Как устроен наш язык

DjVu

      Первое обращение к читателю
      Эта книга — не учебник по введению в языковедение. В ней нет систематического изложения учебного материала: ни того, который «проходят» школьники, ни тою, который изучают студенты-языковеды.
      И все же эта книга — введение в современную науку о языке, в том смысле, что в ней сделана попытка приот -крыть дверь в творческую лабораторию ученых и ввести не искушенного в лингвистике читателя в круг проблем, которые волнуют современных языковедов.
      Впрочем, только ли современных? Ведь вопросы о том, что такое наш язык, как он устроен, как связан с мыслыо, почему па одном и том же языке одни говорят хорошо, а другие — плохо, — это «вечные» вопросы, которые волновали ученых и много столетий назад. И конечно, было бы нелепо утверждать, что на них совсем не было ответов. Однако, оставаясь «вечными», эти вопросы по-особому звучат сегодня, да и сама лингвистика, оставаясь одной из самых древних наук, сегодня оказывается и одной из самых молодых. Она стремится к все более глубокому и точному выяснению закономерностей одною из самых удивительных созданий человека нашею языка. Штурмуя тайны «устройства» языка, лингвистика стремится использовать все доступные ей идеи и методы современной науки — философии и математики, психологии и истории, логики и географии, физики и медицины.
      В этой книге делается попытка развеять весьма распространенный миф о том, что в лингвистике «все уже открыто».
      В самом деле, ведь физики все глубже проникают в тайны мироздания, открывая новые, неизвестные ранее частицы; химики создают тысячи новых соединении; астрономы обнаруживают новые звезды; геологи новые месторождения нефти и металлов, археологи памятники старины. В каждой науке — находки, открытия, новое, новое...
      А что остается делать языковедам? Вот, к примеру, современный русский язык. Все мы свободно говорим на этом языке. Всем нам он хорошо известен. Какие уж тут исследования? Какие открытия? Ведь любой восьмиклассник знает, что в русском языке у существительных три рода,.два числа, шесть падежей. Что у глагола три времени, два вида и три наклонения. Что предложения бывают личные, неопределенно-личные, безличные... Все очень просто! И все давно известно. Что же это за наука, в которой все просто и все известно?!
      Л все ли? Ведь многое из того, что кажется нам абсолютно ясным, на самом деле ясно лишь потому, что мы пользуемся языком не задумываясь.
      Свой фильм о природе, о людях, обо всем, что нас окружает, об умении удивляться народный артист Сергей Образцов назвал «Удивительное рядом». Как нельзя более точно эта характеристика подходит к языку...
      Остановитесь, задумайтесь! Главное в науке наити ответ на вопрос «почему». Язык, удивительнейшее созда пне человека, стоит того, чтобы мы о нем думали, были «почемучками» в языкознании!
      Эта книга, — не справочник по основным вопросам языковедения. Главная ее задача будет выполнена, если ома поможет разбудить у вас лингвистическую мысль, если она поможет развитию вашей лингвистической наблюдательности, вашего «языкового чутья» и бережного отношения к языку.
      И еще одно замечание. Не на все вопросы, даже поставленные в книге, вы найдете в ней ответ. А некоторые ответы лишь вызовут у вас новые вопросы. Что ж, такова и сама наука с ее постоянным поиском. Что-то она знает твердо, а о чем-то еще только догадывается, строит предположения. На что-то она уже может дать ответ, а о чем-то может лишь сформулировать вопрос. Да и найденный ответ часто лишь ставит перед учеными новые вопросы, оказываясь промежуточным рубежом, за которым открываются новые дали. Этот процесс познания закономерностей бесконечен для науки, и, повторяю, не только для физики, химии, астрономии, генетики, но и для лингвистики.
      Наверное, не все, о чем говорится в книге, покажется вам привычным или даже бесспорным. Ну что ж, читать ее нужно внимательно, критически, не принимая все на веру, — это тоже необходимое условие вхождения в науку.
      Вот несколько вопросов:
      — Почему некоторые говорят: «пОльта», «в пальте».
      — Почему потолок — мужского рода, стена — женского, а окно — среднего?
      — Почему в предложении «Вот я сейчас, сию секунду, положил книгу на стол» действие — -в прошедшем времени, п предложении «Вот я сейчас, сию секунду, кладу книгу на стол» действие — в настоящем времени, а в предложении «Вот я сейчас, сию секунду, положу книгу на стол» действие — в будущем времени? Что изменилось в содержании? Что такое время глагола?
      — Почему в Архангельске, Перми, Орле говорят по-русски не так, как в Москве?
      — Почему мы понимаем, что стул — это не табуретка?
      — Почему...
      Впрочем, наверное, пока довольно.
      И еще один простой вопрос:
      — Что такое язык?
      Обычно отвечают:
      — Орудие мышления и средство общения.
      Но ведь это — определение языка по функциям. А как оно «выглядит», это орудие, это средство? Что оно собой представляет? Каково его «устройство»?
      Вопрос тоже, оказывается, не так прост.
      Для ответа на него строились разные теории и правдоподобные, и на первый взгляд совершенно фантастические.
      По-видимому, именно к последним следует отнести и одну из наиболее популярных сегодня теорий — теорию, определяющую язык как особого рода систему знаков (правда, некоторые ученые с этой теорией не согласны).
      Как теория, опирающаяся на факты, она многое объясняет нам в устройстве языка — и в этом ее бесспорное значение для современной науки. Но в то же время многое в языке остается за пределами объяснений знаковой
      теории, что вызывает и критику такого подхода к языку, и поиск других подходов.
      При этом, что особенно существенно для современной науки, исследования языка с разных точек зрения не противоречат друг другу, а, скорее, взаимно дополняют друг друга, обогащая наше понимание языка, его сущности и развития. Для изучения такого сложного явления, как язык, разные подходы к нему просто необходимы.
      Однако, прежде чем рассуждать о достоинствах и недостатках разных подходов к языку, не лучше ли прямо изложить их основные положения, тем более что эти положения порой элементарны и естественны, а порой необычны, даже парадоксальны? А главное, хотя многие из них уже давно закрепились в науке, они мало известны неспециалистам.
      Итак, приглашаю вас стать путешественниками в мир современной пауки о языке.
     
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      ЯЗЫК КАК СИСТЕМА ЗНАКОВ
     
      Глава 1
      Необычайная история, происшедшая с книгой Фердинанда де Соссюра, опубликованной после его смерти и к тому же написанной совсем не им, но тем не менее благодаря которой Соссюр произвел настоящую бурю в языкознании, не утихающую и по сей день
      (Первое теоретическое введение)
     
      Первая книга, в которой детально разрабатывается теория языка как системы знаков, называется «Курс общей лингвистики». Автор ее — швейцарский ученый Фердинанд де Соссюр (1857 — 1913). Год издания — 1916-й.
      Разумеется, и до Соссюра многие лингвисты говорили о том, что язык есть система знаков. И среди этих ученых одно из первых мест занимает замечательный русский лингвист Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845-1929), много лет работавший в Казанском и Петербургском университетах. Идеи нового подхода к изучению языка были подготовлены всей историей науки второй поло- -вины XIX — начала XX века и, как говорится, «носились в воздухе». Однако именно в соссюровском «Курсе общей лингвистики» впервые знаковая теория детально разрабатывается, а на ее основе делаются необычные выводы.
      Поэтому многие лингвисты не без основания считают, что с этой книги и начинается современное языкознание, что Соссюр — революционер в пауке, который, подобно Копернику и Эйнштейну, сумел по-новому осветить, казалось бы, давно известные факты.
      Редко какая книга вызывала в науке столько горячих споров, сколько книга Соссюра, причем не только сразу после выхода, но и сейчас, спустя более чем 60 лет.
      Редко какая книга находила стольких последователей, причем не просто отличавшихся друг от друга своими взглядами, но и приходивших к прямо противоположным выводам.
      И пожалуй, никогда еще не было книги с такой удивительной судьбой еще и потому, что она была не только выпущена через три года после смерти автора, но и и а-писана не Соссюром!
      А дело все в том, что Соссюр в 1906 — 1912 годах трижды прочел в Женевском университете курс лекций по общей теории языка. После смерти Соссюра его ученики Шарль Балли и Альберт Сешэ «восстановили» текст;курса по записям лекций и по черновикам самого Соссюра. Вполне естественно, что, как ни старались Балли и Сешэ, нм далеко не везде удалось произвести точную реконструкцию текста. И не всегда ясно, говорит ли с нами в том или ином месте сам Соссюр, или говорят от его имени ciO ученики. Поэтому для нас важна прежде всего не «буква», по «дух» этой книги.
      Что же означает понятие языка как системы знаков?
      На пути к ответу па этот вопрос Соссюр делает несколько важных разграничений, выделяющих то, что относится собственно к «языку», из того, что к языку не относится, хотя и связано с ним.
      Первое разграничение — это разграничение внутренних и внешних элементов языка. Внутренние элементы языка относятся к самой его системе. Внешние — к условиям, в которых эта система проявляется, развивается.
      Соссюр приводит эффектную аналогию с шахматами. Тот факт, что шахматы пришли в Европу из Персии, — внешнего порядка. Замена деревянных фигур на фигуры из слоновой кости — также внешняя и не сказывается на системе. Шахматные фигуры могут быть маленькими (карманными) и огромными (полуметровые фигуры на игровых площадках в парках, домах отдыха), иметь привычный вид или изображать слонов, всадников, пеших воинов, быть объемными или плоскими (на демонстрационных досках) и т. п. Однако всегда и везде это одни и те же, хорошо знакомые нам шахматы.
      Напротив, если уменьшить или увеличить количество фигур, изменить правила их передвижения или другие правила игры, то это изменит «грамматику» этой игры — ее систему, ее «устройство», потому что это элементы внутренние.
      Так, много веков назад ферзь был очень слабой фигурой: он двигался лишь по диагонали на одно поле. Но в таком случае наши современные шахматы — это несколько иная игра, хотя и остальные фигуры, и доска остались теми же.
      В результате разграничения внутреннего и внешнего в языке, разграничения, вполне естественного и полезного, Соссюр делает первый парадоксальный вывод: условия, в которых развивается тот или иной язык, чрезвычайно важны для понимания того, как складывался язык и как он функционирует, но для изучения собственно внутреннего устройства языка, внутренней системы языка знать условия, в которых он развивается, нет необходимости.
      Второе разграничение — это разграничение языка и речи. Оно еще более валено в концепции Соссюра и в то же время вызывает, пожалуй, наибольшее число споров. В речевой деятельности людей, отмечает Соссюр, выделяется ее важнейшая часть — язык. Эта часть речевой деятельности и представляет собой систему знаков, которая принята в данном языковом коллективе и которой обязан подчиняться каждый из членов этого языкового коллектива в своей речи.
      Речь, связанная с отдельными людьми, зависит or их физиологических и психологических особенностей и потому материальна, конкретна, мимолетна. Язык же, свободный от деятельности каждого из людей, связан лишь с обществом в целом. Следовательно, он свободен от физиологических и психологических особенностей конкретных людей и потому идеален, абстрактен, устойчив. Соссюр подчеркивает, что язык и речь появились в речевой деятельности людей одновременно, что одно без другого существовать не может. Ибо, для того чтобы речь была понятной, необходимо наличие языка, а чтобы сам язык существовал и осваивался людьми, необходима речь.
      В результате такого разграничения (опять-таки вполне естественного и полезного) Соссюр делает второй парадоксальный вывод: хотя для изучения речевой деятельности чрезвычайно важно изучение не только языка, но и речи, только язык представляет собой собственно систему знаков. Поэтому для изучения собственно внутреннего устройства языка знать особенности речи нет необходимости.
      Г р етье разграничение — это разграничение в языке статики и динамики (т. е. истории). Конечно, интересно и важно выяснить, откуда произошло то или иное слово, каково его первоначальное значение и т. д. Однако каждый такой факт, рассмотренный в историческом плане, ничего не дает для понимания его места в системе данного языка в данный период времени. В самом деле, изменится ли современная система правил игры в шахматы от того, что мы будем знать, как ходил ферзь раньше. Конечно же, нет, хотя это факт — важный для истории шахмат. То же и в языке, тем более что некоторые факты современного языка выглядят совсем иначе в историческом освещении. Вот только один пример. Русское слово зонтик мы не задумываясь связываем со словом зонт, ставя его в ряд аналогичных пар:
      дом — дом-ик стол — стол-ик
      сад — сад-ик зонт — зонт-ик и т д.
      Что в этой паре «первично»? Конечно, зонт, скажете вы и будете совершенно правы с точки зрения устройства системы современного языка. Однако история языка дает нам совершенно другой ответ: слово зонтик форма заимствования из голландского zonneaeck (буквально — «крышка от солнца»). Когда это слово было освоено «на русский манер», -ик стало осознаваться как уменьшительный суффикс (по аналогии с домик, садик, столик и т. п.), и уже в результате этого появилось «новое» слово зонт.
      Итак, соотношение «первичности» — «вторичности» с точки зрения истории русского языка:
      Zonnedeck - зонтик - зонт, с точки зрения современного русского языка: зонт - зонтик.
      Какая же из этих схем верна?
      Оказывается, обе. Но первая верпа лишь с динамической (исторической) точки зрения и неверна с точки зрения статической, в данном случае — с точки зрения системы современного русского языка, а вторая, наоборот, верна со статической точки зрения (ибо в современном языке отношения именно такие), но неверна с точки зрения динамической.
      В результате такого разграничения, тоже чрезвычайно естественного и полезного, Соссюр делает третий парадоксальный вывод: хотя исследование языка в его истории чрезвычайно важно для выяснения того, как возникают и изменяются элементы языка, но для изучения собственно внутреннего устройства языка знать историю языка нет необходимости.
      Суммируем соссюровские разграничения:
      - внешние элементы
      - речь
      - динамика (история)
      Итак, для изучения собственно внутреннего устройства языка целесообразно отвлечься от внешних элементов языка, от речи, от истории языка. Что же остается для рассмотрения? Язык как система внутренних элементов, взятая в статике. Это, собственно говоря, и есть язык как система знаков. Можно спорить (и не соглашаться!) с тем, должна ли лингвистика ограничиваться рассмотрением только так понимаемого языка — языка,
      внутренние элементы язык статика
      «очищенного» от истории, психологии, физиологии, наконец, «очищенного» от самого человека. Однако кажется бесспорным, что этот выделенный Соссюром «язык» должен стать предметом особого, самого пристального рассмотрения, предметом специального лингвистического анализа. Хотя в то же время лингвистический анализ не должен ограничиваться только этим «языком».
      Иначе говоря, то, что сказал Соссюр о языке, — это правда, но в то же время далеко не вся правда о языке. Именно такая формула и лежит в основе нашей книги.
      Что же представляет собой этот выделенный Соссюром язык как система знаков?
     
      Глава 2
      Светофор, макси-юбки, слово. Что у них общего?
      (Начальное знакомство со знаком)
     
      В определении языка как системы знаков — два понятия: «знак» и «система». Рассмотрим кратко каждое из них.
      Что такое знак?
      Самое общее определение знака может быть приблизительно таким: знак — это нечто, которое указывает своим присутствием на другое нечто и лишь потому существует как знак этого другого. Или иначе: если имеется нечто А и нечто В, причем В выступает как заместитель А, то тем самым В является знаком А. Приведем несколько примеров.
      В лесу валяются ветки — березовые, соснозые, осиновые. Длинные и короткие. Сухие и свежие. Вы с товарищами договорились о том, что первая группа пройдет по дороге вперед, выберет поляну и подготовит место для привала. А чтобы вторая группа не «проскочила» мимо, у поворота на обочине будет выложен знак-указатель.
      Ветка становится знаком. И если до сих пор она могла интересовать нас сама по себе — по породе, размеру, «степени свежести», то теперь все это становится для нас
      безразличными ветка превратилась в «знак», и поэтому важна она не сама по себе, а лишь постольку, поскольку указывает поворот. Теперь ветка воспринимается нами только как некая форма, которая является носителем определенного содержания.
      При этом, правда, ветка должна быть, с одной стороны, достаточно велика, чтобы ее можно было заметить, с другой стороны, — не очень громоздка. Иными словами, есть определенные характеристики самого знака; хотя мы не обращаем на них внимания, они совершенно необходимы, чтобы предмет мог служить знаком.
      Второй пример. Вы идете но улице, вы хотите пить.
      И вдруг па витрине лукавая мордашка зайца, пьющего томатный сок. Что это? Художественное произведение, имеющее самостоятельную ценность? Да, конечно, чем эта картина сделана интереснее, остроумнее, тем скорее вы обратите на нее внимание и зайдете в магазин.
      Но эстетическая ценность этой картины — не самостоятельная, не главная задача ее, а подсобная. Главная же задача этой картины все та же — быть знаком.
      Знаки окружают нас по- у всюду: «птичка» на полях у вашей тетради, отмечающая
      ошибку, и «птичка» на погонах летчика; красный свет светофора и красная повязка на рукаве дежурного... Даже вошедшие нынче в моду макси-юбки у девушек и «кудри черные до плеч» (а 1а Ленский?) у юношей тоже знаки — знаки, выражающие отношение к моде, к мнению окружающих, к самому себе.
      Говорим мы и о «знаках внимания». Подарок в день рождения совсем не обязательно должен быть дорогим («не дорог подарок, а дорога честь»), потому что эго прежде всего знак — знак внимания и уважения.
      Во всех наших примерах знаки — это предметы, действия, поступки, которые интересуют нас прежде всего потому, что обозначают, напоминают, показывают, убеждают нас в чем-то, что с этими знаками связано. Они являются как бы представителями этого «чего-то».
      Форма знака называется планом выражения (или означающим), а то, что связывается с этой формой, — плавом содержания (или означаемым).
      Вернемся к языку.
      Слово дом — комплекс трех звуков (или букв). Этот комплекс вызывает у нас представление о каком-то строении с крышей, с окнами, дверями (все говорящие по-русски представляют дом приблизительно одинаково, с некоторыми вариациями в зависимости от обстановки, фантазии, уровня знаний, памяти и т. п.).
      Звуки и буквы и их комплексы — это план выражения, означающее языкового знака. Содержание, смысл, который мы вкладываем в них, который связан с ними, это план содержания, означаемое. Иными словами языковой знак обладает той же структурой, что и любой Другой знак, хотя, конечно, имеет много своих особенностей. Вот какая у него структура:
      алан выражения план содержания
      Важно иметь в виду, что только обе стороны языкового знака (как и любого знака вообще) дают ему право быть знаком. В самом деле, попробуйте передать идею «дома» без звуковой, буквенной или какой-нибудь другой (например, азбуки Морзе, условной цифровой) формы. Ничего не получится! А план выражения? Может ли он существовать сам по себе? На первый взгляд кажется, что да. Какое-нибудь трапата. вполне возможно. Но все дело в том, что это трапата не будет анйком до тех пор, пока с ним не связано какое-нибудь содержание, т. е. пока не получится опять-таки единства означающего и означаемого.
      Разумеется, все богатство и сложность языка, как уже говорилось, не сводятся только к знакам. Но знако-вость — важнейшее свойство языка, определяющее многие особенности его устройства. И элементы языка обязательно оформляются в соответствии с требованиями особых законов знака. Эти законы изучает специальная наука о знаках — - семиология, или семиотика. Попутно отметим, что включение науки о языке в сферу действия семиотики — тоже весьма интересная и плодотворная идея Соссюра. И знаки языка, и знаки других систем в принципе имеют одинаковые закономерности. Однако, поскольку все другие знаковые системы значительно проще языка, все эти закономерности в них выступают гораздо рельефнее, нагляднее, чем в языке. Поэтому многие закономерности языка как системы знаков легче изучать па материале этих сравнительно простых знаковых систем, а уже потом находить и исследовать их в языке.
      Впрочем, отметим здесь еще один парадокс концепции Соссюра. Соссюр «отсек» язык от речи, динамики и т. д. для того, чтобы помочь науке о языке найти то специфическое, «собственно» языковое, чем не занимались бы другие науки — история, психология, физиология чтобы выделить предмет языкознания как самостоятельной науки. И вот ирония судьбы: вырвав языкознание из «пут» истории, психологии, физиологии, он бросил его в сети семиотики.
      Но вернемся к знакам.
      Знаки в системе объединяются в классы. Это грамматика знаковой системы. Вот хорошо всем известный светофор. В нем всего три знака: красный (стойте), зеленый (идите) и желтый (внимание, сейчас произойдет смена знака). Неужели и у такой простой системы есть своя грамматика? Оказывается, есть.
      Прежде всего бросается в глаза, что знаки светофора делятся на две группы. Одна, которую можно условно назвать «основной», включает два знака — красный и зеленый. Они и являются собственно знаками, запрещающими или разрешающими движение. Другая, «вспомогательная» группа состоит всего из одного знака желтого, который лишь фиксирует наше внимание на том, что сейчас произойдет смена основных знаков.
      Не так ли и в языке? Есть слова знаменательные, которые обозначают что-то сами по себе, и служебные, которые указывают на отношения между знаменательными словами. Например, слова книга и стол — знаки предметов, которые могут занимать разное положение в пространстве относительно друг друга, что обозначается соответствующими предлогами:
      книга на столе книга под столом книга возле стола стол на книге и т. д.
      Показательно, что в последние годы в наших городах появились двухсветные светофоры с надписями «стойте» (красной) и «идите» (зеленой). В них отсутствует промежуточный желтый свет. В этом случае вспомогательный знак либо не подается совсем, либо обозначается миганием горящей надписи. Иными словами, в этих системах вспомогательный знак либо отсутствует, либо резко отличается от основных устройством плана выражения.
      В трехсветном же светофоре все три знака имеют однотипный план выражения — круги определенного цвета. Что же отличает знаки двух классов?
      Рассмотрим все возможные комбинации последовательностей двух разных цветов в трехсветном светофоре. Таких комбинаций 6.
      красный — желтый красный — зеленый зеленый — красный зеленый — желтый желтый — красный желтый — зеленый
      Какие из них реально возможны, а какие невозможны и почему (разумеется, речь идет об исправном светофоре)? Даже если вы никогда не видели светофора, всего за 2 — 3 минуты наблюдений вы сможете дать правильный ответ — возможны комбинации:
      красный — желтый зеленый — желтый желтый — красный желтый — зеленый
      невозможны комбинации:
      красный — зеленый зеленый — красный
      Нетрудно заметить, что желтый свет сочетается с любым из двух других, а красный или зеленый — только с желтым. Вот вам и внешнее проявление различий двух классов, выражающееся в различии их сочетаемости.
      Не так ли и в языке? Разные классы слов имеют разную сочетаемость.
      Так, прилагательное сочетается с существительным и не сочетается с глаголом, а наречие — с глаголом, но не с существительным Можно сказать:
      Во время кипения из жидкости бурно выделяются пузырьки пара или:
      Когда жидкость кипит, мы наблюдаем бурное выделение пузырьков пара.
      Но нельзя сказать:
      «Во время кипения из жидкости бурное выделяются пузырьки пара» или:
      «Когда жидкость кипит, мы наблюдаем бурно выделение пузырьков пара», чтобы при этом бурно относилось не к наблюдаем, а к выделение.
      Как видите, семиотический подход к изучению языка очень важен и интересен. Приведенные параллели между нашим языком и «языком» светофора не случайны. Они охватывают весьма существенные закономерности устройства языка.
      Рассмотрим теперь некоторые из законов знака.
      Знак произволен. В самом деле, почему у светофора именно зеленый цвет обозначает «путь свободен», а красный — «путь закрыт»? Почему в русском языке стол называется именно столом? И почему один и тот же предмет у русских называется стол, у немцев — ein Tisch, а у англичан — a table?
      Правда, и здесь есть загвоздка.
      Ну, хорошо, мы не знаем, почему стол называется столом (кстати, этого мы не знаем лишь с точки зрения статики. Историки же языка предполагают, что слово стол произошло от глагола стьлати). Но ведь для всех ясно, что слово космонавт произошло от слова космос. Какая уж тут произвольность?!
      Действительно, слово космонавт явно связано со словом космос, или, как говорят лингвисты, мотивировано словом космос. Однако это лишь одна из возможных мотивировок. И выбор ее в конечном счете столь же произволен, как и выбор слова астра (по-латыни «звезда») для мотивировки в слове астронавт, которое у американцев обозначает то же самое, что у нас космонавт. Обратите внимание на то, как описывает путешествие по СССР и CILIA экипажей космических кораблей «Союз» и «Аполлон» летчик-космонавт Владимир Шаталов (газета «Известия» за 6 ноября 1975 г.); «Космонавты и астронавты, их семьи действительно потом смогли убедиться сами, что желание народов Советского Союза и Америки жить в мире и согласии едино».
      И здесь мы сталкиваемся с другим законом знака: являясь произвольным, знак одновременно устойчив. Более того, еще один парадокс Соссюра: устойчивость знака тесно связана именно с его произвольностью. Почему же?
      В самом деле, в принципе можно было бы называть что угодно чем угодно. Но если в обществе какие-то названия уже закрепились, то их ломка, замена всегда неудобна для людей, так как нарушает привычность. Итак, нарушение устойчивости знака имеет явные минусы. А плюсы? Они были бы, если бы знак не был произволен. Тогда малейшее изменение вещи влекло бы за собой и изменение ее названия, нарушая устойчивость знака. Но ведь если знак произволен, то чем новый знак будет лучше старого в обозначении данного «нечто»? По-видимо-mv, ничем. Именно поэтому произвольность знака не вызывает необходимости его замены и тем самым поддерживает его устойчивость. В самом деле, поскольку название уже закрепилось, нужно употреблять именно его. Поэтому название космонавт по отношению к американцам выглядит таким же нарушением закона устойчивости знака, как и название астронавт по отношению к советским космонавтам.
      Между тем, пока космонавты и астронавты существовали «сами по себе», никаких неудобств от такой традиции не возникало. Но совместная деятельность их привела к новой и притом довольно странной ситуации: люди в обшсм-то одной и той же профессии должны в одном и том же предложении называться разным и словами. Это громоздко, неуклюже. Где же выход? Это новое «нечто» — коллектив и советских космонавтов, и американских астронавтов — нуждается в более удачном знаке. В той же статье Владимира Шаталова мы встречаем один из возможных вариантов нового «знака» «...астрокосмонавты за месяц путешествий по Советскому Союзу и по США смогли увидеть сравнительно небольшую часть территории двух наших огромных стран...
      Исключительно теплый прием, оказанный астрокосмонавтам... убедительно продемонстрировал, как сильно в наших странах желание сотрудничать.
      Полет «Союза» и «Аполлона» стал символом разрядки международной напряженности. И именно поэтому астрокосмонавтов вдвойне радушно встречали и в Советском Союзе, и в Америке...
      За время визита астрокосмонавты побывали в Звездном городке...»
      Закрепится ли этот знак в нашем языке? Этот вопрос уже выходит за пределы проблем статической системы языка и связан с динамикой языка, речью, историей.
      Как видим, в принципе и этот знак так же произволен, как и другие (хотя мотивированность его очевидна), а если он закрепится в системе языка, то будет и столь же устойчив, как и другие.
      Есть у знака и другие законы. Самый интересный и важный из них — это закон системности знаков.
      Впрочем, прежде чем перейти к разговору о том, что такое системность знака, я хочу предложить вам «информацию к размышлению». Представим себе такое начало детективного романа:
      «Иван Иванович Иванов (так теперь называли Иоганна Шварца) весь день мотался по городу, бегая от одного цветочного магазина к другому.
      — Черт возьми! И угораздило же меня!
      Наконец, потеряв уже всякую надежду, он увидел то, что искал, — скромную герань в маленьком горшочке.
      Трясущимися руками он отсчитал деньги, вскочил в такси, подъехал к своему дому, быстро вбежал в квартиру, поставил горшочек на середину подоконника и только после этого облегченно вздохнул. На часах было 15.42. До 17 часов еще есть время. Можно не торопясь восстановить в деталях это глупое происшествие. Именно сегодня, 15 марта, в 17.00 к нему должен явиться для связи Петр Петрович Петров (он же Петер Браун). Он войдет
      в дом лишь в том случае, если на середине подоконника крайнего окна второго этажа ои увидит герань в горшочке — знак безопасности. Но вчера вечером, задергивая шторы, Иоганн Шварц сделал неловкое движение. Горшочек — вдребезги, а цветок похож на что угодно, но только не на герань. Вот и пришлось, проклиная все на свете, искать другой цветок герани. Но теперь, слава богу, все позади! Правда, новый цветок побольше, да и поярче. Но это не беда.
      На часах 17.00. Раздался звонок. Иоганн открыл дверь. На пороге стоял Петер...»
      Оставим двух шпионов беседовать между собой и обратим внимание вот на что: и Иоганн и Петер имели дело с двумя цветками герани (при этом несущественно, что Петер мог даже и не заметить подмены). Так что же, это два знака или один знак?
      Для того чтобы показать, что вопрос не такой уж простой, укажу на трудности при любом варианте ответа:
      1) Если два цветка герани — это два разных знака (а они и внешне немного разные), то почему для Петера, да и для Иоганна, все равно, какой из этих двух (а может быть, из десяти, ста, тысячи) знаков будет стоять на окне — ведь им нужен один, определенный знак — знак ситуации отсутствия опасности. Значит, есть что-то, объединяющее эти два знака (или тысячу знаков — это ведь уже все равно) в один? Но ведь
      знаков-то два!?
      2) Если два цветка герани — это один знак, то как быть с тем, что самих-то цветков два (тысяча)? Или это для знака безразлично? И то, какой цветок — большой или маленький, яркий или бледный, несущественно? Но тогда что же существенно? Ведь цветок — это всегда конкретная вещь! И он не может не быть большим или маленьким, ярким или бледным. Иначе это не конкретным цветок, а какая-то абстракция! Но ведь абстракция же не может стоять на окне! Там все-таки должен быть конкретный цветок (большой или маленький, яркий или бледный), иначе Петер ничего не увидит!
      А разве не то же самое и в языке? Вот я написал слово стол разными буквами:
      СТОЛ, стол.
      Что это: два знака? Или один знак?
      Я могу написать это же слово одинаковыми буквами:
      стол, стол.
      А что это: два знака? Или один знак?
      Наконец, я могу произнести это же слово — громче или тише, басом или тенором: стол, стол, стол... А здесь
      сколько знаков?
      Нужно сказать, что проблема эта не столь уж проста. Во всяком случае, среди ученых нет единодушия в ее решении. И любой вариант не претендует на окончательность и бесспорность. В том числе, по-видимому, и ваш. Но это не страшно. Думайте, дерзайте!
      Как я уже говорил, наиболее существенная закономерность знаков — это их системность. По существу, все, нто до сих пор говорилось о языке как системе знаков, — это лишь прелюдия к самому важному открытию Соссю-ра. И открытие это базируется на идее системности языка.
     
      Глава 3
      А то, если у стула отломать спинку!
      (Начальное знакомство с системностью)
     
      Что же такое системность языка?
      Системность языка — это внутренне организованная совокупность его элементов, связанных определенными отношениями.
      Начнем с примера. Проведем небольшой эксперимент (я и в дальнейшем часто буду проводить с вами подобные эксперименты). Скажите сами (и поспрашивайте своих родных и знакомых): что означает слово стул?
      Обычно отвечают приблизительно так: «Стул — это то, па чем сидят». Иногда получаем более «научный» ответ: «Стул — это приспособление, предмет, предназначенный для сидения на нем». При этом могут прибавить еще какой-нибудь признак, например «на четырех ножках», но это редко и между прочим.
      Почему объясняют это слово именно так? Потому, что служить приспособлением для сидения — главное назначение стула: это то, что отличает его от кровати, стола (сидеть на них можно, но в обществе не принято, во всяком случае, они предназначены не для этого), от шкафа (попробуй взобраться на него!), от телевизора (теперь даже трехлетние дети понимают, что на него садиться нельзя!). И уж, конечно, это отличает стул от ботинка, дома, забора, реки, камня (он не предназначен специально для сидения), города, неба, графика...
      Поэтому такое объяснение слова стул достаточно, чтобы выделить этот предмет в ряду других, не предназначенных для сидения.
      Но ведь в языке есть слова, обозначающие предметы, которые также предназначены для сидения, но стульями не являются. Поэтому приведенная характеристика значения слова стул оказывается, как говорят математики, необходимой, но недостаточной и потому неточной.
      В самом деле, если вы ответите: «Стул — это приспособление для сидения, на четырех ножках», то я могу ехидно заметить, что вы мне объяснили, что такое табуретка. И вы со смущением должны будете признать, что я прав. Но тут же поспешно добавите, что ведь у табуретки нет спинки, а у стула она есть.
      В самом деле, ведь и табуретка — тоже предмет, специально (как и стул) предназначенный- для сидения. И для того чтобы отличить стул от табуретки, к объяснению слова стул, которое вы уже дали раньше, просто необходимо прибавить элемент значения «имеющий спинку».
      Итак, стул — это приспособление для сидения, на четырех ножках, имеющее спинку.
      — Да, но вы забыли о кресле! — продолжаю я «допрос с пристрастием».
      — Совершенно верно! У стула нет подлокотников! А у кресла они, как правило, есть. Значит, стул — это приспособление для сидения, на четырех ножках, имею-шее спинку, но не имеющее подлокотников.
      — Но ведь это объяснение скамейки! — не унимаюсь я.
      — Ах да! Я совсем забыл (забыла), что стул рассчитан на одного человека!
      Ну вот, теперь, кажется, все. Мы выяснили, чем же отличается стул не только от того, что для сидения специально не предназначено, но и от своих «собратьев» — предметов, специально приспособленных для сидения.
      Итак, стул — это специальное (а не случайное, как бревно или стол) приспособление для сидения (а не для других действий или состояний, как кровать, дом), имеющее спинку (в отличие от табуретки, пуфика), не имеющее подлокотников (в отличие от кресла), рассчитанное на одпого человека (в отличие от скамейки, дивана).
      Итак, для того чтобы точнее определить, что значит слово-знак стул, мы должны были сопоставить его с другими словами-знаками, й прежде всего с наиболее близкими ему — табуретка, кресло, скамейка. Вот вам и первый парадокс, вытекающий из системности в языке: для определения того, что значит данный знак, необходимо прежде всего знать-место данного знака в системе, т. е. знать, что значат другие знаки, ибо только в сопоставлении с ними и выявляется его собственное значение.
      В результате такого сопоставления знаков (точнее, даже противопоставления) выявляются самые важные различительные признаки. Их называют дифференциальными. Устранение любого из таких признаков неизбежно приводит к неразличению разных знаков. Так, мы уже убедились, что неучет признака «наличие спинки» ликвидирует различие между стулом и табуреткой, неучет признака «отсутствие подлокотников» различие между стулом и креслом и т. д.
      И само это неразличение разных знаков возможно именно потому, что данный дифференциальный признак был единстве н и ым их различием в системе.
      А как же быть с четырьмя ножками? С тем, что на спинке могут быть дополнительные перекладины? С тем, что сиденье может быть мягким? С тем, что обычно стул бывает из дерева? И с многими-многими другими признаками, которые мы можем перечислить, говоря о стуле?.
      Да нужно ли все это для определения значения нашего слова?
      Нет! Все это несущественно. И дело не в том, что стул может быть на четырех ножках, а может быть и на трех и даже в принципе на одной или двух.
      Даже если бы он был обязательно на четырех ножках, все равно этот признак не является важным для системы. Такой признак называют интегральным, Правда, при определенных условиях он может оказаться важным для системы, дифференциальным признаком, если он будет различать разные знаки. Скажем, деревянные стулья останутся стульями, а современные, из металла и пластика, станут называться как-нибудь иначе, например «сиделки» (что в принципе вполне возможно, хотя и вряд ли будет осуществлено, потому что, кажется, ни к чему различать стулья по материалу, из которого они сделаны). Но если такой знак «сиделка» вдруг появится в нашем языке, вот тогда признак «сделанный из дерева» из интегрального превратится в дифференциальный, отличающий наш добрый старый стул от такой «сиделки».
      Впрочем, все может быть и наоборот: дифференциальный признак может стать интегральным.
      Допустим, что все приспособления для сидения типа диванов, скамеек и т. п. начнут делать всегда меньших размеров, чем сейчас, в расчете на одного человека (это, конечно, тоже маловероятно, однако теоретически опять-таки вполне возможно). Тогда признак «рассчитанный па одного человека» автоматически превращается из дифференциального в интегральный, так как, хотя он и остается у стула, ему нечего уже различать. И если все же нужно будет отличить стул от скамейки, то для этого должен будет появиться какой-то новый признак (скажем, «помещающийся в комнате» для стула в отличие от «помещающийся на улице» для скамейки или что-нибудь в таком роде).
      Итак, мы можем выделить у стула как вещи массу признаков (у него есть и спинка, и четыре ножки, он сделан чаще всего из дерева и рассчитан на одного человека и т. д.). Однако для стула как знака важны лишь дифференциальные признаки и не важны признаки интегральные. По ведь то, какие из признаков стула являются дифференциальными, а какие — интегральными, зависит не от свойств самого стула, а от свойств системы знаков, в которую включен знак стул.
      При этом переход признаков из интегральных в дифференциальные и наоборот никак не связан с изменением свойств самого стула как вещи (стул остается одним и тем же!), но связан лишь с изменением числа и характера знаков в системе, противопоставленных знаку стул. Если же система не изменится, то не изменится и набор дифференциальных признаков у знака стул, хотя стул как вещь может измениться (сейчас стулья делают с более удобной спинкой и меньшей высотой сиденья, чем раньте. Более современными и разнообразными стали и формы стульев).
      Таким образом, намечается еще один парадокс, вытекающий из системности в языке: знак, который создан для обозначения вещи, как бы отрывается от этой вещи п начинает вести самостоятельное существование, которое зависит уже не от этой вещи, но от системы знаков, элементом которой он является.
      Вот, оказывается, какая своеобразная вещь системность языка! Закон, отражающий эту системность, может быть сформулирован примерно так: элемент языка существует лишь постольку, поскольку он противопоставляется другим элементам языка. Иначе он существовать не может. Системность — не «довесок» к свойствам элементов языка, а главное и непременнейшее условие самого существования этих элементов.
      Содержание языкового знака, его «ценность» определяются его местом в системе. В разных системах одни и те лее, казалось бы, знаки имеют разную ценность }
      Вот мы и познакомились с главным открытием Соссюра.
      Для того чтобы вы лучше поняли, что такое ценность знака, рассмотрим еще один пример.
      В средней школе существует пятибалльная система опенок: 5, 4, 3, 2, 1. В вузах, по существу, те же оценки, хотя система четырехбалльная: «отлично» (5), «хорошо» (4), «удовлетворительно» (3), «неудовлетворительно»
      (2). Как по-вашему, одинаковый ли характер незнания материала оценивается «двойкой» в школе и в вузе?
      На первый взгляд сам вопрос звучит нелепо: что тут выяснять, ведь двойка — это всегда двойка! Это всегда плохо! Да, это всегда плохо. Но насколько это плохо? И может ли быть хуже? Как ни странно, может! Правда, лишь для школьника, но не для студента.
      В самом деле, посмотрите на схему. Если все «пространство» от полного незнания к полному знанию мы разобьем на «зоны» в соответствии со степенью этого знания (или, если угодно, незнания), оцениваемой в баллах, то окажется, что то пространство, которое у студентов обозначает незнание и оценивается одной, недифференцированной оценкой 2, у школьников еще дополнительно дифференцируется по степени «полноты» этого незнания (оценка 2 обозначает «плохо», а оценка 1 — «очень плохо») :
      Для школьников 5 4 3 2 1
      Для студентов 5 4 3 2 1
      Так что студент-двоечник — это безусловно самый плохой студент, а ученик-двоечник — хоть и плохой, но могут быть и хуже: представьте себе ученика-«единичника»!
      Конечно, для «двоечника» это слабое утешение, тем более что учителя пускают в ход «единицу» редко и скорее — как оценку эмоциональную, чем по существу знаний. Но, так или иначе, теоретически у него всегда есть возможность говорить в свое оправдание, что он все же еще не «единичник», точно так же, как у «троечника» — чт.он еще не «двоечник».
      (Говоря о системности знаков, о ценности знака, необходимо еще раз подчеркнуть, что в окружающем нас мире предметы существуют независимо от языка. Поэтому все наши рассуждения относились не к вещам, а к языку, который как раз и существует для того, чтобы различать э тише щи. о
      ~И вот здесь мы сталкиваемся с другим важным свойством системности элементов языка: системность обеспе-
      чивает не только различение, противопоставление предметов, но и их объединение, отождествление.
      Отличив стул от дивана, кресла, табуретки, язык помогает мам тем самым объединить в один класс все стулья, независимо от их индивидуальных особенностей.
      Сумма дифференциальных признаков не только отделяет от класса стул все, что не имеет этой суммы (независимо от деталей), но и, что не менее важно, объединяет в этот класс все, что имеет такую сумму (опять-таки независимо от деталей: формы спинки или сиденья, количества ножек или материала, из которого стул изготовлен, и т. п.).
      Так из огромного количества признаков предметов в процессе речевой деятельности народа отбираются для системы языка лишь самые важные, самые существенные. И все бесконечное разнообразие предметов и явлений внешнего мира сводится в сравнительно немногочисленное число классов, каждый из которых обозначается определенным знаком. Этот знак закреплен в системе языка и служит для выделения каждого предмета данного класса в отличие от всех других предметов остальных классов, обозначенных другими знаками.
      Итак, мы познакомились с тем, что означает системность языка. Впрочем, системность требует более пристального рассмотрения — рассмотрения по разным «уровням» (или «ярусам») языка. Так, вы, наверное, обратили внимание на то, что все примеры, о которых шла речь, показывают системность отношений плана содержания языкового знака. А есть ли системность в плане вираже н н я? Об этом — следующая глава нашей книги.
     
      Глава 4
      У бедя дасборг
      (Системность на фонемном уровне)
     
      Звуки человеческой речи — это те же «вещи». Их физическая природа, как вам хорошо известно из физики, это колебания воздуха, которые имеют силу, длительность, высоту тона, тембр. Конечно, звуки речи это не герань и не стул. Однако в природе они существуют, и не менее реально, чем такие явления, как гром, скрип, стук, грохот. Издают звуки речи люди с помощью специального речевого аппарата, который сформировался у них за сотни тысяч лет эволюции на основе органов дыхания, пищеварения, вкуса и обоняния.
      Но ведь людей так много! Один говорит тенором, другой — басом И, кроме того, каждый говорит то тихо, то громко, то медленно, то быстро. Как тут быть? Как разобраться в этом море звуков?
      И здесь, в плане выражения, мы встречаемся с тем же системным устройством языка, с которым уже познакомились на примере плана содержания (вспомните разговор о стуле!). Именно системное устройство языка группирует все бесконечное количество звуков, как уже произнесенных, так и еще «не родившихся», в сравнительно небольшое число классов на основе все тех же, уже известных вам дифференциальных признаков. Эти классы называются фонемами. Причем, оказывается, изучать систему фонем даже легче, чем, например, систему слов, потому что фонем значительно меньше. Так, в пуском литературном языке меньше 50 фонем, но несколько сот тысяч слов.
      Не случайно исследование системности фонем началось гораздо раньше, чем изучение системности слов, а саму идею фонемы Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ выдвинул задолго до появления книги Соссюра.
      Итак, фонема, как и слово, представляет собой набор дифференциальных признаков. Вспомните нашу игру с определением того, что такое стул! Точно так же мы можем поиграть и здесь. Например, ответьте мне: что такое фонема «Б»?
      Давайте соображать! Ага! «Б» — не «П», потому что «Б» — звонкое, Значит, один дифференциальный признак мы уже нашли — звонкость. Впрочем, это мы в школе проходили! Далее. «Б» — не «БЬ», потому, что «Б» — твердое. Так. О твердости мы тоже кое-что слышали. «Б» — не «Д»... Да, безусловно, «Б» — не «Д». А почему? Давайте еще раз попробуем! Следите за своими губами и языком: «Б» — «Д», «Б» — «Д»... Ага! При произнесении «Б» активно работают губы, а при произнесении «Д» — копчик языка у верхних зубов. Итак, «Б» — губное в отличие от «Д», которое «язычное».
      Давайте пока остановимся. Для того чтобы понять принцип противопоставления фонем, совсем не обязательно выявлять все дифференциальные признаки фонемы «Б». Итак, «Б» — не «П», не «БЬ», не «Д». Знакомая схема, не правда ли? Впрочем, это еще не все! Ведь «Б» отличается от «П» точно так же, как, например, «Д» от «Т», а «БЬ» — от «Г1Ь». Значит, звонкость — это дифференциальный признак, который различает не одну пару фонем, а несколько.
      А мягкость? Тоже! Сравните хотя бы: «Д» — «ДЬ», «Т» — -«ТЬ», «П» — «ПЬ».
      То же самое и с «губностыо»: «П» — « Г», «БЬ» — «ДЬ», «ПЬ» — «ТЬ».
      Очень удобно представить уже не одну фонему, а целый фрагмент системы русских фонем на таблице:
     
      Знаком ( + ) отмечается наличие у данной фонемы того или иного дифференциального признака, а знаком ( — ) — отсутствие его. Как видите, у каждой из фонем своя, неповторимая комбинация ( +) и ( — ).
      Еще нагляднее можно представить этот фрагмент системы фонем на кубике:
      В вершинах кубика мы разместили фонемы, каждое ребро обозначает тот или иной дифференциальный признак (все параллельные ребра — один и тот же дифференциальный признак). На схеме-кубике очень хорошо видно, что фонема — это набор (или, как говорят лингвисты, пучок) дифференциальных признаков.
      Очень хорошо также видно, что фонемы, которые различаются лишь одним дифференциальным признаком (например, «Б» — «П»), оказываются значительно ближе друг к другу в системе, чем фонемы, которые Различаются двумя («Б» — «Т») или даже тремя («Б»-«ТЬ»)
      » системы. Поддавайте сплющим кубик по ребрам звонкость - глухость! Превратим его в квадрат:
      Что мы сделали с точки зрения системного устройства языка? Мы устранили (или, как говорят лингвисты, «нейтрализовали») различие между фонемами по звонКОСТи — глухости, сняли дифференциальный призла, «звонкость». Кстати, это явление придумано не мной оно широко распространено в русском языке перед глухими в конце слов». Вспомните сколько у вас было мучений с такими согласными, ведь мы произносим лоДок, но лоТка; дуБа, но дуП; роГа но рок...
      Что же происходит при нейтрализации? Рассмотрим такие пары слов:
      раб — рать лоб — лот столб — столп
      (помните, у А. С. Пушкина в «Памятнике». «Вознесся выше он главою непокорной Александрийскою столпа».
      «Б» стоит в конце слов раб, лоб, столб и потому звучит как глухой: раП, лоП, столП. Но в первых двух парах слов это несущественно для смыслоразличения.
      раП — раТЬ лоП — лоТ
      Ведь у «Б» (теперь уже «П») остались «в запасе» дифференциальные признаки, отличающие его от «Т» и «ТЬ»,
      В третьей же паре происходит довольно-таки неприятная вещь:
      столП — столП
      Исчез единственный дифференциальный признак — -и теперь не различить, где П из «Б», а где П, так сказать, «исконное». И слова-то столП и столП теперь никак не различить без дополнительных разъяснений.
      Вот какая неприятная штука нейтрализация! Вот почему особенно важен учет именно тех случаев, когда элементы системы различаются одним-единственным дифференциальным признаком!
      Если же этот признак все-таки нейтрализуется, то для различения смысла нужно постараться установить, что же на самом деле стоит за этим нейтрализованным элементом.
      Так, в нашем примере, как уже говорилось, П при произнесении слова столП должно быть соотнесено либо с «П» (столп), либо с «Б» (столб). Только решив эту головоломку, мы правильно поймем это слово (разумеется, если нет других «наталкивающих» моментов).
      Но здесь встает новая задача: П и соотнесенное с ним Б в столП — столБы (столб — столбы) — это варианты одной фонемы? Или это разные фонемы? И в связи с этим П в столП (столб) и Я в столП (столп) — это разные фонемы? Или это одна фонема?
      Казалось бы, все очень просто: конечно, П и Б — это разные фонемы, и в столП — столБы (столб — столбы) мы наблюдаем чередование фонем, а Я и Я в столП — столП (столб — столп) — одна фонема, ведь у них одни и те же дифференциальные признаки. Приблизительно таким образом рассуждают фонологи так называемой ленинградской школы. И они правы.
      Однако фонологи так называемой московской школы с ними не согласны, ведь Я в столп — «исконное», а Я в столб — нейтрализованное. И потому с точки зрения системы это разные «П»: одно воспринимается как вариант «Б» (столб), а другое — как «вариант» «П» (столп), ведь именно потому мы и можем различать столП и столП как столп и столб, что осознаем эти «П» как варианты разных фонем, т. е. эти «П» — разные именно с точки зрения смыслоразличения. Как видите, представители московской школы тоже по-своему правы.
      Спор этот идет уже несколько десятилетий и, по существу, привел к построению двух различных фонологических теорий. Но я не стану сейчас вовлекать вас в тонкости этого спора, поскольку у вас нет еще необходимой для него специальной лингвистической подготовки. Отмечу только, что не всегда нейтрализация приводит к таким серьезным последствиям, как полная утрата смыслоразличения.
      Часто смыслоразличение все же не нарушается, хотя искажение в результате нейтрализации может быть очень сильным.
      В повести Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания» есть такой эпизод. При слиянии мужской и женской гимназии мальчики организовали «специальную комиссию» для выбора девочек в класс.
      «Первой я записал Таю Опилову, обладательницу толстой золотой косы.
      — Я сегодня не в лице, — сказала в нос Тая Опило-ва, — у бедя дасборг...»
      Чтобы понять, почему у Таи Опиловой получилась такая фраза, рассмотрим еще две фонемы:
      «М» (как в слове мать),
      «Н» (как в слове нож).
      В чем особенности этих фонем? При произнесении звуков резонатором обычно служит полость рта. Однако при произнесении некоторых из них дополнительным резонатором оказывается и полость носа. Это так называемые «носовые». К ним относятся и «М», «Н». В нормальных условиях попадание струи воздуха из глотки в полость носа при произнесении звуков регулируется маленькой нёбной занавеской, расположенной возле глотки. Эта занавеска то открывает полость носа (и тогда включается носовой резонатор и произносятся носовые звуки), то закрывает ее. Но это, повторяю, в нормальных условиях.
      Во время же простуды — увы! — нос часто бывает, кзк мы деликатно говорим, «заложен». В этом случае но-сотой резонатор не может быть включен, н, как ни стараться, носовых звуков нам не произнести. Чго же получится?
      Сравним две пары фонем:
      «Б» — «М»
      «Д» — «Н»
      В обоих случаях дифференциальный признак, различающий эти фонемы, один и тот же — участие носовой полости (для «М» и «Н»). А если носовой резонатор не включается, происходит уже знакомая нам нейтрализация и «М» превращается в «Б», а «Н» — в «Д». Вот почему фраза У меня насморк превратилась у незадачливой Таи и «У бедя дасборг».
      Впрочем, и вы можете получить такой же результат. И для этого вовсе не нужно ждать сильной простуды. Достаточно просто плотно сжать двумя пальцами ноздри п громко произнести все ту же фразу: У меня насморк. А потом спросить у окружающих, что же у вас получилось...
      Все, о чем вы до сих пор говорили, связано с дифференциальными признаками фонемы. (...)
     
      Глава 5
      Две матери, две дочери да бабушка с внучкой, а всего трое
      (Системность на лексическом уровне)
     
      Вернемся к лексике. Приступая к более глубокому знакомству с лексической системой, проанализируем ее фрагмент — термины прямого родства. Для трех основных для человека поколений это следующие термины: отец, сын, дед, внук, мать, дочь, бабка, внучка. В таблице, принцип составления которой уже знаком вам из главы о фонемах, этот фрагмент системы выглядит так:
      Мужской пол Ближайшее поколение Старшее поколение
      1 отец + + +
      2 сын + + -
      3 дед + — +
      4 внук + - -
      5 мать - + +
      6 дочь — + —
      7 бабка - — +
      8 внучка — — —
      Можно построить и уже знакомый нам кубик:
     
      Как видите, параллелизм устройства системы фонем и системы слов как будто бы полный.
      Правда, кое-что сразу же может вас насторожить. Вот, например, если дифференциальный признак по полу чрезвычайно распространен не только для обозначения людей, но и многих животных (тигр — тигрица, слон — слониха, селезень — утка, бык — корова, баран овца), то термины, различающие разные поколения, обычно не употребляются для различения животных. Если же и возникает необходимость эти поколения все же обозначить, то прибегают к «человеческой» терминологии. Так бывает в сказках. Помните, у С. Я. Маршака: «Прибежала мышка-мать — никого! Пуста кровать». Так бывает и в тех случаях, когда на животных составляется подробная родословная (например, на породистых лошадей пли собак).
      Итак, разные дифференциальные признаки по-разному распространены в системе. Это ли не особенность лексической системы?
      Но разве не сталкиваемся мы с этим же в системе фонем?
      Вспомним, насколько важны для системы русских фонем дифференциальные признаки «звонкость» или «мягкость», — они входят в состав почти всех согласных фонем русского языка. И насколько ограниченно распространение дифференциального признака «включение носового резонатора» — всего лишь для четырех пар фонем он является дифференциальным: «М» — «Б», «МЬ» — «ЬЬ», «Н» — «Д», «НЬ» — «ДЬ». Так что здесь на самом деленикаких принципальных отличий системы фонем in системы слов нет.
      Продолжая сравнение устройства двух систем, задании еще раз вопрос: что же будет, если у стула отломим. спинку? Превратится ли стул в табуретку (ведь единственный дифференциальный признак, их различавший, нейтрализован)? Или останется «вариантом» стула (если так можно обозначить сломанный стул)? Как вили те, вопросы эти такого же характера, как и вопросы, I тминные с тем, что такое П в столП (столб), в спори московской и ленинградской фонологических школ. I ик чгон здесь мы видим прямой параллелизм двух систем,
      Впрочем, все же особенности в лексической системе есть (я уже говорил, что система фонем значительно проще!). Ведь лексическая система охватывает названиями все многообразие предметов и явлений окружающего нас мира, все, что касается природы и человека, вещей и идей. Остановимся лишь на одной из особенностей, касающихся самого характера знаков.
      Так, дифференциальный признак «наличие спинки» в числе других постоянно характеризует данную вещь как стул и не может характеризовать ее как табуретку, а дифференциальный признак «мужской пол» в числе других постоянно характеризует данного человека как мужчину и не может характеризовать его как женщину именно потому, что эти признаки являются постоянными признаками собственно данной вещи, данного человека.
      Дифференциальные же признаки, характеризующие поколения родственников, могут одновременно характеризовать одного и того же человека и как отца, и как сына, и как деда, и как внука. Эти признаки являются переменными, они характеризуют не собственно данного человека самого по себе, но отношения данного человека с другими людьми (сравните: Петр — мужчина, но Петр — отец Василия — обязательно нужно указать, чьим отцом является Петр). А поскольку "один и тот же человек одновременно находится в разных родственных отношениях с разными людьми, то его могут характеризовать разные знаки, показывающие отношения родства, даже если сами эти знаки противопоставлены друг другу дифференциальными признаками. Народная мудрость давно уже заметила эту особенность признаков, обозначающих термины родства, и выразила
      ее в остроумной загадке, послужившей названием этой главы: «Две матери, две дочери да бабушка с внучкой, а всего трое». В самом деле, если три женщины (Мария Ивановна, Анна Васильевна, Нина Петровна — Л, В, С ) состоят в родстве, так, что А — мать В, а В — мать С, то действительно в этом случае среди этих трех человек две матери (Л и В), две дочери (В и С) и бабушка с внучкой (Л и С), т. е. каждая из этих женщин в системе терминов родства может быть одновременно обозначена двумя знаками.
      Еще более разительный пример переменной характеристики человека представляют собой личные местоимения I-Ю и 2-го лица — я и ты. Они обозначают говорящего (пишущего) и слушающего (читающего) в процессе общения. Противопоставление говорящего и слушающего и составляет единственный дифференциал Ы1ЫЙ признак для я и ты. Но один и тот же человек может быть то говорящим, то слушающим, причем много раз даже в ходе одного разговора. Он может выступать н обеих ролях практически одновременно. (...)
      «Я, как всегда, показал букву, дал ей как следует ее рассмотреть и сказал:
      — А вот это, Иринушка, буква «я».
      Иринушка с удивлением на меня посмотрела и говорит:
      — Ты?
      — Почему «ты»? Что за «ты»? Я же сказал тебе: это буква «я».
      — Буква «ты»?
      — Да не «ты», а «я».
      — Я и говорю: ты.
      — Да не я, а буква «я».
      — Не ты, а буква «ты»?
      — Ох, Иринушка, наверно, мы с тобой немного переучились. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что это не я, а что это буква так называется: «я».
      — Нет, — говорит, — почему не понимаю? Я понимаю.
      — Что ты понимаешь?
      — Эго не ты, а это буква так называется: «ты».
      Причина ошибки в том, что Иринушка связывает знак
      «я» с переменной характеристикой говорящего человека и это мешает ей обозначить этим знаком постоянное свойство вещи (в данном случае буквы).
      Впрочем, курьезы с такими переменными характеристиками могут происходить и у людей более зрелого возраста, как, например, в одной польской юмореске:
      «Паи Теофиль выехал в Закопане. Через несколько дней его жена в Варшаве получила письмо:
      «Пришли мне немедленно твои туфли. Ты спросишь, почему я прошу прислать твои туфли, а не мои. Потому что, если я напишу «пришли мои туфли», ты прочтешь «мои туфли» и подумаешь, что я прошу прислать твои туфли, а не мои. Поэтому я пишу «твои туфли», а ты прочтешь «твои туфли» и поймешь, что я имел в виду мои туфли».
      Возможности для дифференциации предметов, предоставляемые системой, значительно превосходят реальные, потребности общества в наименованиях. Поэтому далеко не всегда тот или иной класс предметов, выделяемый в системе, может быть обозначен специальным знаком.
      Обратимся снова к терминологии родства. Введем в таблицу еще один дифференциальный признак — «родство по прямой линии».
     
      Как видите, словами удалось заполнить лишь 12 строк. Термины родства в 11-й и 15-й строках также существуют в современном русском языке, хотя и менее распространены, чем приведенные в таблице. Особенность этих знаков по сравнению с теми, о которых мы уже говорили, в том, что они состоят не из одного слова, а из целого словосочетания: двоюродный дед (для 11-й строки) и двоюродная бабка (для 15-й строки). Л специальных терминов родства для 12-й и 16-й строк таблицы в нашем языке вообще нет, хотя в XIX веке еще были употребительны выражения внучатый племянник (этот термин подошел бы для 12-й строки) и внучатая племянница (для 16-й строки).
      Впрочем, если в схеме родства даже при отсутствии специального термина сравнительно легко «вычислить» соответствующих родственников, то с предметами дело обстоит несколько хуже — иногда их можно «вычислить», но в реальной жизни их просто нет.
      Попробуем составить схему для знаков, обозначающих предметы, специально предназначенные для сидения. В схеме учтем три основных дифференциальных признака — «наличие спинки», «наличие- подлокотников», «рассчитанное на одного человека»:
     
      Здесь мы сталкиваемся сразу с двумя сложностями.
      Первая из них: сравнительно легко справившись с «размещением» кресла, стула и табуретки, мы оказываемся в смущении от того, что не очень четко представляем себе, действительно ли лавка отличается чем-то ог скамейки. В самом деле, мы не очень уверены, что здесь противопоставление очень четкое. И поэтому знак скамейка может занимать любую из трех строк — 2, 4, 8-ю или даже все три.
      Но обо всем этом речь еще впереди. А вот вторая особенность имеет прямое отношение к нашему разговору о том, что возможности системы превосходят реальные потребности общества в наименованиях. В самом деле, в 5-й и 6-й строках должны находиться наименования предметов, имеющих подлокотники, но не имеющих спинки. Но таких предметов в нашем обиходе как будто бы просто нет. Дело в том, что спинка — более «простое» приспособление для комфорта, чем подлокотники (сравните табуретку, стул и кресло). Поэтому наличие подлокотников при отсутствии спинки кажется нам нелепым. Правда, обращаясь к истории, мы вспоминаем что-то о странных «креслах» шекспировских времен.
      Можем вспомнить и разновидность козетки — изящного приспособления для сидения на двоих.
      Однако и козетки могли быть разных видов. А как назывались те шекспировские «кресла», мы и подавно не помним.
      Итак, «место» для знака в системе есть, а самого знака в языке нет, потому что нет вещи, которую он должен был бы обозначать.
      Конечно, трудностей в системном исследовании лексики еще много, но мы пока оставим их и перейдем к рассмотрению системы в грамматике.
     
      Глава 6
      Сколько я в мы?
      (Системность на грамматическом уровне)
     
      Если с помощью слов мы группируем в классы предметы и явления окружающего мира, то с помощью грамма шческих категорий мы группируем в классы сами знаки-слова. Вы хорошо знаете классы имен существительных, имен прилагательных, глаголов, классы имен собственных и нарицательных, классы слов единственного и множественного числа, классы слов именительного и родительного падежей, классы подлежащих и дополнений и т. д.
      Мы уже познакомились с тем, как проявляется системность языка на фонемном и лексическом уровнях. А есть ли такая системность на уровне грамматическом?
      Начертим еще одну таблицу, взяв для классов имен существительных три дифференциальных признака — «одушевленность», «нарицательность», «мужской род»:
     
      Все имена существительные русского языка, имеющие форму единственного числа, обязательно попадают в один из этих восьми классов.
      А почему, собственно, нужна особая оговорка «имеющие форму единственного числа»? Но об особенностях категории числа у существительных мы поговорим не-
      много позднее. А сейчас начнем с того, что грамматика может классифицировать знаки по самым различным их признакам.
      Вот важное для системы русского языка противопоставление «нарицательное — собственное». В чем суть такого противопоставления? В чем специфика имен собственных как знаков?
      Вспомните наш разговор о стуле. Системность знака стул — не только в том, что он отделяет от класса стул все, что не имеет данной суммы дифференциальных признаков, но и в том, что он объединяет в этот класс все, что имеет такую сумму. При этом вы, конечно, понимаете, что класс стул объединяет гораздо меньше предметов, чем класс приспособление для сидения, а класс венский стул — меньше, чем класс стул, и т. д.
      И чем меньше предметов объединяет класс, тем, естественно, больше у него выделяется дифференциальных признаков (так, у стула по сравнению с приспособлением для сидения выделяются, как мы уже установили, по крайней мере три дополнительных дифференциальных признака: «наличие сшшки»,
      «отсутствие подлокотников», «рассчитанное на одного человека»).
      Так вот, специфика класса имен собственных в том, что знаки этого класса только отделяют, ноне объединяют. Каждый из этих знаков характеризует один-единственный предмет среди предметов того же класса.
      Так, Волга выделяется из всех остальных рек, а Петя Иванов — из всех остальных людей мужского пола.
      И дифференциальных признаков у такого предмета выделяется, естественно, так много, что всех их и не перечислить именно потому, что
      данный предмет индивидуален и уникален, неповторим в своей индивидуальности. Попробуйте перечислить все, чем вообще отличается река от ручья или озера, а потом — все, чем одна река, Волга, отличается от другой реки, Дона, и вы увидите, насколько несоизмеримыми окажутся эти два описания.
      Что же, в языке нужны и такие знаки — мы должны выделять не только классы предметов, явлений, но и единичные, уникальные предметы, явления. Правда, и здесь что-то не ладится с категорией числа. Ну, хорошо, допустим, что с Волгой все понятно — она одна. А ведь и «Ивановых», и «Петь», и даже «Петь Ивановых» достаточно много. Помните детскую песенку про лентяя Петю: «Мы песенку про Петю Решили вам пропеть, Чтоб не было на свете Ему подобных Петь»? Как же можно говорить о какой-то уникальности «предмета», обозначенного именем собственным, -если таких уникальных «предметов» (Петь Ивановых) много? Не нарушается ли при этом сама природа имени собственного как наименования уникального предмета?
      Да и с Волгой, если разобраться, далеко не все ясно: «Волга» как название марки автомобиля — явно имя собственное. Но ведь ежедневно сотни таких «Волг» выпускает Горьковский автомобильный завод!
      Ну что же, поговорим о категории числа.
      Правда, говорить-то о ней особенно как будто бы и нечего: в современном русском языке единственное число противопоставляется множественному числу. Один — не один, куда уж проще!
      Однако все зависит от того, что й как считать.
      Стол — столы, дом — дома, книга — книги, ученик — ученики, конфета — конфеты, дерево — деревья. Это, так сказать, типичное противопоставление по числам. Но есть классы знаков, где все не так просто.
      Вот, например: земля — земли, крупа — крупы, вино — вина, каша — каши. Внешне все так же, как и в только что приведенных примерах. Но только внешне. Ведь земля, крупа, вино, каша — это не предметы, которых может быть один или несколько. Это какая-то масса, которую можно отличить от другой массы (крупа — еще не каша!), но нельзя сосчитать. Однако ведь мы различаем манную, гречневую или рисовую кашу, различаем
      сорта крупы, участки земли. И для обозначения того, что сортов, пли участков, или порций той или иной массы можетбыть несколько, мы и употребляем наименование массы в форме множественного числа. Значит, здесь формы единственного и множественного числа употребляются не для того, чтобы «одна» масса противопоставлялась «нескольким» массам, а для того, чтобы один сорт, участок, одна порция массы противопоставлялась нескольким ее сортам, участкам, порциям.
      Так что фактически категорию числа имеют не сами названия массы, а названия сортов, участков, порций, т. е. опять-таки то, что можно сосчитать.
      Точно так же как и массу, нельзя «сосчитать» свойства или действия, поэтому их названия употребляются только в единственном числе: радость (Его охватила радость)! сочинение (Сочинение стихов давалось ему с трудом). И только в тех случаях, когда эти слова уже обозначают не свойства или действия, а конкретные добытая, предметы (которые опять-таки можно сосчитать), они могут употребляться и в единственном и во множественном числе, однако это уже, собственно, другие знаки: Маленькие радости украшали его осизнь. Он писал прекрасные сочинения на свободные темы.
      Иногда формы числа у слова зависят от того, что является «точкой отсчета». Слова сани, очки, ножницы, ворога, штаны, брюки обозначают предметы, в которых очень четко выделяются и целое, и его части (несущественно при этом, что эти части не всегда обозначены специальным знаком в языке — таким, например, как слово штанина). В этих случаях «точкой отсчета» при наименовании целого предмета служат его части. Поэтому предмет и обозначается как своеобразная совокупность таких частей — естественно, только в форме множественного числа.
      В словах старичье, бабье, студенчество, детвора (это так называемые собирательные существительные) мы тоже обозначаем своеобразные совокупности, в которых четко выделяются и целое, и его части.Однако здесь картина прямо противоположная: «точкой отсчета» при наименовании некоторого количества частей служит уже целое, т. е. сама такая совокупность. Поэтому название множества частей употребляется только в форме единственного числа.
      Что же касается множества «Волг», а также и «Жигулей», «Москвичей», «Известий» и «Советских спортов», то не нужно забывать, что речь идет о множестве э к-земпляров автомобилей определенной марки или газет с данным названием, но не о самих марках или названиях изданий. Не забывайте, что, когда мы говорим «Проехало три «Волги», мы всегда имеем в виду, что проехало три автомобиля марки «Волга».
      Как видите, и здесь «нарушение» мнимое. Имена собственные, по существу, и здесь являются обозначениями единичных предметов — марок автомобилей или названий газет.
      Объединение же в один класс всех Петь — дело, конечно, возможное (с точки зрения грамматики), но очень уж искусственное. Что общего в индивидуальностях всех людей, которых зовут Петями? Только то, что их зовут Петями. Не слишком много! Да и существенным для общества этот признак, конечно, не является. Поэтому два или три мальчика по имени Петя в одном школьном классе — чисто случайное совпадение, и никаких существенных дифференциальных признаков, кроме того что этих мальчиков зовут Петями, здесь нет (для примера сравните такие нарицательные наименования, как отличники, комсомольцы, активисты, спортсмены и т. д.).
      Конечно, в песенке поется про «подобных Петь». Но и здесь дело не в том, что таких мальчиков-лентяев действительно зовут Петями, а в том, что они — такие же лентяи, как и тот Петя, о котором поется в песне.
      Столь же случайным может быть и совпадение фамилий одноклассников. Но и в этом случае, как и в случае, если однофамильцы — братья-близнецы, собственными «именами» служат сочетания фамилии и имени: Иванов Петя и Иванов Вася. Как видите, и здесь уникальность наименования сохраняется.
      Правда, в русских деревнях, где часто у доброй половины жителей одна и та же фамилия, а мода на имена приводит к тому, что в каждом поколении много тезок, встречаются случаи, когда у ребят в классе совпадают не только фамилии, но и имена и отчества. Мне, например, как-то пришлось знакомиться с тетрадями в классе, где обучались две Екатерины Ивановны Поповы. На тетрадях красовались такие надписи: «Гетрадь по русскому языку ученицы 5-го класса Поповой Екатерины 11». Любопытно, не правда ли?
      А в неофициальном общении па помощь приходят прозвища: Кривой, Кузнец, Колобок и т. д.
      Как видите, и здесь для нормального функционирования имя собственное должно употребляться только в единственном числе, хотя сама грамматическая система дает принципиальную возможность постановки имени собственного во множественном числе, несмотря на известное разрушение при этом самой природы такого имени собственного.
      Все эти особенности категории числа показывают, что противопоставление «один — не один» существует далеко не у всех имен существительных. Вот почему нам и понадобилась специальная оговорка к таблице: «имеющие форму единственного числа».
      В этой связи я снова хотел бы напомнить, что грамматика классифицирует не сами вещи, но знаки вещей, и потому, хотя в конечном счете сами ее дифференциальные признаки взяты из окружающего мира (как, например, рассматриваемое нами противопоставление «один — -не один»), эти признаки приобретают относительно самостоятельный характер и могут накладываться на знаки совершенно автоматически, даже если некоторым образом нарушают природу вещей, обозначаемых этими знаками.
      Вспомните известную игру:
      — Сколько концов у одной палки?
      — Два.
      — У двух палок?
      — Четыре.
      — У трех палок?
      — Шесть.
      — У четырех палок?
      — Восемь.
      — У пяти палок?
      — Десять.
      — У пяти с половиной палок?
      Обычно сразу отвечают:
      — Одиннадцать..
      Вот она, сила автоматизма нашего мышления, когда мы, думая, отрываемся от реальных вещей, забываем их!
      Еще одна такая же игра:
      — Что означает форма дома?
      — Много домов, т. е. два и больше.
      — А форма столы?
      — Много столов.
      — Форма окна?
      — Много окон.
      — Форма мы?
      — Много я!
      А как это? Я — это ведь каждый говорит про себя. А каждый из нас — один! Единственный! Неповторимый! Как же может быть много я?
      Конечно, выражение «Мы — это много я» — бессмыслица. Но тогда почему же возможна форма мы?
      В том-то и дело, что для грамматики безразлична индивидуальность каждого я. Ведь даже для лексики, как мы уже говорили, я — это только «говорящий», независимо от индивидуальных особенностей этого говорящего, А для грамматики эти особенности и подавно несущественны. И если говорящий выступает от имени многих, то тем самым он в чем-то стирает различие между собой и этими другими.
      Уточнить значение мы можно приблизительно так: «Я, говорящий, и другие, действующие вместе со мной и
      потому в этот момент в этом смысле такие же, как я».
      Так что явная, казалось бы, бессмыслица получает определенный грамматический смысл. И помогает нам в этом системность грамматики.
      Иногда в грамматике связь дифференциальных признаков с внешним миром может быть уже настолько отдаленной, что объяснить ее с точки зрения системы современного языка просто невозможно. В русском языке так произошло с категорией рода.
      В самом деле, мужчина, мальчик, Петр, профессор, солдат, слесарь, бык, козел — названия, обозначающие лиц или животных мужского пола, а женщина, девочка, Люба, учительница, солдатка, медсестра, корова, коза — названия, обозначающие лиц или животных женского пола. Здесь понятно разделение слов на мужской и женский род.
      А вот в других случаях категория рода — явно пережиточная, чисто формальная, ничего, по существу, не обозначающая. Поэтому наш вопрос, почему потолок — мужского рода, стена — женского, а окно — среднего рода, мы должны оставить без ответа: с точки зрения современного языкового мышления на этот вопрос ответа пет. Но даже такая, чисто формальная категория тоже обязательная часть грамматической системы русского языка: каждое существительное может присутствовать в языке обязательно в форме какого-то определенного рода (если, конечно, оно имеет форму единственного числа: во множественном числе род не различается, поэтому существительные вроде сани, очки — «никакого» рода).
      Завершая разговор о системе грамматических категорий имени существительного, я хотел бы коснуться одной любопытной особенности падежной системы русского языка.
      Вы знаете, имена существительные второго склонения мужского рода в именительном и винительном падежах не имеют окончания. Правда, языковеды предпочитают говорить, что эти имена существительные имеют нулевое окончание. Что это, просто желание сказать «понаучнее»? И никакой разницы по существу здесь нет? Оказывается, разница есть. Вспомните, что мы уже говорили о системе.
      Почему форма дому — форма дательного падежа единственного числа, форма домом — творительного падежа единственного числа, а форма домами — тоже творительного падежа, но уже множественного числа?
      Наивный вопрос, скажете вы: потому что -у — это окончание дательного падежа единственного числа (добавим: и этим -у форма дому отличается от всех остальных); -ом — окончание творительного падежа единственного числа (добавим: и этим -ом форма домом отличается от всех остальных форм этого слова). И так далее. Все просто, ясно и логично.
      И в этом стройном ряду только формы именительного и винительного падежей единственного числа остались без окончаний.
      Кстати, а почему форма дом — это непременно именительный или винительный падеж? Да потому, что у нее нет окончания (добавим: и этим отсутствием окончания дом отличается от всех остальных форм слова. Попутно отметим, что именительный и винительный падежи отличаются друг от друга только по роли слов в предложении: существительное в именительном падеже — всегда подлежащее или сказуемое, а существительное в винительном — всегда дополнение).
      А разве отсутствие окончания не есть функционально то же самое, что -у, -ом, -ами и так далее?.. Да, так оно и есть. И здесь все та же системность!
      Значит, действительно, понятие нулевого окончания — более точное понятие: оно помогает осознать именительный и винительный падежи в том же ряду, что и все остальные.
      Теперь вряд ли вы будете возражать против определения, данного в словаре лингвистических терминов О. С. Ахмановой: «Нулевой — выполняющий определенную лингвистическую (семиологическую) функцию без специального (звукового) выражения, а лишь через противопоставление выраженным (положительным) элементам того же ряда».
      По этому поводу известный русский лингвист А. М. Пешковский писал: «Представим себе, что кто-нибудь видел большую толпу людей и описывает разные головные уборы этой толпы. Если в этой толпе у заметного числа людей не было ничего иа голове, то он, перечисливши все сорта шляп, картузов, чепцов и так далее, обязательно прибавит, что «были и простоволосые», так что люди безо всякого головного убора составят в его рассказе особую группу на равных правах с другими группами».
      Как видите, и грамматический уровень языка характеризуется в принципе темп же закономерностями системного устройства, что и другие, уже рассмотренные нами ранее — звуковой и лексический уровни.
     
      Глава 7
      — Она красная — Нет, она черная. — Почему же она бе-, лая — Потому что зеленая.
      (Многозначность, омонимия, синонимия и системность языка)
     
      Рассмотрев системность на основных уровнях (ярусах) языка — фонемном, лексическом и грамматическом, вернемся снова к структуре языкового знака. Она вовсе не так проста, как может показаться при первом знакомстве. Ведь язык — это все-таки не светофор!
      И если в знаках светофора каждому плану выражения строго соответствует один, и только один, план содержания (красный цвет — всегда означает «стойте»), а каждому плану содержания соответствует один, и только один, план выражения («стойте» обозначается только красным цветом), то в языке все значительно сложнее.
      Мы уже встречались со случаями, когда одному плану выражения соответствовали два плана содержания. Вспомните слово сочинение, которое обозначает и действие — как в предложении Сочинение стихов давалось ему с трудом, и предмет — как в предложении Он писал прекрасные сочинения на свободные темы. Вспомните также Волгу — реку и «Волгу» — марку автомобиля. Подобные случаи называют или многозначностью, или омонимией (о различиях между ними мы еще поговорим).
      Встречались мы и с противоположными случаями, когда одному плану содержания соответствовали два плана выражения. Так, фонемную, лексическую и грамматическую системы языка мы называли и разными «уровнями» языка, и разными «ярусами» языка. Подобные случаи называют синонимией.
      Схему синонимии можно представить следующим образом:
      Как видим, между планом содержания и планом выражения языкового знака зачастую нет взаимооднозначного соответствия (как у знаков светофора). Не случайно это явление называется асимметрией структуры языкового знака.
      Есть ли разница между многозначностью и омонимией? Да, есть.
      При многозначности между разными планами содержания имеется явная связь.
      Иногда мы объединяем в одном слове названия разных классов предметов лишь потому, что у этих классов есть некоторые общие признаки или даже один характерный признак. При этом мы одновременно продолжаем четко различать эти классы.
      Так, слово петух обозначает самца кур, домашней птицы определенного вида. Петухи, сказали бы вы, умеют кричать «кукареку», часто дерутся. И вдруг в этот класс птиц попадает человек, которого мы тоже иногда называем петухом. При этом мы прекрасно понимаем, что человек-петух — не птица, что он не имеет перьев, пышного хвоста и гребешка с бородкой. Впрочем, «бородка» у человека может быть, но не такого качества, как у петуха, «хвост» тоже может быть, если человек- — студент, и студент не очень старательный. И гребешок и перо могут у него быть, но и это опять-таки не те гребешок и перо. Да, таков уж язык: на каждом шагу — удивительные совпадения, образы, причудливые переплетения значений! Однако вернемся к нашему человеку-петуху. Назвали его так не за то, что он умеет кричать «кукареку» (хотя и это он может уметь делать, и за это могут его hhoi-дз сравнивать с петухом). 1 лавное, почему люди, говорящие по-русски, называют человека петухом, — это его поведение, задиристость, которой он напоминает петуха.
      Итак, лишь один признак — общий (если не считать, что оба «петуха» — живые существа), но зато какой яркий, какой характерный!
      Появившееся новое значение слова (оно называется переносным) начинает жить в языке самостоятельно и вступает в свои особые системные отношения как с другими значениями того же слова, так и с другими словами: тот же петух может быть забиякой, задирой, драчуном. У всех этих слов есть общее, хотя есть и особенные оттенки значения (кстати, попробуйте найти их):
      Поэтому и возможны такие загадки, как та, которая дала название этой главе: «Она красная? — Нет, она черная. — Почему же она белая? — Потому что зеленая».
      Вы, конечно, догадались, что речь идет о смородине. Смородина может различаться и по цвету (в данном случае белая), и по сорту (красная — черная), и по степени спелости (спелая — зеленая).
      Эффект загадки в том, что все эти разные по характеру свойства (цвет, сорт, степень спелости) могут быть названы многозначными словами, а одним из значений каждого из них выступает название цвета. Употребленные в одной фразе, эти слова легко вступают в противопоставления именно как названия цветов, что уводит нас от других (правильных для данного случая) значений этих слов и затрудняет отгадку.
      Как видите, если говорить более точно, то элемента-4 ми системы языка выступают не слова целиком, а их значения, которые могут быть противопоставлены как другим значениям данного слова, так и соответствующим значениям других слов. Разумеется, сейчас мы ведем речь лишь о многозначных словах, но ведь таких слов в языке большинство!
      Таким образом, многозначность связана со сложными процессами развития значения слова (о них мы поговорим позднее), поэтому и сами значения «внутри» многозначного слова легко соотносятся друг с другом.
      Совсем по-иному обстоит дело с омонимией.
      В этом случае обозначение двух классов предметов одним и тем же знаком никак не соотносится с признаками этих предметов. С точки зрения современных системных отношений оно случайно.
      Так, лук как название орудия, представляющего собой изогнутый прут, — очень древнее славянское слово. Сравните названия изогнутых, искривленных предметов: лука у седла, облучок у саней («Ямщик сидит на облучке, в тулупе, в красном кушаке» у Пушкина), излучина у реки, лукоморье (и снова Пушкин: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том»). Сравните также характеристику человека, который не говорит прямо то, что думает, — лукавый («лукавый царедворец»),
      А слово лук как название овоща пришло к нам из германских языков. Как видите, здесь случайное совпадение двух слов, и ничего больше. Совпадать могут не только слова, но даже отдельные формы слова или сочетания слов: слово пила произносится одинаково и в предложении «Я вчера пила чай», и в предложении «Уже были приготовлены и дрова, и козлы, и пила, и топор».
      Одинаково звучат слово талия и сочетание слов та ли я, что создает особый эффект в четверостишии:
      Вздохнула я — ах, та ли я:
      Сто сантиметров моя талия!
      Конечно, уж такому стану Стихов своих слагать не стану!
      Такие остроумные и неожиданные рифмы, основанные на омонимии, называются каламбурными и давно уже используются поэтами.
      Вот как писал автор блестящих каламбуров поэт второй половины XIX века Д. Д. Минаев:
      Область рифм — моя стихия,
      И легко пишу стихи я;
      Без раздумья, без отсрочки Я бегу к строке от строчки,
      Даже к финским скалам бурым Обращаясь с каламбуром.
      В современной советской поэзии часто обращается к каламбурным рифмам Яков Козловский:
      Всю ночь общался ты с вином,
      Но не его вина,
      Что утром в образе свином
      Вернулся от вина.
      Обратимся теперь к синонимии. Наука, о которой рассказывается в этой книжке, называется языкознание, или языковедение, или лингвистика. У всех этих трех слов различные планы выражения при совпадении планов содержания.
      Точно так же миска для салата может обозначаться в русском языке и словом салатник, и словом салатница. Слова языкознание, языковедение, лингвистика — синонимы. И слова салатник, салатница — тоже синонимы. Как видите, совпадение планов содержания у слов-синонимов полное. Точнее, почти полное, потому что, как уже говорилось, язык наш чрезвычайно богат нюансами, оттенками значений. Поэтому «полные» синонимы типа салатник, салатница встречаются в языке очень редко. Гораздо чаще встречаются синонимы, различающиеся оттенками значений.
      Я уже приводил вам ряд таких синонимов: петух, забияка, задира, драчун. Оттенки значений слов-синонимов давно уже волновали и ученых и писателей. Так, Денис Иванович Фонвизин, известный вам как автор бессмертной комедии «Недоросль», еще в XVIII веке разъяснял оттенки значения многих русских синонимов в специальном словаре, который называется «Опыт Российского со-словника». Вот как анализирует Фонвизин значения синонимов ленивый и праздный:
      «Ленивый бывает, кажется, таковым больше от расположения тела, а праздный больше от расположения души. Ленивый боится при деле труда, а праздный не терпит самого дела. Трудолюбивый становится иногда ленивым, но не праздным, ибо праздный отроду не бывал трудолюбивым...»
      Синонимами могут быть не только слова или сочетания слов, но и целые предложения.
      Вы хорошо знаете действительные и страдательные обороты:
      Рабочие строят дом и Дом строится рабочими.
      Что это, как не синонимические выражения?
      Синонимичны определительное придаточное предложение и причастный оборот. Вот два предложения:
      Я взял книгу, которая лежала на столе и Я взял книгу, лежавшую на столе.
      Разве есть разница в планах содержания этих предложений? .Как видите, асимметрия языковых знаков — многозначность, омонимия, синонимия — пронизывает весь язык.
      Но не кроется ли в этой асимметрии опасность для представления о языке как системе знаков?
      В самом деле, если один план выражения соотносится с несколькими планами содержания (т. е. в одном знаке собраны наименования сразу нескольких предметов), то как различать предметы с помощью таких знаков?
      В то же время, если один план содержания соотносится с несколькими планами выражения (т. е. несколько разных знаков представляют, по существу, варианты наименований одного предмета), то для чего нужно такое явное излишество в системе знаков?
      Конечно, можно объяснить, что трудности, связанные с многозначностью или омонимией знаков, легко «преодолеваются» в контексте. Не случайно, как только слово пила оказывается в предложении, сразу же становится ясно, что за «пила» перед нами — существительное или глагол.
      Но ведь введение контекста уже связано с «речью» и выходит за рамки лингвистики «языка» (вспомните что мы говорили о разграничении языка и речи в 1-й главе).
      Конечно, можно объяснить, что синонимы придают языку особую гибкость и выразительность. Но почему? За счет чего? И как эта гибкость и выразительность вытекает из понимания языка как системы знаков?
      В этой связи я хочу предложить вам еще одну «информацию к размышлению».
      Роман И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» начинается с рассказа о гробовых дел мастере Безенчу-ке. Именно к нему приходит Ипполит Матвеевич Воро-бьянинов (будущий «Киса») после смерти своей тещи, мадам Петуховой (той самой, что спрятала бриллианты в один из двенадцати стульев). Между Ипполитом Матвеевичем и Безеичуком происходит любопытный диалог:
      « — Умерла Клавдия Ивановна, — сообщил заказчик.
      — Ну, царствие небесное, — согласился Безенчук. — Преставилась, значит, старушка... Старушки, они всегда проставляются... Или богу душу отдают, — это смотря какая старушка. Ваша, например, маленькая и в теле, — значит, преставилась. А например, которая покрупнее да похудее — та, считается, богу душу отдает...
      — То есть как это считается? У кого это считается?
      — У нас и считается. У мастеров. Вот, вы, например, мужчина видный, возвышенною роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели, не дай бог, помрете, что в ящик сыграли. А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, приказал долго жить. А если кто чипом поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят: перекинулся или ноги протянул. Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что дуба дают. Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал».
      Потрясенный этой странной классификацией человеческих смертей, Ипполит Матвеевич спросил:
      — Ну, а когда ты помрешь, как про тебя мастера скажут?
      — Я — человек маленький. Скажут: «пигнулся Безенчук». А больше ничего не скажут, — и строго добавил: — Мне дуба дать или сыграть в ящик невозможно: у меня комплекция мелкая...»
      Как видите, Безенчук сообщает изумленному Воробья-нинову целый ряд синонимов: умерла, преставилась, богу душу отдала, в ящик сыграли, приказал долго жить, перекинулся, ноги протянул, дуба дал, гигнулся. При этом Безенчук четко различает особенности значения каждого из приведенных синонимов (пользуясь нашей терминологией, можно сказать, что каждый из синонимов связан с наименованием лишь определенного класса «предметов»: старушек, дворников, купцов или железнодорожных кондукторов).
      А теперь ответьте на вопрос: отличаются ли различия между знаками-синонимами от различий между знаками-несиионимами?
      Для того чтобы показать, что и здесь, как и в разговоре о двух цветках герани, вопрос не такой уж простой, укажу трудности при любом варианте ответа.
      Если синонимы действительно каким-то образом различаются своими значениями, то различие должно выражаться дифференциальными признаками, хотя эти признаки будут отражать лишь незначительные различия между классами предметов. При этом:
      1) Если эти дифференциальные признаки остаются существенными, что вполне естественно при противопоставлении двух знаков (хотя и близких по значению), то различия между знаками-синонимами оказываются в принципе такого же рода, как и различия между знака-ми-несинонимами. В самом деле, дифференциальный признак «наличие подлокотников» отражает куда менее значительное различие между классами предметов, чем признак «приспособление для сидения». Однако нам не придет в голову называть синонимами стул и табуретку только на том основании, что различие в значениях между словами стул и дом куда более значительное. На каком же основании мы поступаем по-иному со словами преставился и гигнулся (дифференциальные признаки — «о старушке» и «о маленьком человеке») и называем их синонимами? Не потому ли, что различие .в значениях между другими словами, например преставился и выздоровел, оказывается куда более значительным? Но не значит ли это, что синонимов как знаков особою рода в системе языка попросту нет? EI что все синонимы это просто разные знаки?
      2) Если же признать, что различий между значениями синонимов нет, а есть лишь «оттенки» значений (ведь совпадение значений у синонимов почти полное), то из этого следует, что признаки, различающие синонимы, оказываются несущественными для системы языка (это как будто бы вполне естественное предположение, поскольку совпадение значений у синонимов почти полное), но из этого, в свою очередь, следует, что эти признаки не могут быть определены как дифференциальные, потому что признаки выделяются как дифференциальные только тогда, когда являются существенными для различения. Поэтому с точки зрения системы придется признать, что, поскольку эти синонимы не различаются дифференциальными признаками, они не являются разными элементами системы.
      Итак, если признаки, различающие синонимы, — это обычные дифференциальные признаки, то различия между синонимами ничем не отличаются от различий между знаками-несинонимами. Если же признаки, различающие синонимы, — не обычные дифференциальные признаки, которые и выражают системные отношения, то различий между синонимами с точки зрения системы языка нет. Кажется, оба решения нас не могут устроить, так как оба разрушают представление о синонимии.
      Где же выход?
      Очевидно, вопрос об особенностях синонимов лежит за пределами тех основ теории о языке как системе знаков, с которыми вы уже успели познакомиться в этой книжке. Как, впрочем, и многие другие вопросы, которые я или уже ставил по ходу изложения, или мог бы поставить.
      В самом деле:
      — Почему дифференциальные признаки «имеющий спинку», «имеющий подлокотники» столь важны для различения стула, табуретки, кресла, но мало что дают для различения скамейки, лавки?
      — Почему вы не сразу дали мне полный перечень всех дифференциальных признаков для слова стул?
      — И что же все-таки будет, если у стула отломать спинку — табуретка или сломанный стул?
      — Почему в языке для обозначения одних отношений
      родства есть специальные наименования, а для обозначения других — нет?
      Очевидно, что перечень подобных вопросов легко можно продолжить.
      Как видите, почти половина книги уже прочитана, а вопросов, кажется, не только не убавилось, но, наоборот, даже прибавилось. Ну что ж, я это вам и обещал в самом начале нашего разговора.
      На все эти вопросы мы, кажется, не найдем ответа в теории, рассматривающей язык как систему знаков. Как я уже говорил вам, то, что сказал Соссюр о языке, — правда, но это далеко не вся правда о таком сложном явлении, как наш язык.
      Для того чтобы узнать и другие стороны правды о языке, попробуем рассмотреть теперь язык не просто как систему знаков, отвлеченную от речи, истории, самого говорящего человека, т. е. от реальной речевой деятельности людей, а, напротив, как обязательно включенную во все это, в реальные процессы речевой деятельности. В этом плане язык сам предстает перед нами как деятельность.
      Важно подчеркнуть, что, с одной стороны, мы, включая язык в речевую деятельность, помним, что он — все же система знаков, а, с другой стороны, рассматривая язык как систему знаков в речевой деятельности, помним, что «вид» у этой системы должен быть несколько иным, чем у той системы, которая описана у Соссюра.
      Каким же?
      Об этом — следующие главы нашей книжки,
      А сейчас, заключая первую часть книги, еще раз хочу обратить ваше внимание на то, что парадоксальность идей теории языка как системы знаков только кажущаяся. И что основания для бури, вызванной книгой Соссюра в лингвистическом мире, были.
     
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ЯЗЫК КАК ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
     
      Глава 8
      Еще одна необычайная история, на этот раз о том, как с пегкой руки Евклида люди уже более двух тысяч лет изучают то, чего нет, и в то же самое время это изучение помогает им понять, как устроено то, что есть
      (Второе теоретическое введение)
     
      Все было бы очень хорошо, если бы языком как системой знаков не пользовались люди, причем люди разные — И по возрасту, и по знаниям, и по вкусам, если бы язык не был нужен этим людям для общения, причем общения в самых различных, порой совершенно неожиданных ситуациях. Вот тогда бы язык и был той статичной, уравновешенной системой, о которой шла речь в первой части нашей книги.
      Конечно, можно представить себе, что такой язык существует как бы сам по себе, а люди — сами по себе. И ситуации, в которых люди общаются, тоже сами по себе. Тогда, попав в какую-то ситуацию, человек берет какие-то готовые средства из языка и в соответствии со своими способностями, с тем, как этот язык отпечатал ся в его сознании, «лепит» из этих готовых средств свою индивидуальную и неповторимую речь.
      Но по-видимому, не нужно обладать сильным воображением, чтобы понять, что все это на самом деле происходит не совсем так. Скорее, наоборот, нужно обладать весьма сильным воображением, чтобы представить себе, что это происходит именно так!
      Но тогда как же?
      Вы знаете о том, что существуют эталоны единиц ве-са длины времени. Что эталон килограмма, например, изготовленный из особого сплава, хранится в специальных условиях, в особом помещении, под стеклом, при постоянной температуре и т. д.
      А как быть с языком? Где существует «эталон языка»?
      Письменная грамматика и словари?
      Но, во-первых, вы, по-видимому, слышали, что бывают языки и без письменности. Так, многие языки народов СССР получили письменность только после Великой Октябрьской социалистической революции. Однако они же и до этого существовали! И люди ими пользовались!
      А во-вторых, ни одна, даже самая полная, грамматика, ни один, даже самый полный, словарь не могут учесть все случаи правильного или неправильного применения f ыка (хотя, разумеется, чем полнее грамматика и словарь, тем больше таких случаев они учитывают).
      Реальный язык не существует нигде, кроме как в головах людей, которые говорят на нем. Следовательно, и «эталоны» находятся в головах людей. Но ведь совершенно естественно, что далеко не всегда то, что является «эталоном» для одного, такой же «эталон» для другого. Сколько раз вам с самого раннего детства приходилось быть свидетелем и участником споров: «А правильно ли говорить так?» Причем обычно каждый из участников такого спора считает, что прав именно он.
      Конечно, с одной стороны, язык парода един и не зависит ни от одного, ни от другою, ни от третьего человека. Это обстоятельство и учел Соссюр. Но, с другой стороны, язык тш совсем един именно потому, что существует только в головах людей и зависит и от одною, и от другого, и от третьего. Ведь и само общество, в котором используется язык, не сводится к отдельным людям, но оно состоит из отдельных людей и без отдельных людей невозможно. Это обстоятельство Соссюр принципиально не учитывал.
      Конечно, сам Соссюр и наиболее мудрые из его последователей прекрасно понимали, что рассмотрение языка изолированно от сложных процессов речевой деятельности людей дает очень упрощенное представление о том, что происходит в речевой деятельности на самом деле.
      Но как же все-таки соединить эти две, казалось бы, несоединимые особенности языка? И как же быть с «эталоном языка»?
      Я вновь приглашаю вас отвлечься на время от особенностей языка. Обратимся к некоторым хорошо известным вам понятиям геометрии.
      Итак, что такое точка?
      В школьных учебниках по геометрии много чертежей, на которых помечены точки А, В, С, D. А на нашем рисунке, что является точкой — 4? В? С? D?
      Конечно, вы сразу же отвергнете А и В: какие же это точки? Ведь это настоящие круги! Большего или меньшего диаметра, но круги, а не точки.
      Возможно, поколебавшись, вы посчитали бы точкой С (особенно по сравнению с Л и В!), если бы рядом не было D. Но раз рядом D... Нет, конечно, С — это, пожалуй, все-Такн тоже круг (хотя и малого диаметра), а не точка! Вот D — это другое дело!
      А собственно, почему? Разве нельзя рядом с D изобразить какое-нибудь Е, по сравнению с которым D покажется кругом? Конечно, можно! Особенно если прибегнуть к помощи лупы. А там и за микроскоп можно взяться! Ясно одно: как бы мы ни старались, рядом, с «точкой» М, как бы мала она ни была, всегда в принципе можно изобразить «точку» N, которая будет еще меньше.
      Да, кстати, о каких вообще размерах точки можно говорить? Ведь речь идет не о бытовом понимании точки как тела очень маленьких размеров (например, во фразе В небе показалась точка...), а именно о строгом математическом понятии точки — вспомните наши разговоры о многозначности слова!
      Действительно, математическое понятие точки (как чего-то, что есть и в то же время не имеет ни длины, ни ширины, ни высоты) придумано математиками. Вспомните, что говорится о точке в учебнике геометрии для ЛЯ класса под редакцией А. Н. Колмогорова (§ 10): «...«геометрическую точку», не имеющую размеров, нельзя ни увидеть, ни нарисовать. На практике люди имеют дело с телами... Лишь представив себе тело, все размеры которого очень малы, и решившись совсем отвлечься от их размеров, приходим к понятию геометрической точки».
      Значит, точка как материальное тело не может существовать в принципе! А то, что мы условно изображаем на черпаках как точки, на самом деле что угодно, только не точки! Это лишь знаки точек, но не сами точки.
      Итак, в природе такого тела нет. А раз нет точки, то, нет в природе и прямых (как кратчайших расстояний между двумя такими точками), а также нет ни треугольников, ни квадратов (которые ограничены такими прямыми), как нет ни окружностей, ни шаров, ни других правильных геометрических фигур и тел.
      Нет в природе ни абсолютно твердых тел, ни абсолютно черных тел, которые вы изучаете по физике, ни абсолютно чистых химических веществ, о которых написана и наших учебниках по химии.
      Рассмотрим простую математическую задачу. Вам нужно определить площадь спортивной площадки во дворе школы, чтобы решить, что можно на ней разместить. Как мы это сделаете? Разумеется, так, как вас учили в школе: перемножив длину на ширину. Допустим, длина площадки оказалась 65 метров, а ширина — 32,5 метра. Гак ли уж важно, что при измерении вы ошиблись на несколько миллиметров? И что сами прямые оказались «немножечко кривыми»? Конечно же, нет!
      Нот если такие ошибки измерения допустить на чертеже в тетради, то можно и «двойку» получить! В самом деле, допустим, что вы в тетради начертили что-либо полипное тому, что получилось у «чертежника» на нашем рисунке.
      (можете ли вы выдать эти две линии за отрезки прямых, п к тому же «равные между собой»? Сомневаюсь, хотя и здесь ошибка всего в несколько миллиметров, а линии лишь «немножечко кривые». Но ведь и в тетради по геометрии без ошибки не обойтись, как бы вы ни старались! Только там эти ошибки могут быть незаметны — ведь они составляют десятые доли миллиметра! Однако и такая ошибка, вполне естественная даже в тетради отличника, совершенно недопустима на предприятии, изготовляющем, например, миниатюрные дамские часики. Приборы особой точности ведут счет на микроны. Но и там... Как вы догадываетесь, этот разговор можно вести без конца, он такого же рода, как и разговор о точках А, В, С, D...
      Значит, дело не в ошибке, как таковой (ее принципиально нельзя избежать!), а в том, насколько она «грубая» и мешает решению данной задачи.
      А теперь представьте себе, что геометрия имела бы дело с реальными прямыми, которые на самом деле всегда «немножечко кривые», с реальными прямоугольниками, которые на самом деле всегда «немножечко не прямоугольники», и так далее. Могли ли бы мы строить и доказывать теоремы, выводить формулы, не зная толком, что за формулы мы описываем? Конечно же, нет!
      И тогда простейшее измерение площади школьной спортплощадки превратилось бы в задачу невероятной трудности.
      Вот поэтому и нужно было допустить, что есть фигуры как бы «в чистом виде», абсолютно точные прямоугольники и круги, кубы и шары. Вот что говорится в том же учебнике геометрии для VI класса: «Можно спросить себя: для чего все это делается? Зачем нужно это отвлечение? Ответ заключается в том, что только для абстрактных геометрических фигур можно сформулировать в виде точных и не допускающих никакой двусмысленности ряд простых и весьма важных предложений»:
      Теория языка как системы милков оказывается своеобразной Евклидовой геометрией для реального языка в реальной речевой деятельности людей.
      А уж насколько строго мы применяем соответствующие формулы геометрии при реальных измерениях, насколько велики ошибки из-за того, что наши лингвистические «прямоугольники» всегда на самом деле лишь «почти прямоугольники», — это уж совсем другое дело.
      Ошибки есть всегда. Но для каждого типа задач есть свои «допуски», свои размеры допустимых ошибок. А с учетом этого почему бы нам не считать каждый раз, что тих «законных» ошибок как бы нет? Ведь тогда исчезнет разница между «точкой» и «почти точкой», между «примой» и «почти прямой», между «прямоугольником» н о почти прямоугольником».
      Мот почему ученые и придумали «идеализированные обьскты» — то, чего на самом деле как будто бы и нет, для того чтобы с их помощью описывать, изучать, измерить то, что па самом деле есть, — реальные объекты пнешиею мира. Медь, используя идеализированный объект, люди уетаманлпинют такой размер ошибки, что разницей между данным реальным и данным можно пренебречь.
      Идеализированные обьекты - это выделенные учеными закономерности их «в чистом виде». И поэтому идеализированные объекты отражают реально существующие закономерности и служат нам для познания закономерностей окружающего мира реальных вещей.
      Таким идеализированным объектом оказывается и тот «язык», о котором писал Соссюр, язык «в чистом виде», так же отвлеченный от реальной речевой деятельности людей, как и Евклидова геометрия от реальных тел.
      Интересно, что эту особенность языка «в чистом виде» хорошо видел и понимал и сам Соссюр: «В действительности «состояние» языка не есть математическая точка, но более или менее длинный промежуток времени, в течение которого сумма происходящих видоизменений остается ничтожно малой... Абсолютное «состояние» определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни мало, все же преобразуется, постольку изучать язык статически на практике — значит пренебрегать маловажными изменениями, подобно тому как математики при некоторых операциях... пренебрегают бесконечно малыми величинами».
      Как видите, Соссюр довольно четко различал статическую систему языка и реальное бытие языка в речевой деятельности.
      Однако продолжим нашу аналогию с геометрией.
      Я уже говорил вам о задаче измерения «почти прямоугольника» спортивной площадки.
      Ну, а если нам нужно определить площадь фигуры, которую даже при большом воображении трудно признать «почти прямоугольником»?
      Очевидно, что в данном случае различие между реальным и идеализированным объектами не только нужно замечать (не заметить его просто невозможно!), но и следует учесть при измерении. Именно решение такого рода задач привело в математике к появлению понятия бесконечно малой величины (которое легло в основу дифференциального и интегрального исчислений). При таком подходе идеализированный объект осознается как некоторый частный случай, как предел ряда соответствующих реальных объектов.
      Применительно к языку можно в связи с этим сказать следующее.
      Рассмотрение языка как статической системы знаков помогает нам понять многие закономерности устройства языкового механизма и решить лингвистические задачи, причем именно такие, которые позволяют рассматривать язык как «почти статическую систему знаков». Я постарался показать эти закономерности и эти задачи в первой части книги. (...)
      Поэтому, начав книгу с относительно простой задачи описания языка как системы знаков «в чистом виде», я перехожу теперь к описанию языка в сложных процессах реальной речевой деятельности, где все зыбко, все неустойчиво, все переменно.
      Можно ли выявить здесь какие-то ведущие закономерности в устройстве языка? И каковы они?
      Вот об этом — следующие главы книги.
     
      Глава 9
      Есть ли на лице что-нибудь, кроме носа!
      («Центр» и «периферия» в речевой деятельности)
     
      Особенность реального языка в речевой деятельности людей, о которой сейчас пойдет речь, прямо связана с закономерностями человеческого мышления, человеческой памяти.
      Для начала проведем небольшой эксперимент. Возьмите карандаш и бумагу и быстро записывайте первые пришедшие на ум ответы на мои вопросы (впрочем, ответы можно давать и устно).
      Приготовились? Итак, быстро отвечайте:
      — Часть липа? ...
      — Домашняя птица? ...
      — Поэт? ...
      — Фрукт? ...
      Могу вам сразу сказать, что почти все вы дали такие ответы: часть лица — нос, домашняя птица — курица, поэт — Пушкин, фрукт — яблоко.
      Пр авильно?
      Попробуйте теперь провести этот эксперимент среди своих товарищей, которые не читали этой книги.
      Если я угадал ваши ответы и ответы ваших товарищей, то не потому, что я какой-то «ясновидец», отгадывающий чужие мысли, или гипнотизер, заставляющий вас сказать непременно то или иное слово. Я основываюсь на объективных данных науки, которая установила, что среди нормальных носителей русского языка такие ответы дают в среднем 8 — 9 человек из 10. Следовательно, связь слов поэт — Пушкин — это такой же устойчивый факт, характерный для русского языка, как словосочетание железная воля, как поговорка Цыплят по осени считают, как синонимы храбрый и отважный или антонимы холодный и горячий. .
      Связи слов типа поэт — Пушкин, возникающие в нашем сознании, называются ассоциативными связями или просто ассоциациями. Поэтому и сам эксперимент, который я только что с вами провел, называется ассоциативным. На примере ассоциаций видно, как Много интересного и важного открывается перед исследователями языка в речевой деятельности.
      В самом деле, почему среди частей лица вы называете прежде всего нос? Ведь на лице есть еще глаза, рот, щеки, лоб... А кроме яблок, есть еще груши, сливы, вишни, абрикосы, персики, виноград... Наконец, я не поверю, чтобы вы не знали хотя бы имен Лермонтова, Некрасова, Маяковского, Блока, Есенина, Твардовского...
      Значит, дело совсем не в том, что мы одно слово знаем, а других не знаем. И все же снова звучат те же отпеты: нос, яблоко, Пушкин. Так в чем же дело?
      Язык всегда в нас самих, в людях. Некоторые слова, сочетания слов, связи слов являются для нас более важными, мы употребляем их чаще, чем другие, и потому помним их лучше, чем другие.
      Конечно, многое в этом сложном механизме, связанном с нашей памятью, с нашими знаниями, опытом, вкусами, привычками, условиями жизни, зависит от случайных, индивидуальных особенностей того или иного человека. Вспомните знаменитое словечко факт в речи Семена Давыдова из «Поднятой целины» или не менее знаменитое произношение слова принсйпы в речи Павла Петровича Кирсанова из тургеневских «Отцов и детей». Разумеется, столь же случайными могут быть и ассоциации. Вот причудливый поток ассоциаций, описанный Константином Паустовским в его замечательном произведении «Золотая роза»:
      «Я нишу сейчас в маленьком домике на дюнах на беpeгу Рижского залива. В соседней комнате читает вслух мои стихи веселый человек — латышский поэт...Он ноет красный вязаный свитер. Такой же свитер я видел на режиссере Эйзенштейне. Я встретил Эйзенштейна на улице в Алма-Ате...
      Поэт Владимир Луговской писал в то время большую поэму. В ней была глава об Эйзенштейне под названием «Алма-Ата — город снов». В поэме были описаны мексиканские маски, висевшие в комнате у Эйзенштейна. Он привез их из поездки в Центральную Америку.
      Вообще вся история завоевания Америки — это история человеческой подлости. Ее так и нужно озаглавить. Хорошее название для исторического романа: «Подлость». Оно звучит как пощечина.
      О, эти постоянные мучительные поиски названий!
      Выдумывание названий — особый талант. Есть люди, которые хорошо пишут, но не умеют давать название своим пещам. И наоборот...»
      По-видимому, каждый из вас может вспомнить подобный поток ассоциаций.
      Однако общность нашей жизни, нашего мышления, нишей культуры — все то, что делает нас единым коллективом, единым обществом, единым народом, — приводит к тому, что многие слова, сочетания слов, связи слов, наконец, основы грамматики являются важными для всех членов коллектива. Это-то и делает язык общественным явлением.
      Однако следует еще раз подчеркнуть, что степень важности тех или иных слов, сочетаний слов, грамматических явлений, связей слов и т. д. оказывается различной не только для отдельного человека, но и для общества в целом: что-то более важно (и потому, как правило, употребляется чаще), что-то относительно менее валено (и потому, как правило, употребляется реже).
      Так, например, в произведениях А. С. Пушкина слово красный (в значении «цвет») употреблено 67 раз, алый же — лишь 15 раз, багровый — 11, багряный — 7, а малиновый — только 1 раз (помните, в «Евгении Онегине»: «Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?») .
      И дело ведь совсем не в том, что Пушкин хорошо знал слово красный и плохо знал слово малиновый Просто в такой большой разнице частот употребления этих слов отражаются определенные закономерности бытия и употребления языка.
      Естественно поэтому, что и «на ум» слово красный приходит значительно быстрее и легче, когда речь заходит о «цвете вообще», чем слово малиновый.
      Теперь понятно, почему ассоциация поэт — Пушкин «забивает» все остальные ассоциации: вполне естественно, что, когда речь заходит о поэте вообще, без дополнительных уточнений (например, советский поэт), мы вспоминаем именно Пушкина, нашего самого великого поэта.
      Итак, результаты ассоциативного эксперимента хорошо показывают важнейшую особенность системы реального языка по сравнению с системой «языка» Соссюра.
      Соссюровский «язык» предстает как система, в которой строго определенное число элементов-знаков. Их может быть три, как у светофора, их могут быть десятки и даже сотни тысяч, как в человеческом языке, но в «вынутом» из речевой деятельности людей и остановленном во времени «языке» число знаков всегда может быть четко определено и сосчитано. Все знаки в системе равноправны между собой. Все они и составляют важнейшую, «центральную» часть речевой деятельности — язык. "Более того, только они и составляют язык.
      Псе остальное, несущественное для системы, лежит за се пределами. Это «периферия» речевой деятельности, это речь.
      Может ли кто-нибудь из нас придумать новый знак? Пли новое сочетание знаков? Конечно, может! Более того, мы постоянно так и делаем, хотя и не всегда это замечаем. Однако эти новые знаки — «речевые» знаки. Они пс входят в данную систему «языка» до тех пор, пока не будут приняты всем обществом. Тогда такой знак перестанет быть «речевым» и станет «языковым». Но ведь при этом и сама система станет уже иной, увеличившись па один знак (вспомните наш разговор о стуле и сиделке)!
      Таким образом, любой знак может быть отнесен либо к «центру», либо к «периферии». Между «центром» и «периферией», т. е. между языковыми и речевыми знаками, устанавливается, казалось бы, четкая граница.
      Однако в реальной речевой деятельности, как показывают ассоциативные эксперименты, даже в самом как будто бы явном «центре» могут быть выделены элементы и «более центральные» (нос, яблоко, Пушкин), и «менее центральные» (щеки, лоб, груша, слива, Лермонтов, Маяковский). Как видите, «центр» и «периферия», оказывается, есть в самом языке! Но тогда где же четкие границы между «языком» и «речью»? Их нет, так как «центр» не имеет, да и не может иметь, четких границ, он постепенно переходит в «периферию». Иными словами, язык постепенно переходит в речь. И начинается этот переход в самой, казалось бы, «центральной» части языка. Парадокс речевой деятельности? Пожалуй!
      В самом деле, в небольших словарях русского языка для иностранцев может быть и 4000 слов, и 10 000 слов, н 20 000 слов. В «Словаре русского языка» С. И. Ожегова — более 50 000 слов, в четырехтомном «Словаре русского языка» под редакцией А. П. Евгеньевой — более 80 000 слов, а в 17-томном «Словаре современного русского литературного языка» — 120 000 слов.
      Где же действительно дана система слов современного русского литературного языка?
      В словаре на 4000 слов? Но тогда что представляют собой остальные 116000 слов из 17-томного словаря?. «Периферию» языка?
      Или система в 17-томном словаре? Но тогда кому нужен словарь на 4000 слов, если в нем лишь ничтожная часть системы? Какое же представление о системе он может дать?
      Очевидно, что сама постановка такого рода вопросов, вполне закономерная для разговора о системе «языка» Соссюра, выглядит по крайней мере весьма странно при разговоре о реальном языке в речевой деятельности.
      В словарях-минимумах описывается «наиболее центральная», наиболее употребительная лексика современного русского языка. Чем больше слов в словаре, тем более широко представлены в нем слон более «периферийной» лексики (хотя, как я уже говорил, это вовсе не значит, что такие слова совсем не входят в язык и относятся к речи). Объем словаря зависит от его назначения: рассчитан ли он на людей, которые не знают русского языка, или на людей, для которых этот язык является родным, рассчитан ли он на широкие массы читателей-неспециали-стов или на сравнительно узкий круг специалистов и т. д.
      Давайте поставим и такой вопрос:
      — Можно ли говорить на языке, совсем не зная его?
      — Конечно же, нет, — скажете вы и будете совершенно правы.
      — А можно ли говорить на языке, зная его не полностью?
      — По видимому, да, — согласитесь вы, особенно если я напомню, что и в этой книге вам встретилось хотя бы несколько слов русского языка, до этого вам неизвестных. Хотя кто же усомнится в том, что русский язык вы знаете?
      Но ведь отсюда следует еще один парадокс: человек может всю жизнь говорить на языке, не зная его полностью! На самом деле это не такой уж парадокс: мы все чего-то в языке не знаем, и в этом ничего удивительного пет!
      Другое дело, что взрослые люди знают язык лучше, чем маленькие дети, что высокообразованный человек знает язык лучше, чем человек малокультурный. Иными словами, и здесь тоже не жесткое противопоставление! «знает — не знает», а гибкое: «лучше знает — хуже знает».
      И дошкольник, недавно научившийся говорить, и убеленный сединами академик-филолог говорят на одном и том же русском языке. И в этом своя логика: ведь язык — это общественное явление. И люди должны общаться независимо от того, насколько хорошо они знают язык. (Конечно, чем лучше они знают язык, тем лучше для общения. Но об этом поговорим немного позднее.)
      Каждый может вспомнить случаи, когда он должен был признаться, что этого слова не знает, а это слово знал, да забыл. Кстати, и «самые центральные» знаки могут выпадать из памяти даже у самых образованных людей, особенно у пожилых. Это явление называется модным нынче словом «склероз».
      До сих пор мы говорили об относительности понятий «центра» и «периферии», о зыбкости их разграничения применительно к знакам-словам. Обратимся теперь к особенностям дифференциальных признаков, определяющих место знака в системе.
      Если в системе соссюровского «языка» все признаки знаков жестко делились на существенные для системы, т. е. дифференциальные, и несущественные для системы, т. е. интегральные, то в системе реального языка каждый признак может быть «более дифференциальным» или «мспсе дифференциальным» и, следовательно, «менее им кч ральпмм» или «более интегральным».
      Вернемся к вашему объяснению слова стул.
      Почему вы не сразу смогли перечислить все дифференциальные признаки стула? Не потому ли, что более общий, родовой признак «приспособление для сидения» оказался более «центральным», чем более конкретные, видовые признаки «имеющий спинку», «не имеющий подлокотников», «рассчитанный на одного человека»?
      Но и среди этих, видовых, признаков более «центральным», чем остальные, оказывается признак «имеющий спинку». Так, при объяснении того, что такое стул, признак «имеющий спинку» указывают в среднем 15 человек из 200, а признак «рассчитанный на одного человека» — лишь 1 человек из 200.
      Почему так происходит? Может быть, потому, что противопоставление стула и табуретки как видов мебели более резкое и частое в быту, чем противопоставление стула и скамейки. Может быть, потому, что спинку видно, а признак «рассчитанный на одного человека» — абстрактный, его при взгляде на пустой стул не увидишь. Может быть, и то, и другое вместе — не будем гадать! Факт остается фактом.
      Важнее сейчас другое: даже среди самых, казалось бы, явных дифференциальных признаков выделяются как «более центральные», так и «менее центральные» признаки.
      Но чем менее «центральными» оказываются дифференциальные признаки, тем менее четко они различают классы предметов. Не так ли случилось с различением классов скамеек и лавочек по признаку «имеющий спинку»? Этот признак как будто бы и различает эти классы, и в то же время...
      Чем дальше от «центра», чем ближе к «периферии», тем реже встречаются и специальные названия-знаки. Я уже говорил вам о сиденьях без спинки, но с подлокотниками. Еще показательнее в этом отношении наименования родственников. Папа, мама, сын, дочь, внук, дядя, тетя — это «самый центральный» круг названий. Здесь все ясно. С золовкой, деверем, невесткой, шурином разобраться уже посложнее. Я не уверен, что каждый из вас легко объяснит, что это за родственники. А как назвать дядю вашей бабушки? А брата мужа вашей троюродной сестры? А племянника этого брата мужа вашей троюродной сестры? А жену этого племянника брата мужа вашей троюродной сестры?
      Подобные отношения родства можно перечислять без конца. Да такие, что уже трудно наглядно представить себе, кто кому кем приходится. Не зря же народная мудрость припасла для таких родственников единую емкую формулу «седьмая вода на киселе». И просто, и вырази-ильпо!
      Обратите внимание еще вот на что: чем «периферийнее» наименование, тем более громоздко оно выражается. В этом тоже есть своя логика. Но и об этом — позднее.
      Итак, чем «центральнее» наименование или дифференциальный признак, тем лучше мы его знаем, помним, осознаем. И наоборот: чем «периферийнее» явление, тем хуже мы его знаем, тем чаще забываем, тем реже вспоминаем — таковы уж особенности человеческой памяти. Чем дальше к «периферии», тем больше таких явлений.
      И вот уже не ощущается разницы между «не знаю» и «знаю, но забыл».
      Как видите, между «центром» и «периферией» нет четкой границы. Именно поэтому можно составлять словари н на 4000 слов, и на 10 000 слов, и на 20 000 слов, и на 50 000 слов, и на 80 000 слов, и на 120 000 слов. Каждый раз граница того, что мы включаем в «центр», определяется на основе каких-то признаков, существенных для решения именно данной задачи. Поэтому каждый из этих словарей хорош по-своему и лучше всего подходит для решения именно тех задач, на которые он рассчитан.
      Самыми сложными для анализа в системе оказываются «пограничные» случаи. Вот один из них. Как я уже | оворил, если одному плану выражения соответствуют два плана содержания, то перед нами либо омонимия (лук), либо многозначность (петух). Различие между омонимией и многозначностью простое: если связи между планами содержания нет, перед нами — омонимы, если такая связь есть — перед нами разные значения одного слова. Опять-таки все четко и ясно.
      А как быть со знаком коса?
      Если между разными планами содержания знака коса: коса у девушки, коса на море, коса в сарае — связь ощущается (ведь все эти предметы — «косые»!), то это равные значения одного слова. Если же такой связи нет, то это разные слова — омонимы.
      Вся сложность как раз и заключается в том, чтобы определить, сеть ли такая связь, или ее нет. Вот вам «пограничный» случай, когда в резулыате сложных исторических процессов перед нами — не совсем омонимы, но и не совсем многозначное слово. Как видите, и здесь четкие, казалось бы, границы на самом деле оказываются основательно размытыми.
      Сколько кос?
      Итак, с одной стороны, выявленная Соссюром и его последователями жесткая система отношений между знаками, жесткое разграничение «центра» и «периферии», с другой стороны, большая или меньшая «центральность» («периферийность») самих знаков, их дифференциальных признаков, многочисленные «пограничные» случаи. Эти закономерности вступают в речевой деятельности в острое противоречие, которое и приводит к тому, что люди «забывают», что на лице есть еще что-нибудь, кроме носа.
     
      Глава 10 Как колпак лампы стал арбузиком
      (Начальное знакомство с ситуацией)
     
      Вторая особенность реального языка в речевой деятельности людей тесно связана с тем, что язык — важнейшее средство человеческого общения. А общение всегда происходит в определенных условиях, в определенных витуациях...
      Соссюровский «язык» предстает как система, каждый шемснт которой свободен, независим от условий употребления.
      Однако в реальной речевой деятельности знаки языка не просто употребляются в тех или иных ситуациях, но живут в памяти людей в связи с ситуациями, типами ситуаций, в которых они были использованы.
      Сами же ситуации можно обозначать и более подробно, развернуто (например, с помощью нескольких знаков), и более кратко, свернуто (например, с помошыо одною знака).
      Допустим, что мы описываем ситуацию, изображенную на рисунке.
      Как можно ее описать? Очевидно, многими способами. Например:
      — Мальчик читает книгу.
      — Мальчик сидит за столом.
      — Мальчик, который сидит за столом и читает книгу, наверное, любит читать, потому что он весь погрузился в чтение и ничего не замечает.
      Если вас спросят, кто здесь изображен, вы скажете:
      — Это мальчик.
      Или еще проще:
      — Мальчик.
      Как видите, обозначение мальчика в данной ситуации может быть самым различным — от развернутого описания деталей ситуации, как-то характеризующих этого мальчика, до простого указания на то, что он есть.
      А может быть, это юноша? Или лучше просто назвать его человек? Или он?
      А может быть, наоборот, попытаться описать его точнее, назвать его (если мы знаем, что имя этого мальчика Вася, а фамилия его Иванов)?
      В этой ситуации можно по-разному описать и книгу. Например:
      — Книга, которую читает мальчик, наверное, очень интересная.
      — Книга, которую читает мальчик, в твердом переплете.
      Можно описывать также стул, стол, прическу мальчика, его костюм, осанку и многое другое. И все это можно описать очень кратко, а можно и очень-очень подробно. Вспомните, как вы в школе сочиняли подобные «рассказы по картинке» и мучились: с чего начать, какими словами описать то, что вы увидели, и что «не можно сказать, если учитель недоволен краткостью вашего рассказа.
      Добавим еще, что и сама ситуация, с одной стороны, является лишь частью другой, более «крупной» ситуации (например, рядом с нашим мальчиком сидят и другие мальчики), а с другой стороны, включает в себя более «мелкие» ситуации (допустим, например, что, заглядывая в комнату с улицы, через окно, мы можем увидеть только голову мальчика и поэтому не можем сказать, что же ом делает). Выходит, что и ограничение ситуации для описания, и выбор в этой ситуации предмета, который описывается, и степень детализации описания, и выбор самих средств описания — все это весьма относительно и может варьироваться до бесконечности.
      Конечно, ситуации, так же как и предметы, могут обьединяться в классы по каким-то одним, существенным язя такого объединения признакам и независимо от других, несущественных для такого объединения признаков.
      Так, можно представить себе класс ситуаций «Мальчик читает книгу».
      Или более «узкий», конкретный, видовой по отношению к нему класс ситуаций «Мальчик читает книгу «Три мушкетера» — и так далее, без конца. И чем больше признаков выделяется в ситуациях какого-нибудь класса, тем меньше ситуаций объединяет такой класс (вспомните наш разговор о реке Волге и о венских стульях).
      Понятно, что класс ситуаций «Мальчик читает книгу» складывается из множества подклассов ситуаций:
      — Мальчик читает книгу «Три мушкетера».
      — Мальчик читает книгу «Тимур и его команда».
      — Мальчик читает книгу «Евгений Онегин».
      И т. д.
      По-видимому, нетрудно представить себе и, напротив, более «широкий», абстрактный, родовой по отношению к нему класс ситуаций «Мальчик, который что-то делает», который складывается из подклассов;
      — Мальчик читает книгу.
      — Мальчик играет в футбол,
      — Мальчик учит уроки.
      — Мальчик спит.
      И т. д.
      Можно представить себе и еще более абстрактный, родовой класс ситуаций «Человек», который состоит из подклассов: «Мальчик», «Девочка», «Юноша», «Девушка», «Мужчина», «Женщина» и т. д.
      Как видите, любой знак обозначает не просто отдельный предмет, действие, признак, но (так же как и соче-I а пае знаков) целую ситуацию, фиксируя наше внимание на наиболее существенной, с нашей точки зрения, к части. Поэтому мы в дальнейшем вместо разных терминов «знак» и «сочетание знаков» условимся употреблять единый термин «наименование». Нетрудно понять, что наименованием ситуации может быть и слово, и предложение, и целый рассказ.
      При этом одни и те же наименования могут огносить-
      ся к ситуациям разного типа, хотя, естественно, каждое из наименований связывается прежде всего с наиболее вероятными ситуациями (как в примере с ассоциацией поэт — Пушкин).
      Так, книгу обычно читают, хотя она может быть использована и как пресс, и как твердая подставка, на которой можно что-либо писать, и даже как «орудие», которым можно забивать гвозди, хотя это, разумеется, варварство, да и неудобно, но что поделаешь, если под руками нет ничего более подходящего, а идти искать молоток — лень!
      Так что ситуации с книгой могут входить и в один класс с ситуациями с молотком (как предметом, которым можно забивать гвозди), хотя все-таки гораздо привычнее им быть в одном классе с ситуациями с газетами и журналами (как предметами, которые можно читать).
      Поэтому, когда мы говорим, что стул — это то, на чем сидят, мы учитываем лишь наиболее типичное, наиболее привычное, наиболее закрепленное в обществе использо» вание стула и не принимаем во внимание многие другие, значительно менее типичные возможности его использования. Тем самым мы незаметно для себя стираем различие между понятием «стул — это то, на чем сидят» и понятием «стул — это почти всегда то, на чем сидят» — совсем как в понятиях точки, прямоугольника, круга!
      Но ведь тот же стул может быть и поверхностью, на которой разложена игра, — в этом случае стул используется «почти как стол». На спинку стула можно повесить одежду — в этом случае стул используется «почти как вешалка». Ножками стула можно колоть орехи и даже запирать дверь в класс.
      И наоборот, усевшись на стол, вы превращаете его в «почти стул». То, что стол не предназначен специально для сидения, означает лишь то, что на нем сидеть не принято, но не отменяет самой возможности такого сидения, чем вы — что греха таить! — иногда и пользуетесь.
      Такблагодаря некоторым, не очень типичным, «периферийным» ситуациям размываются границы между, казалось бы, явно различными наименованиями. Опять эта «периферия», вторгающаяся в строгие и четкие построения «центра»!
      И наиболее привычных для нас ситуациях формируется представление о стуле как о предмете, имеющем четыре ножки. Действительно, почти все стулья, которые нас окружают, имеют четыре ножки. Но разве невозможны стулья на трех ножках? И даже на одной? Причем я говорю сейчас о целых стульях. Но ведь попадаются на uiaaa и стулья с отломанными ножками тоже!
      Наконец, в зависимости от конкретной ситуации мы учитываем и важность того или иного дифференциального признака. Даже само осознание признака как дифференциального или интегрального тоже зависит от ситуации.
      Вы говорите:
      — Дайте мне, пожалуйста, стул. Я устал стоять.
      Вам могут дать табуретку. Вы поблагодарите и сядете, возможно даже и внимания не обратив, на что именно сели. Так как слово стул в вашей просьбе — просто случайно попавшее на язык подходящее слово! Для вас главным было попросить «предмет для сидения». И признак «имеющий спинку» не играл здесь принципиальной роли.
      А вот другая фраза в весьма похожей, но все-таки чуть-чуть иной ситуации:
      — Данге мпе, пожалуйста, стул, а то у меня спина устала.
      Вот тут и выступает на первый план (или, как говорят языковеды, актуализируется) важный дифференциальный признак «имеющий спинку». Вместо стула хозяин может предложить вам кресло, но вряд ли табуретку.
      Таким образом, каждый раз в зависимости от ситуации мы имеем в виду только какую-то часть из массы дифференциальных признаков, имеющихся в системе языка. И лишь установка на «полное толкование» заставляет нас попытаться исчерпать до конца весь набор дифференциальных признаков данного наименования.
      Итак, поиски дифференциальных признаков слова стул осложняются не только тем, что среди этих признаков есть и более «центральные», и менее «центральные», как указывалось в предыдущей главе. Сама «центральность» дифференциального признака определялась нами до сих пор лишь применительно к наиболее типичным («центральным» же!) ситуациям. Но, как видите, сама большая или меньшая «центральность» дифференциального признака не есть какой-то абсолютный показатель. Она относительна и может значительно изменяться, варьироваться в зависимости от характера ситуации.
      Наши знания о наименованиях складываются на основе нашего прошлого опыта, на основе множества ситуаций, в которых нам встречалось это или подобное ему наименование. Наиболее типичные ситуации обобщаются и связываются с «правилами употребления» данного наименования. Эти правила шлифуются в речевой деятельности многих людей и многих поколений. Так цементируется языковое единство народа и закрепляется преемственность его культурно-исторических традиций.
      Что же касается самого наименования, то оно не может существовать в абсолютном отрыве от многочисленных связей с многочисленными ситуациями (как более типичными, так и менее типичными), существующих в головах людей, которые говорят на данном языке. Эти связи могут быть сильнее или слабее, могут быть выражены в наименовании более развернуто или менее развернуто, но они всегда есть. Без них наименование — лишь идеализированный объект соссюровского «языка».
      Необходимо подчеркнуть и еще одно обстоятельство. Знания и опыт каждого человека не могут не совпадать в главном со знаниями и опытом других людей, говорящих на этом же языке. Однако в чем-то, в деталях, знания и опыт разных людей не могут не различаться. Путь познания языка сложен и противоречив. И даже простейшие знаковые системы усваиваются на самом деле не так просто.
      Вот лишь один пример.
      Мы уже говорили о системе светофора. Чего уж проще! Но, оказывается, и здесь наш опыт натыкается на реальные противоречия и сложности бытия этой системы знаков.
      В одной из радиопередач «Юмор в коротких штанишках» маленький мальчик отвечает взрослым на их вопросы о значении сигналов светофора: «Красный свет — это когда стоят. Зеленый свет — это когда идут. А желтый свет — это когда бегут».
      Откуда взялось у мальчика такое представление о значении желтого света? Оно сложилось на основе его собственного небольшого опыта, на основе тех ситуаций, которые он наблюдал. Этому мальчику все три сигнала казались «основными» сигналами, регулирующими поведение людей. По-своему он очень наблюдателен и совершенно прав.
      Конечно, взрослые объяснят ему «правильное» значение желтого света, и мальчик точнее соотнесет свои личные знания, свой личный опыт со знаниями и опытом других людей. Но всегда ли подобное соотнесение так про-сю? Ведь человеческий язык — это все-таки не светофор!
      Связь наименования с ситуацией, особенности группировки ситуаций в классы, зависимость от ситуации роли того или иного дифференциального признака — все это и создает принципиальную возможность для возникновения переносных значений слов (вспомните наш разговор о петухе). Перенос значения встречается в нашей речевой деятельности значительно чаще, чем это принято думать. Мы делаем его часто бессознательно.
      Вот как описал это явление выдающийся языковед прошлого века А. А. Потебня: «Я указываю начинающему говорить ребенку на круглый матовый колпак лампы и спрашиваю, что это такое. Ребенок много раз видел эту вещь, но не обращал на нее внимания. Он ее не знает, так как сами по себе следы впечатлений не составляют знания. Я хочу не столько того, чтобы он дополнил свои впечатления новыми, сколько того, чтобы он объединил прежние и привел их в связь со своим запасом сознанных и приведенных в порядок впечатлений. На мой вопрос он отвечает: «Арбузик». Тут произошло познание посредством наименования, сравнение познаваемого с прежде познанным. Смысл ответа таков: то, что я вижу, сходно с арбузом.
      Назвавши белый стеклянный шар арбузом, ребенок не думал приписывать этому шару зеленого цвета коры, красной середки с таким-то узором жилок, сладкого вкуса; между тем под арбузом в смысле плода он разумел и эти признаки Из значения прежнего слова в новое вошел только один признак, именно шаровидность».
      Подобных ситуаций в нашей речевой деятельности — великое множество, мы сталкиваемся с ними постоянно. И каждый раз, выбирая наименование в подобных ситуациях, мы решаем творческую задачу. (...)