Формула творчества

DjVu

      Полный текст книги

      Он вызывал иронические взгляды у столичных щеголей, этот деревенский с виду малый, признававшийся по-простецки, что приехал в Москву из Владимирской области «поступить в лучший здешний вуз». На плече у парня болталась офицерская планшетка — ну как тут было не сострить: не такую ли, мол, сумку подразумевает афоризм, обнадеживающий новобранцев карьерой а-ля Наполеон? Дескать, у любого и каждого в ранце солдата таится жезл маршала...
      Обладатель планшетки, которая была набита книгами по физике и математике, думал о знаниях, не о званиях. А где их лучше приобрести, как не в прославленном на весь мир университете? Скажем, на мехмате? «Э, братец, попасть туда не всякому суждено», — усмехались самые многоопытные из поступавших, имевшие за плечами не один год абитуриентского стажа.
      Ему не было суждено попасть туда в студенты. Он очутился там в другом качестве — как соискатель ученой степени, когда 8 лет спустя защищал диссертацию в МГУ, на механико-математическом факультете. Кандидатом наук стал в 25 лет. Доктором — в 27, профессором — в 33 года, а в 37 баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук СССР.
      Впрочем, в званиях ли дело? Он автор 150 научных трудов, написанных менее чем за 15 лет. Некоторые его работы по разрушению горных пород, внедренные в народнохозяйственную практику, дают ежегодный экономический эффект в 10 с лишним миллионов рублей.
      Но все это было потом, а тогда...
      Тогда, в 1954 году, он не попал в МГУ — почему? Только по одной причине — передумал. Облюбовал другой вуз, о существовании которого узнал случайно, — МФТИ, Московский физико-технический. Порасспросив как следует о физтехе, решил, что там, пожалуй, учиться еще лучше, интересней. Многоопытные абитуриенты и тут, конечно же, предупреждали: «О, там режут почем зря, пуще, чем в МГУ!» Советовали парню оставить «безнадежную затею», но тот — вот упрямец! — не внял увещеваниям.
      И подал документы в физтех. В них значилось: Черепанов Геннадий Петрович, русский, родился в 1937 году в деревне Крутая Владимирской области, в семье колхозника. Среднюю школу окончил в тех же местах, в городке Меленки. И так далее. Анкета как анкета: рядовой абитуриент, какие сотнями тысяч приходят ежегодно на приемные экзамены в вузы.
      Он убедился, что никто никого не «резал почем зря», хотя, конечно, и поблажек особых не было никому. Оказалось, требования нормальные: как говорится, строгие, но справедливые. Естественно, повышенные, если сравнивать с программой десятилетки, а как иначе? Одно дело средняя школа, другое — высшая. Не могут же приемные испытания в вуз быть копией выпускных, которые проводятся в 10-м классе!
      Геннадий был к этому готов, ибо прекрасно понимал: экзаменами на аттестат зрелости проверяется в основном прочность знаний, усвоенных за партой. Конкурс же при поступлении в вуз — нечто большее, хотя тоже в общем-то испытание на прочность. Не всем дано его выдержать. И тогда и потом среди абитуриентов «со стажем» Геннадий встречал эрудитов, обиженных на всех и вся за то, что их из года в год «недооценивают». Так ли? Вероятно, им и невдомек: даже многознание, увы, уму не научает, как 2500 лет назад заметил Гераклит Эфесский. Мало иметь, надо уметь. Иметь знания — чужие мысли — в достатке неплохо, но лучше еще и уметь мыслить самостоятельно.
      — Такое испытание на прочность оправдало себя, и нет ничего удивительного, если тот же подход практикуется по-прежнему везде, скажем, у нас, — говорит выпускник МФТИ, ныне профессор Московского горного института Геннадий Черепанов. — Конечно, конкурс есть конкурс, кто-то и не выдерживает его, но как иначе создать условия, чтобы отбирались наиболее достойные? Бывает, отсеиваются и хорошие, но ради лучших.
      Многие абитуриенты «со стажем» и особенно их родители, «обиженные» на результаты конкурса, могли бы, вероятно, возразить Геннадию Черепанову: а нельзя ли обойтись без столь сурового испытания на прочность, на «сопротивление материалов»? То, что хорошо для балок, годится ли для людей? Да еще совсем юных, почти детей, таких хрупких созданий... И вообще, не распахнуть ли двери вузов настежь перед всеми желающими без исключения? В наши дни, когда и рабочим приходится мыслить на уровне инженера, вузовский диплом никому не помешает, не так ли?
      А разве дорога к нему кому-нибудь заказана? Ответив так вопросом на вопрос, Геннадий Черепанов напо-
      минает: любое образование у нас общедоступно. Для тех, например, кто, не цройдя в вуз по конкурсу, пошел на производство, есть система заочного, вечернего обучения, какой не имеет, наверное, ни одна, даже самая развитая страна Запада.
      Что касается приема на дневные отделения, то он расширяется, но как обойтись без конкурса? Вспомните хотя бы вот что: наплыв в вузы бывает чрезмерным нередко по преходящим причинам. Он обусловлен зачастую соображениями «престижности», влияющими на профессиональную ориентацию. А здесь шкала ценностей меняется, подобно веяниям моды. Некогда очень многие ребята хотели стать летчиками. Теперь с авиацией конкурирует космонавтика. Но все ли желающие в состоянии быть пилотами сверхскоростных машин?
      Дороги, которые мы выбираем, иногда сами выбирают нас. Это относится ко многим профессиям. Между тем представления о будущей деятельности у большинства довольно смутны. Более или менее четко судит о ней лишь треть юношей и девушек, оканчивающих школу. Да и у тех профессиональная ориентация оставляет желать лучшего. Формируется она в большинстве случаев благодаря печати, радио, телевидению, кино. Но волей авторов профессии оказываются «неравноправными». Одни пользуются гораздо большим вниманием, чем другие, третьим оно вообще не уделяется. Сколько рассказывалось о пилотах, моряках, геологах или, допустим, об артистах, художниках! А в последние годы — о физиках. Но много ли произведений, где герой — современный рабочий-интеллигент?
      Да, нынешний рабочий все чаще должен мыслить на уровне инженера. А нынешний инженер? В эпоху научно-технической революции к нему тоже предъявляются повышенные требования. И надо сказать, многие из тех, кого называют «просто рабочими», обошли здесь иных инженеров. Дипломированных инженеров у нас примерно 3 миллиона, ученых — немногим более миллиона. Между тем научно-технические общества СССР насчитывают свыше 6 миллионов членов, еще больше — Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов. В их. рядах немало рабочих. Вот как выросло, например, у нас количество изобретений и рационализаторских предложений, внедренных в производство: с 200 тысяч п 1940 году до 4 миллионов в 1975-м, то есть в
      20 раз. А экономия от этих нововведений? Она увеличилась в 44 раза — с 90 миллионов рублей до 4 миллиардов за тот же период. Твори, выдумывай, пробуй!
      Геннадий Черепанов знает студентов, пришедших в институт с завода. Отмечает, что многие из них и учатся, и исследованиями занимаются успешнее тех, кто поступил в вуз сразу же после школы. Не удивительно: найдя себя в своем деле на производстве и почувствовав необходимость высшего образования, продиктованную отнюдь не модой, человек целеустремленно и жадно овладевает знаниями — не ради званий и даже не ради знаний самих по себе, а для того, чтобы еще полнее раскрыть себя в творческом самовыражении.
      Но известно и другое, констатирует Геннадий Черепанов, Некоторые из рабочих, слывшие мастерами из мастеров, не имеющими себе равных, закончив вуз, оставляют прежнее дело ради новой должности и... становятся заурядными, если не сказать посредственными, инженерами.
      Геннадий Черепанов признается, что ему трудно понять тех родителей, которые хотят во что бы то ни стало пристроить чадо в вуз, неважно какой, лишь бы вуз, будто получение диплома — некая самоцель. Но разве не ясно, что высшее образование всего лишь средство? Средство подготовить себя к нелегкой, хоть и интересной, работе в производстве новых знаний, в индустрии идей.
      Если молодой человек осознанно поставил перед собой такую цель и делает все, чтобы достигнуть ее, он добьется своего, уверен Геннадий Черепанов, и экзаменаторы не вправе проглядеть эту его целеустремленность, его знания и способности. Для того-то, собственно, и устраивается «испытание на прочность».
      Труд исследователя увлекателен, прекрасен, но это напряженный, порой тяжелый труд, которым приходится заниматься нередко денно и нощно, на работе и дома, вовсе не только «от звонка до звонка». Еще Маркс говорил, что у входа в науку, как и у входа в Дантов ад, должно быть выставлено требование: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета».
      — Дипломы обязывают ко многому, на их обладателей возлагаются немалые надежды, оправдать которые долг каждого из нас, — так считает Геннадий Черепанов.
      Ну а сам он как. оправдывает надежды, о- которых говорит? Спрашивать,, пожалуй, излишне: не каждый может похвастать таким количеством и качеством теоретических работ и их практических приложений.. Но важно и другое: как специалист он не «солист». Профессор понимает свой долг перед обществом шире:, мало уметь расти самому, надо иметь учеников, растить из них ученых. Их у Геннадия Черепанова немало.: некоторые из них, несмотря на молодость, уже кандидаты и доктора наук, проделавшие интересные для себя и важные для страны исследования
      Геннадий Черепанов считает естественным для себя передавать научную эстафету, которую некогда сам принял от своих учителей. От академиков Ю. Работмова, L Седова, В. Новожилова, членов - корреспондентов Академий наук СССР Н. Моисеева, Д. Овсянникова, В. Соколовского, Л. Галина...
      Что же объединяет все эти имена — какая проблематика?
      «Когда на воздушной трассе появляется новый самолет, когда на Луну отправляется космический корабль, это понятно и интересно всем, но мало кто представляет себе, что великолепные технические достижения последних лет в значительной мере связаны с преодолением основной трудности — сделать конструкцию достаточно прочной. Это относится не только к новой технику. Человечество было вынуждено решать проблему прочности в течение всей истории своего существование, но делалось это на ощупь, эмпирически. Если библейское предание о Вавилонской башне не лишено исторической достоверности, неуспеху древних строителей способствовало совсем не смешение языков — просто слишком высокое сооружение развалилось под действием собственного веса».
      Так говорил учитель Геннадия Черепанова академик Ю. Работнов, резюмируя: повышение прочности — «увлекательная и благородная задача, которой стоит посвятить жизнь». Решение этой проблемы стало делом жизни для Геннадия Черепанова.
      Советская школа науки о прочности насчитывает все больше имен, все больше достижений. Но, если речь заходят о наиболее крупных из них, вам непременно назовут самого Геннадия Черепанова и его монографию. «Механика хрупкого разрушения», которая стала явлением не только в советской, но и в мировой науке.
      Свой труд Геннадий Черепанов выпустил в 1974 году — через 10 лет после того, как защитил докторскую диссертацию. Теперь к ней он мог бы добавить еще несколько — для них хватило бы материала в восьми главах книги, насчитывающей свыше 600 страниц, где изложены в основном оригинальные результаты, полученные самим автором.
      Динамика роста, как видно, впечатляющая. На этой восходящей кривой есть не только взлеты,но и спады — периоды трудных поисков и мучительных сомнений в успехе (сам ученый признается, что решение серьезной задачи отнимает у него несколько лет).
      Что ж, в науке, по словам Маркса, «нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам».
      Были у Геннадия Черепанова при этом восхождении и свои перевалы, поворотные пункты, с которых виднее пройденный путь и новые дали, новые кручи. Один из них хотелось бы отметить особо. Он находится как раз посредине того десятилетнего интервала, который предшествует нынешнему этапу подъема. То было знаменательное событие в жизни ученого: одной из премий Ленинского комсомола за 1969 — 1970 годы был удостоен и Геннадий Черепанов. Она присуждена за «цикл работ по проблемам механики сплошной среды с неизвестной границей». Чем же он интересен? Каковы его истоки, место в науке, в судьбе автора, значение для людей?
      «Это трагическая случайность, от которой никто не гарантирован», — утверждали судовладельцы, пытаясь свалить вину за несчастье на «коварную морскую стихию». Но эксперты говорили иное: все были вынуждены назвать среди главных его причин «недостаточную прочность» корпуса танкера, который не выстоял под ударами волн.
      Уцелевшие члены команды рассказывали: внезапно послышался душераздирающий скрежет металла, и... не успели они глазом моргнуть, как «Пайн Ридж» переломился пополам. Носовая часть танкера сразу же затонула, кормовая держалась, к счастью, на плаву. Семеро погибли, остальных спасли, благо катастрофа произошла невдалеке от берега — в 100 милях к востоку от мыса Гаттерас.
      Надо сказать, экипаж давно уже ждал беды. Всякий раз, когда «Пайн Ридж» отправлялся в очередной рейс, моряки никак не могли быть уверены, что вернутся домой целыми, невредимыми. Они знали: их «посудина», построенная еще в 1943 году, отслужила свое и годилась разве лишь на слом. Тем не менее она проплавала до 1960 года, до того злополучного декабрьского дня, когда потерпела бедствие в Атлантическом океане.
      Она проплавала целых 17 лет, хотя на своем веку побывала в таких переделках, особенно в военное время, которые, казалось, давным-давно, ну просто неминуемо должны были закончиться кораблекрушением. Она проплавала 17 лет, а вот ее сверстник — мощный красавец «Скенектади» — не проплавал и 17 часов. Нет, его погубили не штормовые волны, не был он торпедирован незаметно подкравшейся вражеской субмариной, не сталкивался с ледяной горой, внезапно подвернувшейся в ночи.
      Он погиб нежданно-негаданно, стоя неподвижно в «тихой заводи», у причальной стенки, в безветренную погоду. Танкер той же серии, построенный на американской же верфи, спущенный на воду всего лишь несколькими месяцами раньше «Пайн Риджа», сияющий свежей краской без единой царапины, он вдруг переломился надвое, не успев даже выйти на ходовые испытания, которых ждал в полной готовности.
      «Трагическая случайность, от которой никто не гарантирован»? Но могли ли так ответить кораблестроители, если они были честными людьми?
      Геннадий Черепанов убежден: так не мог сказать ни один настоящий инженер. Гибель танкеров — и «Пайн Риджа», и «Скенектади» — не случайность. Но если в первом случае причина была более или менее ясной — хозяева изношенного судна не пожелали тратиться на то, чтобы укрепить его корпус, — то во втором случае ее пришлось доискиваться подольше.
      Стремясь ускорить строительство кораблей в военную пору, американские верфи ввели вместо клепки сварку, которая сократила технологический цикл. Прекрасно! По сварка сварке рознь. И вот у 430 с лишним цельносварных танкеров и сухогрузов (из 3 тысяч) было обнаружено свыше 570 трещин. Результат оказался плачевным: 20 судов получили перелом от борта до борта, причем два из них еще на верфи.
      Сколь бы неожиданными, непонятными, «мистически неестественными» ни казались катастрофы, инженер должен исследовать их причины до самых истоков, искать и находить закономерности даже в хаосе случайностей. Можно ли переоденить важность такой задачи?
      На дне морском покоятся уже миллионы судов — не довольно ли пополнять это кладбище новыми жертвами Нептуну? Между тем и доныне не покончено с кораблекрушениями — их число достигает 150 — 160 ежегодно. Это меньше, чем в начале XX века (около 400) или в прошлом столетии (примерно 3 тысячи), но сейчас ведь и суда стали крупнее. Уже строятся либо проектируются нефтеналивные гиганты на 800 тысяч, даже на миллион тонн. А если хоть один из них разломится с экипажем и грузом, пусть «неожиданно», «случайно»? Легко представить, каким это обернется бедствием для людей, для окружающей среды.
      Вероятность аварий должна быть сведена на нет. Это относится не только к «мамонтам океанов», но даже к рыбачьим шаландам, ко всем судам без исключения, не только к морскому или речному транспорту, но и наземному, воздушному, космическому, равно как и к любому сооружению, делу рук человеческих.
      Так говорит известный в США специалист, которого американский журнал «Механика разрушения» заочно избрал членом редколлегии и чью монографию «Механика хрупкого разрушения», выпущенную в 1974 году московским издательством «Наука», предложил перепечатать целиком на своих страницах. Специалист этот работает за тридевять земель от морей и верфей, где ничто не напоминает о кладбищах кораблей. Перед его окнами лишь море зелени, в котором утопают дома. Здесь, в Черемушках, и живет ученый — профессор Московского горного института, член Национального комитета СССР по теоретической и прикладной механике, а также Американского Математического Общества Геннадий Черепанов.
      Недавно Американская национальная ассоциация инженеров-коррозионистов предложила ему стать ее членом. Какова же его специальность? Математика, механика? Но что тогда общего у него с инженерами, специалистами по коррозии, которой занимается физическая химия? Или же, меняя научные интересы, он углубляется то в одну сферу знаний, то в другую?
      — Честно говоря, я однолюб, — признается Геннадий Черепанов. — Милая моему сердцу наука, которой увлекся давно и занимаюсь неизменно, — механика разрушения. Это количественная теория, которая имеет множество выходов в практику, притом разнообразных. Например, при инженерных расчетах в космонавтике, авиации, машиностроении, в горном деле, строительстве и других отраслях.
      — Чем же так «мила» эта тема? — недоумевают порой новоиспеченные студенты, слушая молодого ученого. — Разве лишь тем, вероятно, что разрушение изучают ради созидания? Познать досконально, что такое непрочность, важно, должно быть, для того, чтобы бороться с ней, не правда ли?
      — И да и нет, — отвечает Геннадий Черепанов. — Разрушение нельзя представлять себе только отрицательным явлением. Без него не было бы даже жизни на нашей планете. Вот, например, выветривание горных пород. Именно оно перемололо в прах крепчайшие скалы, превратило камни в мельчайшие крупицы веществ, из которых образовались плодородные почвы, равно как и рыхлые осадочные пласты, содержащие нефть, уголь и прочие полезные ископаемые. С другой стороны, те же самые «жернова Времени» оказываются для нас не только друзьями, но и врагами. Ими стерты с лица Земли целые города, ирригационные системы древности. Постройки превращены в руины, почвы — в пыль, цветущие края — в бесплодные пустыни. А «рыжая напасть» — ржавчина? Коррозия ежегодно пожирает до 1,5 процента всего металла, накопленного и эксплуатируемого людьми.
      Свирепый Жар и Холод, Сушь и Влага —
      Четыре Витязя, за власть сражаясь,
      Бросают в битву атомы свои...
      Так Джон Мильтон в своем «Потерянном рае» обрисовал физико-химические факторы выветривания, коррозии, ржавления. Перед нами настоящая драма разрушительных стихий, которую разум должен постигнуть во всей ее сложности, во всей противоречивости своего отнюдь не однобокого отношения к этим феноменам.
      Когда мы врубаемся в скальные массивы, то, естественио, досадуем на их неподатливость, которую вынуждены преодолевать взрывчаткой. Но когда те же породы на том же самом месте уложены в основание плотины, их стойкость нам только на руку — как тут не радоваться той же неподатливости?
      Подобных примеров немало где угодно — ив судостроении, и в любой иной отрасли. Люди проклинают сверхтвердый сплав, когда ломают на нем. зубы металлорежущие станки, и прославляют его, эксплуатируя изготовленные из него изделия.
      Итак, в одних случаях разрушение желанно, в других нет. Но всегда желательны точные расчеты, как его добиться или предотвратить наименьшими усилиями и затратами. Тут-то и помогает механика разрушения, которой занимаюсь и я...
      Здесь уместно прервать Геннадия Черепанова, чтобы предоставить слово его сослуживцам — профессорам Ю. Чернегову, проректору Московского горного института, и Л. Ершову, заведующему кафедрой высшей математики и вычислительных машин. Коллеги отмечают, что ученый предложил целый ряд оригинальных математических теорий. Одна из них описывает разрушение хрупких тел под действием взрыва; она точнее и принципиально проще в сравнении с прочими. Другая позволяет строже оценивать устойчивость горных выработок в скальных породах. Третья рассматривает коррозионное растрескивание металлов с учетом физико-химических реакций, протекающих в вершинах трещин; она помогает подбирать материалы и конструкции, наиболее стойкие в агрессивной среде (морской воде, влажной, задымленной атмосфере, в кислоте, щелочи и т. п.), определять срок их службы. Четвертая дает проектировщику возможность рассчитывать химические реакторы, а технологу — находить оптимальный режим их работы. Пятая... Шестая... Их у Геннадия Черепанова добрая дюжина.
      Кроме того, им выполнены исследования по Огневому бурению, по разрушению стекла и горению твердых топлив, по прочности сварных оболочек (у ракетных двигателей, трубопроводов) с учетом внутренних дефектов и т. д. и т. п.
      Допустим, перед нами вопросы, которые при всем своем разнообразии относятся к одной проблематике. К механике разрушения, к математике прочности. Сколь бы узкой ни казалась эта область, обилие ее приложений требует широкого кругозора. Есть ли он у Геннадия Черепанова? Думается, приведенное выше перечисление, хоть и далеко не полное, достаточно красноречиво.
      «Сейчас мы отчетливо понимаем, что для дальнейшего прогресса в создании прочных материалов и прочных конструкций необходимо объединение ученых разных специальностей — химиков, физиков, механиков, — писал академик Ю. Работнов в 1971 году. — Необходима общая точка зрения, объединяющая взгляды представителей различных областей науки». Разве не усвоил ученик эти слова своего учителя? Складывается впечатление, что Геннадий Черепанов как бы един во многих лицах, хотя сам он и не считает себя универсалом.
      Разумеется, объять необъятное нельзя, как предупреждал еще Козьма Прутков. И уж тем более сегодня невозможно знать все обо всем, хотя потребность в интеграции знаний становится настоятельней, чем когда-либо раньше, и недаром раздаются голоса: снова нужен Человек Ренессанса!
      — Специалисты наших дней стараются придерживаться формулы «знать все о немногом и немного обо всем». Есть ли у вас это «немногое»? — полюбопытствовал как-то один журналист, беседовавший с Геннадием Черепановым.
      — Пожалуй, да. Правда, еще Бернард Шоу, кажется, подметил парадокс такой специализации: сегодня мы стремимся узнать все об одном, завтра — бесконечно многое о бесконечно малом и в конечном счете... «все ни о чем». А теперь я вас спрошу: что бы вы сказали о человеке, который искал специальность по душе и которому досталась... дырка от бублика? «Не повезло», не правда ли? Со мной произошло нечто подобное, но я, представьте, весьма доволен. Меня, например, чрезвычайно занимают отверстия и особенно трещины. Я хотел бы знать о них все — с математической, физической, химической, да и любой иной точки зрения.
      — Все о дырках? Вот уж подлинно «все ни о чем»!
      — Но все это очень интересно! А насколько важно, судите сами. Вернемся к катастрофе «Скенектади». Началась она как будто с пустяка. С трещины, которая образовалась у отверстия — палубного люка, у его острого угла. Расширяясь и удлиняясь прямо на глазах, словно под гигантским лезвием незримого ножа, она стремительно «пробежала» вниз по борту до самого киля. Скорость такого «расклинивания» бывает колоссальной — до тысяч километров в час. Как у сверхзвукового самолета!
      Надо сказать, все непредвиденные разрушения конструкций являются, как правило, хрупкими, то есть объясняются развитием трещин. Чаще всего постепенным, порой весьма медленным, но, бывает, и быстрым, иной раз молниеносным.
      Само слово «непредвиденные» воспринимается как «случайные», когда конструкторы могут, казалось бы, «умыть руки». Дескать, «сие от нас не зависит». Так ли? Спору нет, многое определяется стечением обстоятельств, которые бывают сильнее нас. Многое, но далеко не все.
      Почему именно эта трещина стала для «Скенектади» роковой? Игра фортуны? Но ведь давно известно: где тонко, там и рвется («тонко», разумеется, в смысле недостаточной прочности, а не толщины). Это относится, например, к перешейку между соседними отверстиями, где возникают концентрации напряжений. Перегрузки, если им не противопоставлена прочность, могут сокрушить такую перемычку, скажем, между отверстием и ближайшим к нему краем поверхности, в которой оно проделано. Например, между бортом и люком на палубе, находящимся рядом (особенно таким, у которого есть острый выступ).
      А можно ли было предотвратить катастрофу, если она закономерна? Да, если бы удалось еще в проекте избежать столь рискованной конфигурации, которая стала ахиллесовой пятой танкера. Или, раз уж она получилась такой (оказалась, допустим, неизбежной), именно здесь, очевидно, надо было загодя упрочнить конструкцию всеми способами.
      Разумеется, всегда легче рассуждать об упущенных возможностях постфактум, чем загодя их реализовать. Действительно, кто мог тогда предвидеть, что авария начнется именно там? Чтобы предупредить ее, надо было укрепить конструкцию во всех местах, где «тонко». Но где именно? Ответить не всегда просто и сейчас, а тогда, десятилетия назад, было гораздо сложнее. Что же оставалось — упрочнять корпус везде и всюду? Но это значит утяжелять его. И тем самым создавать новые опасности для судна.
      Катастрофа «Скенектади» стала классической: она привлекла внимание к целому ряду проблем и как бы подтолкнула их решение. Например, как при заданном весе получить максимум прочности? За одним вопросом тянется цепочка других. Какие формы придать той или иной конструкции? Ведь от них (в частности, от расположения отверстий), зависит, как распределяются и где концентрируются напряжения. Допустим, найдены подходящие конфигурации и размеры всех элементов, позволяющие противостоять силам разрушения. Поиски продолжаются: как при заданной прочности обеспечить минимум веса?
      Потребовались десятилетия исследований — не только теоретических, но и экспериментальных, прежде чем появились точные методы расчета. Многое дало изучение трещин, их быстрого развития, наводившего некогда едва ли не мистический ужас на конструкторов.
      Серьезно заниматься хрупким разрушением (а его рассчитывать несравненно труднее, нежели пластическое) начали в 20-х годах, с работ американца Гриффитса, который экспериментировал со стеклами. Затем это учение было обобщено на стали в 50-х годах американцами Дж. Ирвином и Е. Ороваиом. С того времени интенсивно развивается и математическая теория разрушения.
      Чем объяснить, что семимильные шаги прогресса в столь важной области приходятся на недавнее время?
      — Еще Энгельс заметил: если у общества появляется техническая потребность, она продвигает науку вперед больше, чем десяток университетов, — поясняет Геннадий Черепанов. — Так получилось и в моей области. Конечно, надобность в упрочнении конструкций стимулирует поиски человека с незапамятных времен — с тех пор, как наш далекий предок взял в руки палку, которую сделал первым своим орудием и оружием. Эти потребности умножались и с первой же хижиной, первой колесницей, первой ладьей... Но никогда еще не нарастали они столь заметно, как в наш век, в эпоху НТР, развернувшейся в послевоенные десятилетия.
      На глазах моего поколения, которому нет еще и сорока, появились первенцы ядерной энергетики, реактивной авиации, космонавтики. Чтобы совершить кругосветное путешествие, экспедиции Магеллана понадобилось около трех лет. Магеллан вселенной Юрий Гагарин затратил менее двух часов, чтобы обогнуть нашу планету на корабле «Восток-1». Выросли скорости не только транспорта, ло и технологических процессов.
      Рабочий режим конструкций повсюду стал гораздо жестче, чем когда-либо раньше, идет ли речь о высотной телебашне, сверхглубинном буре, космической раке- те или атомном ледоколе. И хотя основоположником механики разрушения мы считаем Галилея, сформировалась она, по существу, в XX веке и никогда еще не развивалась столь бурно, как в наши дни. Дело не только в небывалом расширении опытной базы, диапазон которой простирается ныне от атомов до звезд, от сверхвысоких до сверхнизких температур, от сверхдальних (межпланетных) до сверхглубинных (подземных, подводных) зондов. Могучее подспорье получили не одни экспериментаторы, а и мы, теоретики: появилась электронно-вычислительная техника. В математике прочности начался новый этап...
      Здесь нелишне уточнить слова Геннадия Черепанова: эта новая полоса в математике прочности связана и с его вкладом. Обратимся к «циклу работ по проблемам механики сплошной среды с неизвестной границей», отмеченному премией Ленинского комсомола. Но сперва некоторые пояснения.
      Вообразите, что вам нужно усовершенствовать танкер типа «Скенектади». Как видоизменить его формы, чтобы свести к минимуму риск аварии? Как, в частности, разместить палубные люки? Если же прибегнуть к упрощенной физической модели, как должны быть расположены отверстия в перфорированной пластине?
      Перед нами иллюстрация задачи по механике сплошной среды с неизвестной границей. Действительно, края геометрических фигур в нашей схеме нигде не закреплены жестко. Пока вы не найдете окончательный ее вариант, контуры останутся как бы неподвижными. Ясно, что он должен быть оптимальным, наилучшим из всех возможных (в смысле прочности). Но какую из конфигураций предпочесть, если их бесчисленное множество?
      Будь их 2 или хоть 22, но четко обрисованных математику проектировщиком, тогда другое дело. Рассчитал каждую из них на сопротивление нагрузкам, сопоставил результаты — и выбирай. Именно так и поступают, когда формы новой конструкции заданы заранее (допустим, их отобрали на глазок, по интуиции или экспериментально). Здесьже они загодя неизвестны. Это так
      называемая обратная задача, которая в отличие от прямой, решается в условиях неопределенности. Она труднее, зато и благодарнее, ибо предполагает анализ не 2 или 22, а всех возможных значений в каком-то диапазоне. Таким образом гарантирован выбор действительно наилучшего из всех вариантов, а не самого хорошего из предложенных.
      Подобные проблемы долгое время казались неприступными. Новыми подходами к ним инженеры обязаны Геннадию Черепанову. Он вывел формулы, позволяющие найти оптимальные конфигурации отверстий, примем наилучшие именно из всех возможных комбинаций. Дал универсальный алгоритм конструктивных решений Для перфорированных пластин, обеспечивающий, максимум прочности при заданном весе или минимум веса при заданной прочности.
      Это типовой ответ на многоразличные вопросы, возникающие в самых разных сферах практики. Вспомним: с отверстиями имеет дело почти всякая область техники, идет ли речь о люках кораблей, гнездах для болтов и заклепок у адостов или каналах для урановых стержней в ядерных реакторах. По существу, все задачи, которыми занимаются конструкторы, являются обратными, то есть задачами с неизвестной границей.
      Ясно, почему трудно переоценить значение черепа-новских работ, которые отмечены премией Ленинского комсомола. Следует добавить, что они включают не только те результаты, которые подытожены автором в его докторской диссертации «Некоторые задачи механики сплошной среды с неизвестной границей» (1964 г.). Защита не была для Геннадия Черепанова самоцелью, его исследования по этой проблематике продолжались, обогащая науку новыми достижениями.
      Какой из своих результатов считает сам автор наиболее значительным? Оказывается, тот, который получен в 1967 году, незадолго до премии Ленинского комсомола. Геннадий Черепанов существенно обобщил теорию хрупкого разрушения, разработанную американцами Гриффитсом и Ирвином, поставив на строго математическую расчетную основу решение важной проблемы — определение несущей способности сооружений для большинства конструкционных материалов с учетом различных дефектов (трещин, непроваров, включений).
      Говоря об этой теории, специалисты упоминают прежде всего интеграл Черепанова — Раиса. Фамилия Геннадия Черепанова фигурирует в названии неспроста. Профессор Джеймс Райе (США) пришел к тем же примерно выводам, что и его советский коллега, на год позже, получив за них одну из самых почетных премий своей страны. Результаты Дж. Райса более частные, не столь общие, как у Геннадия Черепанова.
      Признание за рубежом пришло с некоторым запозданием, но не могло не прийти. В 1971 году Геннадия Черепанова заочно избрали членом редколлегии журнала «Механика разрушения» (США), в 1974-м — членом Американского Математического Общества, и так далее, о чем уже говорилось.
      — Это всего лишь одно из многочисленных свидетельств в пользу международного авторитета, какой давно завоевала советская школа механиков своим вкладом в учение о разрушении и прочности, — говорит молодой московский ученый, комсомольский лауреат 1970 года.
      В 1943 году, когда нашумевшая катастрофа «Скенектади» привлекла всеобщее внимание специалистов по механике разрушения, Геннадий Черепанов никак не мог быть в их числе.
      Самые серьезные труды, которым тогда будущий авторитет отдавал себя всецело, не затрагивали проблему прочности непосредственно: то были букварь да учебник арифметики. Дело в том, что Геннадию Черепанову и сейчас еще далеко до профессорской маститости. А к тому времени, в которое мы перенеслись, герой наш только-только еще собирался сесть за парту.
      Что такое разрушение, в теории он постиг гораздо позже, а вот на практике... Сама жизнь слишком рано и со всей суровой правдивостью разъяснила тогда поколению Геннадия, что это за штука.
      Шла война. Стар и млад каждодневно вслушивался в сводки Совкнформбюро, которые скупыми строками подводили итоги тяжелых кровопролитных боев на огромном фронте, протянувшемся, от Балтики до Черного моря. Таких ран никогда еще не знала земля ни одной другой страны: свыше 1700 городов и поселков, 70 тысяч деревень были обращены в руины и пепел.
      Правда, деревня Крутая Владимирской области, где Геннадий родился и пошел в школу, не пострадала от снарядов и бомб, не испытала оккупации. Но и там тя-
      готы той суровой поры знали не только понаслышке. Среди 20 миллионов сыновей и дочерей, которых отняла война у советского народа, был и отец Геннадия, погибший в первые же ее дни под Великими Луками.
      Да, с первых же дней войны семья Черепановых хлебнула тогда горя полной чашей. Мать, бухгалтер колхоза, оставшаяся безмужней с двумя малыми детьми, понимала, что не одной ей выпал такой жребий: война есть война. Не жалела себя за работой, стараясь забыться в хлопотах, но долго еще все валилось из рук. Едва-едва сводила концы с концами.
      Туго приходилось тогда не только Черепановым, везде не хватало порой самого необходимого: все 1418 дней Великой Отечественной войны тыл отдавал защитникам Родины все, что мог. Жил единым требованием — все для фронта, все для победы. Но каково было вдове с сиротами, поймут, пожалуй, разве лишь те наши матери и сестры, кто сам мыкал эту незавидную женскую долю.
      Как бы там ни было, Черепановы выдюжили, как выдюжил весь советский народ, несмотря на все жертвы; да и могло ли быть иначе? Он выдержал суровую проверку на прочность, хотя силы разрушения казались неодолимыми. За военной машиной вермахта стоял промышленный и людской потенциал едва ли не всей Европы. Конечно, у нас были союзники, но можно ли переоценивать их поддержку?
      Нельзя не почтить память американских и английских моряков, которые погибли на пути к Мурманску, переправляя нам грузы в соответствии с договором о поставках по ленд-лизу. Но караваны транспортных судов, которых ждали в Мурманске, шли ко дну не только от вражеских бомб и торпед. Многие корабли потерпели аварию из-за некачественной сварки и по другим причинам, которые обусловили «недостаточную прочность» корпуса. Машины, прибывавшие в СССР из-за границы по ленд-лизу, оставляли желать лучшего. Например, танки, особенно английские типа «Матильда», воспламенялись, как жестянки с бензином.
      Проблемы прочности были не просто серьезными — жизненно важными. Нелегко было решать их советской науке, вынужденной эвакуироваться в тыл, оставившей на оккупированной территории значительную часть своей исследовательской базы, получавшей заметно поредевшее кадровое пополнение. Но их решали, притом от нюдь не безуспешно.
      Конечно, обо всем этом не мог знать Геннадий, ученик сельской школы, в которую ходил за пять километров из Крутой в соседнюю деревню Ляхи. Потом, уже студентом, прочитал он о достижениях советских специалистов по прочности в годы войны.
      Академик Е. Патон вспоминал, как работали танкостроители в Челябинске. Именно там под руководством Е. Патона была впервые в мире разработана автоматическая сварка брони под флюсом, делавшая боевые машины гораздо прочнее. Немецкие ученые и инженеры до этого так и не додумались за всю войну. «На наш завод часто привозили для переплавки разбитые фашистские танки. Швы на них были сварены вручную и весьма некачественно... Наши швы оказались крепче самой брони и продолжали прочно соединять изуродованные обстрелом броневые плиты», — писал академик Е. Патон в мемуарах «Испытание огнем».
      Общепризнано, что лучшими танками второй мировой войны оказались советские Т-34. Мальчишки того времени с гордостью рассматривали их в кинохронике и рисовали в своих тетрадях. Не был исключением и Геннадий Черепанов. Но если бы он услышал, что потом, в мирные годы, всерьез займется проблемами разрушения, то наверняка бы удивился. Рано повзрослевший, он понимал необходимость противопоставить силу силе. Но противопоставить именно тогда, в военную пору, для защиты Родины, вплоть до победы.
      Впрочем, и тогда у него, как и у других ребят, видевших, что такое разрушение, с этим понятием, пусть подсознательно, связывались только неприятные ассоциации. Вот чем, вероятно, объясняется, что Геннадий не заинтересовался этим явлением в школе. Лишь в студенческие годы, просвещенный преподавателями-специа-листами, убедился, что оно отнюдь не только отрицательное явление. Что оно, даже в тех случаях, когда враждебно людям, должно тщательно изучаться, ибо надо противопоставить силу силе, разум — стихии. Впрочем, это было потом, а тогда...
      Разруха давала себя знать на первых порах и после войны, когда народ приступил к ликвидации ее последствий. Сегодня нашим школьникам трудно представить, как можно учиться в условиях, когда бывает и холодно, и голодно, когда отключается электричество, когда, не хватает бумаги, перьев, чернил... Зато заметней выявлялись человеческие качества — и коллективизм и эгоизм.
      — Это было испытание на прочность не только для общества в целом, но и для каждой личности, — вспоминает Геннадий Черепанов. — В большинстве случаев сказывалось именно чувство товарищества, которое прививает наша школа, пионерская организация, комсомол, все советское общество. Не забыть того, как помогали люди, даже чужие, друг другу...
      Не остались в беде и Черепановы; им оказывали поддержку и односельчане в Крутой, и малознакомые люди в Горьком, куда перебралась семья к деду. Тот присматривал за внуками, Генкой и младшим, Славкой, пока мать отсутствовала, а работали тогда женщины от зари до зари.
      После победы жизнь быстро входила в мирную колею. В 1950 году Черепановы возвратились к родным пенатам, во Владимирскую область, но обосновались на новом месте — в Меленках, небольшом городишке у Оки.
      Нелегкое детство с его контрастами между довоенным, военным и послевоенным временем обострили наблюдательность у братьев Черепановых и их сверстников. Они примечали малейший сдвиг к лучшему. II умели ценить его, несмотря на всю беззаботность юности. Радовались, видя, как классы и кабинеты в школе оснащаются всем необходимым, как пополняются библиотеки, организуются все новые технические кружки, спортивные секции. Надо сказать, Геннадий Черепанов сызмальства пристрастился к шахматам и не оставил их впоследствии. Когда появились возможности взяться за тяжелую и легкую атлетику, начал бегать, прыгать, метать диск, толкать ядро, заниматься боксом, борьбой. Не бросил спорт и после школы — получил разряды по нескольким его видам.
      Отдаваясь этим своим увлечениям, что называется, до упаду, столь же жадно набрасывался на книги. В частности, научно-популярные, особенно по физике, математике, к которой был неравнодушен с первых классов (еще в деревне удивлял однокашников тем, что мог перемножать и делить в уме трехзначные числа). Одно время здорово углубился в историю, но эта привязанность постепенно уступала тяге к точным знаниям.
      Такая направленность интересов при всем их разнообразии, казалось бы, неизбежно заставляет пренебрегать одними дисциплинами ради других, любимых. Нет, Геннадий всегда был почти круглым пятерочником, (школу окончил с серебряной медалью), причем за его «успеваемостью» по всем предметам была именно тяга к знаниям, а не погоня за отметками.
      Выручала не только одаренность, но и воля, усидчивость, собранность. Конечно, загруженность давала себя знать необходимостью ежедневно выбирать между «хочу» и «должен». Тут-то и помогали самодисциплина, организованность.
      Этот стиль работы Геннадий Черепанов сохранил на всю жизнь.
      «Работу он любит больше меня, может отдаваться ей до самозабвения, не зная ни выходных, ни отпусков, — говорит с грустной улыбкой жена Геннадия Черепанова. — Ежедневео встает в восемь ноль-ноль и сразу после завтрака — к письменному столу. Пунктуален до педантизма, аккуратен во всем. Терпеть не может, когда кто-то прикасается к его бумагам, нарушает прежний их порядок. А как быть, если мне надо пыль стереть, в комнате убраться? Мне с ним бывает порой трудновато».
      Вероятно, и Геннадий Черепанов мог бы сказать: «Мне с ней бывает порой трудновато», но он этого не сказал. Актриса, вечно опаздывающая то в командировки на киносъемки, то на репетиции или спектакли во МХАТ, она сама сетует на известную безалаберность такой «суеты сует», пусть интересной, но хлопотной, от которой можно устать больше, чем от напряженнейших усилий при попытке решить сложную задачу по механике. Натуры двух разных типов — художественного и мыслительного, они, по-видимому, взаимно дополняют друг друга, как два взаимообогащающих начала — «лирическое» и «физическое», гуманитарное и естественнонаучное.
      «Только не подумайте, что он сухарь, — спохватывается вдруг она. — Любит музыку — Баха, Шопена, Скрябина, Рахманинова, имеет коллекцию пластинок. И еще: он добрый человек, заботливый. Никогда не забывал помогать матери. Даже тогда, когда жил на студенческую стипендию. Что ж, приходилось экономить. Кроме того, подрабатывал на погрузке: как-никак спортсмен-тяжелоатлет. Проблем хватало, но: личным не заслонялось общественное. В институте был агита тором, несколько лет подряд избирался комсоргом группы.
      В 1956 году двенадцать добровольцев из МФТИ вызвались поехать со студенческим отрядом . на целину. Конечно же, комсорг Геннадий Черепанов был среди них. Работали в Кустанайской области цять месяцев — с июня по октябрь. Строили, грузили, выступали с лекциями перед целинниками. Геннадий поспевал всюду: комсорг не мог не задавать тон; глядя на него, и другие старались не ударить в грязь лицом. Потом говорил, что это была превосходная школа жизни, научившая многому. Что касается физического труда, пусть даже тяжелого, самого «черного», Геннадий никогда не чурался его, напротив, считал полезным и приятным».
      И опять заходит речь о фантастической работоспособности Геннадия Черепанова, о которой его жена говорит хоть и не без грустной улыбки, но с плохо скрываемой гордостью.
      Не без гордости отзываются о своем молодом профессоре и студенты, для которых он ввел свободное посещение лекций. Ученый педантичен в главном, когда следит за качеством знаний, а не количеством присутствующих. Ребята понимают: это расчет ка их самодисциплину, самоорганизованность — словом, самостоятельность, без которой начинающий ученый не сделает шаг.от школярства к творчеству.
      При этом ни для кого не секрет, что профессор Черепанов действует по принципу «доверяй, но проверяй». И на экзаменах подвергает настоящему испытанию на прочность. Зубрежка не спасет: заучить еще не значит понять. Кроме того, мало иметь знания, надо уметь мыслить. Ученик не просто сосуд, который достаточно наполнить, это факел, который необходимо зажечь.
      Так рассуждает Геннадий Черепанов. Памятуя, чем чреваты даже мелкие трещины, вроде бы и незаметные на крупной емкости, он не хочет, чтобы они оставались не выявленными заблаговременно. Он убежден, что вправе благословлять выпускников напутствием «большому кораблю — большое плавание» лишь в том случае, когда им не грозит участь, подобная судьбе красавца «Скенектади», преломившегося на тихой воде накануне ходовых испытаний.
      Неожиданная ассоциация, не правда ли?
      Он археолог, но, когда его трехлетняя дочь Олеся видит самолет в небе или даже просто планер, ее первая и немедленная реакция: «Папы нет дома...»
      Конечно, время наше и детей информирует невольно о своей стремительности: торопится — значит, летит. Иначе не успеет.
      Правда, отец Олеси и ее двенадцатилетней сестры Лены Анатолий Деревянко за 32 года жизни успел немало. Доктор исторических наук, профессор Новосибирского университета, лауреат премии Ленинского комсомола, заместитель директора Института истории, филологии и философии Сибирского отделения Академии наук СССР. Но все же это, надо полагать, не с авиационными полетами связано. Мы наслышаны, разумеется, о современной роли археологической науки. Нам известны слова учителя Анатолия Деревянко, крупнейшего специалиста, академика А. Окладникова: «Наука о древнейшем человеке и его духовном мире — не тихая заводь, далекая от борьбы нашего века, в ней кипят свои страсти». Мы совсем не склонны считать археологов людьми флегматичными и тяжелыми на подъем — и никто не сомневается в их мобильности. Но, согласитесь, привычнее видеть их на земле, чувствовать силу их знания в неотрывности от земли, как у Антея. Представлять их несколько отрешенными от торопливой повседневности — у них ведь вечность в запасе; кажется, они ведь веками и тысячелетиями привыкли оперировать в своих рассуждениях, а не вести подробный счет минутам и часам.
      И вдруг: о папе-археологе напоминает летящий самолет.
      В жизни людей, талантливо совершающих свое дело на земле, есть невидимые стороны дарования, вполне доступные рассмотрению. Без секретов и загадок. Вернее, они тоже есть — эти загадки и секреты. Но они скорее всего во взаимодействии, взаимосвязи достоинств и качеств, главное среди которых так просто и не выделишь, не назовешь.
      ...У археологов год делится на два времени: лето и зиму. Время экспедиций, раскопок и время размышлений над найденным: отбор, систематизация, выводы и очередные идеи и замыслы в связи с выводами. А осень и весна — преддверия рабочих сезонов, они проходят за сборами в новые странствования.
      Есть выдающиеся физики-практики, есть гениальные физики-теоретики. Их значение равновелико. Археоло-гов-теоретиков нет, как нет и чистых практиков. Искусство всепроникающего воображения слито для них с искусством прозаического терпения при поиске, в буквальном смысле — при раскопках.
      «Самое радостное в нашей профессии, — сказал как-то А. Окладников, — археолог не знает, что он найдет».
      Найденное превосходит порой самые оптимистические мечты, и человек, открытие это совершивший, вырастает в мире, взрослеет, как вырастают и взрослеют только от побед. Но очень мало вероятности, что такие свершения выпадают на долю людей, не готовых к открытиям — неталантливым в деле, им доверенном. Впрочем, и сам по себе талант — доверие природы, небезвозмездное, пожалуй. Почему, наверное, так часто и не сбываются таланты, не охраненные чувством ответственности.
      Удача? Сам по себе талант — удача. Выигрышный лотерейный билет, природой выбранный... Везение и еще раз везение? Но мы уже оговаривались про ответственность, про опасности, талант подстерегающие.
      Занимаясь в Благовещенском пединституте, Анатолий Деревянко всерьез заинтересовался археологией, в ней увидел свое дальнейшее предназначение. Ему повезло — он встретил А. Окладникова, участвовал в возглавляемой академиком экспедиции. Но ленивый и нелюбопытный человек академику ше приглянулся бы, и судьба его не заинтересовала бы крупнейшего археолога. Поэтому можно посчитать Анатолия Деревянко в известной степени автором своего везения — сложившиеся обстоятельства и ситуацию он использовал настойчиво и трудолюбиво. И в седле удачи удержался — а это уже характер.
      Возраст? Как соотносится он с талантом, как отражает, выражает его? Очень естественно. Анатолий Деревянко быстро достиг значительных высот. Энергично думал и действовал. Серьезно жил, как, впрочем, и сейчас живет. Рано осознал ответственность — но и сейчас она не становится меньше. Он не стеснялся своей молодости — перед огромностью науки все молоды, кто понимает, что не жизнь для них, а они для жизни.
      «Я учился и учусь, — признается А. Окладников, — быть человеком у людей, живущих вплотную к природе, у нанайских охотников, рыбаков. У людей, не затуманенных корыстью, уязвленным самолюбием. У людей, в которых ощущаю вечно человеческое и чистое начало». Сохранение этого нравственного начала и есть состояние молодости, необходимое истинной науке.
      Десять лет назад Анатолий Деревянко был кандидатом наук. И тогда уже в Новосибирском академгородке не удивлялись совсем молодым кандидатам и докторам. А в кино, на сценах, в литературе молодость научных работников подчеркивалась особо — броскими, почти экстравагантными внешними приметами. В Анатолии Деревянко ничего экстравагантного не было. Но и архаичного — тоже. Молодость как-то не очень бросалась в глаза. По-моему, теперь — пусть такое кому-то и покажется не вполне логичным — пополневший слегка, представительный, повидавший мир и себя миру показавший Анатолий Деревянко больше соответствует расхожему представлению именно о молодом ученом, достигшем высот определенной значимости.
      Двадцатичетырехлетний кандидат наук Анатолий Деревянко был ближайшим сотрудником А. Окладникова. Сотрудничать в науке — не одни рабочие часы делить, но и склонности, и взгляды,- и убеждения. И вместе с тем не терять себя — безликие люди в науке бесполезны. Они были похожи, А. Окладников и А. Деревянко. И они были разные. Не исключено: именно сумма этих разностей и делала их отношения непринужденными, товарищескими. Анатолий Деревянко не терял достоинства перед шефом, шеф не чувствовал потребности непрерывно поучать сотрудника, излишне наставлять. И никакого панибратства.
      Анатолий Деревянко держался даже в чем-то степеннее учителя. Институт еще организовывался, на ходу решались неотложные вопросы, директора то и дело отрывали, А. Окладников то уходил, то возвращался... С тех пор они написали вместе не одну работу сократилась дистанция между ними — Анатолий Деревянко стал заместителем директора. Все в институте стало солиднее, основательнее — но сохранилась ли та трогательная непосредственность отношений? Но суть, без сомнения, осталась прежней.
      Быстро... Рано... Все ли подвластно этим критериям в рассуждениях о возрастных аспектах? А долголетие активной работы в науке? А какой все-таки лучший для ученого возраст? Быстро достичь, рано начав, — прекрасно. А дальше? Дальше ведь иногда торможение, инерция... Вот и беллетристы уже обратили на это внимание. В рассказе «Где-то возле консерватории» Юрий Нагибин говорит о своем герое: «Рано защитив докторскую диссертацию по археологии, Петров понял, что никакой он не исследователь, — ему скучно раскапывать курганы, выискивая черепки разбитых кувшинов и другие жалостные следы давно минувшей жизни. То, о чем так сладостно было читать в детстве и отрочестве и чем так увлекательно было заниматься в дни коротких студенческих практик, оказалось в качестве единственного дела невыносимо нудным, изнурительным и вовсе не спортивным. Главное для археолога, если нет случайной и ошеломляющей удачи, — это маниакальная терпеливость, какой Петров вовсе не обладал. И он стал писать о тех, кто обладал не присущим ему качеством...»
      И Анатолий Деревянко человек с пером. Как и положено, оказывается, археологу. Тем более школы А. Окладникова. «Все, кто работает со мной, — объясняет академик, — так или иначе пишут. Лучше, хуже — неважно. Я очень доволен — археолог обязательно должен иметь литературные наклонности. Наш труд родствен писательскому — в природе воображения у нас нечто общее. Нам всегда есть и чему учиться у писателей. Нам необходим шекспировский темперамент философского ощущения мира. И лапидарность стиля Хемингуэя — как нужна она нам, археологам. «Восстание ангелов» Анатоля Франса созвучно нашей профессии. А его «Остров пингвинов» заставляю читать всех своих студентов — учитесь, говорю, чувству истории». Кроме чисто научных работ, Анатолием Деревянко написана научно-популярная книга «В стране трех солнц».
      Скорее всего к его достоинствам следует отнести и душевное равновесие — качество или, лучше сказать, свойство человеческой души, сохраненное надолго далеко не всеми и, пожалуй, далеко не всеми найденное.
      Он и физически основательно организован, Анатолий Деревянко. По волейболу у него был первый разряд, в футбол играл и баскетбол, ходит на лыжах, велосипед у него есть. А когда был в Америке, на Алеутских островах, установил своеобразный рекорд — восемь миль от острова до базы прошел на лодке на полторы минуты быстрее, чем те, кто постоянно работает в условиях, где и ветер, и буруны, и водоросли.
      «Я не верю что человек вырабатывается полностью, — считает Анатолий Деревянко. — Могу согласиться с тем, что устает. Морально изнашивается. Но вообще-то, грубо говоря, случается: человек жиреет. Когда чего-то добился и вдруг стимул работы пропал. Когда решил про себя: раз я доктор наук — хочу работаю по вечерам, хочу нет... И что значит: возраст? Возраст ограничивает... За этим больше обломовщины, чем теории. Окладникову врачи тоже рекомендуют от экспедиций воздерживаться. А у него жажда выехать в поле. И книжек он не может не писать. Или в Москве — антрополог Алексеев. Почти каждый год новая талантливая книга.
      Наша практика: терпение поиска. Не спешить с обобщениями. Факты находят лавинообразно. Идеи возникают и уходят в зависимости от накопления фактов. Талант же компилятивных работ — он не надолго рассчитан...»
      Опыт? Опыт — продолжение разговора о практике, родственно неразрывной в археологии с теорией. Тот же умудренный профессиональным прицелом взгляд на факты. Знанием согретая и подсказанная уверенность в отборе, в предположении. Опыт археолога — и обостренное чувство времени. Но это уж опыт, прямо причастный к таланту. Все знают что опыт — величайшее преимущество, но иногда и чаще, чем хотелось бы, он еще и привычка, и препятствие, и рубеж понимания. «Перебродивший опыт, — любит повторять А. Окладников, — это интуиция».
      Человек, чьей интуиции склонны доверять коллеги, авторитетен в науке. И не только, разумеется, в науке.
      Авторитет? В 27 лет кандидат исторических наук Анатолий Деревянко стал заместителем директора по научной работе Института истории, филологии и философии Сибирского отделения Академии наук СССР.
      Но и столь внушительная строка в послужном списке молодого ученого не дает еще исчерпывающего ответа. Мы же говорим про авторитет как про одно из проявлений таланта в реальной жизни. Или конкретнее: завоеваний таланта. В данном случае в научном мире.
      При выдвижении молодого ученого на командную должность в молодом институте учитывались и его инициативность, и прежний организационный опыт. С шестьдесят седьмого года Анатолий Деревянко заместитель начальника Дальневосточной археологической экспедиции, где ведает постановкой полевых и камеральных исследований. Он организовывал и возглавил Музей истории и культуры народов Сибири, где собраны значительные научные ценности. Наконец, будучи ближайшим учеником и сотрудником А. Окладникова, он не мог не заметить и не заимствовать у него некоторых черт, присущих руководителю. Однако вряд ли сотрудников института устраивало бы прямое дублирование решений и действий академика в лице его менее искушенного в административных вопросах заместителя. Вряд ли было бы это на пользу дела. Тем более что по ряду причин А. Окладникову приходилось и приходится отсутствовать в институте по нескольку месяцев. Стало быть, природная самостоятельность в характере Анатолия Деревянко и здесь сослужила ему хорошую службу. Всякая формальность вредна и опасна. В признании научного авторитета прежде всего — искренность.
      Руководитель ощущает ответственность за талант, за правильное приложение энергии тех, кто работает с ним вместе и под его началом. Он обязан создать все условия, чтобы одаренность сотрудников проявилась в решении задач, принципиально важных для института. Он берет на себя административные работы, чтобы освободить коллег для научного творчества. Но сам он от творчества не освобожден. И, стало быть, не освобожден от риска. Однако авторитет руководителя можно сохранить, лишь обязательно рискуя им. Это не парадокс — это требование практики. Лишь смелым сегодня подвластно равновесие, о котором мы уже упомянули.
      Анатолий Деревянко не скрывает: «Первое время уставал просто физически гораздо больше, чем сейчас. Пока приобретал организационный опыт, одну треть времени, отнятую от науки, восполнял по субботам и воскресеньям. И сейчас, как бы ни устал от всяких организационных хлопот, единственно, что заставляю себя, — систематически работать в своей теме, как бы ни нарушался, ни разрушался график дня...»
      Самым высоким в науке авторитетом был и остается авторитет знания.
      Знание? И опыт — не просто ценный багаж. И знание — не ноша на плечах. Хотя нет-нет да и представится оно кому-нибудь элементарно-библиотечными стеллажами, уставленными томами книг. Но как еще А. Пушкин писал: «Ученый без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел коран, думая исполниться духа Магометова».
      «Быстро... Рано...» — удивлялись некоторые успехам Анатолия Деревянко. Но почему забывали заметить: верно. Он верно понял философский характер, лежащий в основе археологических знаний. Он выбрал себе то, что занимало его надолго и целиком, — его интересовал человек труда, во все времена неистово изобретательный, ощущающий силу, скрытую в знании. И знание полученное, и знание еще не расшифрованное, в котором воображение не вошло еще в соприкосновение с фактом, разогревало и разогревает в археологе интерес к жизни, к пониманию ее современных проблем.
      Интерес к жизни? Это очень важное проявление человеческого таланта. Оно так естественно, что не всегда и бросается в глаза, но потеряв его — теряешь все.
      Кажется, пора вспомнить про самолеты.
      Серьезный человек, легкий на подъем. Готовый к дороге. Привыкший и предпочитающий самые быстрые и совершенные виды транспорта. Работник, способный к решительным переключениям с одного вида сосредоточенной деятельности на другой. Таким и должен быть археолог — ученый современной формации. Таким, без позы и академической маски, предстает сегодняшний Анатолий Деревянко.
      Практическая рабочая форма — это когда не покидает мысль, не покидает идея, о которой думаешь. Длительное поддержание формы, как и везде, достигается тренированностью, для которой, впрочем, никаких специальных упражнений и условий не нужно. Отвлекающие факторы — не помеха главному. Интерес к жизни в ладу с законом сохранения и превращения энергии. Талантливому человеку не трудна работа, но жизнь трудна: в ней у него большие задачи. Но Анатолий Деревянко уже выбрал свой жизненный режим, мировосприятие и мироощущение его уже сложились под влиянием определенных убеждений и нравственных принципов.
      Талантливому человеку легко и вдохновенно думается, но мысли обязывают его к действию. А действие чаще всего преодоление. И вот частота преодолений сама собой тренирует характер и волю доктора наук.
      Интерес к жизни расширяет и знание ее.
      С писателем археолога роднит и постоянное желание познать и понять самого себя. Для познания и понимания других людей. Быть понятным и понятым — желание непроходящее.
      Признавая, что должность заместителя директора отнимает время от науки, Анатолий Деревянко вместе с тем отлично понимает и не скрывает, что административные занятия дают ему житейскую проницательность, учат владеть своими эмоциями, дают ежедневные уроки справедливости — словом, меняют в лучшую сторону его собственный характер. «Экспедиция — самое острое профессиональное ощущение, самое непосредственное впечатление, самое правильное понимание материала, которое потом в лабораторных условиях корректируешь», — говорит он, собираясь в очередную дорогу. Состав экспедиции на этот1 раз четыре человека. Пойдут на двух резиновых лодках с маленьким моторчиком — приставать к берегу можно будет где захочешь. Маршрут — от Нижнеангарска до Зеи — по всей речной системе БАМа. Около 2 тысяч километров — с перекатами и порогами...
      С БАМом связаны и бумаги, разложенные на письменном столе. Анатолий Деревянко был накануне в Москве, где под его председательством собирался Совет молодых специалистов при ЦК B1KCM: «Работа в нем очень много мне дает, да и вообще я не виж сейчас организационной, общественной работы, которая бы ничего не давала...» Анатолий Деревянко составил проспект сборника «Человек и БАМ», который должен включать материалы и статьи об истории, проблемах, перспективах комсомольской стройки.
      Археологов интересует человек труда.
      Наука должна дать обоснованные прогнозы — исторические, этнографические, фшюсофские и социологические, — как формируется рабочий коллектив. Изучается механизм комсомольской стройки. Происходит исследование форм и методов. Сибирь — гигантская стройка. И на примере ее можно показать и представить “не только созидательный процесс, но и проследить, как возникают проблемы, вызывающие к жизни подобные задачи. И роль, отводимая здесь научным сотрудникам Института истории, филологии и философии Сибирского отделения Академии наук, — не просто фиксировать, но участвовать практическими рекомендациями. Не случайно же в смету крупных современных строительств непременно заложены расходы на деятельность археологов. Археология сегодня — быстрое накопление материалов.
      И, пожалуй, не только собственный научный авторитет, но широта интересов, гражданственность послужили причиной выдвижения бывшего секретаря комсомольской организации института Анатолия Деревянко кандидатом в члены Бюро ЦК ВЛКСМ. «Вроде бы девяносто процентов из разбираемых на наших заседаниях вопросов не имеют прямого отношения к моей работе, — рассказывает Анатолий Деревянко, — но я, в свое время поработавший и в селе, и на производстве, не могу не вникать, не спорить, не обсуждать...»
      История входит в биографию археолога органично и конкретно. Можно ли, однако, утверждать, что археолог начинается с чувства истории? Как вообще приходят в сегодняшнюю археологию? Призыв ли это судьбы или в археологию можно пригласить, увлечь перспективами ее, романтикой путешествий? Как, словом, происходит профессиональная ориентация?
      Профессор кафедры всеобщей истории отделения истории гуманитарного факультета Новосибирского университета Анатолий Деревянко вдруг затрудняется с категорическим ответом. Как и кто приходит к ним и кого они ждут, кому радуются — на такие вопросы было бы легкомысленно ответить однозначно. Во всяком случае, он считает, что профессиональная ориентация здесь бессильна. Приходят и находят себя, например, выпускники физико-математической школы. И удивляться, в общем, нечему. Как не удивляются и проявленному к археологии интересу со стороны людей, сильных в естественных науках. Хотелось бы видеть среди пришедших людей самостоятельных. С ними педагогам интереснее работать. Открывается перспектива — помочь становлению нужных науке характеров, дать возможность этим молодым дарованиям почувствовать в специальных знаниях близкое своей индивидуальности — увидеть незнакомое в знакомом. В такой связи и вспоминает о своем начале в археологии Анатолий Деревянко во вступлении к книге «В стране трех солнц»:
      «С самого раннего детства мы зачитываемся книгами о путешествиях в невидимые страны, о раскопках забытых городов, древних гробниц и кладов. И только постепенно, с возрастом, начинаем понимать, что с первых шагов своей жизни мы тоже путешественники и первооткрыватели.
      Помню, в детстве я тоже увлекался книгами наших первопроходцев. Н. Миклухо-Маклай, Н. Пржевальский, П. Козлов были моими любимыми авторами. Книгу П. Козлова «Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото» я прочитал несколько раз. Меня манили степи далекой загадочной Монголии, мир удивительных находок и открытий.
      Значительно позже я узнал, что загадочный город Хара-хото некогда был цветущей столицей тангутского государства Си Ся — грозного соперника Китая и монголов за владычество в Центральной Азии. В 1227 году Хара-хото разрушили монголы. По древним восточным преданиям, у стен его умер грозный завоеватель Чингисхан.
      Прошло много лет, как я впервые, по книгам, познакомился с миром загадок и приключений. Но чувство, что необычное и интересное где-то там, далеко, «за тридевять земель», оставалось».
      ...Анатолий Деревянко родился в 60 километрах от Благовещенска — в селе Козмодемьяновка. В школу ходил в село Тамбовка. Отец его — один из первых местных комсомольцев — был и председателем сельсовета, и трактористом, и рабочим. Оба брата — старше Анатолия. Борис сейчас главный энергетик комбината в Дальнозорске, Алексей — кандидат исторических наук, секретарь парткома Дальневосточного научного центра.
      Анатолий Деревянко — человек, склонный размышлять и о судьбе, и о жизненных совпадениях. Он из людей, задумывающихся о своей жизни. И род избранных им занятий не может не развивать эту склонность. Среди особенностей своего детского характера, отчасти сохранившихся и по сей день, он не без удовольствия выделяет упрямое нежелание подчиниться чужой воле, даже в тот момент более сильной и авторитетной. Начиная с нешуточной по тогдашним мальчишеским представлениям, дошедшей до неравного поединка ссоры
      со старшим братом на сенокосе — кому из них идти за водой. Будущий доктор посчитал в той ситуации формальным биологическое старшинство и наотрез отказался подчиниться. Есть основания предполагать, что подобное несогласие сохранилось в нем надолго. И факты биографии Анатолия Деревянко, так стройно сложившиеся в поступательном движении научной карьеры, обнаруживают характер, верный себе и способный к сопротивлению, если потребуется. В характере этом и чувство юмора — качество для человека преуспевающего очень полезное, так как способствует верному представлению о самом себе. Не липпая при этом оптимизма. Но предостерегая от излишнего самодовольства.
      В научно-исследовательскую работу Анатолий Деревянко включился в годы занятий на историко-филологическом факультете Благовещенского пединститута.
      «...совершенно неожиданно летом 1961 года я узнал, что в Приамурье будет работать археологическая экспедиция под руководством профессора А. Окладникова. Борис Сапунов, ныне директор Амурского краеведческого музея, Лев Гудков и я — трое студентов Благовещенского педагогического института — стали сотрудниками экспедиции.
      Нам казалось странным, чт [едиция собирается «Неужели здесь может быть что-нибудь особенное?» — простодушно спрашивали мы друг друга. Но . утро 9 октября 1961 года запомнилось нам на всю жизнь.
      Накануне, поздно вечером, мы приехали к большому холму под названием Гора-Шашка, расположенному в шести километрах от старинного казачьего села По-ярково. Много легенд и преданий бытует среди местных жителей об этом холме. В одной из них рассказывается, как много веков назад на это место пришел какой-то великий полководец и приказал воинам построить большую крепость. Люди носили землю в шапках и насыпали этот гигантский холм, а потом укрепили вершину неприступными рвами и бастионами. Отсюда якобы и пошло название Гора-Шапка. Житель села Поярково казак Иван Измайлов даже написал об этой крепости стихотворение:
      работать в местах, знакомых раннего детства.
      Я медленно еду равниной открытой, Кой-где по ложбинам кустами покрытой.
      Налево пестреют покосы и нивы,
      Направо синеют Амура извивы.
      А прямо — вот памятник прошлого века.
      Стоит, сохраняя след дел человека,
      Гора, в народе ей Шапка названье...
      Как пояс по ней, освященный веками,
      Высокий и прочный чернеется вал.
      Разгадать загадку этой крепости и должна была экспедиция.
      Ночные сумерки плотно окутали землю, и в этот вечер нам не удалось осмотреть древнюю крепость.
      На следующий день, рано утром, я выбрался из палатки и через несколько минут уже карабкался по крутому склону холма, густо поросшему дубняком и березой. Вот наконец и вершина... Сквозь предрассветную мглу отчетливо проступали грозные бастионы и глубокие рвы. На восточном склоне холма виднелись площадки, на которых некогда стояли здания и дворцы.
      Величественной и грозной казалась крепость. И тут из-за горизонта брызнули лучи солнца...
      Серебристый огонь мгновенно разлился по бескрайней равнине, перекинулся на юго-запад, где за широкой лентой Амура голубели могучие цепи Хингана. И казалось, что сейчас крепость проснется, наполнится шумом, жизнью. Сотни стражей в боевых доспехах встанут на стенах, в кузницах зажгутся горны, купцы на рынке начнут бойкий торг, по улицам с шумом и гамом побегут босоногие ребятишки...
      Раздался протяжный гудок, из-за поворота вышел сверкающий запоздалыми огнями теплоход. Нет, не откроются ворота этой крепости, не заполнятся говорливым людом ее улицы. Город давно уснул мертвым сном, закутав в покровы неизвестности «след дел человека». В глубоком раздумье стоял я на валу. Как хотелось мне узнать, чьими руками были воздвигнуты эти грандиозные валы и рвы, от кого готовились обороняться жители этой крепости! Впервые в жизни я столкнулся с неразрешимой загадкой, и это мучительное состояние духа усугублялось еще и тем, что именно от нас, участников экспедиции, зависела ее разгадка.
      — Можно ли выведать у города его тайну? — спросил я тогда у А. Окладникова.
      — Вот уже тридцать с лишним лет я слушаю рассказы древних памятников о давно прошедших временах, — сказал он. — Но для того чтобы они заговорили, нужны колоссальный труд и терпение, может статься, нескольких поколений исследователей. Исход научного поиска решит каждодневная работа всех участников нашей и последующей экспедиций. Только спустя несколько лет станет известно, свидетелем и участником каких событий была эта грозная крепость.
      Все это заставило меня по-иному взглянуть на мир. Оказывается, в тех местах, где я родился и вырос, тоже много удивительного и интересного.. И право же, любой памятник амурской истории по своей научной ценности не уступает сокровищам скифских курганов или египетских пирамид.
      С тех пор прошло много лет. Тропа, по которой я впервые пробирался к бастионам грозной крепости на Горе-Шапке, неожиданно стала бесконечной и привела меня в науку. Оглядываясь на свюе прошлое, я снова переживаю счастье первого читателя некоторых страниц Великой истории Человечества.. И эти страницы писались много веков назад именно здесь, на древней Амурской земле...»
      Собственно, не став по окончании института школьным учителем, он никому и ничему не изменил. «Быть хорошим учителем более сложное дело», — говорит он теперь. 4eж что? Чем занятие наукой? Трудный вопрос... Он занимался в институте сю всем прилежанием, не отклоняясь от основного профиля программы. Писал работу по творчеству Маяковского,, приглашали остаться на соответствующей кафедре. Были планы, связанные с литературной работой. Но преподавание литературы, истории, русского языка мало увлекало. Практику в этом направлении было не сравнить с тем, что испытал в экспедициях, — работал он и у геофизиков, и у геологов, прежде чем попал к А. Окладникову. Два лета с А. Окладниковым — школа., основа. После нее Анатолия Деревянко от археологии было уже не оторвать. Первый сезон — учился видеть и чувствовать возможности раскопок. Второй — умел. И знал: это — его. Появился интерес к определенным темам в археологии. И после трех-четырех месяцев преподавательской деятельности в школе его рекомендовали в аспирантуру Сибирского отделения Академии наук СССР по специальности «археология».
      Основным направлением исследовательской работы Анатолия Деревянко стало изучение древней истории и археологии Сибири и Дальнего Востока. Он заканчивает аспирантуру и защищает кандидатскую диссертацию. Приобретает известность среди специалистов как в нашей стране, так и за рубежом своими исследованиями по палеолиту и неолиту, а также эпохе раннего металла в бассейне реки Амура, Приморье, в Монголии.
      Некоторые из научных работ — их у него более шестидесяти — опубликованы в Соединенных Штатах Америки, в Монгольской Народной Республике. В соавторстве с А. Окладниковым им написаны монографии «Ранний железный век Дальнего Востока» и «Далекое прошлое Дальнего Востока». Один из наиболее важных памятников Дальнего Востока исследуется Анатолием Деревянко в книге «Новопетровская культура на среднем Амуре». 30 печатных листов заняла монография «Железный век Амура».
      Представляя читателям книгу А. Окладникова и А. Деревянко «Далекое прошлое Приморья и Приамурья», доктор исторических наук В. Массон пишет: «Множество... важнейших вопросов и проблем затронуто в книге А. П. Окладникова и А. П. Деревянко, где научный поиск и смелые гипотезы представляют собой одни из интереснейших страниц. В определенном смысле труд этот представляет собой итог полуторавековых изысканий в области истории и археологии Дальнего Востока. Но по самому творческому духу всего исследования последнее не закрывает печатью непогрешимого авторитета проблемы и загадки прошлого, а открывает пути их решения и дальнейшей разработки. Вновь и вновь будут наступать полевые сезоны разведок, раскопок и открытий, и все новые стороны жизни и быта древних людей будут вписываться в сокровищницу мировой истории. Таков наступательный дух советской исторической науки, таков характер энергичного дарования авторов книги».
      На Амуре и в Приморье были обнаружены остатки древнейшей земледельческой культуры каменного века. Железный век обстоятельно изучен на территории Дальнего Востока. За исследования каменного и железного веков в этом районе, результаты которых опубликованы в статьях и монографиях, доктор исторических наук Анатолий Деревянко удостоился премии Ленинского комсомола за 1972 год.
      Доктором наук Анатолий Деревянко стал в двадцать восемь лет. В диссертации — 1400 машинописных страниц, переплетенных в четыре толстых тома, — «Приамурье в древности (до начала нашей эры)» — рассматривается вопрос о самобытных, суверенных культурах Дальнего Востока и Центральной Азии. Выводы автора направлены против шовинистических и расистских концепций и территориальных притязаний клики Мао Цзэ-дуна. Нет никакого сомнения в самобытности и культурной «суверенности» коренных народов, населяющих Северную Азию и советский Дальний Восток с древнейших времен. На землях Сибири, Дальнего Востока и Центральной Азии тысячелетиями существовали коренные народы, потомки которых входят в число народов Советского Союза. Именно им принадлежали огромные пространства Азиатского материка. И ни о какой «гегемонии» Китая в судьбах этих народов не может быть речи.
      Перепады настроений Анатолия Деревянко никак не влияют на рабочее самочувствие тех, кто сотрудничает с ним. Но ведь он не подлаживается к ним специально, не боится прослыть излишне строгим и требовательным: «Я равнодушен к тому, что обо мне подумают». И вместе с тем он в том же разговоре обмолвился: «Важен не пост, важно — как относятся люди к тебе». Нет ли противоречия?
      Нет.
      Хороший характер це обязательно легок и удобен всем и каждому.
      В его характере — наступательность. Он не отрицает этого и явно не сожалеет об этом. Он предпочитает ясность отношений — хочет быть понятым правильно.
      «...и хорошее настроение не покинет больше вас» «-так в серьезных делах не бывает. Жизнь — процесс, и работа в науке — процесс. И сердце от огорчений не защитишь. Но сердце для долгой борьбы тренируют не одни спортсмены. Характер закален, и силой своей не можешь не оказывать влияния на события и людей, с которыми действуешь в этих событиях. Союзни-чая или, напротив, полемизируя.
      Дела идут хорошо — это значит,, ты не стоишь на месте, движешься дальше, чем вчера. И самолет тогда точная ассоциация с твоим образом жизни. Где и дальние страны, и ближние — этапы большого пути. Не по-
      тому, что ты знатный турист. А потому, что все больше людей, которьщ ты нужен, которые готовы отнестись к твоим мыслям с пониманием и сочувствием.
      Чего, оказывается, не хватает в жизни известному ученому, у которого хорошие дела, хорошая семья, хорошее, как мне кажется, настроение сейчас?
      Времени.
      Поговорите с ним о спорте. Деревянко не болельщик в том максимальном значении слова, Но газету спортивную обязательно просматривает. И среди больших спортсменов у него свои привязанности. И знакомые — на заседаниях ЦК комсомола регулярно встречается и с Людмилой Турищевой, и с Валерием Борзовым, и с Владиславом Третьяком. И так получается, что В. Третьяка в жизни видел больше, чем по телевизору. В Новосибирске разница во времени с Москвой четыре часа. Репортаж, стало быть, по местному времени — в час или два ночи. То просто сил уже физических к этому времени не хватает — вставать же рано. То занят допоздна — заглянешь, конечно, в телевизор, когда гол забьют, но, случается, не успеешь. Но была бы возможность, смотрел бы регулярно. И на чемпионат мировой поехал бы куда-нибудь с удовольствием. И все бы не проблема, но — время. Не хватает его.
      А кому хватает?
      Теперь, когда все проинформированы о том, что в наш век выглядеть сверхзанятым так же современно, как быть одетым в модный костюм, на нехватку времени чуть ли не с гордостью стали сетовать и самые безалаберные люди. Которые, кажется, и самое основное, что составляет смысл жизни, отложили на мифические потом и после. Им в назидание противопоставляют людей организованных, у которых и минуты не пропадает даром. Но не слишком ли это дидактический идеал? И так ли уж импонирует он в капризном качестве примера?
      Итак?
      Итак, не идеал, а реальный человек, живущий и действующий в полную силу. Не впадающий в крайности — ни торжествующего самодовольства, ни кокетливого показного самоедства, тоже иногда не чуждого людям преуспевающим, к тому же у всех на виду.
      На проигрывателе возле письменного стола почти всегда кружится пластинка. Музыку любит очень избиратедыюо: Бах, Бетховен, Вивальди, Моцарт. Любит не в консерватории — дома, когда работает.
      Очень любит театр. В Академгородке не так уж и трудно быть квалифицированным театралом — часто привозят хорошие спектакли, приезжают хорошие артисты. Но театрал ли Анатолий Деревянко? Да нет. Времени не хватает? Не только поэтому — театры есть и в других городах, и в других странах. И он бывал в них и бывает. Но театрал — это, наверное, тот, кого интересует любой спектакль. А он, например, органически против вещей, где чувствует сентиментальные мотивы.
      Круг чтения? Критически относится к тем, кто пишет мемуары. Из-за субъективности,. Но мемуары все равно читает. Интересен взгляд на события участника событий.
      Круг друзей.
      Скажи мне, кто твой друг?.. Да?
      Круг друзей и знакомых расширяется. Поездки, встречи, общественная деятельность — тянет к интересным людям. Старые друзья, конечно, остаются. Но и потери всегда неизбежны — ив дружбе, и в знакомствах. Охлаждения. По-научному выражаясь, исчерпывается потенциал информации и пропадает стремление к частым встречам. Бывает? Бывает. Круг друзей — . профессиональный круг? И да и нет. В последние годы сблизился с математиками, физиками, механиками, химиками. Ближайший друг — Юрий Ершов, тридцатипятилетний член-корреспондент Академии наук, математик, философ, человек замечательный...
      И ему не хватает времени?
      Но ведь время, как и счастье, понимают по-разному.
      Кому-то оно нужно, чтобы помедлить в созерцательном спокойствии, пока не пришла, по их мнению, пора торопиться. Кому-то оно нужно про запас — для иллюзий, что все еще ждут их впереди.
      Но мы о тех и за тех, для кого время — главное,. Оно как испытательный срок, в который положено совершить ими уже задуманное. Другого времени у них нет и не будет.
      А было бы, они снова нашли бы в нем место для тревоги: успеют ли досказать главное из того нового, что опять успели узнать?..
      «Жалкое зрелище являет собой человеческая жизнь, в которой короткий расцвет сменяется бесконечной вереницей тусклых, однообразных дней. Если математик хочет избежать этой участи, если он хочет, чтобы его карьера ученого не оказалась медленным спуском вниз, он должен использовать пору расцвета своих творческих сил на поиски такой неизвестной области науки или таких новых задач, которые, обладая достаточным внутренним содержанием и достаточной реальной ценностью, обеспечат ему возможность плодотворно работать в избранном направлении на протяжении всей жизни».
      Такой совет-завещание оставил в своей автобиографической книге «Я — математик» крупный американский ученый Н. Винер. У одного из основателей кибернетики действительно были все основания в следующей строке написать: «Я вытянул счастливый жребий...» «Формулу удачи» Н. Винер открыл на склоне лет, когда у него появились время и потребность окинуть пройденный путь.
      Владимир Платонов молод, а в его «активе» уже действительно заслуженные успехи: и академик Академии наук Белорусской ССР в 32 года, и лауреат премии Ленинского комсомола за работу в области математики. От Владимира Платонова ждут успеха его коллеги.
      В чем же причина удачи молодого ученого? Не в формуле ли, открытой Н. Винером?
      Как это ни парадоксально, но в одной из самых древних и великих наук на Земле работает по современным масштабам совсем немного специалистов. Речь идет, конечно же, не о прикладной, вычислительной математике, которая за последние десятилетия прямо-таки в парадном шествии полонила своими ЭВМ чуть ли не все отрасли современного знания, технологии и быта вплоть до школьных классов и магазинных прилавков. Процесс этот объективный — жизнь все увереннее входит в берега закономерностей с раздольных пойм случайностей, — и главный его компас — широкая, проникающая математизация. Но если пойти назад, к истокам, питающим это математическое море, тогда и станет понятным тезис о малочисленности профессии математика-теоретика. Их и не нужно много, настоящих теоретиков математики. Они нужны очень разные. Но главные требования, предъявляемые к ним, — яркость и самобытность мышления, которое призвано формировать новые понятия и логику доказательств математических абстракций. Это очень нелегко и очень ответственно. Как говорил известный немецкий физик М. Борн, «искусное и фундаментальное научное мышление — это некий дар, который нельзя компенсировать обучением».
      Владимир Платанов — представитель именно такого направления математики. Область его интересов лежит на стыке, пожалуй, самых абстрактных математических дисциплин — алгебры, топологии и теории чисел. Абстрактных не только по механизму мышления, но, казалось бы, и по времени реализации осязаемых — будь то физическое явление или прибор, сработанный на изученном принципе, — приложений подобных исследований.
      Но такова логика науки, и сейчас вряд ли кто-нибудь рискнет утверждать, что алгебраические и непрерывные группы — так формулируется область занятий Владимира Платонова — далеки от практики. Именно исследователи, работающие в этой области, сделали одно из, быть может, самых впечатляющих открытий... в физике. Буквально на кончике пера именно они, а не физики-экспериментаторы, открыли очередную элементарную частицу — анти-сигма-минус-гиперон. И не только открыли, определили ее массу, свойства и характеристики, но и предвосхитили смысл ее существования, место в ряду собратьев. «Кончик пера» — мы не раз встречались с этим литературным образом, когда речь шла о выдающихся астрономических открытиях. Именно так работают специалисты по небесной механике, именно так исследуются характеристики орбит астероидов, комет., На этот раз могущество математической абстракции проявилось в области несравненно более физически сложной — в микромире, дав реальный, осязаемый выход.
      И все же не нужно думать, что математики только то и делают, что думают о практических нуждах — заботах естественных наук. Смысл их главных усилий в расширении возможностей, шлифовке «великого языка науки» — языка символов и обозначений, теорем и аксиом. И каждая установленная аксиома, доказанная теорема — это еще одна ступень свободы великого инструмента природы — человеческого мозга.
      Именно в этой связи в дальнейшем у читателя может возникнуть вопрос, как мальчишка из белорусской деревни от впечатлений детства в оккупации, горького и тяжелого, без разносолов и детских утренников, созрел для работы с понятиями, в высшей степени передовыми для науки.
      Порой мы, горожане, несправедливы к малым и тихим уголкам нашей широченной Родины. Смотришь из окна вагона, иллюминатора самолета на темнеющие в зелени крыши литовского хутора или россыпи точек сибирского села, серую зябкость северной деревушки или скученность горного аула — и первые мысли твои и не там вовсе, они просятся в огни и шум большого города, где, по твоему разумению, и возможна лишь настоящая жизнь, где творятся большие дела, рождаются великие идеи и их создатели.
      И лишь потом, через усилие памяти, просишь ты извинения за свою забывчивость. Родина твоя как раз и сильна, быть может, более всего именно такими тихими сельскими уголками. Ведь сколько светлых голов подарили они ей!
      Деревушке Стайки, что на Витебщине, в детские годы Володи Платонова не довелось видеть стайки резвящихся ребятишек. Война захлестнула эти места сразу же, с первых М1есяцев. И Володя острее самых желанных ребячьих забав запомнил тревоги почти взрослые. Его деда, партизанского разведчика, полного георгиевского кавалера еще со времен первой мировой войны, выдал предатель. Деда расстреляли. Фашисты три месяца держали в тюрьме и маму Володи, сельскую учительницу. Его воспоминания, естественно, вертятся вокруг судеб близких ему людей. «Какой был дед! Усищи! Справедливый. Организатор одного из первых колхозов на Оршанщине».
      Говор у Владимира Платонова мягкий, порой даже певучий, как само звучание слова «Белоруссия».
      После войны с нелегкой солдатской службы, кавалером трех орденов и десятка медалей вернулся отец Володи — Петр Степанович. Стал работать на деревообрабатывающей фабрике. Мать преподавала в школе. Спустя годы Анне Антоновне присвоили почетное звание заслуженной учительницы БССР. Сам Володя в ее классе так и не учился. Ее попросили помочь соседней школе для «трудных», обделенных детством и здоровьем ребятишек, и она согласилась. К тому времени семья Платоновых перебралась в поселок Богушевск, это недалеко от Стаек — в 20 километрах. Словом, рос мальчишка в обычной работящей семье; после войны появился еще один брат — прибавилось забот у родителей. Воспитывался обычными родителями, далекими от абстрактных раздумий.
      А как же это «некий дар» особого мышления? Как и когда он проявился?
      ...Вообще говоря, история науки, и математики в частности, не предлагает нам определенной закономерности, с чего начинается творчество того или иного ученого. Все это строго индивидуально, и повод для возникновения интереса, перерастающего впоследствии в жажду творчества, может оказаться совершенно случайным.
      Знаменитый астроном и математик И. Кеплер — один из основателей интегрального исчисления, мощнейшего инструмента математики, — пришел к своему открытию не без помощи... женитьбы. Его тесть, вино-владелец, измерял количество вина по смоченной отметке на железном пруте, который опускался в бочку. Форма бочек была, естественно, далека от цилиндрической, и потому вычисления были очень грубыми. Это заинтересовало И. Кеплера, и... родилась гениальная работа, которая так и называлась «Новая стереометрия винных бочек». Так возникли идеи интегрального исчисления.
      Если в примере с И. Кеплером можно проследить хоть какую-то закономерность, то великий Г. Галилей пришел в математику... буквально с улицы. В университете он изучал медицину, но, оказавшись как-то на лекции по евклидовой геометрии, был потрясен красотой, логичностью математических доказательств. И навсегда оставил медицину. Бесспорно, человечество ничуть не жалеет о том, что так и не узнало врача Г. Галилея...
      Владимир Платонов не помнит конкретного повода, положившего начало его математическим влечениям. Желание узнавать все больше и больше об этом предмете росло постепенно. С каждой новой прочитанной книжкой школьник Володя Платонов все острее чувствовал — читать хотелось еще и еще. Прочитано все, что хоть как-то касалось математики, в школьной и районной библиотеках. Он начинает выписывать математические книги по почте. Мир математики разрастается перед деревенским мальчишкой, как снежный ком. Красота этой науки в который раз в истории завораживает, пленяет прикоснувшегося к ней.
      «Хорошо помню, — вспоминает Владимир Платонов, — как в девятом классе вдруг почувствовал тягу к математике, хотя внутреннюю потребность заниматься математикой и только математикой я окончательно осознал уже в Минске, в университете». В 1961 году Владимир Платонов оканчивает механико-математический факультет Белорусского государственного университета. Оставлен в аспирантуре. И через год с небольшим защищает кандидатскую диссертацию. Первый успех завоеван в 23 года.
      Двадцать три года — юность, а ей, как известно, претит мыслить рационально. Кто в эти годы задумывается, на что тратится время, что выгодно тебе, а что нет? И Владимир Платонов усложняет тему дальнейших исследований. Но то, что это повлечет за собой потребность поднять еще один пласт знаний, отдав этому целый год, — невелика беда: подумаешь, будет 24 года.
      Теорией линейных алгебраических групп — интерес Владимира Платонова еще со студенческой скамьи — в стране никто не занимался. Потом он признается: «Одна из причин, почему я этим занялся, — увидел, что в теории линейных групп нет общих методов, много кустарных, иными словами, применимых только к той или иной конкретной задаче. А хотелось на все это взглянуть тотально».
      Обратите внимание на лексику Владимира Платонова, нужна недюжинная смелость — рискнуть взяться за такой глобальный, ответственный труд. На что рассчитывал молодой ученый, когда ставил перед собой такую цель? Но именно эта смелость тогда и помогла ему вытянуть жребий, оказавшийся впоследствии счастливым.
      Первым пособием по избранному разделу для него стала статья, точнее — «повесть» в 80 страниц, французского математика Г. Бореля. Статья на французском, которого не знал Владимир Платонов. Целый год читал статью молодой кандидат наук. Он вспоминает — «не столько читал, сколько блуждал в потемках». Но зато как был рад, когда увидел свет в конце лабиринта, почувствовал, по его словам, «прелесть» той статьи. У математиков своя шкала ценностей. По Владимиру Платонову, прелесть той борелевской статьи состояла в том, что она оказалась синтетической; «Там и алгебра, и теория чисел, и алгебраическая геометрия, и теория функций — все переплетено. И я мог теперь заниматься всем вместе!»
      Его работу в те годы уместно назвать огромным трудом. Владимир Платонов в течение нескольких лет был единственным математиком в стране, занимавшимся этими проблемами. Потом ему стало полегче. Этим направлением заинтересовались сильные московские математики. А самая первая работа в СССР по линейным алгебраическим группам за подписью В. Платонова была опубликована в 1962 году в знаменитых ДАНах (Докладах Академии наук СССР). Рекомендовал ее к публикации старейшина наших математиков академик И. Виноградов.
      Но не нужно при этом представлять Владимира Платонова тех лет как некоего математического Геракла. Не было крупных специалистов в этой области — это так. Но, к счастью, здравствовали математические авторитеты, которые по культуре мышления, знаниям смогли понять ценность нового направления. Глубокую признательность Владимир Платонов до сих пор испытывает к академику А. Мальцеву, оказавшему большее влияние на его формирование как ученого. Академики А. Колмогоров и В. Глушков посоветовали Владимиру Платонову оформить в качестве докторской диссертации его обзорный доклад на Всесоюзной алгебраической конференции 1964 года в Минске.
      Все складывалось блестяще -- докторская в 24 года. Но ведь ее нужно написать, потом напечатать. Ох, как не хотелось тратить время на это «пустое занятие». А что, если сесть и сразу напечатать? Достать пишущую машинку — полдела. Вторая половина — надо как минимум уметь печатать. Дело нехитрое, если заняться им ответственно, решает будущий доктор, которого, естественно, в университете не учили печатать. Так появилась за четыре с небольшим месяца докторская диссертация, написанная буквально во всех смыслах самим диссертантом. Все формальности позади — впереди творчество. Он чувствует, что знает, как это — работать самому и как научить других, еще не вкусивших этой радости.
      Владимир Платонов одно время заведовал кафедрой в своем родном университете, до сих пор читает там лекции и ведет семинары.
      Есть чудесное слово «просветительство», которое, кроме как «беззаветное служение человека, имеющего потребность нести просвещенность, передавать ее», не хочется и воспринимать. Началось наше такое понимание, возможно, с тех российских интеллигентов по духу, складу своему, которые видели неизбывный долг свой — отдать народу знания, в высоком смысле отблагодарить его, что ли. Глубоко гуманно по природе понятие «просветительство». И в наше время искренне исповедуют понятие это, как и в прошлые века, люди чистых и высоких помыслов, настоящие современные интеллигенты.
      У коммуниста Владимира Платонова немало общественных нагрузок, некоторые он берет на себя сам, другие предлагают ему — и он никогда не отказывается. Слабость характера? Нет, именно в этом и есть характер Владимира Платонова. Если сосчитать его общественные поручения, цифра будет двузначной. Времени на это он тратит много. Но не жалеет его, потому что работу в научно-методических комиссиях, советах, обществе «Знание» он понимает именно как потребность нести «просветительство». Такой характер работы на общество может вызывать только чувство глубокого уважения.
      Думается, и по этой причине в 1970 году ему была оказана высокая честь вынести на республиканский съезд ВЛКСМ знамя организации.
      «Нагрузки не отражают суть личности, — считает Владимир Платонов, — более того, искажают ее. Общественная работа должна быть по душе, тогда речь может идти о реальном вкладе».
      У члена Совета молодых ученых ЦК ЛКСМ Белоруссии Владимира Платонова есть все моральные права говорить об этом именно так и именно в таком тоне.
      «Жизнь красна двумя вещами: возможностью изучать математику и возможностью преподавать ее», — считает А. Пуассон, французский математик.
      Вот уже около пятнадцати лет математик Владимир Платонов учит математике сельских ребят. В 1961 году по его инициативе была создана первая в Белоруссии школа юных математиков. Семь лет директорствовал в этой школе Владимир Платонов — отбирал и пригла-
      шал наиболее одаренных ребят. Десятки сел, хуторов объехал он за это время. Потратил уйму времени и был бесконечно счастлив, когда видел, что не ошибся, найдя того или иного способного парнишку. Прошли годы. Многие из тех его учеников стали кандидатами наук, преподавателями вузов. По существу, это и есть самый реальный выход истового просветительства Владимира Платонова.
      Есть у него интересная мысль. «Что тут лукавить? Такой энтузиазм не может быть вечным. Но очень важно, чтобы он был преемственным. Получилось так, что вся эта работа, причем без моего давления, перешла в руки моих учеников. Мне приятно, что мои ученики, вся моя лаборатория в Институте математики Белорусской академии работают со школьниками».
      Успех Владимира Платонова — педагога, лекции которого вызывают громадный интерес в аудиториях Белорусского университета, прямое следствие его более «трудного» умения — умения работать со школьниками. В педагогике самым сложным разделом не случайно считается школа. Преподавание в ней существенно отличается от вузовского. Качество общения другое, требуется особая деликатность педагога: в вузе студент хочет нравиться профессору, в школе педагог — ученику. Это трудное, но счастливое умение.
      Любовь Владимира Платонова к математике — особой ценности. Он любит ее настоящую, но во стократ — будущую. Ту, которую будут делать ребята, резвящиеся сегодня, быть может, в его родном Богушевске. Он по-настоящему, активно мечтает о белорусской школе математиков — сильной, самобытной. И делает для этого очень много, если не больше всех в республике. Но вот интересные мысли вызывает определенная предвзятость, что ли, Владимира Платонова по отношению к сельским ребятам. Задайте ему, как говорят математики, такой «некорректный» вопрос: «А почему вы так сознательно делаете упор на сельских школьников? Не есть ли это нечто сродни «социальному» долгу среде, которая вас воспитала?» Ответ Владимира Платонова будет тем более интересным, если вспомнить мнение почитаемого им авторитета, бессменного директора Института математики имени Стеклова, академика И. Виноградова. «Сельские ребята, пускай они получают менее систематизированное и полное образование, чем городские, но ох
      как они ценны науке, особенно математике! Жадные до впечатлений, как губки, трудолюбивые в силу природы сельского уклада, они чрезвычайно благодатный материал для хорошего педагога».
      А вот что думает об этом Владимир Платонов. Его ответ интересен также и тем, что раскрывает некоторые стороны личности самого ученого. «Я бы не сказал все же, что здесь есть какая-то навязчивая идея, что в селе дети, не тронутые издержками урбанизации, вырастают более яркими натурами. Существуют, правда, некоторые соображения, что если талант вырастает в селе, то он более самобытен. Мое мнение и опыт говорят за это — если талант, подчеркиваю — талант, формируется самостоятельно, индивидуально, чему более способствует сельская среда, то он проявляется значительно более ярко. Думаю, у любого педагога где-то затаенно, внутри, я бы даже сказал, в такой рафинированной, углубленной форме бьется мысль — иметь учеников с «чи: стым, незасоренным» мозгом. Известно, чем глина чище, тем сосуд в руках гончара прочнее. Понимаю, в некотором смысле это ощущение наивного примитивизма. И тем не менее большая неподдельность природного восприятия сущности вещей, на мой взгляд, более свойственна сельским ребятам. У них это выражается чаще и в хорошем смысле в более «изощренно-чистой» форме.
      Понимаю, что из такой позиции, по существу, вытекает такое следствие — цивилизация „уменьшает творческую отдачу человека, и не только в сфере науки, в разных областях деятельности. Многим эта мысль может показаться спорной, я же считаю, что в определенной степени это так, а выход — в разумном равновесии человеческого и природного. Смысл этого противоречия в том, что за тысячелетия сущность человека почти не изменилась, а внешние атрибуты, сопутствующие современной жизни, изменились радикально. Это в первую очередь выражается в отдалении человека от природы во всех смыслах — ив силу огорчительного уменьшения площади природных массивов, людской скученности в городах, информационного бума, и многих других факторов. Потому проблема равновесия — расселение людей в необжитые районы, разумное ограничение информационного потока, — на мой взгляд, одна из острейших сегодня».
      Владимир Платонов иногда в шутку объясняет этими причинами, почему он почти не расстается с темными очками. «Вижу я прекрасно, — смеется он, — но у меня есть нечто вроде иллюзии, что в очках я сужаю внешнюю информацию, меньше распыляется внимание, что ли. А серьезно, много солнца ведь вредно для глаз, не правда ли?»
      Ох уж этот информационный бум! Море нынешней информации, плещущееся о глыбы уже накопленного знания, вызывает у многих нечто похожее на размагничивающий трепет. Действительно, могут ужаснуть подсчеты, подобные такому: «Пятьдесят тысяч человеческих поколений потратили более двух триллионов человеко-лет, чтобы осмыслить окружающий мир». Слабонервные не выдерживают. Куда, дескать, угнаться за всем этим хотя бы в своей, узкой профессии.
      А что в сфере досуга? Искусство, спорт, туризм и друзья предлагают такую насыщенную программу развлечений, что, следуя ей более-менее аккуратно, становится ясно — это программа работы, а не отдыха. Опыт, история к тому же давно вывели аксиому — можно быть хорошим специалистом, не обладая высокой общей культурой, но нельзя, обладая ею, стать посредственностью в профессиональном смысле.
      Сколько времени уходит у Владимира Платонова на профессиональные и общественные заботы, читатель уже представляет. А досуг?
      Он жадный книжник. М. Пруст, А. Камю, Ф. Достоевский — эти авторы дарили Владимиру Платонову, по его словам, вдохновение, фантазию для математики — состояние, бесспорна, необходимейшее для успешных занятий этой наукой.
      Вспомните А. Пушкина: «Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии». А если верить одной притче о знаменитом немецком математике Д. Гильберте, то человек, обделенный фантазией, может стать даже поэтом, но никак не математиком. Когда у Д. Гильберта спросили, а где тот его ученик, который подавал надежды, ученый ответил: «Он стал поэтом. У него оказалось слишком мало фантазии, чтобы стать математиком».
      Владимир Платонов — натура увлекающаяся, и потому он способен расстроиться по, казалось бы, совсем незначительному поводу. «У Достоевского читал все, кроме «Дневников». Жалею ужасно, но никак не выкрою времени». Или: «Как хорош Марсель Пруст! А ведь я совсем его не знал».
      Предмет же особой гордости и особого постоянства — «его Есенин». Он считает Сергея Есенина своим, вообще говоря, не без оснований. На протяжении многих лет Владимир Платонов собирает любую книжную продукцию, на титуле которой встречается имя поэта. Владимира Платонова знают многие библиофилы и ценят его удивительную (хотя что тут удивительного для математика) память. Почти все, что писал Сергей Есенин или писалось о нем, Платонов знает наизусть. Феноменами памяти считаются шахматисты. Особенно удивляет их способность играть «вслепую» одновременно на многих досках. Один из учеников Владимира Платонова, основываясь на своем опыте, считает, что это не такая уж большая премудрость. Такого же мнения придерживается, по-видимому, сам Владимир Платонов. Но выучить несколько томов поэзии и особенно беллетристики — согласитесь, с этим не часто доводится сталкиваться. Впрочем, может быть, в этом заключается необходимая математику тренировка мозга?
      Владимир Платонов не мыслит себя без музыки. «Опера, — утверждает он, — вот высшее наслаждение, ну и, конечно, Бах». Любит итальянских певцов: «Джи-льо, Карузо помогают обрести спокойствие и приводят в порядок голову».
      К «статьям досуга» Владимира Платонова надо добавить и его любимый баскетбол, в который он играет при случае еще по-студенчески азартно — первый разряд в прошлом обязывает. И тихие белорусские леса, в которых он также не упускает случая побродить и обрести ту самую необходимую для творчества тишину и порядок в мыслях. Секрет же того, что ученому удается еще «выкраивать» время на науку и преподавание, очень прост. «Все дело, — считает он, — в жесткой дисциплине. Тогда на все времени хватит. Должно хватить, если вы бережете свое творчество».
      Творчество Владимира Платонова особое. Характер мышления математика не имеет аналогий в других профессиях. И главное, что отличает математика от, скажем, инженера, биолога, музыканта, — это практическое отсутствие ассоциативно-образного мышления. Математические абстракции есть следствие, пускай формализованное, но следствие каких-либо проявляемых в
      природе закономерностей. Поэтому жесточайшая и честнейшая по отношению к самому себе логичность и ясность умственных построений — главный закон, которому следует мысль математика. Ведь в некоторых новейших разделах работают буквально единицы, а значит, практически нет судей твоего труда. Но, как писал французский философ К. Гельвеций, «чтобы осмелиться выражать ясно свои идеи, надо быть уверенным в их истине».
      Биолог, исследуя сложнейший и мельчайший механизм наследственности — ген, имеет дело с исключительно большим количеством процессов его функционирования. Большим, но конечным, вполне определенным. Очень сложным, но реально существующим. Это обстоятельство в значительной степени и в силу этого облегчает, даже подталкивает исследователя к разгадке тайны строения.
      Музыкант, оперируя семью нотными знаками, действительно оказывается перед бесконечным океаном возможных мелодий. Но ведь он пишет, конструирует даже свою музыку, опираясь в конечном итоге на ассоциации, порожденные реальной жизнью.
      А теперь представьте себе в «бесконечное число раз более прогрессивную бесконечность»! Это и будет умственное поле деятельности математика. То пространство, которое должна пробороздить его мысль, чтобы выйти порой к единственному верному результату, если вообще этот результат существует. Соблюдая при этом все обязательные логические дорожные знаки и указатели. Не имея зачастую при этом «подпорки» из земных, привычных образов.
      — В математике, — рассказывает о «смысле» математических абстракций Владимир Платонов, — образы созданы высшей абстракцией других наук; и наоборот, абстракции других наук — производная, следствие абстракций математических. Но, безусловно, отсюда ни в коем случае нельзя делать вывод, что математика — некая супернаука.
      У математиков, действительно, редкая способность к анализу весьма разнородных явлений, что помогает им, бесспорно, быть первыми в модных за рубежом всевозможных тестах «на интеллект». Бытует расхожее выражение, что, дескать, любое дело математик выполнит лучше и быстрее нематематика.
      Иными словами, главное условие, чтобы быть хорошим математиком, — качественность, неординарность мышления. Лишь в этом случае исследователь способен рождать свежие идеи. Новизна идей — вот в чем гарантия успеха в математике. Есть люди, умеющие прекрасно считать, обладающие феноменальной памятью. Это не значит, что их нужно относить к категории гениев.
      А. Эйнштейн обладал плохой памятью, но созидал идеи. Понятно, это несоразмеримо более ценное качество.
      В конце концов, исследователь может не успеть решить сформулированную им же самим проблему, это обязательно сделают идущие за ним. Но можно обессмертить свое имя лишь постановкой свежей задачи, хорошей проблемы. Вспомним Д. Гильберта, еще в начале века сформулировавшего свои 23 знаменитые проблемы по самым различным направлениям математики. Решение этих проблем, по мнению Д. Гильберта, должно было ускорить прогресс науки, но прошло уже две трети века, а некоторые ведь не решены еще до сих пор.
      Для широкого читателя, пожалуй, наиболее интересно при знакомстве с математиком — это лаборатория его творчества. Но как раз именно в этом труднее всего добиться успеха. Как правило, все математики — молчуны. И самое удивительное, что вряд ли они таким образом оберегают секреты своего творчества. Скорее всего, секретов вообще нет. Есть постоянная работа мозга, порой до изнеможения, день ли это, ночь ли. Сестра известного немецкого математика К. Вейерштрасса, учителя нашей знаменитой соотечественницы, первой русской женщины-математика С. Ковалевской, говорила: «Математики — это самоистязатели. Вейерштрасс и за обеденным столом не переставал писать формулы».
      А чего стоит лишь одна фраза большого русского ученого Н. Лузина: «Я дни и ночи думал над аксиомой Цермело». Современники утверждают — так и было.
      Этот постоянный изматывающий ритм есть не что иное, как поиски выхода из постоянного тупика, в который загоняет свою мысль ученый. И чем стремительней прогресс науки, тем все в ней «становится все страньше и страньше», как воскликнула героиня Л. Кэрролла Алиса, попавшая в страну чудес. Сказочная девочка от удивления забыла, как говорить правильно. Ученый не может разрешить себе такой поблажки, как бы вокруг ни было «страныне», — осознать это необходимо на понятном науке языке. Тяжелейшая задача!
      Так возникает внутренняя неизбежность для ученого занятий в «некомфортабельных» условиях.
      Один из крупнейших математиков нашего времени, Р. Курант, в беседе с академиком П. Александровым употребил это выражение, поясняя,, почему математики в огромном большинстве случаев рано кончают собственную творческую работу: они не выдерживают постоянного напряжения, с которым связана их деятельность.
      Может быть, в силу этой причины математики не склонны распространяться о решаемых проблемах, планах, о том, как они работают.
      Так или иначе, Владимир Платонов не составляет исключения. Говорит общо, точнее — отговаривается: «Много прикипевшего, неумолимо тянут проблемы, которые хочется прояснить». А если разоткровенничается, возможно, сообщит и о том, как он работает: «Люблю думать на ходу. Кстати, так рекомендовал еще Аристотель — думать в движении. Я, правда, лишь потом узнал, что делаю, как тот советовал».
      С большей охотой Владимир Платонов касается тем, лежащих около своей науки. Его заботит ее смена, как ее найти и воспитать. И без устали может говорить о своей главной мечте — увидеть именно в Белоруссии одну из лучших в стране, а может быть и в мире, математических школ.
      Страна, мир... Вселенная. Что есть вообще математика? Раздумья академика Владимира Платонова о математике как одной из универсальных форм проявления разума вообще необычайно свежи, интересны и неожиданны. Они тем более неожиданны, что он далеко не любитель научно-фантастической литературы, за которой признано право обсуждать подобные вопросы. Кетати, фантастику не любил и Н. Винер, что, однако, не мешало ему не только оригинально мечтать, но, что важнее, оригинально претворять в жизнь свои мечты.
      И вот другой математик, Владимир Платонов.
      — Математика, безусловно, самая устойчивая наука. Что я под этим понимаю? Устойчивы закономерности, какими она оперирует. Представим себе иную, нежели наша, цивилизацию с одной лишь точки зрения. Что в ней может быть не похоже на наши понятия, на-
      щу систему знаний? Пожалуй, все, кроме математики. Другие науки могут быть сильно — точнее сказать, с большей вероятностью — деформированы в силу иных физических условий в широком смысле. Математику же сохранит ее основное качество — стиль мышления. Конечно, можно представить самые невероятные ситуации, когда могут не выполняться какие-то аксиомы. Но стиль мышления не изменится. И еще одно. Б других науках — конечно же, оговариваясь, что процесс познания бесконечен, — граница знаний диктуется здравым смыслом, рассудком. Математика — самая беспредельная по количеству непознанного наука. Тем она особенно прелестна. Своим бесконечным разнообразием и при этом своей жесточайшей бескомпромиссностью и объективностью.
      И опять, в который раз, суждения Владимира Платонова закольцовываются на радости служения своей науке. И он снова находит те эпитеты, которыми не раз пересыпал лекции, рассказы о математике своим благодарным слушателям — будь то в белорусской деревушке или в актовом зале Белорусского университета. Что ж, это действительно большая удача для молодого человека — попасть «под око» именно такого педагога.
      Известный немецкий математик Ф. Хауздорф, живший в первой половине XX века, обладал завораживающим лекторским мастерством. Человек громадных знаний, Ф. Хауздорфг был столь требователен к студентам, что за всю жизнь так и не воспитал ни одного ученика. Никто не выдерживал его требований. То была драма и для самого Ф. Хауздорфа, и для обожаемой им науки, о которой он однажды сказал: «В математике есть нечто вызывающее человеческий восторг».
      Думается, мы вправе перефразировать это высказывание следующим образом: «В математиках есть нечто вызывающее человеческий восторг». Имея в виду, безусловно, всех одержимых — й лишь ступивших на ее влекущие тропки, и уже совершивших не одно восхождение на ее таинственные пики. Они действительно вызывают человеческий восторг, люди, которым суждено увидеть еще не виданные никем вершины.
      Все словесные портреты страдают субъективностью. Люди многограннее любого определения. К тому же их восприятие неизбежно преломляется в наших симпатиях и антипатиях. И все же портрет Сергея Аверинцева, набросанный любой рукой, будет в высокой степени точен, ибо составляющие его детали слишком резки и определенны, чтобы вызвать разночтение.
      Он высок, сутул и узкоплеч. Пиджак висит мешком, брюки коротки. Густые и довольно длинные волосы, как правило, в том беспорядке, который задевает чувство прекрасного у виртуозов ножниц и расчески. На носу — очки, черты лица крупные, но мягкие. В разговоре он часто употребляет обороты типа: «видите ли», «не кажется ли вам, что будет лучше...» Причем вертит в руках первый попавшийся предмет, и собеседник с тревогой следит за его манипуляциями. В особенности если предмет хрупок.
      Он не имеет хобби, не играет в шахматы или в теннис. Он филолог по образованию, философ — по складу характера. Ученый. И, казалось бы, этим все сказано. Но в последнее время тип отрешенности от дел земных стал анахронизмом даже в литературе. И на страницах романов уже мелькают напористые, практичные, вполне от мира сего ученые, обладающие спортивной фигурой и элегантным костюмом.
      Неизменно присутствующий при нем портфель, без которого фигуру Сергея Аверинцева трудно даже представить, чуть ли не тот же самый, что был у него на филфаке. Хотя это и маловероятно при столь жестокой эксплуатации... В портфеле тетради с записями, книжки. Если не по фамилии, то в лицо его знают все старые московские букинисты. А в магазине на улице Качалова, где продается иностранная букинистическая литература, настолько привыкли к его визитам, что, когда он не появляется после обеда, кто-нибудь из продавцов обязательно скажет: «Что-то Аверинцева сегодня не видно».
      Сергей Аверинцев. Один из последних могикан воспетого типа «книжных червей». Такой несовременный и такой экстравагантный...
      Экстравагантный? Пожалуй, если речь идет об общении формальном, когда люди говорят о том, о сем. И ничего подобного, если общение предметно. Несовременный? Но, простите, что такое современность человека? Умение подогнать собственное «я» к нормам сегодняшнего, требующее постоянной коррекции, потому что даже при жизни одного индивидуума эти нормы много раз меняются? Или стремление понять эпоху в целом, исключающее заботы о мелочном, каждодневном соответствии, свойственное прежде всего философам? Уважаемый согражданами и потомками древнегреческий философ Диоген жил в бочке, подчеркивая абсолютно наплевательским отношением к общепринятым нормам их относительность. Впрочем, какой-либо сознательный вызов органически не свойствен Сергею Аверинцеву, который, подобно своему любимцу Плутарху, жившему в самом начале новой эры, очень терпимо относится к лют дям и считает, что они обязательно должны быть разными и что иначе мир был бы скучен или вообще несостоятелен.
      ...В восьмилетием возрасте Сергей забросил книжки по биологии (которые начал читать первыми благодаря профессии родителей), потому что ему попалась монография об архитектуре древнего Новгорода. С тех пор он начал искать такие книги, и отец — профессор С. Аверинцев — облегчил ему поиски, подарив сначала лазаревскую «Историю византийского, искусства», а потом «Историю русского искусства» Грабаря.
      Он был действительно странным мальчиком. В то время как остальные первоклашки и второклашки мертвой хваткой впивались в «Золотой ключик» или «Трех толстяков», он запоем читал искусствоведческую литературу и старых русских поэтов. Его можно было бы назвать вундеркиндом, если бы умные и интеллигентные родители до ужаса не боялись этого слова. А сам он и не подозревал о своей несхожести с другими. Потому что уже в те крайне юные годы никогда не испытывал потребности в публичной демонстрации собственной эрудиции. Ему было вполне достаточно знать, что он знает.
      Наверное, поэтому мальчишки и девчонки относились к нему неплохо, несмотря на то, что он никогда не гонял мяч по двору и не собирал марки. Сергей чуждался обычных мальчишеских занятий отнюдь не из-за презрения к ним. Просто ему было некогда. Он не успевал читать книжки a думать над ними.
      . .Прошло двадцать с лишним лет, но ему все так женекогда. Надо читать книги. Думать над книгами. И теперь уже — писать книги...
      В Бухаресте настолько жадно включился в работу XIV международного конгресса византинистов, что не успел даже посмотреть город. И самым сильным его впечатлением от первой в жизни поездки за границу оказалась встреча с Гансом Георгом Беком, автором классического справочника по византийской литературе, ставшего настольным у каждого стоящего филолога. «Когда называют эту фамилию, сразу же представляешь себе томик в обложке черного цвета, а не человека. Похоже на то, как воспринимается слово «Даль». Словарь, не правда ли, а не его автор? А тут вдруг видишь классика во плоти, еще не старого и вполне доступного для общения. Очень любопытное ощущение, чуть ли не из области ирреального».
      В десять лет Сергей четыре раза подряд перечитал «Илиаду» в переводе Гнедича. Разобраться в ней было трудно. Но он разобрался и с тех пор считает ее самой удивительной из многих удивительных книг, которые узнал. Потом были античные поэты, переводы и статьи Ф. Зелинского. В седьмом классе он уже твердо знал, чем будет заниматься, и колебался только в выборе между двумя факультетами Московского университета — историческим и филологическим. Но выбор облегчился тем, что в школе неожиданно ввели латынь и преподавать ее стала молодая учительница Кира Осипова, только что закончившая классическое отделение филфака. Она-то и рассказала Сергею, что есть там два счастливых человека, знающих античную литературу, как содержание собственных карманов, «два старца» (это ее собственное выражение) — А. Попов и С. Радциг.
      Понимая, что встретит единомышленников, он совершенно не стеснялся, когда пришел к ним в университет. И профессора, с одобрительным любопытством поговорив с обращенным в веру античности мальчиком, посоветовали ему, что читать и как победить латынь.
      В десятом классе комсомолец Сергей Аверинцев размахнулся на реферат об античных лириках (как он теперь считает, уровнем немного выше обычных школьных сочинений) и храбро отнес труд С. Радцигу. Ныне покойный профессор явно обрадовался этой рано проявленной склонности к анализу и дал Сергееву опусу объективную и умеренно положительную оценку, не-
      смотря на то, что в нем содержались ссылки на ученые имена, о которых у С. Радцига было скорее отрицательное мнение.
      С тех пор и до конца своей жизни профессор С. Рад-циг бережно и тактично помогал Сергею Аверинцеву осмыслить себя в филологии, никогда не навязывая ему выбор. А Сергей еще на втором курсе выбрал позднюю античность — потому, что она сравнительно плохо изучена, а в ней — Плутарха, именно потому, что он изучен сравнительно неплохо.
      Непоследовательность чисто кажущаяся. Несколько лет спустя Сергей Аверинцев напишет в своей диссертации (которую ученый совет признал достойной докторской): «...Существует определенная область плутар-ховедческой проблематики, где почти всю работу приходится проводить заново. Речь идет о выяснении пределов или хотя бы общих тенденций писательской оригинальности Плутарха».
      Обращение к Плутарху объяснялось и тем, что почти все его произведения дошли до наших дней. Уже тогда Сергей Аверинцев предпочитал иметь дело с анализом конкретных текстов, но не с гипотезами и антигипотезами, неизбежно возникающими, если материала мало. Позже, когда он занялся средневековой, раннехристианской и византийской литературой, этот принцип снова сыграл чуть ли не решающую роль. Он прекрасно знал, что специалисты по классической античности до сих пор переживают как сенсацию давнюю находку комедии Менандра, а ведь в области средневековой или византийской литературы что ни год, то обнаруживают новые тексты.
      Бросается в глаза то обстоятельство, что Сергей Аверинцев изучает переходные, кризисные эпохи. С его точки зрения — наиболее интересные, поскольку они наиболее полно обнажают сущность явлений и закономерность их смены.
      Он называет себя знатоком литературы первых пяти веков новой эры. Казалось бы, сравнительно узкая специализация. Но при ближайшем знакомстве с тематикой его исследований неожиданно возникает картина разбросанности интересов. Он переводит античных лириков, современного швейцарского поэта Гессе, немецкого поэта начала XIX века Гельдерлина, настолько опередившего современников, что его не понимали и только в нашем столетии догадались поставить на один пьедестал с Гёте... Он свободно владеет шестью европейскими языками, читает по-испански и по-польски, занимается сирийским. Он изучает средневековую философию, а в последнее время пишет статьи, в которых с позиций марксизма, на уровне конкретики современного искусства полемизирует с западными философами.
      Ему повезло. Он вошел в культуру через самые ее истоки, через античность, когда те понятия, которые сейчас звучат для нас возвышенно и отвлеченно, были совершенно житейскими, обыденными понятиями. И поэтому его не гипнотизируют иностранные слова, как гипнотизируют они других. За ними он видит понятное и доступное, реальность, а не абстрактность. Знание языков и закономерностей языка вообще позволяет ему просто осмысливать сложные проблемы современной культуры. И вот почему можно считать, что его развитие как личности проходит в гармонии с общими тенденциями века. Филолог по образованию, он легко привносит в философию новые, свежие ходы мысли, находит неожиданные ракурсы и оттенки.
      Кажущаяся разбросанность интересов Сергея Аверинцева оказывается вдруг глубоко продуманной системой мироощущения, интеллектуальной гармоничностью и современностью, рядом с которой несовременность чисто внешняя представляется уже чем-то естественным, даже необходимым для полноты восприятия его облика.
      Как-то старший научный сотрудник Института мировой литературы Сергей Аверинцев выступал с лекцией о том что такое гуманитарная наука, в Институте физики твердого тела, куда его пригласил академик
      А. Мигдал. Как и всегда в подобных случаях, говорил не заглядывая в бумажку, импровизировал. Впрочем, зачем ему какие-то записи, если он в популярной форме рассказывал о вещах, которые знает так же хорошо, как мы свою биографию, — о собственных концепциях? Потом кто-то из собратьев по науке в общем смысле этого слова, но антиподов по научной специализации выразился в том духе, что если Сергей Аверинцев типичный филолог, то он снимает шапку перед филологией. Перед широтой ее интересов и строгостью методологии.
      На встрече Аверинцев рассказывал примерно о том же, о чем он писал в своей статье о филологии в «Литературной энциклопедии».
      Коли возьметесь прочесть статью, ее смысл дойдет до вас не сразу: будучи прекрасным рассказчиком и популяризатором в беседе или в лекции, в своих научных работах он мимоходом, не объясняя, использует множество имен, понятий и терминов, не без основания считая, что знатоку они должны быть известны. Но, осилив статью, убеждаешься, что рассуждения о разбросанности или неразбросанности интересов Аверинцева возникли просто-напросто от незнания темы. Судите сами. Вот определение, которое он дает науке.
      «Филология (любовь к слову) — содружество гуманитарных дисциплин, изучающих историю и выясняющих сущность духовной культуры человечества через языковый и стилистический анализ письменных текстов».
      Итак, целое содружество дисциплин, изучение истории и духовной сущности культуры человечества (философия, не так ли?), изучение через тексты (а значит, непременное знание языков). Выходит, весь круг интересов Сергея Аверинцева всего лишь в рамках требований филологии. Другое дело — сам уровень его знаний.
      Давайте посмотрим, какой выглядит филология в статье Сергея Аверинцева. Он считает, что ей принадлежит вся широта и глубина человеческого бытия, прежде всего духовного, весь мир, но мир, построенный вокруг текста и увиденный через текст. И потому-то филология с самого начала своего оказалась биполярной. На одном полюсе — скромнейшая служба «при тексте», беседа с ним наедине, пристальная «согбенность» над текстом, рассматривание текста с самой близкой дистанции, не допускающее отхода от его конкретности, на другом полюсе — универсальность, пределы которой невозможно установить заранее.
      В последнее время много говорят о применении математических методов в филологии. Тенденция так называемой формализации гуманитарного знания по образцу и подобию математики действительно существует. Предполагается, что тогда в нем совсем не останется места для преднамеренности и субъективности в оценках, тогда результаты правильно проведенного анализа станут логически неизбежными, как при решении математического уравнения. У Сергея Аверинцева и к этой проблеме свое отношение.
      Дело в том, считает Сергей Аверинцев, что внутри самой филологии заложено нечто, упорно не поддающееся формализации. Речь идет не о пресловутой интуиции, о таинствах которой любят порассуждать некоторые гуманитарии, забывая, что она столь же необходима и «техникам». Нет, речь идет о таких приземленных, обыденных вещах, как здравый смысл, знание жизни и людей. Без этого невозможно понять сказанное и написанное, что и является главной целью филологии.
      Применение математических методов в некоторых областях его науки возможно и полезно, но филология в целом точной наукой никогда не станет. Тут ее слабость, которую ученым приходится компенсировать напряжением интеллекта и воли, но тут же ее сила и гордость. Разумеется, филолог не имеет права на субъективность, на «любование» субъективностью, но и на панацею точных методов ему надеяться не приходится. И потому-то каждому в самом себе приходится постоянно преодолевать опасность произвольности в оценках. Но не в этом ли элементе борьбы прелесть филологии?
      Нет, он не сказал, что является противником применения математических методов в филологии, но к тому сопротивлению формализации, которое существует в этой науке объективно, явно присоединяется неприятие чисто личное, аверинцевское. И оно, кстати, отчетливо видно в том . арсенале приемов, которые он использует в работе. Ученый явно избегает строго логических и хронологических построений, предпочитая язык ассоциаций, свободный переход от предмета к предмету. В чем-то он сродни импрессионистам. Его работы сделаны, казалось бы, небрежными, широкими мазками, связь между которыми иногда не видна сразу, но стоит отойти на расстояние, которое появляется, когда прочитано последнее слово и книга отложена в сторону, как возникает ощущение гармонического целого., Вы почти чувственно воспринимаете ту атмосферу или тот характер, о которых он пишет.
      Да, но вот житейская мудрость, знание людей, которые он считает необходимыми качествами филолога? Тут-то, кажется, разительный контраст со всем его обликом, с его полной непрактичностью в быту, неумением забить гвоздь. Но откуда взялось это проклятое мне ние, что добрый, честный, увлеченный своим делом, не обращающий внимания на мелочи человек обязательно не знает жизни и других людей?
      Да если они умны и наблюдательны, такие люди прекрасно разбираются и в жизни, и в нас с вами. Только не хотят они оборачивать это знание в житейскую выгоду для себя. Или просто не могут в силу своего характера, порядочности или хотя бы вечной занятости делом.
      Но зачем это нужно человеку, который умеет сам увидеть мир объемно и стройно и помогает другим осмыслить себя в мире? Да, он знает только предметное, интеллектуальное общение с людьми и вовне его, в случайном разговоре может показаться наивным, даже чудаковатым, несмотря на неизменное чуть ироничное, с интеллигентным юмором отношение к себе и окружающему. Но он свободно ориентируется в дебрях истории и видит связи в эпохах, разделенных сотнями поколений.
      «Чтобы по-настоящему глубоко понять Маркса, нужно знать этапы развития диалектики — от Гераклита, Платона, Аристотеля, через Спинозу», — любит он повторять эту известную фразу.
      Ему некогда подгонять себя ко времени, скорее время подгоняет его. Сергей Аверинцев пытается сделать очень многое. Он работает дома, в троллейбусе, в воскресные дни, во время отпуска, чуть ли не во сне иногда приходят к нему решения. Устает ли он? Сергей утверждает, что нет. Его методика отдыха своеобразна — смена тем исследования. И если ему набивает оскомину византистика, он переходит к переводу стихов. Потом будет современная философия или раннее христианство...
      А Плутарх остался с ним навсегда. Он говорит о великом греке как о человеке близком родственнике или друге, в ком даже слабости любимы. В разговоре он набросает вам портрет очень эрудированного, спокойного, доброжелательного человека. Тонко чувствующего, но не гения, не бунтаря, но и не карьериста. Он считает, что в мире исторических личностей существуют два идеала — героизм и терпимая человечность. И ярким выразителем второго называет Плутарха с его спокойствием, юмором и любовью к жизни. В эллине больше любопытства, чем последовательности, больше игры с разными точками зрения, чем их четкого разделения. Он предлагал читателю исторические сопоставления и непринужденно не доводил их до конца. Он жил в провинциальном городе Херонее, вдали от сильных мира сего, и не занимался актуальными проблемами, но тем не менее в своей глуши находил решение многих из них. Вот таким представляется человек по имени Плутарх в изображении Сергея Аверинцева.
      И, слушая ученого, вы вдруг начинаете ощущать, что у вашего собеседника есть что-то общее со знаменитым греком. Та же энциклопедичность, тот же широкий, чуть лукавый взгляд на вещи, Ta же доброжелательность к людям. И то же умение, уйдя в себя и в историю, быть на уровне современности.
      — Сергей Аверинцев наиболее яркий из уже проявивших себя представителей; третьего поколения советских филологов-классиков, отличающегося нетрадици-онностью в методах анализа и во взглядах на изучаемый предмет, — считает заведующий сектором античной литературы Института мировой литературы и искусства М. Гаспаров. — Трудно подыскать ему «аналогов» и среди сверстников за границей. Сравнить его можно с уже почтенного возраста метрами, однако от большинства из них он отличается тем, что умеет не просто прекрасно подводить итоги, но и находить новые пути.
      Аверинцевская монография «Поэтика ранней византийской литературы», по существу, представляет собой анализ всей культуры того времени. А главная и очень серьезная трудность при таком масштабном подходе заключается в том, что автор должен совместить предельно широкие обобщения с предельно конкретными наблюдениями. Если он утверждает, что такой-то признак характерен для эпохи, то просто обязан показать, как он проявляется, например, на уровне самых высоких религиозно-философских абстракций и на уровне конкретного текста, даже конкретного языкового оборота в данном произведении данного автора. С этой задачей Сергей Аверинцев справился прекрасно. Тких работ, как эта, цсего несколько в мировой филологии.
      Что касается работы «Плутарх и античная биография», удостоенной премии Ленинского комсомола, по мнению М. Гаспарова, докторская степень за нее не присуждена только в силу традиции: не припоминается случая, когда доктором филологии становились люди в возрасте до сорока лет, а Аверинцеву было тогда тридцать. И он уже успел сделать нечто вроде открытия...
      Премии Ленинского комсомола удостаивают молодых ученых, которые провели глубокие, притом общественно ценные исследования, нашли что-то новое в своей науке. А все это целиком относится к труду Сергея Аверинцева «Плутарх и античная биография». Он имеет большую общественную значимость. В нем ученый выступает не только как филолог, но как философ, и во взглядах и в методологии анализа придерживающийся самых четких марксистских позиций.
      Такой же мировоззренческий характер имеет и другая филологическая работа, получившая комсомольскую премию, — исследование молодого грузинского ученого Рисмага Гордезиани, посвященное греческому обществу гомеровской эпохи. По просьбе ЦК ВЛКСМ Сергей Аверинцев писал о ней отзыв.
      Рисмаг Гордезиани как оригинальный, яркий исследователь — тоже своеобразное аверинцевское открытие...
      Но вернемся к труду самого Сергея Аверинцева. Открытие? В исследовании творчества Плутарха? До выхода в свет работы Сергея Аверинцева такое могло вызвать лишь ироническую улыбку даже у студента, едва начинающего знакомиться с античной литературой, и гомерический хохот у маститого профессора. Вдоль и поперек изученный Плутарх стал чем-то вроде азбуки для начинающего классического филолога, а в азбуке, как известно, никогда и ничего не меняется.
      Плутарху посвящены сотни исследований, авторы которых, раз и навсегда признав его классиком, типичным представителем античной биографической литературы, традиционно искали только новые доказательства его общности с современниками. Только в этом направлении и казались возможными поиски. Давно уже стало аксиомой: творчество Плутарха и особенно его сборник «Параллельные жизнеописания» дают наиболее яркое представление о жанре античной биографии вообще.
      А едва оперившийся в филологии человек возьми и заяви: если исходить из хрестоматийного представления о классике как о человеке, просто полнее других выразившем в своем творчестве типичные черты жанра, то по Плутарху судить об античной литературе нельзя. Плутарх стал классиком именно потому, что он плыл против течения и был непохож на других представителей литературной биографии своего времени.
      Согласимся, неожиданное утверждение, автор которого не был подвергнут анафеме только потому, что сумел строго логически и неопровержимо доказать его в своей работе с «ехидным», по собственному выражению, подзаголовком «О месте классика жанра в истории жанра».
      Строго логически? Да, на этот раз именно так. На этот раз Сергей Аверинцев сам шел против такого сильного течения, что ему понадобилась не изящная яхта ассоциаций, а мощный катер логики.
      «Здесь сделана попытка не столько разрисовывать и раскрашивать портрет писателя, сколько порезче прочертить его силуэт и дать к силуэту контрастирующий фон, — пишет Сергей Аверинцев в предисловии к работе «Плутарх и античная биография». — Читателю предлагается сосредоточиться на самом контуре, на самих границах фигуры — иначе говоря, на том, что отграничивает феномен Плутарха-биографа от всего схожего или соседствующего». Этим определены требования, которые предъявлял к своей работе автор. «От силуэта не требуют, чтобы он был подробно выписан или чтобы он был трехмерным; от него требуют четкости... — И дальше о своем методе: — Наложить силуэт на фон и не спеша прослеживать контур, отделяющий его от фона».
      Не без кокетства Сергей Аверинцев говорит о том, что поступил с самим Плутархом «по-плутарховски»: применил к греку его излюбленное средство анализа, так называемый «синкрисис», когда один предмет описывается через сопоставление с другим предметом, — прием, примененный в греческой литературе именно Плутархом. «Пусть не будет оскорблением для великого мастера синкрисиса, что он стал объектом осмысленной игры, в которую сам играл так хорошо».
      «Осмысленная игра», затеянная Сергеем Аверинцевым, способна увлечь даже читателя-непрофессионала своей динамикой, изяществом стиля, но одновременно — абсолютной строгостью правил. И хотя сам автор утверждает, что собирается лишь прочертить силуэт, Плутарх предстает перед нами в таких разных ракурsax, что его фигура приобретает объемность, хочет этого или не хочет Сергей Аверинцев. Но чтобы понять это, надо хотя бы бегло познакомиться с главными аверин-цевскими синкрисисами.
      Еще поэт VI века Агафий Схоластик подметил, что к своей собственной жизни даже сам Плутарх вряд ли бы сумел подыскать параллельную — настолько она своеобразна и во многом парадоксальна.
      Во времена господства Римской империи над Грецией, когда среди интеллектуалов процветал дух космополитизма и индивидуализма, он воспевал древнюю этику гражданственности. Когда огромное большинство его собратьев по перу стремилось в большие, шумные, многолюдные города Римской империи, в том числе римские, он жил в самом центре материковой Эллады, в маленькой и провинциальной Херонее. Правда, он много ездил, но неизменно возвращался в родной город, как бы подчеркивая, что ничего общего не хочет иметь с распространенными тогда фигурами «гастролирующего» виртуоза-софиста или странствующего философа. «Мы же живем в маленьком городе и, чтобы он не сделался еще меньше, остаемся в нем из любви к нему», — пишет сам Плутарх.
      Что это, скромность? Оказывается, нет. В трактате «Хорошо ли сказано: живи незаметно?» великий грек замечает: «...Но тот, кто славит в нравственных вопросах закон, общность и гражданственность... чего ради ему скрывать свою жизнь?» Как раз эти идеалы воспевал он сам и, будучи последовательным, щедро пересыпал свои литературные биографии автобиографическими эпизодами.
      Но, может быть, сознательное затворничество в провинции представляло собой хоть и пассивный, но все же протест против господства Рима? Ничего подобного. Сергей Аверинцев приводит факты, которые говорят о том, что Плутарх был абсолютно лоялен. Он искренне верил, что эллинизм может быть возрожден в рамках Римской империи. Он считал, что философские и моралистические размышления нужно подкреплять политической практикой, но делал это не на уровне «большой политики», в масштабах всей империи, а на местах в провинциальной Греции, все еще олицетворявшей для него эллинизм.
      Но вот неожиданность — этот во всем остальном откровенный человек, любящий Древнюю Грецию, оказывается, имел римское гражданство, но нигде не упомянул об этом в своих произведениях. И еще один факт, о котором мы тоже узнаем отнюдь не от самого Плутарха: он часто встречался с влиятельными римлянами, а в старости, по несколько глухим свидетельствам, стал чуть ли не прокуратором Греции.
      Явный диссонанс поступков и мировоззрения, который вроде бы он стыдливо пытается скрыть. Н& самом деле все не так. Созданный Плутархом идеал философа-гражданина, под который он как бы подгонял свой собственный образ в автобиографических отступлениях, отнюдь не исключал контакты с видными римлянами, даже предполагал их. Да и «работа на Рим» в принципе не противоречит плутарховским жизненным установкам — правда, в том случае, когда человек выполняет ее в интересах Эллады. Но, видимо, Плутарх прекрасно понимал, что как раз это при всем желании невозможно сделать на практике. И в воспитательных целях он предпочел остаться для современных ему читателей и для потомков гражданином Херонеи.
      Да, Плутарх — моралист, подчеркивает Сергей Аверинцев, но проповедует совсем не ту мораль, что его коллеги эпохи «греческого Возрождения».
      Всевозможные течения — от стоицизма до только что зародившегося христианства, — во многом различаясь между собой, в одном были едины; житейская практика человечества представлялась им фатально неразумной, бессмысленной, даже гибельной, и они спасались от нее в некоем Учении, энергично противопоставленном действительности.
      А Плутарх терпимо и внимательно, с разных сторон рассматривает именно реальный мир, не заслоненный ни доктринерством, ни максимализмом, опираясь при этом не на какое-либо спасительное Учение, но на обычный здравый смысл. Он может показаться отчасти филистером, но непринужденное любопытство к реальному человеческому существованию как раз и сделало его пи-сателем. Как выражается Сергей Аверинцев, Плутарх хотел быть философом, а его сила оказалась в конкретности, он хотел быть морализующим учителем жизни, а стал ее отобразителем.
      Во времена ранней античности и в современный Плутарху период были известны практически два типа литературных биографий. Первый представлял собой, по существу, справку, где приводились данные о происхождении героя, его телосложении, здоровье, добродетелях и недостатках, вкусах, коротко упоминались главные события в его жцзни и довольно подробно рассказывалось об обстоятельствах его смерти. Довеском к этой информации был перечень изречений героя и анекдотов, связанных с ним.
      Ко второму типу биографий принадлежали «похвальное слово» или «поношение», не знавшие полутонов. Уж если говорили о положительном герое, то он не имел ни одного изъяна, если об отрицательном — он представлялся пакостным во всех отношениях.
      На подробных примерах показав это, Сергей Аверинцев предлагает нам убедиться, что «Параллельные жизнеописания» совершенно не похожи ни на то, ни на другое. Во-первых, это не информация, а литература, притом обладающая полным спектром эмоциональных оттенков. Во-вторых, Плутарх никогда не преминет упрекнуть самого блистательного героя и похвалить в чем-то самого порочного. А чаще всего ему свойственно двойственное отношение к своим персонажам, что ясно видно, например, в парных биографиях Алкивиада и Красса, Фемистокла и Цицерона.
      Собственно, это психологические этюды с моралью почти басенного типа. Плутарх завоевал биографию для популярно-философской литературы, а это жанровая новация, утверждает ученый, и его вывод представляется бесспорным.
      Стоит добавить: при всей своей кропотливости и наблюдательности немецкая классическая филология, давшая по Плутарху самую обильную и подробную литературу, так и не заметила другую тонкость, отмеченную Сергеем Аверинцевым, — ту именно, что грек охотнее всего пользуется приемом свободного, ассоциативного перехода от темы к теме, что логика у него заменена психологией, «лучше сказать «психогогией», говорит исследователь, то есть стремлением воздействовать на эмоции читателя».
      Как ни странно, никому до Сергея Аверинцева не приходило в голову сравнить «Параллельные жизнеописания» не только с дошедшими до нас образцами античной биографической литературы, в основном римского времени, но и с биографиями периода эллинизма, подавляющее большинство которых утеряно для человечества.
      «Что же здесь странного? — скажете вы. — Ведь как можно сравнить с тем, чего физически нет, с чем нельзя познакомиться?»
      По Аверинцеву — можно. Больше того, именно в этом «синкрисисе» он видит самое сильное звено в созданной им конструкции доказательств, свидетельствующих об оригинальности Плутарха, «наиболее надежную почву для сравнения; с биографической традицией».
      И все-таки в чем[ тут фокус? Дело в том, что филология располагает по крайней мере десятками более или менее надежно засвидетельствованных заглавий утраченных биографий, сборников, а также фрагментами, из которых можно судить о тематике произведений.
      В основном героями античных биографий становились монархи и деятели истории культуры — философы, поэты, музыканты. С точки зрения древнегреческих представлений о гражданственности — занятия в равной мере порочные, ибо они развивали индивидуализм. Катон Старший говорил: «Царь — это животное, по природе своей плотоядное».
      И в экзальтированных легендах-похвалах, и в поношениях, не брезгающих низкопробными анекдотами, проявлялось любопытство к этим людям, как к некоему человеческому курьезу, отклонению от нормы, своего рода сенсации.
      Это подтверждается и существованием биографий, персонажами которых становились тираны, политические аутсайдеры, авантюристы, разбойники, чудаки, гетеры. Таким образом, писали не о «великом человеке», а о «знаменитости», иногда в самом ироничном смысле этого слова. Так в противовес монументальной, серьезной историографии и возник жанр, который римляне, по словам Корнелия Непота, считали легковесным и недостаточно почтенным.
      Сергей Аверинцев обобщаете «Это своего рода «кунсткамера», где Александр Великий или Эпиктет могут стоять рядом с любым Тиллибором (разбойником) или Тимоном (человеконенавистником). Поэтому они претендуют на познавательную ценность и на занимательность, но никак не на моральное значение».
      Что же у Плутарха в его «Параллельных жизнеописаниях»? Он выбрал в персонажи исключительно государственных мужей. Если в их число попали ораторы Демосфен и Цицерон, автор заранее предупреждает читателя, что будет касаться только их деятельности на государственном поприще, никоим образом не их стилистики. «К чему говорить о словах, когда можно говорить о делах?» — резюмирует исследователь мысль Плутарха.
      Нельзя не заметить, что из 24 имен, составляющих греческую половину «Параллельных жизнеописаний», 14 принадлежат ко времени эллинизма, а большинство римских — к периоду республики. Некоторые исследователи недоумевали, почему в этом списке не оказался знаменитый среди современников и ближайших потомков Филипп Македонский, но это как раз подтверждает оценочный подход Плутарха к отбору героев: Филипп был врагом эллинских свобод.
      Да, но почему тогда в «Параллельных жизнеописаниях» появилась пара злодеев — Антоний и Деметрий? Плутарх поясняет: жизнь хороших людей лучше воспринимается, если их сравнить с дурными, — явно моралистический мотив. Кстати, даже злодеев он выбирает таких, в которых усматривает «величие натуры». Это и есть один из основных принципов отбора — отнюдь не знаменитость в смысле сенсационности.
      Из нового, индивидуалистически организованного мира Плутарх «берет» Александра Великого и Цезаря, примирительным жестом приобщая их к пантеону великих мужей прошлого. Но тут же подчеркивает свое отношение к единовластью, включив в свою галерею борцов против него — Диона и Брута.
      Итак, говорит Сергей Аверинцев, вопреки моральному индифферентизму, характерному для тематики остальной биографической литературы античности, Плутарх опирается на морально-оценочные критерии. А перечень персонажей «Параллельных жизнеописаний» представляет собой продуманную своеобразную иллюстрацию к плутарховским «Моралиям», где он излагает свои философские и политические взгляды.
      Несколько семестров Сергей Аверинцев читал лекции об эстетике античности и средневековья на историческом факультете МГУ. Говорят, что по накалу страстей, бушевавших в публике, это было похоже на выступление модного поэта.
      Производили эффект не только непринужденная, доверительная манера Сергея Аверинцева, его свободный, раскованный язык, когда о великом оказывается возможным говорить обыденными словами и наоборот, и даже не колоссальная эрудиция лектора — скорее неожиданность, нешаблонность, новизна его оценок при некоторой парадоксальности — внутренняя логика его выводов, основанных на пирамиде ассоциаций и фактов.
      Впечатление такое, будто стоит человек на кафедре, смотрит перед собой и видит плавающую в воздухе модель эстетики Платона или Фомы Аквинского, описывая ее нам, невидящим, своими словами и запросто переходя от одной ее части к другой — настолько модель эта ясна для него, настолько в ней все связлно для него. И вдруг вы прозреваете и удивляетесь даже: «Как же я не видел этого раньше, все ведь так просто!»
      Вот такое точно ощущение возникает, когда закрываешь книгу Сергея Аверинцева: «Как же этого не видели раньше, ведь, казалось бы, все так просто»
      «В любую эпоху любой писатель, сколько угодно сговорчивый и послушный, не может стать самим собой, не может вообще СТАТЬ, не оттолкнувшись каким-то образом от «родства» и «соседства», — пишет Сергей Аверинцев. — Отталкивание... нужно было Плутарху не для того, чтобы осуществить некую новаторскую программу, но попросту для того, чтобы осуществить себя».
      Ну что ж, эти слова полностью подходят к самому Сергею Аверинцеву. Он так бы и не стал тем широко известным в кругу филологов (и не только филологов) человеком, не сумей оттолкнуться от стены традиционных представлений о Плутархе.
     
      0 Формула творчества
      Посмотрите вокруг себя глазами Валерия Ильичева, и вы увидите, что мир прекрасен еще и потому, что в нем живут птицы.
      Подобно поэту Маяковскому, можно сказать: «Орнитологию мы учим не по Дарвину». Птицы прилетают в нашу жизнь задолго до того, как мы дорастаем до Большой советской энциклопедии и раскрываем том на букву П.
      Они прилетают к нам из колыбельных песет, из сказок, мифов и легенд. Помните? Ни один корабль, как бы ни был искусен кормчий, не мог проскочить между двух коварных скал — Сциллы и Харибды. Голубь помог отважному аргонавту Язону, плывшему за «золотым руном». А библейское предание донесло до нас голубя с оливковой ветвью в клюве, показавшего Ноеву ковчегу спасительный путь, и уже в наши дни великий французский художник, коммунист Пабло Пикассо нарисует этого голубя на обломках оружия. Голубь мира, показывающий путь планете.
      Почему из всех живущих на Земле птицы удостоились самого ласкового отношения людей? Может быть, потому, что человек всегда мечтами рвался в небо, а птицы умели летать и парить в поднебесье. Наверное, потому, что у птиц человек научился летать. Позывные наших космонавтов «Беркут», «Орел», «Сокол», «Чайка» — дань уважения нашим пернатым учителям. Мы с уважением относимся и к другим представителям животного царства, но никогда не скажем тому, кого любим: «Слон ты мой ясный» или «Коровушка ты моя ненаглядная!».
      Но человек никогда не был только поэтом. Он всегда был еще и земледельцем, садоводом и охотником. В жизни любого нормального мальчика наступает момент, когда он берет в руки рогатку. Идеализация птицы человеком закончилась, пожалуй, созданием поэтического символа счастья — «Синей птицы» бельгийского драматурга Метерлинка. Как только человек научился сеять пшеницу, выращивать виноград и сажать плодовые деревья, он научился различать среди птиц своих друзей и врагов.
      Оставим идеализацию птиц поэтам. Птицы прекрасны, но они неотъемлемая часть мира, в котором живет человек, и их влияние на нашу жизнь значительно существеннее, чем думает иной горожанин, глядя на голубей, которых кормит сердобольная старушка, или на воробьев, дерущихся из-за корки хлеба у входа в кафе «Аист».
      Американский кинорежиссер Альфред. Хичкок сделал фильм под названием «Птицы» — фантастическую киноновеллу о том, как птицы нападают на город и уничтожают все живое.
      Случай с другим американцем рассказывает о реальной опасности, которую несут птицы. Молодой и богатый фермер из Аризоны Кристофер Янг зафрахтовал самолет «Боинг» компании «Пан-Америкэн» для команды своих ковбоев и дюжины лошадей. Невесте он сказал, дто первый приз на родео в Уругвае будет его свадебным подарком. Свадьбе не суждено было состояться. Самолет встретился в воздухе со стаей перелетных уток. Погибло три утки, двенадцать лошадей, самолет и один-~ надцать человек, включая экипаж.
      Случайность? Может быть, и случайность, но не сенсация, а закономерность. Ежегодно несколько тысяч самолетов сталкиваются с птицами. Обыкновенный воробей, который полчаса тому назад чирикал на аэродроме Кеннеди, высматривая, что бы стащить у зазевавшегося туриста, попал в двигатель взлетающего самолета. Счет за ремонт, оплаченный компанией ТВА, составил 40 тысяч долларов.
      Беда еще в том, что на аэродромах всегда много птиц. Они чувствуют себя там вольготно, потому что вокруг аэродромов запретная зона, там мало людей и совсем не бывает извечных врагов птиц — кошек. Бетонные площадки взлетных полос птицы принимают за водную гладь и плюхаются на бетон, чтобы понырять и поплавать. Реактивные турбины и прогреваемые перед взлетом моторы растапливают снег и пробивают землю теплом на несколько сантиметров. Нагретый бетон привлекает червей, насекомых и грызунов. Над аэродромом всегда вьются стаи птиц, выискивающих добычу.
      Аэродромные огни, горящие всю ночь, — излюбленное место для пляски насекомых, их сборища неизменно привлекают птиц.
      Птицы, мешающие самолетам взлетать и садиться, сбивающие своих стальных собратьев в воздухе, стали настолько серьезной угрозой для воздухоплавания, что вызвали появление нового направления в прикладной науке, которое называется «авиационная орнитология».
      Дело это настолько важное, что во многих странах мира существуют специальные ведомства по защите самолетов от птиц и даже международная организация -Европейский комитет по предупреждению столкновений самолетов с птицами. В нашей стране этим занимается Координационный совет по проблемам миграции и ориентации птиц, который возглавляет профессор Валерий Ильичев. Созданный при Институте эволюционной морфологии и экологии животных имени А. Н. Северцова Академии наук СССР совет координирует усилия 73 учреждений, 20 министерств, 30 докторов и 100 кандидатов наук. Ни в одной стране государство не проявляет такого внимания к птицам и орнитологии, ни в одной стране орнитологические исследования не имеют такого размаха.
      А все началось три года назад, когда специальная комиссия, возглавляемая академиком В. Соколовым, представила свои соображения о необходимости скорейшего развития этих исследований, об их исключительной важности для государства.
      Но перелетные птицы не только сталкиваются с самолетами. Во время осенних миграций скворцы, например, съедают до трети урожая винограда и косточковых, опустошают оливковые плантации и сады Южной Европы. С усердием сотников Золотой Орды собирают они ежегодный «ясак» с огородов. Непременная принадлежность каждого огорода — нелепое чучело в традиционной соломенной шляпе дачника — пугает только неопе-рившихся птенцов. Для виноградаря и садовода нашествие скворцов осенью — подлинное бедствие, от которого спасения нет.
      С закономерностью отливов и приливов в океане нас посещают в последние годы эпидемии вирусных гриппов с экзотическими именами вроде такого: «гонконгский грипп». От экзотики нам легче не становится: продавщицы в продовольственных магазинах надевают марлевые маски и становятся похожими на хоккейных вратарей. При малейшем признаке насморка неумолимые врачи предписывают постельный режим, непреклонные администраторы объявляют сотрудникам выговор за появление на работе с повышенной температурой. Добрая половина работоспособного населения две недели в году сидит на больничном бюллетене. Подсчитайте убыток, в итоге вы получите потери на сумму, измеряемую восьмизначной цифрой. Вирусологи считают, что есть основания предъявить обвинение птицам: Они уже нашли 56 вирусов, выделенных от птиц: 15 из них вызывают заболевания у людей и домашних животных. Ежегодные перелеты птиц — это бесплатная перевозка вирусов, болезнетворных микробов и вредителей сельского хозяйства с одного континента на другой через моря и океаны. Деревенская ласточка за неделю разлетается по всей нашей огромной стране и начинает деловито вить гнезда под стрехами, над наличниками окон и даже в сенях. Хорошо, если она принесла с собой только весну. Но кто знает, что у нее под перьями. Каменка-плясунья любит гнездиться в норах грызунов и обменивается с ними паразитами.
      Но вот другая сторона медали. В борьбе с вредителями сельского и лесного хозяйства подчас бессильны любые химические вещества, и птицы до сих пор — единственное надежное средство. Средство, которое не требует никаких вложений, в отличие от ядов не отравляет среду и наш организм. Его изобрела сама природа для своих нужд — сумей им разумно воспользоваться.
      За месяц колония розовых скворцов истребляет 22 тонны саранчи, колония крупных чаек уничтожает за лето более 500 тысяч сусликов (1 суслик съедает 5 килограммов зерна), более 60 тысяч мелких грызунов, около 500 тысяч хлебных жуков. Сова, съедающая за лето 1 тысячу полевок, сохраняет нам 1 тонну хлеба.
      Охотничьи птицы — это отдых и здоровье для 3 миллионов граждан нашей страны, занимающихся охотой. Но не только отдых. 30 миллионов ежегодно добываемых ими птиц оцениваются в 50 миллионов рублей.
      Птицы доставляют нам эстетическую радость. Как пусты без них леса, поля, парки и сады. И они нуждаются в нашей защите — от нас самих. В век атома более 150 видов птиц в мире уже исчезли, еще 200 видов находятся на грани исчезновения.
      В нашей стране птиц охраняют около 100 заповедников и 1000 заказников, 7000 охотохозяйств, занимающих площадь свыше 1 миллиарда гектаров. Чтобы эффективней охранять птиц, наша страна заключила с Японией и другими странами соглашения об охране перелетных птиц. Ведь 80 процентов наших уток и гусей зимуют на территории 50 стран Европы, Азии, Африки. Птицы прочно объединяют государства.
      Для того чтобы эффективно бороться с ущербом, который наносят авиации, сельскому хозяйству и здоровью людей пернатые, для того чтобы стимулировать ту полезную работу, которую ведут они в лесу и в поле, надо знать о том, как они перемещаются по территории, как мигрируют, какими ориентирами пользуются. Здесь даже небольшой успех оборачивается серьезными практическими результатами — спасением жизни людей и дорогостоящей техники, сохранением урожая, наших лесных богатств.
      Маленькая героиня из романа американской писательницы Харпер Ли «Убить пересмешника», девочка по прозвищу Глазастик, вспоминает, как мисс Моди говорила ей: «Убить пересмешника большой грех. Пересмешник — самая безобидная птица, он только поет нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Вот поэтому убить пересмешника — грех».
      Сегодня мы знаем, что. это мало — не убивать пересмешника. Пересмешника надо любить. И знать.
      23 мая 1970 года «Комсомольская правда» сообщила: «Бюро ЦК ВЛКСМ, рассмотрев представление Комиссии по премиям Ленинского комсомола в области науки и техники, постановляет присудить премию Ленинского комсомола за 1969 — 1970 годы Ильичеву Валерию Дмитриевичу, доктору биологических наук, заведующему лабораторией Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени государственного университета имени М. В. Ломоносова — за цикл исследований по биоакустике птиц».
      Первой птицей, которую Валерий Ильичев взял в руки, был щегол. Купила эту птицу своему пяти летнему сыну мать, которая сыграла в воспитании Валерия огромную роль, вырастив его трудолюбивым, добрым и честным. Так же, как и отец, воспитавший в нем любовь к природе.
      Валерий родился и вырос в Уфе, в семье лесовода. В раннем детстве ездил с отцом в экспедиции. Рос вместе с деревьями, которые сажал его отец. Любимым чтением1 мальчика были научные труды о лесе и его обитателях. Дрозды и сойки, дятлы и совы будоражили его фантазию.
      Рос Валерий нормальным ребенком. Был заводилой среди сверстников. Очень любил спорт — занимался гимнастикой и фигурным катанием. Экзамены за десятый класс пришел сдавать на костылях — сломал ногу во время игры в волейбол. Редкий случай на волейбольной площадке, свидетельствующий о неуемном энтузиазме игрока. В Москву приехал с медалью и с палочкой — нога еще как следует не зажила. Но на собеседовании не «хромал». Декан биолого-почвенного факультета МГУ, член-корреспондент Академии наук СССР Л. Воронин, спросил абитуриента: «Что привело вас на этот факультет?» После того как Валерий рассказал об участии в экспедициях и назвал по-латыни птиц, участь его была решена: он стал студентом.
      Прошло 20 лет. Валерий прожил их недаром. В 29 лет стал доктором наук, в 33 года — лауреатом премии Ленинского комсомола. В настоящее время заведующий лабораторией Института эволюционной морфологии и экологии животных имени А. Н. Северцова Академии наук СССР, профессор Московского университета Валерий Ильичев — автор более ста работ, опубликованных в самых авторитетных научных журналах мира. Современная наука невозможна без организаторской деятельности. Ученый сегодня — это одновременно и организатор. Валерий Ильичев — председатель Координационного совета по проблемам миграции и ориентации птиц, заместитель председателя Всесоюзного орнитологического комитета, редактор всесоюзных сборников «Орнитология», член ряда авторитетных научных советов, председатель оргкомитета VI Всесоюзной орнитологической конференции (февраль 1974 года) и I Всесоюзной конференции по миграциям птиц (июнь 1975 года). Ему удается сочетать все это благодаря своему опыту общественной работы. Валерий никогда не отделял общественную работу от своей науки, никогда не жалел для нее времени.
      В школьные годы — вожатый октябрятской звездочки. В студенческие годы — секретарь комсомольской организации факультета. Позднее — коммунист, член партийного комитета МГУ и делегат XVI съезда ВЛКСМ.
      Валерий Ильичев — член правления Общества «СССР — Норвегия», заместитель председателя, научно-методического совета общества «Знание». Он твердо убежден, что общественная работа способствует научной, ибо считает, что общение с людьми мобилизует, наталкивает на новые аспекты научной проблемы, заставляет до предела экономить свое и чужое время.
      Добился ли всего этот человек только потому, что он необычайно талантлив? Он талант — это вне сомнений. Но чтобы сегодня взять вершины науки, надо одну каплю таланта разбавить девяноста девятью каплями пота.
      Валерий Ильичев трудился в науке как шахтер в шахте, как крестьянин в поле. Гранит науки поддается только зубам мудрости.
      С первого курса он начал заниматься научной работой. Его руководителем был Е. Птушенко, ученик академика М. Мензбира. Все свои студенческие годы Валерий ухитрялся сдавать экзамены в марте и апреле, чтобы в мае сесть в поезд — и на Южный Урал. Там он бродил по лесам один или присоединялся к чьим-нибудь экспедициям. Валерий ездил в одни и те же места из года в год; его особенно интересовало изменение фауны птиц под влиянием человека. Он шел по следам замечательных зоологов П. Сушкина, А. Карамзина, С. Кирикова, Н. Северцова, Е. Птушенко, которые когда-то исследовали птиц этого края. Сопоставляя данные разных лет, Валерий увидел, что численность отдельных видов резко сократилась, других возросла, а некоторые виды и вовсе покинули Южный Урал. Тенденции изменения фауны определялись многими причинами; интенсивно осваивался край — добыча нефти и нефтехимия, распашка целины, строительство городов, люди рубили лес и сажали полезащитные полосы. На все это очень чутко реагировали птицы.
      Лето — лес, зима — зоологический музей, где Валерий обрабатывал свою коллекцию птиц, собранную в экспедиции. Он выступал на молодежных и «взрослых» конференциях и к концу учебы в МГУ опубликовал шесть статей. Дипломную работу о птицах Южного Урала завершил досрочно и выпросил для себя целый год, который посвятил совершенно новой теме — биоакустике птиц. На блестящего студента, получающего именную стипендию Миклухо-Маклая, обратил внимание профессор Г. Дементьев, уловивший перспективность нового направления в орнитологии. Он-то и предложил Валерию Ильичеву заняться биоакустикой.
      Мы уже привыкли к наукам-гибридам с приставкой «био» в названии. Биофизика, биохимия... Официальная биография биоакустики начинается с I Международного конгресса в Пенсильвании в 1956 году, на котором учредители этой науки определили круг ее интересов и задач. Но как область зоологии она возникла давно. Голосом животных интересовался Аристотель, слуховую систему птиц изучал Фридрих Гогенштауфен еще в XIII веке. Если копнуть историю цивилизации еще глубже, то можно найти ростки биоакустики в те далекие времена, когда наши предки от вегетарианского стола энергично переходили на мясной и рыбный рацион. Наиболее сообразительные из них стали использовать имитацию голоса животных для привлечения и отпугивания рыб, птиц и зверей на охоте. Имена животных у многих народов основаны на подражании их голосу: кукушка — у русских, куку — у англичан.
      Долгое время единственным прибором зоолога, изучавшего голос животных, было собственное ухо. С появлением магнитофонов, сонографов и других звукоанализирующих приборов началась новая эра в изучении голоса и слуха животных. Перед учеными открылся белый континент, удивительный и непонятный. Как животные общаются между собой, на каком языке они разговаривают? И нельзя ли управлять их поведением с помощью звуковых сигналов? Опять возвращение к прамечтам человека, запечатленным в мифах и сказках. Ковер-самолет, семимильные сапоги, волшебное зеркало — все это люди уже превратили в быль. Герои легенд и сказок, разговаривающие на языке птиц, рыб и зверей, сделать это былью — дерзновенная мечта биоакустики.
      Сами животные прекрасно понимают друг друга. Орнитолог расскажет вам десятки историй о том, как птицы «мыслят» и чувствуют. В их поведении можно найти и такие поступки, которые прежде ученые отдавали в монопольное владение человеку разумному.
      Как кодируется информация в голосе животных? Как онй ориентируются в пространстве, заполненном звуками? В выяснении этих вопросов партнерами зоологов стали не только физиологи и биофизики, но и акустики, лингвисты, математики. Для того чтобы поступить на биологический факультет, сегодня надо знать на пятерку не только биологию, но и математику. Биоакустикой занимается больше специалистов из других отраслей науки и техники, чем во всех остальных областях зоологии. Возникли огромные хранилища магнитофонных записей голосов животных — фонотеки. Знаменитые «битлы» позеленели бы от зависти, узнав, что на запись карканья ворон ушло больше магнитофонной пленки, чем на записи их модного репертуара.
      Изучение голоса — это важная, но не единственная задача биоакустики. Нельзя изучать голос животных, не зная, как он воспринимается, как влияет на поведение других животных. А птицы представляют особенный интерес. Их удивительная способность к имитации — кто не слышал говорящих попугаев и скворцов! — их сложные и многообразные сигналы, казалось, должны быть признаком великолепного слуха. Между тем ученые не находили у птиц слуховой коры. Их внутреннее ухо совсем не такое, как у млекопитающих. Среднее ухо меньше, и проще устроено, и имеет всего одну косточку. Наружного уха, подобного раструбу, как у млекопитающих, и вовсе нет. Так появилась «традиция» считать слуховую систему птиц очень примитивной. Ученые поместили ее в эволюционном ряду ниже слуховой системы млекопитающих.
      Зверь встречает звук сложно организованной и исключительно подвижной раковиной. Скажите кошке «кис-кис», и ее ,уши молниеносно отреагируют. Глядя на уши летучей мыши или собаки, никто не усомнится в их большом акустическом значении. У птиц на этом месте располагаются перья специальной структуры, вынесенные на подвижные кожные складки. Выполняют ли они акустические функции или только защищают барабанную перепонку?
      Аспирант профессора Г. Дементьева Валерий Ильичев дал ответ на этот вопрос в своей кандидатской диссертации, которую защитил в 1962 году. Функциональное значение структур птичьего уха было разгадано. Он начал работать над этой проблемой еще на пятом курсе, а посему закончил аспирантуру на год раньше. Валерий Ильичев научился так экономить минуты и часы, что сберегал для себя целые годы. А экономить минуты было абсолютно необходимо: ему пришлось заняться акустикой, и он стал постоянным посетителем кафедры акустики, где ему помогали профессор С. Ржевкин и доцент К- Велижанина. Электрофизиологию ему помог освоить профессор В. Гусельников. Физику консультировал брат — выпускник физтеха, доктор наук. Валерию Ильичеву везло на хороших учителей. Прибавьте сюда еще лекции на вечернем отделении мехмата, которые он посещал, и вы поймете, какой ценой дается подлинный успех в науке.
      Разгадка тайны птиц стала сенсацией. Внешне примитивные структуры оказались высокопроизводительными в акустическом отношении. В их слуховой системе был открыт звукоорганизующий отдел — наружное ухо. До сих пор его существование отрицалось. Была создана гипотеза о механизме действия наружного уха и получены подтверждающие экспериментальные данные.
      На II Всесоюзной орнитологической конференции в 1969 году доклад Валерия Ильичева произвел большой эффект. Аспирантская работа привлекла внимание зарубежных ученых. Ссылки на нее вошли в фундаментальные руководства и учебники по орнитологии.
      Это был первый шаг Валерия Ильичева на пути к диплому лауреата премии Ленинского комсомола. Мо жет быть, хватило бы и одного этого шага, но какой подлинный ученый думает о награде? Для него наука — это вечное движение вперед. И сокрушение традиций. Он берется за исследование других отделов, также по традиции считавшихся примитивными.
      Работа продолжалась йа кафедре зоологии позвоночных, которую возглавлял профессор Н. Наумов. Здесь трудился коллектив молодых зоологов, занимающихся акустической ориентацией животных. Г. Симкин изучал млекопитающих, Б. Васильев — амфибий и рептилий. Постоянное общение с ними, их дружеское внимание и помощь Валерий Ильичев считает одним из слагаемых своего успеха.
      Комплексный подход дал интересные результаты. Удалось открыть слуховую область больших полушарий птичьего мозга. Была доказана рычажная подвижность слуховой косточки. А раньше считали, что у птиц она совершает исключительно поступательные движения и передача звука осуществляется по поршневому, то есть примитивному, типу.
      Идея Валерия Ильичева о специфичности акустической ориентации птиц получала все больше подтверждений. Становилось очевидно, что биоакустические системы птиц нельзя рассматривать как примитивные, занимающие в эволюции значительно более низкий уровень, чем
      системы млекопитающих. Птицы — боковая ветвь эволюции — возникли позже, чем млекопитающие, и от других групп рептилий. Они были рождены ползать, но вопреки поговорке научились летать. Освоив воздушный океан как основную среду обитания, они существенно модифицировали и приспособили к своим нуждам — нуждам открыто живущих и быстро передвигающихся животных — все, что им досталось в наследство от рептилий. Их ориентационные системы, и в первую очередь биоакустические, достигли предельно возможного совершенства. И это было необходимым условием их выживания. Эволюция — гениальный мастер. Она еще больше усовершенствовала эти системы. И процесс совершенствования проходил под девизом жесточайшей экономии и ограничения. Ограничения, которого не знала эволюция млекопитающих. Для слона, видимо, чем он больше, тем лучше. Когда эволюция взяла в руки птицу, она стала экономить во всем, в чем можно экономить, — в весе, в размере. Так возникли биоакустические системы птиц. Минимальные по своим размерам, высокоэкономичные и производительные и внешне проще, чем у млекопитающих, устроенные. Но эта простота — кажущаяся. Это простота совершенства, простота гениального конструктивного решения, но не простота примитивности.
      Докторская диссертация и опубликованная на ее основе книга Валерия Ильичева «Биоакустика птиц» стали одной из сенсаций в науке о птицах. Она, как грамота, дарованная монархом, перевела птиц из низшего сословия в сословие аристократов животного царства. В США сразу же перевели и опубликовали заключительные главы книги Валерия Ильичева. Специальные издания опубликовали аннотации и рецензии. Цитировать его работы и ссылаться на них стало правилом у специалистов. Многотомное издание «Биология птиц» — орнитологическая энциклопедия наших дней — приводит 14 работ Валерия Ильичева; видный английский зоолог Пирсон в капитальной монографии «Мозг птицы» ссылается на 12 трудов советского ученого и излагает их содержание. Идея специфичности акустической ориентации птиц, выдвинутая Валерием Ильичевым, получила мировое признание.
      В 1969 году скончался профессор Г. Дементьев, учитель и наставник Валерия. Это был блестящий ученый, непререкаемый авторитет для отечественных и зарубежных орнитологов. Свою лабораторию в Московском университете он оставил любимому ученику. По традиции эта лаборатория разрабатывала общебиологические проблемы, используя в качестве модели птиц. Именно поэтому собственные исследования нового заведующего лабораторией орнитологии приблизились к изучению эволюции функциональных систем, роли приспособления к условиям среды в эволюционном процессе. Здесь он делает ряд открытий в области эволюции слуховой системы, получивших высокую оценку в советской и зарубежной печати. В ведущем международном журнале «Биологишес центральблат» публикует большую теоретическую работу на эту тему.
      Осмысливая лишь научное значение работ Валерия Ильичева, ощущаешь, как велик вес премии Ленинского комсомола. Но ведь изучение акустической ориентации птиц все больше приобретает практическое значение. Вспомните аэродромы, гибель самолетов, сады и виноградники, опустошаемые пернатыми, вирусов, путешествующих с перелетными птицами.
      У огородного пугала есть красивое заграничное название — репеллент. От английского глагола «to re-pell» — отпугивать. Сотни лет непритязательно одетое чучело охраняло урожай. Эффективность его работы была равна отдаче ночного деревенского сторожа, на должность которого обычно назначают такого старика, который ни на что уже больше не годится. Но вот в 60-х годах огородное чучело получает предложение о выходе на пенсию. Ученые открывают новый способ отпугивания — акустические репелленты.. Первоначально поиск отпугивающих птиц звуков — репеллентов — велся вслепую. Практики использовали то звуки хлопушек, то выстрелы карбидных пушек и ракет. Использование записанных на магнитофонную ленту криков страха и бедствия, которые издают птицы в минуту опасности, медленно пробивало себе дорогу. Критически оценив накопленный практиками опыт, основываясь на изучении акустической ориентации и сигнализации, акустического поведения птиц, Валерий Ильичев приходит к мысли о том, что наиболее перспективными для отпугивания являются собственные сигналы птиц. В серии статей он разработал научные основы поиска и использования акустических репеллентов, наметил стратегию исследовательской работы в этой области. У скворцов, грабящих виноградарей, у чаек, терроризирующих авиаторов, появился серьезный противник.
      Подвижная установка для акустического отпугивания птиц, созданная на базе автомашины ГАЗ-69 сотрудником лаборатории, кандидатом биологических наук В. Якоби, произвела такое внушительное впечатление на пернатых, облюбовавших аэродромы Эстонии, что аварии по вине птиц значительно сократились.
      Может быть, именно в этом высокая современность Валерия Ильичева как ученого, что его работы, обретая плоть и кровь, помогают решать практические задачи. Работа Валерия Ильичева по изучению локационных способностей птиц дала науке новый подход к исследованию локации птиц и новую оригинальную гипотезу ее механизмов. Эту работу он выполнял вместе с большим коллективом своих сотрудников. В ней участвовали акустик Александр Черный, физиолог Татьяна Голубева, гистолог Лариса Барсова, орнитолог Виктор Анисимов и другие. Результаты комплексных исследований были изложены в книге Валерия Ильичева «Локация птиц», опубликованной в 1975 году. Инженерам, давно обратившим внимание на то, что совы лоцируют грызунов в абсолютной темноте по звуку с точностью до 1 градуса, эти исследования подсказали ряд необычных технических решений.
      В 1973 году страна поручает орнитологам разработку проблемы миграций, имеющих большое практическое значение. В головном учреждении по проблеме — Институте эволюционной морфологии и экологии животных имени А. Н. Северцова Академии наук СССР организуется лаборатория ориентации и миграции с Центром кольцевания, руководство которыми поручается Валерию Ильичеву. Как ученый и организатор, он сосредоточивает свое внимание на практически важных вопросах изучения миграций.
      Авиаторам, медикам, охотоведам необходимы точные карты перелетов: только тогда можно прокладывать безопасные пути для воздушных лайнеров. Но, может быть, лучше не менять авиационные трассы, а заставить птиц изменить свои маршруты. Многие виды птиц не имеют постоянного гражданства: они выводят птенцов в одной стране, а зимуют в другой. Это межконтинентальные странники. Эта особенность птиц предопределила необходимость международного сотрудничества
      орнитологов. Так, птицы, сами не ведая того, служат делу мира, как бы оправдывая то, что эмблемой мира люди избрали изображение голубя. Орнитология и авиация, орнитология и медицина — эти проблемы могут быть успешно решены только тесным сотрудничеством ученых всех стран, так считает Валерий Ильичев, способствуя этому как член Международного орнитологического комитета, председатель национальной секции СССР Международного совета охраны птиц, член редколлегий ряда зарубежных журналов. Он возглавляет работу по тотальной обработке данных кольцевания и подготовке на этой основе многотомника «Миграции птиц Восточной Европы и Северной Азии» с участием орнитологов стран СЭВ.
      Валерий очень современен. Ученый и организатор, он активен и энергичен, коммуникабелен, умеет ладить с людьми, объединять их усилия в работе. Имеет много друзей. Любит охоту и рыбалку, спорт, часто ездит в экспедиции. В шутку говорит, что наступит время бескровной охоты. Используя сигналы птиц, рыб и зверей, человек сможет отловить любое нужное количество дичи. Более того, охотник будущего может точно программировать пол и возраст зверей, которых хочет поймать. Портативный магнитофон станет ружьем, удочкой и силками будущего. Егерям будет легче контролировать величину птичьих, звериных и рыбных стад. Переведутся браконьеры, и совсем не будет подранков, погибающий по вине неумелого охотника. Рыба будет сама, как в сказке у Пушкина, подплывать к рыболову и спрашивать: «Сколько щук тебе надобно, старче? Бери больше, а то нашим карасям от них совсем житья не стало!
      Бескровная охота рано или поздно будет. Когда-то и ведро молока нельзя было добыть без жертв. Корова была диким животным с острыми рогами, которых боялись даже тигры. Доярки каменного века должны были быть смелыми охотниками: четыре отчаянных смельчака держали свирепое животное, не понимающее, чего от него хотят эти люди в звериных передниках, а пятый доил с риском для жизни. Не все возвращались на базу. А теперь буренка сама бежит на звон подойника.
      У Валерия Ильичева были прекрасные педагоги, и сам он тоже постоянно ведет педагогическую работу. Он создал курс биоакустики и читает его с 1967 года. До сих пор такого курса не читали ни в одном университете мира. Первый учебник по биоакустике написал тоже он — в 1972 году, в 1975 году — еще один, уже вместе с коллегами. В сокращенном варианте Валерий Ильичев читал свой курс, кроме Москвы, еще в Кишиневе и Варшаве. В 1974 году он подготовил и начал читать курс по миграциям и ориентации птиц. Его педагогическая работа идет параллельно с научной. Валерий Ильичев любит работать с дипломниками и аспирантами. Он ненамного старше их, но студенты видят в нем маститого ученого: под руководством Валерия Ильичева уже пять ученых защитили кандидатские диссертации.
      Когда думаешь о взлете ученого, видишь, что его крылья — это талант и трудолюбие. Но эта схема ответа слишком примитивна. Ему повезло, что он вырос в русском лесу, в детстве его окружали люди, влюбленные в родную природу, и передали ему эту любовь. В университете у него были блестящие и яркие профессора, великолепные и талантливые друзья и коллеги. И еще одно обстоятельство, может быть, самое главное.
      На глянцевой бумаге напечатан пригласительный билет: «Дорогой товарищ! Президиум АН СССР, МГК ВЛКСМ, Ленинский РК ВЛКСМ, Дом ученых АН СССР приглашают Вас на вечер встречи делегатов XVI съезда ВЛКСМ с учеными Академии наук СССР. На вечере состоится интересная встреча с крупнейшими учеными в области гуманитарных и естественных наук, знакомство с выставкой достижений отечественной науки, можно получить ответы ученых на вопросы, автографы, приобрести лучшие научные издания».
      Получить автографы ученых. Просто строка в пригласительном билете. Но за этой строкой угадывается атмосфера, созданная в стране для развития науки, когда автограф ученого ценится столь же высоко, сколь и автограф кинозвезды или спортсмена. Это значит, что наука глубоко интересует людей, ибо работает на их благо.
      Комсомольцев на этом вечере приветствовал вице-президент Академии наук СССР А. Виноградов. 6т делегатов комсомольского съезда с ответным словом выступил Валерий Ильичев. Он выразил благодарность своим учителям и наставникам и рбещал работать еще лучше.
      Свое обещание делегат XVf съезда ВЛКСМ Валерий Ильичев выполнил.
      Перелистаны тысячи и тысячи страниц, запыленных временем, и вот — следы старинной, считавшейся утерянной рукописи. Они ведут в одну из библиотек Парижа. Оттуда получена фотокопия, затем расшифрован текст. Известная многим востоковедам по названию работа классика XV века Захиреддина Бабура «Рисалаи аруз» была впервые опубликована. Это одна из многих уникальных публикаций, увидевших свет благодаря изысканиям ученого Мурата Хамраева.
      Его «лаборатория» — Алма-атинское академическое книгохранилище, где он исследует восточные рукописи и издания, чей возраст порой исчисляется веками.
      В эпоху научно-технической революции поиски ученых чаще связаны с будущим человечества. Но в его прошлом не так уж мало «белых пятен». Этот цвет преобладает и в истории поэзии уйгуров — небольшой по численности народности (в СССР их около 200 тысяч), живущей в Казахстане и Средней Азии.
      Мурат Хамраев — представитель этой народности, уйгуровед по специальности. В 25 лет он кандидат филологических наук, в 28 — доктор. «Достиг желаемого» означает в переводе с уйгурского его имя.
      Верил ли в пророческий смысл этих слов подросток, когда ночевал на скамейке Белорусского вокзала Москвы, покинув родную Алма-Ату без ведома родителей?
      Он рано увлекся стихами. Запоминал их быстро и любил декламировать. Лет с двенадцати начал писать сам, выбирая темы самые необычные. У него был пытливый ум и любопытство ко всему, что происходило и происходит в мире. Любознательность его была безграничной: ему было занятно знать даже то, сколько овец в Австралии. Собирал он факты в копилку памяти бессознательно, как это делает ребенок, выискивая1 на берегу моря камешки только потому, что они яркие.
      Детство Мурата совпало с тяжелыми годами войны, долгим отсутствием в семье отца. Мать, работница типографии, была не в состоянии уделять сыну много внимания. За детьми присматривала бабушка Шарафат, которая не всегда могла ответить на сложные вопросы внука, так как была неграмотна.
      Однажды школьник прочитал в газете, что в Советский Союз прибывает освобожденный из застенков тюрьмы турецкий поэт Назым Хикмет. Мурат отправляет ему поэтическое послание и получает ответ: «Здравствуй, Мурат! Получил твои стихи. Они написаны горячо, от всего твоего пионерского сердца. Расти на радость Родине».
      Ободряющие строки утвердили желание стать поэтом.
      , Мурат Хамраев выступает со своими стихами по радио, участвует в олимпиадах и даже попадает на экран. Вместе с успехом пришло решение серьезно учиться поэтическому мастерству.
      Поскольку Мурат никогда не был пустым мечтателем, он тут же приступает к делу.. Окончив восемь классов, он отправляется в Москву за знаниями. В столице уйгурский школьник, у которого не было ни одного знакомого, неЧеряя присутствия духа, идет прямо в Литературный институт имени А. М. Горького, а затем в Правление Союза писателей.
      Но его ждет разочарование. Ответ категоричен: для поступления в институт нужно иметь аттестат зрелости. Ему советуют для начала закончить среднюю школу. Окончательное «приземление» состоялось вечером, когда он оказался один на один с той самой скамейкой на Белорусском вокзале. И хотя она была поверенной его дум лцщь одну ночь, в памяти осталась надолго.
      Утром Мурат разыскал ближайший райком комсомола, вошел и представился. Ему предложили работу на московской стройке недалеко от станции метро «Сокол» и общежитие. Работать было интересно: он выпускал газету на строительном участке. Так прошел летний сезон. Но вот наступило первое сентября, и его сверстники пошли в школу. При виде их у Мурата оборвалось сердце, готовы были брызнуть слезы.
      ...Он возвратился в Казахстан,, к родителям, в свой класс. Первый жизненный урок научил его многому, но упорства не сломил. И вскоре оно ему снова пригодилось.
      В Среднеазиатском государственном университете города Ташкента, куда на отделение уйгурской филологии восточного факультета поступал Мурат Хамраев, был большой конкурс. Экзамены сданы. Но в списках зачисленных его не было: не хватило трех баллов.
      Вернуться домой? Как посмотрит он, надежда всей семьи, в глаза родным? И Мурат добивается разрешения посещать занятия в качестве вольнослушателя. Дома не знают, что он не получает стипендии и в течение целого учебного года живет только на те 20 рублей в месяц, которые присылают ему родители. Из них еще надо было платить за квартиру, пусть и самую дешевую во всем городе.
      Мурат стоически переносит все лишения и невзгоды. Он живет одной мыслью: «Я должен поступить в институт». Настойчивость в достижении поставленной цели становится его второй натурой.
      В зимнюю сессию все экзамены сданы на «отлично», летняя сессия — та же картина. Его зачисляют студентом первого курса и тут же переводят на второй.
      Среди преподавателей был доцент И. Киссен, который вел курс общего языкознания. Получить у него «отлично» было невероятно трудно; каждого студента он спрашивал по 40 — 45 минут. И когда вихрастый юноша-резервист выдержал испытание блестяще, он привлек внимание требовательного педагога.
      Доцент И. Киссен руководил студенческим научным обществом. Он сразу вовлек в его работу Мурата Хамраева. Для начала Мурат участвовал в составлении уй-гуро-русского словаря. Это занятие было настолько трудоемким и кропотливым, что в кругу филологов считалось «каторжным». Здесь требовалась не только скрупулезность: надо было перечитать горы литературы.
      Но Мурат работал, не замечая «тяжести кандалов».
      Поэзия становится смыслом его жизни. Он продолжает писать стихи, переводит уйгурских поэтов на русский язык, печатается. Но стихосложение теперь открывается для него в новом ракурсе — как предмет исследований.
      В студенческом научном обществе он приобретает навыки научной работы, осваивает ее методику. И. Киссен, почувствовав в Мурате Хамраеве задатки ученого, в течение всех лет университетской жизни не дает ему успокоиться, предлагая все новые темы и идеи. Мурата выбирают председателем научного общества студентов.
      «Прежде всего я благодарен доценту И. Киссену, который привил мне вкус к науке», — отметит позже Мурат Хамраев.
      Он часто выступает с докладами, участвует в конкурсах, где его работы неоднократно отмечаются в числе лучших. Журнал «Советский Казахстан» печатает его статьи по истории уйгурской советской литературы, рецензию на сборник поэм М. Лермонтова в переводе на
      уйгурский и другие. Один из преподавателей университета сказал о Мурате Хамраеве: «Еще будучи студентом, он опубликовал несколько журнальных статей, которые были настолько интересны, что я цитировал их».
      Постепенно определялись главная научная направленность и дальнейший путь.
      После университета, который закончен с отличием, он поступает в аспирантуру Алма-атинского института языка и литературы Академии наук Казахской ССР. Здесь Мурат Хамраев впервые встречается с известным литературоведом В. Жирмунским. В числе его книг, известных Мурату, была одна, которую он раздобыл когда-то у букинистов. Она была издана еще в 1923 году и называлась «Рифма, ее история и теория». Во время консультации Мурат с присущей ему непосредственностью спросил профессора, тот ли он Жирмунский. Уж очень не верилось, что человек, когда-то вот так же запросто беседовавший с В. Брюсовым и А. Блоком, сейчас разговаривает с ним. Но замешательство быстро прошло, как только речь зашла о поэзии.
      И тут молодой аспирант выпалил: «Мне кажется, не все вопросы, поставленные в вашей книге, решены правильно». Вместо того чтобы рассердиться, академик улыбнулся: «Что же, вполне возможно. Это одна из первых моих книг. Давайте разберемся». Мурат излагал свои аргументы с решительностью человека, готового защищать свою точку зрения до конца. В. Жирмунский внимательно слушал. А через несколько дней на ученом совете, указывая на Мурата Хамраева, сказал: «Этого молодого человека после того, как он сдаст кандидатский минимум, прошу направить ко мне, в Ленинград».
      Аспирант приезжает в Ленинград с противоречивым чувством. Он не вполне уверен, что написанная им диссертация готова. Отдает рукопись на суд академику, волнуется. Через месяц В. Жирмунский вызывает его и, возвращая работу, говорит: «В Ленинграде, батенька, вам делать нечего». Мелькнула мысль: «Провалился».
      Но, раскрыв свой труд, увидел сопроводительное письмо и отзыв, где ученый дает работе положительную оценку и рекомендует ее в качестве диссертации на соискание ученой степени.
      «Рифма в уйгурской классической и современной поэзии» — так называлась кандидатская диссертация, ко-
      торую Мурат Хамраев защитил через год с небольшим после поступления в аспирантуру, А через три года за работу «Основы тюркского стихосложения» ему присуждается степень доктора филологии. Монография, которая была издана с предисловием академика В. Жирмунского и под редакцией профессора Е. Исмаилова, сразу же поставила имя молодого ученого в один ряд с известными востоковедами.
      Книга была встречена с интересом не только у нас в стране, но и за рубежом. Вот письма, которые пришли в адрес издательства и автора.
      «Ваше сочинение превосходно, — пишет чехословацкий академик Ян Рипка. — Не один год Вы, вероятно, потратили на эту работу, но зато труд Ваш дал прекрасные результаты. Сегодня Вы воистину можете гордиться своей книгой, она, несомненно, привлечет к себе всеобщее внимание. Искренне поздравляю и желаю Вам в будущем таких же успехов».
      «Немецкий литературный журнал»: «Монография может быть рекомендована как очень важное и глубокое исследование по тюркской и прежде всего по уйгурской поэзии каждому, кто намерен хоть раз выйти из тесных и узких рамок Запада и обратиться к восточной поэзии» (Герхард Дарфер, г. Геттинген).
      Польский журнал «Востоковедческое обозрение»: «Книга М. Хамраева очень полезное издание. Ею могут воспользоваться все, кто интересуется тюркским стихосложением».
      Печатает рецензию голландский журнал «Библиотека ориенталиста». Присылают свои отзывы венгерский академик Юлиус Немет и ученый из Чехословакии Лю-дек Гржебечек. Завязывается переписка с известным тюркологом, профессором Гуннаром Яррингом, который в то время был Чрезвычайным и Полномочным послом Швеции в СССР.
      О молодом ученом говорят и пишут. Чем объяснить его стремительное восхождение? Может быть, это благосклонность судьбы? Или слепой случай?
      А может, ключ к разгадке успехов ученого таится в строках столь любимой им поэмы Юсуфа Хасса Хад-жиба Баласагунского «Наука быть счастливым» (XI век):
      Увидеть свет, проникнуть в тайну знанья — -Ведь у меня иного нет желанья.
      Мы только с помощью ума и знанья Осуществим заветные желанья.
      Во время защиты докторской диссертации академик Г. Мусрепов сказал; «Диссертант обладает тремя достоинствами. Первое достоинство — он талантлив, второе достоинство — он трудолюбив, третье достоинство — он молод».
      Для самого Мурата Хамраева успех и высокие звания никогда не меняли привычного хода его жизни, где главное место занимал труд. Упорный,, изнурительный, днем, вечером и даже ночью. В науке, по словам А. Герцена, нет другого способа приобретения!, как в поте лица. Когда молодого ученого спрашивают о секрете успеха, он отвечает: «Были хорошие учителя». Когда интересуются его удивительной работоспособностью, говорит: «Привычка».
      Что касается молодости ученого, то она не всегда помогала ему, а порой и мешала, вызывая недоверие. Дело в том, что доктором филологии становятся в большинстве случаев не раньше чем к 40 годам. В наше время мы не удивляемся, когда в точных науках открытия -делают вчерашние студенты. В гуманитарных же областях так бывает редко. Научным выводам должна предшествовать огромная предварительная работа по освоению информации. Для этого нужно время. Мурат Хамраев сумел сжать его до предела. Ну а возраст... В последнее время ученый все чаще вспоминает слова В. Жирмунского, который напутствовал его словами поговорки: «Молодость — это такой недостаток, который быстро исчезает».
      Талант привел Мурата Хамраева в большую науку. О молодом ученом часто говорят: «Впервые исследовал...»
      Любовь к поэзии и стремление знать ее побуждали разыскивать редкие издания, изучать старые свитки. Знание нескольких тюркских языков давало возможность освоить художественные ценности не только уйгурского, но и других восточных народов. Солидный багаж исследователя позволял ему делать неожиданные сопоставления и получать оригинальные выводы. Главная, заслуга ученого в том, что он сформулировал основные закономерности поэзии тюрков.
      Литература более чем 30 тюркских народов (казахов, узбеков, уйгуров, якутов, татар и других) имеет многовековую историю. Изучение поэзии тюрков с точки зрения ее художественных средств до сих пор ограничивалось в основном частными вопросами и редко выходило за пределы той или иной национальной литературы. Мурат Хамраев сумел проследить истоки формирования и взаимовлияния поэзий тюркоязычных народов, отсеять чуждое им, не прижившееся и найти общее, закономерное для всех.
      Его монография посвящена в основном уйгурской литературе, но исследу-ет ее ученый в широком сравнительном плане, подчеркивая связь уйгуров с другими тюркскими народами. Родственное в поэзии тюрков он раскрывает на огромшом фактическом иллюстративном материале: от классиков XI века Махмуда Хусейна Кашгарского и Юсуфа Хасса Хаджиба Баласагунского до современных узбекских, татарских, азербайджанских, каракалпакских и многих других поэтов. В предисловии к «Основам тюркского стихосложения» академик В. Жирмунский в связи с этим сказал: «Всесторонний анализ поставленных вопросов и большое число примеров из классической и в особенности из современной поэзии представляют несомненное достоинство этого содержательного труда».
      Выводы ученого подтверждают, что до XIV — XV веков отдельных народностей — казахов, туркмен, киргизов и т. д. — еще не было. Существовали лишь племена, объединенные общим: для всех названием — тюрки.
      В те времена, доказывает Мурат Хамраев, существовала только тюркская литература, а не казахская, туркменская, киргизская... Алишер Навои, например, всегда называл себя тюркским поэтом, а язык, на котором писал, — языком тюрков.
      «В литературоведении до сих пор еще существует неправильный взгляд на древнетюркскую литературу, неправильная оценка ее», — утверждает Мурат Хамраев. Ученые — представители родственных народов, имеющих один язык-основу, до сих пор попусту спорят о том, какому народу принадлежат те или иные деятели древнетюркской культуры, забывая интереснейшую мысль Ф. Энгельса: «Чем дальше мы уходим в глубь истории, тем больше стираются признаки отличия между народами одного и того же происхождения».
      Каждому народу лестно иметь в прошлом гениев, оказавших влияние на весь подлунный мир. История помнит примеры, когда патриотизм читателей носил и вовсе локальный характер: из-за права считаться родиной Гомера спорили семь маленьких греческих городов. Время разделяет людей, но оно же и объединяет. И задача исследователя национальной культуры — не торопиться забивать там или тут пограничные колышки тысячелетней давности, а искать общие корни.
      В этом смысле книга Мурата Хамраева не просто литературоведческая работа. В ней серьезно поставлена, по сути дела, уже не столько научная, а скорее политическая, интернациональная проблема — очень актуальная и в наши дни, когда в мировую культуру вливается широкий поток недостаточно хорошо изученных национальных литератур развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки. И понять многообразие тех или иных художественных традиций помогает знание закономерностей их формирования.
      Что касается поэзий тюркоязычных народов, их объединяют не только традиционные образы и идеи, но и художественная форма, которую досконально анализирует Мурат Хамраев. Он сумел обобщить известное и впервые глубоко и полно показал архитектуру тюркского стиха.
      Восточная поэзия, особенно в эпоху средневековья, отличалась необычайной гармонией и мелодичностью стихов, точным чувством пропорции. Рубаи и газели — стихотворные формы тех времен — любят очень многие сегодня и при случае не прочь щегольнуть знанием строк, которые, как крепкий экстракт, содержат в себе мудрость веков:
      Что в мире может быть прекрасней и скромнее,
      Чем стройный кипарис и нежная лилея!
      Он, сто имея рук, не тычет их вперед.
      Она всегда молчит, сто языков имея.
      Омар Хайям
      Мурат Хамраев показывает, какими поэтическими методами достигалась афористичность строк и безукоризненность формы. Он демонстрирует инженерное знание конструкции тюркского стиха от народных двустиший до самых сложных жанров — таких, как поэмы. Тайны мастерства исследуются с точки зрения рифмы, метрики и строфики.
      Может возникнуть вопрос: зачем такое детальное изучение художественных форм прошлого? Но, указывал В. И. Ленин, новые формы культуры никогда не создаются на пустом месте. В этом смысле современная поэзия республик Советского Востока — прямая наследница и преемница прошлого. И ученый, показывая традиции и новаторство поэзии наших дней, вооружает тем самым начинающих стихотворцев.
      Его исследования и выводы важны и потому, что знание архитектоники тюркского стиха помогает более точному переводу на другие языки, а также расшифровке старинных рукописей, которые еще далеко не достаточно изучены, в особенности уйгурские.
      Это связано с тяжелым прошлым народа, истоки истории которого теряются в глубине столетий. Известно, что уйгуры — одна из древнейших народностей, населявших Центральную Азию. «Они, — писал профессор А. Якубовский, — раньше других тюркских народов перешли в значительной своей части на оседлый земледельческий труд, ...раньше других тюрков создали у себя письменность и стали культурнейшим из народов». Но средневековье принесло бесконечные войны. Затем многолетняя борьба с китайскими колонизаторами — подчинение, политическое и культурное бесправие.
      Уйгуры, живущие на территории Советского Союза, — потомки тех обездоленных дехкан, которые переселились в Россию в конце прошлого столетия. До Октябрьской революции население их колоний было сплошь неграмотным. И некоторое время бытовало ошибочное мнение, что у них не было даже своей письменности.
      За годы Советской власти уйгурская народность получила все возможности для нового духовного расцвета. А ее литературные памятники, наполовину утерянные на крутых поворотах истории, становятся счастливыми находками ученых и обретают достойное место в мировой сокровищнице.
      Каждое открытие — результат сложного поиска. От уйгуроведов требуется, чтобы они были не только исследоВателями-теоретиками, но и изыскателями-прак-тиками. Для этого нужны терпение геолога и оптимизм археолога.
      Мурату Хамраеву такое дело по плечу. Больше того — оно ему нравится. Узнать как можно больше — один из девизов его жизни. По этому поводу он любит рассказывать забавную притчу.
      — Когда великий ученый Бируни лежал на смертном одре, к нему пришел его друг, судья. Ученый поинтересовался, как прошел процесс о дележе имущества. Судья изумился: «Разве сейчас до этого?» — «Не лучше ли для меня, — ответил Бируни, — покидая этот мир, узнать решение еще одного вопроса, чем уйти, так и не узнав его».
      Мурат Хамраев умеет ценить время. Он не выбрасывает на ветер ни минуты. Но это не скаредничество скупого рыцаря, а щедрость ученого, время которого принадлежит и тем, кто живет рядом, и потомкам.
      ...Вместе с сотрудниками отдела уйгуроведения он участвует в экспедициях, ездит в далекие селения, чтобы побеседовать со старцами, хранящими в памяти древние сказания, легенды, песни. Уйгурский фольклор, к сожалению, записан и опубликован лишь в незначительной своей части. Результаты экспедиций — сборники «Уйгурские загадки» и «Уйгурские юморески».
      В содружестве со многими учеными сопоставлены факты и даты, уточнены тексты. И вот на стол ложится антология «Эхо веков» — сборник классической уйгурской поэзии. Из 23 выдающихся поэтов — 16, чьи имена до сих пор не были известны мировой ориенталистике.
      Ученый современен не только тем, что вооружен самой передовой методологией и обладает самой последней информацией. Он современен еще и потому, что пытливый ум его, как бы глубоко ни проник он в древность, обращается к молодым побегам, знаменующим новый день.
      К 50-летию Ленинского комсомола Мурат Хамраев выпустил сборник произведений Умара Мухаммади — основоположника уйгурской советской литературы, по-эта-комсомольца, который ушел из жизни в двадцатипятилетием возрасте, не успев создать многого из задуманного. Его сочинения Мурат Хамраев собирал по крупицам в архивах, в рукописных журналах 20-х годов, с помощью людей, когда-то знавших поэта. Исследователем как бы заново открыт и основоположник современной литературы зарубежных уйгуров, поэт-революционер, руководитель подпольной молодежной организации Лутфулла Муталлип, который был зверски убит в возрасте 23 лет гоминдановцами. В сборнике, подготовленном Муратом Хамраевым, есть произведения, считавшиеся до сих пор утерянными.
      Все это лишь эпизоды кропотливой работы, которую приходится вести ученому. То, что удается отвоевать у истории, теоретически осмысливается. Одна за другой выходят из печати книги Мурата Хамраева: «История, теория, мастерство», «Очерки теории тюркского стиха», «Расцвет культуры уйгурского народа», «Веков неумирающее слово», «Страницы эпохи» и другие. Это фундаментальные теоретические труды. Он участвует в создании многотомной «Истории советской многонациональной литературы».
      Муратом Хамраевым дана своя и, как считают ученые, более точная, чем существовавшая ранее, периодизация литературы тюркоязычных народов и уйгурской литературы, в частности. (Художественная ценность многих ее письменных памятников не всегда достаточно ясно была определена.)
      Он выделяет несколько периодов развития уйгурской литературы. Первый — период общетюркского единства с X по XVI век — начинается с дошедших до нас памятников тюркской письменности и кончается эпохой выделения уйгуров из тюркской общности. Второй период — с XVII века до Великой Октябрьской социалистической революции — включает героико-романтический и реалистический этапы. Советский период, начавшийся после Октября, — это социалистический реализм, впитавший лучшие традиции романтизма и критического реализма дореволюционной литературы.
      Такая периодизация определена не только историей государственности, которая идет в единстве с историей культуры. Она определена всей системой художественных образов.
      Любопытно, что для восточной поэзии характерны бродячие, кочующие сюжеты и герои. Например, известные «Фархад и Ширин», «Лейла и Меджнун», «Семь красавиц» — традиционные истории, которые встречаются в произведениях поэтов и до Алишера Навои. Повторение сюжетных ситуаций воспринимается не как заимствование, а как дань уважения прошлому, старшим.
      Но об одном и том же можно рассказывать по-разному. Перепевание одних и тех же сюжетов сводится, таким образом, к соревнованию в красноречии.
      Для восточного читателя поэзия — услада слуха, и перевод на другой язык не всегда может точно передать нюансы мастерства изображения, которое тем выше, чем тоньше литературная обработка пусть уже известного сюжета.
      Новое содержание и темы начинают проникать в уйгурскую литературу в XVIII — XIX веках — во время обостренной борьбы с китайскими колонизаторами, когда появляются патриотические мотивы и призывы к восстанию. Окончательный переход от мифических, сказочных образов к реалистическому показу жизни наблюдается в современный период.
      — Древняя и молодая — так можно назвать уйгурскую литературу, — говорит Мурат Хамраев. — Имея многовековую традицию, замечательных писателей и поэтов, как Абдураим Низари, Хиркати, Залели и Нов-бати, Билал Назым и Сеид Мухаммед Каши, являясь непосредственной наследницей древнеуйгурской литературы, она вновь возродилась после победы Октября.
      «За цикл работ по уйгуроведению» Мурату Хамраеву была присуждена премия имени Ленинского комсомола. Это серьезное признание труда ученого. Премия Ленинского комсомола особенно дорога для Мурата Хамраева, потому что многое в его жизни связано с комсомолом: еще в студенческие годы был секретарем курсового бюро и позже не представлял себе жизни, ограниченной рамками только науки.
      В его «послужном списке» и работа на целине, где он награжден медалью «За освоение целинных и залежных земель».
      По рекомендации комсомола участвовал в работе IX Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Софии, где его лекции «Формирование национальной интеллигенции и социализм» вызвали большой интерес делегатов.
      С гордостью рассказывал Мурат Хамраев о том, что уйгуры имеют свои газеты, издают книги на родном языке, школьники учатся в 67 уйгурских школах. А ученики девятых и десятых классов, кстати, изучают родную литературу по учебникам, среди авторов которых и Мурат Хамраев.
      Молодые марокканцы на фестивале называли Мурата, первого уйгурского доктора наук, «живым аргументом» в пользу ленинской национальной политики.
      В течение нескольких лет Хамраев возглавлял Совет молодых ученых при ЦК ЛКСМ Казахстана, являясь одновременно членом такого же совета при ЦК ВЛКСМ. История науки показывает, что максимальные творческие результаты достигаются в большинстве случаев в молодые годы. Советы молодых ученых призваны помочь будущим Архимедам. По собственному опыту он знает, как важны начинающему исследователю поддержка и наставничество. Он свято помнит имена своих учителей: доцента И. Киссена, профессора Е. Исмаилова, члена-корреспондента Академии наук СССР Л. Тимофеева, академика В. Жирмунского.
      Ученого без учеников не должно быть. Теперь уже у Мурата Хамраева есть свои ученики. Пять его аспирантов стали кандидатами наук.
      Как он успевает? — часто говорят о Мурате Хамраеве. Этот вопрос тем более правомерен, если учесть, что ученый много времени уделяет семье. А она у него большая. У Мурата Хамраева, главы семьи после смерти отца, большая разница в возрасте с братьями, и он привык относиться к ним, как к своим детям.
      Свободного времени, естественно, не так уж много. Сам Мурат Хамраев не может найти и не ищет границы между работой и отдыхом. Во время отпуска он или заканчивает очередную книгу, или начинает ее. Наверно, о таких, как он, сказал в своем стихотворении уйгурский поэт Абдукарим Ганиев:
      Если день мой без строки пройдет,
      Если не прошиб рабочий пот —
      Кажется, впустую день несется.
      Землю освещая, даже Солнце
      От Земли всегда чего-то ждет.
      По улице только что проехала поливальная машина. Щедрое июльское солнце плавилось в мокром асфальте, играло радугой в дрожащих на листве каплях, вспыхивало золотом в волосах спешащих на работу людей.
      Солнце и полная улица рыжих женщин — огненных, бронзовых, медных. С волосами, чуть тронутыми нежной желтизной, будто только что оструганное дерево. Скоро солнце скроется за домами, пойдут по улице обыкновенные блондинки, шатенки и брюнетки, но пока... Еще несколько мгновений чуда.
      Альбина подумала, что и она сейчас такая же золотоволосая и так же любуются ею идущие навстречу прохожие, и улыбнулась, зашагала быстрей, глубоко вдыхая пряно пахнущий тополями воздух.
      Первый день отпуска. Правда, остались кое-какие дела в клинике, но, вообще-то, впереди уйма свободного времени — целая вечность. Можно будет расправиться наконец со всеми этими накопившимися за год ремонтами, покупками, мастерскими, химчистками... Прочесть все эти замечательные книги, поглядеть фильмы и спектакли, о которых ведутся дебаты в газетный разворот, а то и из номера в номер. И сделать маникюр (в отпуске даже хирургу дозволено), и пошить что-нибудь экстравагантное вроде такой же яркой шуршащей юбки, серпантином струящейся вокруг ног до самой земли...
      Или сесть в «Жигули» и покатить куда-либо — на юг, на запад, на восток, — куда глаза глядят. Невиданные края, новые друзья. Парное молоко, рыбалка, памятники старины... Или на Север поехать. На родину, в село Черевково. Хоть и жили потом в Архангельске, а все тянет туда, где прошли твои первые годы.
      — Альбина, привет! Ты разве не в отпуске?
      — Да вот все никак... Сегодня три операции.
      — Так еще девяти нет, назначила бы попозже.
      Она и сама не смогла бы объяснить, почему пришла в клинику к началу рабочего дня. Видимо, просто не представляла себе, что явится позже всех. Даже будучи в отпуске. И как-то само собой получилось, что, явившись вовремя, она надела халат с эмблемой офтальмологов на нагрудном кармане — рука, держащая человеческий глаз, — и отправилась в свое отделение на третий этаж. Как всегда — рабочая пятиминутка, а после — прием.
      Из палат уже тянутся к кабинету больные — кто своим ходом, кто с поводырем, с повязками на глазах и без повязок, оперированные и ждущие операции, тревожные и спокойные, улыбающиеся перед выпиской.
      — А это первичные, — говорит секретарь Людочка о сидящих у дверей. Узнали, что уходите в отпуск, — и вот...
      Она сразу обратила на него внимание. Высокий, худощавый, в круглых черных очках, он очень прямо сидел в кресле, выставив вперед палку и опустив на нее тяжелые узловатые руки. Он был пиком, гребнем этой очереди, и Альбина шестым чувством ощутила, что их судьбы будут каким-то таинственным образом связаны. Уже не в первый раз она «чувствовала» своих пациентов — так иногда мастер, музыкант, тренер чувствует своего будущего любимого ученика, скульптор — модель, писатель — героя.
      — Людочка, давай, кто там...
      Молодой механик счетных машин из Днепропетровска. У этого все прекрасно после почти полной слепоты. Сияет, благодарит. Еще раз проверить. Да, лучше не бывает, линза в глазу как живая. Можно выписывать. Пусть едет домой, к невесте.
      Откуда-то из-под больничной пижамы, словно Игорь Кио, парень достает букет роз. Людочка поскорей затыкает раковину пробкой и наливает воду. .Розы, размещаются в умывальнике. Какое кощунство! Розам нужен хрусталь...
      А этот — давнишний ее пациент, капризный старичок. Пришел с дочерью, дочь тоже глядит исподлобья. Видимо, на сей раз цветов не будет.
      — Ни-че-го не вижу, — отчеканивает старик..
      Только н? волноваться, не вспылить. Тщательный осмотр.
      — Вы видите. С левым глазом у вас все в порядке, давление в норме. А правый... Я же предупреждала...
      . — Направьте нас, пожалуйста, к профессору Федорову, — перебивает дочь. — Только, пожалуйста, не обижайтесь.
      — Я не обижаюсь, но к профессору направить не могу. Он тоже в данном случае ничем не поможет.
      — Это вы так думаете, но он же выше вас, он же самый главный, — кипятится женщина. — Кто дал, вам право решать, что он может, а что нет?
      — Он сам мне дал это право, профессор Федоров.
      Ограждать его время от случаев, где медицина пока бессильна, во имя Тех, кому он действительно мбжет помочь.
      — Мы будем жаловаться.
      — Людочка, кто там следующий?
      — Вот ты, значит, какая, моя милая, славная! — поет старушонка, которую ведет под руку сестра. — Наконец-то я тебя своими глазами увидела. Молодая-то какая. И красавица! Все как есть вижу: волосы-то беленькие, глазки голубые.
      — Ладно, ладно, бабка, садись-ка лучше, — капризный старик поднимается, освобождая бабушке место у микроскопа, и ковыляет к двери.
      И нет больше обиды, злости на него. Только жалость.
      — Вижу, все как есть вижу, драгоценная моя, — радуется старушка. — Скоро внуков увижу, дай тебе господь доброго здоровьечка...
      — Останьтесь на минутку, — просит Альбина дочь старика.
      Убедить ее зря не волновать отца, не внушать ему иллюзий...
      Кажется, удалось. А пациенты идут. Вслед за «своими», «стационарными» — те, кто записан был на прием в поликлинике.
      Привели паренька лет пятнадцати — травматическая катаракта, спайка радужки, рубец роговицы.
      — Доктор, а он совсем не ослепнет? — волнуется мать.
      — Мам, да ладно тебе! Если в летное не возьмут, мне все равно.
      — Видали, о чем он? Помешался на своем летном. Доктор, миленькая, помогите нам!
      — Людочка, запиши мальчика на операцию. На будущий год. Пусть делает все анализы.
      — На будущий год? А пораньше нельзя?
      — Вам же сказали — в будущем году, — заискивающе улыбаясь Альбине, уже другая мать усаживает на стульчик у микроскопа очередную пациентку.
      Девочка с голубым бантом не мигая глядит из-за толстых стекол очков. Нечеловечески огромные недетские глаза.
      — Доктор, это про вас Восьмого марта по телевидению передача была? Вы Альбина Ивановна Колинко? Доктор, помогите нам...
      Следующий. Это он. Держится очень прямо. Черные провалы очков на бледном лице, палка беспорядочно тычется в пол. «Недавно ослеп», — безошибочно определяет она и вкладывает ладонь в его протянутую руку. Крепкое пожатие. Рука сильная, сухая, горячая.
      — Доктор, я должен видеть.
      Он не просит, не требует, не умоляет. Он констатирует факт. Так говорят: «Я должен есть, пить, дышать». Потому что без этого нет жизни.
      Она берет со стола историю болезни, читает диагноз. Ни один из офтальмологов, живущих ныйе на планете Земля, не в силах помочь этому человеку. Она еще надеется, хочет надеяться — быть может, ошибка.
      — Снимите очки, — говорит она как можно непринужденнее. — Так. Кладите сюда подбородочек.
      Нет,- диагноз поставлен верно, это его история болезни, его глаза, в которых ее микроскоп не находит ни малейших признаков жизни. Мертвые глаза.
      Черные стекла очков вновь нацелены на нее, как дула ружья. Что сказать ему? Как сказать? Она ведь не судья. Она доктор, ее дело — лечить, а не зачитывать приговоры. Медицина бессильна. Будь проклято это бессилие! И вообще, она в отпуске. Дернуло ее сегодня прийти на прием!
      Да, сдают нервы. Видимо, действительно пора в отпуск. Чего ей стоят эти несколько монотонно произнесенных фраз. А он будто не слышит, не уходит.
      — Я должен видеть.
      Кто он? Скульптор, художник, актер, летчик? Разве мало профессий, немыслимых без зрения? А если эта профессия — призвание, без которого жизни нет?
      Она сама пожимает ему руку. Сейчас рука его вялая, холодная. Человек идет к двери...
      Далекое детство. Один из удивительных погожих дней короткого северного лета. Залитый солнцем луг, синее небо. И она сама, босоногая, в розовом сарафанчике, с криками носится по лугу в стайке других ребятишек.
      — В жмурки, давайте в жмурки!
      Ей выпало водить.
      — Только чтоб ничего не видно было!
      Чья-то сложенная брезентовая куртка, которой ей обматывают голову, — и полная темнота.
      Альбина слышит вокруг знакомые голоса, хлопки,
      смех, но не может ступить ни шагу. Эта сплошная чернота, это нечто, вдруг убившее солнечный летний день, сковывает ее, наливает ноги, руки, все тело свинцовым леденящим ужасом.
      — Лови, жмурка! Дома кашу не варить!
      Альбина пытается сорвать куртку с головы — не тут-то было! Замотано на совесть.
      — Ма-ма-а!.. — вопит она, садясь на землю.
      Испуганные ребята побыстрей разматывают ее спеленатую, как кокон, голову — и снова день. Альбине уже стыдно за свои слезы, она смеется над собой вместе со всеми.
      Все забыто. Но вечером Альбина берет лист бумаги, цветные карандаши и, разделив бумагу пополам, рисует справа зеленый луг, синее небо, рыжее солнце, и яркие цветы на лугу, и ребят, и свой розовый сарафанчик, а левую сторону, мусоля карандаш, тщательно замазывает черным.
      — Что это? — спрашивает мать. — А, догадалась. День и ночь, верно?
      — Ну какая же ночь, мамочка? Ночью и луна светит, и звезды, и фонари, и всегда хоть что-то видно... Это... Это жмурки.
      И сейчас, спустя много лет, человек, ее пациент, так и не получив помощи, уходил от нее, беспорядочно постукивая палкой. Назад, по ту сторону черты. В темноту.
      — Постойте...
      Он обернулся.
      — Приезжайте ко мне еще. Попозже.
      — Как позже? Через год? Через десять?
      Что она могла ответить ему? Сколько лет в ее жизни понадобится, чтобы научиться лечить таких, как он, — кто это мог знать? И столько же будет его лет, погруженных во тьму. Какая все-таки она короткая, жизнь, так мало времени!..
      Кажется, еще вчера невозможным считалось то, что теперь она делает каждодневно. Начиналось это в архангельском мединституте. Второкурсница, вместе с другими студентами в аудитории она слушает нового заведующего кафедрой глазных болезней. Стрижка бобриком, энергичный, держится очень просто, молод: выглядит как студенУ, но уже доцейт! Она зябко кутается в платок: за окном трескучий мороз. Что заставило этого человека приехать в этакую стынь из жаркого города Чебоксары? Там, наверное, сейчас дыни зреют...
      Тем временем Святослав Николаевич Федоров, так звали «новенького», рассказывал не оперившимся еще студентам о крамольной своей идее имплантации — вживления — искусственного хрусталика в человеческий глаз. Больше двух столетий назад подобную мысль выдвигал польский глазной хирург Гадини. В народе он слыл чудотворцем за искусные свои операции, исцелившие многих. Конкуренты же распускали слухи, что коллега их спутался с дьяволом, давно уж не ходит в костел, забыл бога, да и бог оставил его. «Слепота — божья кара для грешников, — говорили наветчики, — а Гадини спасает их с помощью сатаны, покупая за это для ада людские души». Когда же стало известно, что хирург собирается вживить в слепой глаз линзу из горного хрусталя, его громогласно объявили богоотступником и шарлатаном. Иезуиты пришли в его дом, разгромили лабораторию, где производились эксперименты и операции, хотели спалить самого «еретика» на костре. Только большими трудами друзьям и родственникам смелого офтальмолога удалось добиться замены казни тюрьмой.
      Минуло 200 лет. В ноябре 1949 года замысел польского экспериментатора наконец осуществился. Это сделал англичанин Гарольд Ридли, разумеется!, на основе иной технологии — технологии XX века. Он заменил хрусталик, потемневший от катаракты, шпастмассовой линзой. Дерзкая операция была встречена Bt штыки медицинскими авторитетами. Однако она увенчшлась успехом, и победителя не стали судить. Инородное тело не погубило глаз и было принято организмом. «При осмотре больных, оперированных 20 лет назад, создается впечатление, что эти люди родились с искусственными хрусталиками», — писал впоследствии английский хурург Чойс.
      Святослав Николаевич Федоров сделал первую в нашей стране операцию по протезированию хрусталика. Он своими руками изготовил протез. Увы, авторитеты осудили смелого экспериментатора. Пятнадцать лет спустя журналист Анатолий Аграновский так рассказал об этой истории в газете «Известия»: «Признали операцию антифизиологичной и даже «антипавловскош». Особо возмущены были тем, что она сделана девочке, пусть и с врожденной катарактой: рисковать глазами ребенка! И когда доктора выгнали с работы, он кинулся в Москву, пришел ко мне в редакцию, газета вмешалась в его судьбу, на работе он был восстановлен, переехал вскоре в другой город (из Чебоксар в Архангельск) и продолжал исследования... Девочка эта, Лена Петрова, выросла, окончила университет, вернулась учительницей в родное село, видит хорошо, проверяет без очков горы ученических тетрадей, вышла замуж, родила сына, как пишет она, «глазастого и шустрого», назвала его «в честь дорогого доктора Святославом».
      Так вот, значит, после какой передряги оказался в Архангельске С. Федоров. Хоть ему и оказали поддержку, но от признания и тем более пропаганды нового метода решили пока воздержаться. Но у Альбины, слушавшей молодого доцента сначала с любопытством, потом с интересом, потом вдруг позабывшей про свой платок и переставшей замечать, что из окна дует, не было и тени сомнения в его правоте. «Неужели же могут быть на земле люди, которые смеют усомниться хоть на секунду в том, что Федоров на верном пути?» — думала она со священным ужасом.
      — Только учти: я шарлатан, знахарь, — смеялся С. Федоров, когда она первая кинулась записываться в его соратники, верные оруженосцы — в кружок офтальмологов, чтобы разрабатывать методику протезирования хрусталика. — Меня вообще нет... Нам предстоит еще только доказать, что мы есть. («Он сказал «мы»!» — с восторгом подумала она.) А не докажем — спалят на костре, съедят живьем, а косточки выплюнут. Не боишься?
      — Не спалят и не съедят, — сказала она. — Пишите: Альбина Колинко. Через «о».
      С. Федоров победил. Число успешных операций росло, росла и слава хирурга; и тогда авторитетные научные круги разрешили наконец московскому журналисту напечатать статью о чудо-офтальмологе из Архангельска, затем стали о нем писать и другие. Он стал профессором, возглавил в Москве научно-исследовательскую лабораторию.
      Все эти годы они были вместе — С. Федоров и его ученики: Альбина, Валерий Захаров, другие. Он по-прежнему говорил «мы», как тогда, в институтской аудитории. И здесь, в Москве, сделал их своими ближайшими помощниками. У них было одно общее дело.
      Всегда их объединяло то архангельское родство, те ночи с сорокаградусными морозами. Далеко) за полночь, когда никакой городской транспорт уже не ходил, выползали «алхимики» из лаборатории. Колючим инеем дыхание сразу же покрывало поднятые воротники и платки, ломило лоб, и мгновенно леденели ноги, и машина С. Федорова никак не хотела заводиться. Тогда шли домой пешком, спорили и мечтали, пока всем не становилось жарко. Как Альбине, когда она слушала впервые молодого доцента.
      Кружковцы считали свою работу комсомольским ударным делом. Они шефствовали над глазным отделением городской больницы, во время каникул дежурили в палатах и операционных, в летние месяцы отпусков заменяли сестер и фельдшеров, участвовали в приемах больных, делали профилактические осмотры. Они остро осознавали всю важность и общественную значимость своего труда, и это сознание удесятеряло их силы.
      Среди разных проблем, которые нужно было решить юным энтузиастам, одной из важнейших была интраокулярная коррекция афакии. Афакия — это отсутствие в глазу хрусталика, как правило, удаленного в результате поражения катарактой. Линза-протез — это, по сути, те же очки, только внутри глаза. И подобрать ее необходимо с абсолютной точностью, то есть взять для вживления именно ту, которая нужна данному человеку. Преломляющая сила хрусталика у разных людей различна: от 12 до 40 диоптрий. Но нельзя ведь примерять искусственную линзу на вскрытом глазу, прикидывать, как это делается с очками, на таблице, где напечатаны буквы различной величины.
      Альбина Колинко занималась проблемой., как теоретически рассчитать до операции, что за линзу, с какими диоптриями нужно будет вживить. Она вывела математическую зависимость коррекции глаза от длины его оптической оси, от преломления роговой оболочки, глазной влаги, расстояния искусственной линзы до роговицы и других параметров.
      Этот научный труд занял несколько лет работы и 200 страниц диссертации на соискание ученой степени кандидата медицинских наук, которая была блестяще защищена. В итоге офтальмологи всего мира получили таблицы и графики, позволяющие быстро и безошибоч-
      но подобрать необходимый хрусталик для пациента. За эту работу Альбина Колинко стала лауреатом премии Ленинского комсомола.
      — Альбина Ивановна, звонят из операционной: там все готово, — сообщила сестра.
      — Скажите, что я иду, — Альбина выключила аппаратуру и направилась на третий этаж, в операционный блок.
      И снова приглушенной болью отдалось в ее памяти: человек, уходящий от нее в темноту, его безжизненная рука, беспорядочное постукивание палки...
      В операционной она никогда не испытывала таких горьких минут: если бралась за скальпель, то всегда побеждала. Здесь была самая любимая для Альбины работа, и эта любовь позволяла ей выносить, казалось бы, фантастические перегрузки: да 15 операций в день! Она с увлечением штопала порванные радужные оболочки, обшивала зрачки «кисетным швом», лазером сваривала сетчатку.
      , В предоперационной ее уже ждали, в тазах стояли растворы для мытья рук. В зале справа шла операция, в зале слева, где было также два стола, был готов пациент. Мелодично играл магнитофон: и больным не, так страшно, и врачам веселее. А то привыкли — «тишина операционных». Если больной в сознании, под местным наркозом, не нужна ему эта гробовая тишина, все эти «шприц, скальпель, зажим...». Пусть лучше Зыкину послушает.
      Вместе со своим ассистентом Лилией Марковной Борисовой Альбина Колинко мыла в семи водах руки — операция на глазу делается без перчаток. Затем прошли к пациенту. Он лежал на одном из столов, под белыми простынями. В отверстии на правой верхней части лица виднелась вымазанная зеленкой кожа: для дезинфекции. Альбина села у изголовья, настроила микроскоп и взяла шприц.
      Сейчас она не думала, кто именно ее пациент, не желала вспоминать его внешности, голоса... Он был обезличен. Иначе излишние эмоции. Она знала только про его болезнь. Болезнь, которую нужно ликвидировать.
      — Откройте глазик. Вы меня слышите? Посмотрите налево вверх. Сейчас сделаем укольчик, это анестезия.
      Так во время операции она говорила со всеми — уменьшительно-ласкательно. В операционной многие в страхе перед болью становятся детьми, и обращаться с ними надо как с детьми.
      Больной вздохнул, веки вздрогнули и открылись. Игла шприца мягко погрузилась в ткани. Человек под простынями весь напрягся и закряхтел, но Альбина уже мягко массировала глаз, приговаривая что-то ласковое. Затем сестра подала ей расширитель век, и Альбина, будто на пяльцах, растянула веки больного.
      ...С детства Альбина мечтала, что будет хирургом. Нравилось, что хирургия дает зримые результаты. Приносят к тебе человека, который попал в автомобильную катастрофу. Кажется, живого места нет. Штопаешь его, перекраиваешь, гипсуешь — и вот, глядь, через несколько месяцев встречает тебя на улице этакий добрый молодец. Девушку под руку ведет, даже не хромает, и нос орлиный, и на щеке чуть заметный шрамик, даже мужественность какую-то придает. А ведь помнишь, что у него с лицом было...
      В Архангельске как-то все каникулы проработала в травматологическом пункте. Но тут и выяснилось, что для такой хирургии, что называется, мало каши ела. Здесь не женские руки нужны — ручищи! Вывихи вправлять, переломы вытягивать, а бывапот и более серьезные случаи, где требуется настоящая сила. Мучил вопрос: «А вдруг, Альбина, возникнет в твоей жизни случай, когда из-за этой самой твоей женской слабосильности не удастся спасти человека, — тогда что будет? Так не лучше ли иметь мужество уступить дорогу тому, кто сделает то же самое лучше тебя?» Отказалась и сама переживала, конечно. Но тут появился в Архангельске С. Федоров.
      — Дайте тонометр, — попросила Альбина. — Это прибор для измерения внутриглазного давления, — пояснила она больному. Приложила к зрачку блестящий ци-лийдрик, сделанный из металла, с янтарными донышками: — Прекрасно, давление у нас в норме. Спокойно, гЛазик не сжимать, операция началась.
      Скальпелем Альбина осторожно разрезала роговицу, отвернула ее. Роговица слезала с глазного яблока, словно чуЛок с ноги: Сестра подала коагулятор. Альбина прошлась сваркой по окружности радужной оболочки и
      взрезала ткань в глубине, открывая доступ к хрусталику.
      Сестра быстро убирала тампонами с операционного поля сочащуюся кровь и лимфу, орошала глаз из различных шприцев каплями адреналина, новокаина и прочих лекарств.
      «Chi non lavora, non fa Гашоге», — сладкозвучно пел в динамике Челинтано: «Кто не работает, тот не может любить».
      Наконец криоэкстрактор проник в глаз. Металлическое жало прибора покрылось инеем — сработала углекислота, приморозив к металлу тело хрусталика.
      — Вот он, хрусталик, — ворковала Альбина, извлекая из глаза прикипевшую к криоэкстрактору полупрозрачную желтоватую линзочку. — Только проку от него никакого не было, одни неприятности, и совсем он нам больше не нужен, мы его новым заменим.
      Альбина приняла от ассистента сверкающий, совер-шенно прозрачный хрусталик из полиметилликметакри-лата. Три усика с крохотными головками на концах и три петельки обрамляли линзу с микроскопической надписью: «Сделано в СССР».
      — Прямо лесковская блоха, — шепнула одна из сестер, практикантка мединститута, впервые присутствовавшая на такой операции.
      — Алексей Александрович, готовьте второго больного, — скомандовала Альбина. — А что это музыки стало не слышно? Нам скучно. Поставили бы Шульженко!
      Прильнув к микроскопу и вся напрягшись, будто прицеливаясь, одним точным неуловимым движением она положила на дрожащий зрачок искусственный хрусталик — петельками внутрь, усиками наружу, чтобы линза не прикасалась к радужной оболочке, а висела °в глазу, как и полагается, на опорах.
      Итак, все элементы ирис-клипс-линзы системы Федорова — Захарова были поставлены на свои места, имплантация закончена. Теперь все развернутые пеленоч-ки-ткани надо снова свернуть пинцетами, «упаковать» глаз и зашить иглой — крошечной, как ресничка, со впаянной шелковой нитью.
      Предоставив Лилии Марковне накладывать последние швы, Альбина переходит к другому столу. Здесь лежит пациентка, которой требуется устранить высокую близорукость. Снова анестезия, массаж глаза. Врач, за-
      кончившая дежурство, докладывает тем временем о состоянии оперированных накануне. Альбина дает указания, наставления, стараясь ничего не забыть перед отпуском.
      Альбина склоняется над больной. Тончайшей фрезой (10 тысяч оборотов в минуту) срезает с глаза слой роговицы. Ничтожную ткань эту обрабатывают затем, обтачивают на специальном станке, чтобы придать необходимую конфигурацию, изменить в нужную сторону преломление попадающих в глаз световых лучей. Точность обработки — 5 — 8 микрон. Затем роговица ставится на прежнее место.
      — Теперь нам осталось только глазик зашить, — говорит Альбина.
      Больная под простынями облегченно вздыхает.
      — Ниночка, коагулятор не жжет.
      — Сейчас, Альбина Ивановна, батарейки поменяю.
      — Вот теперь хорошо.
      — Альбина Ивановна, дужку не вправите? Только что привезли больного.
      — Давайте его на другой стол.
      Два надреза по кругу радужной, металлический щуп — в зрачке, два незаметных движения. Все. Обошлись без укола анестезии — с ним было бы болезненнее, просто капнули новокаин.
      ...Только сняв маску, халат и полотняные брюки, она вдруг чувствует, будто с этими стерильными одеяниями уходит из тела, из мозга энергия, легкость. Усталость года.., Ну ничего, она в отпуске. Приедет сейчас она домой, примет душ...
      Крохотный приемничек в кармане халата на вешалке пискнул. Альбина вытащила его, нажала кндпку. Голос С. Федорова сказал: «Альбина Ивановна, зайдите, пожалуйста, ко мне».
      В кабинете у С. Федорова был гость. Они вместе поднялись навстречу Альбине.
      — Профессор офтальмологии из Нью-Йорка, — сказал С. Федоров, представляя гостя Альбине. — А это наш врач Альбина Колинко, которую мы только что видели, — обернулся он к американцу.
      — Я в восхищении, — произнес гость по-русски, с небольшим акцентом, пожимая руку Альбине. — Я наблюдал, как вы оперировали, — гость кивнул на цвет-
      ной экран телевизора, — и не могу удержаться от самых высоких похвал. Прекрасная техника!
      — Спасибо за комплимент, — отвечала Альбина, — но когда вы посмотрите на операции других наших хирургов, то убедитесь, что есть лучше меня. У нас в клинике двадцать два человека делают такие же операции.
      — У вас здесь просто собрание звезд, — сказал американец. — Но признаюсь вам откровенно, что в Америке ваша клиника удивляла бы не техникой операций, а тем, что, как мне говорили, у вас почти нет осложнений.
      — Альбина Ивановна может дать нам точную цифру на сегодняшний день, — сказал С. Федоров, наливая Альбине кофе из глиняного кофейника и придвигая к ней вазу с конфетами и печеньем. — Она заведует организационно-методическим отделом, отвечает за качество лечения больных. Это, так сказать, отдел технического контроля в нашей лаборатории,
      Альбина не без удовольствия сообщила, что из 2 тысяч прооперированных больных осложнения получили лишь 30. Это значит полтора процента. Иностранец был удивлен: в его стране процент осложнений после имплантации хрусталиков значительно выше.
      Альбина знала, что приводит к подобным трагедиям. Техника, как бы она ни была высока, при операциях по вживлению искусственного хрусталика не решает одна успех дела. Здесь нужна совершенно иная организация работы с больными: хирург должен вести своего пациента от постановки диагноза до выздоровления, а не ограничиваться лишь одним исполнением операции. Он должен взять на себя и функции терапевта.
      Профессор из Нью-Йорка слушал Альбину, делая записи в толстом тисненом блокноте. Она рассказывала о том, что три года назад здесь, было три, глазных отделения: 170 коек, 1600 операций в год, Теперь операций — -3100!
      Собеседник Альбины оторвался от блокнота,
      — Значит, в два раза больше?
      — Сто пятьдесят тысяч рублей экономии.
      — За счет чего? -
      — Один день пребывания пациента в больнице государству обходится в среднем в пятьдесят рублей. Я слыхала, у вас в частных клиниках берут дороже. — Профессор кивнул. — Для владельца чем дольше лежит че-
      ловек у него в больнице, тем выгоднее, а у нас наоборот: ведь каждый выздоровевший — это на пять тысяч рублей ежегодной продукции для всего общества. Подсчитано, что те, кого мы возвращаем к труду, создают ежегодно ценностей на два с половиной миллиона рублей.
      О, вы говорите, как бизнесмен, а думаете обо всем обществе. Бизнесмен ограничивается своей собственной выгодой.
      — В этом и есть различие между бизнесом нашим й вашим, американским, — улыбнулась Альбина. — Выгода обществу — всегда наша выгода.
      В статьях о здравоохранении за рубежом Альбина читала слова американского президента о том, что мрачная угроза катастрофически высоких цен за медицинское обслуживание нависает над большинством народа Америки. Она знала, что 24 миллиона американцев не в состоянии пользоваться системой страхования здоровья, только лишь вход в кабинет врача для них стоит не менее 10 долларов. Один день в средней больнице — 100 долларов, удаление аппендицита — 2500 долларов...
      Поэтому она понимала, что огромное число осложнений при протезировании хрусталика — это тоже гримасы того «делового подхода», который превращает хирурга в безукоризненно действующую машину по отсеканию и пришиванию, но лишает его стремления исцелять и врачевать, подчинять этому главному делу все свои действия и поступки.
      С точки зрения частного бизнеса многое из того, что делалось в клинике С. Федорова, выглядело убыточной филантропией. Взять хотя бы обследование детей офтальмологами в школах Москвы, проведенное по собственной инициативе врачей в дополнение ко всем делам. Или другое из «сверхплановых» дел: массовое обследование слепых. Эти люди не обращались за помощью, считая незыблемым поставленный когда-то диагноз и полагая неизлечимой свою слепоту. Но наука раздвинула горизонты. И может быть, хоть кого-то стало возможным вырвать из тьмы. И вот вместе с Всероссийским обществом слепых о»фтальмологи организовали осмотры мужчин и женщин,, работающих на предприятиях общества. Сотни были отобраны для обследования. Двумстам уже возвращено зрение. Эти люди учились читать не по Брайлю, а по букварям прямо в палатах, некоторые впервые увидели своих уже взрослых детей.
      Заокеанский медик просил рассказать поподробнее, как хирурги в Москве открыли свою поликлинику, как они сами ведут в ней приемы, отбирая больных для операций, как долечивают оперированных. Ему очень понравилось, что при такой постановке дела исключаются расхождения в диагностике, в методах лечения, нет противоречий между терапевтами, посылающими на операцию, и хирургами, исполняющими ее. А главное, обеспечен постоянный контроль за качеством и даются его гарантии.
      «Русские смело гарантируют качество операций, — это как раз то, чего нам не хватает, — думал американец, вникая в рассказ Альбины. — Они делают это благодаря новой организации дела и разработанной ими методике послеоперационной доводки больных. К тому же модель хрусталика Федорова — Захарова наиболее совершенна, она оснащена приспособлениями, которые сводят к минимуму риск осложнений».
      — Дорогие коллегщ — произнес гость, когда беседа уже подходила к концу. Он сказал это немного торжественно, приподняв в руке чашечку с кофе, словно бокал с шампанским, — я хочу сделать вам деловое предложение. Мы могли бы приобретать и продавать в США хрусталики вашей конструкции. Но этого для нас мало. Мы хотим, чтобы вы обучали американских врачей разработанным вами методам. И лишь после этого с соответствующим сертификатом продавали бы для каждого из обученных ваши хрусталики. По моим расчетам, это даст вам на первых порах миллион долларов в год. Я знаю фирму, которая возьмет на себя организацию дела в Штатах.
      Проводив гостя, С. Федоров улыбнулся Альбине:
      — Продажа советских искусственных хрусталиков конструкции Федорова — Захарова в США. Как — звучит? Во всяком случае, уж тогда будем сами себя финансировать. Кстати, очень хорошо, что сегодня вы еще здесь. Нам надо решить окончательно, что покупаем у наших заводов, что за рубежом и у кого. Как обстоят дела?
      Подготовка заказов на оборудование и инструменты также входит в служебные обязанности Альбины как заведующей организационно-методическим отделом. В нем 12 сотрудников, которые отвечают за прогрессивную организацию труда врачей, за внедрение новейших методов лечения, за то, чтобы клиника была оборудована по последнему слову науки. Аппаратура, медикаменты — все должно быть новейшим. Здесь изучается масса литературы, научных и рекламных проспектов...
      В списке два десятка пунктов, она помнит их все: сколько каждый обсуждали, пока окончательно не утрясли, — инвалюта! Аргоновый лазер для операций по поводу отслойки сетчатки лучше всего, пожалуй, делает «Когерент радиэйшн» — американская фирма. Фундус-камеру нужно заказывать в ФРГ. Компания «Оптон» — наш поставщик, хорошие у них камеры. Из Англии выпишем два криоаппарата — для удаления хрусталиков, вывихнутых в стекловидное тело...
      — Итого?
      — Сто тридцать пять тысяч рублей, Святослав Николаевич. Меньше не получится. И так сэкономили двенадцать с половиной тысяч. Если будут какие-нибудь возражения в министерстве, может быть, обратить их внимание на предложение профессора из Америки?..
      — Думаю, что возражений не будет, — улыбнулся С. Федоров.
      Придя в свой кабинет, Альбина вспомнила, что так и не успела пообедать сегодня. Ничего, завтра все будет уже по-другому. Она машинально взяла со стола пачку писем, которые каждый день приносила ей Людочка. Незнакомые люди, которые скоро будут ее пациентами, самые разные возрасты, профессии, судьбы. Сначала хотела засунуть всю пачку в ящик — на после отпуска. Но вот распечатан один конверт, другой... По линейке выведенные нетвердой рукой буквы:
      «Дорогой доктор, вы, я знаю, лечите шоферов, летчиков, монтажников, моряков. Мы в свое время были тоже передовиками, а сейчас — ветераны труда. Я, к примеру, проработала тридцать лет, имею правительственные награды. Но вот — ослепла...»
      Другое письмо было написано аккуратным ученическим круглым почерком.
      «Как мне хочется хорошо видеть! Ведь я уже не маленькая. В третьем классе мне прописали очки, а зрение все ухудшается. Я уже всем сказала, что очки мне можно будет снять в конце восьмого класса, и, кажется, сама в это поверила. И правда — иногда мне становится очень хорошо видно вокруг: засмеюсь когда, что аж слезы текут, посмотрю вокруг, и все так хорошо видно.
      Альбина Ивановна, нельзя ли мне вылечиться у вас в Москве, в вашей больнице?»
      Конверт за конвертом — будто шли в кабинет новые и все новые люди. Она слушала их, прикидывала, как ответить, чем ободрить.
      «Я слепну, Альбина Ивановна. Один глаз хоть что-то видит, а другой различает лишь день и ночь. Помогите мне. Я буду офтальмологом. Выучусь — сам встану на борьбу со слепотой».
      «Ваш ответ, Альбина Ивановна, — «очевидно, сможем помочь», дал мне надежду и силы жить».
      «Дорогая Альбина Ивановна, пишет Вам с чувством беспредельной благодарности и самого глубокого уважения тот, кому Вы вернули зрение...»
      Дверь отворилась. На пороге стоял Володя:
      — Ты, домой собираешься, отпускница? Карета подана.
      Хорошо, когда с мужем работаешь вместе, что бы там ни говорили. НаходишьсяГ на работе, а вроде как дома.
      — Ты спускайся, я сейчас, — ответила она.
      Вынула расческу из сумочки, Подошла к умывальнику. «Завтра с утра обязательно в парикмахерскую», — подумала она, причесываясь у зеркала. Уже в коридоре вспомнила, что хотела проведать свою маленькую пациентку Танюшу. У девочки боДьноё сердце, и она так боится завтрашней операции., Нашла в сумочке шоколадку «Спорт» и направилась прямо в палату, где лежала Танюша.
      — Операцию тебе сделает Татьяна Петровна, помнишь ее? Очень хороший и добрый доктор, будет совсем не больно. Не бойся, — сказала Альбина, кладя на постель рядом с девочкой шоколадку.
      Глаза девочки тотчас же налились слезами.
      — Не хочу Татьяну Петровну; хочу вас! Не пойду я на операцию. Отпустите меня домой. Доктор, миленькая, ну пожалуйста...
      — О господи! Ладно, ладно, не реви только.
      И, махнув Володе из окна рукой: сейчас, мол, побежала сказать дежурной сестре, что оперировать будет завтра сама...
      — Я не согласен с вами, если вы разделяете весьма распространенное мнение, будто человеческому мозгу грозит «взрыв информации». Настоящей информации слишком мало, чтобы можно было говорить о ее лавине...
      Так считает профессор Анатолий Бучаченко, возглавляющий лабораторию радикальных реакций в Институте химической физики АН СССР.
      Столь неожиданное суждение может показаться нарочито оригинальным, по меньшей мере спорным. Действительно, нынешний химик, даже если он ничем другим не будет заниматься, кроме как запоем читать литературу по своей тематике, «глотая» по 200 (двести!) статей в сутки, не зная ни выходных, ни отпусков, все равно не сумеет ознакомиться и с десятой долей сведений, адресованных ему авторами-коллегами. Между тем просто «глотать» мало — надо еще «переварить» прочитанное!
      Каково же тем, кто, подобно Анатолию Бучаченко, посвятил себя химической физике? Надо следить за периодикой не только по химии, но и по физике, а там положение дел с потоком публикаций не лучше, если не хуже. Когда-то любой ученый мог при желании легко просмотреть все специальные журналы — их было не так уж много. В 1800 году, например, всего 100. А в 1950-м — уже 100 тысяч. Ныне их свыше 200 тысяч (чуть ли не 5 миллионов статей), и ежегодно число их названий увеличивается на 7 процентов.
      Да, это так, но в смысле информативности далеко не все публикации равнозначны, возражает Анатолий Бучаченко. Подсчитано, что 70 — 90 процентов из них не отличаются особой новизной. А не обладая ею, они, по существу, не несут информации и, стало быть, не имеют реальной ценности. Так что корень проблемы в перепроизводстве именно печатной продукции, а вовсе не в информации как таковой. Стоящих идей появляется не так уж много — их просто нельзя не заметить, полагает Анатолий Бучаценко. Быстро разглядеть их ему помогают не только навыки скорочтения. Просматривая статью за минуту-другую, он умеет схватить самую суть. Конечно, такая зоркость ума дается не сразу — порой годами опыта. Впрочем, как бы там ни было, разве не должен выработать ее у себя любой ученый?
      Девиз «Хочу все знать!» хорош разве лишь в школе.
      А в науке? Знать все невозможно, да и не нужно, убежден Анатолий Бучаченко. Действительно, стоит ли завидовать эрудитам, которые прямо-таки «нафаршированы» цитатами, фактами, цифрами и т. д. и т. п.? Многозна-ние неравнозначно уму. Зачастую оно не просто бесполезно — вредно! Когда память загромождается без разбору, это не только грозит ей перегрузками. Необъятная масса бессвязных сведений мешает вычленять суть, лишает мышление гибкости, делает его консервативным, бескрылым, сковывая воображение, заставляя соскальзывать в привычную колею стандартных схем. И в то же время создает ложное ощущение превосходства, которое выливается порой в безапелляционность, нетерпимость, воинствующее критиканство, хотя подлинная ценность ума не во всезнайстве, а в способности рождать новые идеи.
      Противостоять лавине публикаций помогает культура чтения, которая не имеет ничего общего с всеядностью, напротив, характеризуется селективностью, избирательностью. Но еще важнее творческое отношение к любым сведениям. Их бездумное поглощение настраивает на потребительский лад, ибо отучает мыслить самостоятельно, а такое иждивенчество недостойно настоящего ученого, подчеркивает Анатолий Бучаченко.
      Подлинному исследователю чужда и погоня за публикациями ради их количества в ущерб качеству. Если они повторяют уже сделанное с незначительными вариациями, есть ли в них особая надобность? Необходимо фильтровать их самым тщательным образом — такого принципа придерживается Анатолий Бучаченко как член четырех редколлегий (сборника «Физика молекул», а также «Журнала физической химии» и еще двух ежемесячников — «Теоретическая и экспериментальная химия», «Кинетика и катализ»).
      Труднее, понятно, быть беспристрастным в оценке собственных работ (их у Бучаченко более ста, в том числе четыре книги общим объемом едва ли не в 1000 страниц). Ученый не скрывает, что на заре своей творческой биографии не избежал соблазна почаще видеть свое имя под научными статьями. Но давно уже излечился от этой «детской болезни» молодого специалиста и теперь придерживается правила «лучше меньше, да лучше».
      Новизной, оригинальностью работ, выполненных Анатолием Бучаченко, можно объяснить и пристальное внимание к ним в разных странах. За один . лишь 1975 год он по приглашению коллег прочитал по часовому докладу на пленарных заседаниях: в мае — во Франции, в Гренобле, в июле — в Чехословакии, в Праге. В обоих случаях по-английски — такова традиция.
      Надо сказать, устные сообщения и дискуссии на конгрессах, конференциях, симпозиумах, семинарах, коллоквиумах, защитах диссертаций способствуют оперативному обмену новейшей информацией, ее скорейшей проверке на теоретическую и практическую ценность. Но большую часть времени ученый имеет дело все-таки с печатным словом. И вот перед нами проблема, вполне закономерная в эпоху научно-технической революции: а нельзя ли автоматизировать анализ стремительно умножающихся публикаций, чтобы помочь исследователям отделять зерна от плевел? Но тогда мы волей-неволей приходим к вопросу о творческих возможностях электронного мозга.
      Вспоминается спор о перспективах кибернетической «машинерии», разгоревшийся некогда между ее энтузиастами и скептиками. «Может быть, ученые, доказывающие возможность создания «живых» и «разумных» существ, употребляют эти выражения не в буквальном, а в каком-то особом значении?» — вопрошал не без иронии Б. Бялик, известный литературовед, доктор филологии. Разве доступно таинство творчества бездушным механизмам, этим роботам «без божества, без вдохновенья»? Дескать, Пигмалион, вдохнувший жизнь в изваянную им статую, — сказка! Прекрасная, но сказка. Да и «хороша была бы ожившая электронная Гала-тея — с походкой шагающего экскаватора и хваткой Каменного гостя!».
      Но разве между живым и неживым, мыслящим и немыслящим пролегла глубокая пропасть? Рассуждения о ней отбрасывают нас к средневековой вере в пресловутую «жизненную силу», парировал выпад гуманитария академик С. Соболев, видный наш математик. Действительно, либо все в природе существует и развивается по единым общим законам и непознанное сегодня будет понято завтра, либо «мыслящий тростник» есть чудо господне — тогда и впрямь не постигнуть тонкую механику мышления, не создать искусственно разумное существо.
      Сознание немыслимо без своего материального начала. Правда, оно воплощено природой в архисложном творении, каким является человеческий мозг. Но это не значит, что нельзя проникнуть в его физические и химические основы, с тем чтобы воссоздать его в виде рукотворного аналога. Притом не обязательно, радиолам-пового или транзисторного. Не исключено, что при таком конструировании будут применяться органические соединения, например, белковые.
      Анатолий Бучаченко не склонен ни недооценивать, ни переоценивать возможности электронного мозга, даже такого — белково-полупроводникового. Каждому свое: роботу — роботово, человеку — человеческое. Ученый уверен: даже самые разумные машины никогда не сравняются с гомо сапиенс по своему интеллектуальному потенциалу. Конечно, они будут неплохим подспорьем ученому, но именно подспорьем, идет ли речь об автоматизированных информационно-поисковых системах, электронных справочниках или переводчиках.
      Раскопки в Гималаях разноязыкого печатного слова — задача вспомогательная. Знать уже высказанные идеи необходимо для того, чтобы их не повторять. Главное же — самому быть генератором мысли, творцом новых открытий и изобретений. И коли уж моделировать человеческий мозг системами полупроводниковых и белковых ячеек, то в первую очередь ради более глубоких представлений о его деятельности. Затем, например, чтобы поднять его продуктивность. Ведь он использует свои потенциальные возможности лишь на 5 — 7, максимум на 10 процентов. Резервы, как видно, колоссальны. Как их мобилизовать и тем самым увеличить отдачу науки?
      Очевидно, предстоит познать не только структуру таких физико-химических систем, но и функцию, притом самую интимную сторону их поведения, внутри- и меж-молекулярных взаимоотношений. И здесь мы обращаем свои надежды к химической физике. Именно она интересуется электронной механикой химических процессов. Любых, включая те, что лежат в основе всего живого и его высшего проявления — мышления.
      Уже сегодня наука пытается, и небезуспешно, перебрасывать мосты от мира веществ к миру существ, от колбы к мозгу на том самом электронном уровне, который вроде бы оскорбительно низок для нас, недостоин венца творения. Зададимся таким, например, вопросом, на первый взгляд нелепым: что может быть общего между поведением человека в коллективе и... поведением электронов в организме?
      Бывает, длительное состояние тревоги или тоски охватывает даже тех, кто слыл человеком неробкого десятка. Душевный недуг? Хорошо, а что за ним? Психиатры разводят руками. А химики знают: в крови повышается концентрация адреналина. Или его ближайшего сородича серотонина. Антагонист этих веществ — аминазин. Введенный внутрь людям, побаивающимся, скажем, хирургической операции, он успокаивает их, как бы усыпляя естественное чувство страха.
      Наивно, конечно, уповать на то, что появится некое «лекарство от трусости», способное наделять смелостью. Если говорить об успокаивающем средстве, то оно просто-напросто притупляет обостренные реакции на окружающее. Как бы там ни было, возникает вопрос: при чем тут электроны?
      Оказывается, мноюе зависит от того, насколько прочна их связь с молекулой препарата. Аминазин легко отдает свои электроны взаимодействующему с ним соединению. А вот чужие захватывает слабо, присоединяет труднее. Иначе говоря, это хороший их донор (по-латыни «дарящий»), но плохой акцептор («принимающий»). У серотонина все наоборот.
      А теперь задумаемся над любопытным фактом: доноры, введенные внутрь при тяжелой психической болезни, которая сопровождается состоянием немотивированной тревоги, смягчают ее симптомы. Природа подобных эффектов пока не выяснена досконально, но так или иначе она связана с поведением электронов в организме. Если бы удалось познать ее на этом уровне, появились бы, вероятно, новые возможности врачевать людей от гнетущих фобий — навязчивых беспочвенных страхов, которые так распространены в наш беспокойный век.
      Новые подходы к медицинским, биологическим и прочим проблемам обещает подсказать химфизика, подбирающая электронные ключи к тонкому механизму процессов, разных и в то же время схожих, где бы они ни протекали — в лабораторной ли колбе, в заводском
      ли реакторе, в минеральном царстве или в мире животных и растений. То же самое относится и к той области, которой занимается Анатолий Бучаченко, посвятивший себя изучению свободных радикалов, странных невидимок странного мира.
      И вижу: сидят людей половины...
      До пояса здесь, а остальное там.
      Эта гротескная картина нарисована В. Маяковским в назидание «прозаседавшимся», но она невольно приходит на ум, когда пытаешься образно представить явление, о котором рассказывает Анатолий Бучаченко. Речь идет об интереснейшем феномене, который некогда поразил ученых.
      Несколько экстравагантные ассоциации, заметит иной читатель, если уж наука, так наука, а тут... Даже в мифах фантазия авторов не перешагивала столь смело грань реального, хотя уж там-то встретишь кого угодно. И ундину, имеющую дамский торс, переходящий в рыбий хвост; но обе части при ней — и до пояса, и остальное. Попадаются кентавры, но где это видано, чтобы существовали в отдельности живые полчеловека и пол-лошади?
      Впрочем, пол коня можно найти в литературе — в россказнях «самого правдивого человека на Земле», как аттестовал себя барон Мюнхгаузен. Да, он засвидетельствовал как очевидец: когда его лошадь была расчленена надвое, обе ее половины разгуливали, как ни в чем не бывало, порознь, пока их не воссоединил некий искусник военврач.
      А теперь представьте, что нечто подобное вы услышали от ученого, человека вполне нормального, серьезного, уважаемого. Смеяться неудобно. Верить? Да разве это возможно?!
      Шутки шутками, а на рубеже XIX — XX веков химики очутились в аналогичной ситуации, которая заставила их ревизовать традиционные взгляды на взаимоотношения между целым и его частями. Именно тогда открытием, которому в 1975 году исполнилось 75 лет, началась научная биография свободных радикалов, с которой связал свою научную биографию Анатолий Бучаченко.
      Да разве это возможно?! Такой была реакция химиков на химическую реакцию, описанную Мозесом Гомбергом. Недоумевал и он сам, когда впервые столкнулся с неожиданным для себя результатом.
      Дело было в 1900 году. Сотрудник Мичиганского университета (США) Мозес Гомберг хотел получить гексафенилэтан (С6Нб)3С — С(СвН5)3 обработкой бромистого трифенилметила (СбН5)3 СВг цинком Zn. Опробованная на бесчисленных похожих реакциях методика заставляла предполагать со всей уверенностью такой старт и финиш процесса. Атом цинка отберет по атому брома у каждой из двух молекул бромистого трифенилметила, а остатки тех сольются друг с другом в желаемое соединение: (C6Hs)3CBr+Zn+BrC(C6H5)3 =
      = (С6Н5)3 — С(С6Н5)3 + ZnBr2. Черточка в формуле (СбНвЬС — С(СбН5)3 означает химическую связь, которая должна была образоваться между радикалами (СбН5)3С-и-С(СбНб)3, остатками разрушенных молекул (СбН5)3СВг, потерявших атом брома.
      Все согласовалось с предполагаемой схемой, кроме одного. Осколки не захотели почему-то находиться в состыкованном состоянии и продолжали существовать сами по себе, независимо друг от друга.
      Это казалось столь же неправдоподобным, как полконя Мюнхгаузена. Если уж сравнивать молекулу (СвН3)3СВг с лошадью бессмертного барона, то ее приключения в том же стиле рисуются так. Потеряв свою хвостовую часть (Вг), она по всем тогдашним воззрениям непременно должна была компенсировать утрату немедленным присоединением к себе своей копии, тоже, понятно, без крупа и задних ног, отсеченных в процессе химической вивисекции. Образ конечного продукта (СбН3)3С — С(СбН3)3 у нас тоже есть: в известной сказке для детей фигурирует удивительный скакун Тяни-Толкай с зеркально симметричным (в профиль) лошадиным туловищем, с двумя головами и двумя парами передних ног.
      В других случаях могло ожидаться появление и еще более удивительных «гибридов», вызывающих ассоциации со сфинксами, грифонами и прочими фантастическими существами, собранными из самых разных элементов, но непреложно составляющими одно целое. Сколь бы поразительным ни был мир химических метаморфоз и химер, ни теоретики его, ни экспериментаторы не могли даже вообразить себе «живосечение в колбе по Гом-бергу» — подобно тому как авторы античных легенд, со спокойной совестью монтировавшие к лошадиному туловищу человеческий торс или к человеческому телу бычью голову, не представляли самостоятельную жизнь этих «деталей».
      «Понадобилось долгое время, прежде чем было окончательно понято: истинная природа органических радикалов непременно такова, что их нельзя изолировать», — свидетельствовал в 1896 году не кто иной, как сам Вильгельм Оствальд. Авторитетнейший немецкий физико-химик, ставший впоследствии лауреатом Нобелевской премии, подытоживал для потомства воззрения своей эпохи, не подозревая, что их ждет банкротство. И крах разразился в последнем году того же столетия. Правда, Мозес Гомберг положил лишь начало их радикальному пересмотру.
      Словно по иронии истории, и к XX веку применимо резюме Вильгельма Оствальда, разве только с обратным знаком. Да, понадобилось долгое время, прежде чем было окончательно понято: истинная природа органических радикалов непременно такова, что их можно изолировать. Лишь во второй половине XX века, в последние 15 — 20 лет, ученый мир перестал изумляться тому, сколь широко распространены свободные фрагменты молекулы, которые, казалось бы, обречены быть неотъемлемыми частями целого.
      Не так уж и давно — в 1963 году — в первой своей книге, посвященной свободным радикалам, Анатолий Бучаченко не мог не посетовать на недостаточное внимание, которое уделялось им тогда в специальной литературе, как отечественной, так и зарубежной. И, как оказалось, весьма своевременно: работа, где двадцатисемилетний московский ученый развивал идеи своей недавно защищенной кандидатской диссертации, пользовалась спросом, причем не только в СССР. В США она была переведена спустя два года, иными словами, не утратила своего значения даже через несколько лет.
      В 1973 году вышла монография «Стабильные радикалы», написанная Анатолием Бучаченко, доктором химических наук, и его учеником Александром Вассерманом, кандидатом химических наук. Она имела то же название, что и книга 1963 года, но едва ли не втрое больший объем — свыше 400 страниц. И тем не менее не смогла -сконденсировать в себе все новое, что было сделано в этой области за прошедшее десятилетие.
      В предисловии отмечалось, что изучение свободных радикалов (стабильных), начавшееся еще на рубеже XIX — XX веков, бурно развивается именно в последние 7 — 10 лет. И превратилось теперь в самостоятельный раздел химии.
      Было запрошено разрешение переиздать труд в США и Нидерландах; впрочем, он и без перевода уже хорошо знаком за рубежом всем, кто хоть мало-мальски причастен к той же проблематике. Все больше людей на всех континентах знают русский — его изучают в 90 странах. Да и как не изучать, если на нем печатается свыше четверти всех научных публикаций на Земле? Нелепо упускать и то новое, что сообщается в СССР о свободных радикалах. О роли советской школы в их исследовании можно судить хотя бы по библиографии в книге Анатолия Бучаченко и Александра Вассермана: почти 190 ссылок на отечественные работы (из 800). Впрочем, в количестве ли дело?
      Если говорить о качестве, то за иллюстрациями ходить недалеко. Вот, например, «одно из наиболее ярцих и выдающихся достижений мирового уровня в химии последнего десятилетия». Так отозвался академик-секретарь Отделения химии и химической технологии Академии наук УССР К. Яцимирский о цикле работ «Создание нового класса стабильных органических радикалов и их применение в химии и молекулярной биологии», выдвинутом на соискание Государственной премии СССР 1976 года. Авторы? Их трое — А. Бучаченко, Г. Лихтенштейн, Э. Розанцев. Первый занимался фундаментальными теоретическими проблемами, второй — прежде всего прикладными задачами (применение в химии и биологии), третий — синтезом радикалов.
      Все трое — из Института химической физики Академии наук СССР, где давно — целых 15 лет — работают бок о бок, взаимно дополняя друг друга своими наиболее сильными сторонами. Настолько притерлись, что чувствуют себя скорее стабильными, нежели свободными, частями триединого целого, своего маленького коллектива.
      Об Анатолии Бучаченко говорят: помимо нас, у него миллиарды сотрудников, представляете? Мало того, что он с ними никогда не расстается, так еще и безбожно эксплуатирует их. Кого «их», спрашиваете? Клетки своего мозга. Ведь у него две лаборатории: одна государственная, институтская, где он бывает пять дней в неделю, другая собственная, которую носит с собой. Да-да, она у него под черепной крышкой. Спит и видит формулы, не только химические, но и математические. Слышит электронные симфонии, исполняемые оркестрами атомов и молекул. Одним словом, Анатолий Бучаченко — это голова! Ну а если кроме шуток, то это светлая голова...
      Анатолий Бучаченко, чувствуется по всему, — прирожденный теоретик. И чуточку философ, но не из тех, кто только и делает, что витает в заоблачных эмпиреях. По его мнению, фундаментальная наука, хоть она и не обязана в отличие от прикладной ориентироваться на конкретные запросы техники, тем не менее должна в конечном счете служить людям на благо. Свою сверхзадачу определяет афоризмом «Хорошая теория наиболее практична». Что и доказывает своими работами. В частности, книгой «Стабильные радикалы», испещренной математическими формулами в той же мере, что и химическими.
      «Не такой требуется математик, который только в трудных выкладках искусен, но который, в изобретениях и доказательствах привыкнув к математической строгости, в натуре сокровенную правду точным и не-поползновенным порядком вывесть умеет. Бесполезны тому очи, кто желает видеть внутренность вещи, лишаясь рук к отверстию оной. Бесполезны тому руки, кто к рассмотрению открытых вещей очей не имеет. Химия руками, математика очами физическими по справедливости назваться может», — цитирует Анатолий Бучаченко Ломоносова, своего великого земляка (Анатолий родился, рос и школу закончил недалеко от Холмо-гор Архангельской области).
      Стремясь «в натуре сокровенную правду точным и непоползновенным порядком вывесть», Анатолий Бучаченко предпочитает выявлять ее и руками и очами физическими. Спору нет, быть одновременно химиком и математиком, который с тем же правом может назвать себя физиком, чрезвычайно трудно. Иные убеждены: этакие «кентавры науки» обречены на вымирание. Дескать, безвозвратно минуло время универсалов, тем паче таких, как Ломоносов, «первый русский университет». Но в том-то и дело, что они все нужнее! Вопре-
      ки лавине публикаций, которая заставляет многих выбирать путь наименьшего сопротивления — углубляться в естествознание все более узкой тропой специализации, мало того, считать ее столбовой дорогой научно-технического прогресса.
      Природа едина, и естествознанию противопоказано размежевание на уделы. Конечно, индустрия открытий и изобретений становится все более многоотраслевой. Но Анатолий Бучаченко убежден: ей чужд дух фордизма, провозгласившего некогда, в эпоху конвейеризации, генеральной линией совершенствования производства дробление технологического процесса на предельно простые, даже примитивные, операции. Для ученого мира одномерность индивидуальных интересов чревата дезинтеграцией, разобщением коллективного разума. Именно он прежде всего, а не мысль одиночек двигает нынешнюю науку.
      Зато взаимопроникновение методов, взаимообогаще-ние идеями сулит науке те качественные скачки в ее развитии, которые позволят противостоять количественному росту информации, порой не очень-то ценной. Анатолий Бучаченко приводит замечательные слова, произнесенные еще в XIX веке: «Называя физику механикой молекул, химию — физикой атомов и далее биологию — химией белков, я желаю этим выразить переход одной из этих наук в другую...» (Ф. Энгельс).
      Проницательная мысль! Анатолий Бучаченко мог бы проиллюстрировать ее собственным многолетним опытом. С 1958 года связал свою судьбу с Институтом химической физики. Премии Ленинского комсомола удостоен в 1968 году за исследования по физической химии стабильных радикалов. В последнее время увлекся магнитобиологией. Прекрасно владея математическим аппаратом, занимается квантовомеханическими расчетами. Немало их проделал и для работ, которые были выдвинуты на Государственную премию 1976 года. А применение их результатов — и в физике, и в химии, и в биологии. Причем не только в науке, но также в технике и технологии.
      Анатолий Бучаченко не склонен, однако, говорить о собственной персоне. Он говорит о коллективном разуме, о сотрудниках, об учителях, которым во многом обязан и своими успехами. Об основоположнике хим-физики академике Н. Семенове, лауреате Ленинской, В. Воеводском, М. Неймане, Н. Чиркове...
      Анатолий Бучаченко с гордостью рассказывает о научном учреждении, которое считает своей школой, вторым университетом после Горьковского, законченного в 1958 году. Пожалуй, ни один другой химический институт в мире не отличается столь широким фронтом работ, как тот, которым руководит академик Н. Семенов. Диапазон огромен — от тканей и клеток до атомов и ядер, от явлений наследственности до процессов в ионосфере. И в то же время деятельность большого коллектива пронизана единой направляющей мыслью. За всем этим — учение о механизме химической реакции, о ее движущих силах и ходе не только на начальной и конечной стадиях, но и во всех промежуточных фазах.
      Насколько важно такое «внутривидение», Анатолий Бучаченко демонстрирует на итогах исследований, проведенных под руководством академика Н. Эмануэля, лауреата Ленинской премии, многолюдным коллективом, частью которого является лаборатория, возглавляемая Анатолием Бучаченко. Так, вскрывая механику радикальных процессов, единых для лабораторной колбы, заводского аппарата, живого организма и всей природы, школа академика Н. Эмануэля предложила целый ряд практически ценных новшеств — от технологических до медицинских, включая эффективные противораковые препараты.
      Анатолий Бучаченко касается не только результатов, но и того, что за ними. Так сказать, тонкой механики взаимодействий между людьми. Вот здесь он, естественно, обращается к примеру, который знает лучше других, — к опыту триады Бучаченко — Лихтенштейн — Розанцев. О чем же ведет он речь?
      Не только о профессиональной подготовленности сотрудников, но и о готовности воспринимать то новое, непривычное, что вроде бы не относится прямо к их специальности. Не только о коллективном разуме, но и о чувстве коллективизма, которое благоприятствует взаи-мообогащению идеями, взаимопроникновению методов. Именно на этой основе зиждется пятнадцатилетнее содружество всех троих, ведущих научную разведку руками и очами физическими.
      Ну а прежде чем притерлись друг к другу, неужели не было трений? Бывали, чего греха таить. Это ведь не только три ума, но и три характера. Однако споры — как же без них? — не выливались в конфликты. Всем присуще естественное для личности стремление к самовыражению, самоутверждению, но не за счет других. Все трое — индивидуальности, но не индивидуалисты. Взаимопонимание, взаимовыручка — все это способствовало успешному взаимодействию трех разных людей в течение полутора десятилетий.
      Но тут Анатолий Бучаченко снова подчеркивает: эта группа — лишь частица большого институтского коллектива, которому во многом обязана своими достижениями. Особо отмечает, что там созданы все условия $ля творчества, для его свободы. И здесь немалая заслуга принадлежит руководителю — академику Н. Эмануэлю, одному из ведущих отечественных ученых, председателю Национального комитета советских химиков. Человеку, сочетающему в себе исследовательские и организаторские способности, уверенно выдвигающему молодежь, что в науке очень важно — важнее, вероятно, чем в какой-либо иной сфере деятельности.
      «Хорошая теория наиболее практична»... И вот результат: создан и изучен новый класс стабильных органических радикалов (так называемых нитроксильных). Их уже сотни, и большинство нашло практическое применение. Например, в качестве добавок, регулирующих технологические процессы в химической промышленности, предохраняющих полимеры от старения, от разрушения, действующих лучше зарубежных патентованных средств. В авиации — для того, чтобы контролировать надежность смазок в самолетных двигателях. Нитроксильные радикалы используются также конструкторами мазеров и устройств, с высокой точностью измеряющих магнитное поле Земли. Список можно продолжить.
      Отдавая должное вкладу коллеги, Анатолий Бучаченко отмечает: Эдуарду Розанцеву удалось синтезировать ряд мощных фотостабилизаторов (они повышают устойчивость материала к облучению) и антиоксидантов (подавляют нежелательный процесс окисления у специальных топлив и пластмасс). В ближайшие годы антиоксиданты такого типа принесут народному хозяйству выигрыш в десятки миллионов рублей.
      Эти и другие итоги многолетнего сотрудничества стали крупными достижениями советской науки, превосходящими мировой уровень. Неспроста ими заинтересовались научные учреждения и фирмы США, Англии, Франции, ФРГ, Японии. Идеи Бучаченко — Лихтенштейна — Розанцева активно подхвачены за границей и приобретают все большую популярность.
      Особенно широкую известность получило открытие советских ученых, важное прежде всего теоретически. Обнаружено, что в мире свободных радикалов возможны реакции невиданного ранее типа — без участия неспаренного электрона. Что это значит?
      Любой нынешний школьник понимает физический смысл того, что скрывается за черточкой, символизирующей химическую связь: это пара электронов, сцепившихся при ее образовании подобно магнитным присоскам; Ну а если их разрывает в процессе, реакции некая сила? Каждый из них может оставаться неспаренным у своего обломка. Этот фрагмент молекулы, имеющий открытую валентность («вакансию», не занятую чужим электроном), и есть свободный радикал. «Свободный», правда, еще не значит «стабильный». Ведь он может оставаться «вольноотпущенником» жалкую долю секунды — тысячную, миллионную, даже миллиардную, чтобы затем снова сковать себя, как цепью, с себе подобными обломками.
      Вот почему в определении понятия нельзя не учитывать фактор времени. Теперь известно: многие такие частицы бывают долговечными — могут жить часами, сутками, месяцами... Но обычно при условии, что их не очень-то тревожат — не нагревают раствор, где они образовались, не взбалтывают слишком энергично, оберегают от агрессивной среды — сильных кислот, щелочей, даже воздуха.
      Анатолий Бучаченко и сотрудники впервые создали такие органические радикалы, с которыми можно обращаться запросто, как с самыми обычными, классическими веществами. Это настоящие долгожители, притом не неженки: они устойчивы к сильному воздействию — механическому, химическому, тепловому (выдерживают нагревание до 200я С), существуют годами, даже десятилетиями и в растворах, и в твердом (кристаллическом) состоянии, на воздухе.
      Самое удивительное, однако, впереди. Всегда считалось, что неспаренный электрон одного радикала непременно должен соединиться с таким же «стыковочным узлом» другого, когда оба осколка образуют химическую связь, вступая в реакцию. А вот Анатолий Бучаченко и его коллеги сделали возможным, казалось, невозможное. Добились, чтобы нитроксильные радикалы «стыковались» в такое единое целое, где каждый из них сохраняет свою свободную валентность незатронутой. Иначе говоря, остается по-прежнему свободным. Так получены биь, три- и прочие полирадикалы, содержащие 2, 3 и более (до 16) неспаренных электронов в одной молекуле. И при всем при том чрезвычайно устойчивые.
      Это открытие произвело эффект разорвавшейся бомбы. Некоторые специалисты считают, что оно не менее революционно, чем то, которое принадлежит Мозесу Гомбергу. Тот случайно обнаружил первый из свободных радикалов, начав тем самым переворот: их изучение привлекло пристальное внимание к промежуточным продуктам реакции, от самых долговечных до самых короткоживущих. Ко всем актам «драмы в колбе», от первого до последнего, ко всем ее героям, главным и второстепенным.
      Советские ученые пришли к мысли о возможности конструировать радикалы с заранее заданными свойствами и осуществили ее, словно проектировщики по чертежам. Такой активный подход прольет новый свет на закулисные пружины, направляющие «действо невидимок» к той или иной развязке. Нужно ли пояснять, сколь это важно?
      «Чего не понимают, тем не владеют», — сказал Гёте, Постигнуть механизм процесса необходимо для того, чтобы подобрать к нему ключи и регулировать его в любом химическом реакторе — от лабораторной колбы до живого организма.
      Конечно, это стало ясно отнюдь не сегодня, когда открытие Мозеса Гомберга имеет уже семидесятипятилетнюю давность. Между тем наука о свободных радикалах долгое время шла -вперед черепашьими темпами. Развиваться интенсивно, достойно своего значения она начинает лишь с 50-х годов. Почему так? Ее подъем Анатолий Бучаченко связывает с внедрением в химию метода ЭПР (электронного парамагнитного резонанса), позволившего обнаруживать и опознавать свободные радикалы, изучать их поведение.
      Явление ЭПР открыто в 1944 году академиком Е. Завойсним. Поначалу оно применялось лишь физикой. На службу химии оно поставлено благодаря усилиям специалистов, одинаково близких к обеим этим наукам. У нас в стране — благодаря работам академика В. Воеводского.
      Впервые свои идеи он обнародовал в 1955 году на ученом совете Института химической физики. Тогда их встретили с известной долей скептической настороженности: метод ЭПР был далек от совершенства. И если ныне он принят на вооружение практически всюду, то здесь немалые заслуги принадлежат именно В. Воеводскому.
      Анатолий Бучаченко хорошо помнит, как на его глазах совершенствовалось это эффективнейшее средство исследований в Институте химической физики, куда он, выпускник Горьковского университета, поступил в 1958 году в аспирантуру. Взявшись через несколько лет за книгу «Стабильные радикалы» (ту, которая выпущена в 1963 году), он мог уже констатировать в ней: метод ЭПР «получил блестящее развитие».
      Вместе с этим методом в химию активно внедряется физика, подчеркивает Анатолий Бучаченко, и древнее пробирное искусство становится все более точной наукой, способной на строгие теоретические расчеты и предвидения. Таков процесс, знаменующий становление химической физики. «Я люблю в химии физику», — признается Анатолий Бучаченко. Он напоминает слова профессора Ричарда Фейнмана (США): «Химия — это самая сложная физика».
      Суть метода ЭПР? Поясняя ее, Анатолий Бучаченко рисует волчок и, как бы запуская его, произносит слово «спин» (по-английски «кручение»). В грубом приближении именно такую «фигуру высшего пилотажа» — «бочку» — выполняет электрон, облетая атомное ядро по своей орбите.
      Это движение, напоминающее суточное вращение Земли вокруг собственной оси, наделяет заряженную частицу свойствами магнита. Пусть неуловимо крохотного, но достаточно мощного, чтобы с силой отталкивать другой такой же магнитик или, напротив, притягивать его к себе. Первое происходит при параллельных спинах (оба «волчка» нацелены острием в одну сторону). Второе — при антипараллельных (направления противоположны).
      Именно в последнем случае возможна «стыковка» двух электронов с образованием химической связи. Такой, например, как изображаемая штрихом в гекса-фенилэтане (CeHshC — С(С6Н5)3. Или любой иной из десятков ей подобных в том же соединении (не показанных при этом способе записи, который не дает представления о структуре молекулы). В каждой такой паре оба электрона взаимно гасят магнитные свойства друг друга и внешне их уже не проявляют.
      Но вот молекула развалилась на два свободных радикала (СбН5)зС-и-С(С6Н5)з. А вместе с ней распалась и та пара электронов, которую символизировала наша валентная черточка. Отныне каждая из этих вращающихся заряженных частиц проявляет свой магнетизм и внешне, ибо он уже не «нейтрализован» притяжением былого партнера.
      Пусть теперь смесь веществ, содержащая мириады радикалов, помещена в магнитное поле (внешнее). Все неспаренные электроны тотчас уподобятся крошечным компасам, чьи стрелки дружно обращаются в одну сторону. Происходит их поляризация. Затем их заставляют повернуться столь же дружно в противоположном направлении, понуждая к этому внешней же силой — энергией электромагнитного излучения в радиоволно-вом диапазоне. Поглощая ее, они подчиняются новому, более мощному воздействию. И поворачиваются одновременно. Синхронное выполнение таких пируэтов порождает согласованные колебания, усиливающие друг друга, — резонанс.
      Этот суммарный эффект, достигающий максимума на какой-то определенной частоте, регистрируется прибором в виде спектра ЭПР. Вычерчивается кривая наподобие кардиограммы, характерная только для данного соединения. По таким заранее снятым «отпечаткам пальцев» можно потом обнаружить и опознать любой свободный радикал, когда потребуется установить, образовался ли он при том или ином химическом процессе, присутствует ли в лабораторной колбе, заводском реакторе или живом организме.
      Так благодаря физикам химики, биологи, медики уподобились следователям, перед которыми бледнеют детективы всех времен, реальные и выдуманные — от Шерлока Холмса Конан-Дойля до Эркюля Пуаро Агаты Кристи. Появилась возможность проконтролировать каждый шаг «невидимок». И, буде они окажутся соучастниками злого деяния, распутать клубок их преступлений. Надо сказать, свободные радикалы, если они образуются в наших клетках под влиянием ионизирующего (например, рентгеновского) излучения, способны на все — на членовредительство и живосечение по отношению к целостным структурам белков, ферментов, витаминов и других жизненно важных веществ.
      Новым мощным вооружением пополнил арсенал такой «криминалистики» микромира Анатолий Бучаченко со своими сотрудниками. Нитроксильные радикалы можно «пришивать» к целой молекуле или ее обломку с сохранением одной или даже нескольких свободных валентностей. Каждый электрон, оставшийся неспаренным, будет служить стойкой магнитной меткой (ее называют «спиновой»). Благодаря ей легко следить за поведением любого «невидимки», запущенного в организм. За действием лекарств, биологически активных соединений. И тем самым вскрывать его механизм.
      На схожем принципе основан метод парамагнитного зонда, разработанный теми же авторами. Здесь спин уже не просто метка. Он служит датчиком информации о строении молекул, в которые вмонтирован вместе с радикалом, о физико-химических метаморфозах (расслаивание растворов, кристаллизация, разрушение полимеров).
      Дело в том, что неспаренный электрон при всей своей инертности «впечатлителен» — чутко откликается на структурные сдвиги, начинающиеся поблизости. Их влияние отражается на спектре ЭПР легкоуловимыми искажениями. Так регистрируется, к примеру, появление мельчайших неоднородностей в пластмассе (скажем, в резине для авиационной или автомобильной промышленности). Здесь метод не имеет себе равных. Позволяя распознавать такие симптомы, даже едва заметные, он служит уникальным диагностическим средством, помогающим предупреждать опасные изменения в механических свойствах материалов.
      Что еще? Можно и дальше рассказывать о цикле исследований по нитроксильным радикалам; разговору конца не видно. Впрочем, и без того ясно: перед нами «золотая жила» — извлекать из нее все новые драгоценные зерна многим хватило бы на весь век человеческий. А Анатолий Бучаченко? Он отвернулся от нее. Как, забросил на произвол судьбы? Нет, оставил другим, передав в надежные руки. Но почему, зачем?
      Он честно признается, что охладевает к теме, когда основные направления ее дальнейшей разработки становятся очевидными, когда проблема в принципе решена. Он из тех, кого зовут прежде всего малоизведанные края. Понятно, что неторными тропами идти не только нелегко — рискованно. А вдруг поиски окажутся напрасными? Зато находки, если они будут, могут привести к новым «золотым жилам». Могут... А вот будет ли так, кто знает?
      Конечно, куда спокойней сидеть у вскрытого тобой или другими карьера. Черпать из него пригоршнями материал для очередных статей, которые отныне можно печь, как блины. Разумеется, и такие публикации вносят свою лепту в поток информации. Но порой пополняют его лишь количественно, скорее на благо автору, чем человечеству.
      Анатолий Бучаченко всегда со всей категоричностью оговаривается: почетен всякий труд, разработка уже открытых месторождений нужна не меньше, чем разведка новых. Но теоретик есть теоретик. Это первопроходец. Ему ли рассуждать: «Лучше синица в руках, чем журавль в облаках»? Романтиком можешь не быть, но гражданином быть обязан. Если чувствуешь себя способным на большее, то двух мнений быть не может. Никто не вправе забывать принцип «от каждого по способностям», который останется неизменным и при коммунизме.
      Таково кредо Анатолия Бучаченко. Чем же увлечен он сейчас? Его занимает химическая поляризация электронов и ядер. Она чем-то напоминает согласованную ориентацию спинов в магнитном поле, о которой уже говорилось. Но она, как показал ученый, не может возникать у готовых молекул или радикалов. Она характерна для их предшественников и, проявляясь в элементарных химических актах их образования, несет информацию о генеалогии реагирующих частиц, их предыстории, определяющей их судьбу. В своей монографии «Химическая поляризация электронов и ядер» (1974 год) Анатолий Бучаченко называет этот феномен «чрезвычайно важным» для исследований, цель которых проникнуть в тайная тайных тонкой механики взаимодействий.
      Практические приложения? Покамест о них можно говорить разве лишь гипотетически. Не исключено, что удастся создать квантовый генератор на новой основе — на химической реакции. Он будет давать невидимое излучение (в ультракоротковолновом радиодиапазоне). Еще одна перспектива — обогащение изотопов с помощью химической реакции, если, конечно, у них есть магнитные свойства, которые проявляются в процессе взаимодействия.
      Но и это еще не все. В последнее время Анатолия Бучаченко все сильнее притягивает к себе новая тема — влияние магнитных полей на химические и биохимические процессы, на живые организмы. Загадок тут больше, чем догадок, непочатый край неизведанного для теоретика. Но это-то его и соблазняет.
      В 1975 году ученому исполнилось 40 лет. Говорят, именно к этому возрасту, который древние греки характеризовали словом «акме» («вершина», «расцвет»), человек окончательно сформировывается как личность, достигая счастливого равновесия между разумом и чувствами.
      Но при самом трезвом здравомыслии Анатолий Бучаченко не утратит, наверное, никогда «ценнейшее в жизни качество», как называл Ромен Роллан «вечно юное любопытство, не утоленное годами и возрождающееся каждое утро».
      «Зима вот уже две недели стучится в двери. Холод собачий, усугубляемый резкими ветрами... Дров покамест ни у кого нет. Чтобы достать два литра керосина, приходится проводить полдня в очереди». Перед нами отрывок из письма, написанного ученым осенью 1941 года. Разумеется, не Анатолием Бучаченко: тому было всего шесть лет, когда началась война. Но нечто подобное мог бы рассказать и он, познавший все тяготы того времени.
      Приведенные выше строки принадлежат члену-корреспонденту Академии наук СССР Я. Френкелю, ныне покойному. Так писал он о своем житье-бытье в Казани брату, оставшемуся в осажденном Ленинграде. Не взирая на невзгоды, ученый не прекращал изыскания, расчеты. С весны 1942 года засел за монографию по кинетической теории жидкостей, удостоенную впоследствии Государственной премии, переведенную в Англии, США и других странах. Работал «у себя дома», если можно так назвать чужую квартиру. Его апартаменты состояли из крохотной комнатушки, где он поселился вместе с женой. Правда, хозяйка предоставила ленинградскому профессору еще и отдельный «кабинет» — полутемную прачечную, где свет еле сочился сквозь узенькую «бойницу», прорезанную в бревенчатой стене. Столом служил кусок фанеры, положенный на колени.
      «С весны 1942 года, когда Казанка — речуг, а, протекающая через город, освободилась ото льда, на рынках стали появляться ракушки. Из них приготовляли всевозможные блюда, стараясь перцем или какими-либо иными специями забить крайне неприятный привкус», — сообщает сын ученого В. Френкель. Отведать подобные деликатесы не раз доводилось специалистам всех профилей и рангов, перебравшимся тогда в Казань — один из городов, куда Академия наук СССР эвакуировала свои учреждения.
      В Казани работал тогда и Е. Завойский. Именно там открыл он явление ЭПР, о котором доложил коллегам в 1944 году.
      Такое время, а наши ученые не переставали заниматься фундаментальными проблемами, обращает внимание Анатолий Бучаченко на знаменательный, по его мнению, факт. Советские люди работали не только для настоящего, но и ради будущего, в которое верили даже в годину самых тяжких испытаний.
      В ноябре 1942 года в Свердловске Академия наук СССР провела юбилейную сессию, посвященную 25-летию Октября. Верой в силы народа, в торжество разума и добра преисполнены звучавшие тогда речи. «Пройдут десятилетия. Замолкнут навсегда войны на Земле; покроются ржавчиной в музеях орудия, под грозный гром которых мы сегодня ведем заседание Академии наук. Мы верим, что наша борьба за союз всех народов на Земле, объединенных общими интересами и нерушимой дружбой, приведет к успеху, — заявил академик Е. Ярославский. — Настанет такой великий день, и миллионы людей с любовью, благодарностью оглянутся назад и увидят в новом свете Октябрь 1917 года...»
      — Сейчас, когда страна недавно отметила 30-летие Победы над фашистской Германией, а также 250-летие своей Академии наук, невольно обращаешься думами к прошлому, — говорит Анатолий Бучаченко.
      Он не без смущения делится своим сокровенным замыслом — написать когда-нибудь книгу на тему «ученый и общество», затронуть в ней не только чисто научные аспекты коллективного разума, но и социальные, нравственные. Не только свою эпоху, но и «земли родной минувшую судьбу»: на фоне прошлого настоящее предстает более выпукло. Считает, что образцы такого аналк. 1 можно найти, например, в мемуарах академика Н. Семенова «Годы, которых не забыть».
      Ветеран советской науки задается вопросом: как ему и его коллегам удалось в холодные и голодные 20-е годы быстро развернуть серьезные исследования? Энтузиазм, молодой задор? Да, без внутреннего стремления всецело отдать себя науке нет настоящего ученого. Но увлеченность всегда была свойственна молодежи, причем не только научной.
      Академик Н. Семенов, закончивший Петроградский университет еще в царское время, свидетельствует: в старой России было немало талантливых людей, рвавшихся к знаниям, к творчеству. Между тем количество активно работавших физиков в дореволюционном Петрограде не превышалр 20 человек. (Академик Л. Арцимович как-то заметил по тому же поводу: в 1900 году всех известных физиков России можно было бы усадить на одном диване, а расходы на физические исследования были во много раз меньше растрат на содержание конюшен дворцового ведомства.)
      Сдвиги начались сразу же после революции. В 1918 — 1920 годах, когда стоял воцрос о жизни и смерти нового общественного строя, в Петрограде и Москве возник целый ряд институтов, причем в первую очередь не узкоприкладных, а чисто научных: Физико-технический, Оптический, Математический, Радиевый, Физиологический и другие. (Анатолий Бучаченко особо выделяет слова «не узкоприкладных».) В вузы пошла молодежь из тех слоев общества, которые раньше и мечтать не могли об образовании: рабочие, крестьяне, подмастерья, пастухи. (Анатолий Бучаченко, заполняя графу «социальное происхождение» в анкете, пишет, что он из рабочих; рассказывает, что с детства познал физический труд, который любит и сейчас; доводилось будущему ученому и пасти скот в колхозе.)
      Можно ли забывать прошлое? Разве не поучительно сопоставить его с настоящим? В своих размышлениях о судьбах ученых в тех или иных социальных условиях Анатолий Бучаченко делает один интересный акцент. Как известно, Российская академия наук с момента своего основания широко распахивала двери перед иностранцами. Их приманивали и потом, хотя это была «закупка умов без сердец». Советская наука не практиковала «импорт мозгов». На Западе он применялся и применяется (кстати, не потому ли там кое-кто энергично ратует за «свободу эмиграции»?).
      Рыночный подход к людям, к специалистам «солидно» обосновывается. Дескать, учеными, хотя бы минимальной квалификации, способны стать в лучшем случае разве лишь шесть-восемь процентов населения. Но и этот, мол, скудный интеллектуальный капитал человечества не удастся «пустить в оборот» целиком, ибо исследовательской работе посвятят себя далеко не все пригодные к ней люди, и т. д. и т. п.
      Теорию элитарности опровергает сама жизнь. В России 1913 года учеными были 72 — 73 человека на миллион жителей. Можно ли судить по этим цифрам, какая доля населения пригодна к исследовательской работе? Прошло 60 лет, и соотношение изменилось. В СССР 1973 года на каждый миллион жителей Приходилось уже 4 тысячи научных работников — в 50 с лишним раз больше. Чем объяснить такой скачок?
      Быть может, повезло — новые поколения оказались одареннее прежних? Нет, страна и раньше не была обделена талантами. Но легко ли было проявить свои способности в тогдашних условиях, когда большинство населения было неграмотным? В России 1914 года учился лишь один из 15 жителей (всего 11 миллионов). В СССР 1974 года — каждый третий (почти 86 миллионов).
      Анатолий Бучаченко добавляет интересный штрих к социальному портрету советской науки. Как известно, после революции многие представители буржуазной интеллигенции бежали из России. Зарубежные наблюдатели рассматривали эту «утечку мозгов» как невосполнимую утрату. Что же, однако, получилось?
      Строительство социализма вызвало к жизни творческие силы всех общественных слоев, дремавшие веками,
      Многонациональный советский народ вырастил из недр своих многомиллионную интеллигенцию. И по-прежнему она пополняется в основном выходцами из рабочих и крестьян.
      Важно и другое: преобразился облик былых «низов», обусловленный ростом образованности, профессиональной квалификации, общей культуры. Мать Анатолия, Анна Сысоевна Нестерец, украинка по национальности, была не очень-то грамотной женщиной, разнорабочей лесопункта (отца своего лишился рано и не помнит). Горько вспоминать об этом, но тем отрадней видеть нынешние сдвиги: разве сравнить теперешних рабочих с довоенными?
      В связи с этим Анатолий Бучаченко выделяет еще один аспект нашего культурного прогресса — «центробежное» развитие советской науки: она расширяет свои границы, продвигается все дальше на некогда отсталые окраины, появляются ее «периферийные столицы», она сближается с производством, все заметнее входит в жизнь людей и в городах и в селах. Тенденция чрезвычайно важная, считает Анатолий Бучаченко, и на собственном опыте общественной работы — ив комсомоле и в партии — мог бы продемонстрировать, что здесь и для теоретика найдется масса практических дел.
      В 1969 — 1974 годах Анатолий Бучаченко работал в Совете молодых ученых при ЦК ВЛКСМ. Там, в Комиссии по научным центрам, помогал решать проблему кадров, строительства. В частности, для Сибирского отделения ВАСХНИЛ, для его Академгородка, выросшего под Новосибирском.
      Подготовку смены Анатолий Бучаченко расценивает как прямую свою обязанность и в институтской лаборатории. От Москвы до самых до окраин — всюду можно встретить его учеников. Это, например, Шираз Маркарян (Ереван), Аждар Меджидов (Баку), Дмитрий Победим-ский (Казань), Ольга Ткачева (Дубна), Нина Сысоева, Александр Коварский (Москва) и другие.
      Есть ученики у Анатолия Бучаченко и дома, в московской квартире. Это сын Алексей и дочь Татьяна, школьники. Отцу есть что порассказать им, чего они не найдут в учебниках.
      Алеше 10 лет. Столько было его отцу в последний год войны, когда Толя Бучаченко учился в глухом таежном поселке Архангельской области: летом, в каникулы, ра-
      ботал, помогая матери кормить семью. Тане Бучаченко 13 лет. Столько было ее отцу в 1948 году, когда тот заканчивал семилетку в деревне. Страна еще не оправилась от чудовищной разрухи, давали себя знать трудности, о которых не имеют представления нынешние школьники.
      Даже в старших классах, когда восстановление уже завершилось, поколение Анатолия Бучаченко не имело таких возможностей, какие созданы сейчас для всех, кто тянется к знаниям, к творчеству. Не было того количества и такого качества библиотек, музеев, галерей... Тем более в архангельской глуши. До 17 лет Толя Бучаченко в глаза не видел города, пока не попал в Горький — приехал туда поступать в университет. Круглый отличник в школе, и вуз окончил с отличием. Много времени отдавал исследовательским изысканиям в научном студенческом обществе. Дипломная работа была готова практически уже на четвертом курсе.
      Анатолий Бучаченко, член ВЛКСМ с 1949 года, никогда не уклонялся от общественных нагрузок, напротив, активно участвовал в жизни своей комсомольской организации — не раз избирался комсоргом и в школе и в университете. В 1970 году был делегатом XVI съезда ВЛКСМ.
      Пойдут ли дети по стопам отца? Кто знает... В наше время тринадцатилетняя дочь и десятилетний сын слывут, да и сами себя считают «еще маленькими», чтобы самостоятельно задумываться о своем месте в жизни, даже сегодняшней, не говоря уж о завтрашней. Впрочем, им нечего беспокоиться за свое будущее — оно обеспечено всем, что сделано в прошлом и делается в настоящем старшими.,
      Очевидно, книга, которую, надо думать, когда-нибудь напишет Анатолий Бучаченко, будет поучительной для подрастающих поколений. Книга б людях науки, об ее творцах, организаторах, о том, кто и как сделал нынешней реальностью то будущее, в которое верил «архангельский мужик», ставший «первым русским университетом», призывавший молодежь доказать,
      Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать.

|||||||||||||||||||||||||||||||||
Распознавание текста книги с изображений (OCR) — творческая студия БК-МТГК.