Очерки по истории зоологии

DjVu

      ОТ АВТОРА
      Книжка распадается на две части. В первой части даны очерки по истории зоологии от древних времен до наших дней. Стержнем этой части является история построения системы мира животных, так как именно создание естественной системы — основная задача описательной зоологии. Однако первая часть не ограничивается историей системы, но даег достаточно сведений и по сравнительной анатомии, эмбриологии, зоогеографии и другим дисциплинам, объединяемым зоологией в широком смысле слова: история системы — только стержень, вокруг которого группируются другие разделы.
      Вторая часть, так сказать, «частная, история», построена сообразно потребностям программы по зоологии для средней школы: дается краткая история изучения отдельных типов животного мира. Материал здесь по разным типам дан различно. Так, в типе простейших для учителя наибольший интерес представляет история изучения паразитарных форм, в связи с чем этой стороне дела и отведено первое место; то же сделано и в типе1 «червей». В типе хордовых для «позвоночных» пришлось ограничиться преимущественно историей систематики, так как ряд интересных моментов из истории эмбриологии, анатомии, экологии и т. д. требует либо достаточных специальных знаний у читателя, либо длинных разъяснений, что невыполнимо из-за ограниченного объема книги. В этот же отдел введена-глава «Русская зоология», дающая краткий очерк истории зоологиж в нашей стране.
      Автор не счел возможным часто отклоняться в сторону философски-идео-логических, социально-экономических и историко-культурных моментов: и сделал это только в тех случаях, когда нужно было охарактеризовать поворотные моменты в истории зоологии в связи с поворотами человеческой мысли и культуры.
      Автор старался сделать изложение не только возможно доступным, но и живым, по крайней мере поскольку это допускают тема и объем книги. Чтобы облегчить чтение книги для неспециалистов, вместе с латинскимж названиями даны и русские названия животных и систематических групп, там, где это возможно, даже только русские. Конечно, такая глава, как «Систематика и филогения», требует известной подготовки, но и ее содержание доступно всякому, знающему зоологию и биологию в объеме курса педагогических вузов, а в основном и читателям без особых специальных знаний.
      Всякое «предисловие» есть в сущности послесловие, и любое «введение» может быть и заключением. Читателю, не обладающему достаточным знанием некоторых элементов истории зоологии, лучше прочитать главу «Вместо.введения» после того, как он прочтет всю книгу: как «заключение» сна окажется для него тогда и более интересной и более полезной.
     
      ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
      Обычно под словом «зоология» понимают «зоологию описательную» т. е. систематику животных, их анатомию и морфологию, распространение отчасти экологию. Конечно, это определение не хорошо: нельзя строить систему, забыв об истории развития животных, нельзя морфологу оставить в стороне физиологию, — орган и его функция неразделимы. Нельзя отказаться от ископаемых, отдав их в безраздельное пользование палеонтологам, которые, в свою очередь, мало интересуются современными формами. Но на практике по большей части «зоолог» — это или систематик, или морфолог, зоогеограф; зоолог, изучающий явления механик® развития, редко называет себя зоологом без какой-либо оговорки, специалист по эмбриологии так и называет себя «эмбриологом», то же делаюь сравнительный анатом, гистолог, физиолог. Пусть так. В конечном счете все они — зоологи.
      Зоология, наука о животных, взятых «со всех сторон», естественно оказалась разделенной на множество дисциплин. Объединительницей всех зоологических дисциплин служит систематика. Построение естественной: системы невозможно без точнейшего знания всех особенностей развития ж строения животных, без глубокого проникновения в их прошлую историю. Филогенетическое «древо» животного мира — синтез наших зоологиче-ких знаний. Ряд дисциплин работает над выяснением и уточнением не только ствола, но и любой, пусть самой маленькой, веточки этого дерева. Система животного мира — отражение этого «древа», его проекция, для наших дней. Создание естественной системы, это по существу — выяснение всех деталей развития мира животных. И такая система, как и филогенетическое «древо», — конечная цель исследований в любой облает зоологии.
      Своего рода «венец» наших зоологических знаний, естественная система в то же время наилучшее средство для познавания животного мира-во всем его многообразии. Это назначение системы было известно издавна, ж история зоологии — ряд этапов в борьбе за создание системы: и «венца» ш «познавательного средства». Пусть линнеевская система была мало естественной, пусть системы долиннеевских времен были всего лишь «регистрацией», — это мало меняет дело.
      История зоологии неразрывно связана с историей культуры вообще. Вопросы мировоззрения оказывали влияние даже на такое, казалось бы «беспартийное» занятие, как классификация. Назвать раков «мягкожорлуповымй», а улиток «черепнокожими», — для нас это просто смешно, для Аристотеля же было одним из проявлении его мировоззрения, реализацией в зоологии его философских представлений. Замкнутость колец ш кругов натурфилософских систем выглядит какой-то геометрической игрой, на деле же это остроумнейший прием, чтобы избежать «высших и низших», «первых и последних», способ реализации философских предпосылок. Нельзя же заподозреть, например, Мак-Лея в незнании устройства ротовых частей ручейников, в незнакомстве с историей развития первичнобескрылых насекомых. Однако он шел на ошибки: иначе его система не была бы выдержанной. Мировоззрение победило факты, натурфилософская повязка удержалась на глазах наблюдателя.
      Всякое знание приближенно и относительно, и оно отражает уровень фактов и идей своего времени. Так, Кювье, создавая теорию «типов», хотел уничтожить «лестницы» и «степени градации», заключавшие уже в самих своих названиях представление о какой-то преемственности и взаи-моподчиненности. Он разбил животных на четыре замкнутые группы, и он назвал эти группы... «ответвлениями». Неудачное название? Конечно, но... не было ли здесь нечаянно высказано то, чего не мог не видеть такой натуралист, как Кювье, не победила ли на миг «правда природы» ту повязку из библейских листов, которая мешала видеть истину?
      «Единый план» натурфилософов начала XIX в. возрождается в теории «архетипа», — это неудивительно. «Лестница» Боннэ — полу-фантастическое произведение — вдруг оказывается похожей на восходящий ряд современных систем. Этому уже можно удивляться, тем более что предпосылки Боннэ были диаметрально противоположны предпосылкам дарвинистов, да и «лестницу» его нужно перевернуть вверх ногами, чтобы получить восходящий ряд. Что ж, Боннэ смотрел глазами натуралиста, но объяснял увиденное под влиянием известного мировоззрения, а оно требовало нисходящего порядка, требовало наличия... ангелов.
      Грубая и наивная «теория вложенных зародышей» Сваммердама через 250 лет возрождается в виде «теории непрерывности зародышевой плазмы» Вейсмана, как будто совсем иной, но внутренне если не родной, то уж обязательно двоюродной сестрой теории Сваммердама. «Эта родословная стоит не дороже родословной героев Гомера», — говорил про «филогенетические древа» Геккеля знаменитый физиолог Дюбуа-Реймон. Упрощенные приемы Геккеля при постройке этих «древ» были неминуемым следствием его несколько примитивного толкования теории Дарвина и естественным результатом его механистического мировоззрения. Прием дихотомии, введенный в систематические схемы, привел к ряду нелепостей, — результат нового упрощенчества, так как всю сложность явлений живой природы нельзя классифицировать, применяя методы определительной таблицы-ключа.
      Как и всякая история, история зоологии учит не только тому, что наши знания относительны, что они «продукт времени». Она же выявляет сложные пути познания, неминуемую смену одних воззрений другими, показывает тот вред, который приносили упрощенные поверхностные теории.
      Из истории зоологии мы видим, как создавались и разрушались многие Теории. И она же учит нас осторожному отношению к наблюдаемым фактам. Внешнее сходство между организмами... Сколько недоразумений было из-за него, сколько ошибочных теорий создано из-за непонятых вовремя явлений конвергенции. Поучительнейшие примеры — случай со «старыми мшанками», оказавшимися собранием двух совершенно различных групп животных, случай с «зоофитами», когда из-за наличия лучевой симметрии сближали столь различные группы, как кишечнополостные и иглокожие, — сближение, продержавшееся до XX в. Разоблачение истинной природы ланцетника, оболочников, плеченогих... Перемещение ки-шечнодышащих с одной из средних на одну из верхних ступенек систематического ряда... Мало ли было случаев, когда поверхностное сходство принимали за признак близкого родства, делая тем грубейшую ошибку.
      Пока только описывали формы, дело не шло вперед. Линней дал образец классификации, но его система была только намеком на естественную, да и то лишь в порядке «самотека» и «внутреннего чутья». Пока не было понятия о родстве, пока не было эволюционного учения, не было и надежных предпосылок для сравнительно-анатомических исследований, для работ систематиков, эмбриологов, палеонтологов, зоогеографов. Но и появление учения Дарвина не сразу дало надежную опору. Биогенетический закон в трактовке Геккеля оказался сильно упрощенным, и это привело к ряду ошибок, сказавшихся не только на классификации. Неудачная теория происхождения пятипалой конечности Гегенбаура, преувеличение значения трохофорной личинки многих беспозвоночных — v результаты упрощенного подхода к замеченным фактам.
      История зоологии показывает нам не только недосмотры и ошибки, достижения и блестящие открытия. Она же говорит о том, как важно освоение «наследия прошлого»: знание прошлого ориентирует в настоящем и помогает проникнуть в будущее. Это прошлое гораздо богаче, чем часто думают. Работа в «архиве зоологии» несет множество неожиданных открытий, а знание старых заблуждений поучительно.
      Можно спорить о том, знал ли Геккель, публикуя свой биогенетический закон, о законе Фрица Мюллера. Во всяком случае, геккелевские слова мало похожи на мюллеровские. Но вот А. Н. Северцов, придя к выводам, отчасти совпадающим с выводами Ф. Мюллера, узнал о своем предшественнике, лишь наново «открыв» его закон. Русский ученый Н. А. Варнек сделал открытие, связанное с процессами, протекающими в оплодотворенной яйцевой клетке, и он был переоткрыт Фолем через 25 лет. К. Бэр, не зная кювьеровской теории «типов», дал свою теорию, примерно такую же. А. П. Богданов, будучи студентом, «открыл», что науплиус — личинка циклопа, — факт, уже известный. И. Мюллер нашел плаценту у некоторых акул, а это, оказывается, знал еще Аристотель. И таких случаев «переоткрытий» можно привести десятки и десятки. Конечно, описания одного и того же вида животных разными авторами под разными названиями в счет не идут, — таких случаев известны десятки тысяч.
      Зоология сегодняшнего дня не свалилась к нам «с неба» в своем современном виде. Она результат многовековой работы, и в ее прошлом — корни того, что мы видим теперь. Эти корни — в истории зоологии.
      И наконец, история зоолоции показывает нам, как постепенно человек овладевал животным миром, как расширялся круг «подчиненных» животных и как углублялось это подчинение, цель которого — «на потребу человеку». Экспериментальная биология показывает, что животное можно не только «подчинить» в обычном смысле этого слова: его можно переделать, можно даже «пересоздать», можно и действительно «создать» — получить формы, отсутствующие в природе. И если в прошлом «творить» невиданные формы животных могли только художники и скульпторы, то в недалеком будущем это смогут делать и зоотехники.
      Это еще не все. Пожалуй, наиболее важное в воспитательном отношении — кругозор, который несет с собой знание всякой истории, в нашем случае — истории зоологии. Без такого кругозора трудно понять зоологию как науку, трудно оценить ее современное состояние, трудно вникнуть в суть ее отдельных специальных проблем. Этот кругозор необходим не только культурному учителю, он необходим и специалистам.
      Специализация — естественное следствие развития всякой науки, и наука разрабатывается по большей части «узкими» специалистами. В узкой специализации — причины быстрого роста отдельных дисциплин науки, и в ней же — много отрицательного. Узкий специалист обычно едва знает о том, что делается в соседних областях его науки, между специалистами даже близких дисциплин часто нет связывающих моментов. В итоге — каждый работает на своем маленьком «поле», и большинство «из-за деревьев не видят леса». Преодолеть такую «узость» можно: широкая подготовка принесёт специалисту тот кругозор, которого не может дать узкая специализация. Тогда явятся и перспективы, и понимание работ соседей; тогда лес уже не будет выглядеть двумя-тремя деревьями: части сольются в одно целое, и на фоне этого «целого» избранная «часть» будет выделяться куда рельефнее, чем взятая в отдельности. Чем шире основание, тем выше башня. -
      Нас радуют открытия прошлого, а его ошибки — учат осторожности. Всю жизнь отдавшие науке Мальпиги, Сваммердам, Е. Бэр, А. Ковалевский, И. Мечников, А. Северцов; такие организаторы и учители, как Ф. Рулье и А. Богданов, такие исследователи природы нашей родины, как Паллас, Эверсманн, М. Богданов, Кайгородов, Г1. Сушкин, герои зоологического прошлого, — образцы для будущего.
     
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      ГРЕК И РИМЛЯНИН
      «Зоология — наука о животных, изучающая строение тела и образа жизни животных». Примерно такими словами начинается не один учебник зоологии. Но вот задача: кого считать зоологом, и с какого момента простое знакомство с животными становится уже наукой.
      Любому охотнику-промысловику хорошо знакомы десятки видов птиц, и многие звери. Он прекраснознает их внешность, он так изучил их образ жизни и повадки, что ему позавидуют многие зоологи. Рыбак знает то же о рыбах. Всякий колхозник знает несколько десятков видов растений. Но можно ли назвать такого охотника зоологом, рыбака — ихтиологом а колхозника — ботаником? Конечно, нет.
      Очевидно, мало просто «что-то» и «как-то» знать, нужно еще нечто.. Можно было бы и не останавливаться на всем этом, но в таких «пустяках» скрывается важный вопрос: с какого собственно момента можно говорить о зоологии, когда зоология появилась как тут. Если в наши дни нетрудно различить охотника-промысловика, если для нас наука ж простое знакомство с чем-то — вещи далеко не одинаковые, то, оглядываясь, мы видим в конце концов времена, когда знакомство с животными есть, а наука — ее и следов не заметно.
      Еще доисторический человек как-то знал тех животных, с которыми ему приходилось встречаться, и наверное тогдашние охотники неплохо знали повадки своей «дичи». Конечно, этот человек страдал от комаров, и вряд лш он мог не заметить связи между комарами и особенностями ландшафта; Но это не было зоологией.
      Мы немало знаем о жизни древнего Египта. В дошедшем до нас знаменитом «папирусе Эберса» (написан примерно за 1500 лет до н. э.) содержатся и сведения о животных. В нем есть даже указания на развитие навозного жука скарабея из яйца (древние египтяне обожествляли этого жука, отсюда интерес к нему), говорится, что мясная муха развивается из личинки, а лягушка — из головастика. Еще за 2000 лет до н. э. китайцы занимались шелководством, т. е. знали историю развития тутового шел-чсопряда, и ряд — яйцо — гусеница — куколка — бабочка — был для них вполне ясен. Жители Вавилона и Финикии, Египта, Китая, всех государств, существовавших за 2000 — -3000 лет до н. э.,. знали десятки, а то и сотни видов животных. Но все эти разрозненные сведения вряд ли кто назовет зоологией.
      Должна все же иметься какая-то переломная точка: до нее было просто -знакомство с некоторыми животными, с нее — начинается уже наука зоология. Определить эту точку можно только одним путем: найти различие между просто знанием и наукой. Такое различие известно. Можно сказать: наука есть организованное знание о всякого рода явлениях, приведенных в порядок или систему. Короче это звучит так: наука есть систематизированное знание.
      Пока не было систематизированных знаний о животных, не было и науки зоологии. Она возникла в тот момент, когда знания о животных были впервые систематизированы. Этот момент — нужная нам точка, рубеж между просто знанием и наукой.
      Для зоологии этот рубеж — Аристотель. Нельзя назвать точного года, но Аристотель жил с 384 по 322 год дон. э., и это кое-что дает. Некоторые детали позволяют сузить приведенную дату, но в общем можно сказать: наука зоология насчитывает чуть ли не две с половиной тысячи лет. Увы, только какие-нибудь 200 последних лет дали многое, а до то-то — около 2000 лет — зоология почти «толклась на месте» и «жила Аристотелем». Столь велико было влияние этого мудреца из мудрецов.
      Итак, начало науке зоологии положил грек Аристотель.
      Он не был первым греком-ученым, заговорившим о биологии вообще ж о зоологии в частности. Кое-что сказал Анаксагор (приблизительно 500 — 428 до н. э.), вошедший в историю как первый ученый, пострадавший за атеизм. Правда, атеизм Анаксагора звучит для нас анекдотом, но обвинен он был именно в нем. Этот философ осмелился утверждать, что солнце — всего-навсего огромный огненный камень величиной с Пелопоннес, он учил, что вселенной управляет один «Верховный Разум». Греки обожествляли солнце, и утверждение, что бог-солнце лишь «огненная гора», обошлось Анаксагору дорого: его приговорили к смерти. Только заступничество Перикла, пользовавшегося огромным влиянием, спасло философа, — смерть заменили ссылкой. Забавно в этой драме то, что за атеизм осудили человека, заговорившего о едином боге («Высший Разум»).
      Анатомию изучал Гиппократ (460 — 377 до н. э.), прозванный «отцом медицины», хотя его правильнее считать только реформатором медицины той эпохи.
      Сказал «Все течет. И никто не был дважды в одной и той же реке. Ибо через миг и река была не та, и сам он уже не тот» мудрец Гераклит (ум. 470475 до н. э.), прозванный Темным, первый диалектик природы.
      Утверждал, что волосы, перья и чешуя рыб — схожие образования, Эмпедокл (примерно 490 — 430 до н. э.), философ, блестящий оратор,
      талантливый ученый, инженер, врач и политический деятель сразу. Он, как, впрочем, и многие другие философы древней Греции, пытался разрешить проблему происхождения животных и растений, но его объяснения никакого отношения к эволюции не имеют: появляются отдельные части организмов, и комбинации этих частей могут положить начало животному или растению, если они будут... удачными. Если эта теория что и объясняла, то только возможность существования всяких мифических чудовищ, которых, однако, никто никогда не видал.
      Смело поставил вопрос о путях и средствах познания природы и о подлинной роли разума в процессе познания Демокрит (460 — 350 до н. э.), один из величайших умов всех времен.
      Платон (427 — 347 до н. э.), — ученйк Сократа, тот самый, кого Цицерон назвал «богом философов», человек богатейшей фантазии, художник слова и великий идеалист — проповедовал мир идей. В своем «Тимееу (натурфилософский трактат, о котором историки науки отзываются с большим почтением, но который редко кто из них читал) он рассказал об эволюции «навыворот».
      Первым был сотворен... человек. Иначе Платон не мог рассуждать: человек — наиболее совершенное отображение мира идей (по учению Платона, вселенная двойственна: она объемлет два мира — мир идей и мир вещей, отображающих эти идеи; идеи мы постигаем разумом, вещи — чувственным восприятием). У человека три «души»: бессмертная и две смертных (мужская — мощная и энергичная и женская — слабая и податливая). «Эволюция» протекает путем деградации всех сортов этих «душ», причем допускается еще и «переселение душ». Животные — своеобразная форма «наказания» для людей. Люди, упражнявшие не бессмертную, а смертную часть своей сложной души, при втором рождении превратились в четвероногих. Те, которые «превзошли тупоумием своим даже четвероногих» и которые своим телом как бы прилипли к земле, оказались пресмыкающимися. Просто легкомысленные люди при втором рождении превратились в птиц. «Невежественнейшие и бестолковейшие» попали в новой жизни в воду и стали водными животными. Человек оказался родоначальником всех живых существ, и это неудивительно: по Платону, все живые существа — только совокупность несовершенных и разнообразных видоизменений человека.
      Пытался кое-что сделать в области классификации животных Спевсипп (ум. 339 до н. э.), племянник и преемник Платона, глава первой «Академии».
      Говорили и писали и другие мыслители древней Эллады, но... но науки зоологии не было.
      Ряд животных привел в своей «Истории» Геродот (род. в 80-х, ум. в 30-х годах У века до н. э.), знаменитый греческий историк, «отец» исторической науки.
      Во время своих путешествий он побывал в Египте, Малой Азии, Аравии, Палестине, Месопотамии, Персии, на северных берегах Черного моря и собрал обширный не только исторический, но и географический материал. Часть животных Геродот только назвал, часть и описал. И среди описанных — немало сказочных, вошедших и в сочинения позднейших натуралистов.
      «Есть птица феникс. Я не видел ее, разве только на рисунке. Действительно, по словам телиополян, она редко посещает Египет, раз в пятьсот лет; прилетает птица, когда уми~ рает ее отец. Величина и наружный вид ее таковы, если только верно изображают ее: цвет перьев частью золотистый, частью пурпурный, по Величине и строению она наибольшие походит на орла. Следующие действия приписываются фениксу, чему я однако не верю: будто он отправляется из Аравии в храм Солнца и несет туда положенного в благовонную смолу своего отца и там хоронит его. Феникс поступает при зтом так: приготовляет из смирны яйцо такой величины, что едва может поднять его, потом для пробы несет яйцо; после испытания делает в нем отверстие и кладет туда труп отца, куском смирны заделывает отверстие, после чего вес смирны остается неизменным. С ним феникс улетает по направлению к Египту, в храм Солнца».
      «В Аравии есть местность, куда я совершил путешествие для разведок о крылатых 8меях... Существует рассказ, что в начале весны змеи летят из Аравии в Египет, но навстречу им вылетают ибисы, не пропускают их в Египет и истребляют. За эту услугу, говорят арабы, ибисы пользуются таким почетом у египтян; этим объясняют свое почтение к ибисам и сами египтяне... Ладанные деревья (в Аравии) охраняются крылатыми змеями, маленькими и пестрыми на вид, которые в большом числе сидят на каждом дереве; именно эти змеи и совершают поход на Египет. Только дымом стиракса можно отогнать этих змей от ладанного дерева. Наружный вид змеи... крылья ее без перьев, они похожи нй крылья летучей мыши».
      «В стране этой (Бактрии) есть песчаная пустыня, где водятся муравьи величиной почти с собаку, но побольше лисицы. Муравьи эти роют себе жилища под землей и оттуда выносят песок на поверхность так точно, как муравьи у эллинов; на эллинских муравьев они похожи и по виду. Выносимый ими на поверхность песок золотой. За ним-то и ходят индийцы в пустыню... При этом... они устраиваются так, чтобы похищение производить в пору сильнейшей жары, так как от жары муравьи прячутся под землю. Прибывши на место с мешками, индийцы немедленно наполняют их золотым песком и возможно скорее уезжают назад, потому что муравьи чуют охотников обонянием и бросаются за ними в погоню. Нет другого животного столь быстрого, как эти муравьи, и если бы индийцы не убегали раньше в то время, как муравьи собираются еще, то ни один из них не спасся бы. Таким способом, по словам персов, добывают индийцы большую часть своего золота».
      «Заяц единственное животное, которое оплодотворяется и во время беременности, так что в утробе самки один детеныш бывает покрыт шерстью, когда Другой еще гол, третий чуть формируется в матке самки, а четвертый при них только зачинается. Напротив, львица... рождает одного детеныша раз в жизни; при рождении она вместе с детенышем выбрасывает и матку. Причина этого следующая: лишь только детеныш начинает двигаться, он разрывает матку когтями, так как когти у него острее, нежели у какого-нибудь другого животного; чем больше становится детеныш, тем глубже разрывается им матка, которая ко времени родов совершенно разрушается».
      «Равным образом существование человека стало бы невозможным, если бы ехидны и аравийские крылатые змеи размножались беспрепятственно в той степени, какая определяется их природой. Между тем, лишь только они сходятся парами для совокупления, и самец в момент оплодотворения самки испускает семя, самка хватает его за шею, впивается в нее и выпускает не прежде, как перегрызши ее. Самец погибает, но и самка расплачивается за гибель самца следующим наказанием: в отмщение за отца детеныши еще в утробе самки грызут мать, разгрызают ей живот и так выходят на свет. Прочие змеи, для людей не вредные, кладут яйца и высиживают очень много детенышей. Ехидны распространены по всей земле, а змеи, хотя и имеют крылья, держатся все вместе в Аравии и нигде более не встречаются; потому-то и кажется, будто их много».
      ...Кончилась Пелопоннесская война. На смену ей пришли междоусобицы и новые войны. Политическая мощь Эллады быстро катилась под гору, деревня нищала, мелкие землевладельцы разорялись, труд рабов заменил труд свободных. Обострились классовые противоречия, и страна стала государством не свободных людей, а господ и рабов. Исчезли стремления к красоте, валялся в углу резец скульптора, не создавались грандиозные постройки. Тупоумные и чванливые «ново-» и «скоробогачи» требовали блеска, но не блеска золота: им было достаточно мишуры. Кончилось все это тем, что македонские мечи объединили раздираемую внутренними раздорами Грецию (338 до н. э.). На смену афинской «республике» пришла молодая и сильная македонская монархия.
      Эти годы разрухи и упадка Афин, триумфа Македонии — годы жизни Аристотеля.
      Если бы босоножка Клио (муза истории) вздумала заняться подсчетом самых умных из умнейших людей, то ей, пожалуй, хватило бы пальцев на руках, и уж наверное свой самый любимый палец эта гречанка загнула бы при имени «Аристотель». Это не было бы пристрастием «патриотки»: Аристотель — одна из крупнейших фигур в истории человечества.
      Пожалуй, он знал «все», т. е. обладал всеми знаниями, известными тогда человечеству, и уж во всяком случае был самым образованным из философов всех времен. Только один грешок водился за ним: он недолюбливал математику, хотя и написал несколько математических сочинений. О влиянии этого ума-колосса говорит уже то, что почти 2000 лет естествознание и логика жили, пережевывая книги Аристотеля, и только в XVII в. «новая логика» и «новое естествознание» начали борьбу с наследством великого грека.
      Отец Аристотеля, Никомах, бьыг придворным врачом македонских владык. Аристотель родился в 384 или 385 г. до н. э.,в городке Стагире на фракийском полуострове (отсюда его прозвище — Стагирит). Восемнадцатилетним юношей он приехал в Афины и сделался учеником Платона, пробыв в его «Академии» около 20 лет. К 347 г, — году смерти Платона — слава Аристотеля гремела по всей Элладе.
      Македонский царь Филипп II мечтал: «Не я, так сын Александр будет владыкой всей Греции». Владыке Греции мало быть талантливым воякой, он должен быть и умным политиком, широко образованным человеком. Филипп хорошо понимал это, — ведь на его глазах Афины расползались по всем швам, — и он пригласил в наставники своему сыну умнейшего и образованнейшего человека тех времен — Аристотеля. Он не ошибся: Александр оказался самым образованным из современных ему владык и, в 20 лет оказавшись царем, быстро показал себя. Гениальный полководец, умный политик, он в какие-нибудь десять лет создал огромное государство, причем строил его не только силой меча.
      Плиний рассказывал сотни лет спустя, будто македонские цари не остались в долгу перед ученым: Филипп, а позже Александр щедро снабжали его деньгами, от Александра Аристотель получил чуть ли не 2 миллиона рублей. Мало того: ему якобы дали в помощь более 2000 рабов, среди , которых было немало людей образованных. Сомнительно. Откуда было Александру, воевавшему всю жизнь, взять столько денег для своего наставника? Вряд ли он отдал бы тысячи человек, когда дорожил каждым, способным носить оружие и итти сотни верст за своим вождем. Наверное, были не миллионы, а тысячи, рабов сотня-другая, и только.
      Александр — это было верхом любезности — посылал своему бывшему учителю коллекции животных и растений из всех завоеванных или посещенных им стран — Малой Азии, Сирии, Месопотамии, Персии, южного Туркестана. Ни один человек тех времен не видал столько животных и растений, сколько видел их Аристотель.
      Когда Александр отправился завоевывать Иран, Аристотель перебрался в Афины и устроил здесь свою школу — «Ликей», где и развил колоссальную деятельность ученого-исследователя и преподавателя. Но работал он в «Ликее» недолго — всего 12 лет. В 323 г. Александр Македонский умер. Вспыхнуло восстание: афиняне хотели освободиться от гегемонии Македонии. Конечно, Аристотелю пришлось бежать: и его отец и он были слишком близки к македонским царям. Обвинение в безбожии — вот что услышал он от своих сограждан, не придумавших ничего умнее. Только год прожил онвХалкиде, на острове Эвбее, и умер от своей давней болезни желудка (322 г. до н. э.).
      Аристотель прожил 63 года, из них около 45 лет отдал науке. За это время он написал около 300 сочинений, но сравнительно немногие из них уцелели до наших дней. Его работы по логике, философии, метафизике имели огромнейшее влияние на позднейшую науку. Из его сочинений по естествознанию уцелело, пожалуй, больше всего, в том числе 19 книг о животных.
      Это была первая зоология в истории человечества.
      В 10 книгах «Истории животных» Аристотель дал описания 454 видов животных. Это число очень условно. Представлений о видовых различиях тогда не было, и Аристотель делал то же самое, что в наши дни делает большинство ненатуралистов: называют дроздом ряд видов дрозда, комнатной мухой — несколько видов мух сразу, осой — все наши виды ос, за исключением крупного шершня, и т. д. Охваченная Аристотелем фауна невелика: восточное Средиземье, да и то не целиком. Все это, понятно, отразилось на числе описанных форм, но основная причина не в этом.
      У Аристотеля нет, например, подробных описаний ряда обычных животных, хотя названия этих животных он неоднократно приводит. Всего два три намека можно найти о земляном черве, которого все знают. До сих пор не удается выяснить, что это за животные, которых он называл «тос» (Thos) и «кордилос» (Cordylos), очевидно,.хорошо известные его современникам, так Зкак он ограничился только названием. Вообще в описательной части бросаются в глаза многочисленные пробелы и пропуски. О некоторых группах он говорит подробно, о других упоминает мельком. Рыбам места уделено немного, но описан ряд видов; сравнительно много говорится о-рептилиях, тогда как о земноводных сказано поразительно мало: даже о развитии лягушки упомянуто столь мимоходом, что кое-кто из ученых, нового времени даже сомневался, знал ли Аристотель, что головастик — личинка лягушки. Все эти пробелы, недоговоренности, чрезмерно краткие описания в одних случаях, деталировка в других — лишний раз показывают, что основной целью «Истории животных» была не описательная сторона дела, пожалуй, даже не систематика. Целью было — исследование общих законов организации и жизни животных, приводимые факты должны были служить раньше всего выполнению именно этой цели.
      И все же приведено множество фактов и наблюдений. Полное и неполное-превращение насекомых, живорождение у акул, истинная роль гектако-тилуса (своеобразно измененного щупальца у самцов, служащего для оплодотворения) у головоногих, развитие трутней из неоплодотворенных яиц мочевой пузырь черепахи, — чего только нет в этих книгах-свитках. Аристотель знал гепарда, двугорбого верблюда, водившегося еще в те времена в Македонии зубра, некоторых обезьян. Он знал, что кит дышит легкими и рождает живых детенышей, знал, что у некоторых акул есть нечто вроде плаценты (факт, наново открытый И. Мюллером в 1839 г.). Наибольшее число описанных форм приходится на долю домашних животных и рыб, наименьшее — на насекомых.
      Всех животных Аристотель разделил на две основные группы: «животные, обладающие кровью», и «животные без крови», причем он не думал, что «бескровные» полностью лишены даже намека на кровь, и не считал в то же время любую красную жидкость кровью. В своем сочинении «О частях животных» он пишет: «У одних животных есть кровь, у других нечто-аналогичное, имеющее ту же силу, какую у кровеносных имеет кровь». Конечно, такой взгляд нередко мешал исследователю: он, не плохо изучив анатомию головоногих, не нашел у них ни сердца, ни сосудов (ведь они; «бескровные»), не находил он их и у других беспозвоночных и тем лишил себя ряда интересных обобщений.
      Деление на две группы было основано не только на наличии или отсутствии крови. При общем описании скелета Аристотель утверждает, что все кровеносные животные имеют спинной хребет. Ему оставался веего-один шаг до ламарковского деления животных на позвоночных и
      беспозвоночных, точнее ему нужно было только включить этот признак в характеристику группы кровеносных... Этот шаг был сделан лишь 2000 лет спустя.
      Аристотелевские деления на группы соответствуют ламарковскому делению животных на позвоночных и беспозвоночных. Эти группы он делит на меньшие, но понятия рода и вида у него в сущности отсутствуют: видом он называет то действительно вид, то большие группы, родом — то роды, то группы самого различного значения.
      Животных, обладающих кровью, Аристотель разделил на пять групп.
      1. Живородные четвероногие, покрытые волосами. Четвероногие живородные (Tet--rapoda zootoka). — (Млекопитающие.)
      2. Большей частью яйцеродные, иногда живородные, четвероногие или безногие, часто покрытые чешуями. Четверотгие яйцеродные (Tetrapoda ootoka, или pholidota). — (Пресмыкающиеся и земноводные.)
      3. Всегда яйцеродные, крылатые, летающие, двуногие, покрытые перьями. Птицы -v(Ornithes).
      4. Живородные, дышащие легкими, безногие, водяные животные. Киты (Kete).
      б. Яйцеродные, реже живородные, чешуйчатые или голые, безногие, дышащие жабрами, водяные животные. Рыбы (Ichtyes).
      3-я и 5-я группы полностью совпадают с современными классами птиц и рыб. Амфибий и рептилий (2-я группа) нередко соединяли вместе под .названием «гадов» еще и в XIX в. Самое замечательное в этой классификации то, что Аристотель, хотя и отделил китов от млекопитающих, но не отнес их к рыбам.
      С животными «без крови» дело обстоит несколько хуже. Но если мы .вспомним, что это первая попытка классификации животных, просмотрим .классификацию не только Линнея, но и Ламарка, да еще примем во внимание, что это было более 2000 лет назад, то нам останется одно: или почтительно склонить головы, или... позавидовать этому уму.
      «Бескровные животные» разделены на следующие группы:
      6. Без резкого разделения твердых от мягких частей, с внутренними окостенениями, с ногами на голове. Мягкотелые (Malakia). — (Головоногие моллюски.)
      7. Многоногие, покрытые роговой скорлупой, защищающей мягкое тело. Мягкоскор-луповые (Malakostraca). — (Ракообразные десятиногие.)
      8. Мягкотелые, с твердой ломкой раковиной. Черепнокожие (Ostrakodermata). — .(Моллюски, кроме головоногих.)
      9. Многоногие, с телом, разделенным1 ца отрезки. Entoma. — (Насекомые, многонож-:ки, паукообразные.)
      Среди «мягкотелых», т. е. головоногих, Аристотель различал коротконогих с двумя длинными руками (наши десятиногие) и длинноногих (наши восьминогие), причем отметил такие роды, как сепия, лолиго, осьминог.
      Мягкоскорлуповые соответствуют части современного класса ракообразных, именно так называемым высшим ракам. И здесь различалось немало меньших групп, например: обладающие клешнями (речные раки), без клешней (лангусты), короткохвостые (крабы); просто раками названы отшельники.
      Черепнокожие (моллюски, кроме головоногих) были очень неплохо характеризованы для тех времен, причем их деление на более мелкие группы основано на строении раковины и в значительной степени совпадает о -современным. К этой же группе черепнокожих Аристотель отнес в качество дополнения морских ежей, морских звезд (также и офиур, причем авсзды и ежи поставлены рядом), голотурий, актиний, губок, но с теми или иными оговорками.
      Наконец к группе «энтома» были отнесены все членистоногие, кроме ракообразных. Сюда попали не только насекомые, но и пауки, многоножки и даже некоторые черви. Но скорпиона, которого 2000 лет спустя многие принимали за рака, Аристотель все же отнес к «насекомым», да еще с указанием, что это единственное насекомое, «обладающее клешнями» (он не знал, очевидно, лжескорпионов).
      Было бы напрасной тратой времени искать среди разделов «энтома» групп, соответствующих современным отрядам. Конечно, кое-какие группы намечены очень удачно, но это именно те, в которых великолепно разбираются и совсем незоологи, правда, пока не встретятся с исключениями.
      Жуков Аристотель так и называет «колеоптера» — насекомыми с покрытыми крышками крыльями. Двукрылых он называет то «диптера», то «переднежалящими», в отличие от «заднежалящих» (перепончатокрылые). Он выделяет цикад, акрид (прыгающие прямокрылые). В группу наружных паразитов попали сразу и вши, и блохи, и клопы, и... рыбьи вши, т. е. некоторые из низших ракообразных. Эта группа мало чем уступает по своей искусственности «шестиногим бескрылым» XIX в.
      В классификации насекомых интересно не то, на какие группы разбивает насекомых Аристотель, интересен принцип группировки. Крылья насекомых и в наше время один из важнейших признаков в классификации этого класса. Но в наши дни детально разработано жилкование крыльев, изучено развитие насекомых, разработана морфология ротовых частей. Для Аристотеля жилкование крыльев вряд ли существовало вообще; он знал, что муха «жалит передом», а пчела «задом», но от этих сведений до знакомства с деталями строения ротового аппарата очень далеко. Число крыльев — вот что раньше всего бросается в глаза. Два крыла — выделена группа двукрылых. Но у ряда насекомых крыльев две пары, и здесь легко наделать грубых ошибок. И что же? Аристотель прекрасно разобрался в этом, очень каверзном для его времени, деле. Бабочки столь характерная группа, что в обособлении ее нет, конечно, заслуги. У жуков есть крылья и надкрылья, четырехкрыл ость очень своеобразна, и здесь она не смутит никого. Но цикады, перепончатокрылые, стрекозы, поденки... Четырехкрылыми Аристотель называет только «заднежалящих», которых нередко именует и «пчеловидными». Муравьи сближены с пчелами и осами только в рассуждениях об их общественном образе жизни, по систематически они остаются в стороне: повидимому, Аристотель принимал их за особую группу. Поденка не попала в число «четырехкрылых», несмотря на то, что наличие у нее двух пар крыльев резко подчеркнуто автором. Уже сказанного достаточно, чтобы утверждать, что Аристотель руководствовался не только числом и грубым строением крыльев, но и другими признаками. Даже и здесь, среди насекощях, где особенно легко проявляются.соблазны искусственной классификации, Аристотель остался раньше всего сравнительным анатомом.
      Не стоит перечислять все более мелкие группы, приводимые под теми или другими рубриками и названиями у Аристотеля, сравнивать их с современными и искать ошибок. Конечно, ошибки были, но их вряд ли больше, чем у зоологов XVII и даже XVIII в.
      Для современного зоолога дико выглядят иглокожие, помещенные среди «черепнокожих», т. е. моллюсков. Но... но ведь 2000 лет спустя Линней отнес иглокожих к червям, а всех беспозвоночных пытался разделить. на две группы — червей и насекомых. Оболочники у Аристотеля «черепнокожие», но ведь до Александра Ковалевского этих оболочников никак и никуда не могли пристроить, — до второй половины
      Виден послед, связанный с маткой. XIX В. ОНИ не ЗНаЛИ СВОбГО ИСТИННОГО места. Медузы образуют промежуточное звено между растениями и животными; что ж, этого же мнения держались очень долго. Стоило Аристотелю придумать слово «зоофит», и его «ауканью» откликнулся бы не только XVIII в., но и начало XIX в.
      И так со всеми ошибками Аристотеля. Они не грубее ошибок XVII ш XVIII вв., дай не многочисленнее их.
      На системе беспозвоночных сильно сказались уровень физических наук того времени и собственные физические теории Аристотеля. Различие между твердым и мягким (жидким) в те времена играло огромную роль во всех физических вопросах. И, конечно, это твердое-мягкое нашло отклик в системе животных: черепнокожие, мягкоскорлуповые, мягкотелые. Ясно, что головоногие оказались отделенными от остальных моллюсков именно в силу этого «мягкое-твердое», но одновременно, в своем сравнительноанатомическом сочинении «О частях животных»х, Аристотель сближает их, приводя ряд общих признаков в организации обеих групп.
      Аристотель совсем не собирался заниматься специально классификацией, он, философ и мыслитель, даже пренебрегал ею (это чувствуется в его отношении к систематическим категориям:. он явно небрежничает с ними). Он искал общих законов жизни, и попытка классификации играла только вспомогательную роль в этих поисках. В своих описательно-зоологических работах Аристотель выдвигает всюду именно моменты, наиболее важные и интересные для его основной цели. В работах сравнительноанатомических эти цели еще заметнее, так как самые факты дают возможность более широких обобщений. Здесь Аристотель намечает разницу между аналогичными и гомологичными органами, дает намеки на понятие корреляции. Аналогия и гомология так увлекли его, что он ищет их всюду, и, конечно, случилось несколько конфузов: один из них — рука-крыло-нога и... клешня рака, хобот слона.
      Аристотель допускал возможность самозарождения: лягушки и угри зарождаются из ила. В этом нет ничего удивительного: постепенное усложнение всего живого он видел, точного представления физиолога о жизненных процессах не имел, и пропасть между живым и неживым для него не существовала. «В природе переход от неодушевленных веществ к живым совершается столь нечувствительно, что нельзя провести границы между этими двумя группами».
      В сочинении «О душе»% Аристотель дал синтез своих взглядов на все живое, на жизнь. Вся природа одушевлена: все имеет душу, но не как какую-то часть бренного тела, а душу, неотделимую от тела. Жизнь на различных ступенях своего развития характеризуется тремя основными признаками: питанием (отсюда рост и размножение), передвижением (и ощущением), мышлением. Сообразно этому есть и три «степени» души: 1) душа питающая; ею, и только ею, наделены растения; 2) душа чувствующая (животные); 3) душа разумная, свойственная только человеку, обладающему, таким образом, всеми тремя категориями душ. Тело без души — не живое тело, это только «организм в возможности». Всякое бытие подлежит изменению, и при этом во всяком бытии нужно различать два внутренних причинных момента: момент возможности и момент действия. Кусок мрамора — статуя в возможности, но для осуществления этой возможности нужно действие. Действие — то же, что форма (форма статуи), возможность — то же, что вещество (кусок мрамора). Этого мало: существуют две причины — деятельная причина и конечная причина. В случае со статуей деятельная причина — скульптор, а конечная причина — желание, руководившее скульптором, стремление его к славе. Все совершается только в виду блага или конечной цели, отсюда — вещество (возможность) и благо (конечная причина) — основные начала каждого бытия.
      Форма есть конечная цель и вместе с тем она сила, осуществляющая эту цель. Осуществление формы, переход от возможности в действие — энтелехия. Без нее организм не обладал бы ни способностью самосохранения, ни возможностью «достигать в непрерывных изменениях своей цели».
      Расцвет рабовладельческой демократии был увенчан материализмом Демокрита. Аристократическая реакция получила теоретическую базу в учении Платона, в котором античный первобытный идеализм нашел свое наиболее яркое выражение. Энциклопедические труды Аристотеля, философа, колебавшегося между идеализмом и материализмом, ознаменовали важнейший момент — «перемещение центра» в истории античнога мира, выдвижение Македонии.
      Учение Аристотеля оказалось эклектичным. Его взгляды на сущность жизни, вся его философия — результат смешения двух противоположных учений: материализма Демокрита и идеализма Платона. Резко критикуя и отвергая мир идей Платона, Аристотель все же не смог до конца освободиться от влияния своего учителя. Так появились теория божественного «вечного двигателя» и телеологическое объяснение целесообразности и развития организмов (энтелехия). А наряду с этим учение Аристотеля о «сущности» ясно показывает, что он не сомневался в существовании внешнего мира и в возможности познать его, считал познание «внешнего» главнейшей задачей философии, — здесь он вплотную подходил к материализму.
      Три степени «души» легли в основу позднейших «лестниц», которые сооружали натурфилософы XVIII в., иногда сажавшие на верхнюю их ступеньку ангелов. Извращенное понимание энтелехии, отозвавшись в веках, легло в основу витализма, учения о жизненной силе. Односторонне понятые и искаженные идеи Аристотеля были использованы церковью, канонизировавшей авторитет Аристотеля-метафизйка: его учение оказалось своего рода «вторым евангелием», и это «евангелие» сохраняло свою силу по, крайней мере до XYI в.
      ...Александр Македонский эллинизировал Восток. Влияние греческой культуры необычайно возросло, а поле деятельности греческих ученых расширилось: «мир» для них сразу вырос в несколько раз. Но Александр умер, и началась новая полоса междоусобных войн. Многие греки-ученые покинули родину. Им не пришлось скитаться, искать пристанища, они не обивали ничьих порогов. В Египте царствовали Птолемеи, ставленники Александра, высоко ценившие науку.
      Александрия — одна из многочисленных Александрии, основанных Александром Македонским, — заменила Афины. Здесь вырос центр мировой науки — Александрийская академия с библиотекой, обладавшей 700 000 книг-свитков, с обсерваторией, анатомическим театром, зоологическим и ботаническим садами. Математика, физика, астрономия, механика; Евклид, Птолемей, Архимед, Эратосфен, Аристарх, Гиппарх, Герон, Герофил — плеяда «александрийцев». Но зоологии здесь не повезло: дальше ничтожных комментариев к сочинениям Аристотеля дело не пошло.
      Республиканский Рим был мало склонен к мечтам и разговорам. Практичные землевладельцы хотели больших урожаев, врачи требовали сведений о лекарственных растениях. Толпу отвлекали от неприглядной действительности пышными цирковыми представлениями (частенько зрелища заменяли хлеб), а для этого были нужны, между прочим, и крупные дикие звери. Отсюда резкий прикладной уклон ботаники и зоологии, отсюда ряд агрономических трактатов. Зоология для содержателей цирков и зверинцев, ботаника для врачей и сельских хозяев, минералогия для архитекторов и металлургов — это определяло содержание сочинений по естествознанию. Такова книга «О делах деревенских» Като н а (234 — 149 до н. э.) и такая же Марка Варрона (116 — 27 до н. э.), написавшего якобы до 500 сочинений на разные темы. Варрон был широко образованный философ и натуралист, но за объяснениями он отсылал читателей к Аристотелю, ограничиваясь чаще лишь изложением фактов.
      Лукреций Кар (95 — 55 — 51 до н. э.) написал удивительнейшую поэму «О природе вещей»3. В прекрасных стихах он изложил основы атомистического (механистического) материализма Демокрита и Эпикура, предугадав кое-что из достижений физики новейших времен. Он рассказал о возникновении общества, пытался объяснить все явления природы и страстно проповедовал необходимость знаний, науки, просвещения. В мире нет ничего сверхъестественного, боги не имеют власти над людьми и не мойут влиять на ход событий, которым управляют законы необходимости. Счастье людей заключается в освобождении их от ужаса перед богами и загробным наказанием, и это счастье несет наука: она говорит, что по смерти и тело и душа человека (душу Лукреций признавал) распадаются на атомы, загробной жизни нет.
      Речь я начну и открою вещей основное начало,
      Коим все зиждется, крепнет, растет и плодится в природе...
      Это начало — материя, тельца вещей родовые,..
      Истинно, тельца первичные все при своих сочетаньях Твердым порядком и ясным сознанием не руководились И не условились раньше, какое кому дать движенье...
      ...Пробуя все сочетанья и всякие роды движенья,
      Тельца первичные так напоследок сошлись, что нежданно Сделались многих великих вещей постоянной причиной:
      Моря, земли, небосвода и всякого рода животных...
      ...ибо материи тельца
      Вследствие новых условий, меняя свой старый порядок,
      Так сочетаются, что из них твари живые родятся...
      ...Наша земля поначалу обильно покрыла повсюду Яркою зеленью трав разнородных холмы и долины.
      Краской зеленой цветущие всюду луга заблистали.
      Вслед же за этим назначено было различным деревьям В воздух открытый расти, состязаясь друг с другом...
      ...Много земля сотворилауродов безногих, безруких,
      Рта совершенно лишенных, подчас со слепой головою...
      Много диковин и чудищ земля создала в этом роде.
      Но понапрасну. Природа развитие им преградила,
      Сил нехватало у них, чтобы зрелости полной достигнуть,
      Ятобы достать себе корм и сходиться для дела Венеры...
      ...В ту пору многие виды животных должны были сгинуть И не могли свою жизнь продолжать, размножая потомство.
      Виды же те, что доныне вдыхают живительный воздух,
      Испокон века от гибели племя свое сохраняют Хитростью или отвагой или же ловким проворством...
      ...Вместе с телом родится душа, как сказал я уж выше,
      Вместе растет и под бременем старости вместе же гибнет...
      ч ...Люди приписывать склонны божественной воле те вещи,
      В коих не могут рассудком своим доискаться причины...
      ...Если усвоил ты это, должна пред тобою природа
      Вечно свободной предстать, не подвластной властителям гордым,
      Движимой волей своей, от богов независимой вовсе.
      Учение Лукреция — предел, до которого поднялись материалистические учения античных времен. Его влияние сильно сказалось не только
      в эпоху Возрождения, но отозвалось и на французских материалистах XVIII в.
      Императорский Рим пришел на смену республиканскому. Но и он
      не дал зоологииничего, кроме компиляторов. Из них крупнейший — Плиний.
      Богатый и знатный римлянин, Гай Плиний Секунд Ст-ар-ший (в отличие от племянника — Младшего) прожил всего 56 лет (23 — 79 н. э.), причем занимал ряд крупных должностей при императорах. Он путешествовал по северной Африке, участвовал в войне с германцами. Страстный любитель книги, Плиний читал во время еды, читал в пути, читал, ожидая приема в императорском дворце. Он писал всегда, список его трудов огромен: 31 том «Истории моего времени», 20 книг истории войн с германцами, не считая многих сочинений в 1 — 3 книгах. Эти сочинения не дошли до нас, да как бы объемисты они ни были, грандиозными их
      назвать нельзя. Никто не знает, когда он начал-писать еще одно сочинение — предприятие, удивительное по своему замыслу. Плиний знал всю трудность этой работы, знал и гордился ею.
      «На путь, по которому я пойду, не вступал никто; никто из нас, никто из греков не решался единолично дать описание природы во всей ее совокупности. Если мой замысел не удастся, то самое стремление к нему было сладостно и великолепно».
      Так написал Плиний о своих целях в посвящении, адресованном императору Титу.
      Он перечитал более 2000 сочинений, собрал материалы из 146 римских и 327 иноземных авторов.. О многих ученых того времени мы знаем только из книг Плиния (он приложил библиографический список), подлинные работы этих ученых утрачены. Десятки писцов работали на неутомимого писателя, и часто он диктовал очередные заметки даже в пути. Каждая минута, свободная от государственных дел, отдавалась заветной цели.
      «Естественная история» в 37 книгах — вот результат этого упорного труда. Но автору не довелось подержать в руках экземпляр «изданного» произведения. Он умер.
      Его смерть — прекрасный финал, как бы ни толковали ее биографы. Плиний погиб при том знаменитом извержении Везувия (79 г.), когда были засыпаны Геркуланум и Помпея. Он находился недалеко от Неаполя, и флот, (римский флот, защищавший все Средиземное море) под его начальством стоял у Мизенского мыса. 22 августа сообщили, что. показалось необычайное облако, имеющее вид зонта или сосны-пинии. Плиний распорядился приготовить судно к отплытию: он хотел увидеть это облако вблизи. Его судно не успело отчалить, как примчался гонец с мольбой о помощи населению гибнущих городов. Тогда в море вышла вся флотилия. Сыпался пепел, падали куски пемзы, а Плиний с палубы «адмиральского» корабля следил за чудовищным облаком и диктовал заметки писцу. Когда флот подошел к Стабии, стемнело. Плиний сошел на берег, вошел в дом, поел и лег спать. И вот — огненный столб взвился над Везувием, затряслась земля, затрещали стены, каменный дождь обрушился на крыши. Прикрыв головы подушками, Плиний и его спутники бросились к берегу, к кораблям. Обезумевшая толпа выла, задыхаясь, — сернистые газы окутали всю окрестность. Цлиний не смог итти. Упал... Встал при помощи двух рабов... Снова упал... Умер...
      Пошел ли он, повинуясь голосу долга, — долга настоящего римлянина, — чтобы помочь несчастным соседям Везувия, оказалась ли любознательность сильнее страха перед смертельной опасностью, — не все ли равно. Для крупного чиновника-римлянина тех времен он умер хорошо.
      Племянник, Плиний Секунд Младший, «издал» сочинения дяди.
      Плиний собрал в своей «Естественной истории» А все, что только смог. Астрономия и этнография, физика и медицина, минералогия и ботаника, география, агрономия, зоология, промышленность, физиология, техника, анатомия, биографии ученых и художников, были и небылицы; факты и басни, анекдоты — там есть все.
      Зоологии в «Естественной истории» Плиния отведены 4 книги (8-я — 11-я). Системы в сущности нет, так как хотя в 10-й книге говорится о птицах, в 11-й о насекомых, а в 8-й о млекопитающих, но тут же рядом проводится деление животных на сухопутных, водных и воздушных. В результате такой системы раки оказались вместе с рыбами, туда же попали киты, а уторь почему-то очутился в одной компании } змеями, хотя его водный образ жизни вряд ли мог вызывать сомнения.
      Среди интересных фактов — горы басен. Мясо медведя растет, будучи сваренным. Существуют кобылы, которые оплодотворяются ветром. Зародыши падают с неба и в море нередко служат пищей животным. Перемешиваясь между собой, зародыши могут дать начало существам всех сортов, вплоть до похожих на наземных животных; так произошли морские коньки. Есть птицы о двух сердцах, а у крысы число лопастей печени соответствует фазам луны. Плиний не только повторил рассказы Геродота о муравь ях-гигантах, строящих холмы из золотого песка, но и добавил, что в храме Геркулеса есть рога таких муравьев. Плиний Старший (23 — 79). (Английская
      В далеких странах живут гравюра.) люди без голов, есть люди без рта, есть одноглазые, есть люди-головы (кроме головы, нет ничего). Крылатые лошади, ежегодно меняющие пол двуполые зайцы, говорящие человеческим голосом гиены, живородящие птицы, животные с головой человека, драконы всех сортов.
      Василиск — небольшая змейка, всего не более 30 см длиной. Он желтый, с белым пятном и тремя утолщениями на голове, образующими нечто вроде царской диадемы (отсюда название — коронованный). Нет в природе существа злее и страшнее василиска. Одним взглядом он убивает людей и животных, от его дыхания сохнет трава и трескаются скалы. Но в природе для всякого действия есть и противодействие: взглянув в зеркало, василиск умирает, — его убивает собственный взгляд. Средневековье прибавило к этим сказкам свои: василиск выводится из яйца, отложенного старым петухом в навоз и высиженного жабой. Соответственно изменилась и внешность василиска, — его стали изображать как чудовище с головой петуха, туловищем жабы и хвостом змеи.
      {Причина всех этих ошибок и сказок ясна. Плиний не был исследователем, он диллетант, слишком доверявший чужим словам. Добросовестно переписав все найденное им в тогдашней литературе, он не разбирался & том, правда или нет записанное. Мало того. — он сильно гонялся за «чудесами», очевидно, из соображений «занимательности». Получился богатейший «фонд» для «Физиологусов» и «Бестиариев» более поздних времен.
      И все же заслуги Плиния огромны. Его главнейшая заслуга — именно то, над чем иронизируют некоторые современные историографы, называющие Плиния «чиновником-регистратором». Он собрал все, что знали в его времена, благодаря его «энциклопедии» мы узнали многое, чего иначе и не подозревали бы. Живо написанные книги заинтересовывали, приведенные в них «чудеса» увлекали одних, вызывали недоверие и — это главное — желание проверить у других. Правда, широко популярными книги Плиния назвать нельзя: в античном Риме читать рукописные книги могли только богатые люди, в средние века латынь — язык научных книг — знали немногие, народные же массы и на родном языке не читали — были неграмотны.
      На протяжении почти полуторы тысячи лет книги Плиния были своего рода «Космосом» А. Гумбольдта и «Брэмом» сразу. На них выросли сотни натуралистов, и эти «ученики», жившие тысячу и более лет спустя, в конце концов исправили ошибки «учителя».
     
      КОММЕНТАТОРЫ
      В 410 г. вестготы Алариха завладели Римом и разграбили его. Это событие обычно считают рубежом между античным временем и средневековьем, но падение науки началось раньше, и принесли его с собой не полчища «вар вар ов».
      Врагом науки оказалась... христианская церковь. Первые же богословы, епископы и прочие «вожди» христианства, вопреки учению о любви и всепрощении, которое они проповедовали, с чисто звериной ненавистью набросились на науку. Монах Василий Великий (329 — 378) пытался только как-нибудь «согласовать» библейское учение с Аристотелем и Плинием: наука греков пустила слишком глубокие корни в его душе. Но Августин, прозванный Блаженным (354 — 430), действовал уже иначе. Правда, он был мягок на словах, но постланная им постель оказалась очень жесткой. Говоря о веротерпимости, о том, что бороться с язычниками нужно «разбивая идолов в сердцах», он сквозь пальцы смотрел на погромы, которые устраивались под предводительством епископов. Он призывал бороться с еретиками-христианами словом, но тут же дал инструкцию для более действенной борьбы: «Неужели из опасения кратковременного пламени, в котором погибают немногие, предоставить всех вечному огню геенны?». Это означает — «жги еретиков». Позже инквизиция сделала «жги» своим лозунгом.
      Августин был не простой епископ. Широко образованный человек, изучивший Аристотеля, Демокрита, Платона и других философов, он написал ряд не только богословских, но и философских трактатов. От Аристотеля он взял деление тел природы на три группы (безжизненные, с растительной душой, с чувствующей душой), но условную целесообразность организмов возвел в извечное совершенство, прославляя при этом творца. Признать вечность материи Августин не мог, — ведь тогда излишен творец, — и вот, бог сотворил землю и небо из «ничего». Истинное 24
      8наниё дается только верой, стремление постигнуть истину путем исследования — неприличное высокомерие, сатанинская гордость.
      Если образованнейший из епископов и вождей христианства ополчился против науки и ученых, если он намекал на «огонь», то чего же было-ждать от малограмотных фанатиков. И вот патриарх Феофил (он-то был грамотен достаточно) науськивает толпу, и она разрушает в Александрии храм Сераписа (конец IV в.), в котором помещалась вторая часть Александрийской библиотеки, сокровищницы античной мысли. Только часть-книг удалось спасти. В 415 г. александрийский епископ Кирилл подослал толпу монахов, и они схватили девушку-ученую, математика и философа Гипатию, затащили ее в церковь, где и забили палками, а потом--изрубили и сожгли.
      Смерть Гипатии, сожжение Александрийской библиотеки — вот рубеж между языческой наукой античного мира и христианской «наукой»-средневековья.
      Средневековая церковь ненавидела науку, ненавидела книги, даже-простую грамотность. Один из знаменитейших «отцов церкви», Григорий Великий, писал в конце VI в. некоему епископу: «Мне рассказывают, и я без стыда не могу этого повторить, что ваше братство решилось обучать некоторых лиц началам грамматики... это тяжелый и постыдный поступок если епископ занимается подобной суетой, недостойной ни духовных,, ни светских лиц». И действительно, немало было епископов, считавших «суетой» простую грамотность: на Халкедонском соборе (451 г.) более-40 епископов не смогли даже подписать своего имени: они были совершенно-неграмотны.
      Самый богатый из монастырей, монастырь Клерво, имел в 1472 г. только 1714 рукописей и книг. В монастыре божьей матери в Париже в 1297 г. было всего 97 сочинений, библиотека Ватикана в 1475 г. состояла только из 2546 томов. Боккаччо (автор «Декамерона») посетил остатка библиотеки, сохранившиеся в «тихой обители ученых», в Монте-Кассино. Он нашел там лишь изуродованные книги: монахи счищали с пергаментных листов текст, об.резали края и делали маленькие псалтыри для женщин и детей. Так погибли некоторые из произведений античного мира, еще существовавшие в XI и XII вв. Ученые эпохи Возрождения искали сочинения греков и римлян так же, как еще недавно коллекционеры разыскивали полотна Рубенса и Тициана, и им удавалось иногда открывать их наново под слоем написанных по ним молитв, рецептов и кабалистических формул. Вряд ли такая «маскировка» имела целью сберечь, рукописи для потомства.
      Нередко указывают, что врагами науки оказались «варвары». Да,-они несколько затормозили развитие науки, но их роль второстепенна и эпизодична. Вандалам, впервые столкнувшимся с культурой, античная наука была непонятна, и они боялись ее, как боятся незнакомого, а потому и опасного врага. При господстве готов, сменивших вандалов, наступил о некоторое затишье. Король Теодорих старался как-нибудь слить римскую ш германскую культуры, и его министр Боэций (470 — 524) даже перевел кое-что из греческих сочинений на латинский язык. Двадцатилетняя война с-Восточной Римской империей смела царство готов. Италия была опустошена еще раз, а вскоре по ней прошли полчища лангобардов. Новые властители удержались надолго, и при них римская культура действительно слилась с германской. В 455 г. вандалы разграбили Рим, в 568 г. лангобарды перешли границу и начали войну с готами. Всего 113 лет.., а потом около 200 лет страной правили лангобарды, которые науки не пре--следовали. Вряд ли можно сравнивать роль германских племен с ролью церкви и вряд ли стоит спорить о том, кто был истинным душителем науки.
      Сильнее и сильнее становился гнет церкви, несшей с собой мистику и схоластику. Наука лишилась того, без чего она не может развиваться, & значит, и существовать, ибо невозможна наука, «стоящая на месте», — она лишилась свободы. Начались «превращения»: физика в значительной части сделалась магией, химия — алхимией, астрономия — астрологией, Математика занялась такими исследованиями, как созерцание духовного соотношения чисел и фигур, а философия была поглощена теологией.
      Римские ученые любили писать комментарии, занимались этим и александрийцы, но они сохраняли право критического отношения к комментируемому сочинению, высказывали свое мнение: слова «учитель сказал» не были для них , непреложным законом Средневековье принесло с собой преклонение перед авторитетами. Стремление к самостоятельному исследованию исчезло, если не считать «исследований» схоластов. Исписывали десятки страниц, приводя «мнения», и не пытались проверить самый факт. Рекорд был побит некиим Томазиусом, жившим уже в XVII в. Он написал целую книгу о зрении крота, отцитировал всех, кого смог, и не сделал одного, самого простого, — не поймал крота и не посмотрел, какие у него глаза.
      Комментаторство оказалось столь заразительной болезнью, что от нее не убереглись и арабы — новый народ, выступивший на арене Средиземья. Быстро, всего в каких-то 75 лет (VII и VIII вв.), покорив Сирию, Палестину, Месопотамию, Персию, Египет, северное побережье Африки и Испанию, арабы не только принесли Западу восточную культуру, но и сумели сохранить для будущего важнейшие части античного наследства. Торговцы, мореплаватели и завоеватели, арабы больше интересовались астрономией, географией, химией, математикой, физикой и их приложениями. Но они не забыли и философии, естествознания и медицины. Зоологии арабы в сущности ничего не дали, но их деятельность заметно отозвалась на научной мысли IX — XII вв. И особенно сказалось на теологии и схоластике влияние крупнейшей фигуры времен заката арабской культуры — Аверроэса.
      Аверроэс, онжеИбн-Рошд (1126 — 1198), ученый и философ, был страстным поклонником Аристотеля. Он комментировал его сочинения трижды, и последний «Большой комментарий» принес ему мировую славу. Правда, Аверроэс не знал греческого подлинника, он пользовался переводами. Перевод с греческого на сирийский, с этого на арабский... каждый переводчик делал ошибки, каждый — сознательно или бессознательно — подгонял Аристотеля под собственные взгляды и убеждения. Комментарии — новые ошибки. Конечно, Аристотель «по Аверроэсу» оказался далеким От Аристотеля настоящего. Дал комментарий, вернее, просто пересказал 5воими словами Аристотеля, и другой арабский ученый — Авицена, юн же Ибн С и н а (980 — 1087). Оба сочинения были толчком, вызвавшим новый интерес к Аристотелю, и оба они подлили лишнего масла в разгоравшийся огонь мистики и схоластики, утверждая, что бог и мир равно вечны: признать вечность мира церковь, конечно, не могла.
      Знакомство с арабской культурой шло не только через арабских ученых западного Средиземья. Был и второй путь — крестовые походы.
      XI в. во Франции — тяжелые времена для феодализма. Гнет феодалов вызывал крестьянские восстания, усмирения загоняли восставших в леса; феодалы воевали между собой за землю и рабочие руки, мелкое рыцарство сидело по уши в долгах: строй трещал и грозил рухнуть. Безземельным былинужны новые земли, и вот, под флагом паломничества к «гробу господню», на Восток двинулись тысячные толпы крестьян и мелких нищих рыцарей. Одни шли в поисках земли, другие — за военной добычей. Своеобразная эмиграция быстро превратилась в крупное военное предприятие. Феодалы увидели в этих походах возможность захвата новых владении, а с ними — рабочих рук; купеческий капитал искал новых рынков, напекая церковь хотела всего: и земли, и власти, и денег, и «душ».
      Эти походы продолжались почти 200 лет (1095 — 1270), крестоносцы завоевали было ряд областей, овладели Иерусалимом и устроили Иерусалимское королевство, но в конце концов их вожди перессорились, передрались, и в 1291 г. была потеряна последняя «колония» — Акра: мусульмане вытеснили европейцев.
      Свое дело крестовые походы сделали. Они отвлекли и направили на Восток недовольные массы крестьян и мелких рыцарей и тем способствовали укреплению зашатавшегося было феодализма. Они дали большой толчок развитию торговли, а значит, и накоплению торгового капитала: укрепляя феодализм сегодняшнего дня, крестовые походы подготовили его падение в будущем. Культура Востока проникла на Запад: рис, сахарный тростник, маис, ветряные мельницы, арабские цифры и многое другое появилось в Европе именно в это время.
      В числе королей, побывавших в Палестине, был и германский король (с 1220 г. — император) Фридрих II (1194 — 1250), вольнодумец в королевской и императорской коронах, человек, сумевший взять Иерусалим без единой битвы (ему подарил его египетский султан) и сам себя короновавший иерусалимской короной: с папской церковью отношения у него были таковы, что ни один священник не рискнул проделать церемонию коронования. Фридрих был не только покровителем наук, но и сам изучал философию, причем явно сочувствовал учению Аверроэса. Страстный охотник и натуралист-любитель, он жил в больших неладах с Римом, несколько раз отлучавшим его от церкви, и в конце концов умер, покинутый друзьями: церковь сумела восстановить против него всех.
      Фридрих велел перевести с арабского на латинский язык сочинения Аристотеля (греческий — сирийский — арабский — латинский, — сколько еще прибавилось ошибок!), причем переводчик, Михаил Скотус, использовал пересказ Авицены. Пусть искаженный, но Аристотель появился на латинском языке. Фридрих и сам писал: он оставил сочинение о соколиной охоте. Это не просто охотничье наставление, здесь есть и анатомия и даже попытки объяснить механику птичьего полета.
      Если вольнодумцем оказался король и император, то сколько же их было среди простых смертных. Даже монахи кое-где бунтовали и шли против Рима. Папы, претенденты на господство над миром, быстро нашли корень зла: светская наука. И вот, в 1215 г. папа Иннокентий III установил порядок преподавания в парижских школах: он разрешил изучение аристотелевой логики, но объявил под запретом его физические и метафизические сочинения. В1231 г. папа Григорий XI запретил изучение «натуральной истории» по источникам, не «очищенным» теологами церкви, — допускалась только наука, отвечавшая требованиям церковников.
      Такая наука была. Винцент из Бовэ (Vincent de Beauvais, примерно 1200 — 1264), монах-доминиканец, написал объемистое сочинение под громким названием «Зеркало мира». Это сочинение, составленное по заказу Людовика Святого (он отправил на костер немало людей, за что благодарная церковь и объявила его «святым»), охватывает все — науки, искусство, политику, литературу. Оно разбито на четыре части: «зеркало природы», «зеркало морали», «зеркало науки» (все науки, кроме науки о природе) и «зеркало истории». Напечатанное впервые в 1473 г., «Зеркало» составило 10 томов форматом в лист. Бовэ писал о природе, как полагается истинному сыну церкви: библия — вот источник знания. Монаху нельзя отказать в ловкости, с которой он расположил материал: все естествознание, география и астрономия уложены в 6 дней творения. Вначале — разговоры о боге, ангелах, хаосе, о всем, связанном с первым днем творения. Третий день — география и ботаника, пятый и шестой дни — зоология и человек. Стержень сочинения: «всякое знание должна служить божественной науке, данной нам для веры и праведной жизни», и сочинение вполне отвечает этой «истине». «Мир в зеркале церкви» —
      вот настоящее название для такой книги. Зоология... ну, какая здесь могла быть зоология!
      К XIII же веку относится и путешествие по Азии Марко Поло (1254 — 1323). Венецианец из купцов, авантюрист в душе, он был первым европейцем, далеко проникшим во внутреннюю Азию. В промежуток 1271 — 1292 гг. Марко Поло побывал чуть ли не во всей восточной Азии — до Пекина (Бейпин) к востоку и до Суматры на юг. Он провел 17 лет на службе у хана Кублая, сына знаменитого Чингис-хана. Полагают, что именно Марко Поло привез в Европу множество китайских изобретений: компас, печатные доски и даже столь важный для коммерсантов документ, как вексель. Но если это лишь «говорят», то бесспорно, что он познакомил мир не только с географией и жизнью населения посещенных им стран, но и с их животными. Як, дикие лошади, кабарга, кабан, марал... Гигантский баран из страны Бакан с рогами длиной от 3 до 6 четвертей; куры с шерстью, как у кошки. Живущая на Мадагаскаре птица «рок», достигающая 16 шагов в размахе крыльев и могущая поднять на воздух слона: Поло видел у Кублая перо этой птицы, оно было в 20 четвертей длиной. Змеи в полторы сажени, с двумя короткими ногами около головы и хищные, как львы. Безголовые люди в Сибири... Много интересного «видел» и слышал Марко Поло.
      Правды в описании его путешествия было гораздо больше, чем преувеличений и совсем немногих сказок. Но современники верили сказкам и не верили правде. Еще бы: ведь Аристотель ничего не писал о кабарге, яке и дикой лошади, а кое о ком писал совсем не то. Авторитет же Аристотеля рос с каждым годом. Правда, это был не подлинный Аристотель а переделанный церковью, но... толпа не знала настоящего Аристотеля и принимала за звонкое серебро дрянную оловяшку, подносимую ей церковниками, а немногие ученые, знавшие подлинные сочинения грека, были и подавно на его стороне.
      Впрочем, толпе, отравленной мистикой, рассказы о чудовищах были куда интереснее правды.
      То ли дело описания путешествий Мандевилля и других: там было что почитать.
      Англичанин ДжонМандевилль (J. Mandeville, 1300 — 1372), покинув родину в 1327 г., вернулся в Европу только через 33 года. Он побывал в Аравии и Палестине, в Египте, много лет провел в Китае, объездил почти всю Азию. Описание его путешествий было переведено почти на все европейские языки, хотя смесь всяких сказок, небылиц и просто лжи смущала даже и доверчивых людей тех времен.
      «В той стране обитают люди одноногие, но ходят они с поразительной быстротой. Ложась иа отдых, человек поднимает свою единственную ногу, ибо она столь велика, что, отбрасывая тень, защищает его от палящих лучей солнца. А солнце в тех краях такое жаркое, что в Ливийском море всплывает на поверхность вареная рыба, и это есть великое чудо.
      А на другом острове живут люди гигантского роста и отвратительные на вид. У них всего один глаз, находящийся на лбу. Есть и такой остров, на котором живут люди невероятно грязные и не имеющие головы: глаза находятся у них на плечах. И еще есть остров, где обитают люди с такой большой верхней губой, что ложась спать на солнцепеке, они этой губой закрывают все лицо».
      «Космография» Себастьяна Мюнстера (S. Munster, 1489 — 1552) с 1544 до 1750 г. выдержала не менее 44 изданий, и такой успех объясняется обилием всяких сказок, до одноногих людей включительно, приведенных в этой «географической» книге.
      Убивающие незаконных и охраняющие законных детей змеи; питающиеся запахом яблок карлики; стерегущие золото муравьи; всегда кипящее от жары Ливийское море; люди с губой, заменяющей им зонтик, — вот чем интересовались и горожане и большинство полуграмотных рыцарей и сеньоров. И для них было чтение.
      «Физиологус», «Бестиарий» — своеобразная хрестоматия по естествознанию, которой угощали интересовавшуюся природой публику. Первый «Физиологус» появился еще во II в., в Александрии, и затем много раз переделывался, дополнялся. Эта книга пользовалась таким успехом, что была переведена с греческого на латинский, сирийский, армянский, древний верхнегерманский, староанглийский, англо-саксонский, старофранцузский, арабский, эфиопский и другие языки. Стихи и проза, ссылки на библию, выдержки из Плиния и Аристотеля, — здесь было все.
      Из «Физиологуса» можно было узнать презанятные вещи. Так, змеи бегут от голого человека, а прежде чем начать пить, выпускают в питье свой яд. Пантера, поевши, спит три дня, а просыпаясь, издает столь приятный зайах, что звери бегут к ней со всех сторон. Молодые гадюки пожирают внутренности матери, а единороги, когда их преследуют охотники, бегут к девушкам, чтобы положить свою голову на грудь девственницы. Тень гиены мешает лаять собаке, а взгляд василиска смертелен. В Великобритании гуси родятся на деревьях, т. е. они постные. Это мнение, очевидно, пущенное когда-то монахами, было столь распространено, что понадобился особый декрет папы (Иннокентий III), чтобы заставить считать диких гусей скоромной пищей: до этого монахи спокойно ели гуся в самые постные дни.
      Легковерие публики было столь велико, а авторитет «Физиологусов», пользовавшихся одобрением церкви, так силен, что даже и неглупые люди попадали впросак. Не избежал общей участи и сам Альберт, прозванный Великим, хотя он не был ни королем, ни папой, ни кандидатом в святые.
      Настоящее имя этого ученого — граф Альберт фон Больш-тетт (Albertus Magnus, A. von Bollstett). Он родился (между 1193 и 1205 гг.) в швабском городке Лауингене и учился в Падуе. Здесь его заметили монахи-доминиканцы, стремившиеся достичь власти «над умами» и искавшие подходящих людей. Знатность, богатство, немалый ум, сильный характер — Альберт был подходящим человеком, и его сумели затащить в орден. Кельн — место «пробы» Альберта: его отправили сюда читать лекции. Успех превзошел ожидания: ученый монах покорил слушателей. Доминиканцам нужно было сделать из Альберта знаменитость, и его послали в ряд городов. Везде — лекции, везде — громкий успех. Слава росла с каждым днем. Она достигла апогея, когда Альберт явился читать лекции в Парижский университет — лучший университет тогдашнего мира. Студенты хотели слушать только этого бледного тщедушного монаха, их не могла вместить ни одна аудитория, и Альберт читал лекции просто на площади. В нем видели последнее слово науки, для него, казалось, не было тайн ни на небе, ни на земле. А он говорил о величии и всемогуществе бога, о чудесах творения, стремясь связать богословие с естественными науками и тем укрепить религию. Доминиканцы не ошиблись: положить в бснову богословия не спекулятивные рассуждения метафизиков, а наблюдательные науки, через изучение природы прославить творца и тем сделать незыблемой идею этого творца, было удачной мыслью. Альберт, покоряя своим талантом оратора тысячи умов и сердец, грудами собирал камешки для фундамента, на котором должно было вырасти здание могущественной церкви.
      Немало прославили Альберта и бесчисленные россказни о нем, как о колдуне и чародее. Венцом кудеснической славы Альберта была устроенная им человеческая голова — «живая», как уверяли его современники. Голова могла даже говорить, и Альберт будто бы нередко с ней совещался. Впрочем, дыма без огня не бывает: Альберт увлекался алхимией, а этого было достаточно для получения славы чародея.
      Писал Альберт очень много, полное собрание его сочинений (издано впервые в 1651 г.) составило 21 том форматом в лист, что в переводе на обычный книжный формат (16 страниц в листе) даст около сотни книжек. Конечно, далеко не все приписываемое ему он написал сам. Физика, астрономия, минералогия, география, ботаника, зоология, философия, этика, логика, психология, метафизика — о чем только не писал этот человек. Неудивительно, что современники титуловали его «доктор универсальный, великий в магии, еще более великий в философии, величайший в теологии».
      Зоология Альберта 6 — смесь заимствований из Аристотеля, Плиния, других ученых античного мира, а также Фомы ИЗ Альберт Великий (11931205 — 1280).
      Кантимпрэ И пресловутого (По картине Дж. Анжелико.)
      «Физиологуса». Есть главы («книги») общего содержания, есть описания животных. Собственные наблюдения в большинстве малоудачны: Альберт ошибается даже при подсчете ног у мухи или зубов у оленя. Его анатомические знания: сухожилия идут от сердца (оно трехполостное), мозг — холодный и жидкий и т. д. Правда, поклонники «универсального доктора» пытались приписать ему даже позвоночную теорию черепа (например Пуше, 1853), но оснований для этого нет: подвижность частей лица еще не есть «позвоночная теория». Да и откуда бы взялась такая мысль у Альберта, изучавшего анатомию и зоологию почти исключительно по книгам?
      Германских животных Альберт наблюдал сам, и некоторые из них описаны удачнее (крот, землеройка, еж, мелкие грызуны и др.). Он заметил, как живет личинка муравьиного льва, отнес к млекопитающим дельфина и тюленя. Альберт не поверил сказкам о гусях, растущих на дереве, но других небылиц привел немало. Дикобраз стреляет иглами как из лука; женщина не забеременеет, если будет носить на теле пяточную кость, вынутую из живой ласки; он «сам видел», как лошадиный волос превращается в червя волосатика. Описан сказочный «единорог» с лошадиным туловищем, слоновьими ногами, оленьей головой и закрученным рогом на лбу; описан «пегас» с лошадиным туловищем, бычьей головой и орлиными крыльями. Альберт не верит тому, что пеликан кормит своих птенцов собственным мясом, что страус переваривает железо, а саламандра живет в огне, но он не сомневается, что мореплаватели могут принять спину кита за остров, причалить, выйти «на берег» и даже развести на нем костер.
      Был pi ощс доктор «доктор удивительный» Рожер Бэкон {R. Bacon, 1210 — 1214 — 1290 — 1294, точно не известно). Он учился в Оксфорде и Париже, знал греческий, еврейский и арабский языки, читал в подлинниках Авицену, Аристотеля и Птолемея, слушал в Париже лекции Альберта. Опыт и наблюдение выше Аристотеля, грамматика й математика неизмеримо полезнее метафизики, — эти положения Р. Бэкон хотел провести в жизнь. Он попробовал поговорить об этом в Парижском университете — гнезде схоластики, и ему запретили читать лекции.
      Тогда Бэкон пошел к монахам, полагая, вероятно, что ряса спасет его от многих неприятностей. Он ошибся: если доминиканцы искали ученых людей, чтобы с их помощью захватить науку и обучение в свои руки, то францисканцы, в чей орден вступил Бэкон, наукой интересовались мало.
      Первые же сочинения, написанные Р. Бэконом, не понравились заправилам ордена: Рожер имел нехорошую привычку называть вещи своими именами, и многое в его писаниях было совсем неприлично для монаха. Начальники ордена подумали, подумали и в 1257 г. обвинили Бэкона в колдовстве, отправили в Париж и продержали там 10 лет в монастырской тюрьме. Он просидел. бы и дольше, но его выручил новый римский папа, Климент IV, бывший до того в Англии и хорошо знавший Бэкона по Оксфорду. Климент, однако, вскоре умер (1268), и для строптивого монаха снова начались неприятности. Онкть появилось обвинение в чернокнижии. Бэкон ответил сочинением «Письмо о тайных делах искусства и природы и о ничтожестве магии», где пытался доказать, что только невежды могут принять за магию те опыты по физике, которыми он занимается. Конечно, его осудили, и он отсидел в тюрьме на этот раз 14 лет. Выпущенный, наконец, на свободу, Бэкон прожил еще только года два.
      Сторонник опыта и наблюдений, Бэкон так широ. ко использовал этот метод в своих работах по физике,что попал в колдуны, — его слава чародея мало уступала славе мага Альберта. Однако, требуя опыта в физике, он оказался очень доверчивым в зоологии.
      Бэкон не только поверил сказкам о драконах, но подробно описал, как эфиопы получают особенно хорошее мясо этих драконов, — для этого они утомляют их ездой по воздуху; из такого мяса можно приготовить элексир для продления жизни.
      Он верил в смертельность взгляда василиска, верил и многому другому, наивному и смешному.
      Борясь с шарлатанством, Бэкон был все же убежден, что есть «настоящие» астрологи, что судьбы людей действительно связаны е движениями планет, — нужно только уметь «читать по звездам».
      Как зоолог Бэкон совсем маленькая звездочка. Как физик-экспериментатор, как человек, пытавшийся противопоставить схоластике церкви опытные науки, как проповедник опытного метода — он крупная величина. Тем незаслуженнее, что его забыли, и его однофамилец, Фрэнсие Бэкон, живший на несколько сот лет позже, завладел той славой, половина которой принадлежит не ему, а Рожеру.
      Учеником Альберта Великого был и Фома Аквинат, или Аквинский (1225 — 1274), доминиканский монах и сицилийский граф, энциклопедист по образованию. Вся философия Фомы была направлена на сохранение и упрочение власти католической церкви: он проповедовал тесный союз государства и церкви, причем руководит союзом, конечно, церковь. В своем главном сочинении «Общая теология»7 он пробовал создать стройную систему мировоззрения, а чтобы дать ответы на все вопросы современности, использовал одинаково и сочинения Аристотеля и евангелие. Живая природа мало интересовала Аквината, — он подробно останавливается только на проблеме разума и инстинкта. Впрочем, была еще проблема полузоологического характера, которой он занялся: длиннейшее рассуждение о том, как питаются, переваривают пищу и спят... ангелы.
      Если в XIV в. естественные науки в целом и сделали крупный шаг вперед, то зоология продолжала топтаться на месте и дальше пересказов Аристотеля не шла. Правда, «Книга природы» 8 была написана на-немецком языке (первая книга по естествознанию, написанная на живом языке), но, более доступная публике, она не сделалась от этого лучше. Автор «Книги природы» — Конрад фон Мегенберг (Conrad yon Megenberg, 1309 — 1374). Он учился в Германии и Париже, читал лекции в Вене, а потом перебрался в Регенсбург, где и появилось его объемистое сочинение (1350).
      Конечно, оно не было оригинальным, в основу лег написанный сто лет назад (1250) трактат Фомы из Кантимпрэ (Thomas Сап-timpratensis, ? 1210 — 1263) «О природе вещей». Фома пытался дать естественное объяснение явлениям природы, но не противореча церкви. Он использовал материалы Аристотеля, Плиния, Теофраста, Галена и других, не пренебрег и «Физиологусом». Зоология в этом трактате представлена довольно богато:0 описаны свыше 450 видов животных, разделенных на четвероногих, птиц, рыб, змей, червей и морских чудовищ (летучие мыши попали к птицам, среди змей оказались скорпионы, тарантул и сколопендра). Раздел «морские чудовища» самый забавный: тут и рыбы, и дельфин, и осьминог, и черепаха...
      Текст «О природе вещей» и лег в основу «Книги природы». Правда, Мегенберг сократил его, исправил часть уже очень явных ошибок, привел свои личные наблюдения, позаимствовал кое-что и у других авторов. Описания животных расположены в алфавитном порядке: пожалуй, это даже лучше ералаша, подносимого под видом «системы». Приведено немало сказок, но кое-где автор оговаривается: «Я этому не верю».
      «Книга природы» пользовалась невероятным успехом. Ее переписывали столько раз, что рукописные экземпляры насчитываются чуть ли не сотнями. После изобретения книгопечатания она была издана до 1500 г. (т. е. на протяжении всего 50 лет) шесть раз. Секрет успеха — немецкий язык книги, сделавшейся поэтому доступной любому грамотному немцу. Немножко своего, много чужого, а главное — горы суеверий, чудовища, волшебство, заставляющее дрожать от страха по ночам, смесь жуткого невежества с местами умной критикой, — книга эта могла бы с полным правом называться и «Книга-зеркало»: в ней отражены все особенности ее века, кануна нового естествознания.
     
      «МОРСКИЕ МОНАХИ»
      Гуманизм родился в Италии, художники слова — г Данте, Петрарка, Боккаччо — вожди его в эпоху раннего Возрождения. Порвать с схоластикой, через античные науку и искусство притти к новой жизни, освободиться от ига теологии — цели были прекрасны. Аристотель-философ оказался в числе «гонимых». Платон с его миром «идей» — вот кем увлекаются гуманисты.
      ХУ и XVI вв. принято называть эпохой Возрождения: возродился интерес к античной науке и античному искусству. Конечно, возрождение это было очень условным, — и до того античный Рим не был таинственным незнакомцем, а Вергилия почитали наравне е святыми отцами церкви. Петрарка на сотню лет обогнал это «кватроченто» (XV в. в Италии), а до него было еще «арабское возрождение», были и другие. Но1 эта вспышка особенно сильна: движение эпохи Возрождения, продолжившее и развившее «век Петрарки», сняло с людей наложенное на них средневековым христианством проклятие «первородного греха». Это освобождение вызвало расцвет искусства, и оно не могло не отозваться на развитии науки.
      Было бы, однако, большой ошибкой думать, что-вместе с греческими рукописями на Запад пришли и дни «солнечной Эллады». Нет! Чадный дым костров затягивал голубое небо Возрождения, соловьи замолкали от света факелов и топота ног грубых стражников,
      . которых вели с собой монахи; сердца замирали при стуке в дверь соседа и несущих смерть словах «во имя божие».
      Уже не первое столетие горели костры, — еще Августин предлагал этого рода лечение для еретиков. В XV и XVI вв. деятельность инквизиции была усилена: церковь теперь боролась не только за власть, — церкви католической грозило уничтожение.
      Много нового принес с собой XV в.
      Это новое перевернуло всю жизнь Европы.
      В 1453 г. пала Восточная Римская империя, Константинополь заняли турки, — ислам снова начал свое наступление. Многие ученые бежали на Запад, в Италию. Спаеаясь, они думали не о домашней утвари, одежде и тех крохах золота, что иногда оказываются в карманах потертого платья мыслителя. Нет, они тащили с собой сочинения греческих мудрецов, — рукописи, вот самое дорогое, что спасает ученый при всякой катастрофе. Запад узнал теперь — наконец-то! — в подлинниках работы античных ученых. Началось изучение греческого языка. Даже широкая публика, и та увлекалась аористами и прочими премудростями греческой грамматики и синтаксиса. Церковь встретила греческий язык злобным ворчанием: она ненавидела греческую науку. Знание греческого языка стало таким же отличительным признаком «еретиков» всех мастей, как позже знакомство с естественными науками — вольнодумцев. Латынь — язык схоластики и теологии, язык «Вульгаты» (латинский перевод библии), краеугольного камня здания католической церкви, — получила серьезного соперника. И Парижский университет, один из оплотов схоластики тех времен, долго противился введению греческого языка. Впрочем, Аристотеля, хотя и латинизированного, в конце концов «признали» — он был меньшим из зол.
      Второе важное событие — изобретение книгопечатания. О значении этого факта говорит уже то, что ряд городов и стран приписывает себе славу и честь «первопечатника»: Авиньон и Флоренция, Гаарлем и Бамберг, Майнц и Страсбург, каждый доказывает — «это я». Декрет о печати был опубликован в Венеции в 1441 г., Гутенберг начал печатать библию в 1452 г., Костер из Гаарлема напечатал, как полагают, свою первую книгу в 1440 г. Китайцам искусство печати было знакомо еще тысячи за две лет до этого. Сведущие люди все же утверждают, что скорее всего изобретение книгопечатания должно числиться за Гутенбергом из Майнца. Неважно, кто изобрел, — важны результаты. А о них можно судить по такой справке: рукописная библия стоила 300 — 400 флоринов, печатная библия Гутенберга продавалась всего по 30 флоринов.
      В 1492 г. Колумб «открыл Америку». И, наконец, XV в. принес с собой распадение Римской церкви. Мартин Лютер (1483 — 1546) поднял бунт против Рима. Бунт шел по линии как будто чисто богословской и обрядовой, но смелый реформист, сам не подозревая того, бежал на поводу. Возжи держала в руках буржуазия, уже достаточно окрепшая для того, чтобы дать первый удачный бой феодалам.
      Католическая .церковь — самый мощный феодал — ответила на нападение. В ответе было мало слов: феодалу ли разговаривать и убеждать. Костер, топор палача, а то и мечи наемных войск — вот ответ Рима и «наместников Христа». Трибуналам инквизиции прибавилось работы, а вскоре йньиго Лопец де Рекальдо (1491 — 1556), более известный под прозвищем Лойолы, основал орден иезуитов. Эта организация, провозгласившая «цель оправдывает средства», работала якобы для «вящшей славы божией», на деле же — для захвата власти над всем миром, для возврата католической церкви и Риму их прежнего положения — государства над государствами, первейшего из феодалов.
      Захватив в свои цепкие руки дело образования в некоторых странах, иезуиты готовили себе поддержку, помощь и смену. Латынь и Аристотель, библия и творения отцов церкви — «курс наук». Протестанты... о, ехидная старушонка-судьба! В школах, протестантов изучали библию и «писание», светская же наука была представлена тем же Аристотелем, творения которого считались только чуть менее священными, чем послания апостолов. Лютер насмехался над Коперником, играя в руку своим врагам-католикам, последователи Кальвина кричали, что они ни в какой отрасли знания не отступят от Аристотеля. Джордано Бруно пришлось уйти из Оксфордского университета из-за такого правила: «Все бакка-лавры и все доктора наук, не следующие в точности Аристотелю, должны наказываться штрафом в 5 шиллингов за каждый пункт, в котором они с ним расходятся» (торгашеская натура англичан сказалась и здесь).
      Носорог (рисунок Дюрера, Геснер, 1560).
      К. Геснер (1516 — 1565).
      Мы не знаем в точности, что было причиной ухода отсюда Бруно, — протест против штрафа или отсутствие денег на штрафы: ведь ему пришлось бы платить десятки и десятки шиллингов ежедневно.
      Как известно, в конце концов инквизиция отправила Бруно на костер (1600) — финал блестящего века «кватроченто».
      (Инакомыслящие горели на кострах инквизиции, горели на кострах кальвинистов и протестантов. Церковь наказывала своих врагов «со всевозможной кротостью и без пролития крови»...
      Костры не могли остановить прогресса науки. Ряд блестящих открытий значится в летописях этих двух веков. И если зоология и занимает здесь очень скромное место, все же и она начала делать заметные успехи, — появился ряд крупных работ. Правда, они мало что прибавили к работам Аристотеля, но накопление описаний, наблюдений, мелких сообщений пошло вперед.
      JB 1552 г. английский врач Эдуард Уоттон (Е. Wotton, 1492 — 1555) издал обширное сочинение «О различиях животных» 9. Это был первый обстоятельный труд по зоологии со времен Аристотеля. Автор дал не только описания отдельных животных, но и общую часть — описание животного организма. Конечно, ряд животных начинается с описания человека, и, конечно, как и у Аристотеля, животные разделены на две основные группы: животные с кровью и животные бескровные. Первым (т. е. позвоночным) отведена большая часть книги, но здесь мало нового, если не считать описания кое-каких животных, отсутствовавших у Аристотеля, — греческий мудрец не знал об их существовании. «Животным без крови» посвящены 9-я и 10-я части книги, причем они разделены на 5 групп. В этом разделе Уоттон сделал если и не целый шаг, то хотя бы изрядный полушаг вперед по сравнению с зоологом-греком. К первой группе отнесены насекомые, а также пауки, ко второй — мягкотелые Аристотеля, т. е. головоногие и тетис (Tethys), к третьей — панцырные, соответствующие мягкоскорлуповым Аристотеля, т. е. высшие раки. Четвертая группа содержит раковинных (часть черепнокожих Аристотеля), в нее вошли улитки, ракушки, морские жолуди, морские ежи. Наконец, к пятой группе — зоофиты — отнесены морские звезды, голотурии, медузы, ктенофоры, актинии, губки. Выделив из 4-й группы многие формы, Уоттон придал ей большую однородность, но не довел дела до конца; оц оставил в ней морских жолудей и морских ежей, разбив иглокожих между двумя группами. Пятая группа — чисто искусственное объединение: это просто все «животные без крови», не попавшие ни в одну из остальных групп. Уоттон не смог объединить такую пеструю смесь каким-либо анатомическим признаком, в чем, правда, совсем не виноват: такого , признака нет. Новинка системы Уоттона — группа зоофитов, животнорастений, которая в несколько измененном виде просуществовала более 250 лет.
      Всяких басен Уоттон приводит очень немного и почти всегда с оговорками «если верить такому-то». Отчасти именно поэтому, отчасти потому, что Уоттон мало написал о сильно интересовавших тогда публику американских животных, его книга не вызвала большого интереса, ее не издали вторично, не перевели ни на один другой язык. Для неученых она была скучна до зевоты.
      Морской монах (Геснер, 1698). «Массовый читатель» все еще хотел сказок и страшилищ, хотел «мороза по коже» и визга жен и дочерей, напуганных рассказами о чудовищах. То ли дело «Библейская книга о животных» Фрея (1595) 10. В ней описаны драконы, да так подробно, словно автор провел среди них всю свою жизнь. Бывают драконы бескрылые, а есть и крылатые. У драконов три ряда зубов в каждой челюсти, драконы живут так-то и так-то, делают то-то и то-то... «Существуют натуральные драконы, но самый главный дракон — дьявол» — таково заключение главы о драконах.
      Если попробовать наметить вехи на длинном пути зоологии от Аристотеля до наших дней, то для XV — XVI вв. такой вехой окажется Геснер. Во всяком случае он крупнейшая фигура в кучке натуралистов-эндиклопедистов, живших в эти века.
      Конрад Геснер (Conrad Gesner) родился в Цюрихе в 1516 г. Его родители были бедны и скоро умерли, воспитывал его дядя, тоже человек небогатый и малообразованный. Казалось, что могло выйти из мальчика, кроме мелкого ремесленника? Нет, он так полюбил науку, что окончил университет и на 22-м году оказался профессором греческого языка. Филология не увлекла Геснера, и в 1541 г. мы видим его уже врачом и натуралистом. Несмотря на слабое здоровье, Геснер объездил ряд стран Европы, собирая растения, и между делом изучил французский, итальянский, английский и даже несколько восточных языков; если сюда прибавить немецкий, латинский, греческий и древнееврейский, то неудивительно, что он мог читать любую книгу в подлиннике. Геснер написал ряд рнир цо бцтанике, минералогии, языкознанию и своего рода истории литературы. Но не они создали ему славу, и не им он обязан тем, что его помнят и в наши дни. Бессмертие принесла зоология. Эти пять больших томов (свыше 4000 страниц форматом в лист) — энциклопедия зоологии, своего рода «заключительный баланс» зоологических сведений за 2000 лет. Первый том — млекопитающие, второй — яйцекладущие четвероногие, третий — птицы, четвертый — водные животные. Пятый том, посвященный преимущественно насекомым, был издан после смерти Геснера и составлен из оставшихся после него записей.
      Геснер перечитал почти все, что было написано о животных, но не -ограничился простой компиляцией: в его «энциклопедии» приведено немало и личных наблюдений. Данные других авторов он нередко анализирует и многое сопровождает критическими замечаниями. Описания животных расположены в алфавитном порядке. Это полное отсутствие системы как будто снижает в наших глазах ценность труда Геснера, но автор поступил правильно: систематические группировки в те времена были так запутанны и неясны, что разобраться в них было слишком трудно, а дать свою систему Геснер, понятно, не мог, так как просто не имел времени для такой сложной работы. Единственным выходом являлся алфавит: ведь в нем есть главное стройная «система» расположения материала. А что Геснер придавал большое значение выдержанности Плана, стройности изложения, видно из того, как составлены описания животных. Все они сделаны по одному общему плану: 1) номенклатура — название животного на разных языках; 2) описание животного, его распространение; 3) образ жизни животного, экология; 4) повадки животного («зоопсихология»); 5), 6), 7) прикладная зоология, включая охоту и дрессировку, съедобные животные; 8) животное в истории языка и религии: этимология названий, животное в поэзии, морали, религии; басни,
      поговорки, эмблемы и символы, мифы.
      Из этого плана видно, что Геснер старался дать в своем труде все, Что только было известно о данном животном. Книги были богато иллюстрированы, причем некоторые рисунки сопровождаются оговоркой автора: «.Этот рисунок такой, каким его сделал художник, я не имею данных о его точности». Конечно, не все рисунки хороши (их около 1000), но для тех времен все они хотя бы сносны. В тексте всюду оговорены заимствованные материалы, изложение пестрит цитатами и именами авторов. Приведен длинный список литературы. Коротко, — план сочинения безукоризнен.
      Отдельные части геснеров-ской зоологии неравноценны. Если в томах млекопитающих и птиц все обстоит более или менее благополучно, не считая, конечно, мифических животных, то в четвертом томе царит хаос. Впрочем, об этом легко догадаться уже по названию тома — «Рыбы и водные животные». Здесь все «водяное»: рыбы, черепахи, раки, актинии. Сюда же попал и кит, отнесенный Геснером к рыбам, хотя еще Аристотель считал его млекопитающим. Именно этот том особенно богат сказочными животными. Удивляться этому не приходится: в те времена этот том]и не мог быть иным.
      Всякого рода сказок у Гес-нера достаточно. И хотя их очень немного по сравнению с другими авторами тех времен, именно они-то нередко и связываются с именем Геснера даже зоологами XX в. «Геснер? А, это — морской монах и прочие чудеса...» Геснер не только «морской монах», но, надо сознаться, он немножко грешил излишней доверчивостью.
      «Я клятвенно подтверждаю правдивость сведений Геральдуса», — торжественно сказал Геснеру один из цюрихских священников, когда тот было усомнился в правдивости Геральдуса. А рассказывал Геральдус презанятные вещи. Он описывал особого «Бернакельского гуся». Этот гусь вырастает на обломках сосны, носящихся по морским волнам, и вначале имеет вид, капелек смолы. Затем гусь прикрепляется клювом к дереву и выделяет, ради безопасности, твердую скорлупу. Окруженный скорлупой, он живет покойно и беззаботно, словно за крепостной стеной, и растет, растет. Идет время, и гусь получает оперение, а затем сваливается со своего обломка и начинает плавать. В один прекрасный день он взмахивает крыльями и улетает.
      «Я сам видел, как более тысячи таких существ, и заключенных в раковины, и уже развитых, сидят на куске коры. Они не несут яиц и не высиживают их, ни в одном уголке земного шара нельзя найти их гнезд», — так заканчивает Геральдус описание замечательного гуся, того самого «портного гуся», которого столь возлюбидк,.монахц и который удостоился необычайной чести — декрета самого римского папы. Так гуси во второй раз вошли в историю Рима: первый раз они спасли город, второй раз — чуть не погубили души монахов, лакомившихся постом «постным гусем».
      Впрочем, не один Геснер попал впросак с этими гусями. Живший несколько позже Геснера некий Дюре в 1605 г. утверждал, что из плодов, упавших с дерева на землю, могут получиться птицы, а из тех же плодов в воде выведутся рыбы.
      Он даже дал рисунок, на котором весьма добросовестно изобразил постепенное превращение плодов в птиц и рыб.
      Но Геснер не всегда был доверчив. Он хорошо знал, как ловко умеют создавать всяких морских чудовищ, и далеко не все поместил в своей «зоологии». «Аптекари и другие бродяги (он так и сказал!) придают телу скотов различный вид, смотря по желанию... Я видел у нас одного бродягу, который показывал такого скота под видом базилиска». Вот какой отзыв дает Геснер в своей книге о некоторых морских чудовищах. Он разоблачил знаменитого венецианского дракона, известного под названием «Леонея» и прогремевшего на всю Европу. Это был, редкостный дракон: закрученный хвост, две могучие, снабженные шестью когтистыми пальцами конечности, семь длинных шей и семь голов.
      Множество хлопот причиняли Геснеру ламантины, дельфины и другие рыбоподобные существа. Они были так странны на вид, а некоторые из них походили даже на человека: авторы и художники приложили к тому немало стараний. Так появились описания «морских монахов» и «морских епископов», нереид и русалок. Геснер не только описал их, но и дал рисунки — переделки рисунков из более старых книг. Морские чудеса попали в четвертый том. «Морской монах» был отнесен к рыбам: его тело покрывала чешуя. Позже выяснилось, что нереиды — , самки ламантинов, приукрашенные и искаженные россказнями «очевидцев»; несомненно, что и «морской монах» был каким-то водным млекопитающим, превращенным в «монаха» теми же «очевидцами».
      Из собранных коллекций Геснер устроил «кабинет натуральной истории». Это был первый в мире зоологический музей, первый и по времени и по богатству. Но — увы! — в нем не было ни «епископа», ни даже простого «монаха», ни нереид. Геснер всячески старался раздобыть хоть одну из таких диковинок, но это ему никак не удавалось. Пронырливые аптекари предлагали Геснеру драконов, но всякий раз уходили посрамленными: зоркий глаз ученого тотчас же различал подделку, — драконы обычно фабриковались из скатов, а то и просто из сшитых кусков разных животных. Казалось, что такие случаи должны были вызвать сомнения в реальности драконов и прочих чудовищ вообще, но, очевидно, Геснер рассуждал так: драконы большая редкость, они ценятся дорого, отсюда — стремление к подделке. Крупный ученый, он был истинным сыном своего века.
      Как знать, сколько успел бы еще сделать этот сказочно работоспособный человек, если бы он прожил не всего 49 лет, а подольше. В 1565 г. в Цюрихе появилась страшная гостья — чума. Геснер надел холщевый халат, прикрыл лицо смоляной маской и смело пошел на бой, помня теперь только одно: он врач. Он сражался упорно и честно, не прятался от больных, не бежал от заразы. И он заразился.
      — Отнесите меня в мой кабинет, — попросил он, чувствуя, что умирает.
      Страшные смоляные маски и призрачные халаты подхватили носилки и отнесли Геснера в зоологический кабинет. Его положили около шкапов, под рядами развешанных по стенам чучел. И там, среди птиц и зверей, он умер.
      ...Коща студенты слушают первые лекции по зоологии, им иногда показывают толстую старинную книгу, переплетенную в свиную кожу. Книгу украшают рисунки, такие милые в своей простоте и странности. Это книга Геснера...
      Геснер как будто шаг назад по сравнению с Аристотелем: у него преобладает простой алфавит. Он же — много шагов вперед: его описания неплохи, хотя часто и слишком антропоморфичны. Система... но ведь система тех времен могла быть только очень примитивной, и еще вопрос, что лучше — алфавит или группировки вроде «животные воздушные», «животные водные». Сказочные существа — дань времени.
      Кит-змея по описанию Олауса Магнуса (Геснер, 1598)
      Выбрасывающий воду кит и горбатый кит, или морская свинья (Геснер, 1598).
      Значение Геснера велико. Если любители зоологии второй половины XIX в. росли на Брэме, то на Геснере выросли сотни любителей XVI, XVII, да и первой половины XVIII в. Плиний и Аристотель в продолжение почти 2000 лет, следующие примерно 250 лет — Геснер, затем Бюффон — вот «учители» любителей додарвиновских времен.
      Во многом напоминает Геснера его полусовременник Улисс Альдрованди (II. Aldrovandi, 1522 — -1605). Свою долгую жизнь он отдал науке: собирал зоологические и ботанические коллекции, устроил в родном городе Болонье ботанический сад (им потом наведывал знаменитый ботаник Цезальпин), написал множество трудов и, отказывая себе чуть ли не во всем, Тратил свои средства на эти работы. Он совсем не интересовался ни «большой политикой», ни даже общественной жизнью своего города, — для него существовала только наука. Натуралист всегда вызывал подозрения у церкви: очень уж часто эти люди оказывались «еретиками». И вот, мертво-холодные глаза инквизиции уставились на ученого, в зрачках вспыхнул огонек — предвозвестник огня костра. Ударами молотка, забивающего гвоздй в крышку гроба, прозвучала формула обвинения в еретичестве... Только заступничество папы спасло невинного от костра, в лучшем случае — от медленной смерти в монастырской тюрьме. Меценатство, сильно развитое тогда в Италии, спасло жизнь, оно же помогло Альдрованди издать часть своих трудов. Они изданы роскошно по сравнению с трудами Геснера (швейцарцы были всегда скупы и расчетливы), даже с цветными рисунками.
      Зоологическая сводка-энциклопедия Альдрованди составила ряд томов 12. Она мало отличается от геснеровской, влияние которой сильно заметно. Альдрованди оказался доверчивее Геснера и был настроен менее критически. Хорошо было сказано в источнике — хорошо и у Альдрованди, плох источник — плохо и у него. Иногда Альдрованди хотелось дать что-то новенькое, особенное по части систематики. Увы, эти попытки неудачны. Уоттон отнес летучих мышей к млекопитающим, отчего бы не повторить Уоттона? Нет, Альдрованди решил устроить особую группу «птицы средней природы», или «птицы промежуточного характера». В эту группу попали летучие мыши и... страус. Странная смесь? но в логике? хотя и очень своеобразной, автору отказать нельзя. И правда:, страус — нелетающая птица, летучая мышь — летающая нептица, действительно нечто «среднее» между птицами и млекопитающими. Для искусственной классификации этот случай — классический пример.
      Альдрованди успел издать только пять томов — три тома о птицах, том о насекомых, том о прочих «бескровных»; дальнейшие томы были обработаны другими зоологами. В томах о птицах даны, помимо прочего, скелеты орла, курицы, страуса, описаны внутренние органы, есть рисунок языка дятла с его мускулатурой, грудная кость лебедя, подробно описана мускулатура многих птиц. Есть рисунки и описания отсутствующих у Геснера райской птицы, птицы-носорога, перцеяда. В томе о мягкотелых, ракообразных, черепнокожих и зоофитах встречаются сказочные формы, в том числе гигантский рак «морской волк», одна клешня которого почти равна росту человека, а весь рак больше человека раза в четыре. Этот рак изображен на рисунке: в клешне он держит человечка — крошку по сравнению с раком. Видов у Альдрованди приведено больше, чем у Геснера: он прожил дольше, и ему удалось получить от ряда путешественников новые материалы. Но его зоология более компилятивна и менее критически написана, чем геснеровская, а потому и попадает только на второе место.
      Наряду с сводками-энциклопедиями, ставившими себе задачей охватить весь животный мир, начали появляться и монографические обработки самого различного материала — от описаний отдельных видов до монографий классов.
      Гийом Ронделэ (G. Rondelet, 1507 — 1566), профессор медицины в Монпелье, был и натуралистом, — совместительство, в те времена почти обязательное. Как врач он вошел в историю медицины (его медицинские работы были изданы в Женеве в 1628 г.), как ихтиолог — в историю естествознания. Он же попал и в историю литературы, но не как автор романа или исследователь. Одним из друзей и товарищей его был Франсуа Рабле — монах двух орденов, позже известный врач, а под конец жизни настоятель двух церквей, — Рабле, написавший роман-сатиру «Гаргантюа и Пантагрюэль», который обессмертил имя автора, хотя и привел его к смерти в тюрьме. В третьей книге этого романа выведен магистр и врач Рондибилис. Этот Рондибилис, произносящий (главы XXXI — XXXIV) ряд монологов на тему о рогоносцах и т. п., и есть Ронделэ.
      Как натуралист Ронделэ был ихтиологом, но в масштабе своего времени, т. е. его «ихтиология» охватывала всех водных животных вообще. В 1554 г. он издал прекрасно оформленную книгу «О морских рыбах»18, в которой описаны, понятно, и не рыбы. Он приводит описания 197 видов морских и 147 видов пресноводных рыб, а кстати и моллюсков, червей, даже некоторых пресмыкающихся и ластоногих. Рыб Средиземного моря Ронделэ изучал сам, и главы о них написаны много лучше других. Они так хороши, что ни Артеди, ни Линней не смогли прибавить к ним что-либо новое. Любопытны главы общего содержания. Здесь говорится, между прочим, о том, что есть «рыбы», живущие в воде только временно, а потому и обладающие рядом особенностей строения; к числу таких «рыб» отнесены раки и земноводные."
      Ронделэ считает баснями рассказы о «морском монахе», но верит, что рыба-прилипало может, присасываясь, останавливать корабли. Как и Белон, он называет китообразными совсем не китов, — для Ронделэ всякая большая рыба «китообразна». Морского конька он отнес к червям.
      Пьер Белон (P. Belon, 1518 — 1564) был орнитологом и ихтиологом. Пользуясь поддержкой кардинала де Турнона, он много путешествовал, -посетил Грецию, Палестину, Аравию, Египет, Тур-: цию, Румынию, Сирию, побывал в ; Италии, Англии и Германии; собрал большие материалы по зоологии, но разработать их полностью ; ему не удалось, он был убит банди-I тами (1564) в Булонском лесу (тогда окрестности Парижа). Белон «Морская собака», тюлень (французское успел издать «Естественную исто-описание путешествия, XVI век). пШщ»«Ихтиологию», а также отрывки из своих нутевых заметок.
      Белоновская «Орнитология»14 интересна тем, что автор приводит много анатомических сведений, — он вскрыл около 200 птиц. Есть и сравнительно-анатомические данные, есть даже скелеты человека и птицы, причем гомологичные части помечены одинаковыми буквами. Но ни почек, ни мочевого пузыря у птиц, по Белону, нет, есть лишь «части соответственного вида».. Есть группировки: береговые птицы, хищники, певчие и т. п. «Ихтиология» Белона — обычная «ихтиология» тех времен, в нее вошли все водные животные. Книга разделена на две части — рыбы «с кровью» и рыбы «бескровные», т. е. беспозвоночные также именуются рыбами. Рыбы делятся на китообразных живородящих, китообразных яйцекладущих. К первым отнесены акулы, скаты, дельфин, ко вторым — остальные рыбы, но1 настоящих китов не приведено. Зато есть тюлень и гиппопотам. Рыбами же значатся бобр, выдра, крокодил, лягушка и даже хамелеон, чтб уже совсем непонятно. Морская игла и морской конек не рыбы, — это «отбросы моря». Среди раздела «рыбы без крови» — головоногие, раки, морские звезды, актинии.
      Ипполит Сальвиани (Н. Salviani, 1514 — 1573), врач и натуралист, изучал только рыб и написал книгу «История водяных животных»15, для напечатания которой устроил в своем доме типографию. Сальвиани описал всего 92 вида рыб и сделал немало ошибок, но он снабдил книгу такими прекрасными рисунками, что она трижды переиздавалась и сыграла немалую роль в истории развития ихтиологии.
      Англичанин М о у ф е т (TL Moufet, 1550 — 1604) изучал специально насекомых (ср. стр. 209). Ботаник К луз и й, он же Леклюз (Ch. de Leclnse, 1526 — 1609), напечатал сочинение о тропических животных, приводя описания дронта, додо, казуара, саланганы, пингвина, ламантина, ленивца, броненосца, колибри и др., а из морских животных — мечехвоста, мадрепор, горгоний, оригинальных тропических рыб.
      Известны и работы, посвященные отдельным животным. Так, голландец Т у л ь п (Tnlpius) дал описание оранга и довольно точную гравюру его, смешав эту обезьяну все же с шимпанзе, в те времена уже привезенным в Голландию. Он же дал изображение черепа нарвала, выяснив тем и природу загадочного зуба нарвала: его долгое время принимали за рог сказочного единорога, про которого еще Альберт Великий рассказывал, что он может своим рогом проткнуть корабль. Г и л л и у с опубликовал кое-какие сведения о внутреннем строении слона, приравняв почему-то бивни слона к рогам.
      Немало новинок доставляли и путешественники. Открытие Америки привлекло туда достаточное количество авантюристов всех сортов, искавших золота и другой добычи; ехали в Америку и католические монахи, везде и всюду искавшие «новых душ». На восток, особенно к Большим Зондским островам, тянулись голландцы. Капитал рос, и торговцы начинали искать если не рынков, то мест для добычи новых видов сырья, особенно же драгоценностей, пряностей, дорогих сортов дерева, слоновой кости. Корабль за кораблем уходили в море, и многие из них доставляли интересные новинки для натуралистов. Миссионеры, а кое-где и правительственные чиновники, кто от скуки, кто из любознательности, изучали местные растения, животных и составляли описания природы той или иной страны. Так появился ряд описаний некоторых местностей Америки, обеих Индий (причем иногда их так путали, что трудно разобраться, о какой Индии идет речь), побережий Африки, восточной Азии.
      Фердинанд д’О в и е д о (Ferd. d’Oviedo у Valdez, род. 1478) провел ряд лет на Гаити и описал природу Вест-Индии (1535). Жозеф Акоста (Josef Acosta, 1539 — 1600), иезуит, побывал в Перу и умер в Испании ректором Саламанкского университета. Он одисал природу «Индии», т. е. совсем не Индии (1509). Проспер Альпини (Prosper Alpini, 1553 — -1617), врач и ботаник, провел много лет в Египте и написал несколько книг о природе северной Африки. Гербер-щтейн (ср. стр. 246), дважды ездивший в загадочную тогда страну Московию, в описании своего путешествия рассказал, между прочим, о зубре (первое описание со времен Аристотеля) и доживавшем свои последние дни диком быке-Туре. Были и еще путешественники, и сведения о иноземных животных накоплялись с большой быстротой.
      На рубеже двух веков — XVI и XVII — англичанин Фрэнсис Бэкон (Francis Bacon, 1561 — 1626), человек стольких талантов и возможностей, что многие считали его заодно и автором всех сочинений, «приписываемых» Вильяму Шекспиру, актеру и величайшему драматургу.
      Бэкон — сторонник и проповедник индуктивного метода, враг схоластики, и дедукции. Эксперимент вот на чем строится наука, опыт и наблюдение — источник познания. Об этом же говорил и писал в свое время другой Бэкон — Рожер, но тот и писал меньше, и время было далеко не то, и его слова прошли незамеченными, вся слава досталась Фрэнсису. Философия Ф. Бэкона полна противоречий. Иначе и вряд ли могло быть: она соответствовала периоду первоначального накопления капитала в Англии, отвечала потребностям восходящего, но еще не вос-шедшего класса — буржуазии и, конечно, отражала все противоречия столь переходной эпохи, как конец XVI и начало XVII в. в Англии.
     
      «НИЧЕГО В СЛОВАХ»
      В XVII в. произошли события, оказавшие большое влияние на развитие науки вообще, зоологии в частности. Одно из таких событий — возникновение «академий» и научных обществ.
      Академии были и в древней Греции, но там так назывались просто своеобразные школы. В Италии на протяжении XV и XVI вв. насчиты-
      валось около 200 «академий» — небольших кружков преимущественно литераторов. Эти кружки организовывались так же быстро, как и распадались, но некоторые из них оказались довольно прочными. Таков был кружок, выросший в «академию отрубей» (или «отсевков»), во Флоренции в 1582 г. Склонность к символам и эмблемам, унаследованная от средневековых магов и шарлатанов, сохранилась и в этих новаторских предприятиях. Академия «отрубей» — это нечто от муки и мельницы. И вот ее герб — решето, в зале заседаний вместо кресел — мешки, перед трибуной президента — лестница из жерновов, а сами академики уподоблены мельникам — они отсеивают, отделяют муку от отрубей.
      В 1590 г. была основана в Риме знаменитая «академия рысей» (Academia dei Lincei), объединившая многих натуралистов, одно время было распавшаяся, но в 1603 г. снова «воскресшая» и дожившая до наших дней. «Рысь», конечно, символ: необычайная проницательность рыси фигурирует во многих баснях. Рысь — хорошая эмблема для учреждения, поставившего своей задачей, между прочим, и проникновение в тайны
      природы.
      Во Флоренции в 1657 г. открылась «академия опыта» (Academia del Cimento), второе по времени естественно-историческое научное общество («Академия тайн природы», Academia Naturae secretorum, основанная в Неаполе Ж. Б. Портой еще в 1560 г., просуществовала несколько лет; она и была первым естественно-историческим обществом). Ее основал кардинал Леопольд Медичи, увлекавшийся физикой, а во главе ее стоял Торричелли. В Германии в 1652 г. городской врач г. Швейнфурта, Иоганн Бауш, в компании с тремя другими городскими врачами основал «академию курьезов природы». Переменивши ряд городов, — из Швейнфурта в Баварии она перебралась в Бреслау, потом в Нюрнберг, Бонн, — эта академия изменила и свое название. В1677 г. ее взял под свое покровительство король Леопольд, король Карл VII покровительствовал ей позже, и академия превратилась в конце концов в «Естественно-историческую академию Леопольда и Карла». Эта академия начала уже в 1670 г. публиковать свои труды, вначале под несколько странным названием «Эфемериды».
      , Как правило, первые академии возникли из частных кружков ученых. Собирались несколько человек, толковали, спорили, рос кружок, росло и его общественное значение. Наступал момент, и властям приходилось решать вопрос, что делать с кружком. Разогнать или узаконить? Разогнать — соберутся в другом месте. Узаконить... Выход был найден: превратить частный кружок в «королевский». Так из частных кружков, нередко если и не совсем антиправительственных, то все же достаточно опасных своим вольномыслием, выросли учреждения «королевской науки»: вольнодумец, надев академический мундир, обычно быстро становился «верноподданным».
      Из частного кружка, просуществовавшего около 20 лет, возникла и единственная в мире академия, не носящая названия «академии», — Королевское общество в Лондоне (Royal Society of London). Пятидесятые годы XVII в. в Англии — Карл I, Кромвель, гражданская война и смуты, борьба протестантов с католиками, наступление буржуазии на феодализм. Ученые пытались в разговорах и спорах хоть на час уйти от жизни, требовавшей от них ответа на вопрос — «с кем ты?». В Лондоне стало слишком беспокойно, — кружок перебрался в Оксфорд. Он назывался кружком «невидимых», и правда, найти его было не так просто. Только после реставрации, при Карле II, кружок вернулся в столицу и вскоре превратился в Королевское общество (1645). Девиз общества — «Ничего в словах», т. е. словам нет веры. Это были слова Ф. Бэкона, в свое время немало писавшего о значении опыта в исследовании. Одна из целей общества — борьба с суевериями, проверка наследства средневековья. И в заседаниях общества, вперемежку с докладами о природе комет, спутниках Юпитера, шлифовании стекол для телескопов (это было время увлечения астрономией), кровообращении, обсуждали такие темы, как отравленные кинжалы, симпатическое лечение, ставили опыты по проверке ряда «заговоров» и всяких фокусов волшебников и чародеев. Издания общества — «Философские труды» — сделались прибежищем иностранных ученых, лишенных возможности опубликовать свои работы на родине.
      В 1666 г. министр финансов и государственный секретарь Франции Жан Кольбер открыл Французскую академию наук, причем часть академиков выписал из Италии. Открой он ее на 20 лет раньше, и иезуит Мер-сенн был бы по крайней мере почетным членом этой академии. Вокруг Мер-сенна собирался тот кружок ученых, который потом превратился в академию (условно, так как в число академиков попали далеко не все они); он, верный сын церкви, нашел хороший способ быть «в курсе дел». Той же линии держался и иезуит Шотт в Германии, также устроивший кружок ученых (будущая академия) и также взявший на себя столь «неблагодарный труд», как обязанности секретаря и всю переписку по делам кружка. Шоттовский кружок в 1700 г. превратился в Берлинскую академию наук, основанную Фридрихом I. Первым директором этой академии был знаменитый Лейбниц. По советам Лейбница, вскоре появились академии в Вене, Дрездене, Санкт-Петербурге (1724 — 1725). Каждая страна хотела теперь «свою» академию, — этого требовал «хороший тон», — и в некоторых странах оказалось даже по нескольку академий.
      Ученые наконец-то объединились, они могли обмениваться опытом, могли дискуссировать. И самое главное — академии издавали свои «труды», периодические публикации. Небольшая по объему работа не залеживалась в столе, теперь ученый мог познакомить мир со своим еще далеко не законченным исследованием в «предварительном сообщении». Темпы ускорились, и это тотчас же дало свои результаты, — наука зашагала вперед. Конечно, она не помчалась с места карьером, нужен был разбег.
      Число путешествий росло и росло: Европа искала рынков, ее неудержимо влекли к себе богатства вновь открытых стран, флаги Испании и Голландии мелькали во всех морях и океанах, торговые компании захватывали земли, не уступавшие по площади королевствам. Каждый год приносил новинки для зоологов.
      Принц Нассау-Зигенский организовал в 1637 г. экспедицию в Южную Америку. Он не затратил своих денег (да и были ли они у него, мелкого властителя?), их дали торговцы — всесильная голландская Индийская компания. Принц отправился в сопровождении двух врачей (они же натуралисты), голландца Вильгельма Пизона и немца Георга Марграфа (1610 — 1644). Эта пара врачей-натуралистов не теряла времени зря: были собраны ботанические и зоологические коллекции, были заполнены сотни страниц дневников. Пизоп и Марграф описали природу северной Бразилии и познакомили Европу о морской свинкой, ламой, двуутробкой. И уже тогда было замечено, что животные Нового Света, несмотря на свое несомненное родство с животными Старого Света, заметно от них отличаются.
      Ряд животных из Ост-Индии описал Я к о б у с Б о н т и у с (J. Воп-tius, ум. 1631), а в конце века, в 1700 г., Биль я м Д а м п и е р (Guill. Dampier, род. 1652), сделавший три кругосветных плавания, открыл на западном берегу Австралии кенгуру. Впрочем, это открытие прошло незамеченным и забылось настолько, что через 70 лет кенгуру было « открыто» снова: его открыли во время первого путешествия Джемса Кука натуралисты-путешественники, англичанин Джозеф Бэнкс (J. Banks, 1743 — 1820), сделавший позже блестящую карьеру и всего 35 лет от роду оказавшийся в президентском кресле. Королевского общества, и швед Соландер (Dan. Solander, 1736 — 1781), ученик Линнея.
      Конечно, были и еще путешествия, было описано и еще сколько-то, когда, правда, новых, когда известных, но позабытых животных; путешественники плавали в дальние края и привозили «диковинки», а зоологи эти диковинки изучали — каждый занимался своим делом, и было бы слишком скучно перечислять все, что они понаописали в эту очередную сотню лет. Можно только сказать: хотя в те времена нового и было неизмеримо больше, чем в наши дни, но, пожалуй, за всю сотню лет не описали столько новых видов животных, сколько теперь описывают в 2 — 3 года. Это не означает, конечно, что в те годы природа была скупа, а теперь вдруг расщедрилась и принялась осыпать нас новыми видами. Дело куда проще: не было системы, не было регистрации, а главное — не было еще и самого понятия о виде. К тому же внимание было обращено почти исключительно на более крупных животных.
      Наряду с более или менее точными описаниями продолжали появляться и всякие россказни. В 1633 г. Олаус Варниуо написал целую книгу о том, как пеструшки-лемминги рождаются в облаках и оттуда с грозой падают на землю. Впрочем, сказки о самозарождении дожили до XIX в. Стоит ли удивляться пеструшке, родившейся в грозовом облаке в XVII в.?
      Врач и натуралист Иоганн Джонстон (J. Jonston, 1603 — 1675) издал в 1650 г. энциклопедию-сводку по зоологии, мало чем отличающуюся от сводки Альдрованди. Эта сводка замечательна одним, — она была последней энциклопедией такого сорта. Правда, была и еще одна сводка, но уже особого порядка: знаменитый ориенталист Самуэль Бохарт (S. Bochart, 1599 — 1667) издал описание всех животных, упоминаемых в библии.
      Можно подумать, что зоология не сделала заметных успехов в XVII в. Это так и не так. Писать «энциклопедии»... Зоологи еще ше успели как следует освоить и проверить сводки Геснера, Альдрованди и другие, да новые сводки были бы только пересказом старых. Описания новых видов... Разбираться в создавшемся хаосе форм становилось все труднее и труднее. Алфавит хорош для справок, когда знаешь, чтб искать. А как и где искать в нем неизвестное? Век «энциклопедий» умер, новый век — век системы — еще не наступил. Зоология словно копила силы для будущего прыжка, но она не спала.
      XVII в. в зоологии — время увлечения анатомией, время рождения микрозоологии. Этими исследованиями и были заняты наиболее крупные фигуры зоологического горизонта XVII в.
      Когда говорят «анатомия», многие морщатся.
      Это не брезгливость, а хуже, — скука. Анатомия... Вспоминаются годы студенчества, кости скелета, всякие «кристы» и «форамены» и прочие огорчения остеологии; вспоминаются похожие на копченую медвежатину препараты мышц, противный и удивительно въедливый запах анатомического театра, зубрежка сотен названий. Но «учить анатомию» и быть анато-мом-исследователем — со-всемразные вещи. Анатом-исследователь, зоотом, как называют зоолога-
      анатома, он тот же путешественник в чужих землях: каждое движение скальпеля открывает его глазам новое и повое, и смена «пейзажей» в ванночке с препаратом идет куда быстрее, чем где-то в горах или джунглях. Зоологу хочется открытий, — пожалуйста, они ждут не дождутся. Хватай любое насекомое ( только не черного таракана, он кое-как изучен), рачка, улитку, — и открытия не замедлят. Незачем тащиться за тридевять земель в поисках новых видов, незачем упрашивать путешественников — «милый, привези мне...». Кто хочет открытий, пусть возьмет в руки скальпель и пинцет! Так можно сказать сегодня, а триста лет назад внутреннее строение даже большинства крупных животных было неизвестно. Исследователь, раз отправившийся в «путешествие внутри гусеницы», на всю жизнь решал свою судьбу: он становился неизлечимым «бродягой».
      Впрочем, нередко увлечение анатомией было только попыткой подойти этим путем к разрешению вопросов общего характера. Так случилось с знаменитым Сваммердамом, которого обыкновенно называют зоотомом, хотя по существу анатомия для него была только средством, целью же стояло — история развития.
      Ян(йоганн) Сваммердам (J. Swammerdamm) родился 12 февраля 1637 г. Его отец, аптекарь в Амстердаме, был коллекционером — у него дома имелся целый музей, «кунсткамера» по-тогдашнему. Мальчик вырос среди коллекций, и, конечно, из жела ния отца сделать сына пастором ничего не вышло. Пришлось помириться на враче, тоже очень почтенной профессии.
      Сваммердам поступил в Лей-. денский университет. Здесь он подружился с полезными ему людьми, в том числе с анатомом Стенсеном (N. Sten-sen, он же N. Stenon, 1638 — 1687) и Де-Граафом (R. De-Graaf, 1641 — 1673). Тогда Де-Грааф еще не пользовался особой известностью, но позже он прославился, — открыл так называемые «граафовы пузырьки» в яичнике млекопитающих. Знакомство привело к определенным последствиям: Ян увлекся потрошением разнообразных животных. В 1667 г. Сваммердам защитил докторскую диссертацию, но, увлеченный анатомией, совсем не искал практики, сидел без гроша и тем очень сердил своего отца; человека весьма практичного.
      Постоянные ссоры с отцом, спор с уже успевшим прославиться Де-Граафом, обрушившимся на Сваммердама за его работу о женских половых органах, изданную Королевским обществом в Лондоне, не могли улучшить настроения почти голодавшего исследователя. И, как на грех, в это время ему подвернулась под руку книжонка знаменитой прорицательницы Антуанеты де-Буриньон, возвещавшей, что на днях произойдет «второе пришествие» и Мессия воцарится на тысячу лет. Сваммердам и раньше был религиозен, а теперь все перевернулось в его бедной голове.
      — Суета сует все это, — вздыхал он с утра до вечера, но все же присаживался к столу и начинал вскрывать очередное насекомое.
      Так вперемежку с унынием, оханьем и поисками денег шла работа. Он нередко работал на открытом воздухе, на самом ярком свету. Увеличительные стекла не нравились исследователю; он уверял, что свои глаза и удобнее и надежнее. Пестрой чередой сменялись объекты: пчелы, скорпионы, жуки, гусеницы, многоножки, поденки, отшельник, дафнии, каракатица (он назвал ее «испанской морской кошкой»), морской червь «афродита» («бархатная морская улитка») и многое другое.
      Наконец Сваммердам приступил к главному: начал писать книгу, которую решил назвать «Библия природы» Здесь были не только анатомия, кое-какие наблюдения над развитием насекомых и других беспозвоночных, описание жизни пчелы. Главной целью книги было показать, что окончательная форма организма развивается из простейшей его формы. Анатомия была только средством для достижения этой цели, и хотя Сваммердам обладал огромным опытом анатома, он не смог пойти дальше наивного антропоморфизма. Изучение тех же насекомых для него сводилось к отыскиванию у них органов, имеющихся у позвоночных и человека. Найдя у насекомых дыхательные трубочки, он назвал их легочными трубочками, брюшную нервную цепочку — спинным мозгом, хотя и видел, что лежит этот «мозг» совсем не на спинной стороне. Правда, сравнивая, он имеет в виду преимущественно только функции органов, гомология и все с ней связанное его не интересуют совсем.
      Противник теории самопроизвольного зарождения, Сваммердам был убежден, что все животные развиваются из яйца. Но он представлял себе это яйцо и все последующее по-особенному. Когда-то давно он показал заезжему герцогу фокус: бабочка, «спрятанная» в гусенице. Этот фокус — основа теории Сваммердама.
      Все развивается по одним и тем же законам: развитие заключается в развертывании уже имеющихся признаков. Такова схема его рассуждений. И вот начинаются примеры. В яйце спрятан зародыш, его не вид-„ но, он прозрачен, но он там имеется. В зародыше яйца насекомого спрятана гусеница, в гусенице спрятана куколка, а в куколке — бабочка. Увидеть в куколке бабочку можно, можно разыскать и в гусенице зачатки органов бабочки, и Сваммердам видел это собственными глазами.
      Безногий головастик похож на гусеницу, головастик с ногами — куколка. Человек — та же история; безногий зародыш человека соответствует «червячку», зародыш с ногами — куколке. Даже растения не являются исключением: семя соответствует яйцу росток — червяку, почка цветка — куколке, а распустившийся цветок — взрослому насекомому.
      Все стадии развития вложены одна в другую, никакого «превращения» не существует, развитие состоит лишь в росте и развертывании частей, только скрытых под наружной оболочкой.
      Эта замечательная теория, названная немного позже «теорией вложения» (проще назвать ее «теорией матрешек» — деревянных куколок, вложенных одна в другую), не утратила своего значения и в XX в, Правда, автором ее является уже не Сваммердам, а немец Август Вейс-м а н (A. “Weismann, 1834 — 1914, ср. стр. 176), и, конечно, вейсмановская теория не столь наивна и груба, как сваммердамовская: ведь Сваммердам даже не знал о существовании клетки, Вейсман же был знаком и с хромо-зомами, Перенеся «центр тяжести» на зерна хроматина и даже более мелкие частицы, Вейсман создал свою знаменитую теорию «зародышевой плазмы». «Биофоры» (которых никто никогда не видел) соединяются в «детерминанты» (их тоже никто не видел), а эти определяют все, даже самые мельчайшие наследственные свойства организма, вплоть до родинок. Развитие организма заключается в том, что из зародышевой плазмы выделяются, группа за группой, детерминанты и обусловливают своим присутствием появление той или иной особенности в строении. Зародышевая плазма содержится преимущественно в половых клетках, и она-то передает по наследству, при последовательных делениях клеток зародыша, все свойства,
      поровну от отца и матери. Клетки тела и половые клетки — принципиально различны: клетки тела смертны, половые клетки, носительницы зародышевой плазмы, потенциально бессмертны. Половые хслетки переносят из поколения в поколение унаследованную зародышевую плазму, в них — и только в них — заключены все будущие поколения. Как и в теории вложения (иначе преформации), все развитие сводится к развертыванию «наличного материала», но микроскопичный «зародыш» XVII в. заменен ультрамикроскопичными «детерминантами» XX в. Сваммердам мог бы гордиться собой: он, простоватый и в сущности полуобразованный человек, создал теорию, мало уступающую теории знаменитого немца-профессора.
      Теория «матрешек» сводилась к тому, что во время развития животного (растения) не возникает ничего нового, все уже предобразовано в зародыше, новообразований не бывает. Она прекрасно отвечала господствующей философии того времени — философии Декарта, и она же великолепно иллюстрировала учение церкви. Декарт и его последователи (картезианцы) считали вселенную механизмом, а жизнь — частным случаем этой грандиозной и сложнейшей машины-вселенной. Организмы только машины, и они не могут, не должны быть иными: созданные в вполне законченном виде при сотворении мира, эти организмы-машины лишены способности к каким-либо качественным новообразованиям. Если Декарт только «говорил», то Сваммердам дал его словам блестящее подтверждение, а вскоре использовал работы Сваммердама и Лейбниц. Подкрепленная авторитетом Лейбница, теория преформации, предобразования ( или, как ее называли, «теория эволюции», разворачивания) начала быстро развиваться, совершенствоваться и позже разделила ученых на два лагеря — преформистов и эпигенетиков.
      Закончив книгу, Сваммердам совсем заболел. Мистика полусумасшедшей Буриньон дала хорошие всходы в его утомленном мозгу.
      — Страдание предшествует радости, и смерть есть преддверие жизни. Посмотрите на жука-носорога. Ведь жук есть слинявшая и выросшая куколка, а куколка — слинявшая и выросшая личинка. Червь-ли-чинка влачит жалкую жизнь в земле, в гниющем растительном мусоре, куколка не шевелится, она как бы мертва. И вот из нее выходит красавец жук. Он должен был пройти через жалкую жизнь личинки и через смерть куколки, иначе он не достиг бы своего великолепия. Так и мы...
      Вот какие разговоры вел од с своими немногими друзьями. Что могли ответить друзья этому человеку, вообразившему себя, очевидно, куколкой и упорно желавшему превратиться в мотылька?
      Угрызения совести становились все сильнее, Сваммердам упрекал себя в гордости, он не мог простить себе, что назвал книгу «Библия природы»: как осмелился он на подмен великих мыслей пророков суетными рассуждениями о жуках и мотыльках? Он пытался найти и уничтожить рукопись, но не смог сделать это, она была в надежном месте. Наконец, в 1685 г. он умер от водянки.
      «Библия природы» не сразу увидела свет. Хранивший рукопись Сваммердама богатый и знатный француз Тевено отдал ее переводчику: она была написана на голландском языке. Пока рукопись переводили, ее украли, а потом продали. Наконец увесистый сверток попал в руки Бургава. Он купил рукопись у французского анатома Дювернэ за полторы тысячи
      гульденов. Через пятьдесят лет после смерти Сваммердама его «Библия природы» была издана.
      Сваммердам не был систематиком, но в «Библии природы» он сделал попытку классификации насекомых: разделил их, на основе истории развития, на четыре класса.
      К первому классу отнесены формы, не имеющие крыльев, но вылупляющиеся из яйца со всеми конечностями. Эти формы всегда бескрылы, и Сваммердам приравнивал их по степени развития к куколке крылатых насекомых. Пауки, клещи, мокрицы и другие рачки, вши и блохи, скорпионы, многоножки, даже улитки — вот состав этого класса. Насекомые с крыльями, но без стадии ку-
      колки, вошли в состав второго м Жшлвя (1628-1694).
      класса. Это стрекозы, поденки, 7
      прямокрылые, богомолы, тараканы, уховертки, клопы, тли, т. е. насекомые с неполным превращением. К третьему классу отнесены насекомые с полным превращением, кроме мух. Четвертый класс — насекомые с полным превращением, но с окруженной несброшенной личиночной кожицей куколкой, т. е. насекомые о ложным коконом. Мухи вот истинные представители этого класса, но Сваммердам прибавил сюда и еще кое-кого. Орехотворки развиваются в галлах, их куколка помещается внутри галла; личинки наездников паразитируют внутри других насекомых, их куколка часто помещается внутри хозяина. Что общего между личиночной кожицей и галлом или телом гусеницы? Но Сваммердам обобщил эти явления, и наездники, орехотворки и т. п. попали в четвертый класс. Второй и третий классы Сваммердама вполне естественны (в составе есть мелкие промахи), четвертый класс испорчен добавлениями, первый — смесь различных групп членистоногих, отчасти даже иных животных.
      Сваммердам — первая попытка применить особенности развития к построению системы, и, несмотря на все недостатки, его система — большой шаг вперед.
      Имя итальянца Мальпиги слышали все, соприкасающиеся о анатомией и физиологией растений и животных, хотя кое-кто из них, конечно, и не знает, что, это «тот самый Мальпиги». Мальпигиевы сосуды насекомых, мальпигиевы клубочки почек, мальпигиевы тельца селезенки, мальпигиев слой эпидермиса позвоночных, мальпигиевы клетки кожуры семян — все это названо в честь Мальпиги, и все эти «мальпигиевы» открыты им.
      .Марчелло Мальпиги (М. Malpighi) родился 10 марта 1628 г. Учился в Болонье, здесь же в 1653 г. получил степень доктора медицины. Он читал лекции и жил в разных городах, но предпочитал Болонью, а потому перечень городов и выглядит так: Болонья, Пиза, Болонья, Мессина, Болонья. Наконец, в 1691 г. он очутился в Риме, в должности лейб-медика папы Иннокентия XII. Умер 29 ноября 1694 г. от кровоизлияния в мозг. .Противник авторитетов, сторонник новшеств и сам большой новатор, Мальпиги имел кучу врагов среди врачей-галенистов, ненавидевших новшества и видевших только один свет в окошке — «учитель сказал». Немало хлопот причиняла ему многочисленная родня, а заодно семейные враги и зложелатели. Вся жизнь Мальпиги — клубок ссор, тяжб, доносов и прочей «склоки», доходившей даже до бандитских нападений на него и его дом. Нужно удивляться, как это он смог столько сделать, как смог вообще работать в таких условиях.
      А работал Мальпиги много и прйтом разносторонне: по анатомии, эмбриологии, ботанике, даже минералогии. Врач по профессии, он был натуралистом по склонностям, а потому, будучи ученым медиком, в историю вошел как натуралист. Ряд работ Мальпиги нужно бы отнести к области гистологии, но гистологом его никак не назовешь: ведь он представления не имел ни о клетке, ни о тканях. Правда, он видел и даже изобразил «мешочки», найденные им у растений, но не понял их значения. Смотря на клетки, он не видел этих самых клеток.
      Микроскоп занимал видное место на рабочем столе Мальпиги. Он не фыркал на этот прибор, как простоватый Сваммердам, но и не совал под его стекла все, что подвернется под руку, как это делали многие микро-скописты тех времен. Плоховатые линзы не позволили Мальпиги разглядеть толком многое, а потому он и не разобрался с теми же «мешочками».
      Перечислять все работы Мальпиги нет смысла: голый перечень ничего не скажет, «аннотация» заняла бы много страниц. Анатомия тутового Шелкопряда18 — первая по времени обстоятельная анатомическая монография членистоногого (работы Сваммердама были опубликованы позже). Мальпиги взялся за тутового шелкопряда по предложению Королевского общества в Лондоне, и он привел в изумление англичан тонкостью своей работы. Трахеи, многокамерный спинной сосуд, нервная система, шелкоотделительные железы, половой аппарат, изменения пищеварительной и нервной системы при метаморфозе — чего только нет в этом исследовании. Англичане пришли в восторг, избрали Мальпиги в действительные члены Королевского общества и повесили его портрет на видном месте в зале Общества. Нужно сознаться, они хотели не только почтить ученого, была и вторая цель — расшевелить примером Мальпиги своих исследователей, работавших лениво.
      Вторая большая работа Мальпиги — о развитии цыпленка в яйце. По часам записаны все стадии развития куриного яйца с момента откладки до вылупления цыпленка. В этой работе Мальпиги перещеголял всех своих предшественников, имевших дело с куриными яйцами, — Койтера, Фабриция Аквапендентеи самого Вильяма Гарвея.
      Итальянский же врач Марк Аврелий Северино (М. А. Severinus, 1580 — 1656) описал в своем зоотомическом сочинении строение
      около 80 крупных животных, преимущественно млекопитающих, причем сравнивал между собой строение различных животных, разыскивая общие признаки. Он отвел в своем сочинении самостоятельное место зоотомии, хотя и видел главную пользу этой науки только в применении ее к медицине: смотрел глазами врача. Ряд анатомических исследований опубликовал английский натуралист, врач королевы Анны, Мартин Листер (М. Lister, 1638 — 1711), особенно увлекавшийся пауками и моллюсками и написавший о них несколько книг.
      Но все эти исследования были только анатомией, зоотомией. Сравнительной анатомии еще не было, еще не умели связывать, не умели обобщать, научились только различать. Были уже хорошие «закройщики», но «портные» еще не появились.
      Чуть ли не все натуралисты XVII в. были врачами, а потому нет ничего удивительного в том, что и Франческо Реди (F. Redi, 1626 — 1697) тоже был врачом, придворным врачом тосканских герцогов. Занимаясь немножко поэзией и лингвистикой с грамматикой, он большую часть своего свободного времени отдавал зоологии.
      Реди интересовался насекомыми, но особенно его занимали мухи. Про мух упорно держался слух, что они не откладывают яиц, а-зарождаются в виде червячков в навозе, гнилом мясе и тому подобных вещах. Реди не был особенно критически настроен к басням в этом роде, но муха его почему-то смутила. Однажды он случайно заметил, что мясо сгнило, но мушиных личинок в нем так и не появилось: мясо лежало в закрытом горшке. Реди проделал ряд опытов с такими горшками, — мясо гнило, личинки не появлялись.
      Казалось, все ясно. Нет. Реди был неплохой экспериментатор, но он был еще лучший спорщик. Он хорошо знал, что заяви он — мухи кладут яйца в гнилое мясо, а вовсе не зарождаются из него,и приведи в доказательство свои опыты с закрытыми горшками, ему возразят: горшок был закрыт, в нем не было воздуха. И вот Реди взял несколько глубоких сосудов и положил в них по куску мяса. Часть сосудов обвязал кисеей, часть оставил открытыми. Случилось то, чего ждал наблюдатель, В мясе, прикрытом кисеей, не было ни одного червячка. Там, где кисеи не было, кишели белые червячки — личинки падальных мух. Это был блестящий опыт, блестящий и по своей простоте и по доказательности.
      — Мухи не родятся из гнилого мяса. Черви не заводятся сами собой в падали. Они выводятся из яичек, отложенных туда мухами, — вот что заявил Реди при встрече с своими товарищами по флорентийской «Академии опыта». Это был большой удар по теории самозарождения, но, раскрыв тайну червей гнилого мяса, Реди потерпел неудачу с маленькими орехотворками. .
      На листьях дуба часто встречаются небольшие красивые орешки-галлы. Зеленые вначале, они потом краснеют и выглядят маленькими яблочками, прилипшими к листу. Реди, как и другие исследователи и наблюдатели его времени, быстро узнал, что из галлов выводятся маленькие крылатые насекомые. Мы называем их орехотворками, но ни Реди, ни кто другой тогда еще не знали этого названия, не знали и того, откуда берется в галле-орешке орехотворка. Проследить, как орехотворка откладывает яйца в дубовый лист, не удавалось. Реди натащил к себе горы орешков-галлов, разложил по банкам, держал их там, и всегда и везде из галлов выходили крошечные насекомые. Связь насекомого с орешком была несомненна. Но какая связь?
      Ответ был один: насекомое зародилось в галле, зародилось из галла.
      Реди несколько смущало это, но он нашел объяснение: галл дубового листа ошвой, — это часть организма. Никакого самозарождения здесь нет, просто ласть орешка-галла превращается в насекомое. Из одного живого организма получается другой, что ж тут особенного? Ведь зарождаются в кишках глисты, разные у разных животных. Так и тут: растения разные, галлы у них разные, вот и насекомые из них получаются разные. Ничто не рождается из неживого, но живое может дать начало другому живому, хотя и непохожему на него. Таков был вывод Реди. Эта «теория» очень напоминала историю с постными гусями 19.
      Однако Реди ждала большая неприятность: ему пришлось отказаться от предположения, что орехотворка зарождается из орешка, чем теории «живое от живого» был нанесен большой урон, — очень уж красив был пример с орехотворками.
      Мальпиги тоже обратил внимание на дубовые орешки. Привлекли его совсем не орехотворки: он искал в галлах тех «мешочков», которые видел в самых разнообразных частях самых различных растений. Вместо «мешочков» Мальпиги обнаружил в галлах нечто иное: оказалось, что галлы — своего рода «болезнь», а виновник ее — крохотное насекомое с четырьмя прозрачными крылышками.
      — Конечно, оно кладет сюда яйца, — решил Мальпиги. — Откуда же иначе возьмется в галле личинка?
      Он не стал тратить времени на орехотворку, а поручил заняться выяснением этого вопроса своему ученику Антонио Валлионери (Antonio Vallisnieri, 1661 — 1730). Ученик оказался достойным своего учителя: он нашел яички орехотворки и проследил ее развитие.
      Валлиснери был противником теории самозарождения и твердил одно: все живое из яйца. Он написал, между прочим, толстую книгу с очень длинным заглавием: «История размножения человека й животных, вместе с исследованием, совершается ли оно посредством семенных червей или посредством яиц, и с прибавлением еще некоторых писем, редких историй и наблюдений выдающихся людей» (1739)20, в которой дал сводку всего известного по этим вопросам в его времена. Книга эта — изложение войны между овистами и анималькулистами, т. е. между двумя группами ученых. Овисты, последователи Гарвея и Де-Граафа, видели в яйце материальный зачаток, сперматозоид же («семенной червь») при оплодотворении только дает толчок для развития. Анималькулисты — из них первым был Левенгук — полагали, что зачаток имеется в сперматозоиде, яйцо же служит только для питания сперматозоида и заключенного в нем зародыша.
      Узнав, что Реди имеет дело с орехотворками и галлами, Мальпиги поинтересовался результатами наблюдений этого исследователя. К своему огорчению он услышал, что Реди считает орехотворок продуктами самоза-рбждения. Мальпиги очень уважал Реди за его опыты с мухами и тотчас же написал ему о своих наблюдениях, указывая, что орехотворка выводится из яйца, а вовсе не «родится» из мякоти галла.
      Опыты Реди с мухами, да и другие его работы, принесли ему славу, а вместе с ней и неприятности. Он слишком смело критиковал все рассказы о самозарождении у насекомых, — разумеется, из мертвого, не из живого же.
      Он осмелился отнестись недоверчиво даже к библейскому рассказу о пчелах, родившихся из внутренностей мертвого льва (будь лев живой, куда ни шло, но мертвый... мог ли это стерпеть Реди?). Он подрывал авторитет самого Аристотеля, которому поклонялись не только светские ученые, но и ученые-моцахи с Августином во главе.
      — Еретик! Безбожник! — завопили поклонники древних греА. Левенгук (1632 — 1728).
      ков. Впрочем, на такие вопли теперь уже мало обращали внимания: Аристотель понемножку терял свой авторитет — его время кончалось.
      Самозарождение мух, орехотворок, пчел было очередной позицией, сданной в многовековой войне вокруг теории самозарождения; мыши и лягушки, кроты, змеи, ящерицы, рыбы, птицы, — эти позиции были утрачены ранее. Стойко держался пока только «бастион» с червями-паразитами, а вскоре прибавилась и новая крепость — простейшие животные.
      Сваммердам не любил микроскопа, Мальпиги охотно брал его в руки, но пользовался им только в пределах своего очередного исследования. Поглядывал в него иФранческо Стеллути, как кажется, первый микроскопист-зоолог. Не был он таинственным незнакомцем и еще кое для кого из натуралистов XVII в. Но ни для кого из них микроскоп не был «всем», никто из них не отдал ему всей своей души.
      Бедняга Левенгук! Он был верующим человеком, а заповедь «не сотвори себе кумира и всякого подобия...» нарушал ежечасно всю свою долгую жизнь. Он не подозревал этого в простоте душевной, молчал о «смертном грехе» на исповеди и так и умер нераскаянным грешником, всю жизнь поклонявшимся «кумиру». Кумир Левенгука — микроскоп.
      Жизнь Антония Левенгука (A. Leeuwenhoek), голландца, так же проста, как и длинна. Он родился в 1632 г. в городе Дельфте, прожил в нем всю жизнь и здесь же умер в 1723 г. Он не был ученым: его профессия — торговля сукнами,позже ( с 1660 г.) «хранитель судебной камеры», странная должность, смесь обязанностей привратника, управдома и судебного пристава, еще позже (с 1699 г.) — он жил на пенсию по этой должности.
      Заинтересовавшись линзами, Левенгук обучился тонкому искусству шлифовки стекол. Достиг в этом деле редкостного совершенства и научился делать замечательные для тех времен стекла: его линзы были безукоризненны и на редкость малы — три миллиметра в диаметре и даже менее.
      Искусство шлифовать линзы было известно давно. При раскопках Ниневии нашли плосковыпуклую чечевицу из горного хрусталя, у Нерона был отшлифованный смарагд, заменявший ему лорнет. Сенека упоминает об увеличивающей способности наполненных водой стеклянных шаров. Араб Альгазен (начало XII в.) обратил внимание на увеличивающие свойства плосковыпуклых чече-виц, а Рожер Бэкон немало занимался увеличительными стеклами. Очки были общеизвестны уже в XIII в., а лупы — в XVI в. Некий Гуфнагель уже в конце XVI в. рассматривал насекомых в лупу, с лупой работал и философ Декарт. Сложную лупу, микроскоп, изобрели голландцы Ганс и Захарий Янсены (1591) — трубу, в полметра длиной. Фонтана в 1646 г. соорудил микроскоп, в основном похожий на современный, а Гук в 1665 г. приладил к нему окуляр.
      Левенгуку не нравились все эти микроскопы, а может быть, он и не знал их все толком. Во всяком случае он забраковал микроскоп такого устройства: к горизонтально укрепленной линзе приделан штатив с острием для насаживания объекта. На что пригоден неподвижный штатив? Упрямый голландец сделал микроскоп по-своему; у него было подвижное острие для объектов. Позже Левенгук додумался и до освещения объекта при помощи вогнутого зеркала, т. е. смог рассматривать объекты и при проходящем свете. Шлифуя стекла, делая микроскопы, бракуя и делая их снова, Левенгук составил богатейшую коллекцию: у него было 419 линз (некоторые из горного хрусталя), 247 микроскопов и 172 лупы. Некоторые линзы состояли не из одного, а из нескольких стекол. Двояковыпуклые линзы были сработаны столь мастерски, что при помощи совсем простого сооружения (микроскоп Левенгука — простой микроскоп, т. е. лупа) он достигал увеличения даже в 270 раз. Ни один человек тех времен не обладал такими сильными микроскопами, как этот бывший
      торговец сукнами.
      Вначале Левенгук рассматривал в свои микроскопы все, что подвернется под руку, затем начал увлекаться зоологическими и ботаническими объектами. Он разглядывал чешуйки бабочек, жало пчелы, глаза мух, крылья комара, кусочки кожи, волосы и многое другое. Как-то раз, в поисках за новым объектом, он вздумал посмотреть застоявшуюся воду. Наполнил водой стеклянную трубочку, приладил ее под крохотной линзой, взглянул было и полез за кусочком тончайшей замши, чтобы протереть стеклышко. Наблюдатель не верил своим испытанным глазам: вода кишела крошечными существами.
      Через полгода Левенгуку захотелось выяснить, почему перец жжет язык. Он полагал, что микроскоп поможет ему раскрыть эту тайну,
      истолок перец и положил его вводу. И вот через несколько дней в перечном настое оказались мириады живых крошек.
      Левенгук тех лет был уже не просто любителем, сующим под микроскоп то перо курицы, то волосок, выдранный из собственной бороды. Еще в 1673 г. он послал в Королевское общество в Лондоне свое первое «письмо», в котором описывал жало пчелы и многие другие, не менее любопытные «диковинки». Он слышал кое-что о Лейбнице, уверявшем, что все состоит из монад, мельчайших частиц. Правда, монады, по Лейбницу, как будто бестелесны, и во всяком случае даже в самый лучший микроскоп их не увидишь, но разве мог разбираться в тонкостях монадологии Левенгук, знавший только голландский язык. Сгоряча он решил, что видит монады, и только, просидев с микроскопом несколько дней, выяснил, что это не монады, а какие-то крошечные организмы, похожие на уже виденные им раньше в застоявшейся воде.
      Новое «письмо» с рассказом об инфузории (одной из сувоек), найденной им в стоячей воде, было отправлено в Лондон. Письмо прочитали, и ему не поверили: никто из англичан-микроскопистов не смог увидеть в свои плохонькие микроскопы описанных Левенгуком крошек. Уже порешили было, что голландец-любитель ошибся (другие уверяли, что он обманщик), как в заседании 15 ноября 1677 г. президент Королевского общества Роберт Гук заявил, что ему наконец-то удалось обзавестись наилучшим микроскопом и что при помощи этого микроскопа он разглядел в перечном настое множество мельчайших существ, живых и сложно устроенных. Впечатление от такого заявления было столь велико, что чинные ученые устроили настоящую толкучку возле гуковского микроскопа, — всякому хотелось скорей увидеть новый мир. Не забывайте, что девиз общества был «Не верь словам», а потому Гук — президентское звание обязывало — явился на заседание с микроскопом, чтобы быть верным девизу и «показать на деле». Составили особый протокол, и его подписали Гук, Неэмия Грыо (знаменитый ботаник и микроскопист тех времен) и другие не менее почтенные лица. Факт существования микроскопически малых существ был установлен твердо: подписи протокола ученых англичан были тому достаточной порукой, — в те далекие времена подпись англичанина еще была надежна.
      Левенгук, упрямый до безрассудства и любознательный, как сто тысяч присяжных сплетниц, увлекся крошками-организмами до того, что стал их разыскивать всюду, и открыл много видов инфузорий, жгутиковых ж других простейших. Он наблюдал и описал коловраток, нашел бактерий в зубном налете, видел клетки дрожжей, хотя и не посчитал их за живые существа. Открыл кровяные тельца. Ему первому довелось любоваться передвижением крови: он увидел его в хвооте головастика. И наконец, при участии «ученейшего мужа» Гамма (попросту студента), открыл сперматозоиды человека 21.
      Газыскав сперматозоиды — он называл их «зверьками» — у ряда животных до блохи включительно, Левенгук решил, что именно при их помощи размножаются животные, что «зародыш» заключен в этом самом, «зверьке». Колоссальные количества «зверьков» в одной порции семенной жидкости, мириады «зверьков», найденные им в матке собаки тотчас же пооле спаривания (он подстерег собак и во время спаривания вонзил иглу в спинной
      те времена, он видел больше, чем видели другие о их микроокопами второго сорта. Техника последования оказала овоё слово: глаз и умения рассуждать было достаточно для натуралиста XVI в., в XVII в. этого стало мало.
      В самом конце XVII в. появилось сочинение, в котором делалась попытка дать систему животных, а главное — была достаточно четко характеризована ооновная таксономическая единица — вид. Был сделан первый и главный шаг к созданию научной системы, а вместе с тем классификация получила свое место в ряду наук; до того ее считали просто чем-то вроде «путеводителя», своего рода «указателем», имевшим целью только удобство читателя, облегчавшим ему нахождение опиоаний животных среди сотен страниц текста.
      Этим шагом вперед систематика обязана англичанину Джону Рэю.
      Оказался ли бы Рэй знаменитостью, если бы у него не было друга Виллоуби? Ответить на этот вопрос нельзя, как нельзя дать ответ на любой вопрос из серии «что было бы, если бы этого не олучилось?». Но можно утверждать, что если бы тогда Рэй и прославился, то вряд ли это была бы слава натуралиста.
      Д ж о н Р э й (J. Ray) родился в 1628 г. (близ Брентри, в графстве Эссекс). Сын кузнеца, он сумел окончить не только городскую школу, но и Кэмбридж, где остался преподавателем греческого языка, гуманитарных и математических наук. Здесь и встретились будущие друзья — один учил, другой учился.
      Фрэноис Виллоуби (F. Willoughby, 1635 — 1672) был на оемь лет моложе своего учителя и происходил из богатой семьи. Виллоуби, увлекаясь естественными науками, заразил своим увлечением и Рэя; в результате оба оказались влюбленными в двух сестер-близнецов — ботанику и зоологию, причем Рэй изменил ради новой любви старой привязанности — богословию. Из любви к природе выросла дружба влюбленных: Рэй и Виллоуби сделались друзьями на всю жизнь.
      Читая и перечитывая Геснера, Альдрованди, ботаника Цезальпина и других натуралистов, заглядывая в труды самого Аристотеля, друзья сделали очень неутешительное открытие: и описания и классификация оо-всем плохи, причем ботаника мало в чем уступает зоологии. Друзья решили «исправить», сестер-близнецов, они решили составить новую классификацию животных и растений, расположить тех и других по группам и притом не по принципу простого «справочника», а по группам естественным, основанным на оравнении признаков, выхваченных не как попало, а с толком. И вот Виллоуби принялся за зоологию, взяв «пока» (он не подозревал, что даже этого «пока» не выполнит полностью) млекопитающих, птиц и рыб, а Рэй — за ботанику.
      Для работы нужен материал. Рэй оотавил службу в Еэмбридже, и друзья отправились путешествовать. Они проездили три года (1663 — 1666), собирая растения и животных в Англии, Франции, Германии и Италии. У Виллоуби были деньги, и он тратил их, не думая о том, что платит за двоих; Рэй пользовался деньгами друга, и оба они не придавали этому никакого значения: ведь они отдавали свои деньги, силы и знания прекрасной даме — науке. Вернувшись из путешествия, они принялись за разра-
      ботку собранных материалов. Уже тогда Рэй получил известность как ботаник, и его избрали в члены Королевского общества; вскоре в кресле английского академика ока зался и Виллоуби. Даже женитьба Виллоуби не нарушила дружбы; правда, Рэю пришлось теперь путешествовать одному, но он ездил не так уж много и попрежнему работал вместе с другом.
      Их разлучила смерть, — в 1672 г.
      Виллоуби умер от лихорадки, совсем молодым. Он оставил после себя несколько незаконченных работ, двух маленьких сыновей и некоторый капиталец. Ряд пунктов завещания был связан с Рэем: ежегодная рента для Рэя (60 ф. ст., т. е. около 600 золотых рублей, тогда хорошие деньги), просьба закончить зоологические работы
      и поручение последить за воспитанием двух мальчиков. Так, в силу завещания друга, ботаник сделался и зоологом. Это не единственный случай в истории науки: через сотню лет ботаник Ламарк тоже не по своему желанию стал зоологом. И замечательно, что оба зоолога «из ботаников» сделали для зоологии куда больше, чем многие зоологи «из зоологов».
      Рэй выполнил все поручения друга. Он следил за воспитанием его детей. Он закончил и издал работы Виллоуби. Мало того: он пополнил эти работы, включив в них много своего, и часто трудно сказать, где начинается Рэй и где кончается Виллоуби. «Орнитология» и «Ихтиология» (рыбы) — работы Виллоуби, изданные Рэем и написанные в сущности ими совместно(1676, 1686)22.
      Млекопитающих, амфибий и рептилий Рэй обработал сам, он же написал и толстую книгу о насекомых23, но этот труд был издан уже после смерти автора (ум. в 1705 г.), в 1710 г. Кроме зоологических трудов, составляющих изрядную стопку томов, Рэй издал ряд ботанических сочинений, в том числе большой труд по новой классификации растений.
      Рэй разделил животных на два основных раздела: «кровеносных» и «бескровных», т. е. повторил обычное деление Аристотеля. Это было неплохо на деле, хотя названия групп и нехороши: термины «позвоночные» и «беспозвоночные» еще отсутствовали, но деление «по крови» в точности соответствовало делению «по позвоночнику» — чутье натуралиста исправляло недостатки «официального» диагноза. Любопытно, что хотя еще Аристотель указал на наличие у «кровеносных» позвоночного столба, никто не сделал из этого соответствующих выводов, никому в голову не приходило проследить значение этого «хребта», как важного признака. Впрочем, выяснение наличия и отсутствия позвоночника технически куда более сложная задача, чем то же в отношении крови, особенно при том толковании, которое этой «крови» тогда давалось.
      Д. Рэй (1628 — 1705).
      Животные «с кровью» разбиты на разделы, сообразно органам дыхания и способу размножения. К жаберным отнесены рыбы, к легочным — остальные позвоночные. Легочные распадаются на две группы, сообразно строению сердца: у одних один желудочек, — это лягушки, змеи, ящерицы, черепахи, у других — два желудочка. Последние разделены на яйцеродных (птицы) и живородных (млекопитающие), к которым отнесены и киты. Крупные разделы дробятся на меньшие подразделения. Так, млекопитающие (живородящие, легочные, о двумя желудочками) разделены на ряд групп на основе строения конечностей и зубов: однокопытные, двукопытные, четырехкопытные, когтистые, зайцеподобные (грызуны).
      Система животных «без крови», т. е. беспозвоночных, менее удачна в своих основных разделах, так как Рэй принял за основу группы Аристотеля, да еще зачем-то разбил их на два отделения по очень искусственному признаку — величине. В отделение «больших» попали: 1) мягкотелые (головоногие), 2) раковинные, скорлуповые (моллюски, кроме головоногих), 3) ракообразные. В отделение «малых» вошли только «насекомые», т. е. все беспозвоночные с более или менее ясно выраженными насечками на теле: насекомые, паукообразные, многоножки и многие черви (кольчатые, лентецы, нематоды и другие). Причина неудачности этой системы понятна: Рэй был больше ботаником, чем зоологом, а беспозвоночные, в его времена изученные много слабее позвоночных, и вообще представляют огромные затруднения для классификации. Разобраться в многообразии, установить высшие категории было в оущности невозможно, но там, где
      материал был подготовлен другими исследователями, Рэй дал неплохие схемы.
      Так случилось о «насекомыми», — работы Сваммердама позволили сделать довольно удачную группировку. Главные подразделения здесь у Рэя таковы: без метаморфоза и с метаморфозом. Безметаморфозные распадаются на два раздела: безногие (черви, — живут в земле, в воде и в теле других животных) и с ногами. Эти разделены по числу ног: шестиногие (насекомые бескрылые, вши, щетинохвостки и другие, — группа, конечно, искусственная) и восьминогие (паукообразные и многоножки). Хотя в раздел «безметаморфозных» и попали не насекомые, но основные группы этого раздела уж не так плохи: паукообразные и многоножки обособлены, черви обособлены. Конечно, можно задаваться вопросом: а куда попали бы те же лентецы, если бы Рэй знал историю их развития. Что ж, ответ нетруден: несомненно, Рэй отнес бы их тогда к разделу «с метаморфозом» и выделил бы там группу «безногих», т. е. повторил бы деления «безметаморфозных». Искусственная система? Да, но ведь через сто лет гениальный Кювье отнес уооногих к моллюскам, а оболочников поместил даже в одном классе с пластинчатожаберными моллюсками, т. е. сделал куда более грубую ошибку, не оправдываемую притом даже принципами «искусственной системы».
      Раздел «с метаморфозом» охватывает насекомых с метаморфозом, причем они разделены на группы сообразно особенностям строения крыльев и т. д.
      Система Рэя оказалась .огромным шагом вперед по сравнению с системами Геснера, Альдрованди и других, хотя основные разделы и остались в сущности теми же. Рэй дал характеристики разделов «второго порядка» уже на основании анатомических признаков, ввел в систему такие особенности, как строение сердцами его разделы в ряду позвоночных мало чем
      отличаются от современных.
      Были системы до Рэя, были они и после него. Дать новую систему не столь уже большая заслуга, — ведь никто ещё не дал «настоящей» системы, вое они только большее или меньшее приближение к таковой. Конечно, историограф зоологии отметит, что система Рэя есть некоторый этап в истории зоологии, этап большего значения, чем система Геснера, но меньшего, чем Ламарка, не говоря уже о Кювье. Но разве такой «этап» даст бессмертие, разве он сохранит в веках имя? Альдрованди, Блуменбах (как зоолог), Уоттон, Джонстон — кто помнит их, кроме историографов зоологии, а ведь они — какие-то «этапы» в истории системы.
      Рей сделал большее, он не просто «этап», он — основоположник. Он первый дал достаточно четкое определение понятия «вид».
      «У животных половые различия недостаточны для установления видовых различий. Оба пола происходят из семени одного и того же вида, часто от одних и тех же родителей. Тождество коровы и быка, мужчины и женщины обусловливается именно тем, что они происходят от одинаковых родителей. У растений тоже самый достоверный признак видового тождества — это происхождение от другого растения, тождественного в видовом отношении или даже индивидуально. Формы, отличные в видовом отношении, сохраняют неизменно свою видовую природу, и никогда один вид не родится из семени другого. Впрочем, этот признак видовой тождественности не неподвижен, не абсолютен. Наши опыты научили нас, что первые семена вырождаются, и хотя редко, но из семени растения может возникнуть форма, отличная от материнской».
      Это определение не блещет четкостью, но все же оно дает основные моменты определения понятия вид; Рэй отметил даже возможность появления вариаций.
      Но если понятие вида было для Рэя вполне ясным, то понятие рода у него отсутствует. Слово «род» часто встречается в книгах Рэя, но этот «род» — только некоторое собирательное, способ объединения самых разнообразных по объему видовых групп: то это семейство, то нечто большее, то группа родов. Это:не таксономическая категория, а просто некий «комплекс», столь же неопределенного значения, как термин «группа» — ообирательное и для нескольких видов, и для нескольких родов, и даже нескольких триб.
      Значение Рэя в зоологии очень велико: не будь Рэя, не было бы, пожалуй, и Линнея. Можно сказать так: Рэй подставил ту лестницу, по которой взобрался Линней, и притом не только Линней-зоолог, но и Линней-бота-ник. Впрочем, Линнею-ботанику лестницу подставили и многие другие ботаники.
      Техника росла, а вместе с ней росла и крепла буржуазия. Феодализм и папы всячески сопротивлялись, но им приходилось сдавать позицию за позицией: фабрикант и торговец часто оказывались сильнее владетельных сеньоров и аметистовых перстней. Развесистыми родословными деревьями нельзя протопить даже самого маленького камина, трубы и рожки егерей радуют слух и сердце, но не наполнят кармана, родовые замки ласкают взор издали, вблизи же часто похожи на старую кокотку, попавшую под дождь, смывший белила и румяна и выставивший напоказ то, что обычно видит только зеркало туалетного стола. Гербы, с их львами и единорогами, звездами на одном поле и мечом на другом, оказались жалкими побрякушками. На сцену выходил другой «герб», разный во всех странах, но всюду одинаковый, — золотая монета. И как за гербом идет родословная, так за золотым шли векселя, торговые обязательства, закладные и прочие денежные документы, написанные на простой льняной бумаге, но куда более прочные, чем пергамент жалованных грамот и родословных.. Буржуазия, почувствовавшая свою силу, боролась за власть, шла в наступление на владетельных сеньоров, грозила королевским тронам и красным мантиям кардиналов.
      Росла техника — роола буржуазия, а это вызывало новый рост техники. Развивались и науки, особенно быстро — астрономия, математика, оптик. Появилась теория флогистона, и химия наконец-то обособилась от алхимии. Зоология и ботаника накопляли материал,и как только Рэй дал определение понятия вида, оказался возможным скачок, проделанный ими во второй половине XVIII в. Но характерно для этого периода не это, характерно образование цельного мировоззрения, центр которого — учение об абсолютной неизменности природы. Неизменно — все. Кружатся по своим эллипсам планеты с их спутниками, приведенные в движение таинственным «первым толчком», и будут кружиться до скончания века. Удерживаемые законом тяготения, сверкают неподвижные звезды, и будут всегда неподвижны. Существует от века земля со всеми ее материками, горами и пустынями, и будет всегда такой. Неизменны животные и растения: каковы они есть, такими они были и такими всегда будут.
      Многовековой гнет церкви и теологии сказался: наука сбросила ярмо церкви, но внутренне она не освободилась от него, — переменив шляпу, мозга не изменишь. Если Коперник упразднял теологию, то Ньютон не смог уйти от «первого божественного толчка». Целесообразность в природе, телеология Вольфа (кошки для того и созданы, чтобы ловить мышей, а мыши — чтобы служить пищей кошкам) — вот наивысшие идеи естествознания этого периода, видевшего в природе только доказательство «мудрости творца».
     
      «СИСТЕМА ПРИРОДЫ»
      Вольтер ехидничал и уверял, что микроскописты занимаются рассматриванием «пятен в собственных глазах». Линней считал микроскоп никчемной игрушкой: ведь мир крошек был, по его мнению, создан совсем не для человека, — «творец» приготовил его для своих занятий. Но разве насмешки великого скептика, способного, кажется, сомневаться даже в том, своя ли у него голова на плечах, разве расшаркивания и парадные приседания перед «творцом», окрывавшие за собой полное бессилие исследователя, могли остановить тех, кому хотелось знать и узнавать? Левенгук — фанатик и тяжелодум — был маниаком микроскопа. Многие оказались только «любителями» этого прибора, и для них оиденье с микроскопом заменяло — кому гоньбу по красному зверю, кому рассматривание старинных гравюр, кому послеобеденный храп в кресле.
      Микроскоп явился развлечением для скучающих обитателей замков, дворцов, да и бюргерских домов, и рынок со свойственной ему сообразительностью учел это. Каких только микроскопов не делали в первой половине XVIII в.I Картонные микроскопы нюрнбергских мастеров, салонные микроскопы, украшенные причудливой резьбой и фигурами амуров, микроскопы в стиле «рококо», «мушенброковы орехи», прочие сооружения,: дешевые и дорогие, но почти всегда о плохими линзами и годные только для развлечения. Их были сотни, этих «любителей», проводивших часы досуга с микроскопом, и некоторые из них, выросшие из простых любителей , в энтузиастов, оказали немалые услуги и «микрологии» и зоологии вообще.
      Нюрнберг XVIII в, — тихий, забытый город. Поросли травой городские, бастионы, превратились в пруды, покрытые желтыми кувшинками и белыми ненюфарами, глубокие городские рвы. Каких-нибудь 20 000 жителей осталось здесь, а раньше из городских ворот в годы войны выходили многотысячные отряды солдат. В этом городе часов — «нюрнбергских яиц» — и граверов, в мрачном доме с веселым цветником, жил Иоганн Рёзель фон Розенгоф (August Johann Roesel von Rosenhof, 1705 — 1759), «иллюстратор и миниатюрных дел мастер», как гласило его цеховое свидетельство. Прекрасный гравер и художник-миниатюрист, он увлекся натуральной историей. Городские бастионы давали ему богатый улов гусениц и бабочек, по берегам городских рвов он ловил синих стре-коз-красоток, на листьях кувшинок — жуков-радужниц, а из зазеленевшей от водорослей воды вытаскивал и мелких рачков, и крохотных червей, и гидр, и множество иных водяных обитателей, называя их всех оди-. каково «насекомыми». Его мало интересовал вопрос, каково положение животного в системе, и не привлекало описание внешности этих крошек. Образ жизни и развитие — вот на чем сосредоточивалось внимание наблюдателя. Этому была своя причина: исследователь искал доказательств мудрости и благости творца, и «мир малых», сказочно богатый «чудесами», был особенно удобен для такой охоты.
      «Утехи, доставляемые насекомыми»24 — так называлось нечто вроде ежемесячного журнала, который начал издавать Рёзель. Текст и множество прекраснейших гравюр на меди, часто раскрашенных, среди них — рисунки, до сих пор непревзойденные по своей точности. Составилось 4 толстых тома, содержавших свыше 2000 страниц и около 300 таблиц рисунков, частью изданных уже после смерти автора. Бабочки и гусеницы, разнообразные жуки, клопы и другие насекомые, рачки и всевозможные мелкие водяные животные — содержание томов. Рёзель дал, между прочим, прекрасное описание жизни и развития лягушки; заинтересованный опытами Трамблэ, сообщил много сведений о гидрах; проделал ряд опытов с червями-наядами и открыл, что они не только могут быть умножены в числе путем разрезывания их, но и размножаются в природе самопроизвольным делением.
      Он описал амебу, назвав ее «протеем», причем подробно рассказал об амебоидном движении.
      Второй нюрнбержец — М а р т и н Фробен Ледермюллер (М. F. Ledermueller, 1719 — 1769), советник управления лесов и пчельников, королевский нотариус, юрист и чиновник, также увлекался микроскопом. Он глазел в свой разукрашенный «микроскопиум» — с плохими линзами, но зато выдержанный в стиле рококо, — на все, что попадалось под руку. Кристаллы соли, рачки и гидры, жуки-зерновки из горошин, капли крови и волосы, инфузории, десмидиевые водоросли, древесные волокна, челюсти насекомых, жало пчелы, угрицы, плесень, даже нервы, — чего только не рассмотрел и не описал этот последователь Левенгука. Особенно он увлекался инфузориями, Причем именно И. Рёзель фон Розенгоф (1705 — 1759). им введено название «наливочные животные». Ледермюллер издал сто цветных таблиц с текстом, назвав этот сборник «Микроскопические развлечения для души и тела»25, и хотя книга была написана диллетантом, в ней оказалось много интересного.
      Описал немало мелких водяных животных26 пастор ИоганнЭйх-г о р н (J. С. Eichhom, 1718 — 1790); издал книгу «Избранные микроскопические открытия у растений, цветов, насекомых и другие чудеса»27, Фридрих фон Г л е й х е н (F. W. von Gleichen, 1717 — 1783), написавший еще несколько сочинений по ботанике и зоологии. Были и другие любители, увлекавшиеся микроскопией и сделавшие кое-что в деле изучения микромира.
      Этот микромир был замечателен. Особенно было любопытно то, что инфузории появлялись во всякого рода настоях как бы «из ничего». Реди когда-то доказал, что «мясные черви» совсем не самозарождаются в мясе, а вылупляются из отложенных мухами яиц. Сваммердам и Мальпиги подтвердили это, а кстати показали, что все насекомые вылупляются всегда и везде из яиц. Правда, оставались спорными вши, — о них долго рассказывали, что они «родятся» из чего угодно, но это была уже мелочь. О всякого рода глистах спорили, но ни одна из сторон не могла ничего доказать и показать: развития паразитических червей толком еще не знали. И вот, столь блестящий случай — наливочные животные, они же инфузории; сенной настой кишел ими, они толклись стадами в настое из гнилых листьев.
      — Они произошли из гниющих остатков сена, — заявил ирландский аббат Нидгэм, натуралист и сотоварищ Бюффона. — Они зародились из ничего, — Они произошли из неживого, — вторил ему сам Бюффон, краса и гордость французской науки XVIII в.
      Затихший было спор о самозарождении вспыхнул снова. Это было второе из трех генеральных сражений в войне, растянувшейся чуть ли не
      на три сотни лет: первое дал Реди, третье и последнее — Пастер.
      Ученые разделились на два лагеря, спорили и шумели, обвиняли друг друга — кто в безбожии, кто в излишнем преклонении перед авторитетами, кто — в чем придется. Гарвеевский лозунг «все из яйца» ничем не мог помочь спорщикам: инфузории были меньше любого из самых маленьких яиц, а главное — не по воздуху же прилетали эти загадочные яйца инфузорий в стакан с сенной настойкой. Оставалось одно — сказать «докажите».
      «Докажите» было наконец сказано, и тогда встретились представители трех стран — Англии, Франции и Италии. С одной стороны были француз Бюффон и ирландец Нидгэм, с другой — горячий итальянец аббат Спалланцани.
      Лаццаро Спалланцани (L. Spallanzani, 1729 — 1799) изучал в молодости философию, физику, математику, пробовал заняться юриспруденцией и всему предпочел в конце концов естествознание. Его имя звучало лязгом мечей, но он не пошел в кондотьеры, а постригся в монахи и был аббатом. Это не помешало ему в научной работе, и как знать — не было ли это даже известной хитростью: ряса спасала исследователя -от многих неприятностей. Спалланцани изучал кровообращение у разных животных, старался узнать, как работает желудок, причем не щадил себя самого — извлекал сок из собственного желудка. Он пускал летать ослепленных летучих мышей, чтобы узнать, как они видят в темноте, и восторгался, когда слепая мышь ухитрялась пролететь по комнате, не задев ни одной из протяНЫХ колокольчиками.
      Фронтиспис из кннги Рёзеля фон Розенгофа «Утехи, доставляемые насекомыми», ч. 3 (1765).
      Микроскоп доставил Спалланцани новое поле деятельности. Он принялся изучать развитие, занялся исследованием процессов оплодотворения и проделал ряд опытов и наблюдений над амфибиями, выясняя особенности наружного оплодотворения. Особенно замечательны его исследования над наружным оплодотворением у рыб; ведь Линней полагал, что у рыб оплодотворение внутреннее: самка проглатывает «молоки», и икринки оплодотворяются внутри ее тела. Спалланцани впервые произвел опыты с гибридизацией при помощи искусственного оплодотворения, пытаясь получить гибридов лягушки и тритона, лягушки и жабы. Опыт не удался, но зато удалось другое — искусственное оплодотворение тутового шелкопряда. Мало того, он произвел искусственное оплодотворение у собаки: впрыонул шприцем семенную жидкость в матку суки. Опыт удался: собака родила трех щенят.
      Спалланцани столько поработал над оплодотворением28, что вопрос о самозарождении был для него ясен: родители есть у всего. Заявление Бюффона и Нидгэма, что инфузории зарождаются из сенной настойки, прозвучало сигналом к бою. Начался длинный ряд опытов: Спалланцани на все лады затыкал горлышки своих склянок с настоями, потом перешел к подогреванию настоев, затем начал запаивать горлышки склянок. Ему удалось в конце концов кое-чего достигнуть, и он смог сообщить, что в настоях ничто не зарождается, а попадает туда из воздуха: стоит только в течение часа прокипятить настой и запаять горлышки склянок, и ничего в таком настое не «заведется». На возражение Бюффона — -Нидгэма, что в таких склянках мало воздуха, Спалланцани ответил новым опытом: вытянул горлышко склянки в длинную трубочку, оставив в ней крохотное отверстие. Но Бюффон возразил, что кипячение убило «производящую силу», которая была в настойке. Спор длился много лет. Никто не победил, вопрос остался неразрешенным.
      Опыты, схожие с опытами Спалланцани, проделал русский ученый, украинец, профеосор М. М. Тереховой ий (1746 — 1790). Он опубликовал их в 1775 г. Но в описаниях спора Бюффона и Спалланцани имя Тере-ховского обычно отсутствует, — о нем просто забыли.
      Спор Спалланцани с Бюффоном не разрешил вопроса о возможности самозарождения. Не был разрешен и второй важный вопрос, именно — правильна ли теория «вложенных зародышей», т. е. сваммердамовская теория «матрешек», иначе — теория преформации. Знаменитый анатом и физиолог Альбрехт фон Галлер (A. von Haller, 1708 — 1777) и натурфилософ Боннэ, не говоря уже о менее звучных именах, придерживались теории «вложенных зародышей». Если и бывали споры, то о пустяках: где «вложены» эти зародыши — в яйце или в спермат о зо иде. Галлер настаивал на яйце и уверял, что в яичнике библейской Евы имелось не менее двух миллиардов зародышей, полагая, очевидно, что большего числа поколений людей земле все равно не придется уви деть. Левенгук и его сторонники-анималькулисты доказывали, что все дело в сперматозоиде. Очевидно, ни тем, ни другим не приходило в голову оледующее: каких же размеров должен быть этот «последний зародыш», эта «матрешка двухмиллиардного поколения»?
      Впрочем, такого рода вопросы ускользали от внимания и в более поздние времена; ведь и Вейсман с его теорией зародышевой плазмы оказался не в лучшем положении, хотя и наделил «матрешками» и яйцо и сперматозоид сразу и придумал мудреные названия для своих «матрешек», полагая, очевидно, что «матрешка», переименованная в «матильду», станет от того иной.
      Правда, еще умнейший из натуралистов XVII в. Вильям Гарвей (W. Harvey, 1578-1657), открывший круги кровообращения, утверждал, что в «рубчике» куриного яйца нет будущего цыпленка, что цыпленок «образуется путем прироста возникающих частей», и что «не все части возникают сразу». Но биологи XVII и XVIII вв. были в подавляющем большинстве либо последователями Лейбница, либо картезианцами. Декарт и картезианцы, его последователи, признавали вселенную за некий механизм, жизнь — за частный олучай этого механизма, а организмы — за машины, созданные в готовом виде при сотворении мира. Лейбниц, отвергавший воззрения картезианцев, провозглашал уже чисто религиозное учение о единовременности творческого акта. Теория «матрешек» вполне удовлетворяла этим учениям, а потому и держалась прочно. Блестящий популяризатор Бюффон выступил было против теории «вложения зародышей», но не сумел противопоставить ей ничего убедительного и оказался между двумя стульями, хотя его товарищ по войне с Спалланцани из-за самозарождения инфузорий, аббат Нидгэм, и уверял, что эпиге-незис (новообразование признаков в процессе развития зародыша) — самая религиозная теория.
      Удар теории преформации нанео Каспар Фридрих Вольф (С. F. Wolff, 1733 — 1794), родившийся в Берлине и умерший русским академиком в Петербурге. Врач по образованию, Вольф увлекался анатомией и ботаникой. Ему не повезло на родине, — то ли его не ценили, то ли у него не было сильных покровителей, — кафедру получить никак не удавалось, Дкадемия наук в Петербурге в те времена заполняла вакансии преимущественно путем импорта ученых, а так как всего больше ученых было в Германии, то и русские академики частенько оказывались «из немцев». В качестве такого «импортного ученого» попал в Петербург и Вольф. Нужно сказать, что нередко такие ученые оказывались мировыми величинами; таковы были Вольф, математик Эйлер, путешественник Даллас, Карл Бэр и ряд других немцев; но бывали и случаи, когда в кресло академика усаживалась полнейшая заурядность, едва ли пригодная на большее, чем место доцента в захудалом университете. В Петербург Вольф приехал в 1766 г. и, таким образом, 28 лет из 61 года своей жизни провел в России.
      В 1759 г. Вольф опубликовал докторскую диссертацию «Теория развития»9. В ней он изложил свою теорию эпигенеза и на ряде примеров из истории развития растений и животных показал всю ошибочность, утверждений сторонников теории «матрешек». Значения оплодотворения он, однако, не выяснил, и видел в нем только своего рода «разделение труда»: сперма доставляет вещество для закладки тела, именно головы и позвоночника. В этой же работе Вольф указал, что как у животных, так и у растений имеется клеточная ткань, и эта ткань развивается тут и там схожим образом. Однако универсального характера клеточного строения организмов он не заметил, и основателем клеточной теории оказался не Вольф, а Шванн.
      Вольфовокая теория эпигенеза вызвала ряд нападок и возражений. В числе возражавших был и Боннэ, утверждавший, что заранее сформированные зародыши существуют, но их не видно потому, что они очень малы, прозрачны и неподвижны. Возражения эти были и не новы и очень наивны, но не возражать Боннэ не мог: ведь это он открыл партеногенез (девственное размножение) у тлей. Конечно, он оказался и овистом и преформистом; только стоя на такой платформе, Боннэ смог понять и объяснить столь загадочное для него поведение самок «травяных вшей». Впрочем, жгутиковые простейшие, а именно колониальные вольвоксы (Volvox), также сыграли в этом немалую роль: даже в лупу видно, как внутри шара-матери лежат шары-дочери, а внутри тех — шары-внучки. Это ли не «вложение зародышей»!
      Шарль Боннэ (Ch. Bonnet, 1720 — 1793), швейцарский натуралист — один из популярнейших ученых XVIII в. Начал он с изучения юридических наук, но, начитавшись Сваммердама и Реомюра, занялся зоологией. Боннэ изучал способность к регенерации у земляного и некоторых других червей, у саламандры и тритона, открыл бесполое размножение у червей-полихет (именно у нереис), исследовал дыхание у на-оекомых, изучал строение ленточных червей, проделал немало и других опытов и наблюдений как над животными, так и над растениями. Он же изучал тлей — это было его первой работой — и открыл у них девственное размножение, партеногенез. Правда, это размножение было отмечено еще Левенгуком, написавшим кое-что о тлях в письме за № 90, адресованном Королевскому обществу в Лондоне. Но Левенгук не понял увиденного и только удивлялся замечательности явления живорождения у тлей и указывал, что ни самцов, ни яичек он не нашел.
      Своими исследованиями по зоологии и ботанике Боннэ приобрел достаточную известность, но громкую славу ему создало другое, именно знаменитая «лестница», вошедшая в состав его не менее известной в свое время книги «Созерцание природы» 30.
      «Лестница» не была открытием, но Боннэ сделал с ней то, чего не сумел проделать Лейбниц.
      Философ же Лейбниц утверждал, что мировой порядок образует непрерывный и постепенный ряд существ и явлений. Этот ряд совершенен: между различными степенями существ нет разрывов, — промежутки между степенями заполнены переходами. Нет резких скачков, они оказались бы пробелами в мировом порядке, пустотой. Как между телами нет пустого пространства, так и между существами (видами) нет пустот, которые природа позабыла бы заполнить промежуточными формами. Коротко говоря, по Лейбницу, от человека до минералов идет ряд степеней, а промежутки между ними заполнены переходными формами. Трамблэ познакомил мир с гидрой, — вот она, промежуточная форма между животными и растениями, предсказанная Лейбницем. Теория Лейбница о последовательности загадочных монад и была материализована в виде «лестницы» живой и мертвой природы. Боннэ не был первым строителем «лестницы»: еще в 1721 г. англичанин Брэдли (R. Bradley) пытался построить «лестницу жизни», но его попытка прошла незамеченной,
      Переходные формы «лестницы» Боннэ отнюдь не имеют того смысла, который мы придаем переходным формам теперь. У Боннэ они показывают лишь единство плана творения и те постепенные осложнения, в которых выражалась мысль творческого акта. «Лестница» но заканчивалась человеком; ведь тогда бы пришлось признать, что он является высочайшим существом, т. е. природа оказалась бы ограниченной, — человек не есть абсолютное совершенство. Закон мирового порядка требовал существ высших, и Боннэ, в полном согласии с лейбницевской иерархией монад, дал их. Появились высшие ступени «лестницы»: «бесплотные духи», расположенные в ряде степеней, — ангелы и архангелы, серафимы и херувимы ит. п. «Как великолепен Иерусалим небесный, где ангел является наименее интеллигентным существом», — восклицает Боннэ, умиленный созерцанием своей «лестницы».
      Самая «лестница» была построена местами на основании образа жизни животных или на чисто внешних их признаках. Так, человек, через оранга и обезьян соединялся с четвероногими, а $ти соединены с птицами через белку-летягу, летучую мышь и страуса. Эта переходная ступень до смешного напоминает «птиц средней природы» Альдрованди. Птицы через водных птиц и летающих рыб связаны с рыбами, а эти через ползающих рыб, угрей и водяных змей — с змеями. Голые слизни и улитки соединяют змей с раковинными слизняками, а эти связаны о насекомыми. посредством червей-трубчатников и бабочек-молей (ведь гусеницы некоторых молей строят трубочки-чехлики; Боннэ забыл о ручейниках — вот была бы эффектная «связь»). Между насекомыми и растениями — ряд «переходов»: здесь и орешкотворные насекомые (орехотворки), попавшие в число переходов, очевидно, потому, что когда-то предполагали самозарождение орехотворок из галлов, так как иных оснований для их «переходности» не придумаешь; здесь и ленточные черви и, конечно, гидра и актинии. Но кораллы попали в чиоло переходов между растениями и минералами наравне с «горным льном» (асбест) и каменистыми растениями.
      «Лестница» Боннэ не есть система животных; в ней полный хаоо групп самого различного значения. Но она ярко выразила попытку показать единотво плана творения, неразрывную связь всего живого и даже неживого, осложнение организации животных и растений и даже минералов, начиная от «мельчайшего атома» до «высшего херувима». Это «единство плана» нашло позже отражение во взглядах Жоффруа Сент-Илера, против которых так страстно возражал Кювье, и оно же отчасти вызвало появление восходящей системы животных Ламарка, разделенной на ряд «ступеней организации». Впрочем, еще раньше появилось нечто вроде «лестницы» в оочинении Ж. Б. Робинэ «О природе» 31.
      Жан Батист Робинэ (J. В. Robinet, 1735 — 1820), философ, в молодости не лишенный изрядного вольнодумия, за два месяца до смерти покаялся и отрекся от всего, противоречившего учению церкви и помещенного в его книгах. Удивительная комбинация французского материализма XVIII в. с идеализмом, полный путаницы и противоречий, материалист, он был и деистом — признавал бога-творца. Все усилия природы направлены к одной цели — к созданию человека. Природа пробовала создать человека и так и эдак, примерялась со всех сторон, прошла через тысячи неудач. Все виды животных, даже камни, — не-, удачные попытки сотворить человека. Имеющие форму сердца раковины, пятипалые листья растений, лягушка, баран, обезьяна — все это только «пробы» природы, имеющие конечной целью — человека.
      В начале ХУШ в. для сохранения собранных животных применили спирт. Это дало огромный толчок не только для коллекционирования животных, сохранение которых сухим способом невозможно, но и привело к созданию больших коллекций самых разнообразных препаратов, в том числе и препаратов анатомических. Своими анатомическими препаратами широко прославился врач и анатом Иоганн Либерию н (J. N. Lieberktihn, 1711 — 1756). Особенно хороши были препараты кровеносной системы, изготовленные путем инъекции; Либеркюя делал их для многих учреждений, в том числе и для Военно-медицинской академии В Петербурге.
      Пьер Белон еще в 1664 г. сопоставлял скелеты человека и птицы, отмечая соответствия отдельных частей их. Анатомы XVIII в. продолжали эти сопоставления, причем сравнивали уже не только скелеты. Шотландец Джон Гентер (J. Hunter, 1728 — 1793), известный лондонский хирург, поставил себе задачей сравнить различные части тела животных и человека. Он устроил в конце концов большой музей, в котором и расположил овою коллекцию препаратов так, чтобы показать, какие органы у различных животных служат для одной и той же работы. Чтобы показать, как животные переваривают пищу, Гентер построил длиннейший ряд, начиная от гидры и актиний и кончая желудками млекопитающих. Сюда же он поместил и зубы, чтобы показать, насколько они приспособлены к пище данного животного. Гентер пыталоя как бы представить историю различных органов тела, стараясь показать, что один и тот же орган различен, сообразно различиям в образе жизни животных. Этот музей стоил больших денег; рассказывают, что Гентер затратил на него более 700 000 рублей. После его смерти музей купило английское правительство за 150 000 рублей.
      Изучал анатомию животных и А. фон Галлер (A. v. Haller, 1708 — 1777), более известный как физиолог. Голландец Петер Кам-пер (P. Kamper, 1722 — 1789) описал, между прочим, строение оранга и сравнил лицевой угол этой обезьяны с лицевым углом человека. Ранняя смерть помешала Вик д’А з и р у (F. Vicq cPAzyr, 1748 — 1794) закончить многое из начатого им. Он особенно интересовался сравнением нервной системы разных животных, а в 1780 г. сообщил о межчелюстной кости человека — одном из доказательств общности строения человека и млекопитающих животных. Той.же межчелюстной костью заинтересовался и поэт-натуралист Вольфганг Гете (J. W. Goethe, 1749 — 1832), опубликовавший позже сочинение более общего характера — «Первый опыт общего введения в сравнительную анатомию, исходящего из остеологии» (1795), в котором, между прочим, изложил свою теорию позвоночного происхождения черепа. По мнению Гете, череп соответствует 6 слившимся позвонкам. Были и еще анатомы, имелись и еще исследования, но хотя многие из них и носили сравнительно-анатомический характер, сравнительная анатомия как самостоятельная наука еще не существовала, — она была только «анатомией под известным углом зрения».
      Зоологии XVIII в. принес не только «лестницу» Боннэ, открытие множества микроорганизмов, опор о самозарождении, партеногенез у тлей. Была открыта пресноводная гидра, Пейссонель доказал, что кораллы — животные, Реомюр опубликовал множество интересных наблюдений над насекомыми. Матюрен-Жак Б р и с с о и (М. J. Brisson, 1723 — 1806), физик по профессии, но более известный как орнитолог, издал шеститомную «Орнитологию» 33, самую полную сводку того времени по птицам, если не считать «Истории птиц» Бюффона. Иоганн Фридрих Блуменбах (J. F. Blumenbach, 1752 — 1840), анатом, антрополог и зоолог, предложил классификацию человечеоких рао и положил основание современной краниологии. Он же издал «Руководство по естествознанию» 34, содержавшее воологию, ботанику и минералогию. Это руководство было переведено на русский язык (1796 — 1797), и три томика его долго являлись лучшим учебником зоологии на русском языке в первой четверти XIX в. и даже позже, неомотря на всю его наивность и ошибки. Наиболее любопытна в нем страничка о сперматозоидах.
      0 е м я н в ы е Червячки. Spormaticum (Chaos). — Тело у них яйцеобразной, с коротеньким нитеобразным хвостиком. Водятся в зрелом мужском семени. Однакож, без сомнения, они суть только жители и пришельцы сего сока, а не зародыши, которые бы по зачатии превращались в новых человеков» (часть 2-я, стр. 697 — 698).
      Знаменитые путешествия Джемса Кука (J. Cook, 1728 — 1779), трижды побывавшего путь ли не во всех уголках Тихого океана, доставили сведения о множестве животных Австралии, Новой Гвинеи, Новой Зеландии и островов Пацифики. Кук открыл сотни островов в Тихом океане, и он же сильно расширил владения Англии, поднимая английский флаг на всякой новой земле. Уже в 1778 г. Англия начала колонизацию Австралии, «наново» открытой для нее тем же Куком. Франция соперничала с Англией, ее мореплаватели тоже искали новых земель. Луи Бугенвилль (L. de Bougainville, 1729 — 1811) немало плавал в разных морях, открыл несколько островов в Пацифике, и его корабль был первым французским кораблем, сделавшим кругосветное плавание. Бугенвилль собрал большие материалы по природе Полинезии. Грандиозные коллекции, собранные врачом и натуралистом Гансом Слооном(Н. Sloane, 1660 — 1752), побывавшим на Ямайке, легли в основу Британского музея, крупнейшего музея в мире, основанного в 1753 г.
      Рост дальних плаваний, рост колоний европейских государств с каждым годом расширял знакомство с тропической фауной. Красивые птицы, жуки и бабочки вызвали появление бесчисленных коллекционеров, которые не могли уже ограничиться собиранием только жуков-голиафов и прекрасных бабочек «кавалеров». Началось прилежное коллекционирование и скромных насекомых и других животных Европы, — коллекционерская страсть ненасытна. Появилась потребность в каких-то сводках и пособиях для узнавания названий животных.
      Создателем «практической системы» и вдохновителем многих авторов самых беспринципных «ключей» и «систем» был Якоб Клейн (J. Klein, 1685 — 1760), врач и натуралист, он же секретарь сената города Данцига, Требования, предъявленные к системе животных Клейном, очень несложны: система должна позволять «распознавать и определять неизвестных животных возможно легче». Он издал ряд работ, начиная от «Генеральных таблиц зоологических методов» и кончая сводками по птицам, рыбам и другим животным35. Везде проводилась основная мысль — легкость узнавания, а потому приводились самые примитивные признаки, О достоинствах «системы» Клейна можно судить по тому, что животных он делил на две большие группы — «с ногами» и «безногие». Веретенница и обычная ящерица попали в разные основные разделй, но Клейна это совсем не смущало. Наоборот, он возмущался утверждением Аристотеля, что змея — это в сущности безногая и вытянутая ящерица. «До какой нелепости может дойти воображение философа! После этого покройте ящерицу волосами, и она станет лаской». Линней охарактеризовал амфибий отсутствием у них зубов с корнями. Клейн негодует: дан признак, для распознавания которого нужно пустить в дело пальцы, а то и скальпель, чтобы раскрыть рот животного, — да это «совершенно противно зоологическим методам».
      Клейн был только «детерминатором», как называют французы людей, быстро определяющих названия животных (они забывают только уточнить эту характеристику: быстро определяют, не имея ни малейшего представления о научной систематику). Таких «детерминаторов» немало и сейчас в Западной Европе, — это накипь, не только мешающая научной работе, но и пытающаяся повести систематику за собой. «Накипью» был и Клейн, и все же репутация его (так бывает и в наши дни) была очень велика, так велика, что один из биографов, желая польстить Линнею, не придумал лучшего комплимента, чем «Линней — это скандинавский Клейн». Клейновские «методы» нашли многих сторонников, и одно время системе Линнея угрожала немалая опасность быть затертой «практической системой» Клейна: любители-коллекционеры, нередко полные неучи восторгались Клейном, — его методы и его система были так легки и приятны, коллекционера же интересовал только ярлык с названием, полученный притом наипростейшим путем.
      Систематиков, зоологов и ботаников, было немало в XVIII в., но все они, даже самые крупные из них, стоят во втором ряду. Первое место занимает Линней, творец системы животных и растений, творец потому, что он применил бинарную номенклатуру и тем положил конец хаосу, названий, царившему в систематике на протяжении почти 2000 лет.
      Рэй дал понятие вида, но не дал правил номенклатуры, а зоологии, как и ботанике, были нужны именно правила называния, так как всякая классификация требует раньше всего категоризации и правил наименования этих категорий. Линней дал правила номенклатуры, установил терминологию, наметил крупные таксономические подразделения. Он сделал то, что делает всякий завхоз; установил план составления инвентаря, выработал правила этого составления и указал, что если стол назван столом, то называть его стулом уже никак не полагается.
      Карл фон Линней (Carl von Linne) — швед. Он родился 24 мая 1707 г. без всякой приставки «фон»: она, означающая «дворянин», появилась много позже (1762) и не смогла порадовать отца Карла — сельского священника из крестьян. Впрочем, вряд ли старик, доживи он, был бы особенно рад этому: он прочил сына в пасторы, а не в натуралисты. Правда, Ниле — так звали отца — очень любил цветы, и его сад в Стенброгульте был лучшим во всей провинции Смолапд. Он даже отвел особую грядку для восьмилетнего Карла, и тот мог здесь хозяйничать, как хотел. Но... цветы цветами, а хлеб — хлебом. Пастор, выбившись из нищеты, да не очень широко живший и теперь, не хотел, чтобы его сын голодал. Место пастора обеспечивало скромную жизнь, чего же лучше, — Карл будет пастором.
      Кое-как Карл окончил начальную школу, по в гимназии, куда он попал семнадцати летним парнем, ему не повезло: латынь совсем не давалась. Через два года папаша-пастор услышал от директора гимназии горькие слова: пастора из Карла не выйдет, он глуповат и малоприлежен, лучше, пока не поздно, обучить его какому-нибудь ремеслу. Был большой семейный скандал, пастор кричал, пасторша плакала, Карл с ужасом думал о судьбе подмастерья-сапожника. Выручил врач Ротман: уговорил пастора Нилса, что если не стоит мечтать о пасторской карьере для Карла, то совсем не к чему делать из него сапожника или портного. «Он увлекается растениями, из него выйдет хороший врач, а деньги врачи зарабатывают не хуже проповедников».
      Ротман сумел заинтересовать Карла латыиыо: дал ему книги Плиния. Кое-как Карл научился писать по-латыни, хотя и делал в ней грубейшие ошибки всю жизнь. Кое-как окончил гимназию и с весьма двусмысленным аттестатом поступил в Лундский университет. Здесь он понравился своим прилежанием профессору Стобеусу и мог бы жить сносно, но хороших профессоров в Лунде не было, и Карл быстро перевелся в Упсалу.
      Первое время Линнею жилось в Упсале совсем плохо: денег не было, Карл голодал и чинил подметки древесной корой. Дошло до того, что он решил послушаться отда и ехать домой — поступать в священники. Но... Линнею удивительно везло. В самый критический момент всегда являлся какой-либо благодетель, и жизнь налаживалась. Так случилось и на этот раз. Линней отправился в университетский сад — прощаться с любимыми цветами — и встретился там с Олаусом Цельзием, богословом, любителем ботаники и — это главное — соборным пастором, т. е. человеком с хорошим доходом. Разговорились, и Цельзий предложил Линнею крышу и обед в своем доме. Добряк? Как бы не так. Цельзий писал ботанически-богословское сочинение — трактат о растениях, названных в священном писании. Линней был нужен ему как помощник, — из разговоров с ним в саду Цельзий увидел, что бесподметочный студент — знаток ботаники.
      В 1730 г. Линней оказался уже на положении доцента, хотя и был всего еще не окончившим курс студентом. Через два года он отправился путешествовать по Лапландии. Ученое общество дало ему денег — 60 талеров, и храбрый ботаник не только ухитрился полгода странствовать, но даже и сэкономил кое-что из этих грошей. Правда, он больше ходил, чем ездил, ел что придется, спал под елками и, конечно, не смог собрать больших коллекций — на себе много не унесешь, но все же кое-что сделал. По возвращении Линней напечатал «Маленькую флору Лапландии», свой первый труд, и снова начал читать лекции в университете.
      Тут пришла беда. У Линнея не было ученой степени, а читать лекции «бесстепенным» не полагалось. Мало того, степень нужнобыло обязательно получить за границей: шведские университеты почему-то верили любому, самому захудалому немецкому или голландскому университе-тику, но не доверяли своим ученым. Нашлись враги, нашлись доценты «доктора», и один из них, Розен, добился отставки Линнея. Обиженный погорячился, чуть не подрался с Розеном, и двери Упсальского университета для Линнея закрылись.
      Карьера, так удачно начатая, сломалась. Линней занялся репетиторством, читал частные лекции, немножко практиковал как врач, копил гроши и мечтал о поездке за границу. Может, он копил и мечтал бы очень долго, если бы не влюбился в Сару-Лизу Мореус, дочь городского врача. Папаша не возражал против брака, но потребовал, чтобы раньше Линней привел в порядок свои дела и занял бы прочное «положение». И вот, прдзаняв денег у будущего тестя, жених Сары-Лизы весной 1735 г. отправился за границу. В маленьком городишке Гардевике Линней защитил докторскую диссертацию на тему «О лихорадке» и получил желанную степень. Но он не поехал домой. Попасть за границу и упустить случай поучиться у тамошних знаменитостей? — Нет, Сара-Лиза подождет годик.
      К. Линней (1707 — 1778).
      В Лейдене жил тогда Герман Бургав (Н. Boerhave, 1668 — 1738), врач и химик, мировая знаменитость. Он не принял никому не известного врача Линнея, — сам Петр I прождал в приемной этого светила не один час. Тогда Линней послал ему экземпляр своей новой книги. Бургав растрогался почтительной надписью па книге, пришел в восторг от самой книги, и автор удостоился приема. Светило даже предложило Линнею остаться Лейдене и работать вместе с ним, Бургавом. Однако оно ни словечка не промолвило о денежной стороне этого предприятия, а у Линнея последние золотые подходили к концу. Совместная работа не осуществилась, но Бургав дал Линнею рекомендательные письма к другим ученым.
      Книга, которой Линней растрогал Бургава, была очень тонка: всего 13 страничек, правда, форматом в лист (нечто вроде толстой газеты). Это было первое издание «Системы природы» — в форме таблиц Линней дал классификацию и короткие описания минералов, растений и животных (1735).
      Вскоре Линней очутился в Амстердаме. Собственно он намеревался отправиться отсюда морем домой, но... В Амстердаме жил ботаник, старик Бурман, а у него был большой гербарий цейлонской флоры. Линней занялся этим гербарием, а потом, познакомившись с бургомистром Клиффордом, поступил к нему домашним врачом. Клиффорду, страстному любителю ботаники, заполучить Линнея было очень интересно; Бурман тоже дорожил Линнеем. Они не поссорились из-за шведского ученого, но, уступая Клиффорду Линнея, Бурман взял в обмен редкую и дорогую книгу «Естественная история Ямайки». Можно сказать, он обменял Линнея на книгу, хотя сам Линней и не знал о такой сделке.
      Работая у Клиффорда, Линней издал ряд ботанических трудов и так увлекся работой, что совсем было позабыл о родине и невесте. Смерть друга-рыбоведа Артеди, смерть покровителя Бургава, а потом и тяжелая болезнь напомнили о родной Швеции. Линней решил ехать домой, но по дороге заглянул все же во Францию, — не мог же он не побывать в Париже, у тамошних ботаников.
      В 1738 г. он вернулся на родину. В Европе имя Линнея уже гремело, и его называли «князем ботаников». Родина встретила «князя» холодно: службы не было, а ученая слава не кормила и не грела. Было так плохо, что Линней собрался ехать назад, в Голландию. И вдруг — счастливая звезда! — удалось вылечить безнадежного больного. Конечно, Линней вылечил его столь же неожиданно для больного, как и для себя самого, но разве это меняло дело? Пришла слава, а с ней — пациенты, практика, деньги, и вот в 1739 г. он наконец-то женился на Саре-Лизе.
      В 1741 г. Линней получил кафедру медицины в Упсальском университете, а через год сменял ее на кафедру ботаники. Путешествия по дальним странам кончились, Линней прожил в Упсале до самой смерти (1778), сделав несколько небольших поездок по Швеции (1741, 1746, 1749). Шведское правительство не сумело удержать его коллекции: их перекупили англичане, и на долю Швеции пришлось только 2 ящика перепончатокрылых насекомых (Упсальский университет), да остатки бабочек (Академия наук). Пришлось утешаться мебелью, чашками и коллекцией дипломов на почетные звания. Из всего этого устроили «Лин-неевский музей» в Упсале (открыт в 1914 г.). В нем есть даже сковородки и чугуны из линнеевской кухни, но нет ни одного растения, ни одного животного из коллекции Линнея.
      Ботаника, флора, ботаника... вот что преобладает, когда пишут о Линнее. Иначе и быть не может: он прежде всего ботаник. Зоология стояла у Линнея на очень втором месте. И если в истории зоологии Линней оказался одной из крупнейших фигур, то причиной тому не его заслуги зоолога-систематика, а введение им бинарной номенклатуры, введение строгого порядка в систематику, введение основ систематики.
      Бинарная номенклатура животных и растений вовсе уж не такая замысловатая штука. Грубо говоря, она сводится к следующему: каждый вид имеет только ему одному свойственное название, и это название состоит из двух слов — родового названия (существительное) и видового (обычно прилагательное). Название, данное какому-либо виду, — вечно; оно не может быть заменено другим, и кто бы ни писал о данном виде, должен называть его именно так, а не иначе. Конечно, сохраняется имя, данное первым по времени автором, только при условии соблюдения известных правил:, в одном роде не может быть двух одинаковых видовых имен, мало назвать, нужно хотя бы вкратце описать или хотя изобразить называемый вид; нужно, чтобы этот называемый вид был действительно новым, т. е. не имел уже данного кем-либо раньше названия, и т. д. Современная номенклатура разработана очень детально, и существует не один десяток параграфов правил: как называть, чтб считается названным и описанным, кого считать автором, когда автор теряет свои права, и т. д. В линнеевское время все это было проще, но основные правила не отличались от современных.
      Бинарная номенклатура упростила узнавание названий животных и растений; родовое название сразу указывало на хотя бы приблизительное место в системе, длинный диагноз заменялся двумя короткими словами. Мало того, Линней ввел понятия класса и отряда («порядка»). Особенно подробно все это он разработал для растений — зоология не была его основной специальностью.
      Систему животных Линней дал в своей «Системе природы», где, кроме растений и животных, приведены также и минералы. Первое издание «Системы природы» вышло в 1735 г., в 1758 г. появилось 10-е издание., а 13-е было выпущено уже после смерти Линнея в 1788 — 1793 гг. И. Г м е-л и н о м 36. На протяжении 43 лет эта книга выдержала 13 изданий, причем от издания к изданию рос объем: в 1-м издании было всего 13 страниц, правда, форматом в лист, в 10-м издании (2 книги) имелось 1384 страницы, в 12-м (4 книги) — 2335 страниц, а 13-е издание составили 3 тома в 10 книгах. В основу зоологией принято 10-е издание (1758). Этот год сделался годом, от которого ведет свое начало номенклатура животных; названия, опубликованные ранее 1758 г., имеют только исторический интерес, — современная систематика их не признает, и права «первенства» у них нет.
      Линней разделил животных на 6 классов, причем в первых изданиях «Системы» он давал классификацию на основе внешних признаков, например отсутствие и наличие волос, перьев, чешуй и т. п. По с 10-го издания он ввел уже признаки более существенные:
      1-й класс — млекопитающие (ранее называвшиеся им четвероногими). Он характеризуется четырехкамерным сердцем, теплой и красной кровью, живородностью, выкармливанием детенышей молоком.
      2-й класс — птицы. Отличаются от млекопитающих тем, что откладывают яйца.
      3-й класс — гады. Кровь холодная, дышат легкими.
      4-й класс — рыбы. Кровь холодная, дышат жабрами.
      5-й класс — насекомые. Имеют кровяную жидкость («белая кровь»), сердце без предсердий, щупальцы членистые.
      6-й класс — черви. Отличаются от насекомых нечленистыми щупальцами.
      Человека Линней отнес к «приматам» («князья»), отряду млекопитающих, поставив его во главе животных, причем к «князьям» же отнес и известных ему человекообразных обезьян. В классе «гады» были соединены амфибии и рептилии, причем в 12-м издании «Системы» Линней часть амфибий отнес к рыбам. Причина этой ошибки проста: до этого
      издания Линней принимал систему рыб, данную его другом Артеди, а в 12-м издании решил дать «свою» систему, хотя никогда не изучал рыб.
      Класс насекомых включал, понятно, и ракообразных, и паукообразных, и многоножек. Наиболее пестрым оказался, как и следовало ожидать, класс «червей». Сюда попали все остальные беспозвоночные, распределенные между несколькими отрядами. К отряду животнорастений (зоофиты) были отнесены и головоногие, и некоторые моллюски, и медузы, и морские звезды, морские ежи, голотурии, многие черви, — Линней принимал воофитов в очень широком смысле слова. Он поместил среди них (12-е издание) и свой знаменитый род «хаос» (Chaos), самое название которого говорит за себя. В сущности в число зоофитов попало большинство едва изученных тогда форм. Конечно, всевозможные полипы нашли себе место именно здесь, причем Линней даже в 10-м издании «Системы» определял полипов как растения с цветками, живущими животной жизнью. Позже он настолько уверовал в «промежуточное» состояние этих полипов, что указывал: ствол этих существ образует истинное растение, превращающееся путем метаморфоза в цветки, которые являются уже подлинными животными. Он даже вводил в родовые диагнозы такие определения: «их цветки — гидры». От изучения простейших Линней просто отказался: он не любил микроскопа и решил, что все мельчайшие существа «сотворены богом для собственной потребы».
      Всего Линней описал в 10-м издании «Системы природы» около 4200 видов животных, причем почти половина их приходится на «насекомых» (1936 видов) и только около 400 — на остальных беспозвоночных. Позвоночных приведено 1222 вида, т. е. примерно только втрое больше, чем у Аристотеля. Установленные Линнеем роды очень объемисты, — в большинстве они оказались позже семействами.
      Вопроса о происхождении видов для Линнея не существовало. На первой странице 1-го издания «Системы» он написал — «новые виды теперь не возникают», а позже утверждал, что «столько существует видов, сколько их было сначала создано бессмертным Существом». Творческий акт лежал в основе, да и было бы странным требовать от Линнея чего-либо другого. Правда, ознакомившись с большим числом видов, он столкнулся с некоторыми затруднениями, но нашел выход: в результате скрещивания могут образоваться и новые виды, но основа-то — первоначальные виды — создана творцом. Линней допускал и наличие вариаций, т е. внутривидовой изменчивости, но это мало противоречило учению о творческом акте, — как ботаник он знал, что вывести новую разновидность растения не так уж хитро.
      Иногда Линнея обвиняют в том, что он положил начало школе узких систематиков, явился «вождем» людей, видящих смысл и цель своей жизни и зоологии в регистрации животных. Эти нападки несправедливы. Правда, Линней предпочитал внешние признаки и пренебрежительно относился к физиологии и анатомии. Его мало интересовали вопросы развития и метаморфоза, по крайней мере он не видел пользы для систематики от этих дисциплин и старался обойтись без них. Это не означает, однако, что Линней был своего рода Клейном. Нет, он не был поклонником и пропагандистом «ключа», пытался, насколько мог и умел, дать систему естественную, брал признаки все же не явно надуманные, и у него животные первых пяти классов сгруппированы неплохо, а в пределах этих классов ряд отрядов и родов очень хороши. Конечно, предпочтение внешних признаков сделало свое дело. Если Клейн заботился о коллек-ционерах-любителях, то Линней дал тем же коллекционерам «научный фундамент». Бинарная номенклатура и другие линнеевские новшества имели целью облегчить знакомство с многообразием животного и растительного миров, описывание новых видов не было для Линнея самоцелью. На деле же оказалось: появились сотни узких систематиков, знавших строение животного лишь в пределах, потребных для определения, видевших смысл и содержание зоологии только в регистрации видов. Из науки о животных зоология превратилась для них в своего рода инвентарную книгу, которую нужно заполнять и заполнять новыми названиями. Число известных науке видов животных стало расти со сказочной быстротой — «Система природы» с ее бинарной номенклатурой делала излишним знакомство с фолиантами, она оказалась, по крайней мере на первые годы, той «печкой», от которой следовало танцовать; выяснить, новый ли вид перед глазами наблюдателя, стало сравнительно легкой задачей.
      Вот эта погоня за новыми видами, превращение зоологии в «инвентарь», появление школы «классификаторов» и приводятся иногда как крупный недостаток вызванного Линнеем движения в науке. «Обвинители» забывают, однако, что изучение той же анатомии, эмбриологии и прочих «не классификаторских» дисциплин превратится в странную игру, если начать изучать развитие ж-животного, исследовать строение скелета г-животного и т. д. Мало того, обвиняя классификаторов в «узости», они, «широкие зоологи», забывают, что могут работать только благодаря этим классификаторам: систематика, даже сведенная к чистому класси-фикаторству, — основа всех зоологических работ. Не будь сотен и сотен систематиков, не будь материалов, заготовленных школами Линнея и Кювье, тот же Дарвин не смог бы сделать своих обобщений, — у него не было бы для них материала.
      Линнеус-студент сделался со временем «фон Лиине», Жорж-Луи Леклерк превратился в «графа Бюффона». Разница в титулах не определяет размера заслуг, она показывает лишь, что шведские короли были скупее французских; впрочем, Линней был только внуком крестьянина и сыном сельского священника, отец же Леклерка-Бюффона — парламентский советник в Дижоне и крупный помещик.
      Жорж-Луи Леклерк, позже граф Бюффон (George Louis Leclerc, comte de Buffon, 1707 — 1788), юношей успел побывать в Англии и — это главное — перевел несколько английских книжек, в том числе и книжку Ньютона по физике. 8а переводами не замедлили оригинальные сочинения, — молодой Леклерк засыпал Парижскую академию записками, мемуарами и докладами. Он писал обо всем: математика, физика, геометрия, даже сельскохозяйственная экономика — ничто не смущало бойкое перо молодого ученого. Двадцатишестилетнего Леклерка избрали в Академию, — дождь статей дал хорошие результаты. В том же 1739 г. король назначил его интендантом (заведывающим) Королевского ботанического сада и «кабинета короля» (музея) в Париже.
      Это назначение, — ботаничоокий сад был сразу и зверинцем, и садом, а музей-кабинет — кунсткамерой, определило судьбу Леклерка: он сделался натуралистом.
      Растения не интересовали, да и не могли интересовать Леклерка: ботаника не подходила к его характеру. Он стал зоологом. Как натуралист-зоолог Леклерк-Бюффон решил написать «естественную историю». Писали труды по зоологии Мальпиги, Реди, Сваммердам, Рей, Геснер — люди разных взглядов и методов работы. Бюффон не любил ни вскрытий, ни опытов. Он ссылался на свое слабое зрение, на деле же — вряд ли сумел бы проделать самое простое вскрытие и не хотел научиться этому. «Пачкотня» — вот его отзыв о работах такого рода. Очевидно, путь Мальпиги и Сваммердама не годился. Зато был приятен путь Геснера, и Бюффон пошел по нему. Обойтись без анатомии, описывая животных, все же было нельзя, и Бюффон быстро нашел выход: пригласил себе в сотрудники и устроил на казенную должность при саде врача Д о б а ш тона (L. J. Daubenton, 1716 — 1800), хорошего анатома, усидчивого работника, да к тому же в некоторой степени зависевшего от Бюффона-помещика (Добантон был родом из бюффоновского поместья). Добантон вскрывал животных, изучал скелеты и давал «сухой материал», Бюффон писал о повадках и распространении животных, об их пользе, вообще обо всем, кроме анатомии, что делал помощник. Описания Добантона для того времени были замечательны по своей точности, а его анатомические рисунки на редкость хороши. Позже, когда Добантон покинул Бюффона, получив кафедру, были найдены другие помощники «по анатомической части», правда, не столь прилежные.
      «Естественная история, общая и частная, вместе с описанием кабинета короля»37 — так называлось сочинение, первый том которого был отпечатан в 1749 г. в королевской типографии в Париже. В течение сорока лет Бюффон успел выпустить 36 толстых томов (около 15 000 страниц) большого формата, описав в них млекопитающих и птиц и уделив несколько томов минералогии, «Теории земли» и «Эпохам природы».
      Красочность изложения и приятный язык привлекали читателей: Бюффон был первым натуралистом, которого читали не только хотевшие что-то знать, но и просто любители «интересного чтения». Правда, писал Бюффон в очень приподнятом тоне, но это как раз и нравилось французским буржуа, — они восторгались трескучими фразами, мелодрамой авторских слез и наивными сентенциями. Успех был столь велик, что еще при жизни Бюффона его статуя оказалась у входа в «королевский кабинет». Но то был успех популяризатора. Можно сказать: Бюффон — Плиний XVIII в. И как Плиний оказался недолговечным, так и Бюффон быстро ушел в историю. Его заслуга: он сумел заинтересовать широкую публику естествознанием, сумел заставить ее читать книги о животных.
      Бюффон любил теоретизировать и обобщать и — так часто случается с диллетантами — его обобщения были малопонятны, — своего рода маточный раствор, в котором никак не наступит кристаллизация. Если для изучения анатомии ему нехватало терпения, то этот недостаток было нетрудно исправить, — стоило завести помощников. Добантон для анатомии, аббат Нидгэм для микроскопии; десятки временных сотрудников и помощников самых разнообразных специальностей проводили нужные «обобщателю» опыты и наблюдения. Неясность мыслей, сбивчивость изложения — этого не исправишь никакими помощниками.
      Неточность выражений, неустойчивость, слабость обобщений — результаты отсутствия специального образования, наличия большой самоуверенности (отсюда нежелание учиться), а главное — полнейшего отсутствия даже зачатков методологии. Очень умный человек, не лишенный остроумия мыслитель, натуралист с неплохим «чутьем» биолога,
      Бюффон делал грубейшие ошибки (даже для своего времени), никак не мог связать концы с концами и был, по существу, жертвой своей безграмотности, о которой даже не подозревал.
      Линнеевская система нашла в Бюффоне ожесточенного врага: он не любил педантичности. «Помещать льва С кошкой, говорить, д; д Леклерк, граф Бюффон (1707 — 1788). что лев это кошка с гривой и длинным хвостом, — это значит уишкать природу вместо того, чтобы описывать и наименовывать», — возмущался Бюффон. Прошло сколько-то лет, и он сам пытается дать классификацию и даже задается вопросом о близости человека к обезьянам. А наряду с этим настойчиво утверждает, что все систематические едипицы придуманы человеком для облегчения понимания природы, что «природа не знает предполагаемых семейств и представляет в сущности совокупность индивидов», что не природа, а люди виноваты в том, что не могут понять «реальной последовательности живых существ»...
      Сначала Бюффон был защитником постоянства видов, потом он склонился к идее их изменяемости. Но эти изменения следуют заранее намеченному плану, а такой план переплетается у Бюффона с идеей «единства плана». Между мертвой и живой природой — извечная разница: органические молекулы после смерти животного не разрушаются и снова входят в состав тела других животных, а сами молекулы — и разбросаны всюду, и одновременно стремятся к образованию животных и растений, и, на худой конец, образуют микроскопические зародыши. Метафизические представления и астрономические рассуждения Бюффона, его биологические гипотезы и теории в большинстве давно сданы в‘ архив, а намеки на эволюционную идею не выходят ио разряда «намеков». Да и эти намеки... мы видим у Бюффона намеки на борьбу за существование, на географическую изменчивость, на значение разновидностей, находим при желаний и многое другое, но — это видим, растолковываем мы. Видели ли тогда в них автор и его современники то, что видим мы теперь?
      Конечно, пытаясь объяснить происхождение планетной системы и земли, стараясь дать нечто «мировоззренческого» порядка, Бюффон не; угодил монахам. И, конечно, у него были неприятности из-за его иногда явно вольнодумных писаний, шедших вразрез с библейскими учениями. Богословский факультет сделал ему не одно «внушение», и граф Бюффон «каялся», обещал «исправиться». Впрочем, его «грехи» были не так велики, да и вряд ли он был убежденным «грешником»: скорее виноват был не он, а его... язык.
     
      ЕДИНЫЙ ПЛАН ТВОРЕНИЯ И ТЕОРИЯ ТИПОВ
      Учение о незыблемости, об абсолютной неизменности природы — центр мировоззрения, господствовавшего в XVIII в. Никаких изменений, — так было и так будет всегда. Если у человечества была история, если оно развивалось во времени, то природе разрешалось развиваться только в пространстве: животные могли переселяться, но изменяться, образовывать новые виды — этого им не полагалось. «Столько существует видов, сколько их было сначала создано бессмертным существом», — вот формула, определявшая взгляд на происхождение видов. Такая мелочь, как линнеевское предположение, что скрещивание может положить начало новым видам, и та звучала очень странно. «Все течет» Гераклита заменила природа, окаменевшая навсегда. Кант — философ, не натуралист — пробил брешь в этой стене своим трактатом «Всеобщая естественная история и теория неба» (1755), но мало кто заметил эту брешь, и стена стояла попрежнему прочной и нерушимой. Буржуазная Французская революция, всколыхнувшая весь мир, породила Ламарка, но она же родила и Кювье.
      Конец XVTII в. прошел в разработке наследства Линнея, т. е. в списываний новых видов. Каталог, «инвентарь живой природы» рос с каждым годом, но, толстея, он не становился лучше: учение о творческом акте сводило работу систематиков к простому описыванию. Нетрудно было заметить, что такие-то и такие животные обладают млечными железами и другими общими особенностями строения, и сгруппировать их вместе, но разбить на мало-мальски естественные группы линнеевских «червей» — это было непосильно классификаторам, оперировавшим только при помощи «практически удобных признаков» и не искавших чего-либо иного но самой простой причине: искать было незачем. Система Линнея — ключ к распознаванию видов — удовлетворяла зоологов-сястематяков, учения Лейбница и Декарта пришлись по душе натурфилософам тех времен. «Лестница» Бониэ, хотя и подправленная и перекрашенная, оказалась довольно прочным сооружением: учение Лейбница было хорошей подпоркой.
      Б. Ламарк (1744 — 1829).
      Именно «лестница» Боннэ и была причиной, побудившей Ламарка дать новую классификацию животных, вернее — приведшей его к мыслям о «градации» и «постепенном совершенстве». Но вели «лестница» Боннэ была скорее поэтическим произведением, то «лестница» Ламарка, хотя и не лишенная некоторой фантазий, — система без всяких следов поэзии, система, как ей и полагается быть.
      Ламарк, полностью — Жан-Баптист Пьер-Антуан де Монэ, ше-в а ль е де Ла Марк (J.-B.-P.-A. de Lamarck) — трагическая фигура, нечаянно оказавшаяся героем водевиля. Вся его жизнь сплошное невезенье, ему не везло даже мертвому.
      Одиннадцатый по счету сын, Ламарк родился 1 августа 1744 г. в небольшой пикардийской деревушке. Отец готовил его в священники не потому, что был уж очень религиозен, причина проще: сын дворянина, да еще «шевалье», мог носить только два платья — военную форму или сутану. Старшие сыновья были офицерами, но не мог же полуразорившийся дворянин содержать в армии чуть ли не целый взвод сыновей офицеров. Выход ясен: не офицер, так аббат. Ребенка поместили в Амьенскую иезуитскую школу. Мальчик завидовал братьям, восторгался шнурками и галунами их красивой формы, но покорно учился в школе монахов. В1760 г. Ламарк-отец умер, и тотчас лее Ламарк-сын сбежал из школы и, не думая долго, отправился на войну: французы воевали тогда с немцами и англичанами сразу, шла так называемая Семилетняя война. Шестнадцати летний Ламарк сумел отличиться, был произведен в офицеры и остался на военной службе. Война вскоре кончилась, и полк расквартировали в провинции. Ламарк, не любивший ни вина, ни карт, — да и денег у него было слишком мало, — уклонялся от развлечений товарищей по полку. Со скуки он начал собирать растения: в те времена это было модным развлечением среди дворянства и крупной буржуазии — следовать заветам Жан-Жака Руссо, процоведовавшего, что «природа облагораживает», и видевшего в гербаризации одно из средств общения с матерью-природой. Странное поведение — не пьет, не играет, а собирает цветочки — привело к куче неприятностей: Ламарка собирались даже исключить из полка. Если до этого не дошло, то только потому, что он сам подал в отставку, — ему понадобилось ехать в Париж, оперировать большую опухоль на шее.
      В 1767 г. Ламарк сделался конторщиком в банкирской конторе в Париже, а в 1768 г. бросил службу и принялся изучать медицину, частенько изменяя ей ради лекций ботаника Жюсье. Это были годы нищеты, но Ламарк не сдавался и продолжал учиться, правда, больше ботанике, чем искусству врачевания. Из окна своей комнатенки на чердаке он видел только крыши и облака, и вот в 1776 г. в Академию наук был представлен доклад, в котором давалась классификация облаков. Доклад одобрили, но напечатать позабыли. Через два года Ламарк составил определитель растений, построенный по дихотомической системе и столь простой, что определять по нему растения было совсем легко. «Французская флора» заинтересовала Бюффона, привела в восторг всех поклонников Жан-Жака Руссо, общавшихся с природой через гербарии, и в 1779 г. король утвердил Ламарка в звании академика. Понемножку Ламарк получил репутацию очень знающего ботаника.
      Так прошло немало лет. Буржуазная Французская революция превратила Ламарка-ботаника в зоолога: в 1793 г. Королевский сад был реорганизован в Музей натуральной истории, а в 1794 г. Ламарку предложили здесь кафедру «червей и насекомых» — ботанические кафедры были заняты другими ботаниками. Начался новый, «зоологический период» жизни Ламарка, наиболее важный: широко известен именно Ламарк-зоолог.
      Как зоолог Ламарк сделал многое: разделил животных на позвоночных и беспозвоночных38, дал новую классификацию животных вообще, разработал ряд групп беспозвоночных. В «Философии зоологии»39 он изложил свою теорию эволюции — первое четко сформулированное эволюционное учение: животные и растения изменяются, более высоко организованные формы произошли от менее высоко организованных.
      Ламарк принимал многократное самозарождение как источник возникновения жизни. Исходным путем эволюции он считал действие среды, но результаты этого воздействия различны у растений и животных. Если растение изменяется в таких случаях непосредственно, то у животных процесс сложнее. Изменение среды влечет за собой изменения в потребностях животного, а это приводит к переменам в его действиях. Привычки животного изменяются, прежние заменяются новыми. Новые привычки влекут за собой усиленную или ослабленную работу тех или иных органов. Чаще упражняемые органы развиваются сильнее, мало употребляемые органы слабеют и атрофируются. Таким образом, изменение среды вызывает изменения в функциях органов, а это влечет за собой изменение самого органа. Но, кроме всего этого, у животных большую роль могут играть и «внутренние побуждения»: цапля, например, «желая» ловить рыбу, не замачивая тела, «должна делать постепенные усилия изменить свою шею», т. е. стараться ее вытянуть. «Внутренними побуждениями» объясняет Ламарк и появление рогов у жвачных, перепонок между пальцами у плавающих птиц и многое другое. Полученные изменения передаются по наследству потомству, усиливаются в ряде поколений и приводят к образованию новых форм. Так, сообразно характеру среды, образуются прогрессирующие и деградирующие ряды организмов. Эволюционные взгляды Ламарка отразились на его системе животных: она построена в порядке прогрессирующих рядов-ступеней
      Современники встретили эволюционное учение Ламарка градом насмешек. Что скрывать, — объяснения Ламарка были местами очень наивны, фактического материала он приводил мао, больше рассуждал, но дело не в этом: он оказался слишком ранним предвестником весны, обогнав свое время на несколько десятков лет.
      Эволюционное учение осмеяли. Ламарк-метеоролог — он со времен студенчества увлекался этим делом — также потерпел крах: Наполеон, рассердившись на ошибки в предсказаниях погоды, запретил Ламарку издавать «Метеорологический бюллетень». Химические гипотезы Ламарка были и правда сплошной фантастикой, а потому неудивительно, что коллеги по Академии их даже слушать не хотели.
      К семидесяти пяти годам Ламарк ослеп, но не сложил оружия. Он диктовал дочери Корнелии и продолжал работать. За эти годы Ламарк написал свой последний труд — «Аналитическая система положительных знаний человека». Это были итоги его деятельности, здесь он изложил свое мировоззрение и здесь его склонность к философствованию и обобщениям проявилась наиболее ярко. И здесь же, в первом из своих «основных положений», он, сам не замечая того, немножко высек себя: «Всякое знание, не являющееся непосредственно продуктом наблюдения или прямым следствием или результатом выводов, полученных из наблюдений, не имеет никакого значения и вполне призрачно». Слепой старик забыл, что он немалое число раз нарушил это «положение» в прошлые годы.
      В 1829 г он умер. Никто не вспомнил о нем, он умер забытый, заброшенный, полунищий. Кювье составил его некролог, «Похвальное слово», как тогда называли. Это «слово» было написано так, что Академия не разрешила читать его: вместо похвал — только насмешки и брань. Его две дочери, жившие вместе с ним, остались нищими. Корнелия за гроши сшивала листы гербария в том самом музее, профессором которого был ее отец. Им не дали пенсии: их отец не был ни генералом, ни чиновником-казнокрадом, он был только — ученым.
      Могилу Ламарка сумели «потерять». Только в день столетия выхода в свет его «Философии зоологии» ему собрались открыть памятник на деньги, собранные по международной подписке, — у Франции своих денег нехватило. На памятнике барельеф — слепой Ламарк и рядом с ним дочь Корнелия. А под барельефом слова: «Потомство будет восхищаться вами, оно отомстит за вас, отец» — слова Корнелии, утешавшей слепого, всеми забытого ученого. Потомство не оправдало надежд Корнелии. Оно спутало учение Ламарка с учением Жоффруа Сент-Илера. Последователи Ламарка, именующие себя ламаркистами, на деле частенько оказываются сторонниками Сент-Илёра. Они насмехаются сразу над двумя: Ламарком, приписывая ему чужие мысли, и Сент-Илером, называя его учение чужим именем.
      -Система животных была изложена Ламарком в его сочинениях «Система беспозвоночных животных» (1801) 38 и «Философия зоологии» (1809) 39. Ламарк разделил животных на две основные группы — позвоночных и беспозвоночных, ввел деление на 14 классов, вместо 6 классов Линнея. Его система, опубликованная всего через полсотни лет после линнеев-ской, разнится от нее куда сильнее, чем эта от аристотелевской.
      Система Ламарка имела такой вид:
      ЖИВОТНЫЕ БЕСПОЗВОНОЧНЫЕ
      Первая ступень организации. Инфузории и полипы.
      1-й класс. Инфузории. — Отряд 1. Инфузории голые, лишенные наружных придатков. (Сюда отнесены, наряду с настоящими инфузориями, также жгутиковые и некоторые корне\ ножки.) — Отряд 2. Инфузории с придатками. (Сюда попали и личинки-церкарии червей-сосалыциков.)
      2-й класс. Полипы. я — Отряд 1. Полипы с коловратными органами. (Некоторые коловратки и некоторые инфузории.) — Отряд 2. Полипы с полипняком. (Некоторые гидроидные полипы, кораллы, мадрепоры и другие; также губки, мшанки, оболочники.) — Отряд 3. Полипы плавающие. (Часть 8-лучевых кораллов, некоторые морские лилии.) — Отряд 4. Полипы голые. (Часть 6-лучевых кораллов, гидра, педициллярии.)
      Вторая ступень организации. Лучистые и черви.
      3-й класс. Лучистые. — Отряд 1. Лучистые мягкотелые. (Некоторые медузы, сифо-нофоры, ктенофоры, некоторые оболочники, из простейших — ночесветка.) — Отряд 2. Лучистые иглокожие. (Морские ежи, звезды, голотурии, сипункулиды, приапулиды.)
      4-й класс. Черви. — Отряд 1. Черви цилиндрические, (Волосатик, нитчатки, аскариды, скребни.) — Отряд 2. Черви пузырчатые. (Эхинококки.) — Отряд 3. Черви плоские. (Лентецы, сосальщики, а также пятиустки.)
      Третья ступень организации. Насекомые и паукообразные.
      б-й класс. Насекомые. — Отряд 1. Насекомые бескрылые. (Блоха.) — Отряд 2. Насекомые двукрылые. (Мухи и комары.) — Отряд 3. Насекомые полужесткокрылые. (Клопы и равнокрылые.) — Отряд 4. Насекомые чешуекрылые. (Бабочки.) — Отряд б. Насекомые перепончатокрылые. — Отряд 6. Насекомые сетчатокрылые. (Стрекозы, поденки, веснянки, ручейники, настоящие сетчатокрылые, скорпионовые мухи, верблюдки, термиты, сеноеды.) — Отряд 7. Насекомые прямокрылые. (Прямокрылые, богомолы, палочники, тараканы, уховертки.) — Отряд 8. Насекомые жесткокрылые. (Жуки.)
      6-й класс. Паукообразные. — Отряд 1. Паукообразные с щупиками, (Пауки, клещи, скорпионы, сольпуги, лжескорпионы, сенокосцы, пантоподы.) — Отряд 2. Паукообразные с сяжками. (Вши, первичнобескрылые насекомые, многоножки.)
      Четвертая ступень организации. Ракообразные, ко ль-чецы, усоногие, моллюски,
      7-й класс. Ракообразные. — Отряд 1. Ракообразные сидячеглазые. (В основном низшие раки, также часть высших раков: равноногие и бокоплавы; также мечехвосты.) — Отряд 2. Ракообразные стебельчатоглазые. (Преимущественно десятиногие раки, но также раки-богомолы и жаброног.)
      8-й класс. Кольчецы. — Отряд 1. Кольчецы скрытожаберные. (Преимущественно мало-щетинковые и пиявки, но также планарий и некоторые другие.) — Отряд 2. Кольчецы голожаберные. (Полихеты.)
      9-й класс. Усоногие.
      „ 10-й класс. Моллюски. Отряд 1. Моллюски безголовые. (Пластинчатожаберные, плеченогие.) — Отряд 2. Моллюски с головой. (Все остальные моллюски, а также часть многокамерных корненожек.)
      ЖИВОТНЫЕ ПОЗВОНОЧНЫЕ
      Пятая студень организации. Рыбы и рептилии.
      11-й класс. Рыбы. — Отряд 1. Хрящевые рыбы. (Круглоротые, поперечноротые, химеры, ганоидные, часть костистых.) — Отряд 2. Костистые рыбы.
      12-й класс. Рептилии. — Отряд 1. Рептилии лягушкообразные, (Амфибии.) — Отряд 2. Змеи. — Отряд 3. Ящерицы. (Тут же крокодилы.) — Отряд 4. Черепахи.
      Шестая ступе н ь организации. Птицы и млекопитающие.
      13-й класс. Птицы. — Отряд 1. Лазуны. (Попугаи, перцеяды, дятлы, кукушки.) — Отряд 2. Хищные. (Дневные и ночные хищники.) — Отряд 3. Воробьиные. (Воробьиные, стрижи, ласточки, удод, зимородок.) — Отряд 4. Голубиные. — Отряд б. Куриные. (Куриные, а также все бескилевые.) — Отряд 6. Голенастые. — Отряд 7. Лапчатоногие. (Все птицы, обладающие хорошо развитыми плавательными перепонками.) — Добавление. Однопроходные (утконос и ехидна.)
      14-й класс. Ммкоптгающие.-Отряд 1. Бескопытные. (Киты, кашалоты, дельфины.) — Отряд 2, Земноводные. (Тюлени, моржи, ламантины.) — Отряд 3. Копытные. (Парнои
      непарнокопытные, толстокожие.) — Отряд 4. Когтистые. (Неполнозубые, грызуны, насекомоядные, хищные, рукокрылые, сумчатые.)
      Выделено: двурукие — чешек.
      Шесть ступеней организации — не таксономические группы. Они введены Ламарком, чтобы показать, какими принципами он руководился при построении системы, по его мнению, наиболее соответствующей естественному порядку вещей.
      «С целью облегчить понимание принципов, руководивших мной при составлении естественного порядка животных, и в намерении резче оттенить градацию, наблюдаемую в усложнении организации животных при переходе от несовершеннейших из них, стоящих в начале ряда, до самых совершенных, я разделил все известные типы организации на шесть явственно различимых ступеней». «...С помощью этого средства можно без труда изучить и проследить ход природы в образовании животных; легко схватить нарастающее усложнение организации на протяжении животной лестницы и проверить всюду как точность распределения, так и соответствие назначенных мест, — проверить путем исследования изученных признаков и фактов организации».
      Ламарк уничтожил хаотическую группу «червей» Линнея и выделил три основных класса червей — плоских, круглых и кольчатых, дал продержавшееся более ста лет деление животных на позвоночных и беспозвоночных, установил ряд довольно удачных отрядов. Но у него немало и крупных промахов. Так, среди «позвоночных» амфибии соединены с рептилиями, утконос и ехидна отнесены к птицам (с оговоркой, что это собственно не птицы, не млекопитающие и не гады), отряд земноводных млекопитающих составлен исключительно на основании внешней формы и искусственен (что признает и Ламарк). Высшее место занимает оранг. Человек включен в систему животных с оговоркой — «если бы человек отличался от животных только своей организацией»; длинное рассуждение на сей предмет заканчивается так: «Вот к каким выводам можно было бы нритти, если бы человек отличался от животных только признаками своей организации и если бы его происхождение не было другим». Все эти оговорки, повидимому, — ширма, прием против красных чернил цензоров: написанное в форме «допустим» рассуждение по существу доказывает животное происхождение человека.
      К классу инфузорий Ламарк отнес бблыпую часть простейших. Конечно, характеристика класса не могла быть удачной: понятия о клетке еще не существовало, да и сами простейшие были изучены плохо. В классе «полипов» первый отряд составляют совсем не полипы, в отряд «полипы с полипняком» попали и губки, и мшанки, и некоторые оболочники, гидроиды; в отряде «плавающие полипы» есть и морские лилии. Класс лучистых, остаток прежней группы зоофитов, — смесь иглокожих, оболочников, медуз, сифонофор, и тут же ночесветка из простейших. Причины объединения столь разнообразных животных ясны из характеристики класса: они объединены на основании искусственного признака. Вши, первячнобескрылые насекомые и многоножки образуют один из отрядов паукообразных. Любопытно, что не менее бескрылая блоха отнесена к насекомым; очевидно, причиной этого является наличие у блохи полного метаморфоза, уже изученного Левенгуком и Сваммердамом. Трудно понять, почему ракообразные и кольчатые черви образуют более высокую ступень организации, чем насекомые.
      Причина промахов не только в том, что во времена Ламарка еще многого не знали. Известное значение сыграла и общая тенденция — показать постепенное усложнение организации: построив свои ряды наГ основании всего нескольких признаков, Ламарк был вынужден иногда буквально «подгонять» под них те или иные группы животных, и, конечно,;, такие группы попадали совсем не на свое место. Система Ламарка — первая попытка построить эволюционный ряд, желание показать и доказать, что животные изменчивы, что существует эволюция. Ступени организации — только внешний показатель прогрессивности и усложнения организации, но характеристики этих ступеней легли в основу последовал тельности классов, что вызвало ряд странностей как в распределении классов, так и в их составе.
      Ламарк и его коллега по Музею Жоффруа Сент-Илер оставались верными воззрениям рационалистов: и в начале XIX в. они сохранили взгляды философов XVIII в., не поплыли по течению, увлекавшему буржуазию и интеллигенцию Франции тех времен — Франции консула Бонапарта, императора Наполеона и королей Бурбонов. Третий зоолог Музея — Кювье — пошел в ногу с буржуазией, и его споры с. Сент-Илером, насмешки над Ламарком были не только «расхождениями на научной почве», — он видел в этой паре «фантазеров» и врагов своего класса.
      Настроения французской буржуазии в самом конце XVIII в. определяются просто, — она перепугалась. Правда, революция была дове-г дена до конца, старая монархия и феодальная аристократия уничтожены, но случилось-то это потому, что революция зашла гораздо дальше своей первоначальной цели: на сцену выступили третье сословие (мелкая буржуазия), рабочие, ремесленники, отчасти и крестьянство. Уничтожив одного врага, крупная буржуазия увидела перед собой другого, и притом куда более опасного, чем изящные маркизы и веселые виконты, ради парадных охот и балов закладывавшие свои поместья, чем епископы и прелаты, черные сутаны и пурпуровые мантии. «Четвертое сословие» не только показало свою силу, — оно грозило превратить победителя в побежденного. Единственным спасением был «полный ход назад», — конечно, не к феодализму: нужнабыла просто «сильная рука», которая навела бы порядок, обуздала «чернь» и создала спокойную жизнь для предпринимателей всех сортов и рангов, полагавших, что теперь-то они имеют «законное право» и на всяческое обманывание свободных «граждан» и на приятную беззаботную жизнь. В этом страхе буржуа мири-лись не только с 18 брюмера, но и с императорский диктатурой Наполеона, а когда устали от этого неугомонного вояки, — даже с Бурбонами, теми самыми, которых не так давно тащили на гильотину.
      Реакция, сгущаясь и сгущаясь, сказалась, конечно, и на идеологии. Философы XVIII в. умели рассуждать, строить замечательные теории, делать блестящие обобщения, но слабо владели фактами. В эту брешь и была направлена атака. Нашлись неточности, нашлись расхождения с фактическим материалом, оказались ошибки в выводах, сделанных путем отвлеченного мышления. И тогда начали сомневаться в достаточности этого отвлеченного мышления, стали говорить о том, что доверие к разуму может повлечь за собой новые и новые ошибки.
      Ж. Кювье за определением остатков ископаемых животных.
      (По картине Шартрана.)
      Сомнения выросли в утверждения, затем привели к отрицанию правдивости мысли. Собирание фактов — вот в чем заключаются цели науки. Вера — вот где истинное знание. Буржуа победил, он не хотел новых революций, и ему были теперь опасны философы-рационалисты.
      Кювье оказался именно таким ученым, который был нужен. Он ненавидел революцию, верил в бога и Цризиавал только факты. Эволюционные идеи были ему глубоко враждебны. Уничтожить их могли только факты, и Кювье собрал горы фактов, не замечая того, что, разбивая теории Ламарка и Сент-Илера, высмеивая «лестницу» Боннэ, он готовит материал для эволюционистов будущего, Жорж Кювье, позже барон (George Cuvier), был на 25 лет моложе Ламарка: он родился 23 августа 1769 г. Его отец — отставной офицер, сын городского чиновника. Мальчика воспитывала мать, развившая в нем религиозность. Учеником Жоржувлекался книжками Бюффона, изданием в 12-ю долю листа, — эти книжечки было очень удобно читать во время урока в классе. Как и Ламарка, его готовили в священники: денежные дела отца-пенсионера были плохи. Мальчишеская шутка над директором гимназии испортила аттестат и закрыла дорогу в Тюбингенскую семинарию (Кювье еще в XVII в. приняли реформацию, и Жорж мог быть только пастором, не аббатом). Кое-как удалось пристроить остряка в Каролинскую академию в Штутгарте. Восемнадцати летний Кювье, окончив академию, оказался слишком молодым для государственной службы и поступил пока домашним учителем к графу Эрйси.
      В нормандском замке графа Кювье прожил 8 лет. Революция, взятие Бастилии, 4 августа, казнь короля — все прошло где-то вдали. Нормандия — глухой угол, и туда не сразу докатился великий гром. И все же Кювье не остался безразличным к политике, он сильно интересовался событиями, писал друзьям, высказывал свое мнение. Вначале либерал, он быстро скатился вправо: творец «теории катастроф» возненавидел резкие перемены в жизни.
      Нормандские годы прошли не зря: Кювье изучал разнообразных морских животных, анатомировал птиц и зверей. Сотни рисунков заполняли его альбомы (он хорошо рисовал), груды записей лежали в ящиках стола. Система Линнея не нравилась Кювье, и особенно его раздражал «класс червей». Началась охота за моллюсками,5 — нужно было доказать неправоту Линнея, отнесшего их к «червям», К этому времени в Нормандию приехал академик, он же аббат, Тессье, скрывавшийся в мундире военного врача от гильотины. Кювье познакомился с ним, и Тессье был поражен знаниями молодого натуралиста. «Кювье — фиалка, скрывающаяся в траве. Лучшего профессора сравнительной анатомии вы не найдете», — написал он в Париж ботанику Жюсье. Завязалась переписка с Сент-Илером, молодым профессором зоологии в Музее. Кювье послал ему кое-какие свои рукописи. «Приезжайте в Париж, займите среди нас место нового Линнея, нового законодателя естественной истории», — ответил пришедший в восторг от заметок Кювье сангвиник Сент-Илер.
      Париж встретил Кювье как старого приятеля, хотя он и был в нем новичком: Жюсье, Сент-Илер и другие позаботились о «кандидате в Линнеи». Они быстро нашли ему место преподавателя в Центральной школе Пантеона, а вскоре Кювье оказался и профессором в Музее натуральной истории. Когда его избрали секретарем Академии наук (1800), он встретился здесь с Бонапартом и очень понравился ему своим простым и ясным языком. Через два года его назначили одним из шести инспекторов но устройству лицеев в провинции. С этого началась карьера Кювье — крупного чиновника. В 1808 г. он член верховного совета университета, затем едет устраивать университеты в только что завоеванной Италии (1809 — 1810), потом в Голландии (1811). Людовик XVIII, сменивший Наполеона, назначил Кювье членом государственного совета, в 1818 г. он президент комитета внутренних дел этого совета, в 1827 г. — директор некатолических религий, в 1831 г. — пэр Франции. Этот неполный перечень показывает, насколько был занят Кювье государственной, службой. Одновременно он вел и колоссальную научную работу. Выручали сказочная память и способность работать в любой обстановке.
      Кювье умер 13 мая 1832 г. Его мозг весил 1861 грамм, и полушария этого чудовищного мозга были замечательны своим строением.
      Сравнительная анатомия, зоология, палеонтология, геология — везде Кювье завоевал «бессмертие».
      Анатомией животных занимались и до Кювье, но именно он поднял ее до уровня самостоятельной дисциплины, он создатель науки сравнительной анатомии й0. Кювье установил принцип корреляции, по которому организм — целостная система, и ни одна из частей ее не может быть изменена, не вызвав изменения остальных: изменение одного из органов не может не сказаться на всех остальных, изменение любой функции сказывается и на других. Телеологические взгляды Кювье кое-что подпортили в его толковании корреляции: он видел в не# воплощение гармонии, предусмотренной творцом, считал организм чуть ли не совершенством.
      Кювье создал и науку палеонтологию, причем описал более 150 видов ископаемых млекопитающих и рептилий. Он же автор знаменитой «теории катастроф». Эта теория должна была помочь ему выйти из чрезвычайно затруднительного положения: виды не изменяются, в этом Кювье был твердо убежден, — он был сторонником творческого акта, — но ископаемые портили все дело. Костей мегатерия не встретишь рядом с костями нашей лошади, мамонты не живут в наши дни. Ясно: они давно вымерли, причем во времена мегатерия лошади... сказать «не было» — нельзя: животные были сотворены в шестой день творения, как учила Библия, а Кювье преклонялся перед ее авторитетом. Библейский потоп помог найти выход: это было катастрофой, и таких катастроф могло быть несколько. Земля пережила ряд переворотов, внезапных и ужасных. Разом появлялись новые материки, затоплялись океаном старые. Гибли все животные данной местности, а когда все приходило в порядок, появлялись новые — переселялись из ближайших мест. Одновременно вся земля никогда катастрофам не подвергалась. Последняя катастрофа произошла пять-шесть тысяч лет назад; именно тогда погибли мамонты и волосатые носороги, заселявшие север Сибири. Теория катастроф как будто объясняла и наличие ископаемых костей, и столь странные вещи, как нахождение мамонтов (волосатых слонов) на далеком севере, и многие другие, неожиданные и неприятные для библейского учения факты.
      Так, глядя одним глазом в «Книгу бытия», другим на природу, Кювье старался примирить ископаемых животных с текстами писания и пытался заставить мастодонтов прославлять Моисея.
      Д’О р б и н ь и (A. dOrbigny, 1802 — 1857), ученик Кювье, позже довел теорию катастроф до ее логического конца: он утверждал, что после каждой катастрофы происходил новый акт творения. Это было остроумнее «местных катастроф» и переселений животных, но — увы! — плохо вязалось с Библией.
      «Всякое организованное существо представляет нечто целое, единую и замкнутую систему, части которой взаимно соответствуют. Ни одна из этих частей не может измениться без того, чтобы не изменились другие, и следовательно, каждая из них, взятая отдельно, указывает и дает все остальные».
      Так сформулировал Кювье принцип корреляции, принцип соотноше. ния частей организма. Действительно, у травоядных характерное строение зубов, пальцы заканчиваются копытами, а у жвачных и особое строение желудка. Зубы хищника не встречаются вместе с копытами, — это несовместимые явления. Принцип корреляции позволил Кювье восстановить по разрозненным остаткам ряд ископаемых видов, и его «реконструкции» оказались на редкость верными. И этот же принцип помог ему проявить «удивительную храбрость». Рассказывают, что один из учеников Кювье решил попугать учителя. Он нацепил на себя шкуру дикого животного, подошел ночью к постели Кювье и диким голосом промычал: «Я съем тебя». Кювье разглядел в темноте рога и копыта и равнодушно заметил: «Что? Рога и копыта? Травоядное? Ты не можешь съесть меня». И действительно, — нет и не может быть хищника с рогами и копытами.
      Система Линнея не нравилась Кювье своей искусственностью, и он решил дать новую, естественную систему 4о. Изучив особенности строения животных, он разделил признаки, определяющие сходство, на более и менее важные. И вот на основании «важных» признаков Кювье насчитал четыре основных типа строения, сообразно чему и ввел четыре «ответвления». Переходы между «ответвлениями» невозможны, — это несходя-щиеся параллельные ряды, каждый с своим «планом». Но Кювье все же не избежал иерархии: он поставил свои четыре группы одну за другой, отмечая тем самым большую и меньшую высоту организации групп.
      Кювье не назвал своих групп «типами», как это принято теперь. Название «тип» было введено позже (1825) кювьеровским учеником А. Блэнвиллем (М. Н. Dncrotay de Blainville, 1778 — 1850), но самое понятие этой высшей категории все же установил Кювье.
      Система животных, данная Кювье, — удар по «лестнице» Бонна, системе Ламарка, по всем системам, отражавшим «единство плана», т. е. хотя бы каким-то своим кусочком эволюционным. Основой деления животных на четыре группы служили особенности строения нервной системы, скелета, органов кровообращения, расположение органов.
      I. Позвоночные (Vertebrata). — Млекопитающие, птицы, рептилии (вместе с амфибиями), рыбы.
      II. Мягкотелые (Mollusca.) — Скелета нет, коша образует вокруг тела мягкую сократимую оболочку, и в ней нередко образуются твердые пластинки (раковина). Нервная система — несколько соединенных мешду собой посредством нервов нервных узлов, причем главная такая масса, расположенная над пищеводом, носит название мозга. Есть особая система органов кровообращения и обособленные органы дыхания. — б классов: головоногие, крылоногие, безголовые (к ним отнесены под названием «безраковинные безголовые» и оболочники), плеченогие, брюхоногие и усоногие (Кювье не сумел узнать в них ракообразных).
      III. Членистые животные (Artieulata). — Нервная система представлена парной цепью нервных узлов, из которых только передний лежит над пищеводом, остальные же помещаются на брюшной стороне. Покровы тела то мягкие, то твердые и расчленяются на ряд колец вследствие образования поперечных складок. По бокам тела часто находятся парные придатки. Если есть челюсти, то они лежат cl боков рта. — 4 класса: кольчецы (к ним отнесены и Scaphopoda, лопатоногие моллюски), ракообразные, паукообразные, насекомые.
      IV. Животные лучистые (Radiata). — Органы расположены циркулярно, кругом центра. По строению своего тела эти животные уже приближаются к растениям: у них нет хорошо обособленной нервной системы, ни особых органов чувств; едва ли можно заметить
      у некоторых из них следы кровообращения; органы дыхания сведены почти; всегда к поверхности тела; очень немногие из них имеют вместо кишечника слепой мешок, а самые низшие семейства заключают в себе формы, представляющие собой род однородной, подвижной и чувствительной мякоти. — 5 классов: иглокожие (включают и гефирей), инте-стинаты (Polyzoa, круглые черви, яемертины, плоские черви), стрекающие (медузы, ктенофоры, еифонофоры), полипы (остальные кишечнополостные и губки), инфузории (простейшие и коловратки).
      Наименее удачна 4-я группа: в нее включены все беспозвоночные, кроме моллюсков, членистоногих и кольчецов. Эта группа ™ зоофиты в почти линнеевском объеме. Но Кювье не придает, конечно, этой группе переходного значения: это отнюдь не связь растительного мира с животным, как уверяли сторонники «единого плана», хотя Кювье и указывает на некоторое сходство низших представителей этой группы с растениями.
      Кювье издал немало мелких работ по описательной зоологии. Он же сделал попытку показать справедливость своих методов оценки признаков, дав в сотрудничестве с Валансьеном «Естественную историю рыб» — огромный труд, содержащий описания около 5000 видов118.
      Слава Кювье была удивительна, и, конечно, его имя сделалось нарицательным. «Немецким Кювье» называли немецкого анатома Иоганна Мекке ля (J. Meckel, 1781 — 1833), внука берлинского анатома Фридриха Меккеля (1714 — 1774). С 1808 г. Иоганн Меккель был профессором анатомии и хирургии в Галле, где он устроил богатейший анатомический музей. Его сочинение «Система сравнительной анатомии» (5 томов, 1821 — 1831) было для немцев чуть ли не «символом веры» своего рода.
      Профессором зоологии в Парижском музее был и Этьенн Жоффруа Сентлер (Etienne Geoffroy Saint-Hilaire, 1772 — 1844). И его родители готовили к духовной карьере, но он предпочел естествознание. Удивительно дело, сколько кандидатов в пасторы и аббаты оказалось знаменитыми натуралистами: Линней, Кювье, Ламарк, Сент-Илер, Дарвин... Можно подумать, что в пыли школ и семинарий носился какой-то таинственный микроб, специальностью которого было огорчать религиозно-практических родителей.
      Ученая карьера Сент-Илера была молниеносна: па 22-м году он оказался професеором-администратором Музея. Этих успехов он достиг не без помощи тех самых аббатов, в компанию которых не захотел попасть. В дни сентябрьского террора (1792) Жоффруа спас от смерти нескольких аббатов, а главное — своего бывшего учителя, аббата Гаюи, отказавшегося принестц присягу в «верности нации». Этим поступком Сент-Илер снискал дружбу Добантона, который и устроил его в Музей, сначала демонстратором.
      По поручению Наполеона Жоффруа провел три года в Египте, изучая не столько местных птиц и зверей, сколько содержимое пирамид, разграбленных французами: древние египтяне хоронили вместе с фараонами и мумии кошек, а кошка — объект бесспорно зоологический. В 1808 г. побывал в Португалии, чуть не сложив головы по дороге — в Испании. Член «Палаты ста дней», он подал в отставку при реставрации Бурбонов и с тех пор занимался уже только наукой.
      Сент-Илер изучал некоторых червей, немножко интересовался насекомыми, написал несколько работ по млекопитающим. Как зоолог —
      анатом, морфолог и систематик — он заурядный профессор. Бессмертие принесли ему натурфилософские сочинения, «спекуляции», как сказано во французском «Словаре исторических и естественных наук» (1851), где его называют даже «отцом философской биологии» 42.
      Жоффруа — сторонник «единого плана строения». «Природа создала все живые существа по одному плану, всюду одинаковому в своем принципе, но видоизмененному на тысячу ладов в своих частных проявлениях». Эти слова повторяют Сваммердама, утверждавшего, что бог создал лишь «одно единственное животное, разнообразя его на бесконечное число сортов». Наиболее существенными подпорками сент-илеровского «единого плана» были принцип «равновесия органов» (соотносительная компенсация в развитии органов: усиленное развитие одного органа связано с регрессом другого, и наоборот, так как «материала» на всех нехватает; по существу мало отличимо от «корреляции» Кювье) и «теория аналогии органов» (гомология). Как это не раз случалось, «подпорки», хотя и неоднократно чиненные, пережили то, что подпирали.
      Подогнать всех животных под некий «общий план» было нелегко. Если птицы, рыбы, амфибии и рептилии легко укладывались в общую схему с млекопитающими, то «членистые» доставляли немало хлопот; Все же Сент-Илер затиснул «членистых» в общий план, рассуждая примерно так: членистые живут внутри своего позвоночника, позвоночные — вне его, или членистые это вывернутые наизнанку позвоночные, и наоборот.
      Попытки рассматривать позвоночных как перевернутых членистоногих делались и значительно позже. В конце XIX в. Гэскелл (Gaskell) предложил гипотезу, по которой позвоночные произошли от предков, подобных мечехвостам (Limulus). По смелости предположения Гэскелл далеко перещеголял Сент-Илера. Брюшная нервная цепочка «мечехвоста» превратилась в спинной мозг, т. е. с брюшной Стороны перешла на снинную самым простым способом: обросла вокруг кишечника, полость кишечника сделалась полостью центральной нервной системы, а пищеварительный канал возник заново — околоротовые конечности «мечехвоста» сомкнулись, причем из промежутков между ними возникли жаберные щели. Для объяснения исчезновения других органов «мечехвоста» и появления на их месте органов позвоночных даны не менее смелые предположения, — фантазия Гэскелла куда богаче даже гекке-левской. Гекели сравнил эту гипотезу с попыткой произвести землетрясение для испытания прочности почвы, на которой мы стоим; кое-кто предполагал, что это сравнение — похвала «отважности» Гэскелла, по нашему — это только свойственное Гекели тонкое «ехидство».
      Следуя по стопам учителя, прилежные ученики Сент-Илера — Ло-рансё и Мейран — проделали ту же операцию с головоногими: оказалось, что осьминог — позвоночное, перегнутое и сложенное на спинную сторону. Были большие натяжки и тут, но... нужно же показать правоту «единого плана». А этот «план» Жоффруа противопоставлял «лестнице» Ламарка, резко возражая против идеи «постепенной градации». Это не означает, что Сент-Илер был антиэволюционистом, нет, но он представлял себе эволюцию иначе, чем Ламарк. Животные изменяются, но лишь путем непосредственного воздействия внешней среды на строение органов.
      Такие изменения медленны и постепенны, но возможны и резкие скачки, — они ведут к образованию не видов, а высших категорий (так, путем скачка рыбы сделались сразу амфибиями).
      Виды изменяются, прошлое не есть настоящее, вчера не сегодня, а сегодня не завтра, — это противоречило Библии, и с этим примириться Кювье никак не мог.
      Пусть Жоффруа славословил господа-бога, пусть своим «единым планом» он совсем не хотел доказать и единства происхождения, все равно — Кювье был «против».
      Правда, он молчал, пока Сент-Илер «спекулировал» с членистыми: не хотел ссориться с человеком, как никак, а положившим начало его карьере, его «учителем» в первые месяцы парижской жизни Кювье-провинциала. Но Сент-Илер затронул моллюсков, а их Кювье считал «своими», — такой обиды простить нельзя. В результате в 1830 г. произошел спор Сент-Илера и Кювье, спор, растянувшийся на ряд заседаний Академии наук, спор, который знаменит и важен не . менее спора Гекели с противниками Дарвина. Конечно, победил Кювье. Он владел фактами, он умел говорить четко и ясно, умел спорить, а Сент-Илер только рассуждал, да притом весьма туманно. Кювье привел множество ошибок в «аналогиях» Сент-Илера, а этот не смог возразить, — ошибки были. Кювье был прав, отвергая теорию «единого плана», но заодно он разгромил и эволюционную теорию Ламарка.
      Жоффруа Сент-Илер с его «единым планом строения» — один из натур-философов, весьма обильных в первой половине XIX в. От своих коллег нефранцузов он приятно отличается тем, что не очень уж зло-; употреблял этим «планом» и не занимался его графическими изображениями, не старался обязательно дать соответствующую систему животных.
      Если Лейбниц законный, хотя и нечаянный, отец «лестниц» Боннэ, Робинэ и Ламарка, то Шеллинг — родитель множества «детей», предпочитавших всякого рода «круги». Фридрих Шеллинг (P. Schel-ling, 1775 — 1854), профессор философии в Иене, а позже в Берлине, обладал богатой фантазией и весьма гибким умом. Ему удалось провести — и очень детально — принципы идеализма в натурфилософии, чем он немало способствовал как успеху, так и незамедлившему краху ее. У Кильмейера (К. Kielmaier) он заимствовал идею, что «высшие существа» в своем-развитии должны пройти стадии «низших», и органы «высших» должны развиваться из органов «низших». Эту идею Шеллинг связал с своим представлением о вселенной, как гигантском организме, причем «я» (душа, разум) является абсолютным началом этого организма. Он различает абсолютное пассивное — конечное, материя, пространство, время, и абсолютное активное — бесконечное, идеал, вечное. Абсолютное противополагается самому себе, делается одновременно и активным и пассивным, а эти два абсолютные начала стремятся соединиться в промежуточном. Каждая сила полярна, т. е. двояка, состоит из положительной и отрицательной сил, стремящихся нейтрализоваться, но никогда не достигающих этого (тройственная система). Результат этого стремления — жизнь. Жизнь — движение, и чем разнообразнее действующие силы (чем больше этих «троек»), тем интенсивнее жизнь. Наиболее одаренное жизнью существо — человек: в нем сосредоточено все разнообразие животного мира, все «разности», из которых любая может быть осуществлена отдельно — особым животном.
      Это рассуждение приводит к законному выводу: каждое животное можно рассматривать как своего рода «редуцированного человека», как изолированный орган (или несколько органов) человека. Переведя это на язык «троек», получим: человек обладает наибольшим количеством «троек», а каждая «тройка» может оказаться и «воплощенной» самостоятельно в виде того или иного животного.
      Шеллинг не тратил времени на фактические доказательства своей идеи и уж, конечно, не пытался построить системы животных или растений, следуя столь замечательным предпосылкам, — он не был зоологом или ботаником. Это сделали другие — последователи, «дети» Шеллинга, философа-немца, оказавшегося чем-то вроде «племянника» француза Робинэ — «редуцированный человек» очень похож на «неудавшегося человека».
      Из этих «других» первое место бесспорно принадлежит Лоренцу О к е н у (L. Oken, 1779 — 1851), иенскому нрофессору, натуралисту, автору ряда научных трудов и знаменитого в свое время «Учебника натурфилософии» (1809) 48. Натурфилософия, по Окену, это наука «о вечном превращении бога в мир». В ней три раздела: 1) учение о целом (матезис) — здесь рассматриваются столь интересные понятия, как «ничто», «бог», «эфир»; 2) учение об отдельном (онтология) — выяснение возникновения небесных тел, элементов, земных формаций; 3) учение о целом в отдельном (пневматология) — возникновение органического мира (органогения) и его проявления — животные (зоософия) и растения (фитософия).
      Применив шеллинговские идеи к фактам, Окен последовательно проводит «тройственную систему» и классифицирует животных и растения. Эта игра словами и понятиями так занятна, что ее стоит вкратце рассказать. Впрочем, и сам Окен был краток: это его большое достоинство — он не болтлив. Начинается, конечно, с «самого начала». Эфир (первичная материя) дает активный эфир (солнце) и пассивный (планеты). В состав планет входят элементы активные (жидкие) и пассивные (плотные), а соединительным звеном служит воздух. Минералы — один из продуктов этой тройственности. Под влиянием особой силы («химизм») минералы изменяются до углерода. Смешанный с водой и воздухом углерод дает слизь. Все органическое произошло из этой первичной слизи, и притом — морской. Первичная слизь состоит из множества точек, или пузырьков, причем такой первичный пузырек называется инфузорией. (Не нужно думать, что эта «инфузория» действительно инфузория, — это чисто отвлеченное понятие.) Животные и растения — комки таких инфузорий. Первичное животное было замкнутым пузырем, образованным кожным слоем. Позже образовался кишечник: часть кожи ввернулась
      внутрь. Можно подумать, что здесь идет речь о моруле, бластуле и га-струле, на деле же — это своего рода «кривое зеркало».
      Под влиянием воздуха кожа дает жабры, а ввернутые внутрь тела жабры — легкие. Печень — мозг, к которому, как нервы к настоящему мозгу, идут кровеносные сосуды. В теле животного Окен нашел даже солнечную сторону — спинная сторона, и планетарную — брюшная сторона.
      Голова — главная часть тела животного; череп соответствует позвоночнику, челюсти — рукам, зубы — пальцам, нос — груди, рот — желудку, а нёбо — диафрагме.
      Эти аналогии и параллели можно продолжить, но мы ограничимся еще только одной — между животными и растениями. Оказывается, что тут и там полный параллелизм: грибы — инфузории, мхи — полипы, травы — двустворчатые моллюски, луковичные — брюхоногие моллюски, мотыльковые — летающие насекомые, цветковые — птицы, плодовые деревья — млекопитающие.
      Система животных, данная Океном, — та же игра понятий: дело не в признаках, а в принципе. Животный мир — это некоторое единое расчлененное тело, значит, разные классы животных должны представлять органы этого тела.
      Отсюда классов столько, сколько главных органов входит в состав тела человека (сложнейшего из животных). Каждый класс характеризуется наибольшим развитием какой-либо системы органов, является, так сказать, воплощением данного органа, а порядок классов — конечно, последовательность, в которой органы развиваются у молодого животного.