Лицом к лицу

DjVu

Если вас заинтересуют проблемы, связанные с загадками нашей психики, рекомендуем прочесть первую книгу Галины Башкировой «Наедине с собой», вышедшую в издательстве «Молодая гвардия», отмеченную конкурсной премией и получившую широкое признание читателей.
      Рисунки В. Карабут Оформление В. Терещенко
     
     
      Как утверждает Александр Дюма, мерку с Портоса снимали несколько необычным способом. Способом мсье Мольера. Портос стоял у зеркала, и подмастерья королевского портного под руководством Мольера снимали мерку... с отражения.
      В зеркале Мольера отражался не один Портос. <гВидите ли, дорогой мой Портос, — замечает д'Артаньян, — из наших известных портных не кто иной, как Мольер, лучше всех одевает наших баронов, наших графов и наших маркизов... в точности по их мерке».
      Не одни только бароны, графы и маркизы отражены в этом зеркале. Нет человека, который, заглянув в зеркало литературы, не заглянул бы в себя. Этим она и необходима, литература. И наука, которая изучает человека, — психология — естественно, не может пройти мимо его отражения в зеркале литературы.
      В книге, которая сейчас перед вами, немало так называемых литературных примеров. Они составляют неотъемлемую ее часть. Может даже показаться, что это книга о книгах. На самом деле это книга о людях, о нас с вами, о том, почему мы ведем себя так, а не иначе, о том, как пишет сама Г. Башкирова в своей первой книге «Наедине с собой», почему в одних и тех же обстоятельствах разные люди поступают иногда одинаково, а, казалось бы, одинаковые — по-разному.
      Заметьте, в границах нашей с вами культуры, Печорин реальнее, чем сосед по лестничной клетке, с которым вы здороваетесь едва ли не каждое утро. И это не потому что сосед человек неинтересный. В сущности, интересен каждый человек. И каждый человек глубок. Но с Печориным мы знакомы лучше. Его увидел и создал великий писатель. Мы видим его в самые различные — мучительные, прекрасные, удивительно напряженные — моменты его жизни, мы видим его изнутри. И видим мир его глазами.
      Естественно любой полноценный художественный образ представляет значительный интерес не только с литературно-критической или философской, но и с психологической точки зрения. Я видел «Героя нашего времени», исписанного на полях не очень еще устоявшимся почерком. Ученик восьмого класса пытался понять, почему один из его друзей относится к нему, как Печорин к Грушницкому. «Разве я такой?» — спрашивал он себя. Он пытался понять других и себя. Он пытался самостоятельно разобраться в насущных для него проблемах человеческой психологии. Он уже решал вопросы, которые каждый всю жизнь решает для себя. И книга ему помогала.
      Конечно, «Герой нашего времени» — классика, явление в чем-то исключительное в мировой литературе. Но есть книги, которые все читают с увлечением, хотя они не кажутся исключительными по глубине. «Три мушкетера», «Остров сокровищ», романы Вальтера Скотта... Глубинно оправдан интерес и к ним. Это настоящая литература. Недаром они так много значат для юных читателей. И когда автор вспоминает свои первые впечатления от «Острова сокровищ», он будит подобные воспоминания в каждом. Для одних это давние воспоминания, для других — не очень. Но это те воспоминания, которые делают нас людьми.
      Книга Галины Башкировой обращена к читателю молодому. Автор доверяет ему, считает его человеком мыслящим, ищущим. Наверное, это так и есть. Большинство читателей именно таковы. И все же я не сказал бы, что книга Башкировой читается легко. Чтение ее требует известного напряжения, хотя внешне это разговор свободный, ненавязчивый.
      ...Я мысленно спорил с автором, соглашался и не соглашался. Будете это делать и вы. Это хорошо. Только такие книги и нужны.
      Понимание возникает только в диалоге. Это важнейший принцип диалектики.
      Но одна мысль часто возникает на ее страницах. Потребовались многие тысячелетия для того, чтобы наш предок стал человеком. Стать человеком было трудно, но еще труднее оставаться человеком, быть таким, каким человек может и должен быть. Оставаться человеком — это труд, труд над собой, преобразование себя.
      Об этом и о многом другом заставляет задуматься книга, которая называется «Лицом к лицу» и которую стоит внимательно прочитать.
      Доктор философских наук,
      профессор А. Брудный
     
     
      ГЛАВА ПЕРВАЯ,
      где рассказывается, казалось бы, о кораблекрушениях и пиратах, о приключениях на море и злоключениях на суше, об одноногом Сильвере и могучем Одиссее, но на самом деле незаметным образом сообщается о том, что за наука социальная психология, что означает термин "малая группа", почему в каждой группе выдвигаются формальные и неформальные лидеры и — самое главное — каким таинственным образом писатель, если он настоящий писатель, хорошо знаком с теми законами человеческой психологии, к которым только-только подступают науки о человеке.
     
      «Я прибыл сюда, чтобы командовать этим кораблем, мистер Хендс... Впредь до следующего распоряжения считайте меня своим капитаном...» Дул попутный бриз, корабль несся, как птица, мелькали берега».
      «Я прибыл сюда... командовать этим кораблем... Считайте меня своим капитаном...» — повторяю я шепотом. Сейчас я
      Джим Хокинс, юнга с «Испаньолы». Я сижу на окровавленной
      палубе рядом с раненым боцманом Израэлем Хендсом, и мертвец О’Брайен в красном колпаке скалит мне зубы из темноты. Остров сокровищ проплывает мимо нас. Почему-то он засажен березами и смахивает на остров в середине пруда Измайловского парка культуры.
      Настольная лампа спрятана под одеялом, на ней большой стеклянный колпак. Колпак мешает, он может упасть и разбиться. Под одеялом душно, переворачивать страницы трудно: надо следить, чтобы не образовались щели, иначе меня поймают.
      Мне давно пора спать. Мне двенадцать лет. Я шестой раз читаю «Остров сокровищ».
      Это неблагородно, это низко, ты мне лжешь, — входит бабушка и отнимает растрепанного Стивенсона.
      От этих слов «неблагородно, низко, лжешь» меня охватывает привычное раздражение: кроме бабушки, я их не слышала ни от кого — ни от родителей, ни от учителей, ни от ребят.
      ни во дворе, ни в школе,
      их не слышала нигде и никогда только в книгах читала.
      То ли в силу их книжности, то ли в силу их беспомощности слова эти действуют острее любого наказания. Мне хочется навсегда сбежать в XVIII век, стать юнгой, стать Сильвером, стать кем угодно, хоть скучным капитаном Смоллеттом.
     
      * * *
     
      И вот теперь, спустя много лет, я пытаюсь разобраться в том, какая же магия заключена в этой книге. (Страшно признаться, с тех пор я читала ее еще раз десять.) Тут меня поджидает несколько любопытных открытий. Я обнаруживаю, что Стивенсон — прекрасный знаток этой сравнительно недавно родившейся науки, хотя, разумеется, он о ней и понятия не имел. Стивенсон знает, что такое коллектив и по каким законам он живет. Стивенсон знает, что группе людей, работающей в сложных условиях (Крайний Север, корабль в море, геологическая партия), необходим настоящий руководитель. Без настоящего вожака, лидера, утверждает социальная психология, невозможно слаженное действие ни одного коллектива, даже коллектива обычной лодки-восьмерки, участвующей в соревнованиях.
      В романе Стивенсона прослеживается четкая иерархия вождей, лидеров. Бедняжка «Испаньола» вовсе не спортивная лодка. У нее ответственное задание — она отправляется на поиски сокровищ. Команда ее только-только набрана. Лидеры ее еще не определились. Хозяин шхуны — сквайр Трелони. Но ему хочется быть при этом еще и лидером, то есть давать руководящие указания, выносить авторитетные суждения: деньги-т о платит он, вполне естественное желание. Но Трелони болтлив, беспечен, недальновиден. Это из-за него начинаются все неприятности на корабле. Довольно скоро ему приходится добровольно отказаться от роли лидера. Нет, он не годится в вожаки, он и сам это понимает.
      Гораздо сложнее обстоят дела с капитаном «Испаньолы» Смоллеттом. С первого же момента угрюмый, педантичный капитан не нравится решительно всем — и пиратам, и непиратам. «Капитан — невыносимый человек, я воспылал к нему горячей ненавистью», — записывает Джим в свой дневник. Вполне возможно, что если бы «Испаньоле» не пришлось пройти через бунт, испытание осады крепости, обстрел ее пиратами из пушки, когда капитан Смоллетт отважно запретил спускать флаг, а именно в него, как в мишень, целились пираты, вполне возможно, что Смоллетт для Джима, да и для всех остальных так и остался бы суховатым, знающим, педантичным человеком (даже флаг и множество других необходимых вещей не забыл он припрятать в карман, когда пришлось срочно покидать «Испаньолу», — в этой детали, казалось бы, он весь).
      И рядом со Смоллеттом Сильвер — ловкий, обаятельный, полный жизни. Капитан Смоллетт, да разве он капитан! Он сухарь, специалист. Сильвер — вот капитан, прирожденный вожак!
      Развивается действие. Раскрывается Сильвер по прозвищу Долговязый Джон. Вот он действительно лидер, но лидер, порожденный миром пиратской палубы, где можно все. Критики мягко пеняли Стивенсону, что он недостаточно ясно продемонстрировал свое отношение к Сильверу. Напротив, Стивенсон определил его вполне четко: жизнь ампутировала у Сильвера не только ногу, но и совесть.
      Сильвер принадлежит к числу тех, для кого понятие чести вообще не существует, кто готов сто раз предать и продать своих товарищей, лишь бы сохранить себе жизнь. Когда ветер доносит крики трех (всего трех оставшихся в живых пиратов, брошенных Сильвером на произвол судьбы), он услужливо комментирует эти крики доктору Ливси:
      — Все пьяны, сэр.
      Тот резко возражает:
      — А может быть, они больны и бредят.
      — Правильно, сэр, но нам с вами это вполне безразлично.
      — Я полагаю, вы вряд ли претендуете на то, чтобы я считал вас сердечным, благородным человеком... я знаю, мои чувства покажутся вам несколько странными. Но если бы я был действительно уверен в том, что они больны и в бреду, я, даже рискуя своей жизнью, отправился бы к ним, чтобы оказать врачебную помощь.
      — Прошу прощения, сэр, вы сделали бы большую ошибку, потеряли бы свою драгоценную жизнь, только и всего».
      Блистательный Сильвер, внушавший ужас своей огромной властью над корабельной командой, оказывается жалок. И мальчишка Джим, очутившись среди банды перепившихся пиратов, жалеет Сильвера, такого блистательного и талантливого. В минуты опасности Джим, сам себе начальник и сам себе капитан, чувствует себя нравственно неизмеримо выше его: «...Сердце у меня сжималось от жалости, когда я думал, какими опасностями он окружен и какая позорная смерть ожидает его».
      Смена капитанов, вожаков продолжается.
      Неформальный лидер (есть такой термин в социальной психологии), то есть лидер, не назначенный сверху, а выдвинутый самим коллективом, летит с пьедестала. (В книге, как при замедленной съемке в кино, явственно виден этот страшный полет.)
      И тут выясняется любопытная вещь, опять-таки отмеченная наукой социальной психологией как будто бы совсем недавно. Оказывается, мощь неформального лидера определяется существованием лидера формального. В самом деле, на кого-то всегда хочется свалить все плохое. Все плохое списывается на лидера формального. Все хорошее, таким образом, достается другому лидеру — неформальному.
      Капитан Смоллетт заставляет команду делать то, что делать ей совсем не нравится (не за тем шайка опустившихся пиратов вышла в море): соблюдать дисциплину, выполнять приказы. Сильвер только обещает, причем то, что нравится: вот взбунтуемся, вот захватим сокровища, погуляем как следует.
      Роли распределены, «Испаньола» несется на всех парусах, всем хорошо и весело.
      И вот уже виден берег заветного острова, вот уже можно прыгнуть в шлюпку, схватить лопату, бежать, копать... Ах, как это все прекрасно! Наконец-то Сильверу достается реальная власть.
      И в ту же секунду начинается чертовщина: его никто не слушает, ему не доверяют. Очень скоро ему посылают «черную метку».
      В чем же тут фокус? Фокус очень прост. Сильвер утратил статус неформального лидера, ему приходится приказывать, без этого не обойтись, а вот это-то его дружкам-пиратам ни к чему.
      Проходит совсем немного времени. Истинным лидером становится доктор Ливси. Это он, холодноватый, сдержанный человек, не претендующий на власть, оказывается ведущим. Это он принимает основные решения. Это он объединяет оба мира — пиратов и непиратов. Это он, ни на минуту не приспосабливаясь ни к одному из этих миров, выполняет свой долг так, как он его понимает: «Его обращение с пиратами оказывало на них сильное влияние. Они вели себя с ним, будто ничего не случилось, будто он по-прежнему корабельный врач и они по-прежнему старательные и преданные матросы... Они выслушивали его советы с такой кротостью, словно были питомцами благотворительной школы, а не разбойниками». Доктор Ливси не скрывает своего к ним отношения: «С тех пор как я стал врачом у бандитов, или, вернее, тюремным врачом... я считаю своим долгом сохранить вас для петли в целости».
      Что же узнает о лидерах и капитанах юнга Джим Хокинс?
      Он узнает довольно неожиданные вещи. Не Сильверу с его обаянием и ловкостью, а занудливому Смоллетту и сдержанному доктору Ливси (оба — порождение упорядоченного мира, где царит благопристойность и точное знание, где у всех людей непременно должны быть профессии) отдает свое сердце Джим Хокинс.
      Стивенсон без единого намека на воспитательный нажим разрешает парадокс, столь трудный для всякого мальчишки в четырнадцать лет, когда бы этот мальчишка ни жил, в середине XVIII века, как герои Стивенсона, или в конце XX столетия.
     
      * * *
     
      ...Нас всех с раннего детства учат: необходимо быть специалистами, капитанами Смоллеттами, докторами Ливси. Нас учат не пропускать уроки в школе, не грубить учителям, не читать по ночам книжки, спрятавши лампу под одеяло. Нам же хочется всего наоборот, нам хочется стать вождем, нам хочется испытать судьбу, как это сделал Джим Хокинс.
      Но нас ведь не ждет в порту Бристоля шхуна «Испаньо-ла». И вот вместо «Испаньолы» (Джиму чудовищно, неслыханно повезло даже для вполне авантюрного, полного приключений XVIII века) книжка под одеялом, вместо далеких стран и поисков сокровищ... что? Улица, на которой стоит мой дом. Улица, куда выходишь погулять, сделав или не сделав уроки.
      Кто из нас не подпирал стены родного дома в долгих и порой не таких уж значительных разговорах с друзьями, кто из нас часами не фланировал по родной улице — ни для чего, просто так!
      Что это за наваждение — улица, что за особый вид пространства?
      «Каждая улица откуда-то начинается и куда-то ведет», — сказал Честертон в одном из своих рассказов. Улица в детстве и юности действительно «ведет», сталкивая с разными людьми, событиями, обстоятельствами. Улица создает ощущение деятельности, движения, непредсказуемости.
      Улица рождает события. События выдвигают своих капитанов и лидеров.
      Доктор Ливси и одноногий Сильвер Роберта Льюиса Стивенсона на палубе корабля.
      Тимур и Мишка Квакин Аркадия Гайдара на улицах подмосковного дачного поселка.
      Между выдуманными героями двести лет, и каких лет! Но схема противоборства двух лидеров все та же.
      На улице мы начинаем, пробуем себя. Книжные представления о героизме, романтике, подвиге проходят первую житейскую проверку на улице. Здесь мы вступаем с ребятами в самые разнообразные отношения. Кто-то всегда бегает за мячом, а кто-то по нему только соизволит ударять, кто-то крутит веревочку, а кто-то через нее прыгает. Кто-то всегда бьет, а кого-то всегда бьют. Кто-то, проведя на улице годы, прозревает вдруг, что дома, с книгой, с матерью, с отцом, ему интересней.
      Улица как волна — накроет, а ты плыви, подныривай, борись, если не хочешь утонуть. Взаимоотношения с двором, с улицей, с ребятами в классе определяют так много! Не то, кем мы станем, а то как, какими путями пойдем дальше по жизни.
      Улицы нашего детства чем-то сродни морю. Видимо, в этом секрет их притягательности. Они — наше первое серьезное испытание.
      ...У Стивенсона действие происходит не на улице — на настоящем море. Там, на море, на острове, начиненном скелетами, как булка изюмом, разбирает он столь болезненную для каждого из нас коллизию: выбор между образованием (Ливси, Смоллетт) и воспитанием на соблазнительных волнах стихии (Сильвер). Воспитанием палубой, двором, улицей, всем
      тем трудноуправляемым, что, обладая внешними атрибутами романтики, так часто причиняет непоправимый моральный
      ущерб. Вот появляется на дворе (на палубе) сильный, бессовестный человек и пытается использовать других так, как это ему удобно.
      Стоит всмотреться в него хорошенько — а вдруг у него и впрямь ампутирована совесть!
     
      * * *
     
      ...«Остров сокровищ» — классическое руководство по социальной психологии, куда более сильное, чем прославленные романы Жюля Верна с его благородными капитанами. И не потому, что в романах Жюля Верна нет пиратов. Приключений, работорговцев, разбойников, кораблекрушений у Жюля Верна в избытке. А потому, что у героев Жюля Верна не возникает сомнений. Им все ясно. И Жюль Верн и его герои верят прежде всего в науку и научно-технический прогресс. Вопросы человеческих взаимоотношений волнуют их как-то меньше. Пятнадцатилетний капитан Дик Сэнд уже специалист в свои пятнадцать лет. Он уже знает, что «отчаяние — лишь временная дань слабости натуры человеческой».
      И когда приходит конец невероятным испытаниям, свалившимся на его детские плечи, капитан Дик Сэнд «принялся за учение с рвением человека, которого терзают угрызения совести; он не мог себе простить, что, по недостатку знаний, не сумел как следует справиться со своими обязанностями на корабле».
      Когда приходит конец невероятным испытаниям, свалившимся на плечи юнги Джима Хокинса, за что принимается он? Мы не знаем, за что он принимается. Роберт Льюис Стивенсон не сообщает нам этого. Роберт Льюис Стивенсон разрешает нашему воображению плыть дальше, хотя «Ис-паньола» уже прибыла в пункт назначения Бристоль.
      Одно мы узнаем достоверно: Джиму Хокинсу повезло — он рано разобрался: с капитанами дело обстоит далеко не просто.
      Есть и еще одна загадка или, если хотите, разгадка того, почему на читателя что так снайперски действует повествование
      Стивенсона. Стивенсон использует очень древний механизм психологического воздействия на читателя, видимо самый древний в истории литературы.
      кораблекрушений, пиратов, необычайных приключений, великих испытаний начиналась литература.
      Она рассказывала о людях, выбившихся из привычного течения жизни.
      Для того чтобы оценить возможности человека, надо было провести его сквозь испытания. Для того чтобы он прошел сквозь испытания, надо было поставить его в необычайные жизненные условия.
      обычной жизни что могло происходить с человеком? Да ничего особенного. Даже в древних Афинах с их бурной общественной жизнью жизнь эта сб всеми ее институтами, обрядами и празднествами бурлила далеко не каждый день и далеко не для всех
      Была замкнутость быта, была жесткая предопределен
      ность; был строгий регламент, что можно и чего нельзя. Б гости, например, просто так, без приглашения, даже к соседям
      зайти было нельзя, хотя дома лепились один к одному, как ласточкины гнезда. Свободной афинянке пойти утром за покупками (согласитесь, все-таки какое-никакое развлечение) тоже было нельзя: на рынок (так было принято) ходил глава семьи с двумя-тремя рабами. Хозяин торговался, спорил, выяснял цены, делал закупки, потом отправлял провизию домой с рабами, сам же оставался на рыночной площади, агоре, предаваться общественной жизни.
     
      * * *
     
      ...Помню бездонность недоумения, с которым рассматривала я картинку афинского рынка. Книжка с картинками из древнегреческой жизни попала мне в руки в последний военный год. В школу я еще не ходила, читать не умела, про Древнюю Грецию ничего не знала, зато опыт общения с рынками был у меня богатый. Зловещая толкучка в Москве на Преображенском рынке, барахолка на Тишинском — там все можно было обменять на все. Помню деревенский рынок в эвакуации. Мне пять лет, я меняю жемчужно-серые мамины туфли на масло. Стою, держу каждую за немыслимо хрупкий каблук. Мучительно стесняюсь, пытаюсь представить то, о чем ничего не знаю. Довойну.
      Деревянные скособочившиеся павильоны, растоптанная грязь, телогрейки, костыли инвалидов.
      А тут, на картинке, голубое небо, люди в диковинных одеждах, мрамор, колонны, дворцы — праздник.
      Серые туфли, серые туфли...
      И это у них — рынок?
      Это у них — так?
      От первой встречи с греками осталось ощущение чуда — на всю жизнь.
     
      * * *
     
      Потом уже, спустя много лет, узнавала я о традиционной замкнутости древнегреческого дома.
      Женщина там безвылазно сидела дома с маленькими детьми, с подросшими дочками. Из дома она выходила только на праздники и на похороны. -Действие первых древнегреческих романов никогда не происходит внутри дома — только вовне. Если бы древний писатель вошел в дом, что бы он увидел, достойное рассказа? Внутри, в доме, ничего не происходило. Понадобилось еще две с лишним тысячи лет, чтобы в литера-
      туре родились «Анна Каренина», «Братья Карамазовы», «Буденброкки», «Сага о Форсайтах».
      ...Оказалось, что страсти внутри дома могут сжечь сам дом и его обитателей.
      Человек шел к себе очень длинным путем: он исходил весь мир, все дороги, прежде чем увидел необычное в себе, в собственной семье.
      ...Так и мы в детстве читаем про мушкетеров и пиратов, про джунгли и прерии; чем дальше от дома происходит действие книжки, тем интереснее. Лишь с возрастом возвращаемся мы в. мир собственного дома.
      Человек, скитающийся по дорогам, человек в пути, человек на море (одно из значений слова «море» в древнегреческом — «путь»), человек, предоставленный самому себе, — скорлупа обыденной жизни разрушена. Скиталец, горемыка, неудачливый купец и путешественник свободнее своих соотечественников, хотя он на каждом шагу подвергается опасностям, а они нет — естественная плата за свободу.
      Корабли отправлялись в далекие плавания, их всегда поджидала опасность. Чаще они доплывали до пункта назначения, чем не доплывали. Но первые литературные рассказы о мореплаваниях переполнены кораблекрушениями и морскими разбойниками. Без них нельзя. Без них невозможно. Без них неинтересно.
      (Кстати, о чем бы вел рассказ Стивенсон, если бы на борту «Испаньолы» не появился Долговязый Джон Сильвер со своими пиратами? Вся история уместилась бы в один абзац глубоко вульгарного содержания: группа предприимчивых англичан отправляется на поиски сокровищ.)
      Великие поэмы Гомера, они ведь тоже об этом.
      Сколько ни восхищайся подвигами героев «Илиады», от простого факта не уйти: одно племя греков отправилось грабить другое.
      Ахиллес, тот даже с некоторой гордостью признается, что занимался разбоем. Одиссей рассказывает о своих набегах, как о подвигах.
      Сильно в Египет меня устремило желание; выбрав Смелых товарищей, я корабли изготовил; их девять Там мы оснастили новых; когда ж в корабли собралися
      Бодрые спутники, целых шесть дней до отплытия все мы Там пировали; я много зарезал быков и баранов В жертву богам, на роскошное людям моим угощенье;
      Но на седьмой день, покинувши Крит, мы в открытое море Вышли и с быстропопутным, пронзительнохладным Бореем Плыли, как будто по стрежню; и ничем ни один наш Не был корабль поврежден; нас, здоровых, веселых и бодрых, По морю мчали они, повинуясь кормилу и ветру.
      Дней через пять мы к водам светлоструйным потока Египта Прибыли: в лоне потока легкоповоротные наши Все кррабли утвердив, я велел, чтоб отборные люди Там, на морском берегу, сторожить их остались; другим же Дал приказание с ближних высот обозреть всю окрестность. Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев,
      Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта Бросились, начали жен похищать и детей малолетних,
      Зверски мужей убивая, — тревога до жителей града
      Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася Рать; колесницами, пешими, яркими медью оружий Поле кругом закипело; Зевс, веселящийся громом,
      В жалкое бегство моих обратил, отразить ни единый Силы врага не поспел, и отовсюду нас смерть окружила; Многих тогда из товарищей медь умертвила, и многих Пленных насильственно в град увлекли на печальное рабство.
      Самое привлекательное в рассказе Одиссея — простодушная наивность интонации. Он объясняет всю экспедицию просто: «Сильно в Египет меня устремило желание». Если перевести на язык наших нынешних представлений, получится: захотелось пограбить, построили корабли, погуляли всласть (вечная мечта всех пиратов!), выпили, закусили. Потом пять дней мчались по морю, прибыли в Египет и, едва осмотревшись, начали безудержную резню: «дикое буйство» загорелось в спутниках Одиссея. Ну, а дальше им не повезло, слишком увлеклись, прозевали момент, медь их настигла, некоторые даже в рабство умудрились попасть. Печально, конечно, но, как говорится, издержки производства.
      ...Можно сколько угодно изображать Одиссея морским разбойником — поэма дает для этого основания. Но можно ли забывать, что пиратство для того времени явление естественное, нормальное, так было, это была древнейшая и наиболее
      распространенная форма торговли эгейских племен. Можно ли забывать и другое — моряками становились немногие, избранные, герои. Участь моряка современники считали поистине ужасной. Моряк отдавал себя во власть грозной стихии, перед которой был абсолютно беспомощен.
      На каких кораблях дерзает Одиссей отправиться в это ужасное море? Это судно без палубы, с одним парусом, плавать на нем можно только при попутном ветре. Против ветра продвигаться невозможно. Если подует встречный ветер, нужно браться за весла. Пировать-то они накануне отплытия пировали, но если разобраться, то не от хорошей жизни: на корабль можно было взять с собой только лепешки и совсем немного воды. К мачте подвешивали овечью шкуру, за ночь она пропитывалась росой, утром, выжав ее, получали чашку воды. Приходилось почти ежедневно высаживаться на берег и подолгу бродить в чужой, незнакомой и, следовательно, опасной местности в поисках источника.
      Вот она, реальная жизнь тогдашнего моряка. Ничего удивительного в том, что на долю его, как бы тщательно ни старался он увильнуть, доставалась избыточная порция приключений.
      Одиссей, конечно, особая фигура. В нем концентрируются всяческие напасти. Он, как магнит, притягивает к себе приключения. Одиссей — авантюрист морей, он странствовал повсюду, он все испробовал и испытал. Одиссей, конечно, верит богам, но знает: они могут быть не только милосердны, но и коварны.
      Одиссей знает: полагаться следует только на самого себя. Выброшенный в море, он плывет два дня и две ночи, пока не добирается до берега. Он ведет с морем борьбу не на жизнь, а на смерть.
      Одиссей хочет победить море. Он его страшится.
      Ведь он вполне мог бы пожаловаться на море, как жаловался на него один мой знакомый мальчик: «Конечно, я его боюсь: оно такое большое, а я такой маленький».
      Про Одиссея говорят — хитроумный. А он просто вынужден быть умным, иначе ему грозит гибель, и ум его сугубо практического свойства. Одиссей использует всех и вся: и богов, и людей, и бурдюк с вином. Он не может позволить себе роскошь бескорыстного познания мира: жизнь на каждом шагу заставляет его принимать решения, сооружать, по выражению греков, machines, чтобы избегать ловушек, расставленных богами и судьбой. «Великий механик» — один из главных эпитетов Одиссея в поэме.
      Но прежде всего Одиссей — моряк, странник, полный изумления перед тайнами мироздания. Он наделен беспредельной любознательностью. Желание все увидеть и испробовать у него острее, чем у любого современного мальчишки. И это понятно: мир открывается перед ним молодой, как весенний лес, — ни пылинки старой мудрости еще не осело на листьях.
      И тут Одиссей, трезвый, деятельный, осторожный, не в силах справиться ни со своей трезвостью, ни со своей осторожностью. Правда, как всякий здравомыслящий человек своего времени, Одиссей убежден, что природа, полна не только чудес, но и чудовищ. Он страшится их и населяет окружающий мир своими страхами. Но еще больше, чем страхами, он населяет его своими замыслами и надеждами.
      KOHEЦ ФPAГMEHTA КНИГИ