Идеи эстетического воспитания

DjVu

      ВИЗАНТИЯ
     
      ИСААК СИРИЯНИН
      Исаак Сириянин (или Исаак Ниневитянин) жил во второй половине VII века и принадлежал к блестящей плеяде сирийских религиозных писателей первых веков Византии (Ефрем Сирин, Рабула, Иоанн Лествичник, Стефан вар Судаили и другие). Его «Наставнические слова», рано переведенные монахами-савваитами на греческий язык, вошли в золотой фонд византийских руководств по технике самоуглубления; они поражают необычайной психологической тонкостью и впечатлительностью. Согласно легенде, Исаак, призванный на должность епископа Ниневии, был так потрясен грубой житейской действительностью городской жизни (ростовщик отказал ему в просьбе простить долг бедняку), что вскоре бежал в пустыню. Сочинения Исаака Сириянина глубоко связаны с историей русской культуры: они были переведены на русский язык еще в XIV веке, причем рукопись этого перевода хранилась в Троице-Сергиевом монастыре и, почвидимому, была известна Андрею Рублеву (см.: Н. Демина, «Троица» Андрея Рублева, М., 1963, стр. 94, прим. 35), затем служили излюбленным чтением староверов, а в XIX веке привлекли своим психологизмом пристальное внимание Достоевского.
      [О ЧТЕНИИ]
      Часто и не зная пресыщения читай в книгах наставников наших о промысле божием, ибо книги эти руководствуют ум к усмотрению порядка в творениях и деяниях божьих, укрепляют дух, своею тонкостью приуготовляют его к восприятию светозарных мыслей и помогают ему в чистоте приближаться к уразумению творений божьих.
      Чтение твое да происходит в ничем не нарушаемой тишине; при этом будь свободен от заботы о теле и от всякого житейского беспокойства, чтобы ощутить тебе в душе твоей при сладостном дохождении до истины приятнейший вкус, превосходящий всякое ощущение.
      Исаак Сириянин, Наставнические слова, 167
     
      НИКИТА СТИФАТ
      Никита Стифат был около середины XI века монахом знаменитого Студийского монастыря в Константинополе. Его творчество проникнуто сильным влиянием космологической мистики Ареопагитик.
      [...]Тот, кто приблизился к пределам их невозмутимости, правильным образом видит в уме своем бога и природу вещей, и восходя, в меру
      своей душевной чистоты, от красоты творений к их Творцу, приемлет свет, изливающийся от духа. Благие обо всех имея мнения, о каждом думает он хорошо, всех видит святыми и непорочными и правое о вещах божественных и человеческих произносит суждение... Созерцая красоту бога, он любит боголепно пребывать в божественных местах блаженной славы божией, в неизреченном безмолвии и веселии, и, изменившись всеми своими чувствами, как бы некий ангел, в вещественном своем теле невещественно обращается с людьми.[...]
      Никита Стифат, Первая сотня глав о монашеском делании, 90
     
      ФОТИЙ (Ок. 820 — ок. 893)
      Патриарх Фотий, видный церковно-политический деятель своего времени, был одним из самых образованных людей Византии во все века ее существования. Вокруг него собрался кружок любителей классической словесности. Один из членов этого кружка, Лев Философ, заявляет в своем стихотворении:
      ...Ныне к риторике я всею душой прилежу,
      Первосвященника Фотия встретив, наставника старцев;
      Он поучений златых млеком меня напитал.
      (Пер. С. С. Аверинцева)
      [...]Не думай, будто я говорю, что искусство, и сила, и мощь красноречия состоят в чрезмерности и напыщенности, уродующих естественную прелесть слова цветистыми украшениями и с помощью накладных красок превращающихся в нечто недоразвитое и вялое. И не в том оно заключается, чтобы принять мрачный вид и забыть об улыбке, чураться всего полезного, напускать на все глубокий туман и неясность, запутывать и запугивать навсегда простецов мраком, будто бы присущим мудрости, и красоваться, привлекая слепых поклонников.
      Нет, оно состоит в том, чтобы провозглашать целомудрие, быть общим учителем и первым воспитателем, убеждать и, с помощью родственных понятий, ясно раскрывать природу вещей, а если есть необходимость в объяснениях, вполне мистически н совершенно приоткрывать [завесу над] сокрытой истиной.[...]
      «История эстетики», т. I, М., 1962, стр. 338. Пер.
      А. П. Каждана
     
      СИМЕОН БОГОСЛОВ (XI век)
      Если католическая мистика высоко ценила галлюцинаторные явления, подчас до крайности живые и конкретные (например, св. Анджела видела в особом видении шею Иисуса Христа), то в Византии к подобным феноменам относились с глубоким недоверием. Это различие в стиле религиозного воображения, отмеченное также выше во вступительной статье, ярко проявилось в формах искусства обоих культурных регионов: на Западе потребность в напряженном восприятии религиозных образов стимулировала еще в лоне церковной пластики и живописи тенденции иллюзионизма, впоследствии обусловившие весь тип европейского искусства, в то время как византийско-русская икона строжайше исключает всякий намек на иллюзионизм, в рамках ее принципов воспринимаемый как суетливость. По этим же причинам готика живет тревожным движением, а икона — плавным затиханием линии.
      Приводимый ниже текст взят из трактата, приписываемого традицией Симеону Новому Богослову, знаменитому мистику XI века. Последнее время, однако, это руководство по технике созерцания относят к более позднему времени; оно заведомо связано с движением «исихазма».
      [О СОЗЕРЦАНИИ]
      Отличительные свойства первого вида молитвы суть следующие. Когда стоящий на молитве воздымает руки и очи, равно как и дух, и смотрит на небо, воображая небесные красоты, то есть ангельские силы, кущи праведных, и, короче говоря, собрав в своем духе все предметы, о которых читал в Писании, — он возбуждает свою душу тоской по боге, самым настоятельным образом устремляясь к небесам; при этом у него нередко и слезы льются из глаз. И так его сердце мало-помалу помрачается тщеславием, а ему кажется, что это утешение от бога, так что он желает вечно пребывать в этом занятии. И все это суть признаки безумия. Даже прекрасное не прекрасно, если происходит не в чистоте. Если такой человек будет часто предаваться своим экстазам, для него невозможно не помешаться. Если же с ним этого несчастья и не приключится, то уж во всяком случае он не сможет достичь добродетели и невозмутимости.
      Такому ложному виду молитвы предаются те, кто видит чувственные сияния, обоняет благоухания, слышит чудесные голоса и так далее в том же роде. И все они всесовершенно делаются игралищем бе-
      сов... Не узнавая врага, прикидывающегося ангелом света, они пребывают беспонятливыми и нераскаянными до конца своей жизни.
      «Руководство ко святой молитве». — См.: I. Н а и-s h е г г, La metode d’oraison hesychaste. — Oriental ia Christiana, XXXVI , Roma, 1927, pp. 151 — 153. Пер
      С. С. Аверинцева
     
      МИХАИЛ ПСЕЛЛ (1018-ок. 1097)
      Михаил Пселл — крупнейшая фигура византийской культуры XI века. Энциклопедист, оратор и философ, он был воспитанником кружка талантливой молодежи. группировавшейся вокруг ритора Иоанна Маврода. Товарищами Пселла были Никита Византийский, ставший знаменитым грамматиком, Константин Ли-худ. будущий временщик и потом патриарх, Константин Дука, будущий император. Как и они, Пселл занимал высшие должности при дворе и одновременно жил жизнью ученого, возглавляя открывшуюся в Константинополе школу философии. Его преподавание охватывало весь круг тогдашних наук и риторику и было в известном смысле преодолением ранее сложившейся системы образования. Пселл возродил веками утраченный интерес к подлинным сочинениям классических греческих авторов, к Платону и неоплатоникам прежде всего. Воскрешение забытой античной традиции служило обновлению научных и художественных методов: с неоплатонизмом Пселла были связаны его занятия математикой, астрономией и логикой, а эстетические приемы древних писателей, их чувство ритма, гармонии и симметрии позволили Пселлу создать свой особый стиль прозы, в которой фраза строится на искусных ритмических каденциях и нарочитом распределении звуков, а отточенная структурность древних аттиков сочетается с красочным орнаментом второй софистики. Литературный талант Пселла служил украшением придворных церемоний — именно ему поручалось произнесение речей в торжественных случаях и за его логическую изощренность на него возлагались тонкие дипломатические миссии двора. Помимо пышных панегириков Пселл оставил после себя большое число произведений педагогического и научного характера — трактаты по платонизму, сочинения по риторике, обращения к ученикам, образцы упражнений, энциклопедию «О всяческой науке» — свод средневековых сведений о природе, сказанные по разным поводам речи, несколько сот писем и «Хронографию» — большие исторические мемуары.
     
      О ХАРАКТЕРНЫХ ЧЕРТАХ НЕКОТОРЫХ СОЧИНЕНИЙ
      Те, кто читает книги про Левкиппу, про Хариклию и иные услаждающие вещи, сочинения Филострата Лемносского и все написанное Лукианом ради веселой забавы напоминают мне людей, которые строят дом и готовятся украшать его рисунками, каменьями и прочими прелестями, не укрепив прежде основания, не вбив столпов, не возведя стен и не сложив кровли.
      И многие находят, что поступающие так правы. Иные даже пробовали, по-моему, писать какие-то небольшие сочинения напыщенным слогом. У них с первой же буквы гремел гром и раздавался звон, а потом, как после блеснувшей молнии, все меркло. В кратких письмах и не очень длинных обращениях бывает годен и такой слог, ибо тут нет запутанных изгибов речи, и невзыскательному слушателю приятна цветистая красочность. Но в сочинениях и там, где речь проходит через разные повороты и нужно показать силу творчества, эта красота медвяной речи мешает слушать. Ведь помимо услаждающей формы существуют иные. В одних частях рассуждения нужна сладость, в других — жесткость; иногда слог должен быть выспренним, иногда совсем простым. Нужно то напрягать и сосредоточивать свой ум, то расслаблять его и успокаивать. Непростое это дело — умение точно употребить слово. Тут совсем не то, что при посвящениях в таинства. Там начинают с первых посвящений и кропильниц, а потом уже подходят к святыне; прежде несут факел, а уже потом священнодействуют. Тут, напротив, кто хочет стать совершенным знатоком словесных тонкостей, пусть сначала устроит улей, а затем уже ищет цветы.
      Я ведь тоже начинал так и брался за книги, в которых находил и росу, и душистую смолу, и цветы. Но я не обретал в себе сил для проворного бега к цели моего труда и осекался на первом же прыжке. И тогда я свернул на другую дорогу, лучшую и вернейшую. Покинув Харит, я перенес свои заботы на муз, воздавая почтение каждой из них — и той, которой подчинена прозаическая речь, и самой Каллиопе. Теперь я выбрал себе книги Демосфена, Исократа, Аристида п Фукидида. К этому списку прибавлял я и платоновские диалоги, и все сочинения Плутарха, и то, что сохранилось от Лисия и от нашего богослова Григория, который для меня стоит выше всех по своему уму и красоте.
      У Демосфена я взял то, что пригодно бывает в любом случае, и научился, как лучше строить речь. У Исократа научился точности выражений, древнему изяществу и чистоте речи, у Аристида — той мощи, которая приносит наслаждение, правильности эпихирем, умению обра-
      Левкияпа — героиня романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт», Харик-лия — героиня романа Гелиодора «Эфиопика».
      щаться с многочисленными энтимемами и словесными приемами. У Фукидида — тому, как вводить новшества в язык, напрягать мысль. Я находил у него не красоту, а рассудительность, правильное соединение слов и умение по-разному выражать свои мысли. Соединение же всех прелестей, всех поворотов мысли и всех ее звучаний я нашел, по-моему, у Плутарха. Я наслаждался и простотой ого рассказа и умением на разные лады выражать свою мысль. Искусство Лисия выручало меня всегда. Но больше всех помогала мне наша муза богословия, сладостная лира и громогласная труба.
      Если в своем сочинении я хотел говорить прикровенно, намеками, то этому научали меня речи Фукидида. Если нужны были искусственные приемы, чтобы построить речь, то образцом мне служило демосфеновское искусство. Слог же Исократа удовлетворял меня тогда, когда приходилось разъяснять предмет точно, не впадая в противоречие и не изменяя смысла. Платон же божествен, но ему подражать невозможно. Кажется, что к его ясности легко приблизиться, на самом же деле это крутая вершина, на которую трудно взойти. Те, кто сравнивают его с сочинениями Лисия и Фукидида и хотят, чтобы он писал, как они, эти люди, нахожу я, напрасно читали Платона.
      Если бы не было Григория, сильного в добродетели и в слове, то, сравнив Платона со всеми философами и риторами, я бы признал его слог несравненным.
      После долгого общения с этими мужами мне, чтобы придать великолепие своей речи, понадобилась и приятность слога. Вот тогда-то я, для полного украшения, взял повести и о Хариклии, и о Левкиппе, и все подобные им книги, какие только существуют. Про себя скажу, что из каждой я выбирал для себя хорошие свойства. В свою речь я вводил украшения отовсюду, и взятое из разных мест сливается в ней в единый образ. Я, один, впитал в себя многих. Если же станут читать мои книги, то один превратится во многих.
      «Michael Psellus de operatione daemonum cur. Boissona-de. Accedunt inedita opuscula Pselli», Norimbergae, 1838, pp. 48 — 52. Пер. Т. А. Миллер
     
     
      РУСЬ
     
      Чтобы ориентироваться в мире древнерусской культуры, необходимо понять, что в этом мире господствуют совершенно иные пропорции, нежели в культуре средневекового Запада или даже Византии. Русь не знала схоластической науки и поэтому не могла дать таких книг, которые, как «Источник знания» Иоанна Да-маскина или «Сумма богословия» Фомы Аквинского, подводили бы итог содержанию целой эпохи. Но это не значит, что на Руси не было своего философского осмысления бытия — только это философствование осуществлялось в специфических формах: в формах иконописи. Не в трактатах, а в иконах приходится искать глубинные идеи древнерусской культуры. Таким образом, живопись на Руси получила дополнительные функции — функции философии (и отчасти поэзии). Вокруг иконы был организован в той или иной мере весь духовный мир русского человека допетровской эпохи. Отсюда неимоверная смысловая емкость образов русской иконы.
      Конечно, икона была не только средством самовыражения эпохи, но и главным орудием воспитания народа. Разумеется, это всенародное воспитание, какие бы социальные, политические и религиозные цели оно ни преследовало, в своей сути было именно эстетическим воспитанием, ибо не столько внушало определенные положения, сколько воспитывало определенный жизненный ритм. Недаром специфически русскими синонимами к понятию «праведности» стали такие эстетические термины, как «благообразие» и «благолепие»; в этих словах, как некогда в античном термине «калокагатия», идеи красоты и добра были выражены в непосредственном единстве. Однако самостоятельной теории древнерусского эстетического воспитания в систематическом виде не было и не могло быть; были жизненные принципы, не нуждавшиеся в отвлеченном формулировании. Эти принципы приходится искать — согласно вышесказанному — в тех древнерусских текстах, которые рисуют идеальный образ иконописца как авторитетного народного наставника, изображают социальное функционирование иконы и передают эмоциональное отношение современников к творениям иконописи.
      Эстетический мир Древней Руси при всей своей цельности и чистоте был, однако, очень хрупким, ибо базировался на ряде душевных предпосылок, которые жизнь постепенно переставала обеспечивать. В XVII веке возникла доподлинная эстетическая разруха, характеризуемая противоестественным сосуществованием самых взаимоисключающих ритмов и стилей внутренней жизни: в частности, в иконе поверхностно усвоенный западный иллюзионизм в сочетании с азиатским избытком декоративности вытесняет эллинскую ясность образа. У людей, еще сохранивших вкус к старому «благолепию», это выпадение из налаженного такта вызывало чисто эмоциональное противодействие, как фальшивая музыка; такие люди часто уходили в раскол — «спасаться» от распада старых устоев. Одним из таких людей был знаменитый протопоп Аввакум; его страстные обличения новой иконной живописи, эклектически сочетавшей западные приемы и типы с обессмысленными традиционными схемами, бросают яркий свет на те «положительные» идеалы, во имя которых боролся Аввакум, — на эстетические идеалы русской старины. Интересна демократическая нравственная подоплека этих идеалов — в их
      свете мирская непринужденность западнического искусства воспринимается как бестактное издевательство над суровостью жизни, вызывающая роскошь «дома Новходоносорова», «толстобрюхость».
      Время работало против Аввакума и его единомышленников; «тонкостные чувства» старого русского иконописания после Петровских реформ стали безнадежно непонятными. Все же нечто от древнерусского восприятия педагогической роли искусства навсегда подспудно осталось в идейных традициях России; строгие нравственные требования, предъявляемые к художнику, перевес гражданственноэтических критериев над чисто эстетическими, инстинктивное отвращение к самодовольному художественному гурманству.
     
      ЕПИФАНИЙ ПРЕМУДРЫЙ
      Текст принадлежит Епифанию, монаху Троицс-Сергиева монастыря, прозван ному за свою ученость Премудрым (ум. ок. 1420), и взят из жизнеописания Стефана Пермского (ум. 1396), знаменитого деятеля русской церкви, которого Епифаний знал лично.
      ДЕТСТВО СТЕФАНА ПЕРМСКОГО
      Сии преподобный отец наш Стефан бе убо родом русин... сын некоего христолюбца, мужа верна христиана, именем Симеона, единаго от клирик великыя соборныя церкви святыя богородица, иже на Устьюзе, и от матере, нарицаемыя Мария. И еще детище сый, из млада, вдан бысть грамоте учити, юже вскоре извыче всю грамоту... паче и чтец бысть в соборней церкви. Бе убо превзыде паче многых сверстник в роде своем, добропамятством и скоровычением преуспевая и остроумием же и быстростию смысла превосходя. И бысть отрок доброразумичен зело, успеваше же разумом душевным, и верстою телеси, и благостию. К детем играющим не приставаше; иже в пустошь текущим, и всуе тружающимся, и тщетнаа гонящим не внимаше и ни водворяшеся с ними; но от всех детских обычаев и нрав и игр отвращаашеся, но точию на славословие упражнялся, и грамоте прилежаше, и книгам всяким вычению издався: ти тако, божиим дарованием, вмале много извыкнувшу ему естественною остротою ума своего. Научи же ся в граде Устыозе всея грамотичнеи хитрости и книжнеи силе. Въздрастыпу ему в девьстве и в чистоте и в целомудрии и многы книгы почитавшу, Ветхаго и Новаго Завета, и оттуда рассмотрив житие света сего маловременное и скоро минующее и мимо ходящее, аки речнаа быстрина или акы травный цвет... И в законе господни поучался день и нощь: и бысть яко древа плодовито насажено при исходящих вод и часто напояемо разумом божественных писаний, и оттуда прорастаа грезн добродетели, и процветаа виды благоволениа, тем и плод даст во время свое.
      Епифаний Премудрый, Житие Стефана Пермского. — В кн.: «Хрестоматия по древней русской литературе XI — XVII веков». Сост. Н. К. Гудзий, М.,
      1947, стр. 183-184
     
      «ДОМОСТРОЙ»
      Нижеследующий отрывок взят из знаменитого «Домостроя» — сочинения, очень полно отразившего быт Московской Руси середины XVI века.
      В дому своем всякому христианину во всякой храмине святыя и честныя образы, написаны на иконах по существу, ставити на стенах, устроив благолепно, со всяким украшением и со светилники, в них же свещи пред святыми образы возжигаются на всяком славословии божии и по отпевании погашают; и храм тот чист держати всегда; а к святым образам касатися достойным, в чистей совести; и на славословии божии, и на святом пении и молитвех свечи вжигати и кадити; и во всяком славословии божии всегда почитати их со слезами, и с рыданием, и сокрушенным сердцем исповедаяся, просяще отпущения грехам.
      «Домострой», изд. А. С. Орлова, М., 1908, гл. 8.
     
      «СТОГЛАВ»
      Приводимый ниже текст взят из так называемого «Стоглава» — сборника решений Стоглавого собора, созванного в 1551 году с целью регламентации церковной жизни. Решения собора касались не только церковных дел, но и вопросов живописи. Публикуемый отрывок выразительно рисует ответственность иконописца как нравственного учителя народа.
      [...] Подобает живописцу быть смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу и не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убийце. Наипаче же хранити чистоту душевную и телесную, со всяким опасением: не могущим же до конца тако пребыть — по закону жениться и браком сочетаться; и приходить часто духовным отцем, и во всем с ними совещаться, и по их наставлению жить, в посте и в молитвах и воздержании, со смиренномудрием, удаляясь всякого зазора и бесчинства. И с превеликим тщанием писать образ Господа нашего Иисуса Христа и Пречистой его Матери... по образу и по подобию и по существу, смотря на образ древних живописцев... А живописцев тех берегут и почитают паче прочих человек. А вельможам и простым людям тех живописцев во всем почитать за то честное иконное воображение. Да и о том святителям великое попечение иметь и береже-ние, каждому в своей области, чтоб гораздые иконники и их ученики писали с древних образцов, а от самомышления бы и своими догадками божества не описывали. [...]
      «Стоглав», гл. 43. — Цшт. по кн.: Ф. Буслаев, Сочинения, I, Спб., 1908, стр. 347