Первый ребёнок в семье

PDF

      ОТ АВТОРА
      В основу книги «Первый ребенок в семье» положены дневниковые записи о жизни и развитии ребенка в дошкольные годы. Известно, что первые годы жизни играют огромную роль в развитии личности человека. Автор и поставил своей задачей показать начало становления человека — развитие сил и духовного мира ребенка в этот период.
      Читатель узнает, как воспитывался Лёша в первые годы его жизни, что делали родители для его правильного развития.
      Автор показывает наиболее трудный случай — воспитание одного ребенка в семье. В той семье, о которой ведется рассказ, Лёша был первым и, в силу сложившихся условий жизни данной семьи, оказался единственным ребенком. Но и в каждой вновь создавшейся семье первый ребенок будет какое-то время единственным, и перед родителями неизбежно встанет вопрос: как воспитывать его, чтобы он не был изнеженным и избалованным? От того, как сложится воспитание первого ребенка, во многом потом будет зависить его влияние на младших братьев и сестер.
      Автор не считает, что приемы воспитания, которые использовали родители Лёши, пригодны для любого ребенка и для всех случаев жизни. В воспитании многое зависит и от индивидуальных психологических особенностей самого ребенка, от условий его жизни, от различных влияний, которые и не всегда можно предусмотреть, но которые оказывают воздействие на склад личности ребенка. Поэтому в жизни мы и встречаемся со своеобразием каждого ребенка, и даже в одной и той же семье дети подчас вырастают разными. Но то, что типично для детей дошкольного возраста: интерес к окружающему, тяга к коллективу сверстников, подражательность, желание «быть, как папа или мама», делать то же, что делают другие, стремление к самостоятельности, неумение владеть своими чувствами, — мы встречаем у всех детей этого возраста.
      Типичны и причины возникновения капризов, шалостей, детского упрямства, которые при неправильном руководстве ребенком со стороны взрослых становятся характерными для него.
      Поэтому огромное значение в жизни ребенка в младшие годы приобретает руководство его поведением.
      Во всех конкретных случаях влияния взрослых на поведение Лёши автор показывает побудительные причины (мотивы) того или иного поступка малыша, а в зависимости от них и способы воздействия на него.
      Становление личности ребенка происходит непрерывно: меняется его поведение, возникают новые интересы и стремления, формируются умения, вырабатывается воля, развивается сознание. Поэтому на разных уровнях роста и развития Лёша показан именно таким, каким он был в ту или иную пору его жизни. И отношение взрослых к нему зависело от сложившихся конкретных условий его жизни, от того, каким он сам был в этот период. Родители Лёши всегда старались понять его помыслы, желания, переживания, интересы, побудительные причины его поступков; учитывали имеющийся у него, хоть и маленький, опыт. Это помогало им найти ту меру воздействия на ребенка, которая, естественно, вытекала из сложившихся условий и соответствовала его возрастным особенностям.
      Никогда родители Лёши не применяли унижающих и обидных для него приемов воздействия. И поэтому возникающие в семье «конфликты» не приводили к обострениям, нарушающим доброжелательные отношения между сыном и родителями. Это не значит, что родители не проявляли достаточной требовательности к сыну — лишь бы сохранить «мир» в семье. Наоборот, они были очень требовательны к Лёше и, когда надо, не боялись вызывать у него неприятные переживания, если им был допущен серьезный проступок.
      В книге показано, что привычку говорить правду у Лёши воспитывали на его уверенности в том, что правду сказать лучше самому, потому что «мама все равно узнает».
      Может возникнуть вопрос: правильно ли это? Ведь известно, что в основе правдивости и стойкости человека против соблазнов должно лежать умение отличать дурные поступки от хороших и воспитанное сознание, как надо поступать.
      Это верно. Но ребенок трех — пяти лет не всегда в силах самостоятельно разобраться, что плохо, а что хорошо, и поступком его руководит непосредственное чувство. Возникшее у ребенка сильное желание подавляет его рассудок. Здесь память чувств как раз и подсказывает, что «мама все равно узнает». А память чувств — стойкая память у ребенка. Он уже испытал, как было стыдно, когда мама узнала, что он тайком лазил руками в сахарницу. Помнит и то, что его лишили удовольствия доесть потихоньку взятую грушу. Такие факты сильнее всего действовали на чувства ребенка и приводили его к выводу, что нехорошо и стыдно делать что-либо тайком от мамы и все равно мама и папа об этом узнают.
      А когда он подрос, тогда его нарушения приводили не только к сложным переживаниям по поводу случившегося, но и к необходимости исправить допущенную ошибку. Задевалось самолюбие мальчика, приходилось уже сделать усилие над собой, чтобы исправить ошибку. А это в свою очередь вызывало нежелание еще раз испытать такую же неприятность в будущем. Вместе с этим росло и укреплялось понимание, что хорошо, а что плохо, приводящее в дальнейшем к необходимости, прежде чем сделать, подумать. Вот что являлось источником сознательной правдивости в поведении Лёши. Но нельзя еще сказать, что достигнутого на этой стадии достаточно для сознательной правдивости в дальнейшем.
      С возрастом у ребенка возникают новые соблазны и другие побудительные причины проступков, которые могут быть «оправданы» его незрелым сознанием. Поэтому постоянное внимание к поведению ребенка, доверие и в то же время проверка его поступков со стороны родителей необходимы. По мере накопления жизненного опыта, развития сознания и воли он сам начнет различать хорошее и плохое и соответствующим образом поступать. Но и тогда он еще будет нуждаться в проверке своего мнения мнением взрослых. А это может быть достигнуто только при условии доверия, откровенности и дружбы в отношениях между родителями и ребенком. В книге и показано, как складывались взаимоотношения маленького Лёши с родителями.
      Влияя на Лёшу, его родители всегда видели перед собой главную цель: воспитать настоящего советского человека. Это трудная и ответственная обязанность родителей. Только имея перед собой эту главную цель, постоянно обогащая свои знания в области педагогики, родители смогут найти правильную линию в воспитании своего ребенка и добиться в этом деле хороших результатов.
     
      ПЕРВЫЕ ЗАБОТЫ РОДИТЕЛЕЙ
     
      Его, только что обмытого и завернутого в теплые простынки, няня поднесла показать матери, уставшей от родов. Ей раньше никогда не приходилось видеть новорожденных детей. Когда она думала о своем будущем ребенке, он представлялся ей розовощеким бутузом, каких она видела на руках многих матерей, гулявших с детьми. А теперь, взглянув на его сморщенное и красное маленькое личико, мать в первое мгновение была разочарована. Заметив это, няня успокоила молодую мать: «Побольше ему молока да уход хороший — через месяц не узнаешь: красавцем станет!»
      О том, что от ухода в первые дни и месяцы жизни малыша зависит очень многое, матери говорили врачи; об этом она читала, готовясь к рождению ребенка.
      Прежде всего надо было установить для малыша твердый режим питания, выдерживать сроки кормления, указанные врачом. Это далось не сразу. Регулярное кормление через 3 часа днем приучило его желудок к определенным перерывам в принятии пищи, между кормлениями он спал. Ночной же шестичасовой перерыв ребенок в первые дни дома не выдерживал. С двенадцати до трех часов ночи он спал спокойно, но в три часа ночи просыпался и требовал есть. Тут нужно было проявить большую выдержку. Мать вставала ночью к плачущему ребенку, но не начинала кормить его до 6 часов утра. Так продолжалось несколько дней. Трудно было молодой матери. Как ей хотелось накормить ребенка, не мучить его и себя! Да и окружающие открыто выражали свое удивление «чудачествами» матери, поражались ее «каменности». Отец и бабушка малыша по утрам недовольно спрашивали: «Что это он у тебя так плачет? Почему ты не хочешь покормить его?»
      А мать сознательно выдерживала такой режим. Она верила, что ребенок привыкнет со временем к установленному порядку и будет спокойно переносить шестичасовой ночной перерыв в кормлении. И действительно, сравнительно быстро ребенок привык к этому. Так, сначала он просыпался в 3 часа ночи, затем — в 4, в 5 часов, а потом стал просыпаться ровно в 6 часов утра. С этого времени никто уже в семье не слышал плача ребенка по ночам, и окружающие подчас выражали удивление: «Какой спокойный ребенок!» А он теперь спокойно спал в течение всей ночи, отдыхая сам и давая отдых матери.
      Другим условием, упорядочивающим жизнь ребенка, было то, что мать кормила его всегда в одном месте, всегда в той комнате, где он жил, и всегда без посторонних людей. Покормив Лёшу, она оставляла его в кроватке развернутым до тех пор, пока он не начинал выражать беспокойства. Это значило, что его надо положить в то привычное для него положение, в котором он спал, и малыш быстро засыпал до будущего кормления.
      Большую часть дня в первые два месяца Лёша спал. Когда же он бодрствовал после кормления, мать, развернув, укладывала его поперек своей кровати, где он «гулял», двигая ножками и сжатыми в кулачки ручками.
      На руки Лёшу брали редко. На руках он был, когда его кормили или когда, «нагулявшись», он уставал лежать на спинке. Тогда мать брала его, держала вертикально или клала вверх спинкой на разостланное на столе одеяло; рукой она поглаживала спинку ребенку, и он лежал спокойный и довольный своим положением. Дав ему так полежать, мать снова укладывала его в кроватку, где он засыпал. Его не укачивали, с ним не ходили по комнате, не носили на руках. Спать его укладывали тогда, когда он утомлялся от «гулянья».
      Если Лёша «гулял», мать или отец были тут же, в комнате, и, занятые своим делом, всегда разговаривали с ним.
      Когда Лёша начал «гулять», мать поощряла его, разговаривая с ним. Иногда она пела ему песенки. Чаще же она просто что-нибудь говорила ему всегда ласково, нежно. Приготавливаясь, например, к кормлению, она говорила: «Сейчас Лёшенька кушать будет! Лёшеньке покушать сейчас дадут, кушать...» Или в тех случаях, когда он вдруг начинал плакать, устав лежать в одном и том же положении, мать подходила к нему, приговаривая: «Что ты плачешь, маленький? Устал? Сейчас я тебя положу поудобнее».
      Когда нужно было прочистить нос малышу, промыть глазки, что обычно вызывает неприятные ощущения у ребенка, мать всегда делала это спокойно, нежно, сопровождая процедуру размеренными, певучими «приговариваниями». Этим она достигала того, что и неприятные ощущения ребенок стал переносить относительно спокойно.
      Особого внимания требовало купание малыша. Температура воды должна быть приятной ребенку. Мать знала, что купание в перегретой или переохлажденной воде, хотя бы это случилось только один раз, могло вызвать отрицательное отношение у ребенка к купанию и его трудно было бы потом изменить, а вместе с тем приучить и вообще к умыванию. Зная это, мать легко достигала требуемых условий, каждый раз измеряя термометром температуру воды.
      Лёша скоро привык к купанию и всегда довольный замолкал, когда оказывался в ванночке. Не удалось матери только одно: малыш каждый раз вздрагивал, пугаясь, и начинал отчаянно плакать, когда ему лили воду на голову. Только много позднее мать узнала, что нельзя было поливать ребенка с головы, поняла, почему он вздрагивал, пугался и плакал в такие моменты: давление падающей поды на нежную, неокрепшую головку ребенка ошеломляло его, а струи воды, текущие но лицу, прерывали его дыхание. Ей стало понятно, что он испытывал в эти минуты.
      Очень рано мать стала подвешивать над кроваткой — в 70 — 80 см от грудки ребенка — яркие игрушки. Наклоняясь над кроваткой и разговаривая с Лёшей, показывая ему яркую звучащую игрушку, мать приучала сына сосредоточивать взгляд на предмете, находить источник звука. Она учила его также следить за передвигающимся предметом. Висевшие над кроваткой Лёши яркие игрушки привлекали его взор, развлекали его.
      Когда Лёша стал следить за передвигающимися предметами, видеть близкие предметы, подносить к глазам свои кулачки и долго смотреть на них, а также переводить глаза с одного предмета на другой, а пальчики его могли уже схватывать висящие теперь низко над его грудью игрушки, ему дали игрушку в руки. Вначале это была одна игрушка. Она вызвала ряд новых движении у ребенка. Лёша схватывал ее обеими руками, тянул ко рту, подносил к глазам и долго рассматривал, размахивал ручонкой с зажатой в ней игрушкой. Вначале это движение было ненамеренным. А когда малыш услышал сочетающийся с этим движением звук перекатывающихся горошин в игрушке, он стал размахивать ею, чтобы вызвать знакомый звук.
      Через некоторое время, когда игрушка перестала занимать Лёшу, ему давали другую, новую, которую он осваивал так же постепенно, как и первую. Затем мать давала ему обе эти игрушки вместе, чтобы, играя с двумя знакомыми предметами, он мог различать их и заняться ими.
      Когда Лёша был мал и играл еще в кроватке, мать никогда не давала ему сразу несколько игрушек, тем более новых. Новая обычно прибавлялась к одной-двум старым игрушкам, с которыми он уже играл.
      Некоторые взрослые удивлялись — зачем нужна такая чрезмерная «регламентация» даже при знакомстве малыша с игрушками? Какой в этом смысл? А смысл в этом большой. Когда ребенок получает новую игрушку, она всегда привлекает его внимание и вызывает значительное напряжение его маленьких сил: зрения, слуха, осязания и т. д. Много раз «занимаясь» с игрушкой, он научается узнавать се и узнает потом, когда получает вновь. Вторую он «осваивает» также постепенно и вместе с тем приобретает уже умение отличать ее от первой. Это очень сложный для ребенка процесс — познание и узнавание предмета. Он полезен ребенку, так как обогащает его ощущения, развивает восприятие, органы чувств, движения, воспитывает сосредоточенность, умение быть занятым своими игрушками без участия взрослых. Когда же ребенку дают сразу несколько новых игрушек, внимание его рассеивается, он бросается от одной игрушки к другой. Не в силах освоить их сразу, он быстро устает, наступает состояние безразличия, появляются беспричинные слезы. Ребенок начинает проситься на руки к взрослым, не желает играть один.
      Родители, не понимая истинной причины такого поведения малыша, жалуются: «У нашего игрушек много, по он с ними не играет, не любит играть...» А отсутствие у ребенка умения быть занятым без участия взрослых в первые годы жизни ведет в дальнейшем к неумению быть внимательным к любому делу в последующие дошкольные годы, а иногда и в школе.
      Лёша всегда был занят своими игрушками. Они были деревянные, целлулоидные, резиновые и обязательно окрашенные в яркие цвета. Лёшу никогда не надо было «развлекать». Когда он был сыт, сух и не хотел спать, мать давала ему игрушки в руки и он занимался ими, подолгу перебирая их, пробуя на вкус, постукивая ими друг о друга, бросая их и снова поднимая и т. д. Но он становился к ним безразличным, если уставал пли был голоден.
      Начиная с 6 месяцев Лёшу стали приучать к опрятности. Прежде всего постарались проследить и установить время, когда чаще всего возникает у него потребность в естественных отправлениях. В это время его держали над горшком, приговаривая при этом характерные слова и каждый раз выражая одобрение, когда такое «сидение» оказывалось не напрасным. Вначале приучение к горшку вызывало у Лёши протест и плач, но взрослые были настойчивы.
      Когда Лёшу сажали на горшок, взрослые произносили при этом соответствующие звуки, и к 11 — 12 месяцам, в случаях необходимости, ребенок уже сам пользовался этим «сигналом», сообщая взрослым о своих потребностях. Родители были внимательны и всегда, услышав «сигнал», спешили к Лёше на помощь. Стоило раз-другой не обратить на него внимания — и привычка к опрятности разрушилась бы.
      Приучив малыша пользоваться горшком в дневное время, мать стала приучать его садиться на горшок ночью. Для этого ей надо было всегда в определенное время брать из кровати спящего ребенка и держать его над горшком, несмотря на его плач и протесты. При этом мать не покрикивала на ребенка, она спокойно, ласково и настойчиво добивалась того, что ей было нужно. Протесты и слезы продолжались до тех нор, пока у Лёши не выработалась привычка к горшку ночью. Заботы матери оказались ненапрасными: кроватка Лёши теперь была всегда сухой. Замоченная простынка являлась, как правило, признаком недомогания или заболевания малыша.
      Разговаривая с Лёшей, мать никогда не пользовалась ломаным «детским» языком. Она всегда приучала его слушать настоящую речь взрослых, каждому предмету и действию давая правильное название. Она знала, что этим с малых лет она приучает его к правильному звучанию речи. Она не затрудняла ребенка запоминанием двух рядов слов: «как говорят по-настоящему» и «как говорят с детьми». Даже позднее, когда он начал разговаривать сам и произносил слова по-своему, по-особенному, окружающие его взрослые, разговаривая с ним, никогда не подражали его говору.
     
      ПРИУЧЕНИЕ К ПОРЯДКУ И ПОСЛУШАНИЮ
     
      Первые полтора года Лёша жил в большой семье. Между взрослыми членами семьи существовала договоренность: при Лёше никогда не обсуждать, правильно или неправильно с ним поступил кто-либо из них. Взрослые всегда поддерживали один другого.
      Для Лёши был установлен твердый режим дня. В определенное время он вставал, в определенное время ел, в определенное время спал днем и ложился вечером.
      Сну ребенка уделялось большое внимание. Когда Лёша был еще совсем мал, мать, укладывая сына спать, плотно завертывала его в простынку, чтобы он сам себя не пугал и нс беспокоил встрепенувшимися во сне ручонками. Когда же его движения перестали быть импульсивными, мать укладывала малыша в кроватку, не завертывая уже плотно, как раньше. Теперь она надевала на него теплую кофточку, чтобы он мог раскинуть ручонки во сие и не застудиться при этом. Мать старалась научить ребенка засыпать тотчас же, не валяясь в кровати в бессонном состоянии. Этому способствовало два условия: во-первых, Лёшу всегда укладывали в одно и то же время и, «нагулявшись» вдоволь, он обычно к этому времени хотел спать, во-вторых, он должен был засыпать всегда в одной и той же удобной и привычной для него позе. Вначале, когда Лёша был мал, он засыпал лежа на спине. Руки его оставались поверх одеяла, закрывавшего его только но грудь. Когда Лёша подрос, он приучился засыпать на правом боку. Во сне он потом перевертывался, изменяя положение тела, но засыпал всегда в одной и тон же позе. Лёша спал уже без теплой кофточки, а в обычной ночной рубашке.
      Мать всегда следила, чтобы, проснувшись, ребенок нс оставался предоставленным самому себе в кровати. Она сразу поднимала его и начинала одевать. Эту привычку она поддерживала у него в течение всей его дальнейшей жизни.
      Мать не баюкала Лёшу, не сидела около него, пока он засыпал. Уложив сына в постель, она занималась каким-нибудь делом. При этом она ему говорила:
      — Ты, Лёшенька, спи! А я зашыо твой чулок.
      Или:
      — Спи, спи, Лёша! Мне надо пришить тебе пуговку. И т. д.
      Через некоторое время она обычно говорила Лёше:
      — Спокойной ночи, сынок.
      И получала полусонный ответ:
      — Спокойной ночи-и!
      Этим как бы прерывались все дневные впечатления, отходили все волнения, обиды, переживания за день, и малыш погружался в спокойный и безмятежный сон. Мать знала, что только такой сон и мог обеспечить ему полный отдых.
      Когда же он стал больше, у него в конце дня возникала потребность поговорить с матерью о дневных впечатлениях. Было это так. Малыш уже лег, мать сидит в комнате и что-то делает. Она только собирается сказать ему, «спокойной ночи», как вдруг неожиданно он начинает разговор о том, что сегодня услышал от ребят во дворе и что необходимо выяснить с мамой:
      — Мама, если у ящерицы прижать хвост, он оторвется? Да?
      — Не оторвется, а отделится... Лёша, ты лег спать!
      — Мама, погоди... А если у червяка...
      — Лёша, ведь я сказала — спать!
      — Ну, уж какая-то!.. Объяснить не хочешь... Я с тобой водиться не буду...
      — Ну, что ж... Давай не будем дружить. Я сама нс могу с тобой дружить, раз ты не слушаешься.
      Лёша обиженно замолчал. Он ворочался и не засыпал. Мать к нему не подходила.
      Не выдержав напряжения, он заговорил, в голосе слышалась обида:
      — Сама уж не хочешь сказать «спокойной ночи»!
      — Как же я тебе могу сказать «спокойной ночи», раз ты спать не собираешься, а, лежа в кровати, начал разговаривать, — сказала мать, а затем, повременив, подошла к кровати сына. Она поправила его одеяло, потрепала его по плечу и сказала примиряюще: — Ну, хорошо. Спи. Спокойной ночи! А завтра поговорим, и я объясню.
      Он взял руку матери, приложил ее к своей щеке и сказал:
      — Ну, ладно, мама. Я буду спать.
      — Вот и спи, хорошо? — ответила она.
      Он засыпал успокоенный и примиренный. И только глубокий вздох сына обнаружил пережитое им волнение.
      В следующий раз, учтя, что ему поговорить в кровати не дадут, Лёша стал разговаривать, когда готовился ко сну. И тут его приходилось поторапливать. Но как только он ложился в кровать, мать говорила ему:
      — Спокойной ночи, сынок! Ты спи, а я пойду в кухню, — там всегда находилось какое-нибудь дело.
      Оставаясь один, малыш сразу засыпал. Когда минуты через 2 — 3 мать заходила в комнату, сын уже крепко спал.
      Мать не сидела около кровати Лёши, рассказывая ему сказки или читая книжки, в ожидании, когда он, сломленный усталостью, наконец, заснет. Такую картину ей нередко приходилось видеть в других семьях.
      Взрослые никогда не брали Лёшу на руки, когда ели за общим столом, и он никогда не тянулся к столу взрослых. Первые два года он ел отдельно, так как время его кормления не совпадало с тем временем, когда обычно ели взрослые.
      Начав ходить, Лёша вышел за пределы своей комнаты. Это расширило возможности его восприятия и общения с окружающими и способствовало дальнейшему его развитию.
      Но в то же время Лёше стали доступны такие предметы и действия, которые могли быть опасными для него и окружающих. Надо было как можно раньше научить Лёшу отличать дозволенное от недозволенного.
      Первый раз слово «нельзя» он воспринял, когда ему было немного более 11 месяцев. Однажды он хотел засунуть в дырку штепселя свой палец. Это увидел отец. Он отвел руку сына и сказал при этом строго: «Нельзя». Лёша не сразу унялся. Раз возникшее желание не оставляло его. Ему хотелось попробовать того нее еще раз. И на этот раз, тоже строгим тоном, ему сказала мать: «Нельзя», — и также отвела его руку от штепселя. После нескольких подобных попыток, которые кончались всегда для него одинаково, он уже только подносил пальчик к штепселю и, оглядываясь лукаво на взрослых, произносил: «Ззя, ззя!» — и тут же слышал подтверждение: «Да, нельзя».
      Если то, к чему стремился Лёша, было запретно, но не было связано с опасностью для его здоровья, то ему давали возможность убедиться самому, что это действительно нельзя. Например, он тянется к горячей кастрюле. Ему говорят:
      — Нельзя трогать, больно будет!
      А малыш все тянется и хочет взяться за ручку кастрюли. Тогда ему дают дотронуться до нее, а когда он отдергивает руку и заливается слезами, ему говорят:
      — Вот видишь, как горячо! Больно пальчикам? Маму надо слушать. Мама говорила «нельзя», а Лёша не послушал. Вот и больно!
      Такой пример приобретал огромную силу убеждения и доказывал необходимость слушаться.
      Сказанное раз «нельзя» никогда затем не превращалось в «можно», и наоборот. А то, что было действительно можно, всегда разрешалось ребенку. Поэтому, если говорили «нельзя», Лёша знал, что пи его слезы, ничто не заставит взрослых изменить указание, и подчинялся.
      Однако не все недозволенное проверялось физической болью, как в примере с горячей кастрюлей. Некоторые из его поступков не давали Лёше сию минуту ощутить недозволенность его действия. В этом случае изменить поведение малыша было особенно трудно.
      Например, когда Лёше было два с половиной года, ои перенял у кого-то из ребят манеру плеваться. Как поссорится с кем-нибудь из своих приятелей во дворе, так начинает плеваться. Мать поговорила с Лёшей, объяснила ему, что плеваться нехорошо, некрасиво, что хорошие ребята не плюются, что никто не плюется: ни папа, пи дедушка, ни Верочка (любимая двоюродная сестричка), никто-никто. Лёша заверил мать: «Я, мама, никогда не буду плеваться!» Когда же он вышел во двор к ребятам (мать наблюдала за ним из окна), то, поссорившись с кем-то из-за игрушки, в запальчивости начал плеваться опять.
      Повторился подобный же разговор, и снова с таким же результатом. Мать уговаривала, стыдила Лёшу — ничего не помогало! Опора на сознание была еще преждевременной и потому не давала результата. К тому же пример ребят учил его другому. К угрозам мать никогда не прибегала. Однажды малыш пришел приласкаться к матери (у них это называлось «пожалеть»). Он залез к ней на колени и ждал, чтобы мать его поцеловала, но она с сожалением в голосе сказала:
      — А вот пожалеть-то тебя я сегодня и не могу!
      Малыш стремительно повернул к матери свое лицо, широко раскрытыми и удивленными глазами посмотрел на нее и спросил:
      — Почему-у?
      — Потому, что ты плевался. Мне неприятно подумать, что ты будешь целовать меня губами, которыми плевался. Мне неприятно поэтому и тебя поцеловать.
      Лёша переменился в лице и после небольшой паузы немного приглушенным голосом, как-то вдумчиво, с сожалением, но в то же время уверенно сказал:
      — А я ведь, мама, не буду больше плеваться!..
      — Ну вот, когда не будешь, тогда и пожалею. А теперь иди играй и не плюйся больше.
      Малыш с глубоким вздохом спустился с колен матери и медленной походкой, с поникшей головой пошел к своим товарищам. А она незаметно для него наблюдала за ним. Через некоторое время, когда ои вновь подошел приласкаться к матери, он шел уверенный и победный, ожидая заслуженную ласку. Подходя к матери и весело взглянув на нее, он звонко сказал:
      — А я, мама, теперь не плевался!..
      — Я знаю, сынок, что ты по плевался. Ты сейчас был хороший мальчик.
      И мать приласкала сына. Она, конечно, понимала, что так быстро изжить дурную привычку у ребенка невозможно, и в течение некоторого времени следила за сыном, и каждый раз, когда он подходил к матери, приласкаться, она спрашивала, плевался он или нет. Если он был не виноват, то открыто смотрел на мать и говорил, что не плевался. 11 мать ласкала. Если на вопрос матери он, потупя взгляд, умолкал, она говорила, что «пожалеть» сегодня его не может.
      Как-то на ее вопрос он ответил с ноткой сожаления:
      — Нечаянно плевался... один раз...
      — Ну вот... один раз. Теперь ты стал уже лучше, слушаешься, но надо совсем кончить плеваться, — сказала ему мать.
      Такие разговоры происходили все реже и реже, и, наконец, дурная привычка была преодолена.
      Неукоснительная требовательность взрослых по отношению к Лёше постепенно воспитывала у него выдержку, умение ждать, умение считаться с другими. На него уже иногда можно было положиться в некоторых случаях. Например, он знал, что когда он болен, к нему нельзя заходить ребятам, так как они могут заразиться и заболеть. Он сам оповещал их об этом и терпеливо вылеживал в кровати. Если болел один из его товарищей, Лёша к нему тоже не заходил.
      Когда кто-либо хотел угостить его конфетой или фруктами, он бежал к матери и спрашивал:
      — Мама, можно тетя Лёля угостит меня конфетой?
      — Можно, но кушать ты ее будешь не сейчас, а после завтрака. Ты ее возьми, положи к себе в карман и играй. А что скажешь тете Лёле?
      — Спасибо.
      — Ну вот, хорошо!
      Малыш брал конфету, не забывал сказать «спасибо», некоторое время вертел ее в руках, рассматривая картинку на обертке, а потом клал в карман и продолжал заниматься своими делами.
      Конфета лежала в кармане до завтрака, а если это было яблоко, то оно также терпеливо ожидало своей очереди на столе. Иногда Лёша даже забывал об угощении. Тогда мать после завтрака или обеда сама напоминала ему об этом.
      — А теперь можно съесть конфету.
      У Лёши никогда не возникала боязнь, что если ему не дают съесть что-либо сейчас, так этого он и не увидит больше.
      Если у Лёши болел желудок и ему нельзя было есть конфеты или что-либо другое, чем угощали, мать говорила ему, что сегодня нельзя — будет болеть живот. И Лёша не брал угощения, говоря:
      — Мама не разрешает.
      На этом дело и кончалось.
      Слово мамы для Лёши было законом. Он ужо не раз имел возможность убедиться, что мама не говорит напрасно, и доверял ей. Это в свою очередь было опорой в выработке у пего выдержки и стойкости. Некоторые взрослые даже удивлялись, как это ребенок может отказаться от конфеты и не взять ее или не съесть сейчас же.
      Однажды Лёша с матерью зашел к знакомым. Когда хозяйка дома стала угощать его конфетой, он взглянул на мать. Конфета его соблазняла, он протянул было к ней руку, но вспомнил, что сегодня не в порядке его желудок, и вопросительно посмотрел на мать. Мать поспешила напомнить ему:
      — Сынок, а конфету тебе сегодня нельзя!..
      Тогда он опустил руку. Подумал и спросил:
      — Мама, а бумажку можно? — обертка на конфете была с картинкой.
      Матери стало жалко малыша, так же как и всем окружающим, но она ответила ему.
      — Бумажку можно. А конфеты ты будешь есть тогда, когда поправишься.
      И Лёша с удовлетворением начал рассматривать данную ему от этой конфеты обертку.
     
      ПЕРВЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ЛЕШИ
     
      Лёша, как и всякий малыш его возраста, был очень любознательным, спрашивал он обо всем, Что встречал и видел впервые, и спрашивал не один раз. Ему терпеливо отвечали на все вопросы. К одному и тому же вопросу он возвращался по нескольку раз, желая понять увиденное.
      Так было с маленьким гвоздиком, который попал в его руки первый раз, когда ему было два года.
      — Это что? — спросил он.
      — Гвоздик.
      — А зачем гвоздик?
      — Вколотить в стону.
      — А зачем вколотить в стону?
      — Повесить пальто.
      — А чьё пальто повесить на гвоздик?
      — Папино, твое, мое.
      — А зачем повесить пальто на гвоздик?
      — Чтобы оно не помялось, по испачкалось.
      Это был один круг вопросов.
      Интересно отметить, что гвоздь, вбитый для Лёши на уровне его роста рядом с вешалкой взрослых, никогда не занимал его. А теперь, увидя его как отдельный предмет, он заинтересовался им всесторонне.
      В течение какого-то времени он как бы осваивал новые знания, присматривался к тому, а как у других: пальто тоже висит на гвоздике или нет. Он сообщал взрослым, что у него «пальто на гвоздике».
      Через некоторое время он спросил:
      — А кто гвоздь вколотил в стену?
      — Папа вколотил.
      — А как папа вколотил?
      — Молотком.
      — А как папа молотком вколотил гвоздик?
      — Вот так, — показывает мать.
      На этом опрос заканчивается. Малыш теперь ищет случая вколотить гвоздь. Предоставленный самому себе, он пытался вколачивать его в стул, в стол, в пол, в кубик — во что угодно, что подвернется под руку. Только на первых порах он не мог вколотить гвоздик в стену — это было ему еще трудно. Взрослые руководили Лёшей и не позволяли портить вещи. Мать посоветовала Лёше вбивать гвоздик в кубик, причем показала,
      как осторожно нужно держать гвоздь, чтобы не ударить по пальцам. Затем возникли новые вопросы:
      — А где папа взял гвоздик?
      — Купил в магазине.
      — А как папа купил в магазине?
      — Папа пришел и сказал: «Дайте мне, пожалуйста, гвоздиков». Потом заплатил дяде деньги, и дядя дал папе гвозди. Папа принес их домой.
      — Я тоже хочу покупать гвоздики!
      — Вот когда папа пойдет в магазин, ты пойдешь с ним тоже.
      Это вызвало игру «в магазин», где продаются гвозди. Причем продавал гвозди Лёша, а покупателями были: мама, мишка, барашек и кошка — все покупали гвоздики...
      Этим дело не кончалось. Через какой-то промежуток времени его вновь заинтересовал гвоздик, но уже с новой стороны:
      — А кто сделал гвоздик?
      — Дядя сделал.
      — Какой дядя сделал?
      — Дядя рабочий сделал?
      — А как дядя сделал гвоздик?
      — Дядя взял железную круглую палочку, отрезал, сколько надо для гвоздика, один кончик сделал острый, видишь, как колется, — показывает мать, — а другой широкий, чтобы гвоздик можно было забить. Только делать гвозди трудно. Дядя делал их на машине.
      Так постепенно и многосторонне Лёша узнавал о назначении предметов, устанавливал связи и отношения между данным предметом и другими предметами.
      К трем годам Лёша вступил в период вопроса «почему?».
      Давая Лёше объяснения, мать никогда не забегала вперед и никогда не говорила ему про данный предмет всё, что могла ему сказать. Она отвечала на вопрос малыша, но в то же время давала ему возможность самому, где это было посильно, найти ответ.
      Как только он сам не мог ответить на возникший у него вопрос, он шел с ним к матери или отцу. Родители никогда не отмахивались от малыша и никогда не смеялись над его вопросами. За каждым вопросом малыша была серьезная, для его уровня, работа мысли. Взрослые знали, что правильное объяснение питало мысль, а неправильное, т. е. такое, когда ребенку объясняли фактически неверно или больше того, чем он мог понять, или замалчивали вопрос, отделываясь как-нибудь от пего, могло или угасить всякую мысль, или перевозбудить работу мысли. Это вредно сказалось бы и на нервной системе ребенка. Кроме того, не получая ответа ог взрослых, он стал бы искать объяснения у ребят и мог получить ответ неправильный.
      К ребячьим вопросам, которые повергают обычно родителей в смущение, относится вопрос «откуда я?».
      Лёша задал этот вопрос, когда ему было три с половиной года. До этого он наблюдал, как на грядке растет лук, морковь и огурцы, как растут цветы на клумбе, знал, что у растении есть корешок, что растение выходит из земли. И однажды он спросил мать:
      — Мама, а вот откуда я?
      — У меня в животе рос. Сначала был маленький, как корешок, а потом рос, рос... Как только вырос, как маленький человечек, так и «выродился», — сказала она.
      Этого оказалось вполне достаточно, чтобы удовлетворить возникший интерес. Лёша, сидевший рядом с матерью, придвинулся к ней, прижался, словно почувствовал как-то по-новому свою близость с ней. И мать приласкала малыша. Через минуту, вздохнув, он пошел играть веселый и довольный.
      Через неделю он пришел с новым вопросом:
      — А кутеночек откуда?
      — От своей собаки-мамы.
      Затем следовал вопрос:
      — А котеночек откуда?
      — От своей кисы-мамы.
      Так были перебраны все известные Лёше животные: «А откуда жеребеночек, откуда теленочек, цыпленочек, козленочек, поросеночек...» И на каждый вопрос он получал неизменный ответ: «От своей лошади-мамы, от своей коровы-мамы, от своей курицы-мамы...» Из них Лёша сделал вывод, что «у всех деток есть мама» и что детки появились «от своей мамы».
      Однако мысль Лёши продолжала работать в этом направлении. Через некоторое время он задал новый вопрос:
      — А собака-мама откуда?
      — Собака-мама? — переспросила мать и, подумав, дала такое объяснение:
      — Когда кутеночек родился от своей собаки-мамы, он хорошо жил: хорошо кушал, спал, играл. Так он рос, рос и стал взрослый, — продолжала она. — Когда он вырос, у него тоже родился кутеночек. Этот кутеночек опять так же рос и стал взрослым. А когда он стал взрослым, от него тоже родился кутеночек.
      Малыш слушал внимательно, глаза его расширились, лицо повеселело — понял! Удовлетворился ответом и побежал играть.
      Однако примерно через месяц он подошел к матери и требовательно спросил:
      — Ты мне скажи, а самая первая собака-мама откуда взялась?
      — Самая первая собака-мама? — этот вопрос поставил уже мать в затруднительное положение. Но у ребенка он возник, и, значит, надо было на него найти ответ.
      Мать решила воспользоваться теми представлениями, которые, она знала, были у ребенка. А он к этому времени имел некоторое представление о давности, связанное с известными ему людьми и предметами. Имел представление и о мельчайшем количестве какого-либо вещества, знал слово «частица». Все это мать и использовала в своем объяснении.
      Ответила она так:
      — Раньше, давно-давно, когда еще не было ни тебя, ни меня, нн бабушки, ни дедушки, ни домов, когда еще не было ни травы, ни деревьев, на земле жила одна ма-а-ленькая частица. Ей помогали расти солнышко, вода и воздух. Она жила и вырастала. А потом от нее появились сначала растения, потом животные, а потом уже и человек. Так и появилась первая со-бака-мама.
      Лёша слушал внимательно, вдумчиво. По выражению его лица и глаз было видно, что объяснением он удовлетворен.
      Этот ответ матери дал Лёше первое элементарнейшее представление о развитии природы. А что получил бы малыш, если бы ему ответили так, как отвечают часто: «В капусте нашли». «На рынке (или в магазине) купили» или: «Аист принес» и т. д.?
      Почти через год, когда мать совсем забыла об этом разговоре, мальчик еще раз вернулся к нему. Дело было в ноябре. На дворе падал снег, было холодно, неуютно. Лёша раздевался, чтобы лечь спать. Он знал, что сейчас юркнет под одеяло и согреется. А если бы без одеяла? Тут Лёша и вспомнил о «частице»:
      — Мама, а та частица-то, что она на юге росла?
      — Да, сынок, она росла там, где было тепло...
      И Лёше стало спокойнее за эту «частицу».
      Каждый полученный ответ требовал времени на то, чтобы «перевариться» в сознании малыша. Поэтому никогда ни один вопрос не оставался забытым. Через некоторое время он то дополнялся (как на примере с гвоздиком и с вопросом «откуда я?»), то задавался другим, но тогда уже в форме проверки, — знают ли они то, что он знает? — то о нем рассказывалось в беседах с ребятами, а иногда даже и с мишкой, и с самим собой в играх.
      Но чаще всего для проверки того, что он слышал от кого-нибудь, он бежал к матери и спрашивал:
      — А правду ребята говорят, что дядя-старьевщик детей в мешок сажает?
      — Нет, ребята говорят неправду. Дядя-старьевщик детей в мешок не сажает. Он приходит и спрашивает, нет ли у нас старых вещей, и, если мы хотим их продать, он их покупает. И все.
      Источником познания окружающего были и его собственные наблюдения. Он был довольно наблюдательным для своего возраста. Например, Лёша «установил», что у него «не хватает пальчика» между большим и указательным пальцами. Строение руки он воспринял, видимо, как нарушение симметрии.
      Однажды, когда Лёше было около двух лет, он подошел к матери с просьбой:
      — Мама, пришей мне вот тут пальчик!
      — Пальчик не пришивают.
      Это его не удовлетворило. Через несколько дней он подошел с той же просьбой. Тогда мать объяснила, что пальчик пришить нельзя, больно будет, а потом сказала:
      — Да и не надо тут пальчика. Он мешать будет, если надо держать палочку или ложку, — и мать показала, как удобно держать без этого пальчика и как было бы плохо с ним. Она объяснила, что у всех на этом месте нет пальчика. Малыш согласился и успокоился.
      Приглядываясь к окружающему, Лёша во многом старался разобраться. Мысль Лёши непрестанно работала. Его познание мира на том небольшом уровне, который ему был доступен, было конкретным, вещественным познанием. Про многое, что ои знал, он мог сказать: «Я сам это видел», «Я сам слышал», «Я сам делал» и т. д. И это составляло основу для дальнейшего, более сложного понимания процессов и явлений окружающей действительности. На этой основе сравнительно легко было давать объяснения и невещественным понятиям.
      В пять лет Лёша спросил о боге. В семье ои никогда не слышал слов, относящихся к религии или религиозным обрядам, не видел пион. Когда ему было пять лет, между ним и матерью произошел такой разговор:
      — Мама, а что это «бог»?
      Для матери этот вопрос был неожиданным. Так как ребенок принес это слово откуда-то и матери надо было знать, что малыш вместе с этим словом узнал, она спросила:
      — А что ты про бога знаешь?
      — А богу молятся, какие-то в церкви песни поют, а у Лидиной бабушки в углу иконы висят, — добавил он многозначительно, понизив голос.
      — Ну вот. На самом деле бога нет. Это прежде люди думали, что есть какой-то бог и будто живет он где-то на небе. И церкви строили, чтобы туда ходить и молиться этому богу. А теперь узнали, что его нет. И в небе его нигде не нашли... Наши летчики везде ведь летают, по нигде его не видели. Теперь только некоторые старые люди по-старому думают. Вот они и молятся, вот и иконы вешают.
      К этому вопросу больше не возвращались Только иной раз Лёша приходил и сообщал:
      — А Лидина бабушка в церковь ходила.
      Или:
      — А у Нади в углу тоже иконы висят...
      Вообще мать решила повести Лёшу в церковь, когда он будет побольше, чтобы он имел понятие об этом учреждении, причем так, чтобы церковь не захватила детское воображение своей внешней стороной, пышностью и красочностью.
      А произошло это раньше, чем она думала. Случилось это, когда Лёше было пять с половиной лет, и вот как. Мать в субботу с утра уехала на соседнюю фабрику. Лёша был с няней. Жили они тогда в совхозе, по месту работы матери. Квартира их была расположена по соседству с церковью. Церковь обычно всю педелю стояла запертой, только в субботу священник открывал ее, сам топил печи и подготавливал все к служению обедни. Лёша вышел гулять и вместе со своим новым товарищем, воспользовавшись предоставившейся ему возможностью, зашел в церковь. О том, как это произошло и что он там увидел, Лёша рассказал матери, когда она вернулась вечером домой.
      — Ну, как ты жил без меня? Слушался ли Раю? Гулял ли?
      — Слушался!.. — Лёша как-то поспешно сказал это. Видно было, что его занимало что-то другое. — Знаешь, мама, мы со Славиком сегодня в церкви были!
      — Да?! А как вы туда попали?
      — Дверь была открыта, а когда дядя заведующий (он не знал слова «священник») понес туда дрова, мы со Славиком и пошли за ним.
      — И что же ты там увидел?
      — Там, мама, темно-о!..
      — Совсем темно?
      — Нет, свечка какая-то одна горела.
      — Значит, вы там ничего не увидели?
      — Нет, видели... Там на стенах какие-то страшные дядьки все нарисованы!.. — Потом, помолчав немного, добавил: — Там страшно!..
      Мать представила себе то, что увидел сын: в церкви холодно, темно, от одной мигающей свечи, пламя которой колышется от потоков воздуха, на стенах качаются тени. Строгие лики «святых», местами облупившиеся, потерявшие прежние краски, создают мрачную картину. Она как нельзя лучше дополнила представления Лёши, связанные с богом.
      Скоро источником его познания окружающего стали не только собственные наблюдения и расспросы, не только рассказы взрослых, но и книжка. Она давала Лёше много интересного, доступного для его понимания материала. Книжку «читал» он сначала всегда с кем-нибудь. Он рассматривал картинки, а взрослые поясняли ему их. Это могло повторяться много раз, и все с тем же удовольствием для ребенка. Он мог подходить и третий, и пятый, и десятый раз с одной и той же книжкой, прося рассказать ему, «что тут написано». И если рассказывающий сегодня говорил не так, как вчера, малыш поправлял его и даже сердился при этом.
      Лёша был неутомимым исследователем природы. Его интересовало все живое: и жуки, и бабочки, и червяки, и муравьи, и стрекозы, и мыши, — словом, все, что он мог встретить на своем пути. И ко всему, что он видел в первый раз, он подходил без всякого предвзятого отношения, так как каких-либо ощущений, полученных от данного существа до этой первой встречи, у него быть не могло. Поэтому он свободно мог схватить рукой любого жука, червяка, муравья, таракана и т. д. И только когда жук начинал неприятно цепляться лапами за нежную кожу руки ребенка, Лёша отдергивал с отвращением руку. Осу он узнал тогда, когда она больно ужалила его. Таракана выбросил, когда он неприятно зашевелился в зажатом кулачке малыша. А лягушонка, с которым он был уже знаком, так как не раз ловил его в свое ведерко и заставлял его оттуда прыгать, попробовал даже взять в рот.
      На вопрос матери:
      — Зачем лягушонка в рот брал?
      Он ответил:
      — Хотел узнать, вкусный он или нет.
      — Ну и что же?
      — Неприятный... холодный, — и изобразил гримасу на лице.
      Первыми животными, с которыми общался Лёша, были кошка и собака. Вначале, когда ему было около года, про кошку он знал, что это «киса», что она говорит «мяу-мяу», что она пьет молоко. Но он не подходил близко к кошке и не имел с ней дела.
      Затем, переехав с родителями на другую квартиру, где не было кошки, он забыл о ней. Вновь Лёша увидел ее, когда ему было уже около двух лет. Увидя котенка, Лёша вначале попятился от него и спрятал за спину руки. Затем бочком стал подходить все ближе и ближе. Видно было, что он не знал, как ему себя вести с этим существом.
      Мать подошла к котенку, погладила его и сказала:
      — Киса!.. Хорошая киса!.. Посмотри, Лёша, какая опа мягкая, — и опять погладила котенка.
      Лёша подошел ближе. Вначале он опасливо дотронулся рукой до шерсти котенка, а затем захотел погладить его, но вместо этого он надавил ему на спину.
      Мать сказал Лёше:
      — Кисоньку не надо обижать. Она хорошая. Послушай, как она ноет песенку, — и опять погладила котенка.
      Лёшу занимало теперь все: и ушки, и лапки, и хвостик котенка, и его мягкая шерстка. Он уже не мог спокойно пройти мимо кошки. Он бежал к ней, чтобы выразить свою радость, свою любовь к ней.
      Зато котенок теперь старался подальше спрятаться от Лёши и но шел на его зов. Когда он попадал в руки малыша, он жалобно мяукал, а иногда царапался, стараясь избавиться от Лёши, и убегал. А Лёша, обращаясь к матери, плакал:
      — Она убежала!..
      Наблюдая за сыном в такие минуты, мать видела, что он, как умел, выражал свою нежность к котенку. Стискивая зубы, он прижимал его к себе крепко-крепко, тискал и мял его, теребил шерстку и даже пытался целовать котенка. Мать поняла, что Лёша, делая это с любовью, был очень далек от мысли, что котенку это может быть неприятно и даже больно. Такая «любовь» не могла быть преодолена одним запретом или наказанием сына за то, что он мучает кошку. Мать решила дать почувствовать сыну на себе, что такое обращение мотет быть неприятным и даже причинить боль. Она сказала ему:
      — Лёша, ты любишь котеночка?
      — Люблю, — ответил он.
      — А ты хочешь ему сделать больно?
      — Не-ет.
      — Почему же он у тебя плачет и убегает от тебя?
      — Не знаю...
      — Вот иди-ка ко мне, я тебе что-то покажу.
      Лёша подошел к матери. Она сказала:
      — Обижать тебя я сейчас не хочу. Я только буду жалеть тебя так же, как ты жалеешь котеночка. А ты мне потом скажи: будет это приятно или нет.
      Потом она поставила сына к себе лицом, обняла его за плечи и, стискивая зубы так же, как он это делал, когда ласкал котенка, прижала его крепко-крепко, сказав при этом:
      — Вот как я тебя люблю!..
      Лёша постарался высвободиться. Смешанное чувство владело нм: он знал, что мать не хотела его обидеть, но ему было неприятно. А мать продолжала:
      — Хороший ты мои мальчик, — и теребя, и больно дергая его волосы, ерошила их.
      Это было уже совсем неприятно. Лёша отстранил свою голову.
      — А вот теперь я пожалею тебя по-другому, — с этими словами она по-матерински, ласково и нежно, приласкала малыша. Глаза его засияли. Он потянулся за этой лаской.
      Мать спросила:
      — Ну, как лучше? Как я тебе жалеть умею или как ты кисоньку?
      Он вздохнул, а затем произнес:
      — Как ты!..
      — Теперь ты понял, почему киса бежит от тебя и плачет?
      — Понял.
      — А ты хочешь, чтобы она от тебя убегала?
      — Не-ет.
      — Значит, не надо делать он больно. — И, помолчав, добавила: — А я и кису умею хорошо
      жалеть. Посмотри, когда я ее глажу, она песенку поет и не бежит от меня, а сама подходит. — И мать погладила и потрепала ласково котенка, приговаривая: — Кису нельзя обижать, киса хорошая! Ее мягко, осторожно рукой погладить нужно. Видишь, как она сама ласкается и песенку поет?
      Сын это видел уже и сам. Лаская котенка, он теперь старался не делать ему больно.
      А мать раз от разу напоминала ему:
      — Не обижай кису, не делай ей больно!..
      В дальнейшем они подружились и кошка от него уже но бегала. Теперь мать следила уже за тем, чтобы сын не целовал кошку, что он часто порывался сделать, и каждый раз после возни с котенком мыл руки. Пришлось объяснить ему, что «киса ходит везде и шерстка у нее бывает грязная», а умываясь языком, она собирает им всю грязь. Поэтому и не следует касаться кошкиной морды.
      В тех случаях, когда кошка царапала Лёшу, мать никогда не обвиняла ее. Она говорила, что кошка сама никогда не обидит, не царапнет его, если он с ней осторожен и не обижает ее сам.
      Когда Лёша стал больше, мать объяснила ему, что кошка царапается и даже кусается тогда, когда она защищается от того, кто на нее нападает. При этом мать сказала, что защищаются все животные: и собака, и кошка, и ежик. Она рассказала о тех животных, с которыми он уже общался сам и наблюдал их в жизни.
      Когда Лёша стал постарше, на этой же основе его учили не дразнить животных, которых он видел где-нибудь на улице, не гоняться за домашней птицей. Приучая его к этому, мать должна была создать у него критическое отношение к поведению некоторых ребят-шалунов, которые на его глазах обижали животных и гонялись за ними. Осуждая при Лёше таких детей, мать всегда выражала жалость к животному, защищала животное от нападения ребят.
      Как-то Лёша играл со своей деревянной лошадкой, которая была чуть поменьше его ростом. Она у него перевозила какую-то кладь. Игра шла хорошо. Лёша сгружал, нагружал, понукал лошадь, она у него «везла». Мальчик был увлечен игрой. Вдруг он взял прут и начал стегать лошадь, понукая ее. Стегая ее, он входил в азарт и даже стал злиться.
      — Лёша, ты что делаешь?
      — Лошадь погоняю.
      — Так кто же так погоняет?
      — Дядя так погонял. Я сам видел.
      — Зачем ты бьешь-то ее?
      — Да, а она не идет!..
      — Почему она у тебя не идет?
      — Не знаю, — сказал он беспомощно.
      — Ты на ней ведь много возил?
      — Много...
      — Значит, она устала. Надо дать ей отдохнуть, покормить, напоить, а потом она опять возить будет. Ты ее отведи теперь домой и там покорми ее и напои, — сказала мать и дала этим другое направление игре сына.
      А когда он «кормил» свою лошадь, она продолжила разговор:
      — Ты говоришь: дядя лошадь бил. А хороший дядя никогда спою лошадь не бьет. Он ее любит, жалеет и хорошо за ней ухаживает. И она его слушается. Когда она много работает и устает, он дает ей отдохнуть. Такому дяде и бить свою лошадь не надо. Бьет свою лошадь только плохой хозяин, — заключила мать.
      После этого она не замечала, чтобы Лёша бил свою игрушечную лошадь.
      Надо было научить сына не бояться собак. Мать говорила Лёше, что нельзя бежать с криком от собаки, которая на него лает на улице. Мать объяснила сыну, что, когда он идет спокойно и не обращает на нее внимания, собака полает, полает и отстанет. Однажды представился случай доказать это.
      Как-то они шли по улице дачного поселка. Из подворотни одного дома на них набросилась собака. Лёша пугливо встрепенулся и хотел было побежать. Мать поспешно взяла его за руку и заставила спокойно идти рядом с собой. Сама же она и шагу не прибавила. Лёша опасливо оглядывался назад не раз. Собака действительно скоро отстала. А мать объяснила сыну, что, если бы они сейчас побежали, собака бросилась бы с лаем их догонять и даже могла бы укусить за ногу.
      Так же мать учила его не бояться гусей, когда он проходил мимо них.
      Разных насекомых Лёша с мамой сначала наблюдали вместе. Мать поддерживала интерес сына к ним. Так они наблюдали за мухой. Мать при этом говорила ему:
      — А ты посмотри, как она чистит лапки. А посмотри-ка, какие у нее глаза!.. Сама муха маленькая, а глаза у нее какие большие, почти полголовы занимают. Верно ведь?
      — Да-а, — отвечал он полушепотом.
      В другой раз, наблюдая вместе гусеницу, они замечали, как, прицепившись задними хвостовыми члениками, она далеко вытягивает и держит на весу свое тело, отыскивая новую опору, чтобы переползти с сучка на сучок.
      Следили они и за муравьями, как те беспрестанно ползали взад и вперед по дорожке и тащили к жилищу огромные и тяжелые, в сравнении с их ростом, ноши.
      Наблюдая вместе с ребенком, мать предупреждала его, как ему следует относиться к разным насекомым, а также животным и растениям. Когда Лёша подрос, оказалось необходимым вызвать у него правильное отношение к вредным насекомым.
      Лёша знал, что мухи вредны: они переносят заразу. Не подпуская к себе мух, Лёша вначале только отгонял их. Ему никак нс удавалось поймать муху. Позднее, когда мальчик стал более ловким в движениях, он уже ловил их свободно. Поймав муху, он вначале ее рассматривал со всех сторон. Затем мать увидела, как он пытается оторвать ей крылья и лапки. Возникла новая забота: научить сына, уничтожая вредное насекомое, не мучить его. Иногда она возбуждала у Лёши жалость к насекомому как к живому существу, которому больно. Опиралась она и на то, что муха ведь но понимает, что делает, поэтому она и нс виновата. За то, что она вредная, убить ее надо, учила мать, но мучить при этом не следует. Лёша с матерью соглашался. При ней он этого не делал, но у нее ещё было еще твердой уверенности, что и сам, оставшись один, он будет поступать так же.
      Настороженность матери оказалась не напрасной. Однажды она увидела, как Лёша, поймав муху, со злорадством и хищным огоньком в глазах сказал:
      — А-а!.. Попа-а-лась!..
      Он готов был ее терзать.
      Мать спросила его:
      — Что ты хочешь с пей делать?
      Лёша смутился и стал оправдываться:
      — А чего она тут ползает?!
      — Это верно. Ползать тут ей нечего. Возьми вот эту бумажку, убей муху и выброси, а потом вымой руки. А мучить ее нельзя.
      — А чего она к нам грязь заносит? Вот оторвать ей лапы и крылья, будет знать тогда!..
      — Лёша, она ведь не умеет понимать, как ты. Она ведь не собиралась приносить тебе грязь. Она даже так и думать не умеет. А ты ее мучить хочешь?!
      Лёша во время этого разговора держал муху в кулаке. Он еще не сдавался.
      — А вот если ты ее мучить начнешь, — продолжала мать, — ты сам разве от этого лучше будешь? Как ты думаешь? — Лёша молчал. Над этим он не задумывался. — Я тебе скажу, какой ты будешь. Ты будешь злой, неприятный и нехороший. Хороший человек не может мучить. Если начнешь мучить ее, ты сам станешь хуже. А этого разве тебе хочется?
      — Не-ет.
      — Ну вот. Пойди выброси ее и вымой руки Запомни, что мучить насекомых нельзя. Если они вредны, пх убивают и только. Так нужно делать и тебе. И ребятам во дворе объясни, чтобы они не мучали.
      Лёша уже больше не сопротивлялся. Он послушно сделал то, что велела ему мать. А она после этого уже не замечала, чтобы он мучил мух.
      К различным насекомым и животным у него вырабатывалось различное, какое-то свое, особое отношение. Стрекоз он всегда называл ласково «стрекозки», видимо, за прозрачность их крыльев и легкость полета. Кузнечиков называл «кузнецами» — само название говорило об их тяжеловесности. Крупных лягушек называл «лягвами». Гусеницы именовались «гусеничками», и он часто и подолгу наблюдал за ними. Еж всегда был «ежиком».
      В коробочках и баночках у него жили гусеницы, стрекозы и кузнечики, покуда они выдерживали плен.
      Ежик и черепаха доставляли Лёше много радости. За ними он ухаживал сам, кормил, менял им воду и мог подолгу наблюдать за ними. Наблюдениями делился с окружающими взрослыми, ребятами во дворе.
      Много радости в дошкольные годы у Лёши было связано с праздниками — годовщиной Октября, 1 Мая, «маминым праздником» — 8 Марта.
      К праздникам начинали готовиться заранее. Лёша видел эти предпраздничные хлопоты взрослых, и их настроение радостного ожидания передавалось ему.
      Видел он, как готовят к празднику город: Лёша знал, что будет демонстрация — много-много люден пойдет на Красную площадь с портретами, знаменами, цветами. В эти дни он всегда с отцом ходил на мост смотреть, как идут демонстранты. Сидя на плече отца, он все хорошо видел: радостные лица демонстрантов, красные полотнища знамен и лозунгов, слышал веселую музыку.
      Лёша бывал переполнен впечатлениями. Глаза его сняли, он гордился тем, что и у него тоже есть красный флажок. Вместе с другими ребятами он кричал проходящим «ура-а!».
      В свои три-четыре года он смотрел на демонстрантов недолго, не больше часа: более длительный срок для него, малыша, был бы утомительным и вызвал бы перевозбуждение. К тому же Лёша знал, что «папа его тоже пойдет на демонстрацию». Поэтому он без капризов возвращался домой, хотя всегда готов был посмотреть еще. Придя домой, он рассказывал матери, что видел на демонстрации, а она внимательно слушала его.
      Угостившись праздничным пирогом, он, как обычно, потом спал днем. Праздник продолжался, когда семья была вся в сборе и отец приходил с демонстрации.
      Затем праздник отражался в играх Леши с товарищами, в его рисунках, рассказах и воспоминаниях.
      Когда Лёша подрос, он ходил с отцом смотреть не только демонстрацию, но и возвращающиеся с парада на Красной площади войска. Он засыпал отца вопросами о пушках, тапках, самолетах и другой боевой технике, которую он видел.
      Особый интерес вызывали у Лёши с малых лет «дяди военные». В трамвае, троллейбусе, например, Лёша мог оказаться на руках у военного, который разрешал малышу потрогать все его знаки различия и отличия. Про советских воинов Лёша знал, что они сильные и все умеют и что они «поборют» всех, кто на них нападет.
      Стройные колонны возвращающихся с парада воинских частей, которые видел Лёша, усиливали и питали в нем чувства гордости и любви к Советской Армии.
      День рождения Лёши был семенным праздником. В этот день он получал подарки от родителей и гостей. Гостей приглашал сам, заранее определив, кто у него будет на дне рождения. Очень любил праздничный стол. Мать заботилась о том, чтобы стол был красивым, а угощение вкусным.
      День 8 Марта был по-своему хорош. Мать приходила с работы раньше — это одно уже было радостным. Она приносила большой торт, который в этот день стал традиционным. Лёша к этому дню готовил маме «сюрприз»: рисунок, фигурку из пластилина. Отец, приходя домой с работы, тоже приносил подарок матери. Организовывался праздничный стол.
     
      РАЗВИТИЕ РЕЧИ И ОБЩЕНИЕ С ОКРУЖАЮЩИМИ
     
      В единстве с расширением знании Лёши развивалась его речь. Этот процесс шел сложно, начинаясь с восприятия тех первых слов и соответствующих им предметов, о которых при нем говорилось. Каждое новое слово осваивалось не сразу, хотя предмет и мог быть знаком ребенку. Повторяющееся сочетание слова и восприятия предмета приводило ребенка к пониманию значения слова, относящегося к этому предмету.
      Так, слова «молоко», «кашка», «кушать» оказались знакомыми Лёше, когда ему было 7 — 8 месяцев. Это было видно по его реакциям на эти слова, хотя он нх еще не произносил. Слово «нельзя» он знал и произносил к концу первого года жизни. Примерно в это же время он неожиданно произнес «Льга! Льга», когда увидел, что мать несет кастрюльку, в которой она всегда приносила молоко. И позднее, до 1 года 2 месяцев, молоко он называл так же — «льга».
      Разговаривать Лёша начал своевременно, но и у него был такой период, когда он «все понимал, но не говорил». Понимание речи шло впереди ее выражения. Поэтому, даже когда он уже разговаривал и пользовался свободно имеющимся у него запасом слов, всякое новое название предмета требовало времени для его освоения. Например, он, несколько раз подходя к чайнику, мог спросить «что это?».
      — Это чайник, — отвечали ему столько раз, сколько он спрашивал.
      Затем можно было заметить, как он, следуя за взрослыми, одними губами повторял названное слово.
      Когда Лёша вновь спрашивал, как называется, казалось, уже знакомый ему предмет, взрослые никогда не говорили ему «отстань!» и не упрекали его, что он пристает к ним с одним и тем же несколько раз. Наоборот, они старались произнести слово внятно, чтобы первое восприятие нового слова и последующее закрепление его в памяти малыша было правильным по звучанию. Таким образом, от произношения взрослых зависела правильная речь ребенка. В его речи новое слово могло произноситься вначале неточно, но от других он должен был слышать всегда правильное произношение. Этим закладывалась основа правильной речи ребенка.
      Иногда взрослые удивлялись, откуда взялось новое слово, которым пользовался малыш в разговоре. Как-то мать (сыну было два года и несколько месяцев) говорит ему:
      — Лёшин, что же ты не собираешь свои игрушки, ведь мы сейчас пойдем!
      — Лавзя? — последовал ответ (это означало «разве»). — Я сейчас, мама, — и стал поспешно убирать за собой.
      Это было неожиданно. Раньше в его речи этого слова не встречалось.
      Словарь Лёши накапливался постепенно. Он прислушивался к речп взрослых, пополняя свой запас слов. Многое в этом смысле давал и разговор о картинках в книжках, доступных его возрасту. Строчка текста под картинкой, которую прочитывали взрослые, рассматривая вместе с ним книжку, часто знакомила его с новыми словами и новыми предметами, тем более что, запомнив несложный текст, он самостоятельно уже возвращался потом к этой книжке но раз, рассматривая ее и «читая».
      Осваивая язык, Лёша чутко прислушивался к звучанию каждого слова, к тону, каким оно произносилось.
      Он замечал оттенки в том, как произносилось его имя: «Лёшик», «Лёша», «Лёшка», «Лёшенька», «Алексей», «Алешка». Как-то мать перед
      отходом сына ко сну увидела несобранными его игрушки и сказала:
      — Алешка, что же ты игрушки свои не собрал?
      — Почему «Алешка?» — спросил он обиженно.
      — Так уж сказалось, — ответила мать, не желая вступать с ним в объяснения по поводу «незаконного» обращения.
      Характерно и то, что он неодинаково обращался к мужской и женской части своих родственников.
      Деду и дяде он говорил «ты», а бабушке и тете — «вы». Сам он этому дал такое объяснение. Как-то бабушка, гуляя с ним, спросила его:
      — Почему ты мне говоришь «вы», а деду — «ты»?
      — Почему что вы очень строгая, — ответил он.
      Лёша был очень чуток к форме, в какой делалось ему замечание взрослыми.
      Однажды, собираясь с бабушкой гулять, Лёша стал «поучать» ее:
      — Баба, вы никогда не кричите на меня. Вы мне объясните — я и сделаю!
      — Как же, Лёшенька, не кричать, когда ты не слушаешься?..
      — А мама на меня не кричит, а я ведь слушаюсь!..
      Надо заметить, что мать в обращении с Лёшей никогда не применяла обижающих ребенка выражений и редко повышала голос.
      В обращении со взрослыми Лёша был вежливым, самостоятельным и не стеснительным. С ребятами он был дружелюбным. Когда он мирно играл с ними, то называл их Волик, Авочка, Сеня, Лида и т. д. Если же он был на них обижен или если их поступки были, с его точки зрения, «плохими», он называл их «Женька», «Сенька», «Мишка». Когда мать поправляла его, он тут же, не споря, называл их, как она требовала, но видно было, что это была лишь видимая уступка, а про себя он считал их в эту минуту по-прежнему «Мишкой», «Женькой». Мать чувствовала это, но не пыталась изменить отношение сына, видя в нем проявление законного возмущения. Она считала, что волноваться и возмущаться тоже надо уметь и считалась с этими чувствами сына. Она поправляла его только тогда, когда он возмущался напрасно и был не прав.
      Появлялись в словаре Лёши и бранные слова.
      Первое такое слово сын перенял от отца, когда ему было около двух с половиной лет.
      Как-то, строя в своем углу что-то из кубиков, он сказал с досадой:
      — Эх, чолт!..
      — Лёша, что ты сказал?
      — Чолт!..
      — Разве так говорят?
      — А папа? Папа так говорил, я сам слысал!..
      Мать подумала, что запретом тут мало чего достигнешь.
      Надо было как-то убедить сына, не роняя авторитет отца: ведь малышу хочется быть таким же, как папа.
      — Папа говорит? Так он, наверное, ошибся и сказал неправильно. А малышки совсем так не говорят. И папа не будет говорить такого слова. Оно плохое. Не говори и ты.
      После этого слова «чолт» от Лёши не слышали. Остерегался его в дальнейшем и отец.
      Таким образом, достигая нужного влияния на речь сына, родителям пришлось следить и за собой, чтобы не создавать противоречий между собственным поведением и требованиями к ребенку.
      К родителям Лёша шел в первую очередь за проверкой того, что узнавал от других. Поэтому и неизвестные ему новые слова он «проверял» дома. Так, когда Лёше пошел пятый год, он, придя со двора, спросил:
      — Мама, скажи, такое слово бывает? — и произнес грубое бранное слово.
      Матери надо было прежде всего узнать, кто во дворе так говорит.
      — А где ты услышал это слово? — спросила она.
      — Нет, ты мне только скажи: бывает или не бывает?
      — Мне трудно так сказать. Я должна знать, где его говорят: в аптеке, в магазине, в школе?
      — Да нет, мне Женька его во дворе сказала!..
      — Ах, вот как! Лёша, такого слова я не слышала. Я слышала слово, похожее на него. Ну, только знаешь, ...я его слышала от пьяного дядьки на улице...
      «Пьяный дядька на улице» был олицетворением всего недозволенного, отвратительного и безобразного.
      Выслушав это, Лёша повернулся, чтобы идти опять во двор, и на ходу, скорее для самого себя, подытожил:
      — Ну, то-то вот!.. Мне нужно было узнать: бывает или не бывает! — и вышел за дверь.
      Подобных слов никто в его речи больше не слышал.
      Лёша был общительным мальчиком. Общительность его складывалась постепенно. Примерно до двух лет он предпочитал играть один. Он не умел еще поделить с ребятами игрушки, сам тянулся к тому, что видел у других, и не хотел расставаться со своими. С детьми он общался больше во время прогулок.
      Когда Лёша уходил гулять во двор, его предупреждали, что с ребятами ссориться и драться нельзя. Он был послушен. Но часто возвращался домой в слезах, так как ребята во дворе могли безнаказанно обижать малыша. Когда это повторилось несколько раз и он пришел опять в слезах, мать, успокаивая его, сказала:
      — Лёша, помнишь, мама сказала: «Драться с ребятами нельзя». И это верно. Драться не следует. Но если ребята нарочно хотят обидеть тебя, давай сдачи. Вот тогда и приставать не будут. Сам никогда не начинай драться, но в обиду себя не давай!
      Это стало законом во взаимоотношениях Лёши с ребятами. С тех пор он все реже приходил домой в слезах, но и на него не жаловались.
      Общительность Лёши росла. Этому помогали общие игры детей того дома, где он жил. Ребят примерно его возраста было человек 6 — 7. Играми их руководила девочка, ученица III класса. Излюбленной игрой детей была игра в санитары: ребята выбирали санитара, ему на рукав надевалась повязка с красным крестом — гордость санитара. Санитаром выбирали только самых аккуратных ребят. В обязанности его входило два раза в неделю осматривать у ребят руки, ногти, уши, костюм. Результаты осмотра докладывались на собрании. Санитару должны были подчиняться беспрекословно, и, если он говорил «иди умойся» или «постриги ногти», требование исполнялось сразу. Через неделю санитара могли переизбрать, а могли оставить и того же.
      Как-то Лёшу выбрали два раза подряд санитаром. он ходил гордый. А накануне собрания, где Лёша должен был присутствовать, мать, не напомнив об этом сыну, увезла его к бабушке в гости и осталась там на следующий день. Малыш, забыв о собрании, охотно поехал, а повязка с красным крестом осталась дома на его столе.
      Когда Лёша приехал от бабушки, на него накинулись ребята. Дело в том, что собрание-то у них прошло, они выбрали нового санитара, но повязка была у Лёши и он сам не явился! Они «отчитали» Лёшу, как могли, и исключили его из игры.
      Изгнанный, он, плача, пришел, чтобы взять повязку и вернуть ее ребятам. Ото было так обидно! И он не удержался:
      — Это ты все виновата!.. Ты меня увезла к бабушке, а ребята теперь меня вычеркнули!
      Мать поняла, какую ошибку она допустила. Желая поправить ее, она сказала:
      — А ты пойди и объясни ребятам, что ты тут не виноват. Ведь тебе пришлось поехать, потому что надо было поехать маме. Ведь ты не мог оставаться дома один!.. Ты им объясни, они и поймут...
      Подумав, он повернулся и пошел опять к ребятам. Как и что он там объяснил, матери осталось неизвестно. Но через 3 — 4 минуты он вошел в комнату сияющий, хотя слезы еще не успели высохнуть на его щеках, и заявил:
      — Опять вчеркнули!..
      Мать в дальнейшем была внимательнее к «общественным обязанностям» сына.
      Лёша в семье никогда не был забавой для взрослых. С первых дней его жизни родители видели в нем будущего человека, сейчас еще маленького и беспомощного.
      Когда Лёша был мал, мать не давала его кому-нибудь «потрепать» в руках, позабавиться им. Когда сын подрос, она никогда не выставляла напоказ его знания сказок, стихотворений. Никогда не приставала к нему, чтобы Лёша рассказал что-нибудь при гостях, спел или протанцевал, если он не хотел, никогда не смеялась над ним, не вышучивала его. Что бы с Лёшей ни случилось, как бы это ни было смешно со стороны, над ним не смеялись. Лёшу никогда не расхваливали, точно так же, как и не порицали при посторонних.
      Каждую спою неудачу Лёша переживал и потому был чуток к отношению других к себе.
      Однажды мать заболела гриппом. Она лежала в общей комнате. Лёше было тогда три года. Малыш знал, что подходить к маме нельзя, но удержаться было трудно. Чтобы он все-таки не подходил, отец протянул веревочку от ножки кровати к ножке стола. Стол стоял около изголовья кровати. Здесь веревочка была привязана высоко, а в ногах подходила прямо к кровати и была привязана низко. Привязывая веревочку, отец сказал:
      — До веревочки ходить можешь, а за веревочку нельзя!
      Желая быть поближе к матери, малыш начал прыгать через веревочку там, где она была привязана пониже. Расчет, видимо, был такой, что если перепрыгнет, то побывает у матери. Раза два подпрыгнул — не вышло. Стал прыгать в третий раз, споткнулся и упал. Винить было некого. Неудачу выразил репликой: «Вот так да!» — обращенной к самому себе. Это было забавное зрелище. Малыш не подозревал, что за ним наблюдали. В самый напряженный момент мать сумела скрыть свою улыбку, а отец оказался в менее выгодном положении. Его смех услыхал сын. Он обиделся, поднялся с пола и отошел. Положив лицо в ладошки, он наклонился над своей кроватью и замолчал. Минуты три длилось молчание. Потом заговорил отец:
      — Лёшенька, к маме нельзя. Иди сюда ко мне. Я посмотрю, что у тебя там...
      Малыш, отмахнувшись от него, ответил:
      — Я с тобой не вазусь.
      И, помолчав, добавил:
      — Я ваапсче не вазусь с такими папухами, католые смеются, когда упадешь!
      Отцу пришлось налаживать отношения с сыном.
      Родители часто играли с Лёшей. Это обычно были самые радостные минуты в жизни Лёши. Испытывая огромное удовольствие, он часто катался на плечах отца, называя себя «всадником», а отца «конем». Лёша в эти моменты чувствовал себя самым смелым и большим.
      С матерью у Лёши были другие игры. Она пела ему песни, говорила присказки, играла с ним в считалочки, в прятки, догонялки. Лёша любил такие игры и нуждался в них.
      Кроме того, у них было много игр и занятий, рассчитанных на развитие слуха и чувства ритма, а также осязания. Песни они не только пели, но и воспроизводили их ритм, хлопая в ладоши. (Лёше было тогда пять лет.) Мать вначале сочетала пение песенки с хлопками. Лёша пытался подражать матери. Вначале это у него плохо получалось, но постепенно он начал правильно передавать ритм песенки. Тогда мать запевала песенку с более сложной мелодией. Затем они учились передавать хлопками ритм песенки, не воспроизводя ее при этом голосом.
      Заключительным этапом в этих играх было отгадывание песенки только но ее ритму. Отгадывали поочередно — то Лёша, то мама. Мать раз от разу вносила что-нибудь новое в такие игры: выстукивали ритм и отгадывали по нему песню с закрытыми глазами, выстукивали за спиной «водящего», в другом конце комнаты. Бывали, конечно, и ошибки, и нелепости, и смех, и веселая шутка. Играли и в «угадай, что это?»: Лёша закрывал глаза, а мама давала ему ощупывать какой-либо предмет. Через определенное время он должен был сказать, что это.
     
      ПЕРВЫЕ ОБЯЗАННОСТИ И НАВЫКИ ТРУДА
     
      Праздности и скуки Лёша нс знал. От него никогда нельзя было услышать: «Мне скучно» пли «Я нс знаю, что делать!..» Такое состояние ему было просто незнакомо. Он всегда был занят. Кроме всяких своих ребячьих дел, Лёша имел обязанности. Когда он был совсем еще маленький, он сам вешал свое пальто на гвоздь, специально для него вбитый на уровне его роста, приносил домашние туфли маме и папе, когда они приходили домой, убирал на место свои игрушки. К систематическому выполнению этих обязанностей Лёшу надо было приучить. Всякая новая обязанность выполнялась Лёшей всегда вначале совместно со старшими, а потом уже самостоятельно. Когда, например, надо было навести порядок на его детском столе, мать делала это вместе с ним, вернее, Лёша ей помогал: подавал нужные вещи, ставил их, куда указывала мама, а вместе с тем и наблюдал, как она все делала. Затем ему давалось задание прибрать на его столе, причем мать указывала, что сначала сделать и что потом. А затем он уже был самостоятельным в исполнении этой обязанности. Когда Лёша заканчивал работу, мама подходила, смотрела, как ои сделал, и «принимала» работу, одобряя или указывая на недостатки. В последнем случае сделанное требовалось обязательно переделать, как следует. Это было малышу неприятно, переделка требовала терпения.
      Как-то, когда Лёше было уже три года и четыре месяца, убирая у себя на столе, он торопился и убрал кое-как.
      — Мама, посмотри! Я все сделал.
      — Как же, Лёша, все сделал? А это? А это? Разве так делают, — указала мать на недостатки в работе. — Ты сделал плохо, надо лучше!
      Малыш насупился:
      — Я не хочу лучше!
      — Как же это: «Не хочу лучше»? А если я не хочу лучше, ты согласишься? Вот я буду пришивать тебе пуговицу и пришью криво. Так и оставлю. Тебе понравиться? Или дядя, который мостовую чинит (перед этим он наблюдал, как чинили мостовую), возьмет да и оставит ямки на дороге. И тоже скажет: «Я не хочу лучше». Разве это правильно? Так никто нс делает. И ты сейчас возьми и переделай снова.
      Малыш хотя и с неохотой, но переделал.
      Когда работа была окончена, мать сказала.
      — Вот теперь молодец! Видишь, как хорошо умеешь делать! И на столе чисто. И мишке приятно сторожить твои игрушки. («Сторожить игрушки» было постоянной обязанностью мишки.) Вот так и надо делать всегда, — закончила мать.
      Малыш вздохнул удовлетворенный.
      Так, мало-помалу Лёша приучался к трудовым обязанностям. Он очень любил делать что-нибудь вместе с матерью. Что бы она ни делала, он хотел делать то же. И то, что было возможно ребенку, она разрешала. Например, мать готовит что-нибудь из теста. Сын получает кусочек теста и тоже делает крендельки. В этом случае его работа так же, как и мамина, всегда доводилась до конца, и крендельки испекались. Мать следила, чтобы руки ребенка были чистыми, ставила для него чистую отдельную дощечку на стул, а на нее насыпала немного муки, — словом, все, как полагается. Мать добивалась, чтобы крендельки у Лёши были красивыми.
      Если мать мыла посуду, она давала Лёше вытирать ее. Сначала только ложки, затем чайные блюдца и маленькие тарелочки. А когда сын стал больше, вытирал и чашки, и большие тарелки, и вилки, и ножи. Мать сначала показывала Лёше, как это делать.
      Одеваться самостоятельно Лёша научился очень рано. Началось это с малого. Вот ребенок снимает с себя чулок, а потом пытается натянуть его снова на ножку. Мать дает ему эту возможность, поправляя только потом, когда «операция» закончена. Лёша может снимать и надевать чулки по нескольку раз. И ему не мешают — пусть он овладевает этим умением. Когда Лёша стал постарше и научился надевать чулки, мать по утрам, одевая его, уже говорила:
      — Ну вот, готово. А чулки сам наденешь.
      В два года Лёша сам снимал с себя галоши, приходя с улицы. Когда взрослые хотели ему помочь, он заявлял:
      — Нет, я сам! Сам! — И доводил дело до конца, чем не мало удивлял тех взрослых, которые считали, что ребенка надо одевать чуть не до школы.
      Потом он учился надевать рубашку, кофточку, штанишки, пальто и т. д. Труднее всего давалось застегивание пуговиц. И долгое время одевался он сам, а пуговицы застегивали ему мать пли отец. Когда у Лёши окрепли мелкие мышцы рук, он принялся осваивать и это уме-пне. Расстегивание предшествовало застегиванию, поэтому при раздевании он был более самостоятелен.
      У Лёши вырабатывали привычку все класть на место, когда он снимал с себя одежду. Раздеваясь, он должен был одежду класть аккуратно на стул около своей кровати. Взрослые поясняли ему, как удобно, когда все лежит на месте: не надо искать чулки, резинки, ботинки или что-либо другое.
      Полотенце Лёши тоже имело свое место, и вешал он его сам.
      Выработать привычку к порядку нельзя было без примера со стороны взрослых. Поэтому родителям приходилось следить за собой: а какой пример они подают ребенку?
      С четырех лет Лёша начал овладевать умением убирать постель. Сначала ему было поручено класть подушку на место, когда мать заправляла постель. Затем он поправлял простынку, сколько доставали его руки. Лёшу это не смущало, так как мать ему объясняла, что он еще не вырос, но должен уметь делать, что может, а если что ие сможет, на помощь ему придет мама. Он так и делал.
      Потом Лёша уже сам научился складывать пополам свое теплое одеяло и расправлял его на кровати. Покрывало стелила мать, а подушку клал он сам. Умением стелить покрывало он овладел позднее.
      Когда мать садилась что-нибудь шить, малыш подходил и просил иголку с ниткой. Мать ему давала. Он садился тут же и «шил»: делал на лоскуточке огромные стежки. Лёше это доставляло большое удовольствие. Радость сына разделяла и мать.
      Делал Лёша все вначале очень медленно. И это было понятно: сколько надо было сочетать между собой разных движений, чтобы получилось нужное действие! А это требовало сложной работы всей двигательной и нервной системы ребенка. За медлительность его не стыдили, не кричали на него, не вырывали из рук недоделанное, чтобы поскорее сделать самим.
      Как только Лёша овладевал движениями, связанными с новыми для него действиями, мать начинала вырабатывать у него быстроту и ловкость. Эти качества вырабатывались постепенно. Вначале внимание Лёши останавливали на том, что он делает медленнее папы или мамы. Затем мать старалась показать сыну преимущества быстроты действий. Так, например, первым кушать готов был тот, кто скорее оделен и умылся.
      В выходной день Лёша умывался или мыл руки перед едой вместе с отцом. Когда садились за стол и мать начинала раскладывать еду на тарелки, она спрашивала:
      — Кто у нас сегодня первый, кому первому положить?
      Лёша любил быть первым, но не всегда удостаивался этого права. Если он был медлителен, отец говорил:
      — Сегодня первый я! Лёшка долго возился с мыльными пузыриками на руках и не торопился.
      В этом случае первым получал еду отец. Лёша не обижался и не капризничал. Он знал, что это заслуженно и что он сам мог бы быть первым, если бы сумел умыться быстро. Быстрые, ловкие действия Лёши одобрялись родителями.
      Часто использовалось и соревнование между матерью и Лёшей, например кто скорее оденется, причем оба заметно торопились, стараясь оказаться впереди. Чтобы приемы воздействия на малыша не были однообразными, мать старалась разнообразить их, например: заметить, сколько дел сделает она в то время, пока он одевается, или куда успеет уйти стрелочка часов, пока он делает что-либо. Значение всех этих приемов было в том, что Лёша назначенные ему дела исполнял не по одной обязанности и не со скукой, а с охотой и некоторым задором.
      Делать что-нибудь нужное семье было естественным для малыша: ведь мать его всегда была занята делом. Отец тоже дома всегда находил себе работу. Лёша очень любил делать что-нибудь вместе с отцом: вместе они чинили игрушки, вместе начали строить «машины» из набора «Конструктор». А потом Лёша уже многое делал и сам. Пользоваться инструментами отца было для него особым удовольствием. Любил он смотреть и на то, как мама шьет на швейной машине. Конечно, не обходилось и без того, чтобы он не покрутил колеса машины, когда оставался один, хотя это ему и запрещалось. Позднее он пробовал даже подкладывать лоскут и шить. Мать хотя и пробирала Лёшу за такое «хозяйничанье», но понимала, что для ребенка закономерна такая любознательность.
      Когда мать начала работать, а Лёша был еще мал, в доме появилась бабушка, дальняя родственница семьи. Появление ее внесло некоторые особые заботы. Прежде Лёша знал, что за него никто ничего не сделает из того, что он должен сделать сам. Теперь у него появилась возможность часть своих дел перекладывать на бабушку, особенно когда хотелось гулять, поиграть с товарищами нлп когда его занимало другое, более интересное дело. Да и слушаться ее ему иногда казалось необязательным, когда он оставался с ней один, без матери.
      Преодолевая эти новые отрицательные явления, мать говорила с Лёшей и объясняла ему, что бабушка — не его помощница, а мамина. Она помогает маме потому, что мама, находясь днем на работе, теперь не успевает все сделать дома, а что все Лёшины дела остаются, как я прежде, за ним.
      Одновременно с этим в отсутствие малыша было сказано и бабушке, чтобы она его не баловала излишней помощью и не освобождала от обязанностей. А попытки у нее сделать все за Лёшу были.
      Часто, придя домой с работы, мать спрашивала Лёшу, слушался лн он бабушку. Иногда он отвечал «слушался», а иногда опускал глаза. В таких случаях мать выясняла, в чем выразилось непослушание, причем добивалась, чтобы об этом рассказал сам виновник. Мать никогда не допускала, чтобы бабушка жаловалась на малыша при нем, и не портила этим их отношений. Выходило всегда так, что Лёша рассказывал сам. Оказывалось, что он не собрал своих игрушек, или не хотел идти спать, когда надо было, или шалил за столом во время обеда. Каждый такой случай заканчивался разговором, в котором Лёша признавал, что поступал неправильно, и обещал не повторять этого. Но не всегда мать ограничивалась разговорами. Их иногда оказывалось недостаточно.
      Как-то зимой, когда Лёше было около пяти лет, он заигрался с новым товарищем, не последил за собой и замочил штаны. Лёше было стыд-по. Он вообще не помнил за собой подобного случая. Когда мать, придя домой, узнала о случившемся, она сказала, что вышло нехорошо, что впредь надо за собой следить. Лёша обещал это. А через несколько дней повторилось то же. Мать его постыдила и сказала, что никому неприятно стирать такую одежду и, если еще раз повторится такой случай, ему придется самому ее стирать. Когда и в третий раз случилось то же самое, мать согрела воды, налила ее в таз, поставила на стул так, чтобы Лёше было удобно, и заставила его стирать свою мокрую одежду. Лёша явно стыдился этого занятия. Но мать ему сказала, что неудобного в том, что он будет стирать, ничего нет, наоборот, стыдно было бы, если такую одежду стал бы стирать за него другой человек. Она показала сыну, как надо намыливать, как тереть руками. И Лёша выстирал то, что ему было дано. А бабушка с жалостью смотрела на стирающего малыша и с укоризной на мать.
      Когда вещь была выстирана, мать сказала сыну:
      — А вот полоскать в холодной воде и вешать на морозе тебе еще нельзя, это сделаем мы сами.
      С этого времени Лёша был аккуратен.
      Видя требовательность матери к сыну, окружающие иногда говорили ей:
      — Если не знать, так можно подумать, что вы неродная мать Лёши. Как будто вам его не жалко!
      А мать требовала от него только того, что было посильно его возрасту, и была последовательна и настойчива в этих требованиях.
      С детских лет у Лёши воспитывалось бережное и любовное отношение к вещам. Это достигалось тем, что к вещам, которые покупались и семье, проявлялось бережное отношение взрослых. Сын видел это и старался им подражать. Он, например, от родителей знал, что с книгой надо обращаться аккуратно. Так делал папа, так делала мама. Лёша никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них портил листы книги, пачкал их. Он тоже любил свои книги и берег их. Бережно относился он к игрушкам, к посуде, которой пользовался или вытирал, помогая матери. Мать его всегда предупреждала в таких случаях:
      — Неси, только осторожнее, ие разбей!
      Или:
      — Эту книжку хочешь? Посмотри. Только не запачкан и нечаянно не порви!
      Мать показала Лёше, как некоторые неаккуратно листают книгу, слюнявя пальцы, и как надо перелистывать книгу, осторожно беря за кран листа сверху или снизу.
      Игрушки, которые покупались Лёше, считались его собственностью. Но мать всегда следила за тем, как он с ними обращается. Игрушки свои он любил, берег и заботился о них, помнил их и не терял. Но вместе с тем всякая игрушка служила для него интересным предметом исследования: резиновые животные были исследованы вплоть до «внутренностен», заводные машины, побывав в его руках, быстро переставали действовать, сборные игрушки разбирались до самого простейшего элемента — это были самые лучшие игрушки, так как они легко затем собирались и принимали прежнюю форму, не то, что поломанный заводной пароходик пли автомобиль.
      Мать следила, чтобы среди игрушек Лёши не было поломанных. Если игрушку нельзя было починить, ее выбрасывали, если можно было починить, обязательно делали это. Вначале игрушки чинил отец. Лёша только смотрел и помогал. Потом Лёша понемногу стал сам делать то, что было ему по силам. Это было тоже своеобразной игрой: он делал мишке «операцию» и ремонтировал машины.
      Характерно то, что починенные им игрушки Лёша любил больше, чем новые, дорожил ими, так как в них была частица его труда.
      В обращении с вещами Лёша был аккуратен. За все свои дошкольные годы он разбил одну чашку и одну тарелку. Чашка упала на пол и раскололась на две половинки. Лёша в своей жизни еще не наблюдал подобного факта. В первую минуту его поразила только неожиданность падения, он еще не оценил случившегося. Лёша поспешно подошел к чашке, взял обе половинки в руки и попробовал тут же, на полу, составить чашку так же, как он составлял половинки деревянного шара или матрешки. Когда ему удалось соединить половинки, придерживая их ладошками, на лице его отразилась радость. Но вот ладошки убраны, предоставленная сама себе чашка разваливается — она разбита... Лёша заливается горькими слезами.
      Мать молча наблюдала за Лёшей и все ото видела. Она не бросалась сразу к месту происшествия, не крикнула на сына. Когда он заплакал, она сказала:
      — Не надо плакать. В следующий раз надо быть осторожнее. Чашечка тоненькая, она легко разбивается.
      Унялся Лёша не сразу. И еще долго сожалел о разбитой чашке.
      Другую чашку, взамен разбитой, мать купила по сразу: Лепта должен был испытать неудобство от утраты. Если бы мать, успокаивая сына, пообещала ему купить новую чашку, «еще лучше», и на другой день купила бы ее, Лёша сделал бы такой вывод: «Подумаешь чашка!.. А мне мама еще купит, да еще лучше!»
     
      ВОСПИТАНИЕ ПРАВДИВОСТИ
     
      Отношения родителей и сына строились на основе уважения, доверия и любви. Сын доверял им и любил их. К ним он шел со всеми своими радостями и горестями. У них искал защиты.
      Лёша всегда приходил к отцу и матери за разъяснением возникавших у него вопросов, делился обидами, желаниями, считал их необходимыми участниками всех своих домашних игр. Мать была первым его другом и товарищем. И она поддерживала эти отношения с сыном. Мать уважала его человеческое достоинство, понимала его желания и ошибки, доверяла ему. Она никогда в разговоре с сыном не допускала, например, таких выражении: «Да ты все врешь, наверное?» или: «Ну, это ты просто наврал!» Слова «врешь», «глупыш», «дурачок» и им подобных никогда Лёша не слышал от матери. Мать понимала, что, если Лёша, рассказывая что-нибудь, изображал дело не так, как оно было в действительности, он не врал. Так ему казалось. Ведь он был еще мал, опыта жизненного не имел, видеть и воспринимать, как взрослые, был неспособен. Поэтому и случалось, что он отражал событие неверно, и, когда начинал о нем рассказывать, что-нибудь изменял, иногда забывая, а иногда фантазируя.
      Мать в таких случаях ему говорила:
      — Лёша, ты ошибся, так не бывает.
      — Да нет, мама. Я сам видел! — защищался он.
      Тогда следовала совместная проверка и доказательство.
      Книгу К. Чуковского «Федорино горе» он
      впервые увидел не дома, а у двоюродной сестры. Сестра прочла ему эту книгу не один раз. Отдельные места Лёша запомнил н, придя домой, рассказывал.
      — Мама, Верочка мне книжку прочитала, как от Федоры-замарашки убежали все, — и засмеялся.
      — Кто «все» убежали от Федоры?
      — И самовар, и чайник, и утюг, и кастрюли — все, псе! А потом, мама, она пошла их звать, — продолжал он. — Говорит: «Милые мои, идите... мыть буду!..»
      Через некоторое время он повторял отдельные места текста. Матери текст был незнаком, поэтому она не могла проверить, правильно ли он его воспроизводит. Только сохраненная рифма свидетельствовала, что он говорит приблизительно верно. А в одном месте матери пришлось остановить сына. Он читал:
      — «И вот из-за темного бора фитает Федора».
      — Погоди, Лёша, как ты сказал? Что делает Федора?
      — Фитает Федора!..
      — Сынок, такого слова — «фитает» — нет.
      — Нет, мама, есть!.. Я сам слышал, Верочка читала. — Лёша начинал горячиться. — Ты сама не слышала, а говорить... Сама вот не знаешь! — уже с обидой говорил он.
      А мать подбирала, подбирала мысленно, какое же слово тут могло быть, — ничего не выходило.
      — Ну ладно, не будем спорить. Мы с тобой оба посмотрим в книге и увидим, какое там слово.
      Лёша, согласившись, уже больше так не рассказывал.
      Через несколько дней они смогли проверить это место в книге. Мать постаралась сделать так, чтобы его вслух прочла Сорочка, а она и Лёша слушали. Сорочка прочла. «И вот из-за темного бора идет, ковыляет Федора».
      Леню было неловко: оказалось, что спорил он напрасно и что мама была права. А мать по стала делать ошибку Лёши достоянием окружающих. Было достаточно и того, что он сам убедился.
      Когда Лёша стал несколько старше, он уже начал понимать, что его вымышленные образы — «понравдашные», но еще дорожил ими и хотел, чтобы его слушали, когда он о них рассказывал.
      Как-то Лёша рассказывал матери сочиненную им небылицу о том, как мальчик поборол медведя. Он еще не успел досказать, как мать перебила его:
      — Сынок, так не бывает.
      — Ну мама!.. Я знаю, что так не бывает. Ну только ты меня послушай!
      Мать поняла, что ему дорог созданный образ. Она сказала Лёше:
      — Я тебя, конечно, послушаю. Но давай условимся, что в следующий раз ты будешь рассказывать мне так, как было. Хорошо?
      — Хорошо, — и он закончил свой рассказ.
      Лёша был бесхитростен и доверчив. И взрослые взяли себе за правило: никогда не обманывать доверия ребенка.
      До поры до времени у него не возникало мысли что-нибудь сделать потихоньку от матери, так, чтобы она не знала. Когда же Лёша стал активнее и самостоятельнее, он уже не удовлетворялся одним разрешением или запрещением. Хотелось многое попробовать самому и без. взрослых. Это порождало непослушание, а иногда шалости и нарушение принятого порядка. Мать всегда в таких случаях старалась показать Лёше, что она знает, что делал без нее мальчик^ Она всегда находила такие следы, по которым легко могла установить, что произошло в ее отсутствие. Если же «следов» не оставалось, то утверждать что-либо она считала неправильным, а подчас вредным для дальнейших отношений с сыном. Зато нарушение порядка мать никогда не оставляла незамеченным и всегда давала понять сыну, что это плохо и почему это плохо.
      Однажды он играл в своем уголке. Мать вышла за чем-то в кухню. Оставшись в комнате один (Лёше было три года), он забрался на стол, на котором стояла сахарница с сахарным песком, поспешно схватил пальцами сахар и сунул его в рот. Несколько крупинок сахара прилипло в уголке его рта, следы сахара остались и на костюме. Лёша сел на свое место и продолжал играть, как будто ничего не случилось.
      Войдя в комнату и взглянув на сына, мать сразу поняла, что произошло.
      — Лёша, ты к столу подходил?
      — Подходил...
      — Сахар из вазочки брал?
      — Брал...
      — А зачем?
      Пауза.
      — Разве это можно делать? Пальцы у тебя грязные, а ты ими лазил в сахар... Теперь мы все — папа, я и ты сам — должны есть грязный сахар. Можно заболеть — тогда как?!
      Малыш вздохнул и сказал:
      « — Я больше не буду пальцами лазить в сахар.
      — Никогда не надо так делать! — подтвердила мать.
      Лёша некоторое время молчал, потом удивленно спросил:
      — А как ты, мама, вот узнала?
      — Ну как же, мама всегда знает, что делает ее мальчик, — ответила она.
      После этого мать долгое время не замечала за сыном подобных поступков. Однако успокаиваться было еще рано.
      ...Ожидали приезда Лёшиной бабушки. Дедушка купил любимых ею спелых, сочных южных груш. За обедом все ели груши. Лёше дед выбрал самую большую, самую сочную. Лёша знал, что еще есть груши, которые оставлены до приезда бабушки. Чтобы лучше сохранить груши до утра, их отнесли на балкой. Когда после обеда все разошлись, Лёша пробрался на балкон, взял грушу, ушел с ней в уголок за дверь л там притих. Мать обратила внимание на необычную тишину. Малыша нигде не было слышно. Она прислушалась, затем позвала сына: ответа не последовало. Тогда она пошла посмотреть, где он и что делает. Проходя мимо двери, мать услышала какой-то шорох. Заглянула за дверь и увидела: Лёша стоит в углу, держит обеими руками грушу и торопливо ест ее. А группа большая, ои и половины еще по осилил.
      — Лёша, что ты тут делаешь?!
      Мальчику стало очень стыдно, и он перестал есть.
      — Грушу ем...
      — Кто тебе разрешил ее взять?
      — Никто не разрешил...
      — Значит, ты сам взял, без спросу!? А это правильно?
      — Неправильно...
      — Зачем же ты так сделал?
      Молчание.
      — А ты знаешь, что эти груши бабушке оставлены?
      — Знаю.
      — Значит, ты решил бабушку оставить без груши?
      Молчание.
      — А деда заботился о бабушке, хотел угостить ее самой хорошей грушей. Оказывается, ты испортил дедушке все дело! Завтра приедет бабушка, а чем ее угощать? Что же мы скажем: «Лёшка вашу грушу съел»? Да? И мне будет очень стыдно за своего мальчика.
      Опять молчание.
      — Ты за столом грушу ел?
      — Ел...
      — Ну вот. А эта груша не твоя. Дай се сюда!
      И мать взяла у него недоеденную грушу. Малыш не сопротивлялся. Он только проводил се долгим, многовыражающим взглядом: ему было жалко отдать ее, обидно, что прервано удовольствие, досадно, стыдно, и он горько заплакал. Но мать грушу унесла. А Лёша продолжал плакать.
      Дедушка, вошедший в комнату и все видевший, пожалел внука. Он пошел за матерью и стал уговаривать отдать малышу эту грушу — пусть он ее доест.
      — Все равно она уже испорчена, — доказывал он.
      Но мать была непреклонна.
      — Ничего, пусть поплачет. Это будет ему наукой. Поплакав, он успокоится, но будет знать, что безнаказанно такие дела не проходят. А если дать ему эту грушу, то вывод у него будет такой: «Ну что ж: поплакал, а грушу-то все-таки съел. Значит, своего добился!»
      Уверенность, «что мама все равно узнает», если делать что-нибудь тайком, жила в Лёше довольно долго, подтверждаясь многими и различными фактами. Она помогала, с одной стороны, упорядочить поведение малыша, с другой — вырабатывать у него правдивость, так как «мама все равно узнает». А потом он понял и то, что «неправду сказать хуже». Эта основа правдивости нс появилась сама собой. Приходилось на деле показывать Лёше разницу в отношениях взрослых к нему в тех случаях, когда он сам рассказывает правдиво, что произошло, и в тех, когда он об этом умалчивает.
      Воспитывая правдивость у Лёши, мать и отец строго следили за своим собственным поведением, так как оно было основой воспитания правдивости и у сына. Это всегда составляло особую заботу родителей.
      Если обнаруживалось, что Лёша сказал неправду, родители не оставляли это безнаказанным.
      Однажды он скрыл, что поменял с кем-то игрушку на колесико. Когда мать увидела это колесико, она спросила:
      — Лёша, а откуда у нас это колесико?
      — Это я, мама, нашел, — слукавил он.
      — Где нашел?
      Вопрос был неожиданным.
      — На улице...
      — На улице такие колесики не валяются. Давно ты его нашел?
      — А вот когда гулял с Мишей.
      — Так вы что же, оба нашли?
      — Нет, я один.
      — А Миша в это время где был?
      — Он побежал домой.
      Хотя вопросы и затрудняли Лёшу, он все нe старался придать правдоподобие своим ответам. Тогда мать повела дело иначе:
      — Ты нашел колесико на улице. Значит, потерял его кто-нибудь из соседних ребят. Раз нашел, надо было узнать, чье оно, и сразу же отдать. Вещь ведь не твоя. Ты ее не покупал, не покупали тебе ее ни папа, ни мама. А ты не отдал. Это нехорошо. Вот кто-нибудь из соседей увидит у нас это колесико и подумает, что ты взял его потихоньку у ребят, и скажет, что ты, как воришка, берешь чужое, а мы тебе разрешаем...
      Лёша задумался, его это задело.
      — Да я не брал тихонько... Мы с Мишей поменялись!.. — признался он.
      — На что поменялись?
      — На коробочку, знаешь такую, из-под карандашей...
      — Вот видишь, Лёша! Два дела плохих сделал: во-первых, менялся. Ведь ты знаешь, мы с тобой говорили, что меняться, не спросив разрешения у взрослых, нехорошо. Во-вторых, маме неправду сказал. Сказал, что нашел, а сам выменял колесико. Как же после этого я и папа тебе верить будем? Вот ты подумай. Ты мне сказал неправду, а если я тебе буду говорить неправду? Ты меня спросишь что-нибудь, а я тебе неправильно отвечу. Ты будешь доволен?
      Прошла минута молчания. Затем мать продолжала:
      — И ты подумал, что маму так легко обмануть? Maмa сразу тебе сказала, что такие колесики на улице не валяются.
      Лёша слушал и был задумчив. Он чувствовал себя виноватым и ничего не отвечал, но доводы, которые приводила мать, задевали его. Подождав, она продолжала:
      — Ну вот что: ошибся — надо уметь исправить ошибку. Пойди к Мише, отдан ему это колесико и скажи, что тебе мама меняться не разрешает.
      — А если он мне не отдаст коробочку?
      — Пускай не отдает. Это его дело. В другой раз меняться не будешь.
      Лёша вздохнул. Ему было неприятно идти и возвращать вещь. Видя это, мать проявила настойчивость:
      — Пойди к нему сейчас и верни колесико. Иди и не смущайся. Стыдиться того, что ты ошибку свою исправляешь, нечего. Было бы хуже, если бы ты эту ошибку нс исправил. Соберись живей и иди, отдай ему.
      Пережив тягостные минуты, когда ему пришлось возвратить чужую вещь, Лёша крепко запомнил, что мама не позволяет меняться, и не повторял этого.
      А мать по-прежнему постоянно следила, нет ли «незаконного» появления каких-нибудь вещей среди игрушек. Если он приносил откуда-нибудь понравившуюся ему вещь, мать заставляла вернуть ее обратно. А случаи такие были. Раз Лёше поправилась принадлежавшая его товарищу деревянная формочка, которой они делали из песка «куличики». С ней Лёше трудно было расстаться, и он захватил ее с собой, когда уходил домой.
      Мать тут же обнаружила это и заставила вернуть формочку товарищу.
      То он принес домой стекляшку, которую попросил ненадолго у товарища. Через стекляшку так интересно было смотреть — все казалось зеленым, — что у Лёши не хватило сил расстаться с ней. И Лёша, конечно, притащил ее домой.
      — Посмотри, мама, какое у меня стеклышко! Какое через него все зеленое! — он подносит стеклышко к глазам, а затем дает посмотреть матери.
      - А где ты его взял?
      — Это мне дал Сережа посмотреть.
      — А когда ты ему вернешь?
      — Сегодня посмотрю вот еще, а завтра ему отнесу. Ладно?
      — Ну что ж, ладно. А он знает это, ты ему сказал?
      — Он мне сам дал посмотреть сегодня.
      — Ну хорошо. А завтра не забудь отнести!
      И он наслаждался стеклышком, пересмотрев через него все, что мог.
      Назавтра мать напоминает сыну:
      — Лёша, ты не забудешь стеклышко отнести Сереже?
      И когда он уходит гулять, мать замечает, взял ли он стеклышко с собой. Проверяет и то, отдал ли он его товарищу. Так она постоянно следила, чтобы у сына не залеживалась, а затем не присваивалась какая-нибудь чужая вещь. Следя за этим, оиа ему внушала, что нигде ничего нельзя брать без разрешения. Причем так повелось с самого раннего детства. Бывали случаи, когда Лёша приносил домой какие-нибудь предметы с разрешения их владельцев. Если мать в этом убеждалась, она разрешала сыну оставить их у себя. Это могла быть какая-нибудь дощечка, железный прут, гвоздик, железная планочка, винтик и т. п. В таких случаях Лёша приносил вещь домой открыто и даже просил мать:
      — Мама, ты побереги вот эту дощечку. Это мне дядя дал. Я у пего попросил, и он разрешил мне взять, — говорил он, как бы убеждая мать в законности своего действия.
      Когда Лёше пошел седьмой год, он совершил свой первый проступок, связанный с деньгами. Вообще он знал, что деньги нужны для покупок. Он знал, где они обычно лежат дома и откуда их берут родители, когда идут в магазин. Знал он и то, что родители получают их за свою работу. До этого никогда не было случая, чтобы он проявлял особый интерес к деньгам и брал их самовольно. Ему никогда не давали играть с деньгами пли копить их. Вообще к деньгам в семье никогда не проявляли повышенного интереса.
      Как-то мать была в командировке. Лёша оставался дома с бабушкой. И вот несколько подростков, живших в том же доме, подговорили
      Лёшу принести денег, чтобы купить что-нибудь вместе. А где взять денег? То, что оставила мать на ведение хозяйства, было у бабушки, да и просить деньги у кого-либо из домашних ребята ему не велели под каким-то предлогом. Лёша обшарил карманы в одежде родителей и собрал там всю мелочь, которой набралось больше трех рублей. Он отдал деньги своим новым товарищам, и они пошли вместе в магазин. В результате он принес домой свои немудрые покупки: карандашик, маленькую записную книжку, пузырек гуммиарабика и маленькое круглое зеркальце.
      О случившемся мать узнала от отца в отсутствие сына. Говорить с Лёшей о его поведении она стала на другой день после своего приезда, когда они остались одни. Разговаривая с сыном, она надеялась на его правдивость и в то же время проверяла его. Вот какой произошел между ними разговор:
      — Лёша, папа мне рассказал, что ты занимался без меня покупками. Верно это?
      Сын смутился и, потупя взор, ответил:
      — Верно...
      — Что же ты покупал?
      Он назвал все купленные им вещи.
      — А для чего они тебе нужны?
      Последовало молчание.
      — Разве у тебя нет ни карандаша, ни бумаги, пи клея для твоих дел. Ну скажи, разве тебе но на чем писать? Или у тебя мало карандашей? Пли клеить тебе нечем? Для чего ты купил все эти вещи?
      Опять молчание. Только голову Лёша опустил еще ниже.
      — Объясни мне, зачем все это тебе понадобилось?
      Объяснить он, конечно, не мог и молчал.
      — Где ты взял деньги, чтобы купить?
      Это был самый тяжелый вопрос для Лёши. Почти шепотом он произнес:
      — Взял у тебя и у папы... в карманах...
      — Вот так раз! Папа и мама работают, получают за это деньги, на которые мы покупаем то, что нам всем надо: еду и одежду, а сын у нас деньги потихоньку берет и выбрасывает!
      Лёша взглянул на мать недоумевающе.
      — Да, выбрасывает, — подтвердила опа. — Разве ты не выбросил этих денег? Ведь вещи эти нам не нужны. У нас они и так были!
      Лёша крепился, крепился и залился горькими слезами. А мать продолжала:
      — Мы всегда считали своего сына честным. Неужели мы ошиблись? Неужели нельзя сыну верить? Оказывается нельзя: он обманывает, как самый последний воришка!
      Лёша плакал, всхлипывая. Видно было, что он глубоко переживал случившееся.
      Мать помолчала, дав ему выплакаться. Затем спросила:
      — Ты понял, как плохо ты поступил?
      — По-по-нял...
      Минуты две длилось молчание.
      — Мне кажется, — прервала молчание мать, — что ты в другой раз так делать не будешь. Верно я думаю?
      — Ве-ер-но! — сказал Лёша сквозь слезы с глубоким вздохом.
      Но мать еще не считала это концом разговора.
      Она еще не знала, сам он додумался взять деньги или кто-то его надоумил.
      Когда Лёша несколько успокоился, она сказала:
      — Сколько ты взял денег?
      — Три рубля семьдесят пять копеек. (Считать он умел и, видимо, собрав деньги, пересчитал их.)
      — Давай посчитаем, сколько ты истратил.
      Лёша над этим до сих пор ие задумывался.
      Начали считать. Оказалось не больше 1 р. 20 к. Он был удивлен, но удивление выразил только взглядом.
      — А где остальные деньги?
      — Не знаю.
      — Ты одни ходил покупать?
      — Нет, с ребятами.
      — После покупки оставшихся денег они тебе не вернули?
      — Нет.
      — А как ты думаешь, что больше: ты истратил или осталось?
      — Больше осталось...
      Лёша был изумлен таким оборотом дела. Он и не подозревал, что его так низко обманули!
      — Кто же это так обманул тебя? — спросила мать.
      — Это Володька... — сказал Лёша с обидой в голосе. — Он сказал: «Хочешь, пойдем покупать!» — и сказал, чтобы я взял деньги потихоньку у тебя...
      — Теперь тебе понятно, почему надо было потихоньку?
      — Понятно...
      — Разве мы покупаем что-нибудь потихоньку? И деньги потихоньку у нас никто не берет. Потому что мы друг друга не обманываем. А ты не подумал совсем, не спросил папу или бабушку, а послушался какого-то мальчишку! А он тебя же и обманул. Видишь, как плохо вышло...
      Лёша стоял задумавшись. Прошла минута-другая.
      — Еще когда-нибудь так будешь делать?
      — Нет, не буду.
      — А если Володька пли другие ребята опять посоветуют тебе взять потихоньку денег, чтобы что-нибудь купить? — предупредила его мать.
      — Я уж теперь знаю! — сказал он коротко.
      — Ты знаешь, есть такие мальчишки, которые могут пригрозить тебе, чтобы заставить приносить деньги потихоньку от матери. Только ты не бойся и скажи мне, если они вдруг начнут приставать, — предупредила она его.
      Лёша молчал, но видно было, что он принял это к сведению.
      Теперь оставалась последняя задача: подвести сына к необходимости исправления сделанной ошибки. После непродолжительного молчания мать спросила:
      — А где ты покупал эти вещи?
      — У дяди в палатке, около аптеки.
      — А палатку эту ты один найти сможешь? (До этого времени далеко по улице один он нс ходил.)
      — Смогу.
      — Ну вот что. Умел допустить ошибку — умей ее исправить. Возьми свои покупки, пойди к дяде и попроси его взять обратно все эти вещи, а твои деньги вернуть. Объясни ему, что ты покупал, не спросив маму, а она покупать пс разрешает.
      Мать знала, что никакой «дядя» не может возвратить вырученных от продажи денег и взять вещи обратно. Ио ей надо было вынудить сына пойти, чтобы пережитый стыд заставил его глубже осознать случившееся.
      Лёша не ожидал такого оборота дела. Вначале ему показалось ото невозможным: пойти и возвратить купленное. Такого случая в жизни он не знал. Но мать настаивала, объясняя, что тут ничего нет особенного, что ошибаться может всякий, тем более Лёша, потому что он еще маленький и не всегда знает, что можно, а чего нельзя. И «дядя» поймет это и не будет удивляться.
      Лёша не знал, как ему быть. А мать настаивала, убеждая его в необходимости вернуть вещи. Минуту назад ему казалось, что все неприятное уже кончилось, а оказалось, что самое неприятное впереди, и он снова заплакал.
      — И плакать совсем не надо, — настаивала мать, — пойди и исправь свою ошибку, и все будет кончено. И стыдиться тут нечего.
      Лёша начал одеваться, чтобы пойти. Когда он был уже готов, мать спросила:
      — А где у тебя эти вещи? — она знала от отца, что они во дворе, в снегу.
      — Во дворе.
      — А где они у тебя там?
      — В снегу зарыты.
      Было начало апреля. Снег начал таять, по двору текли ручьи. Мать была уверена, что вещи испортились, но сыну этого не сказала.
      Пусть для него это будет неприятной неожиданностью.
      — Ты их там сумеешь найти?
      — Сумею.
      — Ну пойди, принеси их. Я хоть посмотрю твои покупки.
      Вернулся Лёша минут через пять. Он был совершенно подавлен. В руках он держал жалкие остатки прежде таких красивых вещей: все было испорчено, пролежав около педели в куче мокрого снега.
      Показывая на вещи, мать сказала:
      — Вот что получилось, а все потому, что ты сделал это потихоньку от мамы и папы.
      Теперь Лёша совсем уже не знал, как быть. Он взглянул на мать. Его взгляд выражал и вопрос, и надежду, и отчаяние, и стыд. Мать пришла ему на помощь:
      — Да-а! Такие вещи нельзя отнести обратно продавцу.
      Сын посмотрел на мать с благодарностью.
      Разговор закончился обещанием сына больше так не делать. Это обещание звучало искренне: ведь вывод, к которому он пришел, стоил ему больших переживаний. И действительно, этот случай был первым и последним в его жизни, хотя деньги по-прежнему лежали открыто и были доступны ему, как и прежде.
      Так преодолевались недостатки в поведении Лёши. Чем он становился взрослее, тем серьезнее, а подчас и опаснее могли быть его проступки. И каждый раз, начиная с убеждения и доказательства неправоты его действий, мать заставляла его пережить, прочувствовать то положение, в которое он попадал благодаря своей шалости или оплошности. Опора только на одно сознание в этом возрасте была бы малодейственной. Опираясь на чувства сына, мать воздействовала и на его сознание. Сознание же Лёши росло и крепло вместе с его жизненным опытом.
      Воздействуя на Лёшу, родители не прибегали ни к «углу», ни тем более к физическим наказаниям. Были ли вообще случаи наказания Лёши? Да, Лёшу наказывали. Форма наказания была найдена матерью случайно. Произошло это вот как.
      Лёше тогда исполнилось два с половиной года. Как-то он играл один и разговаривал сам с собой. Потом начал кружиться. Это ему понравилось. Он закружился еще сильнее. Мать предупредила Лёшу, что он может упасть, и сказала, чтобы он не кружился.
      — Мама, я сейчас, — отозвался он, а сам продолжал кружиться.
      Подождав немного, мать ему сказала строго:
      — Лёша, перестань!
      Но мальчик уже не мог уняться и продолжал свое занятие.
      Тогда мать решила использовать испытанный прием:
      — Лёша, иди скорей ко мне. Я тебе что-то скажу...
      Он остановился и направился к матери, голова его кружилась, и тел он, качаясь, взгляд его был мутным. Подойдя к матери, Лёша спросил:
      — Что, мама?
      Он готов был слушать. Он думал, что мать ему сейчас расскажет что-то интересное. А мать посмотрела на сына и подумала: «Ну что мне с ним делать?» — и, решив, что ему надо посидеть, отдохнуть, отвлечься от вредной игры, она сказала:
      — Сядь вот тут, на диван, и посиди!
      Он широко раскрыл глаза, недоумевая, как принять это.
      — По-че-му-у?..
      — Поучись быть хорошим! — коротко ответила мать, давая понять сыну, что она нс желает вступать с ним в объяснения.
      На глазах у Лёши мгновенно появились слезы. Обращаясь к матери, он просил:
      — Мама, я больше не буду!.. Я больше не буду!..
      — Нет, ты посиди! — настаивала она. — Мама тебе ведь говорила, что кружиться нельзя? А ты не послушался! Вот теперь посиди и поучись быть хорошим.
      — Мама, я больше не буду! — снова встрепенулся он.
      Тогда она не стала настаивать и сказала:
      — Ну хорошо. Если не будешь шалить, тогда я могу разрешить и не сидеть. Только надо слушаться маму.
      Мир был восстановлен. А в дальнейшем мать не раз пользовалась этим средством — сажала сына на диван и говорила: «Посиди, поучись быть хорошим!» И всегда оно было действенным. Для Лёши оно имело, пожалуй, силу наказания. Но применяла мать эту меру только тогда, когда она естественно вытекала из характера поведения сына.
     
      ПРЕОДОЛЕНИЕ КАПРИЗОВ
     
      Воспитывая Лёшу, мать с самого раннего детства следила за проявлением его чувств и переживании, старалась вызвать у него положительные чувства и предупредить возникновение отрицательных.
      Известно, что с самого начала жпзпн ребенка ему доступны чувства удовольствия и неудовольствия, что своевременное удовлетворенно всех его жизненных потребностей вызывает чувство удовольствия, а неудовлетворение — неудовольствия. Выражаются эти чувства по-разному: удовольствие — улыбкой, позднее «гулением» и даже смехом; неудовольствие выражается вначале плачем, затем характер плача в зависимости от причин, вызвавших его, становится различным. В плаче уже можно различить оттенки жалобы, огорчения, возмущения, злости.
      Ребенок становится старше, и чувства его приобретают новое выражение.
      Лёша подрастал, и перед матерью вставала задача — научить сына владеть своими чувствами, подчинять их рассудку. Надо было научить его ждать, когда это необходимо, и не выражать при этом нетерпения; надо было научить сдерживать себя, когда того требовала обстановка.
      Воспитывая эти качества, мать всегда опиралась на положительные переживания ребенка. Всякий раз, когда сын проявлял выдержку, мать одобряла его иногда только взглядом, иногда улыбкой, а иногда похвалой. Когда Лёша, например, заявлял матери после мытья:
      — Мне вот в глаза мыло попало, а я ведь не плакал...
      Она ему отвечала:
      — Я же знаю, что ты умеешь потерпеть. Молодец. Ты мальчик, а мальчики никогда от этого не плачут.
      Когда надо было прижечь ранку йодом, а сын при одном слове «йод» начинал уже морщиться, мать предупреждала:
      — А ты разве заплакать хочешь? Ну будет больно немножко. Надо потерпеть, а то ведь хуже болеть будет. Ты видел: я мазала себе палец йодом, когда порезала, ведь я не плакала, и палец не заболел.
      Иногда она в таких случаях давала ему возможность прижечь райку самому. Когда острая боль проходила, мать заключала:
      — Вот видишь, все прошло... И плакать-то не о чем было, надо только потерпеть немного и все.
      Очень хороню в деле воспитания выдержки действовали примеры.
      Для Лёши образцом стойкости, мужества и смелости был пионер. О пионерах Лёше рассказывали и читали. Лёше хотелось быть таким, как пионер. Мать часто опиралась на это стремление сына подражать.
      — Пионер, если ему надо выпить горькое лекарство, сразу пьет. А ты ведь хочешь быть пионером? Тогда надо научиться так же, как он. Возьми и ней сразу, — настаивала она.
      И Лёша, морщась, мужественно выпивал лекарство.
      Бурное проявление чувств сыном мать старалась прервать. Она в таких случаях никогда не
      уговаривала его и нс кричала на него, а отвлекала внимание Лёши от предмета, вызвавшего такое состояние. Иногда она оставляла его одного в комнате и, уходя, запевала песенку, а иногда, оставаясь тут же, начинала рисовать (зная, что сын любит это занятие) или рассказывать что-нибудь мишке, «который не плакал», пане, если он был дома. 13 отдельных случаях давала сыну какое-то поручение, интересное или приятное ему. Всем этим она переключала внимание Лёши, давая новое направление его чувствам. Так, предоставленный самому себе, когда рядом с ним в комнате происходило что-то интересное, к чему он не был безразличен, Лёша затихал, затем начинал приглядываться и прислушиваться. Потом подходил к взрослым, чтобы участвовать вместе с ними в том, чем они были заняты. В таких случаях мать говорила:
      — Кончил плакать? Хорошо! Теперь я и тебе могу рассказать, что говорила мишке.
      И Лёша начинал слушать, утирая мокрые от слез щеки и тяжело вздыхая.
      Были случаи, когда матери приходилось говорить:
      — Хочешь еще поплакать немного? Пойди поплачь! Только я уйду, мне неприятно слушать, — и, поворачиваясь, чтобы уйти, продолжала. — Когда будешь хороший и перестанешь плакать, тогда приду.
      Оставаясь один, Лёша затихал, так как некому было изливать своп обиды.
      Каждый раз, видя такое отношение матери к его капризам и запоминая эти случаи как неприятные, в другой раз Лёша уже не капризничал. Вообще плакал он редко.
     
      ПЕРВЫЕ БУКВЫ И ЧТЕНИЕ
     
      Играя и общаясь с ребятами старше себя по возрасту, Лёша вникал в их дела, занятия, разговоры. От ребят он узнал и первую букву — «А», когда ему было около четырех лет. Лёша очень гордился этим своим знанием. Он любил теперь останавливаться около афиши и, показывая пальчиком, отыскивать все «А» в тексте. Каждый раз, когда он находил эту букву, взрослые должны были подтвердить, правильно ли он показывает. Это доставляло ему большое удовольствие.
      От ребят Лёша также узнал буквы «О», «У», «М», «П», они же его научили писать «мама» и «папа». Этому немало помогла любимая игра ребят «в школу». Лёше тогда шел пятый год. «Учительницей» у них была ученица III класса, а «учениками» — Лёшины товарищи. В «школе» дисциплина была строгая. Слушались свою «учительницу» псе. Она же на них покрикивала, командовала ими, заставляла переделывать то, что ребята делали плохо, и никто не протестовал. Малыши усердно выводили палочки, кружочки, рисовали. Очень любили «отвечать». «Отвечать» хотели все, и потому сами ученики строго следили за очередностью отвечающих. Когда же «учительница» была несправедлива в оценках пли не по порядку спрашивала, дело оканчивалось слезами.
      Игра «в школу» прекратилась из-за того, что ребята были не согласны с пристрастной оценкой их работ «учительницей».
      Однажды Лёша пришел после такой игры возбужденный и рассерженный. Он молча сел за свой стол и сидел насупившись, сердито посапывая.
      Мать спросила сына:
      — Что у вас там случилось?
      — Да ну ее, эту Нинку! Я не буду больше с ней водиться!..
      — Почему?
      — Да!.. А у Лепки было также замазано, а она ей ничего ие сказала, а мне сказала «плохо»!.. Ну ее!.. Сама еще ничего ие знает...
      — Лёша, Нина, наверное, хотела, чтобы у тебя было еще лучше. Она, наверное, подумала, что ты можешь сделать лучше, чем Лена.
      — Все равно не буду водиться!..
      Обиженным оказался не только Лёша. Ребята перебрали все свои обиды, все случаи непоследовательности «учительницы» и решили больше не ходить в «школу». Собравшись после этого одни-два раза в неполном составе, «школа» вскоре прекратила свое существование. Этому содействовало, по-видимому, и то, что пропала охота к «занятиям» и у самой «учительницы». Но желание научиться читать у Лёши не исчезло.
      Наблюдая новое в знаниях и интересах Лёши, мать не стремилась специально учить его читать. Она боялась перенапряжения его сил, которое в будущем могло бы подавить интерес к книге и школьным занятиям. Поэтому она только отвечала на вопросы сына.
      Газета, которую ежедневно приносил почтальон, попадала прежде всего в руки Лёши. В ней он отыскивал в заголовках все знакомые буквы. Лёша знал, что ему известны еще ие все буквы, что есть такие, которых он не знает, по мама с ним условилась, что пока новых букв они учить нс станут. Она ему советовала «читать» знакомые буквы.
      Когда мать увидела, что Лёша твердо знает десять букв, она незаметно для него, в игре, некоторое время проводила звуковой анализ слов, часто встречающихся в его речи. Мать хотела научить его правильно слышать звуки в слове. Начала она с самых простых слов. Делалось это не в форме специальных занятий, а за каким-либо несложным делом: когда мыли посуду, лепили крендельки, или когда мать шила, а Лёша что-нибудь делал тут же около нее, или же когда они отдыхали после продолжительной прогулки по городу.
      Начали с подражания шипению и гудкам паровоза, жужжанию пчел и другим встречающимся в природе звукам. Подражали оба, соревнуясь, «кто лучше». Лёша очень старался и получал одобрение матери. Затем они перешли к более сложным звуковым сочетаниям: «как кричат в лесу», «как плачет маленький ребенок», «как курочка созывает цыплят», «как мычит корова» и т. д. Подражая этим созвучиям, каждый раз определяли, какие тут отдельные звуки. Так пришли к выделению звука.
      Позднее, когда Лёше исполнилось пять лет (он уже знал почти все буквы и умел считать), узнавали, сколько звуков и какие звуки в слове. Сначала слово четко произносила мать, потом каждый про себя должен был сосчитать звуки и определить их и их последовательность, а потом вслух шла проверка.
      В игре сын и мать были «равными»: иногда начинала проверку мать, иногда Лёша.
      Мать, например, говорила:
      — Лёша, кто из нас правильнее скажет: сколько и какие звуки в слове «окно»? Кто первый сосчитает, тот скажет «готово».
      Начинали считать. Мать, делая что-нибудь, медлила, а сын через некоторое время торжествующе заявлял:
      — Готово!
      — Ну, сколько у тебя?
      — Четыре.
      — Какие?
      — О-к-н-о.
      При выделении требовалось произносить чистый звук, а не «о-кэ-нэ-о».
      — И у меня тоже, — подтверждала мать. — А в слове «стакан»? — спрашивала она дальше.
      И быстро следовал ответ Лёши;
      — Шесть!
      — Какие?
      — С-т-а-к-а-н.
      — И у меня вышло так же, — говорила мать.
      В слове «чашка» требовалось называть звуки
      раздельно, так, чтобы первое «а» после «ч» звучало как «а», а не как «я».
      В дальнейшем, когда Лёше уже шел седьмой год, для анализа брались слова типа «лошадка», «книжка». В них уже не только находили количество звуков и букв, но и замечали сомнительные «д» и «ж» перед «к».
      — А ну-ка, Лёша, в слове «лошадка» сколько букв? — спрашивала мать.
      — Семь.
      — А какие?
      — «Л», потом «о», потом «ш», потом «а», потом «т», потом «к», потом «а», — отвечал он.
      — Верно. А как ты думаешь правильно написать «лошатка» или «лошадка»? — спрашивает мать, выделяя произношением «т» и «д» в двух случаях.
      — Не знаю.
      — А давай проверим. Если я захочу сказать: «Лоша-а-душка моя!» — говорит мать и делает паузу, а затем продолжает. — Скажи теперь сам и прислушайся, какая буква в слове «лошадуш-ка»: «д» пли «т»?
      Лёша повторяет вполголоса «лошадушка» и «лошатушка» раза два и затем говорит:
      — «Д» надо. Не бывает «лошатушка».
      — Верно. Вот так и надо узнавать правильную букву в слове. Давай возьмем слово «книжка». Разберемся, как правильно, «книжка» или «книшка»? Подумай, как изменить слово.
      Проходит минута, другая. Мать не торопится а Лёша через некоторое время говорит:
      — Книжка, «ж» надо.
      — Верно. А как узнал?
      — Книжечка. Не говорят: «книшечка».
      — Правильно. Молодец! — одобряет его мать.
      На этом разбор в данном случае закончился.
      Через несколько дней мать спросила Лёшу:
      — Не забыли ли мы с тобой, как слово меняется, чтобы узнать, какие в нем буквы? А ну попробуем... Вот в слове «нож» какие буквы?
      Лёша отвечает не сразу:
      — Сначала «и», потом «о», потом «ж».
      — Верно. А как узнал, что «ж»?
      — А у нас есть «ножичек», а не «ношичек».
      — Правильно. Не забыл! — поощряюще подтвердила мать.
      Поупражнявшись подобным образом, перешли к новому — к делению слова на части. Понятие слога не вводилось, каждый слог считался частью слова — это было понятнее ребенку.
      Однажды мать ему сказала:
      — Узнавать буквы в слове мы с тобой умеем. А давай попробуем слова делить...
      — А как? — спрашивает Лёша.
      — Вот послушай. Слово «каша» я могу разделить так: «ка-ша», — говорит мать, делая движение рукой вправо и влево на каждом отдельном слоге. Получалось наглядно: сколько движений рукой, столько и слогов.
      Затем они взяли слова «ма-ма», «па-па», «стена» и другие двусложные слова и разбирали их совместно, причем активность постепенно переходила от матери к сыиу. После этого они брали трехсложные слова типа «корова», «дорога», «колокол» и др.
      Характерно, что до пяти лет Лёша в некоторых сочетаниях звуки «о», «н», «ы» в речи заменял звуком «у». Например, он произносил «волус», «бувает», а «с» заменял звуком «ю»: «варюжки». Теперь же неточность в звучании слова, которую он слышал у других, замечал и обязательно проверял:
      — Мама, скажи: слово «карасий» бывает?
      — Нет, такого слова не бывает. Есть правильное слово «керосин», — говорит мать, четко выделяя гласные.
      — А Мишка говорит «карасин».
      — Мише не объяснили, как правильно, вот он и не знает.
      В другой раз сын спрашивал:
      — Мама, а слово «чумадан» бывает?
      — Нет, не бывает. Есть слово «чемодан» — «чо-мо-дан», — повторяет мать раздельно слоги этого слова.
      Иногда Лёша замечал:
      — А Сеня говорит «шкап».
      — Такого слова нет, — поправляет мать. — Есть слово «шкаф». У нас нет шкафа, — добавляет она для убедительности.
      Все это было подготовительным этапом к чтению. В шесть с половиной лет Лёша начал уже как-то складывать звуки и слоги и читать:
      — «Ст-у-л» — стул, «гу-си» — гуси, «ко-ш-ка» — кошка, «со-ба-ка» — собака, «хо-ди-ла» — ходила.
      Правильность каждого прочтенного слова требовала подтверждения. Если в слове попадалась незнакомая буква, он обращался за помощью:
      — Скажи, как читается?
      Ему называли эту букву, и он затем сам осваивал все слово. Например, в книге попалось слово «ворона». Все буквы за исключением «р» были Лёше известны. Лёша подходит к маме и спрашивает:
      — Как читается эта буква?
      — Р.
      — Во-ро-на, — произносит он. — Смотри, мама, ворона! — говорит он радостно.
      — Да, ворона, — подтверждает мать.
      Звук «р» доставил Лёше немало неприятностей в свое время: до четырех лет он не выговаривал «р», заменяя его звуком «л». Когда Лёша был меньше, это его не смущало. Когда же он подрос и мог сравнить свое произношение с произношением своих сверстников, которые говорили правильно, он стал стесняться своего недостатка. Желая овладеть звуком «р», он перешел на что-то среднее между «р» и «д», но смущение его от этого не уменьшилось, и мать заметила, что он стал вообще избегать «злополучного» «р».
      Как-то мать, играя с сыном, сказала ему:
      — А ну-ка, кто из нас сумеет лучше язычком потрещать вот так: тррр-тррр.
      Конечно, у Лёши сразу ничего не вышло. Самолюбие его было задето, и он хотел избавиться от этого занятия. Тогда мать сказала:
      — Ой, подожди! Я поняла, почему у тебя не выходит... Ты язычок не туда кладешь!.. Попробуй еще раз. Заметь, как ты делаешь, где у тебя в это время язык. (А мать сама уже несколько раз пробовала произносить «р», как сын, и знала, где находится у него язык в момент произношения.)
      Лёша принимается «трещать» снова, забыв о смущении, его занимает уже сам процесс произношения.
      — Ну, заметил? А надо язык ставить вот так, — и мать показывает правильное положение языка и его движение при произношении «р».
      — Попробуй теперь язык поставить, как я показала, заставь его легонько дрожать, тяни в это время звук и посмотри, что получится...
      Лёша пробует и замечает, что выходит удачнее, похоже на «р». Глаза его сияют.
      — Ну вот, видишь, уже начинает выходить, — говорит мать. — Надо только приучить язык, как следует.
      Теперь уже Лёша «трещал» охотно и через некоторое время даже соревновался с матерью, кто дольше.
      Иногда Лёша справлялся с незнакомыми буквами сам, выделяя пх из слова. Например, попадалось ему знакомое по значению слово «гнездо». Над ним в книге нарисована соответствующая картинка. Лёша знает все буквы за исключением «з». Читая знакомые буквы, он получает «гне-до», а должно быть «гнездо». Значит, ему не хватает «з». Это и есть та самая незнакомая буква в середине слова. Потом он подходит и спрашивает:
      — Скажи, это «з»?
      — Да, это «з».
      И он ее уже не забывает.
      Таким образом, он самостоятельно познакомился с целым рядом букв.
      Но встретив в тексте «ь», он был озадачен.
      — Скажи, как читается? — спросил он у матери.
      — Никак, — ответила мать.
      Лёша недоуменно посмотрел на нее.
      — Да, никак не читается эта буква, — подтвердила мать. — Она ставится как значок. Вот послушай. Я возьму два слова: «угол» и «уголь»-Скажи-ка, разные эти слова пли одинаковые? Где бывает уголь?
      — В печи, в самовар кладут уголь.
      — Верно.
      — А угол где бывает?
      — В комнате бывает, у стола бывает...
      — И это верно. А какие буквы в этих словах? Разбери сначала в слове «угол», а потом в слове «уголь».
      — У-г-о-л.
      — У-г-о-ль. Одинаково... И на конце тоже «л», только как-то по-другому...
      — Да, в слове «уголь» на конце «л» произносится мягко. — Уголь, — произносит снова мать, выделяя мягкое «л». — А все остальные буквы одинаковы, — заканчивает она, и затем разъясняет: — Вот, когда надо сказать мягко, к букве приставляется этот значок. Он так и называется: мягкий знак. С ним можно правильно понять, что написано в книжке или что хотят сказать. Например, поймешь ты меня, если я скажу: «Положи в печку угол»?
      — Не-ет.
      — А как же надо?
      — «Положи уголь».
      — Слово «уголь» будет со значком или без значка?
      — Со значком.
      — Верно. Или вот еще два других слова: «ел» и «ель». Мы говорим: «Мальчик ел яблоко», «В лесу растет ель». Разные ведь слова «ел» и «ель»? А посмотреть по буквам? Одинаковые ли здесь буквы?
      — Буквы одинаковые.
      — А будет понятно, если я скажу: «Из леса привезли ел»?
      — Нет, не будет, — усмехнулся он.
      — Или вот еще: «По дороге бежит кон» — можно так сказать?
      — Нет.
      — А как надо?
      — «Конь».
      — Вот, чтобы сразу было понятно, что хотят сказать: «уголь», «ель», «конь», условились в них рядом с последней буквой ставить мягкий знак.
      — Ишь, они какие хитрые!.. — радостно заключил Лёша, относя это восхищение к «ним», кому-то для него неизвестным, но тем, кто установил это удобство в написании слов.
      С мягким знаком в дальнейшем у Лёши никаких осложнений не встречалось.
      Когда Лёша начал читать самостоятельно, мать следила за книгами, которые попадали ему в руки. Давала она только те, которые были понятны ему и доступны для его возраста. Это обычно были детские книжки с большим количеством иллюстраций и напечатанные крупным шрифтом. Его первые книжки — «Четыре братца» Барто, «Мойдодыр», «Федорино горе» Чуковского — читались сначала взрослыми, а затем уже давались для самостоятельного чтения Лёше.
      Читал Лёша постепенно, кусками и только тогда, когда ему этого самому хотелось.
      Лёшу не учили писать. Мать знала, что у малыша еще не развиты мелкие мышцы кисти руки. Поэтому она старалась прежде всего развить его руку и тем подготовить его к обучению письму в школе. Очень рано Лёше дали карандаши и бумагу, пластилин.
      Каждая прочитанная книжка вызывала разговор о том, про что в ней рассказывается, кто действует и как: кто хитрый или добрый, кто хороший, кто плохой и почему плохой. Вместе с героями Лёша печалился, когда их постигала неудача, радовался, когда торжествовала справедливость.
      Из книг Лёша узнавал и о доступных ему общественных явлениях. Так он узнал, например, об обязанностях милиционера на посту, о пожарниках. Книга «Четыре братца» позиакомила его с разными народами и вызвала у него первые интернациональные чувства.
      С общественными явлениями он знакомился и в жизни. Многое наблюдал, ко многому приглядывался, ко многому прислушивался.
      Интересно, как формировалось представление Лёши о личности В. И. Ленина. Когда Лёша был совсем маленьким, указывая на портрет В. И. Ленина, он говорил:
      — Дядя Ленин.
      В три года он знал, что Ленин умер и лежит на Красной площади в Мавзолее. Он знал, что это был очень хороший человек. Позднее Лёша узнал, что Владимира Ильича Ленина называют Ильичом, а ребят — внучатами Ильича, потому что Ленин любил детей и заботился о них. На этой основе создавалось в эти годы и его отношение к Ленину.
      Приглядываясь к окружающему, Лёша многое старался понять. Многое, над чем он думал, требовало для него проверки. В пять лет он спросил свою мать:
      — Мама, ты любишь Ленина?
      — Люблю, — ответила она.
      — А почему вот все, все его любят? — спросил он.
      — Потому что Ленин был очень хорошим человеком. Он заботился обо всех. Помогал людям. Он объяснил рабочим, как они могут побороть царя1 и начать жить лучше.
      1 О царе, о том, как раньше угнетали рабочих, Лёше рассказывали.
      Рабочие его послушали. Сделали так, как говорил Ленин, и вот теперь у нас нет царя и мы все живем свободно и счастливо. Потому и любят Ленина все. И детей Ленин очень любил и заботился о них. Ну как, понятно теперь, почему все любят Ленина? — закончила она.
      — Понятно, — ответил сын.
      Образ Ленина жил в сознании Лёши. Почти через полгода после этого разговора он спросил:
      — Мама, а я вот могу быть такой, как Ленин?
      Мать подумала, как ответить. Ей хотелось поддержать в нем стремление быть лучше. Она сказала:
      — Хочешь быть как Ленин? Это очень хорошо. Только хотеть еще мало. Надо вырасти хорошим. Надо учиться.
     
      ПЕРВЫЙ СЧЕТ
     
      Считать Лёша начал рано. Понятие о количестве он приобретал вместе с освоением тех предметов, с которыми встречался в быту и в своих играх. Считал он сначала так:
      — Исё кубик! Исё кубик, исё кубик... много! — и разводил руками.
      — Да, много, — подтверждала мать.
      Потом он начал считать:
      — Лаз, тли, много...
      Одновременно с помощью взрослых он учился различать предметы по величине, усваивая понятия «большой» и «маленький».
      — Этот ма-апнький кубик, а этот басо-ой! — говорил он не раз, расширяя глаза при слове «басо-ой» и повышая голос.
      — Да, этот кубик большой, а этот маленький, — подтверждали взрослые.
      Сопоставлять большое и маленькое Лёша учился на окружающих предметах: маленькие и большие кубики, карандаши и т. д. Идя, например, но улице, он останавливался против домов п, показывая на них, выразительно говорил: «Этот басо-ой дом, а этот ма-аинький!» — или же: «Эта ма-апнькая масына, а помнис, мама, мы видели басу-ую?»
      Как-то Лёша с матерью перемывали и перебирали только что купленные яблоки. Мать их мыла, а Лёша вытирал. В его руках работа никогда не оставалась только работой. Она всегда давала материал для его мысли. И сейчас, вытирая яблоки, он их сравнивал.
      — Мама, посмотри! Вот маленькое яблоко, а вот больше, а вот еще маленькое, а вот какое большое!..
      Затем он стал ставить их в ряд по величине начиная с маленького. Поставив их так, он захлопал в ладоши:
      — Мама, посмотри, как я их поставил: маленькое, а потом больше, потом опять больше, опять больше, опять больше! — радовался он.
      — Лёша, надо сказать не так. Надо сказать: это яблоко маленькое, это побольше, это еще больше, а это еще больше, а это самое большое.
      Он тут же, показывая на каждое яблоко, повторил сказанное матерью.
      — А если с этого начинать, — указывая на большое яблоко, спросила мать, — то как будет?
      — Это большое, а это... — он не знал, как сказать, и умолк.
      Поменьше, — подсказала мать.
      — Это поменьше, — повторил он и дальше пошел самостоятельно. — Это еще поменьше, а это совсем маленькое! — заключил Лёша. От удовольствия он засмеялся, а затем принялся есть данное ему матерью сочное яблоко.
      Одновременно с общим развитием постепенно накапливались знания Лёши о количестве, числах, числовом ряде.
      Овладевая числительными, Лёша обязательно вводил их в свои игры. В два с половиной года он, например, в своем «магазине» покупал нить килограммов «кулюк», хотя такого количества клюквы при нем не покупалось. Это говорило о том, что ему надо было применить понятие «пять», которым он овладевал.
      В четыре года Лёша уже считал. Об этом говорит следующий факт. На письменном столе Лёшиного отца лежала книга «План народнохозяйственного строительства». В первой строке заголовка было одно только слово «план».
      Не окончив чтения, отец оставил книгу. Через несколько дней отец решил дочитать ее, но на месте книги не оказалось. Проискав книжку безрезультатно, отец решил обратиться к Лёше:
      — Лёша, ты маленькую книжечку тут не видел?
      — Это какую? С четырьмя буквами?
      — Да, да, с четырьмя буквами. — догадался отец.
      Малыш полез куда-то и достал книгу. Не зная букв, Лёша просто сосчитал их в слове «план».
      Считая, он иногда забывал следующее по порядку число и спрашивал:
      — Мама, восемь, а дальше как?
      — Дальше девять, десять, — подсказывала мать.
      Когда Лёша овладел порядковым счетом в пределе десяти, он пошел дальше:
      — Мама, десять, а потом как?
      — Одиннадцать, — произносит мать так, чтобы слово яснее воспринялось сыном.
      — А потом?
      — Потом двенадцать, — произносит она так же.
      — А после двенадцати?
      — Тринадцать.
      Дальнейшим счетом — до девятнадцати — Лёша овладел уже сам. Затем он спросил:
      — Мама, девятнадцать, а дальше вот... как?
      — Двадцать, — подсказала мать.
      — Двадцать?.. — повторил он с некоторым удивлением и начал считать с десяти до двадцати.
      — А как называется после двадцати?
      — Двадцать одни, двадцать два, двадцать... — три, — хотела добавить мать, но Лёша перебил ее:
      — Не надо, сам скажу, — и довел счет до двадцати девяти.
      Так же он узнал названия десятков до ста.
      Считал он с огромным удовольствием, обычно призывая мать или отца разделить с ним радостное чувство от сознания того, как много он уже знает:
      — Посмотри, мама, как я умею считать!
      Однажды мать ему сказала:
      — Ну: считать-то! Это просто. А ты вот попробуй обратно: десять, потом девять, потом как?
      — Сейчас... — сказал Лёша и принялся медленно считать, делая паузы, соображая про себя: восемь... семь... шесть... пять... четыре... три... два... один!
      — А дальше что? — спросила мать.
      — Дальше нет...
      — Дальше «ни одного» надо сказать. Ведь ты все по одному убирал? Когда оставался «одни», ты его тоже убрал?
      — Убрал...
      — Так вот, что же осталось?
      — Ни одного.
      — Верно! Теперь попробуй еще раз!
      И Лёша вел обратный счет, идя медленно от числа к числу, а затем овладел им и отсчитывал быстро.
      Прямой и обратный счет подвел его к присчитыванию и отсчитыванию. А это в свою очередь — к сложению и вычитанию. Только он не знал этих терминов. При сложении он «прибавлял», а при вычитании — «убирал» предметы и считал оставшиеся. Так и говорилось, например: «Вот пять камешков. Если уберем два, останется три». Счет велся на конкретных предметах, и от них он потом переходил к отвлеченному числу. Это было на шестом году жизни Лёши.
      Первые приемы сложения чисел были связаны с присчитыванием единиц.
      Как-то Лёша, идя по улице с матерью, спросил:
      — Мама, а вот сколько будет шесть и шесть?
      Мать знала, что он в пределе десятка складывает, но переходить за десяток считала преждевременным, а потому сказала:
      — Не скажу. Если можешь, сосчитай сам.
      Расчет ее был таков: если сам сосчитает, значит, это ему посильно.
      — Сейчас, — охотно заявил Лёша и начал быстро считать вслух: — Один, два, три, четыре, пять, шесть, — сделал паузу, затем продолжал: — Семь — раз, восемь — два, девять — три, десять — четыре, одиннадцать — пять, двенадцать — шесть.
      Мать с удивлением слушала его, а он, окончив, заявил:
      — Двенадцать.
      — Верно, молодец! — одобрила она его.
      Считал Лёша вce, что могло быть сосчитано:
      купленные яйца, яблоки, лук, подготовленные к жарке котлеты, пирожки и т. д. Причем интересовал его не учет предметов, а процесс счета. Мать ему в этом не отказывала.
      К шести годам Лёша свободно считал, складывал и вычитал в пределах сотни. Затем он перешел к счету парами, тропками, пятками. Пытался подойти и к умножению. Термина этого Лёша, конечно, не знал. Когда ему надо было пересчитать большое количество одинаковых предметов, он их укладывал рядками. Уложив все, он считал, сколько вышло рядков, а затем сколько предметов в ряду, и спрашивал:
      — Пять раз по семь, сколько будет?
      — Тридцать пять, — отвечали ему.
      — Вот тридцать пять. Посмотри, мама, как я их уложил!
      — Хорошо. Видишь, как ровненько, и считать удобно, — одобряла мать.
      А Лёша проверял названное матерью число путем обычного счета.
      Понятие о делении Лёша получил, наблюдая, как происходит распределение различных предметов между членами семьи. С тех пор как Лёша стал есть за общим столом со взрослыми, он ел то же, что и они. Лёша привык к этому. Если к столу подавалось что-нибудь вкусное и этого вкусного было мало, взрослые старались выделить Лёше порцию побольше. Но Лёша обязательно осведомлялся:
      — А папе? А маме?
      В таком случае мать иногда говорила:
      — Сейчас разделим так, чтобы всем поровну было.
      И Лёша видел, как мать делила.
      Когда ему приходилось кого-нибудь угощать тем, что у него было, тогда делил он сам. Он научился делить пополам, на три и четыре части. Долил относительно правильно, но долго не знал названия частей. Это далось ему позднее, годам к семи. Между шестью и семью годами он с помощью взрослых установил известную закономерность, что если делить на две части, получится половина, а если делить на три, получится третья часть. Делением чисел он не занимался, и взрослые не ставили перед ним этой задачи.
      Так Лёша был подготовлен к школе.