше так не делать.
      Ст. 300
      В статье трехсотой говорится: «Он поступил плохо».
      Суд осуждает.
      Если при статьях сотой и двухсотой суд просит, чтобы этого больше не было, при трехсотой суд требует, чтобы это больше не повторялось.
      Ст. 400
      Статья четырехсотая — большая провинность.
      В статье четырехсотой говорится: «Ты поступил очень плохо» или: «Ты поступаешь очень плохо».
      Статья четырехсотая — это последняя попытка, последнее желание избавить виновного от стыда, последнее предостережение.
      Ст. 500
      В статье пятисотой говорится: «Кто совершил такой поступок, кому до такой степени нет дела до наших просьб и требований, тот или не уважает себя, или не думает о нас. Поэтому и мы его больше не можем щадить.
      Приговор с именем и фамилией опубликовывается в газете на первой странице».
      Ст. 600
      Суд вывешивает сроком на неделю приговор на судебной доске объявлений и опубликовывает его в газете.
      Если кто-нибудь получил шестисотую статью за то, что поступает так постоянно, можпо вывесить кривую его поведения и на
      более долгий срок, но тогда вместо полных имени и фамилии ставятся инициалы.
      Ст. 700
      Кроме того, что несет за собой статья шестисотая, по статье семисотой о содержании приговора оповещают семью.
      Может быть, виновного придется исключить. Значит, надо предупредить семью. Если сразу скажешь: «Забирайте его домой» — родные могут обидеться, что, мол, не предупредили, скрыли.
      Ст. 800
      Статья восьмисотая как бы говорит: «Суд не помогает. Может быть, наказания, какие раньше применялись в воспитательных учреждениях, и помогли бы, но у нас таких наказаний нет.
      Даем виновному неделю на размышление. За эту неделю ни он не может подавать на кого-нибудь в суд, ни на него никто не будет подавать в суд. Посмотрим, исправится ли он и надолго ли».
      Приговор опубликовывается в газете, вывешивается на доске объявлений, оповещается семья.
      Ст. 900
      Статья девятисотая гласит:
      «Мы потеряли надежду, что он может исправиться сам, без посторонней помощи».
      Приговор этот как бы говорит:
      «Мы ему не верим».
      Или:
      «Мы его боимся».
      И наконец:
      «Мы не хотим иметь с ним никакого дела».
      Другими словами, по статье девятисотой виновный исключается из интерната. Однако он может и остаться, если кто-нибудь возьмет на поруки. И, уже исключенный, может вернуться, если найдет себе опекуна.
      Опекун отвечает перед судом за все его провинности.
      Опекуном может быть воспитатель или кто-нибудь из ребят.
      Ст. 1000
      Тысячная статья гласит:
      «Исключаем».
      Каждому исключенному предоставляется право по истечении трех месяцев ходатайствовать об обратном принятии в интернат.
      Как в больнице у каждого больного есть своя кривая температуры, так и на судебной доске объявлений висит график морального здоровья интерната, и по нему можно узнать, как идут дела — плохо или хорошо.
      Если на заседании суда вынесено четыре приговора по статье сотой (100x4=400), шесть приговоров по статье двухсотой (200 X 6=1200) и один по статье четырехсотой, то всего будет: 400+1200+ 400=2000, и мы отмечаем в графике, что за эту неделю обвинительные приговоры дали цифру две тысячи.
      КОДЕКС
      Суд не рассматривает дела
      Ст. 1. Суд заявляет, что А взял свою жалобу обратно.
      Ст. 2. Суд считает обвинение вздорным.
      Ст. 3. Суд не знает, как было на самом деле, и потому отказывается от разбирательства.
      Ст. 4. Суд выражает уверенность, что ничего подобного не повторится, и поэтому не рассматривает дела.
      Примечание. На эту статью должно быть получено согласие обвиняемого.
      Ст. 5. Суд отказывается от рассмотрения дела, предвидя, что эти проступки скоро сами по себе прекратятся.
      Ст. 6. Суд откладывает рассмотрение дела на одпу неделю.
      Ст. 7. Суд принял к сведению сообщение о проступке.
      Ст. 8. . . .
      Ст. 9. . . .
      Суд хвалит, благодарит, выражает сожаление
      Ст. 10. Суд усматривает в поступке А пе провинность, а пример гражданского мужества (энергию, справедливость, честность, благородный порыв, искренность, душевную доброту).
      Ст. 11. Суд благодарит А, что сообщил ему о своем проступке.
      Ст. 12. Суд извиняется, что обеспокоил вызовом в суд.
      Ст. 13. Суд выражает сожаление о происшедшем, однако не обвиняет А. Ст. 14. ...
      Ст. 15. . . .
      Ст. 16. . . .
      Ст. 17. . . .
      Ст. 18. . . .
      Ст. 19. . . .
      Суд не видит вины
      Ст. 20. Суд признает, что А выполнил свой долг, поступил так, как п следовало поступить.
      Ст. .21. Суд считает, что А имел право так поступить (сказать).
      Ст. 22. Суд считает, что А был прав.
      Ст. 23. Суд считает, что А не оскорбил Б.
      Ст. 24. Суд считает, что А сказал правду.
      Ст. 25. Суд считает, что А не сделал ничего плохого.
      Ст. 26. . . .
      Ст. 27. . . .
      Ст. 28. . . .
      Ст. 29. . . .
      Суд относит происшедшее за счет условий — случая, возлагает ответственность на многих — на одного
      Ст. 30. Суд считает, что А не мог поступить по-другому.
      Ст. 31. Суд относит происшедшее за счет условии — случая, но обвиняя А в том, что произошло.
      Ст. 32. Было бы несправедливо осуждать одного, раз так поступали многие.
      Ст. 33. Суд возлагает ответственность за то, что сделал А, на Б.
      Ст. 34. . . .
      Ст. 35. . . .
      Ст. 36. . . .
      Ст. 37. . . .
      Ст. 38. . . .
      Ст. 39. . . .
      Суд просит простить
      Ст. 40. Суд считает, что Б не должен сердиться на А.
      Ст. 41. Суд просит простить обидчика.
      Ст. 42. ...
      Ст. 43. . . .
      Ст. 44. ...
      Ст. 45. . . .
      Ст. 46. . . .
      Ст. 47. . . .
      Ст. 48. . . .
      Ст. 49. . . .
      Суд прощает, потому что не видит злого умысла
      Ст. 50. Суд прощает А, который мог не знать или не понимать, что он делает, и выражает надежду, что это больше не повторится.
      Ст. 51. Суд прощает А, который не вполне понимал, что он делает, и выражает надежду, что это больше не повторится.
      Ст. 52. Суд прощает А, который не знал, что так получится (сделал это не нарочно, по неосторожности, по ошибке, по рассеянности).
      Ст. 53. Суд прощает А, потому что А не имел намерения оскорблять Б (огорчать).
      Ст. 54. Суд прощает А, потому что это была шутка (глупая шутка).
      Ст. 55. . . .
      Ст. 56. . . .
      Ст. 57. . . .
      Ст. 58. . . .
      Ст. 59. ...
      Суд прощает, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства
      Ст. 60. Суд прощает А, потому что он сделал это (сказал) в гневе, он ведь вспыльчивый, он исправится.
      Ст. 61. Суд прощает А, потому что он это сделал из упрямства, он исправится.
      Ст. 62. Суд прощает А, потому что он это сделал из ложного самолюбия, оп исправится.
      Ст. 63. Суд прощает А, потому что он легко ссорится» он исправится. Ст. 64. Суд прощает А, потому что он это сделал из страха» он будет храбрее.
      Ст. 65. Суд прощает А» потому что он слабый.
      Ст. 66. Суд прощает А, он поступил так потому, что к нему приставали. Ст. 67. Суд прощает А, потому что он поступил так не подумав.
      Ст. 68. ...
      Ст. 69. . . .
      Суд прощает, потому что виновный уже достаточно наказан и раскаивается
      Ст. 70. Суд прощает, потому что А уже понес наказание.
      Ст. 71. Суд прощает, потому что А жалеет, что он так поступил,
      Ст. 72. . . .
      Ст. 73. . . .
      Ст. 74. . . .
      Ст. 75. . . .
      Ст. 76. . . .
      Ст. 77. . . .
      Ст. 78. . . .
      Ст. 79. . . .
      Суд делает попытку простить
      Ст. 80. Суд прощает А, потому что полагает, что на него можно действовать только лаской.
      Ст. 81. Суд пробует вынести оправдательный приговор.
      Ст. 82. Суд прощает, не теряя надежды, что А исправится.
      Ст. 83. . .
      Ст. 84. . . .
      Ст. 85. . . .
      Ст. 86. . . .
      Ст. 87. . . .
      Ст. 88. .. .
      Ст. 89. . . .
      Оправдания в порядке исключения
      Ст. 90. Суд прощает, принимая во внимание, что А этого так страшно хотелось, что у него не было сил удержаться.
      Ст. 91. Суд прощает, потому что А у нас недавно и не может понять порядка без наказаний.
      Ст. 92. Суд прощает, потому что А скоро от нас уйдет, и суд не хочет, чтобы он уходил обиженный.
      Ст. 93. Суд прощает А, потому что считает, что все его портили чрезмерной доброжелательностью и поблажками. Суд предостерегает А, что перед законом все равны.
      Ст. 94. Суд прощает А, принимая во внимание горячие просьбы товарища (брата, сестры).
      Ст. 95. Суд прощает А, потому что один из судей этого упорно добивался.
      Ст. 96. Суд прощает А, потому что А не хочет сказать того, что могло бы ему служить в оправдание.
      Ст. 97. . . .
      Ст. 98. . . .
      Ст. 99. . . .
      Ст. 100. Суд, не прощая, устанавливает, что А сделал то, в чем его обвиняют.
      Ст. 200. Суд считает, что А поступил неправильно.
      Ст. 300. Суд считает, что А поступил плохо.
      Ст. 400. Суд считает, что А поступил очень плохо.
      Ст. 500. Суд считает, что А поступил очепь плохо. Приговор опубликовывается в газете.
      Ст. 600. Суд считает, что А поступил очень плохо. Приговор опубликовывается в газете и вывешивается на доске объявлений.
      Ст. 700. Суд считает, что А поступил очень плохо. Приговор опубликовывается в газете, вывешивается на доске объявлений и сообщается семье А.
      Ст. 800. Суд лишает А сроком на одпу неделю всяких прав и вызывает семью на беседу. Приговор опубликовывается в газете и вывешивается на доске.
      Ст. 900. Суд ищет для А опекупа. Если в течение двух дней опекун не будет найден, А исключается. Приговор опубликовывается в газете.
      Ст. 1000. Суд исключает А из интерната. Приговор опубликовывается в газете.
      ДОПОЛНЕНИЯ К ПРИГОВОРУ
      а) Суд благодарит за правдивое показание.
      б) Суд выражает удивление, что А не сообщил об этом сам.
      в) Суд просит, чтобы это больше не повторялось.
      г) Суд обращается к совету с просьбой пресечь возможность повторения подобных дел.
      д) Суд просит совет позволить ему не приводить приговора в исполнение.
      е) Суд выражает опасение, что А вырастет плохим человеком.
      ж) Суд выражает надежду, что А вырастет хорошим человеком.
     
      СУДЕБНАЯ ГАЗЕТА Ml О товарищеском суде
      У взрослых есть суды. Эти суды взрослых нехорошие. Каждые несколько лет их понемногу переделывают. Суды для взрослых назначают разные наказания: штрафы, аресты, заключение, каторжные работы, даже присуждают к смертной казни. Эти суды не всегда справедливые. Иногда они слишком мягкие, иногда слишком суровые, а иногда просто ошибаются: кто-нибудь говорит правду, что он не виноват, а ему не верят, а иногда и виноват, да вывернулся. И все время люди думают, как бы так сделать, чтобы суды были справедливые. А есть и такие люди, которые думают, как бы так сделать, чтобы совсем не нужно было судов, чтооы люди и без судов пе делали бы ничего плохого.
      В школах судит учитель; это он назначает в школах наказания, ставит в угол, выгоняет вон из класса, сажает в карцер, частенько кричит, а подчас и ударит. Бывают и такие наказания, когда оставляют без обеда, не позволяют видеться с семьей.
      И здесь не всегда справедливо сердятся и справедливо наказывают.
      И здесь думают, как бы так сделать, чтобы все изменить к лучшему. Такие попытки были и будут. Одна из таких попыток — наш товарищеский суд.
      Товарищеский суд говорит, что человек пе виноват пли виноват, по суд его прощает; или суд не прощает — сердится и назначает статью сотую, то есть что только слегка сердится, или статьи двухсотую, трехсотую, четырехсотую.
      Суд не злится, не кричит, не ругается, не оскорбляет; он спокойно говорит:
      — Ты поступил неправильно, плохо, очень плохо.
      Иногда суд пробует пристыдить: может быть, устыдившись, нарушитель будет больше следить за собой?
      Наш суд судил уже пять раз. Собирается он раз в неделю п рассмотрел двести шестьдесят одно дело. И хотя трудно еще сказать, удалось ли это начинание, кое о чем уже говорить можно.
      Первая неделя дала тридцать четыре дела. Все обвиняемые сами подали на себя в суд.
      Трижды мы вывешивали лист бумаги.
      На первом листе было вверху написано:
      «Кто вчера опоздал, прошу записаться на суд».
      Записалось тринадцать человек.
      На втором листке несколько дней спустя было написано:
      «Кто ходил в город без спросу, прошу подать на себя в суд». Записалось шесть человек.
      На третьем листке несколько дней спустя было написано:
      «Кто вчера шумел в спальне, прошу подать на себя в суд». Записалось пятнадцать человек.
      Таким образом набрались те тридцать четыре дела, которые суд рассматривал на первом заседании.
      Суд всех простил.
      Во вступлении к кодексу товарищеского суда написано:
      «Если кто-нибудь сделает что-нибудь плохое, лучше всего его простить». И суд прощал.
      Только девятнадцать раз суд сказал:
      — Виновен.
      Только десять раз суд сказал:
      — Статья сотая.
      Только шесть раз:
      — Статья двухсотая.
      Только два раза:
      — Статья трехсотая.
      Только раз:
      — Статья четырехсотая.
      Мы знаем: среди нас есть и такие ребята, которым не нравится, что суд слишком многое прощает.
      В нашем кодексе есть статья первая.
      Статья первая гласит:
      «Жалоба взята обратно».
      Это значит, что тот, кто подал в суд, простил.
      Из всех статей больше всего в ходу эта первая статья.
      В ста двадцати делах подавали не сами на себя, а один на другого.
      И здесь в шестидесяти двух случаях тот, кто подавал в суд, потом простил сам.
      Есть такие ребята, которые говорят:
      «Разве это наказание, статья первая или двухсотая?»
      Для одних это наказание, для других нет.
      Когда суд порицает, сердится, для них это тоже не наказание:
      «Ну и что? Отругали меня, сердятся, а мне хоть бы хны!»
      Да, есть такие, которые так говорят.
      Бывает, кого-нибудь выгнали из класса, оставили без обеда или даже побили, а он все свое:
      — Ну и что? Постоял в коридоре — просидел час в карцере — а вовсе мне не было больно.
      Кто говорит, что статья сотая не наказание, пусть ответит, только искренне: хочет он быть под судом и получить статью сотую или двухсотую пли не хочет?
      Если статья сотая не такая уж большая неприятность, так ведь мы как раз этого и хотим, чтобы все хорошо себя вели, не желая даже небольшого наказания, небольшой неприятности.
      Мы хотим даже, чтобы все хорошо себя вели просто так, а не из страха перед судом или перед тем, что на них рассердятся. В будущем, может быть, так и будет.
      Статья сотая — это наказание, каждый это понимает. А кто говорит по-другому, тот не вник как следует или не хочет сказать правду.
      Чем больше будет работать суд и чем больше мы станем отвыкать от злобных чувств, взбучек и наказании, тем большее будет иметь значение не только сотая статья, но и те статьи, которые прощают.
      Есть такие ребята, которые говорят:
      «Из-за каждой глупости сейчас же в суд подавать».
      И это не совсем так. Мы не всегда знаем, подал он на себя или на другого в шутку или всерьез.
      Есть статья вторая, в которой говорится:
      «Суд считает, что не стоит терять времени на рассмотрение такого дела».
      На двести шестьдесят одно дело суд только четыре раза отказался от разбирательства. Только четыре раза! И даже тут мы не можем утверждать: да, это была шутка, глупая шутка.
      Подчас от пустяка бывает очень больно. Люди разные. Один плачет о том, над чем другой смеется.
      Судебное дело из-за прозвища — глупость или не глупость? Как будто и глупость, а сколько из-за таких глупостей пролито слез!
      Мы имели сорок четыре дела о прозвищах. И были такие ребята, которые очень страдали из-за прозвищ — ведь трудно сказать, когда это невинная шутка, а когда приставание или даже еще хуже — преследование.
      Разве это пустяк, когда кого-нибудь окатят в шутку водой или отнимут что-нибудь, и дразнят, и не хотят отдавать? В хорошем настроении я и сам посмеюсь, а если у меня горе, то шутка меня злит, причиняет боль — ведь имею я право сегодня не желать шутить или хотя бы не со всеми?
      Только месяц как у нас работает суд. Не все еще разобрались. Но мы уверены, что «так себе», пустяковых дел будет все меньше и меньше, что суд завоюет уважение.
      Есть такие ребята, которые говорят:
      — Будет там меня какой-то малыш судить!
      Во-первых, судей пять и среди них всегда найдется кто-нибудь постарше. Во-вторых, не каждый маленький — глупый. В-третьих, чтобы судить, нужна честность, а честным может быть и маленький.
      Старшему, может быть, и неприятно, что его судит маленький. Но ведь суд существует не для удовольствия.
      Раздаются голоса: «Судить неприятно».
      Верим: да, неприятно. Поэтому судей и выбирают жеребьевкой. Такой способ лучше голосования.
      Если кто-нибудь часто и подолгу судит, он может легко испортиться и лривыкпуть смотреть па чужие проступки так, словно сам без греха. Но судья может и многому научиться: он видит, как трудно быть справедливым и какое это важное дело — справедливость.
      Только пять недель, как у нас суд. Немного еще можно сказать о суде, но, как нам кажется, суд уже многим ребятам принес пользу.
      Ерли кому-нибудь скажешь: «Перестань, а то подам на тебя в суд» — и он перестает, значит, хотя суд о том даже и не знает, суд принес пользу, защитил.
      Мы знаем, часто ребята смеются: «Я подам на тебя в суд». Кто так глуп, что не отличит шутки от правды?! А бывает, кто-нибудь, наоборот, со смехом говорит: «Подан на меня в суд».
      Иногда это шутка, а иногда сказано со зла па суд, который серьезно, спокойно и честно вникнет в каждое дело, никогда и никому не откажет в помощи и, когда к нему обратятся, всегда находит время не спеша расспросить и выслушать обе стороны и не отделывается шуткой даже от самого, казалось бы, пустячного дела, за которым всегда скрывается чья-то печаль или гнев.
      Да, суд неприятен тем, кого ребята зовут подлизами, тем, про которых говорят «в тихом омуте» (черти водятся), а также ловкачам, которые делают много дурного, да только осторожно. Подлиза знает, что его любят, и может многое себе позволить, кроме разве уж самого ужасного. Тихоня досадит подчас больше того, кто орет и дерется. А ловкач и из некрасивой истории выпутается. Этим выгоднее без суда, вот они и хотят его осмеять и уничтожить. Но суд никогда не обижается, и он и дальше будет продолжать искать изменении и улучшении, служа тем временем детям как знает и как умеет.
      Так уже на свете заведено, что у одного за месяц десяток судебных дел, а у другого одно за весь год. С этим ничего не поделаешь, да и делать пичего не нужно. Пусть каждый сам решает, как ему быть с судом.
      Существовало большое опасение: справится ли суд, если окажется слишком много дел? Теперь это опасение отпало. Суд может за час, самое большее за два, рассмотреть все дела за целую неделю, хотя бы их было сто и даже больше. Известно ведь — лиха беда начало.
      Вот если бы суд мог установить такой порядок, чтобы совсем не надо было сердиться и следить, а только раз в неделю засесть на часок и вымести все это накопившееся за неделю зло, как подметаешь по вечерам или но утрам комнату, — то-то было бы удобно и хорошо!
      Рассмотрим теперь несколько дел за прошедшие недели: может быть, они убедят нас, что суд тем и полезен, что он спокоен, не бывает ни в плохом, ни в хорошем настроении, ни любит, ни не любит никого и всегда спокойно выслушивает объяснения.
      Дело 21. В спальне шуметь нельзя. Но ребята ему разворошили постель, и он рассердился и закричал на них. Ст. 5.
      Дело 42. Мальчишку ради шутки облили водой. Как быть? Тоже облить водой, ударить, выругать? А можно и простить. Наверное, он и простит, сам простит, только не теперь и не сразу. Простит, только пускай с ним больше так не поступают.
      Дело 52. Девочка ходит на ходулях. Подходит мальчик: «Дай ходули». Девочка не дает. Мальчишка начинает драться, вырывает ходули, толкает, ударяет по лицу. Девочка плачет, вместо веселой забавы — слезы, горе. За что? Почему? Она подает на него в суд, а потом прощает. Ст. 1.
      Дело 63. Все его дразнят. Сначала было очень неприятно. Потом привык. Ничего не поделаешь — не будешь же со всеми драться. Вдруг появляется суд — предвестник новых, лучших порядков. Мальчишка выбирает одного, самого неотвязного, который чаще всех его дразнил, и подает
      па него в суд. Мы вызываем жалобщика через месяц: «Меньше теперь тебя дразнят?» — «Меньше». Парнишка благодарно улыбается суду, который его защитил.
      Дело 67. Возвращаясь от родных, девочка опоздала. Почему? Из родных у нее одна тетка, больше никого. Прежде она к тетке не ходила, не любила ее. Почему — это не наше дело. Наконец пошла, помирилась, и они с двоюродной сестрой вышли погулять. Девочки уселись на траве и разговорились. Наша девочка забыла, что пора возвращаться в детдом. Суд простил.
      Дело 82. Дежурная хотела остричь ему ногти, а он сказал, что они ему нужны, чтобы рыть землю (он работает у садовника). Вот кончится через четыре дня работа с землей — тогда пожалуйста. Прав он или не прав? Ст. 61.
      Дело 96. Старый список дежурных по проветриванию постелей кончился, новый еще не составлен. Дежурная спрашивает: «Кто хочет проветривать?» Никто не хочет. Дежурная обращается к двум мальчикам: «Ну тогда вы проветривайте». Они не хотят — недавно проветривали. Ст. 1.
      Дело 107. Девочка взяла в читальне книжку и унесла с собой во двор, где она чистила картошку. Потом про книжку забыла и оставила ее на скамейке. Подошел двухлетний ребенок и порвал книжку. Ст. 70.
      Дело 120. Обруч от серсо улетел на соседний двор. Ребята пошли искать. Обруч поднял соседский маленький мальчик и не хотел отдавать. Вышла ссора. Нам пожаловались, что наши ребята плохо себя вели. Ст. 3.
      Дело 127. Мальчик по ошибке надел чужой пиджак. Из-за таких ошибок чесотку можно схватить. Ст. 31.
      Дело 144. Взял пояс и не отдает. Взял в шутку и не отдает в шутку. Убегает, хохочет. «Отдай сейчас же!» — «На!» — а сам убегает, дразнится. Верно, не такое уж большое дело. Но это и подобные ему дела учат нас, что не каждый любит шутить, да и те, кто любит, не всегда желают шутить и не со всеми.
      Дело 153. Мальчик громко хлопнул дверью и сам себя записал. Что из того, что не каждый, кто хлопнет дверью, запишется на доске? И что из того, что кто-нибудь другой поступит действительно скверно и скроет это от остальных? Мелкие дела тем и любопытны, что в них сказывается чуткая совесть. Таких дел довольно много. Мы полагаем, будет и еще больше. Есть люди, которым неприятно поступить плохо и не понести за это наказание. Ст. 31.
      Дело 160. На передний двор разрешается выходить только в определенные часы. Одна из старших девочек выходит на передний двор когда нельзя. Дежурный, мальчик поменьше, запрещает. Девочке это не нравится, не желает она слушаться младшего. Что ему оставалось? Подает в суд. Не оторвет же ей суд голову! Суд простит, но выразит надежду, что это больше не повторится. А такое пожелание обязывает.
      Дело 165. Дело о несправедливом подозрении. У нас было несколько таких дел. Часто боль от несправедливого подозрения сильнее, чем от удара. Девочка пересчитывает монетки. Подходит мальчик: «Покажи». Девочка говорит: «Не покажу». — «Не хочешь показать, — значит, украла». Мальчик ходил, искал грош, который потерял накануне. Девочка об этом не знала, но даже если бы и знала — как он узнает свой грошик и какое у пего право оскорблять? Ст. 1.
      Дело 167. У девочки рассыпались бусы. Она их подбирает и нанизывает на нитку. У нее неприятность. Она наклонилась, а тут ей за ворот суют вишневые косточки. «Перестань», — говорит она сердито. «А не перестану, что ты мне сделаешь?» — «Подам на тебя в суд». — «Ну и подавай». Наступает день суда: жалоба взята обратно. Ст. 1.
      Мы ужо упоминали, что таких дел было свышо пятидесяти. Может быть, мы и ошибаемся, но нам кажется, что такие процессы приучают одних уважать своих ближних, а других — быть снисходительными.
      Дело 172. Влез на дерево, чтобы показать товарищу, что умеет лазать, а записал себя, потому что знает, что нельзя. Ст. 90.
      Дело 206. Вымыл свою мисочку в раздевалке, потому что не знал, что нельзя. А когда узнал — подал на себя в суд. Ст. 51.
      Дело 218. Ребята его уговорили подать в суд. Он подал, а теперь видит, что сделал глупость: кто сердился, тот и подавал бы.
      Дело 223. У четырех мальчиков шли занятия. После урока на столе обнаружились чернильные пятна. Суд выслушал, оказывается, один из мальчиков написал на столе «36 : 3», а другой капнул чернилами. Если бы не суд, сердились бы на всех. Ст. 4.
      Дело 237. Дурачились, пока один не ударил другого палкой. Рука сильно болела, он подал в суд, а перестала болеть — дал статью первую.
      Дело 238. Может быть, кому-нибудь это дело покажется смешным. Оба мальчика сидели в уборной, и один невзначай, нечаянно, обмочил другого, а тот уже сделал на него нарочно. Ст. 200.
      Дело 252. Вечно с ним у дежурной по этажу масса хлопот. То его надо искать, то он что-либо забудет, то плохо уберет помещение. Дежурная несколько раз грозилась подать в суд. Не помогло. Наконец потеряла терпение и подала в суд. И простила: может быть, исправится?
      Дело 254. Дежурные вечером подметают двор. Одному из них надо еще прибрать в уборной, обоим перед сном вымыть ноги. А тут ради шутки ребята заперли ворота и не хотят отворить. Ст. 100.
      Дело 258. Всегда она опаздывает. Дежурная говорит, что пора уходить из умывалки, а она злится, не слушается, перечит: «А раз мне хочется», — говорит. — «Ты мне это пазло!»
      И тут через несколько дней последует прощение. Пока же вместо ссоры дело передается в суд.
      Дело 260. Мальчик шумел утром до звонка. Подал на себя в суд. Суд прощает, но просит, чтобы это больше не повторялось. Ст. 32.
     
      СУДЕБНАЯ ГАЗЕТА М9
      «А я пе боюсь.»
      Часто слышатся голоса: «Суд не помогает. Никто суда не боится».
      Одни ребята не хотят подавать в суд, скрывают. Другие ребята дают статью первую: все равно, мол, суд ничего не сделает. Наконец третьи гобо-рят: «Ну и подавай, очень я твоего суда боюсь».
      И все больше и больше вполне подсудных дел стало не доводиться до сведения суда. И вот наконец, когда Г. выгнали с дежурства, ни сам он, ни другие из тех, кто знал нро это, не сочли нужным подать в суд. И не только Г., а даже старшие девочки, а потом и мальчики перестали подавать на себя в суд.
      Тем более любопытно, что ведь были же ребята, которые до последней минуты подавали на себя в суд. Это доказывает, что всюду находятся честные люди, которые поступают не «как все», а как велит разум и совесть.
      Суд не помогает.
      Всегда легче сказать, что что-нибудь никуда не годится, чем подумать и исправить. Болтать языки всегда найдутся, вот только голову, которая захотела бы подумать, трудно сыскать. Кто-нибудь один сказал: «Суд не помогает», а остальные, как бараны, хором повторяют: «Суд не помогает».
      А больше всего кричали те, кому суд был невыгоден, потому что стеснял
      их и даже был онасои. Ведь суд давал ребятам право жаловаться и решать, справедлива жалоба или нет.
      — Такой-то получит статью четвертую или пятьдесят четвертую.
      Для одного хватит и статьи первой, и четвертой, и пятьдесят четвертой,
      а на другого по действует и статья восьмисотая.
      Задача суда навести порядок, но суд не может и не собирается творить чудеса.
      А ведь это было бы чудо, если лентяй, получив статью сотую, сразу стал бы примерным учеником или забияка, крикун, скандалист — спокойным, милым ребенком. Как в школе: никто от двойки или кола не превращается в тот же миг из невежды в первого ученика.
      Но суд дает каждому право сказать:
      «С завтрашнего дня я буду за собой следить. Я решил больше так не делать. Я Суду осторожнее».
      А если кто-нибудь ему станет в этом мешать, то он может подать на него в суд.
      Например:
      Какой-нибудь драчун решил больше не драться. Наверное, его будут нарочно злить, ведь есть такие ребята, которые не любят, когда кто-нибудь старается исправиться; тогда он подаст на тех, кто его задирает, в суд. Что из того, что и на него подадут за «несправедливую жалобу»? Суд знает, что ему об этом думать.
      Суд не творит чудес, но не творят их ни просьбы, ни угрозы, ни гнев, ни палка. Ведь и там, где есть телесные наказания, некоторые ребята говорят:
      «Ну и что? Мне совсем не было больно».
      И не исправляются, а наоборот, портятся, огрубляются.
      — Не помогает. Что мне делать? Так все время и подавать в суд?
      Разве это так трудно?
      Сначала X все задирали, он подавал в суд, над ним смеялись, его дразнили, а он подавал и подавал. Наконец X перестали задирать, и X перестал подавать в суд.
      Я уверен, что, если на плохого дежурного в течение двух недель подавать по три раза на дню в суд, он в конце концов исправится. Только дежурные по этажу слишком ленивы, чтобы подавать в суд, ведь проще злиться, ссориться, воздевать к небу руки, что, мол, сладу с ним нет. Ведь подавая в суд, дежурные по этажу рискуют — суд может и не признать за ними правоты. Известно, что дежурные по этажу считают себя непогрешимыми и часто вместо того, чтобы спокойно сделать замечание, поднимают крик: не хватает терпения подождать несколько дней.
      Слишком много у ребят злости, и суд служит им орудием мести. Чтобы утолить эту злость, надо было бы ответчика по крайней мере повесить. Статья четвертая или сотая никого не удовлетворяла.
      Когда мы проводили беседу о злости, один мальчик написал:
      «Когда я злюсь, я так и убил бы».
      Суд никого не убивал, вот ребята и были им недовольны.
      Были и другие жалобы:
      «Суд выслушивает только одну сторону, а другую уже и не слушает».
      Если маленький подавал на старшего, старший не приходил, хотя его и вызывали. С этим ничего нельзя было поделать.
      И вообще старшие дети не заходили в классную комнату, когда там шел суд, хотя их и приглашали.
      То, что ребята презирали суд, лучше всего доказывало, что они его совершенно не поняли. Хуже: не понимая, презирали и высмеивали.
      Участие в работе суда одни рассматривали как игру, другие — как неприятную обязанность, от которой старались всячески отделаться.
      — Я нарочно сам подаю в суд, а то выберут в судьи.
      Вот они, неправда или гадйий обман!
      Вместо того чтобы учить говорить правду, суд учил лгать; вместо того чтобы приучать к искренности, приучал к притворству; вместо того чтобы воспитывать мужество, поощрял трусость; вместо того чтобы заставлять думать, растил лентяев.
      Неизвестных нарушителей становилось все больше и больше — никто не признавался. Почему? Если они не боялись суда, почему они тогда скрывались? Лазать по чужим ящикам лазают, а сказать «это я сделал» храбрости не хватает? Взять чужую ручку могут, не боятся, а что взяли, нипочем не скажут?
      Хуже было: ребята злились на тех, кто говорил, что у них что-либо пропало.
      Дело дошло до того, что, когда что-либо пропадало, владелец боялся в этом признаться, знал, что найти не найдут, а неприятности наживешь.
      Поэтому одни, вместо того, чтобы подумать, кто мог это сделать, подают на неизвестного, а другие — порядочные — совсем не подают, боятся.
      А статья первая? Подал в суд и забыл, из-за чего подавал. Человек, который умеет думать, говорит себе:
      — Если я даже не помню, из-за чего я подавал, я должен дать статью первую. К чему у суда время отнимать, к чему утруждать?
      Жалобщики не приходят на суд и не дают статью первую. Почему? Потому что они не понимают, что все равно так надо делать, даже если никто и не велел, и не следил, и не грозил.
      А показания подсудимых?
      Часто просто стыд брал слушать и записывать. А ведь так легко сказать:
      — Я поступил неправильно.
      Только три таких ответа, только три на тысячу девятьсот пятьдесят
      дел!
      Казалось бы, благодаря суду взрослые начнут испытывать к детям уважение; нет, наоборот, даже у кого и было, его теряли.
      И еще хуже: судьи уговаривались или вовсе не осуждать, или давать легкие наказания. Так удобнее! Наконец дошло до того, что один судья ударил другого судью за то, что тот судил по совести.
      Больше нельзя было терпеть: суд не только не приносил пользы, наоборот, причинял вред; суд не только не способствовал порядку, наоборот, вносил беспорядок; суд не только никого не исправлял, наоборот, портил наиболее стоящих ребят. Такой суд не должен был больше существовать ни одного дня.
      Пропало полгода работы. Если кому-нибудь из вас в будущем придется всерьез работать, он увидит, как это бывает больно и грустно.
      К сожалению, ребята суда не боятся, а раз не боятся, то и не уважают, а раз не уважают, то и лгут, по уже не суду, а самим себе. Они не хотят ни подумать и дать себе правильную оценку, ни заставить себя исправиться.
      Я знаю, суд необходим, и лет через пять — десять суд будет в каждой школе и детдоме. Но для Дома Сирот суд вреден, потому что ребята из Дома Сирот не хотят быть свободными, а хотят быть рабами.
      Г. Я выбираю только некоторые из его дел.
      Двадцать дел о прозвищах: девять раз он получил ст. 1 — девять раз его прощали, не помогло; два раза ст. 60, два раза ст. 4, потом ст. 63 и 82, три раза ст. 100, один раз ст. 200, один раз ст. 300.
      Одиннадцать дел о приставании, поддразнивании, высмеивании: два раза ст. 1, четыре раза ст. 54, два раза ст. 82, раз ст. 41, 100 и 200.
      Одно дело — мешал другим работать, ст. 300.
      Двенадцать дел о драках: три раза ст. 1, два раза ст. 54, по одному разу ст. 32, 60, 80, 81, два раза ст. 100, один раз ст. 200.
      Десять дел о дежурствах: два раза ст. 1, один раз ст. 4, 32, 82, два раза по ст. 100, по одному разу ст. 400, 500, 700.
      Три раза о плохом поведении на уроках: ст. 80, 82 и 200.
      Три раза о пачканье головы: ст. 1, 54, 200.
      Не мыл рук: ст. 100.
      Разбил чернильницу: ст. 81.
      Разбил мисочку: ст. 31.
      Отдал еду: ст. 4.
      Нечестно играл: ст. 100.
      Оговаривал: ст. 60 и 200.
      Опаздывал: ст. 70, 82.
      Лез куда не следует: ст. 100.
      Неисправим, однако не нашлось храбреца, который осмелился бы ему дать статью восьмисотую и гем самым лишить его права пользоваться судом.
     
      СУДЕБНАЯ ГАЗЕТА М 19 Судебный совет
      Полгода у нас был суд без совета. Сначала надо было испытать суд, а потом уже расширять и усовершенствовать.
      Одного суда на всю спальню было мало. Имея по сто дел в неделю, суд ва недостатком времени относился небрежно ко многим серьезным вопросам.
      Судебный совет работает у нас уже десять недель, за это время он рассмотрел семьдесят дел, то есть по семи дел в неделю.
      В судебный совет передаются следующие дела:
      1. Все дела об опозданиях при возвращении от родных.
      2. Дела, где помимо определения соответствующей статьи приходится издать новый обязательный для всех закон.
      3. Дела о денежных возмещениях: разбитое стекло, поломка.
      4. Дела, по которым следует статья выше статьи пятисотой.
      5. Когда у кого-нибудь за одну неделю набирается столько дел, что их надо разобрать все вместе.
      6. Наиболее трудные дела, где для определения, кто прав, кто виноват, приходится долго и тщательно расспрашивать обе стороны.
      Секретарь суда говорит:
      — Передадим это дело в совет.
      Чаще всего судьи соглашаются. В нескольких случаях судьи дали заключение, что могут вынести приговор сами.
      Бывает, те, чьи дела разбираются, сами просят, чтобы разбирал совет. Секретарь соглашается на это, но не всегда.
      Все это покамест еще недостаточно отрегулировано, но над этим думают.
      Дело первое
      У Г., совсем маленького мальчика, уже очень много было судебных дел. Не помогли никакие приговоры, Г. явно смеялся над судом и распоясался неимоверно, являясь ярким доказательством того, что один суд, и только суд, отнюдь не помогает. Оставалось два пути: или прийти к заключению, что суд ничего не стоит, и распустить суд, или изъять Г. из-под действия суда.
      Вновь привлеченный к суду, Г. грубо оскорбил суд и за оскорбление суда был передан в совет.
      Г. показал на совете, что суд его злит, что постоянное подавание в суд его просто выводит из себя, что ему вечно угрожают и, что ни сделай и ни скажи, он тотчас слышит:
      «А вот я подам на тебя в суд».
      Наконец выведенный из терпения Г. нагрубил А. и суду:
      «Не хочу суда, пусть уж лучше меня дерут за уши и бьют по рукам».
      Вполне понятно: Г. предпочитает безнаказанно ходить на голове и один раз из ста получить по рукам, чем исправиться и выполнять все предписания.
      Судьи в совете поделились на два лагеря. Одни хотели Г. еще раз простить. Другие требовали статью девятисотую. В конце концов Г. дали статью восьмисотую: Г. на одну неделю изъяли из-под действия суда п за эту неделю он получил то, что хотел:
      1. В субботу он остался без чулок, потому что опоздал к раздаче.
      2. В воскресенье его побили по рукам, потому что не хотел участвовать в уборке.
      3. Во вторник его выдрали за уши за скандал во время чистки картофеля.
      Зато, как изъятый из-под действия суда, он не имел ни одного процесса.
      Кроме этого дела у Г. было еще одно: Г. при гостях громко и упорно называл одну уже большую девочку нехорошим словом. Так как Г. уже получил статью восьмисотую, то суд счел возможным дать статью шестидесятую.
      Дело второе
      Недисциплинированный, драчун, лентяй. Всегда прав, на любое замечание обижается. Плохой дежурный, недобросовестный работник.
      Из-за него суп вышел жидкий, не хватало двадцати фунтов картофеля. Ст. 90.
      (Г. уже работает.
      Уже была жалоба, что ленив.)
      Дело третье
      Девочка старшего возраста.
      Взяла без разрешения личные ножницы воспитательницы и куда то их задевала. За четыре недели она ни разу не попыталась оправдаться, даже не поискала ножниц. Ст. 400.
      Совет на первом заседании рассмотрел еще три дела.
      1. Дежурный И. не хотел убрать мусор. Ст. 55.
      2. Ребята пекли картошку в котельной. Ст. 41.
      3. Опаздывает на дежурство. Ст. 30.
      Вторая неделя
      На второй неделе совет имел только одно дело.
      Мальчик за обедом и за ужином читает книжки, на сделанные ему замечания не отвечает.
      Спрошенный судебным советом, хочет ли он быть исключением, то есть чтобы совет позволил ему читать за едой, отвечает, что категорически этого не хочет. Ст. 4.
     
      Третья неделя
      В связи с процессами о беспорядке в личных ящиках секретарь вносит проект:
      I. Совершенно ликвидировать ключи, поскольку они не обеспечивают тайны содержимого ящиков,
      или:
      II. Назначить ответственных дежурных, которые сидели бы с утра до вечера за отдельным столиком у шкафа,
      или:
      III. Запереть шкаф на ключ и открывать его несколько раз в день на час,
      или:
      IV. Выследить обнаглевшего вредителя.
      Совет проект отверг. Неизвестный получил статью третью (неизвестно, как это происходило), так как:
      1. Многие ребята сами позволяют лазать в свои ящики во время своего отсутствия.
      2. Ребята держат книги сообща и часто вынимают их без ведома владельца.
      3. Иногда ребята попадают в чужие ящики по ошибке.
      Если бы не судебный совет, то, может быть, шкаф н в самом деле заперли бы и вышло бы большое неудобство.
      У одного Б. восемь дел.
      Восемь дел за одну неделю!
      1. Стоит девочка, Б. начинает приставать, драться: «Я подам на тебя в суд...» — «Ну и подавай». Б. продолжает приставать и драться. Ст. 63.
      2. Девочка держит письмо. Б. вырывает у нее письмо, носится с ним по залу, грозит порвать. Ст. 63.
      3. Сидит мальчик, Б. начинает его тормошить, дергать, толкать. Ст. 63.
      4. Около девочки стоит корзинка. Б. надевает девочке на голову корзинку. Ст. 63.
      5. Один мальчик утром играл с Б., а вечером не хочет, Б. ходит за ним по пятам, пристает, не дает ни минуты покоя. «Я ничего не мог с ним поделать». Ст. 63.
      6. Б. подходит к девочке:
      — Хочешь, побью?
      — Уйди.
      Б. пе отстает, колотит ее, сталкивает со стула. Ст. 63.
      7. Б. подходит к девочке:
      — У тебя была чесотка.
      Ходит за ней и повторяет, что у нее была чесотка. Ст. 63.
      И еще на него подали в суд за то, что он плохо себя ведет на работе. «Из-за работы торгуется, на каждое замечание у него сто ответов, во все сует нос, не слушается». Ст. 93.
      Б. выбрался из своих дел так благополучно потому, что за него вступились жалобщики.
      «Б. неплохой, только он надоеда и приставала и у него нет никакого самолюбия. Ему скажешь «уйди» или «отвяжись», а он и не думает, хохочет и дальше лезет. Вообще-то он не глупый, иногда с ним даже приятно бывает побеседовать. Б. говорит, что ему тоскливо, ведь у него нет никого, кто бы к нему по-настоящему хорошо относился, кто бы ему хотел помочь стать другим. В ларьке, где он работает, ему слишком много прощают, вот он н распустился, но теперь уж он исправится».
      Другие процессы
      Дело двух малышей о плохом поведении за столом. Ст. 81.
      Дело двух ребят среднего школьного возраста о самовольном уходе с занятий. Ст. 41 — 50.
      Дело о неправильной характеристике, которую дала дежурному ответственная по этажу. Совет выпсс заключение: реабилитировать дежурного.
     
      Четвертая педеля
      Четвертая неделя принесла нам только три процесса, из пих один о затерявшемся то ли в прачечной, то ли в швейной носовом платке.
      Два мальчика сожгли в котельной две пары башмаков на деревянном ходу и пару сапог. Велела их сжечь экономка.
      Неправильно это. Их можно было еще починить.
      — Да ну, они никуда не годились.
      — Даже самые плохие сапоги чинят.
      Ст. 33: ребята выполнили данное им поручение, — значит, не виноваты.
      Швейная мастерская
      В воскресенье ребята заходят в швейную мастерскую пришить пуговицы и т. д. Один взял штопку, а ее брать нельзя, а другой хотел починить карман, хотя у него был один целый, чего вполне достаточно.
      Ему говорят: «Уходи», а он: «Глянь-ка, она еще мне запрещает, распоряжаться тут будет! Вот возьму и зашью — что ты мне сделаешь?»
      — Она меня хотела выгнать, как собаку. Вон у других по два кармана, и ничего, а на моем была только малюсенькая дырочка.
      В результате первый получил статью четырехсотую, второй — статью двухсотую. Совет постановил, что отныне починка будет производиться не в швейной, а в рекреационном зале. Старшая дежурная по швейной мастерской должна записывать все в тетрадку, как это делают ответственные по этажам. Следует проверить, не лучше ли действительно шить штопкой, чем гнилыми нитками.
     
      Пятая неделя
      Пять процессов.
      Нашелся и второй мальчуган, который ненавидит суд.
      У Г. пять дел.
      Г. шумит в спальне. Не хочет раздеваться, подходит к чужим кроватям, громко разговаривает; сделаешь ему замечание, а он хоть бы что. В умывалке поет, насвистывает; ему говорят «перестань», а он в ответ: «Подай на меня в суд».
      Когда Г. дежурит, он делает только то, что хочется, обижается и совсем не убирает или убирает кое-как, — словом, поступает как ему в голову взбредет. И врет: недавно сказал, что вымел под полками, а это неправда.
      Вызванный в суд дать показания не идет: «Когда захочу, тогда и пойду».
      Лежит в постели больной мальчик.
      — Чего лежишь? Что с тобой?
      Не получив ответа, поколотил.
      А вот как Г. объясняет свое поведение:
      — Терпеть не могу суда, просто ненавижу суд, не хочу иметь с судом никакого дела. Не желаю объяснять свое поведение ни устно, ни письменно, я сам знаю, что часто бываю не прав. А что меня больше всего злит, так это то, что все меня пугают судом. Ну и пусть подают, а пугать нечего. Ст. 700.
      Попасть под суд не такое уж большое удовольствие — это правда. Но суд ввели не ради удовольствия. Задача суда — стоять на страже закона и порядка. Цель суда — сделать так, чтобы воспитатель не был вынужден приводить детей к послушанию грубо, палкой, окриком, словно пастух или конюх, а спокойно и умно обсуждал все с детьми (которые часто лучше воспитателя знают, кто и в какой степени не прав), оценивал и советовал. Задача суда — заменить драку работой мысли, взрывы злости — педагогическим влиянием.
      Дело Б.
      Опять в судебном совете
      Когда Б. дежурил по кухне, он был ленив, непослушен п халатен. К своему новому дежурству он относится точно так же. Там Б. не чистил картошку, тут он не подметает лестницу. Ему и горя нет, что все будут есть жидкий суп, и горя нет, что задерживает мытье лестницы, ведь невыметенную лестницу мыть нельзя.
      — Не пойду, не хочу.
      Три раза к нему обращались, и все напрасно.
      — Ведь если на него в суд подавать, так пришлось бы каждый день это делать. Совок он не приносит, сор или выбрасывает в окно, или заметает под печку. А принесет совок, так уж на место не отнесет. И щетку на место не поставит, и тряпку не положит. А сделаешь замечание — нет, он прав.
      «Он добрый, только вспыльчивый. Обидится — и понес. Потом-то он одумается, только все ему надо разжевать и в рот положить. Неаккуратный». Ст. 82.
      (Это те будущие работники, которые портят репутацию Дома Сирот.
      Все труднее подыскать место нашим парнишкам.
      Как известно, на работе уже на Б. жалуются. Б. недавно пошел работать.)
      Драка
      Кухня. Входит М. и говорит:
      — Слушай, я встретил твою сестру, она велела тебе кланяться.
      — А ну тебя!
      — Хороша! Даже не хочешь знать, что тебе сестра кланяется.
      — Я уже это слышала.
      Все смеются.
      М. обращается к другой девочке, к Д.:
      — Повстречай я твою сестру, ты тоже так скажешь?
      Смех.
      Д. хватает гирю и бросает ее в одну из девочек. Д., когда злится, часто затевает драку. Ст. 200.
      За игрой в домино
      Когда раньше про кого-нибудь говорили «плут», не знали, что это такое. Теперь, когда разрешено играть на конфеты и на деньги, все больше и больше поступает дел о нечестной игре. То, что раньше делалось украдкой, теперь делается открыто и находится под надзором суда. К чему запрещать всем, когда плутуют только трое или четверо? И чем поможет запрещение, если пельзя проверить, играют ли ребята в домино или шашки просто так или на конфеты? И не все ли равно, что проиграть: ириски, которые стоят денег, или сами деньги? Умные ребята расходуют деньги с пользой для себя, они играют редко, приучаются к осторожности; легкомысленные же и дурачки по-глупому расходуют и по-глупому проигрывают. Может, кто-нибудь, после того как он проиграет плуту марку, станет осторожнее и, когда вырастет, не проиграет всего имущества или чужих денег — ведь и так бывает.
      Первый процесс о нечестной игре закончился тем, что одному малышу запретили играть в течение целого месяца, но это было слишком долго и по его просьбе срок сократили до двух недель.
      Неизвестно, как это было. Эти дела всегда очень трудно решать.
      Шестая неделя
      Отрегулированы два важных вопроса: ношение белья на чердак и раздача настольных игр. Сделаны первые шаги по упорядочению молитв.
      — Вечно у мепя с ним пспрнятностн, когда надо белье нести. Мальчишки не хотят носить белье, а и несут, так неохотно. Один устал, у другого времени нет, третий говорит, что придет попозже. Жаль только, получилось так, что я подала в суд на того, кто еще носит чаще, чем другие. Это вышло потому, что к тем, кто всегда отказывается, я уж совсем не подхожу. Меня рассердило, что он сказал, что устал, а я знала, что он не устал, он ужо полчаса как из школы пришел.
      — Что мне объяснять? Все равно скажут, что виноват, всегда ведь девчонкам верят. А не люблю я ходить с бельем на чердак потому, что ты читаешь или играешь, а тебя отрывают, и потом она так кривляется, что зло берет. Я берусь организовать мальчишек белье носить, мы это сами станем делать. Только пусть она не думает, что я это делаю из-за того, что она на меня подала в суд. Ст. 5.
      — Ребята играли в домино. Я им говорю: «Идемте выколачивать безрукавки», а они ответили, что уже выколачивали, а он сказал, что хоть и не выколачивал, а все равно устал. Через десять минут он пришел, да уже было поздно.
      — Да, устал, потому что ходил с письмом на Маршалковскую, дом № 99, а потом и играл в домино и хотел окончить партию. А теперь я уже буду выколачивать, чтобы меня не звали лентяем. Ст. 4.
      Настольные игры
      — Я подал на них в суд, потому что сладу с ними пет. Берут настольные игры и не возвращают, оставляют на столе, теряют фишки и шашки. А у меня из-за этого неприятности.
      — Хочешь что-либо взять — всегда кто-нибудь да перебьет. Я пошел только прибрать в классе, ну и дал ему на время поиграть. Я ведь не знал, что он потеряет.
      — Только я взял лото — зовут мыться. И я спрятал к себе в ящик, потому что не было кому отдать. Ст. 40 и 50.
      Кружок полезных развлечений выработал по просьбе судебного совета следующие правила:
      I. Играть в лото и домино на конфеты, открытки и деньги разрешается только по субботам и пятницам с 16 ч 30 мин.
      II. Проигравший 30 грошей может выйти из игры.
      III. Разрешается проигрывать самое большее 50 грошей.
      IV. Задолжавшие обязаны расплачиваться в течение одной недели.
      V. Меченые косточки домино должны уничтожаться.
      VI. Тот, кто берет лото, обязан следить за порядком:
      а) чтобы иод столом не валялись бумажки,
      б) чтобы лото вовремя возвращали,
      в) уговариваться наперед, как играть,
      г) взявший лото несет ответственность за потерянные фишки.
      Примечание. Шашки выдаются после 6 ч вечера.
      Брать настольные игры за 15 мин до конца не разрешается. Игры следует возвращать за 5 мин до еды.
      Молитва
      — Он всегда за столом дурачится, а во время молитвы корчит такие рожи, что все животики надрывают. Он хороший и веселый, но во время молитвы надо вести себя приличней.
      Секретарь предложил совету принять закон об удалении из зала на время молитвы тех, кто по умеет себя вести как следует, сроком на одну неделю.
      Совет постановил отложить этот вопрос до того времени, когда начнет читать молитву новый мальчик. Обвиняемый получил ст. 4.
      Судья перед судом
      На него пал жребий, и он должен был судить. А он не явился — не захотел.
      Почему?
      1. Ребята бывают недовольны: наказывают, мол, слитком строго и несправедливо.
      2. Потому что он вообще не любит суд и не хочет иметь с пим никакого дела.
      Секретарь предлагает статью пятидесятую и изъятие нз-под жеребьевки сроком от одного до трех хмесяцев...
      Не понимает!
      Этот мальчик не понимает, что участие в работе суда не удовольствие, а общественный долг (который может быть и пеприятным).
      Не понимает, что суд может существовать только в том случае, если будут судьи.
      Не понимает, что «я не люблю» и «я не хочу» еще не значит «я нс буду». Каждому человеку часто приходится делать то, чего он пс хочет и чего он не любит.
      Если суд ничего не значил бы, к нему бы не обращались, а если к нему обращаются, значит, он приносит пользу, а раз так, то обязанность каждого облегчать суду работу, а не усложнять ее.
      Говорят, что судят слишкОхМ сурово, что судят несправедливо — так ведь можно обратиться в суд вторично, подавать на кассацию. На три тысячи прошедших перед судом дел было только четыре кассации. Кто не просто треплется, а кому действительно важна справедливость, тот хможет но истечении четырех недель отдать свое дело на повторное рассмотрение. Неумные и относящиеся ко всему халатно ребята этого не делают, предпочитая злиться.
      ПЕРВЫЙ ПРОБНЫЙ ГОД
      Значение суда и пользу кодекса я оценил в течение первого года. Всего было три тысячи дел. Наименьшее количество дел за неделю — пятьдесят, наибольшее — сто тридцать.
      За этот год было выпущено двадцать пять тетрадей «Судебной газеты». Тетрадь № 1, приведенная здесь полностью, вышла после первого месяца работы суда.
      Тетрадь № 9 вышла шестью месяцами позже, когда суд был временно распущен на четыре недели. После этого перерыва был основан судебный совет, о деятельности которого говорится в девятнадцатом номере «Судебной газеты».
      Мне кажется, самое правильное, рассказать все как было.
      Сразу же в первые недели я убедился, что много мелких, надоедливых для детей дел, мешающих им и нарушающих порядок, не доходит и не может дойти до сведения воспитателя. Воспитатель, который утверждает, что он знает все, заведомо лжет. Я убе-
      дился, что воспитатель не является экспертом по вопросам ребячьей жизни, что власть воспитателя превышает его компетентность, что среди детей существует целая иерархия, где каждый старший имеет право помыкать ребенком моложе его на 2 года (или хотя бы только ие считаться с ним), что самоуправство точно дозировано в зависимости от возраста воспитанников. А на страже этого беззакония стоит воспитатель. Sic volo, sic jubeo1.
      Что из того, что воспитатель не колотит или хотя бы не шлепнет мальчишку, который, обнаглев в результате полной безнаказанности, ударяет по лицу девочку моложе или слабее себя и отбирает у нее ходули?
      В интернате было в обычае, что тринадцатилетние одалживали у малышей перья или промокашку, а когда малыш просил вернуть, ему вежливо отвечали: «Отвяжись».
      Таких мелких дел набиралось много десятков. Надо было учиться, усиленно учиться понимать их значение.
      Много вопросов по-прежнему решалось помимо суда.
      Убеждение: «Лучше поговорить, чем по любому пустяку судиться» — так укоренилось, что бороться с ним было невозможно. Это снижало авторитет суда. Если дети старшего возраста не признают суд и ряд важнейших дел в него не поступает, значит, суд является чем-то средним между игрой и рассмотрением дел, с которыми не знаешь, что делать, «лишь бы с рук сбыть». Вместо «оставь меня в покое» появилась новая формула «подай на него в суд».
      Обвинение в том, что суд не помогает, потому что суда не боятся и с судом не считаются, звучало неустанно и уничтожающе. Следует подчеркнуть, что все это происходило в интернате, где официально никаких наказаний не существовало.
      Говоря о наказаниях, мы всегда имеем в виду розги, карцер, оставление без обеда и т. д., игнорируя тот факт, что крик, гнев, «взбучка», угроза, перемена отношения к ребенку с дружелюбного на враждебное являются чувствительным наказанием.
      Сутяжничество малышей оказалось для суда просто фатальным. Подавали по любому поводу. Добрая половина дел — это мелкие распри небольшой кучки самых младших воспитанников. Смеясь над тем, что маленький X или маленькая У постоянные клиенты суда, мы укрепляли несерьезное отношение к суду. «Подай на меня в суд» стало стереотипным ответом на справедливую жалобу. Надвигалась кажущаяся необходимость «любым путем ограничить количество процессов».
      1 Sic volo, sic jubeo (лат.) — так я хочу, так я повелеваю.
      Но как?
      Сказать, что со всякой глупостью нельзя лезть в суд? Категорически заявляю: так говорить нельзя. И странное дело: сначала судьи были склонны относиться к судебным процессам малышей с презрением, даже когда речь шла о том, что кого-то ударили, обругали, кому-то не дали работать. Вскоре, однако, судьи признали правильность того, что критерием важности процесса является испытанное жалобщиком огорчение, сознание нанесенной ему обиды.
      Почему дело о разбитом окне важное, а уничтожение личной собственности ребенка «глупость»? И разве плутовство за игрой в каштаны не достойная наказания бесчестность только потому, что это каштаны, а не деньги?
      Игра в каштаны давала большое количество дел, являясь источником бесконечных споров. Как поступает в таких случаях воспитатель? Запрещает играть! Запрещая, он, во-первых, совершает насилие над детьми, а во-вторых, лишает себя возможности изучить детей в моменты сильного возбуждения, когда легче всего проявляются черты характера, имеющие огромное значение в жизни человека, такие, как легкомыслие, жадность, горячность, нечестность и т. п. Запретить играть было бы, по-моему, одинаково несправедливо и по отношению к воспитателю, и к детям. Игра в каштаны была для малышей первой школой законности. Вначале происходили просто невероятные вещи: мальчик проиграл сто каштанов и цинично заявляет, что не отдаст. «Почему?» — «Не хочу».
      Ребята объединяются, каштаны у них общие, а потом ссорятся и: «Я тебе не дам каштанов». От некоторых показаний я просто приходил в остолбенение. Среди бела дня при многочисленных свидетелях мальчик отнимает у девочки каштаны и еще нагло смеется: «А мне так хочется. Ну и что ты мне сделаешь?» Единственное спасение в таких случаях для ребенка — это обратиться к старшему товарищу, который окажет ему помощь, — только в какой форме? Даст обидчику тумака, оттаскает, повалит на пол. Нравы сингалезцев в благоустроенном интернате в столице цивилизованного государства. А ведь недавно я не только мирился с подобным положением вещей, но, поддаваясь детскому обаянию, не придавал всему этому серьезного значения; маленький веселый хулигашка был ближе мне недотепы-девчонки. То, что этот симпатичный хулигашка тиранит определенную группу ребят (одновременно заигрывая со мной), что вырастает маленький хищник, убежденный в своем праве на беззаконие, мной не замечалось, не доходило до моего педагогического сознания.
      Часто одно судебное дело больше говорило мне о ребенке, чем двухмесячное с ним общение. Порой одно судебное дело больше
      говорило мне о среде, чем разрозненные наблюдения в течение ряда месяцев. /
      В качестве секретаря суда я познавал азбуку, совершенствовался и наконец становился экспертом по ребячьим делам.
      Кучка надоедливого мусора — сморщенных, поцарапанных каштанов — ожила. Были там каштаны и ерундовские, и в которые ужасно удобно игралось, каштаны дорогие как память и особенно счастливые: «Я этим каштаном всегда выигрываю. — Я заранее предупредил, что на этот каштан не играю».
      Я спрашиваю, у какого воспитателя найдется время входить во все эти вопросы и желание посмотреть на них с точки зрения справедливости, законности, а не со снисходительной улыбкой?
      Благодаря этим мелким судебным делам я был вынужден обдумать все сложнейшие проблемы общежития ребячьей группы. Передо мной вырисовывался асоциальный, антисоциальный тип, личность, не желавшая поступиться своими привычками и склонностями, с небывалой силой требовавшая ответа на вопрос: что делать?
      «Я суд ненавижу: пусть уж лучше меня бьют по рукам и дерут за уши, все лучше, только не суд. — Я суд ненавижу, терпеть его не могу. — Сам не хочу ни на кого подавать, и на меня пускай не подают».
      Таких ребят было несколько. Суд захватил их врасплох, как неожиданный и грозный враг — враг-регистратор, враг — дневной свет, враг-гласность.
      Парень не желает объяснять, ему и дела нет, что он пе прав, он и не думает себя принудить. Удастся или не удастся, он находит вкус в этом азарте; случай — вот что его волнует, и он живет от приключения к приключению, руководствуясь минутным настроением. Вспышки чувств — его стихия.
      Если когда-нибудь найдется счастливый человек, у которого будет возможность паучно разработать вопрос о воспитательном значении судов, я горячо рекомендую ему как объект наблюдений именно этих детей.
      Знаменательно, что эта немногочисленная кучка и свергла суд. Когда я распускал суд, я не сомневался, что делаю это на какие-нибудь несколько недель, только чтобы ввести некоторые изменения и дополнения. И все-таки я воспринимал перерыв в работе суда как значительное поражение. Я понял, с каким трудом придется суду прокладывать себе дорогу в других воспитательных учреждениях, с другими людьми во главе.
      Я зпаю, что все лучшие воспитатели стремятся сбросить со своих плеч эту необходимость постоянно ворчать, вышучивать и ругать, поскольку они не желают, по примеру немецких школ,
      невозмутимо и с достоинством лупцевать специально предусмотренным инструментом но установленному уставом месту. Но я знаю также, что суд должен обмануть их надежды на то, что можно легко, основательно и, самое главное, быстро справиться со всеми этими сотнями мелких проступков, вин, упущений, отклонений, трений, которые наблюдаются в жизни ребячьей толпы, преобразуемой в правовое общество... Суд не заменит воспитателя, даже не выручит временно, а, расширив сферу его деятельности, усложнит ему работу, углубит ее и приведет в систему.
      Можно выдавать детям тетради, карандаши и перья в разное время и отмечать это только в памяти — тогда выйдет беспорядок. А можно выдавать в определенные часы и дни, записывая дату выдачи, — тогда будет порядок и даже некоторая справедливость. Сохранились, может быть, и такие интернаты, где не установлены часы приема пищи, и дети едят когда им заблагорассудится, причем шустрые больше и чаще тихих и смирных. Можно назначать и приводить в исполнение наказания, отчитывать, делать нахлобучки и выговоры и без суда. Это непорядок, но не слишком отклоняющийся от того, что общепринято. Воспитатель как-то справляется, ну и ребята как-то справляются.
      Поразительно, как на суде обнаруживается и мстит за себя любая не решенная воспитателем проблема, любое халтурное распоряжение или запрещение, любой недосмотр. Вечерние волнения в спальне, шум в спальне — целый ряд мелких надоедливых вопросов весь год с математической точностью бил тревогу, говоря, что вопрос о необходимом количестве сна для детей не решен и требует урегулирования. Суд оказался здесь действительно беспомощен, тут необходимо было или явное насилие, то есть палка, или решение этого труднейшего вопроса, исходя из психофизических потребностей ребенка.
      Каждый невыполнимый, а значит, педагогически халтурный приказ неутомимо «стучится, дабы ему отворили», домогаясь уступок и отклонений от системы. Каждый ребенок, которого не удается подвести под общий закон, должен так же законно стать исключением.
      И здесь необходима сведущая творческая и беззаветная мысль воспитателя. Неумелый учитель не справляется с классом. Появляется суд — и вот ученики прилежно учатся, хорошо себя ведут. Да ведь это было бы чудом, и притом чрезвычайно милостивым по отношению к воспитателю, но убийственным для детей.
      Прежде чем решиться распустить суд, я пережил много тяжелых минут. Ребята, правда, не все, а только некоторая немногочисленная, но очень беспокойная группа, использовали суд в своих интересах. Когда им было выгодно, они уважали суд, а
      когда суд стеснял, потешались над ним. Беспорядок вкрадывался сначала в мелочах, но что будет, если чувство безнаказанности укоренится? Не со всеми делами можно ждать целую педелю. «Не буду чистить картошку, не буду делать уборку». Ну и отдали под суд. что не чистит картошку. А что было делать? А бывало и хуже. «Раз меня отдали под суд, значит, делать уборку уже не нужно, я не буду убирать, ведь вы уже на меня подали в суд».
      А приговоры были легкие. Ни один состав судей не отважился дать выше четырехсотой статьи. Бдительная оппозиция всегда поддерживала это сопротивление применению высших статей. Основная разница между судом присяжных и товарищеским судом в том, что судьи и обвиняемые в товарищеском суде знакомы между собой и тысячью нитей связаны друг с другом. Дать тут большую статью — значит идти на неприятность. Все мы знаем, как иногда неприятны и хлопотны суды чести. А главное, зачем давать против воли большую статью и подвергать себя нареканиям, раз все равно это ничему не поможет?
      Мнения о суде разделились. Наряду с небольшим числом прямых врагов и сторонников суда существовало значительное большинство, которое считало, что, хотя суд и приносит пользу, он нуждается в реорганизации.
      «Вообще нам суд нужен, но от такого суда, как у нас, мало пользы». «Для одних ребят он хорош, а другим не помогает». «Со временем наш суд будет очень даже полезен». «Вот если бы наш суд был другой, он был бы нам очень нужен».
      Эти несколько анкетных ответов хорошо иллюстрируют отношение ребят к новому институту.
      Рассматривая суд как попытку, которая может провалиться, я первым делом старался собрать возможно больше фактического материала. Не располагая временем, я давал только общий набросок процесса. Любопытно было все: статистика и казуистика, рядовые дела и дела необычные, отношения между обвиняющими, обвиняемыми и судьями. У меня складывалось убеждение, что в будущем секретарем суда должен быть руководитель-воспитатель, а не воспитатель и администратор в одном лице.
      Суд нужен, необходим, его ничем не удастся заменить.
      Суд должен иметь колоссальное воспитательное значение. К сожалению, мы еще до суда не доросли. Мы еще не доросли или у нас еще не доросли.
      Суд не вошел величаво в нашу жизнь как важный законодательный акт, а проскользнул пугливо и смиренно. Однако, распуская суд, я ясно чувствовал, что совершаю государственный переворот, и, возможно, я и обманываюсь, так восприняли это и дети. «И что теперь будет?»
      Некоторые ребята «спокойно вздохнули», избавившись от зоркого контролера. Некоторые, желая доказать, что суд был не нужен, вели себя лучше. Определенная группа допытывалась, откроется ли суд опять и когда. Кроме того, изрядная группа ребят мало интересовалась как судом, так и вообще всеми вопросами общежития.
      Среди теоретических обвинений, предъявляемых суду со стороны, чаще всего повторялось одно:
      «Суд приучает детей к сутяжничеству».
      Для меня, а наверное, и для каждого воспитателя, нет «детей» вообще, а есть отдельные дети, настолько разные, настолько диаметрально противоположные, настолько своеобразно и по-разному реагирующие на окружающее, что это огульное обвинение должно вызывать снисходительную улыбку. За весь год не было ни одного факта, который позволял бы утверждать, что суд приучает детей к сутяжничеству, наоборот, многие факты, как мне кажется, говорят о том, что суд учит детей, что сутяжничать невыгодно, вредно и бессмысленно. Под влиянием и на фоне суда совершалась, по-моему, колоссальная работа осознания условий и законов общежития. Кто не относится с пренебрежением к ребячьему обществу, кто понимает, что это «мир», а не «мирок», того цифра три тысячи пятьдесят дел должна убедить, что судьи не могут вдаваться в подробности. Иначе потребовалось бы несколько толстенных томов. Я хочу подчеркнуть лишь одно: у нас из ребят не вылечился от сутяжничества только один. Многие же вылечились и, вероятно, надолго.
      После перерыва в судоцроизводство внесены три важных дополнения:
      1. Недовольные решением суда имеют право по истечении месяца подавать на кассацию.
      2. Некоторые дела изымаются из-под ведения суда и передаются судебному совету.
      3. Дети имеют право подавать в суд на воспитателей и вообще на взрослых.
      Я не могу позволить себе вдаваться в подробности.
      За полгода я подал на себя в суд пять раз. В первый раз, когда я выдрал мальчишку за уши, во второй, когда выставил одного мальчуга из спальни, в третий, когда поставил в угол, в четвертый, когда я оскорбил судью, в пятый, когда несправедливо заподозрил девочку в краже. По первым трем делам я получил двадцать первую статью, за четвертое — семьдесят первую статью, за последнее — седьмую статью.
      Каждый раз я подавал пространное показание в письменном виде.
      Я категорически утверждаю, что эти несколько судебных дел были краеугольным камнем моего перевоспитания как нового, «конституционного» воспитателя, который не обижает детей не потому, что хорошо к ним относится, а потому, что существует институт, который защищает детей от произвола, своевластия и деспотизма воспитателей.
      СЕЙМ ДОМА СИРОТ
      Дежурства в Доме Сирот имеют семилетиюю давность и получили боевое крещение уже во многих интернатах. Кухня, прачечная, инструменты, забота о здании и надзор за младшими детьми отданы в ведение воспитанников, из десятилетних дежурных преображающихся в четырнадцати-, пятнадцатилетних воспитателей. Продолжает издаваться газета, два года работает без перебоев суд. «Мы достаточно зрелы, чтобы попытаться осуществить самоуправление». Так возник сейм, о котором покамест нельзя сказать ничего определенного. Сейм насчитывает двадцать депутатов. Пятеро ребят составляют избирательный округ; тот, у кого четыре голоса, становится депутатом. Голосуют все, депутатом же может быть только тот, у кого нет ни одной судимости. За нечестными ребятами (воровство, мошенничество) признается право на реабилитацию. Сейм утверждает изданные судебным советом законы или отклоняет их. Сейм устанавливает юбилейные дни и присуждает памятные открытки. Если суд правомочен принимать решения об исключении воспитанников, то сейм обязан добиваться, чтобы от него зависело принятие новых ребят и удаление старших и даже воспитателей. Рекомендуется осторожность, границы компетенции сейма надо расширять постепенно, ограничения и предупреждения, пусть и многочисленные, должны быть ясные и недвусмысленные. В противном случае лучше не организовывать выборов, не инсценировать игры в самоуправление, не вводить в заблуждение себя и детей. Такая игра неэтична и вредна.
     
      КАЛЕНДАРЬ
     
      Привожу некоторые параграфы проекта.
      § 6. По предложению посла или по случаю присуждения памятной открытки сейм устанавливает праздничные дни (нерелигиозного характера).
      § 9. 22 декабря. Девиз: «Не стоит вставать», потому что короткий день. Кто хочет, может не вставать, а спать. Кто хочет, может не стелить постели. Детали разработает и представит законодательная комиссия сейма.
      §-10. 22 пюня. Девиз: «Не стоит ложиться спать». Кто хочет, может бодрствовать всю ночь. В случае хорошей погоды ночной ноход через город.
      § 12. День первого снега. Девиз: «День санного пути». Днем первого снега будет считаться тот день, когда выпал снег при температуре ниже 1°. Игра в снежки, экскурсия, катание на санях (кататься ребят выбирают голосованием).
      § 18. День умерших. За утренней молитвой поминают умерших воспитателей.
      § 19. День триста шестьдесят пятого обеда. Экономка за свою работу получает конфеты. Дежурные по кухне тоже. Девиз: «Именины кухни».
      Примечание. Предлагайте, как организовать чествование прачечной.
      § 22. День грязнули. Девиз: «Умываться не разрешается». Тот, кто хочет в этот день умыться, вносит определенную плату, которая будет установлена сеймом.
      § [24] День часов. Непунктуальный сапожник после данного им обещания исправиться исправился и целый год приносил работу в назначенный день н час. Сейм присудил ему открытку пунктуальности. Чтобы отметить это событие, в этот день ребятам разрешается оставаться в городе на час дольше обычного.
      § 27. День неряхи. Тот, кто, как покажет голосование, меньше всех следит за своей одеждой, получает что-нибудь из одежды, чтобы не выглядеть в праздничные дни неряхой.
      § 28. День котла. Когда испортился лифт из кухни в столовую, один из старших мальчиков проявил неотзывчивость, отказавшись помочь нести котел. Отныне в этот день завтрак приносят, хотя бы лифт и работал, два мальчика, из самых старших, избираемые жеребьевкой.
      § 32. День поощрения. Тот, кто получил за год наибольшее количество обвинительных приговоров, получает оправдательные приговоры э»а всю неделю. Если он пожелает, он может выступить в качестве судьи. День поощрения вводится, чтобы отметить тот случай, когда один из величайших сорвиголов за всю неделю ни разу не попал под суд.
      § 40. Сейм решает, в течение скольких лет значиться данному дню в календаре.
      ПАМЯТНЫЕ ОТКРЫТКИ
      Во временном, еще не утвержденном сеймом статуте о памятных открытках имеются в числе прочих следующие параграфы:
      § 3. Надпись на оборотной стороне открытки гласит: «Постановлением сейма от ... (число) ... (имя и фамилия) присуждается памятная открытка за ...»
      День присуждения открытки может быть признан праздником и включен в календарь.
      § 4. Соискатель открытки обязан подать заявление на непомятом листке бумаги, где он собственноручно четким, разборчивым почерком перечисляет поступки и факты, которые он хочет помнить. Поступки могут быть как хорошие, так и плохие, как полезные, так и вредные, достойные как похвалы, так и порицания. Открытка может быть приятным или неприятным воспоминанием, поощрением или предупреждением.
      § 5. Если сейм захочет сильнее подчеркнуть памятный факт, он включает его в календарь побед и поражений, похвальных усилий и халатности, доказательства сильной или слабой воли.
      § 7. Содержание картинки на открытке должно соответствовать тому, за что ее дали:
      1. За немедленное вставание по утреннему звонку выдается: в зимнем сезоне — зимний пейзаж, за вставание в весеннее время — весенний и т. д.
      2. За очистку двух тысяч фунтов картошки — открытку с цветами.
      3. За драки, ссоры, несоблюдение законов и постановлений — открытку с тигром.
      4. За заботу о маленьких и новичках — открытку с соответствующим изображением и т. п.
      § 10. Тот, кто добросовестно выполнял в течение более чем одного года одно и то же дежурство, имеет право на открытку с видом Варшавы.
      Сейм считает Дом Сирот частью Варшавы и желает оставить памятку, особенно дорогую для тех, кто, может быть, в будущем покинет родной город.
      § 12. Кроме памятных открыток сейм может выдавать и юбилейные. Например, тот, кто всегда рано встает и, значит, у кого есть памятные открытки за все четыре сезона, получает открытку «сильной воли» и т. д.
      § 14. Постепенно должны быть введены «открытка здоровья» (кто ни разу не болел, быстро растет, занимается спортом), памятные открытки за участие в спектаклях, играх, за работу в газете и в суде.
      § 17. Последняя открытка — это прощальная открытка с незабудками. На ней ставят подписи все ребята и персонал.
      Эта открытка не награда, а память, воспоминание. Одни дети потеряют ее где-нибудь на дороге жизни, другие сохранят надолго.
     
      ВОСПИТАТЕЛЬНЫЕ
      МОМЕНТЫ
     
      ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
      I. Главное место в медицине занимает наука распознавания. Студент, обследуя целый ряд лиц, учится смотреть, а замечая симптомы, объяснять их, связывать и на их основе делать вывод.
      Если педагогика захочет идти путем, проложенным медициной, она должна выработать воспитательную диагностику, основанную на понимании симптомов.
      Улыбки, слезы, румянец для воспитателя то же, что температура, кашель, рвота для врача. Нет незначительных симптомов. Надо записывать и все продумывать — отбрасывать случайное, связывать родственное, искать законы. Не — как требовать и что требовать от ребенка, не — как приказывать и запрещать, а — что ему недостает и чем он обладает в избытке, что требует и что может дать.
      Интернат и школа — база для исследований, воспитательная клиника.
      Почему один ученик, придя в класс, заглянет во все углы, с каждым заговорит и звонок с трудом загоняет его за парту? А другой сразу садится на место и неохотно покидает его на перемене? Что это за люди, что им должна дать школа и что может от них требовать взамен?
      Почему один, вызванный, идет охотно, с поднятой головой и победной улыбкой, энергичным движением вытирает доску, пишет крупными буквами, сильно нажимая мел? Почему другой встает помешкав, откашляется, поправит платье, ленивым шагом, глядя в пол, подходит к доске, по приказу вытирает... и пишет маленькими, бледными буковками?..
      Кто первым, кто последним выбегает на перемене? Кто часто поднимает руку — знает, умеет, хочет сказать, кто — редко, кто — никогда?
      Если за уроком тихо, кто первый поднимает шум и кто в общем шуме сохраняет молчание?
      Кто (и почему) занял это, а пе другое место, за первой или за последней партой, рядом с тем или иным товарищем? Кто возвращается домой в одиночестве, парами, гурьбой? Кто часто меняет друзей, а кто верный?
      Почему нет смеха там, где он должен быть, и почему взрыв веселья там, где мы ждали умиления? Сколько раз зевнул класс во время первого и последнего урока? Нет интереса — почему?
      Вместо того чтобы дуться, что не так, как мы имели право ожидать, появляется объективное исследовательское «почему?», без которого не приобретешь опыта, не создашь, не пойдешь вперед — без которого нет знаний.
      Эта брошюра не образец того, как надо вести подобпые исследования, она документ, свидетельство, как трудно фотографировать словесно то, что у нас перед глазами, и сколь плодотворен может быть комментарий — даже ошибочный — к тому, что было замечено и закреплено как схваченный на лету момент: индивидуальный симптом — ученика, или общий — группы.
      II. Лучшие воспитатели начинают вести дневники, но вскоре бросают, ибо не знают техники ведения записей, не вынесли из семинарии дурной привычки протоколировать свою работу. Слишком многого от себя требуя, они теряют доверие к своим силам; слишком многого ожидая от записей, теряют веру в их ценность.
      Одно меня радует, другое печалит, удивляет, беспокоит, сердит, расхолаживает. Что записывать, как записывать?
      Не научили. Воспитатель вырос из ученического дневника, который прячут от папы под матрас, и не дорос до хроники, которой делятся с коллегой, обсуждают на собраниях и съездах. Может, его и учили записывать чужие лекции и чужие мысли — не свои.
      С какими неожиданными трудностями ты столкнулся, какие совершил ошибки, как исправлял их, какие терпел поражения, какие праздновал победы? Пусть каждая неудача будет тобой осознана и поможет другим.
      III. Куда деваешь ты часы своей жизни, па что тратишь запас молодой энергии? Если был у тебя жар души, а с годами его не стало — не прояснил он ничего, не помог выковать? Опыт? Каковы его составные части? Уже теперь не для науки, не для других, для себя.
      Ты ничего не делаешь для родины, общества, будущего, если, трудясь, не обогащаешь себя. Только беря, можно давать, только развивая свой внутренний мир, можно содействовать развитию. В записях — семена, из которых выросли лес и нива; капли, давшие людям родник, — вот чем кормлю я, пою, тешу, укрываю от зноя.
      Из записей складываешь баланс жизни. Они — документ, свидетельствующий, что не промотана жизнь. Жизнь всегда высвобождает лишь часть сил, дает достичь лишь долю того, что хотел. Был молод — не знал, поседели волосы — знаю, но уже нет сил. Записи — твоя защитная речь перед совестью, что не столько, не так, как следовало...
     
      I
      ГОРОДСКАЯ ШКОЛА - ПЕРВЫЙ КЛАСС
      Запись. У него нет пера...
      Комментарий. Как быть? Должен ли преподаватель иметь при себе несколько ручек про запас, которые он станет одалживать? Кто часто забывает? Записывать, сколько раз, а не преувеличивать: «Вечно ты забываешь». Может быть, с утра, перед первым уроком: кто что забыл?
      Запись. Пятиминутное наблюдение за последние четверть часа до конца урока (арифметика).
      Болек трет рукой подбородок, тянет себя за ухо, вертит головой, смотрит в окно, ерзает на скамейке, скрещивает руки на груди, покачивает бедрами, меряет тетрадкой ширину стола, то же самое — рукой, листает тетрадку, свешивается с края скамейки, замирает, согнувшись вперед, машет рукой, поглаживает скамейку, трясет головой, смотрит в окно (идет снег), грызет ногти, кладет руки под себя, хватается за башмак, поправляет, обмахивается тетрадкой, руки в карманы, потягивается, нетерпеливые движения бедер, потирает руки... «Можно, я пойду к доске». Команда: Писать! — Схватил ручку, помахал ею в воздухе, подул и опустил с размаху в чернильницу. Несколько энергичных движений бедер. «Пожалуйста, я-я-я... ой-ой-ой!» Хлопает себя по лбу, вскакивает. — Команда: Сложить 332+332. — Моментально сложил — оглянулся: «А ты сделал?» — и вполголоса: «Быс-с-стро, как ветер-р-р...» — щелкнул языком и вздохнул...
      Комментарий. Так ребенок обороняется, так разряжает нарастающую, но не имеющую выхода энергию, так борется с собой, чтобы не нарушать ход занятий, так просит действия и проявляет досаду, набрасывается на орудие труда, так наконец в поэтическом сравнении выражает безотчетно скрытую тоску: «как ветер-р-р».
      - Наблюдай за мукой подвижного, возбудимого ребенка, как он разумно себя ведет, чтобы, не вызывая неудовольствия учителя, дать выход своей энергии в полу- и четвертьдвижениях, сколько он намучится, пока не выскочит с чем-нибудь таким, что вызовет замечание: «Сиди спокойно».
      Как же счастлив апатичный, сонный ребенок!
      Запись. «Тихо!» Сколько раз за урок?
      Комментарий. Может быть по-разному: а) окрик учителя «тихо» лишний, ибо дисциплина (читай «кулак») обеспечивает тишину; б) можно часто, без внутреннего убеждения и результата повторять «тихо»; в) можно допускать шум — но тогда в ущерб учебе; г) можно договориться с детьми. Итак: полная тишина, относительная тишина. Что нарушает тишину: вопрос, просьба, замечание, непрошенный ответ, смех, разговор с соседом? Когда и в какой мере ты это им позволяешь? В зависимости от настроения; понимаешь ли это сам? А если ты понимаешь, ты должен помочь понять это детям.
      Запись. Неуверенные ответы на самые простые вопросы, сдержанные ответы.
      Комментарий. Редко учитель что-нибудь не добавит даже к правильному ответу ученика: «Ну скорее — помедленнее — громче — еще раз — хорошо — продолжай».
      — Жили-были три мальчика.
      — Не три, а трое.
      Не всегда ученик знает, не ошибся ли он в счете и правильно ли выразился. Создается ощущение ошибки, ощущение плохого ответа.
      Как непереносима любая работа и невозможна умственная работа, когда кто-то стоит над тобой и бубнит — мешает. Бывает и так:
      Учитель: «Так сколько же у него осталось фунтов?»
      Ученик: «Пять».
      Учитель: «Полным предложением».
      Ученик (гадая): «Шесть».
      Может быть, дать закончить, а потом уже поправить? Важный вопрос.
      Запись. «Колдуний не бывает», — говорит учитель. Збышек (тихо) — подумав некоторое время, шепотом, про себя: «А все-таки колдуньи есть на свете».
      Комментарий. Как часто авторитет семьи сталкивается с авторитетом школы! Иногда авторитет взрослых должен отступить перед авторитетом товарища чуть постарше.
      Запись. Как возрастает шум на переменах после первого, второго, третьего урока: число драк, ссор, жалоб? Как возрастает волнение в классе: хотя бы по числу замечаний классу или отдельным детям?
      Примечание. Велеть ребенку сидеть четыре часа на неудобной, не по его росту скамейке — такая же пытка, как велеть ходить столько же часов в неудобной, тесной обуви.
      Запись. «Подождите, не надо еще писать. — Быстрее, поторопись, видишь, ждут».
      Комментарий. «Быстрее — не так быстро» — так пытается учитель подвести весь класс к одному знаменателю. Увы! — и «быстрее» и «медленнее» не оправдывают себя, они деморализуют детей — повисают в воздухе.
      Запись. Учитель: «Ну, и сколько?» — Ученик не знает. — Класс подсказывает: сорок восемь.
      Учитель: «Ну, сколько же?» — Ученик молчит.
      Комментарий. Чрезвычайно любопытное явление. Почему учитель требует уже ненужного ответа и почему ученик вполне логично в нем отказывает? Какие ученики неохотно пользуются подсказками?
      Запись. Учитель: «Какая это книга?» (Ждет от ученика прилагательных.)
      Ученик: «С картинками».
      Что в этом случае делает учитель?
      Запись. Все уже рисуют, один Адась только приготовился. Звонок: все закончили, он неохотно отрывается от работы.
      Запись. «Покажи свои рисунки». Смущенная улыбка — медлит, неохотно.
      Комментарий. Заметил ли учитель, как ребенок, рисуя, становится более серьезным, как он сильно стремится и с мукой падает духом?
      — Почему ты так нарисовал?
      — Потому что это красиво и мне так прпщло в голову.
      Янинка нарисовала что-то вроде раскидистого кактуса —
      на каждой колючке сидит птичка.
      — Что это?
      — У нас (в интернате) одна девочка так нарисовала.
      Запись. Тому, кто сидит у балкона, холодно (дует).
      Комментарий. Обстоятельство, которое рассеивает внимание. Если в классе холодно, а дети легко одеты: один теряет подвижность, застывает в одном положении, другой старается защититься от холода, часто меняет положение («вертится»).
      Запись. Что-то ему мешает во рту, язык в движении, может быть, качается зуб.
      Комментарий. Фактор, рассеивающий внимание.
      Запись. Сокровище детского кармана — пенал.
      Комментарий. Учитель добился того, что в школу уже не приносят ни мячей, ни кукол, ни магнитов и увеличительных стекол. Но пенал разрешается. Содержание пепала тоже рассеивает внимание. — Но невнимателен потому, что играет пеналом, или, скорее, играет пеналом потому, что невнимательный? А, от-
      дохнув в этой игре, удовлетворив потребность отойти от содержания урока, — скорее придет в равновесие или будет продолжать быть невнимательным? Или, наоборот, без пенала он долго бы оставался в бессмысленной апатии?
     
      IV
      [СТЕФАН]
      Мне всегда казалось, что серьезным препятствием в рациональном воспитании отдельного ребенка является не всегда осознанная и все-таки всегда присутствующая мысль, что «не стоит». Как у воспитателя многих десятков детей у меня обостренное чувство ответственности, ведь каждое мое слово получает резонанс в сотне умов, за каждым действием следит сто пар внимательных глаз; если мне удается растрогать или убедить, побудить к действию, моя любовь, вера, энергия возрастают стократно; всегда, даже когда подведут почти все дети, один-другой — не сегодня, так завтра — убедят меня, что дети поняли, почувствовали, они со мной. Воспитывая сотню детей, не знаешь одиночества и не боишься полного поражения. Когда я отдаю часы, дни, месяцы своей жизни одному ребенку — что я делаю? Ценой моей одной жизни я строю тоже лишь одну жизнь. Отказывая себе, питаю лишь одного. Мне легче победить досаду, усталость, плохое самочувствие и начать рассказывать, когда меня будет слушать сотня.
      Встречая воспитательницу, которая для одного или двоих бросала целые группы, иными словами, предпочитала место в частном доме приюту или интернату, я был убежден, что у нее нет любви к своей профессии, что ее привлекли выгода, лучшие условия и то, что меньше работы.
      Только две недели я провел со Стефаном, мальчиком одиннадцати лет, и убедился, что наблюдение за одним ребенком дает одинаково богатый материал, доставляет равную сумму забот и равное удовлетворение, как и наблюдение за большим числом детей. В этом одном ребенке ты замечаешь намного больше, чувствуешь его тоньше и глубже продумываешь каждый факт.
      Мне кажется, воспитатель, устав от группы детей, имеет право, быть может обязан, применять плодосмен труда: отойти на некоторое время от толпы в тишину и вновь вернуться к работе с толпой. Насколько я знаю, до ciix пор так не делалось — были специалисты по индивидуальному или по групповому обучению и воспитанию.
      Эти записи я вел в виде дневника — и так я их и оставляю. Они могут иметь некоторую ценность как документ, несмотря на необычные условия, время и место.
      NB. Я был ординатором полевого госпиталя. Во время затишья я взял к себе мальчика из приюта; он хотел учиться ремеслу, а при госпитале была столярная мастерская. Я провел с ним только две недели; я заболел н уехал, мальчик еще какое-то время там находился, потом начались походы, и денщик вернул его в приют.
      Четверг, 8.III.1917 г.
      Он уже у меня четвертый день. Я хотел делать записи с первого дня. К сожалению, с записями так всегда — когда нет времени, есть что записать. Это многих расхолаживает. Жалко мне многих дивных чувств, жаль, что они прошли. Я уже привык к его присутствию.
      Его зовут Стефан. Мать умерла, когда ему было семь лет, он не помнит ее имени. Отец на войне, или в плену, или убит. Семнадцатилетний брат Стефана живет в Тарнополе. Сначала Стефан жил с братом, потом у солдат, уже полгода в приюте. Приюты открывались городскими самоуправлениями, руководство приютами доверяется кому угодно. Правительство то разрешает учить, то запрещает. Это не интернат, а свалка, куда выкидываются отбросы войны, печальные жертвы дизентерии, сыпного тифа и холеры, которые уносят их родителей, только матерей, потому что отцы сражаются за новый передел мира. (...)
      Едва я спросил его, хочет ли он, чтобы я его взял, как я уже пожалел.
      — Не сейчас, я приеду за тобой в понедельник. Спроси завтра брата, позволит ли он тебе. Посоветуйся, подумай.
      Едем — луна — снег. О чем он думает? Поглядывает с любопытством: костел, вокзал, вагоны, мост. Лицо простое. Говорят, трудолюбивый, при госпитале есть столярная мастерская — отдам его в обучение Дудуку.
      Экзамен: читать не забыл. Задача по арифметике.
      — Сколько ему в настоящее время лет?
      Чувствую, что не понимает, что значит в настоящее время.
      — В настоящее? Это — на чем настоять.
      Не поправляю.
      Получил от брата 50 копеек, купил пирожки с повидлом, конфеты, у пас ел холодный зельц — шедевр Пласки, — вёчером разболелся живот. Боль в области слепой кишки. Это плохо: я хотел, чтобы он ел из солдатского котла, пока не решится, останется он или нет. Я хотел, чтобы с самого начала у него был определенный распорядок дня. Валенты вздыхает:
      — И зачем это вам было?
      У Стефана врожденное чувство порядка: после занятий он складывает книжки стопкой, ручку кладет около чернильницы. Повесил полотенце, один конец высунулся — поправил.
      Зачем на 50 копеек накупил сластей?
      — А что, буду деньги жалеть?
      Это не его слова, а какого-то его авторитета: Назарки или Климовича (Клим красиво рисует).
      — Отец вернется, — говорю я ему.
      — Если вернется, хорошо, не вернется — тоже хорошо.
      Это он также где-то слышал. Сколько глупостей я мог бы
      наговорить на эту тему: «Фи, как можно... про отца... и т. д.» Его сейчас интересует другое:
      — А зачем эти ремешки у зеркальца?
      — Этот ремешок для мыла, этот для расчески, а тот для зубной щетки.
      — А эта папиросница, когда была новая тоже была потрескавшаяся?
      — Да, она под крокодиловую кожу.
      Примечание для воспитателей. Когда приезжаешь в детский дом в роли воспитателя, пусть дети будут в твоей комнате, когда распаковываешь багаж, пусть они тебе помогают развязывать корзины или сундук, вынимать и расставлять мелочи. Возникнет разговор по поводу твоих часов, ножика, несессера. Этот разговор быстро и естественно сблизит тебя с ребенком. Ребенок таким способом знакомится с ровесниками. Стоило бы подумать о том, как часто взрослые завязывают знакомства через детей и благодаря беседам о детях (в парке, на даче). Мальчики знакомятся благодаря мячу, девочки — куклам. Если сказать, что нехорошо все трогать, обо всем выспрашивать, дети сконфузятся, испытают чувство досады. Можно будет им это сказать через месяц, через три месяца, когда это будет касаться не тебя, а кого-то чужого. А вы ведь уже знакомые, не чужие.
      — Сколько стоит эта папиросница?
      — Наверное, 2 — 3 рубля. Не знаю, не помню, она у меня уже давно. Вот, видишь, замок испорчен, не закрывается.
      — А починить его нельзя?
      — Наверное, можно но это мне не мешает и так и эдак папиросы не выпадут.
     
      Я еще не воспитываю, я только наблюдаю и стараюсь не делать никаких замечаний, чтобы его не напугать. А ведь за эти четыре дня мне пришлось два раза его поучать.
      Первый раз. Во время урока вошел фельдшер. Я был дежурным врачом: привезли больных.
      — Весь день к вам лезут — сказал нетерпеливо, повысив голос Стефан.
      И по тону, и по выражению лица можно было понять, что это не его слова. Так, видно, говорили в приюте, или панна Леоня, или кухарка.
      — Не говори так, — говорю я мягко после того, как фельдшер ушел.
      — Я читаю, а он лезет.
      Ему странно, что в госпитале двести семнадцать больных и раненых.
      — Так вы, как дежурный, должны всех осматривать?
      — Нет, я осматриваю только новых, чтобы заразного больного не поместили к незаразным больным.
      — Правда, что краснуха (корь) — это заразная болезнь? Когда я болел краснухой, я так задыхался, что говорить не мог. Батя тогда дал мне выпить керосина, и стало лучше. Он почти никогда к врачу не ходил, сам знал, как лечить.
      — Твой отец был умный человек, — говорю я убежденно.
      — Конечно умный, — подтверждает кивком головы.
      Меня мучает желание задать вопрос, как же он мог сказать, что, если отец не вернется, тоже будет хорошо. Нет, это еще слишком рано.
      Второе замечание. — Слушай, Стефан, не называй пана Валентого «Валенты», говори «пап Валенты».
      — Я и говорю «пан Валенты».
      Отзывается приют: выкручивается. Это была моя вина — теперь я сам в разговоре со Стефаном всегда говорю: «пан Валенты».
      Вопрос важный, особенно в интернате для сирот. Сторож, судомойка, прачка обижаются на детей, когда они их называют по имени. В разговоре с детьми надо всегда говорить: «пан Войцех, панна Рузя, пани Скорупска».
     
      Подтверждается то, что я говорил об интерпате; болезнь в семье сближает. Недаром и родители, и дети охотно вспоминают — по крайней мере хорошо помнят — пережитые болезни. В интернате же болезнь — ненужные хлопоты, часто отделяет.
      Сколько у меня было хлопот, чтобы он мог писать в постели! Я должен был вынуть из ящика все содержимое, поставить чернильницу в консервную банку, которую Валенты мне приспособил под пепельницу. Под ящик пришлось с одной стороны подложить подушку, с другой — книги. Он поблагодарил меня за это улыбкой. Такую роскошь интернат не может себе позволить.
      — Тебе удобно?
      — Да, — и улыбка.
      Стефан расхозяйничался на этом столе: сбоку — книжки, в щели между досками ящика — карандаш, это чувство порядка у него врожденное. Новая ситуация, значит, не подражает — действует сам.
      Теперь сидит и переписывает из букваря стишок.
      — Белую — белую — белую...
      И заканчивает, напрягая мысль:
      — Белую руба-, белую рубашеч-, рубашечку.
      Вздыхает.
      — Белую рубашечку. Дам ей в дорогу белую рубашечку.
      И все-таки сделал тут ошибку — написал «блелую».
      — Видишь, вместо «белую» ты написал «блелую».
      Смущенно улыбается.
      — Еще раз перепишу.
      — Лучше оставь, перепишешь после чая.
      — Нет, сейчас.
      И снова тишина, прерываемая лишь его сосредоточенным шепотом. Помрачнел, видит, что и во второй раз переписал с ошибками. В первый раз я пропустил, в виде поощрения, несколько ошибок, на этот раз — нет. Третьего дня вечером он плохо читал и сам не знал почему.
      — Потому что ты голодный, — сказал я тогда. Мне хотелось знать, помнит ли он это замечание.
      — Как ты думаешь, почему теперь хуже вышло?
      — Не удалось раз, так потом все хуже и хуже.
      И с отчаянием:
      — Перепишу еще раз.
      Даже покраснел, сжал кулаки. Я его поцеловал в голову — идиотский поцелуй, он чуть отодвинулся.
      — Сиро-, сиротинка бедная...
      И как раз на самом опасном месте, где в прошлый раз он пропустил целую строчку, Валенты приносит чай.
      — В дорогу — в дорогу дам ей — дам ей в дорогу.
      Валенты кладет в стакан сахар. Стефан взглянул мельком и
      продолжает писать.
      — Ножик нашелся, — говорит Валенты.
      Стефан посмотрел внимательно: ножик — какой ножик? — подпер голову руками — того и гляди вырвется вопрос; но нет, он преодолел соблазн — опять сосредоточен. Валенты улыбается, я записываю, быстро делаю набросок, интересный момент, Стефан ничего не замечает. И через минуту, с торжеством, полон ожидания:
      — Уже, пшалуста, — и улыбка.
      — - Хорошо, только ты проглотил одну букву. Хочешь поискать?
      Пьет чай, нахмурил лоб, ищет пропущенную букву.
      Жаль, что я не посмотрел на часы: как долго писал?
      Часы — часы! Сколько раз я себе говорил и всегда забываю.
      Две мысли:
      В течение долгих месяцев пребывания с детьми я ни разу не обратил внимания на улыбку — ото слишком тонкий, слишком незначительный симптом, ниже границы сознания. Лишь теперь я вижу, что это важно и достойно изучения.
      Когда он меня спросил как бы нехотя: — Буду я ездить на лошади? — то тоже с подкупающей (?) улыбкой.
      Я уклонился от прямого ответа.
      — Теперь скользко, лошади плохо подкованы, может, летом.
      Дети должны знать, что их улыбка нас обязывает.
      Вторая мысль:
      Переписывание для детей — не бессмысленное действие, напротив, оно требует больших усилий: не пропустить буквы, слова, целой строчки; дважды не написать одно и то же слово; вместить слова в строку, без переноса; чтобы буквы были равные по величине, на равном расстоянии. Кто знает, может быть, именно переписывая, ребенок достигает полного понимания текста? Ясно, умы творческие скорее устанут от пассивного переписывания. Стефан во время переписывания походил на художника, копирующего шедевр великого мастера. Как же беден духовно учитель, который, исправляя мазню в сорока тетрадках, не увидел, не почувствовал всех этих усилий детей.
     
      Трудность чтения для ребенка — не только в составлении слов по буквам, но и в непонятных словах и грамматических сюрпризах. Итак, он читает:
      — Ябло-ябло-яблоки, яб-ло-ки (пауза, во время которой он постигает значение слова) — и быстро, плавно читает — яплаки.
      То же и в стишке:
      Ме-ня поль-ской пе-пес-песн-ки (с недоверием) песн-ки, песнки (про себя, вполголоса), песнки — что за песнки (и громко заканчивает) — польской песенке жаворонки учили.
     
      Мы, акробаты плавного чтения, когда уже по двум буквам угадываем слова, а по двум словам — целое предложение, не отдаем себе отчета, с какими трудностями борется ребенок и какие способы применяет, чтобы облегчить себе труд.
      Как-то он четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фе-лек». Я не поправил. Когда он кончил читать, я спросил:
      — Как этого мальчика звали?
      — Франек.
      — Как бы ни так.
      — Нет, Франек.
      — Спорим, что не Франек.
      Читает:
      — Фра-Фре-Фе-Фелек.
      — Видишь, хорошо, что не поспорил
      — Ну, хорошо.
      — Наверное, ты знаешь какого-нибудь Франека?
      — Знаю.
      — А Фелека?
      — Не знаю.
      То же самое было на арифметике. Вместо «огурцы» он два раза прочел «груши».
      — Пять груш, — сообщает он мне ответ.
      — Ив помине нет!
      Замолкает, а спустя минуту решительно1 с оттенком гнева;
      — А вот именно пять.
      — Пять, да не груш.
      — А чего?
      — Посмотри, будешь знать.
      — Гр- гру- огур- огурцов.
      — А видишь: может ты, Стефан, волшебник какой: из Фелеков делаешь Франеков, из огурцов — груши?
      Он так мил своим удивлением, изумлением — этим: что тут происходит, как это получилось? — что я его целую. (Абсолютно не нужно — и когда я от этого отвыкну?)
     
      Его сердят непонятные выражения.
      Читает:
      — У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?
      И про себя, вполголоса:
      — Какой там каждый. (И вслух:) Одно яблоко.
     
      — Две монеты... Монеты, уже знаю, что это такое, но я позабыл.
      Эта внешне нелогичная фраза содержит, однако, разумную основу: если он не знает, потому что забыл, он может вспомнить.
     
      На двадцатой или какой-то там задаче он предлагает:
      — Я буду читать про себя п писать, сколько получится.
      — Хорошо, а я буду кивать головой, если правильно.
      Не он первый делает мне подобные предложения. Не знаю, может быть, ребенок хочет таким образом внести разнообразие в свою работу, а может, в этом желании более глубокая причина: потребность в тишине при сосредоточенной работе.
      Вечером
      Прочитал молитву, поцеловал мне руку (отголосок родного дома, разоренного войной гнезда, одного из ста, из тысячи, тысячен). Пишу. Лежит тихо с открытыми глазами.
      — Скажите, пожалуйста, правда, что если побриться, то уже волосы не растут?
      Боится открытым упоминанием о лысине меня обидеть.
      — Неправда, ведь бреют бороду, а растет.
      — У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?
      — Да уж такой обычай. А англичане даже усы бреют.
      — А правда, что у немцев много евреев?
      — И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.
      — Вы говорите «евреи-поляки»? Что, поляки — это евреи?
      — Пет, поляки католики, но кто говорит по-польски, хочет, чтобы полякам было хорошо, желает им добра, он тоже поляк.
      — Моя мать была украинка, а отец поляк. А мальчики считаются по отцу. А вы знаете, где Подгайцы? Мой отец оттуда.
      — Сколько лет твоему отцу?
      — Ему было сорок два, а теперь сорок пять.
      — Так тебя отец может и не узнать, ты так вырос.
      — Не знаю, я-то узнал ли бы отца.
      — А фотографии у тебя нет?
      — Где там! Но многие солдаты на него похожи.
      Тихо. Вечер — это чрезвычайно важное время для детей. Чаще всего — воспоминания, часто также тихие раздумья и спокойные, шепотом, беседы. Так в Доме Сиротл так и в летних колониях.
      — Вы пишете книгу?
      — Да.
      — Это вы написали мой букварь?
      — Нет.
      — Так вы его купили?
      — Да.
      — Наверное, полтину отдали.
      — Нет, только двадцать пять копеек.
      Опять тишина. Закуриваю.
      — Правда, что серой можно отравиться?
      — Можно. А что?
      Не понимаю подтекста вопроса.
      — Потому что были спички, и, когда солдаты шли на маневры...
      Почти изгладившийся из памяти рассказ отца о превосходстве каких-то сортов спичек, слышанный много лет назад: когда его отец был еще холостым и служил в армии, в суп попала сера, и солдаты отравились.
      Я не понял. Стефан говорит сонным голосом, все более невразумительно — спит.
      Как я в детстве горячо желал увидеть своего ангела-храиителя! Я делал вид, что сплю, а потом внезапно открывал глаза. Неудивительно, что он прятался. Вот и в Спасском Саду: думаешь, что поблизости нет сторожа, а только выбежишь за мячом на газон, он тут как тут и уже издалека грозит пальцем. Мне было неприятно — моего ангела-хранителя зовут сторожем — стражем.
      Пятый день
      Дудук хвалит Стефана: трудолюбив. Когда я был в мастерской, он пилил. Я не мог спокойно смотреть: доска ездит во все стороны, тупая пила прыгает по доске — так он может легко порезать руку. Но я ничего не говорю. Бессмысленно говорить, чтобы был осторожным. Ведь и так:
      «Не выходи босиком во двор. Не пей сырой воды. Тебе не холодно, живот не болит?»
      Вот это-то и делает наших детей эгоистами, развращает их и оглупляет.
      Из мастерской он вернулся в 6 часов.
      Не хочет ехать в воскресенье в Тарнополь.
      — Зачем? Неделя прошла, и опять ехать? Пан Валенты тоже с нами поедет? Мы там долго будем?
      Не хочет писать брату письмо.
      — Я же его увижу.
      — А вдруг не застанешь его дома?
      — Ладно уж, пускай.
      — С чего начнешь письмо?
      — Слава Иисусу Христу.
      — А дальше?
      — Почем я знаю.
      — Напишешь, что ты хворал?
      — Нет!
      Я еле удержался от иронического вопроса: «Ну а о пирожках с повидлом и зельце?»
      Письмо короткое: «Я работаю в столярной мастерской, работа мне правится, пан доктор учит меня читать и очитатьл можешь быть за меня спокойным».
      — Как подпишешь?
      — Стефан Загродник.
      — А может, напишешь: «Сердечно обнимаю и целую»?
      — Не-е, не надо.
      — Почему?
      Шепотом:
      — Мне стыдпо.
      Я предлагаю:
      — Ты сам перепишешь начисто или сначала я, а ты уже с моего листка перепишешь?
      Даю ему бумагу и конверт. Два раза начинал — не вышло. Сколько бумаги испортил. Ладно, завтра с моего листка перепишет.
      Мы решали арифметические задачки полтора часа без перерыва.
      — Хватит уже?
      — Нет, до конца страницы.
      Кто знает, не является ли задачник самым лучшим учебником для упражнений в чтении. Задачи, загадки, шарады, шуточные вопросы — ребенок не только должен, он хочет понять. А впрочем, не знаю: может быть, раздвоение внимания нежелательно. Достаточно того, что на сегодняшнем уроке задачки вытеснили и заменили чтение.
      — Сколько вы папирос курите, наверное, штук пятьдесят?
      — Нет, двадцать.
      — Курить вредно; один мальчик подул на бумагу, и бумага стала желтая. Когда в папироске вата, то дым задерживается.
      — А ты уже когда-нибудь курил?
      — А почему бы и нет?
      — В приюте?
      — Нет, когда я с братом жил.
      — А откуда брал?
      — Ну, когда лежали на столе или на шкафу... А у вас кружится голова?
      — Наверное, немножко кружится.
      — А у меня кружилась... я не хочу привыкать к курению.
      Пауза.
      — Правда, что, когда будет тепло, поедем на лошадях? (Для него это важно — помнит обещание.)
      — Лучше, если бы мы не ездили, а стояли на месте.
      — Нет, я думал — в Тарнополь.
      — Лошади боятся автомобилей.
      — Ну так что, если даже немного и понесет...
      — А если на дыбы встанет?
      Я рассказываю, как под Ломжей лошадь чуть было не свалилась с высокой горы.
      Стефан идет спать. Я завожу часы.
      — Правда, есть часы, которые заводятся в обе стороны?
      Я ему показываю, что и мои часы заводятся «в обе стороны».
      Принимаюсь писать — надо привести в порядок записи.
      — Пан доктор, я вставил новое перо, а то царапало бумагу.
      — Быстро испортилось, ты чиркал им по столу, а от дерева кончик тупится.
      Только сейчас, мимоходом, я указал на неправильное действие; я многократно убеждался, что сделанные так замечания значительно ценнее.
      Тишина...
      — Почему вы, пап доктор, столько листков порвали?
      Объясняю, что такое запись в спешке и что — обработка записей.
      Например, я записал о больном: кашель, температура. А потом, когда у меня есть время, я пишу уже как следует.
      — Моя мама кашляла, харкала кровью — был цирюльник и сказал, что это ничего. А потом мама ходила в больницу, пока не умерла.
      (Вздох, потом зевок. Вздох — подражание; так принято, вздыхать, вспоминая умерших.)
      Шестой день
      Едва успел выпить чай, как побежал в мастерскую. Мелькнул на мгновение за обедом — вернулся в шесть.
      Я начал очень интересный опыт: смотрю на часы, как долго он читает данный рассказ, и отмечаю, сколько сделал ошибок; не поправляю его во время чтения, а только после того, как окончит. Он читает два раза: первый раз — четыре минуты тридцать пять секунд и восемь ошибок, второй раз — три минуты пятьдесят секунд п только шесть ошибок.
      Скандал из-за лошади. Мы играем в шахматы. В приюте были мальчики, которые хорошо играли, с ним они не хотели играть. «Кто захочет играть, коли я не умею». Однако он набрался от них манер хорошего игрока, то есть: перед тем как переставить, перебирает в воздухе пальцами, чтобы, как ястреб, упасть на пешку противника, то он причмокивает, то небрежно толкает ее ногтем, с презрительным выражением лица и пренебрежительно выпятив губы. Эти манеры неприятны даже у хорошего игрока, а уж тем более у плохого, играя с которым я иногда предлагаю ему ничью, чтобы подбодрить.
      Играем. И вдруг:
      — Пожалуйста, поезжайте завтра поездом, а я с Валентым на лошади.
      — Глупенький. Ты что, думаешь, кони для того, чтобы на них кататься? А впрочем, попроси полковника.
      — А даст?
      — Фигу даст.
      — Ну, ваш ход.
      Говорит это раздраженно. Начинает играть нечестно, решив выиграть любой ценой — отомстить.
      — Э-э, куда поставили... Ну скорее... Ишь, какой вы умный.
      Я делаю вид, что не замечаю, но играю внимательно, чтобы,
      несмотря на его жульничество, выиграть — наказать его.
      — Вот увидите, что проиграете.
      — Ты проиграешь, потому что играешь нечестно, — говорю я спокойно, но твердо.
      Если свою волю подчинить воле ребенка, должно вкрасться неуважение. Надо отстаивать свой авторитет фактами, без нравоучений.
      Фигур осталось немного. Я наношу ему чувствительный удар: теряет дамку.
      — Не умею играть дамками, — говорит оп, смирившись.
      — И пешками еще хорошо не играешь, но научиваься.
      Когда я мыл руки, он поливал мне из кружки, подал полотенце, сказал, чтобы я пил чай, а то остынет. Не произнеся ни единого слова, я высказал свою обиду, а он очень тонко попросил прощение за недобрые чувства ко мне.
      В этой ссоре из-за лошади кроме гнева было и неуважение. Откуда оно взялось, где его источник? Может быть, в моем: что ты хочешь — считать, читать, писать? Может, это его раздражает. Дети любят некоторое принуждение: это им облегчает борьбу с внутренним сопротивлением, экономит усилия выбора. Решение — это изнурительный труд добровольных жертв при повышенной ответственности за результат. Приказ обязывает только внешне,
      свободный выбор — внутренне. Если предоставить им решающий голос, ты или глуп и не знаешь, или ленив и не хочешь.
      Откуда это еще легкое облачко пренебрежения? Ему я даю баранки, сам ем черный хлеб. Уже два раза он уговаривал меня взять баранок, а сам взял себе получше, пропеченные: никто его не учил лицемерию этих светских малюсеньких жертв, которые должны показывать готовность к настоящим большим жертвам.
      Эта мелочь, этот пустяк, который я назвал ссорой из-за лошади, доказывает, что я добился своего, он осмелел, теперь я могу исподволь начать его воспитывать. Собираю материал для этой беседы...
      Вечером я осматриваю его грязную рубашку, и конечно — вошь.
      — Что там было? (В голосе беспокойство.)
      — Вошь.
      — Ведь в приюте простынь не меняли. Одеяла такие грязные.
      — Ничего, наверное, больше не будет. А почему не меняли простыни?
      — Не знаю, наверное, им не хотелось стирать.
      Первый разговор о приюте.
      — Санитаров ребята не боятся, а солдата боятся. Нет, Солдаты тоже не бьют, потому что бить нельзя — воспитательница бы на него рассердилась. Иногда только солдат раскричится и даст ремнем, но бить не бьет.
      — А ты когда-нибудь получал ремнем?
      — А почему и нет?
      Так это выглядит: не бьют, а бьют. И все-таки Стефан прав: не бьют, нельзя бить, солдат кричит, наверное, грозится, но редко, в исключительном случае, тайком ударит ремнем.
      Раньше я смеялся над этой внешне нелогичной речью. Я перестал смеяться примерно три года назад, когда Лейбусь сказал:
      — Я очень люблю кататься на лодке.
      — А ты когда-нибудь катался?
      — Нет, никогда в жизни.
      Самое большее, это неточно выраженная мысль, а не отсутствие логики: он уверен, что это приятно.
      Седьмой день
      У Чекова были гости — карты. Ужин запоздал. Валенты был дежурным в столовой. Злой, выхожу около двенадцати часов. Возвращаюсь в избу, зажигаю лампу. Стефана нет. Какого черта? Выхожу, в дверях сталкиваюсь со Стефаном.
      — Где ты был?
      — На кухне. Я выходил, смотрел в окно, а вы сидите. Наконец гляжу — вас нет. Так бежал, чтобы вас догнать.
      — Ты боялся?
      — А чего бояться-то?
      Нет, не боялся. Ждал, смотрел, бежал, чтобы вместе. Два года я не видел никого из своих, полгода тому назад — письмо, короткое, жесткое, случайно прорвавшееся сквозь кордон штыков, цензуры и шпионов. И вот я опять не один.
      Я испытал чувство безграничной благодарности к этому ребенку. Ничего в нем нет выдающегося, ничего, что бы привлекало, приковывало внимание. Простое лицо, в фигуре ничего особенного, ум посредственный, бедное воображение, полное отсутствие чувствительности — ничего из того, что украшает ребенка. Но в этом незаметном ребенке, как в неприглядном кустике, говорит природа, ее извечные законы, бог. Спасибо тебе, что ты именно такой — так себе...
      «Сыночек мой», — подумал я нежно.
      Как поблагодарить его?
      — Послушай, Стефан, когда у тебя есть вопросы или какие-нибудь огорчения или тебе чего-то хочется — скажи мне.
      — Я не люблю надоедать.
      Я объясняю, что это не так.
      — Если нельзя, то я тебе скажу, что нельзя, объясню. Например, с лошадью; на лошадях возят дрова, хлеб, больных...
      — Я хочу, чтобы вы мне баранок принесли.
      — Ладно, будут тебе баранки.
      Как раз сегодня кончился запас, который я хранил на случай диеты.
     
      Мы поехали в Тарнополь на санях. Стефан какой-то грустный. Ни одного из тех детских восклицаний, которые заставляют нас видеть то, чего мы уже не замечаем, и вспоминать то, что мы когда-то ясно-ясно видели.
      Стефан должен был идти с Валентым в костел, потом Стефан к брату, а Валенты за покупками. Мне надо было поискать окулиста, который будто бы был в каком-то военном госпитале. Встретимся в приюте. По дороге Стефан несколько раз меняет решение: сначала он пойдет в приют, нет, сначала к брату, нет — он хочет идти с Валентым.
      В приюте его подозвала воспитательница: он стал каким-то странно тупым и бесцветным, отвечает на вопросы тихим, апатичным голосом. Только когда мы вышли, я понял, почему он не хотел
      ехать в Тарнополь, почему в пути был невесел, почему так скоро сказал «Ну идем же», когда я вышел из комнаты воспитательницы.
      Стефан боялся, что я его там оставлю.
      Нужно купить чайник.
      — Я пойду с паном Валентым, я знаю, где можно купить.
      Вынимаю кошелек.
      — Ох, Валек (не пан Валенты) получит десять рублей, и мы себе купим пирожных...
      Этот его задорный тон должен был означать: «Вовсе я не боялся, я знал, что вы меня тут не оставите...»
      Удивительно неохотно он говорит о брате. Не знаю почему. Не хочет, чтобы я встретился с братом: что это может значить?
     
      Читает — кончил.
      — Сколько я сделал ошибок?
      — Угадай.
      — Пять.
      — Нет, только четыре.
      — Это на две меньше, чем в первый раз.
      Прочел неверно и сразу поправился, сам.
      — Вы это тоже считаете?
      Один и тот же стишок в первый раз он читал двадцать секунд, во второй раз пятнадцать секунд, в третий — тоже пятнадцать.
      — А скорее его нельзя прочитать?
      Старается читать быстро:
      — Стра-ста-старушка...
      И быстро переворачивает страницу, чтобы не терять время.
      Стихотворение «Висла» вчера читал три раза, сегодня — четыре; результат чрезвычайно любопытен:
      Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 11 секунд.
      Сегодня: 11 секунд, 10 секунд, 7 секунд, 6 секунд.
      Стихотворение «Сиротка» — то же самое.
      Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 15 секунд.
      Сегодня: 15 секунд, 12 секунд, 10 секунд.
      Достигнутое во время вчерашнего третьего чтения умение полностью сохранилось.
      Записываю в виде дроби: числитель — число секунд, знаменатель — число ошибок. Итак, 24/3=двадцать четыре секунды, три ошибки. Исходя из этого, я оцениваю время работы и ее качество и могу отказаться от отметки по чтению.
      Читая, Стефан сбился на слове «песенка» — потерял много времени и прервал чтение.
      — Э-э, это получится долго.
      Валенты заметил:
      — Это как с лошадью, споткнется и не может потом сдвинуться с места.
      Я позволил Стефану начать заново.
      Восьмой день
      Вчера я писал: детские замечания, которые заставляют нас вновь увидеть то, чего мы больше не замечаем. Вот несколько примеров:
      — Во, гляньте, какая печать на чае.
      (Когда он положил сахар, всплыли пузырьки воздуха.)
      — Сколько кусочков сахара вы клали?
      — Один.
      — А вон, посмотрите, их два.
      (Стакан граненый...)
      Ест баранку.
      — Из чего мак делают?
      Я: — Мак растет.
      — А почему он черный?
      Я: — Потому что зрелый.
      — Правда, внутри у него стенки, и в каждой такой стенке понемножку?
      Я: - Гм.
      — А со всего огорода может выйти целая тарелка мака?
      Его понятие об огороде состоит из четырех-пяти представлений,
      мое — из сотни, из тысячи. Это так ясно, и все же только благодаря этому его вопросу я над этим задумался. Здесь кроется причина многих внешне нелогичных детских вопросов. Поэтому нам так трудно столковаться с детьми — они, употребляя те же слова, что и мы, вкладывают в них совсем иное содержание. Мои «огород, отец, смерть» не его «огород, отец, смерть».
      Отец-врач показывает пулю, которую он вынул у раненого во время операции.
      — Тебя, папочка, такой же пулей убьют? — спрашивает восьмилетняя дочурка.
      Деревня и город тоже не могут понять друг друга, как хозяин и раб, сытый и голодный, молодой и старый и, быть может, мужчина и женщина. Мы только делаем вид, что понимаем друг друга.
     
      Стефан всю неделю равнодушно смотрел, как его ровесники съезжают на санках с разных горок и пригорков. Такое сильное
      искушение, а сам работает у столяра. Еще до обеда он с Дудуком делал кровати для больных, а вечером — явился с санками.
      — Я только два раза.
      — Два, а не три? — спрашиваю я с недоверием.
      Улыбается, полетел. Его долго не было. В избе пусто и тихо;
      для меня остается тайной, почему Валенты, который все еще ворчит из-за напрасных хлопот, дважды принимался звать его домой: может, и ему стали необходимы мои вечерние занятия со Стефаном. Вернулся, сел — ждет.
      — Санки хорошие?
      — Не обкатались еще.
      Я задал безразличный вопрос, ничем не выдав, что я всей душой на его стороне, что полностью прощаю ему опоздание — не ему, а этому румянцу и спокойной здоровой взволнованности. И он понял и хотел воспользоваться: протянул руку к шашкам, глядя на меня вопросительно.
      — Нет, сынок.
      Без тени протеста, наоборот, с удовольствием он берет книжку. У меня создалось впечатление, что, уступи я, ему было бы неприятно.
      — Но без часов, — говорит он быстро.
      — Почему?
      — С часами кажется, что кто-то стоит над тобой и погоняет. Читает. Так еще не читал. Это было вдохновение. Я удивлен —
      ушам своим не верю. Он не читает, а скользит по книге, как на санках, преодолевая удесятеренным усилием воли препятствия. Весь неизрасходованный азарт спорта переносит на учебу. Теперь я уверен, что поправлять ошибки при чтении — бессмыслица, он меня не видит и не должен видеть — он один на один со своей мчащей волей.
      Беру ручку — записываю.
     
      Ошибки, порожденные желанием овладеть текстом, понять содержание.
      Читает «полуклиника». Читает «солнце село» вместо «солнце сияло». Читает «дал знак» вместо «дать знать». Читает «Гануся» вместо «Ануся» (сравни: «Фелек» и «Франек»).
      Читает «этот собака пошел».
      Борьба за содержание. «В долыпой книжке — нет — в большой книжке», «Когда учил стих — а-а-а — когда учитель стих».
      Ошибки, ибо мысль ослабляет зрение.
      Текст: «Дети с бабушкой опустились на колени... с плачем они
      взывали: «Боже, боже, сохрани жизнь нашей любимой матери. Заступись за нас, пресвятая дева Мария. Сделай так, чтобы наша мама выздоровела». Потом бабушка опустила детей спать» (вместо «бабушка уложила»).
      Текст: «В эту пору мать обычно готовила обед. За обедом собиралась вся семья. Иа почетных местах сидели согбенные годами старички: дедушка и бабушка Яся. Дедушка хотел есть...» (вместо «сесть»).
      Странности правописания: ведь говорится «ис крана, фстал, сонце, рок, рош, ешчо», так почему пишут «из крана, встал, солнце, рог, рожь, еще»?
      Если ребенок этого не скажет, по голосу и выражению лица, по паузе в чтении, по ударению на буквах можно понять, что это его удивляет, а порой раздражает...
      Если не тормошить ребенка при чтении постоянными исправлениями и объяснениями, можно делать интересные наблюдения:
      Стефан читает: «вы-выб-выбра-, выпросить». Я поправляю: «выбросить». Он повторяет: «выпросить» — и читает дальше, он не слышал, что я сказал, занятый работой, погруженный в труд чтения.
      Дети не любят, чтобы их прерывали, им это мешает. Стефан читает: «на карнизе». Заметив, что я хочу объяснить, он, опережая меня, быстро говорит: «Я знаю, что значит карниз» — и читает дальше...
      Трудности: составление слов, непонятные слова, странности правописания, незнакомые грамматические формы.
      Стефан читает: «в лесу» — и говорит про себя: «лесе», и опять вслух: «в лесу было темно». Когда он кончил читать, я хотел проверить, понял ли он, и спрашиваю:
      — О чем здесь говорится?
      — О темном лесу.
      Отголосок промелькнувшей мысли о новой грамматической форме: он сказал бы «о лесе», но он смутно помнил, что в книге было иначе, чем, как ему казалось, должно было быть...
     
      Как бесконечно любопытно, что именно сегодня, после санок, его стало тяготить принуждение — часы. Вначале я не обратил на это внимания...
     
      Стою у печки п размышляю о сегодняшнем уроке. Вдруг Стефан, уже в постели:
      — А вы мне обещали.
      — Что?
      — Сказку.
      Впервые Стефан сам напоминает о сказке.
      — Рассказать тебе какую-нибудь новую?
      — Нет, про Алладина... А вы сядьте.
      — Где?
      — Тут, поближе — на стуле.
      — Зачем?
      — Ну ладно, рассказывайте уж у печки.
      Как будто бы ничего, а сколько в этом смысла!
      Из трех сказок, о Золушке, о Коте в сапогах и об Алладине, он выбирает самую ему близкую: там к бедному мальчику приходит волшебник и своей волшебной лампой меняет его судьбу, здесь появляется незнакомый врач (офицер) и забирает его из приюта, в сказке на блюдах из чистого золота негры приносят лакомства, здесь — Валенты дает баранки.
      «Ну, пожалуйста, сядьте», — просит Стефан шепотом. Это мне объясняет, почему дети сбиваются в кучу, слушая сказку, они хотят быть близко к рассказчику: я обязан сидеть подле него. Мои вопросы: «где — зачем» — сердят его. Застенчивость не позволяет ему открыться. Это результат нашей развращенности, что ребенок бесстыдно говорит: «Я тебя так люблю, я хочу быть рядом, мне грустно, какой ты добрый». Стефан стыдился написать в письме брату: «Целую, любящий тебя...»
      За завтраком Стефан говорит:
      — Вместо того чтобы самому есть баранки, вы отдаете мне.
      Отвечаю: «Гм» — и он больше ничего не добавляет.
     
      После сказки я объясняю, что часы во время чтения его не должны подгонять.
      — Если в первый раз ты читал три минуты, а во второй три минуты без пяти секунд, то это уже хорошо. Далее: если ты сегодня читал дольше, чем вчера, надо подумать почему: или ты сегодня сонный, или больше устал в мастерской, а может, санки тебе помешали.
      — А я сегодня плохо читал?
      — А ты сам как думаешь?
      — Не знаю. (Минутное колебание.) Мне кажется, хорошо.
      — Да, ты сегодня читал хорошо.
     
      Уже и правый глаз у меня болит, слезится. Пишу с трудом — я должен сделать передышку. А жаль записей — несметные сокро-вища.
      Девятый день
      У Стефана чесотка. В приюте она у него уже была два раза — один раз он лечился три недели, другой — шесть. Не удивительно, что он боялся признаться, по-детски откладывая катастрофу на потом. Только теперь я понял, почему он допытывался, будет ли баня и когда. Я пе придал значения этим вопросам, и это была ошибка. Эта необыкновенная забота о чистоте у военного ребенка могла меня удивить, поразить. Я не обратил внимания, видимо, объяснял это себе желанием мальчика сходить искупаться в незнакомой ему бане (слышал, что она для больных).
      На Валентого это открытие произвело чрезвычайно сильное впечатление — как быть с бельем, едой?
      — Никогда у меня ничего такого не было, — говорит он с упреком, полагая, не знаю почему, что теперь-то он заразится.
      Короткая лекция о чесотке, ее этиологии, степени заразности, лечении — и так в течение трех дней.
      — Иди, сынок, в мастерскую, а в обеденный перерыв я тебя намажу.
      Да, тут нужно и нежное слово, и поцелуй.
      — Дома у меня никогда корост не было, — говорит он шепотом.
      Стефан долго возился с санками перед уходом в мастерскую. Когда я вошел в мастерскую, он посмотрел на меня с тревогой: не сказал бы я Дудуку.
      Как это все плохо, как выводит из равновесия! Именно сегодня я хотел с ним поговорить — накопился материал, а именно: вырвал страницу из тетрадки, принес в мастерскую бомбу, не спросив у меня разрешения, соорудил санки, хотя не знал, соглашусь ли, не говорит мне правды; не хотел, чтобы я увиделся с его братом, — значит, верно, что-то скрывает, сказал, что в приюте не бьют, и только потом признался, что его пороли. Я хотел, чтобы он знал, что я им доволен, но что есть кое-какие мелочи, о которых я ему вот сейчас, при случае, говорю, потому что хочу, чтобы он знал, что я молчу, хотя и вижу. Теперь к этому добавлю чесотку, которую он тоже скрывал, но все это потом, через несколько дней, когда его кожа и мои глаза заживут. Несказанно важно делать редкие, но массированные замечания в виде дружелюбной беседы. Мы обычно боимся, что ребенок забудет; нет, он хорошо помнит, это скорее
      мы забываем и поэтому предпочитаем разделаться «по горячему следу», иными словами — не вовремя, жестоко.
     
      Вечером он читал плохо. Вчера двадцать семь строчек — шесть с половиной минут, сегодня шестнадцать строчек за семь минут.
      Я попросил его рассказать, о чем он читал. На прошлой неделе он рассказывал коротко своими словами, начиная по-детски: «и вот...» Сегодня, не знаю почему, пересказав первый рассказ, он спросил:
      — Правда, я плохо рассказал?
      А второй он решил рассказать книжными словами — как в школе. И сразу он впал в этот ужасный монотонный, бессмысленный, просительный тон школьного повествования, украдкой заглядывая в книжку, откуда выхватывал первые попавшиеся фразы, и плетя несуразицу.
     
      В шашки он уже играет значительно лучше. Исчезли шутовские замашки — играет он внимательно и серьезно. Понимаю, раньше он обезьянничал, подражал игроку-авторитету, а теперь уже — начал сам.
      Я помогаю ему, обращаю внимание на ошибки.
      — Только, пожалуйста, не говорите. Когда вы говорите, я уже не думаю.
      Это исправление каждой ошибки при чтении и писании не дает ли тот же самый результат: ученик не ценит труд.
     
      Стол шаткий. Чай расплескался — Стефан пальцем делает дорожку к краю стола — чай стекает.
      — Поглядите, как я сплываю чай.
      — Гм.
      — Чай сплывает.
      Ребенок, бесспорно, обладает чутьем, я сказал бы — совестью грамматики (и орфографии). Я много раз наблюдал, как ребенок, вслушавшись в грамматически неправильно построенную фразу, сам ее пытается изменить, но не знает как.
      Не убивает ли в нем эту совесть систематическое обучение? И не усложняем ли мы работу непонятным, недоступным ему объяснением?
      Ум ребенка — лес, верхушки которого колышатся, ветви сплетаются, листья, трепеща, касаются друг друга. Бывают мгновения, когда дерево сочетается легким соприкосновением с соседними, и через соседа передаются ему колебания сотен, тысяч деревьев — всего леса. Каждое наше: «хорошо — плохо — смотри — еще
      раз» — это вихрь, вносящий хаос. Я шел однажды за семенем млечника; зернышко, висящее на белом султане. Долго я за ним ходил: семя перепархивало со стебля на стебель, с травинки на травинку. Тут задержится больше, там — меньше, пока не зацепится и не прорастет. О, мысль человека! Нам неизвестны законы, которые тобой управляют, — мы жаждем узнать их — и не знаем — а этим пользуется злой гений человечества.
     
      Вместо «дров» читает «двор».
      В задачке сердит его слово «десятина».
      — Десятина, это ведь десять (про себя). Ясно, десять. А в задаче сказано — одна.
      Читает: «Недоверчиво (еще раз, внимательно) — недоверчиво (в третий раз, смирившись) — недоверчиво...»
      И читает дальше...
      Читает: «Беглый... беглый... Может, бедный?.. Здесь беглый...»
      Размышляет над грамматическим оборотом «сидишь, дитя». Прочитав и убедившись, что прочел правильно, думает.
     
      — Скажите, пожалуйста, у вас в часах золотая стрелка?
      — Нет, обычная.
      — Потому что бывают и золотые.
      — А ты видел?
      — Видел: у панны Леони.
      В другой раз:
      — Пан доктор, купите себе пилку для ногтей.
      — Зачем?
      — Такую, какая у панны Леони была.
      Видно, ему досадно было, что я — мужчина, офицер, его теперешний опекун — ниже панны Леони, обделен золотой стрелкой и пилкой.
     
      На ночь я его мажу мазью.
      — И за три дня все пройдет? — спрашивает он с недоверием.
      — Почему ты мне ничего не говорил?
      — Стыдно было (вполголоса).
      — Чего? Что больной?
      — Дома у меня никаких коросг не было, — уклонился он от ответа: не хочет сказать, что в приюте смеются, брезгают.
      — Вы вымазались.
      — Умоюсь.
      Уже в постели спрашивает:
      — Я недолго катался на санках, правда?
      Я к нему добр, поэтому его мучает грех, который он совершил. Этот вопрос, заданный ни с того ни с сего, я себе объясняю так: «Он ни на что не сердится. Почему он не сердится — может, не знает? А я катался на санках. А он хочет, чтобы я учился. Долго я катался на санках, а может, и не так уж долго?»
      Десятый день
      Ссора и примирение.
      Валенты дежурит. Наливаю Стефану чай.
      — Почему только полстакана?
      — Чтобы не пролил.
      — Ну, тогда я долью.
      Не отвечаю. Долил, поставил стакан на стол, и, когда протискивался между скамейкой и столом, стол пошатнулся — чай разлился. Стефан смутился. Идет, несет тряпку. Я говорю спокойно, но твердо:
      — Прошу тебя, Стефан, ничего не брать пз вещей пана Валенты, он этого не любит.
      — Я хотел вытереть.
      — А почем ты знаешь, может, она для посуды?
      Сконфуженный, он уносит тряпку. Наклоняю стол, остальное
      вытираю промокашкой. Стефан молчит, наконец неуверенным голосом — на пробу:
      — Почему на этом стекле (для лампы) буквы Г. С.?
      — Наверное, это начальные буквы имени и фамилии фабриканта.
      Стефан задает целый ряд вопросов — а означают они: Вот мы разговариваем. То уже забыто. Кто станет о такой мелочи помнить?
      А сам помнил. Вечером:
      — Я налью чаю — хорошо?
      — Хорошо.
      Мне наливает полный стакан, а себе немногим больше половины.
      — Придержите, пожалуйста, — протискивается за стол. — Теперь уже пе пролилось.
      Если бы не мои глаза, я описал бы точнее — я опустил ряд деталей. Утром после чая Стефан сказал «спасибо» и подал мне полотенце. Извинился не словом, а делом.
     
      Ребенок наблюдает себя, анализирует свои поступки. Только мы этого труда ребенка не замечаем, ибо не умеем читать между строк нехотя бросаемых им фраз. Хотим, чтобы ребенок нам поверял все свои мысли и чувства. Сами не слишком склонные к откровенности, мы не желаем или не умеем понять, что ребенок намного стыдливее, уязвимее нас, острее реагирует на грубую слежку за движениями его души.
      — Я сегодня не молился, — говорит Стефан.
      — Почему?
      — Забыл. (Пауза.) Если я умываюсь утром, я сразу потом молюсь, а если не умываться, то молиться забываешь.
      Стефан не моется из-за чесотки.
     
      Для него представляет трудность форма с «пан». «Zgadnij pan, poczekaj pan, nie mow pan» — наряду c: «niech pan zgadnie»
      To опять: «Доктор писал бы, а я тут болтаю и мешаю».
     
      Вопрос о санках я рассмотрю в предстоящей беседе. Скоро, наверное, и снега-то не будет. И хорошо вышло, что я не сделал ему замечание. Вот в чем секрет его увиливания от занятий:
      — Я так боялся в мастерской, что мастер почувствует запах мази. Он — сюда, а я на другой конец. А утром я катался на санках, чтобы выветриться.
     
      Две привычки из приюта: Стефан смеется тихо, заслоняя рот.
      — Почему ты не хочешь громко смеяться?
      — Воспитательница говорит — это некрасиво.
      Может, потому, что там много детей и было бы шумно... 1
      1 Две формы — просторечная п литературная — повелительного наклонения в польском языке, неупотребляемые в русском языке. (Примеч. пер.)
      Вторая — каждый день он оставлял на столе кусочек баранки и чай на донышке. Видно, что-то в этом есть.
      — Скажи, Стефек, почему ты всегда оставляешь?
      — Нет, я съедаю.
      — Слушай, сынок, если ты не хочешь сказать почему — не говори. (Право на тайну!) Но ведь ты оставляешь.
      — Говорят, если все съедать, это выглядит так, как будто ты целый год не ел.
      Увидев, что и это признание далось ему с трудом, я больше не настаивал. Сам не желая того, я его обидел. И мне было бы неприятно, если бы я похвастался знанием светских форм и вдруг убедился, что это не имеет ничего общего с хорошим тоном.
      Подражание.
      — Пан доктор, я хочу писать большое «К» так, как вы пишете.
      В Доме Сирот много детей перенимало некоторые мои буквы.
      Буквы у взрослых лучше, выше ценятся. Помню, как я долго бился, чтобы научиться писать большое «В» так, как отец писал на конверте в слове «Вельможный». Я полагал, что удивлю учительницу, а получил нагоняй.
      — Вот когда будешь отцом, тогда и пиши как хочешь.
      «Почему? А ей-то что? Что в этом плохого?» — я был удивлен
      и задет.
      Сегодня во время диктанта пришел фельдшер с бумагами. Я не заметил, что Стефан внимательно смотрит, как я пишу. А он смотрел: после ухода фельдшера он стал писать с такой скоростью, что и мечтать нельзя было, чтобы это прочесть.
      Как у учителя на моей совести только три строки преступно небрежного письма, а как воспитатель — я легко бунтую против собственного несовершенства.
      «Я хочу писать так быстро, как и ты, хочу на тебя походить».
      Давай попробуем:
      — Смотри, парень, какие у тебя тут каракули. Блям... дям... брам... Почему эти три строки так плохо у тебя вышли?
      — Не знаю (улыбка смущения).
      — Может, ты устал?
      — Да нет.
      Не хочет лгать, а правды сказать не может.
     
      Мы проверяем его успех в беглости чтения. Так как мы читаем теперь книгу с более мелким шрифтом, пришлось считать буквы.
      — Там было тридцать семь строк по семнадцати букв — это значит шестьсот двадцать девять букв. Ты их прочел за двести
      десять секунд, это значит три буквы в секунду. А здесь шестьдесят пять строк по двадцати семи букв — ты прочел их за шесть с половиной минут. Ты читаешь почти пять букв в секунду.
      Это не произвело на пего большого впечатления, хотя он с любопытством смотрел на мои подсчеты.
     
      Перед тем как уснуть:
      — Поцеловать тебя на ночь?
      — А что, я святой?
      — А разве только...
      — Или ксендз — или что еще?
     
      — Люблю, когда читаю, встречать легкие слова: «позвала, довольна, покатала». И злят меня: «тщедушный... дождливый...».
     
      Легкая задачка; решал более трудные, а теперь путает — ошибается. Какого черта?
      — Ой, пан доктор, — вон коросточка.
      — Где?
      — Вон тут (показывает на шею). — Это не чесотка?
      — Нет, завтра выкупаешься — и все пройдет.
      И уже арифметика идет без запинки.
      Одиннадцатый день
      Когда я падел сиппе очки, Стефан спросил шепотом:
      — У вас очень болят глаза?
      Шепот и улыбка — только благодаря Стефану я обратил на них внимание — в интернате я не заметил бы.
     
      — Я здоровый, а вы больны, — сказал он вечером.
      Это честный способ выражения сочувствия. Мы говорим красивее, но слабее чувствуем. Я ему благодарен за эти слова.
     
      Не зпаю почему он сказал:
      — Сейчас я совсем не думаю о брате.
      — Это плохо, ты обязан думать об отце и брате. Никчемная война.
     
      Он плакал, когда я уезжал в больницу. Предполагаю, что это вынесено из родного гнезда: надо плакать, когда идут в больницу, умирают.
      Он меня навестил в больнице вместе с Валептым.
      — Пан доктор, а те офицеры тоже больные?
      — Да.
      — Глаза болят?
      — Нет, разные болезни.
      — А в карты они играют на деньги?
     
     
      ПРАВИЛА
      ЖИЗНИ
     
     
      ШУТОЧНАЯ
      ПЕДАГОГИКА
     
      Педагогика
      для детей и для взрослых
     
     
      ВСТУПЛЕНИЕ
     
      Я боялся, что на меня станут сердиться.
      Скажут: «Голову ребятишкам морочит».
      Или: «Подрастут, будет еще у них время обо всем этом подумать».
      Или: «И так не очень-то слушаются, ну а теперь пойдут критиковать взрослых...»
      «...Покажется им, что все знают, и заважничают».
      Давно, очень давно я хотел написать такую книжку, да все откладывал.
      Ведь это — первый опыт.
      Опыт может и не удаться.
      А если даже и удастся, промахи неизбежны. У того, кто делает что-либо новое, должны быть ошибки.
      Я буду начеку. Постараюсь, чтобы книжка вышла занимательная, хотя это и не описание путешествия, и не историческая повесть, и не рассказ о природе.
      Я долго думал и все не знал, как назвать книжку.
      Пока один мальчик не сказал:
      — Много у нас, у ребят, огорчений оттого, что мы не знаем, как правильно жить. Иногда взрослые объяснят спокойно, а больше сердятся. А ведь неприятно, когда сердятся. И понять трудно, и спросить нельзя. И в голову лезут разные поперечные мысли.
      Так и сказал: «поперечные мысли».
      Я взял лист бумаги и написал:
      «Правила жизни».
      И вижу: правду мальчик сказал — хорошо получилось.
      И я составил план.
      Я напишу о доме, о родителях, о братьях и сестрах, о домашних развлечениях и огорчениях.
      Потом — об улице.
      Потом — о школе.
      Потом я напишу о ребятах, которые думают про то, что они видят дома, на улице и в школе.
      Каждый из вас ведь не только играет, но и смотрит, п слушает, что говорят другие, и сам размышляет.
      Это не повесть и не школьный учебник, а научная книга.
      Одни предпочитают авантюрные романы, сказки, необыкновенные приключения, печальные или смешные. А другие говорят, что самые занятные книжки — это как раз научные.
      По школьному учебнику учатся, повесть — та читается легко, а научная книга заставляет человека самого много думать. Немножко прочтет, а потом вспоминает разные вещи, а иной раз и удивляется, и размышляет, так ли это на самом деле.
      Ведь бывает, что один говорит одно, а другой другое.
      У ребят свои дела, свои огорчения, свои слезы и улыбки, свои взгляды — молодые, молодая поэзия.
      Часто ребята прячутся от взрослых, стыдятся, не доверяют, боятся, что станут высмеивать.
      Ребята любят слушать разговоры взрослых — и очень хотят
      знать.
      Хотят знать правила жизни.
     
      САМЫЕ БЛИЗКИЕ НАМ ЛЮДИ
      Первое слово младенца — «мама».
      Не помню, сказал ли мне кто, в книге ли я прочел, что самое древнее слово, которое придумали первобытные люди, было именно «мама», а потому слово «мама» похоже во многих языках.
      По-гречески — мётер, по-латыни — mater, по-французски — теге, по-немецки — Mutter.
      Моя мама — та mere — meine Mutter — теа mater — миа мётер.
      Уже младенец знает свою мать. Еще ни говорить, ни ходить не умеет, а уже тянет ручонки к матери. Узнает ее и на улице, когда она подходит, еще издали улыбается. Даже ночью узнает по голосу, по дыханию. Даже слепые от рождения и ослепшие дети, касаясь рукой лица матери, узнают ее и говорят:
      «Мама — мамуся — мамочка».
      Один мальчик сказал так:
      — Я и раньше думал, только теперь мысли у меня трудные. А когда я был маленький, мысли были легкие.
      Какие же это «легкие мысли» о матери?
      Мама добрая, веселая или сердитая, или печальная, здоровая или больная.
      Мама позволяет, дает, запрещает, хочет или пе хочет.
      Позже видишь и других матерей, не только свою.
      И узпаешь, что есть матери молодые, веселые, улыбающиеся, есть озабоченные, усталые, заработавшиеся, есть очень образованные и не очень, богатые и бедные, в шляпе или в платке.
      Неприятно, если мама вышла и долго не возвращается. Бывает, мама каждый день ходит на работу или надолго уедет. Тяжко думать, что есть на свете сироты.
      А еще позже услышишь или прочтешь в газете, что какая-то мать подбросила ребенка. Он даже не помнит мать, и нет у него фотографии и ничего на память. И так поступила как раз мама, та, которая должна быть самой близкой, еще ближе, чем отец!..
      — Папочка — папа.
      И опять:
      «Легкие» мысли про то, что отец работает, получает деньги и дает маме. Но не всегда так; случается, что отец болен или не может найти работу. Иногда отец работает дома, иногда где-нибудь в городе, или часто ездит в другой город, или уехал далеко-далеко и только шлет письма.
      «Легкие» мысли бывают тогда, когда родители здоровы, дома все есть, все живут дружно и нет огорчений.
      Я, пишущий эту книгу, знаком с очень многими семьями, и в каждом доме хоть немножко, да по-другому. И мои взрослые мысли очень трудные и длинные. Ты, любезный читатель, можешь сосчитать, сколько у тебя знакомых домов и товарищей. Я уже не могу: много, очень много.
      Я знаю мальчика, живущего у бабушки, и девочку, которую взяла к себе тетка. А очень многие дети живут у совсем чужих людей: в лечебницах, интернатах, приютах, пансионах.
      Родители живут в деревне, где нет школы, поэтому отправляют ребенка в город. Или родители в городе, а доктор велел устроить ребенка на курорт. «
      В школе знакомишься с ребятами, говоришь с ними и узнаешь каждый раз что-то новое. Читаешь книги и начинаешь понимать, что людям живется по-разному: одним хорошо, другим плохо.
      Каждый хочет, чтобы дома у него все были спокойные, веселые п не было огорчений. Но надо примириться с тем, что не всегда и не все хорошо. Один день радостный, другой печальный, одно удастся, другое нет. То солнце светит, то дождик идет.
      — Ничего не поделаешь, такая уж жизнь, — сказал одип мальчик.
      Что лучше, быть у родителей одному или иметь брата? или сестру? Лучше быть младшим или старшим?
      Ребенок был в семье один, а потом родился братишка. Радоваться этому?
      Может быть маленький брат, большой брат и почти взрослый. Может быть один старший, другой младший. Маленький брат, большая сестра. Большой брат, маленькая сестра.
      Что лучше?
      Я не могу ответить, не знаю, и никто этого не знает.
      — А ты как хотела бы?
      — Я хотела бы, чтобы было так, как есть, — сказала одна девочка.
      Бывают люди всегда веселые, всегда довольные. Им все нравится. У них и в мыслях нет, чтобы что-то было по-другому. А другие часто и легко сердятся.
      Если можно что-нибудь изменить, стоит об этом поразмыслить; если же все должно остаться так, как есть, не надо дуться как мышь на крупу. И уж всегда можно жить дружно и с маленькими, и с большими, и с братом, и с сестрой — и это действительно зависит от нас самих.
      Я знаю одного мальчика, у него был больной брат. Удивительная была болезнь. Даже родителям казалось, что он просто непослушный, невоспитанный, своевольный. Ходил, ел, спал, как все, только ни минуты не мог усидеть на месте и все трогал, хватал, портил. Если он что-нибудь хотел, а ему не давали, он бросался на пэл, колотил по полу ногами, плевался, кусался и кричал так громко, что раз даже полицейский пришел: думал, мальчишку избивают, а над детьми издеваться воспрещается.
      Лишь тогда родители вызвали докторов.
      — Балованный, капризный — это верно. Но он болен: нервный, не понимает.
      — Что делать?
      — Надо отдать в специальное заведение, для дома он слишком труден. Вы с ним не сладите. Надо знать, как с таким обращаться. Станете уступать, будет хуже. Этог недостаточно — только не раздражать.
      Родителям жалко было отдавать больного мальчика.
      Я сказал:
      — Вы должны думать о здоровом. Общество больного брата для него вредно.
      И тогда этот маленький мальчик закричал:
      — Я не хочу, чтобы его из-за меня увозили. Пусть остается, я отдам ему все игрушки. Там — я знаю, — там его будут бить.
      Я написал об этом совсем не потому, что все обязаны так поступать. Можно требовать доброты, но не самопожертвования.
      Братья и сестры могут жить дружно, но не надо удивляться, что время от времени возникают ссоры.
      Из-за чего? Из-за мяча, из-за места за столом, из-за чернил; кому первому мыться, кто должен поднять бумажку. Один хочет петь, а другой — чтобы было тихо. Один хочет играть, а другой читать.
      Бывают ссоры, когда сразу видно, кто прав, а кто не прав, и такие, когда это не очень-то ясно. Тогда один должен уступить — добровольно или по приказу. Иной раз ребята и подерутся, и поплачут.
      А хуже всего — это когда маленький мешает старшему делать уроки. Толкает, надоедает, лезет на стол, трогает чернильницу. Старшему хочется поскорее кончить, ведь не каждый может долго сидеть и все время думать. Он пишет, малыш подталкивает, а в школе попадает, что писал нестарательно.
      Не всегда у взрослых есть время и терпение точно дознаться, как было дело. И они говорят;
      — Уступи малышу!
      Или:
      — Уступи девочке.
      Или:
      — Старшему следует уступить.
      Я убедился, что самое худшее как дома, так и в школе — это вынужденные уступки. Они действуют лишь на короткое время. Потом будет еще хуже. Несправедливость раздражает. Остается чувство досады. Остается обида. Я убедился, что лучше совсем не вмешиваться, чем судить, не разобравшись в причине распри. Взрослым иногда кажется, что ссора вышла из-за сущего пустяка. Из-за чепухи... Нет. Братья и сестры часто добровольно уступают и прощают. Нередко взрослые жалуются, что;
      — Целый день они ссорятся.
      — Вечно они ссорятся.
      — Не перестают ссоритыД.
      — Ни минуты без ссоры.
      Преувеличение.
      Если подсчитать, то у недружных братьев и сестер выпадет две — три — четыре ссоры на день. Допустим, каждая ссора длится пятнадцать минут, — значит, все вместе час. Час это много, но не целый же день. И может быть, лучше один час войны, чем постоянная злость и тихая, все возрастающая неприязнь.
      Я убедился, что пренебрежительное отношение старших братьев и сестер к младшим обижает и сердит.
      И наоборот, сердит и раздражает, когда младшие требуют для себя прав, какими пользуются старшие.
      — Я тоже хочу, — говорит малыш.
      — Раз так, ни тот, ни другой!
      И из ложного принципа равенства или для примера старшему что-нибудь не дают или не позволяют.
      И если после возникнет ссора, дело тут не в пустяках, а во взаимной неприязни.
      Бывают дни хуже и лучше. Уже было гораздо лучше, совсем хорошо, и вдруг опять начинают.
      Почему?
      Прежде чем что-нибудь предпринять, надо изучить, узнать, расспросить, потому что как можно, не зная, советовать и поучать? Я убедился, что не следует спешить на помощь. Лучше подождать, пока ребята успокоятся.
      Я убедился, что добра больше, в десять раз больше, чем зла, и поэтому можно спокойно переждать, когда злость пройдет. Не только человек, каждое живое существо предпочитает мир войне, и, значит, не следует обвинять детей в пристрастии к ссорам.
      Если в семье есть бабушка и дедушка, может быть, это для ребят лучше. Если мама сегодня сердитая, может быть, бабушка утешит; мама откажется, может быть, бабушка поможет. У бабушки больше времени, — значит, выслушает внимательнее. Любопытно рассказывают старые люди. И вообще как это удивительно: бабушка помнит маму маленькой девочкой, а папу юношей. А еще раньше бабушка сама была ребенком.
      Помнит старые времена. Другие тогда были улицы и дома, другие лампы и часы, даже люди были другие. Не было многих изобретений, и книг, и игрушек, развлечений.
      И из людей — одни уже умерли, других еще не было на свете...
      И приходят в голову «трудные» мысли, уже не только о томл что сейчас есть, а и о том, что было и что будет.
      Удивительно...
     
      ДОМ - КВАРТИРА
      Люди живут в больших городах, маленьких городишках и в деревнях.
      Родным домом может быть хата, усадьба, комнатка в деревянном доме, комната или несколько комнат в высоком каменном здании и дворец.
      Дом может быть собственностью родителей или сниматься у домовладельца, которому ежемесячно платят за квартиру. Кто не может платить, должен съехать.
      Маленькие дети ничего этого не знают, их «легкие» мысли такие:
      «Здесь мои мама и папа, здесь моя кроватка и игрушки, здесь я сплю и ем, и спешу сюдал когда холодно и идет дождик».
      Как птица в свое гнездо.
      И только позже ребенок знакомится с другими квартирами — смотрит и немножко смущается, немножко боится. Видит других мам, другие столы, кровати и шкафы. Удивляется, думает, сравнивает и наконец твердо знает.
      Уже большой мальчик из небольшого городка сказал:
      — Я думал, в Варшаве высокие горы, и море, и корабли, и кругом одни памятники, как на кладбище. Сам не знаю, что я думал.
      Часто правда переплетается со сном и сказкой.
      Одна большая девочка сказала:
      — Я не могу себе представить, как это люди живут зимой в деревне. Кругом снег, холодно, а они сидят там!
      Только когда человек хорошо познакомится со своим жилищем, он начинает интересоваться тем, что далеко и по-другому. Как бы путешествует мысленно по неведомым странам.
      Ребенку изрядно приходится потрудиться, чтобы узнать свой дом. Кто постарше, тот даже уже и не помнит, как он разглядывал комнату, пол, потолок и стены, сколько видел непонятных вещей, сколько его подстерегало неожиданных сюрпризов и тайн. Удивительная лампа, неодинаковая днем, вечером и ночью.
      Часы, которые тикают и бьют. Что в них, почему и зачем. Мама взглянет на часы и знает, что скоро придет папа. Словно часы знают, что делается вне дома, знают, когда будет темно, и бьют, чтобы люди ели, ложились спать, вставали. Ни на минуту не перестают шептаться на стенке.
      Удивительное зеркало. Совсем не такое, как картина. В нем можно увидеть разные вещи. Если перед зеркалом встанет мама, будет две мамы.
      — А это я!
      Ребенок поднимает руку, высовывает язык, держит кошку, приподнимает фартучек — в зеркале то же самое.
      Висят картины и фотографии — и что-то говорят и объясняют, а малыш любит их или не любит, радуется или боится.
      Опрокинул стул — испугался, больно; упал, ушибся о стол, о шкаф. Свалился откуда-нибудь. Ударили дверью. Обжегся о плиту. И плита тут что-то делает, все тут что-нибудь да значит. Иногда хорошо и весело, а иногда бранят. За что?
      Говорят, что испортил, сломал, запачкал. Приключается с малышом и беда: написал на пол, сам не знает, как это вышло. Опять огорчепие.
      Но бывают и победы: впервые сам влез на подоконник, впервые дотянулся до дверной ручки, впервые дорвался до щетки и метет или вытирает тряпкой пыль.
      Ребенок постарше, который ходит в школу, уже все это забыл. А жаль: помни он, как ему самому было трудно, не судил бы малыша строго.
      Покажу на примере, что и старшим детям не все понятно: по-чэму, например, взрослые не позволяют прыгать на диване? Говорят «портится», а ведь это вовсе не так; а уж как приятно прыгать, как высоко подбрасывают пружины.
      Дети не знают, что есть дорогие вещи, которые покупаются на долгие годы. Диван от прыганья сразу не испортится, но через год-другой порвутся веревки, которыми связаны пружины, и придется платить обойщику за починку, а то и за новую обивку.
      Малышу родители иногда позволяют попрыгать, не хочется запрещать, и малыш легкий, не так уж испортит. А на большого очень сердятся, денег нет на ремонт.
      Родители сердятся, если царапать ножиком стол, щелкать выключателем, зажигать спички, играть в комнате в мячик. И, надо признать, они правы.
      Помню, я разбил, играя в мяч, дорогую вазу. Долго удавалось мне ничего не бить, — может быть, целый год. Я обещал бросать мячик только о пол, и мама позволила. И вот, то ли я слишком сильно ударил, то ли Ьабыл об обещании. Ваза дрогнула, закачалась и упала.
      Когда ребята приходят ко мне в компату, я всегда ставлю лампу и будильник в безопасное место. Не хочу, чтобы у ребят были неприятности, а у меня убыток. И всем советую так делать: лучше вовремя отодвинуть чернила, чем сердиться, что пролили.
      Взрослые не очень любят, когда у ребят гости, и хотят знать, спокойные ли твои товарищи и хорошо ли воспитаны. И сердятся, если что-нибудь приключится: наприглашал, мол, озорников. А ведь неприятно отказывать, когда товарищ просит:
      — Я приду к тебе?
      Тихому мальчику даже чай пролить неприятно; а уж всегда так бывает, что, когда слишком стараешься, что-нибудь да не выйдет. Поэтому тихие не любят ходить по знакомым, предпочитают поскучать. А все потому, что не знают, как навещать товарищей и как принимать, чтобы и гостя не обидеть, и самому не иметь неприятностей. А жаль...
      Плохо, что как раз у хороших ребят всегда столько опасепий, а бесстыжим на все плевать, и именно у чужого они делают все то, что им запрещают дома.
      Один мальчик пригласил к себе товарищей. Конечно, мама позволила. Но пришел один непрошенный. Даже в школе он всегда играл как-то дико, и его звали «бешеный». А что было делать? Гость!
      Хорошо поиграли. Только тот разошелся и разбил большое
      зеркало, и мама велела всем убираться вон.
      — Ты зачем его звал?
      — А вот именно и не звал.
      — Надо было так ему и сказать.
      Мальчик не знал правила, которое учит, что не с каждым можно быть деликатным.
      А я знаю случай, когда гость взял у мамы со столика золотые часы.
      Где большая квартира, там легче. Тогда дети и взрослые меньше мешают друг другу. А чем больше народу и теснее, тем больше горестей, запретов и убытков. Кто виноват? Никто.
      Я читал в книжке, что, когда у тебя неприятность и ты знаешь из-за чего она, тебе уже не так больно. А маленькие не знают.
      Там, где есть детская, реже скажут:
      — Не бегай, не шуми.
      Хотя и не всегда так бывает, ведь богатые менее терпеливы, больше думают о своем покое и удобстве.
      Очень трудно сказать, где лучше.
      Один мальчик, у которого семья ютилась в одной комнатушке, побывал в гостях у богатого товарища и сказал так:
      — Хорошо там. У него своя комната. Всякие ковры, картины. Игрушек столько... Только я не хотел бы там жить. У нас лучше — веселее.
      Иногда человеку кажется, что он хочет, чтобы все было по-другому, не так, как есть. Как бы завидует: тому, мол, лучше. Но на самом деле редко кому хочется быть другим, иметь другую маму и жить в другом месте. Не хочется, чтобы все было совсем по-другому. Хочется только немножко изменить, подправить. А впрочем, люди бывают разные: один более привязчивый, другой менее.
      В тесной квартире могут царить любовь и согласие и быть весело, а в большой — жить недружно, одни строгости да скука. Одинок ребенок может быть и тут и там.
      Трудно даже сказать, лучше жить в большом городе или в маленьком. В маленьком дети боятся пожара, в большом — машин и воров. В большом больше развлечений, книжек, кинотеатров, зато в маленьком дальние экскурсии, хороши весна и осень, больше цветов, птиц.
      Как приятно ухаживать за растениями, сколько радости, когда сажаешь в горшки семена и они всходят, строгаешь подпорки, пересаживаешь, поливаешь, выставляешь под дождик, окуриваешь!
      А канарейка в клетке, а рыбки в аквариуме или хотя бы в банке? А в маленьком городке и голуби и кролики, и собаки, и цыплята...
      — Я хочу, чтобы было так, как есть, — сказал один мальчик.
      Иногда родители живут в деревне. Там, где жили еще и дедушка, и прадедушка.
      Взрослые говорят, что маленькие любят переезжать. И я раньше так думал. Но нет.
      Иногда переезжать весело. Каждый рад, когда на лето едет в деревню. И каникулы — и лето — и не навсегда.
      Хорошо переехать в более веселый дом, где есть балкон, и больше окон, и ближе парк. И родители довольны, говорят, что будет удобно. Но даже и тогда жалко дом, который ты знаешь, и соседей. Пусто делается, когда выносят вещи...
      А бывают и совсем невеселые переезды, когда кто-нибудь умер или у родителей стали плохи дела.
      Часто переезд вызывает тревожное чувство: как-то будет в чужом городе, в дальнем краю? Неужели никогда я не увижу того, что было?
      Не всегда маленькие быстро забывают и привыкают. Иногда у взрослых, занятых на новом месте новыми делами, нет времени думать о прошлом. А ребенок тоскует.
     
      ВЗРОСЛЫЕ ДОМА
      Дома, кроме мамы и папы, бывают еще горничная, кухарка, иногда няня или бонна, гувернантка или гувернер.
      Нелегко сразу понять, как со всем этим народом ладить. Столько надо людей узнать, чтобы не попасть в беду!
      Надо прямо сказать, иногда родители многое позволяют, делают мало замечаний, а иногда действительно слишком уж часто слышишь:
      «Не смей, нельзя, не тронь, перестань, не так, потом».
      Или:
      «Поди, возьми, играй, ешь, спи».
      Одному легко слушаться, другому трудно. Спокойному ребенку легче, а беспокойный сердится.
      Говорит: «Мучают, надоедают, покоя не дают, над душой стоят, лезут».
      А взрослые про такого: «Непослушный, плохой, баловник».
      Вот тогда-то и приходят (как сказал один мальчик) «поперечные мысли».
      То есть хочется делать наперекор. А взрослые знай свое:
      «Упрямый, строптивый, пакостник, озорник».
      Но маме, а еще больше папе приходится уступать. Обычно, хотя и не всегда, более строг бывает отец. Так ли, эдак ли, только
      каждый знает, что у мамы и у папы есть право приказывать и запрещать.
      На маму и папу трудно долго обижаться. Нельзя сказать, чтобы их не любили.
      Вот ребенок и старается, а если надо, и повинится и подросит прощения. Даже тогда попросит, когда не считает их вполне правыми.
      Иногда бабушка слишком снисходительна, и можно не слушаться. Но потом бабушку делается жалко. Да и опасно: выйдет из себя и нажалуется маме или папе.
      А свяжись со взрослым братом или сестрой — наверняка поколотят...
      А тут еще горничная с жалобой. Правда это, что всегда всех надо слушаться и каждый имеет право всегда и во все вмешиваться?
      Я знал прислугу, которая говорила:
      — Люблю работать, где есть дети, — веселее.
      Но чаще прислуга говорит:
      — Ни за какие сокровища не пойду туда, где дети.
      И, надо признаться, здесь у прислуги действительно больше работы, потому что, кто все делает, убирает, натирает залитый и исцарапанный пол?
      Кухарка торопится приготовить вовремя обед или идет стирка, а тут ребятишки вертятся на кухне — ну и кухарка, конечно, выгоняет...
      Если ребенок беспокойный и дома ему тесно и нечего делать, частенько затевается война с прислугой или бонной. Начинается обычно с пустяков: ребенок ли скажет что-нибудь в сердцах, прислуга ли обзовет нехорошим словом — и пошло-поехало...
      Родители жалуются:
      — Грубит прислуге, делает все назло бонне. Никто у нас жить не хочет.
      Родители выходят из себя и сердятся то на мальчика, то на прислугу. Ведь родители не всегда знают точно, как это было. А тогда еще больше зло берет.
      Как-то девочка вернулась домой разобиженная:
      — Подруга позвала к себе в гости. Я позвонила, поздоровалась и спросила, дома ли она? А прислуга захлопнула дверь перед носом и еще что-то крикнула за дверью.
      Конечно, бывает и по-другому. Не только мир, но и дружба, и сказки, и прогулки, и подарки, и угощения. И все это весело, от души. Я знаю случай, когда дети научили прислугу читать и пишут за нее письма ее родителям в деревню и жениху в армию.
      Раз даже, когда один отец очень уж разнервничался и собирался побить сына, няня заступилась:
      — Что вам от него надо? Не дам бить.
      Предпочла, чтобы лучше сердились на нее. По-разному ведь на свете бывает.
      Но в своих «Правилах жизни» я должен больше писать о плохом, чтобы каждый подумал, как это исправить.
      Поэтому я только вкратце упомяну, что чаще всего согласие царит в тех домах, где есть гувернантка или бонна. Ну столкнове-ния-то, конечно, иногда должны быть. Надо помнить, что мамой легче быть, чем воспитательницей.
      Если мама позволит и что-либо стрясется, на маму не станут сердиться. Когда у мамы неприятность, дети знают, отчего она грустная, а про воспитательницу думают, что злится.
      Когда мама велит, дети скорее слушаются. Значит, неудовольствий как раз столько, сколько и должно быть у людей, которые всегда вместе. Но они любят друг друга и долго зла не помнят.
      Но бывает, дети плохие, докучают. Я знаю случай, когда мальчик лгал, что бонна его бьет, а это была неправда. Или делал назло и грозил пожаловаться маме.
      Я знаю и такие случаи, когда дети страдали, но стыдились или боялись признаться в этом родителям.
      Я читал в газете, что за границей был один очень богатый граф. У него умерла жена, и он с горя много путешествовал, а дома оставались под присмотром гувернера два мальчика. Гувернер бил их и пугал, а зимой обливал водой и запирал раздетых на ночь в чулан. И только когда один умер от этих мучений, другой написал потихоньку отцу. Был суд, гувернера посадили в тюрьму, да было уже поздно.
      Правило жизни гласит: «Никогда ничего не скрывать от родителей». Иногда ребенку кажется, что он беспомощен и беззащитен, но если бы родители все знали, помогли бы.
      Иногда ребенку кажется, что и он виноват. Ничего: родители простят и помогут. А нет родителей, можно пожаловаться тетке, дяде, бабушке, даже полиции, если уж совсем никого нет.
      Неприятно это слушать тому, кому хорошо, кого окружают любящие люди. Что ж? Пускай знает, не будет тогда кукситься по пустякам...
      Разные люди бывают на свете: и взрослые, и подростки, и малыши. Разные люди бывают: й тети, и дяди. И взрослые гости.
      Чужие тети бывают приятные и неприятные. Вообще взрослые точно так же, как и твои ровесники, делятся на тех, кого ты любишь и не любишь.
      Один только поздоровается, а потом все с мамой разговаривает; иногда даже обидно, что не обращает внимания. А другой отпус-
      тит неудачную шутку или задаст вопрос, на который не всегда хочется отвечать.
      «А ты это любишь, а ты это умеешь делать, а ты это хочешь?»
      Или с подарком придет. Взрослым кажется, что дети лакомки и жадные. Нет. Если кого не любишь, и подарок от него не мил.
      Хуже, когда гости вмешиваются, делают замечания. И уж хуже всего, когда ласкают и целуют. Или руку тебе так крепко стиснет, что больно, или обслюнявит, целуя, или посадит на колени. По какому праву?
      Всегда неспокойно на сердце, когда подходишь ко взрослым гостям, никогда не известно, что тебя ждет.
      Общее правило жизни гласит, что со взрослыми надо быть вежливым, а с гостями и любезным. Но и взрослые должны быть вежливыми и не делать неприятностей.
      Раз знакомый отца подхватил мальчика и, взмахивая им, сказал:
      — Вот брошу тебя в воду!
      Шли тогда по мосту.
      Все это вышло так внезапно, что мальчик закричал и расплакался. Взрослые стали смеяться и стыдить:
      — Такой большой и такой глупый. Трусишка!
      А этот господин, вместо того чтобы извиниться и больше не напоминать, потом еще всякий раз приставал:
      — Привет, моряк! Здорово, герой!
      Противный!
      Бывают и такие гости, которым доставляет удовольствие раздразнить человека. Иные стараются подладиться. А в общем детям часто непонятно: над чем они смеются?
      Раз в гостиной собралось многочисленное общество. Мальчику велели угостить конфетами. Конечно, приятно угощать, да только чем-нибудь своим и одного, того, кого любишь. Но ничего не поделаешь: велели. А мальчик поскользнулся и чуть не упал. Перепугался: ведь мог просыпать конфеты. А все стали смеяться над ним и подшучивать.
      Есть гости, с которыми надо быть исключительно любезным. Какой-нибудь приятель отца, кто-нибудь, кто приехал издалека или надолго уезжает. Тут еще больше приходится стараться, это хуже даже, чем экзамен. Детей заставляют декламировать, петь при гостях. Ох, как это подчас неприятно!
      Иногда незнакомый гость приводит с собой ребенка, и вам говорят:
      — Идите играйте.
      А не всегда можно играть по приказу.
      Взрослые знают, как и с кем разговаривать, с кем надо быть
      сдержанным, а с кем можно чувствовать себя свободно. Знают, как завести разговор, хотя и не очень хотелось бы. (А ведь начало всего труднее.)
      И взрослые не конфузятся так, как дети. За ними не следят и не сердятся, когда они скажут что-нибудь или сделают не так, как надо. И могут выбирать, с кем хотят познакомиться.
      Похоже на то, что с младшим каждый вправе заговаривать, даже если его мало знает или не знает вовсе.
      И я раньше так думал, а научил меня уму-разуму один маленький мальчик; я ему очень благодарен.
      Я тогда был военным врачом. Наш отряд стоял в небольшом городишке. Этот мальчик играл у себя перед домом. Я шел мимо и сказал:
      — Здравствуй!
      — Почему ты не отвечаешь? — сердито спросила у него мать.
      — Да я его совсем не знаю, — ответил мальчик.
      С тех пор я стал осторожнее.
      Любезный читатель! Я знаю, у тебя есть неприятности, взрослые с тобой не считаются, обижают тебя. Знаю, ты не доверяешь взрослым и, хотя и боишься сказать это вслух, чувствуешь, что и между ними есть дерзкие, невежливые, невоспитанные люди. Но ты должен признать, что есть и умные, приятные, не зазнающиеся. И что за невежливость одних другие не в ответе.
      Я прошу тебя, если ты живешь дома мирно, объясни и убеди товарищей, что и они должны хорошо относиться к няне или бонне и быть с ними вежливыми. Я знаю много девушек, которые нуждаются в заработке. И знаю, они охотнее поступят в контору, лавку или будут шить — одна, например, продает папиросы в киоске, — чем пойдут к детям. Дети, мол, плохие. А я знаю, что это не так. А еще больше меня огорчает то, что так говорят хорошие няни и хорошие воспитательницы.
      — Не справляюсь, — говорят.
      И выходит, будто с маленькими могут справиться лишь плохие, грубые и злые люди.
      Много тяжелых, трудных взрослых мыслей приходит мне в голову.
      ДВОР - ПАРК
      Сразу же, во вступлении, я написал, что эта книга — опыт и будут ошибки. Одну ошибку я уже вижу. Слишком мало, слишком бегло в этой книжке обо всем говорится. Но ничего не поделаешь. Я хочу в ней собрать все важные вопросы и все трудные мысли.
      Потом уже я могу писать пространные книжки, каждую о чем-нибудь другом. Отдельно о родителях, отдельно о братьях и о сестрах, о гостях — эти будут полегче. Одни книжки для больших детей, другие для малышей, одни для деревенских ребят, другие для городских. Даже для богатых ребят и для бедных, для мальчиков и для девочек я напишу отдельные книжки. Ведь одного больше занимает одно, другого — другое. Чтобы было как у взрослых, у которых есть своя научная литература.
      Об одном лишь дворе можно написать длинную-предлинную историю.
      По-разному тут бывает утром и вечером, в будни и в праздники, зимой и летом.
      Вот выдался первый весенний денек. Ребята со всего дома сбежались во двор, весело щебеча, как вернувшиеся из дальних стран ласточки, и с любопытством поглядывают — что изменилось?
      Бледненькие после зимы, когда было мало солнца. Еще робкие.
      Прибыл кто-то новый, кого-то не хватает, а один из прошлогодних друзей ходит уже на работу. Не один прошлогодний малыш пробует быть ребенком среднего возраста, а ребенок среднего возраста смотрит и прикидывает, не попробовать ли быть большим. И все вытянулись.
      Не одинаковы дворы в деревнях, в городках и в городах; когда окружают их со всех сторон высокие каменные стены или когда дома и заборы деревянные; на богатых улицах и в бедных предместьях. А в богатых домах даже играть во дворе не разрешается. И родители не позволяют, боятся пыли и дурного общества.
      Это правда, во дворе не очень-то чисто, да и ребята не одинаковы. Разные есть ребята: тихие и дружные и в самом деле злющие. Преследуют девочек и малышей, дразнятся, бросают камнями, гоняют кошек, дерутся, даже кидают в окна полуподвалов мусор. Тихие дети уступают и часто лучше будут сидеть дома, чем вот с такими встречаться.
      Иногда достаточно одного, если он главарь ватаги. Сторожу, владельцам окрестных лавочек, жителям дома покоя от него нет: никогда не известно, что взбредет ему в голову.
      Одна бабушка отдала такого вот буяна в исправительный дом; потом говорили, что весь дом вздохнул с облегчением.
      — Ну теперь можно спокойно играть.
      — Ну теперь нам никто не мешает.
      Часто из таких ребят вырастают пьяницы и дебоширы, не один такой умирал молодым. Зпаю, один утопился, другой попал под трамвай и ходит теперь на костылях (пришлось отрезать ногу чуть не по колено).
      С тех пор как все должны ходить в школу, во дворе стало лучше, зато в школе с такими прямо беда.
      Важная персона во дворе — сторож или, как еще говорят, дворник. Дворник может быть молодой или старый, добрый или злой. А злиться ему есть на что: ведь это он обязан следить за порядком, чтобы ребята дом не разнесли.
      Это кажется на первый взгляд странным — дом большой и крепкий, — что тут можно сломать? А можно.
      Ребята колотят железкой по стене и обивают штукатурку или пачкают и рисуют. К стенам подвешены железные трубы, по которым стекает вода с крыши. Ребята садятся на трубы верхом или прыгают на них — и железо сминается. Если есть кран, открывают его, льется вода, а ведь хозяин платит за воду в городскую управу.
      В маленьких домах нет уборных, все ходят на двор. Малыш торопится или боится вечером — и вот присел у дверей и сделал на пол.
      Иногда ребятам требуются камни для игры или хочется выко-пать яму, и они выламывают булыжник из мостовой.
      Хозяин сердится, дом только что красили, а опять надо красить, и полиция присылает повестку, что непорядок, и карает штрафом или арестом.
      Только дворник успел подмести лестницу и во дворе, а опять бумажки, палки, солома. И наконец, этот крик.
      Иногда домовладелец (или администратор и управляющий) живет где-нибудь в другом месте, иногда здесь же. Или кто-нибудь болен и просит, чтобы было тихо.
      Дворник гонит метлой или ремнем ребят со двора, ругает и проклинает, а мальчишки дают стрекача и хохочут. Ну как не злиться!
      На школьном дворе ребята галдят только по три минуты в перемену, а здесь целый день; в школе нет очень уж маленьких или больших, а здесь всякие.
      Поэтому неудивительно, что сторож всех без разбора честит хулиганами и колотит первого, кто подвернулся под руку, не успел убежать.
      Одного мама сама поощряет:
      — Иди побегай, иди поиграй, дома душно.
      А другому позволяет нехотя и лишь иногда.
      — Да смотри, сейчас же возвращайся. Башмаки не сбивай. С хулиганами не водись.
      И потом спрашивает, что он делал, — как бы, мол, не испортился.
      Теперь садов и парков становится все больше и больше. Раньше всего этого не было и у входа в сад стоял полицейский и не пус-
      кал бедыо одетых детей. Раньше сады были для зажиточных и для богатых детей, и даже не очень-то для детей. Детских площадок тогда не было, а играть в мяч на дорожках не разрешалось. Когда мячик попадал на газон, приходилось смотреть, не видит ли сторож, и мчаться что есть духу. Неприятно ведь, когда грозят палкой.
      Теперь в садах есть и колонка, уборная, и веранда, где можно спрятаться от дождя. Есть и тенистые деревья, и пруд с лебедями, и ровные, политые водой, чтобы не было пыли, дорожки.
      Все это люди не сразу придумали и теперь еще что-нибудь да прибавится, например музыка.
      За границей есть уже в садах удобные скамеечки для малышей и специальные площадки для заблудившихся.
      Ребенок постарше знает сад, а для маленького сад, что дремучий лес. Приходится все время смотреть и звать:
      «Не уходи, не отходи, играй поближе».
      Ребенок раздражается, мать сердится. Наконец и в самом деле заблудился. Страшно ему, плачет, не зпает, куда идти, и никто не знает, куда его отвести. И ребенок ищет, и мама беспокоится, ищет, и даже долго ищет. А нашелся — иногда радость, а иногда гнев — крик, шлепок, слезы.
      А ведь достаточно одной маленькой огороженной площадки. И все знают, куда потерявшегося отвести и куда за ним прийти.
      Развлечения в саду приятнее, деликатнее. Даже удивляешься, что уже пора домой, так быстро время прошло, и надо прощаться:
      — До завтра.
      Удивительно: то час тянется долго-долго, словно и конца ему нет, то сразу промелькнет.
      Только на часах все часы одинаково длятся. И лишь когда у тебя появляются свои часы, ты постепенно и не без труда научаешься узнавать время, которое утекает.
      Кому позволяют ходить одним, у тех часто бываадт дома неприятности, что не вернулся вовремя. Объяснения считают отговорками — и зря. Просто было хорошо, и время пролетело незаметно.
      Нельзя же каждые пять минут подходить к кому-нибудь и спрашивать, который час.
      Один ответит, а другой буркнет под нос, даже не взглянув на часы. Немного поиграешь, если все ходить и выискивать, у кого бы спросить, сколько времени. Может, поэтому ребята так сильно хотят иметь часы.
      Ведь хотелось бы и хорошенько наиграться, и дома не иметь неприятностей.
      Ничего не поделаешь, пусть школа так и будет школой и пусть останутся все тяжелые школьные обязанности, не надо требовать слишком многого; но, по крайней мере, хотя бы то могло измениться, чтобы после веселой игры, когда обо всем забываешь, не сваливались как снег на голову гнев, крик, угрозы и наказания. Сразу столько горьких слов и одиночество.
      Страх, как бы чего не вышло, нарушает спокойствие радости: как бы не опоздать, не порвать платье, не налететь, когда бежишь и ловишь мячик, на кого-нибудь из взрослых, не ударить по неосторожности товарища, не сделать чего-нибудь такого. Чего? Взрослые знают, чего избегать, а маленькому всегда грозит неожиданная неприятность.
      Я хотел бы собрать в одном месте все предписания и правила, чтобы сделать игру безопасной, но можно ли все предвидеть?
      Нельзя ходить по газону, но что делать, если единственное спасение от погони — перемахнуть через газон?
      Нельзя ломать кустарник, но разве от сорванной ветки, если она очень понадобилась, может быть вред? Увы, да. Садовник подрезает ветви тогда, когда соки в дереве еще не двинулись, а сорвать веточку или даже листик летом — значит больно поранить друга-растение.
      А уж самое большое зло — резать кору. Кора — это не только кожа, но и одежда, кора защищает от жары и стужи, болезней и паразитов, сок из дерева вытекает, словно кровь. Изувеченное дерево будет расти, словно больной ребенок.
      Вопрос о шуме не решен. Необходим ли крик? Не знаю. Знаю одно — не все орут, когда играют.
      Как-то в летней колонии мы с ребятами купались. Кричал один, зовя кого-то с середины реки. Он не понимал, что тот, кого он звал, слышал свое имя, но не откликался, не желал идти. Этот однообразный крик среди спокойного, дружного гомона был действительно неприятен. Чтобы не рассердиться, я принялся считать: мальчишка прокричал пронзительно и назойливо одно имя тридцать шесть раз.
      — Противные крикуны, — сказала сидевшая неподалеку дама своей приятельнице.
      — Кричит только один, — сказал я, — девятнадцать купаются спокойно.
      — Оставьте свои замечания при себе, — обиделась дама.
      Взрослые не привыкли, чтобы в их разговор вмешивались посторонние, не любят.
      УЛИЦА
      Не все любят улицу, и не все одинаково по ней ходят.
      Я знаю мальчика, которого мама вынуждена просто гнать на улицу.
      — Ну выйди ненадолго.
      — Зачем?
      — Прогуляешься немножко.
      — Куда?
      — Купишь мне то-то и то-то.
      — Да я не знаю где, да я, может быть, куплю плохо.
      Мальчик и умен, и весел, и совсем здоров, а предпочитает сидеть дома.
      — Не люблю слоняться попусту, — говорит.
      Бывают такие, которые, конечно, и пойдут, да только с мамой или с кем-нибудь из взрослых. Или с приятелем, который скажет, куда идти.
      — Не люблю один ходить.
      А бывают и такие, которые неохотно ходят со взрослыми, им даже товарищ не нужен.
      — Приятнее всего одному.
      Можно остановиться там, где хочется, и смотреть, сколько понравится.
      Разные бывают люди на свете: один любит как раз то, что другому неприятно; каждый хочет, каждого интересует что-нибудь свое.
      Один любит главные улицы с большим движением, где много людей и машин, а другого шум и толкотня раздражают. Один любит знакомые улицы, а другой выбирает те, где еще никогда не был. Любит ходить на реку, едет за город.
      — Я воображаю, что я путешественник, посещаю незнакомые города и дальние страны, — говорит мальчик.
      Один присматривается ко всему, а другой ходит задумавшись и даже не замечает, что вокруг. Такому все равно, идет ли он мимо высоких домов с красивыми витринами или старых деревянных лачуг.
      — Когда хожу по городу, у меня больше всяких мыслей.
      Да, так: не увидишь, не подумаешь.
      Увидел нищего — и думаешь о бедных; увидел похороны — думаешь о тех, кто умер; увидел калеку, слепого, пьяницу — и думаешь о том, зачем это только люди пьют водку и курят папиросы; увидел офицера — задумываешься о войне; тут скандал или дракал там полицейский ведет вора...
      Другому хотелось бы обсудить все с приятелем, а этот предпочитает сам себе задавать вопросы и сам отвечает.
      — Люблю глазеть на витрины.
      Остановится перед книжным магазином, кондитерской, кинотеатром, цветочным киоском, перед магазином канцелярских принадлежностей, фарфоровых изделий, перед часовщиком и сапожником.
      А иные знают, где продаются спорттовары или велосипеды, фотоаппараты, почтовые марки, радиоприиадлежности. И толпятся только тут.
      У одного в кармане нет ни гроша, а ему хоть бы что, а другой лучше будет дома сидеть, чем пойдет на улицу без денег.
      Один говорит:
      — А зачем мне деньги? У меня все есть. Ничего мне не надо.
      А другой:
      — Что за удовольствие смотреть, если нельзя купить?
      Один любит и умеет покупать, другому стыдно, не хочется. Один покупает всегда в одном и том же магазине и даже не думает, что где-то может быть дешевле и лучше, а другой покупает каждый раз в новом месте, чтобы сравнивать.
      — Давай зайдем, спросим, сколько стоит.
      — Иди один, я подожду у магазина.
      Один покупает лишь тогда, когда нужно, и лишь то, что нужно, а другому хочется иметь все новое, что в первый раз видит.
      — Зачем тебе это?
      — Увидим, может, пригодится.
      Взрослые.говорят, что дети тратят деньги на сласти. Да, конечно, только не все дети и не всегда. Один любит фрукты и не любит конфеты; другой вообще никогда ничего не покупает из еды, зато хочет, чтобы у него были хорошие краски, или циркули, или картинки, солдатики, книжки, или долго копит деньги на одну, зато дорогую вещь. Или тратит все деньги на кино.
      Неправда, что ребята любят ходить на картины, на которые дети не допускаются. Я знаю мальчика, который ходил в кино раз в неделю, но ежедневно просматривал кадры рекламы, чтобы не попасть по ошибке на фильм про любовь.
      Улица требует знания многих правил жизни. Ребята, которые проводят ежедневно по многу часов на улице, знают их. Только прошу не думать, что это уличные мальчишки.
      Обычно валят в одну кучу: «газетчики, уличные мальчишки».
      И думают, что газетчики — это испорченные мальчишки, которые курят папиросы и говорят нехорошие слова.
      Нет. Уличным может быть мальчик, за которым дома очень даже следят и неохотно пускают одного. Но стоит ему вырваться
      на улицу, он словно ума решается. Ему кажется, что в толпе можно делать все, что хочешь, в голову лезут разные злобные шалости. Толкает, задирает и всячески хулиганит и все выискивает, какую бы еще штуку отмочить и удрать. Подберет себе такого же товарища или товарищей и вместе с ними рыщет и шкодит. Горе девочке, дворнику, торговке, еврею, малышу! Такой словно нарочно хочет, чтобы все видели, что он хулиган. И тупо и зло смеется, когда обругает кого-нибудь или напугает.
      Я знаю тихих и разумных газетчиков, которые и должны, да не любят проводить ежедневно по многу часов на улице.
      «Ах, счастливчик!» — думает о них уличный мальчишка, за которым присматривают родители.
      Нет, тяжел, неприятен и опасен труд маленького газетчика. Через несколько дней от беготни и крика начинаешь уставать. Болят от беганья ноги, надорвано криком горло. Беспокоишься, как бы продать газеты, и боишься потерять деньги, и как бы их не украли и не подсунули фальшивую монету, и как бы не ошибиться, давая сдачу, и не попасть под машину или трамвай. Газетчики перебегают улицу быстро и ловко, но настороженно, напрягая внимание.
      В школе невнимательный получит лишь плохую отметку, а тут минутное невнимание — и увечье на всю жизнь.
      Юные газетчики и продавцы конфет это понимаюг и знают правила, которые для их счастливых ровесников остаются тайной. Знают, как избежать несчастного случая и встречи с нечестными людьми: ведь плутов и авантюристов в большом городе всегда хватает. Говорят даже, что есть люди, которые крадут, похищают детей.
      Один мальчик рассказал о таком своем приключении:
      Стоит он у кино и смотрит кадры. К нему подходит большой, уже почти совсем взрослый парень и спрашивает:
      — Пошли в подъезд, хочешь, я тебя бесплатно проведу?
      Ладно, пошли они в подъезд.
      — Снимай сапоги, мы пройдем черным ходом.
      Снял дурачок сапоги.
      — Давай, подержу.
      Привел в какие-то сенцы.
      — Погоди, я схожу погляжу, открыли ли кинозал.
      Ушел и, ясное дело, не вернулся.
      — Пришлось мне идти домой босиком. Я к дяде побежал, боялся, мама поколотит.
      Еще один рассказ (уже другого мальчика):
      — Какой-то хорошо одетый господин спросил меня, не хочу ли я заработать злотый дал письмо и велел отнести на пятый этаж.
      Иду я с письмом, стучу, дверь открыл какой-то верзила, похожий на бандита, взглянул на конверт и как даст мне по морде — и толкнул меня, я чуть с лестницы не скатился. Я даже не знаю, что в этом конверте было. А того, кто дал мне письмо, я больше не видел.
      Эти два случая еще не так плохо кончились, а могло быть и хуже.
      Поэтому родители правильно предупреждают ребят, чтобы они ни с кем из посторонних на улице в разговор не вступали и не ходили по чужим квартирам.
      Иногда спросит у тебя кто-нибудь улицу или про трамвай или старушка попросит перевести на другую сторону. Приятно оказать услугу, но долгих разговоров лучше не заводить. Можно вполне вежливо ответить, как это сделала одна девочка:
      — Простите, пожалуйста, но мама не разрешает мне разговаривать на улице.
      Иногда пьяницу или сумасшедшего сразу узнаешь, а иногда они выглядят как нормальные люди. Лучше быть осторожнее.
      Осторожно нужно и садиться, и выходить из трамвая, и переходить улицу. Собственно, все так и делают. Некоторые родители чересчур уж боятся. Очень редко случается, чтобы школьник или школьница попадали под транспорт. Разве только весной, когда после долгой зимы ребята наконец дорвутся до улицы, или после летних каникул, если были в деревне и уже отвыкли от города.
      Я разговаривал с шоферами и вагоновожатыми. Они говорят, что хуже всего, когда пешеход не знает, идти ли вперед или податься назад, или когда один тянет в одну сторону, а другой в другую; тогда неясно, как объезжать, а ведь не всегда можно остановить машину сразу.
      В газетах бранят шоферов, что шоферы неосторожны. Но как неосторожны и легкомысленны сами прохожие, и именно взрослые! Не лучше ли подождать с минуту, чем рисковать жизнью?
      Больше всего шоферы жалуются на велосипедистов. И действительно, некоторые очень уж неосторожны. А самое худшее — это озорство.
      Я знаю такой случай.
      Мальчик поспорил с товарищем, что успеет пробежать перед трамваем. Что за бессмысленное пари! И не успел. Сам потом не знал: то ли споткнулся, то ли трамваем задело, только портфель с книжками уже попал под решетку. Вожатый затормозил в последнюю минуту, и полицейский отвел мальчугапа белым-белехонь-кого домой.
      Живая, веселая, любопытпая бывает улица, а подчас и очень печальная и печальные будит мысли.
      Дома родители стараются, чтобы все вели себя хорошо, подавали хороший пример, никого не обижали, а на улице ты видишь разных людей, разные дела, слышишь разные слова.
      Портит ли это ребенка?
      Мне кажется, нет. Тот, у кого сильная воля и кто знает, каким он хочет быть, выработает для себя свои собственные правила жизни и не будет, видя что-нибудь неумное и злое, ни подражать этому, ни брать с этого пример.
      Человек не только помнит, но и забывает, не только ошибается, но и исправляет свои ошибки, не только теряет, но и находит. Можно научиться запоминать то, что хорошо и полезно.
      Я знаю многих, кого улица совсем не испортила, а закалила, выработала сильную волю и помогла стать честными и рассудительными людьми.
      ШКОЛА
      Много книжек печатают про школу, да только для взрослых и совсем не пишут про школу для учеников. Просто удивительно! А ведь ученик столько в ней проводит часов, так много о ней думает, столько видит в ней радостей и горестей!
      Я часто говорю с учениками младших классов про школу; одни любят и хвалят, другие жалуются, но знать по-настоящему школу, ее историю никто не знает: все думают, что все всегда было так и так и останется.
      Я знаю: маленький ребенок думает, что мама всегда была мамой, а бабушка бабушкой и что всегда была именно такая квартира и так же тикали на стенке часы. Ему кажется, что и город, и улица, и магазины были всегда такие же, как теперь.
      И ученику кажется, что парты, доска, губка, мел везде такие же, как у пего в школе, так же выглядят учителя и так же выглядят книжки, тетрадки, ручки, чернила.
      Конечно, родители вспоминают, что в их времена было по-другому, но столько слышишь всякой всячины, что не всегда знаешь, правда это или сказка.
      Один мальчик после экскурсии в королевский замок сказал:
      — Вот теперь я верю, что короли были на самом деле.
      Пожалуй, в каждом большом городе должен быть музей истории школы, и в этом музее должны быть такие классы, какие были сто и пятьдесят лет назад, старые парты, древние карты и старинные книги, одежда учеников, игрушки и даже розга, которой тогда еще секли ребят.
      Во время японской войны я был в Китае, видел китайские школы и купил у одного учителя линейку2 которой бьют учеников.
      На одной стороне линейки было написано красной краской: «Тот, кто учится, станет умным, полезным человеком»; надпись на другой стороне была черная . Эту линейку я потом показывал, и все разглядывали ее с большим интересом.
      Мне кажется, знай ученик, какие школы были рапыпе и какие они в других местах еще и теперь, он меньше жаловался бы и больше любил свою школу, легче мирился бы с тем, что в школе подчас бывают неприятности, устаешь и скучаешь.
      Если поговоришь с учеником по душам, всегда услышишь жалобу на трудный предмет, на приставалу соседа, на строгого учителя, на то, что много задают и что много разных забот, а развлечений мало. ?
      А спросишь, не хочет ли он лучше сидеть дома, скажет:
      — Хочу ходить в школу.
      Школьник рад, что учитель не пришел, что раньше отпустили домой, любит праздники, но он хочет оставаться учеником.
      Случалось, мне надо было убедить мальчика, что дома учиться лучше.
      — Сам видишь, ты слабенький, тебе трудно рано вставать. Ты сможешь дольше лежать в постели. Ты простуживаешься, кашляешь, а в школу надо ходить и в дождь, и в стужу. В школе ты должен пять часов сидеть спокойно, а дома можно и поиграть подольше, и пойти в сад. Если у тебя болит голова, можно не сделать уроков и на тебя не рассердятся. Учение дается тебе с трудом... Товарищи задирают, дразнят...
      Мальчик слушает-слушает и говорит:
      — Это ничего, я хочу в школу.
      Почему? Почему школа приятна и нужна?
      Дома думают обо всех и занимаются разными делами; комнаты и обстановка дома для всех; школа думает только об ученике; каждый зал, каждая парта, каждый уголок именно для ученика. Все свое время в школе учитель отдает ученику. Здесь не слышишь неприятного: «У меня нет времени. Не знаю. Оставь меня в покое. Не морочь мне голову. Мал еще».
      Во-вторых, школа упорядочивает день; знаешь, что будет впереди, куда идти и что делать. У тебя есть план, каждый час на что-нибудь предназначен. Тебе не скучно, даже приходится торопиться.
      Правда, иногда не хочется вылезать из теплой постели или выходить в дождик на улицу. Но часы призывают спешить, и тебе некогда размышлять, что приятно, а что неприятно, что ты чувствуешь и чего хочешь.
      Один одевается быстро и вообще любит все делать быстро; другой наденет чулок и отдыхает, зашнурует башмак и задумается.
      Один готов слоняться полдня неодетый, другой сразу вскакивает с постели:
      — Ну а дальше что делать?
      Хватает книжки и вылетает на улицу, часто даже не узнав, какая погода. Дождик? Шагает быстрее: в школе тепло, сухо! Приятно вытереть ноги, сбросить мокрое пальто и шапку... И сразу друзья. Еще на улице повстречался товарищ. И улица какая-то своя, взрослых на ней не больше, чем школьников, да и те словно знакомые.
      Как и с кем познакомишься без школы? Разве только зайдет двоюродная сестра или сосед, да и то не часто, и, может быть, не твоего возраста, и, может быть, даже не очень симпатичные. Вот в школе можно выбрать настоящего товарища!
      Одни долго выбирают, а другие меньше знают класс и сходятся с теми, с кем сидят на одной парте или живут поблизости и чаще встречаются. Одни часто меняют товарищей, другие дружат очень подолгу. Одни любят, чтобы был кто-нибудь один, другие со всеми живут хорошо, ни любят как-нибудь особенно, ни не любят. А девочки даже влюбляются в старшеклассниц.
      Когда идешь в школу, никогда не знаешь, что расскажут тебе интересного товарищи и кто именно. Каждый со вчерашнего дня что-нибудь видел или слышал. А разговор, может быть, оттого еще такой интересный, что вот-вот прервет его звонок. Всякому хочется успеть рассказать до учителя, и мысли текут как-то быстрее и легче.
      Иногда и не успеешь, — значит, доскажешь на перемене. А пока, на уроке, можно подумать о том, о чем говорилось.
      Входит учитель. Как будто и знаешь, какой первый урок, но всегда бывают неожиданности, никогда точно не известно, что именно будет сегодня. Иногда и не очень интересный предмет, а как раз сегодня было приятно слушать.
      Вызовет ли учитель к доске, и в каком он будет настроении — в хорошем или в плохом, — похвалит или побранит, рассердится на всех или на одного и на кого именно? Кто будет отвечать, и знает он или не знает? Приятно слушать, когда отвечает хороший ученик, а иногда даже интереснее, когда вызывают лентяя или озорпика: может, скажет что-нибудь смешное. Сразу в классе шум: всем делается весело.
      Раз слушаешь более внимательно, раз менее. Но никто не мешает думать, и в голове у тебя возникает воспоминание, рождается вопрос, появляется какая-нибудь идея. Иногда приятно даже просто посидеть спокойно, ни о чвхМ не думая.
      И звонок — и так каждый час. Раз занятия кончаются раньше, раз позже. Сегодня был трудный день, зато назавтра задано
      меньше, или будет другой предмет, или учитель, которого любишь.
      Важно, что ты знаешь, что будет завтра, но не совсем: может выйти и немножко не так.
      Еще один рабочий день кончился, близится день отдыха.
      Раздумываешь, что тебе делать, куда пойти в праздник, чтобы не было скучно. Считаешь, сколько недель осталось до двухнедельных зимних каникул, до пасхи, до двухмесячных летних каникул, — в чем надо подтянуться.
      Всегда что-нибудь повторяется, а что-нибудь — повое; одно уходит, другое наступает. Одно ждешь со страхом, другое с радостью. Неприятную неожиданность уравновешивает другая — приятная. Надежды и победы, разочарования и поражения.
      Школа — дом. Дом — школа. То бежишь, торопишься домой к обеду, то идешь дальней дорогой, провожая товарища, или видишь что-нибудь интересное и заходишь купить.
      А вот и копец года:
      — Еще только месяц остался, три недели.
      Напишут ли внизу табеля красными чернилами «переводится» или, может быть, на второй год?
      Предпоследняя контрольная работа, последний ответ — переэкзаменовка! Есть еще время подтянуться. У каждого есть предмет, в котором он уверен, и такой, которого он боится.
      А развлечения? Экскурсия, кино, театр, выставка; а библиотека, спектакль, клуб?
      Я заметил, что на школу жалуются те, кому дома хорошо, у кого дома много разных развлечений, или те, от кого родители требуют, чтобы они хорошо учились, хотя они неспособные и учение дается им с трудом.
      Не всегда виноват отец в том, что он мало зарабатывает, не всегда виноват ученик, что у него нет хороших отметок. Часто взрослые говорят:
      «Если бы ты хотел».
      Да бедняга и хочет, да не может одолеть.
      «Способный, но ленивый».
      Может быть, к одному и способен, а к другому нет. Один хорошо пишет сочинения, а не может решать задачи. Один робеет и всегда хуже отвечает, другой не умеет быстро думать, у третьего плохая память. У одного легко пропадает охота, у другого сильная воля.
      Если слышишь, что школа трудная, скучная, суровая, несправедливая, то это значит, что ничто не может быть совершенным. Бывает и так и эдак, и то и это. Радость, веселье, добро; но и скорбь, и гнев, и бунт.
      Приятно получить часы или велосипед, но хватишь горя, когда их испортишь. Приятно иметь хорошего товарища, но будут и ссоры, и тоска возьмет, когда заболеет.
      Может быть, и школьные хлопоты интересны, а неуспехи и трудности будят мысль? Дуралей тот, кто хочет, чтобы все всегда было легко.
      Один неспособный мальчик придумал себе такую игру.
      — Когда я решаю задачу, цифры — это солдаты. А я полководец. Ответ — крепость, которую я должен взять. Бели мне пришлось туго, я вновь собираю разбитую армию, составляю новый план битвы и веду в атаку.
      Стихи, которые я должен выучить наизусть, это аэропланы. Каждое выученное слово — сто метров вверх. Если я выучу стихотворение без ошибки, я беру высоту в три километра. Так приятно ни разу не сбиться.
      Когда я пишу, я шофер. Переписанные буквы и слова — проделанный путь. Если удается написать всю строчку красиво — это лес, а плохо написал — пески или болото. Когда я кончу писать и чернила высохнут, веду по бумаге палочкой и ворчу, как мотор.
      Разное выдумываю, чтобы не было скучно.
      Каждый ищет свой способ облегчить работу. Иногда поможет товарищ, часто что-нибудь поначалу кажется трудным и неинтересным, а потом вдруг поймешь — и пошло хорошо.
     
      РАЗВЛЕЧЕНИЯ
      «Легкие» мысли были такие: «Работа нужна, учение нужно, а развлечения — это как бы награда, придача».
      И точно так же: «Хлеб, суп, молоко — это пища, а конфеты и фрукты только вкусные и, значит, ненужные».
      Раньше люди думали именно так.
      И только позже поняли, что это по-другому. Теперь уже есть много книжек об играх и развлечениях, и в газетах пишут о спорте и состязаниях как о важных делах. Уроки гимнастики в современной школе — это уроки подвижных игр и развлечений. Люди уважают и труд, и отдых, и учебу, и развлечения. Впрочем, сказать, что — работа, а что — развлечение, не так просто.
      Один читает книжку и думает, что работает, а для другого чтение — лучший отдых. Приятно ведь копать землю, резать картон, пилить фанеру, рисовать, лепить, вырезать, играть на гармонике и на скрипке — так что же это, развлечение или работа?
      Пешеходные экскурсии, плавание, гребля, велосипед, коньки, бег, прыжки. Болят руки, ноги, спина, человек устал, но доволен.
      Правда ведь: каждый работает по-своему и по-своему отдыхает.
      Один любит одиночество, другой — общество, один — тишину, другой — шум. Игры девочек и мальчиков, младших и старших несколько отличаются. Одному скучно от того, от чего другому весело; одного раздражает и даже сердит то, что другой как раз любит. Люди бывают и спокойные, и подвижные, все любят что-нибудь свое и по-своему, и потому не мешайте друг другу!
      Я заметил, что больше всего ребята сердятся, если им мешать играть. Раньше я считал, что это пустяки. И очень сердился, когда кто-либо мешал другому делать уроки: хватал тетрадь, ручку, поддразнивал, что не отдаст. Если то же самое проделывалось во время игры с мячом, я считал, что это шутка и не стоит сердиться. Если ребята играли в догонялки и кто-нибудь останавливал догонявшего или убегавшего — тоже, мол, несерьезное дело. Играли в прятки и выдали место укрытия — тоже, мол, невинная шутка. Даже на обман во время игры, казалось мне, не стоит сердиться. Например, не попал, а говорит, что попал, или была не его очередь, и он сделал то, что ему не полагалось.
      — Ерунда, стоит ли злиться!
      Наконец однажды в колонии я понял. Дело было так.
      На веранде было мало народу: двое мальчиков играли в шашки, еще один строил домик из кубиков, один читал, один играл в мяч. Остальные бегали в лесу и перед домом. Вдруг входит на веранду этакий всеми нелюбимый надоеда. Сперва он разозлил игравших в шашки — стал вмешиваться и давать советы. Потом стал хватать кубики и дразнить того, кто делал домик. Затем полез к тому, кто читал:
      — Покажи, что читаешь, покажи, есть ли картинки.
      Наконец принялся мешать игравшему в мяч.
      Иногда девочки танцуют, а какой-нибудь мальчишка начинает толкаться, дурачиться, паясничать. Или вся группа поет хором, а один нарочно фальшивит и визжит. Или кто-нибудь рассказывает сказку, а такой вот не хочет слушать.
      — Уйди, — говорят ему.
      — А что, и посидеть с вами нельзя?
      Назло перебивает, мутит всех и выводит из себя.
      Я составил следующие правила игры:
      1. Нельзя, нельзя и еще раз нельзя мешать в игре, ничуть не меньше, чем в учебе.
      2. Нельзя брать без разрешения чужой мяч, коробочку, палочку, камушек, так же как нельзя брать без разрешения чужую ручку, тетрадь, книжку.
      3. Если тебе одному не хочется, если тебе одному не нравится, отойди и не играй, а не говори: «Раз вы со мной не хотите или не хотите играть так, как я хочу, я буду вам мешать».
      Раньше меня удивляло, почему ребята так быстро узнают нового товарища, так сразу знают, кто будет хорошим товарищем, а кто нет. Потом я понял: легче всего узнать во время игры. Ребята сразу говорят:
      «Задавала, командир, ломака, недотрога, подлиза, псих, злюка, ябеда, плакса».
      Неправда, что дети легко ссорятся. (Взрослые больше злятся, если им мешать.) Сколько раз случалось мне слышать, как ребята говорили: «Ну ладно, скажи, как ты хочешь?»
      Или: «Мы хотим так, а если кому не нравится, может не играть».
      Я видел, как охотно ребята принимают в игру и маленьких, и слабых, и неловких, лишь бы они не ссорились и не требовали, чтобы им дали делать то, чего не умеют.
      Неправда, что в играх ребята готовы слушаться только взрослых. Наоборот, в массовых играх ребята сами хотят, чтобы нашелся кто-нибудь из них самих умный, справедливый и всеми любимый, кто указывал бы, как должна проходить игра и кому что надо делать; кто уступал бы, если ребята хотели играть по-другому или хотя бы один заупрямился; умел бы мирить спорящих и следил бы за тем, чтобы ребята не слишком расходились, не били чего, не рвали и не было драк и слез.
      — Хороший товарищ, с ним приятно играть, — говорят ребята,
      Я заметил одно любопытное явление, но долго не мог его объяснить.
      Когда в игре приходится бегать, долго все идет хорошо. Вдруг ребята ссорятся, и, что меня удивляло, ведь из-за пустяка! И что как легко ссорятся, так легко тотчас и мирятся. Сперва все сразу бросают игру, обе партии сходятся и поднимают спор. И также вдруг кто-нибудь один скажет:
      — Ну, баста. Кончай. Все равно. Начали.
      И все дружно возвращаются к прерванной игре. Иногда лишь немножко что-нибудь изменят или один выйдет из игры и его место займет другой.
      Наконец я догадался.
      Когда игра удалась на славу, жалко прерывать, а все очень устали. Но сознаться, что ты устал и хочешь отдохнуть, никому не хочется. Поэтому не нравится, мол, в игре то-то и то-то. Это даже не ссора, а просто разговаривают. Если поблизости есть скамейка, некоторые сядут и ждут, пока те не кончат.
      Взрослые отдыхают не так, как ребята. Уставший взрослый отдыхает час, полчаса; ребенок же, весь в поту, валится, запыхавшись, на лавку, а через три минуты уже вскакивает.
      Мать говорит:
      — Посиди немножко, отдохни. Смотри, как ты выглядишь, как у тебя бьется сердце.
      Да нет: он уже отдохнул.
      Однажды я долго сидел в поле и слушал, как пели жаворонки. И я подумал, что сердце жаворонка должно походить на сердце здорового, веселого мальчишки: любит доводить себя до изнеможения и быстро отдыхает.
      Человек любит усилие, любит, чтобы удавалось, хочет знать, сумеет ли и на что он способен, хочет, несмотря на трудности, закончить, победить, доказать себе и другим, что он сильный и ловкий.
      Да и устаешь от сидения. Если в человеке накопится сила и он не может ее израсходовать, он сидит как отравленный, изголодавшись, соскучившись по движению.
      Именно потому так хаотичны и неприятны школьные перемены, особенно если нет просторного рекреационного зала. Ребята больше толкаются и пихаются, чем играют; несколько человек безобразничают, остальные забились в угол: все равно из игры ничего не выйдет.
      Это печально: тихие ребята не учатся отстаивать свои права, а хулиганье командует и наглеет.
      Много было у меня архитруднейших мыслей на тему: что делать, чтобы дерзкий кулак заменить справедливостью. Я пробовал по-разному.
      Двадцать мальчишек. Я хочу дать им мяч. Кто, проталкиваясь вперед, первым крикнет:
      — Мне!
      Кто поймает и что будет делать?
      Теперь все чаще вместо настырного эгоистического «мне» слышишь благородное «нам» и вместо своеволия встречаешь предписания и законы игры. Бывают и судьи, к сожалению, не всегда справедливые.
      Часто эгоизм отдельных личностей сменяется одинаково неприятным и низменным эгоизмом партии, группы, лагеря. Надо уметь проигрывать с достоинством и честно оценивать положительные качества противника.
      Помню, ребята играли в «двойной бой». С одной стороны оставалось трое, с другой — только один. И тут случилась необыкновенная вещь: он сразу выбил всю тройку. Мячик сам как-то к нему отскакивал, а те опешили и совсем не защищались.
      Раздались рукоплескания. Кричали «браво» и поздравляли и победители и побежденные, и свои и противники, радовались все. На глаза мои навернулись слезы умиления, и я не стыжусь этих слез.
      Да, так и должно быть! Не ревность, не недовольство и жалобы, не хвастовство и унижение противника, а рыцарское сознание своего и его достоинства гордая вера, несмотря на неуспех, в свои силы, убеждение, что равный тягается с равным, уважение к человеку.
      Многое стало лучше. Помню злые проклятые времена бандитских драк и бросания камнями. Много драк перевидал я на своем веку. Под влиянием спортивных игр даже драки облагородились.
      Когда я вижу, что дерутся двое мальчишек одинаковой силы, я не прерываю, а смотрю вместе со всеми.
      Лучше обождать, ведь если сразу вмешаться, ожесточение возрастает.
      Драка редко возникает случайно, часто взрыву предшествует долгая взаимная обида. Конечно, водятся еще такие ребята, которые охотно пихнули бы или ударили младшего или более слабого, но это я строго запрещаю, да и товарищи не допустят. Я знаю, даже буяну и злюке драка не по вкусу, если он знает, что получит на орехи.
      Так вот, раньше дрались так, чтобы причинить как можно боль те боли, а теперь, только чтобы обезвредить противника. Это уже похоже на спортивные состязания
      Кончая эту коротенькую главку, я дам вам важное правило:
      «Не надо стыдиться играть. Детских игр нет».
      Зря взрослые говорят, а зазнайки за ними повторяют:
      «Такой большой, а играет, как маленький. Такая большая, а играет еще в куклы».
      Важно не то, во что играть, а как и что при этом думать и чувствовать. Можно умно играть в куклы и глупо и по-детски играть в шахматы. Можно интересно и с большой фантазией играть в пожар или в поезд, в охоту или в индейцев и бессмысленно читать книжки.
      Я знал мальчика, который не только читал, но и сам писал хорошие стихи и рассказы, а любимой игрушкой у него были солдатики: у него были целые полки разного рода войск разных стран, и он расставлял их на столе, окне, на полу, стульях и рисовал карты и планы.
      Не зазорно играть с девочками и с младшими.
      Я заметил, что ребята не всегда охотно говорят о своих играх и стесняются, если взрослый их слышит: боятся, как бы не высмеял, потому что не умеют защищать свои юные мечты.
      Я не говорю: «Играйте в то-то и то-то. Играйте с теми, а не с этими».
      Для игры нужен хороший товарищ и вдохновение, а значит, свобода.
     
      БОГАТЫЙ - БЕДНЫЙ
      Есть люди, которые думают, что дети пе должны ничего знать о деньгах и что деньги нм не нужны: «Подрастут, сами узнают» и «Живут у родителей на всем готовом, а на свои деньги покупают ненужные вещи и только портятся».
      Обычно деньги дают время от времени, как награду, когда отец или мать в хорошем настроении. Очень редко родители назначают определенный еженедельный оклад и говорят:
      «Покупай что хочешь».
      И только один отец давал каждую неделю по пятидесяти грошей. Он сказал:
      — Даже если ты не будешь слушаться или принесешь из школы плохую отметку, все равно будешь получать по пятидесяти грошей на разные свои расходы. Я хочу, чтобы ты научился тратить деньги.
      Ну да: надо уметь не только зарабатывать, но и тратить.
      Я знавал таких: заведись что, сразу должен потратить на какую-нибудь ерунду. Даже еще в долг возьмут и не подумают отдать. А иной раз старший — легкомысленный, а осмотрительный как раз младший.
      Я целых десять лет заведую ссудной кассой и, если окажется, что ребята хотят читать научные книжки, напишу книжку про то, кто и как берет в долг, как отдает и на что тратит — или же экономит, копит, чтобы купить себе что-либо, что дорого стоит, например: коньки, часы, велосипед или на подарок папе или маме.
      Я знал мальчика, который полгода собирал деньги на футбольный мяч и бутсы, а потом отдал свои двенадцать злотых матери, которая заболела.
      Много горя приходится хлебнуть бедным в школе, ведь даже бесплатные школы дорого стоят.
      Хорошо ученику, которому родители в начале учебного года покупают все необходимое: книжки и тетрадки, и спортивные башмаки, и портфель и охотно платят взносы.
      Неприятно просить, когда у родителей нет денег.
      Один вырывает из тетрадки страницы, а грязную тетрадку выбрасывает, и никто даже и не знает; ему и дела нет, что потерял карандаш. А другой пишет маленькими буковками, чтобы на дольше хватило.
      У одних ребят есть своя комната, или по крайней мере столик с ящиком, запирающимся на ключ, или полка. Эти могут спокойно делать уроки. А другие окоченевшей рукой при темной лампе на колченогом столе пишут плохим пером и бледными чернилами на скверной дешевой бумаге.
      Не каждый завтракает перед тем, как идти в школу. Может быть, он даже и не чувствует голода, привык, только какой-то усталый, сонный и голова болит.
      Иногда у одного все есть, а учится он неохотно, а другой и хочет учиться, да родители говорят, что хватит, пора на жизнь зарабатывать.
      Я долго считал, что каждому ученику хочется повзрослеть, и лишь недавно убедился, что это не так. А если ребята хотят быть большими, так затем, чтобы зарабатывать и помогать родителям, «чтобы мама не мучилась».
      Говорят: бедняк, бедный, убогий, малосостоятельный, состоятельный, богач, магнат.
      Разные бывают степени избытка и недостатка. А можно еще и иначе делить людей: на тех, у кого есть столько, сколько надо, и тех, кто тратит больше, чем зарабатывает.
      Отец мало зарабатывает — по десяти злотых в день, — семья живет спокойно, а можно расходовать по пятидесяти злотых на одних детей, и дети несчастны. Бедные родители могут быть веселыми и говорить о приятных вещах, а состоятельные — нервными, раздражительными, сердитыми, озабоченными.
      Точно так, когда один довольствуется пятью грошами на конфетку и редко ходит в кино, а другому и злотого мало, и он все думает, где бы еще добыть?
      Может быть, потому взрослые не всегда охотно объясняют, что считают это слишком трудным — дети, мол, не поймут.
      Ошибаются взрослые! Ребенок хочет знать и имеет право знать, ведь горе родителей тяжелее своего собственного. Впрочем, в бедных семьях дети знают, отчего раз бывает целый обед, а другой только хлеб да чуть подслащенный чай; знают, сколько стоят подметки и новая шапка. Знают, что лучше, когда у отца пусть меньше заработок, да верный.
      Потому что больше всего печалей там, где раз удается получить даже и много, а потом уже долго ничего и ничего. Безработица — это большое несчастье.
      Неприятно, если ты знаешь урок, а учитель не вызывает, но гораздо хуже, когда ты умеешь и хочешь работать, а сидишь без работы, хотя тот, кто поплоше, устроился.
      Даю теперь важное правило жизни:
      «Милый мой, хороший мальчик, не пей водку, не пей эту отраву проклятую».
      Говорят, водку выдумал сатана. Пожалуй, это так.
      На водку не только уходят деньги, часто последние; водка лишает сил, здоровья, рассудка, убивает волю и чувство чести, отравляет детей, вышвыривает тебя с работы, растлевает душу.
      Когда жпвешь долго, видишь много страшных несчастий, отворачиваешься, чтобы не глядеть, сердце щемит — так и бежал бы без оглядки и ни о чем не думал.
      Я видел три войны. Видел покалеченных, которым руку, ногу оторвало, живот разворотило, так что кишки наружу; ранения лица, головы; раненых солдат, взрослых, детей.
      Но говорю вам: самое худшее, что можно увидеть, это когда пьяница бьет беззащитного ребенка или когда ребенок ведет пьяного отца и просит:
      — Папочка, папочка, пошли домой.
      Водка тихо ползет, как змея: начинается с рюмочки, а потом больше и больше. А иной паренек и не с водки начинает, а с папирос.
      И я курю папиросы. Жалею, что привык. Да ничего не поделаешь. И не перед людьми мне стыдно, курят почти все, а перед собой, что не могу отучиться. Но я не теряю надежды.
      Ребенку стыдно за пьяного отца, словно бедняжка виноват в чем, стыдно, что ходит голодный, что дома нищета. Я не знаю, почему это так, не могу понять. Иногда — назло — посмеется над своими дырявыми башмаками и поношенным платьем, а в глубине души — тоска и обида.
      Даю вам еще одно правило жизни. Есть ребята, которые любят держать пари. Чуть что, тотчас:
      — Спорим?
      Много горя и жульничества из-за пари. Проиграет, а отдать нечем.
      Я заметил, что если мальчишка часто держит пари, то потом он играет в карты. А пристрастился к картам, так уже не смотрит, есть у него деньги или нет, свои проигрывает или чужие.
      Вот из-за водки-то да из-за карт и попадают больше всего люди в тюрьмы!
      Многие отцы не могут работать из-за болезней. Поэтому люди все время думают о том, как защитить себя от болезней.
      Уже есть прививка от оспы, разные лекарства и больничная касса.
      Я давно живу на белом свете и многого навидался. Я видел бедных, которым повезло, и они стали богатыми, а чаще — обедневших людей, когда-то состоятельных. И именно из-за болезней.
      «Пока отец был здоров, нам жилось хорошо...»
      «Когда отец захворал и больше не мог работать...»
      Так начинаются невеселые рассказы ребят.
      Разница между богатым и бедпым в том и состоит, что благополучие бедняка непрочно. Запасов у него нет никаких, и одна болезнь, одна неудача сразу валят с ног всю семью.
      Знаю, на больничную кассу жалуются, знаю, что больничная касса не совсем хорошая. Но и такая нужна и приносит пользу.
      Больничная касса — это самая умная и важная вещь, какую выдумали люди, важнее аэропланов.
      Здоровые люди платят взносы, чтобы иметь, когда захворают, медицинскую помощь, врача, лекарства.
      Здоровье — это главное жизненное благо; больной богач — тот же бедняк; подумай же, какое это сокровище — здоровье для бедняка! А без больничной кассы бедный человек болел, но не имел права болеть. И пропадал ни за грош. Небольшое заболевание без врачебной помощи сразу превращалось в смертельную болезнь.
      Ребятам кажется, что легко сделать, чтобы не было на свете бедных, несправедливости, обид.
      «А почему не выпускают больше бумажных денег, что такое налоги, чем занимается министр финансов и как одна страна дает в долг другой?» Я хотел бы все это объяснить, да сам толком не знаю. Да и невелико утешение знать, коли ничего нельзя поделать: это не от нас зависит.
      Но от нас зависит, чтобы мы друг друга в школе любили, знали и взаимно помогали. А бедные и богатые не знают друг друга и не очень-то любят.
      Есть ребята, которых мало трогает, сколько у кого денег и как он одет, а ведь иные бедные не любят богатых сверстников и, наоборот, богатые не любят бедных.
      Бедным кажется, что все богатые зазнаются, что у них злое сердце и все они барчуки и модные барышни — корчат из себя деликатных и думают об удовольствиях. А богатым опять-таки кажется, что бедные завистливы, неискренни и плохо воспитаны.
      Я знаю, почему это так происходит.
      Потому что порядочный бедный чаще знакомится с богатым распоряжалой и задавалой, а порядочный богатый — с бедным подлизой и шалопаем. Богатый задавала ищет бедных, чтобы хвастать, а бедный пройдоха — богатых, чтобы что-нибудь выманить. А порядочные бедные и порядочные богатые сторонятся друг друга.
      Порядочный бедный думает: «Зачем мне с ним разговаривать? Еще подумает, что я хочу, чтобы он меня угощал. И будет ему казаться, что милость мне делает».
      Порядочный бедный боится несправедливых подозрений, злых товарищей, стыдится, что не так хорошо одет.
      А порядочный богатый думает: «Может быть, он сердится на меня за то, что у меня все есть? Может быть, сердится, что я хотел оказать ему услугу?»
      Я часто слышу, как про ребят говорят:
      «Все они такие».
      Например:
      «Все мальчишки — хулиганье и грязнули».
      Или:
      «Все девчонки — плаксы и ябеды».
      Неправда, каждого надо узнавать особо и особо оценивать, и узнавать не поверхностно, а основательно. Важно не только то, что человек говорит, но и что он думает и чувствует и почему он такой, а не иной.
      Только ленивый человек, который не любит думать, говорит: «Все они такие».
      Когда я был маленьким, я был богат, а потом стал бедным и знаю и то и это. И я знаю, что можно быть порядочным и добрым и так и эдак и что можно быть и богатым, да очень несчастным.
      Надо многое перевидать и многое самому передумать, да и тогда человек часто ошибается и всего не знает.
     
      МЫСЛИ - ЧУВСТВА
      Удивителен этот мир! Удивительные деревья, как удивительно они живут! Удивительные маленькие червячки — живут так недолго! Удивительные рыбы — живут в воде, а человек задыхается в ней и умирает. Удивительно все, что прыгает и порхает: кузнечики, птицы, бабочки. И звери удивительные — кошка, собака, лев, слон. И на редкость удивителен сам человек.
      Каждый человек как бы заключает в себе весь мир.
      Если я смотрю на дерево, получается как бы два дерева: одно на самом деле, а другое у меня в глазах, в голове, в мыслях. Я ухожу и забываю о нем, а потом опять увидел — узнал, вспомпил. Значит, дерево как бы пряталось где-то в моих мыслях.
      Все существует как бы два раза: раз само по себе, а другой раз у меня в глазах, в голове, в мыслях.
      И всегда мне что-нибудь нравится, а что-нибудь не нравится.
      Или стою я на берегу реки и знаю, что это такая-то река. Но в этой реке все время другая вода, вода в ней ни минуты не бывает одна и та же, все капли одной и той же реки постоянно меняются, постоянно другие.
      То же самое, когда я иду по улице, мимо домов и людей. Каждый дом другой, и каждый человек другой, и все это в течение одной минуты. Из минут складываются часы, из часов — дни и ночи, из дней — недели. Зима, лето — и опять долгие вечера, затем опять весна, почки, зеленые листья. Солнце, ночная тьма, месяц, звезды — тучи, дождь, белый снег.
      Все постоянно другое и по-другому.
      То же самое и со мной.
      Словно бы и все тот же, но ведь я расту, делаюсь старше. Я смотрю на часы: стрелка движется, прошла минута.
      Словно бы и все тот же, но то я весел, то грустен и все время вижу что-то другое и о чем-то другом думаю. И даже не знаю, что будет дальше: буду ли я играть, или товарищ рассердит меня и я подерусь.
      Или думаю, что сделаю так, а выйдет как раз наоборот. Раз мне кажется так, а раз — эдак. Вот и получается, что я сам себя не знаю.
      Если спросить: «Ты хороший мальчик?»
      Он ответит: «Сам не знаю... Кажется, хороший».
      Или: «Стараюсь».
      Как будто странно, что человек не знает, какой он на самом деле, даже себя хорошо не знает.
      Мудрец сказал по-гречески: «Гноти сеаутбн».
      Это значит: «Познай самого себя».
      Значит, даже взрослым трудно познать самих себя, даже мудрецам. Ведь детям кажется, что взрослые знают все и могут ответить на любой вопрос. А мы не знаем, мы на самом деле не знаем.
      Если я разговариваю и играю с кем-нибудь и знаю, как его зовут, я уже говорю:
      — Я его знаю.
      Так ли это? Часто мне кажется, что он такой, а потом вижу, что он другой, что я ошибся.
      Даже сам я: весело мне — я один, грустно или сержусь — другой.
      Когда мне весело, мне все кажутся хорошими, милыми; я охотно уступаю, легко прощаю; я даже не чувствую, что меня толкнули или что я ушибся. И мне кажется, что и всем должно быть весело.
      А когда человек сердит, все ему не так; он и сам потом удивляется, что такие дурные мысли лезли в голову. Даже выглядишь ты, когда злишься, по-другому. Лицо перекошено, бледное или красное, и глаза совсем другие.
      Когда я смотрю, как двое мальчишек дерутся, я думаю:
      «Что за вихрь, что за буря мыслей и чувств?»
      А когда расходятся, запыхавшись, я прикладываю ухо к груди: бедное сердце колотится так часто и сильно, что останавливается в изнеможении, а потом еще и еще и никак не успокоится.
      Один вспыльчивый, легко впадает в гнев, другой редко злится; один умеет хоть немного, да владеть собой и сдерживается, другой сразу приходит в неистовство, словно убить хочет. Про таких говорят: «Раб своих страстей».
      Правильно говорят: тот, кто не умеет сам себе приказать — «Перестань!», у кого нет сильной воли — тот раб: всякий доведет его до белого каления. Мудрец сказал, что приказывать другим легко, а вот научись-ка быть господином своих собственных мыслей и чувств...
      Бывает, злость сразу проходит, сменяясь чувством раскаяния. Я заметил, что, если очень сердиться на кого-нибудь и кричать, тот стоит злой, взбунтовавшийся: опустит голову, насупит брови, молчит. Тогда я перестаю сердиться и ласково говорю:
      — Вот видишь, и самому тяжело, и всем с тобой тяжело. Больше так не поступай.
      После этого он начинает, хотя и стыдно ему, плакать и каяться.
      Мне кажется, взрослые не должны сердиться на детей, потому что это не исправляет, а портит. Часто взрослым кажется, что ребенок назло им упрямится — не желает что-либо сделать, сказать. Нет, ему стыдно.
      А если кому-нибудь стыдно, он не может говорить, язык застревает в горле, трудно пошевельнуть. В голове пустота, мысли словно улетучились. И ты говоришь и делаешь не то, что хочешь. Стараешься быть смелее, а выходит еще хуже. Сразу можно понять, что человек притворяется: говорит слишком смело и громко, движения чересчур развязные. Или губы прыгают, теребит платье и пе может отвечать. Как парализованный.
      Удивительно это чувство страха. Все кажется опасным. Словно кто на мысли набросил черную шаль и душит. Даже дышать трудно.
      Конечно, страх страху — рознь. По-одному боишься днем, в школе, по-другому — ночью, по-третьему — если тебя кто-нибудь напугает внезапно, по-четвертому — если всегда кого-нибудь бояться. Бывает, знаешь, чего боишься, а то и не знаешь.
      Взрослые думают: «Озорной ничего он не боится, ничего он ве стыдится».
      Вовсе это не так.
      Врачи, те хоть скажут:
      — Нервный, боится.
      Да и то не всегда.
      А уж хуже всего высмеивать.
      Я много раз беседовал с такими, которые боятся по ночам: они очень несчастны. А родители думают, что все это пустяки.
      Стукнет что-нибудь ночью, или сон приснится, а часто даже не знаешь, во сне это или наяву.
      Смеяться над детскими страхами или нарочно пугать — жестоко.
      Я часто думал о том, что значит «быть добрым»? Мне кажется, добрый человек — это такой человек; который обладает воображе-
      нием и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что другой чувствует. Если кто-нибудь мучит лягушку или муху, такой сразу скажет:
      — А если тебе так сделать?
      Или, например, бабушка: то старушка как старушка, а то кажется такой бедной, слабой, что хочется помочь, проявить внимание, развеселить.
      Я уже давно заметил, что, если я на какого-нибудь мальчишку очень рассержусь, его сразу обступают ребята и принимаются утешать, объяснять.
      Признаюсь со стыдом, это меня даже злило. Что такое?! Ругаю, — значит, заслужил. А если вокруг него толпа, выглядит так, словно виноват я, а не он.
      Теперь я отношусь к этому иначе: и хорошо, так и должно быть, каждый, попав в беду, должен найти у людей поддержку. Не нравится мне это школьное наказание, чтобы с кем-нибудь не разговаривать.
      Надо уметь сочувствовать добрым, злым, людям, зверям, даже сломанному деревцу и камушку.
      Я знаю мальчика (теперь он уже большой), который собирал на дороге камушки и относил в лес: там их уже никто не потопчет.
      Чувства бывают сильные и острые или мягкие и нежные, бывают яркие, бывают спокойные.
      Что такое любовь? Любишь ли всегда или за что-нибудь, и всегда ли ты любишь тех, кого ты должен любить, и так, как должен? Одинаково или то больше, то меньше? И что такое благодарность и уважение? Какая разница между: любить и очень нравиться? Как узнать, кого больше любишь?
      Я заметил, что ребята не любят говорить о своих чувствах.
      Может быть, им просто трудно? Даже маленькие не любят.
      А взрослые часто задают детям вопрос:
      — Любишь? А кого ты больше любишь?
      Я спросил у одного мальчика, как он узнал, что любит эту девочку больше, чем других? Он ответил:
      — Раньше я говорил с ней, как со всеми, а тут вдруг я ее стал стыдиться.
      Порой даже п не знаешь, что кого-ппбудь любишь, но,когда ее или его ист, тобой овладевает чувство беспокойства п какой-то пустоты, сиротливости и одиночества. И хочется, чтобы она или он вернулись. Это называется тоской.
      Тосковать можно по родителям, по товарищу, по дому. А самая сильная тоска — это тоска по родине.
      Столько разных чувств, что всех не сочтешь. Можно попробовать выписывать их из словаря в тетрадку. Потому что тут, в этой книж-
      ке, я могу вкратце упомянуть лишь о некоторых наиболее важных чувствах (о которых ребята говорили со мной по душам, а не потому, что их подучили). И об обычных чувствах, повседневных.
      Упомяну еще о трех чувствах: разочаровании, обиде и оскорблении.
      «Я разочаровался. Думал, будет хорошо. И ошибся. Вышло не так, как хотелось».
      Люди говорят:
      — Мучительное разочарование, горькое разочарование.
      Да, подчас чувствуешь как бы боль, а подчас только неприятный горький, терпкий привкус.
      Часто к чувству разочарования примешивается и другое — обида. Мы обижаемся, что нас ввели в заблуждение, обманули наше доверие. Если товарищ выдаст тайну, наговорит на тебя, обманет, тебе неприятно, ты обижен.
      Упомяну, наконец, и об оскорблении. Если хотят меня унизить, или осмеют, или оскорбят кого-нибудь, кого я люблю и уважаю, мне грустно, больно, я сержусь.
      — От удара не так больно, как от слова, — сказал один мальчик.
      — Чем смеяться, лучше бы уж побили, — сказал другой.
      Когда взрослые хотят унизить и оскорбить детей, дети чаще
      всего делают вид, что им все равно. А не делают, значит, уже утратили стыд. Чувства ведь, если не уметь обращаться с ними, ослабевают, как говорят, притупляются.
      Разные бывают люди. Один часто бывает веселым и редко грустным, а другой как раз наоборот. Один любит почти всех, ни к кому не питает неприязни; а другой словно сердит на всех, трудно на него угодить. Некоторые легко привыкают к новым людям, а другие; недоверчивые, долго приглядываются, прежде чем скажут:
      — Люблю.
      Один долго помнит, другой быстро забывает.
      Разные бывают люди.
      Раньше я думал, как и все: ребята легко сердятся и легко про щают.
      Час назад подрались и опять вместе играют. Только что играли и уже поссорились. Конечно, кто-нибудь скажет в сердцах: «Никогда больше не буду с ним разговаривать. Никогда уже больше не буду с ним играть».
      Или наоборот: «Мы всегда будем дружить».
      Но так говорится только в исключительные минуты, да и у взрослых то же самое. Иногда нарастает исподволь неприязнь, а иногда дружба длится годами.
      ЗДОРОВЬЕ
      Взрослым кажется, что дети не заботятся о своем здоровье: если за ними не смотреть, они повыпадали бы все из окон, поутону-ли бы, попали бы под машины, повыбили бы себе глаза, поломали бы ноги и позаболевали бы воспалением мозга и воспалением легких — и уж сам не знаю, какими еще болезнями.
      Нет. Детям совершенно так же, как и взрослым, хочется быть здоровыми и сильными, только дети не знают, что для этого надо делать. Объясни им, и они будут беречься. Нельзя только чересчур запугивать и слишком много запрещать. Если запугивать, они перестанут верить, а если очень уж стеснять, потеряют терпение и назло станут делать тайком как раз то, что запрещено.
      Люди бывают благоразумные и легкомысленные — как дети, так и взрослые. Ничего с этим не поделаешь. Дети любят больше бегать и все пробовать. И опять ничего уж не поделаешь. Нужна книга, которая объяснила бы все это ребятам спокойно и без запугивания.
      Итак, надо знать, что у одного здоровые зубы и он не знает, что такое зубная боль и зубные врачи, а другой не одну ночь проплакал напролет: болели зубы. У одного болит голова или живот, а другой посмеивается: «Животик у него болит, головка; у меня вон никогда ничего не болит».
      Один порежется, и ничего. Я знал одного очень подвижного мальчика, который проходил лето босым. По возвращении из деревни у него было на обеих ногах семнадцать порезов, ссадин и синяков.
      — Ну и что? Ерунда, заживет.
      А у другого малюсенькая ранка болела неделями.
      Значит, один должен беречь себя, а другой может больше себе позволить.
      Я лучше знаю как раз этих слабых, но никогда не говорю: «У тебя будет воспаление легких». А лишь: «Схватишь насморк». Не говорю: «Сломаешь руку». А лишь: «У тебя заболят руки», когда уж чересчур рьяно борются. Небольшая мышечная боль для здорового человека даже приятна, например: после катка, после гребли, после дальней экскурсии.
      Не следует слишком часто говорить, что будет потом. Надо помнить, что может много раз сойти безнаказанно, и предсказание не исполнится.
      Однажды потный мальчик ел очень быстро мороженое. Я сказал:
      — Увидишь, горло заболит.
      На другой день осматриваю горло: красное, но не больно. Я дал мальчику зеркало, чтобы убедился.
      Другой после крутых яиц наелся слив, а потом стал пить сырую воду. Я сказал:
      — У тебя заболит живот.
      Спрашиваю его вечером.
      — Немножко только поболел, но это ничего.
      Я долго предупреждал одного мальчика, чтобы он, играя, так не расходился, он все не слушался. II наконец, в школе во время борьбы действительно сломал себе руку. А ведь не все переломы одинаковы. Иногда наложат гипс, потом через несколько недель снимут, и все опять так, как было. А вот этому мальчику, о котором я говорю, кость пробила кожу, он пролежал три месяца в больнице и теперь совсем не может сгибать руку. Хуже всего, если кость сломается в суставе.
      Иногда ты тотчас расплачиваешься за неосторожность и добываешь опыт сразу. Но бывает и по-другому:
      Летом ребята жалуются, что чешутся уши или пухнут и горят пальцы.
      — Правильно, ведь ты их зимой отморозил.
      Не всегда болезнь проявляется сразу. Заразился сегодня, а болезнь разовьется по-настоящему только через неделю. Это называется: инкубационный период.
      И не всегда болезнь, иногда просто легкое недомогание. Нехорошо преувеличивать.
      Говорят: «Солнечный удар... Не бегайбез шапки... Воспаление мозга...»
      Нет: кружится и болит голова, тошнит и вообще как-то нехорошо.
      «Плохо себя чувствует. Нездоров. Сам не свой. Недомогает».
      Ребенок сам не знает, что с ним, но он подавлен, раздражен, недоволен. А сколько бывает из-за этого ссор, драк, неприятностей дома и в школе?!
      «Живот да головка — лентяйская уловка». Не совсем верная пословица. Не следует недооценивать легких недомоганий.
      «Неженка. Ничего с тобой не сделается. Не умрешь».
      Один преувеличивает, другой недооценивает.
      Верно, от насморка не умирают, но он неприятный.
      Несчастные дети, у которых часто бывает насморк! И дышать трудно, и нос больно, и вообще ни к чему душа не лежит. Да еще пристают.
      «Сопливый. Сопли распустил. Утри нос».
      Иногда и вытирание не помогает, а вытирать очень больно, не у всех ведь натура одинаковая.
      Чтобы быть веселым, нужно хорошее самочувствие; здоровые серДе нос голова; здоровая радость свободна от боли и забот.
      И старику неприятно бояться и беречься, а каково это маленькому.
      Я долго не мог понять, почему некоторых ребят товарищи не любят — и что эти ребята действительно неприятные.
      Стоял прелестный весенний день. Все выбежали во двор и весело играли. Один мальчуган продолжал сидеть у меня в комнате, тихий, грустный и бледный. Сначала читал — надоело, потом лег на диван, потом принялся глядеть в окно. Мне стало жаль его. И я говорю:
      — Иди поиграй немножко.
      А он:
      — Ой, не хочется.
      Посидел, посидел, а потом говорит:
      — Пойти, что ли.
      Ладно. Смотрю в окно — что будет дальше?
      Мальчик сошел во двор, постоял немножко и присоединился к играющим. Бегает и бегает, но я ясно вижу, что ему трудно, он запыхался и уже устал. Потом как-то сразу поссорился, и поднялась свалка.
      Я думал, он вернется ко мне, но нет: верно, стыдился.
      Когда у кого-либо болит голова, ему труднее сдерживаться. Даже если играет, он в себе не уверен: а может быть, опять эта дикая боль?
      Я знал одного мальчика, который часто ходил злой, недовольный. У него часто болел живот. Наконец мальчуган расхворался по-настоящему: поднялась температура, он слег. Его положили в больницу и сделали операцию. Эта болезнь называется воспалением червеобразного отростка слепой кишки или иначе аппендицитом. Врач в больнице сказал, что он уже давно был болен. Мальчик вышел из больницы здоровым. И теперь он стал веселым, как все.
      Часто кто-нибудь ходит несколько дней грустный, влой и уже только потом заболевает. Если за это время ой наделает то зла глупостей и возникнут неприятности, про него говорят, что заболел от огорчения.
      Я заметил, что слабых часто преследуют. Говорят: «Размазня, растяпа, увалень, мямля, пижон, маменькин сынок».
      В своих суждениях о человеке надо быть снисходительным и осторожным. Не следует думать, что все должны быть одинаково здоровыми и сильными. А смеются даже не со зла, а по легкомыслию.
      Дают прозвища: «Горбун, Хромоножка, Слепой, Заика».
      Один привыкает и лишь держится от ребят подальше, все больше читает и, грустный, затаив обиду, живет в одиночестве,
      а другой, выведенный из себя несправедливостью, действительно становится неприятным и злым.
      Ребята преследуют и высмеивают толстых. Говорят: «Обжора, жирный, жирняк».
      Неверно. Ведь это тоже болезнь.
      — Болезнь? Что толстый-то?
      Худых опять злючки зовут: «Чахоточный. Скелетик».
      В медицинских книжках пишут, что и очень худые и очень полные люди — нездоровые, а такой ничего не знает, да еще спорит.
      — Такой большой парень и делает под себя! Грязнуля! Вонючка!
      Опять преследования.
      — У него слабый мочевой пузырь, слабые нервы.
      — Какой там пузырь и нервы...
      — Молчать, осел! — закричал я.
      И я поступил плохо, оскорблять нельзя, но не всегда хватает терпения.
      Раз я торопился, сказал что-то, а мальчик не понял. Я обозлился и спрашиваю:
      — Не слышишь, что тебе говорят? Глухой?
      И тут вдруг вспоминаю, что он действительно плохо слышит, после скарлатины у него болели уши.
      Мне было очень неприятно: я дал себе слово никогда больше так не поступать.
      Один известный писатель написал книжку, в которой высмеивает веснушчатого мальчика . Очевидно, писатель просто не подумал. Ничего не поделаешь: и опытному писателю случается ошибиться.
      Я сам долго делал такую ошибку.
      Если был какой-нибудь слабый, или не очень умный, или некрасивый, или несимпатичный ребенок, я всегда просил:
      — Будьте с ним подобрее, отнеситесь поласковее, уступайте ему.
      И вот попался мне глупый и нахальный мальчишка. У него были больные глаза, больные уши и больной нос. Дома его били. Мне и захотелось показать, что уж тут-то о нем позаботятся.
      Славные ребятишки делали так, как я просил: позволяли ему брать мячик, втираться без очереди и вообще все. И этот глупец решил, что теперь он самая важная персона, и принялся командовать и скандалить.
      Наконец, смотрю я, а он подмял под себя и колотит спокойного, умного и доброго мальчика. Тут уж я схватил нахала, оторвал от жертвы и втолкнул к себе в комнату.
      — Хватит доброты! Привык к палке, а здесь не бьют, так и ты не бей! Не умеешь играть, так пошел вон, живо! Не твой черед, так не хватай мяч, ясно?
      И настал покой. Потом над этим мальчишкой взял шефство хороший мальчуган, но уже по собственному желанию.
      Нелепо ведь, чтобы один, хотя бы и в невинной форме, отравлял жизнь всем. Нельзя требовать от группы слишком многого. Здоров ребенок или болен, умен или глуп — каждый должен приспосабливаться к общим законам, не может он быть каким-то исключением. Но и такому не следует докучать.
      Знаю, есть дети, страдающие от отсутствия заботы, но есть и такие, кому чрезмерная забота приносит вред, утомляет и сердит. Мне жалко детей, которым нечего есть и которые недосыпают, но жалко и тех, кого насильно заставляют есть и лежать в постели.
      Я знаю девочку, которую даже рвало за обедом, а отец бил ее за то, что не хотела есть. От любви бил. Но ведь это ужасно и совершенно бессмысленно!
      А в некоторых колониях детям — летом — велят вылеживать в постели по пятнадцати часов . Хотя это и делается по указанию врачей, я заявляю, что это глупо. И говорю так не потому, что не уважаю здоровье, а, наоборот, именно потому, что знаю ему цену.
     
      СПОСОБНОСТИ
      Люди стараются изобрести приборы, которые показывают, здоров человек или нет. Термометр для измерения температур!, силомер, весы, ростомер; есть рентгеновский аппарат, с помощью которого можно видеть кости человека, и легкие, и сердце, не разрезая. Исследуются кровь и моча. Есть специальные зеркала для уха и горла. Очень много инструментов и приборов, и все новые и новые лекарства.
      И, несмотря на это, доктор не всегда может помочь больному, не все знает.
      Еще труднее определить способности человека. И здесь есть разные способы испытания памяти, внимания, умственного развития и способностей к труду и учению.
      Один услышит раз и уже понимает, раз прочтет стишок и уже повторяет без ошибки. Один легко заучивает, но быстро забывает, другой помнит долго.
      Один предпочитает отвечать устно, другой письменно. Одному легко начать говорить, другому трудно. У одного охота и терпе-
      ние пропадают скоро, а другой любит, чтобы было трудно, легкое ему наскучивает.
      Наконец, один отвечает смело, подскажи ему словечко, и он уже знает» что дальше, и так вывернется, что. выйдет хорошо. А другой, робкий и неуверенный, даже еолц и знает и умеет, вес равно отвечает, словцо наугад, запинаясь.
      Одному учитель говорит:
      — Не спеши.
      Другому повторяет.
      — Ну дальше. Ну скорее.
      И бывает, что у одного отметки лучше, чем он заслуживает, и он переходит из класса в класс как бы играючи, а другой из кожи лезет, старается, но переползает в следующий класс с трудом, в вечном страхе, через силу.
      Был у меня ученик. Дома все хорошо. Когда мы одни — подумает и решит задачку. Переспросит, если не понял, и умно и весело ответит. А в школе плохо и плохо.
      «Мешают... Не дают подумать... Я и сам не зцаю: ну не могу!»
      Мпе это было очень неприятно, родители его за плохие отметки били, а он действительно не был виноват. Мне очень хотелось, чтобы его перевели без переэкзаменовки, чтобы хотя бы каникулы у него были спокойные.
      Я пошел в школу посоветоваться, что делать.
      Учитель сказал:
      — Да, верю, что он знает. Но что будешь делать? Я должен ставить отметки за ответы, а не за то, что у него в голове. Сам понимаю, что это нехорошо, да ведь класс слушает и знает, как он ответил.
      Иногда учитель говорит: «Ставлю тебе для поощрения выше отметку». Или: «Снижаю оценку. Для другого это было бы хорошо, но ты, если бы постарался, мог лучше ответить».
      А ведь неприятно, когда беспечному все легко, а добросовестный и старательный обижен. Каждый ведь встречал умных, но невезучих учеников и не очень даже умных, но вот именно способных для школьного учения.
      Люди думают об этом и пробуют учить разными способами, потому что школе стыдно, если хороший ученик окажется потом недобросовестным и нечестным работником или, наоборот, плохой ученик — великим человеком. Раньше в школе часто бывало так, вот мы и хотим, чтобы по крайней мере сейчас было иначе.
      Не так важно, чтобы человек много знал, а чтобы хорошо знал, не чтобы знал наизусть, а чтобы понимал, не чтобы ему до всего понемножку было дело, а чтобы его что-нибудь особенно сильно интересовало, как говорят:
      — Чтобы любил предмет.
      Ведь историк — не инженер, поэт — не математик, врач — не астроном.
      Но каждый человек обязан знать, что творится на свете и что делают другие люди. Это может показаться сначала трудным н скучным, и только потом, когда хорошенько во всем разберешься, видишь, как это интересно. Да и вообще, чего стоит человек, который делает только то, что с самого начала легко и приятно?
      Очень обижают в школе учеников застенчивых и гордых. Ведь такой лучше совсем не ответит, чем ответит плохо. Боится насмешек! Иной раз довольно одного язвительного замечания пли улыбки, и он уже замолчал, смешался, оробел, потерял желание отвечать.
      — Я не знаю.
      Не знать, ошибиться, забыть не зазорно, и самый умный человек может не понять вопроса или сказать глупость. А тут сразу смех, суровая критика, издевка. Поэтому каждый старается только повторить то, что сказано в книжке, и стыдится собственных мыслей. Оттого, может быть, и бывают такие книжные ответы, и так важна хорошая память.
      Очень обижают в школе и тех ребят, у которых столько собственных вопросов и недоумений, — и гудят они у них в голове, словно пчелы в улье, мешая слушать и понимать, что происходит вокруг. Иногда напишет такой ученик хорошее сочинение и слышит недоверчивый вопрос:
      — Это ты сам писал, тебе никто не помогал?
      Когда наконец он мог показать, что он не дурак и не с неба свалился, опять его оскорбляют. Поэтому он старается не писать слишком хорошо, а то опять заподозрят. Я знаю такой случай: нарочно хуже пишет.
      — Теперь поверят, что не списал.
      В школе пишут на определенную тему, а это не каждый сумеет. Начнет, а тут в голову пришла другая важная мысль, и он забыл даже, какая была задана тема. И получает плохую отметку.
      У меня хранится сочинение ученика четвертого класса. Очень трудная тема: «Обязанности гражданина». Сам он был харцером и написал о харцерстве искренне, так, как чувствовал и верил. А учитель:
      — Слишком по-детски. Не на тему.
      — А я не знаю, что надо было написать, — сказал он робко, со слезами на глазах...
      Я знаю случай, когда учепица совсем не готовила урока по истории. Было задано о Столетней войне. И несла чепуху,
      немножко из кино, немножко по подсказкам. Говорила смело, уверенно, вдохновенно. И получила пятерку. Весь класс смеялся и поздравлял.
      Часто кто-нибудь нарочно делает вид, что мало занимается, а знает. Ведь выглядит так, что только способные люди стоящие, а неспособный — Золушка Золушкой.
      А между тем способный не закаляется в борьбе с трудностями, зазнается от легких побед и губит свои способности. Заважничает и думает, что ему все сразу дается, и недооценивает усидчивость и медленное, шаг за шагом, упорное стремление к цели. Он признает только свой тип способностей и презирает другие.
      Я заметил, иногда класс любит своих первых учеников, чаще же не любит, и вовсе не из зависти.
      Разве красивое пение, рисунок, вышивка, рамка не стоят правильного решения задачки?
      И чего стоят способности, если человек не хочет и не старается?
      Я видел способных, но ленивых и недобросовестных людей. Что из того, что медсестра знает, как обращаться с больными, или воспитательница сдала экзамены на пятерки и помнит, что пишут о детях ученые, если первая не любит больных, а вторая — детей?
      Характер человека и его призвание важны, но, быть может, доброта и честность даже важнее.
      Когда думаешь об этом, возникает много трудных мыслей. Но ведь я пишу о правилах жизни. А правила эти такие:
      «Не завидовать».
      «Не досадовать на себя».
      «Не падать духом, упорно стремиться к цели».
      «Быть дисциплинироваппым, всегда выполнять свои обязанности».
      Если здоровье, материальные условия, отсутствие школьных способностей или, наконец, семейные обстоятельства не позволяют сделать много, можно и меньше, только хорошо и с ясной душой.
      Я знаю жалких, несчастных профессоров и спокойных, очень полезных и всеми любимых учителей скромной средней школы.
      Знание — это не только книга, даже не только голова, но и рука.
      Уважай руку с ее орудием труда и уважай знание, которое дают тебе жизнь и собственная мысль. Задача книги облегчить, ускорить познание жизни, а не заменить его.
      Теперь уж такая мода — всех сажать за книжку, а я помню времена, когда мстительный захватчик запрещал читать и книги были редкостью.
      Помню, в небольшой комнате детского сада стояли два старых шкафа. В этих шкафах совсем не было книг — все они были на руках у читателей: толстые и тонкие, с картинками и без картинок, немножко новых и много старых, потрепанных, грязных, без начала и без конца; веселые книги и грустные, легкие и трудные — научные книги, повести и стихи.
      Таких бесплатных читален было несколько. Мы выдавали книги по субботам (вечером) и по воскресеньям (после обеда).
      Но уже задолго до открытия читальни в сенях, на лестнице и на улице толпились ребята. Больше всего было мальчиков; девочки не решались, разве что самые храбрые.
      Так и стояли ребята и в летний зной, и в зимнюю стужу. Но не унывали и совсем не скучали: подбирали для себя друг у друга книжки.
      — Помни, моя очередь. Смотри, другому не отдай.
      — Нет, постой, на прошлой неделе ее уже один мальчик просил.
      — Ну тогда, если он не придет.
      Подбирали книги для себя, родителей, братьев, сестер. Я всегда удивлялся, что при такой толчее не было ни драк, ни ссор. Часто только слышалось:
      — Погоди, пожалеешь!
      А что за счастье, когда наконец кто-нибудь находил и получал то, чего ждал многие месяцы! Как пробирался сквозь толпу и бежал домой, прижимая книгу к груди!
      Взрослые считают одни книги полезными, другие — вредными, те — умными, эти — глупыми. Я позволяю читать всякие книжки, не хочу, чтобы читали украдкой. И я заметил, что одни книги пробуждают желание читать, а другие, наоборот, отбивают охоту к чтению и что вовсе не книга портит ребенка: хороший ребенок и ищет хорошую книжку, как и друзей.
      И пусть ищет, и пусть ошибается и заблуждается, пока не нападет на общество доступных ему хороших книжек, потому что трудная книжка только выводит из терпения и злит.
      Воспитатель обязан уметь терпеливо ждать, когда разовьются способности, а с ними — любовь к хорошей книге.
     
      СИМПАТИЧНЫЙ - НЕСИМПАТИЧНЫЙ
      Кто красив, тому легче быть симпатичным.
      Да, здоровому, красивому, веселому, способному легко быть и симпатичным. И сам он дружески улыбается людям, и люди ему отвечают улыбкой.
      А слабого, некрасивого, угрюмого, неспособного частенько доймут, допекут. С недовернем сближается он с людьми, с неприязнью думает о более счастливых товарищах.
      Но очень редко кто-нибудь нравится всем одинаково. Один говорит «красив», другой: «так себе».
      — Хорошенький.
      — А по мне так некрасивый. Как кукла!
      Тому нравятся черные глаза, этому — голубые, один любит темные волосы, другой — светлые. У одного красивые глаза и некрасивый нос, у другого красивый рот и некрасивые зубы.
      Иногда говорят про кого-нибудь, что он не то чтобы очень красив, но обладает обаянием. Не знаю, что это значит.
      Милая улыбка. Прелесть взгляда. Ловок, грациозен. Не высок и не низок, не толст и не тонок. Обаяние внешности.
      Иногда кто-нибудь нравится потому, что он такой, как все, иногда именно потому, что не похож на других.
      Одно ли то же: красив и симпатичен?
      О, нет!
      Бывает так, что смотришь издали — кажется симпатичным, а стоит с минуту поговорить, и уже перестал нравиться. Иногда с кем-нибудь часто встречаешься, а нет желания сблизиться, даже несколько раз разговаривал, и все ничего. И только потом видишь, что он очень и очень симпатичный. С одним ты сразу хороший знакомый, а с другим сначала тяжело как-то и неприятно.
      Надо знать очень много маленьких и больших, тихих и веселых девочек и мальчиков — бледных и румяных, красивых н некрасивых, хорошо и бедно одетых, — чтобы понимать, будет ли тебе кто-нибудь симпатичен сразу или лишь со временем, на короткий срок или навсегда.
      Надо много раз ошибиться, чтобы не очень верить тому, что говорят другие, и самому знать, что тебе нравится и кто тебе симпатичен.
      Раньше мне казалось, что веселый любит веселого, маленький — маленького, слабый — слабого, что, мол, сам порядочный и ищет порядочных друзей. Да, и так бывает, только не всегда. Раньше я даже советовал, кому с кем дружить; теперь я не люблю вмешиваться, не знаю.
      Подружились два мальчика — я старался угадать:
      «Наверное, поссорятся... через месяц? или через полгода?»
      Теперь мне чаще удается отгадать, по не всегда. Так все это удивительно, так трудно понять, столько тут тайн.
      Я только спрашиваю:
      — Любишь его?
      Отвечает:
      — Мне он нравится.
      И даже знает, какие у товарища недостатки.
      — Вообще-то он не очень симпатичный, но я его люблю: он ко мне хорошо относится.
      Иногда несносный для всех, добр и деликатен с товарищем. Иногда доставляет много хлопот взрослым, а со своими приветлив и весел.
      Иногда довольно чем-нибудь одним походить друг на дружку, и ребята уже вместе. На короткий срок, а то и на долгий. Не каждый любит менять друзей.
      Я перевидал на своем веку много странных дружб.
      Например, спрашиваю:
      — За что ты его любишь?
      — А его никто не любит, ему одному тяжело.
      Спрашиваю:
      — О чем вы с ним разговариваете?
      — По-разному бывает. Иногда я советую ему, как исправиться.
      Взрослые зря боятся, что плохой испортит хорошего, или (тоже неправильно) требуют, чтобы хороший исправлял плохого. Мне кажется, здесь нельзя ни запрещать, ни заставлять. Нельзя даже часто спрашивать — назойливые вопросы отпугивают, вызывают недоверие, неприязнь.
      По мне лучше знать мало, да правду.
      Один умеет делать то, что может пригодиться другому; ребята вместе строят или покупают, одалживают, меняют, держат пари, дарят и получают подарки. У одного есть как раз то, что сейчас нужно другому; у этого больше, у того меньше. Непонятно даже, дружба это, шефство или торговая сделка? Часто ребята и не любят друг друга, да должны быть вместе, потому что одному что-либо сделать трудно.
      — Хороший он?
      — Так себе, не очень.
      — А все время вдвоем?
      — Ну и что из того?
      Когда я говорю с мальчуганом, он спокойный, отвечает серьезно, а другой такой же мальчуган знает его и веселого, и сердитого, и печального, и когда он закапризничает, надуется и обидится, и когда дает и берет. Удивительно ли, что они лучше знают друг друга?
      Каждый сам постепенно учится быть осторожным. Чужие правила жизни меньше всего помогают.
      Раньше меня сердило, когда один из друзей только давал,
      а другой только брал. Вместе покупают мороженое, фотографируются, ходят в кино, а платить, угощать — одип. Теперь я уже не вмешиваюсь; бывают такие, кому это доставляет удовольствие, кто хочет «купить» хорошее отношение.
      Я даю одно только правило жизни:
      «Не будь трусом, имей мужество прямо заявить, что не хочешь. Не стесняйся и проси помощи, если сам не справляешься».
      Потому что ложный товарищ пригрозит:
      — Я знаю про тебя то-то и то-то. Знаю все твои секреты. Поссоришься со мной — расскажу.
      Или просто начнет мстить — лезть и бить.
      Славная мордочка, умильные глазки, вежливые словечки могут обмануть не только маленького мальчика. Я удивлялся раньше, когда ребята не любили кого-нибудь, кто мне казался симпатичным: даже подозревал зависть. Теперь у меня зорче глаз и я признаю, что правы товарищи: им лучше знать.
      Как-то в летней колонии был большой мальчик, серьезпый и спокойный, которого, как мне казалось, все очень любили. Одно меня поражало: сам он делал то, что другим запрещал. Выглядело это так, словно он следит за порядком, а самому ему соблюдать режим не надо. Несколько раз он солгал; пойманный на вранье, изворачивался и посмеивался, наконец не выдержал и нагрубил.
      И тотчас целая группа ребят, словно по тайной команде, перестала слушаться и стала делать назло.
      Лишь тогда я понял, что он как бы главарь шайки, что ребята его не любят, по слушаются, потому что он запугивает, а тайком и бьет. Я был изумлен. Как это столько ребят могут бояться одного нечестного грубияна? Но он был не один: у него было несколько подручных, которые доносили, когда кто-нибудь бунтовал, — и он мстил.
      Именно тогда я впервые понял, а потом еще и еще в этом убеждался, как необходимо самоуправление, когда каждый имеет право мужественно сказать, кого он на самом деле любит.
      Теперь уже, кажется, я знаю, кого почти Bte ребята больше всего любят. Не самого красивого, не самого веселого, не самого спокойного, а того, кто справедлив, отзывчив и тактичен.
      Нелегко объяснить, что такое такт. Пожалуй, тактичный человек это такой, который умеет подойти к людям. Сердцем или умом, но он понимает, кому что надо, и охотно предлагает свою помощь. Осторожный, он не настаивает на своем, имея дело со вздорным; не хвастает и не насмехается, не задевает веселой шуткой печального; не лезет, когда не просят, с советами и не болтает лишнего, не злится сам и каждого старается оправдать
      и защитить. Не нужен — нет его, может принести пользу — тут как тут.
      Не навязывается с заступничеством, но и не отказывается заступиться. Непрошеный, не защищает, но и не побоится, видя несправедливость и обиду, выступить в защиту. Не побоится ни товарища, ни воспитателя, и потому подчас у него бывают и неприятности, и недоброжелатели.
      Вот уже десять лет как я провожу плебисциты, то есть голосования. Голосования бывают тайные. Каждый бросает в урну листок. На листке ставится плюс (то есть люблю), минус (не люблю) или нуль (безразличен). Потом подсчитываются голоса. Я делал и по-другому: каждый диктовал пять фамилий ребят, которых он больше всего любит, и пять таких, которых не любит. И еще иначе: каждый выставляет всем ребятам оценки; пятерка — значит очень люблю, четверка — люблю, тройка — безразличен, двойка — не люблю, кол — очень не люблю.
      Благодаря этим голосованиям я понял многое.
      Очень важна для меня уверенность, что ребята не знают зависти. Если он симпатичный — радуются, что он отличник. Готовы любить за то, что хорошо поет, танцует, рисует, играет в мяч, высоко прыгнул, победил. Благодарны, что они вместе. Больше позволяют ему и больше прощают. Но при одном условии: чтобы не зазнавался, считался с группой и не был подлизой или задавалой. И не слишком командовал.
      Любят и больших, и маленьких, но не любят, когда малыш распускает нюни и ябедничает, а подросток корчит из себя взрослого. Малыша тогда дразнят, а подростка высмеивают.
      У кого больше всего минусов, кого не любят ребята, даже брезгают ими?
      Надоед, пролаз, ко всякой бочке затычек. Простят эгоиста, злюку, даже задиру: у них будут и доброжелатели, и недоброжелатели. Но тех ненавидят и зовут по-разному:
      «Смола, человек без всякого самолюбия, подлипала».
      Если сказать такому: «Перестань, уйди», он начнет приставать, цепляться. Пристал — и ну надоедать. Говоришь с кем-нибудь — он сразу хочет знать о чем. Не знает толком или вообще не разбирается и не понимает, а туда же, объясняет и поучает. Пишешь что-либо — тотчас просит: «Покажи». Делаешь что-либо — он уже тут как тут: «Дай, я быстрее... я лучше...»
      Многие не знают, как трудно шутить. Неудачная шутка причиняет боль, доставляет неприятность, вызывает слезы вместо смеха. Шутка не ко времени мешает. Докучать и высмеивать — уже не шутка. Шутка тогда хороша, когда все смеются и никому не неприятно. Про горе-шутников говорят:
      — Шут.
      И тоже не любят.
      Какие отсюда следуют правила жизни, каждый сам догадается. Одно лишь скажу:
      Каждый человек должен ценить дружеское отношение и стараться его заслужить. Нельзя говорить: «Очень мне надо!»
      Каждый должен дорожить товарищем. Но не надо и заискивать, стараться подольститься. И не следует огорчаться, если кроме доброжелателей найдется недоброжелатель: не все всегда обязаны тебя лишь любить.
     
      ДОСТОИНСТВА - НЕДОСТАТКИ
      — Скажи мне искренне: ты хороший, добрый мальчик?
      Ответы:
      — Не знаю.
      — То хороший, то так себе.
      — Кажется, хороший.
      — Иногда и не устоишь.
      — Пожалуй, не очень.
      — Мне часто всякие сумасбродства лезут в голову.
      — Сам я не делаю ничего плохого, разве что ребята подговорят.
      Ясно, я спрашиваю не первого встречного и тогда только, когда уверен, что скажет правду.
      У каждого человека есть и достоинства, и недостатки, и у каждого они разные. У одного больше достоинств, у другого больше недостатков. Недостатки бывают более и мепее досадные, явные или скрытые. Иногда недостаток особенно пеприятен для окружающих, иногда для самого себя. С одними недостатками легко справиться, с другими трудно. А иногда неизвестно даже, недостаток это или достоинство.
      Поэтому-то и нелегко знать правила, как падо вести себя и как исправляться, поэтому на вопрос: «А ты хороший?» — трудно сразу ответить.
      Подвижность, живость — достоинства на уроке гимнастики и недостаток во время урока арифметики, недостаток в теспой городской квартире и достоинство в деревне.
      Бережливость — достоинство, скупость — недостаток, а ведь скупость — это только слишком большая бережливость.
      Скромность — достоинство, но чрезмерная застенчивость ме жет походить на упрямство и скрытность, тут даже взрослые часто ошибаются. Иногда доброта просто легкомыслие и вместо пользы приносит вред. Надо уметь и умно отказать, когда
      просят. А сколько неприятностей у тех, кто одалживает кому-нибудь нужные ему самому вещи или даже не свои.
      — Зачем ты ему дал?
      — А он попросил.
      — А разве ты не знал, что он забывает, теряет, не отдает?
      — Знал.
      — Так зачем же ты дал ему чужую книжку?
      — А он попросил. Я думал, он вернет.
      Эгоист называет доброту глупостью и зло твердит, что не стоит быть добрым. Нет, стоит, и следует и помочь, и услужить, только надо наперед думать.
      Плохо, когда мало думают, но нехорошо и когда слишком долго думают, колеблются, не знают, как поступить. Доверчивость может быть и достоинством, и недостатком.
      Любопытство и пронырливость — недостатки, но нехорошо, когда кому-нибудь ни до чего нет дела и ничто не интересно.
      — Да ну, не стоит, а мне-то что?!
      Один переоценивает себя, другой недооценивает. Бывает хищное самолюбие и достойная гордость.
      Я долго мог бы перечислять и всего не сказал бы.
      Вот почему в этой путанице трудно разобраться. И должен добавить, иногда мешают понять сами взрослые.
      Один говорит:
      — Я хочу, чтобы мальчик был такой, как я.
      Во-первых, маленький не может быть таким, как взрослый.
      Во-вторых, и у меня, взрослого, есть свои недостатки, и я вот, например, совсем не хочу, чтобы у ребят были такие же недостатки, как у меня.
      Другой говорит:
      — Дети должны слушаться; мальчуган должен быть таким, каким я хочу и велю.
      Во-первых, уверен ли я, взрослый, что я всегда прав, а во-вторых, может ли мальчуган, хотя и хотел бы, быть таким, каким мне нравится? Всегда таким?
      Раньше меня больше всего огорчало и сердило, когда что-нибудь плохое делал не хулиган, а как раз хороший мальчик. И я говорил с упреком:
      — А я тебе доверял. Не ожидал! Понять не могу... Сам не знаю, что с тобой делать.
      Теперь я уже понимаю, что все не ангелы, и знаю, что надо сказать лишь:
      — Старайся больше так не поступать.
      Не надо ждать и требовать слишком многого, потому что это отбивает охоту и у хороших, и у плохих.
      Один говорит, полный горечи:
      — Мне уже никогда ничего нельзя.
      А другой:
      — Не стоит стараться, все равно все пропало.
      Каждый должен верить, что он может исправиться, что у него есть не только недостатки, но и достоинства.
      Я убедился — у ребенка потому лишь столько столкновений с окружающими и страданий, что он думает: «Я плохой». Ребенок не знает четко своих недостатков и, значит, не знает, в чем ему надо исправляться.
      Говорит:
      — Никогда уже больше не буду так делать.
      И думает, что это ему удастся сразу, совсем и раз и навсегда.
      А ведь это не всегда так бывает. И он ожесточается.
      — Ничего не поделаешь, я такой и таким и останусь.
      Или еще хуже:
      — Если я стараюсь и это не помогает, я назло буду еще хуже. Пускай что хотят, то и делают.
      Иногда он замечает, что он не такой уж плохой, и спрашивает себя:
      — И чего в самом деле они от меня хотят? Почему всё только сердятся?
      Часто спокойным ребятам легко прикинуться хорошими, и это возбуждает гнев и зависть:
      «Размазня... Кукла... Маменькин сынок... Неженка... Тихоня... Рева...»
      И чувствительный ребенок страдает, а его товарищи-испод-тишники орудуют безнаказанно. Постоянное же приставание портит и тех и других.
      Однажды — это было очень давно — привела ко мне мать сынка.
      — Сил моих нет! Неуч, бродяга, уличный мальчишка. Раньше хоть порка помогала, а теперь и это не помогает.
      Мальчика отправили за границу. Теперь он судья.
      Другой, с которым не могли сладить родители, преподает гимнастику. Третий моряк.
      И сами они натерпелись, и родители с ними исстрадались.
      Теперь все хорошо.
      Надо уметь найти общий язык, уметь мириться. И надо уметь прощать. А часто достаточно лишь переждать.
      Даже у самых хороших бывают черные дни и недели. Одно не удалось, а потом все из рук валится: и в школе, и дома, и человек сам не знает отчего.
      Я заметил, что мальчишки больше всего бесчинствуют в сентябре и в мае. В сентябре они еще помнят о каникулах, о свободе, а приходится сидеть в комнате. А весной, когда наступают первые теплые дни, ребятам уже невтерпеж, и они словно хмелеют. Даже в газетах тогда читаешь, что такой-то и такой-то убежал из дому.
      Действительно, временами трудно, но я говорю себе:
      — Что ж, бывает.
      Иногда кто-нибудь очень следит за собой; обещал исправиться — и удалось! Ничего не сделал плохого, никто на него не сердился. А ведь первые дни самые трудные. И он уже думает, что так и останется, что он, как все. Он уже устал от этого старания. Ведь когда пытаешься исправиться, стараешься не играть, больше сидишь над книжкой, избегаешь всего, только чтобы что-нибудь не вышло. И вдруг катастрофа: опять! Вот тогда-то и наступает эта самая плохая неделя.
      Я знал мальчика, который дрался иногда по два и по три раза в день. Никак не мог справиться с этим недостатком. Я посоветовал:
      — Дерись раз в день.
      Согласился. У него была сильная воля.
      Мы поспорили на две конфеты в неделю:
      — Если за неделю у тебя будет не больше семи драк, я даю тебе две конфеты, проиграешь — ты мне.
      Так прошло четыре месяца.
      Сначала мы спорили только насчет драк дома, а потом и дома и в школе. Сначала о семи драках, потом о шести, о пяти, о четырех, трех, двух и одной драке в неделю. Наконец о нуле — ни об одной. Потом начали спорить о ссорах.
      Помню его последнюю победу.
      Он стоял на лестнице. Другой мальчишка мчался по лестнице вниз, пихнул его, этот того. Но тот вспетушился и дал сдачи. А мой покраснел, насупил брови, закусил губы, сжал кулаки... Это длилось какое-то мгновение. И вдруг ринулся вниз прямо во двор. Там он долго стоял и ждал, когда успокоится.
      Когда пришел срок нашему пари, он сказал улыбаясь:
      — Чуть не проиграл, на волосок был от драки!
      Мальчик этот теперь уже взрослый и говорит, что благодаря пари он отучился драться.
      Таких записанных у меня в тетрадках пари, пожалуй, уже тысяч с пятьдесят. Я заключаю каждую неделю таких пари с разными мальчишками и девчушками по пятидесяти и более. Дело тут не в конфетках, а в победе.
      Спорят о том, что будут вставать сразу как проснутся, умы-
      ваться как следует, не опаздывать к столу, читать по пятнадцати
      минут в день; что не будут выскакивать с ответами в школе, стоять в углу, забывать, терять, лезть, приставать, надоедать, давать прозвища, болтать; что будут переписывать старательно по пяти строчек в день и чистить зубы. Что будут или не будут что-либо делать.
      От вранья трудно отвыкнуть. Тот, кто часто врет, начинает с четырнадцати раз в неделю (по два раза в день).
      Да, но кто проверяет, что без обмана? Никто, ведь чтобы выиграть, можно оговорить любое число.
      — На прошлой неделе ты оставлял за собой право соврать четырнадцать раз, а на этой семь. Не мало ли?
      Хватит.
      — А трудно тебе не врать?
      — Сначала было очень трудно.
      А вот мои проверенные на опыте правила:
      1. «Если трудно, исправляйся не сразу, а постепенно».
      2. «Выбирай для начала лишь один, самый легкий недостаток и прежде всего кончай с ним».
      3. «Не падай духом, если долго нет улучшения или даже есть ухудшение».
      4. «Не ставь слишком легких условий, но такие, чтобы ты мог выиграть».
      5. «Не слишком радуйся, если сразу отучишься; избавляться от приобретенных недостатков легко, а от врожденных трудно».
      Делая то, что ты не любишь, и не делая того, к чему ты привык, ты закаляешь волю. А это самое главное. Стать хозяином своих рук, ног, языка, мыслей...
      Есть люди, которые относятся к себе слишком строго, и это нехорошо; есть и такие, которые слишком легко и слишком многое себе прощают, — это тоже плохо. А бывают люди, которые не знают своих достоинств и недостатков. Эти люди должны стремиться узнать их.
      — Гноти сеаутон, — сказал греческий мудрец: познай самого себя!
      МАЛЬЧИКИ - ДЕВОЧКИ
      — Мальчики — люди, и девочки — люди. Значит, между ними нет разницы.
      Так говорят одпи.
      — Неправда. Девочки спокойнее, послушнее, порядочнее, прилежнее, деликатнее.
      Так говорят другие.
      — А я предпочитаю мальчиков. Мальчики веселые, не наскучат, они не обижаются, искреннее, больше пх все занимает, легче убедить.
      — У девочек сердце мягче.
      — Вовсе нет, мальчик охотнее поможет, услужит.
      — Неправда.
      И они спорят и никак не могут согласиться.
      Иные говорят так:
      — Между мальчиками и девочками не должно быть никакой разницы. Если бы они вместе учились, вместе ходили в школу, они были бы совсем одинаковые.
      И, в конце концов, так и неясно, кто прав.
      Нет, ясно.
      Правы и те, кто говорит, что отличаются, и те, кто говорит, что похожи.
      Даже между деревом и человеком есть сходство: дерево возникает из семени, питается, растет, ощущает жажду, дышит, радуется солнцу, старится и умирает, даже спит и отдыхает, его можно даже обидеть, довести до болезни и увечья.
      А птица не любит ли, как человек? Не печалится, не сердится, не тоскует? Хуже чем человек поет?
      А собака — верный товарищ?
      Похожи и взрослые на ребят...
      И не отличаются ли друг от друга? Найдешь ли хотя бы двух совершенно похожих мальчиков? Разве все девочки одинаковы?
      Ну а будь в школах совместное обучение?
      А оно и было и есть. Ведь различия могут быть и большими, и малыми.
      Одно дело говорить, как хочется, чтобы было и как должно быть, а другое дело, как оно есть.
      Так кто же лучше, мальчики или девочки?
      У каждого человека есть достоинства и недостатки, кто этого не знает? Недостатки и достоинства есть и у девочек и у мальчиков.
      Нужно понимать друг друга, уважать, прощать й любить.
      Очень долго и мне казалось, что потому у них разный характер, что раньше у мужчин и женщин были неодинаковые права, что юноша ходил на войну и охоту, а девушки ухаживали за больными, пряли и готовили пищу. Поэтому мальчики ловчее, и сильнее, и любят другие игры. Так уж привыкли.
      Может быть, теперь это и реже бывает, но, когда я был маленький, взрослые часто говорили:
      — Ничего, что мальчишка проказничает. Мальчишка и должен быть озорным. А девочке не пристало.
      Будто мальчик должен быть смелым, девочка робкой, мальчик подвижным, девочка спокойной, мальчик легкомысленным, девочка благоразумной.
      Девочки завидовали мальчикам, и между ними не было согласия.
      Но его и теперь нет. Почему?
      Смотрю я и думаю, и вот что мне кажется.
      Мальчиков сердит, что девочки быстрее растут и раньше созревают.
      Приятно расти. А тут вдруг мальчик замечает, что девочка эго обгоняет. Одного с ним возраста или даже моложе, а выглядит старше.
      — И что она воображает? Ишь ты: барышню из себя корчит.
      (Это значит: делает вид, что взрослая.)
      Мальчик или горюет про себя, или всячески пристает и докучает.
      — Мамзель-стрекозель, — говорит сердито и с презрением.
      Иногда девочка и сама огорчена, не хочет расти; я знаю случаи,
      когда девочки мало едят, чтобы не полнеть и не расти.
      Или, выведенная из себя, ответит:
      — Сопляк.
      И война готова.
      Если мальчик ловчее и сильнее, он силится доказать, что он больше значит, а если слабее, начинает делать наперекор, назло. Поссорился с одной девочкой, а в обиде на всех.
      Хуже всего, если люди делают друг другу назло, нарочно, чтобы рассердить.
      Так уж повелось на белом свете, что одному легче, другому труднее, один здоровый и сильный, другой слабый, одному больше дано, другому меньше, — так пусть хоть по крайней мере не будет того, чтобы один радовался, что сумел принести горе другому, один плакал, а другой над этим смеялся.
      Однажды мальчик приставил девочке к голове пробочный пистолет и пугал, что выстрелит. Девочка плачет, а он смеется.
      — Экая глупая: боится.
      Хватает мячик и убегает. Знает, что не прав, а еще дразнится:
      — А что ты мне сделаешь?
      Может быть, я слишком строг, но я думаю, что низко, подло, мерзко:
      Издеваться над беззащитными.
      Досаждать слабому.
      Шутить, доводя до слез.
      Эта никому не нужная злобность так сердит, так возмущает, такое вызывает отвращение к человеку и жизни!
      Часто взрослые думают, что это просто глупость, шутка, невинная проказа. О, нет, проклятое стремление досадить — это, может быть, самый большой недостаток у мальчиков в отношении девочек.
      Знаете что? Я встречал добрых, мягких, веселых, справедливых учительниц, которые потом становились злыми, суровыми, первными и недоброжелательными оттого лишь, что дети делали им назло. В том и состояла забава: вывести из себя.
      Девочки меньше дерутся: и не пристало, и платье мешает, и волосы; нет сноровки, не знают приемов борьбы. Девочки щиплются или царапаются — руками или словами. Высмеивания, секреты, сплетни, ссоры...
      Мальчишек это очень раздражает. Выходит, мальчишки действуют искренне и явно, а девчонки исподтишка.
      И здесь взрослые допускают большую ошибку. Думают, что удар рукой больнее, чем обида, колкое слово.
      Ошибался и я: я долго думал, что начал тот, кто первый ударил. Вовсе нет, виноват тот, кто задирал.
      «Ангелочки, воображалы, недотроги, нюни, плаксы, ябеды».
      Правда, девочки часто стараются показать, что они лучше, чем есть. Но и мальчики неискренние, мальчики стараются показать, что они хуже, чем есть.
      Не могу понять, почему это так, но мальчику кажется, что ему не пристало, стыдно быть спокойным, благоразумным, благовоспитанным. Мальчишка лучше порвет с товарищами, чем признается, что он не хулиган.
      Да, несправедливо осуждают мальчиков. Но они сами виноваты.
      Мальчику так же, как и девочке, хочется быть красивым, только он в этом не признается. Я знаю, как мальчишки неохотно стригутся; но говорят, что у них мерзнет голова и шапка будет велика. Хочется им хорошо одеваться, хочется быть милыми и деликатными, да не пристало признаться.
      Мальчишке труднее быть чистеньким, он любит подвижные игры. У мальчиков больше синяков и шишек, порезанных пальцев, ссадин на коленках; мальчики больше дерут башмаки, чаще бьют стекла. Да потому, что они больше мастерят и более дотошные. Но они не грязнули.
      Просто мальчики любят все побыстрее, менее терпеливы, и потому тетради у них не в таком порядке. Но стараются мальчики не меньше.
      Как и девочки, они сострадают, жалеют, им неприятно видеть чужое горе, только они не хотят показать этого, боятся насмешек.
      Знай оыи, что бояться приставании и прозвищ — это тоже трусить!
      И наконец, мальчики стыдливы не менее девочек. Только мальчики говорят нехорошие слова громче. А делают что-пибудь неприличное из озорства или чтобы «себя показать».
      Как и девочки, мальчики брезгают «свипьями». Если девчонки «ангелочки», то мальчишки «задавалы» и, значит, тоже «воображалы».
      Мальчики задирают иначе, более шумно, только и всего.
      Взрослые должны знать, что мальчики больше всего сердятся и сильнее всего мстят, когда затронута их стыдливость.
      — Не хочу, чтобы она смотрела, — говорил мальчик. — Если ей можно, так и мне.
      Теперь мода другая. Ребятам говорят, что не надо стыдиться ходить в купальниках и спортивных костюмах. Это лучше, чем когда считали, что девочка должна быть стыдливой, а мальчишка бесстыжим. Спорт и хариерство принесли большую пользу.
      Я пишу об этом потому, что неправда вредна, а здесь было много лжи. Не зная, как со всем этим быть, мальчишки злятся и живут с девочками на ножах.
      — Не выношу девчонок, — говорит мальчик.
      — Не выношу мальчишек, — говорит девочка.
      Неправда.
      Один раз приятнее играть и говорить с мальчиками, другой раз — с девочками. Есть игры, в которых девочки мешают, а есть и общие. Может же девочка бегать лучше, чем мальчик, почему тогда мальчику нельзя играть в куклы?
      — Ой, он с девчонками играет!
      — Ой, она с мальчишками играет!
      А начни мальчик с девочкой чаще разговаривать, сразу:
      — Жених и невеста, парочка.
      А я знаю целых четыре случая, когда мальчик с девочкой любили друг друга еще когда ходили в школу, а выросли — стали мужем и женой.
      И знаю случай, когда мальчик играл в куклы. Девочки шили платьица и одеяльца, а он делал для кукол кроватки и шкафики. И никто не смеялся, не над чем тут смеяться.
      Мое правило жизни такое:
      «Быть искренним. Не обращать внимапия на разные подковырки. Если я что люблю, говорю: «люблю», и баста».
      И второе правило:
      «Меня не касается, маленький кто-либо или большой и что говорят про него другие: красив, некрасив, умен, глуп; меня не касается даже, хорошо ли учится, хуже меня или лучше;
      девочка это или мальчик. Дли меня человек хорош, если хорошо относится к людям, если не желает и не делает зла, если он добрый».
      Иногда учителя говорят:
      — Он хорошо учится, много читает, развитый.
      А кому от этого польза? Если он эгоист, сухарь и вдобавок задавала? Совсем как богатый скряга — вызывает только злость и зависть.
      Не знаю, что больше объединяет людей — сходство или именно различие? Одного я люблю за то, что он похож на меня, а другого за то, что не похож. Раз веселый дружит с веселым, раз — со спокойным и грустным. А иногда один из друзей как бы опекает другого. Могут полюбить друг друга старший с младшим, богатый с бедным, мальчик с девочкой.
      Я заметил, что только глупые люди хотят, чтобы все были одинаковые. Кто умен, тот рад, что на свете есть день и ночь, лето и зима, молодые и старые, что есть и бабочки и птицы, и разного цвета цветы и глаза и что есть и девочки и мальчики А кто не любит думать, того разнообразие, которое заставляет работать мысль, раздражает.
      ПРОШЛОЕ - БУДУЩЕЕ
      С грустью я заканчиваю эту небольшую книжку. С неспокойной душой кончаю этот свой опыт.
      Я писал эту книжку очень быстро, боялся, что если хотя бы на один день прервусь, то остыну и не закончу, а начало порву и выброшу.
      А мне кажется, что эта книжка очень нужная. Может быть, не всем, а тем, кто любит вдумываться.
      Когда собираешься писать книгу, всегда кажется, что она нужная и будет легко писаться и читаться.
      Нужно ведь, чтобы старший рассказал о том, что он знает, и облегчил младшему понимание жизни и ее правил.
      А мне это легко сделать, я уже много лет работаю с ребятами — вижу, что они делают, беседую с ними, выслушиваю их вопросы, жалобы, знаю, что им мешает, докучает, понимаю их трудности.
      И такую книгу будет приятно читать, потому что наряду с ошибками и проступками, ссорами и обидами я вижу столько прекрасных дел и добрых намерений, столько взаимных услуг, уступок, помощи, заботы и доброжелательности.
      Я с радостью сажусь писать. Но стоит взять в руки перо, как сразу все выходит не так, как хочется. Тяжело и трудно. И только когда глава окончена, вспоминаешь, что то-то и то-то
      13 я. Корчак
      упущено, что об одном написано слишком кратко и непонятно, а о другом, менее важном, слишком много и растянуто.
      Начинаешь исправлять и переписывать, но это не помогает. Совсем так, словно задумывал один, а писал другой.
      Одно в мыслях и в мечтах, другое на бумаге, буквами и словами.
      И уже даже не хочется писать.
      К чему? Мало ли и без того интересных, хороших, нужных книг?
      Да и так ли это, как я думаю? Быть может, желая облегчить понимание, я затрудняю и путаю?
      Легко ошибиться старому человеку, когда он пишет детям о детях! А ошибешься, вместо того чтобы завоевать доверие, можно вконец его потерять.
      А чем сидеть и писать, приятнее взять книжку и сесть под дерево почитать или пойти прогуляться.
      К чему писать: быть может, так и должно быть, что ребята — отдельно и взрослые — отдельно? Каждый сам по себе. Те свое, эти свое.
      Надо признать, что мы не встречаем в ребятах ни искренности, ни доверия. Ребята неохотно говорят нам о том, что думают и чувствуют на самом деле. Неохотно делятся трудностями и сомнениями, мечтами и планами на будущее, опытом своего прошлого.
      Один не хочет говорить, потому что не знает наверняка: то ему кажется так, то эдак. И ему стыдно. Он не знает, что и взрослые немногое знают наверняка, и у них мысли разные, и они колеблются и заблуждаются.
      Другой не хочет говорить, боится, что его высмеют, станут шутить над тем, что для него серьезно и важно.
      А третий и хотел бы сказать, да не знает, как начать.
      Это-то и трудно, говорить о том, что больше всего занимает.
      — Как удивительно!
      — Что удивительно?
      Все. Все, что ты помнишь и о чем забываешь. И как человек засыпает, и что ему снится, и как просыпается, и что было и не вернется, и что будет. И воспоминания, и память, и мечты, и намерения, и решения.
      Ошибаются взрослые.
      Им кажется, что у детей только будущее, а прошлого нет.
      Им кажется, что дети не хотят думать о будущем и об этом будущем с ними надо часто говорить.
      — Когда я был маленький, — говорит ребенок.
      — А теперь ты большой? — и взрослые смеются.
      Это же неприятно!
      Мне кажется, старик охотнее рассказывает о своем детстве, чем самолюбивый ребенок. Словно это что-то постыдное.
      Быть может, это потому так, что взрослые чаще напоминают ребепку о том, что у него в прошлом было неудачей, ошибкой, заблуждением. И с гордостью говорят:
      — Теперь ты уже старше.
      Часто взрослые удивляются:
      — Как он помнит! И откуда он это помнит?
      Удивляются, что помнит людей, события и разговоры, о которых сами они, взрослые, забыли.
      А меня это совсем не удивляет.
      Лучше всего помнишь то, что видишь, слышишь или делаешь в первый раз. В первый раз живешь в городе или в деревне, в первый раз едешь по железной дороге — плывешь на лодке — твоя первая фотография — первый раз в горах или на море — в цирке, в театре — первый день в школе — первый твой товарищ.
      Но если в первый раз ты что-нибудь делал давно, а потом делал это еще много раз, все смешается, перепутается, но кое-что от каждого раза останется — и вот воспоминание готово.
      Что значит: помнить и забывать? Почему иногда важное забываешь, а какую-нибудь мелочь помнишь, часто забываешь, что было недавно, а помнишь, что было давно? Одно воспоминание ясное, а другое смазанное, как бы в тумане. Почему что-нибудь вспомнилось именно сейчас?
      Никто не помнит, когда он впервые увидел собаку. Да, но он ее уже знает. Он видел больших собак, маленьких собак, белых и черных, легавых и борзых, пуделей и мопсов, старых собак и слепых щенят, собак, которые стояли или гонялись друг за дружкой, и тех, с которыми он играл. Поймавшая муху собака — веселая и злая — собака, которая полизала, залаяла, хотела укусить, укусила. Голодная собака — больная — озябшая — с перебитой лапой. Встреча собаки с кошкой — собака на цепи — собака, попавшая под машину.
      «Теперь я уже представляю, теперь я уже понимаю, теперь я уже знаю, уже не боюсь, это уже для меня не тайна».
      Воспоминания — это наш опыт. Они учат человека, что делать, чего избегать. И каждый присматривается, приглядывается, потом встречает что-нибудь новое, другое. Помнишь, забываешь, опять вспоминаешь.
      Сколько я в детстве падал, сколько пережил горьких неожиданностей, стыда и страха, прежде чем узнал, что режет, обжигает, что такое ножик, стекло, молоток, листовое железо.
      Сведения, почерпнутые от родителей и товарищей, в школе и из книжек, то, что я видел, слышал, прочел, — все это, вместе
      взятое, составляет прошлое, веселые п печальные воспоминания; все это диктует мне правила жизни на теперь, на сегодня.
      И только потом уже будущее.
      Некоторые ребята пишут дневники: ежедневно отмечают, что случилось. Многие остывают, ведь писать трудно, а каждый день приносит столько нового. Другие делают иначе: записывают в тетрадку названия городов и улиц, которые они узнают, заглавия прочитанных книг, имена знакомых и друзей. Это как бы счет прошлого, итог приобретенного опыта.
      Правильно ли поступают взрослые, постоянно пугая тем, что будет?
      «Будет тяжело, будет плохо... Ты должен привыкать... должен научиться... через десять — двенадцать лет...»
      Может быть, дети не очень даже этому верят. Ведь странно подумать, что ты будешь таким, как отец. Дети представляют себе это как-то иначе.
      Ах, мечтания юности!
      Приятно в уютной комнате или в постели думать о том, что когда-то будет. Мечтать о путешествиях и приключениях, что ты знаменитый полководец, или что раздаешь деньги бедным, или что ты ученый, поэт, певец или скромный, но всеми уважаемый и любимый учитель.
      Воображаешь, что не все удавалось сразу, а что были и препятствия, и трудности, даже борьба и опасности. Но в мечтах препятствия только приятны, благодаря им сказка, которую рассказываешь себе, длиннее, а победить можно каждую минуту, и все кончится хорошо.
      Как-то я спросил в классе, кем кто хочет быть. Один мальчик сказал:
      — Волшебником.
      Все засмеялись. Мальчик смутился и прибавил:
      — Я буду, наверное, судья, как мой папа, но ведь вы спрашивали, кем я хочу быть?
      Именно такой вот смех, а затем и прозвища приучают к неискренпости и скрытности. Ведь каждая мечта словно волшебная сказка.
      А мечты полезны и важны. Человек не сразу знает, к чему себя готовить. По-разпому прикидывает, из десяти разных выдумок составляя одну программу жизни.
      Какова разпица между мечтой и программой?
      Мечта — это отдых, удовольствие, она не налагает никаких обязательств. Люди говорят:
      «Витает в облаках, строит воздушные замки, желает достать звезду с неба».
      Да, да! Летит на самолете фантазии, думает ради забавы о том. чего нет, подняв взор к звездам. Томится, жаждет. Именно так. И дорастает до программы, которая серьезна, строга, сурова, которая требует и обязывает.
      Программа — это как бы клятва, присяга у знамени жизни.
      Человек решил, приступил и идет к цели медленно, но верно.
      — По географии у меня пятерка, я учу иностранные языки, рассматриваю карты, атласы, знакомлюсь с городом и его окрестностями, читаю приключенческую литературу и про разных людей и про зверей. Я буду путешественником.
      — Я охотно разговариваю и играю с маленькими. Терпеливо отвечаю им на вопросы, объяспяю, растолковываю, помогаю и выслушиваю их жалобы. Я люблю свою маленькую сестричку (или брата). Расскажу сестренке сказку, покажу картинки, дам почитать свою книжку — ласково и спокойно. Я буду учителем.
      — Я стараюсь познать свои недостатки и достоинства. Человек строптивый не может быть ни полководцем, ни пилотом, пн воспитателем. Я хочу быть справедливым, точным, благоразумным, отважным, дисциплинированным, правдивым.
      — Я хочу иметь сильную волю.
      Кто умеет только мечтать и ждет, что все само придет и само собой сделается, тот, может быть, и будет кукситься, когда увидит на деле, что все это не так и более трудно.
      — А я люблю то, что трудно. Хочу добиваться и выходить победителем. Я знаю себя. Я умею смолчать и приказать. Я мужествен и терпелив. Мягок с другими, суров к себе. И я веселый — не капризничаю и не жалуюсь.
      — Мне столько лет, сколько есть. Я не стыжусь ни своего возраста, ни своих мыслей, пи своих чувств. Я заставлю уважать себя и ту цель, которую себе поставил.
      ТРИ ДОПОЛНЕНИЯ К ЭТОЙ КНИЖКЕ Дополнение первое
      Я думал об этой книжке много лет: сочинял в голове. Это было очень трудно.
      Бывают менее важные правила жизни и очень важные. Самых важпых правил жизни я решил в конце концов совсем не затрагивать.
      И теперь я не знаю, хорошо написана эта книга или плохо.
      Здесь могут быть разные ошибки, но пет ни одного слова лжи.
      Потому что я уважаю и пожилых, и молодых, и маленьких. Я хочу быть искреппим. Правда всегда выйдет наружу.
      Дополнение второе
      Поэт — это такой человек, который сильно радуется и сильно горюет, легко сердится и крепко любит, который глубоко чувствует, волнуется и сочувствует. И дети такие.
      А философ — это такой человек, который глубоко вдумывается и обязательно желает знать, как все есть на самом деле. И опять дети такие.
      Детям трудно самим сказать, что они чувствуют и о чем думают, ведь приходится говорить словами. А еще труднее написать. Но дети — поэты и философы.
      Дополнение третье
      Это рассказ пятилетнего Виктора. Я его уже два раза печатал, да только в книгах для взрослых. Рассказ этот трудно понять потому, что Виктор спешил и, когда он говорил о том, как солдат убивал собаку Фокса, у него даже слезы выступили на глазах.
      Рассказ Виктора был такой:
      «Яблоки — я вижу яблоки — маленькие такие — а деревья такие большие — можно лечь и качаться — и был такой песик — и как одно яблоко упадет! — а он лежит и спит — мама пошла — а я хочу сам — и там стул — а песик — какой-то другой песик — и так его укусил — зубы у него острые-преострые — значит, спит он, а он его укусил — песика надо побить за то, что он его укусил — а там хозяйка — а у него такие зубы — я забыл, как его звали — Фоксом его звали — и он укусил — кр-р-ровь! — он грыз кость — Фокс, пшол, пшол вон — а он вытаращил глаза и укусил — я бросил ему яблоко — сорвал с дерева и далеко бросил — жесткое такое, а сладкое, как не знай что — а он только понюхал — а потом пришел солдат — бац в песика — бац, такой славный — славный — славный».
      А это рассказ девятилетней Стефы:
      «Когда мы пришли домой, то там, за забором, где решетка, лежала птичка. Потом Рома хотела ее взять, а я это увидела и сама захотела взять, и взяла с той решетки. А когда мы взяли, все девочки собрались и смотрели. Потом мы принесли ее сюда. Перышки у ее были такие серенькие и беленькие, клювик в крови и глазки открыты. Мы сделали на дворе такую ямку, завернули птичку в газету и засыпали землей. Может, ее какой мальчишка нарочно убил? Клювик перебитый был, и головка качалась. Рутковская чуть не заплакала. Она, как что увидит, так сразу гладит рукой, и уже совсем было заплакала, да не заплакала, только слезы на глазах выступили».
      Такова поэзия юных.
     
     
      ШУТОЧНАЯ ПЕДАГОГИКА
     
     
      Мои каникулы
      Беседы Старого Доктора по радио
     
      ВСТУПЛЕНИЕ
     
      В «Правилах жизни» я обратился непосредственно к детям.
      Излагая содержание цикла лекций в небольшой брошюре, я назвал ее «Право ребенка на уважение».
      Главная мысль: ребенок равный нам — ценный — человек.
      В этих беседах по радио еще одна попытка: шутливо.
      (Понятно, под сурдинку — осторожно с радиоволнами).
      И сказал Виткевич:
      «В сущности, чем ближе узнаешь крестьянина, тем его меньше видно, тем его меньше» .
      И сказал Амель :
      «Позволим жизни свободно развиваться. Надо отбросить заботы, тревоги, педантизм; стать молодым, стать ребенком — быть милым и доверчивым».
      Без педантизма, доброжелательно, доверяя ребенку, видеть в нем человека. Не пренебрегать.
      ДЕРЕВНЯ - ГОРОД
      Зимой жители городов задыхаются в духоте душного городского воздуха. Их продымленный городской организм, истощенный пылью и истощающим городским трудом, тоскует по лону природы. Зима состоит из долгих городских вечеров, из четырех стен и четырех времен года: радостной весны, жаркого лета, снежной зимы и ненастной осени.
      Фу, что за бред я тут понаписал! Зима состоит из зимы, четырех стен и четырех времен года. Духота задымленной духоты...
      Никогда мне не удавались школьные сочинения. Впрочем, начинать трудно и надо по-другому...
      Уже знаю. Начну так:
      Каникулы н молодежь. Нет! Каникулы. Молодежь и школьная детвора выбирается — выбирается шумно — за городские стены,
      в летние колонии, лагеря, из стен ... О — о, горы, моря, спорт, озера, экскурсии!
      Задымленная и тощая школьная книжка...
      Фи... Опять бессмыслица...
      Когда я был молодой — я ездил с детьми в колонии. А теперь сам, один... Да... Tempora cavant lapidem . Да, один, износился я. Теперь тихая деревенская усадебка — пансионат — кислое молочко, книга, яичко прямо из-под коровы всмятку.
      Хочу, тоже хочу в горы. На будущий год? Я купил два тома по минералогии, подготовиться. Геология — не лыжи. Скалы, гранит, формации, монолиты... Не лыжи. Ведь что?
      Даже и молодые. Спорт.
      Иду к ним зимой (к знакомым) с визитом. Звоню. Прислуга открывает двери. — Дома хозяин? — Нет, в больнице, в травматологическом отделении, машину занесло. — А хозяйка дома? — Еще не вернулась, в горах, лежит, ногу сломала. — А ребенок? Пошел с бонной к врачу, вывихнул на саночках реберный сустав.
      Конечно. Тянут горы, зовут. Хотелось бы поговорить с камушками, не умею я с людьми. Не то чтобы я не хотел, а какой-то врожденный дефект.
      Вот, к примеру, три года тому назад в пансионате. Я решил сразу же, с первого дня наладить добрые отношения. Выхожу на веранду. Вежливо улыбаюсь, представляюсь — так, мол, и так — и говорю: «Хорошая сегодня погода». А она: «Пожалуйста, громче». Я во второй раз — громче: «Хорошая сегодня погода». А она просит еще громче. Как-то неловко три раза повторять, что — понятно — погода. Наверное, пустяк, но конфуз с самого начала... А потом говорят, нелюдим.
      Ну ладно. Два года тому назад, тоже в пансионате, я уже осторожнее. Выхожу к завтраку. А у соседки по столу упала на пол ложечка. Я вежливо быстро нагибаюсь, поднимаю, но стукнулся головой о поднос Марыси, а девушке, видно, непривычно с подносом, и вот — чашки с кофе со сливками подскочили — и соседка зашипела: «Зря себя утруждали». И побежала сменить белое платье. Тоже мелочь, а я пал духом. Не виноват, а вроде бы растяпа.
      В прошлом году я еще более осмотрителен. Но к вечеру они сами со мной заговорили, дама и молодая барышня. (Кофе нет, обе слышат.) «Хорошее будет лето, деревня не то, что город». И я спрашиваю — бес попутал — спрашиваю с милой улыбкой у этой старшей: «Это ваша дочка?» Ну и ну! Она сощурила глаза — лед, северный ветер — и: «Неужели я выгляжу как мать такой взрослой барышни?» 1
      1 Tempora cavant lapidem (лат.) — время камень точит.
      На следующий день сижу я на скамейке с дочкой г-жи адвокатши (развитая, разговорчивая девочка), она показывает пальчиком эту даму вдалеке и говорит: «О, эта папи, которая там идет, сказала про вас, но я не повторю. Потому что у нас мальчики вылепили тоже из снега — болвана. Директор похвалил, что хороший. Удался болван...»
      Так я теперь тут — выбрал себе комнатку в стороне. Хотя хозяйка отговаривала, что темная; солнечная на втором этаже. Неважно. Я положил чемодан. Умылся. Иду знакомиться с окрестностями.
      Повстречал хозяина-помещика. Там лес. Здесь речка. Тишина.
      Я его спрашиваю: «Местность здоровая? — Не очень. — Почему? — Вроде бы малярийная». Спрашиваю: «Кухня хорошая?» А он: «Если у жены в этом сезоне не будет печень пошаливать, так присмотрит; мне нравится». Я спрашиваю: «А клопы есть? — А как им не быть? Есть. Гости с вещами навезли. — А общество (хозяйка говорила) подходящее? — Какое там, всякий сброд».
      Спрашиваю про эту свою комнату. Он удивился: «Дала? Отберет, пожалуй?» Я говорю, что нет, я уже занял. «Это ничего: эту спокойную комнату заказали молодые супруги, она вам даст лучшую. — Но я не соглашусь. — Согласитесь». Прошу его поговорить с женой. Чтобы оставила. Не хочет: «Это ее дела; я не вмешиваюсь, я ей только немного помогаю».
      Мы друг другу понравились. Я ему открыл секрет: что я намереваюсь, что я должен, что я хочу здесь — повесть для радио. Как это сделать?
      — Гм. Трудно будет. Хотя кто знает: если вы жене понравитесь. Она вам посоветует.
      — Ну да. А что сделать, чтобы ей понравиться? И надо ведь быстро.
      — Зайдите к нам вечерком, попросите у нее иголку с ниткой. Спросит, для чего. Вы скажете, что вам нужно пришить. Ничто так женщину не трогает, не умиляет, как когда мужчина шьет. Сразу скажет, что зачем, что она охотно и лучше, расчувствуется и простит, посоветует, сделает. Есть у вас что-нибудь рваное, может, пуговицу пришить?
      — Ба.
      Тихо. Шум деревьев. Вдали коровки пасутся. Деревенский петух поет.
      — И это будет повесть для детей, о детях. Тех, что у нас? — спрашивает.
      — Ага.
      — А что о них можно сказать интересного? — удивился он.
      — Посмотрю, подумаю, еще не знаю.
      — Уважаемый, — говорит. — Я их, — говорит, — каждый год вижу и глазам не верю. Будет тут одна крохотуля: от земли два вершка, а с претензией — и какой: что удобств нет, что жестко, темно, что дождь, что она платит, а значит, и требует. Кучеру устроила скандал, что обещал хорошую погоду, а она на прогулке промокла. Потому что мы тут в деревне обязаны знать, когда хорошая погода и урожай. Вы ее увидите: повесть-то о ней; ее тетя была на Ривьере, так она знает...
      — А мальчишки?
      — Да ну: камнями бросают в кур; деревья ломают, ведь и так только до осени. Что ж? Этот народ все истребляет. Сами они не сажают и не сеют. Они все только покупают. Мы, деревенские, все должны, а вам все только причитается. Жена велела сделать площадку для волейбола. Нет, мало. Купил сетку. Мало. Должны и мячи быть, и велосипеды.
      Я с успехом встал на защиту.
      Раздосадованный, он признал, что не все такие, что даже их немного; но о них говорят и их хорошо помнят, потому что как раз эти немногие и дают себя знать.
      Не понимают они: нужно, можно им объяснить. Можно и родителям...
      Махнул рукой. Тогда я спрашиваю:
      — А взрослые?
      — Удивляюсь и не понимаю, как они еще у меня все не сожгли. Опять купил дюжину пепельниц. Каждый год вкладываю: бачки для горяцей воды, шезлонги, граммофонные пластинки.
      — А платят?
      — По-разному. Каждый год жена предсказывает, что уж нынче не будем в убытке.
      — Ну так. Но признайте, это все-таки разнообразие в монотонной жизни?
      — Нет. Каждый год одно и то же. Теперь меня развлекают уж только их благие советы. Один советует разводить бобров, другие — тутовые деревья, пруд с рыбами. Сыры, раки и консервы на экспорт. Или скрещивать. Например, жаворонка с соловьем; зачем ввозить из-за границы канареек? Лошадей велят кормить хлопком, а из молока делать килимы. Теперь все только машины и прививки. (Видал в кино тракторы.) Например, прививать дыни на дубы — это даже пикантно — были бы с горчинкой. А один был в Дании и видел: куры в инкубаторах несут ежедневно по три яйца. И плантации для табачной монопольки. А у нас отсталость, шаблон и расточительность. А луга? Зачем? Такая территория — луга — сеять траву, поливать. Лучше осушать, чтобы
      не было комаров. И ехать бричкой, когда можно автомобилем? (Один бывший депутат обещал мне даже железную дорогу.)
      Мне взгрустнулось. Говорю:
      — Ну так. Глупости плетут, потому что не знают.
      — Нет, — возразил он живо. — В городе знают, все знают. Как пить дать, отличит люпин от ячменя, козла от зайца. Они знают, читают газеты.
      — А вы?
      — Выписываю. Зимой иногда просматриваю, а в основном только поддерживаю прессу. Заумно. Предпочитаю книги. Да, уважаемый, кризис интеллигентности. Нам нужен какой-нибудь провизорный инструкторский курс рациональной реализации эксплуатации и интерпретации регистрации.
      Мы замолчали. Призадумались.
      — Вот смотрите. Идет маленький мальчик с палкой. Мать говорит, живой мальчик. Вы должны с ним поближе познакомиться. Экземпляр.
      — Наверное, у него нет аппетита.
      — Вы угадали. От рождения. А у вас в самом деле приходится детей уговаривать есть?
      Тихо. Я остановился. Мы повернулись лицом к полю и лугам. Первый день. Деревня. Красиво. Гляжу. Тихо.
      — Что это за дерево? Какая это птица поет? Как вот это называется? — спрашиваю.
      А он вежливо, мягко, доброжелательно:
      — Видите? — Где? — Там, на лугу, во-он, то, что движется? Четыре ноги у них, рога и хвост? — Вижу. — Это, пан профессор, это — это коровы. — Коровы? — Да-а-а. — Знаю. Выдумаете, я не знаю, не видел?
      Он улыбнулся и говорит:
      — Тем лучше. А я подумал... а может, не знает?
     
      ДОШКОЛЬНИК
      Уже сразу на другой день судьба свела меня с дошкольником. (Это тот живой ребенок, у которого нет аппетита.)
      Мне его представила мать. Она сказала: «Подай пану ручку, поздоровайся с паном доктором». Он смерил меня недоверчивым взглядом (гримаса), встал боком. «Ну будь паинькой». Подает мне кончики двух пальцев левой руки. Мама: «Подают правую ручку, всю ручку — будь паинькой. Пан доктор любит вежливых детей».
      — Так он доктор?
      — Некрасиво говорить: он. Надо говорить: пан.
      А я (желая смягчить неприятное впечатление) говорю:
      — Он меня не знает; зачем заставлять, если он не хочет здороваться?
      Ибо если дошкольник при первой встрече с новым человеком стоит к нему боком, подает кончики двух пальцев левой руки и быстро отдергивает — это верный признак, что он не хочет, чтобы его гладили по головке и, боже упаси; поцеловали, задавали вопросы, даже не очень-то смотрели (не хочет).
      Много лет назад одна мама сказала: «Не бойся, подружись с ним». Тоже смерил меня взглядом и говорит: «А чего мне с ним дружить: он мне не компания».
      А очень, очень давно — как-то в саду — играет возле скамейки (на этой сидел я, а на соседней — его тетя) мальчик. Он мне понравился, похож на тетю, тоже красивый; и я говорю: «Здравствуй, молодой человек». Удивленный, он отходит на несколько шагов, хмурит брови, мячик держит под мышкой, смотрит — и ничего. А его тетя: «Почему ты не отвечаешь? Пан с тобой здоровается — некрасиво». Он пожал презрительно плечами и: «А что ему отвечать, я его не знаю, какой-то чужой человек».
      Это было очень давно. Уже тогда наметилось, но еще так не углубилось разногласие молодежи со взрослыми (ну я я тогда был более интересный, чем нынче...).
      Вторая встреча с дошкольником около клумбы. Он был один. Смотрю на анютины глазки. Он мне: «Дай конфетку». Я ничего: смотрю на желтые анютины глазки. Он: «Что ты тут делаешь, у вас есть часы, а то я могу завести». Я говорю: «Дураков нет». Он говорит: «Нельзя цветы рвать». Я: «Знаю». А он: «Ну так угости конфеткой», Отвечаю небрежно: «Если бы даже у меня были конфеты, я бы их с собой не носил, а держал в комнате». А он: «Ну пойди и принеси, я могу тут подождать». Я говорю: «Ты меня не понял; это было сослагательное наклонение; нет у меня конфет, есть шоколад». Удивлен, но готов столковаться, говорит: «Ничего, шоколад тоже могу съесть. — Не сомневаюсь, что можешь, если бы я дал, но я не дам. — Почему? — Вкусный, лучше сам съем». Долго взвешивал мой ответ, а я все смотрел на анютины глазки. Отошел на несколько шагов и спрашивает: «Дашь?» Я резко: «Нет». А он: «Дурак». Я: «Грубиян». — «Ты сам грубиян». Так мы и поговорили. Ударил по анютиным глазкам палкой и пошел.
      В третий раз мы встретились в тенистой (кажется, грабовой) аллее. Иду, рядом собака, а он за мной. Поравнялся со мной и спрашивает: «У вас есть перочинный ножик? — Нет. — А вечная ручка? — Нет». Тишина.
      Слева собака, справа он, я посередине. (И тенистая аллея.) Он ударил палкой по листве и говорит: «Все что ни возьму в руки2
      испорчу. — Очень даже возможно». Тихо. Собака, я, он. «А я вежливый?» Я: «Не знаю, я с тобой не знаком, ты чужой человек». Удивился: «Я человек? — Ну, у тебя две ноги». Тихо. «У курицы тоже две ноги. — Но нет рук, у курицы перья и клюв. — Ну да» — согласился. Собака (та старая, черная, с белыми пятнами), тишина деревенского вечера и я. А он опять: «Я вежливый?» Я остановился, смерил его взглядом с ног до головы, подумал несколько мгновений и: «Не знаю. Я еще тебя не знаю. — Вы меня еще узнаете, я сорвиголова, я каждому на голову сяду; мне говорить, что об стенку горох; со мной надо Иметь лошадиное здоровье. — О-о-о. — Да: я живой мальчик и я божеское наказание, и живой и трудный ребенок, и просто мучение, и вылитый отец. — Кто тебе это сказал? — Мамочка, моя мама. У мамочки голова раскалывается; вы не верите? — Почему не верю? Верю. — Я мамочку в гроб вгоню, а папа говорит (мой отец), что я номер и уникум. — Номер, смею сказать, ты изрядный, но, увы, не уникум». Пропустив мимо ушей мое язвительное замечание, он продолжал с оттенком грусти: «Ничего из меня не вырастет; буду уличным мальчишкой и бандитом. — Фи, кто тебе это сказал? — Прислуга; из-за меня уже три от нас ушли; но маме только одну жалко, она хорошо готовила: ее чуть удар не хватил. — Из-за тебя? — Угу. Поглядите — вот здесь я вчера порезался: но на мне все заживает, как на собаке, и меня знакомому черту подарить, назад отдаст. Разве хорошо так говорить? — А кто так говорит? — Мой вылитый отец; правда, у меня красивые глаза? — Не знаю, я не глазник. — Все тети говорят... и буду ломать жизни. — Не понимаю. — Я тоже не понимаю. Но я в каждый угол залезу, и на крышу тоже; чудо, что я еще не убился, я все знаю; а вы, пан доктор, ты тоже все знаешь? — Нет, я очень мало знаю, хотя я и тертый калач, водку пил, а ума не набрался. — И я пил водку, она щиплется, и надо привыкать, пиво горькое, но мужчина должен привыкнуть. А я человек? — Ну конечно: человек, непознанное существо. — Я знаю, которая рука правая (нехорошолевую руку подавать). А я одному господину вымазал брюки медом и разбил пенсне. Он всегда спрашивал, кого я больше люблю, маму или его. — А ты что? — Я говорил, что люблю их, если будут послушные. — А он? — Смеялся: я вечно обезьянничаю, чтобы насмешить. — А ты любишь, чтоб над тобой смеялись? — Ненавижу».
      Мама зовет его спать, а он: «Спрячь меня. — И не подумаю. — Обойдусь: буду носиться как сумасшедший».
      Как сказал, так и сделал. Потом бросился на песок и в нем барахтается, даже собака обнюхала, чихнула и отошла, шокированная. А когда («Как ты выглядишь, на что ты похож, что подумают, стыдно»), когда уже мать его вела мыться — вырвался.
      вернулся, подал правую руку и: «Я только так, дурачился, покойной ночи, пан доктор».
      Может, он действительно уникум? Влез в окно, рассыпал мне табак. (И лучше, что я занял солнечную комнату на втором этаже с плетеным креслом.)
      Ну а финал состоялся под сосной на полянке, на шезлонге.
      Читаю. Невдалеке играют дети. Подходит. «Что ты читаешь? — Ты ведь видишь: книжку. — Сказки? — Минералогию, не мешай. — А картинки есть? — Есть, но ты не поймешь. — Покажи». Я показал. «Я кормил слона и не боялся; хочешь со мной побоксироваться?» Я мрачно: «Уйди, не хочу с тобой сейчас разговаривать... — Ты сердишься? — Нет, но я читаю. — Хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, а то у мамы нет ни минуты покоя. — А я хочу два часа покоя, а не минуту. — Так поноси меня «на закорках»: у меня сегодня плохой день. — У меня тоже. — Дай очки. — Убирайся, слышишь?» Услышал, отскочил и бросил шишкой. Я медленно скандирую: «Пов-то-рю тебе два раза, ухо-ди; повторю два раза, а потом... — Дашь мне по лапам? — Руки у тебя, не лапы. — Дашь кляпса (шлепка)? — Нет. Кляпе — иностранное некрасивое слово. Сосчитаю до двух, а потом ударю по руке (а не по лапе) — раз! — Раз? — Да. — А ты крепко бьешь, я кулаками, и кусаюсь также, и плююсь. — Первый раз говорю: уходи». Отодвинулся. Делаю вид, что читаю: наблюдаю. Опять бросил в меня шишкой. Уходит, возвращается, стоит, смотрит; опять бросил шишкой. Говорю: «Уйди, ставлю ultimatum: второй и последний раз, помни». Я напрягся, приготовился к прыжку; делаю вид, что читаю, книгу держу левой рукой. Правая моя рука в боевой готовности. Бросил. Я вскочил, держу. «Пусти! — Пущу, но не сейчас. — Пусти, а то укушу. — Ты не крокодил. — Крокодил, плюну. — Я от этого не умру; меня кусали и плевали на меня больные дети, а ты здоровый». Держу, прижал его — удалось, книжку кладу на шезлонг, обе руки у меня свободные. Сажусь, стараюсь не пыхтеть. «Хочешь получить в правую или в левую руку? — Пусти!» Дети перестали играть, смотрят (существует классовая солидарность детей перед лицом опасности). Волнуюсь: удар должен быть метким, весомым; а если рука соскользнет и я промажу? А он извивается, вырывается. Но захотел, бедняга, набрать воздуха для второго тура борьбы. Я ловко это использовал и — раз! Он вырвался, отскочил, пнул песок, бросил оскорбление: «Ты непослушный сопляк и упрямый щенок» — и стремительно кинулся на детей: поубегали даже двенадцатилетние.
      Нельзя ни бить, ни сердиться.
      Читаю:
      «Возьмем в дождливый день с протоптанной дорожки вблизи промышленного города унцию самой черной земли. Она состоит из глины, смешанной с сажей, песком и водой. Все эти элементы находятся в состоянии взаимной беспомощной войны, взаимно уничтожая свою природу и силу... Песок вытесняет глину, глина выжимает воду, сажа все грязнит. А если оставить в абсолютном покое — из глины возникнет сапфир, из песка — опал, из сажи — брильянт; три драгоценные камня, способные отражать все лучи солнца, оправленные в снежную звездочку» .
     
      Хозяйка собственноручно пришила мне три пуговицы, и у меня камень о души упал. Я получил концессию на повесть, с условием не упоминать, где это происходит и кто — и ничего о взрослых, только о детях до четырнадцати лет. Все incognito: и река, и собака, и ближайшее местечко. В противном случае я сплетник и клеветник; мне откажут и прогонят со двора-дачи, из пансионата в имении, помещичьей усадебки.
      Примечание. Я беспощадный, неумолимый враг телесного наказания. Порка даже для взрослых — это только наркотик и никогда — воспитательное средство. Тот, кто ударит ребенка, палач. Никогда без предупреждения, и только как средство самозащиты — раз! — по руке без гнева (если никак нельзя по-другому.)
     
      ПРОГУЛКА
      Прогулка на лодке. Но разрешат ли мамы? Разрешили. Когда? Сегодня. На лодке? На лодке. До города; с завтрака и до обеда. Вся детвора до четырнадцати лет и я; на лодке до анонимного города (если успеем, далеко). — «Кто с нами? (Эта малышка тоже хочет.) — Ну хорошо. — И малышка? — Ничего; даже лучше: легонькая. — Но дошкольник тоже хочет. Он не поедет? — Почему? — Вы его возьмете? — А причем здесь я; лодка его возьмет, если хочет, не я. — Но он не слушался? — Если не слушался на суше, может, будет дельным моряком на воде. Ну и: оставим его дома, что, станет он послушным? — Но ведь он вас обидел? — Было дело; помню, оскорбил словом (но в состоянии аффекта, побежденный); мстить побежденному? Защищался? Это его право; мужественно сражался (и сильный); выучки только ему не хватает. Я — только тяжелый вес и многолетняя сноровка; победа досталась нелегко, я уважаю своего рыцарственного противника, 1
      1 Rusk in . Etyka pytk6w. (Стоит прочитать.) (Примеч. авт.)
      а оскорбление я вычеркнул из памяти. Но при одном условии: в лодке будешь сидеть рядом со мной, согласен? — Я согласен. — Дай руку». Дал.
      А мамочка: «Видишь, пан доктор добрый, поблагодари, слушайся...»
      Лодку считают в усадьбе солидной и надежной, рыбака-гребца опытным, я — автор книжки: «365 способов, как предохранить любимое чадо от несчастных случаев в будни, воскресные дни и праздники». И плаваю как Валясевич, как Кусоциньский .
      Значит, только: «Хорошая ли погода, а свитерок, а творог, устойчива ли лодка, и шапки от солнца — управлюсь ли с такой оравой, и по первому слову, и точно к обеду, потому что тревожно, и уже больше никогда, никогда, до седых волос и лысины...»
      Доверили мне мамы, тети, бабушка. Сим приношу им благодарность.
      Но... Новая, иная серия вопросов: «Взять ли футбольный мяч, скаутский ножик, альбом с марками, а собака с нами, ведь ей тоже еще нет четырнадцати лет?»
      Я — в этой кутерьме и суматохе — вождь хладнокровный, столп предвидящий. Я овладел положением (кто с кем в лодке, кто на носу, кто у руля). «И не пить воды, и не высовываться». И, пожалуйста, запасные штанишки для малолетней команды. И шепотом мальчикам порекомендовал «сделать про запас». Дошкольник заупрямился, что он уже как раз только что, ему не нужно. Я спрашиваю: «Ты сделал? — Да. — Покажи язык». Не захотел, предпочел сходить еще раз. (Девочки тоже церемонились, что они взрослые и такие эфирные; но тоже сходили — про запас). Embar-quement . Считаю: один, два, шесть, восемь. «Хоть буря воет вокруг нас». Маленькое недоразумение, она не хочет рядом с ним, а он не хочет позади.
      Лодка слегка качнулась. Малышка при мне, дошкольник с палкой предпочел бы (робко) не при мне. Сирена (свисток). Трогаемся. Плывем. Машем. Тихо.
      Она(чья тетя была за границей) обиделась уже два раза и сейчас первая нарушила идеальную тишину:
      — Пан доктор, он высовывается, он выпадет; он брызгается.
      Произошло нечто в высшей степени неуместное: дошкольник
      показал язык.
      — Уже начинаешь? Погоди, скажу твоей маме. Я говорила, что так будет. Ты больше с нами не поедешь. Он брызгается.
      (Дошкольник медленно водил палочкой по воде, но теперь он по-настоящему трахнул.)
      — Видите, что он делает? О-ох, он все платье мне... Не хочу здесь сидеть.
      Твердо говорю дошкольнику: «Не брызгай».
      А она: «Отберите у него эту палку».
      Я опять — твердо — ей: «Не диктуй, что мне делать, знаю сам».
      А дошкольник, разумеется, гребет этой своей палкой п спрашивает: «Сколько раз повторишь? — Что сколько раз? — Ну, чтобы я не брызгал? — Не понимаю». А он нетерпеливо: «Сколько раз, а потом дашь мне кляпса, по лапам, — один раз? — Ах, так: три раза повторю, я всегда так — три. — А то, что ты уже сказал, считать? — Ну да». Легонько ударил палкой по воде и спрашивает. «А это считается? — Нет, легко можно».
      А она, недовольная, хочет пересесть. Лодка слегка накренилась, маленькая соседка крепче сжала мне руку. (И это был единственный инцидент.) И опять глубокая тишина.
      Тишина. Виды. Все новые пейзажи. Плеск. Вода, искры, голубизна. Зелень, песок берегов. Тишина. Плывем. #
      Я улыбаюсь. «Управлюсь ли я с этой оравой?» А с чем тут управляться? Человек — тихое, доброе, спокойное, милое, немного наивное существо — только бы не дразнить, не обижать, не подстрекать, не принуждать. Даже она и он теперь тихонькие.
      Думаю: странное слово — опека. Откуда взялось, кто его выдумал? Почему? Разве надо допекать и припекать, чтобы понять друг друга и прийти к согласию?
      — Пан доктор, а драконы есть?
      — Не думаю.
      — А были?
      — Историки о них не упоминают, а До потопа были звери. — А потоп был? — По-разному бывало. — А может, на никому не известном острове есть дракон? — Сомневаюсь: человек весь мир обшарил.
      — А как я расту?
      — Это долгая история; может быть, когда-нибудь вечером расскажу.
      — А у жабы может быть насморк? Если взглянешь на молнию, можно ослепнуть? Кто сильнее, акула или крокодил? А бывают ядовитые деревья? Далеко до города?
      Причаливаем. Полянка. Булка с творогом. Игра в два огня. Малышка рвет цветы: букетик для мамочки (жалею, что нет питки, но, к счастью, есть шнурок). «Может быть, добавить несколько листочков в букет?» Не хочет. «А ты попробуй». Попробовала. «Красиво? — Кажется, да».
      Дошкольника выкинули из игры, мешал и чуть было мяч не потопил. Сидит грустный. Увидел муравья и посыпает его песком:
      «Я его мучаю? — Видишь ведь, убегает. Маленькие дети часто мучают муравьев п бабочек, даже кур мучают; не понимают еще, маленькие».
      Тишина. Река течет. Букетик для мамочки — да, с зеленым красивее. И там поодаль — игра в два огня. А дошкольник: «Хватит, пускай живет; иди себе, муравей, скажите, пан доктор, чтобы и я с ними играл. — Ну как я им скажу, раз они не хотят, ты же им мешал? — Но вы можете приказать. — Не могу приказать, потому что это их мяч и их игра. — Но ты же доктор. — Они здоровые, а игра — это пе градусник, и не грипп, и не аспирин! Сам иди, может, и примут».
      Приняли на пробу, одна она не хотела: «Потому что он ей в лодке язык показал , и платье забрызгал».
      Присела рядом со мной и говорит, что ей скучно, что на будущий год они с тетей поедут в Монтекатани , что там все удобства, и в каждой комнате в Монтекатани есть ванна и культура, и вообще все там электрическое; тетя любит только Ривьеру и настоящее море.
      — Ну да, но и тут красиво. Я, например, не жалею, что сюда приехал, хотя тоже хотел в горы.
      — Нет, она жалеет, потому что вода в реке грязная и девочки неискренние, а мальчики ребячливы и плохо воспитаны; когда было мороженое, они вели себя так, как будто никогда не видели мороженого. Все примитивно.
      Мы оба вздохнули: она и я. Они играют, мы беседуем. Не доехали мы до города, поздно было.
      Вроде бы легкое разочарование: тот хотел купить новую батарейку для фонарика, та что-то в аптеке для мамы, а этот какой-нибудь сувенир, в городе, конечно, есть «исторические руины» и даже, может быть, древняя пещера. Надо бы посмотреть. Как же, после каникул — и сочинение без руин и памятника! Как ты ни старайся, а учительнице подавай поинтереснее, словно это твоя вина, что нет руин.
      Значит, все-таки немножко разочарованы, но согласились, что приятно, и что в первый раз лучше вернуться вовремя — «и надо на целый день с котлетами — через неделю, а может, даже завтра, пока хорошая погода. Правда?»
      — Правда, но не со мной. Завтра исключено. Через неделю — не знаю. Видите ли, обязательство, установленный срок, verbum а.
      Нельзя легкомысленно давать обещание.
      Признали, что я прав. 1
      1 Монтекатани — правильно: Монтекатинп.
      2 Verbum (лат.) — слово.
      — Неделя? Можно не дождаться. Может, война и отравляющие газы...
      — Ну, ну... Да, чуть не забыл: кто-то из вас спрашивал, может ли у жабы быть насморк? А она — кажется, это ты — сказала: «глупый». Кто-то рассмеялся, а ему стало стыдно. Вопрос застал меня врасплох, и я не ответил. Так вот, я не уверен, я должен еще поискать в книгах; но, думаю, у жабы может быть насморк; этот жабий насморк не такой, как у людей; с чиханием или без чихания, я не знаю; но жабы имеют дыхательные пути, значит, вполне возможно такое или иное воспалительное состояние.
      Потом развернулась дискуссия на тему, что приятнее, чихать или зевать, что больше докучает — кашель, хрипота или икота. Что хуже, когда болит зуб или живот, веснушки или комары.
      Мы приняли в лодке решение создать Научное общество. — К примеру, спрашиваешь, как растет человек, либо мозг, либо поэт. — Мы можем собираться после обеда или вечером, даже без председателя или телефона. Кто хочет. Присутствие необязательно. Дошкольник тоже — и малышка тоже. Если позволит мамочка. Каждый человек, даже из четвертого или пятого класса, по-другому будет понимать, если хочет слушать. И даже имеет право заснуть. (Я тоже временами засыпал на научных заседаниях.)
      И мы вернулись: никто не пропал, даже пальтишко, не погиб в пучине, без дождя и образцово сухие, в шляпках, возвращаемся даже за полчаса до обеда.
      Очень важная была прогулка па лодке, словно и ничего, а важная. Словно и ничего, но она уже знает, что зеленые листочки в букете красиво, а он не засыпал песком муравья: кто знает, может, этот муравей тоже только что вернулся домой и тоже рассказывает о своем приключении; но он спасен и живет.
      Дошкольник спрашивал, знаю ли я все. Я только немного, вон столечко, десятичную дробинку. Попытаюсь объяснить: я знаю пять способов не драться; наверное, их больше, а я знаю пять, но испытанных.
      Примечание. Когда я с детьми — я их спутник; они — мои спутники. Мы говорим или не говорим. (Мешают те, которые хотят верховодить.) Мой час и его час, когда мы вместе; наш общин счастливый час жизни — мой и их. Он не вернется...
      ДРАКИ
      Послушай... ты не злюка и не буян. Ты горячка — во-о-от. По правде, и я ... Я тоже...
      Помню: подружился я в школе (я был тогда такой, как ты сейчас), подружился я горячо и безоглядно с одним соучеником;
      потом вижу: плохо, он хулиган, врун, лентяй какой-то. Хочу перестать с ним дружить, а он, смола, лнинет. Что делать? Говорю ему: «Так и так, такой-сякой, отстань». Он смеется — не обиделся; задирает только, как бы в шутку: то ножку подставит, то шапку с головы, то пихнет. Мог я по-другому, да — он засунул мне комок снега за ворот. В глазах потемнело: будь что будет; выгонят так выгонят, Сибирь так Сибирь, виселица так виселица... И он растерялся, и учитель. А я кулаками его по башке, по загривку, по шее. Кто виноват? Теперь я: каталажка (карцер), и отметка за поведение, и дома, ой — родителей вызвали.
      Да. Бьюсь с собой и по сей день. А что? Горяч! Ни жены, ни внука. А мои коллеги: у этого должность, у того пенсия и домик с садиком. Умер кто — вдова ему венок; а я один как перст, все борюсь с этим своим недостатком. Наказание себе я придумал, этакую эпитимью. Всякий раз, как наскандалю, я должен кольцевым трамваем (нулевым или Пе) три раза объехать Варшаву. Либо полдня не курю.
      Не скажу: сгоряча можно сделать и много хорошего, поступить умно — тогда горячность даже достоинство. К примеру, стиснул в гневе зубы — и ч-черт... принимаешься за учебу. Но надо быть начеку — драки, скандалы; этот пьет, хлещет; разозлился, что он голь перекатная, и даже не вор, а бездумно, неосмотрительно, опрометчиво, сгоряча — и попал в беду. У одного карта не идет — он, сгоряча, бросает карты и не играет, а другой, сгоряча, удваивает ставку. Надо, брат, быть начеку.
      Раз приходит ко мне мать: у нее три сына. Пареньки, что твое стеклышко, кристально чисты; один за другого в огонь. И что ж? Шишки, вихры, космы, подбитый глаз цвета радуги, стулья, чернильницы, аж соседи (с жалобой), потолок, мол. А их мама руки ломает и «психолог, спасай». Поуставил я их и расспрашиваю. А они: «Он начал, не поддаваться же нам, он первый». Спрашиваю, сколько раз они дерутся еженедельно. Не знают, не считают.
      Ошибка, надо считать: на пункты. Маленькая драка — один пункт, средняя.драка — два пункта, драка ожесточенная — три. Сколько вам требуется: от воскресенья до воскресенья? Записывать считать, считать! Если имеешь право на десять пунктов, это пять средних драк. Ну и что? Хочешь подраться — вот-вот уже, а ты думаешь: нет — жалко, неделя едва началась, сэкономлю-ка я пункт, оставлю на черный день. Говоришь себе: «Не сегодня — завтра я ему наподдам». Страшно хочется ему врезать, но — отсрочиваешь (подсчитываешь, не хочешь превысить бюджет). Ты еще ни разу не подрался, жалко марать ипотеку. Так вот: уже среда, а у тебя еще есть право на пять драк. И опять он
      первый начал — помешал, оскорбил; рука зудит, и не считай ты, ты бы уже полез в драку — что, уступать?! А ты думаешь: в будничный день легче, школа; я и так занят, значит, подеремся на славу в воскресенье, отведу душу. Пли уже дерешься, н вдруг бросаешь, чтобы драку посчитать средней, не ожесточенной. Наступает воскресенье, а ты думаешь: «Что, зачем?» Унимаешь себя, удерживаешь, обуздываешь, закаляешь. И эти неиспользованные драки откладываешь, как, с позволения сказать, в сберкассу, — копишь — рантье — до более удобного случая. Думаешь: «Лучше раз хорошо подраться, чем три кое-как». Бренчишь этими своими сэкономленными драками, словно золотыми монетками за благоразумие и самообладание. Аж слюнки (текут), такое у тебя желание (горяч!) подраться, но нет, что тебе от того, что он получит, единственная выгода, что и он тоже, потому что и ты тоже.
      Второй способ (первый — это считать), второй: зеркало.
      Запираешься один в комнате на ключ — и инсценировка, воображаемый театр перед зеркалом. Делаешь злое, обиженное лицо и: «Уйди, а то схлопочешь». И перед зеркалом — для вида — драка. А сам поглядываешь. Поглядываешь, а руками и кулаками в воздухе, мельница не мельница, полоумный не полоумный — машешь, поддаешь — глаза с салатницу, нос вспотел, зубы, броски, прыжки, точно осел, уж сил нет, но рад не рад, взялся за гуж, не говори, что не дюж. А после драки? Посмотрись в зеркало. Удивленный, дурной какой-то, убитый, одергиваешь, застегиваешь, поправляешь, осматриваешь — нелепый, потешный, распетушившийся, нахохленный. Недаром пословица говорит: «Злоба красе враг». Сравнительные наблюдения: собаки и петухи. Ты после драки повесил голову, она — хвост; у тебя нет пуговицы или рукав порван, и ты отряхиваешься — и петух тоже в плачевном состоянии, жалкий.
      Первый способ — считать, второй — зеркало. Третий — облагораживание. Не пристало тебе, не хочешь ссориться как девчонки. Но можно как мальчики. Девочки трещат без умолку, тоже красные, тоже носы блестят, и глаза с салатницу, и та-та-та, та-та-та, и в заключение: «Что мне ссориться, с кем, пе стану тебе отвечать». А мальчик, он по-другому. Он: «Боишься, а ну-ка начни, попробуй, что, струсил?» А ты — маска презрения на лице и шипишь: «Да, боюсь, как бы тебе потом золотые коронки не пришлось вставлять».
      И еще: если он спрашивает (это коварный вопрос), если он спрашивает: «Что, хочешь получить?», не говори: «Хочу». Или он: «Эй, схлопочешь!», а ты: «А ну попробуй». Он после скажет, что ты хотел, вот он и попробовал.
      Обычно советуют: в гневе прикуси язык. Непрактичный способ. Ты хочешь уничтожить, стереть с лица земли, а станешь как ду-
      рак свой язык кусать? Есть иной способ: прежде чем садануть ему в первый раз, произнеси такое латинское заклинание: Concordia res parvae crescunt, discordia maximae dilabuntur . Можно и по-польски сказать: Zgoda buduje, niezgoda rujnuje 1 2. (Мальчишки говорят, что по-латыни лучше действует.) Но жалуются, что слишком длинное, не успевают. Поэтому можно так только три раза в день повторять, на кусочке сахара, после еды закрыть глаза и — либо медленно, либо быстро: Concordia res parvae crescunt.
      Видишь ли, пятый способ — сильная воля — это самый главный способ. Натягиваешь поводья: злость тебя душит, но ты, брат, нет! Непреклонная воля, спартанец, узда. Не петушок, не щенок, не забияка, — a vir 3. Vir. Только не сразу, а то перенапряжешься — и поражение. Нет, ты идешь к цели, подсчитывая драки, шаг за шагом, — к исправлению. Победа!
      Ведь что? Человек безвольный — тростинка, недотепа, пушинка, башмак, колпак, нюня, надувной шарик. Без сильной воли что он? Нитка-мережка, наметка, мятная пастилка, биск-витик. Хи-хи. Без воли — капюшон, тряпка, ветошка, фрукт, малявка, малек, пузырь.
      Человек без сильной воли — побегун, паташон, туалетное мыло, перинка на ноги, карась в сметане, маринованный масленок, клейстер, поросенок с цветком в зубах; безвольный человек — тряпка для пыли, мушка на щеке, петелька на шелковом чулке, заливные телячьи ножки.
      Я знаю: ты вспыльчив. Я не люблю встревать. Это ваши дела, интимные, запутанные. Я знаю: столкновение, короткое замыкание, динамит, взрыв, драка. Вам лучше знать свои дела. Часто действительно нельзя избежать. Но чтобы на дню три раза потасовка, три молнии, три динамита? Три раза мстить? Излишество! Злоупотребление!
      Знаю, взрослым легче, у них суды есть: городской, окружной, суд чести, торговый, морской, военный, дисциплинарный. Поэтому только изредка — поединок.
      Потому я не останавливаю парнишек, когда силы равны или сильный соразмеряет удары, а слабый не применяет запрещенных приемов. И нельзя науськивать, эго гадко: «Ты поддаешься? — трус! — наверни ему покрепче! — хватай его!» (словно собаке). Нельзя ликовать и высмеивать.
      Мальчишки кличут: «Пан доктор, дерутся!» Иду сразу, смот-
      1 Concordia res parvae crescunt, discordia maximae dilabuntur (лат.) — при согласии дела малые вырастают, при несогласии — великие гибнут.
      2 Zgoda buduje, niezgoda rujnuje (полъск.) — дружба созидает, вражда разрушает.
      3 Vir (лат.) — муж, мужчина.
      pro, слежу, по не разоружаю. Если я схвачу одного за руку, другой воспользуется и накостыляет — еще пуще озлит. Непрофессионально прерву — где-нибудь в другом месте докончат. Или со страху, что прерву и они не успеют, партачат в спешке, п вместо совершенной драки, драки чистой воды, я получаю деформированную фрагментарную драку, кусок, противоестественный огрызок.
      Хуже всего, когда дерется новичок: не знает, не предвидит, не умеет: сразу кулаком в нос. А бывают носы сугубо кровоточащие; опытный борец знает это и, для вящего спокойствия, избегает, а новичок попадается.
      Взрослые сразу: «Кровь — ах, разбойник». А он вовсе пикакой ые разбойник, только таково своеобразие вышеупомянутого носа.
      Знаю: нельзя вероломно за горло, не в живот, не выкручивать голову, не ломать пальцы (во второй фазе драки). Не рвать одежду. Одежда и стулья, вещи — только нейтральные обозреватели. Но драка точная, техничная, на уровне, на высоте, драка per se 1 — достойное, почтенное мордобитие — милое дело. И именно потому, из уважения — пе так часто, не опошлять, не вульгаризировать. Редко, в виде исключения, когда нельзя избежать, и не кое-как, не по пустякам.
      Оттого-то я и придумал пять способов. И сильная воля, тормоз. Да, воля — рука мастера, грива льва, орлиное перо, крыло сокола — не кулак, воля!
      Примечание. Я не сторонник драк. Но как воспитатель я их обязан знать. И я знаю. Я не осуждаю. Я мирюсь. Я мог бы проговорить на эту тему, час, другой. Актуальная тема.
      Только запрещать — и больше ничего?
     
      ВЗРОСЛЫЕ И МЫ - ДЕТИ
      Послушайте: быть может, не поссорится зубная паста с горчицей, может, не поссорится лампа с зеркалом и этажерка с пианино; а вот (кровь не вода) человек с человеком? Летом, когда жара и столько свободного времени?
      Всегда так: ясно, ясно — и вдруг поднялся ветер, и черпая туча, тишина — и тр-рах, гром, молния. Что же? Всегда только детям ссориться, а взрослые вовсе не должны? Что это за привилегия такая опять? Уж так водится: в сезоне обязательно будет одна ссора и кто-то уязвленный и полный горечи выезжает до срока, обиженный и разочарованный. Уж так повелось, таков порядок вещей.
      Если бы я даже и знал почему, я не мог бы вам этого объяснять. Мне положено только о детях до четырнадцати лет (взрослые не
      1 Per se (лат.) — сама по себе.
      по моей части). Но я не знаю: жизнь — путаница — наварит кашу — галиматья. Когда я был такой, как вы, я тоже хотел все понять. А теперь? И-и-и... Жизнь, как радиоприемник. Ясное дело, интересно, но стук, треск, что-то там говорят, любопытно, только слишком быстро, или слишком тихо, ты не понял, недослышал, только догадываешься. Жизнь — ребус, вот что.
      Может, это даже и лучше. Лето без единой бури было бы какое-то недосоленое, пустое. Как возвращение из-за границы без «неприятностей» в таможне, как бесплатная экскурсия без борьбы за место в вагоне, как матч без аплодисментов и крика.
      Должны быть события, чтобы зимой вспоминать: «Ух, перемокли мы, вода ручьем». Или: «Чуть было не утонул». Или: «На волосок от пожара». Что за лес, в котором никто не заблудится? Какой же жалкий пансионат, где ни с кем не перегрызся так, что ел у себя в комнате, либо совсем уехал. Или возьмем дачу — скука, когда мир и лад. Да...
      Потому моя повесть и неинтересна, что в ней пет необыкновенных событий. Есть люди, которые умеют заинтересовать. Один был на войне. Не знает даже, как его ранили. А другой так:
      — Я рвусь вперед, а пули бз-з, бз-з, а потом: трах-тарарах; падаю, а трава отравлена газами; я противогаз, а тут самолет, бомба, иприт: вр-р, бац, бац, справа на два шага, слева на шаг, третья бомба у самых ног (не взорвалась, к счастью). Я вскакиваю, гоп, две вражеские пушки за морду и веду. И ничего: только поцарапало.
      Верить не веришь, а слушаешь.
      Или охота.
      — Разъяренный кабан, топ, топ, топочет, ломает ветви, треск, я за куст, прямо на меня, огонь из рыла, запах серы, а я метко, собранный, в глаз. И лежит, хвостом роет, копытами — труп.
      Было не было — слушаешь. А я что?
      Помню, раз в колонии. Тоже — безоблачно, тишь и гладь, мальчики, днем — золотое солнышко, вечером — звездное небо. Тут лес, тут мои мальчики, а там морковь. Вот именно. Жалоба, что морковь — вот именно — съели. Ну так: следствие. Кто? Кто первый, кто еще, кто с кем, когда, кто сколько? Позор! Я записал; отругал, что охрана природы, вот и ветки тоже, культура и воровство. Копчил, иду к мусорной яме: слишком близко от кухни, а зпачит, мухи. И санитарная комиссия, надо тотчас же засыпать и выкопать подальше. Но уже по дороге к яме вижу, что за мной какой-то мальчонка, осовелый, сам не свой. Спрашиваю его: «Натворил?» Бледно улыбнулся. Говорю: «Немного у человека в жизни каникул и радости, иди играй». А он за мной. Я заявляю: «На кухню нельзя». А он: «Я хочу вам сказать». —
      «Не теперь, завтра скажешь». Хочет сейчас же. «У меня пет времени. — Это недолго, и я, я тоже морковь рвал. — И съел? — Съел. — Морковь? — Морковь». (Я хотел его спросить, почему оп не признался сразу, но зачем?) И вынпмаю из кармана сыскной блокнот, официальный карандаш и спрашиваю официальным тоном: «Сколько»? А он говорит: «Один раз три морковки... — Большие? — Средние, вот такие. — Хорошо. — Второй раз — четыре. А третий раз не помню сколько. — Но приблизительно? — Приблизительно пусть будет шесть». Я записал, подсчитал, говорю: «Одиннадцать. — Вы ошиблись: тринадцать». Считаю: «Три и четыре — семь, семь плюс шесть — ты прав: ты вырвал и съел тринадцать морковок. — И два помидора. — Тоже? — Тоже». Вы, наверное, думаете, что это конец? Нет. Когда я уже закрыл блокнот, он добавил: «И огурец». Я вздохнул, прошептал: «Гиперви-таминоз», и записал еще огурец. Потом оказалось, что были и еще огурцы и помидоры, о которых хозяин не знал. Ну и пришлось заплатить по рыночной цене, чтобы не обижать человека: ведь он не может свое добро спрятать в несгораемый шкаф и должен доверять людям.
      Всегда так: всегда какая-то утаенпая морковь и тайна, будто уже знаешь, но нет, еще и помидор, и смородина, и огурец. Немного у человека этих каникул — и как-то он сам себе все это портит.
      Взрослые — опи тоже шалят и проказничают. Разные люди по-разному, и вроде бы тот же самый человек не всегда одинаков. Я его спрашиваю: «Скажи, мальчик, какой ты, порядочный?» А он говорит: «Сам не знаю». Раз да, раз нет — человек!
      Или, например, правда? Не то что лжет, а разминулся с правдой. Он идет себе одной дорогой, а правда другой. II разминулся с ней. Иногда даже второпях и не узнает правду, либо узнает, поздоровается, а то как же, дружески улыбпется или даже остановится и спросит о здоровье, а потом опять расходимся, разминемся, хотя хотелось бы с ней, с правдой, вместе. Если правдивый человек солжет, то только потому, что нет выхода и не может по-другому, и ему потом грустно, неприятно и стыдно.
      Был однажды мальчик, единственный сын у вдовы. Сорвался с турника на спортивной площадке. Ничего страшного: и не такие шишки видел. Но говорю: «Ну смотри, я предупреждал тебя, чтобы таких фокусов не делал; а что теперь скажет твоя мама?» Спрашиваю его потом: «Мама очень огорчилась, что ты ей сказал?» А он сказал, что упал и ударился. А я говорю: «Ты соврал». А он: «Нет» — сказал правду: упал — действительно — и ударился. Но он покраснел, чувствует, что разминулся с правдой, и говорит: «Узнай это мама, она запретила бы упражняться на турнике».
      А я, с удивлением: «Как мама может тебе запретить, ведь ее тут нет и она не видит, что ты делаешь?» А он: «Нет; если бы мама не позволила, а потом спросила, делал я упражнение на турнике или не делал, я ведь не могу соврать».
      Ого, он рвал, тоже рвал морковь, три раза рвал, стыдно ему было или боялся, либо не мог так сразу, но потом — и про огурец тоже; а они сразу благородно и отважно про морковь, но ни-ни-ни про помидоры и огурцы; ведь я не спрашивал, и они не хотели выдать, потому что товарищи.
      И начинаем говорить о чувстве товарищества, о школе и соучениках, и о разных влияниях: один помогает и исправляет, другой вредит и портит. Как будто бы легко: «Не играй с озорниками». А как сразу узнаешь, кто порядочный, а кто нет? Тихий временами хуже озорника. С озорником весело, да и можно его ведь исправить. Укротитель умеет исправлять и учит даже льва, тигра. Даже людоедов можно цивилизовать. И собственно, что — зло, грех, а что только нельзя и некрасиво? И почему комары кусают, и мы их убиваем, но и мы едим цыплят; и человек все съедает, и топит щенят, хотя собака красивая и верпа человеку.
      А в школе у них было так.
      Ученица не выучила урока, а должна была отвечать. Она завязала горло платком и сделала вид, что охрипла. И учительница спрашивает, что с ней, а она прикидывается, тихо так говорит, что охрипла. А учительница: «Видите, больная пришла в школу, чтобы не пропустить урок». А одна девочка уже не могла выдержать и смеется (покатывается). Учительница очень рассердилась: бессердечность и легкомыслие, и нет чувства товарищества, и что уважение, пример и сочувствие, а не смех.
      «Ну и что было делать?» И вообще трудно; часто и нужно, да нельзя. Разве можно не дать списать контрольную, если она прилежная, но ей трудно, или нет у нее книжки — отец мало зарабатывает, или она должна работать и помогать, или пропустила, потому что была больна или болела голова? Разве можно не подсказать, если он забыл только одно словечко или ошибся со страха?
      Ну а если он разбил стекло или что-то другое сделал и не признался? Одному дома ничего не скажут, а у другого строгие родители или даже бьют его дома?
      Одному легко, другому трудно, не может с собой сладить, одному как-то все удается, а другой сразу попадется и получит не только за себя, но и за другого либо за всех.
      А часто даже неизвестно, можно или нельзя: например, prima aprilis 1 или масляница? Веселый учитель разрешает, строгий
      1 Prima aprilis (лат.) — первое апреля.
      запрещает, а нервный раз так, раз этак, одному ничего, другому за каждый пустяк нагоняй. А собственно, что такое нервы? Говорят, и сами врачи не очень-то знают? Кто нервный, а кто просто злюка. Трудно быть доктором? А кто важнее, доктор или инженер? А летчик? Инженер плохо построит мост, и мост провалится, или дом, или самолет, и сраэу катастрофа. А доктор тоже может быть героем, если заразится от больного и умрет. И что такое слепая кишка, почему она так называется? Почему один страшно любит кино, а у другого глаза болят и голова? И что такое сон? А бывают гадалки и пророческие сны? Что такое лунатик; пацифист и бигамист — это одно и то же? А бывает летаргия и как это можно закопать факира?
      Почему раз говорят, что мал и не понимает, а раз — что верзила, уже должен бы понимать?..
      И мы говорим, беседуем о том и о сем, и ссоры взрослых не очень-то уж нас касаются, у нас свои важные дела — один видел, другой прочел в книге или в газете, третий слышал по радио, на улице, от товарища: у каждого были какие-то происшествия, встречи, трудные минуты; и вот обмен мыслями.
      Наши беседы иногда клеятся, иногда нет, у нас нет ни председателя, ни повестки дня; мы даже сами не знаем, наше Научное общество научное или не научное. Ибо и малыш придет, послушает и как-то по-своему поймет. И не следует говорить «малыш», презрительное обращение задевает.
      Примечание. Или жизнь взрослых — как приложение к жизни ребенка, или жизнь ребенка — как приложение к жизни взрослых. Когда наступит минута искренности и жизнь взрослых и детей составит равновесомый текст?
     
      КАК РОЖДАЕШЬСЯ?
      Ну вот. Родились. Маленькие, беленькие, бедненькие. Родились щеночки. Вчера — ничего, а сегодня они уже есть. Родились щенки. Но взрослых (странные люди) вовсе, ничуть это не интересует.
      Такие славненькие, бедненькие, маленькие, лапки, ползают, пищат, хвостики, ушки, нюхают пищу, обеспокоены, не видят — смешные? Не смешные. А мать (ну да, их мать) боится, любит, озабочена, лижет и смотрит беспокойно. «Тетя, мама, бабушка: — Осторожно, не ходи, укусит. — Вовсе нет, она не кусается, она только просит, чтобы осторожно». Щеночек выскользнул у дошкольника из руки (поделом ему), упал на траву; мать, печальная, обнюхала, проверила носом и языком, не случилось ли с ним чего плохого.
      Кролики тоже (он видел). Курица тоже мать (хотя и курица). Канарейка тоже: маленький, перышек нет. Она видела. И ласточки. Он видел, как ястреб гнался за голубем. Страшные. Голуби, перепуганные, сидели на крыше.
      Но мяса щенкам не давать, не учить служить и сторожить, не перегружать молодой ум; глаз не открывать, не купать в пахучем мыле и баптики тоже рано. Вырастут, вот тогда проверка умственной одаренности (тесты Термана — Бинэ ), и на пляж — плавать.
      А собака думает? Слышит ли улитка: «Улитка, улитка, высунь рога». Она понимает: «Божья коровка, полети на небо»?
      Сколько всяких чудес, и все чудеса. И их не мучить, щенят, они маленькие.
      И лучше (хотя разные заботы), лучше родиться человеком! у жеребепка тяжелая жизнь. И у мотылька тоже, и у рыбки. А человек король!
      Значит, так: он, мальчик, доволен, что родился — весело, приятно жить. А она говорит, что лучше не родиться. А он, что не стоит раздумывать, родился, уже есть. А она предпочла бы родиться через сто лет: люди будут умнее, лучше будет на свете.
      И мы ищем красивые имена для щенят и для детей. У нее будут мальчик и девочка. Он хочет иметь сына, глупо, и ему было бы стыдпо, быть отцом девочки. «И девочка хочет наряжаться, она дорого стоит. — Неправда, мальчишка больше рвет». А она опять — хочет иметь сто детей, любит маленьких. «Сумасшедшая: сто детей! — Вовсе не сумасшедшая, в Индии рано выходят замуж, и в Канаде родилось сразу пятеро, при желании можно успеть».
      Ребепок обязательно должен походить на родителей? Вот у щенят пятна. Белые, черные? Почему одип человек красивый, и что важнее — красивые глаза или рот и зубы? Почему бывают оттопыренные уши и веспушки, мальчик тоже должен быть красивым?
      Этот видел, этот слышал, а тот читал. У каждого свои переживания и опыт, трудные минуты и странные случаи. И он думал, и вот говорит. И беседа клеится или нет, и отклоняется, скачет с темы на тему.
      По-другому должпы в школе учить естествознанию. Щенок — тоже учебное пособие. Например, в первом классе каждый приносит в школу (пе в ранце) щенка или кошку. А во втором классе приносит кролика. А в седьмом — каждый приводит (не приносит) слона. А в четвертом — живая дискуссия и острая полемика. Хорошо бы, чтобы на уроки естествознания мальчики приходили с пони, а в женских школах — телята. «Раз так, то в мужских школах — ослы». И обязаны (все согласны) во всех школах учить, как ремонтировать велосипеды п фотографические аппараты.
      А людоеды тоже любят и носят своих детей. А он думал, что людоед и великан — одно и то же. Есть цивилизованные негры, только черные. А оборотень, что это такое? А людоед не глотает людей в сыром виде, как муху, а обыкновенно варит.. Фу! Зачем воры, бандиты и вулканы? А в газетах все только правду пишут? Товарищ.по школе однажды видел: настоящий дух к нему ночью пришел. И: «Дура. — Сам дурак. — Врешь. — Сама врешь». Но это не нарушает гармонии и хода обсуждений. Собственно, все это на одну тему: родились щенята.
      Ну и я:
      — Вы спрашиваете, знает ли все доктор? Не знает даже и половины, даже и десятой части. Мы, как и вы, ищем, угадываем, догадываемся, как и вы, раз — хорошо, раз — плохо. Не хочу делать вид, что знаю, но только забыл.
      Один мальчик мне рассказывал, что у них была барышня при детях. Она делала вид, что все знает и умеет, только не хочет говорить, «все равно не поймешь», или что она умела, знала, но только забыла. Потому что болела тифом. Играла на фортепьяно — тиф, теперь не умеет. Говорила по-французски, тоже тиф — не умеет. История, география; чудесные сказки; решала задачи. Но тиф: выпали волосы, потеряла память; потом волосы отрасли, а память не вернулась.
      Вы недовольны, по я предпочитаю шуткой ответить на трудный вопрос, чем выкручиваться, прикидываться. Или отложить ответ, чтобы поразмыслить и продумать ту часть правды, которую я знаю.
      Почему дети походят или не походят на родителей? Если собрать все книги, тысячи книг учепых авторов, исследователей, биологов, врачей, то эти книги заполнили бы все комнаты усадьбы до самого потолка. Но у нас нет ясного короткого ответа. Все только изучение — попытки, опыты, поиски.
      Погодите. Помпю. После войны был голод и холод, а в доме сто детей . Что делать, что будет? Уже пичего не хотят давать в кредит. Нужно платить, а денег нет. А зима только начинается... И тогда союз горняков — такие добрые, — сами бедные, а подарили, прислали целый вагон угля. Такое огромное вдруг богатство; потому что уголь был дорогой... Нужно разгрузить сегодня же. Не помню почему, но на железной дороге сказали, что обязательно сегодня.
      И братва берется за работу. Подводы едут, нужно быстро уголь в пустой подвал. Сколько было лопат, ведер, корзин — все пошло в ход — э-эх, работа! Самые старшие возят на тачке. Носят, ссыпают. Кто там думал об обеде? Младшпе переносят в руках куски покрупнее. Девочки тоже, сколько кто сможет. Уже
      пекарь проведал и прислал хлеба — откусывают, а уголь трещит на зубах. Устали? Нет. А тут опять две телеги с верхом. «Я бы мог сто телегов», — говорит черный от угля самый маленький на кривых ножках; только потом у него ноги выпрямились, мы купили рыбий жир; он носил уголь в ночном горшке. Говорю: «Завтра у вас спина будет болеть. — Неважно!» А в кухне уже вода греется для купания. Мыла было мало, но в лавке дали, знали, что мы уплатим... Вечереет. Ничего: надо кончить. Лампы коптят: одна в сенях, а одна во дворе потухла. И последняя подвода. Купание. Чад. Быстро. Наработались, спят. Кто заснул на правом боку, проснулся на правом, кто заснул на левом боку, проснулся на левом. Неправда, что дети спят беспокойно; разве только в перегретой комнате и под очень теплым одеялом или ежится и вертится, и места ищет, если холодно под вытертой и дырявой дерюгой. Ну и выспались, говорят, как никогда.
      Но подождите: почему мне это вспомнилось? Ведь мы говорили о барышне: что она болела тифом и потеряла память.
      Ага. Уже знаю: дети были черные от этого угля, но не грязные. Перепачканному дай воды и кусок мыла, и сразу белый, словно ангел. Одно дело перепачканный только, а другое — грязный человек. Временами кажется, что грязный, а он только вымазался. Нужно с каждым пробовать...
      Нет... Уже знаю... Не то... Вот мы здесь толкуем и вместе, эти частицы, эти комочки знаний и крошки, эти наши сведения — в общий подвал, в общую сокровищницу знаний и мудрости. Кто-то прожил больше лет и месяцев, значит, у него было больше времени и он лучше присмотрелся к миру. Не следует удивляться, смеяться или сердиться, если кто-то не знает или не понимает.
      Она хотела мамочке сделать сюрприз и положила ей под подушку шоколадку. Она не знала, ведь это в первый раз в жизни, только еще в первый раз, — и шоколад размазался под подушкой; неприятный получился сюрприз.
      Кто-то из вас не хотел, чтобы малыши бывали па наших собраниях. Почему? Где-то я читал: «Мнимая малость ребенка». Любопытно, как маленький все по-другому и по-своему разгадывает эту трудную загадку жизни.
      Мы говорили о микроскопе, а он: «Что важнее: микроскоп или мотоциклетка?». Ты сразу — дурак. Почему? Он как раз думал о мотоциклетке. Или спрашивает: «А злость где? В печени?» А ты опять: «Дурак». Совсем нет. Ему надоело, что он часто злится, и он хочет знать; может, он хочет сделать операцию: чтобы ему удалили злость, как желчный пузырь.
      А помнишь — началось с вопроса, почему в школе не учат свистеть, а только петь. Один мальчик умеет подражать всем пти-
      цам п животным. Мы составили общую программу музыкального воспитания: в низших классах свистеть, мяукать, кукарекать, лаять, и только потом играть на мандолине и на гребенке, и потом только (седьмой класс) Шопен.
      Вы спрашиваете, как рождается курица в яйце и как человек?
      Я знаю, я знаю одно: иметь ребенка — это огромная ответственность в отношении него, много надо спросить с человека, чтобы он имел право стать отцом или матерью. Ты правду сказал: трудно воспитать ребенка. Долг и ответственность перед народом, миром, богом и собственной совестью. Это я знаю.
      Но я не знаю, я не знаю священной тайны за семью печатями, и никто ее не знает, как дух, этот горный вольный орел, из вселенной выловленный, вдруг рождается, полный стремлений, призванный жить...
      Как кто? Как ваши щенки. Лапки, ушки; нюхают, жмутся к матери; птенец клюет зернышко; пищат, не видят, озабочены, неловко, неумело; а ведь — огромная тайна.
      Тишина. А она шепотом:
      — Да. Я тоже так думала.
      — Довольны вы моим объяснением?
      — Да.
      Примечание. Воспитательница меня спрашивала, как отвечать на щекотливые вопросы. Нет ни глупых, ни щекотливых вопросов, если ответить честно и с чувством меры. Бели знаем сами.
     
      МОИ СОВЕТЫ
      Люди удивляются и ставят мне в вину, что я вроде бы отчасти и врач, а советовать не хочу. А что: если я знаю, какое дать лекарство, не знаю, чем болен; если знаю болезнь, не знаю, как лечить. Знаю что, не знаю сколько и когда, до или после еды, на молоке или на курином бульоне. Знаю и прописал, а мамуся: не будет ли осложнений, не разовьется ли, к примеру, туберкулез? И я (обеспокоенный): туберкулез? Пожалуй, нет, но даже если бы, с годами пройдет. Утешаю.
      Сразу же в первый день ко мне мамуся: сыночек обжегся на солнце. Ну да: распознавание; задача облегчена. «Горит? — Горит. — Больно? — Больно». Я говорю: «Следи за собой, при этом заболевании часто возникают драки. Он тебя по спине или по-приятельски положит руку на плечо, заболело, ты его по лбу, и враг — ссоритесь». А мама: «А можно вазелином? — Почему нельзя, можно. — Или пудрой? — Можно. — Или цинковой мазью? — Не повредит. — Или крем? — Почему нет: ванильный.
      Пройдет, до свадьбы заживет, до развода». (А откуда я мог знать, что его мама разводится?) Обиделась.
      Пробовали мамуси — гигиенические коисультации: не дотронулся до обеда. «Чем не дотронулся, пальцем? — Не ел. — Ага, верно, не был голоден». Спрашиваю: «Ты был голодный или нет?» А он: «Еще как! — Так значит? — Я был голодный, и борщ я люблю, и я сажусь, и беру ложку, и мама поправляет мне волосы, и пододвигает тарелку и говорит: «Кушай, кушай, супик такой хороший, ты должен все скушать», почему мама отбивает у меня охоту к еде?»
      Другой: часто животик, поносы. Лечила его у разных врачей и знаменитостей: принимал разные порошки, отечественные консилиумы, иностранные микстуры. Что делать? «А знаете, мне вспомнился случай (как две капли воды), тоже хронический, тоже мальчик. А он газету съел, не целиком, мать успела вынуть пальцем из ротика, но кусок газеты все-таки съел (бумага, краска, печать). И не отравился, и газета вышла (даже без слабительного), одна диета — и помогло: факт. Здоров». (Хронический.)
      В пансионате прошел слух, что я лечу расстройства желудочно-кишечного тракта газетными политическими сообщениями.
      Ну хорошо. И последняя уже попытка: педагогическая консультация. «Что с ним делать?» Не отказываю, по-соседски. Усадил мамусю на плетеный стул, его на стол, сам сел на табуретку. И говорю:
      — Послушай, сынок. У меня впечатление, что и тебе уже надоела эта инфляция проступков. Попробуй: план исправления, лицом к послушанию! Я узнал тебя уже настолько, сколько надо, чтобы человек разгадал человека. Намерения твои благие, но ты делаешь тактические ошибки, так вот — мелкие поправки...
      Нахмурил брови. Вижу напряжение мысли. Сосредоточен. Слушает. Значит, подействовало. Говорю:
      — Ты уже большой и умный мальчик...
      А он прерывает вдруг:
      — Вы хи-и-итрый. Вы мне заливаете, чтобы я слушался маму. Нашли дурака!
      Я говорю: «Вырастет, пройдет. Советую — оставляйте-ка его почаще в покое...»
      Не отношусь с пренебрежением, неправда, не шучу. Единственная моя ошибка, что подозреваю родителей в способности логично мыслить.
      Как-то раз, уже давно, вызвали меня зимой к малютке. «Можно с ребенком в сад? Сколько минут? Сколько градусов холода?» Я, в общей форме, что воздух нужен, что, конечно, нет, если мороз в тридцать градусов. Ну и ее хотел было арестовать делегат
      общества охраны животных, потому что гуляла с дитятей на улице — было всего 29 градусов холода. Делегат хотел записать мой адрес и поместить меняв больницу для неизлечимо больных, а ребенок — как огурчик. Выросла — сейчас она уже замужем.
      Ребенок вынесет много гигиенических врачебных и педагогических советов — чудесный механизм — несмотря, вопреки, наперекор — сквозь все системы и теории проскользнет и встанет на ноги. Кой черт угадает, сколько чего й когда, чтобы относительно меньше повредило? Поэтому врачом быть и трудно, и легко.
      Мне ставят в вину, что я не лечу, а только читаю мораль, лекции и проповеди (и вообще интеллигентных врачей не любят). И давно мне сказала раз одна демоническая брюнетка, показывая в улыбке белые зубки и рисуя сердце зонтиком на песке: «Боюсь, профилософствуете вы жизнь».
      Чего я только не видел, чего я только не делал! Сколько заноз я повынимал из пальцев и песчинок, мушек и разных угольков из глаз; сколько горошин и косточек из носа и из уха; сколько удалил с пальцев малолетних пациентов тесных колец!
      Занозы. Я думал, я специалист. Занозы бывают разные. Кончик торчит, тогда легко. Иногда это осколок стекла или дерева телесного цвета: колет, а не видно. Дети научили меня, что самый лучший инструмент: зубы. Я сделал заявку на реферат на съезд хирургов: «О новом способе выгрызания невидимых заноз зубами». Полагал, что в этой области — стопроцентный опыт, ибо астрономическое число заноз. А тут боязливой девочке колючка акации под ноготь, глубоко, кончик обломился. Беру пинцет и ножнички, говорю, что будет больно. Она не хочет: лучше отпарить. Говорю: «Будет хуже». Нет. «Тебе болеть, твой палец». Девочка пошла к жене садовника, а та ржавой бритвой перепилила ноготь, подцепила колючку булавкой и вытащила без боли. Я — асептика, пинцет, боль, ножницы, хирургия, а жена садовника — бритва, булавка, зубы и без боли. Как не стать скептиком?
      Или глаз: радостная тайна! Подумать только: прутья, чижики, рогатки, резинки, перья, гвозди, войны, шишки, циркули, камни, над глазом, под глазом, рядом. Половина человечества должна остаться без глаз. А дети растут, видят, глаза есть — живут. Живут — и как! — нате, пожалуйста; видят - а их буйные помыслы (не знаешь пи дня, ни часа).
      Мальчик побился об заклад, что прыгнет (скакнет) со второго этажа на асфальт. Скакнул (должен выиграть). Ну и не сломал, и выпавшая кишка сама вправилась во время купания в горячен воде, без операции.
      Или держал пари, что сумеет перебежать перед трамваем. Не успел. Вожатый в последний момент тормозит, переехал только портфель с книгами. А постовой перепуганного привел домой. Кто отвечает? Я. Кому грозит протокол за недосмотр? Мне. Руководитель учреждения я, я и отвечаю.
      Или упал с дерева — в этот сотый раз и в первый. Лишился чувств, вырвало. Уже даже пе торговался: я принес его и уложил в постель. А вечером он вылез в окно.
      Или побился, что перейдет через болото на островок. Не потонет — выиграл, не удастся — проиграл. А там, говорят, даже корова утонула. Ну и удалось, этот фрукт вернулся черный как черт, вымазался как черт-те что.
      Этот съел десяток огурцов, другой сырые грибы, а тот наглотался косточек слив (не вишни), говорит, вкусные были; и другим советует попробовать; один проглотил серебряные двадцать грошей, другой — пять; просит вынуть, ведь я доктор, а ему жалко, ведь деньги. Я, что он не почтовый ящик, а я — не почта, «бенгальская ты ворона»!
      Или эпидемия: у этого болит голова, у того — затылок и шея. Уже даже хочу звонить в медицинское управление, что менингит. Но утром вхожу в умывалку, а они — каждый под краном, выстроились в ряд и головы под струями ледяной воды. Зима была лютая, а они турнир: кто дольше выдержит. Стою, смотрю, жду, ничего. Жду, удивляюсь. Ничего. Кой черт: ведь знаю, они вообще воду не любят? А они — турнир, рекорд: кто дольше выдержит. Как закричу: «Ах ты, недотепа, ослиные уши». Сразу эпидемия прекратилась.
      Вот и практикуй, марай в небывалых в истории медицины ситуациях доброе имя науки.
      Вот, пожалуйста: он ничего, он сел на скамейку, хотел, видите ли, спокойно, хотел только отдохнуть. А в скамейке был гвоздь. Как он садился, этого я не знаю и не узнаю. Обычно врач знает, всегда знает точно; я могу только догадываться. О торчащие гвозди часто рвут одежду. Да. Но он — уж такое его счастье... Спокойно сел, не заметил, что торчиг, — и — глубокая кровавая полоса на ягодицах — от уха до уха — длиной плюс минус десять сантиметров. Я мрачно говорю: «Надо салициловым спиртом, присыпать ксероформом. — Не сто-о-оит. — Не болтай: пошел в спальню. — Я должен лежать? — Минутное дело, надо ксероформом. — Значит, что? — Значит то, что вверх порошок нельзя сыпать, упадет». А он: «Я встану на руки. — Попробуй». Встал на руки, головой вниз, потерпевшей частью тела вверх, балансирует ногами. «Стой, буцефал, спокойно, а то лягнешь. — А коли щиплет. — Должно щипать». Перевязка удалась: я засыпал рану.
      Вы думаете, я позволяю? За кого вы меня принимаете? Строго запрещаю. И: «Марш в угол: пе выпущу, пока не сосчитаешь своих увечий, своих доблестных ран». И он идет, покорно сидит в углу и считает. То и дело подзывает меня, есть сомнения. «Он вовет. — Что тебе? — Считать шрамы после привитой оспы, а голубые синяки? и старые желтые тоже?» Согласовали, отхожу. Опять зовет: «А это считать за один или за три? И рубцы после заживших считать?» Есть разные переходные стадии, это не так легко и просто. Ухожу далеко, но нашли: «Он вас зовет. «Я говорю чуть раздраженно: «Не зовет, а просит. — Нет! Он ясно сказал: «Позови его». — «Не его, а доктора». Мальчишка пожал плечами: «Не знаю, он так говорил». Я не формалист, но — бюрократический маневр: «Хорошо, приду, пусть подождет, не на пожар, не но первому требованию». И я — тут и там, там и тут, и только потом к пему, и резко: «Чего тебе?» А он — новая трудность: «Как считать на голове и на спине, и вообще там, куда не достает мудреца стекло и око». — Возьми зеркало». Уже пробовал, даже два одолжил; не получается. — «Попроси помочь приятеля; не трюмо же мне тащить для тебя из Варшавы».
      Не помню, давно это было. Но знаю, что сотня царапин с добавкой. Я сказал: «Кому опыт не идет впрок — тупица». И вздохнул. Он тоже. «Я могу уже выйти из угла?» — «Ну да». Нельзя чересчур натягивать струну, потому что удерет без позволения, и что тогда? Новая коллизия и репрессии?
      Скажет кто: известно, мальчишки. А я говорю: иет — и девочки хороши, только с ними иные заботы и трудности.
      Две подружки. Тринадцать или четырнадцать лет, известное дело — растут, огорчены, что полные, тяжелые, вялые и вообще не такие, какими были. Ну и сговорились, что захворают и похудеют. Ну и тайком вечером в ведро — горячей воды, ноги в горячую воду, а потом босиком в холодные сени и босиком во дворе по снегу. И удалось: захворали. Горло, грипп, тридцать девять, суставы болят, салицилка. Откуда бы, почему как раз эти, и как уберечься в будущем? И не вышло: одна через неделю прибавила на полкило, другая через три недели на два кило. Подружка потом выдала под величайшим секретом, ведь правду не утаишь... Мальчишки — в смех, а я: «Жизнь полна ловушек и опасностей, а вы, косолапицы несуразные, — вызов извечным законам природы?»
      Или — тоже девочка... Во времена моей юности иная мода| зонтик, вуаль — бледная; теперь моден спортивный цвет лица. Вот и она: купила какой-то «крем де шин», мальчишки говорят, с лотка. Ну и... физиономия в коростах. Веки, губы — цинга,
      а может, проказа?.. Akromegalia, rhinoscleroma, lupus , pontifex maximus. Танганьика, Аддисона? Токио? Нет. Разъедающая помадка какая-то, чтобы стать красивой.
      Примечание. Если мать шантажирует ребенка мнимыми опасностями, чтобы стал покорным, тихим, ел и спал, — потом он мстит, пугает, шантажирует мать. Не хочет есть, не хочет спать — лезет, шумит. Кошмар-чик.
      Но поступайте как знаете.
     
      ТАЩИ ДАВАЙ, КАВАЛЕР!
      Нет. Вы не подвели меня. Я хочу поблагодарить вас. Вы мне ничуть не мешали. Я обязан вам многими новыми мыслями и воспоминаниями, я многому научился. Минералогия важна, но важен и человек. И книжки, но прежде всего — правда жизни.
      Вы жалуетесь на школу? Так. На учителя? Ладно. Вы жалуетесь на товарищей? Пожалуйста. Разные бывают люди. Одному хватает одного хорошего товарища, а другой хочет скопом, шумно да дружно. Один любит все потихоньку да помаленьку, а другой — быстро, со стуком да громом. Один весел, другой серьезен. Тот робок, этот самоуверен. Этот миролюбив, тот задира. Pardon. У каждого свои достоинства и недостатки. Этот поет, этот рисует, тот мастак на задачи, тот — на сочинения. И хорошо, что все они неодинаковые. А ты сразу: «Такой-сякой, никудышный».
      Учитель кричит? Pardon, monsieur. А что ему делать? И он живой человек, и у него есть нервы и недомогания, семейные хлопоты и песок в желчном пузыре. Никто не орет ради собственного удовольствия и хрипоты в горле. Учитель много спрашивает? А разве он составлял программу? Разве его самого не проверяют и не отвечает он перед начальством за успеваемость в классе?
      Не объясняет, плохо преподает? Pardon. Не прикажешь ли в одну твою школу согнать со своей Польши всех Коперников, самых что ни на есть отборных ораторов Скарг и поэтов Словацких ? Для тебя отобрать по всей стране высокосортное яйцо Колумба? И для тебя лишь и для твоего класса просеять сквозь ситечко отечественных ровесников и выбрать одни школьные марципаны тебе разъединственному в угоду?
      А другие школы, другие пансионы? Всюду ежедневно подгорелые котлеты и пригорелое молоко, а в твоей ни разу — потому что ты, ваша светлость, соблаговолил здесь гостить? Pardon. Если 1
      1 Akromegalia, rhinoscleroma, lupus (лат.) — акромегалия, рнноскле-рома, волчанка.
      ты выковырнешь из ватрушки изюминку, другому достанется меньше. На свете два миллиарда людей с гаком; в Польше пять миллионов людей, алчущих школьных знаний. Каждый имеет право на одного хорошего учителя и на свою порцию малинового мороженого. Так не будешь ли любезен — один хороший соученик, а остальные так себе, поплоше? Что по карману, чем богаты, тем и рады. Не спрашивай слишком много, не распоряжайся, не лезь напролом — не ты один — ишь, важная персона, милость оказывает, что живет на свете!
      На уроке ему скучно, так он, чурбан, другим мешать! Эдакое надутое, раскоряченное «я» — спесивое, кичливое, чванное — волчий табак, вонючка!
      В волейболе бьет, сам мажет, а другому не подает и еще сваливает на других, что проиграли. Он ведь, с вашего позволения, гелиотроп, архичемпион, олух царя небесного, индюк мировой и олимпийский, двуногое и спортивное совершенство — он, ба, он — ropalocephalus carcinematosus!
      (Гм? Что это значит? Сам не знаю. Какая-то болезнетворная бактерия. Я это сказал со зла, по вдохновению. Зачастую прорвет человека — и понес околесицу, «немножко очень» разволновавшись.)
      Помнишь, «немножко очень» — это ты так сказала. Взрослые говорят иначе: они точно знают, сколько в каждом отдельном случае следует волноваться.
      Я где-то читал:
      Путешественник посещает в Африке негритянскую деревню. Глядь — английская вывеска: «Школа». Любопытно, как это учатся черномазые негритята? А они знают, и хорошо знают, английский язык. Он и спрашивает у учителя, давно ли тот с ними занимается. А учитель, что, мол, год. «Год, всего год — невероятно». — «Да нет, школа уже давно; его предшественник проработал здесь девять лет». — «А теперь где он и что делает?» — «Его нет в живых, съели родители учеников». — «Вы шутите?» — «Нет, не шучу. Ведь это людоеды». — «А вы? Ведь и вас могут съесть? — «Могут, и департаменту просвещения придется прислать на мое место нового учителя».
      Так вот, братец. Ого! Не ты, а дело, работа — дисциплинированный гражданин. Взвесь-ка это и на совесть, не лукавя.
      Умное это слово: взвешивать. Взвесь, сколько в тебе правды и справедливости, лжи и криводушия, сколько граммов разума, глупости, взвесь, сколько граммов горечи и злодейства, недоброжелательства и злобы, сколько килограммов пшеничной доброты, помощи, одолжения, сколько ржаной честности, труда и доброй волн.
      А ты бы хотел по родным полям и нивам легко, удобно, на дармовщинку, чтобы галушки сами в рот прыгали?
      Учитель несправедливо поставил отметку? Относится с предубеждением? Ты заслужил лучшую оценку? Если ты выполнил свой долг, сохрани ясность духа. Учитель ответит перед историей.
      Но твои разгильдяйство и лень — это минусы. Ты не сделал уроков; если даже учитель и не вызвал, — минус. Ты думаешы «Сошло» Нет: минус. Не школьник — гражданин опоздал в школу. В статистике гражданских подвигов твоя клякса и опоздание — минусы.
      Pardon. Ты будешь врачом. И тоже: «Больной не заяц, не убежит» — опоздаешь, а он уже умер, не оказали вовремя медицинскую помощь — и минус, в статистике прибыли сироты. Летчик опоздал на аэродром, не успел проверить перед вылетом машину: катастрофа, ты свернул себе шею — и минус, на один самолет оборона страны слабее. Ты запустил математику — катастрофа: твой мост, фабричпая труба — обрушились; подводной лодке твоей капут — утонула, взорвался котел.
      Спрашивает у тебя твой первенец: «Папочка, сколько будет шестью девять?», а ты стоишь, как баран («как цап» — в словаре написано, что это такой баран с длинпым толстым хвостом). Значит, спрашивает у тебя сын, а ты не знаешь.
      Если отец человек неученый — с малых лет на тяжелой работе, в школу не ходил, — то не стыдно, по ведь ты при галстуке, в отутюженных брюках, а потому: «Папочка, сколько шестью девять?», «Папочка, стол — это имя существительное?», «Папа, Миссисипи — это остров или полуостров?» А ты стоишь болван болваном, побагровев от стыда!
      Ты говоришь: «У меня еще есть время». Неправда. Там, за границей, учатся, строят шоссейные дороги, фабрики, машины, броненосцы, чистые светлые квартиры. А ты что? Собственное свое ухо не хочешь вымыть, чтобы было чище. Отягощаешь статистику одним грязным ухом. Минус, гражданин!
      Ты говоришь: «Это трудно». Морщишься, это, мол, трудно.
      Pardon. Дуралей тот, кто хочет полегче и кое-как, лишь бы побыстрее. Радуешься, что учитель захворал и целую неделю не будет уроков? А ты полюби то, что трудно.
      Тащи давай, кавалер..
      Вспомнилось мне тут одно. Давно это было.
      Электричества еще не знали, и я возвращался домой из школы на конке. Летом конку тащила по рельсам одна лошадь, зимой впрягали — по снегу тяжело — двух. Значит, стою я с ранцем на спине рядом с кучером, а он знай стегает кнутом, подгоняет.
      Лошади из сил выбиваются, тащат, да снег. Жалко их мне стало. Я и говорю: «Что вы так бьете?» Он на меня покосился с неприязнью и говорит: «А ты, кавалер, тащи давай, помогай, коли такой жалостливый. Слезай, коням будет легче». Мне было страшно стыдно. На всю жизнь наука: не суйся, коли не знаешь, не болтай зря, раз не помогаешь, не критикуй, раз сам не умеешь лучше. Тащи давай, помогай!
      И это тебе не нравится, и так не должно быть, школа — так, а ты — эдак. Глупо, мол, плохо. А что делать? Тащи давай, кавалер! Или изобрети что-нибудь, как Эдисон электричество. Или жди — смотри, терпеливо жди — когда у твоей школы вырастет зуб мудрости. За собой следи, вот как! Что беру и что сам даю? И не потом и после, а теперь, уже!
      Ты одолжил у приятеля карандаш, резинку. Помни, ты их должен вернуть. Тебе оказали услугу, а ты сейчас же (не обязательно ему) — другому. Берешь — возвращаешь.
      Умная игра волейбол. Принимаешь, подаешь, берешь, пасуешь — в общих интересах. Следишь за общим мячом, стараешься подать тому, кто ближе, кто лучше и с большей пользой. Хороший гражданин.
      А плохой гражданин сломал ветку, запустил кирпичом в курицу; грязна тетрадка халатного гражданина, засвинячил он белейшую отечественную бумагу.
      Или, наоборот, ты своему будущему сыну пример: «Гляди, вот тетрадь твоего отца с его школьных времен».
      Ты не любишь грамматику? Pardon, monsieur, сопляк ты эдакий.
      А хлеб ты ешь? Не немецкий «брот», не французский «пэн» (pain), а хлеб. Немцу корова дает «мильх», французу — - «лэ» (lait), а тебе молоко. Воздухом дышишь, не «лэром» и «люфтом».
      Ты за границей. Ничего не скажу: красиво, богато. И солнце нравится, и небо. Но тут тебе вдруг заграничный петух запоет, вроде бы и как наш: старый — «ку-ка-ре-ку», молодой — «ки-ки-рп-ки». Да чувствуешь: не соотечественник, не земляк, не свояк — чужой!
      Экзотическая страна — колибри, бабочки, ароматы, попугаи. Нот: серенький воробушек, незабудка. Пальма — это пальма, чужое у нее лицо, равнодушен взгляд и супротив вербы она — уродка.
      Комар, оса, клопище родимый — не цеце, не боа, не смертоносный паук.
      Или возьми их деликатесы, лакомства, соусы, десерты и шербеты, изысканные вина, фрикасе и красные перцы. Жрешь, уписываешь — мода, престиж, да тоскуешь: эх, краковская колбаса, зубровка, хреп, торунский пряник и родимый бигос!
      Но будь бдителен, гражданин! Силки, ловушка, западня. Это еще не конец. Не только и-их, у-ха-ха и эх-эх-эх-эх; отплясываешь, «виват» на параде и ленточка на лацкане пиджака. Я говорил, один спрашивает: «А что дадут? что урву?» — и: «Маловато, бедновато», — недоволен; а другой: «Что я сам дам? Не что мне, а что я от себя доложу?»
      Мы с вами подобрали битое стекло и папиросные окурки, замусоленные бумажки, сделали мостки — стало удобнее купаться, чисто, ноги не порежешь, не вязнут в грязи; и цветы политы — гражданский подвиг, плюс. На небольшом участке работы, ну да, что по силам, чем богаты, тем и рады.
      Нет, нет. Вы мне не мешали, наоборот — помогли. Вот опять вспомнилось: «Тащи давай, кавалер!» Мне было хорошо с вами и «немножко очень» весело. Спасибо...
      Поплюй на ладони — не болтай зря — тащи! Тяжело, трудно? Чем тяжелее, тем лучше. Болтология — страшная вещь... страшная!
      Примечание. В заключение мне хотелось бы сказать еще... Но оставим это в покое. Заглавие — «Шуточная педагогика». Оно обязывает.
     
     
      ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ
      ПУБЛИЦИСТИКА
     
      ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
     
      Благодаря теории — я знаю, а благодаря практике — я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика расцвечивает чувство, тренирует волю. «Я знаю» не значит: «действую сообразно тому, что я знаю». Чужие взгляды незнакомых людей должны преломиться в моем живом «я». Из теоретических посылок я исхожу не без разбора. Отклоняю — забываю — обхожу — увиливаю — пренебрегаю. В результате я, сознательно или бессознательно, получаю собственную теорию, которая управляет поступками. И это много, если что-нибудь, частица теории, во мне приживется, сохранит право на существование; в какой-то мере повлияла, отчасти воздействовала. Отрекаюсь по многу раз от теории, а от себя редко.
      Практика — это мое прошлое, моя жизнь, сумма субъектив-ных переживаний, память былых неудач, разочарований, поражений, побед и триумфов, отрицательных и положительных эмоций. Практика недоверчиво проверяет и обличает, стараясь уличить теорию во лжи, найти ошибку. Быть может, у него, быть может, там, быть может, в его условиях так выходило, а у меня в моей работе... всегда по-другому. Рутина или поиск?
      К рутине приводит равнодушная воля, которая всячески старается облегчить, упростить работу, выполнить ее механически, протоптать из экономии времени и энергии самую удобную для себя тропку. Рутина позволяет эмоционально не включаться в работу, устраняет сомнения, уравновешивает — ты выполняешь функции, исправно служишь. Для рутинера жизнь начинается тогда, когда кончаются часы службы. Мне уже легко, нет надобности ломать голову, искать самому и даже где-либо смотреть, я знаю точно и определенно. Я справляюсь. Я знаю свое. Новое, чего я не чаял и не ждал, мешает и сердит. Хочу, чтобы было именно так, как я уже знаю. Право теории — подкреплять мой взгляд, а не опровергать, подрывать, путать. Как-то раз я, еле превозмо-
      гая себя, из наметки теории соорудил развернутый взгляд, план, программу. Составил кое-как, была забота! Ты говоришь: «плохо»? Дело сделано, не стану я опять начинать. Идеал рутины — незыблемость, собственный авторитет, подкрепленный авторитетом подобранных ad hoc 1 тезисов. Я, мол, и прочие (ряд цитат, фамилий, званий).
      А поиск?
      Начинаю с того, что знают другие, строю так, как могу сам. Хочу — основательно и честно — не по наказу извне, не из страха перед чужим контролем, а по своей доброй и вольной воле, под неустанным надзором совести. Не ради удобства, а ради духовного обогащения себя. Не доверяя в равной мере чужому и своему мнению. Не зная, я ищу и ставлю вопросы. В труде я закаляюсь и созреваю. Труд — самое ценное в моей глубоко личной жизни. Не то, что легко, а что наиболее всесторонне действенно. Углубляя, я усложняю. Понимаю, что познавать — значит страдать. Много познал — много перестрадал. Неудачу я оцениваю не суммой обманутых надежд, а добытой документацией. Каждая неудача — новый по-своему стимул работы мысли. Каждая на сегодня истина — лишь этап. Не могу предвидеть, каким будет последний; хорошо, если осознаю первый этап работы. Что же он гласит, каков он, этот первый этап воспитательной работы?
      Самое главное, я полагаю — трезво оценивая факты, воспитатель должен уметь:
      Любого в любом случае целиком простить.
      Все понимать — это все прощать.
      Воспитатель, вынужденный брюзжать, ворчать, кричать, отчитывать, угрожать, карать, — должен в душе, для самого себя, снисходительно отнестись к любому проступку, упущению и вине. Ребенок провинился, потому что не знал; не подумал; не устоял перед соблазном, подговариванием; пробовал; не мог по-другому.
      Даже там, где действует злостная злая воля, ответственность несут те, кто эту злую волю пробудил. Мягкий, снисходительный воспитатель должен иной раз терпеливо переждать массовый штурм гневной мести толпы за грубый деспотизм предшественника. Провокационное: «назло» — это пробный камень, проверка, экзамен. Переждать — перетерпеть — значит победить.
      Не воспитатель тот, кто возмущается, кто дуется, кто обижается на ребенка за то, что он есть то, что он есть, каким он родился или каким его воспитала жизнь.
      Не злость, а печаль.
      Печаль, что ребенок идет, плутая, навстречу превратной судьбе. В ярме пли в оковах. Бедный, он только еще отправляется в путь.
      Каждый вычитанный в газете приговор — тюрьма или смертная казнь — для воспитателя мучительное memento 1.
      Печаль, а не гнев, сочувствие, а не мстительность.
      Но как же тебе не совестно взаправду сердиться? Смотри, какой он маленький, тощенький, слабенький и беспомощный. Не какой он будет, а какой он есть сегодня. На заре веселых возгласов и лазоревых улыбок. Ребенок знает, угадывает важность своей недоразвитости. Пускай забудется, пускай отдохнет! Каким сильным моральным двигателем в его грязной взрослой жизни будет воспоминание подчас лишь об одном этом человеке, кто к нему хорошо относился и в ком он не обманулся. Познал его, знал п, несмотря на это, продолжал любить. Он — воспитатель.
      Надо верить, что ребенок не может быть грязным, а лишь запачканным. Преступный ребенок остается ребенком. Об этом нельзя забывать ни на минуту. Он еще не смирился, он еще сам не знает «почему?» и удивляется, а иногда с ужасом замечает, что он иной, хуже, не такой, как все. «Почему?» Ребенок перестает бороться с собой, когда он смирится или — а это хуже — решит, что люди — общество — не стоят его тяжелой борьбы с собой. Когда скажет: «Я такой, как и все, а может, даже и лучше».
      Какой правдивый и достойный труд укротителя диких зверей! Неистовству диких инстинктов человек противопоставляет после довательно непреклонную волю. Господствует силой духа. Воспитатель обязан, затаив дыхание, следить за новыми путями дрессировки — лаской, а не хлыстом и револьвером. А ведь это только тигр или лев!
      Диву даешься, как грубиян-воспитатель умеет разъярить даже смирных детей.
      Я не требую от детей исправления, а отрабатываю их поступки. Жизнь — это арена: бывают более удачные или менее удачные моменты. Оценивается не человек, а действия.
      В мышлении и чувствовании воспитателя, который не прошел школы больницы или клиники, имеются большие пробелы. Моя задача, как врача, приносить облегчение, если я не могу помочь, приостановить ход болезни, если я не могу излечить, ослаблять симптомы: все — или некоторые, если нельзя иначе — немногие. Это во-первых. Но это еще не конец. Я не спрашиваю у больного, как он употребит, во вред или на пользу, то здоровье, которое я ему обеспечиваю. Тут я хочу быть односторонним, если угедно —
      тупым. Врач не смешон, когда он лечит приговоренного к смертной казни. Он выполняет свой долг. За все остальное он не в ответе.
      Воспитатель не обязан брать на себя ответственность за далекое будущее, но он целиком отвечает за сегодняшний день. Я знаю, фраза эта вызовет возражение. Обычно считают как раз наоборот, по моему убеждению, ошибочно, если искренне. Но искренне ли? А может, и лживо? Удобнее отсрочивать ответственность, перенести ее на туманное завтра, чем уже сегодня — отчитываться в каждом часе. Косвенно воспитатель отвечает и за будущее перед обществом, но непосредственно, в первую очередь он отвечает за настоящее перед воспитанником.
      Соблазнительно пренебрегать сегодняшним днем детей во имя возвышенной программы завтрашнего дня. Но «улучшать правы» — это параллельно и взращивать добро. Взращивать добро, которое есть, которое вопреки недостаткам, порокам и врожденным дурным инстинктам в детях есть! Доверчивость, вера в людей — не то ли это добро, которое можно сохранить и развить в противовес ел у, которое порой нельзя устранить, а можно лишь, да и то с трудом, приостановить в развитии?
      Насколько жизнь бывает мягче и снисходительнее, чем многие воспитатели! Какой же это стыд!
      И вот, когда человек после многих лет труда, напряжения мысли и тяжелого опыта доходит наконец до этих истин, он с удивлением видит, что, собственно, ничего нового тут нет, все это уже давно было сказано теорией, а им давно прочтено, да и слышал он, знал, а теперь, сверх того, благодаря практике, он это и прочувствовал.
      Кто видит только различие между теорией и практикой, тот не дорос эмоционально до уровня современной теории. Тот должен больше учиться у жизни, а не по книжкам с их шрифтами. Тому недостает не готовых рецептов, а душевной, тяжелым трудом добытой способности чувствовать истину — сродниться с правдой теории.
     
      ВОСПИТАНИЕ ВОСПИТАТЕЛЯ РЕБЕНКОМ
     
      Наивно мнение молодого воспитателя, что, надзирая, контролируя, поучая, прививая, искореняя, формируя детей, сам он, зрелый, сформированный, неизменный не поддается воспитывающему влиянию среды, окружения и детей. Тому, кто, присматривая за вверенными ему детьми, не в силах подойти к себе критически, угрожает большая опасность, на которую я желаю обратить внимание, тем более что профессиональная гигиена души
      недостаточно широко известна. Воспитатель, работая над пониманием человека — ребенка и над пониманием общества — группы детей, дорастает до постижения важных и ценных истин; пренебрегая неусыпным трудом над собой, опускается. Ребенок обогащает меня опытом, влияет на мои взгляды, на мир моих чувств; от ребенка я получаю приказания — и я требую от себя, обвиняю себя, оказываю себе снисхождение или снимаю с себя вину. Ребенок и поучает, и воспитывает. Ребенок для воспитателя — книга природы; читая ее, он созревает. Нельзя относиться с пренебрежением к ребенку. Он знает о себе больше, чем я о нем. Ои общается с собой все те часы, когда он бодрствует. Я его лишь отгадываю. Поэтому я ошибаюсь: оцениваю его рыночную стоимость и дефекты. Ленивый, недисциплинированный, капризный, врет, ворует — этого мало. Каков его взгляд на себя, отношение к другим детям и к воспитателю; какой он приобрел опыт, на какие способен усилия и компромиссы? Сколько даст на-гора упорства? Нельзя относиться к детям свысока. Среди десятков детей всегда найдутся на редкость разумные, наблюдательные, способные к критике, настороженные, с односторонним опытом, ироничные, склонные к каверзам и мстительные. Группа, обсуждая, дискутируя, делясь и обмениваясь наблюдениями, будет знать воспитателя насквозь. И захочет сделать безвольным инструментом в своих руках. Использует все его недостатки и его нерешительность, слабости и изъяны. Не даст себя ни завлечь, ни обмануть. Подвергнет его суровому следствию, экзамену добросовестному и оценит справедливо. И либо доверится, либо отложит решение, либо замкнется, законспирируется, затаится, либо объявит открытую войну. Горе ему! Он увидит уже только «упрямство», «дурное влияние» отдельных детей, покушения на свой «авторитет», поступки назло, в отместку. Не услышит никаких замечаний о своих распоряжениях и о себе, никакого «вы ошибаетесь — вы не правы». А это голос совести для доброй воли воспитателя. Бывает, что ты сразу попадаешь в атмосферу враждебного недоверия, если твой предшественник — тиран или размазня — ожесточил, разъярил детей. Здесь повредит и сухой приказ, и наивное нравоучение. Надо вооружиться терпением и переждать. Завоевать действиями.
      Дети вознаграждают воспитателя, но они и отчитывают, и наказывают; мирятся, забывают или сознательно прощают — и мстят. Станут травить, высмеют, нарушат покой, взбунтуют вспыльчивого или подставят глупенького (потому так часто страдает невинный). Упорно добиваются: будь образцом. Согласно с главным постулатом педагогики: покажи пример. Не слова, а дела. Перед воспитателем встает дилемма: и он или вступает
      в тяжелую, трудную борьбу, которой и конца не впдно, со своим несовершенством, или — это удобнее — предает теорию анафеме. Итак: книги врут, авторитеты — мошенники. Жизнь — не письменный стол ученого. Диплом дал мне права. Я уже теперь сам, своими силами. Потому что: может быть, это и хорошо, но не у нас. Может быть, в других условиях. Может быть, другие дети. Мои же — это банда, шайка, сброд (скоты!). Нужно с ними круто. Следовательно — запреты и ограничения. Полная изоляция собственной жизни от их жизни и переживаний. Только б был порядок. Порядок должен быть — железный регламент! Уже не воспитатель, не поборник вопроса о ребенке, защитник юных, маленьких и слабых, пастырь неопытных, а надсмотрщик, пристрастный прокурор, ключник, палач. Уже не воспитатель, а интендант — управляющий зданием, канализацией, инвентарем, канцелярией, учетчик штанов и башмаков. Я не недооцениваю администрации, это было бы непростительной ошибкой. Управлять педантично, четко, чтобы не промотать. Res sacra \ И дети должны понимать и чувствовать, что ты это для них в поте лица своего добываешь и экономишь. Ты только тогда вправе наказать как администратор, когда как воспитатель потворствуешь. Если воспитатель потеряет контакт с детьми, признавая только фаворитов, заушников и доверенных слуг, потому что ему так удобнее, разве он возьмет на себя труд заведовать добросовестно — стоит ли?! Разве он не заключит скорее союз с теми, кто захочет наживаться на бесправных, бессловесных, брошенных на произвол судьбы? Разве не станет он со временем — только сохраняя видимость добросовестного служащего — нечестным хозяином и человеком падшим? Только б полегче, подешевле, с наибольшей для себя выгодой. Амбарная книжка и плетка. И фраза: я закаливаю детей и приучаю к дисциплине. Воспитываю будущих членов общества.
      Путь к самовоспитанию и самоопределению ты найдешь сам и в себе, молодой воспитатель. Путем длинного ряда осенений ты поднимешься на высшую ступень понимания языка шепота, улыбки, взгляда, жеста — слез раскаяния пли слез бессилия преступного ребенка.
     
      ВОРИШКА
     
      Деление интернатов на опекунские и исправительные, удобное с административной точки зрения, может ввести в заблуждение некритически мыслящего воспитателя. Оно как бы исключает или
      отодвигает на задний план задачу исправления в учреждениях первого типа; а в учреждениях второго типа категорическим приказом исправления заглушает проблему опеки. Были «дисциплинарные» интернаты, а теперь лучше — будут «воспитательные».
      Воспитывать — растить — хранить под крылышком доброжелательности и опыта, в тепле и в покое, заслонять от опасности, укрыть, переждать, пока не подрастут, возмужают, наберутся сил для самостоятельного взлета?.. Крылья — взлет. Опасные мета- форы. Легкая задача для ястреба или курицы, когда те согревают птенцов своим теплом; мне, человеку и воспитателю чужих, разных детей, досталась в удел более сложная задача, не другая — родственная. Я желаю взлетов для моей ребятни, грежу о горных тропах; тоска по их совершенству — грустная молитва моих самых сокровенных минут, но, отправляясь от действительности, я понимаю, что они станут плестись, копошиться, хлопотать, выискивать, болтаться без дела или обирать — искать пропитание и крохи радостей. Среди этих несмышленышей — птенцов — и будущие ястребы, и куры, а я к ним одинаково расположен. Растет маленький хищник — не моя вина, не я советовал. Неважно, попал он в исправительное или в опекунское заведение.
      Я предчувствую справедливый протест. Нужно самому пройти трудный путь наблюдений и одинокого размышления, кропотливо вглядеться во многие области знаний, честно осознать несовершенство человеческой природы и писаных законов, добросовестно оцепить слабые силы и средства, которыми располагает воспитатель, чтобы посмотреть без неприязни или страха на это последнее звено в цепи опыта. Не моя вина — не мой совет — не мои силы. Я должен его только растить, беречь, заслонять, ограждать от несправедливости, укрыть, пока не подрастет. Когда вырастут, пусть суды, полиция, аресты и тюрьмы делают что хотят. Трудно. Я отвечаю за сегодняшний день моего воспитанника, мне не Дано право влиять — вторгаться в его будущую судьбу.
      А этот сегодняшний день должен быть ясным, полным радостных усилий, ребячий, без забот, без обязанностей свыше лет и сил. Я обязан обеспечить ему возможность израсходовать энергию, я обязан независимо от громыхания обиженного писаного закона и его грозных параграфов — дать ребенку все солнце, весь воздух, всю доброжелательность, какая ему положена независимо от заслуг или вин, достоинств или пороков. Вырывать, истреблять или выхаживать? Сорняки или свободно растут, или их без лицемерия скашивают и сажают полезный картофель. Как воспитателя меня касаются законы природы, бога, а не чиновника, человека. Как прекрасна, бескорыстна и искрения больница. Врачует раны героя и арестанта — доктору нет дела, идет исцеленный
      трудиться праведно, обижать людей или на виселицу. Величайшее усилие помочь в борьбе за восстаповление нарушенной функции органа. Если я не умею, я не имею претензий к хронически больному пациенту, который покидает больницу, чтобы быть в тяжесть семье и обществу. Это не мое дело.
      Как же лжив и нечестен интернат, который за ложку еды, крышу над головой, плохонькую одежду и пустяковую опеку — вопреки здравому смыслу напишет на своем знамени: «Исправляю!» В любом случае морально страждущего — вылечиваю. На языке газет: «Обществу полезного честного работника». Нет! Я не буду тягаться с гробами неизвестной наследственности, ее инстинктами и аппетитами, не берусь вылечить от шрамов и травм самого раннего детства. Я не знахарь и не заклинатель, я только врач-гигиенист. Создаю условия для выздоровления. Много света и тепла, свободы и веселья. Верю, что ребенок сам по себе захочет стремиться к исправлению. Будет бороться с собой, будет испытывать разочарования и поражения. Пусть возобновляет попытки. Ищет свои способы. Познает радость отдельных малых побед. Я его поддерживаю — здоровой атмосферой моего интерната.
      Где исправление приходится вымогать, добиваться, насилуя, там нет места для воспитателя. Это умеет тюремный надзиратель. Лучше, быстрее, прямолинейно и основательно. Исправятся — будут слушаться, не посмеют, пропадет у них охота. Смирно, к добродетели — вперед, марш! Идут — бегут. Под угрозой суровых наказаний — мигом исправились. Все и сразу. Как воспитатель я вижу среди своих правонарушителей столько честных, случайно сюда направленных. Да будет много подобных им на свободе! Я вижу — конечно — и воров — сколько же людей хуже их утопает в достатке и пользуется уважением! Я вижу — соблазненных дурным примером, с легким насморком проступка — и с абсолютной предрасположенностью, неизлечимых.
      Я уважаю их усилия, сочувствую им, хотя, клянусь правдой и богом, стоит ли современная жизнь их иногда отчаянных борений с собой, их крестного пути к исправлению, их безнадежных, но упорно возобновляемых попыток?
      Видя во мне образец совершенства, стремясь походить на меня, воспитателя, завоевать слово похвалы, поощрения, желая вознаградить меня за мои труды и оказанные им услуги — они наивно и с благодарностью настраиваются в мой тон справедливости, честности, долга. Бедолаги вы мои милые! Хочется, пожалуй, предостеречь: слишком не напрягайтесь. Если даже не говоришь этого, ойи чувствуют сами.
     
      Образцовые исправительные учреждения дают немного больше половины излечений. А остальные? Что ж, идут в жизнь вооруженные воспоминаниями ясного детства, с ладанкой — изображением людей, которые им сочувствовали, не проклинали, не осуждали — благословили на крутой, извилистый, бурный и трудный жизненный путь. Полиции станет легче. Не отупели от наказаний, от них они уже давно успели оправиться, не окаменели в ненависти к человеку, не вынашивают мысли о мести.
      Воришка, с которым легко договориться.
     
      ОТКРЫТОЕ ОКНО
     
      Дети имеют в мою комнату свободный доступ. Заранее договорено: можно играть или говорить вполголоса, либо полная тишина. Для приема гостей у меня стульчик, креслице и маленький столик. Три окна вплотную друг к другу; среднее открыто; подоконники низко — тридцать см. от пола. Ряд лет ежедневно я ставлю стульчик, креслице и столик подальше от открытого окна, а бывает, что и задвигаю их куда-нибудь в угол. И каждый вечер неизменно они стоят у открытого окна. Иногда я вижу, как их придвигают сразу, решительным движепием, иногда приподнимают тихо, осторожно, почти украдкой. Чаще всего я не знаю, как это получилось. Я клал в разных местах иллюстрированные журналы, преграждал доступ к окну цветочными горшками. И меня радовало, как они хитроумно обходят искушения и устраняют препятствия; открытое окно побеждает — даже когда ветер, даже когда дождь, когда холодно. Тропизм заставляет водоросли скучиваться там и сям, велит группироваться так, а не иначе — вверх и вниз, вплоть до кристаллизации, химического сродства, — велит картофельной ботве ползти по стенке погреба к зарешеченному окошку, — и тот же закон природы, вопреки людским запретам, направляет узника к окну, чтобы увидеть пространство.
      Ребенку требуется движение, воздух, свет — я согласен, но и что-то еще. Пространство, чувство свободы — открытое окно.
      У нас два двора: задний, окруженный стенами, и передний, менее удобпый, который ценится выше. Тут теплее и светлее — согласен. Но не только это: ворота прямо на улицу. Чуть с ума не сходят, когда с улицы попадают в поле, тоска по реке. Ну а если море, чужие континенты, весь мир? Смешным показалось бы мне требование представить доказательства того, что многие гибнут в тюрьмах только потому что у нас нет пароходов,
      Заключение — это не просто изоляция вредных и преступных, а тяжелое наказание, независимо от той или иной пищи и режима. (...)
      Мы субъективно оцениваем и осуждаем средневековые пытки. Нелегко было тогда поймать преступника. Скрыться и убежать в леса или чужие страны, воспользоваться пожаром, суматохой, набегом, подкупить тюремную стражу — для сильных, отважных, предприимчивых это пустяковое дело. Надо было заточить, приковать цепями, четвертовать, сжигать на кострах, сажать на кол, сечь публично на площади. Иначе нельзя было, но ведь и это не помогало. А может быть, только на первый взгляд? Мы не знаем, сколько хищников погибало в лесах, горах, реках, сколько создавало новые отдаленные поселения. Разве Америка не была до недавнего времени убежищем для авантюристов и преступников всего старого света? Сегодня наиболее распространенное и одновременно наиболее тяжелое наказание — тюрьма.
      Не знаю, какая система заключения в тюрьме: тесный карцер, одиночка, лишение прогулок, свиданий. На день, на неделю, на месяц. Качество и количество. Применяются ли, и в какой степени, эти наказания в исправительных учреждениях? Берется ли за образец тюрьма, или выработана собственная, более мягкая система? Ведь воспитатель должен стремиться достичь наиболее благоприятных результатов при минимальном нарушении прав человека.
      В заключении, но открытое окно выходит на спортивную площадку. В заключении, но только на время еды. Окно закрыто, зарешечено, окно под потолком. Камера на первом этаже. Тюремный двор тесный или просторный. Газон, но только один.
      В руководимой мной летней колонии свобода движения имела такие градации: 1. Право выходить из колонии без опеки. 2. Право выходить под опекой специально назначенного воспитанника. 3. Право выходить на полянку за пределами колонии. 4. Право свободного передвижения в пределах всей колонии (пять моргов земли). 5. Право играть на участке данного надсмотрщика («арест»).
      6. Изоляция па газоне под каштаном («клетка»). Если мы примем, что только незначительная часть детей с плохими наклонностями, и то случайно, попала в исправительные учреждения, а большинство, более опасные, болтаются на свободе, не целесообразнее ли дать им наиболее широкие льготы: отпуски, коллективные близкие и дальние прогулки, в горы, к морю, к озеру, в лес? Мы лучше узнаем детей именпо тут, а не в заключении. Система наказаний и поощрений может быть построена единственно на дозировании свободы. Не кое-что, а логическая система, кодекс законов. Без ограничений открыты ворота ограничения касаются только дней
      и часов, радиуса свободного движения (поездка по железной дороге, прогулка в соседний городок, в лес). И только как самая высокая степень наказания: запереть в комнате на короткое время. Известно, что организм в широких границах приспосабливается к условиям. Вероятно, бывают случаи, что заключенный привыкает к неволе, может ее даже полюбить. А если заключение как наказание перестанет действовать, что тогда?
      Есть ли в исправительных учреждениях, даже находящихся в деревнях, летние колонии и лагеря? Меняются ли отдельные учреждения на какое-то время воспитанниками для смены впечатлений, знакомства с новыми условиями? Разве у детей из так называемых исправительных учреждений меньше прав увидеть Краков, Познань, Вильно, море, озера Сувалыцизны? Увидеть угольные шахты, соляные копи, побывать в музеях, в кино, в театре? Если это даже взбудоражит, вызовет желание сбежать, не выльется ли это в усилия исправиться — в святой порыв? Отдельных детей — помещать в скаутские военизированные лагеря — показывать им нормальную интересную жизнь и развеять губительное убеждение, что они раз навсегда заклеймены, прокляты, прокаженные. Я хотел бы: 1. Знать, как это на самом деле. 2. Провести дискуссию с воспитателями наших интернатов для детей нравственно отягощенных.
      Мое мнение: окно открыть, заставить цветочными горшками, по углам разложить приманки и внимательно следить, не будут ли дети, несмотря на препятствия и вопреки заманчивым соблазнам, именно в том направлении обращать тоскующие взгляды. Добавлю: если доставляет радость выпустить птицу из клетки, как же эта постоянная работа мысли: кого выпустить из тюрьмы — украсит воистину серый труд воспитателя.
     
      КАСТА АВТОРИТЕТОВ
     
      Есть в воспитательном деле узкая каста авторитетов. Книга: толстый том, лучше — два тома; ученое звание автора: директор, доктор, профессор. Немногочисленные избранники. Кроме того, огромная масса рядовых служащих — плебеи практической работы. Верхи и низы; между ними — пропасть. Здесь — цели, направления, лозунги, обобщения, там — кропотливый труд в вечной спешке. Гражданское, нравственное, религиозное воспитание; задачи и долг воспитателя; а рядом — живые люди, выбив&Ясъ из сил, выполняют на свой страх и риск бесконечную, ответственную и сложную работу, которая не делается по шаблону. Труд, усилия, старания, хлопоты! И прежде всего бдительность. «Хорошо про-
      жить день труднее, чем написать книгу». Целое состоит из деталей. Через выбитое стекло, порванное полотенце, больной зуб, отмороженный палец и ячмень на глазу; запрятанный ключ и стащенную книжку; хлеб, картофель и 50 г жиров; через тысячи слез, жалоб, обид и драк, чащу зла, вин и ошибок надо пробиться и сохранить ясность духа, чтобы успокаивать и смягчать, мирить и прощать, не разучиться улыбаться жизни и человеку.
      Есть в юной человеческой жизни помощь и сочувствие, сожаление и тоска; есть и пугливая трепетная радость — наперекор сиротству, заброшенности, пренебрежению, попранию и унижению. Надо заметить — и не дать ей угаснуть — хотя бы искру, если нельзя раздуть пламя.
      Что делать, спрашиваю я, чтобы аристократическую теорию сбратать с демократической воспитательной практикой, и как сделать первый шаг к сближению? Вы сегодня исключительно в кругу печатного слова — в библиотеке и в кабинете, мы — среди детей. В этом наше преимущество. Согласен, мы духовно опустились, обеднели, а может, и огрубели (ох, бывают редкие, исключительные минуты высоких чувств, светлого вдохновения, священного трепета — редкие и исключительные) — но нам лучше знать, не как вообще и везде, а как сегодня в нашей столовой, спальне, во дворе и в уборной. Как и что, если Юзек Франеку или Юзек да заодно с Франеком против правил внутреннего распорядка. Полное, братец мой, фиаско! Вижу, как ты смываешься с кипой бумаг под мышкой, и злой смех меня разбирает...
      К делу: не скрывать. Сноп лучей. Гласность...
      ...А что делаем мы?!
      Пишите анонимно, приводите доводы, что по вашему убеждению вам нельзя по-другому. Ну да: подросток бросился с железным ломом на мастера, хотел стрелять из краденого револьвера, украл штуку полотна и продал, пытался поджечь, неволил к дурному малыша, за неделю двоим поломал кости — одному ключицу, другому руку, пасосом надул через прямую кишку кошку, так что кошку разорвало. Как тут быть?!
      Признайте, что вы не могли по-другому в ваших условиях или по вашему убеждению. Пусть авторитеты снизойдут до решения практических задач! Надлежит заставлять писать, платить налог со своего опыта! Да будет нарушен покой кабинета учепых! Да взгляпут они правде воспитательной работы — ее трудностям и ужасам — в глаза!
      Писать — просто, не по-ученому, а стилем конюха, не сглаживать п не смягчать. На это нет времени. Наши истины не могут быть этаким миндальным пирожным, сдобной булочкой, да и пишем мы не для изысканной публики, которая может обидеться.,
      оскорбиться. Наш долг всматриваться во все закутки души, не брезговать гнойными ранами, не отворачиваться стыдливо!
      Наша работа еще молода. У нас еще нет гехаймратов х, наши ученые еще терпят нужду, еще самоотверженны и честны. Давайте, покуда не поздно, сопротивляться, чтобы у нас, наподобие Запада, не сложилась привилегированная, оторванная от практических задач каста авторитетов — с ее наукой для науки!
     
      ЧУВСТВО
     
      Неудивительно, что мускулы утратили свое значение. Они уже только как отдых и развлечение, задача их — сохранять в ясной свежести ум, не позволить переутомиться. Но труд, достаток и удобства дает железо, погоняемое и управляемое мозгом.
      Неудивительно, что мы так уважаем интеллект. Столько всего позволил нам он выяспить, покорить, запрячь в работу; мы обязаны ему многими эффектными победами. Впрочем, он действует открыто, перестал уже быть тайной и, переведенный на язык цифр, поддается измерению и почти взвешиванию.
      Интеллект удобен. К счастью, случайно объявился когда-то кто-то исключительный — и уже всему человечеству во все времена, без особых заслуг и достоинств, сразу, даром — выгода, прибыль, барыш. Значит, искать, шарить, вынюхивать, ждать с тоской Эдиссонов, Пастеров, Менделей. Они за нас: богатый дядюшка и свора нахлебников.
      Чувство иначе. Оно ищет, как достичь, добыть и накормить людей. Две тысячи лет, как Христовы законы почти безнадежно... Всяк тут сызнова и лишь для себя одного. Впрочем, чувство слишком летуче, чтобы знать. Машины и тесты говорят, способен ли, может ли; остается трагичное — а захочет ли? Мог бы: и полезный, и ценный, уважаемый и счастливый, почему ж вредитель, почему именно уголовщипа?
      Пытаются через интеллект к чувствам. И всеобщее обучение, и хорошо проветриваемые школьные здания. Уже меньше кулак и штык, что ж, когда браунинг и отравляющие газы.
      Познать человека, значит, прежде всего изучать ребенка на тысячу способов. Другие могут — а чем я хуже? И я это делаю — ненаучно, доморощенно, смотрю невооруженным взглядом.
      И видится мне, что не интеллект. Не вижу разницы. Дети и я — тот же процесс мышления — все то же самое, я только дольше живу. 1
      1 (Der) Gebeimrat (нем.) — тайный советник.
      Но в области чувств ребенок иной. Следовательно, не рассуждать, а вместе с ним чувствовать: по-деггски радоваться и грустить, любить и сердиться, обижаться и стыдиться, опасаться й доверять. Как мне это сделать и, если получится, как научить других?
      Педология — может быть, я скажу глупость — обязана говорить очень много о физическом развитии ребенка, столько же о чувствах и только потом уже — Интеллект.
     
      ЗАМЕЧАНИЯ О РАЗНЫХ ТИПАХ ДЕТЕЙ
     
      В форме фельетона я бегло рассматриваю тему. Начинаю с детей, которые крадут. Этих больше всего. Изучив их под углом возможности исправления, я убедился, что их можно отнести ко многим категориям, йе имеющим между собой ничего общего.
      Случайная кража. Взял потому, что «все берут». Посягнул на яблоко с лотка или из чуждого сада, на пригоршню конфет или сушеных слив, коробку, сумку, банку. Попробовал украсть злотый, вырвал кошелек. Сделал это впервые, делал не раз или много раз. К счастью, у нас таких детей относительно редко судят. Эти дела решаются на месте: виновному нагонят страха или сразу с ним расправятся.
      У меня в памяти сохранился следующий случай. Это было в Берлине. Десятилетний мальчик приносит в букинистический магазин книжку. Передает листок — позволение отца продать книжку. Невыработанный почерк вызывает сомнение у хозяина книжной лавки, ребенка задерживают. Отца вызывают в полицию. Отец, защищая сына, пробует подтвердить, что разрешение написано им. Тогда ему пригрозили, что, если специалист установит подделку, отвечать перед судом будет отец. Застигнутый врасплох, меняет показания: сам он не писал, он поручил это ребенку. И так, и эдак плохо. Ему говорят, что он ответит перед судом за то, что он склонил доверенного его опеке малолетнего к подлогу. В конце концов отца великодушно прощают, а мальчика осуждают на несколько месяцев исправительного учреждения. Дай бог, чтобы Польша как можно позднее достигла подобной законности, если такая вообще нужна.
      Мальчик подвижный, живой, инициативный, с богатым воображением ищет приключений, впрочем, ему очень хочется ее иметь, нужна ему эта вещь. Отмечу, что извечные походы деревенских детей в чужие огороды намного раньше указывали на присутствие в сырых фруктах и овощах витаминов, чем это удалось проследить науке.
      Как относиться к этим детям? Это как ветрянка. Нет, будем более суровы! как эуд у детей недостаточно старательно воспитанных, запущенных, легко поддающихся инфекции соблазна. Достаточно дважды помазать дегтярной мазью — и здоров. Такого даже и лечить не надо. Если исправительное учреждение этот процент детей считает исправленными, оно очень ошибается: их не надо ни исправлять, ни лечить. Достаточно искупать.
      Хронический соблазн, вызываемый врагом — голодом. Я не буду на этом останавливаться.
      Ему на что-то нужны деньги. Он имеет право: у других деньги есть, другие едят. Достаточно легкого ослабления воли. Краткое пребывание в чистой и спокойной атмосфере, и подобные конфликты с законом исчезнут, быстро и раз и навсегда.
      Разве игры в воров, в разбойников, так повсюду хорошо принятые — такие извечные, добавлю, — не доказывают, каково подлинное отношение детей к краже независимо от нравственной и социальной сущности этой проблемы? Дети поддаются внушению, подражательству, живому воображению, потребности в приключениях, иногда — тщеславию. Бывают мальчики, которые воруют, чтобы угощать.
      Интересное, живое, веселое, смешное приключение. Здоровые, любимые озорники! Сохранена вся доброжелательность к людям и детская наивность. Достаточно сказать, что он плохо поступает.
      Каким образом распространилась игра в футбол на окраинах города? Стоят себе трое или четверо. Идет «мамин сынок», подбрасывает красивый новый футбольный мяч. Это раздражает. Ведь такой пижон даже играть не умеет. Более смелый вырывает у него мяч, кидает его другому, тот третьему, а четвертый наутек.
      Еще ряд ступенек, и мы перейдем к ребенку, который вроде сороки хватает всегда и все, что ему удается раздобыть. Он не может удержаться. Если там мы имеем дело с волей или натянутой как струна, или ослабленной, здесь — нервная неуравновешенность, которую следует лечить.
      Приведу случай большой давности. Это было несколько десятков лет тому назад, во Франции. Два мальчика-пастушка, желая добыть средства ца путешествие, робинзонаду, вырезали целую фермерскую семью. Опускаю детали. Этому случаю «Matin» или «Journal» посвятил две колонки. Были там интервью с родителями, товарищами, учителями мальчиков, а также факсимиле написанного из т|орьмы письма.
      «Любимая мамочка! Я зпаю, что сделал плохо. Мне неудобно, что я доставил тебе неприятность. Будь уверена, что, если меня освободят, ничего подобного уже не повторится. Еще раз прошу, не сердись».
      Возраст мальчика — десять лет.
      Несколько слов о глупых и недоразвитых детях, которые в конечном итоге оказываются во власти действительно преступного ровесника или подростка. Кто с ними захочет играть? Кто захочет с дурачком разговаривать? Что он может дать товарищам, ровесникам? Заинтересоваться ими и сблизиться может лишь тот, у кого есть личный интерес: выгодно — получить бессловесного помощника и слепого исполнителя приказов. Мнение, что паршивая овца легко может заразить все стадо, продиктовано, паверное, подобными случаями. Здоровый интеллект обладает просто неслыханной сопротивляемостью заразе, чутким, исправно действующим аппаратом. Только этим можно объяснить, что не все дети улицы и дворов идут по пути преступления. Подчеркиваю это со всей решительностью. Только недоразвитый ребенок, которому импонирует нормальный интеллект, подчиняется пассивпо. Этим объясняется, что в исправительных учреждениях имеется значительный процент недоразвитых детей. Для них еще недавно совсем не было школ.
      Милые певинные воришки. Насколько более социально вреден тип жулика-комбпнатора, который обманывает в игре, наживается, меняясь, держа пари, втягивая в долги, мутит моральную атмосферу; вызывает многочисленные конфликты. Типы паразитов, ростовщиков; дети, о которых можно сказать, что всегда бывают па шаг от преступления. Это они в значительной степени отравляют атмосферу школ незамечаемые обществом взрослых, рыщут среди соучеников.
      К счастью, лишь незначительное число веселых озорников, нарушающих общественное спокойствие, лишается свободы. Увы, их должно быть больше с возрастанием бдительности полиции.
      В легких случаях этот мимолетный насморк проходит сам. Все тут помогает, а некритически мыслящие люди обольщаются, что поворотным пунктом в исправлении было доброе слово, одна искренняя беседа или даже розги. Да, такие счастливые случаи сулят столь быстрое выздоровление, что и розги не всегда повредят. Медики шутят: больной выздоровел вопреки лечению.
      Отметь: ребенок, фыркая и топая ногами, не подражает, а хочет быть лошадью, хочет вчувствоваться в ее положение, а лая — он пес, и ведь за это его собачник не поймает; мы не обвиняем мальчишку, который называет себя генералом, в правительственном перевороте — так же бессмысленно наказывать ребенка, что он мимоходом поиграл в вора.
      Вспыльчивый ребенок. Пожалуй, один из самых трудных вопросов, требует глубочайших размышлений. Такой в гневе может убить. Это серьезный изъян характера и темперамента. В будущем это может представлять опасность, когда подействует на него
      водка, когда он столкнется с несправедливостью п злом, и еще большую, когда неправильно проведенное лечение добавит горечь, если не злобу. Трудно с такими детьми, а тем более с молодежью.
      Здесь не место и не время на объяснения, откуда я это знаю (читатели должны мне поверить на слово). В моей коллекции двадцать тысяч решений исправиться. Категорически заявляю, что ребенок с недостатком чувствует всю его тяжесть, стремится избавиться от него, но ему трудно исправиться, — безрезультатно, без руководителя, он многократно приступает к борьбе с собой, и лишь ряд поражений заставляет его признаться в банкротстве в отношении себя.
      Странно: ведь никто не будет оспаривать, что горбатый хотел бы избавиться от своего горба, а человек без руки или ноги хотел бы, чтобы у него выросла отсутствующая конечность. Тут следует не уговаривать исправиться, а, наоборот, сдерживать порыв, разъяснять, что только терпеливость, постоянные малые усилия, строжайшая ортофрения могут дать положительные результаты.
      Нелегко завоевать доброе отношение и доверие этих недоверчивых детей, разобиженных, что их не лечат, не помогают им. Я только напомню здесь, что ребенок считает взрослых людей полубогами, которые все знают и умеют, но, видно, не хотят ему помочь.
      Я не могу здесь дольше останавливаться на немногочисленной и любопытной группе детей-похабников; этого похабства здесь столько, сколько в анализах определяется как «след белка». Те, кто утверждает другое, переносят свое восприятие на абсолютно непонятный им мир детских восприятий.
      Среди детей мы встречаем рядом с агрессивной амбицией много защитной гордости. Опыт минувших переживаний, иногда врожденное свойство — физическая слабость делают их мизантропами. Надутые, ворчливые и недоброжелательные — трагичная жатва порока!
      Приведу одно воспоминание. Будучи в Париже, я отправился на праздник плавания. Он был устроен в честь окончания учебного года. Прекрасный бассейн, амфитеатр, заполненный десятком тысячей школьников вместе с учителями. Много солнца и радости. Появляется министр просвещения. Оркестр играет Марсельезу, дети встают, снимают шапки. Один двенадцатилетний сидит. Товарищ осторожным и мягким движением пытается его поднять, снять с него шапку. Гневный взгляд, резкое движение. Сидит в шапке. Демонстрация против правительства, против Франции. Три взгляда устремились на строптивого мальчика. Его заметили полицейский, учитель и я. Потом наши взгляды встретились, и мы, все трое, улыбнулись. Я испытал зависть, что богатая, вне
      опасности нынче Франция может позволить себе роскошь снисходительной улыбки. Сокращение сокращений. Обобщаю: бывают невинные коросточки, язвочки, нарывы и туберкулез, который подрывает, точит, заражает. Я ясно вижу и понимаю попытки сделать так, чтобы некоторая категория детей вовсе не рождалась. Я вижу потребность в больницах, в изоляции на длительное время. Не преувеличиваю трудностей, но и не преуменьшаю. Грознейшая проблема — это надругаться, возбудить ненависть, ярость, растить голодных волков, затравленных хищников.
      К сожалению, эти беспомощные страдания могут покрыть сплошь, как вши, а кормятся этим страданием — садизм и воровство, невежество и хамство. Есть три пути: один — это притон, клоака, где несчастные дети переносят адские пытки и муки, второй — это врачевание, третий (именно это я видел в Лихтен-берге) — механизированная дисциплина, где нет места собственной мысли, никакому собственному решению. Предостерегаю перед третьим путем, так как, напуганные примером первого пути, мы можем скатиться именно к третьему. Образец — больница не обвиняет, не осуждает, а изучает и лечит.
     
      ЭПИДЕМИИ ПРОСТУПКОВ
     
      Много времени и энергии посвятили и продолжают посвящать врачи установлению сущности и источников заразы, путей, какими она распространяется, и условий, способствующих ее развитию, сопротивляемости (врожденной и приобретенной) и средствам, чтобы заразу потушить. Тиф, скарлатина, дифтерит — мы о них более или менее знаем и защищаемся с большим или меньшим успехом. Была ли изучена и как проблема заразы в педагогике? Я сразу напомню о ценной, но, увы, не нашедшей отклика работе Яна Владислава Давида «О моральной заразе» . Важный вопрос!
      Каждый воспитатель знает периоды, когда какой-нибудь вид проступков либо вдруг появляется, тогда как раньше его не было, либо возрастает до тревожных размеров — единичные случаи. Внезапный взрыв опозданий, прогулов, дерзостей, папирос, воровства. Один воспитатель старается первую «искорку» потушить в зародыше, потому что сегодня один, завтра уже десяток. Другой недооценивает это явление, пока не начнет досаждать, и тогда он одним ударом отсекает голову «гидре».
      Следует пожелать, чтобы кто-нибудь взял на себя труд описать весь этот процесс: кто первый и когда, как и почему, откуда притащил заразу, кем были его и ее жертвы, как разрослась эпидемия, кто оказался особенно податлив, кто не податлив,
      кульминация заразы, медленное или внезапное угасание. Быть может, тогда удалось бы установить ее закономерности, а следовательно, и пути противодействия.
      Взаимопонимание опытного и наивных, незнающих. Ненавязчивая профилактика — - вместо вырывания зла с корнем, когда оно уже разрослось. Ибо каждый непродуманный метод действия, машинальные безотлагательные вмешательства обязательно будут грубы и несправедливы — добавлю, несправедливы по отношению к самым невинным. Сверх того, неправильно возлагают тяжесть ответственности на весь коллектив. Мир рушится, когда подведет тот, наилучщий, тот, казалось бы, заслуживающий доверия; тем больше гнев и тяжелее обвинение.
      Почему в течение многих недель ни одного разбитого стекла, а сегодня аж два; почему сейчас почти ежедневно кто-то проливает чернила? Почему массовое отлынивание от обязанностей? Конспирация, сговор, бунт?
      Вдруг возрастает число драк. Почему? Может, будоражущие события, о которых я не знаю, может, выступление боксеров в цирке (да!), может, новая игра с еще неустановленными правилами — причина брожения? Итак, опрос (анамнез).
      И оказывается, что кто-то один, первый — из ровесников или старших — притащил из другой школы, со двора, от кого-то извне — дяди, солдата в отпуске — шутку, называемую «сифоном». Название пошло от того, что нажимают на нос, как на рычажок у сифона. Это всегда больно, да и раздражает, и обидно как неуважение и вызов. Или кулаком по голове, или тычок в ухо — просто так, сзади, мимоходом, младшему, более слабому. Щелчки, подножки или — плевок в лицо, слюной сквозь зубы, чтобы выраэить презрение. Или испытанный прием в борьбе — выламывать пальцы, душить за горло.
      Кто? Почти все поднимают руку. Кто первый и откуда? Исследование, а не карательная экспедиция. И окажется, что тот или эти «привыкли» — и хотели бы отучиться, да уже не могут. Кто, сколько раз, кому? Иногда с трудом стараются вспомнить — самих себя наперегонки обвиняют даже те, кто только раз и давно, и даже только хотел, но не умел (потому что «охотничий азарт», совершенствование в меткости, ловкость играют роль в привыкании). Как общее явление выступают: нетерпеливое желание уничтожить заразу, воля к преодолению недомогания; дети ощущают эпидемию как докучливый налет, тяжесть, от которой хотелось бы избавиться. Помню эпидемию «игры на зубах» — выстукивания мелодии ногтями. Сперва казалось, что мода эта безвредна, а кончилась тиком. «Всюду все играют на зубах; мы выглядим как сумасшедшие». Беседа покончила с эпидемией.
      (Я уйотребил слово: мода; ее странности иногда навязаны и планомерно распространяются, как эппдемип; некоторые появляются спонтанно. Сопротивляемость экстравагантностям моды может прервать или ослабить процесс ее воздействия. Незадолго до войнц Вена бурно протестовала против первых брюк на женщинах; а яркая краска на губах, короткие платья, длинные ресницы?..) Как времена года предрасполагают к тем или иным недомоганиям, так и тут появляются ежегодные веяния; так, весенняя игра в «зеленое», за ней — пгры в «спаленное», в «косматое», в «спящего» и т. п. А вместе с ними злоупотребления, хитрости, жульничество, — следовательно, ссоры и драки. Захваченный врасплох, он может проиграть ранец с книжками, пальто — а потом переговоры и великодушное требование 50 грошей в качестве выкупа — бранные слова и шантаж. Игра в пуговки. Итог — одежда без пуговиц в школьной раздевалке. Коллекционирование марок, фото, игра в перышки — как бациллоносительство, сперва невинных бактерий, которые могут стать опасными. Через кражу пуговиц к кражам вообще. Кто взялся бы за эту тему (а стоит), должен был бы рассмотреть проблему одержимости и массового безумия. Он столкнется с вопросом о неологизмах. «Недотепа», «растяпа», «лопух». Насмешка над беспомощностью — не всегда размазней и трусов — знаменательна для нашего времени. А жаргонные словечки, пропагандируемые популярным фельетонистом?.. Одна статья скандинавского сельского врача, короткая и скромная, решила проблему передачи так называемого детского паралича именно потому, что он проследил всю эпидемию, с момента ее возникновения, работая на изолированном небольшом участке . Каждый учитель в своей школе может делать то же самое.
      И наконец, два наблюдения. Обстановка в школе или в интернате либо способствует эпидемии, либо предохраняет от нее. Явность, как свет, убивает микробы; в духоте утаивания рождаются миазмы заразы. Холод снижает сопротивляемость заразе. Наименее устойчивы бездумные, либо вялые и скучающие, либо раздражительные и без настоящих интересов; не имея где и не зная как израсходовать свою энергию, капризные и легкомысленные, они внимательно прислушиваются, подхватывают нашептывания, следуют примеру — легко поддаваясь, они распространяют заразу в пределах своего влияния; еще хуже, если они пользуются авторитетом (потому что старше, сильнее, наглые).
      Примечание: запрет игр и забав, потому что что-то может случиться — мешает выработать активную сопротивляемость, создает затхлую атмосферу пассивности и неподвижности. Должно быть разнообразно и много, и живо, потому что воспитатель знает и вовремя сумеет предупредить.
     
      ЧЕСТОЛЮБИВЫЙ ВОСПИТАТЕЛЬ
     
      «Человек на своем месте». В связи с вопросом о дежурствах, труде детей в интернате я многократно возвращался к вопросу о том, как можно было бы в общественной жизни достичь порядка, избежать ошибок, недоразумений, обвинений, ссор, проступков, падений, борьбы и слез, если бы было известно, где чье место: чтобы работник, здесь небрежный, неумелый, вызывающий раздражение, стал полезным — ба, самоотверженным — на другом поприще. Доволен, когда носит кирпич, волочит доски, копает глубокую яму, рубит топором. Говорят тогда, что он это любит, чувствует себя в своей стихии, «как рыба в воде». Велишь ему шить, чистить картошку, писать, учить наизусть стихи — из спокойного и заслуживающего признания он делается непослушным, упрямым, сварливым, каверзным и лживым. (Было бы желательно в учительских семинариях иметь кинопленки: рыба в воде и без воды, мальчик волочит доски на площадке, он же в классе за задачей по арифметике.)
      Я не питаю пренебрежения к экспериментам и трудам по характерологии, однако они мне кажутся слишком ex cathedra, заумными, а может, и не это, а оторванными от будничных наблюдений над мелкими деталями повседневной жизни. Не психотехника отталкивает, а высокомерная и заносчивая самоуверенность. К обобщениям — только через систематизацию многочисленных наблюдений, и сопоставление, и глубокое продумывание запутанных случаев. (Пациент X. У., столько-то лет, сегодня так, год спустя так, утром иначе; когда сидит, дышит, кашляет и т. д.) Эксперимент — и его проверка.
      Смепа дежурства, смена орудия труда, действие квалифицированного совета, предупреждение, смена партнера и того, кто за работой наблюдает, — вот поле для легальных, допустимых в воспитании проб. Часто мы замечаем, что первая страница новой тетради отличается более старательным почерком. Хорошее перо? Если я дам щетку (метлу) как следует, я справедливо жду, что ребенок хорошо подметет; хорошие товарищи без разговоров выполнят данное им поручение; а резкий приказ вызывает протест и волнения. «С ним так весело работать; хорошо посоветовал». Может быть и так: скрывает, что простая работа ему по вкусу, или утомился и пал духом до того, как приобрел необходимый опыт дозировать и экономить усилия. Следовательно, прежде чем поручить детям вымыть или натереть пол, нужно неоднократно сделать это самому и смотреть, как это делают дети, и внимательно выслушать, что они скажут. Нужно уметь выжать тряпку; нужно
      знать тайны матраца и соломы, прежде чем велеть ребенку гладко постелить постель, как того требует днем эстетика казармы, а ночью — удобство: чтобы солома не колола и он не превратил ее сразу в труху, не свалился сонный с кровати после многих безрезультатных попыток найти удобное положение (не помешали бы фильмы: собака, которая укладывается спать, и ребенок «как постелил, так и спит»). Можно добиться и того, что будут желать дежурить в уборной в колонии без удобств; но нужно дать совок для песка и лопатку, чтобы загребать нечистоты, и собственным примером показать, что нет грязной работы, а любую — неряшливость сведет на нет или загубит.
      Я вызову снисходительную улыбку или гримасу отвращения, когда скажу, что одинаково достойным был бы двухтомник и о прачках и стирке, и о психоанализе, и что больше интеллигентности и инициативы требуют кухня и бульон, чем бактериологическая лаборатория и микроскоп. И я охотнее бы доверил собственного младенца честной няньке, чем Шарлотте Бюлер . Об этом-то я и говорю.
      Я много лет присматривался к целому ряду молодых адептов искусства воспитания. Разные были. Об одном я думаю с грустью: «Не справится, бедняга, а жалко». О другом, со вздохом: «К сожалению, справится и много лет будет свирепствовать среди детей как хроническая эпидемия гриппа, с насморком, с ломотой в костях и в душах». Согласно заголовку, я упомяну о воспитателе даже обязательном, но честолюбивом.
      Оттенки; виды; особи. Тема для толстого тома. Один все ставит под сомнение, скрупулезен, обвиняет попеременно себя (реже), детей (часто), условия труда (всегда). Другой знает, умеет, может — купается в своих достижениях и подвигах, неважно, что на руинах растоптанных сердец и умов, желания трудиться, любви к книге, жизни. Подчинить или сломать, искоренить — выжать, вынудить, вбить собственное или навязанное понимание порядка, чистоты, хорошего поведения, обязанности делать успехи, ба — даже физического роста. «Должен съесть, потому что полезно, потому что ремнем и плеткой, нельзя пить воду, это нездорово. Ты должен спать, играй, мерзавец, потому что нам говорили на курсах и так писали авторитеты». Хочет показать себя, покажет больше и лучше, чем требуют власти, ибо он знает на своем опыте, помнит, как с ним самим было. Подчинить каждого ребенка своему разумению и догмам, натаскивать (ziehen, erziehen 1) соответственно своим намерениям и расчетам. Все в классе должны уже считать до десяти, на полу ни одной бу-
      1 Ziehen, erziehen (нем.) ~ тащить, воспитывать.
      мажки, в тетради ни одной кляксы. Кто не по нем, тот смертельный враг; а он жаждет побед, оваций, триумфа.
      Я внимательно искал среди детей будущих воспитателей. И я приглядывался с тревогой, как в классе заставляют заниматься общественной работой честолюбцев с психикой тюремных надзирателей, энергичных мизантропов, предусмотрительных и деятельных карьеристов (у детей «подлец», «ханжа», «лиса») и, наконец, нелюдимов — анахоретов — интеллектуалистов. «Если бы ты хотел, то бы умел и мог». Прямо наоборот: «Если бы я умел и мог, то бы хотел».
      Ребенок, который много читает и понимает, внимательно слушает и задает вопросы, но не расскажет ровеснику, не поможет, не объяснит, — с самого начала только богатый скряга (плохой товарищ, хитрый и завистливый). Недоброжелательность к нему перейдет в ненависть, если позволят ему верховодить; он потребует от класса привилегий, если его поставить в пример.
      Что собой представляет здоровое, благородное честолюбие и соперничество и что — извращенное, ложное, выродившееся? Напоказ, для спекуляции? Во сколько лошадиных сил этот мотор и цель усилий?
      И опять: два тома — и каждый второй номер педагогического журнала с наблюдениями, статистикой, страстной полемикой, казуистикой случаев. Анатомия, физиология и химия честолюбия: политика, общественного деятеля, воспитателя.
      Мальчик А в пять лет, в семь лет, в десять лет, среда, здоровье, сила, красота, грация. Есть — нет. Честолюбивая цель: хочет наколдовать себе хорошее отношение или повиновение и первенство, или выторговать, или выманить, или добыть (как), или вынудить.
      Мальчик Б в пять лет, в семь лет, в десять лет. Среда, здоровье и т. д. Нет тщеславия, в тени чужой воли, в стороне. Обладает ценными свойствами или не обладает, требует или дает, как себя ведет, когда дает, берет, как — когда встречает отказ, сопротивление, препятствие?
      Так, как в медицине: пациент А, больной Б. Так же и столько же. Жалобы, объективное исследование. Потом распознавание. И только потом предписание врача: диета и лечение, рекомендация, как ему жить, работать, — и это тоже только в форме совета, пробы — на проверку.
      Через комплексы, травмы, полусоэнание (есть и такое), подсознание, через ощущение своей неполноценности и преувеличенное чувство собственной ценности (положение отца, хорошая память, способности к рисованию, пению, спорту, танцевальный номер, авторские выступления или красивое платье), кроме популярных и общеизвестных — внимательный наблюдатель разглядит наметанным глазом детей тихих, скромных и непризнанных; серых, ибо они только добрые, ничего больше, им (говоря вкратце) слеза товарища доставляет боль, а радует — его радость.
      Мы слишком хорошо знаем, что дети ссорятся, мешают, назло пристают, дерутся, ну и — портят, оказывают дурное влияние. Ты хороший мальчик, не играй ты с ним, он тебя испортит.
      Удивленный взгляд, мягкая улыбка: «А может, я его исправлю?» И исправил. «Не водись с ним, он хулиганит, дерется, забияка. — Для меня он хороший».
      Бывает: беспомощный, серенький, наивный, кажется, глупенький — а он подвижный, внимательный, изобретательный и наблюдательный: вмиг как из-под эемли вырастет, если кто-нпбудь из ровесников что-то потерял и не может найти, терпеливо станет развязывать ему шнурок, осторожно и тактично, но отважно подойдет к взбунтовавшемуся буяну и шепотом спросит: «Почему плачешь?» — и без обиды отойдет, услышав: «Какое твое дело?», либо успокоит.
      Но и он, редко, но бывает — теряет терпение. Взрыв справедливого возмущения. Я наблюдал такую драку: бросился на более сильного и победил, потому что врасплох, изумил разбойника: «Полез такой сопляк, такой недотепа». Сила задетого самолюбия в борьбе с наглостью насилия, несправедливости. Какой досадной ошибкой было бы грубо прервать эту достойную битву, просто пренебречь ею или пожурить: «И ты тоже? Не знал, что ты только прикидываешься тихоней» или: «Размазня, а берешься драться».
      Интуиция — не сострадание, а способность, свойство вместе чувствовать кривду и недолю — опять тема для двухтомной работы. И может быть, результаты исследования показали бы, что эти дети — кандидаты в воспитатели, а не в общественники — и именно они — без ложного самолюбия.
      Примечание на полях: разные типы — нищий, ветрогон, мошенник, должник без покрытия, вор и бандит. Один: «Дай», другой: «Не будь свиньей, не отказывай товарищу», третий: «Дашь, так я тебе тоже что-то дам, что-то скажу», четвертый возьмет взаймы, пятый украдет, а последний: «Погоди, тресну по морде». И совсем разные — малолетние вождь, политик, деятель в области просвещения, педагог.
      Я выдумал такое развлечение, тренировку мысли: я искал воспитателей среди ремесленников (сапожников, каменщиков, лоточников, сторожей, кондукторов трамваев) — серых людей. Официантка, а улыбка, походка, жесты, взгляд — поступки — не обученные, а удивительно меткие, воспитывающие. Давным-давно я знал сиделку из проституток: много лет она работала в детской
      больнице; а эта работа как в интернате для слепых и умственно отсталых детей.
      А вот впечатление — нбо я не осмелился бы на основе одиночных, не постоянных наблюдений утверждать категорически: к воспитательной работе тянутся честолюбивые, испытание временем выдерживают бесцветные, невыразительные, косятся с недоверием — добрые; у первого возникает чувство горького разочарования, второй легко поддается деморализации, становится ленивым, третий — чувствует, что надо иначе, но не знает как, впрочем, кто спрашивает его мнение? Должен делать что ему полагается; одобри его, он многое мог бы сказать, посетовать и объяснить.
      Если кто захочет посвятить всю свою жизнь и написать такую предварительную работу в двух томах, пусть он учтет мнения школьных сторожей, уборщиц детских домов — золушек опеки над ребенком, а не только — штабных офицеров.
     
      ПРЕСТУПНОЕ НАКАЗАНИЕ
     
      Чем больше у ребенка свободы, тем меньше необходимость в наказаниях.
      Чем больше поощрений, тем меньше наказаний.
      Чем выше интеллектуальный и культурный уровень персонала, тем меньше, тем справедливее, тем разумнее, а значит, мягче наказание.
      Понятно, в интернате должен быть порядок, должны существовать правила, регулирующие общежитие коллектива, должна существовать обязанность сотрудничать и подчиняться существующим предписаниям и запретам.
      Понятно, некоторый процент детей охотно признает существующие правила; другие подчиняются, чувствуя их справедливость, хотя с некоторыми из них не согласны; третьи пытаются усыпить бдительность, ускользнуть, улизнуть или добиться льготы; еще одни вступают в борьбу на свой страх и риск и для своей выгоды. Но должны встречаться и такие, которые или примером, или влиянием, интригой и нажимом стремятся повести за собой детей. Бывают дети пассивно и активно недисциплинированные; стихийно, но разумно и бессмысленно недисциплинированные; наконец — так называемые трудные дети и дети с нравственным изъяном. Каждый воспитатель Знает и отличает детей плохо воспитанных, которые быстро исцеляются, от детей, отягощенных в том или ином направлении, где можно ожидать улучшение, а не излечение.
      Чем здоровее социальные условия среды, откуда поступают дети, тем больше можно ожидать детей положительных и меньше — отрицательных.
      Меньше всего наказаний там, где в здоровом физически и нравственно обществе у ребенка имеются благоприятные условия существования и развития — широкое поле для выхода энергии, проявления инициативы и для творчества, где ребенку обеспечено право на движение, еду, тепло, труд, лечение, игры и взрыв радости. Где персонал, довольный условиями труда, хочет и умеет организовать, советовать, помогать и совместно с детьми руководить. Где лишение ребенка одного из многих развлечений и сверхпрограммных привилегий не изводит ребенка и не раздражает, а настораживает и усиливает желание исправиться.
      Картина эта не фантазия. Так было в детском доме под Лондоном — я сам видел, а о многих подобных слышал.
      Я видел детей во время игры в мяч. Обширная площадка, высокая трава, много деревьев, внушительное здание, питательная пища, персонал молодой, здоровый, веселый.
      Так будет и должно быть и у нас. Так обязательно будет, ибо мы станем домогаться, требовать, бороться. Польша — это не поля, шахты, леса и пушки, а прежде всего ее дети. Богатства — тело Польши — тогда приобретут подлинную ценность, когда ими будет управлять — честно и разумно — дух — человек — ребенок. Это не пустая фраза, а математически точная, непреложная истина. Погибал тот, кто не понимал. Катакомбы истории — доказательство.
      Что, однако, надлежит делать в современных условиях? Прежде чем мы добьемся (вскоре) больших участков, воздвигнем на них современные здания и снабдим их не только самым необходимым оборудованием, но и всем тем, что служит развитию тела, силы и красоты духа? Да, гимнастические снаряды, но и картины на стенах, и инструмент для ручного труда, и музыкальный инструмент, прежде чем пища выйдет из голодной нормы, а куцые бюджеты дозреют и удовлетворят потребность в театре, прогулке, концерте, лодке, катке.
      Ах, этого еще нет и в богатых странах. Мы этого не имели. Хотим ли мы уподобиться подмастерью, который потому бьет ученика, что его самого били? Разве тот факт, что королевские дети учились при свечах, удержит нас от проведения электричества во всеобщих школах?
      Надо говорить о том, что должно быть, наперекор постыдной действите л ьности.
      Плохо сейчас — несказанно плохо. Душно, тесно, холодно, впроголодь в интернатах для сирот. Значит, без наказаний нель-
      зя, хотя они, правду говоря, и не оправдывают себя, но создают иллюзию, что все же руки не опустились.
      Воспитатель знает, что разбитое стекло — это вина двора, а не ребенка; но он не может разрешить бить стекла, даже если бы и хотел. Он должен найти выход. Какой? Известно — наказать.
      Вызывают удивление те пемногие воспитатели, которые в самых невероятных условиях применяют мягчайшие наказания и достигают поставленной цели: парализуют детей, во вред им, наперекор прйроде. Наказания столь мягкие, что создается наивная иллюзия, что их вообщет нет. «Учительница сердится, она грустная и только взглянула, вздохнула». И помогло.
      Я вижу единственную аналогию: в нищей комнатке несчастная вдова воспитывает своих примерных детей, которые, не желая огорчать маму, сознательно приносят ей в жертву всю радость жизни, бледнеют, хиреют, гаснут в страхе перед ее осуждающим взглядом. «Ты меня огорчил» — но ведь это наказание — суровое наказание!
      Другие — брюзжат, ворчат, отчитывают, толкнут в раздражении. «Ну просто беда с этими ребятами». Неустанная война, а ведь любят друг друга, взаимно прощают. То плохо, а это еще хуже. Система «грызни» с ребятами.
      Так бывает в небольших интернатах, но при одном условии: устраняются все дети с нравственным изъяном и большинство самых буйных, менее дисциплинированных.
      Дети живут под угрозой исключения, или мягче: устранения тех, кто не хочет слушаться. Это наказание — угроза — большое наказание. Изгнание из интерната, где доброта и задушевность, — это кара смертью. Если в наиредчайших случаях интернат исключает ребенка, то один этот пример действует устрашающе. Няня говорит: «Вон сведу в лес, волки тебя съедят». Интернат: «Не будешь слушаться, отдам тебя семье, переведу в интернат, где бьют и морят голодом».
      Я говорю об этом, желая развеять иллюзии, что можно без наказаний руководить интернатом, ба — любым объединением людей.
      Иначе в больших интернатах, имеющих свои традиции, систему, характер учреждения, где воспитатель только чиновник, зависящий от циркуляра, приказа сверху. Утверждать, что внушение здесь заменило наказание, — уже не иллюзия, а сознательная ложь.
      — Ты разбил стекло — так уж получилось. Будь внимательней.
      Но и второе стекло падает жертвой. И снова ему спокойно объяснит. И это помогает.
      Не верю.
      Следовательно: в крайнем случае ребенка лишат развлечения или сладкого десерта. А какие это у них развлечения, как часто, много ли их, и что на третье получают дети? И что делается, если и это не помогает?
      Я утверждаю со всей решительностью, что в интернатах продолжают существовать телесные наказания и то, другое, одинаково грубое, жестокое, преступное, уголовное, о котором я хочу сказать. Это второе наказание тем опаснее, что оно глубже запрятано в тайниках воспитательных методов.
      Телесные наказания неудобны для персонала, уже слишком много о них говорили, писали, врачи осудили и скомпрометировали. Когда воспитатель (?) бьет, оп должен скрывать то, что относительно трудно скрыть. Здесь нужно орудие наказания: какая-нибудь розга, плетка, ремень, линейка, дети их знают и могут показать. Битый ребенок кричит, вырывается, он ударит, пнет, укусит... Утруждать себя приходится. Остаются следы: полосы, синяки, шишки — много времени пройдет, пока они не исчезнут. Если ребенок заболеет, какой-нибудь чувствительный врач в больнице поднимет шум. Прицепится печать. Протокол, следователь, прокурор. Это малоправдоподобно, но возможно. Впрочем, телесные наказания малоэффективны. Дети быстро привыкают. Уже пять ударов — небольшое, слишком мягкое наказание, приходится увеличить число и повысить качество ударов. Усиливается опасность скандала.
      И надзор в поисках чего-то более удобного и эффективного находит наказание, которое может с успехом заменить остальные.
      — Не давать жрать, будут слушаться.
      Вот как это выглядит — лишать ребенка сладкого.
      Оставляя ребенка без завтрака или обеда, можно ничего не давать или только полпорции. Можно лишить обеда или завтрака на день, на неделю, на месяц. Утверждаю, что морить голодом детей в интернатах — очень распространенное преступление и требует коренного пересмотра. О нем надо говорить столько же, сколько о телесных наказаниях, и даже больше.
      На избитом ребенке — следы пытки; ребенок может быть истощен от болезни или хилый от рождения, необязательно от голода. Поймать преступника с поличным трудно: признается в конце концов, что лишил «десерта», что исключительно недисциплинированного или капризного действительно раз, другой оставил без еды. Случается, даже самая нежная мать скажет в гневе: «Ну и не ешь, ничего другого не дам». Привлечь к ответственности невероятно трудно, а доказать — просто невозможно. Даже при самом невероятном стечении обстоятельств тюрьма не угрожает.
      Не приходится налетать на ребенка. Можно сохранить спокойствие, достоинство и даже кротость. Ие приходится кричать. Приговор шепотом более весом.
      — Неделю не будешь получать ужина.
      Это не вспышка гнева, когда наказание через час кончилось. День за днем все та же автоматически возобновляющаяся, все более мучительная пытка. Долгие часы унижения, зависимости, терзаний, бессилия. Атака на тело и на дух ребенка. Голодом можно ко всему принудить и все предотвратить.
      Кто владеет подобным сокровищем, должен его старательно беречь. Тайна, имеющая такие неслыханпые плюсы, не может быть популярной. Поэтому с ужасом говорят о наказании детей голодом, а так мало пишут о нем, и ничего не сделано, чтобы его предотвратить.
      Предлагаю конкретный проект.
      В каждом интернате должны быть весы. Детей падо взвешивать не каждый квартал или месяц, а еженедельно. Взвешивать должен обязательно врач или, во всяком случае, кто-то извне. Это оградит детей от уродливых, грешных, преступных наказаний, приведет к контролю кухню, которая под наблюдением весов должна будет хозяйничать честно.
      Это дело, которым должны заняться: Общество евгеники, Общество педиатрии и все гигиенические общества и общества опеки ребенка. Нельзя ждать сложа руки, воспитательная чахотка может стать повсеместной болезнью.
     
      РАСПОЛОЖЕНИЕ И НЕПРИЯЗНЬ
     
      Что связывает детей, что отталкивает, и отсюда, какие переживания — положительные и отрицательные — удел детей; какие качества располагают к себе; какие свойства и недостатки вызывают неприязнь? Что перевешивает? Человек человеку волк или брат? Эгоизм или альтруизм? Можно ли проникнуть в таинственный мир чувств п прояснить его числом?
      Практический вопрос: как растолковать, убедить, воздействовать на детей, которые нарушают атмосферу мирного общежития, кого удалять и изолировать для общего блага?
      Одинаковы ли критерии оценок — кто мил, кто неприятен, чье влияние желательно, чье вредит — среди детей-ровесников и взрослого руководства?
      Вот уже ряд лет дети двух детских домов голосуют па листочках (+, — , 0), кого любят, не любят, кто им безразличен. Имеется статистика, некоторые выводы — ими можно бы заполнить изряд-
      ный том. Сегодня этот вопрос в психологии еще не актуален; пока исследуется только интеллект, легче поддающийся оценке и менее важный в общежитии.
      В интернате для дошкольников я провожу плебисцит всего три года. Тридцать детей. Способ записывания ответов я менял несколько раз. Здесь уже не только: любит или не любит, но и почему.
      Дети по очереди (кто хочет) заходят в комнату; я спрашиваю по списку:
      — Любишь или не любишь Рысека, Доротку? Юзека? Геню? Богдана? Марысю?
      — Любишь Рысека или нет? Почему?
      Когда полный недоверия и опасений я приступал к этому опыту, меня поразило то, что ответы были быстрые и решительные, что, в общем, скуки, раздражения не было. Лишь единичные дети спрашивают: «Уже? — уже конец или еще много (долго)?» Зря я старался опросить всех детей в один день: устал сам и отрывал (уговорами) детей от игры; опрос невольно проводился в спешке. У меня не было наготове вопроса: «Может, позже (завтра) закончишь?» Только очень рассеянные и самые маленькие заводят разговор на другую тему, о том, что видят.
      «Это тушевый карандаш? Почему часы... а в очки... почему жилы на руках?., Почему вы написали кружочек?»
      Для меня (для взрослых) заполнять анкету трудно, для них легко; мы колеблемся и не знаем, они знают и не делают ошибок; возраст не играет у детей ведущей роли; имеет значение уравновешенность, рассудительность, серьезность. Я проводил проверку через неделю, иногда через час. Мотив: «Я запутался, кто хочет еще разок подиктовать?» Небольшую разницу в ответах они объясняли так:
      «Я ошибся... Забыл... Он мне теперь...»
      За что любят?
      «Дал.,, одолжил... помогает... красивый... вежливый... смешной... хорошо рисует... танцует... вместе играем».
      Вместе играют, потому что любят друг друга, любят друг друга, потому что вместе играют.
      Не любят:
      «Он меня побил... бьет меня... бьет детей... из-за него я упал р ушибся... Задается... дурачится... Щиплется, царапается, плюется... взял... берет... Мешает. Глаза на мокром месте... Не слушается воспитательницы (редко)».
      Дети высказывают мнение — искрение, свое. Где царит авторитет и нажим воспитателя — ответы будут неправильные, лживые, неполноценные; желателен был бы контроль, чтобы опрос
      проводили два человека (через не слишком большой промежуток времени).
      Организация нашего детского сада дает детям неограниченную свободу высказаться; закрепилась традиция искренности, неограниченное право на расположение и неприязнь. Только в подобных условиях может представлять ценность сравнительный материал.
      Потрясающую идентичность (!) результатов я получил в двух детских садах, очень разных.
      Дети из детских садов (по сравнению со старшими детьми) не знают равнодушия, поражает ничтожное количество нулей. Они чувствуют, а не знают; охотно занимают неизвестную им эмоциональную позицию.
      «Его — откуда я знаю... Не знаю, что Дать... Немножко люблю, немножко не люблю... Пускай уж будет, что люблю... Ему я ничего не даю».
      Ставлю нуль или плюс со знаком вопроса.
      Реже всего случается:
      — Я всех люблю.
      Но и тут после ряда плюсов внезапная Длинная пауза — и минус. Существуют мимолетные положения эвезд, содействующие приязни (закон инерции чувств). На всех уровнях эмоциональной жизни случаются моменты суровых и мягких оценок. Важная и трудная область изучения!
      Плюсы преобладают; мизантропов меньше, Чем филантропов Неприязнь бывает реакцией раздражения в тесноте и давке и в неприятных принудительных ситуациях (еда, соседство по шезлонгу, хождение парами). Раздражение против чужаков — новичков, не приладившихся еще к коллективу. Прощение или примирение назревает медленно; быстрее бросаются в глаза крикливые недостатки, достоинства раскрываются постепенно.
      Любимцы — это уравновешенные, солидные и доброжелательные; дети ценят инициативу интеллекта, но им претит высокомерие и тщеславие. Не любят наглых, скандальных, обидчивых, склочных.
      Многочисленны ошибки моих чересчур поспешных удивлений, многочисленны недоразумения, и сначала часты неожиданности — высокомерное пожатие плечами — подсознательная позиция: «Маленькие не знают, а я знаю».
      А, однако, они правы, даже в самых запутанных случаях всегда правда на их стороне, не на моей. Потому что «знать чью либо жизнь — это не значит жить этой жизнью».
      — Я уже его (ее) теперь немножко люблю, потому что не так сильно фасонит.
      — Поставить кружочек (нуль)?
      Затаив дыхание, жду приговора.
      — Ставьте крестик (плюс)!
      Я поступал неправильно, недооценивая ответы редкие, исключительных детей; быть может, именно мир чувства дает право на обобщения? Быть может, различия не в качестве, а в интенсивности и в осознании?
      Говорю девочке, всеми нелюбимой за жалобы, нытье, капризы, недружной и обидчивой:
      — А знаешь: уже у тебя больше крестиков.
      Порывисто прижалась — взгляд вдаль или вглубь — две тихие слезы. Незабываемая картина.
      Упрек, с которым я чаще всего встречался:
      — Не слишком ли это неприятно детям нелюбимым?
      Они познают себя и жизнь.
      — Ты любишь Целинку?
      — Но ведь это я Целинка.
      — Ну да: ты себя любишь?
      Всполошилась, смутилась — кокетливо улыбнулась — задумчиво, полупротестуя, или решительно:
      — Люблю... Не люблю.
      — Почему?
      «Потому что я добрый (недобрый)... Послушный... Потому что бездельник...»
      Если б можно было иллюстрировать кинопленкой, отснять жесты, взгляды, улыбки... Если б граммофонная пластинка передавала оттенок тона, акцента, паузы...
      «Ну... люблю... Очень люблю... О-о-о-чень люблю... Люб-лю-ю-ю... Обожаю!»
      Число — это сила; оно мертво и равнодушно, но, вовлеченное в изучение воздушного мира чувств, может принести радостный ответ:
      «Человек хочет любить, ему неприятны антипатия и гнев. Чтобы посеять несогласие и ненависть, нужно действовать методически, оказывать сильный нажим. Наперекор неблагоприятным условиям легко всходит на целине заслуженное чувство приязни или пленительное прощение».
     
      ДВАЖДЫ ДВА — ЧЕТЫРЕ
      (Как воспитывать детей)
     
      1. «В мое время». Неудивительно, что мы охотно вспоминаем былые годы. Человек был молод, крепче и веселее. Меньше понимал, а значит, меньше предвидел — меньше забот и опасений. Неудивительно, что, глядя на детей, мы вспоминаем, как было
      раньше, когда мы сами были маленькие. Что было по-другому — каждый это легко заметит. И встает вопрос: хуже или лучше? Если спокойно взвесить, каждый признает, что годы неволи были тяжелыми, плохими, не хватало тех или иных развлечений, и детская радость, которая всегда ищет выхода, теперь найдет его легче. И школа заботится о развлечениях, и интересных книжек больше, и красивые картинки, и что-нибудь сладенькое, и наказания не такие суровые, чаще поощрения. Неудивительно, что тот и другой вздохнет печально — ведь у него отняли улыбки и веселые возгласы детских лет, которых не вернуть. И может показаться, что все родители всегда будут радоваться, что они дождались, их детям лучше.
      Бывает, однако, что тот или другой как бы в обиде на малышей. Когда он рассердится — а сердится он не обязательно на ребенка, часто на тяжелую жизнь и нехватки, — сердится, что у него болит, ведь раньше меньше заботились о здоровье, — когда он сравнивает не спокойно, а в сердцах, — ему приходит в голову, что, может, и впрямь слишком уж много детям.
      «В мое время было по-другому». Слыханное ли дело: раньше ребятенок столько не стоил. Ишь, на одно учение сколько! Не букварь, а разные книжки, не одна, а несколько тетрадок, да еще линейки, угольники, мелки и деньги на кино и прогулки.
      Башмаки раньше — когда снег или праздник, одет кое-как, а нынче — на заказ, из нового, уже не только тепло, но и красиво. Это подумать только!
      В заботах, с трудом поднимается человек к лучшей жизни. И ребенок больше трудится, у него больше обязанностей. Человек не тот же, а более просвещенный, жизнь не та же, а более полная и интересная. Не помогут ни вздох с ленцой, ни брань и сетование, ни обида и жалобы. Простоты не меньше, а меньше вульгарности; и уважения к старшим не меньше — меньше принуждения; даже не нравственность ослабла, а искреннее стал человек и более чуток на зло. Сколько раньше было несправедливостей, о которых никто не слыхал, — слова не смели сказать против! .
      На смену безропотной покорности плохих давних лет пришло сознание права и справедливости, тоска по лучшему завтра — и добрая надежда.
      2. «Дери башмаки, дери!» Одежда как статья в бюджете бедной семьи весьма ощутимый предмет заботы родителей. Школа требует, чтобы дети были не только чисто, но и красиво одеты.
      — Учительницы хотят пз ребят барчуков сделать — фартучки, воротнички, трико для гимнастики и тапочки. Им кажется, да и ребятам, что деньги на улице валяются. А мальчишка хоть бы берег.
      На уроках физкультуры учат детей ложиться на пол. Как
      потом сказать, чтобы не пачкал одежду? Раньше негодник за драные башмаки получал взбучку, а ведь теперь смотреть приходят и деньги за смотрение платят, как здоровые мужики, вместо того чтобы работать, мяч пинают и башмаки дерут.
      Отец чувствует, что подвижный ребенок имеет право бегать и играть. И неудивительно, что он должен чаще и больше рвать одежду и обувь. Где установить границу между правом ребенка и кошельком отца? Ведь только и радости в жизни, что это беганье, и приходит отцу на память радостный риск былых лет — карабканье на забор или дерево, лазанье по закуткам, где можно увидеть что-нибудь любопытное — и много пыли и коварных гвоздей.
      Ребенок дерет не только кожу на башмаках, но и свою. Сколько шишек, синяков, царапин, порезов! Ничего, заживет — будет осторожнее. Не правильнее ли поставить заплату на поколоченные штаны или заштопать растерзанные чулки, чем брюзгливо и безнадежно бороться с природой ребенка?
      Подвижный ребенок — в будущем энергичный человек. Порезал палец — мастерил что-то из жести; коленку расшиб — на бегу не всегда удается сманеврировать. А мир жесток п коварен. Возникнет препятствие, где его не ждешь. Упал, ушибся не потому, что хотел, падение — неприятная неожиданность.
      Неудивительно, что одежда и обувь, как говорят, на мальчишке горит.
      3. «Дай ему ремнем, не жалей рук». Любопытно было бы подсчитать, за что чаще всего бьют ребенка. За поступки, которые могут грозно сказаться в будущем, запятнают, исковеркают его душу? Нет — дают тычки, бьют и порют чаще всего в плохом настроении или когда ребенок нанес материальный ущерб.
      Сравни свою большую твердую руку с маленькой рученкой ребенка, свою огрубевшую кожу с его гладкой и тонкой. Присмотрись к нему, маленькому и безнадежно от тебя зависимому. Ни сил нет защитить себя, ни права. Я не могу найти ничего, с чем можно было бы это сравнить в жизни взрослого человека. Уже не самый сильный, а любой удар напоминает избиение в тюрьме осужденного. Правда, мы уже не выбиваем зубы и не ломаем кости, хотя угроза «пересчитаю тебе кости» напоминает не слишком отдаленные старые добрые времена.
      Следует помнить, что этот несильный удар тоже жестокое наказание: мы бьем беззащитного.
      Бьем, чтобы ребенок боялся. Ребенок всегда боится — во-первых, что отец снимет ремень, во-вторых, что на него накричит, в-третьих, чтобы не огорчить. Никогда не будет послушным ребе-
      нок, от которого мы требуем слишком многого и который, уязвленный, в отчаянии или бунтуясь, безнадежно признает, что не может исправиться.
      У человека зрелого есть опыт неудачных попыток, и он смирился с судьбой. Ребенок хочет быть хорошим. Если он не умеет — научи, если не знает — объясни, если не может — помоги! Если он, стараясь изо всех сил, терпит поражение — следует снисходить к нему, так, как мы снисходим к себе, мирясь с нашими пороками и недостатками. Если я не сумею воспитать ребенка ласковым словом, взглядом, улыбкой, подведет и твердая рука, и ремень, хотя бы я и не «жалел».
      4. «Погоди, вот я скажу отцу». В общем, мать мягче отца, редко сильно ударит, зато часто прибегает к угрозе. Угроза — наказание, а иной раз обещание наказания даже чувствительнее. Согрешил, искупил вину — можно дальше проказничать. Когда мать пригрозит, испорчен весь день. Что-то будет? Сдержит ли мать слово и скажет отцу; в каком будет отец настроении, простит ли, накричит ли, пообещает ли «кости пересчитать» или и в самом деле возьмется за ремень. Обдумывание спасения иногда не что иное, как сложный план обороны от врага. Ребенок должен тщательно продумать, как и когда войти в квартиру, какой принять вид, какое сделать лицо, как себя вести, что сказать. Родной дом — как лагерь врага, в который он должен осторожно и незаметно проскользнуть, чтобы усыпить бдительность, добиться хитростью того, чего нельзя достичь силой. Если мы так воспитываем ребенка в течение многих лет, неудивительно, что, почуяв наконец желанную независимость, он сразу меняет и тон, и отношение. Наступит день, когда ребенок почувствует себя достаточно сильным, чтобы подчеркнуть, что, мол, конец. Хватит, пока был маленьким, он должен был все сносить и терпеть, а теперь он уже не боится.
      Ребенок не захочет огорчить родителей, с возрастом он лучше поймет, почему бывало так, а не иначе. Родители старые, устали — тем большую они будут вызывать нежность сочувствие. Мать, неискренне-мягкая, которая угрожала и карала сильной рукой отца, будет для подростка только более слабой — а не лучше.
      Много говорят об уважении к старшим. Один только возраст не дает прав, уважение надо заработать, добиться, приложить усилия. Наказание-угроза эффективно, когда его применяют в исключительных случаях с тем, чтобы потом простить.
      Мать, которая знает больше, потому что она постоянно находится с ребенком, не желая доставлять отцу огорчепий, вправе не все ему говорить. Отец после работы должен отдохнуть, весело
      поболтать и единственное — часто единственное — тепло своей жизни — ребенка — к сердцу прижать. Мать не скажет: ей неловко, если она вынуждена будет обратиться к отцу, чтобы он даже не палкой, а мужским умом помог — присоветовал. Мать чувствует, что ребенку грозит опасность, что он поступает плохо и не хочет исправиться; мать боится брать на себя ответственность за его действия, а то отец, когда уже будет поздно, попрекнет: «Почему ты меня не предупредила? Я бы не допустил». И мать имеет право только так грозить, так прощать и признаваться в детских провинностях, и только такой смысл имеет фраза-угроза: «Я пожалуюсь отцу».
      5. «Отдам тебя нищему». Это тоже наказание-угроза. Ребенок верит, что мать его прогонит на все четыре стороны и его кто-то заберет, необязательно нищий, а злая и грозная враждебная сила. Следует помнить, что дом для ребенка — это спасительный островок среди моря неведомых загадок и опасностей, сил п тайн. Ребенок рождается в ужасающе мучительный момент — новорожденного вдруг окружает холод воздуха, хлещет по коже, проникает в рот, легкие, ранит при первом вздохе, боль раздирает череп, а твердые руки завертывают в холодное жесткое полотно. Страх у ребенка растет с тысячами болей неопытного пищеварения, неожиданностями внезапных ударов и со всем тем, что возникает перед ним, твердо, равнодушно и неожиданно. Перед его глазами проходит ряд картин, и каждая вызывает сильнейшее волнение. Ребенок показывает пальчиком собаку, тянет мать за руку. «О, собачка» — весь дрожит, трепещет — сердце колотится в груди — радость — желание погладить — детское счастье. Собака заворчала. Ребенок испуган. Тот, кто казался другом, оказывается, опасный. «Отдам тебя нищему». Это значит: откажусь от тебя, не буду тебя защищать, пойдешь к тем, кого ты боишься, потому что они тебя обижают.
      Добро и зло для ребенка — это то, чем была молния или улыбка солнца для первобытного человека — таинственной карающей десницей или благословением. Ребенок боится, потому что видит вокруг непонятные вещи, а во спе мрачные деформированные предметы — сон и явь еще не обособились. «Отдам тебя нищему, еврею; волк тебя съест» — эти угрозы вредны и легкомысленны, поскольку, действуя безотлагательно и временно, причиняют вред и потом. Ребенок перестанет бояться, но сохранит обпду за пережитые тяжелые мипуты, полон неверия к словам родителей, которые лгали, злоупотребляя его доверием и неведением. Не грозп, грозплка, меня аистом не обманешь — малышам глупости рассказывайте! Я уже нищего п волка не боюсь.
      Близка к этой угроза: «Отдам тебя сапожнику». Действует
      она меньше. Побочное зло вредной фразы в том, что принижается профессия, честно работающий ремесленник не в счет. Этого не следует делать. Почему не столяру или не слесарю, а только сапожнику? Неучем, пьяницей н бездельником могут быть и врач, чиновник, и даже воспитатель.
      6. «Наказание господне». Наряду с побоями существуют подзатыльники, наряду со словесными наказаниями, криками и руганью — бурчание, ворчание, брюзжание. Мать ворчит или жалуется соседям не потому, что верит в воспитательную ценность слова, а чтобы отвести душу. «Наказание господне с этими ребятами. Жизнь отравляют, в гроб вгоняют». Если бы эти невинные жалобы были как горох об степку — с ними можно было бы смириться, но, я считаю, они далеко не безразличны. Это капитуляция, отказ от требований к детям, складывание оружия. В лучшем случае ребенок не слышит, обходит их презрительным молчанием, чаще же всего они его раздражают и вызывают у него неприязнь. Ребенок предпочитает их крику, угрозам, жалобам отцу или удару, но думает: «Уже начинается. Вечно одно и то же. И когда это кончится?» Бывает, брюзжание имеет форму нравоучения. Мораль выражена в словах: «Что из тебя выйдет? Кем вырастешь?» — и обычно сопровождается предсказанием: шалопаем, бездельником, мошенником. Мать, предсказывая поражение, отбивает у ребенка охоту стараться исправиться. Если мать утверждает, что его будущее именно таково и другим не может быть, что ему на роду написано гнить в тюрьме, будет правильно, если он воспользуется минутой свободы. Следует помнить, что ребенок неохотно отрекается от сегодня во имя завтра — ведь и взрослый не всегда и не все делает, чтобы обеспечить себе спокойную, благополучную старость. Взрослый знает, что папиросы или водка причиняют большой вред, а курит и пьет. Будь что будет — двум смертям не бывать, а может, я не доживу — вот аргументы, которые ребенок противопоставляет дурным предсказаниям.
      Случается, мать не надоест и наскучит, а растрогает, вызовет чувство раскаяния. Ребенок легкомысленно обещает исправиться, беря на себя обязательства, которые ему не под силу. Как гарантировать, что он что-либо не порвет и не сломает, не выбьет стекло, не получит в школе плохую отметку; и как он будет выглядеть перед матерью и в своих глазах — обещал и не сдержал? Мать мягко напомнит об обещании, чаще — брюзгливо попрекнет. Мы обязаны отдавать себе отчет в трудностях, которые есть у детей, в их беспомощности перед своим «я». Отец старается больше заработать — и не может. Ребенок старается лучше себя вести и учиться — и не вышло. Мы должны облегчать ребенку познавать его пороки и недостатки, должны закалять его слабую волю, чтобы
      он постепенно, побеждая и герпя поражения, шел н исправлению; ласково ему помогать и сочувствовать в трудную минуту, объяснять причины неуспехов, ободрять, а не подгонять и вымогать злым словом и недоверчивым взглядом. Надо говорить ребенку, что он хороший, что он хочет и может.
      7. «Дам. Папа купит». Бывает, мать делает что-то неохотно, чтобы только откупиться, ради так называемого святого покоя. Делай что хочешь, у меня уже нет сил; здесь уже не мать, а ребенок вымогает: прощение, позволение, подарок. Так поступаем мы, упав духом: все у нас валится из рук, когда серьезные заботы перерастают мелкие повседневные огорчения. Вечная нищета, необходимость поддерживать порядок, вязать концы с концами столько потребляют энергии, что уже ее нет на То, чтобы заниматься ребенком. Пусть делает что хочет — только бы иметь покой, хотя бы на короткое время. Конфеткой или монетой покупается минутное послушание, исправление; мать дает или обещает: «Будь послушным, тогда получишь». Обещая, мы открываем себе путь к отступлению. Когда ребенок потребует плату, нетрудно найти предлог не сдержать обещание. «Папа купит, если будешь послушный». Понятие послушания растяжимо. Правда, ребенок встал, но умываться не хотел либо долго одевался; послушался, но только раз. И вот ребенок «в наказание» не получает, папа не дал. Здесь могут быть два варианта, первый — ребенку жаль затраченных им впустую сил, он ничего не получил ввамен; в другой раз он уже будет осторожнее: не стоит стараться, все равно не получит. Или хуже: не стоит стараться — обманывают. Мать придерется к пустяку и не даст, обещает, заранее зная, что не сдержит слово.
      Этот способ, как бывает со всем тем, что легко, сразу может дать кратковременные результаты, но на более долгий срок подведет. Вместо того чтобы винить себя, родители обвиняют ребенка. Вина ребенка кажется тем большей, что мать ведь пробовала и добром, проявила желание договориться; тем легче ей перейти от ласковых слов и соблазнительного обещания к резкому, грубому принуждению упрямца.
      Упрямство ребенка бывает проявлением сильной воли или протестом против принуждения. Упрямый ребенок — результат неразумного поведения матери. Не будем думать, что ребенок забывает. Ребенок хорошо помнит и знает, что мать, легкомысленно обещая, заманивает, чтобы потом по-своему закрыть счет. Зачем говорить о шоколадке или о злотом на кино?Толькораздразнишь, — пускай уж мать лучше сразу берет розгу. Насколько правильнее, когда мать не обещает, а награждает ребенка задним числом.
      Самый большой враг воспитания — спешка. Если мне надо
      что-то сказать — лучше скажу позже; есть время подумать, вы -брать подходящий момент, а прежде всего — успокоиться самому.
      И поучение, и угроза, и награда действуют как лекарство. Следует прибегать то к одному, то к другому рецепту, но всегда помнить, насколько гигиена и благоприятные условия важнее аптечного пузырька. Увы, безмятежная жизнь не всегда зависит от воспитателей и родителей. Надо следить, чтобы дети не стали козлом отпущения наших настроений. Ребенок принимает участие в жизни семьи независимо от того, относятся к нему наши слова и поступки или нет. Неудачи отца, болезнь матери всегда волнуют ребенка, хотя не у каждого это проявляется одинаково.
      8. «Перестань хныкать». Я не согласен, но я понимаю гнев матери, когда упрямый ребенок, несмотря па угрозы и удары, не проронит ни единой слезинки. Это похоже на закоренелость и вызывает опасения. Но надо помнить, что самолюбивые дети сдерживают усилием воли слезы, чтобы разразиться рыданиями, когда будут одни. Униженный ребенок не хочет проявить свою слабость перед обидчиком, он лучше забьется в угол или уткнется ночью в подушку и выплачет скорбь и боль. Надо вооружиться терпением и спокойно отметить тот факт, что ребенок пренебрегает нашим гневом.
      Чего я, однако, совсем не могу понять, это чувство обиды, которое вызывают у воспитателя слезы ребенка. Мать ударила — ребенок плачет, это ее сердит. Она ударяет во второй раз, чтобы ребенок перестал плакать. Тут кроется глубокое недоразумение. Мы называем плачем ребенка два совершенно разные явления: первое — это когда у ребенка текут слезы, несмотря на все усилия овладеть собой, — он плачет навзрыд, рыдает; и второе — когда в ответ на приказ или запрет ребенок устраивает нам скандал — орет во всю глотку, бросается на пол, поднимает на ноги соседей, устраивает всеобщее сборище. Наверное, именно это вызывает недоверие ко всем детским слезам.
      У ребенка свои тихие печали, заботы и разочарования, свой одинокий мир. Ребенок меньше знает, меньше испытал, а значит, он сильнее чувствует. Сильнее чувствует, ибо впечатлителен, незакален, еще неопытен в страданиях. Мы храним в памяти куда тяжелее минуты, чем те, которые теперь переживаем, п знаем — время лечит. Ребенок стоит перед бедствием как громом пораженный. Мир холоден, жесток, беспощаден, мстителен, полон печальных неожиданностей, непонятен. Одна из первых существенных трагедий детской жизни — ребенок мочится. Какая требуется внимательность, чтобы помнить, что неясный сигнал, который дает своеобразное ощущение в нижней части живота, — предвестник мокры штанишек и лужи на полу; и вот,
      кричат и бьют. Происходит что-то, чего ребенок не понимает, и чем больше страх, тем труднее ему понять. Ребенок оценивает свершившийся факт: чувствует тепло в бедрах, потом холод, потом видит, что под ним мокро, а потом крик, боль. Почему все это? Начинает плакать, и опять не знает почему. Не знает, за что на него сердятся или бьют; страдает, боится и беспомощно не понимает.
      9. «Дай ему попробовать». В нескольких популярных фразах я хочу предложить ряд воспитательных проблем, — разумеется, рассмотреть их можно только бегло. Под заголовком «Дай попробовать» я вскользь упоминаю о широкой области — диете ребенка.
      Вот картинка из амбулаторной практики. Младенец в состоянии истощения (понос, рвота); мать утверждает, что кормит ребенка грудью. Клиническая картина: как ребенок на харчах на фабрике ангелочков . Я говорю сердито: «Если вы пришли, чтобы получить свидетельство о смерти, — предупреждаю: не дам». Начинаю не обследование, а следствие. Оказывается, когда были гости, «мой» дал ребенку кусочек селедки и немножко пива. Я язвительно спрашиваю: «Может, и огурчик?» Замешательство. «Как сказать... это такой сумасшедший: может, и кусочек сливы».
      В приступе хорошего настроения, за выпивкой детям дают «отведать». Ясно, никому дела нет, что в комнате клубы дыма от папирос, ребенок перегрет — открывают окно. Веселятся редко, и надо не теряться. Хватит забот, возни с ребенком — раз живешь. Самый меньшенький, оглушенный шумом голосов и музыкой, громко выражает свое беспокойство — и эту редкую минуту забавы родителей, желания радоваться, нарушает назойливым писком. И ему суют, чтобы купить минуту покоя, не думая о том, что наказание скоро придет, болезнь ребенка повлечет за собой хлопоты, траты, ряд бессонных ночей.
      Разумное питание ребенка — это часто мечта, раз заработок ничтожен, а потребности велики. Я где-то читал, что не дурная голова гонит бедняка к знахарю. Народ твердо знает, что в существующих условиях знание врача подводит. Врач говорит, что ничего нельзя сделать, или ставит невыполнимые требования. Знахарь утешит и подаст надежду. Нужны не лекарства, а чары.
      (...)
     
      ЕСТЬ ШКОЛА!
     
      Недостатки и изъяны сегодняшней школы так многочисленны и значительны, необходимость их быстрейшего устранения так очевидна, угроза плохой школьной системы так опасна, что,
      говоря об этом, мы почти просматриваем факт неслыханной важности, тот решающий факт, что школа все-таки есть. Мы уже не отнимем у ребенка школу, не лишим его права на книгу, не вычеркнем неоспоримого требования, чтобы каждый умел читать и писать. Ребенок получил полчища чиновников, которые оправдывают свой хлеб и существование, служа исключительно этому малолетнему растущему непроизводительному населению — детям. То, что некоторый процент учительства пренебрегает своими обязанностями и подделывается под благотворное влияние семьи на ребенка, стремясь удержать прежний характер службы в рамках некоей доброй воли, снисходительной доброжелательности к детям; то, что оно ускользает от признания факта: как врач лечит, судья судит, счетовод ведет книги, так и учитель учит, ибо это его обязанность, а не господская милость; то, что некоторый процент так или иначе злоупотребляет своей властью, — все это не меняет существа дела. Бывают врачи, недобросовестные по отношению к пациентам в больнице; чиновники, которые обслуживают крестьян и рабочих, пренебрегающие чернью; бывают и учителя, которые не церемонятся с сопляками. Но этому скоро придет конец. Ребенок должен солидно, тактично и досконально обслуживаться своими чиновниками.
      Старый дедуля рассказал своему внуку о былых временах, глупый Кайтусь выстругал палку или дудочку, садовник показал что-то интересное на земле и на дереве, когда они были в хорошем настроении. Сегодня школьная программа охватывает историю, ручной труд, естествознание. Можно теперь произвольно расширять, сужать, изменять программы в лучшую сторону, можно и в худшую — но школа есть, и какая-то система. Посредством школы дети втянуты в общую циркуляцию. Часы поднимают их с постели, выводят на улицу, сосредоточивают в помещениях, отданных в их полное распоряжение, — и не кое-каких, а просторных, эстетических, отвечающих требованиям гигиены. Здесь они должны получить ответы на свои вопросы. Здесь их обучают и заботятся об их здоровье и развитии. Здесь их познают, квалифицируют, сортируют, классифицируют и продумывают место будущей работы для каждого.
      Школа во всеуслышание взывает о реформе, но она уже определенно есть, и это самое важное.
      Программа — это важно. Эти четыре — шесть школьных часов можно лучше использовать. Лизнуть понемножку того и другого, скопить в памяти колонки иностранных слов, правил, формул, фамилий и дат, сдать, экзамен — и забыть — это не общее образование, это знание малопригодно, неприменимо в жизни. Самообразование и односторонняя одаренность — как
      что-то, что мы едва начинаем признавать, но чему мы еще не содействуем. Чтение, искусство и спорт — как дополнение, а не фундамент школы. Мизерные результаты. Пет серьезных склонностей, ярких интересов. Но не преувеличиваем ли мы влияния школы? Можно преподавать астрономию, как и этику и математику, формировать чувство красоты, а латынь сделать философией. Но для всех ли? Может быть, современный мозг — заурядное явление? Люди едва-едва доросли до газет. Печатная сплетня — не одна — и каждый раз свежая. Какие существенные качества несут в жизнь учащиеся наших исключительных, образцовых школ? Это мы можем проверить только сейчас, когда много школ и когда все дети в эти худшие или лучшие школы ходят.
      Гражданское воспитание (вне зависимости от учебной программы), а значит, товарищеский суд, кооператив, кружки взаимопомощи, самоуправление — делаются первые попытки, это только еще зреет. Зачатки эти рассматриваются как подготовка к «будущей» жизни — забывается факт, что дети испытывают потребности своего, детского общества. У них есть свои хищники — наглые, агрессивные каверзники, бестактные, вульгарные, нечестные, назойливые, бандитские типы, разрушители их игр и занятий, и дети ничего не могут поделать. У учителя нет времени войти в эти «мелочи»; перегруженный программным балластом, малооплачиваемый, весь в хлопотах, он не доосознает необходимости серьезно относиться к своему юному обществу с той же серьезностью, как врач — к детской больнице.
      Во второй раз обращаюсь за сравнением к медицине. Кто возьмет на себя труд исследовать зачатки педиатрии, тот убедится, что сто лет назад отношение медицины к детским заболеваниям было столь же невзыскательно.
      Еще одно: школа не только учит в принудительном порядке детей, но и в принудительном порядке воспитывает родителей. Школа учит беднейшее населепие, что нельзя легкомысленно только плодить детей, надо заботиться о них. А зажиточных заставляет честно оценивать достоинства их детей. Избалованный, воспитанный на катехизисе эгоизма и больших аппетитов, входит этот «мой сын» или «моя дочь» в жизнь и становится одним из многих. Ты родился — согласен, но что ты стоишь? Что ты трудом завоюешь и что ты дашь? Сыночек обижен, папа, мама... а не справляется.
      Только на фоне этих колоссальных заслуг можно школу критиковать и — лишь бы осторожно — реформировать. Учреждение, которое охватывает-всех граждан, не может вприпрыжку бежать в неизвестное. Каждый шаг надо осмотрительно соразмерять; речь идет об исключительно важном деле.
     
      СОВРЕМЕННАЯ ШКОЛА
     
      Все постулаты, резолюции и замечания, высказанные в последнее время индивидуально или коллективно профессорами высших учебных заведений, учителями средних и начальных школ и, наконец, самой молодежью, сходятся в одном: проблема школьной реформы теснейшим образом связана с общими государственными реформами.
      И это вполне понятно: школа является учреждением, которое зависит от совокупности взаимосвязанных факторов, так или иначе на нее влияющих; школа верно их отражает и рабски им подчиняется.
      Нет и не может быть одних условий для жизни в целом, других — для школы...
      «Задача школы — обучать, семьи — воспитывать» — вот одна из банальнейших фраз, взлелеянных двуличными сторонниками школы вне времени и пространства, школы, которая служила бы только чистой науке, без какой-либо политической окраски, иными словами — школы на луне.
      Такая позиция, надо признать, очень удобна, но безусловно лжива; уже давно пора бы знать, что мозг и сердце не два отдельных ящичка, мешочка или сусека, из которых один — склад приобретенных сведений, а другой — оранжерея привитых достоинств характера. Школа и учит, и воспитывает; воспитывает в определяемом сверху направлении в зависимости от общего курса общих дел отдельных государств — которые используют школу как одно из могущественнейших орудий для проведения тех или иных политических планов.
      Государство желает иметь таких-то и таких-то подданных или граждан — и работодатель вырабатывает положения; в положениях от школы требуют строго определенное направление, подбирают необходимое число чиновников, проникнутых духом соответственных приказов и запретов; в том же духе пишут школьные учебники, создают школьное законодательство и, наконец, устанавливают строгий контроль, ослабляемый или усиливаемый в зависимости от реальной или мнимой потребности, — и так до нового курса новых законов и учебников.
      При наличии у государства материальных средств на цели образования вводится обязательное обучение; тогда государство, обеспечив себе всеобщность влияния школы и скрупулезное выполнение обязанностей хорошо оплаченными должностными лицами, последовательнее и быстрее реализует спою цель; либо школе предоставляются также специальные права и привилегии —
      этим приманивают, вербуют безнравственных родителей для совместных действий в нужном направлении.
      Сегодня ни для кого не секрет, что современная школа — учреждение насквозь капиталистическое и националистическое и что ее первейшая обязанность — воспитывать клерикальных центристов и патриотов-шовинистов.
      Так, английские школы воспитывают дельных, ловких, оборотистых плантаторов-колонистов и фабрикантов, задача которых — захват все новых и новых территорий, завоевание все новых и новых рынков, эксплуатация в пользу английской державы все новых и новых племен и народов. И эти насквозь безнравственные цели успешно осуществляет правительство с помощью образцовых английских школ. Так, немецкая школа ставит своей задачей вызывать почтение к хитроумной немецкой конституции и укреплять в своих учениках веру в мощь прусских пушек и прусской цивилизации. Галицийская школа стремится взращивать (что ей не всегда удается) венских лакейчиков и карьеристов. В этом она ничуть не уступает общему направлению формировать в народных школах набожных, а следовательно, покорных овечек, а в наделенных правами высших и средних школах — гибких любителей теплых местечек, продажных и более или менее честных чиновников.
      Характерная деталь: всюду армии стоят больше, чем школы, железный хлам — чем будущие граждане, будущие люди. Современная школа, ее бюджет и цели страдают под ярмом милитаризма во всем так называемом цивилизованном мире; вся разница в интенсивности процесса.
      Наличие материальных и моральных ресурсов гарантирует последовательную реализацию побочных и конечно не имеющих ничего общего с обучением целей. Там, где существует гласность в деятельности школ и возможность подвергать их критике, вырабатывается по необходимости дисциплина в рядах школьной милиции; lex dura 1 существует, но своеволия уже меньше, нет явного беззакония, нельзя предпринять ничего на свой страх и риск, идти дальше, чем позволяет параграф. Это имеет хорошую сторону, пресекает дополнительные и случайные злоупотребления; и плохую — пе вызывает протеста и своей пассивностью тормозит стремление к прогрессу. Проблема школы породила колоссальную литературу. Детально рассмотрена каждая из ее многочисленных болячек, а им несть числа. Это вопрос программ, классического или реального направления, такого или иного преподавания религии, вопрос перегрузки — и десятки других.
      Lex dura (лат.) — жестокий закон.
      Вопросы эти, сотни раз обсуждавшиеся, и по сей день стоят, как и много лет назад, на повестке дня — нерешенные, щекотливые и кровоточащие, — ибо касаются самых беззащитных, тех, у кого больше всего прав на опеку — детей и молодежи. Всюду сегодня, как и много лет назад, английская, французская, немецкая, польская или русская молодежь, в напряжении, во вред здоровью обреченная на нивелирующее влияние школы, годами ждет — а это самые прекрасные, благодарные годы — в бессмысленном оцепенении — бумажку.
      В школьных округах «цивилизованной» Европы дети ряд лет ждут свидетельства о лояльной зрелости (или наоборот), бумажку, дающую им взамен привилегии.
      Только с иронией можно сейчас говорить о цивилизованной Европе. Вот она, цивилизованная, смотрит спокойно и лакомо на кровавые игрища, резню десятков тысяч людей. Цивилизованная Англия с ее блестящими школами, пользуясь суматохой, выкачивает деньги и занимает смачные территории. Цивилизованная Германия наверстывает запущенные ростовщические дела, заключая грабительские торговые договоры. Каждый высматривает, что бы ему незаметно стянуть на пожаре, где гибнут люди — тысячи людей. Не Англия ли с ее образцовой школой совершила недавно одно из позорнейших в истории насилий , не имея абсолютно ничего в свое оправдание? Не в столице ли этого могущественного государства его граждане подыхают с голоду в подвалах?..
      Перед лицом этих явлений разве не является вполне сознательным и анекдотично жульническим закрыванием глаз на существо дела: что школа должна учить, а не воспитывать, учить тому, какие в Африке вулканы, а в Америке мысы, а не тому, что в сырых, к примеру, подвалах вши сжирают детей бедняков снаружи, а туберкулез — изнутри? Разве не всюду под «общим образованием» школа подразумевает ряд фактов и колонны цифр, которые забываются через несколько дней или недель после экзаменов, — в лучшем случае — месяцев, — а не понимание, осмысление вопиющих недугов, противоречий и преступлений современной жизни — не призыв к сознательной борьбе? Общее образование — то наивысшее, сознательное, трепещущее от жажды действовать — вперед, к правде и справедливости — такого общего образования не дает и не может дать никакая буржуазная школа, задача которой любой ценой сохранять выгодное для привилегированных сфер status quo 1
      1 Status quo (лат.) — существующее положение.
      0% школьной перегрузке ученая Европа написала целые библиотеки, а весь этот запутанный вопрос решается так легко и бистро, если мы согласимся с установкой, что задача средней школы — не обучение, а развитие детей, не забивание голов бесполезным балластом, а подготовка их к жизни, в которую они должны вступить как зрелые люди. Разве не комичен факт, что патент на зрелость школа выдает на основе того, что ученик разбирается в логарифмах и умеет объяснить явление затмения луны? Зрелый человек тот, кто знает, зачем он живет, как он относится к людям и к истории человечества, и поступает согласно этому.
      Школа обязана быть кузницей самых священных лозупгов, все, что дает жизнь, должно проходить через ее руки — она громче всех обязана требовать прав человека, смелее всех и беспощаднее всех клеймить в нем то, что загрязнено. А сделать это может не штопаная и латаная, обновляемая школа, а в корне иная, в корне не та, с луны, не такая, какую мы видим сегодня всюду.
      ДНЕВНИК
      Уныла, удручающа мемуарная литература. Артист или ученый, политик или полководец вступают в жизнь полные честолюбивых замыслов, мощных и завоевательных волевых импульсов — сама мобильность. Продвигаются вверх, преодолевают препятствия, расширяют сферу влияний и, вооружась опытом и большим числом друзей, все плодотворнее и все легче идут — этап за этапом — к своей цели. Это длится десяток лет, порой два, три десятка. А затем...
      Затем уже — усталость, затем уже — лишь шаг за шагом, упорно, в раз избранном направлении, уже более удобным, более торным путем, с меньшим пылом и с мучительным чувством, что не так, что слишком мало, что куда труднее в одиночестве, что прибывают лишь седины и больше морщин на ранее гладком дерзновенном челе, что глаз менее зорок, кровь обращается медленнее, а ноги несут с трудом.
      Что ж? Старость!
      Один противится и, поняв все, хочет по-прежнему и даже быстрее, сильнее, чтобы успеть. Обманывается — обороняется — бунтует — мечется. Другой в печальной покорности начинает не только останавливаться, но и отступать.
      «Уже не могу. — Не хочу и пробовать. — Не стоит. Уже не понимаю. О, если б вернули мне урну испепеленных, лет — энергию, растраченную на блуждания, расточительный размах давних сил...»
      Новые люди, новое поколение, новые потребности. Уже и его раздражают, и он раздражает — сначала недопонимание, а затем уже одно непонимание. Их жесты, их шаги, глаза, белые зубы и гладкий лоб, хотя уста и молчат...
      Все и вся кругом, и земля, и ты сам, и звезда твоя, говорят:
      «Довольно... Твой закат... Теперь мы... Ты у предела...» Ты говоришь, что мы так... А мы и не спорим — тебе лучше знать, ты ведь опытный, но дай попробовать самостоятельно.
      Таков порядок жизни. Так и человек, н звери, пожалуй, так и деревья, а кто знает, может, даже и камни.
      Их теперь воля, сила и время.
      Твоя сейчас старость, а завтра дряхлость.
      И все быстрее вращаются стрелки на циферблате.
      Каменный взгляд сфинкса задает вечный вопрос:
      «Кто утром на четырех ногах, в полдень бодро на двух, а вечером на трех?»
      Ты! Опершись на палку, смотришь, как гаснут холодные закатные лучи.
      А ну, попробую в своей автобиографии иначе. Быть может, и благая мысль, быть может, и выйдет удачно, быть может, так и надо.
      Когда копаешь колодец, начинаешь не с самого дна: сперва забираешь широко верхний слой, отбрасывая землю лопату за лопатой, не зная, что ниже, сколько переплетающихся корней, какие там препятствия и помехи, сколько тяжелых, закопанных другими и тобой, забытых камней и разных твердых предметов.
      Решение принято. Хватит сил начать. А вообще, бывает ли когда совсем завершенная работа? Плюнь на ладонь. Взялся. Смелей!
      — Раз-два, раз-два...
      — Бог помочь, дедушка! Что это ты задумал?
      — Сам видишь. Ищу подземные источники, откапываю чистую холодную водную стихию — воскрешаю воспоминания.
      — Помочь тебе?
      — О, нет, мой милый, тут уж каждый должен сам. Никто не придет на выручку и не заменит. Все другое — вместе, коли веришь еще в меня и ценишь, но эту последнюю мою работу — я сам.
      — Ну, давай тебе бог удачи!
      Так вот...
      (...)
      Греются на солнышке два деда.
      — А ну скажи, старый хрыч, как это получилось, что ты еще жив?
      — Ого-го, я вел солидную, благоразумную жизнь, без потрясений и без крутых поворотов. Не курю, не пью, в карты не играю, за женщинами не бегаю. Не голодаю, не переутомляюсь, не спешу и не рискую. Все всегда вовремя, в меру. Сердце свое я не терзал, легкие не напрягал, голову не ломал. Умеренность, покой, благоразумие. Вот и живу.
      Ну а второй?
      — А я несколько иначе. Всегда там, где достаются шишки да синяки. Еще сопляком был, а уже первый бунт и перестрелка. И ночи бессонные были, и тюрьмы столько, сколько надо хлебнуть юнцу, чтобы малость утихомириться. Ну а после война. Так себе война. Искать пришлось ее далеко, за горами, за Уралом, да за морем, за Байкалом. Через татар, киргизов, бурят аж до китайцев... Докатился я до маньчжурской деревни Талайджао, и опять революция. Потом вроде как бы передышка наступила. Водку пил, ясно, да и жизнь не раз — не смятый листок — на карту ставил. Только на девчонок вот времени не хватало. Кабы они еще не стервы были, а то ведь жадные, на ночи лакомые, да и детей рожают... паскудный обычай. Раз и со мной это случилось. На всю жизнь оскомина. Хватит с меня этого, и угроз, и слез. Папирос искурил без счета. И днем, и во время ночных раздумий и споров дымил, словно дымовая труба. И нет во мне ни единого здорового местечка. Спайки да боли, грыжи да шрамы. Весь расползаюсь, еле скриплю, а вот пру вперед, живу. Да еще как живу! Знают про то те, кто мне поперек дороги становится. Пну, будь здоров. И теперь, бывает, целая банда от меня шарахается. А впрочем, есть у меня и союзники и друзья.
      — И у меня. Дети, внуки есть. А у вас, приятель?
      — А у меня их двести штук.
      — Ох, и хват же!..
      (...)
      Туристы вышли из положения: фотография. Уже даже и кинолента. Растут дети и молодежь, которые могут увидеть свои первые неумелые шаги.
      Незабываемо зрелище просыпающейся спальни. Отяжелевшие взгляды и движения или внезапный прыжок с постели. Этот протирает глаза; этот обтирает рукавом рубашки уголки рта; этот почесывает ухо, потягивается и, держа в руке какую-нибудь часть одежды, замирает, уставившись в одну точку.
      Живо, флегматично, ловко, неуклюже, уверенно, робко, точно, небрежно, осмысленно или автоматически.
      Это — тесты: сразу видно, каков парень и почему у него так всегда или именно сегодня.
      Лектор комментирует фильм:
      «Пожалуйста, присмотритесь внимательно, — водит он указкой, словно по карте, — недружелюбные взгляды этих двоих направо говорят о том, что они не любят друг друга и кровати их не должны стоять рядом.
      Прищуривание глаз вон того — верное доказательство близорукости.
      Не верьте в выносливость этого малыша: чувствуются напряжение, перебои в темпе, паузы при очевидной, казалось бы, спешке. Может быть, он поспорил, предупредил и бежит взапуски с тем вот, налево, на которого он то и дело взглядывает.
      А этому я предсказываю плохой день. Во время умывания, уборки постели или утреннего завтрака, через минуту или через час он поссорится, подерется, невежливо ответит воспитателю».
      Мы стояли вдвоем у окна, когда набиралась новая партия «двойного боя».
      Благородная, рыцарственная игра!
      Десятилетний спец был моим лектором:
      «Этого сразу выбьют, он устал. А этот только наполовину разошелся. Того отсеют. А у этого, видно, глаза на затылке, смотрит направо, а бьет налево. Этот нарочно поддается, хочет выбить этих двух. А этот обидится, поругается, разревется».
      Если предсказание не сбудется, мой спец знает почему и объясняет мне почему. Потому что, когда оценивал, он не принял в расчет:
      «Он играет так потому, что вчера выбил стекло, вот и боится. Этому солнце в глаза, а тот не привык к мячу, мяч слишком жесткий. А у того нога болит. Этим блестящим ударом он обязан товарищу: тот ему всегда помогает».
      Спец читает игру, словно музыкант партитуру, объясняет движения, словно шахматные ходы.
      Если я тут кое в чем разбираюсь, я обязан этим моим самоотверженным учителям. Какие они терпеливые, самоотверженные и благожелательные и какой я неспособный и неумелый ученик!
      Ничего удивительного: мне было больше сорока, когда у нас появился футбол, а они начинали ползать с футбольным мячом подмышкой.
      Пять толстых томов:
      1. Обычная игра в мяч.
      2. Ножная (футбол).
      3. «Двойной бой».
      4. Психология и философия игры в мяч.
      5. Биография, интервью. Описание знаменитых ударов мячом, партий, спортивных площадок.
      И сто километров киноленты.
      Не раздражаюсь, не выхожу из себя, не сержусь и не возмущаюсь, если я наперед знаю реакцию.
      Сегодня класс будет беспокойный, потому что первое апреля —
      жара — через три дня экскурсия — через неделю праздник — у меня голова болит.
      Помню воспитательницу с большим стажем работы, которая возмущалась тем, что у мальчиков так быстро отрастают волосы, и помню молоденькую бурсистку, начинавшую отчет о дежурстве по укладыванию девочек спать с замечания:
      «Девочки сегодня были несносные. В девять часов еще шум и гам. В десять часов еще шепот, смешки. А все потому, что начальница дала мне нагоняй — что я была злая — что я торопилась — что завтра у меня семинар — что у меня задевались куда-то чулки — что получила плохое письмо из дому».
      Кто-нибудь скажет:
      «Какова цена фильму, если дети знают, что их снимают?»
      А ведь проще простого.
      Кинокамера стоит постоянно. Оператор в разные часы снимает в разных направлениях пустым аппаратом. Детям обещают показать фильм, когда будет готов, но всегда что-нибудь не удается. Снимают по многу раз надоедливых, неприятных, непопулярных ребят и неинтересные сцены. Ни разу не говорят ребятам, чтобы были естественными, смотрели туда, а не сюда, «занимались своими делами». Без разбору зажигают и гасят юпитеры. А то прерывают игру и устраивают обременительную репетицию.
      Повышенный интерес сменяется раздражением. Наконец съемку перестают замечать. Через неделю, через месяц. Впрочем, я это зря пишу. Наверпое, так все делают — иначе и быть не может.
      Воспитатель, который не знает этого, просто безграмотен и кретин, если не понимает.
      В будущем каждый воспитатель станет стенографом и кинооператором.
      А парлограф, а радио?
      А эпохальные эксперименты Павлова?
      А тот садовник, который путем скрещивания или особого ухода получает розы без шипов и «груши на вербе»?
      Силуэт человека у нас уже есть — а быть может, и фотография? Быть может, уже немногого не хватает? Нужен лишь способный и добросовестный ретушер?
      (...)
      Не отказывай, если ребенок просит повторить ему сказку еще и еще.
      Для некоторой группы детей, быть может, более многочисленной, чем мы думаем, представление должно состоять из одного лишь многократно повторяемого номера.
      Один слушатель — часто многочисленная и благодарная аудитория. Не потеряешь время напрасно.
      Старые няньки и печники — часто лучшие педагоги, чем дипломированная воспитательница.
      Ведь и взрослые кричат «бис»!
      Бис!
      Одна и та же без конца повторяемая сказка — словно соната, словно любимый сонет, словно скульптура, без которой тебе день не в день, сер и бесцветен.
      Картинные галереи знают маньяков одного экспопата.
      Мой — «Святой Иоанн» Мурильо из Венского музея и две скульптуры Рыгера : «Ремесло» и «Искусство» в Кракове.
      Прежде чем человек вконец погрязнет и смирится с нечистоплотностью переживаний, он защищается... страдает... стыдится, что он иной, ниже толпы; а может быть, лишь с болью чувствует, что одинок и чужой в жизни?
      ...
      День начался со взвешивания. Май дал большое падение. Прошлые месяцы текущего года неплохи, н май еще не вселяет тревогу. Но до нового урожая осталось еще в лучшем случае два месяца. Это наверняка. А ограничения властей и дополнительные разъяснения, скопление народа должны ухудшить положение.
      Час субботнего взвешивания детей — это час сильных ощущений.
      После завтрака — школьное заседание.
      Завтрак сам по себе тоже работа. После моего грубого письма к одному сановному лицу мы получили относительно недурное подкрепление в виде колбас, даже ветчины, даже сотни пирожных.
      Никогда до этого не было хорошо, ибо хотя и немного пришлось «на нос», а эффект был.
      А потом даже приятная неожиданность в виде двухсот килограммов картошки.
      Имеются письменные отзывы. Но вот загвоздка. Мимолетная дипломатическая победа, легко доставшаяся уступка не должны будить оптимистических надежд и усыплять бдительность.
      Персоны попробуют отыграться — как этого избежать? Откуда ждать грозы? Какие и когда соберутся невидимые омы, вольты и пеоны и образуют молнию или вихрь из пустыни?
      Мучительное: «Хорошо я сделал или плохо?» — мрачный аккомпанемент беззаботного детского завтрака.
      После завтрака, наскоро, a la fourchette — уборная (про
      запас, а значит, и это через силу) и собрание, а на нем — план летней работы школы, отпуска и заместительства.
      Было бы удобно так, как в прошлом году. Но трудность в том, что многое переменилось: по-другому спальня, много ребят прибыло и убыло, новые перемещения по работе, да что говорить — многое по-другому. А ведь хотелось бы лучше.
      После собрания — газета и судебные приговоры. Вкрались злоупотребления. Не каждому хочется слушать битый час про то, кто хорошо хозяйничал, а кто плохо, чего прибыло, а чего убыло и что надо ждать и что надо делать. Для новичков газета явится откровением.
      Но старожилы знают, что так или эдак, но им не услышать главного, самого для них главного. Их не касается, и они не слушают; раз можно избавить себя от выслушивания — почему не избавить?
      Сразу после газеты, для меня мучительной, ибо я разумно смиряюсь и умело не вижу того, чего удобнее не замечать, если не хочешь насильно, а нельзя убеждением — длинный разговор с одной дамой, предлагавшей своего протеже. Такая беседа — серьезное испытание, требующее осторожности, любезности, решительности — ошалеть можно. Но об этом как-нибудь в другой раз. Гонг на обед.
      Чем этот субботний обед отличается от остальных — не могу рассказать обстоятельно и тоже предпочитаю отложить.
      На сегодня у меня запланированы лишь три адреса, три визита. С виду легко!
      1. Навестить одного моего «болельщика» после перенесенной им болезни.
      2. Почти рядом в доме разговор о дрожжах для ребят.
      3. Неподалеку встреча реэмигрантов с Востока, людей милых и благожелательных, к которым и я расположен.
      Так-так.
      Первый визит — это продолжение утреннего спора о школе.
      И — не застал дома.
      «Прошу принять запоздалое поздравление. Я хотел раньше, но не мог».
      Мучают мысли — так их много!
      Этот пожилой человек, странный и нетипичный, в качестве учителя средней школы. Что я о нем знаю? Ни одного длительного разговора, а может, вообще ни одного за весь год.
      Не было времени? Лгу. (Слипаются глаза. Не могу. Ей-ей, не могу. Проснусь и закончу.
      ...Привет тебе, прекрасная ночная тишина.)
      (...)
      Каждый зажиточный человек должен помогать семье. Семья — это братья и сестры его и жены, их братья, сестры, старики родители, дети. Пособия от пяти до пятидесяти злотых — и так с утра и до позднего вечера.
      Если кто-нибудь умирает с голоду, он найдет семью, которая признает родство и обеспечит двухразовое питание; два-три дня он счастлив, не дольше недели, а после просит рубашку, башмаки, человеческое жилье, немного угля, а после хочет лечиться сам, лечить жену, детей — наконец, не желает быть нищим, требует работу, хочет постоянное место.
      Иначе и быть не может, но все это вызывает такую злость и нежелание помогать, боязнь и отвращение, что добрый и впечатлительный человек делается врагом семьи, людей, самого ребя.
      Я хотел бы уж ничего не иметь, чтобы они видели, что у меня ничего нет, и всему б конец.
      С обхода я вернулся совсем разбитый. Семь посещений, бесед, лестниц, расспросов. Результаты: пятьдесят злотых и обещание складчины, по пяти злотых в месяц. Можно тут содержать двести человек?!
      Ложусь спать в одежде. Первый жаркий день. Не могу заснуть, а в девять часов вечера так называемое воспитательное заседание. Иногда кто-нибудь загорится и тут же на попятную (не стоит). Иногда какое-нибудь робкое замечание (только так, для вида). Церемония длится час. Проформа соблюдена: с девяти до десяти. Ясно, сгущаю краски...
      Пожалуй, это я впервые забыл, что живу в десятом семилетии жизни, 7x9.
      С величайшей тревогой я ждал 2x7. Быть может, именно тогда я услышал про это в первый раз.
      Цыганская семерка, семь дней недели. Почему не победная десятка оных времен (число пальцев)?
      Помню любопытство, с которым я ждал, чтобы пробило двенадцать часов ночи. Должна была наступить эта перемена.
      Был там какой-то скандал с гермафродитной. Я не уверен, было ли это именно тогда. Не знаю, боялся ли я, что могу проснуться девочкой. Случись так, я решил скрыть этот факт любой ценой.
      Гепнер — 7x10, а я — 7x9. Если я прослежу свою жизнь, седьмой год принес сознание моей ценности. Я есть. Я вешу. Значу. Меня видят. Я смогу. Я буду.
      Четырнадцать лет. Гляжу. Наблюдаю. Вижу... Глаза у меня должны были открыться. И они открылись. Первые мысли о ре-
      формах воспитания. Читаю. Первые тревоги, беспокойства. То путешествия и романтические приключения, то тихая семейная жизнь, дружба (любовь) со Стасем. Основная мечта из многих-многих других: он ксендз, а я врач в том же маленьком местечке. Я размышляю о любви; до тех пор я только чувствовал — любил. С семи и до четырнадцати я беспрерывно был влюблен в ту или другую девочку. Интересно, что я многих запомнил. Две сестры из парка, двоюродная сестра Стаха (дедушка — итальянец), та в трауре, Зося Калхорн, Анелька, Ирэнка из Налэнчова, Стефця, для которой я рвал цветы с клумбы около фонтана в Саском саду. Здесь же маленькая канатоходка, я еще оплакивал ее тяжкую долю. Я любил неделю, месяц, порой два-три месяца. Одну я хотел бы иметь сестрой, другую — женой, сестрой жены... Любовь к Мане с четырнадцатого года моей жизни (летом в Вавре) являлась составной частью этого [...] чувств, поочередно то убаюкивавших меня, то потрясавших. Мир, полный интереса, находился уже не вне меня. Теперь он был во мне. Я существую не для того, чтобы меня любили и мной восхищались, а чтобы самому действовать и любить. Не долг окружающих мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и человеке.
      3x7. На моем седьмом году — школа, на четырнадцатом — религиозная зрелость, на двадцать первом — армия. Мне было тесно уже давно. Тогда меня сковывала школа. Теперь мне тесно вообще. Я хочу завоевывать, бороться за новые просторы.
      (Может быть, эту мысль мне подало 22 июня, когда после самого длинного дня в году начинает ежедневно убывать по три минуты солнца. Незаметно и неуловимо, но неизменно на три минуты, и опять на три, и опять на три день меньше. Я сочувствую старости и смерти, теперь я уже менее в себе уверен и сам начинаю бояться. Надо многое завоевать и сделать, чтобы было из чего терять. Может быть, именно тогда зубной врач вырывает у меня первый постоянный зуб, который уже не вырастет. Мой бунт не против социальных условий, а против законов природы созрел. Стань на колено, целься и стреляй.)
      4x7. Потребность в безукоризненной деятельности на своем собственном участке. Я хочу уметь, знать, не лениться, не ошибаться. Я обязан быть хорошим врачом. Вырабатываю собственный образец. Не хочу подражать признанным авторитетам. (Все было тогда по-другому. И теперь еще бывают минуты, когда я чувствую себя юным, — передо мною большой кусок жизни, стоит планировать и начинать! Во втором и уже, несомненно, в третьем семилетии я чувствовал себя минутами таким старым, что уже все одно и то же, что уже слишком поздно, не стоит. Воистину, жизнь — огонь: затухает, хотя масса топлива, или взметнется
      вдруг снопом искр н ярким пламенем, когда совсем было прогорела. И гаснет. Жаркий осенний день н сознание, что ото уже последнее холодное июльское утро.)
      5x7. Я выиграл в жизненной лотерее. Мой номер уже выпал. Ставка — ровно столько, что в этом розыгрыше не проиграю (если не рискну вновь). Это хорошо: я мог и проиграть. Зато потерял шанс на главный выигрыш, значительный выигрыш — жаль! Мне справедливо вернули то, что я потратил. Безопасно. Но серо — жаль.
      От одиночества не больно. Ценю воспоминания. Школьный товарищ — приятная беседа за стаканом черного кофе в случайной уютной кондитерской, где никто не помешает. Не ищу друга — знаю, не найти. Не стремлюсь знать больше, чем положено. Я заключил с жизнью договор: не будем мешать друг другу. Не пристало выцарапывать глаза, да и бесполезно. Кажется, в политике это зовут: разграничить сферы влияния. Вот досюда, не дальше и не выше. Ты и я.
      6x7. А быть может? Уже или еще есть время? Это зависит от... Сведем баланс. Имею, должен. Если б можно было знать, сколько еще лет, когда конец. Смерти я еще не чувствую в себе, но уже думаю о ней. Когда портной шьет мне новый костюм, я не говорю: это последний, но вот эти письменный стол и шкаф, наверное, переживут меня. Так без эксцессов и сюрпризов... Будут и суровые и мягкие зимы, и дождливые и знойные лета. И приятная прохлада, и бури, и пыль. И я буду говорить: десять, пятнадцать лет не было такого града, такого паводка. Помню подобный пожар: я тогда был еще молодой, мне было — сейчас скажу — студентом я тогда был или школьником?
      7x7. Что такое, собственно, жизнь, счастье? Лишь бы не хуже, лишь бы так, как сейчас. Две семерки встретились и учтиво раскланялись, рады, что именно так, и именно здесь, и при таких обстоятельствах. Газета — внешне лишь бессмысленное чтение. Да даже бы и так. Без газеты нельзя. Тут и передовые, и отрывки из повести, и некрологи, и театральные рецензии, и сообщения из суда. Кино — новый фильм. Новая повесть. Мелкие происшествия и мелкие объявления... Все это не столь интересно, сколь разнообразно. Кто-то попал под трамвай, кто-то что-то изобрел, у этого шубу украли, тому пять лет тюрьмы. Этот хочет купить швейную машину, пишущую машинку, или продает пианино, или ищет три комнаты со всеми удобствами. Широкое русло, так сказать, величаво катящей свои волны Вислы, именно такой, как под Варшавой. Мой город, моя улица, мой магазин, где я всегда покупаю, мой портной, мое — и это самое главное — место работы.
      Лишь бы не хуже. Если можно было бы сказать солнцу «остановись», так ото, пожалуй, сейчас. (Есть такой трактат — «О счастливейшем времени жизни» — и кто бы поверил — Карамзина. Ох, и надоел же он нам в русской школе.)
      7x8=56. Как годы промелькнули! Именно промелькнули. Только вчера было 7x7. Ничего не прибыло и не убыло. Какая огромная возрастная разница: семь и четырнадцать, четырнадцать и двадцать. А для меня тот, кому 7x7, и тот, кому 7x8, — одногодки.
      Пожалуйста, не поймите превратно. Нет двух совершенно одинаковых листьев, капель, песчинок. У этого больше лысина, а у того седины. У этого вставные зубы, а у того одни коронки. Этот в очках, тот глуховат. Этот покрепче, тот еле ноги волочит.
      Но я говорю о семилетиях.
      Знаю: можно разделить жизнь и на пятилетия — и тоже сойдется. Знаю: условия жизни. Богатство, бедность. Успех, заботы. Знаю, война, войны, катастрофы. Да и то относительно. Одна особа в летах мне сказала: «Избаловала меня война, после трудно было опять привыкать». Даже нынешняя война многих избаловывает. И нет, кажется, никого, кто бы считал, что нехватка сил, здоровья, энергии — не из-за войны, а из-за этих самых 7x8 и 7x9.
      Какие невыносимые сны! Вчера ночью: немцы, а я без повязки в недозволенный час в Праге. Просыпаюсь. И опять сон. В поезде меня переводят в купе, метр на метр, где уже есть несколько евреев. Этой ночью опять мертвецы. Мертвые тела маленьких детей. Одип ребенок в лохани. Другой, с содранной кожей, на нарах в мертвецкой, явно дышит. Новый сон: я на неустойчивой лестнице, высоко, а отец опять и опять сует в рот кусок торта, большой, этакий с глазурыо и с изюмом, а то, что во рту не помещается, раскрошенное, кладет в карман.
      В самом страшном месте просыпаюсь. Не является ли смерть таким пробуждением в момент, когда, казалось бы, уже нет выхода?
      «Каждый может найти эти пять минут, чтобы умереть» — читал я где-то.
      (...)
      21 июля 1942 г.
      Завтра мне исполняется шестьдесят три или шестьдесят четыре года. Отец несколько лет не оформлял мне метрику. Я пережил из-за этого ряд тяжелых минут. Мама звала это небрежно-
      стью, достойной наказания: как адвокат, отец должен был не затягивать этого вопроса.
      Я зовусь по деду, а имя деда Герш (Гирш). Отец имел право назвать меня Генриком, так как сам он получил имя Юзеф. И других детей дед назвал христианскими именами: Мария, Магдалина, Людвиг, Якуб, Кароль. И все-таки отец колебался и оттягивал.
      Я обязан посвятить отцу много места: я реализую в своей жизни то, к чему он сам стремился и к чему столь мучительно в течение стольких лет стремился дед.
      И мать. Но об этом после. Я — и мать и отец. Знаю это и поэтому многое понимаю.
      Прадед мой был стекольщиком. Я рад: стекло дает людям тепло и свет.
      Тяжелое это дело — родиться и научиться жить. Мне осталась куда легче задача — умереть. После смерти опять может быть тяжело, но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час.
      Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы только: они вольны сами избирать свой путь.
      Десять часов. Выстрелы: два, залп, два, один, залп. Быть может, это именно мое окно плохо затемнено.
      Но я не перестаю писать.
      Наоборот, мысль (отдельный выстрел) работает быстрее.
      (...)
      4 августа 1942 г.
      I
      Я полил цветы, бедные цветы детдома, цветы еврейского детдома. Пересохшая земля вздохнула.
      К моей работе приглядывался часовой. Сердит его, умиляет ли этот мирный в шесть часов утра труд?
      Часовой стоит и смотрит. Широко расставил ноги.
      2
      Ни к чему старания вернуть Эстерку. Я не был уверен, в случае успеха окажу я ей этим услугу или поврежу.
      — Где она попалась? — спрашивает кто-то.
      Быть может, не она, а мы попались (что остаемся)?
      3
      Я написал в комиссариат, чтобы выслали Адзя: недоразвит и злостно недисциплинирован. Мы не можем из-за какой-нибудь его выходки рисковать детдомом. (Коллективная ответственность.)
      4
      На Дзельную покамест одну тонну угля — к Розе Абрамовне. Кто-то спрашивает, в безопасности ли там уголь?
      В ответ улыбаюсь.
      5
      Пасмурное утро. Половина шестого.
      Будто и нормально начался день. Говорю Ганне:
      — Доброе утро.
      Она отвечает удивленным взглядом.
      Прошу:
      — Ну улыбнись же!
      Бывают бледные, чахлые, чахоточные улыбки.
      6
      Пили вы, господа офицеры, обильно и вкусно — это за кровь; в танце позванивали орденами, салютуя позору, которого вы, слепцы, не видели, вернее, делали вид, что не видите.
      7
      Мое участие в японской войне. Поражение — крах.
      В европейской войне: поражение — крах.
      В мировой войне...
      Не знаю, как чувствует себя и чем чувствует себя солдат победоносной армии...
      8
      Журналы, в которых я сотрудничал, закрывались, распускались — обанкрочивались.
      Издатель мой, разорись, лишил себя жизни.
      И все это не потому, что я еврей, а что родился на Востоке.
      Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо.
      Могло бы быть, да не стало. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.
      9
      «Отче наш, иже еси на небеси...»
      Молитву эту изваяли голод и недоля.
      Хлеба насущного.
      Хлеба.
      Ведь то, что я переживаю, было. Было.
      Продавали вещи и одежду за литр керосина, за килограмм крупы, за рюмку водки.
      Когда один юнак, поляк, дружески спрашивал меня в комендатуре, как я выбрался из блокады, я спросил, не мог бы он «что-нибудь» по делу Эстерки.
      — Конечно, нет.
      Я поспешил сказать:
      — Спасибо на добром слове.
      Эта благодарность — бескровное дитя нищеты и унижения.
      10
      Я поливаю цветы. Моя льтсина в окне такая хорошая цель.
      У него винтовка. Почему он стоит и смотрит?
      Нет приказа.
      А может, в бытность свою штатским он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кёльне?
      А что он сделал бы, кивни я ему головой? Помаши дружески рукой?
      Может быть, он не знает, что все так, как есть?
      Он мог приехать лишь вчера, издалека...

|||||||||||||||||||||||||||||||||
Распознавание текста книги с изображений (OCR) — творческая студия БК-МТГК.