Чаша пятого ангела

DjVu

Полный текст книги

      ВСТУПЛЕНИЕ
      лучилось это очень давно. В селении Аскры, что раскинулось у подножия горы Геликон в Беотии, самой обширной из греческих областей, жил крестьянин. Было у него два сына — Перс и Гесиод. Отец всю жизнь обрабатывал землю, а когда он умер, Перс обманом отнял у брата часть наследства.
      Правда, Персу это не помогло — он все равно разорился. И тогда Гесиод, повинуясь своему поэтическому таланту, сочинил для брата назидательную поэму «Труды и дни».
      Уязвленный несправедливостью, Гесиод обратился к тем далеким временам, когда все было по-другому. Люди жили, как боги, не зная забот и обмана. Даже печальная старость к ним приближаться не смела:
      Всегда одинаково сильны
      Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили,
      А умирали, как будто объятые сном. Недостаток Был им ни в чем неизвестен...
      Это время Гесиод назвал «золотым веком». Потом же настали несравненно худшие времена.
      Так думал не только Гесиод, сын крестьянина из Беотии, знаменитый древнегреческий поэт, живший более двадцати пяти веков назад.
      «Золотое время», «золотой век», с которых будто бы начиналась история рода человеческого, воспеты в старинных сказаниях многих народов. Разными были их творцы, но сказания эти имеют немало общего. В них мечта о возвращении того доброго времени, когда все люди будто бы жили счастливо, долго и не болели.
      Свое представление о далеком детстве человечества излагали многие религиозные учения, и христианское тоже. В Библии, например, говорится, что первых людей — Адама и Еву — бог создал бессмертными и здоровыми и поселил их в райском саду. Но Адам и Ева нарушили запрет бога — съели плод с дерева познания. Бог прогнал их из рая, лишил бессмертия и здоровья.
      Библия же рассказывает, что Адам, Ева и прямые их потомки отличались удивительным долголетием. Адам умер девятисот тридцати лет. Все его сыновья жили не меньше. Самым долголетним оказался Мафусаил, сын Еноха. «Всех же дней Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять лет», — записано в Библии. Легенда эта утверждает: «В то время были на земле исполины...»
      А может быть, это правда? Пусть ие по девятьсот лет жили наши отдаленные предки, но все-таки гораздо дольше нас. Почему бы и не быть «золотому веку»? Люди не ютились в душных и шумных городах. Они не гнулись над книгами, не уставали на работе. Вода и воздух были чистыми, поля плодородными, звери непугаными. По такой земле только и ходить людям-исполинам.
      Увы! То, что сказания и религиозные легенды пытались выдать за действительность, никогда ею не было. Действительность состояла в том, что древние люди редко доживали до сорока пяти лет.
      Откуда это известно?
      Есть такая наука — палеопатология. Изучает она болезни наших далеких предков. Есть и единственный в своем роде музей. Он находится в Ленинграде, в медицинском институте. Его сокровища занимают несколько залов и длинный коридор. Это тщательно подобранная коллекция костей скелета человека, но не простых, а со следами различных заболеваний.
      Основал музей более сорока лет назад профессор Дмитрий Герасимович Рохлин. С тех пор сюда поступают многие трофеи археологических экспедиций. Черепа, позвонки, все кости скелета, извлеченные из древних погребений, исследуют с помощью рентгеновых лучей.
      Пожалуй, Дмитрий Герасимович Рохлин лучше других
      знает, что не было райской, беззаботной жизни древних поколений людей. Гесиод писал: «Всегда одинаково сильны были их руки и ноги...» Палеопатология, однако, свидетельствует о другом. Именно руки и ноги больше других частей тела испытывали значительную перегрузку. Тяжелый физический труд, жизнь, полная лишений, различные болезни оставили свои характерные опознавательные знаки на костях скелетов из древних погребений.
      Так, в костях скелета неандертальца рентгеновский снимок обнаружил все те изменения, которые в наши дни характерны для семидесяти-восьмидесятилетних людей. Когда же определили возраст неандертальца, оказалось, что ему было всего сорок лет.
      Экспонаты Музея палеопатологии подтверждают и другое: люди болели столько, сколько они существуют. Больше того: есть болезни, появившиеся прежде самих людей. Они достались человеку в наследство от животного мира, из которого он вышел.
      Отчего же люди болеют? Вопрос этот тревожил древних точно так же, как нас с вами сегодня. Но на этом сходство кончается. Слишком разные ответы дает на него старинная и современная медицина.
      Допустим, вам нездоровится: болит горло, голова тяжелая, трудно дышать. Вызывают врача. Он прослушает, как работает сердце, нет ли подозрительных хрипов в легких. Его диагноз уточняют с помощью анализов, рентгеновских снимков. Ведь даже обычная простуда — дело нешуточное.
      Если заболевание серьезное, человек ложится в больницу на исследование. Привычное для нас слово. Но вдумайтесь в него: врач идет по следам, оставленным болезнью, опознает ее и вступает в борьбу с недугом.
      Нашим предкам приходилось лечиться наугад. Их рецепты и медицинские предписания долгое время переходили от поколения к поколению, пополняясь и верными наблюдениями и суевериями. Например, при насморке рекомендовали на ночь закапывать в нос теплое масло и согревать им голову. Это безусловно помогало. Но предписание кончалось так: «Два средних пальца правой руки, связанные между собой ниткой, унимают насморк». Нарывы лечили подорожником.
      медвежьим жиром, смешанным с равным количеством воска. В то же время считалось, что привязанная к горлу змеиная голова в полотняном платке действует так же целительна. При появлении фурункулов- следовало втереть в них мизинцем мух в нечетном количестве, а кто жаждал немедленного исцеления, тот должен был окружить фурункулы девятью зернами ячменя и затем все их бросить в огонь левой (непременно левой!) рукой.
      Если бы древним врачевателям сказали, что можно увидеть внутренние органы человека, не убивая его, они приняли бы это за шутку или величайшее чудо. Если бьр им показали с помощью современного микроскопа невидимых глазом возбудителей многих болезней, они приняли бы обыкновенного лаборанта за могущественного бога. Но скорее всего, просто не оценили бы значения того, что увидели.
      Слишком долгим и сложным был путь развития медицины. Предстояло изучить устройство человека, деятельность всех его внутренних органов, их взаимную связь. Исследовать тысячи видов нарушения этой деятельности, распознавать болезни по их наружным и внутренним признакам. Нужно было учиться оперировать и найти обезболивающие средства. Лекарства, инструменты, приборы — на их создание уходили столетия.
      И пока знание не прошло определенный путь своего развития, пока не встали на ноги анатомия и физиология, хирургия, наука о лекарствах, пока не появились новые отрасли медицины, уточняющие и дополняющие старые, нечего было и думать о верном распознавании болезни, об успешном лечении. Поэтому смертность среди людей и была такой высокой, поэтому они рано старились. Часто не знали, из-за какого недуга в расцвете сил скончался близкий человек. Проще всего было предположить, что его внезапно настигла стрела бога Аполлона или что кончились дни жизни, отмеренные ему другим богом — Христом.
      В центр своей деятельности и религия и медицина одинаково ставили человека. Только медицина заботилась о его теле, а религия — о душе. Медицина стремилась облегчить страдания человека, действовала во имя земных целей, религия ставила целью небесное спасение. Эти цели не совпадали — они исключали друг друга.
      Долгое время церковь была самым высоким зданием в городе. Долгое время она занимала господствующее положение в общественной жизни и, пользуясь своими преимуществами, тормозила развитие медицины. Служители религии вмешивались в работу исследователей, определяли степень ее угодности богу. То, что они защищали, обычно бывало вчерашним днем науки, и медицины тоже.
      Наука боролась за истину. Она открывала великие тайны жизни людей и природы. Религия осуждала эти поиски. Непознанное в природе и человеке составляло основу ее могущества. Чем больше тайн, тем слабее человек, тем сильнее власть религиозной веры.
      Да, дорога к торжеству научной медицины была и дорогой ее борьбы с религией и церковью. Эта дорога достаточно длинна и вся не уместится в одной книге. Наметим несколько важных ее участков: анатомия, хирургия, обезболивание. Вы познакомитесь с тем, как человек размышлял о причинах болезней и способах их преодоления, как он шел через тьму ошибок и заблуждений к верным научным представлениям, какие противники поджидали его на этом пути и как отступали они, пока научное, материалистическое мышление не одержало верх, не оттеснило религиозную веру с главного своего пути.
     
      ПЕЧЕНЬ - МАТЬ СЕРДЦА
      ревние лекари не носили белых халатов. Они кутались в шкуры или ограничивались набедренными повязками, охотились и обрабатывали землю, как все их соплеменники. Но если они хотели помочь заболевшему, то с неизбежностью должны были
      ответить на нелегкие вопросы: что болит и почему?
      Современная медицина, которой верно служат химия, физика, математика, электроника, кибернетика, все еще не может установить причины и происхождение некоторых болезней.
      Стоит ли упрекать древних людей в том, что свою лечебную практику они ставили в зависимость от воли духов, титанов, богов? Эти сверхъестественные существа появились на свет по воле человеческой фантазии. Они получили от людей в дар то, чего те не имели сами: власть над природой и обществом. Боги могли управлять всеми явлениями окружающего мира, восстанавливать справедливость в отношениях между людьми.
      И еще: боги знали тайны болезней и силу лекарств. Они считались целителями. Именно эта способность придавала им особое могущество.
      Исида, важнейшая из богинь Древнего Египта, покровительница плодородия, олицетворяла собой жизнь и здоровье.
      Широко почитаемый в Греции Аполлон, охранитель путников, мореходов, солнечный бог и бог-воитель, защитник искусства, был также и врачевателем.
      Его сын Асклепий имел более ограниченные обязанности: он покровительствовал врачам и лечил сам.
      Асклепий исцелял любые болезни, даже самые безнадежные. Его искусство поднялось до таких высот, что он осмелился воскрешать мертвых, нарушая этим порядки, заведенные на земле небесным правителем Зевсом. Когда дерзновенная новость дошла до слуха Зевса-громовержца, он поразил ослушника молнией.
      Но благодарные люди не забыли сына Аполлона. Они построили величественные святилища, в которых чтили память бога-целителя. Жрецы этих храмов считались у греков самыми знающими лекарями.
      И не только у греков. У всех древних народов служители богов олицетворяли собой знание, доверенное им их небесными повелителями.
      Это знание и занятия жрецов окружала завеса тайны. И люди с суеверной тревогой относились к тем, кому ведомы были секреты и помыслы богов.
      А между тем люди сами добыли себе огонь. Они научились обрабатывать металлы. Они приручили дикого быка, впрягли его в ярмо. Они изобрели колесо, сделали повозку, заставили лошадь терпеливо тащить ее за собой. Люди построили корабль и вышли в море. Чтобы корабль бежал быстрее, поставили паруса. Они искали защиты и от болезней. В древней Индии известно было до семисот лекарственных средств, а в древнем Китае и того больше. Старинная китайская медицина изучила около пятисот болезней.
      Не забывая оглядываться на небеса, повторяя слова заклинаний, древние египетские врачи уже были зоркими наблюдателями. В их практику вошли такие методы обследования больного, как осмотр, ощупывание, выслушивание. Изменения формы, цвета, положения наружных частей тела, состояние кожи, волос, ногтей уже многое говорят египетскому врачу о больном, о процессе развития его недуга. Рука врача определяла границы опухоли, ухо его слышало хрипы в груди, глаз различал многие оттенки воспалительных процессов.
      Всё это люди делали сами. Однако свои удачи они приписывали милости богов, а зло и болезни — их гневу. Поэтому первые научные представления в области медицины, наивные, туманные, а иногда и просто фантастические, были безбожными уже потому, что причины болезней люди видели в особенностях работы организма самого человека.
      Древние медики могли дать меткое название болезни, сохранившееся и по сей день, правильно описать ее внешние признаки, но они не знали главного — как устроено тело человека, как работают его внутренние органы.
      Интерес же к тому, что скрывается под кожей человека, под шерстью животного, пробудился очень рано. Но так же рано вступил в силу религиозный запрет на расчленение мертвого тела.
      Религии многих народов обещали своим последователям счастливое воскрешение после смерти. Люди верили в него. Это может произойти, думали они, а может и не произойти. Многое зависит от того, как обращаться с телом умершего. Вот почему его стремились сохранить во что бы то ни стало таким, каким оно было при жизни человека.
      Греческие воины обнаруживали редкостную отвагу, когда отбивали у неприятеля мертвых вождей и соратников. Они освобождали их души от блужданий по загробному миру. Каждый бедняк египтянин мечтал заработать себе на бальзамирование. Ведь душа его после трехтысячелетних странствий будет искать родное тело! Она вернется в него, чтобы вновь служить богам.
      В Испании в одной из пещер нашли рисунок, сделанный рукой первобытного охотника.
      На нем изображен слон, а в контур животного вписано сердце.
      Людям доводилось видеть работу сердца у раненого, но еще живого зверя, и можно представить, как поражало оно их воображение. Недаром многие народы считали сердце центром жизни.
      Древние китайцы называли его первым из внутренних органов. Они представляли печень матерью сердца, желудок и селезенку — его сыновьями. Сердце будто бы подчинялось огню, из всех времен года предпочитало лето, любило полуденные часы.
      Задача сердца, предполагали китайцы, состояла в том, чтобы принимать пищеварительный сок, перерабатывать его и превращать в кровь.
      Египет — удивительная страна, все еще поражающая ученых высоким совершенством своей древней культуры и сложной религиозной жизнью. Ill — II тысячелетия до нашей эры — цветущий период в ее истории. Возводятся величественные храмы. Устремляются ввысь знаменитые пирамиды. Их строители уже изрядно знают механику, математику, определяют размеры площадей и объемы. Каменные загадочные сфинксы сторожат храмы и кладбища священных животных.
      За всей жизнью в стране строго следит вездесущая каста жрецов.
      Как ни в одной другой стране, в Египте распространен обычай бальзамировать трупы. Эта процедура повторялась несчетное количество раз, и все-таки анатомические знания египтян не менее фантастичны и далеки от истины, чем у других народов.
      Египтяне тоже считали сердце главным органом человека, главным не только при жизни, но и после его смерти. Они верили, что в загробном мире оно рассказывает о покойном высшему небесному судье. Поэтому бальзамировщики, удаляя внутренние органы, оставляли только сердце.
      Сердце представлялось им центром мышления, откуда сосуды пйрами устремляются к разным частям тела. Через него проходит кровь, слизь, вода, воздух, моча — так считали египтяне.
      Они ничего не знали о работе внутренних органов, потому что не пытались узнать это. Бальзамировщикам, людям самой презираемой в то время профессии, было не до анатомической науки.
      Такими же произвольными, несмотря на отдельные точные наблюдения и гениальные по тому времени догадки, были анатомические и особенно физиологические знания древних народов. Вавилонские жрецы больше знали о строении печени овцы, нежели человека, потому что по ней предсказывалось будущее. В числе этрусских памятников оказалась и бронзовая печень овцы с именами богов, своего рода пособие для обучения искусству предсказания. Поверхность бронзовой печени тщательно делилась на секторы с именами богов как добрых, так и злых. Жрец, предсказывавший судьбу государству или человеку, должен был в совершенстве знать форму и цвет печени, чтобы по малейшим изменениям в них «трактовать» волю богов.
      Особый простор для фантазии предоставлял отросток печени, получивший название пирамидального. Большой, он «предвещал» процветание и радость, маленький — «сулил» несчастья и даже смерть.
      Верхняя и нижняя стороны печени означали каждая свое. Доброе предзнаменование на верхней ее стороне объяснялось как счастье для того, кто обратился за советом к жрецу. То же самое предзнаменование, но на нижней стороне печени, означало счастье для врагов этого человека.
      Реже этрусские гадатели клали на свои столики сердце и легкие животных. Как и египетские бальзамировщики, эти люди не были способны ни уточнить, ни обогатить существующие анатомические знания — единственно достоверную основу медицины.
      Но кто-то должен же был начать!
     
      ВРАЧ С ОСТРОВА КОС
      Древняя Греция и Древний Рим дали миру великих ученых, в том числе и великих медиков.
      Они первыми приступили к изучению анатомии на теле человека.
      Им принадлежит и другая заслуга. Ставя перед собой тот же вопрос — откуда берутся болезни? — они первыми попытались ответить на него, не заглядывая в ящик Пандоры.
      Кто такая эта Пандора и что было в ее ящике? Придется обратиться к греческой мифологии.
      Могущественный титан Прометей похитил небесный огонь и отдал его людям. Рассердился Зевс и решил наказать титана и весь род людской. Из земли и воды вылепили женщину и назвали ее — Пандора. Была она прекрасна, как богиня, но коварна, хитра и любопытна. Боги отдали ее в жены брату Прометея — Эпиметею.
      В доме Эпиметея стоял сосуд (впоследствии его стали называть ящиком Пандоры). Никто не осмеливался заглянуть под его тяжелую крышку: знали, что не избежать тогда беды, хотя и не ведали, какой именно. Но ведь Пандору не зря сделали любопытной. Тайком она открыла сосуд, и вылетели из него мириады бедствий и болезней, и наполнилась ими земля. Неслышными шагами, молча пробираются болезни в дом человека, потому что лишил их Зевс дара речи.
      Долгое время люди довольствовались этой легендой. Но менялась их жизнь, росли практические запросы. Появились мыслители, которые отставили в сторону ящик Пандоры, попытались думать иначе, чем им предписывали религиозные установления.
      В медицине того времени самой яркой фигурой стал Гиппократ, знаменитый древнегреческий врач.
      Он родился в 459 году до нашей эры на острове Кос, где стоял один из старейших храмов в честь бога Асклепия. Можно сказать, что время благоприятствовало Гиппократу. Современниками знаменитого врача были не менее знаменитые философы-материалисты Анаксагор и Демокрит, выдающийся скульптор Фидий, воспевший в мраморе красоту здорового тела, драматурги Софокл и Эврипид, чьи произведения идут и на нашей сцене, историки Геродот и Фукидид, по их сочинениям мы представляем жизнь древнего мира.
      Жизнь и деятельность Гиппократа совпали с тем периодом в истории его страны, который Карл Маркс назвал высочайшим внутренним расцветом Греции.
      К V веку до нашей эры врачебное искусство греков сумело выйти из-под непосредственной опеки служителей религиозного культа. Врачевание и жречество начали разделяться.
      Это был сложный и длительный процесс, но для развития медицинской науки чрезвычайно благотворный. Жрец-врач уступал место просто врачу. Опыт врачевания, умение распознавать болезнь по характерным признакам, благотворные свойства лекарств — все это передавалось от деда к отцу, от отца — к сыну. Таким путем сохранялись и приумножались знания, составляющие тайну рода.
      Гиппократ не был исключением. Он принадлежал к семнадцатому поколению врачей медицинской школы своего острова. Первым учителем Гиппократа был его отец. По обычаю, он с детства знакомил сына с тайнами его будущей профессии. Отец Гиппократа, Гераклид, успешно занимался врачебной практикой, но сын уже к двадцати годам приобрел такую популярность, что его отваживались сравнивать с самим богом Асклепием.
      Гиппократ отдал дань старинной традиции — прошел посвящение в жрецы. Только после этого обряда он мог ехать в Египет, где к тайнам знаменитой в то время медицины допускали только «своих».
      Верховные жрецы приветливо встретили любознательного чужестранца. Гиппократ выучился у них многому, но многое он задумал изменить. Он видел, как египетские жрецы берегли секреты от «непосвященных», и решил, что кастовая тайна гибельна для развития медицины.
      Дороги путешествий врача с острова Кос привели его в Индию, к народам Малой Азии. На северных берегах Черного моря Гиппократ познакомился с медицинскими знаниями, обычаями и методами лечения скифов. Эти лекари с давних времен завоевали у греков высокую репутацию. Побывал Гиппократ и на военной службе, сопровождая войско в тяжелом походе, наблюдая характер боевых ранений.
      Путешествуя, знакомясь с врачеванием других народов, «отец медицины» учился видеть, наблюдать, сопоставлять. Его могучий ум, как совершенная электронно-счетная машина, отбирал, сортировал, анализировал то, что впоследствии вошло в практику школы Гиппократа, доставило ему славу образованного врача древности.
      Гиппократ живо интересовался философией своего времени. Существует легенда, что однажды посетила его депутация граждан из города Абдеры. Приезжие попросили его осмотреть их знаменитого соотечественника-философа Демокрита, странности поведения которого заставили их усомниться в его душевном здоровье. Предание рассказывает, что Гиппократ откликнулся на просьбу посланцев. Он застал прославленного мудреца в тенистом саду, окруженного редкими свитками книг, увидел его за работой: философ вскрывал труп животного и записывал свои наблюдения.
      Демокрит — основоположник атомистической теории, мыслитель, утверждавший, что из атомов состоит и душа человека, что после его смерти она распадается, а значит, не бессмертна. Демокрит усиленно занимался всеми существовавшими тогда науками. Гиппократ нашел в нем интересного собеседника, а философ оценил во враче его незаурядный ум, стремление рассматривать явления медицины в их развитии, с материалистической точки зрения.
      Гиппократу были известны труды другого замечательного мыслителя, философа Гераклита, который считал стихию огня основой всего сущего, причем мир, по его теории, не создан был никем из богов или людей.
      Душа, такая же смертная, как и тело, Вселенная, не обязанная своим существованием воле богов, — такие революционные понятия возникли в жизни греческого общества. В своей области Гиппократ решительно порвал с представлениями жреческой медицины о болезнях как проявлении гнева богов, или результата вмешательства демонической силы. Для Гиппократа болезнь — не что иное, как проявление жизни организма под влиянием неблагоприятно сложившихся материальных условий. Никакой божественной воли или злого духа. Болезнь имеет естественную причину, и объяснение недуга следует искать в материальных факторах, ее обуславливающих, и в изменении этих факторов.
      К ним Гиппократ относил время года, температуру воздуха, климат, свойства почвы и воды именно этой местности. Ставя диагноз, он учитывал также возраст человека, образ его жизни, наследственность, склонность организма к определенным заболеваниям.
      Академик Иван Петрович Павлов назвал Гиппократа гениальным наблюдателем человеческих существ. У греческого врача не было микроскопов, лабораторий, приборов для прослушивания, только руки, глаза, уши. Но такие привычные для нас методы врачебного осмотра, как постукивание, ощупывание болезненного участка тела, прослушивание грудной клетки идут от Гиппократа. Сколько метких наблюдений, правильно понятых зависимостей принадлежит ему! Мелкопузырчатые хрипы в трахее, слышимые ухом, сравнивал он с кипением уксуса, а плеврит — воспалительный процесс в грудной клетке, — с характерным хрустением кожаного ремня.
      Гиппократ советовал своим ученикам встряхивать мокроту туберкулезных больных вместе с раскаленным углем: «противный запах», которым сопровождалось это несложное исследование, давал врачу основания для невеселых выводов. Эта незамысловатая проба, далекая от современного научного исследования, тем не менее была результатом верного наблюдения. Суть его сейчас нам ясна: неприятный запах давали тканевые волокна, появившиеся в мокроте вследствие процессов распада легких.
     
      ПРИРОДА - ВРАЧ БОЛЕЗНЕЙ
      Не повреди — таков был принцип лечения Гиппократа. Признавая, что причины болезней всегда естественны, он учил врачей использовать природные свойства организма, запас его прочности.
      Организм людей, учил Гиппократ, строится из соединения основных соков: крови, вырабатываемой сердцем; желчи, получаемой из печени; черной желчи — из селезенки и слизи — из мозга. Количество этих жидкостей, считал он, зависит от внешних условий. Если соки смешаны правильно, человек здоров. Нарушение равновесия ведет к болезни.
      Наивно и смешно? Но обратите внимание на одну деталь: в теории Гиппократа нет и намека на зависимость недуга от каких бы то ни было сверхъестественных сил — божественных или дьявольских. Врач древности смотрит на болезни материалистически, отбросив костыли религиозной веры, отказавшись от ящика Пандоры. Гиппократ сумел увидеть болезни как явления, которые развиваются, подходил к заболеванию так, как это делает современный медик, обладаю-
      щий неизмеримо большими знаниями и возможностями исследования. Тем удивительнее гениальность этого человека. Недаром его называют «отцом медицины».
      Гиппократ и его ученики оставили много книг, по которым можно судить о том, что знали древние об устройстве человеческого тела.
      В эпоху Гиппократа греческие медики вскрывали животных и по ним изучали строение подобных внутренних органов человека. И все-таки книги этой школы сообщают сведения, выходящие за круг распространенных анатомических знаний того времени. Систему органов движения — кости, суставы, связки, мышцы — школа Гиппократа знала отменно, И это не случайно, их можно было изучать на скелетах, не касаясь тела ножом и не оскорбляя религиозного чувства сограждан.
      Но вот головной мозг Гиппократ еще считал... железой.
      Первая попытка создать точную науку о человеческом теле сделана была в Александрии.
     
      ГРЕКИ АЛЕКСАНДРИЙСКОГО ПЕРИОДА
      Вместе с солдатами Александра Македонского в завоеванные страны Передней и Средней Азии, Египта широко Проникли греческая наука и культура. В устье Нила победитель основал огромный город, лежавший на перекрестке важных торговых путей между Южной Европой и странами Вос-юка. Когда империя Александра распалась, эллинистический город стал столицей египетской династии Птолемеев, известных своим покровительством научным исследованиям.
      К III веку до нашей эры Александрия стала известным центром, где процветали математика и астрономия, физика и техника, история, литература и различные естественные науки. Здесь появились богатые ботанические и зоологические сады. Здесь существовала знаменитая Александрийская библиотека с ее книжным богатством — 700000 рукописных свитков и не менее знаменитый музей, где работали математик Эвклид, геометрию которого вы проходите в школе, Архимед, открывший многие законы механики и физики, создатель первого планетария с движущимся небесным сводом.
      Вам хорошо знакомо слово «музей», в Александрии оно звучало как «мусейон» и означало учреждение. Музей одновременно был и академией и университетом, где трудились и преподавали лучшие ученые того времени, где царило стремление к конкретному знанию. Не удивительно, что именно александрийская школа приступила к опытному изучению человеческого тела путем его анатомирования.
      Свершилось! Наконец-то был преодолен вековой религиозный запрет. Открывалась перспектива без опасений заняться изучением человеческого тела, практически еще неизвестного медикам. Впереди замаячила увлекательная идея: построить систему медицинских знаний на научной основе.
      Когда мы говорим о крупнейших врачах того времени — первой половины III века до нашей эры, — то называем имена Герофила и Эразистрата. Два крупнейших врача этой эпохи не были единомышленниками. Герофил, придворный врач самого императора, последователь идеалистической философии Платона, занялся анатомическими исследованиями, чтобы найти душу, будто бы управляющую телом, и доказать истинность теории своего учителя. Сам Платон считал, что здоровье и болезнь в человеке определяются сверхъестественным началом, его божественной душой, поэтому лекарства, по его мнению, не имели никакого значения: их заменяли обряды, божественные гимны, музыка.
      В поисках души Герофил сделал немало полезного. Он мастерски описал три известные ныне мозговые оболочки, установил различие между мозжечком и полушариями большого мозга, исследовал строение продолговатого мозга.
      Он изучал первую кишку, примыкающую к желудку. Из-за длины, равной поперечному размеру двенадцати пальцев, Герофил назвал ее двенадцатиперстной. Он впервые составил описание печени человека. До этого врачи судили о ней по печени животного.
      Много внимания Герофил уделил пульсу и видел его природу в деятельности сердца, в особенностях его сокращений. С помощью водяных часов Герофил исследовал пульс в самых разных условиях, установил его свойства — наполнение, частоту, силу и ритм по отношению к различным болезненным явлениям.
      Но нашел ли Герофил место, где обитает душа? Он искал ее в головном мозгу. Здесь внимание анатома привлек нижний угол ромбовидной ямки, которую Герофил назвал «писчее перо». Он решил, что именно здесь скрывается мыслящая душа.
      Эразистрат был сторонником философа-материалиста Демокрита. Он не признавал существования души. Как и Герофил, он тоже исследовал мозг. Открыв несколько отходящих от него нервных стволов, Эразистрат высказал предположение, что именно мозг, а не душа руководит движениями человека.
      Ему же принадлежит гипотеза, которая окончательно подтвердилась много веков спустя, уже в эру исследований с помощью микроскопов: разветвление кровеносных сосудов достигает размеров, не видимых простым глазом.
      На трупах людей и в опытах с животными Эразистрат изучал функции пищеварения, описал клапаны сердца. Он различал двигательные и чувствительные нервынаблюдал перистальтику желудка.
      Если древние врачи не знали точного анатомического строения внутренних органов человека, то еще меньше представляли они особенности их работы. Но и в этой непознанной области Эразистрат первым высказал ряд верных предположений, хотя они и не помешали емуподобно многим медикам последующих поколений, объявлять ненужным тот орган, значение работы которого оставалось неясным. Таким образом Эразистрат «расправился» с селезенкой.
      Работы александрийцев стоят у начала анатомических и физиологических исследований человеческого организма. Эти первые, еще разрозненные, а частью и ошибочные анатомофизиологические сведения нуждались в уточнении, дополнении и дальнейшем развитии.
      У Герофила и Эразистрата были свои ученики, но среди них не оказалось никого, кто бы достойно продолжил труды учителей.
      Такой человек родился четыреста лет спустя. Это был римлянин, звали его Клавдий Гален. «Дивиниссимус», божественнейший Гален, каким он стал для многих поколений медиков. Клавдий Гален, который многое сделал для развития медицины и, сам того не ведая, помог задержать ее движение на добрых четырнадцать столетий.
     
      ЭСТАФЕТА ГИППОКРАТА
      Архитектору Никону, в малоазиатском городе Пергаме, человеку известному и влиятельному, однажды приснился сон. Видение было таким ярким, запоминающимся, что он принял его за божественное внушение, повелевающее отдать сына на служение медицине. И хотя род их не принадлежал к потомственной семье асклепиадов, а сам архитектор увлекался математикой и естествознанием, решил он прислушаться к совету, полученному во сне.
      Сын Клавдий, родившийся в 129 году, рано обнаружил литературное дарование, склонность к занятиям философией. Но, повинуясь воле отца, юноша отправился в Асклепион родного города учиться медицине.
      Он прилежно воспринимал мудрость своих наставников, которые оказались медиками разных школ, разных направлений, после перенес свои занятия из Пергама в Смирну, а оттуда — в Александрию.
      Девять лет Гален путешествовал, совершенствовал знания и наконец вернулся на родину. Его сделали врачом гладиаторов. По обычаю, эту работу давали на год, но практика Галена складывалась удачно, и он получал свою должность еще четыре раза.
      Но большой город манил его попытать счастья. Судьба покровительствовала Галену и в Риме. Он избавил от малярии знатного земляка, до этого безуспешно лечившегося у других врачей, и перед ним открылись двери самых влиятельных домов.
      Трудно сказать, почему он, став состоятельным и признанным специалистом, бросил выгодную практику и вновь вернулся в Пергам. По дороге домой он ехал через Кампанию, Кипр, Палестину, непрестанно пополняя свои знания медицины. Через два года сам император призвал Галена в Рим и предложил сопровождать его в военном походе. Гален отказался выступить с войском и остался в Риме при императорском наследнике Коммоде.
      Умер божественнейший Гален в 201 году. По одним источникам — в Риме, по другим — на родине.
      Врач, которому покровительствовали богачи и семья императора, очень много работал. Он писал книгу за книгой, подробнейшие тома о том, что должен знать медик, если он берется лечить больного. Все, что было известно от его предшественников, что наблюдал и исследовал он сам, составляло содержание книг Галена. Почти четыреста сочинений, своеобразная энциклопедия медицинских знаний того времени.
      Врач из Пергама утверждал, что анатомия и физиология должны составить основу научной медицины. Сейчас это азбучная истина, но ведь ее нужно было доказать. Гален и пытался это сделать.
      Он первым приступил к совершенно новому этапу в исследовательской работе — к опытам на животных, чтобы с их помощью проникнуть в тайну жизненных процессов, происходящих в организме. Перевязывая спинной мозг свиньи на уровне первого и второго позвонков, Гален наблюдал мгновенную смерть животного. Когда повреждал спинной мозг на высоте третьего и четвертого позвонков, видел, как прерывалось дыхание. Голос животного слабел или вовсе исчезал после перерезки нервов, обеспечивающих работу гортани.
      В V веке до нашей эры Гиппократ еще не выделял нервную систему в организме человека. Разницу между нервами и сухожилиями установил Аристотель. Знаменитый философ успешно занимался и медициной. Обвиненный в безбожии, изгнанный из Афин, Аристотель умер в 322 году до нашей эры. Что касается Галена, то он уже имел в целом правильное представление об устройстве и значении нервной системы.
      «Врачами твердо установлено, — делал он вывод, — что без нерва нет ни одной части тела, ни одного движения, называемого произвольным, и ни единого чувства». Существует самая тесная связь между нервами и способностью человека видеть, слышать, различать запахи.
      Гален продолжал изучение головного мозга, его анатомического строения и функций. Он подробно описал устройство мозговых оболочек, вен мозга, одна из которых названа его именем.
      Многие предшественники Галена были убеждены, что человек мыслит, чувствует, двигается благодаря работе сердца. Гален отказался от этого превратного представления. Опыты убедили его в том, что центром мышления, произвольных движений и ощущений является мозг. Он даже замахнулся было на то, чтобы путем послойного удаления участков головного мозга обнаружить различную их роль и зависимость от них разных функций организма. Такая исследовательская работа начата была семнадцать веков спустя, и можно по праву оценить широту замыслов римского ученого.
      Препарировал ли Гален человеческие трупы? Однажды он увидел в Александрии скелеты двух разбойников, лишенных погребения. Гален назвал этот миг «счастливым». Ему, как и другим медикам, приходилось довольствоваться трупами животных, потому что религиозные законы его времени осуждали расчленение мертвого тела. Многие анатомические и физиологические знания, которые давали ему эксперименты на животных, Гален переносил на человека. В этом источник ошибок и неточностей в его сочинениях.
      Исправили их не скоро — спустя тысячу четыреста лет. Но об этом речь впереди.
      Движение, сообщенное анатомии и физиологии трудами Гиппократа, Герофила, Эразистрата и Галена, выводили эту область медицины на единственно правильный путь опытно-ю исследования. Перед ней открывалась зеленая улица дальнейшего развития.
      Но этого не случилось. История повернулась так, что дра-
      гоценные анатомические открытия сознательно забыли. Зеленые огоньки, означающие, что путь свободен, сменились на красный сигнал опасности. Движение в науке замедлилось и остановилось. Надолго, на целые века.
      Дружины древнего мира собирались под ветхие свои знамена не для того, чтобы победить, а для того, чтобы склонить их перед новым знаменем. Так образно определил переход к историческим событиям начала новой эры Александр Герцен.
      Новые знамена принадлежали войску Христову. Что же принесли они миру науки?
     
      Глава 2. ПОД ВЛАСТЬЮ СВЯТОЙ ЦЕРКВИ
     
      ИСПЫТАНИЕ КАНОССОЙ
      Холодным январским вечером 1077 года к замку маркграфини Матильды Тосканской, владелицы Каноссы, смиренно подошел путник в одежде кающегося грешника. После долгих переговоров его пусти-IIли за первую стену, окружавшую замок. Здесь он и стоял, босой, голодный, целый день и целую ночь.
      Прошли еще один день, и одна ночь, и еще сутки.
      Отлученный от церкви германский император Генрих IV ждал, пока его примет римский первосвященник папа Григорий VII, гостящий в каносском замке.
      Давно отошли в прошлое времена, когда глава церкви обращался к главе империи: «Кто я пред тобой, моим господином! Прах и чернь!» Теперь обладатель папского титула со смиренным спокойствием, как оно и пристало верным слугам господним на этой грешной земле, мог позволить себе не торопиться.
      Как приятно торжество победителя! Оно согревает кровь и заставляет сердце биться быстрее. Пусть он постоит внизу и померзнет, этот нетерпеливый владыка, который в своей гордыне восстал против решений римской церкви. Он заставил немецких епископов объявить низложенным его, папу верные иароны не посмели приблизиться к стенам Каноссы.
      Где знаки его императорского достоинства? Это он, римский папа, устранил Генриха от правления царством Тевтонским и всей Италией, освободил христиан от уз присяги и запретил, чтобы кто-либо служил ему как королю.
      Только папа может низлагать императоров. Никто не смеет отменять его решения! Никто не может быть судьей папы, он же судит всех! Пусть запомнят это все враги папского престола. А Генрих IV пусть подождет внизу еще один день.
      Прошел и этот день, и папа римский принял германского императора. Бунтуя в душе, тот еще раз подтвердил свою зависимость от духовной власти церкви, обещал признать решение папы в споре с князьями. Но вскоре нарушил и то и другое.
      Это была длительная, драматическая борьба. В ходе ее непокорного императора вновь отлучили от церкви. Однако войска Генриха IV заняли Рим, и наместник бога на земле вынужден был бежать. Вскоре Григорий VII умер. Его преемник на папском престоле в третий раз объявил о церковном отлучении Генриха IV.
      За долгие годы борьбы и соперничества с императорской властью церковь сумела отнять у светских владык многие привилегии, а вместе с ними и источники немалых доходов.
      Да, это была эпоха такого могущества христианства, которого, пожалуй, не знала другая религия. Церковь оказывала влияние на государственную политику всех европейских стран. Она затевала войны и устраивала перемирия, расторгала неугодные браки в коронованных семьях. По велению папского престола тысячи людей нашивали красный крест на правое плечо и отправлялись в далекие крестовые походы, чтобы во имя своего бога убивать и грабить других людей и умирать самим на чужбине от ран и болезней.
      Почему же христианская церковь сумела добиться такого могущества?
      Чтобы ответить на этот вопрос, представьте себе средневековое феодальное общество.
      В античном рабовладельческом мире главными были города. Они становились центрами великих империй. Древние Афины объединяли Грецию, Рим — огромную державу от Дуная до Евфрата.
      Но античная цивилизация погибла, и города опустели. Хозяйственной основой жизни стала деревня, а земельный участок (по-латыни «феод») стал его центром. Он давал своему хозяину все. Феодал выращивал зерно и молол его на своей мельнице, выпекал хлеб в своей печи. Лен и коноплю превращали в одежду, а кожу животных — в обувь.
      Свой замок феодал складывал из камня, а хозяйственные постройки — из бревен; то и другое, как правило, он находил на своем обширном участке.
      Единственное, что он приобретал вне усадьбы, — это кусок железа, а кузница у него была тоже своя. Свои мастера изготовляли гвозди, обручи, болты, нехитрые приспособления для работы в поле и в лесу.
      И только предметы роскоши — драгоценные заморские камни и пряности, дорогое оружие да рукописные книги, если хозяин был до них охоч, — приобретал он на ближайшей ярмарке или у бродячих купцов.
      Натуральное хозяйство феодала приводило к упадку торговли и ремесел, к падению культуры и искусства, к раздроблению государства. Европа была как мозаика, сложенная из больших и маленьких феодальных владений, хозяева которых почти не зависели от остального мира.
      Единство Европы поддерживала в то время религия. Только христианская церковь во главе со своим верховным господином — папой римским — оказалась той властью, которую признавали феодалы: князья, короли, графы, бароны и рыцари. И это преимущество деятели церкви использовали очень умело.
      Христианство распростилось со своими первоначальными идеями о всеобщем отказе от власти, богатства, собственности — то, что привлекло к этой религии тысячи угнетенных многонациональной Римской империи. Церковь сама стала богаче любого феодала.
      В V веке блистательный, могучий Рим погиб, а с ним пришел конец и античной цивилизации. Разгром довершили племена варваров, стремительным потоком вторгшиеся в Италию.
      И хотя Рим пал, христианская религия, вышедшая из недр его империи, уже успела стать могучей, централизованной силой. Она сумела распространить свое влияние и на предводителей варваров. Те приняли крещение и присягнули ей на верность. Из года в год, от столетия к столетию власть церкви расширялась и укреплялась.
      Так христианской церкви удалось заменить собой государственную власть Рима, его хозяйственные связи, его идеалы. Церковь стала духовной наследницей античности.
      Как же распорядилась она наследством, которое оставил античный мир?
      Церковь отобрала только то, что соответствовало ее основному учению о боге и о небесном спасении. Остальное она отмела как нечто греховное, способное погубить душу.
      Церковь отказалась от разума. Зачем нужен разум, когда существует религия? Бог, единственный обладатель мудрости, дал людям свое учение, в котором есть всё — науки, вся философия мира, все законы. Они записаны в священных книгах, и долг христианина — верить каждой их строчке. Верить и не сомневаться.
     
      СЛУЖАНКА БОГОСЛОВИЯ
      Христианскую церковь не заботило познание окружающего мира и самого человека. Спасение души — вот дело жизни каждого верующего. «Что может быть нелепее, чем заниматься астрономией и геометрией, измерять пространство и оставить дело спасения ради поисков заблуждения», — наставлял свою паству миланский епископ Амвросий.
      Дело спасения — под этим понималось спасение души, к которому всю жизнь должен стремиться христианин. А поиски заблуждения означали всякого рода научные исследования, попытки познать природу и человека. Такие качества характера, как любознательность, стремление к познанию, желание добиться истины, церковь торжественно объявила греховными, неугодными богу.
      Церковное учение, его законы подчинили себе нормы морали, поведения, весь образ жизни средневекового человека, даже строй его мысли, оттенки чувств. Мышление людей словно попало в узкий коридор с глухими длинными стенами. И назад не обернись — там осталась грешная, живая языческая культура, время многобожия, проклинаемое христианством. Оно засветило церковную свечу и вело за собой людей, хоть свету от нее ровно столько, чтобы не споткнуться ненароком и не остаться совсем в темноте.
      Церковная вера пошла на полный разрыв с деятельностью разума. Библия объявляла мудрость мира безумием перед богом. Интересно рассуждение Лактанция, церковного писателя, преподавателя красноречия IV века, человека, принимавшего активное участие в формировании основ христианского учения.
      «Спрашивать о причинах явлений природы, — говорил он, — о том, такой ли величины Солнце, как нам кажется, или оно гораздо больше Земли, имеет ли Земля шарообразную или вдавленную форму, прикреплены ли звезды к небу или могут свободно двигаться и так далее — желать все это объяснить, по-моему, совершенно все равно, как если бы мы желали начать разговор об устройстве какого-нибудь отдаленного города, которого никогда не видели и о котором ничего не знаем, кроме его названия. Нас бы, конечно, сочли за сумасшедших. Настолько же более безумными и бешеными должны мы считать тех, кто думает, что может знать природу, о которой люди ничего знать не могут».
      Весь мир с его небесами и водами, звездами и планетами, горами и реками, животными и растениями создан богом для человека, учила религия. Бог установил соответствия частей и гармонию их не только на небе и на земле, не только в ангеле и в человеке, утверждал один из авторитетных богословов, но и во внутренней организации мельчайшего и презреннейшего животного, в перышке птицы, в цветении злаков, в листьях дерева.
      А что же оставалось наукам? Могущественная церковь разрешила им существовать в тех пределах, в каких не затрагиваются основы ее вероучения. Философию, эту царственную помощницу исследователей древнего мира, церковь превратила в служанку богословия, поручив ей воспевать величие бога и созданного им мира.
      Церковь признавала определенные практические сведения, потому что совсем отказаться от научных знаний она не могла. Это был некий свод навыков, необходимых в ремесленной или сельскохозяйственной практике. Но ни на какие выводы и обобщения они не претендовали.
      Настоящая наука, основанная на опыте, эксперименте, обобщении, надолго исчезла. Теперь источниками знаний служили библейские тексты. В ходу были и устные предания, осколки античных легенд, содержание которых не противоречило христианской вере. Все, чего достиг древний мир в трудах лучших исследователей, в ожесточенных спорах и философских исканиях, причислено было к гордыне человеческой, к суете сует и забыто на сотни лет.
      Разум, свет мысли, стремление к истине, столь ценимые
      учеными и философами Греции и Рима, уже не поражали и не привлекали людей. Мир с его радостями, природа е ее красотой словно бы перестали восхищать человека, давать наслаждение его глазам и утешение сердцу. Душевные порывы приравнялись к греху.
      Небесная жизнь придавила земную.
     
      «РАДУЙСЯ, ЧТО ТЫ ЗАБОЛЕЛ!»
      «Средневековье, — писал Карл Маркс, — развилось из совершенно примитивного состояния. Оно стерло с лица земли древнюю цивилизацию, древнюю философию, политику, юриспруденцию и начало во всем с самого начала».
      Обратите внимание, медицина в этом перечислении отсутствует. Даже в раннем средневековье, когда погибли веками накопленные материальные и духовные ценности античного мира, медицина уцелела. Больше того: среди наук, не подвергшихся церковному запрету, она заняла, пожалуй, первое место. Но что это была за медицина!
      Христианская церковь сама определила ее место и роль врача в средневековом обществе. Как и в остальном, она руководствовалась основами своего религиозного учения.
      Две идеи господствовали в нем.
      Одна о том, что физическая болезнь — не что иное, как результат гнева бога или козней сатаны и его многочисленных помощников. Это они насылают на людей телесные и душевные страдания.
      «Все болезни христиан следует приписывать демонам», — поучал известный церковный деятель святой Августин. А другой не менее известный богослов, Тертуллиан, настаивал на том, что за каждым человеком непрерывно следит злой ангел.
      Христианская религия не была автором этой идеи, ровесницы древнего человека, в своем воображении: разделившего окружающий мир на материальный, естественный и на сверхъестественный, населенный добрыми и злыми духами, могущественными небесными существами. К примеру, врач-вавилонянин видел свою задачу в том, чтобы отогнать от больного злых духов и демонов, призвать на помощь добрых. Семь самых могущественных демонов вавилонян имели свои имена и среди них Лабарту — демон детских болезней. Против его козней вешали на шею ребенку маленькую каменную табличку со знаком заклятия, которая выполняла ту же охранительную роль, что впоследствии нательный крестик у христиан.
      А чтобы Лабарту не вернулся в дом к больному ребенку, делали его изображение из глины, асфальта, воска, дерева, относили фигурку на кладбище и для большей прочности привязывали демона болезни к кусту.
      И еще один пример. Не так давно американский врач и путешественник Гарри Райт пробрался в джунгли верхнего бассейна Амазонки, туда, где еще сохранилась жизнь туземных общин, не затронутых современной цивилизацией. В этих местах, практически запретных для чужеземцев, он и разговорился с бруджа, как называют там знахаря местного племени.
      Что такое смерть, Пименто? — спросил Райт у знахаря.
      Пименто помолчал, словно колеблясь, потрогал свой амулет из перьев, висящий на запястье, потом сказал:
      — Смерть — это не мое слово, сеньор доктор. Это ваше слово. У каждого человека есть свой дух, и множество духов окружает его. Если его дух покидает тело или чужой дух входит в тело, тогда наступает то, что вы называете смертью. Отгонять злых духов от племени — это моя работа, моя обязанность перед племенем.
      Как видите, и здесь духи как причина болезней, причина смерти человека. К тому же христианская религия, так же как и ее более древние предшественницы, видела в болезнях и страданиях средство, с помощью которого бог управляет людьми, карая их за нарушение его заветов, за отступление от его законов и, между прочим, за любознательность, гордость души, которые человеку вовсе не обязательны. К этим представлениям христианство добавило еще одно.
      Христианство считает болезни благом.
      «Радуйся, что ты заболел! — убеждают верующего. — Ты получил возможность подумать о своих грехах, осознать их пагубность и раскаяться. Радуйся и будь доволен, что ты заболел! Это значит — бог, который сам много страдал, выбрал тебя и указывает путь спасения».
      Могла ли религия поощрять развитие медицинской науки? Изучать истинные причины возникновения болезней? Одобрять опыты, эксперименты? Нет, конечно!
      Другая идея религиозного учения относилась к области лечебных средств. Церковь предлагала свои способы воздействия на болезнь.
      «О неописуемая микстура, словами невыразимое снадобье, противоядие, стоящее выше всяческих похвал, нежное слабительное, если только мне дозволено употреблять это выражение, оставляющее в тени все врачебные рецепты, превосходящее все ароматы своим запахом, настойки — крепостью».
      Какая красноречивая, поистине поэтическая реклама! Перед вами описание лекарства, рекомендованное одним из епископов VI века своей пастве. Он давал такой совет: наскоблить каменной пыли с плит на могиле святого, растворить ее в жидкости и пить при заболеваниях кишечника.
      Церковные способы воздействия на болезнь преследовали основную цель: либо успокоить гнев бога, либо отвратить проделки сатаны и его воинства.
      Лечебные средства из церковной аптеки не отличались разнообразием: молитва да пост, пост да молитва, очищение святой водой. «Все, что вы попросите в молитве с верою, вы получите», — обещает своим последователям Библия.
      Церковь почитала священными всю обстановку храмов — церковный алтарь, колокола, свечи, богослужебные книги, кресты, облачение духовенства. Но особым почетом и лечебной репутацией пользовалось всё, что имело отношение к христианскому культу святых и особенно ко всем действующим лицам, упомянутым в евангелиях.
      А знаете, сколько святых насчитывает католическая церковь? Около пяти тысяч! Правда, если внимательный и знающий историк просмотрит список их имен, то с удивлением обнаружит, что его нужно изрядно почистить, чтобы изгнать оттуда явных самозванцев. Например, святых Перпетую и Фелицитату, потому что это не имена даже, а слова приветствия, которыми римляне обменивались по случаю наступления Нового года. Они говорили друг другу: «перпетуам фе-лицитателем», что означало: «постоянного счастья вам».
      И святой Альманах, как вы сами догадываетесь, — это просто-напросто название книги. Такое же превращение постигло римскую формулу «рогар и донар» — «просить и давать». Появились святые Роганиана и Донациана. Выражение «аура плакида» переводилось как «легкий воздух», перевод этот забылся, зато появились христианские святые Аура и Плакида.
      На Руси православная церковь почитала свыше двухсот святых. К их лику были причислены 46 князей, царей, княгинь, их детей, 162 представителя высшего духовенства. Женщин церковь никогда не жаловала (по Библии, именно женщина толкнула первого человека Адама к познанию добра и зла), поэтому в числе православных святых их только десять, великомученицы не в счет. А святых из нетитулованного, трудящегося люда и того меньше.
      Поклонение библейским пророкам, святым, самому Христу и богоматери Марии — а все они принадлежали к активу церковной медицины — складывалось долгие годы, было результатом деятельности богословов разных эпох. Вот, к примеру, сведения из религиозной биографии девы Марии, матери Христа, культ которой в католицизме едва ли не самый распространенный.
      Епифаний Кипрский, проповедник христианского учения начального его периода, в IV веке рассуждал так: в священном писании нет сообщений ни о смерти богоматери Марии, ни о месте ее погребения. Библейские книги умалчивали об этом, объяснял богослов, по чрезвычайности чуда, чтобы не привести в изумление разум человеческий. «Я не дерзаю говорить, — признавался он, — но, размышляя о деле, храню молчание».
      Прошел век, и картина изменилась. Обнаружились... целых две могилы девы Марии. По документам церковного собора 415 года следовало, что Марию считали умершей в Эфесе и именно там была ее могила, пользовавшаяся почитанием. Больные, особенно женщины, приходили к ней со всевозможными недугами.
      Такая же могила девы Марии имелась и в Иерусалиме. Значит, одно тело богоматери одновременно находилось в двух местах? Во всяком случае, императрица Пульхерия просила иерусалимского епископа Ювеналия уступить ей тело Марии хотя бы на время, чтобы выставить его на поклонение в Константинополе.
      А если доверять Григорию Турскому, церковному деятелю VI века, чудесным, сверхъестественным образом сохранившиеся останки тела богоматери хранились в городе Оверни.
      Прошло еще время, в христианстве укрепилось учение о том, что богоматерь вознеслась на небо телесно, а это значит, что мощей ее на земле быть не должно. Но кое-что церковь все же прибрала к рукам. Волосы и ногти богоматери, се молоко, такие детали туалета, как гребни, чепцы, повязки и покрывала Марии, ее сорочки, ризы, пуговицы и знаменитый пояс, который богоматерь будто бы уронила, в спешке возносясь на небо.
      Патриарх антиохийский Макарий подарил русскому царю Алексею Михайловичу в числе других святынь «волосы пресвятой богородицы». Но такой же реликвией могли похвастать верующие Рима, Венеции, Болоньи, Падуи, Брюгге, Ассизи и других городов. «Святых» волос оказалось довольно много, к тому же разного цвета, но люди бесхитростно ждали от них исцеления и помощи, вознося молитвы святой деве, запалив свечу в ее честь и опустив монетку в кружку пожертвований.
      Чем «важней» была реликвия храма, тем богаче он становился. Шестнадцатая по счету склянка с молоком богоматери, будто бы пролитым ею во время бегства в Египет с младенцем Христом, досталась аббатству Эврон в один из крестовых походов и обогатш^ монастырь, приноси ему более сорока тысяч ливров годового дохода.
      Молоко богоматери, часть нижней ее рубашки, три- пуговицы от какой-то ризы за большие деньги добрались и до московских храмов, А ионе девы Марии, подобранный, по церковному сказанию, апостолом Фомой, оказался в Константинополе. Там пояс поместили в храм и рассказывали о нем следующую легенду. В IX веке больная жена императора Льва Мудрого увидела во сне, что ста поправится, если на нее возложат пояс богоматери. Конечно, желание императрицы было исполнено. Она исцелилась, а пояс снова занял свое место в храме. По этому случаю в число церковных праздников ввели особый, который получил название «Положение честного пояса пресвятой богородицы».
      Вообще с этой деталью туалета богоматери связано немало таинственных и неясных происшествий. Одни церковные авторитеты утверждают, что большая часть пояса оказалась на горе Афоне, а часть его попала в конце X века в Грузию, а еще часть — в немецкий монастырь.
      Другой церковный авторитет рисует иную картину: в 1205 году пояс Марии был перенесен из Константинополя во Францию, в город Суассон, где он производил немало чудес, помогая во время тяжелых родов и счастливо ускользая из рук воров (хотя воры имели своего небесного покровителя, святого Христофора, и носили его образок на отмычках или у себя на шее).
      Не только кости скелета пророков и святых, не только их одеяние, волосы, те предметы, к которым они прикасались, но даже их дыхание и плевки, даже божественный чих, непонятно как упакованный в склянку, составляли боевой арсенал церковной медицины. Каждый святой, мученик, угодный для церкви человек, особо специализировался на каком-нибудь излюбленном заболевании или на том виде болезни, что он, по евангелиям, перенес сам.
      Мученику Эртемию следовало молиться о «грыжных» болезнях: ведь церковная легенда рассказывает о том, как был он сдавлен огромным камнем и от чудовищной этой силы выступили у него внутренности.
      В евангелиях называют некоего воина-сотника Лонгина, который во время казни Христа пронзил копьем его бок. Этот Лонгин принял затем христианство, враги наказали его за новую веру и обезглавили. Церковная литература приписывает Лонгину исцеление от глазных болезней. Почему? Потому что церковная легенда рассказывала о нем такое: у одной слепой женщины из Каппадокии будто бы умер сын,
      и она решила идти в Иерусалим поклониться святым местам. Во сне явился ей Лонгин, поговорил с женщиной и указал место, где захоронена его голова. При входе в Иерусалим она нашла гноище, разрыла его руками и тут же прозрела.
      Великомученице Варваре молились от угрозы внезапной смерти, священномученик Антипа избавлял от зубной боли (следовало подержать на больном зубе монету, пробить ее насквозь и повесить на его икону). Никита Великомученик считался защитником от детских болезней, хотя в его биографии нет и намека на что-либо, связанное с детьми.
      Заболев, верующие спешили в церковь. Они поступали так, как учил их священник: клали на алтарь или вешали на икону определенного святого металлическую фигурку человека или слепок больного уха, глаза, сердца, руки, ноги и присоединяли к этому безмолвному напоминанию богу о своем недуге подходящую по случаю молитву.
      Как писал Гейне в одной из баллад:
      Руку из воска пожертвуй, —
      Твоя заживет рука,
      Ногу из воска пожертвуй, —
      Станет здоровой нога.
     
      ВРАГИ БОЖЬИ
      В 436 году в Карфагене проходил церковный собор. Одно из его постановлений прямо касалось сочинений древних философов и медиков. Церковь запретила читать книги язычников, в том числе и богатую медицинскую литературу. Она объявила волшебными, колдовскими, неугодными богу и лекарственные средства, и водолечебные процедуры, которым греки, римляне да и славяне тоже справедливо придавали большое значение.
      Прошло несколько веков, и снова церковный собор, на этот раз Парижский, повторил запрет на средства и методы лечения всей предшествующей медицины. В 1179 году для лекарей-колдунов, нарушивших его, ввели смертную казнь на костре. «Предписания языческой медицины противоречат небесному знанию, бдению и молитве», — объясняли священники.
      Если противоречат, то вообще нужно ли прислушиваться к тому, что советует врач? Врач и священник оказались конкурентами у постели больного. И нужно признать, что средневековье давало больше прав служителю бога, нежели служителю Асклепия.
      В XIII веке церковный собор, проходивший в Латеране, запретил врачам давать лекарства без совета священника. А если врач безуспешно навещал своего пациента уже дважды, в следующий раз он обязан был привести с собой духовное лицо, чтобы тот религиозными средствами оказал более действенную помощь душе пациента и придал большую силу лекарствам. Если же в течение трех дней пациент не исповедуется перед духовным отцом, врач обязан прекратить свое лечение под страхом лишения практики или изгнания с места службы. И врачи давали клятву, что они обязуются выполнять предписание святой церкви.
      Известный проповедник христианства и защитник его интересов Иоанн Златоуст, прозванный так за красноречие, наставлял свою паству: «Лежа в постели, следует благодарить бога. Поэтому мы и христианами зовемся, чтобы повиноваться Христу и не ходить к врагам божьим. Волхвы и чародеи — то враги божьи. Лучше нам умереть, чем пойти к врагам божьим». И приводил пример многострадального Иова, о котором рассказывалось на страницах Библии. Этот человек стоически перенес все болезни, которые насылал на него всевышний по своему усмотрению, но за тридцать восемь лет болезней Иов ни у кого, кроме как у бога, не искал исцеления.
      Кто же они были, эти враги, эти волхвы и чародеи? Прежде всего лекари, лечцы, все, кто имел отношение и к медицинскому знанию и к практике.
      Придя на Русь, христианство принесло свое неприязненное отношение к народной медицине и сюда. В XII — XIII веках священники на исповедях, где полагалось говорить правду духовному лицу, непременно задавали верующим такие вопросы: «В лес по траву и по корни не ходил ли еси? Не ходил ли к врачу или ко волхвам, или к себе приводил? Знаешь ли ведовство и чары?»
      Знаменитый Нестор-летописец, служитель Киево-Печерского монастыря, уже в начале XII века записал в одной из рукописей: «Всяк недуг и всяка язя (болезнь) отгонима бывает силою господней». Вода из святого Печерского колодца считалась лечебной, для знати же дополнительно существовало особое средство: привилегированного больного возлагали на гроб святого Феодосия, основателя Киево-Печерского монастыря.
      ...Не так уж и давно, в конце прошлого века, в Санкт-Петербурге, в лавке Мойера, что была на Гороховой улице, между Каменным и Красным мостами, в доме Таля № 20, в числе книг духовно-нравственного содержания пятым изданием вышла брошюра «Священник в больнице».
      Семьсот лет разделяют XII и XIX века, и каких лет, однако они не прибавили ничего нового к поучениям автора брошюры. «Самый искуснейший врач и лучшие лекарства без благословения божия тебе ничего не помогут», — разговаривает он с больным. «Бог по великому своему милосердию послал тебе болезни, чтобы напомнить тебе о них и заставить молиться о прощении грехов через Христа спасителя», — как это похоже на рассуждение Иоанна Златоуста о необходимости благодарить бога, пославшего болезнь!
      Словом, радуйся, что ты заболел!
     
      КОЗЫ ДЫШАТ... УШАМИ
      А что стало с анатомией?
      Она разделила участь запрещенных наук. Христианская религия учила, что тело человека — это храм, вместилище святого духа, и ножу анатома места в нем нет. Известный церковный писатель, активный защитник христианства Тер-туллиан, живший в конце II — начале III века, успел получить разностороннее языческое образование. Знал он об анатомических работах Герофила, тем не менее удостоил его презрительной клички «мясника». А другой церковный авторитет, Блаженный Августин, называл так вообще всех анатомов.
      Религиозная теория воскрешения тела человека ко дню Страшного суда сыграла решающую роль в постановлениях нескольких церковных соборов, запретивших монахам заниматься хирургией. Папа римский Бонифаций VIII вмешался даже в практику, установившуюся со времен крестовых походов, — если останки рыцарей перевозили на родину долгим путем, то лекари предусмотрительно отделяли мясо от костей скелета. Глава церкви специальным декретом отменил эту процедуру, объясняя, что религия с отвращением относится к пролитию крови.
      Когда-то египетские жрецы объявили профессию бальзамировщиков презренной, хотя общество нуждалось в их услугах. Средневековая церковь, создав представление о свя-тотатственности анатомирования, настолько укрепила его в умах людей, что тысячу лет наиболее образованные люди уклонялись от занятия хирургией, считая эту работу бесчестной, достойной бродячих шарлатанов.
      Естественно, что в средневековой анатомии и физиологии
      вновь появились нелепые теории, от которых человечество начало отказываться. Вновь функцию легких видели в проветривании сердца, печень представляли как центр любви, а селезенку — как вместилище остроумия. Одно из религиозно-философских сочинений раннего средневековья, дошедшее и до Руси, содержало раздел с описанием человеческого тела. В нем утверждалось, что череп мужчины как существа более высокого порядка отличается от женского количеством швов. А из раздела о сотворении животного мира следовал поразительный вывод о том, что козы дышат... ушами.
     
      ОЛЕНЬ - ИСТРЕБИТЕЛЬ ЗМЕЙ
      Единственной задачей познания, почетной в средневековье, считалось размышление о человеческой душе и отношении ее к богу. «Ни в каком исследовании, — повторял Тертул-лиан, — после евангелия нет нужды».
      У каждой медали две стороны: запретив научные исследования, опытное знание, церковь открыла широкую дорогу самым фантастическим суевериям и предрассудкам. В этом отношении эпоха средневековья поставила своего рода рекорд.
      Одним из популярных сочинений, пользовавшихся репутацией как излюбленного чтения, так и проверенного школьного пособия, был так называемый «Физиолог». Это детище средневековой мудрости народилось еще во II или III веке и процарствовало в умах людей едва ли не тысячу лет. Автора у него нет, сочинение многократно переписывалось, дополнялось, перерабатывалось и было в ходу на греческом, латинском, сирийском, армянском, старонемецком, старофранцузском языках.
      В основе «Физиолога» лежали три источника: устные рассказы, никогда и никем не проверенные, библейские сказания как основной стержень повествования и обломки античной мифологии. Эта духовная пища средневековья не содержит и привкуса истинной науки, хотя речь в сочинении идет о животных и растениях, упоминаемых в Библии.
      На страницах «Физиолога» запечатлелись самые фантастические и нелепые образы и сведения, которым верили не колеблясь. Здесь можно было прочесть о льве, который питался овощами, получая их из рук монаха. Царь зверей умирал на могиле своего господина — игумена. Олень имел репутацию истребителя змей, он добровольно впрягался в плуг священника. Волк таскал камни для постройки монастыря, птица феникс жила больше тысячи лет, потому что она, не в пример Адаму, не увлекалась плодами дерева познания.
      Сатиры, сирены, тритоны, крылатые, двуглавые, одноглазые люди свободно разгуливали по «Физиологу», выполняя основную задачу сочинения — поразить воображение читателей и учащихся сверхъестественным, чудесным, что исходит будто бы от всемогущества божьего. Труд этот воспитывал и укреплял веру в библейское учение и правоту ее служителей.
      Но даже такая смесь богословских поучений и нелепой зоологической фантазии, по мнению охранителей религиозной веры, была н$ безупречна. В биографии «Физиолога» есть такой эпизод. В 496 году он неожиданно попал в список книг, запрещенных папой римским за некоторые отступления от охранительной линии церкви. Но уже через сто лет «Физиолог» снова попал в книжный оборот.
      Просвещение народа не заботило церковь, хотя она взяла на себя организацию школ для избранных. Они существовали при монастырях и были в то время единственными учебными заведениями.
      Чему же учили в них детей? Прежде всего священному писанию. Названия других дисциплин остались еще от времен античности. Грамматика, арифметика, геометрия, астрономия, музыка — эти предметы потеряли свое прежнее самостоятельное значение. В монастырской школе они помогали усваивать священное писание. Грамматикой занимались, чтобы понимать церковный язык, с помощью арифметики толковали предполагаемые тайны чисел, основы астрономии сводились к составлению церковного календаря.
      Представьте школьную комнату VIII — IX веков, преподавателя, задающего вопросы по учебной программе, и ученика-отличника, знающего ответ «назубок».
      — Что такое небо?
      — Вращающаяся сфера, неизмеримый свод.
      — Что такое Солнце?
      — Блеск Вселенной, краса небес, прелесть природы, распределитель часов.
      — Что такое Земля?
      — Мать живущего, хранительница жизни, пожирательни-ца всего.
      — Что такое море?
      — Путь отважных, граница земли, гостиница рек, источник дождей.
      — Что такое жизнь?
      — Радость для счастливых, печаль для несчастных, ожидание смерти.
      — Что такое человек?
      — Раб смерти, мимолетный путник, гость в своем доме.
      — Что такое тело?
      — Жилище души.
      Можно признать очевидную образность и вопросов и ответов на них, но как далеки они от точного научного знания, от стремления познать истинную сущность явлений природы, исходя из опыта, наблюдения за ними. А зубрежка и плетка, чтобы не отвлекались ученики на посторонние вопросы, удачно «ускоряли» механическое запоминание курса наук.
      Нет, не воспитывали в монастырских школах просвещенных и любознательных людей. Главный долг христианина, как понимала его церковь, заключался в другом: не знать ничего, противного истинной вере.
     
      ЗА МОНАСТЫРСКИМИ СТЕНАМИ
      Значит, школы существовали при монастырях...
      Защитники церкви всегда подчеркивали, что именно монастыри возродили средневековую науку, именно они дали толчок к дальнейшему развитию духовной жизни общества. Давайте разберемся, что же было на самом деле.
      Около 530 года Бенедикт Нурсийский основал неподалеку от Неаполя монастырь Монтекассино. В Западной Европе он был первым, но сама мысль и практика удаления от мира ради исполнения религиозного долга существовала еще в быту языческого Востока. Бенедикт Нурсийский объединил к совместной жизни толпу людей, склонных к монашеству, скрепил их дисциплиной и основал монашескую организацию — орден, по примеру которого в средневековой Европе возникло еще немало подобных орденов, каждый со своим уставом. Орден бенедиктинцев, получивший имя своего основателя, теперь старейший в Италии.
      Став крупным земельным собственником, он всегда поддерживал политику главы церкви и его притязания на господство в Европе. Но дело сейчас не в этом. Одной из обязанностей монахов стала переписка рукописей — труд кропотливый, изнурительный, иногда бессмысленный для человека, который выполнял его, не понимая смысла переписанного, но благодаря этому труд вдвойне угодный богу.
      Действительно, именно монастырям принадлежит заслуга сохранения от окончательного уничтожения (и по милости
      церкви тоже) разрозненных свитков античных рукописен. Они уцелели за монастырской стеной, но хранились там за семью печатями, никому не ведомые и не нужные.
      На темном средневековом небосклоне, как быстрая комета, промелькнула жизнь Боэция. Представитель древнего римского рода, он занимал высшие должности при дворе императора Теодориха и в пору благосклонности монарха успел перевести с греческого на латинский язык некоторые сочинения Аристотеля, Эвклида, «Арифметику» Никомаха. «Рим воспринял их на своем родном языке благодаря твоему посредничеству», — похвалил ученого император. Но вскоре Боэций прогневал своего повелителя тем, что взял на себя защиту угнетенных. Выступая в сенате, он осмелился во всеуслышание заявить, что сами камни вопиют о стонах народа...
      Император круто расправился с недавним любимцем. Боэция бросили в темницу. Разгневанный Теодорих приказал казнить ученого. Было это в 524 году.
      Многообещающие труды Боэция оборвались в самом начале, и литературное собирательство, как и переводческая деятельность наиболее образованных монахов, снова надолго прекратилась. Мы можем вновь говорить о них, начиная с X — XII веков. История сохранила нам имя монаха Берта-рия из Монтекассино, который собрал из произведений древних писателей два тома медицинских предписаний. Эти извлечения пользовались популярностью среди монахов, обнаруживших склонность к занятиям медициной.
      Нередко за монастырскими стенами рос огород с лекарственными травами, которыми лечили не только заболевшую братию, но и окрестное население. И все-таки у монастырской медицины не было никакой перспективы развития. Почему? Ответить на этот вопрос поможет нам запись в уставе одного из монастырей: «Врачи, писцы и другие монастырские мастера должны, если им поручает аббат, с полным смирением и почтением заниматься своим мастерством. Если же кто-нибудь из них возгордится знанием своего мастерства, возомнив, что он приносит какую-то пользу монастырю, то столь презренный устраняется от занятия своим мастерством, пока не смирится».
      Потребность в научном творчестве церковь приравнивала к гордыне — качеству, особо ненавистному религиозному учению. Первое место в жизни монаха — служение богу, а не преданность наукам. Поэтому церковные владыки несочувственно относились к изучению и переводам медицинских произведений древности. В 1200 году специальным решением монахам запретили читать естественнонаучную
      литературу. Затем последовал декрет папы Александра III, который отрезал монахам все пути к изучению медицины.
      Дальнейшие годы только обострили конфликт. IV Лате-ранский собор запретил священнослужителям всех рангов совершать хирургические операции.
      В 1243 году руководители доминиканского ордена вообще запретили монахам держать у себя книги по этой отрасли знания... В итоге всякое участие духовных лиц в изучении медицины вообще прекратилось.
     
      Глава III. ВОЗВРАЩЕНИЕ
     
      ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА В РУКАХ НЕВЕРНЫХ
      И все-таки феодальное общество открыло для себя существование античной науки и медицины тоже. К нему вернулись Гиппократ, Гален, Аристотель. Христианский мир получил их во владение от мира II арабской культуры.
      Когда пал Рим, центрами цивилизации оказались страны Востока. Власть арабского халифата из Багдада распространялась в то время на Среднюю Азию, Персию, Египет, на север Африки, на Испанию. Религией арабских завоевателей, подчинивших себе эту громадную территорию, был ислам, что в переводе означает «покорность». Арабская знать, стоявшая во главе государства, в ходе завоеваний столкнулась с народами, имевшими большие культурные традиции, сохранившими научные ценности античной Европы и Древнего Востока. Багдадские правители — халифы IX — XI веков оказались терпимее по отношению к светскому знанию, чем их современники в христианской Европе. К тому же они умело сочетали политический деспотизм с покровительством наукам и со свободой вероисповедания на территории покоренных стран. Христиане, например, сохранили там свои церкви и монастыри.
      Одно из арабских изречений той поры гласило: «Мудрость мира — заблудшая овца, потерянная верующими, возвратим ее миру хотя бы из рук неверных».
      А у христиан мудрость мира считалась безумием перед богом.
      Так получилось, что арабский язык — язык завоевателей — и явился основой, на которой встретились научные и культурные традиции Греции и Рима с достижениями цивилизации Египта и Персии, Средней Азии и Индии. Эта встреча дала начало блестящей арабской культуре средневековья, сохранившей и переработавшей философию Аристотеля и Платона, достижения греческой и римской медицины.
      Халифы Багдада, которцев певцы называли «центром мира», прославились своим покровительством просвещению. В городе было нечто вроде университета — пристанище ученых и ищущей знания молодежи, открылось много школ, питомцы которых изучали не только Коран, священную книгу ислама, но и другие науки, слушали рассказы о путешествиях в другие страны, знакомились с трудами философов и ученых древности.
      В городе имелись библиотеки и книжные лавки, обсерватория, а при дворе халифа работал штат государственных переводчиков — «Дом мудрости». Среди античной научной литературы видное место занимали переводы сочинений Гиппократа и Галена.
      Арабская медицина IX — XI веков имела свои особенности. Ислам, подобно другим религиям, тоже запрещал рассечение трупов, поэтому в области анатомии и физиологии арабские медики в целом не пошли дальше Галена, хотя их хирургия под влиянием древнеиндийской одно время достигла крупных успехов. Но даже не она определила основное направление арабской медицины. Особенно интересно развивалась здесь фармакология — наука о лекарствах, опиравшаяся на успехи арабских химиков и на использование богатого запаса субтропических лекарственных растений.
      С арабскими медиками связана более совершенная организация ухода за больными, создание больниц, а также новые высоты в понимании и лечении глазных болезней.
      В те времена человек, занимающийся медициной, не был узким специалистом в своей области. Он знал все, что относилось к лечению больного. Одновременно он изучал философию и богословие, был знатоком алхимии и астрологом, знал географию и увлекался поэзией, а то и сам писал стихи. Мир знаний не имел еще современных границ, в его пределах сталкивались, соединялись, перекрещивались научное и суеверное, реализм и мистика, истинное и ложное, точные факты и поэтические образы. В те времена медик был не просто медиком, а мудрецом, выступавшим то с философскими, то с историческими или с богословскими трактатами. Чаще всего именно здесь он высказывал и свои медицинские знания, взгляды на болезнь, обобщал опыт лечения.
      Такими всесторонними, мудрыми людьми были наиболее известные медики арабского мира Абу Бакр Мухаммед ибн Закария ар-Рази, или Разес (864 — 925), и Абу Али Хусейн ибн Абдаллах Ибн Сина, или Авиценна (980 — 1037).
     
      ЕСТЬ РАЗНИЦА МЕЖДУ ОСПОЙ И КОРЬЮ!
      Когда правитель Багдада спросил главного своего врача ар-Рази, в какой части города, по его мнению, следует выстроить приют для больных, тот дал примечательный совет. Нужно развесить в разных частях города, сказал ар-Рази, куски свежего мяса, и там, где оно испортится в последнюю очередь, и надлежит находиться больнице.
      Конечно, ар-Рази не знал еще о существовании невидимых возбудителей — микробов, но опыт, наблюдения и размышления над виденным, не замутненные обычными для его времени суевериями, подсказали ему такое решение. Аллах аллахом, но, когда дело доходило до лечебной практики, ар-Рази не ссылался на его волю, а пытался разобраться в существе болезни сам, не упуская при этом самых малых подробностей.
      Однажды к нему привели человека, которого безуспешно лечили от кровохарканья. Осмотр больного заставил ар-Рази призадуматься. Он не обнаруживал ничего, что могло бы послужить непосредственной причиной заболевания.
      — А какую воду пьет больной? — поинтересовался ар-Рази.
      — Болотную, — услышал он неожиданный ответ.
      — Болотную, вот как. А не мог ли он вместе с водой нечаянно проглотить и пиявку?
      Ар-Рази дал своему пациенту травку под названием «ля-
      гушачья шерсть», чтобы вызвать у него обильную рвоту, И действительно, в результате этой процедуры пиявка вышла наружу,
      А как просто было объявить больному, что медицина здесь бессильна, поскольку аллах отвратил от него свое милосердное лицо!
      Этот необычный случай ар-Рази аккуратно записал в отдельную историю болезни, которую заводил на каждого больного. Он уже убедился, что такого рода записи очень полезны для наблюдения за ходом всей болезни и позволяют отмечать перемены в состоянии пациента. И, кроме того, являются кладом опыта, доступного для других.
      Именно истории болезней, собранные за многие годы, помогли ар-Рази составить многотомный труд, названный им «Всеобъемлющая книга по медицине». Он замечательно описал признаки таких заболеваний, как проказа, малярия, туберкулез. Ар-Рази подметил характерную особенность в поведении людей, укушенных бешеными животными, — своего рода водобоязнь. Требуя воды, они тут же отказываются ее пить по той причине, что она, мол, будто бы хранит запах кошки или собаки. Со времени ар-Рази этот признак болезни стал считаться классическим.
      Ученые древности, в том числе и Гален, еще не считали корь и оспу двумя самостоятельными заболеваниями. Впервые научился различать их ар-Рази. Он установил, что и оспа и корь протекают по-разному. Современные медики мало что могут добавить к перечислению симптомов оспы, данных ар-Рази. Его книга на эту тему, обобщающая наблюдения, предположения и советы внимательного исследователя, впоследствии была переведена на латинский язык и выдержала много изданий в разных странах Европы. Возможно, видел ее и английский врач Дженнер, основоположник оспопрививания, но точных доказательств этому нет.
      Ар-Рази интересовался широким кругом проблем, связанных с медициной. Он думал над загадками физиологии и написал работу «Почему отрезанные части тела вновь не вырастают».
      Его, дожившего только до шестидесяти лет, к концу жизни ослепшего и лишенного достаточных средств к существованию, как настоящего медика волновала проблема человеческого долголетия. Отсюда сочинение ар-Рази «Почему очень мало людей достигают пожилого возраста».
      Думающий, просвещенный медик, ар-Рази как мог боролся со знахарями и шарлатанами от медицины, спекулирующими на людском легковерии и невежестве. Полем их деятельности чаще всего служил шумный багдадский базар.
      Здесь ар-Рази мог наблюдать лечение падучей болезни, когда «врач» ловко делал крестообразные разрезы на затылке больного и «вынимал» из его головы предметы, до этого упрятанные между пальцев. Ар-Рази подсмотрел, как его собрат по профессии извлек из носа одного пациента червей и ящериц, высосал воду из уха другого, потряс перед носом больного лягушкой, будто бы вытащенной из-под его языка. Другой ловкач умудрился всунуть в рану стекло и кости, а потом вынул их оттуда, торжествующе показывая пораженным наблюдателям...
      Ар-Рази много раз наблюдал такие картины, зарисовал их, что называется, с натуры и оставил в своих сочинениях.
     
      НАЧАЛО СКИТАНИЙ
      Ранним утром, когда люди еще досматривали последние сны, у городских ворот Гурганджа, столицы Хорезма, встретились трое. Молодой смуглый человек с красивым лицом и живыми темными глазами заботливо помог взобраться на верблюда своему спутнику. Их проводник выехал вперед, и маленькая группа тронулась в путь. Из гостеприимного и приветливого Гурганджа — в неизвестность, хотя надеялись они благополучно добраться до Джурджана, ко дворцу эмира Кабуса.
      Невелик их скарб, не оттягивает он спину верблюдам, главное — мехи с водой, ибо путь не близкий, и проводник, выполняя данный ему наказ, выбрал в песках дорогу старую, по которой уже давно не водят торговые караваны. Правда, колодцы, вырытые неизвестно когда и неизвестно кем, еще сохранились.
      Первый день прошел благополучно. Они были совершенно одни в скрипучих песках. Несчастье принесла с собой песчаная буря. Она свалила и людей и верблюдов. Когда буря стихла и люди встали, оказалось, что нет одного верблюда, того самого, что с водой. Теперь живительная влага плескалась только в одном бурдюке.
      Нужно было отыскать колодец. Двое остались на месте, а проводник ушел вперед. Вернулся он не скоро, но ни впереди, ни позади колодца с водой не оказалось. Решили идти вперед.
      К вечеру старшему из путников стало плохо. Не помог ему даже глоточек воды. Днем он пришел в себя, попробовал даже шутить, но ночью приступ повторился, и вскоре равнодушный песок принял его тело.
      Теперь вперед двигались два человека и два верблюда. Воды не было, от солнца мутилось в голове. Силы покидали их; даже когда неожиданно исчез еще один верблюд, они не смогли отправиться на его поиски. Так и тащились через пески: проводник с трудом держался за верблюда. В запыленном, изможденном человеке трудно было бы признать того красивого путешественника, который стремился в Джур-джан.
      Да какой там Джурджан! Любой город, любой караван, только бы добраться до воды...
      Они все-таки вышли на дорогу, ведущую к воде, свалились на окраине Абиверда, где их нашел и приютил маленький человечек — смотритель кладбища. И они пили и пили священную воду, одну пиалу за другой.
      Через несколько дней собирался торговый караван в Хорезм, и вместе с ним проводник отправился в обратный путь. Он решил сменить профессию, стать цирюльником, чтобы отныне не отходить далеко от дома.
      А его спутник продолжил путешествие к Джурджану. Когда он достиг цели, выложил монету из тощего кошелька за право въезда в город, то увидел странную картину. Мимо него промчались всадники. Они везли богато одетого пожилого человека, руки которого были скреплены цепями.
      — Кто это?
      — Бывший эмир Кабус.
      — Эмир Кабус? Но ведь именно ему адресовано рекомендательное письмо!
      Так начались странствия и скитания знаменитого на весь мир человека, названного впоследствии «князем медицины». У него длинное восточное имя, сокращенный вариант которого звучит как Ибн Сина. В Европе его называли Авиценной, на Руси он получил известность как Ависен.
     
      КАК ПОПАСТЬ В БИБЛИОТЕКУ ЭМИРА?
      Родился «князь медицины» в сентябре 980 года в местечке Афшана. Это маленькое сельцо неподалеку от Рамитана, а уж Рамитан — одно из самых больших бухарских селений. И хотя отец Ибн Сины купил дом в Афшане, делать ему там, на убогих скудных землях, отданных в надел студентам духовной школы, было нечего. Ведь он пользовался авторитетом опытного управляющего и место ему было даже не в Рамитане, а в Бухаре, поближе к дворцу самого эмира.
      Много легенд окружают жизнь Ибн Сины начиная с его рождения. Будто бы первое слово любознательного младенца было не «дай», а «почему?» Будто маленьким мальчиком он изумил своего дядю, когда в нужную минуту неожиданно подсказал ему забытые стихи великого Рудаки. Будто молниеносно выучил он все главы Корана, священной книги, которую мусульмане учат всю жизнь, но так наизусть и не знают.
      Впрочем, последнее, очевидно, не легенда. Природа наградила мальчика Ибн Сину многими талантами, могучей Памятью, любознательностью, умом, а годы напряженной умственной работы довели эти качества до совершенства.
      Это сейчас к нашим услугам библиотеки разных категорий, начиная со школьных, районных. А в Бухаре, где поселился с семьей рамитанский управляющий, была всего одна библиотека. Богатая, известная, принадлежала она эмиру и была такой же недоступной для правоверных, как сам аллах на небесном троне. И все-таки Ибн Сина открыл сундуки с книжными сокровищами эмира.
      Помогла ему в этом медицина.
      Однажды на улице неподалеку от дома, где жила семья управляющего, послышался жалобный стон. Около стены лежал человек, рядом с ним валялась чалма, одной рукой он прижимал к себе книгу. И хотя время было неспокойное, неизвестного втащили в дом. К нему даже позвали врача. Счастливый случай привел в соседний дом знаменитого Абу Масихи, врача из Хорезма, приехавшего погостить в Бухару.
      Ибн Сина во все глаза глядел на высокого человека в черном плаще. Он осмотрел больного, неожиданно дернул его за руку так, что тот вскрикнул от боли, но Масихи его успокоил: вывих он благополучно вправил и боль скоро пройдет.
      Масихи еще несколько раз приходил в гостеприимный дом рамитанского управляющего. Он заметил впечатление, которое произвел на сына хозяина, обратил внимание на его образованность, складность речи, на книги, которые читал юноша, — философа Аристотеля, математика Эвклида, астронома Птолемея. И все-таки он советовал Ибн Сине остановиться на медицине. Ведь врач нужен всем — и философам, и математикам, и эмирам, и странникам.
      Совет получил подкрепление делом. Уезжая, Масихи велел передать сыну управляющего «Теоретическую и практическую медицину» Фараби, известного арабского врача. Ибн Сина только слышал об этой книге, но не мог купить ее даже на бухарском базаре. А вскоре отец сделал ему еще один ценный подарок: тридцать томов «Вместилища медицины» знаменитого ар-Рази дотащил терпеливый осел до порога их дома.
      Ар-Рази, тот самый медик, который ведал в Багдаде первой больницей.
      Его сочинения Ибн Сина изучал почти год. Он впитывал в себя опыт древних медиков, Гиппократа и Галена, советы самого ар-Рази, запоминал признаки болезней, их различие и особенности, составы рецептов.
      А вскоре появились и больные. Ибн Сина писал бумажки для аптекарей, несложные лекарства готовил сам. Он мучился от сознания того, что знает мало, что не представляет, как же устроено тело человека изнутри, даже принимал решение отказаться от врачевания, — но приходили больные к нему или его звали к ним, и он не мог отказать людям в помощи.
      Однажды у эмира заболел живот. Так случалось и раньше, но раньше боль утихала, а теперь она рвала ему внутренности, и эмир катался на подушках от боли.
      — Есть ли в моем городе хоть один настоящий врач! — взревел царственный больной. — Скажите мне, вы, неучи!
      Придворные молчали, потом кто-то робко заметил:
      — Говорят, что живет у нас один юноша и он помогает тем, кому не хочет помочь сам аллах. Но он слишком молод, о повелитель, ему только семнадцать.
      Топот копыт ненадолго замер у дома рамитанского управляющего, и кони рванули к дворцу эмира. Ибн Сина спокойно осмотрел повелителя правоверных и взглянул на блюда с пловом и шурпой, которые поднесли ему слуги.
      Мысль его работала четко. Он уже встречал подобную болезнь и знал, как облегчить страдания эмира. Строгая диета, сушеные лепешки — еда бедняков подходила сейчас эмиру больше всего. И лекарство, снимающее боль.
      Эмир насмешливо выслушал совет «мальчишки», но подчинился: выбора не было.
      Ибн Сина поставил верный диагноз: печень и желудок владыки не справлялись с жирной пищей, с постоянным перееданием. Его лечение имело успех.
      Награду себе уважаемый Ибн Сина мог выбрать сам. И он выбрал — разрешение пользоваться семейной библиотекой эмира.
      Много позже, рассказывая об этой истории своему верному ученику и другу Джузджани, Ибн Сина с восторгом вспоминал: «Я нашел в этой библиотеке такие книги, о которых не знал и которых не видел больше никогда в жизни. Я прочитал их, и мне стало ясно место каждого ученого в своей науке. Передо мной открылись ворота в такие глубины знания, о которых я не догадывался».
      Прошло два года. Колесо судьбы сделало один оборот — и жизнь Ибн Сина переменилась. Старый эмир умер. Его сыновья дрались за трон, их визири интриговали, изменяли своим владыкам, и не было мира в Бухаре.
      Ибн Сина лишился жалованья при дворе. Библиотека сгорела, когда дворец переходил из рук в руки. Одьажды к ним в дом пришел богатый сосед и обратился к нему со странной просьбой: составить для него книгу с описанием всех наук, о которых Ибн Сина читал в библиотеке эмира.
      Он согласился, писал эту книгу днем и ночью. Он и не подозревал, что запомнил так много. Книга получилась толстая, она вмещала всю мудрость древних, все их науки, кроме математических. Ибн Сина исписывал страницу за страницей, перо не поспевало за тем, что диктовала память, но иногда он увлекался и вступал в спор с древними авторитетами. Сосед был в восторге. Ведь под крышей его дома собрана мудрость целой библиотеки, удобно упрятанная в объем книги. Ибн Сина так и назвал ее — «Собранное».
      Вскоре в дом управляющего пожаловал еще один посетитель. Тот попросил книгу разъяснений по законоведению. С законами тогда было много путаницы, и, чтобы как следует разъяснить их, потребовалось около двадцати томов. Эта работа заняла осень, зиму, лето и еще одну осень. Ибн Сина редко выходил из дому.
      Его жизнь оживляли только редкие письма. Приходили они от ученика Масихи — первого наставника Ибн Сины в медицине. Звали этого ученика Бируни — теперь это имя знает весь мир. Письма от Бируни заставляли Ибн Сину откладывать все дела — ведь ему приходилось обстоятельно отвечать на самые неожиданные вопросы, которые мучили его корреспондента. «Кто из двух прав, тот ли, кто утверждает, что вода и земля движутся к центру вселенной, а воздух и огонь — от центра, или тот, кто говорит, что все эти элементы стремятся к центру, но что более тяжелые из них опережают?» — спрашивал Бируни.
      Отослав ответное послание, Ибн Сина возвращался к работе. Он трудился над многотомным медицинским словарем.
      Незаметно подкралась беда: заболел отец и уже не встал. Он советовал старшему сыну уйти из Бухары, поискать щедрого и справедливого правителя.
      Трезвый ум рамитанского управляющего правильно оценил обстановку. Он посоветовал сыну подумать о Хорезме. В главном его городе, Гургандже, — богатый дворец эмира Мамуна, там собираются самые именитые ученые и поэты.
      Для торжественного приема во дворце эмира Ибн Сина выбрал лучший свой халат, особенно тщательно повязал чалму, на традиционный манер, приличествующий ученому человеку.
      Какая приятная неожиданность! Оказывается, в Гурганд-же знают его имя, слышали о его толковании книг по античной медицине и праву. Сюда долетела весть о счастливом исцелении эмира бухарского, и гостю есть о чем поговорить с философами, математиками, врачами и толкователями законов, признанными во дворце самого Мамуна. Впоследствии этот кружок ученых стали называть академией Мамуна. Здесь обменивались научными новостями, рассказывали о содержании редких книг, о работах своих и чужих. Здесь спорили, одни — соблюдая осторожность, другие — запальчиво и задорно. Особенно часто срывался Бируни. Да, тот самый ученик Масихи, которого можно было наконец-то обнять и расцеловать. Сам Масихи тоже посещал дворцовую академию. И какое наслаждение испытывали друзья, когда они могли вдоволь насладиться интересной беседой! Насколько интересной, настолько и опасной, ибо люди, головы которых посещали столь крамольные идеи, не достойны были, по мнению истинных мусульман, носить их на плечах.
      Ибн Сине определили жалованье, он даже купил дом и мечтал вызвать родных из Бухары. Он начал делать наброски новой медицинской книги, совсем иного типа, чем те, по которым учился сам. Ар-Рази написал свой труд в десятках томов — спина отцовского осла, должно быть, еще помнит тяжесть знания, — Ибн Сина задумал изложить мудрость медицинского мира гораздо короче и более доступно.
      Позднее эта идея обратится в «Канон врачебной науки», главное сочинение Ибн Сины, пять томов, объединяющих опыт и воззрения греческих, римских, индийских и арабских врачей. Сюда войдут сведения по анатомии, доступные той эпохе, учения о болезнях и их признаках, о сохранении здоровья и требованиях гигиены. Врач найдет в них простые и сложные лекарства и способы их употребления, лекарственные вещества, яды и противоядия. Особые главы «Канона врачебной науки» будут посвящены воспитанию здорового и больного ребенка. Ибн Сина поделится в них тонкими наблюдениями и разумными советами человека, чье сознание свободно от распространенных предрассудков своего времени.
      Основной труд своей жизни Ибн Сина писал урывками. Бывало, что главу начинал он в одном городе, продолжал ее в другом, а итоги подводил за тюремным замком.
      Могущественный султан Махмуд Газневи, повелитель государства, в которое входили и среднеазиатские города, ревниво отнесся к восторженным рассказам об академии эмира Мамуна. Такой цветник из ученых и медиков достоин украшать только его дворец!
      Спешный вызов к эмиру Мамуну для Ибн Сины был последним посещением «академии». Приглашение, зачитанное от имени султана Газневи, никого не могло обмануть. Любезные слова звучали приказом, а какая жизнь ждет ученого при дворе султана, известно было наперед.
      Ибн Сина и Масихи решили бежать из Гурганджа, искать покровительства в Джурджане, у эмира Кабуса. Именно Масихи и был тем спутником, который не вынес перехода через пустыню. А Ибн Сине, добравшемуся до цели, пришлось убедиться на горьком опыте, что у султана Газневи хорошая намять и длинные руки.
      Религиозное учение ислама запрещало рисовать человека, ибо греховно повторять то, что создал аллах. Но султан мог позволить себе пренебречь запретом богословов. Он распорядился сделать сорок портретов Ибн Сины и развесить их на стенах крупных мечетей. Расчет был правильным: мечеть — самое посещаемое место, куда верующие собираются для совместной молитвы. И те, кто умел читать, рассказывали тем, кто грамоты не знал, что сам султан приглашает на службу мудрого и ученого Ибн Сину. И что все, узнавшие его и сообщившие об этом властям, получат за свои труды награду.
      В Джурджане Ибн Сина, остановившись на ночлег в караван-сарае, назвался Абу Али. Ночью он, по обыкновению, сел писать и долго не мог сосредоточиться: за стеной кашлял, хрипел и стонал какой-то человек. Оказалось, что у несчастного постояльца нет здесь ни знакомых, ни родственников, сам он заехал в город по торговым делам и занемог. Ибн Сина нашел у себя лекарства, укрепляющие работу сердца и изгоняющие жар из тела, всю следующую ночь просидел у постели больного, и уже через несколько дней купец мог продолжить путь.
      Он ззал Ибн Сину с собой, но его дом оказался в опасном соседстве с дворцом султана. А вот деньги Абу Али с благодарностью взял: у врача кончалась бумага, под наброски «Канопа» остался последний лист.
      У хозяина караван-сарая болел сын. Мальчика донимал зуд в ногах, он расчесывал их до крови. Мазь, которую предложил приезжий лекарь, сделала ноги здоровыми уже через
      три дня. Потрясенный хозяин рассказал о чудесном враче соседям по улице, у Ибн Сины появились новые пациенты, и те, в свою очередь, размножили слух на весь город. Не иначе, сам аллах управляет его целительными руками.
      Как бы ни называл себя Ибн Сина, как бы ни менял форму бороды, усов, по-иному повязывал чалму, в конце концов его узнавали. Когда по портрету, но чаще всего его выдавало собственное искусство.
      Опознали Ибн Сину и в Джурджане. Медлить было нельзя. И все-таки он покидал город богаче, чем вступил в него. Уходил Ибн Сина не один. Вместе с ним был юноша по имени Джузджани, вначале случайный знакомый по караван-сараю, затем ученик и самый преданный друг до конца жизни Ибн Сины.
      Они держали путь в город Рея, которым правила за своего болезненного сына его мать Сайида. Портрет Ибн Сины обогнал его самого. Правительница знала, кто стоит перед ней. Конечно, султан есть султан, в любой момент его войска могут появиться у стен Реи, но сын есть сын, и пусть гонимый медик поможет ее материнскому горю. Почему сын и наследник молчит целыми днями?
      Слуги доносили правительнице: Ибн Сина поднял наследника непривычно рано и заставил его делать гимнастику. Он приказал очистить бассейн, наполнить его водой и учит сына правительницы плавать. Врач часто ходит с принцем по саду, подолгу беседует с ним.
      Когда войска султана Махмуда Газневи действительно приблизились к городу, мальчик был здоров. Благодарная правительница выпустила Ибн Сину из осажденного Рея.
      Если бы его спросили, что он хочет больше всего на свете, Ибн Сина наверняка ответил бы: несколько лет спокойной жизни на одном месте, чтобы писать «Канон», пусть ночами, но в одном и том же доме.
      Тоскливые мысли вели его по дороге в Хамадан, в памяти всплывали печальные строчки стихов, Ибн Сина писал их еще в юности:
      Плохо, когда сожалегь о содеянном станешь,
      Прежде чем ты, одинокий, от мира устанешь,
      Делай сегодня то дело, что выполнить в силах,
      Ибо возможно, что завтра ты больше не встанешь.
      Хотя бы лет пять спокойной жизни!
      В Хамадане визирь эмира пробежал глазами грамоту, полученную от Сайиды, и посоветовал ему искать службу в другом месте, поскольку, благодаря аллаху, его господин не болен и услуги врача ему не нужны.
      Путников приютил караван-сарай, и вскоре его хозяин рассказал о постояльцах своему дальнему родственнику, незначительному правителю соседней с Хамаданом местности. У правителя шатались зубы. Осмотрев его, Ибн Сина велел раздобыть смолу «зифт», смешал ее с воском и медом и дал пожевать пациенту. Тот добросовестно работал челюстями, пока в восхищении не обнаружил, что может нажать на зуб, не боясь лишиться его при этом окончательно.
      Зубы правителя окрепли, начальник его канцелярии забыл о том, что такое головная боль. Ибн Сина принимал тех, кого начал лечить в Хамадане, благо город был неподалеку: удалил камень из мочевого пузыря одного пациента, вырезал полипы в носу у другого, удачно заправил глазную фистулу у третьего.
      Днем он лечил, а вечером его ждали листки «Канона». Обдумывая врачебное искусство древних предшественников, он дополнял их выводы собственными наблюдениями, приемами и рекомендациями, давшими хорошие результаты в многолетней практике. Некоторые болезни Ибн Сина определял по пульсу. В этом искусстве он превзошел многих. Для него существовал волнообразный и веретенообразный пульс, двухударный, долгий, дрожащий, короткий, малый, медленный, муравьиный. И это еще не все признаки. Он делил пульс на мягкий и напряженный, нервный и низкий, пилообразный, пустой. Нарушение гармонии пульса указывало Ибн Сине на многие внутренние болезни.
      Ибн Сина писал, объяснял написанное верному Джузджани, а тот, получив обстоятельный ответ на свои «почему», переписывал странички набело. Еще в его обязанности входила «служба аллаха». Когда страница шла за страницей без упоминания имени всевышнего, Джузджани с разрешения учителя вставлял имя божье в подходящую часть текста.
     
      ГРИМАСЫ СУДЬБЫ
      Судьбе было угодно, чтобы у эмира Хамадана, как в свое время у эмира бухарского, тоже заболел живот. Так Ибн Сина и Джузджани оказались в покоях больного Шамса.
      Придворный врач под присмотром Ибн Сины замешал на меду семена петрушки, моркови, горького миндаля, тмина и еще нескольких компонентов. Эмир проглотил целебный шарик лекарства и уже через полчаса милостиво разговаривал со своим спасителем.
      С правителем Хамадана связан примечательный эпизод
      в биографии Ибн Сины. Однажды Шаме вызвал врача и объявил о желании сделать его визирем, вторым человеком в своих владениях.
      Как ни сопротивлялся Ибн Сина, уверяя эмира, что хочет заниматься только науками, его торжественно облачили в богатый халат, соответствующий высокому званию. Как и следовало ожидать, надеть халат визиря оказалось проще, чем давать советы эмиру и по бвоему разумению управлять подданными.
      Что предложил просвещенный и гуманный человек, неожиданно оказавшись у власти?
      Освободить крестьян от налогов.
      Вдвое уменьшить войско, а бывших солдат поставить на сооружение оросительного канала.
      Заложить первую школу и первую больницу.
      Результаты деятельности Ибн Сины не замедлили сказаться. Солдаты восстали — они хотели воевать и грабить, а не работать лопатой. Повсюду кричали, что врач околдовал эмира и виноваты во всем его бесовские книги.
      В итоге сам Ибн Сина, Джузджани и привычные к переездам мешки с рукописями и книгами нашли приют в доме человека, который излечился от лихорадки. Сорок дней скрывался в своем убежище незадачливый визирь, зато за сорок дней «Канон» и книга о сердечных лекарствах значительно продвинулись в своем объеме.
      Но хозяин дома пожалел старика соседа, на которого наступала слепота. Ибн Сина осмотрел его, выписал глазную мазь по своему рецепту: улитка высунула рожки из своего домика, этого оказалось достаточным, чтобы Ибн Сину представили пред очи эмира. Шамсу снова стало хуже, и его врача снова возвели в ранг второго лица государства. Только теперь эмир разрешил ему заняться постройкой одной школы — медресе. На строительство согнали крестьян, не успевших снять урожай со своих участков, и, глядя на них, Ибн Сина мучился противоречивыми мыслями. Он по-прежнему охотнее всего лечил бедняков и пытался помочь им в новом своем звании, но его усилия были каплей в море народных бед.
      Насмотревшись за день на болезни телесные и социальные, вечером он пытался отвести душу «опасными» и безбожными разговорами среди немногих доверенных людей.
      Во время военного похода, от которого врач-визирь его отговаривал, умер старый эмир. Ибн Сина мудро решил, что настала пора в очередной раз собирать книги. Он обратился к правителю соседнего государства, Исфагана, откуда уже не раз получал заманчивые приглашения. Письмо его в пути перехватили, Ибн Сине припомнили все его грехи, в том числе укрывательство от султана, и бросили в тюрьму.
      Как ни странно, именно здесь ему удалось плодотворно поработать четыре месяца подряд. Медицина выдавала его недругам, медицина же находила ему друзей. В тюрьме он сумел помочь своим искусством начальнику стражи, которому грозила глухота. Опальный врач вернул ему способность вновь слышать мир звуков. Это стоило того, чтобы снять цепи с ног пленника, взяв с него слово не злоупотреблять своей свободой.
      И тот писал.
      Последующие события могли бы послужить иллюстрацией к утверждению, что судьба коварна. Войска Исфагана, куда так и не дошло письмо Ибн Сины, захватили Хамадан, и пленник вышел на свободу, уступив свое место тем, кто причинил зло ему.
      Это был радостный день еще и потому, что вместе с верным и расторопным Джузджани Ибн Сину встретил младший брат.
      И вот перед ними ворота Исфагана. Впервые Ибн Сине пришлось спрятать кошелек: въездной платы не потребовалось. Их встречали. Обращаясь к Ибн Сине, его называли аш-шейх ур-раис, что означало «старейшина — глава ученых». Его ждал дом, удобный для работы, ждали друзья, которых он знал, почитатели, которые знали его. Даже эмир пришел в приятное волнение, поскольку с прибытием Ибн Сины мечтал устроить у себя такую же «академию», какой прославился двор эмира Мамуна. И снова Ибн Сина вдохнул живительный воздух научных дискуссий. Правда, эмира больше всего волновал вопрос, где сидел его собрат по трону, разрешал ли он задавать вопросы докладчику, можно ли ему говорить больше часа, не страшась утомить ученой темой уши эмира. Но не это было главным.
      Ибн Сина спешил поделиться со своими соратниками теми сокровищами опыта, знаний, которыми обогатили его прошедшие годы. Джузджани переписал набело пять томов «Канона врачебной науки». После него эту работу проделают переписчики всех стран Европы. Копия «Канона» будет переведена на латинский язык, официальный язык медицины, а с появлением книгопечатания выдержит более тридцати изданий. Будущие врачи нескольких поколений станут постигать свое искусство по «Канону».
      «Авиценна» — стояло на титульном листе этих книг. «Ави-ееи» — упоминали его имя русские лечебники и травники, давая рецепты лекарств от разных недугов.
      Эмир был доволен. Главный врач и советчик посвятил ему свое новое философское сочинение — «Книгу познания». Он выполнил наказ эмира, составил более точный календарь. Для этого Ибн Сина сконструировал новые инструменты для наблюдения за звездами.
      Он написал поэму «Урджуза», героем которой была излюбленная его медицина. Ярким, образным и в то же время простым языком медик-поэт изложил в ней основы теоретической и практической медицины.
      Поэму изучали в медицинских школах шестьсот лет.
      Ибн Сина увлекся тонкостями арабского языка. Это была еще одна книга. Другая посвящалась математике, рассказывала об основах геометрии Эвклида. Многие его теоремы Ибн Сина доказывал по-своему, гораздо короче и доступнее. Философ, врач, математик, законовед, писатель, поэт — природа наградила своего сына разнообразными способностями. Зато судьба не поскупилась на трудности и испытания, выпавшие на его долю. Она отбирала у него друзей и прибавляла врагов.
      ...Однажды Ибн Сине показали толстую стопу доносов, скопившуюся за несколько лет. Они поступили от исламского духовенства, толкователей Корана, законников и просто недоброжелателей, мечтающих выслужиться перед султаном. Здесь же красовался один из сорока портретов Ибн Сины.
      «Труды его необходимо сжечь, а самого казнить или выгнать из страны, — требовали авторы доносов. — Книги Ибн Сины подрывают основы Корана, а сам он учит людей забывать аллаха».
      Даже если бы Ибн Сина становился на молитву чаще, чем этого требовал ислам, он не смог бы убедить противников в своей религиозности. Против этого восставало существо его трудов и исследований, его идеи о происхождении мира, даже наивное юношеское желание открыть секрет долголетия, доступный для всех. Не за такую ли же дерзкую попытку расплатился жизнью сам Асклепий?
      Одно из четверостиший Ибн Сины, относящееся к поре его молодости, связано с разговором между ним и главным священнослужителем Бухары. Накануне в библиотеке эмира начинающий медик перевернул последнюю страницу книги знаменитого врача ар-Рази «Обман пророков». Само заглавие уже подвергало сомнению те чудеса, которые ислам приписывал деятельности мусульманских пророков и святых.
      — Что ты читаешь в библиотеке эмира? — спросил служитель божий.
      — Сказания о пророке Мухаммеде.
      Когда они разошлись, в голове Ибн Сины сложились насмешливые строки:
      Когда к невеждам ты идешь высокомерным,
      Средь ложных мудрецов ты будь ослом примерным, Ослиных черт у них такое изобилье,
      Что тот, кто не осел, у них слывет неверным.
     
      СОРОК ПЕРВЫЙ ПОРТРЕТ
      Смерть Ибн Сины, как и многие эпизоды его замечательной жизни, тоже окружена легендарными подробностями, в которых благодарная память людская запечатлела преклонение перед его делами.
      Рассказывали, чтр перед смертью он призвал на помощь все свое искусство и приготовил сорок лекарственных настоев, разлив их в сорок разных сосудов. Каждый имел свой номер. Последовательность употребления лекарств он продиктовал одному из учеников.
      Первое следовало влить в рот, вторым полагалось натереть грудь, третьим — спину, четвертым — ноги, а пятое снова проглотить. И так до сорокового лекарства, строго по предписанию, оставленному Ибн Синой.
      И вот наступил момент, когда великий учитель скончался и взволнованный ученик дрожащими руками взял сосуд с первым лекарством. Он влил его в рот...
      Затем взял второй, третий. Сверяясь с записью, затаив дыхание, он старался ничего не упустить, не перепутать. Опустел сосуд с тридцать девятым лекарством. Он боялся поверить своим глазам. С каждой новой порцией чудодейственных снадобий мертвый человек молодел, превращался в цветущего юношу. Казалось, еще немного, он откроет глаза, улыбнется и заговорит. Вот он, последний, сороковой сосуд.
      Неосторожное движение, звон стекла — и живая вода расплывается на земле.
      От праха черного и до небесных тел Я тайны разглядел мудрейших слов и дел.
      Коварства я избег, распутал все узлы,
      Лишь узел смерти я распутать не сумел, —
      писал Ибн Сина в одном из стихотворений.
      Ибн Сину похоронили в Хамадане, недалеко от горной реки. И все знали, кто лежит под мавзолеем из необожженного кирпича. В русской газете «Врач» за 1900 год была опубликована небольшая корреспонденция, автор которой, путешествуя по тем местам, решил разыскать могилу Авиценны. Он нашел ее легко, потому что к невзрачному мавзолею, как и много веков назад, приходили паломники, странники, больные, искавшие чудесного исцеления.
      А вот как выглядел «князь медицины»? Каким он был? Оказалось, что никакие исторические источники не в состоянии ответить на эти вопросы. Известно, что сочинения Ибн Сины переиздавались в средневековой Европе не один раз, а вот достоверного портрета прославленного медика не было.
      Те рисунки — сорок портретов, что когда-то призывали мусульман стать доносчиками и выдать Ибн Сину страже султана, — давно исчезли. Одна из восточных миниатюр, датированная XIII — XV веками, представляет Ибн Сину стоящим на ковре у постели больного. Черты его лица, как и других персонажей миниатюры, типично монгольские — он скуласт, узенькие глаза прикрыты кожными складками.
      На другой миниатюре, более позднего происхождения, лицо у Ибн Сины продолговатое, с острыми чертами, длинный нос свисает над верхней губой, глаза узкие, бородка клинышком падает на грудь.
      А рисунок XVII века представляет «князя медицины» человеком дородным, с полным лунообразным лицом, с коротким носом и густой окладистой бородой.
      Кому же из художников верить, если ни один из них не руководствовался в своем творчестве точными данными, а опирался только на вольный полет своей фантазии?
      В 1954 году на международном конгрессе в Тегеране, посвященном тысячелетней годовщине со дня рождения Ибн Сины, делегация советских ученых подняла вопрос о том, что необходимо создать его точный, документальный портрет.
      Это была очень трудная задача. Когда в Хамадане сооружали новый мавзолей, ученым пришлось вскрывать могилу Ибн Сины, и иранский профессор Саид Нафиси сделал несколько фотоснимков с его черепа. Этот документальный материал и поступил в лабораторию пластической реконструкции Института этнографии Академии наук СССР. Попал он в чудодейственные руки антрополога Михаила Михайловича Герасимова. Ему и предстояло на основе своей теории восстановить облик Ибн Сины.
      Академик медицины В. Н. Терновский взял на себя труд дать описание черепа Ибн Сины по фотографиям, и эти индивидуальные анатомические особенности послужили исходным толчком для дальнейшей работы реставраторов.
      Каким же вышел прославленный медик из лаборатории М. М. Герасимова?
      Мы видим на портрете его работы тонкое, чуть горбоносое лицо человека с правильными, красивыми чертами. Не монгольскими, а такими, что свойственны европейцам восточного происхождения. А еще более точно, повторяя за М. М. Герасимовым, это лицо, характерное для таджикских и узбекских серий — со своим разрезом открытых, чуть выпуклых глаз с тонкими веками.
      Беспокойная, кочевая жизнь Ибн Сины, неустанный труд не способствовали излишней полноте. Он был строен, подвижен и, очевидно, скор на ногу. Во всяком случае, то, что мы знаем о его жизни, может подтвердить это предположение.
      Карл Линней, выдающийся натуралист XVIII века, назвал авиценией вечнозеленое растение из рода вербеновых. Название символично — труды Авиценны, передовые его идеи полны жизни, подобно зеленым ветвям авицений.
     
      НОВЫЙ ЯЗЫК МЕДИЦИНЫ
      Ар-Рази сказал: «Врача образовывает не только чтение, но и способность обсуждать читанное и осознанные истины применять к отдельным случаям».
      «Проверяй же в больницах не всегда верные описания болезней, встречающихся в медицинских сочинениях, ибо ежедневно открываются новые средства, о которых древние не имели понятия», — давал совет своим коллегам соотечественник ар-Рази — продолжатель его дела Али ибн Аббас.
      «Некоторые связывают отдельные виды меланхолии с влиянием демонов, — писал Ибн Сина. — Я не придерживаюсь их мнения».
      Он высказывал гениальную для того времени мысль о невидимых возбудителях болезней, распространяющихся через почву и пищевую воду. Его догадки подтвердятся через много веков, в эру микроскопических исследований. Если судить по «Канону медицины», Ибн Сина знал, как с помощью постукивания отличать «бурдючную» водянку от «барабанной». История медицины свидетельствует, что метод диагностики заболевания органов грудной клетки путем выстукивания предложил в 1761 году венский врач Леопольд Ауэнбруггер, за что его подвергли насмешкам.
      Та же история медицины называет в числе новых перевязочных средств конца XIX века вату, марлю, а их применял в своей практике еще ар Рази вместе с бараньими жилами (сейчас они называются кетгутом) для зашивания ран.
      Не получили своевременного развития работы математика и физика-оптика Альхацена, современника Ибн Сины. Он дал верное анатомическое описание глаза, объяснил особенности зрительного восприятия, дал название частям глаза — рого-
      вица, хрусталик. Он же ввел в употребление очки, идея которых спустя много веков возродилась в устройстве телескопа и микроскопа.
      К сожалению, не дошел до наших дней один из трактатов Бируни, друга Ибн Сины, но о содержании его свидетельствует заголовок: «Об опровержении пустых мнений, пришедших на ум некоторым врачам, по вопросу о звездах, появляющихся в воздухе». Бируни имел в виду астрологические суеверия, прочно опутавшие медицину средневековой Европы.
      Но христианский мир, воспитанный на церковной догме, еще не был готов к восприятию этих истин.
     
      АРИСТОТЕЛЬ В ТОНЗУРЕ
      Каким недолгим было господство средневековой арабской культуры! Расцвет ее пришелся на VIII — X века, а затем Багдад, воплощение лучших культурных и научных сил арабского халифата, центр переводческой деятельности, уступил свое место другим городам. После X века заметных успехов в научном исследовании мира и в медицине добились испанские города — Кордова, Севилья, Малага.
      «Искусства и науки никогда раньше не знали такого расцвета под небом Испании, — читаем мы в первой главе исторического романа Лиона Фейхтвангера «Испанская баллада». — Искусно построенная система образования с широкой сетью школ давала каждому возможность получить знания. В городе Кордове было три тысячи школ, в каждом крупном городе был свой университет, такие богатые библиотеки мир знал только в эпоху расцвета эллинской Александрии».
      Именно Испания оказалась тем каналом, по которому духовные сокровища арабской культуры устремились в страны христианской Европы. Из Франции, Англии, Италии добирались сюда люди, жаждавшие соприкоснуться с бесценным знанием. Были среди них и лица духовного звания, такие, как Герберт, впоследствии папа римский Сильвестр II, и Герард Кремонский. Первому мы обязаны знакомством с цифрами, которые и теперь носят название арабских. Второй перевел на латинский язык «Альмагест», главное сочинение астронома Птолемея, и «Канон врачебной науки» Ибн Сины.
      Примечательно, что церковь, одинаково считавшая безбожниками и ученых, и магов, и колдунов, обнаружив склонность к наукам у папы Сильвестра II, тоже заподозрила его в колдовстве.
      Около 1150 года в христианском мире появился перевод арабских сочинений, опирающихся на труды Аристотеля. И хотя эти сочинения давали искаженное, местами неверное представление о творчестве греческого мыслителя — оригинал переводился на арабский, затем на кастильский, а уж потом на латинский язык, — это событие было уже шагом вперед по пути к новой эпохе, получившей название — эпохи Возрождения.
      Церковь не замедлила отметить нежелательный толчок в умственной жизни общества. В 1209 году она объявила, что под страхом отлучения запрещает читать публично или тайком сочинения Аристотеля и комментарии к ним.
      Богословы воспользовались сложностью и противоречивостью философии великого грека. Они умело использовали его труды, приспособив для своих нужд самое отжившее, сделав из учения Аристотеля, по словам В. И. Ленина, «мертвую схоластику, выбросив все поиски, колебания, приемы постановки вопросов». Церковники взяли у античного философа его логику, чтобы с ее помощью вести хитроумные богословские споры, и отказались от главного. А главным у Аристотеля были его естественнонаучные труды, вера в силу разума, в мощь и объективную истинность познания.
      Что касается этой стороны его философии, то церковь попыталась уничтожить память о ней. Такой Аристотель не соответствовал христианскому мировоззрению, традиционному религиозному мышлению. Богословы постарались познакомить общество с другим философом — с Аристотелем в тонзуре. Что же такое тонзура?
      Когда-то в древности жрецы, посвящая себя служению богам, клали на алтарь сбритые волосы как жертву могущественным небесным силам и как знак своей посреднической деятельности между миром богов и миром людей. Жрецы, поклонявшиеся солнцу, выбривали на макушке как бы солнечный круг. Католическая церковь унаследовала этот древний обычай. Постановлением Толедского собора 633 года тонзура (от латинского слова, означающего стрижку) отмечала лицо духовного сана в католической религии.
      Такую же умелую редакторскую обработку прошло и творчество Галена. Он тоже вернулся в Европу. Духовенство даже подкупало то впечатление законченности и размаха, с которым сочинения римлянина охватывали все области медицины. В этом отношении его творчество импонировало традиционному средневековому мышлению, высоко ценившему монументальность, неподвижность, не склонную к дальнейшему развитию. Недостижимый пример этому давала Библия с ее истинами и заветами, данными, как тогда казалось, на веки вечные.
      Но, даже ценя разносторонность Галена, церковь отобрала в его сочинениях то, что ее устраивало. Она подправила и признала такого Галена, которого хотела видеть. Благосклонно одобрила все суеверные представления в области медицины как самого древнеримского врача, так и его предшественников, в том числе учение об особых нематериальных силах, будто бы управляющих всеми процессами в организме человека и болезнями тоже. Как и следовало ожидать, церковь не поддержала стремлений Галена к экспериментам на животных и оставила в стороне его советы: «Тот, кто будет читать мой трактат, прежде чем высказаться «за» или «против», должен будет проверить факты своими глазами».
      Такой Гален не укладывался в рамки религиозной веры, не соответствовал стандартам догматического мышления.
      Но то, что церковь в Галене признала, что сочла непогрешимым, она превратила в канон. Духовенство бдительно следило за тем, чтобы никто из медиков не вырывался за установленные пределы. Выступать против Галена означало выступать против католической церкви, а таких смельчаков ждало обвинение в колдовстве и в союзе с самим сатаною.
      ...Новую волну разрушительной античной литературы принесли с собой крестовые походы, вдохновленные и организованные римской церковью с совсем иными, завоевательными целями. Восемь раз в течение полутора веков тысячи людей по воле духовенства устремлялись в дальние страны для освобождения христианских святынь из-под власти неверных. Военные походы, затеянные церковью, кончались поражением, но увиденное, услышанное, привезенное из дальних краев неуклонно делало свое дело, расшатывая традиционные представления, обнаруживая новые горизонты для пытливого ума.
      Оказалось, что небо может не только угрожать, но и манить бесконечным своим простором, призывая разум к дерзкому познанию.
     
      Глава IV. СВЕРГАЯ ИГО УЧИТЕЛЕЙ
     
      ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ СТРАНИЦ МОНДИНО ДЕ ЛЮЦЦИ
      Каждый согласен: по праву Салерно — бессмертная слава.
      Целого света стеченье Туда, чтоб найти нсцеленье.
      Я полагаю, что верно учение школы Салерно,
      Хоть ненавистными стали мне люди, что там обитали.
      Эти строки были написаны в начале XII века. Автор их подписывал стихи псевдонимом — Архипоэт. Полагают, что принадлежал он к рыцарскому сословию, участвовал в крестовом походе и тяжелый недуг заставил его побывать в Салерно, близ Неаполя, в самой известной тогда медицинской школе практического направления. Единственная в империи, она получила право присваивать звание врача. Занятия в этой школе, получившей название «Гиппократовой общины», продолжались пять лет и дополнялись годом практической работы.
      Большую роль в развитии первой медицинской школы Западной Европы сыграл известный врач XI века Константин Африканский. Он переводил для Салерно с арабского языка медицинские сочинения древности и, к неудовольствию духовенства, надзиравшего за направлением умов учителей и учеников, то и дело обнаруживал желание сойти с дозволенной дороги в изучении медицины.
      Можно сказать, что школа в Салерно носила светский характер: деканы ее были не католические монахи, а люди семейные, и среди преподавателей XI века история медицины называет несколько женских имен.
      XII век был временем наивысшего расцвета Салерно. Именно к этому времени в разных городах Европы уже сложились союзы преподавателей и учащихся. Они стали постоянными и получили название «университеты». Латинским словом «университас», что значит «община», обозначали всякого рода профессиональные объединения. В зависимости от предмета изучения эти корпорации стали называться факультетами. Словом «факультас» первоначально определяли отдельную область знания.
      Медицина тоже стала предметом факультативного изучения.
      Неоднократно медики из Салерно обращались к духовным властям с просьбой разрешить анатомические вскрытия. Церковь безмолвствовала. В 1240 году император Фридрих II своей властью даровал им право вскрывать один труп в пять лет.
      Но прошло шестьдесят лет, глава церкви запретил и эти редкие вскрытия.
      Однако просьбы от университетов продолжали поступать. И в XIV — XV веках в уставах некоторых учебных заведений уже появился параграф, который предусматривал занятия анатомией в специальных помещениях.
      Но одно дело — разрешение на бумаге, другое — практическая организация занятий. Получить труп для исследования каждый раз оказывалось делом чрезвычайно трудным. Чаще всего преподавание анатомии сводилось к чтению на латинском языке соответствующего раздела из сочинений Галена.
      Учебников не было. Студенты при подготовке к диспутам, в результате которых выясняли степень их знаний, пользовались записями лекций.
      Если студенческая жизнь складывалась удачно, счастливчик через семь-восемь лет получал ученую степень доктора и ее символы: берет, книгу как подтверждение его учености и перстень-печатку.
      Нередко обладателю этой степени бывало уже за тридцать, потому что студенты меняли университеты, переходили из одного города в другой. Преподавателей они могли выбирать сами.
      Но Мондино де Люцци, сыну аптекаря из Болоньи, было всего двадцать лет, когда университет города присвоил ему степень доктора медицины. После тысячелетнего перерыва Мондино де Люцци вновь взял в руки скальпель и встал к секционному столу. Исследовав труп, он написал книгу о человеческом теле. Этот небольшой учебник анатомии — всего шестьдесят девять страниц — стал пособием для нескольких поколений врачей. Мондино де Люцци первым попытался уточнить и дополнить Галена.
      Однако и он действовал с оглядкой на папскую власть: кости черепа анатом не исследовал. Лучше, считал он, держаться «от греха подальше». Ведь шел только 1315 год.
      Анатомия по-прежнему считалась самой опасной и греховной отраслью медицины. Описание человеческого тела еще предстояло создать.
      Эта гигантская работа выпала на долю Андрея Везалия.
     
      СТУДЕНТ ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ
      Профессора анатомии Парижского университета звали Жак Дюбуа, но, по обычаям своего времени, он взял себе латинизированное имя — Якоб Сильвий.
      Докторский берет и ученую степень Сильвий получил в университете Монпелье, когда ему было уже пятьдесят три года. Выдержав положенный экзамен у епископа и его ассистентов, Сильвий вернулся в Париж, где его имя, основательные знания и преданность Галену привлекали к лекциям немало студентов.
      В 1533 году среди них появился Андрей Везалий.
      Врачом и собирателем медицинских трактатов был прапрадед Везалия, врачом и математиком — его прадед, врачом и комментатором арабской медицины — его дед.
      Отец Везалия, тоже Андрей, состоял аптекарем при дворе императора Карла V. Так что интерес юноши к медицине не был случайным.
      Занимаясь в бельгийском городе Лувене по курсу клас-
      сических и риторических наук, он изучал греческий, латинский, древнееврейский языки. Но с большим увлечением вскрывал и препарировал домашних животных на чердаке отцовского дома. И на семейном совете решили отправить сына в Париж — учиться медицине.
      Но лекции прославленного Сильвия разочаровали Веза-лия. Как проходили уроки анатомии? Профессор на кафедре читал из роскошного, в массивном кожаном переплете фолианта Галена, а служители-цирюльники кромсали труп собаки или свиньи, и студенты видели внутренние органы животных, изуродованные неопытной рукой.
      Если бы не природная любознательность Везалия, у Силь-рия был бы еще один прилежный студент и последователь его любимого Галена. Но уже на третьем вскрытии негодующий ученик отобрал у служителя нож и провел секцию так, как делал это дома.
      Его не смутили насмешливые поздравления товарищей по поводу увлечения презренным ремеслом цирюльника, недостойным будущего доктора.
      — Скажите, господин профессор, почему Гален считал, что нижняя челюсть состоит из двух половинок? Это же цельная непарная кость... Я сам видел, как...
      — Где вы видели ее, господин студент? — нетерпеливо перебил его Сильвий.
      — На кладбище, господин профессор. Там еще ни разу не попалась нижняя челюсть из двух половинок. Может быть, Гален ошибался?
      — Нет, Везалий, Гален не мог ошибаться. Просто природа не всегда следует тому идеальному устройству человеческого организма, который он описал. К тому же после смерти учителя человек успел измениться...
      Сильвий досадливо хмурился. И что ему надо, этому настойчивому студенту! Мало ему кладбищ? Говорят, он согласился помогать при вскрытиях анатому Гунтериусу, который пишет какое-то сочинение по анатомии. Вот откуда его каверзные вопросы! Правда, Везалий изрядно знает все кости скелета. Далее с закрытыми глазами Он безошибочно определяет, какая кость оказалась у него в руках. Но позволить себе проверять самого Галена — это уж слишком даже для способного студента.
      Сам Везалий много лет спустя так писал о времени своего студенчества: «...Мои занятия никогда бы не привели к успеху, если бы во время своей медицинской работы в Париже я не приложил к этому делу собственных рук...»
      Что значило в XVI веке это «приложение собственных рук»?
      Кладбище на окраине Парижа. Ночь, желательно потемнее. Между могил торопливо продвигается человек. Широкий плащ с капюшоном делает его неузнаваемым. Летит в сторону земля от заступа. Хорошо, если не услышит кладбищенский сторож. Бывает, что тишину ночи нарушает ехидный вопрос: «Что ты делаешь здесь так поздно, сын мой?» И тогда в карман сторожа переходят несколько монет из тощего кошелька студента.
      Ничего преувеличенного в подобной картине нет. Студен-там-медикам приходилось красть трупы и тайком изучать запретную анатомию.
      Долгие часы проводил Везалий на парижском кладбище, где на сводчатую галерею сбрасывали кости из небрежно вырытых могил. Здесь он запоминал особенности строения разных частей скелета.
      Такими были ступеньки, ведущие к новой анатомии, — кладбища, тайные вскрытия, чтобы не доглядело всевидящее око церкви, не заинтересовался бы богохульными кражами церковный суд.
      1535 год. Воюют Карл V и Франциск I. Везалий возвращается в Лувен. Он расстается с Сильвием, чтобы впоследствии обрести в его лице злобного и активного противника.
      В университете Лувена врачи и не помышляли об учебных вскрытиях. Именно здесь Везалий в первый раз провел лекцию о структуре человеческого тела с анатомическим ножом в руках.
      А вскоре молодому анатому необычайно повезло: он нечаянно получил возможность связать полный скелет человека. Правда, при этом Везалий окончательно уронил себя в глазах преподавателей-галенистов и набожных обывателей. Дело в том, что с городской виселицы он украл труп разбойника.
      Вскоре после этого «возмутительного» события ему пришлось покинуть Лувен. От гнева духовенства и ропота обывателей его не спасло даже покровительство бургомистра.
      Через некоторое время Везалий появился в Северной Италии, в Падуе.
     
      ШИРОКАЯ ДОРОГА И ПЕШЕХОДНАЯ ТРОПИНКА ВЕЗААИЯ
      Венецианскую республику и университет в Падуе Везалий выбрал не случайно. Италия, уже вступившая в благодатную пору эпохи Возрождения, сулила ему надежду свободно заняться любимым делом.
      Падуанский университет XVI века отличался строгим уставом как для студентов, так и для преподавателей. Претендент на получение ученой степени сдавал экзамены профессорам медицинского факультета в присутствии ректора университета. Везалий блестяще прошел это испытание. Он вдохновенно провел публичное вскрытие и получил звание профессора хирургии и преподавателя анатомии.
      Здесь, в Падуанском университете, студентов обучали у постели больного, что не практиковалось чуть ли не со времен Гиппократа. Наконец-то Везалию удалось осуществить свой давно обдуманный метод преподавания анатомии! Он сам производил вскрытия, сам показывал студентам особенности строения внутренних органов.
      Чтобы они лучше усваивали его лекции, могли повторять их, Везалий решил испробовать рисованные анатомические таблицы и, хотя сам был изрядным рисовальщиком, привлек к работе своего земляка, художника Яна Стефана ван Каль-кара.
      Анатомические таблицы имели успех, и в 1538 году Везалию удается их издать: три листа с подробным показом скелета, три — с зарисовкой внутренних органов и кровеносных сосудов. В этой работе уже отражены его собственные представления о человеческом организме, но Везалий еще не вступает в открытый спор с Галеном. Более того, он принимает участие в переводе на латинский язык роскошного издания сочинений Галена. Молодой профессор, которому минуло двадцать четыре года, получил это почетное приглашение наравне со своими преподавателями Сильвием и Гунте-риусом.
      Везалий учил других, учился и сам. Сначала он честно стремился сохранить авторитет Галена, но чем больше времени проводил у секционного стола, тем дальше отходил от выводов «божественного» учителя. Не раз в поисках подробностей, описанных Галеном, он обращался к трупам животных, вскрывал собак, свиней, быков и именно у них находил то, что не мог обнаружить у человека.
      Однажды Везалий получил заказ от своего коллеги — профессора медицины Болонского университета Альбия, которому понадобился скелет обезьяны. Выполняя заказ, Везалий неожиданно обнаружил тот острый отросток в поясничных позвонках, который он, доверяя описаниям Галена, тщетно искал у человека. Да, теперь ясно: натурой для анатомии Галена во многом служили обезьяны и другие животные. Полного устройства человеческого тела Гален не знал
      Это была без преувеличения титаническая работа — описать и зарисовать тело человека таким, как оно есть на самом деле. Это была еще и опасная затея.
      Везалий не обольщался надеждой, что ему удастся избежать конфликта с церковью, относящейся к сочинениям Галена так, будто они были ее священными книгами. Он наперед знал, что вызовет негодование медиков-галенистов. Правда, не думал, что оно окажется таким яростным.
      В течение четырех лет писал Везалий книгу о строении человеческого тела, которое он изучал многие годы. Он препарировал, чертил, рисовал, и художник Калькар с трудом поспевал за анатомом.
      В 1542 году миланские купцы Даноны отправились по своим торговым делам в путь, который пролегал через Альпы и Цюрих в Базель. Они обещали выполнить просьбу Ве-залия и передать базельскому издателю Опорину рукопись и свыше двухсот гравюр по дереву. Это были трактат «О строении человеческого тела, в семи книгах» и как бы своеобразный краткий конспект, который Везалий сделал из своего труда. Он назвал его «Извлечение».
      «Я сделал это «Извлечение» как пешеходную тропинку рядом с широкой дорогой — моей большой книгой...»
      Опорин выпустил в свет этот непохожий на другие трактат по анатомии летом 1543 года.
      Его автору было тогда двадцать восемь лет.
     
      ТАКОЙ КОСТИ НЕТ!
      Слово «Природа» Везалий писал с большой буквы. Он считал ее создательницей мира, превосходящей бога как «творца вещей». Позднее, когда анатома лишили возможности заниматься любимым делом, он мечтал о том, что снова сможет «вернуться к изучению подлинной Библии человеческого тела и человеческой Природы».
      Удар, который Везалий нанес столь любимому церковью Галену, пришелся и по ее собственному учению и авторитету. Ведь результаты работы ученого, а главное, методы его исследования при помощи опыта создавали основу для правильного познания законов природы не только в области анатомии. Этого церковь опасалась больше всего.
      Многие ученые средневековья пытались отыскать ту особую невесомую, неуничтожимую кость, которая, по утверждению духовенства, являлась ядром для будущего воскрешения тела. Везалий не описывает эту кость в своем трактате, потому что ни разу не встретил ее. «Что из этой косточки... — писал он, — снова должен вырасти человек, предоставляю рассуждать богословам, которые присваивают себе свободное рассуждение и мнение о воскрешении, бессмертии души и судьбе».
      Церковь всячески поддерживала убеждение, что у мужчин одним ребром меньше, чем у женщин, потому что, согласно Библии, бог вынул его у Адама для сотворения Евы. А бесстрашный Везалий, для которого высшим судьей был опыт, говорит: «...Мнение... будто мужчины на одной стороне лишены какого-то ребра и женщина в числе ребер превосходит мужчину на одно, совершенно смешно».
      Везалий смело спорил с теми учеными-богословами, которые отважно брались за анатомические описания, не прибегая к ножу. Он отстаивал истину от их малограмотных посягательств. Ученый позволял себе иронию и по адресу самого господа бога — «творца вещей». «По его милости, если только будет существовать вера (обратите внимание на это еретическое предположение. — И. Ж.), мы будем пользоваться вечным блаженством, когда не будет необходимости исследовать местонахождение и существо души путем вскрытия или с помощью нашего разума...»
      В этой вольнодумной фразе хорошо виден характер смелого исследователя и существо его работы, в которой он больше всего доверял своим глазам и рукам, разуму и знаниям.
      Эти средства достижения истины не были в почете у служителей церкви. Давно уже они следили за упрямым Веза-лием, ожидая удобного момента для удара. Его предшественник, профессор Болонского университета Яков Беренгарио, тоже отступивший от Галена, попробовал оказать сопротивление матери-церкви. Что из этого получилось? Его с позором изгнали из университета, из города. Больше анатомией профессор не занимался.
      Круто сложилась судьба и парижского анатома Шарля Эстьена, прекрасно знавшего свой предмет. Почти в одно время с Везалием он выпустил книгу «Рассечение частей тела человека». Но Шарль Эстьен был протестант. Он исповедовал другую, не католическую религию, господствующую в стране. Под этим предлогом его упрятали в тюрьму, откуда он уже не вышел.
      Свою большую работу — трактат «О строении человеческого тела» — Везалий посвятил императору Карлу V, а «Извлечения» — его сыну Филиппу. Это не было просто модой того времени. Ученый стремился заручиться поддержкой императорской семьи на случай возможных осложнений.
      Везалий не ошибался, когда писал: «...Мой труд подвергнется нападкам со стороны тех, кто не брался за анатомию столь ревностно, как это имело место в итальянских школах, и кто теперь уже в преклонном возрасте изнывает от зависти к правильным разоблачениям юноши: им станет совестно, что хотя они и присваивают себе громкое имя в области науки, но до сих пор, вместе с прочими поклонниками Галена, были слепы и не замечали того, что мы сейчас предлагаем».
      Трактат по анатомии появился в 1543 году, и уже через год Везалий не по своей воле расстался с Падуей. Кончился самый счастливый период его жизни.
     
      СИЛЬВИЙ ШЛЕТ ДОНОС
      Одним из самых преданных почитателей Галена был учитель Везалия. Ему и принадлежит памфлет «Опровержение клевет некоего безумца на анатомию Гиппократа и Галена, составленные Якобом Сильвием, королевским толкователем по медицинским вопросам в Париже».
      Недавно советский историк медицины В. Н. Терновский, много сделавший для популяризации трудов Везалия, в своей книге о великом анатоме привел полный текст памфлета. Этот документ сыграл трагическую роль в жизни анатома.
      Сильвий обрушил на ученого потоки ругани и угроз. Имени Везалия он почти не упоминает, зато щедро называет его безумцем, клеветником, перебежчиком, сточной ямой...
      Памфлет содержит двадцать восемь глав — двадцать восемь опровержений «клевет» Везалия. Ожесточившийся защитник Галена требует наказать своеволие человека, «опасного для государства» и церкви. Вряд ли Сильвий не знал, что это обвинение бросало бывшего его ученика в объятия церковного суда.
      Сильвий обращается и к императору:
      «Я умоляю цезарское величество, чтобы он жестоко побил и вообще обуздал это чудовище невежества, неблагодарности, наглости, пагубнейший образец нечестия, рожденное и воспитанное в его доме, как это чудовище того заслуживает, чтобы своим чумным дыханием оно не отравило остальную Европу. Ведь некоторых галлов, германцев и италийцев клеветник уже заразил ядовитой пеной своего рта...»
      Появление памфлета, более напоминающего донос, сразу определило, кто друзья, а кто враги ученого. Друзей оказалось гораздо меньше. Ученик Везалия Коломбо перешел в лагерь его противников. Весь ученый мир раскололся, помогая или препятствуя развитию новой анатомии, признавая или понося ее творца.
      А сам творец, не вынеся осуждения, насмешек, проклятий, сжег свои рукописи, заметки, прервал анатомические исследования и принял предложение Карла V занять пост его личного врача. Должность при дворе императора спасала Веза-лия от открытого преследования церкви.
      Спасать-то спасала, но в то же время не давала заниматься любимой наукой. Уйдя из университета, Везалий мало что сделал для дальнейшего развития анатомии. Он выпустил второе издание своего «Трактата», внес в него ценные дополнения. Врачи и студенты пользовались им еще двести лет.
      Беспокойная, связанная с переездами жизнь придворного врача тяготила Везалия, уже имевшего семью. И хотя он проявил себя незаурядным, смелым хирургом, анатом по-прежнему тосковал по университетским аудиториям.
      Когда Карл V отрекся от престола и ушел в монастырь, новый правитель задумал сменить столицу. Двор из Брюсселя переехал в Мадрид, и здесь, в католической Испании, где церковный суд еще сохранял всю полноту власти, Везалий, по его словам, не мог даже прикоснуться рукой к сухому черепу. О том, чтобы производить вскрытия, не могло быть,и речи...
      Об этом периоде его жизни мы знаем мало. Ученый ограничил переписку со своими единомышленниками, опасаясь слежки церкви, зависти и недоброжелательства придворных медиков. Несколько раз Везалий обращался с просьбой к императору отпустить его на родину, но фанатичный и злобный Филипп II оставался неумолим.
      Известно, что вконец измученный анатом дал обещание отправиться в Палестину для поклонения гробу господню. Вполне вероятно, что, отмолив «грехи» самозабвенного творчества, Везалий думал вернуться в Италию к прежней исследовательской работе.
      Паломничество он совершал совсем не из любви к богу.
      По дороге в Иерусалим Везалий задержался в Венеции. Друзья радостно встретили ученого, не подозревая, что видят его в последний раз. Никто точно не знает, что же произошло дальше. По одним сведениям, на обратном пути Везалий заболел. По другим — попал в кораблекрушение, высадился на средиземноморском острове Занте (Закинте), где и умер в октябре 1564 года.
      Так трагически обернулся для этого великого человека единственный поступок в его жизни, угодный богу и христианской церкви.
      Везалий добился главного: он освободил анатомию из плена религиозной мистики и многовековых заблуждений. Оказалось, что тело человека живет по своим законам, не подвластным воле потусторонних, небесных сил.
      Везалий выстроил многоэтажное здание новой анатомии. После него много хозяев побывало в этом строении — и очень разных. Были среди наследников такие, что дополняли его важными деталями, достраивали целые этажи. Другие пытались разрушить и осквернить построенное. Но здание новой анатомии стояло крепко, потому что имело прочный фундамент.
      Еще при жизни Везалия его ученик Фаллопий продолжил анатомические исследования с помощью опыта. Известный римский профессор Евстахий вначале заявил, что предпочитает заблуждаться вместе с Галеном, только бы не признавать новую анатомию, но и он в конце жизни оказался ее сторонником.
      Не все смогли оценить значение трудов Везалия. Ведь предрассудок во всем, а особенно в науке, — это «великая цепь, удерживающая человека в определенном, ограниченном кружке окостенелых понятий, — говорил А. И. Герцен. — Ухо к ним привыкло, глаз присмотрелся, и нелепость, пользуясь правами давности, становится общепризнанной истиной».
      Ухо привыкло к имени Галена, глаз присмотрелся к его анатомическим построениям, и даже спустя столетие после опубликования «Трактата» Везалия, после новых открытий не только в анатомии, но и в физиологии, находились люди, упорно защищавшие незыблемость учения древнеримского врача.
      Окончательный удар окаменевшему авторитету нанес английский врач Вильям Гарвей. Опираясь на выводы Везалия, он дал ясную и точную картину большого круга кровообращения в организме человека. Впервые был установлен путь, но которому кровь от сердца по артериям движется к органам тела, а от них по венам поступает обратно в сердце.
      У открытия Гарвея в физиологии оказалась та же судьба, что и у новой анатомии. Вначале более верное описание перехода крови между желудочками сердца, отличное от га-леновского, сделал еще в XIII веке дамасский врач Ибн Нафиз, но об этом открытии скоро забыли.
      Описание малого круга кровообращения, данное богословом Мигелем Серветом в 1553 году в его книге, затрагивающей основы христианской религии, кончилось тем, что и автора и книгу сожгли.
      Лекции известного парижского анатома де ля Боэ, одного из преданных пропагандистов открытий Гарвея, по настоянию духовенства отменили. Сам он, спасаясь от преследований церковников, бежал в Нидерланды.
      И только личная судьба Гарвея сложилась более удачно, чем у Везалия. Он жил долго и еще при жизни мог любоваться своим изображением из камня и читать слова: «В. Гарвею, бессмертному в памятниках своего гения...»
      Потому что время уже было не то — конец XVII века. Церковь отступала. Буржуазные революции в странах Европы, развитие просвещения, успехи в области промышленности, техники, мореплавания все более настойчиво выдвигали перед наукой новые задачи. Чтобы выполнить их, она отбрасывала авторитет священного писания, освобождалась из замкнутого круга религиозного учения.
      И везде, где церковь с ожесточением сдавала свои позиции, появлялись новые, бурно развивающиеся отрасли науки. Не осталась без изменений и анатомия. Продолжая уточняться и дополняться новыми открытиями, уже в XVII веке она выделила в самостоятельный раздел физиологию.
      В следующем, XVIII столетии отделилась патологическая анатомия, изучающая не здоровые, а больные органы человека.
      XIX век принес торжество микроскопической и хирургической анатомии, методы которой совершенствуются и углубляются и в наши дни.
      Везалию было посвящено немало стихотворных строк. Эти принадлежат его современнику, врачу Вельсию:
      Мы же, Везалий, теперь да оценим тебя по заслугам.
      Истинна слава твоя. Шествуй! Иду за тобой!
     
      КОЛЛЕКЦИЯ МОНСТРОВ
      Анатомические идеи Везалия, его слава дошли и до России. В середине XVII века Епифаний Славинецкий, известный просветитель своего времени, перевел с латинского «Извлечения» Везалия. Об этом имеются достоверные записи его ученика — инока Евфимия Чудовского, хотя саму рукопись Славинецкого еще не нашли.
      Русское издание «Извлечений» было осуществлено с перевода амстердамского хирурга Фонтана. Как же книга Фонтана попала в нашу страну? Советский исследователь Н. А. Богоявленский предполагает, что пришла она не с Востока. «...Византийским трактом, — пишет он, — «срамные» картинки обычно не приходили на Русь, где даже класть крестное знамение немного ниже пупка почиталось большим грехом».
      Скорей всего мы обязаны ею голландцам, в то время усердно торговавшим с Россией. Недаром же Голландия особенно интересовала великое посольство, которое отбыло нз Москвы в конце февраля 1697 года.
      Это был невиданно пышный поезд. Двести пятьдесят человек, в их числе и четверо придворных карлов, сопровождал отряд волонтеров, где под видом одного из десятников и под именем Петра Михайлова скрывался сам Петр I.
      Этот удивительный царь жадно интересовался всем новым и необычным, что он мог видеть в чужой стране. Впервые побывал он в театре. Посетил дома «сиротопитательные и наказагельные», как тогда называли сиротские приюты и тюрьмы. Захотел посмотреть дом душевнобольных, где «сидят люди мужска и женска полу беснующиеся и ума исступившие». И, конечно же, царю показали «восьмое чудо» света — невиданный Музей анатомических препаратов работы Рюйша, одну из достопримечательностей Амстердама.
      Русского царя особенно поразил вид ребенка, лежащего на подушке. На его свежих и упругих щеках выступал румянец, словно он спал.
      В расходной книге русского посольства сохранилась запись: «Дохтуру Рюйшу, который казал анатомию, — подарок соболями».
      В конце XVII века увлечение анатомией стало модой. Европейские государи, чтобы прослыть просвещенными, непременно имели при дворе «своего» анатома. Многие знатные особы желали после смерти подвергнуться бальзамированию, и лучшего специалиста, чем голландский анатом и ботаник Рюйш, тогда не было. Он никому не раскрывал тайну своего виртуозного ремесла, но анатомические препараты его работы вызывали восторг посетителей.
      Музей Рюйша был значительным явлением. Многочисленные анатомические препараты его особенно наглядно демонстрировали богатство и разнообразие сосудистой системы внутренних органов человека. Рюйш обнаружил такие их разветвления, которые ускользнули от предыдущих исследователей.
      Вернувшись домой, Петр I не забыл диковинный музей. Он переслал Рюйшу экземпляры ящериц и червей и получил в ответ письмо с массой зоологических и ботанических наставлений.
      В 1717 году, во время второго путешествия в Голландию, царь купил знаменитую анатомическую коллекцию, и она заняла почетное место в его кунсткамере.
      Старинная опись коллекции перечисляет такие препараты: «головы, с коих череп снят, а мозг с мозговою его объемлющей сорочкой и множеством простирающихся по нем тончайших нервов оставлен в естественном его виде и положении; множество зародышей величиной с булавочную головку до совершенно образованного младенца; собрание кожи, мускулов, мозгов, органов чувств, сердец, кишок, желудков, большая коллекция монстров». Так называли тогда уродов. Их подбором царь особенно увлекался.
      По петровскому указу со всех концов страны в кунсткамеру доставляли мертвых и живых монстров, и они составили вскоре значительный раздел музея. Неугомонный царь решил доказать суеверным согражданам, что овца с двумя головами, барашек, у которого восемь ног, сросшиеся друг с другом младенцы — не что иное, как уродство в мире животных и людей, происхождение которого самое естественное.
      «Невежды, чая, что такие уроды родятся от действа дьявольского, чрез ведовство и порчу, чему быть невозможно... но от повреждения внутреннего», — записали современники слова Петра I.
      Россия располагала самой крупной коллекцией препаратов работы Рюйша. В прошлом веке в европейских музеях их насчитывались единицы. Не так давно коллекцию Рюйша еще раз внимательно осмотрели. Сохранилось свыше девятисот экспонатов, и большинство из них до сих пор имеет свою натуральную окраску.
      Эпоха Петра I, щедрая на всякого рода новшества, преобразовала и медицину. Но об этом чуть позже.
     
      Глава V. ГРЕХОВНАЯ ПРОФЕССИЯ
     
      ГОВОРЯЩИЙ СКЕЛЕТ
      гот скелет археологи нашли в гроте Мурзак-Коба в Крыму и отдали на исследование профессору Ленинградского медицинского института Дмитрию Герасимовичу Рохлину, о котором вы читали во вступлении к книге.
      Еще семьдесят лет назад окаменевшие кости так и не выдали бы своего секрета. Ведь тогда еще не существовало открытия немецкого ученого Рентгена, обнаружившего лучи, способные проникать сквозь плотные тела. Их невидимый свет и помог вернуть красноречие безмолвной крымской находке.
      Вот что удалось узнать Дмитрию Герасимовичу Рохлину в результате своеобразной медицинской экспертизы.
      Оказалось, что в руки археологов скелет из Мурзак-Коба попал через десять тысяч лет после захоронения. Принадлежал он женщине, и она умерла молодой — не старше двадцати шести лет. На костях обеих рук недоставало мизинцев. Это не было случайным повреждением: мизинцы отрубили в одинаковых местах. Скорее всего, отсутствие пальцев говорило о добровольном или принудительном совершении древнего обряда. На стоянках, где жили наши предки, не раз находили рисунки с изображением кисти рук без одного или двух пальцев.
      Обряд совершили при ее жизни, а не после смерти, как это нередко бывало у древних. Свидетельство этому — рентгеновский снимок, который отметил признаки заживления костного вещества в виде сплошного тонкого вала.
      На черепе женщины обнаружили след от удара и тоже прижизненного, зажившего. Более того, установлено, что время отсечения пальцев и травмы черепа совпадает. Как же все это объяснить?
      Вероятно, чтобы без помех совершить ритуальный обряд, жертву привели в бессознательное состояние. Для этого женщину ударили по голове. Это был в те времена единственный способ провести операцию: ведь наркоза-то не существовало!
      Профессор Рохлин пришел к выводу, что колдун, выполнявший обряд, уже имел определенные хирургические навыки. Пальцы на руках обрублены строго симметрично, заживление ран прошло без осложнений, оглушающий удар по
      голове был нанесен специальным инструментом, который имел
      форму шишки. Об этом говорит вдавленный след на черепе.
      История женщины, жившей десять тысяч лет назад, свидетельствует о древности хирургического искусства. Археологи нашли скелет с ампутированной рукой, которому по меньшей мере сорок пять тысяч лет!
      Хирургия в те времена была не наукой, а всего-навсего ремеслом. Самостоятельной отраслью медицины она стала только в XVIII веке.
      Почему же превращение древнего ремесла в полноправную науку растянулось на такой долгий срок? Что помешалЬ ему, какие силы? Тот же злой гений науки — церковь!
     
      БРАТСТВО КОСЬМЫ И ДАМИАНА
      А нет ли здесь преувеличения? Так ли уж виновна церковь? Даже если бы религиозный запрет коснулся только анатомии, одно это неминуемо задержало бы развитие хирургии — ведь обе науки тесно связаны между собой.
      Церковь преследовала не только анатомические поиски, но и занятия хирургией.
      В средневековом обществе это ремесло не входило в число богоугодных специальностей. Ведь хирурги проливали кровь, а церковь, согласно ее учению, была решительным противником таких методов лечения.
      Правда, поначалу медики из духовного звания имели право вести хирургическую практику, но вскоре вынуждены были отойти от этих занятий.
      Хирургия, как и анатомия, попала в число греховных профессий. Она слишком близко стояла к практике, была более земной, чем того хотелось бы церкви. Ее не изучали в университетах. Эта специальность считалась уделом людей низшего сорта.
      Сословные предрассудки средневекового общества только закрепили подобное представление.
      В ремесленном Париже портной не имел права чинить поношенную одежду: это было делом старьевщика. Тот же не мог шить из нового: в своей мастерской новые платья шил только портной. Столяры делали мебель без замков, иначе они нарушали бы права слесарей. Кузнецы не чинили и не продавали ключей.
      Хирурги тоже образовали свой союз — братство святых Косьмы и Дамиана. Так звали христианских мучеников-це-лителей, которых хирурги условились считать своими небесными покровителями.
      На земле за членами братства следило тоже немало глаз, и прежде всего епископы города. Они утверждали и подписывали уставы братства, и этот обычай сохранился во Франции до XVII века.
      За деятельностью хирургов ревниво наблюдали доктора с университетским образованием. Они берегли чистоту своих рядов от чужаков-костоправов.
      Свой союз имело и беспокойное племя цирюльников во главе с первым цирюльником страны — брадобреем короля. Поначалу они только стригли и брили своих клиентов, но со временем их функции расширились.
      В XIII веке в руки цирюльников попали ланцеты для кровопусканий, и они стали соперниками хирургов.
      Представители разных категорий лечащего сословия то и дело враждовали между собой, отстаивая свои права и привилегии и нарушая чужие. Первоначально их роли распределялись так.
      Доктора медицины лечили внутренние болезни, выписывали рецепты, предписывали больным клизмы.
      Хирурги делали операции.
      Цирюльники стригли, брили, пускали кровь и делали небольшие операции.
      Цирюльники красили свои лавки в синий цвет. Рекламой их деятельности служили ножницы, гребни, а с XII века — белые тазовые кости.
      Хирурги же выбрали для своей рекламы кости, окрашенные в желтый цвет.
      И те и другие вели кочевой образ жизни. Они переходили и переезжали из города в город. Особенно привлекали их людные ярмарки, эти животворные артерии средневекового общества. Как тут не вспомнить ар-Рази с его описанием ярмарочной медицины! Прибывая на новое место, хирург ставил палатку и раскладывал на видном месте многочисленные патенты и аттестаты в доказательство своей учености и искусства, солидные камни, якобы извлеченные из мочевого пузыря больных, а также пауков и гадов, удаленных из голов помешанных. Часто медики нанимали барабанщиков и трубачей, и те громогласно оповещали всех страждущих о начале очередного приема.
      Как далека была знаменитая и сейчас клятва Гиппократа от деятельности средневекового хирурга!.. «В какой бы дом я ни входил, — завещал врачам «отец медицины», — я войду туда только для блага больных, свободный от всякого произвола и несправедливости».
      Кочующие эскулапы оставляли своих больных на произвол судьбы, не заботясь ни о каком лечении после операции.
      Но они были едва ли не единственными представителями медицины, которые занимались ею практически. Можно понять, почему сценка — средневековые врачи у постели больного — стала распространенной темой сатирических рисунков. Доктора-теоретики в длиннополых одеждах, обернувшись спиной к пациенту, с важностью рассуждают о причинах его недуга, держа в руках ученую книгу, а смерть, коварно ухмыляясь за спиной у спорщиков, без помехи уносит свою жертву.
      Долгое время предметом столкновений между докторами и хирургами были... рецепты. Их выписывали только доктора медицины. Хирурги же в своей деятельности то и дело вторгались в запретную область. Тогда доктора вступили в соглашение с цирюльниками и открыли для них курсы, где преподавание медицины велось не на латыни, а на французском языке. И тут-то хирурги дрогнули: в 1491 году от них поступила смиренная просьба прекратить занятия с цирюльниками. Они обещали впредь рецептов больным не выписывать.
      Мир продержался недолго. Спустя несколько лет вражда вспыхнула вновь, снова образовалось два фронта. На этот
      раз хирургов обвинили в том, что они часто промывают желудок пациентам, ущемляя права докторов медицины.
      Доктора, хирурги, цирюльники — это еще не все, кто занимался врачеванием больных.
      К медицинскому сословию средневекового общества причисляли себя банщики и... шарлатаны, как их тогда называли. Они тоже лечили. Банщики, объединенные в особый союз, выступали в роли специалистов по наружным болезням, особенно по кожным.
      А что делали шарлатаны и кем были они? Представители этого разобщенного племени не имели никакой медицинской подготовки. К ним принадлежали деревенские пастухи, кузнецы, охотники, собиратели червей (червями, растертыми вместе с другими снадобьями, лечили различные раны). К таким лекарям относились с большим презрением. Недаром в свидетельстве о рождении немецкого ремесленника писали так: «Рожден в законном браке; не имеет в родне крепостных, цирюльников, банщиков и прочая».
     
      ЛЕКАРСТВО МИТРИДАТА
      Не так давно вышла книга датского писателя Йоргена Бича «За аравийской чадрой». Автору ее довелось наблюдать наказание вора. Он увидел, как отсекли руку, посягнувшую на чужое добро, и как свежую рану спешно залили... кипящим маслом.
      Мало сказать, что наш современник видел средневековый способ обработки раны. Раскаленные металлы, расплавленная смола и кипящее масло являлись излюбленными средствами лечения еще в глубокой древности. Гиппократ считал безнадежными болезни, которые не поддаются действию огня и каленого железа, тех немногих дезинфицирующих средств, которыми медицина располагала вплоть до XIX века.
      Хирургия средних веков не знала значительных операций. В обществе, где господствовала религиозная вера в чудесное избавление от болезней по воле бога и святых, ей не придавали особого значения. К тому же хирурги не умели останавливать кровь. Ни вяжущие средства, ни каленое железо и кипящее масло не годились для большой хирургии.
      Пожалуй, самым распространенным стал очистительный, или, как он еще назывался, опоражнивающий метод лечения. Он соответствовал еще дохристианскому взгляду на болезнь как на результат нарушения нормального соотношения жидкостей в организме человека.
      Основой очистительного метода было обильное кровопускание, усиленное действием рвотных и слабительных средств. Кровь лилась рекой, ибо считалось, что эта процедура оказывает благотворное действие при любой болезни и помогает душе справляться с ней.
      XVI век поставил перед хирургией новую проблему — как лечить огнестрельные раны. Над полями сражений заклубился пороховой дым. Пули проникали глубоко в тело. Как лучше извлечь их? Что предпочтительнее — расширять ли пулевой канал, глубоко зондируя рану, или пытаться извлечь пулю с помощью лекарств? И каких лекарств? Чем объяснить высокую смертность от огнестрельных ран, даже самых легких?
      Вопросов было больше, чем методов лечения. Хирурги сочли пулевые раны отравленными и усиленно боролись с действием яда, по их мнению, проникающего в организм.
      «Не может быть никакого сомнения в том, что некоторые злые люди заражают ядра ядом, почему нередко самые легкие ранения и ведут к смерти», — утверждал немецкий хирург первой половины XVII века Фабриций Хильбанус.
      Огнестрельную рану вначале очищали, прижигали каленым железом, едкими веществами, повторяя мучительные процедуры при каждой перевязке. Внутрь же раненым давали териак.
      Вам незнакомо название этого лекарства, а между тем у него любопытная история. Это любимое средство Митрида-та VI, понтийского царя, созданное им самим. Царь жил в I веке до нашей эры и не без основания опасался дворцовых интриг и отравы, как этого боялись многие правители и до него и после.
      Во всяком случае, Митридат VI занимался медициной, преследуя определенную практическую цель — создать противоядие против всех известных ему ядов. Поэтому-то его лекарство имело пятьдесят четыре составные части. Придворный поэт переложил рецепт на стихи и назвал противоядие по имени его творца митридатом.
      Сто лет спустя врач римского императора Нерона несколько видоизменил состав лекарства, назвав его галеном. Немного позднее его вновь переименовали — в териак. На это-то средство и были возложены особые надежды.
      Государства воевали, полевые лазареты пополнялись ранеными. Кипело масло, калились ножи хирургов, тяжело страдали люди, не получая облегчения в жарких молитвах о спасении. Но однажды у Амбруаза Паре, вместе с французской армией сражавшегося в Северной Италии, неожиданно кончился запас самбукового масла...
      Кто же он такой, этот Амбруаз Паре?
      Цирюльник, которого члены хирургического братства святых Косьмы и Дамиана с почетом приняли в свою среду. Один из немногих гугенотов, кого религиозные противники пощадили в кровавую Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 года.
      А для этого он должен был быть поистине знаменитым хирургом.
      В истории медицины нет точной даты рождения Паре. Называют 1509, 1510, 1516 и 1517 годы. Он довольствовался ремеслом цирюльника, пока не стал свидетелем операции известного в то время хирурга Кало.
      В 1532 году Паре переезжает в Париж и слушает лекции в низшей медицинской школе, где основы анатомии преподавал уже знакомый нам Сильвий.
      Три года провел Паре в качестве подмастерья-цирюльника в палатах парижской больницы «Божий дом», прежде чем стал цирюльником-хирургом в действующей армии.
      Он был новичком в военной хирургии и до этого никогда не видел, как лечат огнестрельные раны. Слышал только, чю в рану вливают кипящее масло с примесью териака. Увидев эту процедуру в практике других хирургов, Паре вооружился мужеством и последовал их примеру. «Опыт делает человека смелым», — вспоминал он впоследствии. Так он и лечил, как все, пока однажды после жаркого боя, когда раненые всё поступали и поступали, в лазарете не кончились запасы масла.
      Что делать? Поразмыслив, Паре решил изготовить смесь из яичного желтка, скипидара и остатков мягкого розового масла — все, что было у него под рукой. Он плохо спал в ту ночь и чуть свет заторопился к раненым. Воображение рисовало ужасную картину: лишившись столь необходимого прижигания, они умирают. Однако, к удивлению Паре, его пациенты чувствовали себя совсем неплохо. Больше страдали как раз те, кого лечили кипящим маслом: раны их воспалились.
      А может быть, пули вовсе не ядовиты? Может быть, и лечить от них нужно по-другому? Случай поставил перед Паре эти вопросы. Вряд ли он, еще начинающий военный хирург, был единственным, кто столкнулся с подобным явлением, выходящим за рамки обычного. Но он не отмахнулся от назойливого «почему» до тех пор, пока не ответил на него.
      Ни сам порох, ни одна из его составных частей не обладают ядовитыми свойствами и не действуют вредно на организм человека, утверждала первая работа Паре, вышедшая
      в 1545 году. Он рассказал хирургам о своем способе лечения огнестрельных ран.
      Трактат был написан на разговорном французском языке: бывший цирюльник не знал университетской латыни. По этой причине у него оказалось меньше последователей, чем могло бы быть.
      Высокомерное отношение к недавнему цирюльнику помешало успеху еще одного предложения Паре. В отличие от других он внимательно относился к опыту и своих современников и далеких предшественников. Именно у них, у медиков греческой и александрийской школ, Паре извлек забытую идею перевязки крупных кровеносных сосудов.
      Перевязать сосуд нитью — как это просто и надежно, гораздо проще и надежней, чем сдавливать, скручивать, прижигать его, как было принято делать. И хотя Паре усовершенствовал методику перевязки, его новшество далеко не сразу нашло признание. Даже его ученик Пигрей остался сторонником каленого железа.
      Удивительно своеобразной была эпоха, в которую жил и работал Паре. Вторая половина XVI века — время поисков и находок во всех областях науки. Время важных открытий в анатомии, химии, физике, астрономии. Время покушения на церковные авторитеты, старые религиозные догмы. И время суеверия, все еще затруднявшего жизнь общества.
      Паре жаловался, что при осаде Меца солдаты явно предпочитали обращаться к хирургу Дубле, потому что тот «заговаривал» перевязочные материалы, белье и воду, которой придавали большое значение. Одно время огнестрельные раны пытались лечить только водой.
      Об этом способе стоит рассказать подробнее. Он заключался в том, что врачебную помощь оказывали не человеку, а предмету, который нанес повреждение, — например пуле. Часто ее заменяли обыкновенной щепкой. Щепку перевязывали по нескольку раз в день, ее держали в помещении с прохладной температурой, надеясь таким образом повлиять на температуру раненого. Саму же рану только промывали водой и держали в чистоте.
      Можно сказать, что эти действия, в сущности, ничем не отличались от магических процедур дикаря, который, например, во время засухи взбирался на самое высокое дерево и лил оттуда воду, надеясь таким способом вызвать дождь.
      Но при лечении водой бывали случаи успешного заживления ран. Дело в том, что воду брали из глубоких родников и чистых источников, не содержащих микроорганизмов, а рану не травмировали кипящим маслом и частыми перевязками. Все эти мучительные процедуры доставались щепке.
      И больной благополучно выздоравливал. А то, что воду «заговаривали», не имело ровно никакого значения.
      Еще молодым хирургом Паре отказался от заговоров в своей медицинской практике. Он не признавал и целебных свойств, будто бы присущих рогу единорога, этому универсальному средневековому лекарству, ценившемуся выше золота. Уже будучи хирургом самого короля, Паре в 1582 году высказался против этого снадобья.
      И что же? Общественное мнение возмутилось. С одобрения декана медицинского факультета Паре направили письмо, оставшееся, однако, без подписи.
      «Мой друг Паре, — значилось в нем, — занимаясь хирургией, ты приносишь пользу, но, выступая за пределы твоей специальности с целью поучать докторов и аптекарей, ты можешь насмешить только малых детей».
      Кстати, в 1655 году, как явствует из документов Аптекарского приказа в Москве, за огромные деньги были приобретены три ингровых рога (рога единорога), оказывающих действие «от лихорадки и огненной болезни, от морового поветрия или кого укусит змея и от черной немощи».
      Общество, в котором веками воспитывалась неподвижность мысли, приверженность авторитетам, не хотело расставаться с привычными и милыми сердцу заблуждениями.
      Знаете ли вы, что два знаменитых медика своего времени, Паре и Везалий, однажды встретились? Случай свел их у постели раненного на турнире короля Франции Генриха II. Царственному больному пытались помочь светила медицинского мира, поэтому-то здесь и оказались Везалий и Паре.
      Умер Амбруаз Паре в 1590 году. Можно сказать, что он пережил свою смерть на восемнадцать лет. Существует несколько легенд, как случилось, что гугенот Паре избежал гибели в печально знаменитую Варфоломеевскую ночь 1572 года, когда в Париже в борьбе за власть католики сводили счеты с гугенотами.
      По одной — король, дороживший хирургом, накануне вызвал ничего не подозревавшего Паре в свои покои и там укрыл его от опьяненных кровью религиозных противников. Другое предание рассказывает, что Паре перевязывал раненого вождя гугенотов адмирала Колиньи, когда их обнаружили. Популярность Паре была так велика, что никто не осмелился поднять на него руку.
      Если прибегнуть к современной терминологии, то Амбру-аз Паре руководил хирургическим отделением главной парижской больницы «Божий дом». Так же называлась больница и в другом французском городе — Лионе. Откуда происходили эти названия?
      Древний мир не знал больниц, не знал госпиталей, как не знал он еще и эпидемий, свирепствовавших в средневековом обществе. Во времена Гиппократа и Галена врачебная помощь чаще всего не выходила за семейный круг, хотя зародыши больничной организации у греков можно усмотреть в их лечебницах, созданных при святилищах Асклепия, у целебных источников. Но храмы не могли приютить страдальцев. Люди оставались в них недолго: пока не совершали жертвоприношения, не возносили молитвы почитаемым богам. Если сам больной не мог идти в храм, это делали за него родственники и друзья.
      У римлян существовали специальные помещения для раненных во время походов, для рабов, нуждавшихся в медицинской помощи. В какой-то степени они и были прообразами будущих больниц.
      Защитники христианства гордятся тем, что первые больницы созданы под покровительством церковных деятелей. Древнейшая из них относится к 372 году. Она устроена неподалеку от главного города Каппадокии, римской провинции в восточной части Малой Азии.
      В течение XI — XIII веков церкви пришлось строить немало приютов на пути следования крестоносцев, особенно при их возвращении на родину. Воинственные дети Христовы, везущие на распродажу килограммы «святой» земли как идеальную защиту от чертей, оказались переносчиками многих заболеваний и источником многих эпидемий, особенно такой ужасной болезни, как проказа.
      Греческое название проказы «лепра», отсюда лепрозории, специальные места, куда изгонялись на жительство и мучительную смерть несчастные прокаженные. Лечить это заболевание не умели, люди знали о нем только из рассказов Библии, почему и дали ему название «божественной болезни». На страницах священных книг от нее избавлялись сверхъестественным путем, по воле бога, и тысячи прокаженных, изгнанные из городов и отпетые церковью как мертвые, тщетно молили всевышнего совершить над ними чудо исцеления.
      Девятнадцать тысяч лепрозориев пришлось организовать христианской церкви в XII — XIII веках — по этой цифре можно судить о размере эпидемии «божественной болезни».
      Можно ли назвать христианские больницы больницами? Скорей всего, нет. Это были своего рода приюты для стариков и калек, для странников, идущих в «святые места», для купцов, путешествующих по своим торговым делам. Они не могли стать центрами развития медицины своего времени и усовершенствовать врачебное дело. Даже появление в христианской церкви многочисленных монашеских организаций, или орденов, как их называли, посвятивших себя и уходу за больными, не вызвало существенных перемен. Как того требовало религиозное учение, прежде тела лечили душу. Сестры и братья милосердия в монашеских одеждах ревниво следили за тем, чтобы их подопечные успевали совершить все религиозные обряды, необходимые верующему.
      Современный французский писатель Морис Дрюон в своей серии исторических хроник воссоздает картину больницы, куда после кораблекрушения попал один из персонажей книги «Яд и корона».
      «Главная мужская палата была не меньших размеров, чем неф (так называется часть церкви от входных дверей, покрытая сводами) в кафедральном соборе. В глубине возвышался алтарь, где каждый день отправляли четыре службы, а также вечернюю и читали на ночь молитву... Братья милосердия в коричневых рясах с утра до вечера сновали по главному проходу: дела духовные были тесно связаны с делами мирскими, пению псалмов отвечали хрипы и стоны, запах ладана не мог заглушить запаха гангрены... Надписи, выведенные огромными готическими буквами прямо на стене, над изголовьем постелей, поучали больных и немощных, напоминая, что христианину более подобает готовиться к кончине, нежели надеяться на выздоровление».
      Писательская фантазия, вымысел? Нет, дошедшие до нас документальные свидетельства того времени только дополняют картину ужасающего состояния больниц, находящихся под надзором церкви.
      Вот «Божий дом» 1515 года. «На кровати, имеющей всего три фута в ширину, помещаются три-четыре больных, дети же помещаются на одной кровати по двадцати — двадцати пяти человек... Смертность между детьми огромная, и из двадцати человек не всегда выживает один... Больные нуждались в самом необходимом. Здание кишело отвратительными насекомыми, и по утрам в палатах бывал такой запах, что надзиратель и сиделка решались входить, только держа перед носом губку с уксусом».
      В этих условиях сами служители больниц становились жертвами «госпитальной лихорадки», — так неопределенно называли тогда заражение крови. Лечить его не умели.
      Другие больницы и госпитали, названные именами христианских святых, ничем не отличались от «Божьего дома». Смертность в них к концу XVIII века приняла такие размеры, что передовые философы Франции Монтескьё и Вольтер серьезно обсуждали вопрос: а не лучше ли их закрыть как учреждения вредные?
      В странах Европы строительством больниц и порядками в них церковь руководила и в XVI веке, до тех пор пока городское сословие постепенно не взяло это дело в свои руки.
      В России же организацией госпитального ухода занималось государство.
      XVII век в истории русской медицины известен и тем, что положил начало возникновению гражданских больниц. Боярин Ртищев, человек передовых взглядов и со средствами, создал в 1650 году первую такую больницу. Царский указ 1682 года повелел строить в Москве две «шпитальни». Одну из них, у Никитских ворот, предполагалось использовать как медицинскую школу, «где бы больных лечить и врачов учить было можно».
      Дальнейшие, более решительные шаги предприняла эпоха Петра I. В 1707 году по его распоряжению построили лечебное учреждение, которое уже можно было назвать больницей в подлинном смысле этого слова. Московский гофшпиталь находился за Яузой, в «пристойном» месте для болящих людей. К середине XVIII века в России насчитывалось уже тридцать больших госпиталей.
      Порядки в них мало чем отличались от европейских.
      Иоганн Корб, секретарь посольства императора Леопольда I, побывавший в 1698 году при дворе Петра I, оставил в своем «Дневнике путешествия в Московию» такую запись:
      «Врачи, прежде чем допустить их к делу лечения, должны дать клятвенное обещание, что во время поста они никогда не пропишут хворающим московитам никакого лекарства, для приготовления которого нужны яйца, мясо, молоко и коровье масло, и даже в тех случаях, когда они ясно видят, что без употребления и принятия такого лекарства больной скоро умрет».
      Трудно только определить, какой именно пост имел в виду Иоганн Корб, потому что церковный календарь превращает жизнь верующего в сплошное чередование постов и праздников. Самый длительный — великий пост, предшествующий пасхе, тянется долгих семь недель. Во время великого поста и умер Николай Васильевич Гоголь. К концу жизни он стал ревностно соблюдать все обряды православной церкви, и, подчиняясь ее наставлениям, умирающий, обессиленный длительным голоданием, писатель отказывался от греховной пи-
      тательной пищи. Обратились за советом к московскому митрополиту Филарету. Властью своей и авторитетом он мог бы склонить Гоголя к отказу от фанатического исполнения религиозного долга. Но митрополит только восхитился христианской стойкостью писателя, и судьба Гоголя была решена.
      А вот другой документ, свидетельствующий о внутреннем устройстве больничных учреждений. Это справка врачебных управ, представленная в Медицинскую коллегию и помеченная 1797 годом: «Большая часть больниц находится в самом худом положении и распределении строения, пищи, одежды и местного расположения». Это значит, что во многих больницах, особенно для простых людей, пол был земляной, окна узкие и грязные, отхожие места и приспособления для умывания отсутствовали.
     
      ТРИДЦАТЬ ТРИ ДВЕРИ БИСЕТРА
      Еще трагичней складывались порядки в лечебницах для душевнобольных. Слово «бедлам» теперь обозначает вопиющий беспорядок. А ведь это название лондонской больницы, где душевнобольных приковывали к стене и за плату показывали посетителям.
      Первые лечебницы для этих несчастных людей больше всего напоминали тюрьмы. И появились-то они только в XVIII веке.
      А что было до этого? Психиатрия оказалась той областью медицины, откуда церковь и ее учение изгнали позднее всего. Отказавшись от достижений греческой и римской науки (Гиппократ и Гален считали безумие болезнью мозга и рекомендовали мягкое обхождение с такими пациентами), церковь выдвинула свою теорию происхождения психических болезней. Это было обширное учение о людях, одержимых бесами.
      Человек средневековья считал бесов хотя и невидимыми, но вполне реальными участниками своей повседневной жизни. Несколько раз в день слышал он в церкви об их проделках; если был грамотным, читал о них в религиозной литературе, видел их хвостатые и рогатые изображения в настенной живописи храма. Люди боялись, как бы вездесущий бес не проскользнул в них вместе с едой и питьем, во время сна. Между прочим, обычай быстро-быстро крестить рот при зевке сохранился в быту верующих именно от той эпохи, когда даже испанский король спал под охраной двух монахов, оберегавших его от ночных покушений дьявола, а духовенство
      хвасталось числом бесов, будто бы изгнанных ими из одержимых людей.
      Церковь выработала и применяла свои методы лечения душевнобольных. В тот период ее деятельности, когда эти средства ограничивались «святой» водой, «священными» мазями, паломничеством к «святым» местам и источникам, они существенно не влияли на ход болезни. К примеру, верующий издалека добирался до города Безансона, чтобы прикоснуться к носовому платку «самого» Христа, надеясь избавиться от мучительных припадков. Он не получал желаемого, зато пополнял казну храма и возвращался домой.
      Но идея бесовской одержимости, существовавшая и в древнейших религиях, в учении христианской церкви получила свое дальнейшее развитие. Нужно наказывать этого представителя нечистой силы, вселившегося в человека, провозгласила церковь, и любыми средствами выгнать его оттуда.
      Но как? Для начала пускали в ход заклинания, имеющие целью поразить врага в самое уязвимое место — гордость. Ведь, по религиозному представлению, именно гордость привела сатану и его многочисленное бесовское воинство к восстанию против бога и последовавшему за ним падению и низвержению в ад. Существовала специальная книга — «Сокровищница заклинаний», которая предлагала набор текстов из невероятной смеси непонятных изречений на древнееврейском и греческом языках, ругательств, угроз и проклятий, способных «обидеть», «оскорбить» нечистую силу.
      Церковь считала разработанную процедуру заклинаний своим достижением. Епископ из города Бове утверждал, что с помощью этой церемонии он заставил пятерых бесов подписать соглашение о том, что они и их подчиненные оставят в покое больного, которого он лечил. В 1583 году члены церковного ордена иезуитов в Вене похвалялись тем, что им удалось изгнать из людей 12 652 беса!
      В XVI веке душевнобольным пытались «помочь» бичом, а если заклинания и бич не помогали, для изгнания демонов применяли пытки. Вместо больниц строили «башни ведьм», «башни глупцов». Церковь разработала специальное руководство, в котором наставляла своих служителей искусству изгнания бесов из людей, ими одержимых.
      Страх перед возможностью оказаться во власти дьявола и подвергнуться пыткам приводил к тому, что во многих монастырях и близких к ним деревнях душевные болезни превращались в настоящие эпидемии. Толпы мужчин и женщин устремлялись к гробницам с мощами святых. Представьте себе буйное шествие людей, которые кричат, стонут, воют на разные голоса, бьют себя плетками, проклинают дьявола и призывают на помощь богоматерь, статуэтки которой бесстрастно плывут среди невообразимого визга. Это был массовый психоз, своего рода гипноз, и нет ничего удивительного в том, что здоровый человек, дорогой присоединившийся к толпе, подходил к гробнице святого уже больным.
      Чем больше раздувала церковь преследование нечистой силы, тем все больше становилось число душевнобольных в средневековой Европе. И знаете, как духовенство объясняло этот факт? «Больные околдованы, и увеличение их числа объясняется увеличением числа человеческих союзников сатаны, то есть колдунов и колдуний».
      «Ведьм» пытали и жгли, и эпоха их преследования, длившаяся более двухсот лет, стоила жизни сотням тысяч ни в чем не повинных людей. И конечно, самое большое количество жертв выпало на долю душевнобольных людей. Горе было тем, кто вследствие недуга объявлял себя лицом божественного происхождения, спасителем мира. Их ждали особенно жестокие мучения и смерть на костре.
      Казалось, что некому противостоять церкви. Кто мог вмешиваться в область религиозной веры? Ведь речь шла о болезнях, причины которых приписывали вмешательству сатаны! А сатана, бесы, сам всемогущий бог и исцеления его милостью — это уже область, не подвластная медицинской науке.
      И все-таки она выступила в поход против церковного учения. Вначале осторожно, исподволь, затем все смелее и смелее. Иоганн Вир, лейб-медик прусского герцога Вильгельма IV, был тем человеком, кто в самый разгар процессов над «ведьмами» обратил внимание общества на то, что многие из обвиненных в колдовстве прежде всего нуждаются в заботе врача.
      Книга Иоганна Вира вышла в 1563 году. Он писал осторожно, стараясь не задевать служителей церкви, но удивительная для того времени мысль автора о том, что единственным вдохновителем «ведьм» является не дьявол, а их собственная больная фантазия, вызвала резкий отпор всех сторонников теории бесоодержимости и колдовства.
      Однако слово было сказано. Два века передовые врачи и философы разных стран требовали запретить позорные преследования. Наконец, в 1768 году парижский парламент вынес постановление: рассматривать одержимых людей как больных, не более.
      Но это решение еще не означало окончательной победы. Лечение душевнобольных по-прежнему оставалось не менее жестоким, чем их преследование, и совершенно безнадежным.
      Когда французский врач Филипп Пинель в 1793 году приступил к работе в лечебнице для душевнобольных, он застал в ней обычные порядки. Старинный замок в Бисетре, где размещалась лечебница, имел многочисленные подвалы, куда на глубину пяти метров загнали самых неспокойных больных. Тридцать три двери отделяли этих несчастных от солнечного света.
      Вы обратили внимание на дату? 1793 год — время Французской буржуазной революции, покончившей с феодализмом и абсолютным господством церкви в стране. Пинель обратился к революционному правительству. «Я уверен, — сказал он, — что эти больные так неспокойны оттого, что их лишили воздуха и свободы».
      Пинель получил разрешение испробовать свой метод — мягкость и деликатность, солнце и прогулки вместо темниц и цепей. Он освободил и самого опасного больного, прикованного к стене в течение сорока лет.
      Это был великий и гуманный эксперимент. И случилось чудо: в Бисетре больные начали поправляться. Пинелю в короткий срок удалось сделать то, что в течение восемнадцати веков было не под силу ни молитвам, ни «святым» мощам, ни «святой» воде и звону церковных колоколов.
      Опыт, наблюдение, разум снова одержали победу над суеверием и религиозными догмами в той области медицины, которую церковь дольше всего считала безраздельно своей.
     
      ДАРЬЯ АОМАНОВА И ДРУГИЕ
      Вера в колдовство, в силу заговора колдуньи и ворожеи существовали не только в странах Европы. Многие страницы русской истории тоже связаны с преследованиями «ведьм», с гонениями за колдовство, правда, не в таком объеме и не с такой силой жестокости, какими отличались действия служителей католической церкви. Отсутствие научного знания, невежество, предрассудки, укоренившиеся в сознании людей, в их быту, были общей основой для всех явлений этого рода. К ним принадлежит и история, приключившаяся с царской белошвейкой Дарьей Ломановой и ее подругами.
      ...Беда случилась студеным осенним днем, когда великий государь Михаил Федорович был в отъезде. Мастерицы-золотошвейки Степанида, Арапка обнаружили пропажу остатков полотна от скатертей, деланных для государыни. Сторож светличный Мишка Григорьев да другой сторож, Мишка Семенов, видели то полотно на голове мастерицы Дарьи Лома-иовой, когда она подалась за Москву-реку. Ездя туда, Дарья государское полотно изодрала, остаток же от него дала им, сторожам.
      А утром того дня мастерицы видели, как к Дарье Лома-новой пришла неведомая женка, а после сыпала Дарья на след государыни-царицы какой-то песок.
      — И еще, — мастерицы призакрыли глаза и зашептали торопливо и чуть слышно, — как шла государыня царская по переходам мимо светлицы, Дашка-то похвасталась: только ей царицу уходить, а остальные ей дешевы...
      Государь, вернувшись, велел про то дело сыскать подлинно.
      Окольничий Стрешнев и дьяк Тараканов всех мастериц перед собой с очей на очи ставили и подробно расспрашивали.
      Дарья Ломанова отрицала все. И что слов таких не говорила, и песок не сыпала на след государыни, а приходила к ней только золовка, вверх в светелку не подымалась. За Москву-реку к бабке, которая всему может помочь, сама не ездила и подруг не брала. Что же на нее затеяли — все ложно.
      Окольничий и дьяк доложили государю, и он приказал огнем жечь и пытать накрепко.
      Узнав о том, мастерица Дарья Ломанова заплакала и начала виниться: песок она на государынин след не сыпала, похвалялась же спьяну — только бы ее за работу царица пожаловала, а остальные, мол, ей не дороги. Да, за Москву-реку ездила и государским полотном закрывалась, но принесла его с собой.
      Окольничий и дьяк допросили сторожей, знают ли в лицо ту женку, какая приходила к мастерице? Кто приходил — не знают, в какой день — не помнят, а остатки полотна Дарья им раздала, потому как они ей ни к чему не пригодятся.
      Расспросные речи сторожей записали и государю их показали. Выслушав, государь велел пытать вот о чем:
      как мастерица на след государыни песок сыпала, для государской ли порчи ходила мастерица за Москву-реку к бабке или для какого иного дела, кто с ней был и кто та женщина, что подымалась в светлицу.
      Вскоре мастерица Дарья Ломанова на допросе повинилась, что ходила за Москву-реку к ворожейке и подругу свою звала. Зовут бабку-ворожейку Настасьицей, живет она за Москвою-рекою, на Всполье, и известна тем, что людей привораживает, наговаривает на соль и мыло.
      Государевы люди до Всполья добежали, привели Настасьицу, дочь Иванову, родом черниговку. Привели ее, и признали в ней мастерицы ту женку, что приходила к Дарье Лома-новой. И Дарья признала. Только Настасьица упирается.
      Дарья ей и говорит:
      — Повинись, Настя. Помнишь, я к тебе пришла, ворот черный, от рубашки отодранный, принесла, а с ним же принесла соль и мыло? Ты ворот у печки сжигала, на соль, на мыло наговаривала и велела тот пепел сыпать на государ-ский след, куда государыня и дети их и ближние люди ходят. От этого, мол, вреда не будет, а ближние люди все меня любить станут. Рассыпь, мол, его у светлицы по крыльцу. Помнишь это?
      Но Настасьица не вспомнила, пока огонь да пытка не помогли в этом: повинилась она, что сыпать пепел велела не для лихого дела, а в те поры будет челобитье, вот и хотела она, чтобы было оно успешным. А на порчу государеву заказа у нее не было. Порчей она, Настасьица, не занимается, только мужа и жену привораживает, на соль и мыло наговаривает. Учила же этому искусству ее Манька Козлиха, живет она за Москвою-рекой, у Покрова.
      Привели к допросу Маньку Козлиху, учительницу ведовскую. Та с пытки сказала: ворожбой заниматься никого не учила, государей не порчивала, а только знает, что малых детей смывать да жабу, у кого случается во рту, уговаривает да горшки на брюхо наметывает, а кроме этого — ничего не знает.
      Поставили Маньку Козлиху с очей на очи с Настасьицей, с Дарьей Ломановой. Крепко ставили, но только с третьей пытки повинилась Манька. Да, наговаривала она. Научила ее этому покойная мать — на мыло, на соль, на зеркало. И жаба у кого во рту приключится, она уговорит. Но вот есть другие бабы, которые действительно умеют ворожить. Одна живет за Арбатскими воротами, она слепая, зовут Ульяной, а две других — за Москвою-рекой. Из этих-то двоих имени одной она, Манька, не знает, а другую, из Стрелецкой слободы, кличут Дунькой.
      Взяли всех троих: слепую Ульяну, Дуньку и жену сапожника Феклицу.
      Ульяна с пытки сказала, что она государей не порчивала, а только умеет возле малых детей ходить, кто поболит из них, она их смывает, жабы во рту заговаривает да горшки на брюхо наметывает.
      Еще после одной пытки слепая призналась, что есть за ней еще и другой промысел, не только около малых детей ходить. У кого из торговых людей товар долго залежался, она тем людям наговаривает на мед, велит им тем медом умываться, а сама приговаривает: как пчелы ярые роятся да слетаются, так бы к тем торговым людям для их товару покупатели сходились. И еще одно. У кого случится сердечная болезнь, лихорадка или какая нутряная болезнь, она тем людям наговаривает на вино, да на чеснок, да на уксус: «Утиши сам Христос в человеке болезнь эту, да Увар Мученик, да Иван Креститель, да Михайло Архангел, да Тихон святой». От этого людям бывает легкость.
      Окольничий Стрешнев и дьяк Тараканов следили, чтобы слепая Ульяна пытана была накрепко, и огнем жжена, и кнутом бита, но ничего нового к прежнему рассказу своему она не прибавила.
      Приступили они к Дуньке и к Феклице. Бабы крепко стояли на своем: малых детей от уроков смываем, жаб заговариваем, наговариваем на громовую стрелу да на медвежий коготь, с той стрелки и копя даем воду пить. А государей не порчивали.
      Как же не порчивали, когда государыня царица родила больного ребенка, который вскоре же и умер? А за ним скончался другой царевич, и в государском здоровье помешка обнаружилась.
      Допрос пошел по новому кругу: зачем сыпан пепел на след государыни, зачем жгли ворот Дашкиной черной рубашки? Когда ничего нового бабы не сообщили, их отдали другим допрашивающим. Настасьицу перебросили к князю Федору Збарецкому — и после того женки у князя Федора не стало. Не стало и Ульяницы слепой. А следственное дело зашло в тупик: сколько ни били, ни пытали мастериц и ворожеек, ничего нового от них не услышали. Может быть, его и не было вовсе, нового-то?
      Дашку Ломанову с мужем сослали в дальний сибирский город, Дунька с мужем, да с сыном, да с дочерью отбыла на поселение в Каргополь, мастериц, замешанных в деле, отлучили от царского двора.
      А всех привлеченных и допрошенных по делу Дарьи Ло-мановой оказалось ни много ни мало 142 человека.
      История эта, свидетельствующая об отношении на Руси к колдовству, о безусловной вере в силу наговоренного слова, строго документальна. В архивном списке у нее есть свой номер.
      Дознание о порче на государынин след проходило в 1648 году.
      Признайтесь, что многие обороты и выражения в рассказ зе о Дарье Ломановой вам непонятны. Так и должно быть, хотя еще полвека назад обозначаемые ими явления все еще составляли часть жизни любой русской деревни. Попытаемся воскресить недавнее прошлое.
      Одной из свидетельниц по делу порчи на государынин след проходила мастерица-золотошвейка Прасковья Колод-нич. Прасковью сильно бил муж. Поделилась она своим горем с подругами, те отвели ее за Москву-реку к Настасьице. Ворожея попросила принести ей белил, соли, мыла и наговорила их, то есть пошептала над белилами, над солью и мылом известные ей слова заклинания. «Коль скоро мыло к лицу прильнет, — приговаривала Настасьица, — столь же скоро муж жену полюбит. А рубашка, какова на теле бела, столь бы муж был светел».
      Солью следовало заправить еду, мылом — выстирать мужнюю одежду, а белила втереть в лицо. Считалось, что, наговоренные, они окажут свое благотворное действие. И Настасьица и те, кто к ней приходил за помощью, верили, что действие, заключенное в словах, должно произвести такое же действие на деле. И сами обвиняемые и потерпевшие, в данном случае царская семья, верили в то, что можно заговорить человека, если из очертаний его следа вынуть землю, высушить на огне, а после отнести на кладбище. Испорченный таким образом человек «сохнет», а если его след бросить в воду, он непременно заболеет водянкой. Но предварительно землю, вынутую из следа, нужно заговорить, передать ей могущественные свойства с помощью слова.
      Это очень древняя вера в силу слова как существа живого, материального. Слово лечит, слово ранит. Все заговоры, нашептывания из практики городских и деревенских знахарей во все времена основаны были на силе слова, силе внушения. Безразлично, на что нашептывать — на воду, соль, квас, на скипидар, хлеб, на одежду или следы на дороге. Этим предметом мог быть и домашний сор. В книге Каменецкого магистрата за 1731 год сохранилась жалоба мещанина Леончика на его соседа Хилькевича. Леончик утверждал, что сосед подбрасывал сор на его, Леончика, двор, чтобы причинить вред колдовством. Городской магистрат, разбирая дело, привлек Хилькевича к денежному штрафу в пользу соседа и, как бы мы сказали сейчас, строго его предупредил «не выносить сор из избы».
      Узнаете знакомый оборот, которым мы пользуемся до сих пор?
      А что значит «уроки смывать», «жаб заговаривать»? Естественно, что к школе те уроки прямого отношения не имеют. Происхождение у них совсем иное — мир суеверий.
      «Уроки» — так называлась причина от действия дурных, не в час сказанных слов и даже дурного смеха. Если случится у человека внезапная лихорадка, или сильно заболит голова, или вдруг нога заноет, значит, кто-то его «обурочил» и нужно противопоставить этому недоброму действию силу заговора. Считалось, что у каждого человека в сутках есть свой недобрый час (вот как далеко залетело вавилонское астрологическое учение о делении суток на счастливые и несчастливые часы!)
      Особенно нуждались в обурочивании младенцы. Звон в ушах материнских стоит от крика ребенка, заливается он плачем с утра и до вечера, нет от него покоя в доме. У ворожейки на этот случай есть несколько способов. Можно снять уроки с младенца с помощью воды. Когда топится баня, берет ворожейка ковш воды, выплескивает ее на печку-каменку и снизу снова подхватывает струйки ковшом. Так делается три раза. Этой водой ребенка окатывают и дают ее пить, наговаривая: «Как на каменке на матушке подсыхает и подгорает, так и на рабе божьем подсыхай и подгорай».
      А что «подсыхай» и «подгорай»? Именно этого-то ворожея не знает и знать не может. В то же время уходят ее пациенты домой и уносят ребенка успокоенные. Не помогла вода, значит, на то воля божья, применим другое средство, попробуем заговор на заре.
      Ранним утречком, когда зорька покажется, возьмет ворожея ребеночка, покрестит его три раза и скажет: «Заря Марья, заря Дарья, заря Марианна, возьми крик с младенца денный, полуденный, часовой, получасовой, унеси ты в темны леса, в круты горы».
      Бывало, до двенадцати зорь продолжалось снимание уроков у особо неподдающихся младенцев. И если этот вид лечения не помогал, в запасе у знахарки было еще перепекание, тоже достаточно почтенный по возрасту способ «медицинской» помощи, когда недуг человека будто бы передается животному.
      Ребенка и щенка привязывали вместе к хлебной лопате, просовывали в теплую печь и там попеременно били прутом: то одного, то другого.
      Считалось, что хилый ребенок, который «не допекся» в материнском организме, сделает это в печке, передав заодно свою хворобу щенку.
      Такое животное в доме больше не держали. Его выгоняли и сами старались избегать бездомных кошек или собак: ведь в них могли сидеть чужие болезни.
      А «жаб выгонять» означало лечить болезни горла. Считалось, что их можно взять на испуг, для чего двумя пальцами правой руки душили крота или жабу, а потом этими пальцами проводили по боковым сторонам шеи ребенка. Для усиления лечебного действия ему давали пить воду, пропущенную три раза сквозь отверстие в конце тележной оси, куда вставляется чека.
      Еще рассказывала Настасьнца и ее товарки-ворожеи, как «наметывают бни горшки йЖйВбТ», Эти действии предпринимались как единственное тогда средство от грыжи, Кбгда Внутренние органы или глубинные ткани человека выходят из своих полостей под кожу. В быту ее называли «грысь», или «болезнь от надсаду», потому что чаще всего самый распространенный ее вариант — грыжа живота была следствием непомерно тяжелого физического труда.
      Чтобы выправить грыжу, раскаленный горшок, как огромную медицинскую банку, набрасывали, наметывали на пупочное кольцо больного. Нужно сказать, что этой нехитрой практикой пользовались не без успеха, кроме тех случаев, когда образуется невправимая грыжа и помочь может только операция.
      Тут уж человек представлялся собственной судьбе.
      А куда было деваться пациентам Настасьицы, Ульянки слепой, Дуньки?
      Не в больницу же идти. Не было их тогда даже в столичной Москве.
      Остается выяснить одну деталь: что же стало с золотошвейкой Прасковеей Колоднич, получившей у ворожеи наговоренные соль, мыло и белила? В следственном документе сохранился ответ и на этот вопрос. Соль она положила в еду, белила втерла в лицо, вышла во двор, а муж тут ее и побил...
      Вот только мылом воспользоваться она к тому моменту не успела.
     
      ИЗ ВРАЧЕБНОЙ СТАРИНЫ
      Летописная запись за 1485 год сообщает о прибытии в Москву немецкого врача, называемого Антоном. Когда умер у него высокородный пациент, княжеский сын, его отвели под мост на Москву-реку и там зарезали, как овцу. Печальная участь постигла в 1490 году итальянского врача Леона — он не смог вылечить сына великого князя Ивана Васильевича, и Леону отсекли голову.
      В царствование Михаила Федоровича на службу были приняты уже 8 докторов, 5 лекарей и 4 аптекаря. Все представители медицинского сословия подчинялись особому боярину, называли его аптекарским боярином. За лечением царя наблюдал особый человек из его приближенных; когда же главе государства требовалось давать лекарство, прежде всего пробовал его доктор, потом специальный боярин, после него дядька царя, а затем уже он сам. Был такой случай, когда доктор Розенбург вынужден был выпить всю склянку лекарства сам, потому что у приближенной к царице боярыни оно вызвало тошноту.
      Этот эпизод относится к 1676 году, «знаменательному» тем, что заморские доктора получили доступ на женскую, царицыну половину дворца.
      На заре врачебного дела в России боярин, удостоенный высокого внимания, просил у царя милости — не лечиться у приезжего доктора.
      Постепенно в русском обществе утвердилось четкое медицинское сословие. Вершину его занимали доктора, получившие образование в заграничных университетах и лечившие внутренние болезни.
      Лекари занимались хирургией, аптекари ведали своими делами.
      Сюда же относились цирюльники, рудометы, пускавшие кровь, костоправы, травники.
      От лекаря уже требовались определенные качества: чтоб очами востро глядел, сердцем был смел и нетороплив, рука чтоб была легка и не дрожала. Приезжему аптекарю Филиппу Бритье, нанимавшемуся на царскую службу, устроили экзамен из 45 вопросов.
      Но подлинное, коренное преобразование медицинского дела в стране началось с эпохи Петра I, насыщенной всякого рода новшествами. Появился особый вид медицинских школ — на базе крупных госпиталей. Такая форма подготовки врачей удачно совмещала теорию с врачебной практикой.
      В 1799 году приняла студентов столичная Медико-хирургическая академия. И просуществовала восемь — десять лет — доi808 года.
      За пять лет перед этим событием вышел первый медицинский журнал на русском языке. Однако вскоре же его закрыли, потому что церковная цензура обнаружила на его страницах «некоторое отношение до веры и церковных обрядов»,
      особенно в употреблении постной и скоромной пищи во время заболеваний.
      Что касается этих вопросов, то духовенство обнаруживало в них решительную непреклонность.
      В России, как и везде, медицина и религия с давних пор представляли два враждебных друг другу лагеря.
     
      Глава VI. ЕЩЕ ОДНА ПОБЕДА «СВЯТАЯ» ГРЯЗЬ
      бы вы сказали о человеке, который всю жизнь не моется или крайне редко стрижется и еще реже меняет белье?
      Или о принцессе, которую хвалят за то, что она не очень часто моет голову?
      И еще один вопрос: могут ли такие личности вызывать симпатию? А ведь они герои, персонажи выдающиеся и почитаемые в течение длительного времени. Речь идет о героях христианской литературы, о многочисленных святых, преподобных, блаженных, как их разделяют по званиям в зависимости от степени религиозных подвигов.
      Церковь возвела нечистоплотность в ранг добродетели уже с первых веков своего существования. Странно, но это так: чем грязнее церковный герой, чем бессмысленнее его подвиг, тем он святее и угоднее богу.
      Взять хотя бы апостола Иакова. Чем он прославился?
      У этого апостола много заслуг перед церковью. Апостол вел жизнь строгую, в посте и молитве, не пил вина, не ел мяса, не стриг волос и не мылся в бане.
      Апостол Иаков был не одинок. Преподобный Онуфрий прожил в пустыне шестьдесят лет и так оброс волосами, что они заменили ему одежду.
      Мученик Варвар три года жил на дворе со скотом, потом удалился в лес и двенадцать лет пробыл без одежды, отчего тело его почернело. Охотники приняли его за зверя и застрелили.
      Преподобный Симеон Столпник выстроил столп и простоял на нем несколько десятков лет. Жилище святого опознавалось издали по запаху.
      Иоанн Постник ходил всю жизнь в грязной, рваной одежде и тоже не мылся.
      Иоанн Затворник тридцать лет просидел замурованный в тесном уголке хижины с небольшим окошечком для еды.
      Основатель Киево-Печерского монастыря Феодосий, которого после смерти назвали святым, подавал пример своим подчиненным тем, что не мылся и не менял одежды. Очевидно, вид его вызывал отвращение у окружающих, потому что «мнози несмыслении укоряюще ругахуся», как записал древний летописец.
      К насекомым, обычным спутникам нечистоплотного монаха, отношение было своеобразное. Считалось, что это бесы и лучшим средством против их укусов служило крестное знамение. Поскольку оно действовало ненадолго, следовало креститься почаще.
      От монаха требовали смирения не только в мыслях и поведении. Непричесанная голова, небрежная и грязная одежда считались признаком благочестия. Сохранилась запись обычаев Клюнийского монастыря, относящаяся к 1100 году: «...О наших банях не много есть что сказать — ведь только два раза в год бываем мы в бане: перед рождеством господа и перед пасхой...»
      Проникнув на Русь в X веке, христианская религия настолько враждебно отнеслась к распространенным у славян паровым баням, что на два-три столетия запретила их. Причина этой неприязни усугублялась еще и тем, что издавна почитаемое славянами домашнее божество жило, по их представлениям, в банном строении. Чтобы прекратить всякое общение с этим языческим конкурентом Христа, верующим наказывали: «аще в бане еси — молися». Моешься — так молись.
      Религия разделила человека на душу и тело. Главной
      оказалась душа. Ее берегли и спасали, для чего всю жизнь верующий человек должен был делать одно и не делать другого. Это «одно» и «другое» определяла и направляла церковь.
      Все, что не было угодно богу, тешило дьявола. Забота о теле тоже тешила дьявола. Поэтому церковь поддерживала пренебрежительное отношение к чистоте во всем обществе. В XI — XIII веках рыцари и дамы блистали нарядами, но мылись редко. Они предпочитали пользоваться сильными ароматическими средствами.
      Вот как биограф XIII века описывал достоинства принцессы Маргариты, дочери венгерского короля: «Она редко пользовалась ваннами, чрезвычайно редко употребляла мази, редко мыла голову».
      Зато принцесса была примерной христианкой!
     
      ЦЕРКОВЬ И ГОРОДА
      В затянувшуюся непогоду можно было безошибочно определить, кто из чиновников городского магистрата занят служебными делами, а кого еще нет. Перед дверями их комнат стояли тяжелые деревянные башмаки. Без них жители средневековых городов не рисковали пробираться по грязи немощеных улиц.
      Горожане жили между храмом или монастырем и замком сеньора. Стиснутые стенами, земляными валами, глубокими рвами, города редко расширялись.
      Перестраивать укрепления было долго и дорого, а уходить из-под их защиты в то неспокойное и воинственное время никто не отваживался.
      На узких, кризых улочках один к другому теснились деревянные домики с крохотными оконцами, не пропускающими света. В XV веке в швейцарском городе Цюрихе было всего несколько каменных строений, в основном церкви. На строительство громадных соборов уходили большие средства.
      Вплоть до XVI века в городах не существовало отхожих мест. Помои, мусор выливали и выбрасывали прямо на улицы. Солнце не могло высушить вонючие лужи. Они пропитывали землю, попадая в колодцы, отравляли питьевую воду и были источником многих инфекционных заболеваний.
      По улицам расхаживали свиньи и другие домашние животные, умножая грязь и зловоние.
      Русские города тоже не отличались особой чистотой. Весной 1699 года Петр I опубликовал такой указ: «На Москве
      по большим улицам и переулкам чтоб помету и мертвечины нигде, ни против чьего двора не было». Но государев указ, хоть и угрожал штрафом, мало чем помогал делу.
      Город VII — X веков еще мертв. Город XIII века уже говорит и действует. Это новый организм в обществе. Он вступает в борьбу за свои права. Первая его противница — церковь.
      Города пытались принудить церковь к участию в общих расходах на благоустройство. Но высшее духовенство Парижа в 1213 году наложило бесчестье на эти «дьявольские действия», покушавшиеся на незыблемые права церкви. Иногда духовный владыка города предпочитал открыть ворота для шайки грабителей, нежели согласиться на требования жителей.
      Духовенство сопротивлялось всем попыткам изменить быт людей. Нельзя было лучше освещать жилища, часто менять одежду и шить ее из красивых тонких тканей — это только тешит беса и губит душу. Когда горожане возводили красивую ратушу, символ своей самостоятельности и архитектурную соперницу храмов, в церковных проповедях звучало порицание: «К чему строить такие роскошные дворцы для обсуждения светских дел, для земных праздников!»
     
      ЧТО БЫЛО В ЧАШЕ ПЯТОГО АНГЕЛА?
      Стоит ли удивляться тому, что, раз начавшись, эпидемия какой-нибудь болезни не прекращалась до тех пор, пока не обходила весь город. Она устремлялась дальше, захватывала всю страну, перебрасывалась в соседнюю. К ее услугам были все условия: грязь, скученность домов, отсутствие водопровода и канализации, грязная одежда, нечистоплотные привычки.
      Старинный ирландский кодекс законов утверждал, что есть три периода, грозящие гибелью миру: период язвы, всеобщей войны и уничтожения словесных договоров. Как видите, на первом месте стоит «период язвы». И не случайно.
      Люди испытывали губительное действие эпидемий задолго до того, как они дали название инфекционным болезням.
      «Если не будешь бояться славного и страшного имени бога твоего, то господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами, язвами великими и постоянными и болезнями злыми и постоянными», -ч рассказывают многие страницы Библии.
      «Великими и постоянными болезнями» могли быть эпидемии чумы, оспы, проказы и других инфекционных заболеваний, которые человечество узнало с давних пор.
      Священные книги евреев и христиан повествуют о том, как бог насылал болезни на целые народы, как он в мгновение ока исцелял их. Бог распоряжался специальными ангелами, появление которых на земле предвещало очередное несчастье. Одним из таких посланцев беды и был пятый ангел.
      Он действует в заключительной книге Библии, которая наполнена предсказаниями страшных несчастий, будто бы ожидающих народы.
      Род человеческий погряз в пороках, и ярость бога на небе достигла пределов. Эта ярость наполнила собой г*емь чаш гнева. Одну за другой вылили их на землю семь ангелов.
      Знаете, что было в первой чаше? «Сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях», — рассказывает Библия.
      После второй чаши, вылитой в море, все живое в нем погибло.
      Самые ужасающие последствия имели действия пятого ангела. После пятой чаши, вылитой на землю, люди кусали свои языки от боли. Страдания помутили их разум, и они проклинали бога, имеющего власть над болезнями.
      Конечно, и пятый ангел и все семь чаш божьего гнева придуманы. Мы не знаем, кто автор этих библейских легенд. Известно только, что жил этот человек в середине I века нашей эры, в трудное, беспокойное время. Это были годы завоевательных войн, бесконечных волнений рабов, всяких внутренних смут, охвативших Римскую империю. Именно тогда появились рассказы о сыне божьем Иисусе Христе, который будто бы явился на землю, чтобы спасти людей от гнева проклятого Рима.
      Мучительные повальные болезни автор библейского рассказа безусловно наблюдал сам. Повествуя о гневе божьем, он не нашел более убедительного образа, чем угроза всеобщими эпидемиями и мором.
      Сами слова «повальные болезни» принадлежат Клавдию Галену, который тоже пережил несколько эпидемий. Одна из них началась в 166-м, а кончилась в 180 году, когда зараза и смерть наводнили всю империю. Бедствия не прекратили ни всеобщая очистительная жертва, назначенная правителем страны, ни недельный праздник в честь богов.
      Сам Гален считал причиной бедствия «гнилостную порчу крови», от которой природа, по его мнению, избавляется в виде сыпи. Он рекомендовал иссушающие средства. Если судить по описанию болезни, это была оспа.
      Вся история средних веков — своего рода смена эпидемических болезней. Они то следовали одна за другой, то появлялись вместе.
      Смертность во время эпидемий была огромной. Люди не знали, как спастись. Они не видели врага, не слышали его, но он настигал свои жертвы повсюду. Дома не защищали от беды. Болезнь пробиралась, минуя завешенные окна, закрытые двери. Она не делала различий между богатыми и бедными, между служителями бога и обычными верующими.
      «Я поражаю и я исцел?ю, и никто не избавит от руки моей» — эти слова люди вложили в уста бога. К нему они и обращались за помощью в постигшей беде.
      «Смилуйся над нами, господи!» — об этом просили больные, которым не суждено было выздороветь, и здоровые, которые через сутки могли оказаться больными.
      «Смилуйся над нами, господи!» — звенели колокола, провожая покойников и созывая верующих в крестные ходы. Эти крестные ходы, массовые обращения к богу, в свою очередь, тоже увеличивали число жертв.
      Итальянский писатель Боккаччо рассказал о чуме 1348 года.
      «В превосходный город Флоренцию пришла смертоносная болезнь, которую по велению небесных тел или ради наших неправых дел праведный гнев божий ниспослал в наказание смертным. Не однажды, а много раз в стройных процессиях, а также иначе набожные люди смиренно приносили покаяние богу.
      Это бедствие лроизвело такой ужас в сердцах мужчин и женщин, что брат покинул брата, дядя — племянника, сестра — брата, а часто и жена — мужа. Простых или даже среднего состояния людей было гораздо более жалко. Задержанные в своих домах надеждою или бедностью, они в течение дня заболевали тысячами и умирали почти все без исключения. О них узнавали соседи только по вони гниющих трупов.
      ...Дошло до того, что об умиравших людях заботились не более того, сколько ныне заботятся о козах. Не хватало освященной земли, поэтому вырывали большие ямы, в которые клали сотнями прибывающие трупы. Как купеческие товары на кораблях, их клали друг на друга слоями и наполнив яму, покрывали ее немного землею.
      ...О, сколько больших дворцов, сколько красивых домов, прежде наполненных семействами, стояли опустелые до последнего служителя!
      Сколько крепких мужчин, красивых женщин, милых юношей, которых бы сам Гален, Гиппократ или Эскулап призна-
      ли совершенно здоровыми, утром обедали с родителями, товарищами и друзьями, а вечером соединялись уже с предками на том свете!» Так было не только в прекрасной Флоренции. Чума — «черная смерть» — в 1348 году унесла треть населения Европы.
      Разжигали на улицах костры, надеясь очистить этим воздух, дышали парами селитры и пороха, впервые пытались устраивать карантины. Выполняли все требования духовенства, жертвовали на церковные нужды большие суммы денег, но ничто не помогало.
      Так было и на Руси. Летописцы, излагая историю страны за семь столетий, рассказывали о сорока семи эпидемиях. Полоцк, Смоленск, Псков, Новгород, Москва и другие города не раз переживали «мор». Отчаявшиеся жители прибегали к самому последнему средству — спешно строили церковь на пожертвованные деньги. Но, как свидетельствуют те же летописи, «мор не переста». В чумную эпидемию 1389 года в Смоленске из всех заболевших выжили только десять человек. После нее в городе появился новый храм.
      Опустошительной была эпидемия чумы в 1812 году. Началась она в Константинополе. В мае на судно «Мартиго», стоявшее в бухте, пришли три пассажира. Они договорились о проезде до Одессы. Одесская карантинная служба задержала судно. Но трое пассажиров, не дождавшись положенного срока, тайком пробрались в город. Один из них вскоре заболел.
      Приехавшие встретились со своими земляками, которые тоже заболели. Так в Одессу пришла чума.
      Не хватало живых, чтобы хоронить мертвых. Из Херсона привезли пятьдесят каторжников, осужденных на пожизненное заключение. Одетые в парусиновые и клеенчатые балахоны, в капюшонах с отверстиями для глаз и носа, вымазанные смолою и дегтем, они не успевали справляться со своими обязанностями.
      Спустя девятнадцать лет в Россию впервые прокралась страшная южная гостья — холера. С 1831-го по 1892 год она проносилась по стране двадцать два раза.
     
      СВЯТАЯ МАТЕРЬ ОСПА
      Сыновья короля Хильпериха, правителя Галлии, в VI веке вслед за отцом приняли крещение. Время пришло тревожное — в стране появилась неизвестная болезнь. Особенно беспощадна была она к детям.
      Королевские сыновья тоже заболели: вначале один, потом второй. Опечаленная королева решила, что несчастье послано ее семье в наказание за притеснения, которым подвергся народ. Тогда она бросила в огонь росписи новых налогов. Но сыновья все равно умерли.
      В Европу проникла эпидемия натуральной оспы.
      Ее родиной считаются страны Азии. В Индии и Китае за много веков до нашей эры уже стояли храмы «святой матери оспы». Местные жители подметили одну особенность. Если вложить оспенные струпья больного в нос здорового человека, он испытывал недомогание, но быстро выздоравливал. Зато в дальнейшем, при очередной вспышке эпидемии оспы, оказывалось, что болезнь у такого человека протекала легче или вообще его обходила. Почему это происходит, никто не знал.
      Раз посетив европейские страны, оспа не желала покидать их. С XV века она ежегодно собирала свой обильный урожай — заболевали до пятисот тысяч человек. В Азии эта цифра удваивалась.
      С XVII века эпидемия заявила о себе на северо-востоке Сибири. В 1610 году в Нарыме умерла половина населения города. Желая обмануть духа болезни, люди прикладывали к телу кусочки горящего трута. Получались следы, похожие на рябинки, которые оставляют после себя оспенные нарывы.
      Но дух болезни не верил им. Он продолжал метить людей, награждая многих, кто выжил, глухотой, слепотой, безобразием. Оспа переходила с юга на север, с запада на восток. За полвека она побывала в некоторых районах России от пяти до двадцати четырех раз.
      В Англии от оспенных эпидемий умирал каждый десятый больной. Но именно эта страна дала миру Эдварда Дженне-ра и его метод предохранительной прививки.
     
      СОРОК СПОСОБОВ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ПРОГУЛКИ
      Приветливым майским утром 1790 года по дороге на Бристоль неторопливо ехали два всадника. Светило солнце, и яркая весенняя зелень радовала глаз.
      Одним из всадников был Дженнер, сельский врач из местечка Берклей. Его спутник Гарднер, знаток литературы и искусства, охотно гостил у своего друга, радушного хозяина и остроумного собеседника. К тому же Гарднер признавал у него поэтический талант.
      — Есть у вас что-нибудь новенькое, Дженнер? Я всегда
      с удовольствием слушаю ваши стихи и утверждаю, что врач убил в вас поэта.
      — Ну, не говорите так строго о моей профессии, Гарднер. Вы же знаете, что я еще в тринадцать лет выбрал медицину и не жалею об этом. Что же касается стихов, то мне сейчас не до них. Я сознательно устроил эту прогулку, чтобы доверить вам свою тайну.
      — Снова что-нибудь медицинское?
      — Да.
      — И это действительно тайна?
      — Не совсем. Раньше я пытался поговорить об этом со своими коллегами, но они отшучивались. Поддержал меня только мой лондонский учитель — хирург Гунтер. Он сказал: «Не рассуждайте, а больше наблюдайте, испытывайте, имейте терпение и выдержку, будьте аккуратны и точны». Я выполнял его совет. И мне кажется, Гарднер, что я стою на пороге великого открытия.
      — Вы имеете в виду свои опыты?
      — Да, Гарднер, их. Я проверяю одну гипотезу. Много лет назад, еще во времена ученичества, я столкнулся с таким случаем. Как-то мне довелось разговаривать с крестьянкой, ребенок которой болел оспой. Я посоветовал ей остерегаться, чтобы тоже не заразиться. «Что вы, — ответила она мне, — оспой я заболеть не могу, потому что у меня уже была коровья оспа». Знаете, Гарднер, в голосе этой пожилой женщины было столько убежденности, что ее слова запомнились. Я наблюдал не одну эпидемию — в них недостатка не было. Создается впечатление, будто природа покровительствует только дояркам и молочницам: они действительно заболевали реже других.
      А если крестьянка права? Тогда можно искусственно заразить человека оспой больной коровы. Ее-то люди переносят легко. А после этого им не страшна никакая эпидемия.
      Вот над этой проблемой, Гарднер, я бьюсь многие годы. Она отнимает у меня все время, особенно сейчас. Мне не только некогда писать стихи, — я забросил свою врачебную практику. Пропадаю на фермах, в коровниках, наблюдаю больных животных. Иногда у них бывает настоящая оспа, иногда ложная. Их нужно уметь различать. Но дело-то стоит того, чтобы забыть обо всем другом. А вдруг у меня в руках спасительное средство?!
      — Ох, Дженнер, Дженнер, вы всегда были увлекающимся человеком! А сейчас эта история с коровьей оспой... Мало ли что придумает старая женщина!
      — Ну хорошо. Вы хотели стихи, Гарднер? Получайте их. Я сообщу вам сорок способов, с помощью которых можно
      отказаться от предложения друга совершить совместную прогулку и слушать скучный разговор:
      В ночи сверкнули огоньки —
      Зажгли лощину светляки.
      В барометре упала ртуть.
      Вот ветер начинает дуть.
      Стал будто ниже дальний лес,
      Стал будто ниже свод небес.
      К земле прижаты облака,
      И режет уши песнь сверчка.
      Ей вторит резкий крик дрозда.
      Вода чиста, как никогда.
      — Ох, Дженнер, достаточно и этого!
      — Ну, так и быть, немного пропущу, но слушайте до конца, в следующий раз пригодится.
      Лягушка изменила цвет —
      На ней коричневый жакет.
      И жаба выползла в траву,
      Свинья тревожится в хлеву.
      Свежо, хотя июньский день.
      Потрогай — влажен старый пень.
      Грачи спустились с вышины,
      Как будто пулей сражены.
      Даль предзакатная бледна,
      За тучи прячется луна.
      Да, быть дождю! Пора смириться С тем, что пикник не состоится!
     
      УБИЙЦА ИЛИ СПАСИТЕЛЬ?
      Джемс Фиппс был сыном садовника в Берклее. Ему было восемь лет, и он никогда не отказывался от приглашений в дом доктора. У доктора в кабинете хранились интереснейшие вещи: камни разного цвета и формы, чучела птиц, диковинные бабочки и стрекозы. Джемс уже знал много историй о том, как попали эти предметы к доктору. Но больше всего ему нравился рассказ о коллекции знаменитого капитана Кука. Эту коллекцию капитан привез из кругосветного путешествия, а доктор Дженнер приводил ее в порядок. Он сделал это так хорошо, что капитан Кук пригласил его с собой в новое путешествие. Но доктор отказался. Жаль. Если бы предложили Джемсу, он непременно поехал бы...
      Но сегодня доктор сказал Джемсу, что расскажет свою самую интересную историю только после того, как немного поцарапает его руку. Это будет совсем не больно, и бояться не нужно.
      Сегодня в доме собралось много народу, и все смотрели на него — на Джемса. Доктор взял его руку и несколько раз уколол ее выше локтя. А потом сказал, что на три дня Джемс останется здесь.
      Восьмилетний сынишка садовника не мог знать, что значил для Дженнера этот день. После памятного разговора с Гарднером прошло шесть лет, а Дженнер до сих пор не решился опубликовать то, о чем так много думал эти годы. Снова и снова изучал он особенности болезни животных, разъезжал по тем местам, где были вспышки натуральной оспы, сравнивал, проверял и наконец решился. Он выбрал Фиппса и доярку Сарру Нелмс, которая недавно заболела коровьей оспой.
      В присутствии приглашенных врачей он сделал два небольших надреза на руке мальчика и внес в них оспенный материал, взятый из руки Сарры Нелмс.
      Это была первая предохранительная прививка. Дженнер сделал ее 14 мая 1796 года.
      Вскоре у Джемса на руке появились две оспинки. Они созрели, затем корочки отпали и остались розовые следы.
      Предохранен ли мальчик от заражения натуральной оспой? Опасна ли для него эта болезнь? Как проверить? Ждать, пока в Берклее появится эпидемия, или...
      И Дженнер решился. Через несколько недель, 1 июля, сын садовника снова вызвал интерес и тревогу в доме доктора. Теперь у Джемса искусственным путем вызвали опасную натуральную оспу.
      Можно представить, с каким волнением следил Дженнер за ребенком все дни, в которые решалась судьба его открытия. Убийца он или спаситель?
      Страхи и сомнения оказались напрасными. Фиппс не заболел ни тогда, ни спустя несколько месяцев после вторичного заражения, ни по прошествии пяти лет. Его спасла сила противооспенной предохранительной прививки Дженнера.
     
      МОДНЫЕ РАЗГОВОРЫ
      — Вы слыхали о Дженнере?
      — А кто это такой?
      — Как, разве вы еще не знаете об открытии этого сельского Гиппократа?
      — Нет.
      — Ну как же, он выпустил брошюру. Брошюра называется «Исследование причин и действий коровьей оспы». Он предлагает коровьей оспой лечить натуральную. Как будто мало людям своих болезней, так этот Дженнер навязывает нам еще и скотские!
      — Позвольте, но что говорят об этом врачи?
      — Вас устроит мнение лондонского врача Мозеля? Он сказал буквально вот что: «Чего иного можно ожидать от какой-то скотской болезни, как не новых и ужасных болезней? Кто в состоянии предусмотреть границы ее физических и нравственных следствий? Можно ли не опасаться, что у вакцинированных вырастут рога? Говорят, у одного ребенка в Пэкгеме организм после вакцинации превратился в скотский, так что он стал бегать на четвереньках, мычать по-коровьи и бодаться, как бык. А дочь одной леди начала кашлять, как корова, и вся обросла волосами».
      — Помилуй нас бог! Какие ужасы вы говорите!
     
      МИЛОСЕРДНЫЙ ДАР БОГА
      Воскресная проповедь священника в одной из самых больших церквей Лондона собрала множество прихожан. Прошел слух, что святой отец будет рассказывать об опасностях прививок. Эта тема интересовала всех, и проповедь слушали напряженно и внимательно.
      — Я хочу напомнить вам, возлюбленные дети мои, — в полной тишине прозвучал голос священника, — историю Иова, которую рассказывает нам священная Библия. Разве не поразил его господь болезнью, сходною с оспой, когда все тело Иова покрылось страшными язвами и он рыдал от боли? Помните, что сделал этот праведный человек? Он доверился полностью воле бога, вытерпел все лишения и этим заслужил исцеление.
      Чго же делаете вы? Готовы поддаться дьявольскому наущению и делать прививки! Разве вы забыли, что все болезни посылаются нам за грехи наши? Уж не хотите ли вы уйти от наказания? Не хотите ли нарушить волю того, кто единственный решает, кому из вас жить, кому умереть?
      Утром в семье вы делаете прививку, а вечером обращаетесь к богу с молитвой об исцелении! Не есть ли это самое страшное богохульство? От него-то вас не спасет никакая вакцина!
      Соглашаться на прививку какой-то коровьей оспы? Ос-
      па — это милосердный дар божий, посланный бедному человечеству. Нечестиво и святотатственно вырывать из рук всемогущего подобный дар. Невообразимая кара ждет тех, кто решится на прививку. Запомните это!..
      Последние слова священника прозвучали исступленно и грозно. Подавленные прихожане молча покидали церковь.
     
      ДЖЕННЕР ПИШЕТ ПИСЬМО
      7 марта 1799 года
      Дорогой Гарднерf Всю жизнь мою я не переживал еще такого времени, когда мое положение так громко взывало бы к помощи литературных друзей, как ныне. Мой челнок с развевающимся парусом, готовый уже наконец причалить к берегу, должен снова испытать бурю. Меня осаждает со всех сторон ропот дей, настолько притом невежественных, что о болезни они знают только то, какие животные ее производят. Последний пасквиль, который появился в свет, идет из Бристоля. Он наполнен комментариями в грубых и несправедливых выражениях.
      Искренне преданный Вам Дженнер.
      Три года назад Дженнер предложил свою работу Королевской академии наук. Ее вернули и посоветовали автору не ставить под сомнение свою репутацию опытного и знающего врача. Тогда Дженнер опубликовал брошюру сам, снабдив ее подробным описанием метода прививки, прекрасными иллюстрациями, ссылками на результаты многих опытов.
      С тех пор он окончательно лишился покоя. Его одолели недоброжелатели и поклонники. Первые изощрялись в насмешках, глупых и грубых сравнениях, вторые были едва ли не страшнее: своими поспешными, неправильными экспериментами они могли погубить все дело.
      Дженнер переезжал с места на место, искал причину неудач, объяснял, учил тому, как правильно делать прививки.
      Через несколько лет после первой брошюры вышли еще две. Шесть тысяч прививок сделал к этому времени сельский врач.
      Один из его экспериментов был особенно ценным: Дженнер привил коровью оспу с одного ребенка на другого, затем со второго — на третьего, на четвертого, на пятого. И у всех детей оспинки ничем не отличались от тех, которые образовались когда-то у Джемса Фиппса.
      Это была большая удача. Дженнер решил проблему оспенного материала — ведь эпидемии коровьей оспы не так уж часты.
      Постепенно у нового метода становилось все больше и больше сторонников не только в Англии, но и в других странах. В пользу Дженнера говорили факты — самое лучшее из доказательств. Хорошие вести поступали буквально со всех концов света. Сельскому врачу приходили письма от императоров и жителей далеких стран и островов, от королей, принцесс, ученых. В честь Дженнера чеканили почетные медали. Академии наук многих стран избирали его своим почетным членом.
      Рассказывают такой случай. В Париже в плену у Наполеона томились несколько знатных англичан. Дипломаты безуспешно хлопотали об их освобождении. Тогда они обратились за помощью к Дженнеру, и тот направил Наполеону письмо от своего имени.
      «А, просит Дженнер? — сказал император. — Ну, этому трудно отказать. Освободите их!»
      Дженнеру выпала счастливая доля. Еще при жизни его открытие завоевало широкое признание и спасло от смерти тысячи людей. Знаменитый математик Лаплас подсчитал, что Дженнер продлил жизнь каждого человека в среднем на три года.
     
      О ЧЕМ РАССКАЗАЛ В. Д.
      В 1801 году русская императрица получила необычную посылку: вакцинную лимфу, отправленную Дженнером. В торжественной обстановке профессор Московского университета Е. О. Мухин сделал первую предохранительную прививку сироте из воспитательного дома Антону Петрову. В честь этого события мальчику дали другую фамилию — Вакцинов.
      России, как никакой другой стране, нужно было массовое оспопрививание. Она занимала в Европе позорное первое место по числу заболеваний оспой и смертности от этой болезни. Но дальше распоряжений, бесконечной переписки чиновников забота царского правительства о благе народа не распространялась.
      Дело осложнялось тем, что нередко оспу прививали с помощью полиции. Фанатично верующие люди высасывали содержимое прививки, чтобы не оскверниться, не согрешить перед богом.
      Духовенство всех стран долгие годы внушало недоверие к достижениям медицины и к действиям самих врачей. В деревнях это воспитание принесло особенно обильные плоды.
      Один из медицинских журналов в 1896 году опубликовал статью о работе врача в деревне. Автор ее остался неизвестным. Он предпочел скрыться за инициалами «В. Д.».
      В. Д. поражала глубокая вера крестьян в неотразимость судьбы. Всякая беда насылается богом, и люди ни предотвратить, ни ослабить ее не могут. Больше того, вмешательство человека считается грехом — этому их учили священники, и в это крестьяне глубоко верили.
      «Примирение с ударами судьбы, — писал В. Д., — как нельзя губительнее отражается на крестьянине во время появления эпидемических болезней. Он противодействует всем врачебным начинаниям. Если в такую пору заболевает член семьи, то мысль о смерти больного овладевает окружающими чуть ли не с первого дня.
      Однажды врач пришел к больному, которого священник перед этим уже приготовил к смерти. По обряду служитель церкви дал ему специальный хлебец, символизирующий собой тело бога. Врач же заставил больного проглотить порошок. Тот не мог этого сделать и выплюнул порошок вместе со священным кусочком.
      — Что же вы даете такие средства, что они оскверняют святые дары?! — зароптали окружающие.
      Тогда находчивый медик поспешно объяснил, что никакого осквернения не произошло, потому что у человека два горла: одно для лекарств, другое для святых даров. И ему поверили.
      Крестьяне враждебно относились к пилюлям, а уколы и прививки вызывали у них панический страх. Чтобы провести дезинфекцию, врач обращался за помощью к деревенским властям.
      — И деды наши и отцы жили и болели, — возражали крестьяне, — но такого позора не видели. Совсем испоганили хату. Надо звать батюшку да побрызгать святой водицей.
      Невежество все еще внушало больше доверия, чем знание.
      А между тем в медицине уже открыта была новая эра. Во второй половине XIX века родилась новая наука — микробиология. Уже позади первые работы французского ученого Луи Пастера, доказавшего, что многие болезни растений, животных и человека вызваны мельчайшими невидимыми микробами.
      Наконец-то после стольких веков ожидания наука открыла причину «госпитальной лихорадки», хозяйничавшей в палатах не хуже любой эпидемии, и предлагала надежные меры борьбы с ней.
      Уже открыта была бацилла проказы. Возбудителя «божественной» болезни выделил норвежский врач В. Гансен. Люди узнали, чем вызвана болезнь Иова, одного из персонажей Библии, олицетворявшего смирение и кротость перед богам.
      Немецкий ученый Роберт Кох выделил туберкулезную палочку и вибрион холеры. Исследователи Йерсен и Китазата независимо друг от друга открыли возбудителя чумы.
      1896 год. Русский ученый Дмитрий Иосифович Ивановский заложил основы новой науки — вирусологии, без которой немыслима современная медицина. Наш соотечественник первым проник в неведомый и невидимый мир вирусов, мир существ величиной в миллионную долю миллиметра. Оказалось, что это они являются причиной гриппа, кори, оспы, бешенства и других болезней.
      ...По земле уже бежали паровозы, плыли по морям пароходы. На вершине мировой славы был Лев Толстой. Первый раз пошел в театре чеховский спектакль «Чайка».
      Был конец XIX века — начало подлинной революции в науке. И только за оградами церквей ничего не менялось. Прежним оставалось отношение религии и к медицине и к научным поискам.
     
      Глава VII. ЧУДЕСНЫЙ ДОКТОР
     
      РАНА ГАРИБАЛЬДИ
      В августе 1862 года в сражении под Аспромонте был ранен и взят в плен национальный герой Италии Джузеппе Гарибальди.
      Этого человека служители церкви ненавидели II лютой ненавистью. Гарибальди всю жизнь боролся с властью папского престола, с духовенством, от которого, по его словам, все еще несло запахом сожженного человеческого мяса.
      Зато Гарибальди горячо любил народ своей родины; им восхищались передовые люди всех стран. Нет ничего удивительного, что известие о его ране вызвало шум по всей Европе.
      Опасаясь общественного возмущения, которое не заставило себя долго ждать, король приказал освободить Гарибальди для лечения. Его привезли в душный и сырой городок Специю.
      Целых два месяца представители медицины не могли установить наверняка, содержит ли рана Гарибальди пулю или ее там нет.
      Итальянец Порта, профессор хирургии, автор сорока семи известных работ, безуспешно исследовал рану пальцем, причиняя пациенту нестерпимую боль.
      Крупный французский хирург Нелатон, тоже автор известных трудов, изобретатель кровоостанавливающего жгута, вводил в нее специально созданный для этого случая зонд с фарфоровой пуговкой, по и он не мог сказать ничего определенного.
      Из Англии прибыл доктор Патридж, профессор Королевской академии. Присутствие пули в ране он отрицал.
      В один день с Патриджем в Специю приехал русский хирург Николай Иванович Пирогов. Его не вызывали — он приехал сам. Вернее, не сам, а по просьбе молодых русских медиков, проходивших специальный курс обучения в немецком городе Гейдельберге, где Пирогов был при них в роли наставника. Пошумев и поговорив на своей сходке, они обратились к Пирогову с коллективной просьбой — самому осмотреть Гарибальди. Даже деньги на поездку собрали всем миром.
      От денег Пирогов отказался, но поехать поехал.
      Вначале рану Гарибальди он осмотрел сам и общим состоянием раненого остался доволен, хотя всех неприятно поражала болезненная худоба его ног.
      Второй раз хирург подошел к постели больного вместе с доктором Патриджем.
      — Вы будете зондировать рану? — спросил Пирогова его английский коллега.
      — Нет, мне достаточно одного наружного осмотра. Я считаю — пуля в кости. Мой совет — не торопиться с ее извлечением. Надобно подождать, пока пуля не сделается подвижною в своем костном ложе, и тогда можно будет достать ее без особого труда. Следует только зорко следить за состоянием самой раны и окружающих ее частей. А сейчас я готов написать об этом бюллетень, — ответил Пирогов, быстро исписывая листок бумаги и ставя свою подпись.
      Патридж задумался. То, что говорил этот известный русский хирург, звучало убедительно. Но одна фраза в заключении: «Опираясь только на наружное исследование...» Уж очень она категорична.
      Усмехнувшись едва заметно — он понял причину замешательства профессора Королевской академии, — Пирогов
      изменил написанное. «Насколько можно судить по наружному исследованию...» — смягчил он текст.
      Бюллетень подписали двое: «Пирогов, Патридж. 31 октября 1862 года».
      Французский хирург Нелатон советовал расширить рану, чтобы извлечь пулю тотчас же. К счастью, лечащий врач прислушался к наставлению Пирогова и Патриджа и спустя двадцать шесть дней без труда вытащил согнутую подковой пулю. Если бы не Пирогов, был бы Гарибальди без ноги.
     
      СТРАННЫЕ ПОХОРОНЫ
      Русская хирургия была самой молодой в Европе, но для се развития характерны анатомические принципы, верность которым сохраняли несколько поколений передовых медиков.
      Они вели нелегкую борьбу и с представителями церкви и с духовной цензурой. А в 1819 году произошло событие, которое, казалось, воскрешало прошедшие времена преследования анатомии.
      Недавно созданный Казанский университет обследовала специальная комиссия. Попечитель учебного округа Магницкий придирчиво осматривал аудитории, учебные кабинеты. Вот и анатомический музей. Его подбирали особенно долго и старательно; университет даже гордился такой коллекцией препаратов.
      Но что это? Попечитель, глядя на заспиртованных младенцев, неожиданно побагровел и заверещал: похоронить, похоронить, и немедленно! Отдышавшись, он пояснил окружающим, что мерзко и богопротивно употреблять человека, созданного по образу и подобию творца, на препараты для музея.
      На следующий день к церковному кладбищу двигалась странная процессия. После отпевания в университетской церкви хоронили... анатомические препараты. Во главе процессии шел священник.
      Когда лекции по анатомии возобновились, профессор Фукс внушительно сказал студентам:
      — Цель анатомии — находить в строении человеческого тела мудрость творца. Тело наше — храм души, и поэтому необходимо знать его.
      Медик должен знать анатомию. Этого никто не пытался отрицать открыто, кроме самых закоренелых мракобесов вроде попечителя Магницкого, ставшего затем помощником министра духовных дел и просвещения всей страны. Но
      в то же время анатомия еще нуждалась в защитниках и пропагандистах.
      Вот как охарактеризовал ее положение в первой половине XIX века известный русский медик С. Н. Делицын.
      «О самой анатомии, — писал он, — весьма распространено было мнение, что она есть азбука медицины, изучив которую можно без особого труда и забыть, а впоследствии при операциях руководствоваться правилом: «Режь, где
      мягко, пили, где кость, а где брызжет кровь — перевязывай».
      Такой оторванной от практики застал эту науку Николай Иванович Пирогов. Замечательный хирург, он был и выдающимся анатомом.
      Пирогов в медицине — это целая эпоха. Мы можем гордиться тем, что труды нашего соотечественника создали в ней еще одну отрасль — хирургическую анатомию.
      Если вы еще не читали рассказ писателя А. Куприна «Чудесный доктор», непременно прочтите его. Он о Пирогове, об одном из эпизодов его жизни, вызывающей удивление н восхищение.
     
      РАЗГОВОРЫ 10-го НУМЕРА
      В списке етудентов-первокурсников медицинского факультета фамилия Николая Пирогова появилась в 1824 году. После того как четырнадцатилетний мальчик выдал подписку правлению Московского университета о своей непричастности ни к какому тайному обществу и пообещал «впредь к оным не принадлежать», он приступил к занятиям.
      Издавна в медицинские училища и Москвы и Петербурга особенно охотно брали бывших семинаристов, знавших латынь — язык медицины. В верховное управление церкви даже обратились с просьбой не препятствовать воспитанникам духовных школ, если те захотят поступить на учение в казенные госпитали.
      Среди студентов-медиков Московского университета не-состоявшихся священнослужителей было тоже много. Во всяком случае, почти все обитатели 10-го нумера для казеннокоштных студентов происходили из духовного звания. Здесь Никоша Пирогов каждый день на время обеда оставался у своего бывшего репетитора — студента Феоктистова.
      Получилось так, что эта комната сыграла особую роль в его жизни.
      Уклад дома в Сыромятниках, где жила семья Пироговых, ничем не отличался от обычной жизни большинства московских домов. Жильцы его исправно выполняли все церковные обряды, а по главным постным дням даже любимая кошка Николая не получала мяса. Но именно 10-й нумер очень скоро изменил первокурсника Пирогова, к удивлению и ужасу его богомольной матушки. Он посещал церковные службы, но при всяком удобном случае, когда заходила речь о святости богопочитания, о Страшном суде, муках в будущей жизни, посмеивался над рассказами из жизни святых, над повествованиями о дьяволе и его проказах.
      «Кроме костей и гербария, — много лет спустя, уже на закате жизни, вспоминал знаменитый хирург, — я принес из 10-го нумера новое мировоззрение». От старшекурсников из духовного звания он наслышался «таких вещей о попах, богослужениях, обрядах, таинствах и вообще религии, что на первых порах с непривычки мороз по коже продирал».
      Это новое мировоззрение навсегда определило отношение Пирогова к церкви и ее слугам. Остальное дополнила наука — в его жизни она заняла первое место, и служение науке Пирогов считал самой священной своей обязанностью.
      В 10-м нумере разговаривали о тайных обществах декабристов, здесь в списках читали запрещенные стихи Пушкина и, конечно же, обсуждали все новости медицины.
      Однажды упомянули князя Голицына, министра просвещения и духовных дел. И Николай услышал такой разговор:
      — Да, ныне, брат, держи ухо востро!
      — А что?
      — Теперь там, в Петербурге, говорят, министр наш, Голицын, такие штуки выкидывает, что на-поди.
      — Что такое?
      — Да говорят, хочет запретить вскрытие трупов.
      — Неужели? Что ты!
      — Да у нас чего нельзя — ведь деспотизм! Послал, говорят, во все университеты запросы: нельзя ли обойтись без трупов и заменить их чем-нибудь.
      — Да чем тут заменишь?
      — Известно, ничем. Так ему и ответят.
      — Толкуй! А не хочешь картинами или платками?
      — Чем это? Что ты врешь, как сивый мерин?!
      — Нет, не вру. Уже где-то, сказывают, так делается. Профессор по анатомии привяжет один конец платка к лопатке, а другой — к плечевой кости, да и тянет за него: «Вот, говорит, посмотрите: это дельтовидная мышца...»
      В другой раз Пирогов с удовольствием смотрел, как оби-
      татель 10-го нумера копировал преподавателя анатомии Юста Христиана Лодера. Он неуклюже всходил на воображаемую кафедру и, пришепетывая, выговаривал:
      — Мудрейшая природа... кгм, кгм... вернее, создатель мудрейшей природы пожелал...
      Да, недаром Пирогов вспоминал эти уроки.
      Юст Христиан Лодер при изучении анатомии не требовал от студентов обязательного упражнения на трупах. Пирогов в то время не составлял исключения. Он, как и другие, довольствовался теми препаратами, которые сопровождали лекции Лодера.
      Но когда занятия по внутренним болезням вел известный медик и преподаватель университета Матвей Яковлевич Му-дров, студенты часто слышали, что необходимо учиться анатомии больных органов.
      «Я не вижу другой дороги добиться истины, — говорил Мудров, — кроме строгого исследования болезненных произведений... Над трупами мы будем ближе подходить к истине».
      «Врач-неанатом не только бесполезен, но и вреден!» — утверждал на лекциях по хирургии другой наставник Пирогова, автор многих медицинских трудов Ефрем Осипович Мухин. Эти наставления возбуждали любопытство студента Пирогова.
      Однажды Мудров приехал на лекцию раньше обычного и затеял непонятный разговор о прелестях путешествий, о заграничном житье-бытье. Оказалось, что есть возможность продолжать дальнейшее образование в прославленном университете города Дерпта.
      Николай Пирогов выбрал предмет усовершенствования: хирургию — единственную науку, основанную на анатомии.
      Поскольку студент отменно успевал по всем дисциплинам, имел громкий голос и хорошее дыхание — качества, необходимые для будущей профессорской деятельности, — его допустили к поездке.
     
      НОВЫЙ ЭТАП
      Пирогов приехал в Дерпт, вооруженный только книжной ученостью. Тем удивительнее оказались его успехи, достигнутые в практической хирургии и анатомии. «Врач-неанатом не только бесполезен, но и вреден» — этот наказ он запомнил хорошо. Но Пирогов самоотверженно изучал эту науку
      не ради нее самой. Он не ограничился тем, что узнавал устройство человеческого тела.
      Пирогов соединил анатомию и хирургию, и, если бы он больше ничего не сделал, одного этого было бы достаточно, чтобы в истории медицины его имя стало вехой, отделяющей один рубеж ее развития от другого.
      Во ие думайте, что это просто: бери две половинки и составляй из них целое.
      Хирургическая анатомия Пирогова — новый раздел медицины, на разработку и утверждение которой у ее творца ушла вся жизнь.
      Первый шаг в этом направлении он сделал уже в 1829 году, когда сдал на конкурс свое сочинение «Что наблюдается при перевязывании крупной артерии?». Отвечая на вопрос, молодой Пирогов приводит обширные данные экспериментальных исследований на животных; они проверялись и окончательно утверждались в операционной. Ценность этого сравнительного метода Пирогов понял уже в Дерите и остался верен ему навсегда.
      Знакомство с печатными трудами авторитетных хирургов не удовлетворяло Пирогова. Они не считали нужным описывать строение, положение тех органов, которые подвергались операциям. Он же убеждался в том, что знать это необходимо. Хирург должен досконально знать путь, который прокладывает в теле больного его нож. Он должен иметь на этом пути свои топографические приметы, чтобы не сбиться с безопасной дороги.
      И даже когда она приведет его к цели — пораженному органу или сосуду, — лучше проведет операцию тот, кто имеет точное представление об их величине, форме, взаимном расположении.
      Анатомическая обоснованность любой операции — эта проблема номер один вошла в медицину вместе с Пироговым.
     
      УРОКИ МАДАМ ФОГЕЛЬЗАНГ
      Летом 1833 года Пирогов побывал в крупнейших немецких клиниках, посещал операционные признанных специалистов — Руста, Грефе, Диффенбаха. По его словам, он нашел практическую хирургию совершенно изолированной от анатомии. Когда- Грефе предстояла крупная операция, он приглашал в столу профессора анатомии Шлемма и отравлялся у него-, »е проходит ли здесь ствол или ветвь артерии. Диффенбах поступал еще проще: все артерии он объявлял
      химерами, не стоящими внимания, и однажды послал анатому кусочек ткани, вырезанной из языка больного, и попросил определить, что это за мускул.
      Пирогов учился у них техническим приемам, отработанным на определенном круге операций, скорости, столь необходимой в донаркозный период, но польза от теоретических лекций этих хирургов сводилась к нулю. Гораздо больше сведений принесло ему знакомство с мадам Фогель-занг.
      Как-то Пирогову сказали, что при берлинском госпитале «Шарите» есть комната, где можно, если он желает, попрактиковаться в операциях на трупах.
      Войдя в каморку, тесную от двух столов, Пирогов с изумлением обнаружил маленькую морщинистую женщину в клеенчатом переднике и таких же нарукавниках. Это и была мадам Фогельзанг, прежде помогавшая женщинам при родах, а затем увлекшаяся анатомией. Врачи Прусского королевства перед государственными экзаменами, где им надлежало продемонстрировать комиссии расположение внутренних органов грудной или брюшной полости, прибегали к толковым объяснениям мадам Фогельзанг. В другое время она хозяйничала в маленькой комнатке одна.
      Вскоре мадам Фогельзанг звала русского на все интересные вскрытия. Много часов провели они в дружной работе, и Пирогов впоследствии не раз называл эту подвижную женщину дорогим для себя человеком.
      Он и в Берлине продолжал свои анатомические исследования.
     
      ЛЕДЯНАЯ АНАТОМИЯ
      Зимой 1835 года Пирогов приехал в Петербург. Его утверждали в звании профессора хирургии Дерптского университета.
      «Профессор хирургии и теоретической, и оперативной, и клинической. Один, другого нет», — писал он.
      В ожидании затянувшегося назначения Пирогов работает, как обычно: с утра до ночи. Посещает столичные госпитали, проводит операции и читает лекции по хирургической анатомии — предмету, дотоле неизвестному.
      Слушатели собирались вечерами в небольшой покойницкой Обуховской больницы. Было душно, несветло горели сальные свечи, а молодой профессор учил их тому, о чем они не слыхивали и в зарубежных университетах,
      «Я днем изготовлял препараты обыкновенно на нескольких трупах, — вспоминал эти лекции Пирогов, — демонстрировал на них положение частей какой-либо области и тут же делал на другом трупе все операции, производящиеся на этой области, с соблюдением требуемых хирургическою анатомией правил. Этот наглядный способ особливо заинтересовал слушателей».
      В покойницкую Обуховской больницы приходили не только студенты, но и те, кто учил других. Заинтересованно слушал Пирогова лейб-хирург его величества Арендт, действительный статский советник и кавалер многих орденов — прусского Красного орла II степени со звездою, французского Почетного легиона, шведского Вазы I степени, гессенского Филиппа Великого и персидского Льва и Солнца I степени. Это его вызывали к смертельно раненному Пушкину. Здесь были известные профессора Медико-хирургической академии И. Спасский и X. Саломон.
      Для пробной лекции в Петербургской академии наук Пирогов выбрал тему пластической хирургии. Он и тут остался верен своему наглядному методу изложения. Для того чтобы показать ход операции по пластическому восстановлению носа, он купил в парикмахерской манекен из папье-маше, отрезал у него нос, лоб же обтянул куском старой галоши. Ловко и споро выкроил резиновый нос, пришил его на положенное природой место и, уловив в зале шепоток недоверия, отчеканил:
      — Все, что я сказал, основано на наблюдениях и на опыте и потому есть неоспоримый факт!
      Медицинский мир еще не знал ни имени профессора Пирогова, ни его хирургической анатомии.
      Вскоре она была опубликована — «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций». Эта работа принесла ученому европейскую известность и первую премию от Российской академии наук.
      Слово «фасция» вам незнакомо. Что же оно означает?
      Это плотные волокнистые оболочки, в которые, как в футляры, одеты сосуды, нервы и особенно мышцы. Фасции разделяют определенные группы мышц, служат как бы естественными границами между ними. Они тесно связаны с расположением кровеносных сосудов.
      До Пирогова эту область анатомии знали мало. Он же заинтересовался фасциями уже в первых самостоятельных работах по перевязке сосудов. Чем они привлекли его внимание?
      Пирогов увидел в фасциях своеобразные ориентиры, расставленные самой природой по всей глубине человеческого
      тела. Он тщательно изучил их направление, создал теорию фасций и, по существу, открыл новый анатомический закон.
      Практическая хирургия получила надежную путеводную нить, которая помогала ориентироваться в лабиринте человеческого тела.
      Пирогов доказывал необходимость изучения тела и по слоям. Но как это сделать? Обыкновенный способ препарирования для этой цели не годился. Анатому приходилось удалять много соединительной ткани, которая удерживала внутренние органы. В результате нарушалась картина их взаимного пространственного расположения. Рисунок с такой неверной натуры представлял мышцы, вены, нервы более отдаленными друг от друга и от артерии, чем это было на самом деле. Получалось невероятное: нож экспериментатора, вместо того чтобы добиваться истины, искажал ее.
      Пирогову удалось обойти это препятствие. Его биографы рассказывают, что на остроумное решение проблемы натолкнул его случай. Проезжая по Сенной площади, он обратил внимание на замороженные и разрубленные коровьи туши, выставленные для продажи. Их вид и подал Пирогову мысль использовать для послойного анатомирования замороженные трупы.
      Пришлось создавать пилу специальной конструкции и долгие часы мерзнуть в холодном помещении, выбирая верный способ распила. «Ледяной» метод давал замечательные результаты — можно было не опасаться, что воздух войдет во вскрытую полость, что он сожмет одни части, окажется причиной распада других.
      Около десяти лет создавал Пирогов свою «ледяную» анатомию, свой «Атлас распилов». Он сделал их более тысячи. Эти распилы составили основу новой топографической анатомии, рассказывающей об истинном пространственном расположении органов, об их отношении к кровеносным сосудам и нервам.
      Ученый усложнял свою задачу. В различные внутренние полости он вводил жидкости, чтобы видеть при распилах возможную степень смещения заключенных в них органов. Он замораживал трупы в разных положениях — с конечностями то согнутыми, то разогнутыми, то отведенными назад, вперед, в сторону.
      Последующие распилы давали ценные сведения о динамике органов.
      Что нового могла дать анатомия после стольких лет подробного изучения? Кажется, люди знали уже все о положении, форме, связи органов. Но именно Пирогов доказал, что в нашем теле нигде нет пустого, наполненного воздухом пространства, за исключением всего нескольких полостей — носа, зева, дыхательного и кишечного каналов.
      Наш соотечественник создавал новую, более совершенную анатомию, чем его предшественники, и все это богатство он отдавал на службу хирургии.
     
      ПРОФЕССОР И СТУДЕНТЫ
      Пирогова часто называют реформатором медицинского образования, и в этом утверждении нет преувеличения. Он действительно был талантлив, своеобразен и в этой работе.
      «Наблюдать природу не глазами и ушами своего учителя, но своими собственными» — вот заветный принцип Пирого-ва-преподавателя. Его оценили уже первые студенты, слушатели Дерптского университета, с насмешкой встретившие молодого русского профессора, то и дело ошибавшегося в немецком языке.
      Он учил их быть хирургами, уметь правильно ориентироваться в ране. Студенты Пирогова должны были вслух называть те анатомические слои, которые рассекались в процессе операции.
      Профессор Пирогов требовал самостоятельности и поощрял эксперимент, учил сомневаться и проверять сомнение опытом. Кстати, за время его пребывания в Дерпте в городе не осталось бродячих кошек и собак, их привозили из окрестных мест.
      В 1841 году профессора Пирогова пригласили на работу в Санкт-Петербург. Ему предложили кафедру госпитальной хирургии в столичной Медицинской академии. Он согласился, но при одном условии. Какое же условие ставил преподаватель, имя и труды которого знал в то время весь медицинский мир? Создать возможности для занятий со студентами в операционных и у постели больного. Для этого каждый медицинский факультет должен иметь свое специальное помещение, свою клинику.
      Такую клинику профессор получил, но этим не ограничился. Два года ушло у него на подготовку и проталкивание проекта специального анатомического института для экспериментальной работы врачей и студентов. Заручившись поддержкой известных медиков, он все-таки добился своего. Основной аргумент противников Пирогова сводился к тому, что за границей, мол, не практикуется работа целого Анатомического института и заводить свой нам ни к чему.
      За пять лет существования Анатомического института/ где директором был Пирогов, студенты и врачи провели двести операций на животных, изготовили для занятий две тысячи анатомических препаратов. Ежегодно там совершали по две тысячи вскрытий. Такого опыта действительно не имели, учебные заведения других стран.
      Другое дело, что «храмом науки» помещение института нельзя было назвать даже условно, настолько ужасающий барак не подходил для исследовательской работы. Но тут его директор ничего не мог изменить.
      «Мое искреннейшее желание, чтобы мои ученики относились ко мне с критикой» — так начинается подпись на портрете, подаренном Пироговым дерптским студентам. И это не просто красивая фраза. В истории медицины, пожалуй, не было другого человека, который бы с таким бесстрашием говорил и писал о собственных ошибках, заблуждениях, поучительных для других, особенно для начинающих медиков.
      Прошел первый год самостоятельной работы Пирогова, после которого он выпустил отчет «Анналы хирургического отделения клиники императорского Дерптского университетах В самом появлении этого сочинения не было ничего необычного. Удивительным была его цель — научить других не тому, как нужно поступать, а тому, как поступать не нужно. Пирогов разбирает истории болезней, где он поставил неправильный диагноз, ход операций, которые следовало бы провести по-другому. Он говорит о причине своих ошибок: в одном случае самоуверенность, в другом — поспешность.
      Как-то во время пребывания Пирогова в берлинской клинике Руста он оказался свидетелем такого случая. Сам Руст уже не оперировал. Он брал в помощники Диффенбаха и поручал операционную часть ему. Но однажды Руст решил было взяться за нож. На столе оказался пациент с большой ущемленной грыжей.
      — Я вам покажу, — сказал он стоявшим поодаль слушателям, — как старик Руст оперирует. — С этими словами он смело махнул по грыжевому мешку.
      Последствия, вспоминает Пирогов, были ужасны. Больного унесли, и об этом случае, по обыкновению, больше ни слуху ни духу. Ни в медицинской литературе, ни в лекторской деятельности того времени не разбирали подобные происшествия.
      Пирогов смело разрушает эти традиции и вводит свои, которые Иван Петрович Павлов назвал его первым профессорским подвигом.
      Эту необычную исповедь, конечно, заметили. Ученики
      профессора стали верить ему вдвойне, большинство же недоумевало. В немецких журналах того времени появилась критика, которая, по словам самого Пирогова, «принялась его валять», что было делом нетрудным. Ведь сам себя он «валял без милосердия».
      «Нельзя не задуматься над этим могучим явлением счастливого сочетания ума, таланта, знания, страстной и стремительной любви к истине и безупречной честности», — писал о Пирогове его последователь и знаменитый терапевт С. П. Боткин.
     
      ПОБЕДА ДОН-КИХОТА
      Не раз в течение своей пятидесятилетней деятельности профессор Пирогов подавал в отставку. Как-то помощник его по работе во Втором военно-сухопутном госпитале доктор Неммерт принес Пирогову пакет с надписью «секретно».
      «Заметив в поведении г. Пирогова некоторые действия, свидетельствующие о его умопомешательстве, — читал профессор, не веря своим глазам, — предписываю Вам следить за его действиями и доносить об оных мне». И подпись — главный врач госпиталя Лоссиевский.
      Дело в том, что требования и действия заведующего хирургическим отделением Пирогова, с точки зрения руководителя госпиталя, были недалеки от помешательства. Его госпиталь ничем не отличался от других. Грязь? Но везде грязно. Пирогов возмущается, что в одной и той же палате лежат больные с кожными заболеваниями, гнойным заражением крови, гнойными отеками? Но ведь во всем мире это так. Пирогов запретил фельдшерам переносить перевязочный материал от одного больного к другому. Он устроил скандал по поводу того, что снятые с ран повязки госпитальное начальство распорядилось пускать в продажу.
      И еще — Пирогов доказывал, что воруют в госпитале даже не ночью, а днем. Что подрядчик развозит мясо, отпускаемое больным, по домам членов госпитальной конторы, а аптекарь присваивает себе лекарства...
      Вот и решил главный врач госпиталя подкараулить не в меру требовательного и честного профессора, чтобы избавиться от него, да неожиданно подвел его доктор Неммерт.
      Скандал был большой. Пирогов подал в отставку. Дрожащий Лоссиевский просил у него прощения.
      Спустя два года «друзья» Пирогова по Медико-хирургической академии натравили на него продажного писаку-журна-
      листа Фаддея Булгарина, имевшего большой опыт в доносах и клевете. Этот представитель печати не раз оказывался на пути Пушкина. А сейчас в одном из фельетонов о Пирогове он усиленно намекал на кражу чужих идей.
      Перспектива оказаться оклеветанным в глазах учеников, чьим мнением он всегда дорожил, особенно удручала Пирогова, и он всерьез решил отказаться от преподавания. Снова просьба об отставке.
      Но третье прошение строптивого профессора приняли с неприличной поспешностью. Было это в 1856 году, когда Пирогов возвратился из действующей армии в Крыму, после осады Севастополя. Там он застал порядки все того же петербургского госпиталя, только увеличенные до размеров всей страны и умноженные на трудности военного времени.
      Для Пирогова это была война на два фронта. В операционной он боролся за жизнь раненых, и она во многом зависела от его искусства.
      Один из очевидцев писал о Пирогове в Севастополе: «Вы сходите на перевязочный пункт, в город! Там Пирогов: когда он делает операцию, надо стать на колени».
      Именно в Крымскую войну он ввел в практику гипсовую повязку, и врачи противника пытались дознаться у пленных, как доктор Пирогов обходится без ампутаций, как ему удается сохранять солдатам руки и ноги.
      Изобретательность хирурга спасала солдатам жизнь, но они все равно гибли — от холода, голода, заражения, неувязок с транспортом. Пирогов боролся и с этим, с воровством интендантов, аптекарей, бюрократизмом чиновников всех рангов. Это была настоящая схватка Дон-Кихота с ветряными мельницами, потому что усилиям хирурга и его помощников противостояла целая бюрократическая империя. Но Дон-Кихот победил и... подал в отставку.
      Журнал «Современник» словами Некрасова приветствовал замечательного хирурга:
      «Это подвиг не только медика, но и человека. Надо послушать людей, приезжающих из-под Севастополя, что и как делал там г. Пирогов! Зато и нет солдата под Севастополем, нет солдатки или матроски, которая не благословляла бы имени г. Пирогова и не учила бы своего ребенка произносить это имя с благоговением».
      А вот о чем пишет сам Пирогов незадолго до своей отставки:
      «Если действительно желают, чтобы я мог быть полезен, то пусть меня не оставляют на полпути; этими полпутями я следовал уже много раз; теперь я не хочу больше действовать против своей совести, против своих убеждений... Пока военная иерархия и солдатчина будут господствовать в наших храмах науки, пока форма и видимость будут председательствовать в святых местах искания истины, до тех пор нам нельзя ожидать ничего доброго. Это раз навсегда мое убеждение, а так как такие убеждения считаются вредными и опасными, то я удаляюсь возможно скорее и возможно дальше».
      Эту возможность ему предоставили. Он уехал в Одессу, где ему дали безобидную должность попечителя учебного округа. Однако очень скоро принципы Пирогова и его реформаторская деятельность стали поперек горла генерал-губернатору Строганову. В царскую канцелярию полетели письма-доносы.
      Пирогова переправили в Киев. Здесь попечитель учебного округа отличился тем, что просил отменить лекции богословия для студентов медицинского факультета Киевского университета по той причине, что им и без того приходится много читать по курсу естественных и медицинских наук.
      Пирогова с большим трудом уговорили нанести приличествующий его должности визит митрополиту Исидору. Лучше бы он не соглашался! В покоях киевской епархии попечитель нажил себе еще одного врага. Митрополит со сладкой улыбкой предложил ему «достойнейшую кандидатуру на вакантную должность цензора».
      — Позвольте узнать, кого? — спросил Пирогов.
      — Кулжинский.
      — Знакомая фамилия. Э, да это он печатался в «Маяке», самом мерзком из журналов! Ну нет!.. — И Пирогов, даже не откланявшись, заспешил из покоев духовного владыки.
      И снова в столицу полетели письма: Пирогов организовал воскресные школы для народа, Пирогов принял на работу неблагонадежного учителя. Колесико государственной машины ржавым голосом скрипело о «красном» попечителе.
      1861 год — и очередная отставка. Он отправлен подальше, за границу, в Гейдельберг, тихий, благостный городок, чтобы «надзирать» за профессорскими стипендиатами.
      Его подопечные — молодые ученые разных специальностей, будущие русские профессора, посланные для научной работы в университеты Европы. В их числе были биолог Мечников, физиолог Ковалевский, гистолог Бабухин, химик Вериго. Позднее Ковалевский вспоминал о необычном наставнике: «Юношеской горячностью к приобретению знаний он просто заражал нас».
      Когда наставник стипендиатов поехал лечить смутьяна
      Гарибальди, в его поступке усмотрели что-то политическое. Д. Толстой, обер-прокурор Святейшего синода, ставший министром просвещения, решительно отзывает русских из-за границы. Больше Пирогов не служил.
      Он поселился в своем имении Вишня. По-прежнему много писал, обобщая громадный опыт военного времени, выезжал инспектировать санитарную службу еще в двух войнах, которые вела Россия, и постоянно оперировал.
      Уже при жизни Пирогова в хирургии начали выделять пироговский период. И еще одна отрасль медицины в самом начале своего развития оказалась тесно связанной с его именем. В наши дни она стала самостоятельной наукой. Речь идет об анестезиологии — первоначально это было искусство ослаблять боль. Но здесь необходимо небольшое отступление.
     
      ЦЕРКОВЬ И БОЛЬ
      Столько времени, сколько человек лечит, он ищет способы уменьшить боль. Началом же новой, наркозной эры считается 16 октября 1846 года. В этот день в американском городе Бостоне у больного была удалена крупная опухоль на горле. Перед операцией его усыпили, и человек не чувствовал боли.
      Как видите, этому выдающемуся открытию не так уж много лет. Как же люди обходились без него?
      Вот старинный рецепт приготовления обезболивающего снадобья:
      «Возьми опий, сок незрелой шелковицы, черной белены, болиголова и листьев мандрагоры, смешай с соком, выжатым из стеблей плюща. Размешай все это в медном тазу и опусти в него губку. Пусть жидкость кипит до захода солнца в самый жаркий летний день. После того как губка впитает в себя все содержимое сосуда, она готова к употреблению. Когда понадобится, положи ее на час в горячую воду и держи у ноздрей до тех пор, пока больной не уснет».
      Опий, белена, мандрагора, индийская конопля — все эти растения с древних времен были известны как лечебные. Их опьяняющие и болеутоляющие свойства люди установили на практике. Но они не знали ни химического состава, ни механизма действия этих средств. Не мудрено, что недостаток знания восполнялся всякого рода суеверными предположениями и представлениями.
      Особенно повезло мандрагоре — травянистому растению, распространенному в районе средиземноморских стран. Дело
      в том, что корень ее отдаленно напоминал очертания фигуры человека, и это нечаянное сходство породило множество легенд о воображаемых и действительных свойствах мандрагоры. Считалось, что ночью ее голова светится, подобно светильнику, что она способна убегать от человека, если тот не успеет обвести ее магическим кругом. Сам человек не должен прикасаться к этой траве: тот, кто ее вырвет, немедленно умрет. Старинная инструкция рекомендовала иметь при себе собаку и веревку. Собака пусть будет голодная, а веревка — совсем новая. Одним концом веревки следовало обвязать траву, другим — собаку и бросить перед ней еду. Устремившись к ней, собака вырывала мандрагору из земли.
      Была ли она в действительности столь могущественна и чудотворна? Нет, конечно. В мандрагоре, как и в других растениях семейства пасленовых — красавке, белене, дурмане, — содержится атропин. Влияние этого вещества на организм человека довольно разнообразно, и определенные доли атропина могут снимать болевые ощущения.
      Но напиток или настой из мандрагоры не был наркозом. Не вызывали надежную потерю чувствительности и алкоголь и природные наркотики. «Сонные» губки тоже не оправдывали своего названия. В 1927 году исследовательница Маргарита Бор проверила их действие в эксперименте. Она изготовила состав по всем правилам классического средневекового рецепта. И что же? Ей не удалось усыпить ни одного подопытного животного.
      Нам трудно сейчас представить себе обстановку в операционной донаркозного периода. Герой Отечественной войны 1812 года полководец Багратион сказал, что ему легче провести шесть часов в бою, чем шесть минут на перевязочном пункте. Что это действительно так и было, подтверждает знаменитое описание полевого лазарета в «Войне и мире» Л. Толстого, куда принесли раненого князя Андрея. Вот часть этого описания: «...На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак — по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что-то резал в его коричневой, мускулистой спине.
      — Ух, ух, ух! — как будто хрюкал татарин и, вдруг подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжать пронзительно-звенящим протяжным визгом».
      Смерть на операционном столе от острой, нестерпимой боли никого не удивляла. Не раз об этом упоминал и Пирогов. Сдавливание артерии или нервного ствола, к которым прибегали еще врачи Древней Ассирии, все средства, с помощью которых пытались вызвать онемение ткани, не заменяли наркоза. Поэтому-то круг оперативного лечения был таким ограниченным.
      Какую же позицию в этом вопросе занимала церковь? Как она относилась к поискам анестезирующих средств и к проблеме боли?
      Алкогольный наркоз церковь осуждала как безнравственный. Боль же она считала злом, специально установленным богом для всех людей. Люди должны покоряться всему, что исходит от бога. Если он посылает испытания, их нужно вытерпеть.
      По логике церковного учения, все поиски обезболивающих средств означали нарушение божьего закона. Они шли от сатаны, от дьявола, которые вечно подстрекали человека к бунту. А люди, предупреждали церковники, не имели права уничтожать то, что завещано им в книгах священного писания.
      Как всегда, эти доводы подкрепляли цитаты из Библии. Обычно шел в ход рассказ о грехопадении первых людей, Адама и Евы, и о последующем наказании. Если люди сами виноваты в том, что бог послал им болезни, пусть терпеливо переносят страдания. Особенно женщины. Ведь через них, как сказано в Библии, и вошел в мир грех. Ева подтолкнула Адама к ослушанию, она же была сильнее и наказана. Отныне, как записано в Библии, женщина будет в болезни рожать детей своих.
      Кто же осмелится облегчить ей эти муки, завещанные самим богом?
      Шотландский суд еще в 1591 году приговорил к сожжению жену лорда за то, что во время родов она просила дать ей какое-нибудь успокаивающее снадобье. В Гамбурге в 1521 году погиб на костре врач, который переоделся акушеркой и оказывал помощь роженице.
      Как видите, отношение церкви к обезболиванию было определенным — грех, за который наказывают.
      И все-таки настало время, когда это «сатанинское изобретение» вошло в непокорный мир людей. Шотландский акушер Симпсон в поисках родообезболивающих средств обнаружил усыпляющее действие паров хлороформа. Он сообщил об успешных опытах врачам Эдинбурга, и вскоре новость облетела весь мир.
      Это случилось в ноябре 1847 года.
      Разразился форменный скандал. Церковь протестовала. Лет на сто раньше одного этого было бы достаточно, чтобы Симпсон искал себе приюта в другой стране. Сейчас же дело перешло в область словесной потасовки. Симпсон выступал в печати с горячими статьями в защиту гуманности применения хлороформа. Церковники со своих кафедр посылали библейские и небиблейские проклятия на головы нечестивого врача и его последователей, которые осмеливаются снять с женщины не что иное, как часть первородного греха.
      Симпсон придумал верный ход: он решил сразить врага его же оружием.
      «Мои противники, — заявил он, — забывают о существовании того стиха в Библии, где упоминается о первой хирургической операции, произведенной на земле, когда творец, прежде чем вырвать у Адама ребро для сотворения Евы, погрузил его в глубокий сон».
      Что было делать? Действительно, такой эпизод в священном писании есть. Тогда церковники оставили за собой последнее слово. Они утверждали, что бог усыпил Адама до того, как по вине женщины в мир вошло страдание.
      Но отступать им все равно пришлось.
     
      ЭКСПЕРИМЕНТ ПОД САЛТЫ
      Первые анестезирующие вещества — закись азота, эфир, хлороформ — принесли людям XIX века открытия в химии. Церковный надзор распространялся и на тех, кто занимался химией, этой безбожной и запрещенной наукой. О снотворном действии «сладкого купороса» — серного эфира — знал еще в 1540 году Парацельс. Это был «первый химик от сотворения мира», как назвал его Герцен. Великий бунтарь и ниспровергатель авторитетов, Парацельс скитался из страны в страну. В итоге его лишили возможности преподавать, считая учение его еретическим.
      Как само открытие анестезирующих средств, так и двадцатипятилетняя борьба за введение их во врачебную практику представляют собой обширные страницы в истории науки. С ними связано много имен, много драматических событий. Существуют два памятника первооткрывателям эфирного наркоза: доктору Мортону из американского штата Массачусетс и Чарльзу Джексону из Бостона — врачу и химику, учителю Мортона. Спор о том, кого из них считать первым, не решен до сих пор.
      Интересно высказывание, принадлежащее В. Робинсону, автору книги об истории наркоза, вышедшей в Нью-Йорке в 1946 году. «Многие пионеры обезболивания были посредственностями, — пишет он. — В результате... случайных обстоятельств они приложили руку к этому открытию. Их ссоры и мелкая зависть оставили неприятный след в науке.
      (...)
      I апреля 1847 года Пирогов сообщает петербургским врачам еще об одном виде наркоза и о специальном аппарате, с помощью которого удается успешно вводить пары эфира в прямую кишку. Через несколько дней его доклад слушают на заседании Российской академии наук, а еще через несколько дней Пирогову аплодируют ученые Парижской академии. Среди них — известный хирург Вельпо, враждебно встретивший анестезию. Это ему принадлежало сравнение: «устранение боли при операции — не более чем химера, о которой даже и думать непозволительно». Вельпо считал, что боль и нож хирурга — нераздельное понятие.
      Не менее известный французский физиолог Мажанди тоже высказался против эфирного наркоза, назвав его «безнравственным и нерелигиозным». По этому поводу московские врачи ответили Мажанди через свой журнал: «Разве можно считать безнравственным применение обезболивания, если это делается для пользы больного? Если стать на точку зрения Мажанди, всякая хирургическая операция была бы уголовным преступлением».
      В 1848 году Пирогов впервые ввел для обезболивания наркозные смеси.
      «Смесь хлороформа с эфиром, — писал он, — действует надежнее в том отношении, что она анестезирует не так сильно и быстро, как чистый хлороформ, но скорее и сильнее, чем одни эфирные пары».
      У смешанного усыпления оказалось большое будущее. В распоряжении современных хирургов уже имеется до сорока наркозных смесей.
      Пирогов знал из опыта, что действие наркоза сопровождается последовательным выключением различных отделов центральной нервной системы. Именно она переводит внешние раздражения в чувство боли, которое испытывает человек. Пирогов собрал ценные наблюдения в этой области. Однако сам механизм действия наэфированной крови на нервную систему оставался неизвестным.
      Не знает полностью всех его тонкостей и современная медицина, хотя ее успехи в анестезиологии огромны. Поэтому поиски более совершенного обезболивающего средства, идеального как для больного, так и для врача, не прекращаются и в наши дни.
     
      ШЕСТЬДЕСЯТ И ЕЩЕ ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ
      В 1907 году в Санкт-Петербурге вышла брошюра священника Г. Петрова «Учитель человечности». Так священник назвал Пирогова. Знаменитого ученого уже не было в живых. Теперь писали его биографии.
      «Учитель человечности» — тоже своего рода биографический очерк. Несомненно, автор хорошо знал жизнь своего современника, читал его «Севастопольские письма», статьи и выступления Пирогова в газетах и журналах. Он разбирает деятельность Пирогова на всех этапах, кроме одного. В этой брошюре, возносящей человечность знаменитого русского хирурга, нет и строчки об огромной его работе по обезболиванию. А есть ли во всей медицине проблема более гуманная, чем эта?
      Вот автор-священник пишет о поездке Пирогова на Кавказ, на театр военных действий: «Множество произведенных на месте самих сражений операций дало самому Пирогову множество материала для его знаменитого впоследствии сочинения «Начала военно-полевой хирургии».
      Действительно, это сочинение стало знаменитым. Но сам Пирогов во вступлении к нему сознательно выделяет один момент — первое испытание анестезирующих средств при ссаде аула Салты. При обороне Севастополя Пирогов почти десять тысяч раз оперировал раненых под наркозом. А когда запасы эфира и хлороформа своевременно не пополнялись, неистовствовал и негодовал.
      Пирогов первым в стране применил свой метод обезболивания при трудных родах. Об этом с восторгом сообщил журнал «Современник» летом 1847 года. Конечно же, и такой факт автор этой брошюры обошел молчанием.
      Можно понять вынужденную близорукость служителя церкви: в ее задачи пропаганда достижений науки никогда не входила. К тому же со времени открытия наркоза прошло всего шестьдесят лет. За такой короткий срок церковь еще не перестроилась, не изменила своего отношения к этому гуманному открытию.
      Но после выхода брошюры священника прошло еще шестьдесят лет, не похожих ни на какие другие. И что же? «Обезболивающие средства имеют в медицине величайшее значение. Они дают возможность хирургам делать самые сложные операции, не причиняя страданий больному... В хирургии хлороформ — ценнейшее и благодетельнейшее средство».
      Кто же так пылко утверждает истину, давно ставшую аксиомой? Современный религиозный журнал!
      Конечно, и он не ставит своей целью писать о достижениях науки. Повод для похвалы хлороформу дал эпизод из библейского рассказа о казни Христа. Когда его, по свидетельству этого источника, распяли на кресте рядом с разбойниками, один из стражников на копье поднес ему губку, пропитанную уксусом и желчью. Это и была та самая «сонная» губка, с помощью которой пытались вызвать нечувствительность к боли — без особого, правда, успеха.
      Тот же журнал упоминает и Николая Ивановича Пирогова. Вот что он сообщает: «В дни, когда делал операции великий русский хирург Пирогов, хлороформа не было, и оперируемый больно» при полном сознании испытывал ужасающие боли».
      Позвольте, но это же не так! В цитате столько неточностей, что они больше напоминают сознательное искажение истины. Именно в практике Пирогова и его современников эфир и хлороформ проходили первое испытание, обнаруживая свои положительные и отрицательные свойства. Именно Пирогов после первых же опытов охарактеризовал наркоз как «дейстительню великое средство, которое в известном отношении может дать совершенно новое направление всей хирургии».
      Так оно и случилось...
      Еще в XVII веке голландец Антоний Левенгук, страстно увлекшийся новым прибором, микроскопом, взялся усовершенствовать его и увеличил изо-бражение в двести раз. Он первым увидел какие-то крошечные существа, неожиданно оказавшиеся в капле застоявшейся дождевой воды, в гнилой настойке из сенной трухи. Опыты голландского исследователя вводили человека в новый, дотоле неведомый ему мир.
      Люди торопились изучить таинственные свойства этого необъятного мира. Он вел их к истокам многих болезней. Особые, непрерывно двигающиеся организмы — бактерии — оказались причиной определенных заболеваний не только людей, но и животных, растений. Их обнаружил под микроскопом и начал исследовать французский ученый Луи Пастер. Он приступил к своим наблюдениям в 1855 году.
      Через тридцать семь лет русский ученый Дмитрий Ивановский столкнулся с другим явлением. Он пропускал сок больных листьев табака через мельчайшие бактериальные фильтры. Сквозь их отверстия видимые в микроскоп бактерии обычно не проникали. Но в этом опыте ученый обнаружил гибельное действие бактерий столь малых размеров, что они беспрепятственно миновали ловушку бактериальных фильтров. Ивановский назвал эти организмы фильтрующимися вирусами.
      Однако ему не удалось увидеть их под микроскопом — так они были малы. Их увидело другое поколение исследователей через другие, уже электронные микроскопы, увеличивающие предметы в десятки и даже сотни тысяч раз.
      Вот это непрерывное развитие науки — самая большая ее победа. Это то, что во все времена разделяло науку и ее противницу — религию. Движение, развитие, то, что для одной — жизнь, для другой — угроза самому ее существованию.
      Поэтому до сих пор христианская религия все еще видит причину болезней в грехе, который по вине Адама и Евы получил в наследство весь род человеческий. Недаром патриарх — глава православной церкви — обратился к верующим. «Попуская быть болезням, — сказал он в своей проповеди, — господь хочет исцелить нас от древней язвы греховности».
      Тот же язык, что и много веков назад. Как будто не было открытий в медицинской науке, как будто люди через глазок микроскопа не увидели виновников своих болезней, что называется, в лицо!
      «Не будет благословения божия на продолжение жизни человека, — рассуждает современный религиозный журнал, — и никакое искусство человеческое не увеличит ему жизни ни на один год, ни на один день».
      Вот что случилось в одной больнице города Вильнюса. В палате для выздоравливающих неожиданно умер каменщик Ионас Ожуолас. Он был мертв целых пятнадцать минут! Врачи пробовали все — и наружный массаж сердца и искусственное дыхание, — но сердечный ритм восстановить не удавалось. Тогда пустили в ход специальную аппаратуру, созданную в экспериментальной лаборатории по оживлению организмов. В сердце умершего посылали электрические импульсы напряжением от четырех до шести тысяч вольт. И оно ожило, смерть отступила. Но через несколько часов сердце Ионаса вновь остановилось.
      В течение суток больной умирал много раз, и каждый раз врачи возвращали его к жизни, пока Ионас Ожуолас не оказался вне опасности.
      Что же это, как не «искусство человеческое»?
      Случай в вильнюсской больнице — единственный в своем роде, мировая медицинская практика не знала ничего подобного. Но та же мудрость и искусство человеческое, выше которых ничего нет на белом свете, ежедневно, ежечасно спасает от смерти тысячи людей, в другие времена действительно обреченных на гибель.
      А вот не менее поразительные факты другого рода, в Англии, в городе Стокпорт, семнадцатилетний юноша, по имени Джон Хьюден, скончался от ран, полученных при дорожной аварии. Его можно было спасти переливанием крови, но ни сам Хьюден, ни его отец не дали согласия. Дело в том, что религиозные законы секты, к которой они оба принадлежали, запрещают пользоваться услугами медицины.
      В голландской деревушке Эльпеет настоятель местной церкви пастор Виссе выступил с проповедью, в которой предостерегал своих прихожан от профилактической прививки против полиомиелита.
      Известно, что больше всего страдают от этого заболевания дети.
      Совсем как во времена Дженнера, пастор обратился к прихожанам все с той же формой доказательств:
      «Болезнь — кара божия за грехи, и люди не должны вмешиваться в господний приговор».
      Тогда верующие организовали демонстрацию. У входа в церковь они выстроили в ряд передвижные кресла с больными детьми...
      Некоторые религиозные секты и в нашей стране тоже не признают достижений медицины. Один из пунктов их учения называет врачебную помощь большим грехом, преступлением перед богом. Нередко еще суеверное сознание людей дает им опасный совет, и, вместо того чтобы своевременно обратиться за помощью к врачу, они предпочитают «таинственное искусство» бабни-шептухи или полуграмотного знахаря.
      Религию и науку разделил океан человеческих знаний, и с каждым новым научным открытием они отдаляются друг от друга все дальше и дальше.
      Нет такого мостика, который бы соединил эти берега!

|||||||||||||||||||||||||||||||||
Распознавание текста книги с изображений (OCR) — творческая студия БК-МТГК.