Батуев Андрей Михайлович
МАРТИК И ДРУГИЕ
*** 1965 ***
От нас: 500 радиоспектаклей (и учебники)
на SD‑карте 64(128)GB — ГДЕ?..
Baшa помощь проекту:
занести копеечку — КУДА?..
|
ФPAГMEHT КНИГИ (...) Мои попугаи не раз заставляли меня от души смеяться на неожиданную, удачно, к месту, поданную реплику. Как-то я, потеряв терпение, прикрикнул на гологлазого какаду, отчаянного крикуна, на что амазон важно заметил: «Спокойно, спокойно...» В другой раз один шахматист с увлечением рассказывал мне о своих турнирных успехах, и вот Куконя, внимательно слушавший рассказчика, неожиданно громко сказал: «Ну что ты врешь, некрасиво, некрасиво!» Возможно, что попугай попал не в бровь, а в глаз, во всяком случае, получилось чрезвычайно комично.
Путь к сердцу попугая лежит через ласку. Попугаи очень любят, чтобы их ласкали, чтобы их брали на руки, перебирали им перья. Попугай может жить годами, брать корм из рук, но если он не даст почесать свою голову, — он остается чужим. А если вы против его воли захотите приласкать, он вас так укусит, что запомните надолго. Я был свидетелем, как мой желто-хохлый какаду, открыв ключом замок своей клетки, вышел и шутя перекусил телевизионный провод. Не клюв, а живые кусачки! Зная все эти особенности, я все же, приобретя Куконю, решил ускорить события и с первого дня стал пытаться почесать ему головку. Ну и попадало же мне! Четыре дня мои попытки оставались тщетными, а руки так были искусаны, будто я воевал с котами. К исходу четвертого дня мне удалось почесать ему голову; покоренный лаской попугай сразу присмирел и разнежился. Вскоре мы крепко подружились, и Куконя не только охотно давал чесать себе голову, брать на руки и прочее, но и сам, взлетев ко мне на плечо, перебирал мне волосы или тянулся ко рту и лизал своим языком-щеточкой, приговаривая при этом: «Давай поцелуемся, давай поцелуемся...» Мне часто приходится слышать утверждение, что птицы ничего не понимают. Это неверно. У птиц есть свои друзья и недруги, свои радости и обиды. Я уже рассказал вам, как, не щадя рук своих, завоевывал расположение Кукони, а вот мой друг, Галина Михайловна, завоевала его сердце с первой встречи. Он сразу пошел к ней на руки и разрешил чесать себе голову, словно она была уже долгое время его хозяйкой. Встречая свою симпатию, Куконя всегда издавал пронзительный радостный крик и спешил к дверце клетки — в ожидании, что его возьмут на руки. Словом, это была дружба, кипятком не разольешь! Но вот однажды, когда Куконя гулял по комнате, Галина Михайловна, собираясь уходить, надела зимнее пальто и подошла попрощаться с Куконей. Увидав на рукавах меховую отделку, Куконя взлетел на руку и принялся выдирать мех. Разумеется, он был немедленно водворен в клетку. Ни я, ни Галина Михайловна не заметили, что попугай был страшно обижен столь бесцеремонным с ним обращением. Прошло три недели, и Галина Михайловна вновь навестила нас с Куконей. «Здравствуй, Кукошенька»,— сказала она, но обычного радостного приветствия не последовало. Куконя сидел насупившись, молча. Ничего не подозревая, Галина Михайловна открыла клетку. Попугай не спеша вышел, взлетел на плечо и вдруг стремительно кинулся к ней на голову и стал яростно клевать. Пришлось запереть его в клетку. Мы недоуменно переглянулись. В чем дело? Почему он, всегда так радовавшийся ее приходу, напал на нее так яростно? Может быть, не узнал, перепутал? Решили проверить. Галина Михайловна спряталась за шкаф, а я открыл клетку. Куконя немедленно вышел, поднялся на верх клетки, быстро оглядел комнату и, не колеблясь, полетел за шкаф. Он с остервенением опять кинулся на Галину Михайловну. Я бросился на выручку, но Куконя так рассердился, что в суматохе досталось и мне. Только теперь мы вспомнили последнее прощание Галины Михайловны с Куконей, и нам стало ясно, что попугай не только прекрасно узнал ее, но все запомнил и не простил ей тогдашнего обращения. Пришлось приступить к восстановлению добрых отношений с Куконей. Галина Михайловна старалась задобрить птицу, принося ей различные лакомства. Куконя брал от нее бананы, мандарины, яблоки, но еще долго относился враждебно, и только месяц спустя наконец дружба была восстановлена. Куконя очень любит, чтобы им занимались, играли с ним. Он охотно позволяет брать себя на руки и даже лежит на ладони вверх ногами. Играя, он свистит, рычит и шипит как змея, но все это вполне доброжелательно. Не было случая, чтобы он, играя, рассердился или укусил. Стоит свернуть журнал трубкой, и Куконя ныряет в него, как в тоннель, и там грозно рычит. По клеенчатой скатерти он катается, как на коньках. Самое занимательное — когда он начинает говорить, хотя его не так-то просто заставить это делать. Куконя поддается на одну уловку. Он очень любит человеческое общество, и если при этом упорно отказывается говорить, я обращаюсь к нему: «Не будешь говорить? Ну, мы пошли!» — и все присутствующие направляются к двери. Тогда Куконя немедленно начинает болтать. На своем веку я знал немало говорящих птиц, но Куконя — рекордсмен среди них. Как и все говорящие попугаи, Куконя любит иногда и покричать, но разве можно сердиться на птицу, которая целует вас, причесывает и говорит больше ста слов... КАСАТОЧКА На даче мне принесли птенца деревенской ласточки. Он был еще совсем маленький и не только не умел летать, но даже и есть. Я имел уже достаточный опыт по выкармливанию этих трудновоспитуемых и, взяв Касаточку, не рассчитывал вернуться с ней в город, так как там мне бы не удалось ее сохранить. Вот выкормлю и пусть летит к своим быстрокрылым подругам, думал я, глядя на маленького желторотого, покрытого синеватыми перышками птенчика. Мы быстро подружились. При моем приближении Касаточка раскрывала клюв, трясла своими куцыми крылышками и просительно пищала. Спозаранку до самого вечера я был занят ее кормлением. Росла Касаточка не по дням, а по часам. На десятый день, увлеченная попрошайничеством, она вдруг выпорхнула на бортик коробочки, заменявшей ей гнездо. А назавтра она уже стала перепархивать по комнате. Что это было за очаровательное создание! Почти синяя сверху и белая снизу, с буровато-рыжим горлышком. Глаза как бусинки. Длинные острые крылья, а хвост вилочкой, с глубоким вырезом. Помню, сколько было волнений, когда я впервые раскрыл перед нею окно. Только тот, кто выкормил и воспитал птенчика, кто узнал привязанность и ласку этих милых существ, поймет мою тревогу и сомнения. А что, если Касаточка, выпорхнув за окно, испугается новой обстановки и улетит? Ведь, может, сейчас, сию минуту, я прощаюсь с ней навсегда. Я знал, что проститься придется, но пусть это будет много позднее, когда уже кончится лето и ласточки полетят на юг, а только не теперь! И вот она на воле. Затаив дыхание я слежу за ней. Сколько грации, изящества в каждом ее движении. Она быстро освоилась в новой обстановке. С каким изумительным проворством ласточка то описывала круги, то стрелой неслась у самой земли. Она летала то прямо, то боком. Неожиданные повороты были полны очарования. Недаром ласточку зовут «дитя эфира». Она даже пила и купалась на лету, слегка задевая крыльями в стремительном полете поверхность реки. Но я увлекся и забежал вперед. В свой первый вылет она далеко не улетала. Но вот что удивительно: получив волю, она так же стремительно летела ко мне на зов, как и в комнате. Воспитывая ее, я приучил птицу лететь ко мне на свист. Давая корм, я всегда слегка подсвистывал, и она отзывалась на этот сигнал даже лучше, чем на кличку, которую тоже хорошо знала. Однажды произошел курьезный случай. Я читал на скамейке у дома. Вдруг ко мне обращается пожилая женщина: — Гражданин, сейчас у вас на плече сидела ласточка. — Что вы говорите, не может быть! — пошутил я, хотя отлично знал, что Касаточка действительно только что побывала у меня на плече. — Сама сейчас видела. Вы знаете, это не хорошо. Старые люди говорят, что это не к добру. Я, конечно, сразу все понял, но продолжал прикидываться простачком. — Значит, нехорошо, говорите. Тут я незаметно подсвистнул. Касаточка, сделав стремительный пируэт, села мне на голову. — Ой, гражданин, гоните ее, беда-то какая! — Ах, беда? Ну тогда, Касаточка, идем домой, — сказал я и подставил ласточке руку. Она порхнула ко мне на палец, и, ничего не говоря, я пошел домой со своей любимицей, а у женщины рот раскрылся, как пустой кулек, и так и не закрывался, пока она смотрела нам вслед. Когда Касаточка стала летать на улицу, заботы о кормлении сами собой отпали. Но иногда я угощал свою воспитанницу то мухой, то муравьиными яйцами или мучными червями, и она никогда от угощения не отказывалась. В жаркие полуденные часы Касаточка «загорала» у нас на крыше. Это было весьма любопытное зрелище: распластает свои вороные крылышки и блаженствует в полной истоме. Но стоит мне подсвистнуть, и она тут как тут, уже сидит у меня на плече или на голове. Каждый вечер она неизменно возвращалась домой и всегда спала на крюке, вбитом над окном. Редкая привязанность птички была немалым препятствием к осуществлению моего замысла — присоединить ее в конце августа к стае своих сородичей. Мне тяжело вспоминать это время. Я надолго уходил в лес за грибами, перестал угощать свою любимицу и, наконец, стал закрывать к вечеру окно. Ласточки начали собираться в большие стаи и по вечерам усаживались на ночлег в кустарнике на небольшом островке недалеко от моего дома. С большим трудом мне удалось присоединить свою Касаточку к стае, улетавшей на юг. Долго-долго я скучал по своему крошечному пернатому другу и сейчас, хотя с тех пор прошло немало лет, когда я вижу стремительно несущуюся деревенскую ласточку, мне хочется подсвистнуть, а губы шепчут: «Касаточка».
|
