О родном нашем языке

PDF

      ОТ РЕДАКЦИИ
      Трудно переоценить значение языка в жизни и судьбе народа. Это одно из самых сложных созданий человеческого гения. Это стихия, беспрестанно меняющаяся, никогда не пребывающая в состоянии покоя, ежеминутно вбирающая в себя и алмазы, и мусор.
      А овладеть ею должен сейчас каждый член нашего общества, все настойчивее призывающего своих граждан к осуществлению широких демократических прав. Без умения свободно пользоваться языком это немыслимо.
      В редакцию «Известий» пришло письмо московского служащего В. Чуракова, озаглавленное «О родном нашем языке». Автор не только утверждал: язык засоряется, портится из-за небрежного обращения, незнания его законов, безразличия, — но и вносил практические предложения, для осуществления которых необходимы усилия всего нашего общества.
      Это страстное, убедительное письмо было опубликовано. И в газету хлынул поток откликов. Он все нарастал и нарастал и скоро вышел из обычных «берегов» — более трех тысяч человек поделились своими мыслями, опытом, предложениями. Писали студенты, учителя, рабочие, юристы, профессиональные литераторы. Многие статьи, реплики, корреспонденции, несомненно, представляют общественный интерес. В этой книге мы публикуем наиболее значительные из них, принадлежащие перу крупнейшего советского писателя и обыкновенного служащего, старой московской учительницы и известного ленинградского сатирика, критика и редактора. Мы надеемся, что их выступления помогут всем, кого заботит судьба языка, бороться за его чистоту и красоту.
     
      В. Чураков
      О РОДНОМ НАШЕМ ЯЗЫКЕ
     
      Я — не специалист по литературе, не учитель, не журналист, не корректор. И все-таки отваживаюсь писать о языке. Больше того — почитаю своим гражданским долгом. Нет, я не собираюсь открывать дискуссию по поводу того, как пишется или произносится десяток-другой «спорных» слов. Я считаю, что пришло время серьезно поговорить о культуре родной речи. Нельзя оставаться спокойным, когда на наших глазах безжалостно портится, растаскивается это бесценное национальное богатство.
      Как любого человека, меня все время — на работе, дома, на отдыхе — окружают слова. Я читаю газеты и романы, вывески и инструкции. Пишу различные служебные бумаги и читаю их. Естественно, говорю сам и выслушиваю других. И иной раз — простите за горькую правду, но без нее мое обращение в редакцию не имело бы смысла — мне бывает до того стыдно и больно, что, кажется, лучше бы родиться глухонемым...
      Сотни людей, с которыми сталкивает меня жизнь, знают наизусть знаменитые, прекрасные слова Тургенева: «...ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!» Но они же, эти люди, бездумно, кощунственно уродуют его. И к тургеневскому определению хочется добавить: «О терпеливый!»
      Сколько словесного мусора попадается на глаза, как только мы выходим из дому, вроде хотя бы вывески: «Ремонт модельной обуви растяжка и на каучуке». Она прошла сквозь газетно-журнальный огонь и воду, сквозь медные трубы сатиры и до сих пор цела и невредима. Как и какой-нибудь пресловутый «ВНИИСЛВП», который не разрушают годы. И самое тревожное то, что подобные вещи нас уже не тревожат. Мы привыкли к этому уродству.
      Прислушайтесь, товарищи, к тому, как говорят ваши знакомые, сослуживцы, пассажиры автобуса, прохожие, включите радиоприемник, полистайте газеты. А вечерком откройте на любой странице томик Лермонтова, Чехова, Федина, Паустовского. Вы обнаружите в одном русском языке два. Один — богатый, может быть, самый богатый в мире, чистый, ясный, народный, литературный язык. А другой — тот, на котором частенько говорим мы с вами, — убогий, сухой, какой-то приблизительный, иногда просто малопонятный. На наш повседневный разговорный язык, язык газеты, радио, плаката все сильнее наступает неповоротливый язык канцелярии. Он проникает даже в литературу.
      Не один год задаю я себе вопрос: почему же? Ведь у нас все больше людей кончает средние и высшие учебные заведения, выходит все больше книг, открываются новые театры и библиотеки, народ наш становится образованнее. Не в том ли одна из бед, что новые знания — будь то в классной комнате, аудитории или лекционном зале — могут преподноситься и за них можно отчитываться на любом русском языке?!
      Я понимаю — с годами язык не может не меняться. Каждый день что-то в нем отмирает, что-то рождается, что-то утверждается в правах. XX век — век невероятных скоростей, социальных потрясений, расцвета техники — должен сделать язык более лаконичным и динамичным. Но разве можно темпами века объяснять и оправдывать плохой язык?! Ведь наш век — век большого интеллекта и больших, глубоких страстей.
      У меня есть некоторые предложения. Вероятно, с ними не все согласятся. Но надо же что-то делать, товарищи!
      Школа — вот главный хранитель красоты и чистоты языка. Вот кто должен научить человека любить его и трепетать перед ним. Ведь для миллионов людей с получением аттестата зрелости кончается систематическое изучение языка и литературы. Отныне они остаются один на один и с тем, и с другим. И их дети от них первых услышат звуки родной речи и у них научатся говорить. Какая же ответственность ложится на плечи педагога — любого: и математика, и географа, и словесника. В ученические годы детям преподают грамматику, но, думается, не очень много внимания обращают на речь ребенка, устную и письменную. Лишь бы не было грубых ошибок...
      Моя связь со школой оборвалась двадцать лет назад. Тогда же я написал последний диктант, которым, как мне казалось, сполна отчитался в своих знаниях русского языка. Как глубоко я заблуждался! Сейчас школьник — мой сын. С горечью убеждаюсь я, что ни он, ни его товарищи любви к изучению родного языка не питают. Я пытался разбудить интерес к нему и потратил немало сил, чтобы убедить сына прочесть прекрасную книгу Успенского «Слово о словах». Успеха это не имело.
      Все мы учились в школе, и если — в лучшем случае — равнодушны к языку, значит, и она повинна в этом. Значит, не сумела внушить, что язык — друг наш, наставник и помощник.
      Надо повысить требования к знанию русского языка и в вузах. Я окончил институт несколько лет назад, пройдя через руки десятков преподавателей, как «остепененных» так и «неостепененных» (не правда ли «чудесное» словечко, увы, получившее права гражданства!). Среди когорты кандидатов и докторов наук оыл один-единственный профессор-смельчак, который требовал от нас культуры речи. Умение говорить всегда влияло на экзаменационную оценку по его дисциплине. Конечно, студенты, в том числе и я, большой симпатии к нему не питали. Сейчас же я вспоминаю профессора Ивана Сер-геевича Перетерского, ныне покойного, с глуоочайшей признательностью. Сожалею только, что взял от пего не все, что мог бы.
      Такие преподаватели должны быть в вузах правилом, а не исключением.
      Сколько раз подвергались критике косноязычные диссертации! А нельзя ли сделать, чтобы такие диссертации не утверждались и возвращались для переработки?
      Часть инженерно-технических работников периодически проходит переаттестацию. Аттестационная комис- сия «обсасывает», как говорит один мой знакомый профсоюзный работник, специалиста со всех сторон. После этого обычно говорится: «Грамотный инженер». Под этим подразумевают багаж технических знаний, но отнюдь не знание родного языка. Справедливо ли эго? По-моему, нет. Интересно, как почувствовал бы себя иной инженер, если бы комиссия до аттестации направила все написанные им служебные записки на заключение учителю русского языка...
      Труд служащих неотделим от писания бумаг. Написать служебный документ не так-то просто, как может впоказаться. К нему предъявляются, правда, всего-навсего два треоования: краткость изложения и ясность мысли. Но это — те два требования, какие Некрасов предъявлял и к поэзии.
      Поэты и любители поэзии, вероятно, будут протестовать: «Вон куда хватил!» Но хватил не хватил, а рядовое канцелярское «отношение» и тончайший хрустальный стих делаются равно из слов. А слово люоит ласку. За словом стиха ухаживают, деловая же бумага живет неухоженной. Между тем документы пишут миллионы людей, стихи же и о стихах — единицы. И если громаднейшему отряду служащих не прививать уважения к слову, не пробуждать стремления к простоте и ясности служебного документа, то канцелярский язык постепенно сгложет поэзию, низведет стих до «отношения». А нужно «отношение» поднимать до стиха!
      Мы не видим ничего необычного в профессиональном обучении служащих, повышении их квалификации. Почему бы не вести на такой же основе и занятия русским языком? Конечно, они не должны быть школярским повторением азов грамматики. Цель их — приведение языка документов в соответствие с нормами языка литературного.
      Прекрасную службу родному языку могут сослужить университеты культуры. Пока факультетов языкознания в них нет. Почему? Разве мало найдется людей, которые с радостью пойдут слипать лекции о родной речи!
      Иному рабочему сделать сложную деталь, приспособление к станку легче, чем написать письмо, деловую бумагу. Скверно, что наша литература, газеты иногда возводят это чуть ли не в достоинство: «Он тяжело водил карандашом по бумаге, но его огрубевшие от работы руки преображались, когда...» Похвала заскорузлой грамотности едва ли уместна в паше время.
      На заводах и в колхозах не мешало бы организовать кружки родного языка. Нужда в них не меньшая, чем, скажем, в кружках танцев или сольного пения.
      А может быть, надо создать что-то вроде добровольного общества борьбы за чистоту русского языка — есТь же V нас подобная организация, занимающаяся охраной природы Членами его могли бы стать литераторы, журналисты, редакторы, учителя и все, кому дорог русский язык. И наделить бы это общество широкими правами и полномочиями во всех делах, касающихся языка.
      Возможно, это не совсем целесообразно и нужны какие-то другие меры. Но одно я знаю твердо довольно одних слов о словах! Нужны дела.
      Наша печать проблемам языка отводит немало места. Много было сожжено словесного пороха при обстреле безграмотных реклам, афиш, вывесок. Много сарказма растрачено на борьбу с нелепыми сокращениями, терминами, названиями учреждений. Но каковы осязаемые результаты этих разговоров?
      Никакие запретительные указы здесь не помогут. Необходимы добровольные практические усилия всего нашего общества.
      Язык — это наследство, накопленное для пас десятками поколений. А мы обязаны передать его тем, кто придет после нас. И приумножить, и приукрасить это наследство. Нам не дано права утерять и грана его. Ибо нет у людей другой такой живой, дорогой и трепетной нити, связывающей их с самым далеким прошлым и самым далеким будущим.
      Мне остается добавить одно — возможно, в этом письме читатели обнаружат следы того самого языка, с которым я воюю. Ну что ж, считайте это еще одним доказательством «заразности» плохого, против которого трудн0 приобрести иммунитет даже человеку, любящему и бесконечно уважающему русский язык.
     
      К. Паустовский
      ЖИВОЕ И МЕРТВОЕ
     
      Еще в юности я вычитал у какого-то древнего мудреца изречение: «От одного слова может померкнуть солнце».
      Я тотчас забыл это изречение и никогда не вспоминал о нем. Но однажды случилось незначительное на первый взгляд событие. Действительно, после этого события мне показалось, что солнце померкло и скучный сумрак затянул все, что перед этим сверкало вокруг разнообразными красками, светом и теплотой.
      Случилось это на Оке, вблизи Рязани, около наплавного моста.
      Я перешел по мосту на луговой берег, на пески. От нагретой лозы пахло вялой сладостью. По Оке нехотя проплывало отраженное небо, все в летних белых облаках.
      На песчаном пляже сидел человек с сизым затылком, в черном френче и сапогах. Рядом с ним лежал портфель, раздувшийся от бумаг, как откормленный кот.
      Посреди реки купались, рыча и повизгивая, два человека.
      Неожиданно сидевший на берегу человек сердито закричал:
      — Эй, товарищи! Закругляйте купаться!
      — Мгновенно, товарищ начальник! бодро крикнул в ответ молодой человек.
      — Лимит времени прошу соблюдать! — снова прокричал человек в черном френче.
      Солнце в моих глазах померкло от этих слов. Я как-то сразу ослеп и оглох. Я уже не видел блеска воды, воздуха, не слышал запаха клевера, смеха белобрысых мальчишек, удивших рыбу с моста.
      Мне стало даже страшно. Что это? — спрашивал я себя. — Шутит ли этот человек или говорит всерьез? Если всерьез, то это отвратительно, а если шутит, то это еще отвратительнее.
      Я подумал: до какого же холодного безразличия к своей стране, к своему народу, до какого невежества и наплевательского отношения к истории России, к ее настоящему и будущему нужно дойти, чтобы заменить живой и светлый русский язык речевым мусором.
      В сотый раз пришла в голову мысль, что мы — нерадивые потомки своих отцов. Для чего Пушкин, Языков, Лермонтов, Герцен, Толстой, Чехов, Лесков, Салтыков-Щедрин создавали величайший в мире по красоте и зримой образности русский язык? Для чего в тысячах деревень этот язык приобретал меткость, силу, задушевность, блеск и певучесть?
      Для чего в этом языке существует неизмеримое количество великолепнейших слов, способных передать все богатство духовного мира нашего человека? И не только духовное богатство, но и все богатства природной жизни страны — ее шумов, ее очарований — от соловьиного боя до гула сосновых вершин и от мгновенной зарницы до жгучей росы на траве.
      Для чего был вызван к жизни этот волшебный, свободный, крылатый и живой язык, живой потому, что он всегда выражал живую душу народа? Неужели для того, чтобы свести его к косноязычию, к словарной нищете, к фонетическому безобразию, к языку телеграфиста Ятя — иными словами, к языку мертвому?
      Мне в тот день вообще не везло. В двух километрах от реки на обочине дороги я увидел фанерный щит, рябой от дождя, с лозунгом:
      «Доярки! Выполняйте среднефермские обязательства надоя!»
      Солнце вторично погасло в тихом и, казалось, обиженном небе.
      Удары в тот день сыпались на меня один за другим. Я свернул с большака к безлюдному парому на Старице. Шалаш перевозчика зарос по крышу анисом и болиголовом. На лавочке около шалаша сидел его угрюмый и косматый хозяин.
      Я присел рядом. Перевозчик угостил меня махоркой. Он оторвал кусок газеты и дал его мне скрутить козью ножку. Я посмотрел на обрывок газеты:
      «В ночь на 15 июня гражданин Кузин А. И. совершил из ларька Райпотребсоюза похищение государственных материальных ценностей на 167 рублей».
      И тут же, рядом, я увидел заголовок другой заметки: «В честь памяти Льва Толстого».
      — Что он украл? — спросил я.
      — Мат-ри-альны-е ценности, — прочел, запинаясь, паромщик. — Надо думать, материю. Сукно на пальто. Или на полупальто? — повторил он вопросительно. — Разве эту газету поймешь! Районного значения газета.
      Чтобы прийти в себя и избежать дальнейших возможных огорчений, я ушел на Старицу и заночевал там на берегу в старом шалаше под непроглядной сенью ив.
      Я лежал на старом сене и почти всю ночь напролет вспоминал стихи разных наших поэтов. Это вернуло мне веру в могущество русского языка, в то, что никто не сможет убить его, как нельзя убить звезды, воздух, поэзию великую душу народа.
      Там в полях, за синей гущей лога,
      В зелени озер,
      Пролегла песчаная дорога
      До сибирских гор...
     
      * * *
     
      Появилось у нас довольно много людей, владеющих двумя языками — языком ведомственным и языком живым.
      Они применяют тот или иной язык смотря по надобности Шаблонный и неуклюжий язык протоколов и отчетов считается у этих людей как бы эталоном современности языком единственно годным для служебной и общественной жизни. Живая и образная речь отодвигается на второе место — в область семьи, личных привязанностей и увлечений.
      В одном из среднерусских сел, где мне пришлось жить, председателем сельсовета был некий Петин — маленький, милый, всегда чем-то взволнованный человек. С величайшим благоговением он относился к наукам, особенно к истории. Много лет он «составлял» (по его словам) историю своего села и вписывал ее в толстую тетрадь.
      Я видел эту тетрадь. История села начиналась словами: «От седых волос древности возвышается наше село, как державная крепость на крутояре Оки, охраняя еще со времен татарских набегов широкие речные пути-дороги к матушке Москве».
      Разговор Петина в обыденной жизни был полон метких слов, сравнений, прибауток, юмора. Но стоило ему подняться на трибуну для очередного доклада и выпить при этом — по примеру больших ораторов — стакан стакан желтоватой кипячёной воды, как он преображался и, держась за несвойственный ему галстук, как за якорь спасения, начинал речь примерно так:
      — Что мы имеем на сегодняшний день в смысле дальнейшего развития товарной линии производства молочной продукции и ликвидирования ее отставания по плану надоев молока?
      И вот умный и веселый человек, вытянувшись и держа руки по швам, нес два часа убийственную околесицу на неизвестном варварском языке. Именно на неизвестном и варварском, потому что назвать этот язык русским мог бы только жесточайший наш враг.
      Русский язык принес нам из далеких времен редкий подарок — «Слово о полку Игореве», его степную ширь и горечь, трепет синих зарниц, звоны мечей.
      Этот язык украшал сказками и песнями тяжелую долю простого русского человека. Он был гневным и праздничным, ласковым и разящим. Он гремел непоколебимым гневом в речах и книгах наших вольнодумцев; томительно звучал в стихах Пушкина; гудел, как колокол на башне вечевой, у Лермонтова; рисовал огромные полотна русской жизни у Толстого, Герцена, Тургенева, Достоевского, Чехова; был громоподобен в устах Маяковского, прост и строг в раздумьях Горького; колдовскими напевами звенел в строфах Блока.
      Нужны, конечно, целые книги, чтобы рассказать о всем великолепии, красоте, неслыханной щедрости нашего действительно волшебного языка — точного, как алмазный резец, и кружащего голову, как вино.
      А как звонко и строго слышался его ритм в стихах о самом блистательном городе мира!
      Люблю тебя, Петра творенье,
      Люблю твой строгий, стройный вид;
      Невы державное теченье,
      Береговой ее гранит...
      Этот город потребовал новых слов для описания своих торжественных пространств и величественного соединения зданий. И они появились, эти слова — «проспекты-перспективы», «туманные линии», «державное теченье».
      Певучесть и звонкость этого языка доходят порой д0 предела, до совершенства, тревожа любое, даже самое холодное сердце:
      Печаль ресниц, сияющих и черных,
      Алмазы слез, обильных,
      непокорных,
      И вновь огонь небесных глаз,
      Счастливых, радостных,
      смиренных, —
      Все помню я... Но нет уж в мире вас...
     
      * * *
     
      Богатства русского языка неизмеримы. Они просто ошеломляют. Для всего, что существует в мире, в нашем языке есть точные слова и выражения.
      Подобно тому как кажцое слово неотделимо от понятия, которое оно передает, так и русский язык неотделим от духовной сущности русского народа и от его истории.
      Среди великолепных качеств нашего языка есть одно совершенно удивительное и малозаметное. Оно состоит в том, что по своему звучанию он настолько разнообразен, что заключает в себе звучания почти всех языков мира.
      Но за последние годы язык начал быстро портиться; терять образность, силу, начал тускнеть и жухнуть. Это вызвало широкое движение за чистоту языка. Газета «Известия» стала во главе этого благородного дела.
      О борьбе за чистоту языка веско и страстно говорил Ленин.
      Об этом пишут и говорят сотни людей — подлинных патриотов: ученых и писателей, рабочих и учителей. Но пока что сила сопротивления со стороны невежд, людей с холодной, рыбьей кровью очень велика и упорна.
      Для успешной борьбы за хороший язык необходимо знать все, что его засоряет и умерщвляет, знать все, с чем нужно бороться.
      Нужно добиваться полного уничтожения тех нескольких скудных и паразитических языков, которые крепко въелись в жизнь, существуют рядом с подлинным рус-ким языком и пытаются вытеснить его и заменить собой.
      Какие же это языки?
      Прежде всего язык бюрократический, казенный. Он враждебен живому языку, как бюрократ враждебен всякому живому делу.
      Огромную и печальную роль в распространении этого языка играют газеты (особенно районные), радиопередачи и передачи по телевидению. Этот язык вторгся в школьные учебники, в научные труды, даже в литературу.
      Он характерен жалкими потугами на научность («предельный норматив», «пищеблок», «торговая точка» — очевидно, в скором времени можно ожидать появления новых слов: «торговое двоеточие» или «торговая запятая», «закаливающий фактор», «санузел» и тому подобное). Кроме того, этот язык напыщен («вручил» вместо «передал», «преподнес» вместо «подарил», «завершил» вместо «окончил», «дворец бракосочетаний» вместо «свадебный дворец»), страдает громоздким построением Фраз, путаницей понятий, удивительной скудостью.
      В этом ужасающем казенном языке все многообразие русских глаголов, все глагольные богатства языка сводятся, по существу, к двум глаголам — «иметь» и «являться». Глагол «иметь» получил пышное распростра нение в связи с засилием плохих переводов с не. мецкого языка.
      И вот начинается жвачка: «Имеются ли у вас учебники?», «Имеются определенные недостатки», «Что мы имеем в области животноводства в Исландии?», «Имеется ли в совхозе база на зимне-стойловый период?»
      Но бюрократический язык не одинок. Его поддерживает и подкрепляет обыватель. Он тоже создал (главным образом заимствовал от прошлых поколений) свой язык — язык пошляков.
      Что скрывать, пошлости еще много — пошлых идей, вкусов, песенок, поступков, пошлой морали и пошлого мировоззрения. Язык пошляков — плоский, бесцветный, хихикающий. Кроме выражений обывателей прошлого века в него вошло много новых слов — «блат», «левак», «порядочек» и тому подобные.
      Существование этих двух языков, вернее жаргонов, рядом с животворным и полным разума русским языком — чудовищная нелепость, или, как сказал бы чиновник, является нелепостью.
      В небольшой статье невозможно сказать обо всем, что связано с борьбой за чистоту и ясность языка. Можно наметить только некоторые меры.
      Дурной язык — следствие невежества, потери чувства родной страны, отсутствия вкуса к жизни. Поэтому борьба за язык должна начаться со всеобщей борьбы за подлинное повышение культуры, за власть разума, за истинное разностороннее образование.
      Широко известно, что в школах русский язык пре; подается большей частью скучно, равнодушно, а инои раз и без достаточного его знания самими преподавателями.
      Нужно все это резко изменить. Нужно пересмотреть ряды авторов всех учебников и допускать к этому важнейшему делу только людей, знающих язык и умеющих писать точно, увлекательно.
      Каждый доклад, независимо от темы, должен быть живым, живописным, а не набором шаблонных фраз и цифр.
      Немедленно надо улучшить язык наших газет. Это — дело чести всех советских журналистов. И язык книг. Потому что язва сухого и тощего языка начинает уже постепенно проникать даже в литературу.
      Необходимо издавать журнал «Русский язык» — боевой и высококвалифицированный.
      Очевидно, эта гигантская работа должна быть объединена в каком-то полномочном комитете из представителей всех организаций, связанных с работой над языком.
      Русский язык, по существу, дан не одному, а многим народам, и было бы настоящим преступлением перед потомками, человечеством, перед культурой позволить кому бы то ни было искажать его и калечить.
      Я верю вместе с миллионами советских людей, что начнется широкое народное движение за его чистоту, свежесть, выразительность, за умножение языковых богатств в соответствии с эпохой, наконец, за полное соответствие языка мышлению и характеру народа.
      Наш язык — наш меч, наш свет, наша любовь, наша гордость! Глубоко прав Тургенев, сказавший, что такой великий язык мог быть дан только великому народу.
     
      А. Ивич
      ЧТО НАПИСАНО ТОПОРОМ...
     
      Простая мысль: обеденный стол ставят посреди комнаты, а если места мало, то у стены... Но можно, приложив некоторые усилия, выразить эту несложную идею длинно и запутанно: «Обеденный стол может располагаться как в центре комнаты, так и примыкать к стене, в тех случаях, если площадь комнаты невелика и постановка стола в середине будет создавать неудобство при хождении».
      Это не пародия, а цитата из учебника домоводства. «Стол располагается», «неудобно при хождении» «в тех случаях, если»... Что за корявые обороты речи! Зеркало, к вашему сведению, «позволит зрительно сделать комнату более просторной». Может быть, это научно, но не по-русски.
      Посмеемся? Нет, очень невесело наблюдать, как детей приучают нескладно говорить и пренебрегать грамматикой, как авторы многих учебников делают для школьников науку невкусной. А ведь дети изучают это как раз в том возрасте, когда складываются языковые навыки на всю жизнь.
      Что же удивляться неуклюжести, невыразительности речи и письма студентов, молодых рабочих, коли в детстве они поглощали в огромных дозах лишенную всяких витаминов, пересушенную языковую пищу. Вот одна из самых важных причин тех недостатков в языке взрослых о которых с такой болью пишут авторы статей, опубликованных «Известиями».
      Педагогам, родителям, которые стараются приучить детей к свободному, живому выражению мыслей, приходится не опираться на учебники, а вступать с ними в борьбу, противопоставлять языку учебников язык художественной и хорошей научной литературы. Эта борьба трудна, потому что школьнику легче вызубрить, а значит механически запомнить косноязычную фразу учебника, чем перевести ее на хороший русский язык.
      Автор учебника анатомии пишет не «потеря крови», а «кровопотеря», не «знает», а «обладает знаниями», организм у него переваривает не «пищу», а «пищевые продукты». Он не позволит себе сказать, что обтирания закаляют организм, а напишет, что «наиболее доступной формой использования воды как закаливающего фактора являются обтирания».
      Невозможно понять, зачем приучают к подобной мертвечине детей, так радостно откликающихся на каждое живое слово! Неужели только потому, что это своего рода стилистическая традиция?
      Впрочем, к изучению курса анатомии, изложенного таким стилем, ученики восьмого класса уже подготовлены в седьмом, где изучали зоологию. Они уже знают, что можно пользоваться такими чудовищными словам и, как «местообитание», «общепользовательная порода», которые и поймешь-то не сразу, а если захочешь навести справку в толковом словаре, то обнаружишь, что нет таких слов. Они смеялись, прочитав, что «к общепользовательным породам относятся юрловские голосистые куры, получившие такое название за громкое пение петухов».
      Некоторые часто встречающиеся обороты речи словно заимствованы из полицейских протоколов старого времени: «в случае голода животные...», и не просто животные, а «ранее рассмотренные», или «в связи с отсутствием зимой насекомых летучие мыши впадают в спячку». Рост гориллы «достигает 180 см ¿г больше». Как можно «достигать больше» чего-либо?
      Вряд ли удалось бы натянуть тройку ученику восьмого класса, написавшему в сочинении о современной Греции, что в «пограничных районах с соседними странами проживают македонцы, болгары...». Педагог указал бы, что фраза совершенно невразумительна, что нельзя путать слова «пограничный» и «граничащий», что люди не «проживают», а «живут». Но как быть учителю, когда школьник признается, что он дословно списал эту фразу из учебника экономической географии зарубежных стран? Перелистает педагог книгу, прочтет еще фразу: «Имеется добыча угля и железной руды» и, вздохнув, захлопнет.
      А ученики привыкли. Они ведь читали прежде в учебнике физической географии, что «сила падающей воды превращается в энергию на электростанциях», и пожимали плечами, так как знают из физики, что сила падающей воды — тоже вид энергии, и следовало сказать: «превращается в электроэнергию».
      Учебник литературы уж во всяком случае должен быть образцом хорошего стиля. Между тем он даже грамматически небезупречен. Нельзя сказать «поднял к революционной борьбе», можно — «побудил к борьбе» или «поднял на борьбу». Неправильно сообщение, будто «никогда,., в истории русской литературы не было такого разнообразия^ литературных направлений». Направления были в самой литературе, а не в ее истории. Или: «Из задачи, поставленной Радищевым в «Путешествии» — показать правовое и материальное положение всех классов...» Задача Радищевым не «поставлена», а «решена».
      Существенная разница! Эти первые попавшиеся примеры взяты с шести соседних страниц учебника для 8-го класса.
      Придирки, мелочи, выхватывание фраз? Грубых грамматических ошибок или небрежностей стиля, лишающих фразу смысла, конечно, немного. Но и одна такого рода ошибка в книге, по которой учатся миллионы детей, — чрезвычайное происшествие.
      Впрочем, справиться с грамматическими ошибками легче всего — достаточно редактору и корректорам читать текст внимательно.
      Но когда речь идет обо всех^ «имеет», «имеется», «являться», «в случае голода», «постановка стола» — оборотах, удаляющих учебник на бесконечное расстояние от литературно написанной книги, то тут уж не выхватывание фраз, а характеристика явления, к сожалению, типичного. Примеры можно приводить сотнями. «Важнейшим средством против заражения... является содержание в чистоте рук». Да кто же так пишет!
      Глаголы выбираются мертвые, самые невыразительные. «Ни одно государство не имеет такого обилия рек, как СССР», реки «имеют течение медленное», «реки... имеют значительное падение», озера «имеют удлиненную форму». А даже в толковом словаре сказано, что глагол «иметь» в этом значении книжный и соответствует по значению более живым оборотам — тем самым, которых авторы учебников, к сожалению, и не ищут.
      Крупнейшие русские ученые не жалели сил и времени для работы над популярными, подлинно народными книгами о науке. Они писали их превосходным языком — вспомните Тимирязева, Мечникова, Ферсмана, Обручева. Почему же не у них учатся авторы народных книг — учебников?
      А у кого же они учатся? По-видимому, у авторов предыдущих учебников. Ведь это издавна повелось.
      О плохом, невнятном изложении научных знаний с болью писал Герцен. Рецензировали школьные учебники Белинский, Добролюбов, Чернышевский. «Что за охота приучать детей к такому варварскому слогу?» — горестно спрашивал Белинский, прочитав учебник грамматики.
      Внимательно присматривался к характеру и стилю изложения учебных пособий Лев Толстой. Он тратил много времени на отделку своих маленьких рассказов для детей о науке и технике, создавал множество вариантов и, работая над «Азбукой», жаловался в письме, что «работа над языком ужасная — надо, чтоб все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно».
      Вот этой «ужасной работы» авторы учебников большей частью избегают, перекладывая ее целиком на плечи учителя. Они озабочены только научным и методическим качеством учебника, а с тем, что он скучен, порой косноязычен, легко мирятся.
      Низкое литературное качество учебников объясняется, очевидно, нетребовательностью Министерства просвещения, Учпедгиза и Академии педагогических наук к языку учебных книг.
      А ведь у нас очень высока культура научно-художественной и научно-популярной литературы для детей.
      В создании ее принимают участие талантливые писатели и ученые. Во всем мире знают М. Ильина. Произведения Б. Житкова — образец научно-художественных книг о технике. Трудно найти школьника, который не читал бы «Лесную газету» В. Бианки. Высокими премиями отмечены работы Н. Михайлова, О. Писаржевского, В. Сафонова, И. Халифхмана. И нужно сказать, что многие педагоги пользуются на уроках их книгами. Но авторы учебников словно и не замечают всего этого богатства.
      Мы можем требовать ют учебников не только простой фразы и не слишком бедного словаря. Мы вправе ждать изложения, способного заинтересовать детей, языка, не чурающегося образов, красочных, впечатляющих описаний, которые заставят ребенка на всю жизнь за-помнить полученные сведения и вспоминать об учебнике с той же живой благодарностью, с какой каждый вспоминает учителей, сумевших возбудить любовь к своей науке.
      Нет в учебнике места для образных описаний? Его легко найти за счет канцеляризмов, которые не только уродуют фразу, но часто удлиняют ее, иной раз втрое, как в примере с «постановкой стола».
      Что же делать? Разумеется, необходимо подумать о более тщательной подготовке редакторов. Но что написано топором, не вырубишь и пером — без авторов, чутких к литературной форме учебника, редакторы почти бессильны.
      Может быть, полезно широкое совещание, посвященное языку и литературным качествам учебников? Может быть, нужны конкурсы на учебники, в жюри которых равноправное с педагогами участие приняли бы мастера слова, писатели?
      В Академии педагогических наук, вероятно, не верят в пользу работы писателей над научным материалом — литераторов почти не привлекли даже к созданию «Детской энциклопедии». Вряд ли эта позиция оправданна — сошлюсь на опыт нашей детской литературы о науке, получившей всемирное признание.
      Ясно одно: необходимо резко повысить требования к языку, литературному качеству школьных учебников и начать работу над учебником нового типа, который дети читали бы, как хорошую научно-популярную книгу. Такие учебники уже есть — например, «История СССР» под редакцией академика Панкратовой. Их можно создать и по другим дисциплинам.
     
      К. Чуковский
      СЫПЬ
     
      На одном из кавказских курортов существовала лет десять лавчонка, над которой красовалась простая и ясная вывеска; «Палки».
      Недавно я приехал в тот город и вижу: лавчонка украшена новой вывеской, где те же палки именуются так: «Палочные изделия».
      Отчего «Палочные изделия» лучше, чем простые и честные «Палки», этого я никогда не пойму, но такая тяга к бюрократическим вычурам кажется мне чрезвычайно характерной для наших житейских, бытовых, повседневных речей.
      В поезде молодая женщина, разговорившись со мною, расхваливала свою подмосковную дачу:
      Чуть выйдешь за калитку, сейчас же зеленый массив!
      Слово «лес», очевидно, казалось ей слишком простецким, и она несколько раз щегольнула «зеленым массивом»:
      — В нашем зеленом массиве так много грибов и ягод!
      Спрашиваю у редакционного служащего, есть ли и издательстве клей, и слышу неожиданный ответ:
      — Я не в курсе этих деталей.
      Должно быть, в переводе на русский язык это означает: не знаю.
      А когда одна женщина спросила при мне в мастерской, готова ли заказанная блузка, из-за прилавка ответили ей:
      — У нас этот момент не отражается.
      По-русски это, должно быть, опять-таки означает: не знаю.
      Молодой человек, проходя мимо сада, увидел у калитки пятилетнюю девочку, которая стояла и плакала. Он ласково наклонился над ней:
      — Ты по какому вопросу плачешь?
      Чувства у юноши были самые нежные, а слова казенные, чиновничьи.
      С изумлением я услышал на днях, как некая студентка (из очень культурной семьи) сказала между прочим в разговоре:
      — Нюра так смеялась в адрес Кольки!
      «Смеяться в адрес», «плакать по вопросу», «палочные
      изделия», «в курсе деталей», «отражение момента» — гакая замена человеческих слов канцелярскими почему-то пришлась по душе целому слою современных людей.
      Эти люди простодушно уверены, что «палки» — это низкий слог, а «палочные изделия» — высокий. «Телега» — низкий, а «гужевой транспорт» — высокий.
      Вообще у многих считается признаком хорошего тона выражать свои мысли и чувства языком рапортов, донесений, циркуляров, реляций, протоколов, докладов и прочих канцелярских бумаг.
      В «Стране Муравии» даже старозаветный мужик Моргунов превосходно владеющий,, живокровною народною речью, и тот нет-нет да и ввернет в разговор чиновничий оборот, канцелярское слово:
      А что касается меня,
      Возьмите то в расчет, —
      Поскольку я лишен коня, —
      Ни взад мне, ни вперед...
      Конечно, иные случаи такого сочетания двух стилей не могут не вызвать улыбки. Эта улыбка, и притом очень добрая, чувствуется, например, в стихах Исаковского, когда он приводит хотя бы такое письмо одной юной колхозницы к человеку, в которого она влюблена:
      Пишу тебе
      Официально
      И жду
      Дальнейших директив...
      Признаться, и я улыбнулся недавно, когда старуха уборщица, ежедневно кормившая голубей на балконе и, в сущности, очень любившая их, вдруг заявила в сердцах:
      — Энти голуби — чистые свиньи, надо их отседа аннулировать!
      Административное «аннулировать» мирно сожительствует здесь с такими простонародными, «дремучими» формами, как «отседа» и «энти».
      Хотя в иных случаях это сожительство и может показаться забавным, с ним никак невозможно мириться, тем более что оно очень часто приводит к абсурду.
      Один пожилой подмосковный колхозник, талантливый оратор, хороший общественник, произнес на каком-то собрании горячую речь и в ней, между прочим, сказал:
      — А что же делает наш председатель? А председатель отвиливает, а председатель отлынивает, или, по-русски сказать, манкирует.
      Такие меткие, живописные, коренные слова русской речи, как «отлынивать» и «отвиливать», он считал чужими, иностранными; а русским, общепонятным, родным счел иностранное слово «манкировать», которое, очевидно, дошло до него из каких-то протоколов.
     
      * * *
     
      Конечно, русский язык так гибок, могуч, колоритен, богат, что ему случалось справляться и не с такими уродствами.
      Никакие «палочные изделия» и «продукты питания», хотя и пакостные сами по себе, не мешают его пышному цветению и росту.
      Все это мелкая сыпь на могучем теле великана. Железная мускулатура русской речи, ее крепкий, несокрушимый костяк так же сильны, как и прежде. Чтобы увериться в этом, достаточно вслушаться в подлинно народную речь или прочитать, например, «Поднятую целину» и «Василия Теркина».
      Глубокое внедрение в нее множества новых оборотов и терминов, пусть еще не вполне переваренных ею, — огромная заслуга советской культуры.
      Самые первоосновы народного языка — его динамика, его выразительность — не потерпели ни малейшего ущерба от этого обогащения словарного фонда.
      Но они терпят великий ущерб оттого, что наряду с высокоценными словами, такими, как «пятилетка», «физкультура», «ударник», «спутник» (в новом значении), «радиолокатор», «прилуниться» и т. д., проникли в народную речь такие дикие словесные формы, как: «обрыбление пруда», «обсеменение девушками дикого поля...», «предоставление себя матерью в распоряжение детей...».
      Пусть это всего только сыпь, но сыпь злокачественная, и от нее необходимо лечиться.
      Лечение предстоит затяжное и трудное. Несметной армии школьных работников в тысячу раз легче истребить без остатка всевозможные «отседа» и «энти», чем освободить нашу речь от департаментских оборотов й слов, ибо школьные работники в значительной мере сами заражены этой хворью.
      Ведь в том-то и горе, что канцеляризмы господствуют не только в наших бытовых разговорах, но и во многих диссертациях, книгах, брошюрах, статьях. Они прочно угнездились в публицистике. Особую страсть к ним питают литературоведы, педагоги-словесники, составители всевозможных учебников. Существуют учебники по русской словесности, написанные таким языком, словно их сочинял главначпупс из пьесы Маяковского «Баня».
      Мне уже случалось выступать — и не раз! — против этих «оказененных» книг. Их авторам выпало счастье передать впечатлительным подросткам свое восхищение ве-. личайшими русскими гениями, а они вяло и уныло бормочут готовые бюрократические фразы, повторяя на десятках страниц: «нельзя не отметить», «нельзя не признать», «исходя из того положения», «вследствие вышеуказанных фактов», «поэт идет по линии показа», «при наличии данной ситуации» — и снова «линия», и снова «наличие», и снова «показ»: «показ обнищания», «показ пережитков», «показ старосветских помещиков» — готовые сочетания слов, окостенелые, мертвые, как и всякие формы чиновничьей речи. Они-то и навязываются нашим подросткам на школьной скамье. И те усвоили этот стиль в совершенстве; у них издавна установилась традиция: если ты, например, написал «отражают», нужно прибавить «ярко» — «ярко отражают», если «протест», то «резкий» — «резкий протест», если «сатира», то «злая и острая».
      Правда, эти примеры заимствованы из учебников, употреолявшихся в середине пятидесятых годов, но ведь поколение, которое действует ныне во всех сферах общественной жизни (в том числе и педагоги-словесники) формировалось именно теми учебниками.
      Впрочем, не стану говорить об учебниках: их уже осудили «Известия» в недавней статье Ал. Ивича «Что написано топором...». Обеими руками подписываюсь под этой остроумной, сурово правдивой статьей. Не странно ли, в самом деле, что в нашей стране, где созданы великолепные научно-художественные книги — книги Ильина, Халифмана, Житкова, Бианки, Бронштейна, Михайлова, стиль которых именно тем и силен, что он противостоит канцелярщине, эстетика департаментских оборотов и слов по-прежнему кажется такой соблазнительной даже для начинающих литераторов и юных ученых.
      Молодая аспирантка, неглупая девушка, в своей диссертации о Чехове захотела выразить ту вполне справедливую мысль, что, хотя в театрах такой-то эпохи было немало хороших актеров, все же театры оставались плохими.
      Мысль незатейливая, общедоступная, ясная. Это-то и испугало аспирантку. И чтобы придать своей фразе научную видимость, она облекла ее в такие казенные формы: «Полоса застоя и упадка отнюдь не шла по линии отсутствия талантливых исполнителей».
      Хотя «полоса» едва ли способна «идти» по какой бы то ни было «линии», а тем более по «линии отсутствия», аспирантка была удостоена ученого звания — может быть, именно за «линию отсутствия».
      Я как-то разговорился с другой аспиранткой, собиравшейся защищать диссертацию об одном замечательном детском писателе. Встреча с нею доставила мне живейшую радость: видно было, что она влюблена в свою тему.
      Но вот диссертация защищена и одобрена, читаю ее и не верю глазам: «Необходимо ликвидировать отставание на фронте недопонимания сатиры».
      «Фронт недопонимания»! Почему милая и несомненно даровитая девушка, едва только вздумала заговорить по-научному, сочла необходимым превратиться в начпупса!
      Я высказал ей свое огорчение, и она прислала мн такое письмо: «Жаргон, которым вы так возмущаетесь прививается еще в школе... Университет довершил наше языковое образование в том же духе, а чтение литературоведческих статей окончательно отшлифовало наши перья».
      Вот почему в наших литературоведческих опусах не редкость такие шедевры канцелярского слога:
      «Развивая свое творческое задание (?), Некрасов, в отличие от Бартенева, дает (?) великого поэта и здесь, в окружении сказочного ночного пейзажа, работающим и сосредоточеннодумающим, имеющим сложную внутреннюю жизнь, как-то соотносящуюся с жизнью всего народа — не случайно так выпукло и рельефно, сразу же за раскрытием только что названной особенности образа Пушкина, воспроизводится Некрасовым татарская легенда о трогательной дружбе русского поэта со свободной певчей птичкой (?) — соловьем».
      Это жалкое косноязычие объясняется полным омертвением синтаксиса, присущим «канцеляризованной» речи.
      Если бы авторы подобных статей поставили себе специальную цель внушить читателям лютую ненависть к Пушкину, Белинскому,. Некрасову, Чернышевскому, Герцену, Чехову, Горькому, они не могли бы прибегнуть к более действенным методам: их рапорты о великих писателях могут отшибить (и отшибают!) всякий интерес к литературе.
      Ибо для широких читательских масс глубоко ненавистен этот псевдонаучный,, а на самом деле антинародный язык, за которым, как за всяким шаблоном, скрывается полное бессилие мысли.
      Порою мне сдается, что именно поэтому на нас, литературоведов и критиков, читатели давно уже махнули рукой и даже не предъявляют к нам требований, чтобы мы писали вдохновенно, взволнованно, увлекательно, пылко.
      Не этим ли объясняется тот горестный случай, который мне довелось наблюдать дня три или четыре назад.
      Старик привел в детскую библиотеку четырнадцатилетнего внука и в разговоре со мною посетовал, что тот питает слишком большое пристрастие к литературе о шпионах и бандитах.
      Внук гневно взметнул на него свои черные красивые глаза:
      — А ты что думаешь, я тебе Пушкина буду читать?!
     
      3. Соколова
      ГРАММАТИКА И ДЕТИ
     
      «Надо, чтоб учиться было радостно, трепетно и победно».
      Б. Житков
     
      «Рад я был Вашим письмам, но трудно доставались мне ответы. Сколько часов на них тратил! Мыслей много, а выразить их — легче воз свезти.Ошибок боялся, огорчать Вас не хотел: в словаре смотрю, в учебнике роюсь, а все-таки сажал их, наверное, порядочно» — такое признание пришлось мне выслушать от моего бывшего ученика, вернувшегося из армии. Сколько людей, будь они так же искренни, могли бы повторить это! ч
      Вряд ли найдется директор школы, на памяти которого не было бы такого разговора:
      — Не буду учиться... Не пойду больше в седьмой класс.
      — Тебе еще нет пятнадцати лет — на работу не возьмут, а школу кончить ты обязан.
      — Кончить, как же... Я был в седьмом, что мне там делать? Математику, физику знаю, а по изложению и по диктанту — «двойки». Не выучить мне правил по русскому, ни за что не выучить.
      ... Как сейчас проходит урок русского языка?
      У доски отвечает старательная ученица. Подняв глаза к потолку, она говорит громко, напряженно вспоминая «все по порядку»:
      Правописание частиц «не» и «ни». Правило первое.
      Частицы «не» и «ни» пишутся слитно в шести отрицательных местоимениях: никто, ничто, никакой, ничей, некого, нечего, когда они употребляются без предлога, и в четырнадцати отрицательных наречиях: негде, нигде, некуда, никуда...
      Учительница, заглядывая в учебник, вставляет пропущенное слово, подсказывает, когда девочка запинается: запомнить четырнадцать слов, не имеющих смысловой связи, трудно. Но § 172 «задан на дом», ученик обязан его выучить, учитель — спросить.
      Со страхом перечитываю написанное. Так и вижу сурового редактора, который скажет: «Не пойдет. Слишком специально, годно лишь для педагогического журнала». Но если с большим интересом читаются — отнюдь не в специальных журналах, а в большой прессе — статьи о методах хирургического лечения осложненных форм митрального порока, о том, какова должна быть система ремонта техники после продажи машин колхозам, то почему читатель должен быть безразличен к методике обучения (именно этих двух слов обычно боятся редакторы) родному языку!
      Сколько нас в школьные годы считало, что «русский знать нельзя»! Разве не то же самое происходит теперь с нашими детьми и внуками? Разве не по русскому языку выставляется большая часть «двоек»? Разве может общество оставаться равнодушным к второгодничеству — этой страшной травме для ребенка и опустошению государственного кармана, — причиной которого чаще всего является неуспеваемость по русскому языку?
     
      * * *
     
      Грамматические понятия и правила можно усвоить опираясь только на логическую работу мышления. Однако «примерные планы» уроков на полугодие или год, которые еще не так давно рассылались министерствами просвещения по школам и которые до сих пор учителя добросовестно переписывают в методических кабинетах, состоят, как правило, из уроков, не связанных друг с другом: они напоминают бусы, нанизанные на нитку.
      Таковы и учебники. А ведь последовательность их страниц часто означает последовательность уроков, ибо большинство учителей следуют от одной главы учебника к другой.
      На уроке объясняется содержание очередного параграфа, на дом задается выучить § №... выполнить упражнение №... И так изо дня в день. В двух учебниках пятых-седьмых классов содержится 260 параграфов, в каждом . в среднем по 3 определения, положения или правила. Значит, дети должны запомнить 780 (I) «правил» (по ученической терминологии). Не учтено, с какого из них начинается сонное равнодушие или даже озлобление.
      Безжалостно много времени тратится на уроках впустую. Тема «Имя существительное» в третьих — пятых классах занимает 113 часов. И тем не менее грубейшие ошибки в окончаниях встречаются у многих людей, окончивших школу. Подумать только — на весь курс физической географии частей света в шестом классе отведено 66 часов, на анатомию и физиологию человека в восьмом — столько же, а одна часть речи — имя существительное — занимает времени почти вдвое больше, чем знакомство с Европой, Азией, Африкой, Америкой, Австралией, Арктикой и Антарктидой. И все равно — города и реки Азии знают, а пишут «в Сибире»...
      От методики преподавания зависит не только успеваемость, но и загруженность детей. Все это не ново. И не в газетной статье давать подробные методические рекомендации. Надо обсудить другое: почему русский язык стал самой трудной из школьных дисциплин? И можно ли изменить это?
     
      * * *
     
      Идет второй год перестройки школы. Как отразился он на преподавании русского языка? Да никак. А ведь приближение школы к жизни подразумевает не только приобщение ребят к труду. Для учителя-словесника это значит учить, побуждая к работе не столько механическую память, сколько мысль и чувства, экономно расходуя ребячьи силы.
      Вернемся к уроку о правописании частиц «не» и «ни».
      Девочка вспомнила все заученные слова и получила «пять». Ее сменил у доски мальчик.
      — Правило второе. Следует запомнить со... сочетание «не что иное... как и не кто иной». Сочетание употребляется...
      — Приведи пример, — говорит учительница. — На примере объяснишь правило... Возьми предложение из учебника: «Этот провал...» Ну?
      — Этот провал как не кто иной... потухший кратер. Мальчик получает «тройку»: он «все-таки что-то сказал» о редких сочетаниях «не что иное, как» и «не кто иной, как».
      Да разве даже в этой труднейшей теме ребята не могли бы найти главную мысль, если бы объяснение начиналось с основного: существует частица «не» (пиши ее отдельно) и приставка «не» (пиши ее слитно). Значит, задача ясна: надо с помощью анализа текста научиться различать «не» — частицу и «не» — приставку. Тогда не придется зубрить бесконечное число труднопроизносимых и труднозапоминаемых правил — на слитное написание «не» и «ни» в отрицательных местоимениях и наречиях. на раздельное написание «не» и «ни» в местоимениях; на слитное написание «не» со словами, которые без частицы не употребляются, и т. д. В итоге из четырех параграфов остался бы один, а из доброго десятка правил — половина.
      О числе параграфов говорить нужно, и как можно громче. Надо создать у ребят уверенность, что грамматика — не бездна правил, запомнить которые невозможно, и что изучение ее — понятная простая работа, представляющая собой знакомство с законами и традициями языка, на котором они говорят и думают.
      Наша орфография упрощается, а объем учебников все растет. Учебник фонетики и морфологии для средней школы имел в 1935 году 144 страницы и 91 параграф; в 1950 — 208 и 133; в 1954 — 224 и 179... Если так пойдет, и дальше, то через двадцать лет в ранцах ничего, кроме этого учебника, не поместится.
     
      * * *
     
      Еще одна сторона дела, о которой писатель Борис Житков сказал: «Надо, чтоб учиться было радостно...»
      Что дольше всего, хранит наша память? То, что связано с яркими впечатлениями, переживаниями и хоть маленькими открытиями. Но почему же забывают об этой истине, когда дело касается педагогического процесса, когда составляются учебники для многих миллионов маленьких граждан!
      Есть чудесная поэтичная тема — «Состав слова».
      В учебнике она начинается так:
      «Состав слова.
      § 15. Основа и окончание.
      В речи одни слова для связи с другими словами изменяются, а другие не изменяются. Изменяются, например, существительные, прилагательные, глаголы...
      § 16. Корень, суффикс, приставка.
      В каждой основе есть корень, например: в основе летчик (и) — корень лет, в основе перевязк (а) — корень вяз...»
      Начиная с третьего класса ребята твердят о частях слова, об их правописании, механически повторяя правила и не чувствуя слова. А разве же нельзя внести элемент эмоциональности в преподавание грамматики? И начать, к примеру, тему «Состав слова» с такого рассказа:
      «Москва
      Больше восьмисот лет тому назад на высоком холме при впадении реки Неглиики в Москву-реку был построен город. Кругом стоял дремучий лес — дерби, как тогда говорили. Кроме Неглиики у Москвы-реки было много притоков — рек, речушек, ручьев: Яуза, Рыбинка, Сивка. От города протянулись дороги: на север — в Тверь, на юг — в Серпухов, на юго-восток — в Рязань. Москва разрасталась: по берегам рек, ручьев, вдоль больших дорог строились дома, образовывались улицы...»
      С каким интересом — это же для них открытие! — будут ребята отыскивать корни в словах Боровицкие (ворота Кремля), Сивцев Вражек, Яузский (бульвар), Сер-пуховка, Полянка, Дербеневская (улица).
      А в селе, где еще на памяти живущих возникновение некоторых фамилий, учитель мог бы предложить классу выяснить их происхождение- Ребята из рассказов старших узнают, что фамилия Авдотьипы пошла от энергичной, деловой Авдотьи, державшей в руках всю свою брль-Шую семью, а Хромовы — от деда, ходившего с клюкой. Сколько вопросов возникнет у малышей, какую богатую пищу получат они для размышлений, фантазии, чувств! И знание их не будет сводиться к скучному «корнем называется общая часть...».
      А урок о роли окончания мог бы начаться... ну, хотя бы с разбора предложения: «Глбкая куздра курдячит бокрёнка». Смеясь и удивляясь — как. же это так получается, что они все понимают, хоть тут и понять-то ничего нельзя, — ребята определят члены предложения и части речи. Как узнали? По окончаниям. Вот, оказывается, какая сила таится в скромном маленьком окончании слова! («Глокая куздра» — прием, использованный в работе со студентами профессором Щербой.)
      Утверждаю — нет в грамматике ни одной темы, ко-торую нельзя было бьг преподнести интересно. Нужно только поискать и найти в ней эту «изюминку».
      Во всех областях нашего большого и сложного школьного хозяйства появляются новые рациональные методы обучения, подсказанные практикой, продиктованные жизнью. Неужели характер урока русского языка, стиль учебника грамматики непогрешимы и определены на веки вечные?!
     
      И. Долнннна
      МАСКАРАД СЛОВ
     
      В девятом классе идет комсомольское собрание. Выбирают комсорга. Встает мальчик:
      — Я предлагаю Лиду Кругликову. Она добросовестно выполняет все домашние задания и ответственно относится к общественным поручениям. Кругликова является дисциплинированной ученицей и примером для товарищей в учебе и труде.
      Поднимается Лида Кругликова:
      — Я не являюсь инициативной комсомолкой и потому не смогу справиться с порученной работой комсорга.
      Еще одна девочка, подружка Лиды:
      — Действительно, Кругликова не сможет справиться с порученным званием комсорга. Она не обладает достаточной инициативой и самостоятельностью.
      Мальчик опять просит слова.
      — У меня есть дополнительное предложение, — говорит он. — Если Кругликова дает себе самоотвод, то я выдвигаю кандидатуру Валерия Суховейко. Он добросовестно выполняет все домашние задания и ответственно относится к общественным поручениям...
      Я начинаю думать, что схожу с ума. Я еще совсе плохо знаю этих ребят: работаю в классе меньше месяца. Но я уже знаю их настолько, чтобы не сомневаться-между болезненно застенчивой, неуверенной в себе Лидой Кругликовой и шумным, иногда даже нагловатым полным энергии Валерием Суховейко нет ничего, ну совсем ничего общего! Почему же, слушая их товарища знающего и Лиду и Валерия не первый год, представляешь себе каких-то невиданных в природе близнецов, не только внешне, но по характеру похожих, как две новые парты?
      Все ребята моего класса, такие разные в школьном коридоре, на улице, даже на уроке, начинают казаться совершенно одинаковыми здесь, на собрании, потому что говорят они одними и теми же надоевшими до зубной боли словами: «является», «не является», «обладает», «добросовестно относится»...
      Через несколько дней после собрания я встречаю на улице знакомого инженера.
      — Слушайте, чему вы там учите детей? — спрашивает он ядовито. — У меня недавно был день рождения, и вот, полюбуйтесь, какое послание я получил от дочери.
      Он достает из кармана разрисованный цветными карандашами листок из тетради, и я читаю: «Дорогой папа! Поздравляю тебя с днем рождения, желаю новых достижений в труде, успехов в работе и личной жизни. Твоя дочь Оля».
      — Сколько лет вашей Оле?
      — Восемь. Ну? Что скажете? Как будто телеграмму от месткома получил, честное слово...
      Я знаю семью инженера. Отец и мать Оли говорят на редкость живым и образным языком, а бабушка — Донская казачка — разговаривает, как шолоховская Ильинична. Откуда же Оля принесла штампованный «текст» приветствия? Легче всего предположить, что из школы.
      Но я знаю и Олину учительницу: работала с ней вместе.
      Она принадлежит как раз к тому типу преподавателей,
      которые изо всех сил стараются отучить детей от убогого
      канцелярского языка.
      — Правильно вас в «Известиях» ругают, — продолжает язвить инженер. — Учите, учите, а потом вырастает этакий бюрократ: слова человеческого не вымолвит!
      Что я могла ему ответить? Я и сама согласна с В. Чу-раковым, когда он обвиняет школу и учителей в том, что они не заботятся о чистоте и богатстве языка молодежи. Я могу рассказать о многих школах, преподаватели которых мирятся с уродливой детской речью. И в то же время я твердо знаю: все это — остатки старого в школе. С каждым днем появляется все больше учителей и целых преподавательских коллективов, изо всех сил борющихся за полноценный, живой и разнообразный русский язык. Я знаю многих учителей, подчиняющих всю свою работу вот этой главной цели — научить ребят говорить и писать своими словами.
      Нынешней весной на выпускном вечере в одной школе я слышала больше десяти совсем разных по содержанию и удивительно увлекательных по форме выступлений бывших десятиклассников. На речь этих ребят обратили внимание и родители, и гости, пришедшие на вечер.
      — Вот ведь без бумажки говорят, а как хорошо! — сказал кто-то из них директору школы.
      И директор ответил с вполне понятной гордостью:
      — Так мы же их три года учили обходиться без бумажных слов! Сколько трудностей было, если бы вы знали!
      Каких трудностей?
      Однажды я устроила на уроке литературы нечто вроде старой игры «Барыня прислала туалет». Только вместо запрещенных в этой игре слов мы договорились
      обходиться в рассказе о литературном произведении без «типичного представителя», «образа», «является» и т. д. Один за другим к доске выходили нормальные умные юноши и девушки и, споткнувшись на первой же фразе, под общий хохот возвращались на место. "Я видела: ребятам не только смешно, но и стыдно. Они искренне хотят найти какие-то другие, точные и сильные, свои собственные слова, но у них ничего не получается.
      Сколько сил и времени нужно потратить учителю, чтобы преодолеть эту инерцию штампа, уже воспитанную в ученике, и не только в старшекласснике — в семилетием!
     
      * * *
     
      Я много думала над тем, откуда берется эта тяга к штампу, советовалась с другими учителями и в конце концов пришла к выводу: говорят и пишут унылыми, казенными словами именно те дети, которые чаще других слушают радио, смотрят телевизионные передачи...
      За сегодняшний день, например, я шестой раз слышу по радио такие слова: «Трудовыми успехами встречают знаменательную дату труженики района (области, города, фабрики, завода, колхоза...)». Здесь что пи слово, то штамп. Почему «труженики»? Почему не просто «тру; дящиеся»? Почему не «население» или не «жители района», не «рабочие совхоза»? Почему все разнообразные события, происходящие в стране, именуются «знаменательной датой»? Это и годовщина Октябрьской революции, и начало декады украинского искусства, и даже Новый год! Разве нет в русском языке других слов?!
      Слушаешь такое, и труженики, о которых говорит диктор, начинают казаться какими-то механическими фигурами, превращаются в безликую толпу статистов.
      А ведь речь идет о разных — и прекрасных — людях, о разных — и прекрасных — делах!
      Почему в газетных статьях и радиопередачах Николай Мамай становится похожим на Валентину Гаганову, а она в свою очередь — на Терентия Мальцева, как будто это штампованные детали, а не люди, каждый из которых — неповторимое чудо?!
      Штамп так прочно вошел в наш‘язык, что мы перестаем его замечать — вот в чем самая большая беда. Случилось так, что однажды ко мне, один за другим, пришли три моих бывших однокурсника — теперь все они журналисты, — и каждый попросил напечатать на машинке его небольшую статью. Они писали не об одном и том же: один — о моряках, другой — о практике студентов, третий — о рыбачьей артели. Но все три статьи начинались одинаково: «Сурово плещут свинцовые волны Балтийского моря...». Казалось бы, что здесь плохого? Все па месте, никаких нарушений грамматики, даже «художественно». Но ведь этими словами начинались уже десять, двадцать, сорок статей, так или иначе связанных с морем! ^
      Если профессиональный журналист не замечает, что он пишет штампами, то что можно требовать от стенных газет! В школе, в поликлинике, на фабрике, в универмаге висят такие газеты с совершенно одинаковыми статьями, написанными «как полагается», то есть штампами.
      Каждый, кому приходилось читать сотни читательских писем, которые ежедневно приходят в редакции газет и журналов, знает, как трудно бывает добраться х До смысла многих писем, понять, что хотел сказать автор, — таким запутанным канцелярским языком пишут люди. А ведь говорят они иначе! Но когда принимаются писать в газету, да еще о чем-то очень важном, иногда о самом важном в их жизни, то стараются приблизить свой язык к тому, который они привыкли видеть на страницах печатного органа.
      Я уже не говорю о прямых ошибках, узаконения авторами статей и радиопередач. В первый раз услышала по радио, что «представленные картины на выставке пользовались большим успехом», я решила, что ошиблась, неверно поняла диктора. Но когда вслед за этим обнаружилось, что существуют «выведенные породы свиней в колхозе» и «завершенные работы писателями», мне стало ясно, что преподавать русский язык не так-то просто. Ибо старшеклассники, например, имеют обыкновение читать газеты, и попробуй подчеркни в сочинении какого-нибудь Валерки такую вот «завершенную работу писателем» — он завтра же притащит в класс печатное слово, подтверждающее его неоспоримую правоту. И поди доказывай ему, что газета может печатать неграмотно построенные фразы, а ученик средней школы не имеет права их повторять!
      Все это важно не только потому, что мы хотим видеть наш язык чистым. Я убеждена: уничтожение штампов имеет огромное политическое значение. Слова стираются, «в привычку входят, ветшают, как платье»; слова надоедают и не производят впечатления. Действительно, замечательные дела перестают волновать, когда о них рассказывается изо дня в день одними я теми же формулами. Каждый учитель знает: если хочешь, чтобы класс тебя слушал, ищи свои слова, не повторяй стершихся.
     
      В. Жданов
      ЧТО ДЕЛАТЬ?
     
      Известны мудрые слова о том, что в несколько лет можно выучиться иностранному языку, но всю жизнь следует изучать свой, родной. К сожалению, в последние годы мы не очень заботились о русском языке, о его красоте и процветании, и это привело к печальным последствиям — засорению и обеднению устной речи. Заметно портится, оскудевает язык молодежи. И понятна та тревога, которой проникнуто опубликованное «Известиями» письмо «О родном нашем языке».
      Говорят, что рост культуры, приобщение к ней всего народа, проникновение в «медвежьи углы» радио, распространение книг, журналов, газет неизбежно ведут к улучшению речи. Однако факты показывают, что между ростом общей культуры и чистотой и красотой разговорного языка, по-видимому, не всегда есть прямая, постоянная зависимость. Огромные тиражи книг и любовь к чтению классиков, увы, далеко не сразу приводят к усвоению норм русского литературного языка. Разветвленная сеть библиотек и клубов сама по себе еще не служит залогом высокой культуры речи.
      Что же, в таком случае, делать?
      Первое — это привлечь всеобщее внимание к проб леме языка. Надо, чтобы люди задумались не только нал тем, что они говорят, но и над тем, как они говорят. Ведь многим даже в голову не приходит, что их речь неправильна.
      Но приходится встречать людей интеллигентных профессий, довольно образованных и начитанных, которые говорят очень плохо, знают это и не хотят приложить усилий, чтобы говорить лучше. В их язык без всякого труда проникает все, что они слышат в трамваях и на улице, весь разнообразный словесный мусор, которым засорен окружающий нас воздух.
      Попробуйте прислушаться к тому, как говорят в магазинах. Здесь выработался своеобразный жаргон, устойчивый «магазинный набор» стереотипных словечек и оборотов, представляющих собой вопиющее надругательство над русским языком.
      У прилавка:
      — Сделайте мне полкило сосисок.
      — Завесьте мне этот кусок мяса (иногда даже: подвесьте мне... — Слышал сам).
      У кассы:
      — Выбейте мне семнадцать сорок.
      Снова у прилавка:
      — Девушка, подайте сосиски.
      Нелегко ответить на вопррс, как же случилось, что множество всем известных, простых и точных русских слов — «продайте», «взвесьте» и т. п. — оказалось вытесненным этим противоестественным «сделайте полкило». Откуда взялось это «подайте», в сущности оскорбительное и уместное совсем в других случаях?
      Словечки и обороты речи, от которых делается стыдно и больно, все больше входят в обиход, мы привыкаем к ним и постепенно перестаем их замечать. Они пробиются в наш язык, проникают в печать и становятся как бы нормой.
      Во имя чего же многие поколения людей совершенствовали наш язык, во имя чего творили свое волшебное слово великие мастера — русские писатели-классики? Имеют ли право нынешние поколения пренебрегать плодами их прекрасной и трудной работы?
      Язык засоряется тем быстрее, чем безразличнее относятся к этому бедствию те, кто мог бы ему противостоять. Мы знаем слишкОхМ мало поэтов, критиков, публицистов, которые вели бы активную борьбу за очищение языка. И характерно — подлинная тревога прозвучала не в выступлении профессионального литератора, а в письме читателя, советского служащего.
      Зато мы знаем другие случаи, когда литераторы разными способами потворствуют порче языка: одни подводят под это «теоретическую базу», другие — непонятно почему! — равнодушны, третьи посильно участвуют в искажении русской речи. Иные литературные работники находятся под влиянием упомянутого «магазинного набора» и даже не замечают его убожества. Они говорят примерно так, как говорят на улице и — добавим по секрету — в редакциях, где они сотрудничают.
      В оправдание иногда ссылаются на окружающих. Это можно отчасти понять: трудно говорить правильно, если кругом говорят неправильно. Попробуйте, например, среди автомобилистов — шоферов, механиков и т. д. — сказать «клапаны» вместо принятого здесь «клапана» или «шестернй» вместо «шестерни», и вы сразу обнаружите свою принадлежность к иному кругу. Вас, чего доброго, сочтут новичком или просто плохим автомобилистом.
      Но это уже область профессиональных жаргонов — предмет особый. В последние годы они с небывалой силой стали воздействовать на общенародный язык.
      Источники засорения современного русского языка разнообразны. В. Чураков отводит влиянию канцелярского языка слишком большую роль, уменьшая таким образом опасность других влияний: «Канцелярский язык постепенно сгложет поэзию». А улично-мещанские обороты речи не сгложут поэзию? Получили, например, распространение некоторые мнимо смягченные формы слов. Почему-то начали считать, что деликатнее сказать «подъеду» вместо «приеду», «подошлю» вместо «пришлю»; и вот буквально каждая редакция, с которой приходится иметь дело, обещает «подослать курьера» или «подослать рукопись», хотя это слово следовало бы употребить разве лишь в том случае, если бы кому-то вздумалось подослать наемного убийцу.
      Идет также процесс одеревенения языка, насыщения его штампами, казенной терминологией — процесс почти неуловимый и всепроникающий. Прохожий в дачном поселке спрашивает: «Где здесь отделение сзязи?» Это значит, что ему нужна почта. Гардеробщик в учреждении сказал мне на днях: «Позвольте, я вас культурно обслужу». После этого он повесил мое пальто на вешалку. Директор одного санатория называет столовую не иначе как «пищеблок». Вслед за ним так говорят и все сотрудники санатория. Термин, имеющий определенный смысл в строительном деле, без малейших оснований входит в разговорный язык.
      Оскудение языка неизбежно влияет на печать. Газеты сами часто способствуют распространению словесных сорняков и всевозможных штампов, утверждают в читательском сознании жаргонную лексику или щеголяют равнодушием к слову, к отбору слов.
      В печати нередко можно встретить такие косноязычные и тусклые обороты, как: «в течение более десяти лет», «касаясь вопроса отношений...», «наметили коренные мероприятия по дальнейшему развитию», «пустили самотек» и т. д. В одной корреспонденции сообщалось, о некая прокуратура выделила дело «в особое производство, назначила его переследование и в конечном счете заволокитила его». Недобросовестного работника укоряли за то, что он занимался «поборничеством продуктов в ресторанах» (как известно, поборник — это ревностный сторонник, защитник чего-либо).
      С ненужной щедростью в печать вводятся такие выражения с вульгарным оттенком, как «пошил», «пошив». Мелькает слово «пара», уместное прежде всего при обозначении парных предметов; пишут: «пара слов», «пара дней» и даже «пара раз» (!), хотя куда естественней было бы писать «два дня» и тем более «два раза».
      Все глубже проникает в наш язык домоуправленческое словечко «проживать», настойчиво вытесняющее простое и ясное слово «жить». Печать подхватила и этот «термин», и вот в одной вечерней газете уже читаем известие о том, как при раскопках обнаружили кости древнего животного, которое «проживало около миллиона лет назад»...
      Но штампы и казенные обороты — это вовсе не единственные болезни, от которых надо лечиться газетам. Порой приходится встречаться и с простым незнанием русского языка, с малограмотностью. Чего стоит такое сообщение: «Путь был прегражден расистскими элементами, которых... собралось около 400». Как будто речь идет о химических элементах таблицы Менделеева! В другой раз на газетной странице удава назвали «шестиметровым пресмыкающим», откуда можно заключить, что работники редакции путают пресмыкающихся с млекопитающими.
      Впрочем, с языком неблагополучно не только у газетных репортеров, но и у писателей. Недавно один из них в статье о Толстом дважды говорил о «рассосредоточе-нии поэтизма», хотя таких слов нет в русском языке.
      Иные поэты обращаются с русским языком столь беззаботно, что хочется спросить, их: понимают ли они, что язык имеет свои законы, обязательные и для них? В «Ве-черней Москве» были напечатаны стихи Ф. Черных, в которых меня поразила такая строчка: «Пахнет хлеба ароматом...» Ведь это все равно, что сказать: «Пахнет запахом»! Недавно в той же газете появились стихи В. Журавлева, в которых есть такая строчка: «И потому, кумач приподняв...» Это вместо обыкновенного «приподняв»! Стремясь в угоду рифме («сегодня») вдвинуть в строку слово, которое не может в ней уместиться, автор прибегает к грубому насилию над языком. Я уж не говорю о том, что в упомянутых стихах есть немало других бессмысленных выражений («не даст убийству прорасти»), выдуманных слов («вскрылья») и т. д.
      Нельзя ли сделать так, чтобы хоть корректура следила за правильным употреблением русских слов?] Нельзя ли предъявить более строгие требования и редакторам? От них ведь многое зависит. Однако ни для кого не секрет, что именно знания языка и чувства языка не хватает большинству наших редакторов (многочисленные примеры, подтверждающие это, содержатся в недавно изданной превосходной книге Л. Чуковской «В лаборатории редактора»).
      Что же все-таки делать? По-моему, предложения В. Чуракова заслуживают внимания. Он справедливо говорит об огромной роли школы, радио и печати. Выдвигает хорошую мысль о создании добровольного общества. и он вдвойне прав, когда говорит, что пришла пора переходить от слов к практическим действиям.
      Надо, чтобы школа, не сумевшая привить высокую культуру речи нынешнему поколению молодежи, резко изменила свою позицию. Повышение культуры языка надо сделать одним из постоянных пунктов школьной программы для всех классов. (…)
     
      3. Зеличенок
      ТРАНСПОРТИРОВКА МУСОРА
     
      Это очень хорошо, что газеты все чаще выступают в защиту родной речи. Я хочу сказать здесь о той «лепте», которую вносит в его порчу специальная, в особенности техническая, литература. Беру на себя смелость утверждать, что это делает в меру своих сил каждое специальное издание.
      К потоку технических книг, брошюр, журналов, коверкающих язык, надо прибавить еще сотни технических диапозитивных фильмов. Делаются они руками авторов той же технической литературы, по ее же образу и подобию. Я работник студии, выпускающей такие фильмы, и могу, как очевидец, свидетельствовать, что представляет собой язык всех этих изданий.
      В прежние времена деталь на станках «фрезеровалась, обтачивалась, просверливалась, шлифовалась». В наши дни с ней происходит нечто другое: она «подвергается обтачиванию, фрезерованию, просверливанию, шлифованию». А то бывает еще и так: на станках «осуществляется процесс обтачивания, фрезерования» и т. Д-Когда-то грузы, товары «перевозились, отсылались, перетаскивались, доставлялись». Теперь все — и продукты питания, и промышленные изделия, и книги, и посылки «транспортируется». Мусор сейчас не просто «выбрасывается», а «транспортируется к местам свалок» Зачерпнутая ковшом земля, которую экскаватор отбра сывает в сторону, тоже «транспортируется им на столько-то метров». Если эта «тенденция» в языке технической литературы будет развиваться и дальше, то, чего доброго, скоро и ложка с едой будет не «подноситься», а «транспортироваться» ко рту...
      Раньше строительные материалы, например, грузились в вагоны, на платформы, автомобили, телеги, повозки. Но к чему такое обилие слов? Теперь это все заменили понятием «транспортные средства». Навоз, когда его вывозят на поля, точно так же грузится в «транспортные средства»...
      Автор одного из диафильмов хочет сказать: чтобы в цехе всегда был чистый воздух, чаще проветривайте помещение. Но ему кажется, что звучит это очень несолидно. И он пишет так: «Мощным средством улучшения воздушной среды в цехах является естественное и управляемое проветривание (аэрация)». Далее следует подпись под фотографией: «Аэрация цеха путем открывания фрамуг с помощью пультового управления».
      Или вот диафильм о производстве искусственного во- локна. Описывается весь технологический процесс. Наконец шелк готов, и его нужно снять. У автора эта операция названа так: «Проведение съема готового шелка». Слово «проведение» присутствует в описании каждой операции.
      Если ставить автомобили на железнодорожные плат формы не горизонтально, а наклонно, они займут меньШе Места, и, следовательно, на каждой платформе поместится больше машин. Элементарное положение, знакомое и школьнику. Но в диафильме оно выглядит так погрузка автомобилей наклонным способом, в сравнении с горизонтальным, улучшает использование пла форм до 80 процентов». Мысль облечена в мертвую, канцелярскую форму. А ведь слова, обращенные к большой массе людей, даже когда речь идет о технике, должны быть живыми, человеческими словами. Ну, а потом, как это можно «улучшать что-то до такого-то процента»?
      Автор диафильма о машинах для животноводческих ферм, кандидат технических наук, пишет:
      «Животноводческие машины в отличие от других отличаются большим разнообразием. Они имеют своим объектом, как самых животных и продукты животноводства, так и различные корма. К животноводческим машинам относятся и те, которые совершают транспортные операции, водоснабжение и другие виды работы по уходу за животными».
      А вот образцы языка из диафильмов, выпускаемых для работников угольной промышленности:
      «Общий вид воздухоотделителя для гидрозакладочных работ, сокращающего образование скоплений воздуха в трубопроводе».
      «Кроме гидромониторов для разрушения угля и породы на гидрошахтах применяются механо-гидравлические машины. В этих машинах сочетается отбойка угля и породы механическим исполнительным органом с гидравлическим смывом и транспортированием из забоя».
      Для того чтобы не упасть в ствол шахты и чтобы туда не проваливались вагонетки, перед стволами на всех горизонтах устанавливаются предохранительные решетки и стопорные устройства. Но автору диафильма, горному инженеру, эта фраза кажется слишком прозаичной, примитивной. И он придает ей такую, на его взгляд, серьезную форму: «Предупреждение падения в ствол людей или вагонеток достигается установкой перед стволами на всех горизонтах предохранительных решеток и стопорных устройств».
      На железнодорожном транспорте действуют «Правила технической эксплуатации», регламентирующею работу железных дорог. Чтобы разъяснить их миллион ной армии железнодорожников, Центральный Дом техники железнодорожного транспорта выпускает ежегодно специальные диафильмы. Против этого нельзя было бы ничего возразить, если бы в диафильмах передавалось только содержание, существо этих «Правил». Но, к сожалению, Центральный Дом техники ревниво оберегает и язык «Правил». А он таков, что, если бы кто-то задался целью разучиться говорить ясно, он бы не мог придумать лучшего пособия для этого.
      Вот наудачу взятые выдержки из «Правил»:
      «На линиях, оборудованных автоблокировкой с трехзначной сигнализацией, расстояние между смежными светофорами должно быть не менее тормозного пути, определенного для данного места при полном служебном торможении и максимальной реализуемой скорости; при этом на участках, где видимость сигналов менее 400 м, а также на линиях, вновь оборудуемых автоблокировкой, указанное расстояние, кроме того, должно быть не менее 1000 м». (Из 64 параграфа.)
      «Открытие перегона или путей производится только после письменного уведомления, телеграммы или телефонограммы начальника дистанции пути или уполномоченного им работника по квалификации не ниже дорожного мастера об окончании путевых работ или работ на искусственных сооружениях и отсутствии препятствий Для бесперебойного и безопасного движения поездов независимо от того, какая организация выполняла эти работы». (Параграф 134.)
      Это-то и печальнее всего, что подобный язык рьяно отстаивается авторами технической литературы, и всякая попытка исправить ту или иную фразу, приблизить ее к грамотной литературной речи встречается ими в штыки. В таких случаях неизменно слышишь одни и же возражения: «Это слишком просто сказано»; «это обыкновенный, бытовой язык»; «Если я скажу так, меня засмеют». Очень часто нелепый оборот, проникший в техническую книгу, становится после ее выхода в свет узаконенным, превращается в эталон, и им начинают пользоваться десятки других авторов. Недавно, например, нам пришлось долго, но безуспешно доказывать одному инженеру, что труба, по которой циркулирует вода, действительно называется циркуляционной, но что вода, которая бежит по этой трубе, называется не циркуляционной, а циркулирующей. Он не сдавался и, чтобы доказать свою правоту, обещал принести не одну книгу.
      Вся эта литература, формально причисленная к разряду литературы специальной, на деле очень часто предназначается для массовой аудитории — для различных технических курсов, кружков. А технические диафильмы почти все выпускаются для них. По многим диафильмам учатся студенты техникумов и ученики профтехнических школ. Тем острее, актуальнее становится проблема языка этих изданий.
      Не меньшая роль в порче языка принадлежит и громадному потоку канцелярских бланков, которые вообще никем литературно не редактируются, — а ведь попадают они к миллионам людей! То же самое надо сказать и о фабричных ярлыках и различных инструкциях, которые вместе с товарами проникают в каждую семью.
      Конечно, борьба за чистоту языка должна вестись всюду: школами, библиотеками, клубами, радио, лекториями, газетами. Но мне кажется, что наряду с этим нужны и неотложные организационные меры. Нужно направить в технические издательства квалифицированных литературных редакторов, а там, где они имеются, наделить их широкими правами, чтобы они на деле получили возможность отстаивать чистоту языка. Литературные
      редакторы нужны и типографиям, печатающим бланки, инструкции, ярлыки. (…)
     
      Б. Тимофеев
      НАДО УЧИТЬСЯ ГОВОРИТЬ!
     
      Иной читатель, увидев это заглавие, скажет с удивлением: «Странно! С подобным призывом можно обращаться разве только к малышам!» Увы, он может и должен быть обращен ко многим из нас, людям вполне взрослым, получившим среднее и высшее образование.
      Очень часто мы говорим кое-как не только дома, но и на собрании, кое-как пишем не только весточку родным, но и заметку в стенгазету, статью в брошюру, читаем кое-как состряпанные вывески и объявления.
      Но язык — средство общения и орудие мышления. Говорить кое-как — значит кое-как выражать свои мысли.
      Каковы же причины словесной небрежности?
      Их много: это и неумение найти точное слово, и — что гораздо хуже — нежелание искать его, и просто ленивая небрежность («как сказал, так и ладно», «так все говорят»), и влияние канцелярского языка, и стремление не к месту щегольнуть иностранным словечком, и «мода» на бессмысленные выражения, и языковое «стиляжничество».
      Канцеляризмы и штампы... Эти словесные сорняки т обильные всходы в речах некоторых докладчиков Хоров, пропагандистов, в деловой переписке, анорой Гв газетах и радиопередачах. Они ведут начало от языка Царских департаментов, старавшихся и таким способом Огородиться от народа.
      А отлично помню, как в первые годы революции писались удостоверения личности: «Дано сие такому-то в том, что он действительно есть то лицо, коим себя именует, что подписом и приложением печати удостоверяется». С течением времени все эти архаические «сие», «коим», «именует», «подписом» исчезли, но постепенно выработался и утвердился новый канцелярский язык — тот, с которым мы встречаемся в отчетах, протоколах и различных «отношениях».
      Иной докладчик простую фразу, вроде: «Некоторые товарищи не понимают важности культурной работы», обязательно заменит такой: «Со стороны отдельных товарищей имеют место случаи недопонимания важности охвата трудящихся культработой».
      Это оратор не скажет «сегодня», а «на сегодняшний день», не «летом», а в «летний период», не «надо», а «надлежит», не «спросить», а «поставить вопрос со всей остротой», не «проверить», а «принять меры по проверке», не «дать указание», а «спустить директиву»...
      Бюрократический язык очень любит громоздкие, искусственные, нелепые слова и обороты: «группонаполняемость», «недоразукрупнение», «звукосопротивляемость», «крысонепроницаемость», «по линии», «за счет», «высвободить», «завысить», «использовывать». Это в нем после наречия «согласно» ставится родительный падеж вместо дательного: «согласно чего» считается, вероятно, более значительным и торжественным. Это в нем существуют «командировочные» вместо «командированных» и «одинарный» вместо «ординарный» и «одиночный» (очевидно, на очереди слово «дварный» вместо «двойной»!).
      Это в нем обрело права гражданства слово-урод «качественный» в смысле «хороший», хотя качество может быть и отвратительным, и плохим, и хорошим, и отличным. недаром издавна существуют прилагательные «доброкачественный» и «злокачественный».
      Особенно любят канцеляризмы в «торговой сети». Отсюда пошли все эти «головные уборы», «постельные принадлежности», «промигрушка», «складирование», «рыбокопченость», «хлебобулочная», «дикорастущие сухофрукты», «мясной окорок» (как будто существует «растительный»!).
      Недавно я получил из мастерской заказанную там рубашку. К ней был приколот листок, на котором было напечатано: «Фабрика пошива и ремонта одежды и белья №... Ателье №... Наименование ткани... Стоимость пошива... Закройщик... Зав. ателье... Заказ отшил... (подпись)».
      Что ни слово, то чудо! Почему шитьем рубашек по индивидуальным заказам занимается «фабрика»? Почему «пошив»? Почему «ремонт»? Кто кого «отшил»?
      Есть древнее русское слово «шитье». Костюм, платье, рубашку «шили», а не «пошивали». И вообще «пошить» означает по-русски временно запяться шитьем, т. е. незаконченное действие. Вот ом, след мертвой хватки канцелярского языка — живое слово убито, а вместо него появился «пошив». Кстати, исчезло и хорошее народное слово «белошвейка», в котором, право, нет ничего обидного: его заменило нелепое «мастер пошива». Почему тогда не называть дворника «мастером уборки двора»?!
      Далее, одежду, обувь, белье на Руси всегда «чинили», а не «ремонтировали». Слово «ремонт» применялось главным образом к крупным строительным сооружениям.
      «Ремонт моста», «ремонт дома», «ремонт плотины». Уже о крыше говорили - «починка».
      Впрочем, тут мы уже подошли вплотную к другому вопросу.
      В нашем языке, как и во всяком другом, немало необходимых иностранных слов («революция», «республика», «демократия», «социализм», «электричество», «радио», «атом», «библиотека» и тысячи других). Нодля чего заменять существующие, исконно русские?
      Недавно я прочитал в газете объявление: «Покупайте на рынках и в специальных магазинах райпищеторгов питательные и дешевые субпродукты!» Что это такое — субпродукты? Может быть, что-нибудь заморское, редкое? Но тогда почему «дешевые»? Дочитав объявление, я узнал, что «субпродуктами» именуются говяжьи рубцы, свиные головы и ножки. Ба! Да ничего нового в этом нет. А как же назывались на Руси все эти «рубцы», «головы» и «ножки» в течение тысячи лет, до изобретения каким-то бюрократом поразившего меня слова?! Даль ответил на этот вопрос — «сбой» (голова и моги убитой скотины) и «требуха» (рубец, брюховина, сычуг, ветрюх).
      Многие защитники «иностранщины» ссылаются на специфику предмета, на невозможность обходиться в науке и технике без иностранной терминологии. Но неужели всякое слово, взятое из чужого языка, более понятно, чем то же слово в переводе?
      Конечно, нельзя переделывать на русский лад все слова нерусского происхождения: это бессмысленно, и подобные попытки осудила история. Достаточно вспомнить анекдотического адмирала Шишкова с его «мокроступами». Речь идёт о другом: о тех случаях, по поводу которых Белинский писал: «... употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово — значит оскорблять и здравый смысл и здравый вкус».
      И уж если мы нашли русское название такому сложному изобретению как «полупроводники», если мы предпочли иностранному «сателлит» русское «спутник» и сделали его международным, так неужели говяжью требуху надо обязательно называть по-латински!
      Почему мы в последние годы стали говорить «пролонгировать», когда существует точное, всем понятное и короткое «продлить»? Для чего мы упорно говорим «лидировать», когда есть русское «возглавлять» и «первенствовать»?
      Почему надо употреблять слово «мизерный», когда существует «ничтожный», «жалкий», «незначительный», «малоценный», «нищенский»? Неужели в слове «лимитировать» есть что-то такое, чего нет в слове «ограничивать», а в слове «превалировать» — то, чего нет в слове «преобладать»?
      Еще и еще раз вспомним слова Ленина, написанные им в 1920 году: «Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности».
      Со времен Петра Первого в русскую жизнь, а следовательно, и в русский язык хлынул из разных стран поток новых понятий, слов и терминов. Только в середине XVIII века Ломоносов взялся за очищение языка от иностранных слов. И заметьте — русская наука от этого не пострадала.
      Вспомним, что благодаря Ломоносову мы говорим «чертеж», а не «абрис», «рудник», а не «бергверк», «маятник», а не «перпендикула». Почему можно было перевести на русский, «оксигениум», «гидрогениум» и «карбонеум» и создать «кислород», «водород» и «углерод», а другие термины перевести нельзя? Нет, можно!
      Вот те мысли, которыми я решил поделиться с читателями газеты «Известия», поднявшей вопрос о чистоте русского языка — чрезвычайно важный и своевременный.
      В заключение хочу поддержать предложение автора статьи «О родном нашем языке» тов. Чуракова о создании Общества друзей русского языка. Такое общество, объединяющее языковедов, учителей, писателей, журналистов, лекторов, артистов, дикторов, адвокатов и просто любителей русского языка, могло бы сделать много больших и нужных дел.
     
      Лев Успенский
      ПОЛНЫЙ РАЗУМА
     
      «Тот, кто жизнью живет настоящей,
      Кто к поэзии с детства привык,
      Вечно верует в животворящий,
      Полный разума русский язык».
      Н. Заболоцкий.
     
      ТОПОР И «ТУ-104»
      В этой статье пойдет речь о языке. О высоком качестве русского языка, о его чистоте и совершенстве. Но прежде чем заводить об этом разговор, необходимо выяснить, что такое язык хороший и чем он отличается от плохого. Что такое «правильно» и «неправильно», когда мы судим о языке.
      Казалось бы — подумаешь, премудрость! Школьный учитель без особых колебаний ставит одному ученику за сочинение «пять», другому — «два» и говорит: «Язык у тебя очень плох». В газетных рецензиях мы читаем то о «великолепном, богатейшем» языке Шолохова, то о «безобразном», «дубовом», «замусоренном» языке какого-нибудь бездарного борзописца. Видимо, и у редакторов, и у педагогов есть точные критерии, какие-то безобманные талмуды: заглянул в них, сравнил с их образчиками и видишь — «отлично» или, наоборот, «ниже всякой критики».
      Ах, если бы это было так!
      А почему же это — не так?
      Язык — орудие человека. Однако орудия бывают разные. Топор — орудие, и «ТУ-104» — орудие. Отличить хороший топор от плохого не столь уж трудно: он должен правильно закален, отточен, удачно насажен на рукоять. Должен быть «ловким», «сручным». Все ясно. Но и «ТУ-104», и электронная машина — тоже наши орудия. А вот установить их достоинства и недочеты, исправить — далеко не так просто, как в случае с топором.
      Изо всех орудий, которые созданы человечеством за прмч его существования, язык, вероятно, не имеет соперников по сложности и тонкости. Именно он принял участие в создании всех остальных — великих и малых, духовных и материальных — ценностей, сотворенных людьми. Поэтому как орудие он куда больше похож на «ТУ», нежели на топор.
      Замечено и понято это уже очень давно:
      Для общих благ мы то перед скотом имеем,
      Что лучше, как они, друг друга разумеем,
      И помощию слов пространна языка,
      Все можем изъяснить, как
      мысль ни глубока.
      Описываем все и чувствие и страсти,
      И мысли голосом делим на мелки части...
      Двести тридцать лет тому назад так думал Александп Сумароков. Так же, или почти так же, думаем о языке и мы. Но приди нам на ум передать эту мысль писателя XVIII века нашим современникам, мы употребили бы совсем другие слова, расставили бы их в новом порядке придали бы им не те формы. Почему?
      По очень простой причине: за две с небольшим сотни лет русский язык успел измениться. Что же, он стал, наверное, значительно лучше?
      Я бы не рискнул утверждать это.
      Русский язык и в XVIII веке был в полном расцвете — великолепным, могучим, соединявшим в себе, по слову Ломоносова, «великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианекого...».
      А может быть, за эти два века он утратил какие-то свои прекрасные свойства, стал хуже? Конечно нет. Прошло почти сто лет после того, как Ломоносов воспел этому языку такую хвалу, и вот чародей слова, его знаток и мастер Гоголь повторил слова своего предшественника:
      «Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово...»
      Но чем же тогда объяснить постоянно повторявшиеся призывы к его спасению? Неужели все его защитники горевали напрасно? Ведь это были замечательные работники слова, такие, как Тургенев и Чехов в прошлом веке, как Федин и Гладков в наши дни. Кому-кому, а уж им-то, как говорится, и книги в руки.
      Почему и сегодня тонкие ценители языка поднимают все ту же тревогу, пишут статьи о печальной участи вторая может его постигнуть, если не...
      А что «если не»? Вот в этом-то все и дело Чтобы хоть отчасти разобраться в этом, нам придется начать издалека.
     
      ВЕЗДЕСУЩИЙ И ВСЕМОГУЩИЙ
      Есть старый способ демонстрировать значение той или иной вещи: представить себе, что ее нет. Исчезни в мире железо — погибла бы современная цивилизация. Пропади трение — Вселенная рассыпалась бы на куски. Погибни растения — не мог бы существовать и животный мир.
      Вообразите на миг, что человечество утратило дар речи. Или в свое время не сумело овладеть им. Что было бы? Не было бы главного — самого человечества.
      Современная космическая ракета — соединение великого множества деталей: металлических, пластмассовых, минеральных, органических. Без них она невозможна, немыслима — это ясно каждому. Но как часто мы забываем, что в то же время она есть и гигантский агрегат слов.
      Если бы Циолковский не мог — в словах, ибо знаки математических формул суть тоже слова! — продумать свои гениальные принципы;
      если бы он не мог — посредством слов! — передать их ученикам;
      если бы проект ракеты не удалось воплотить в сотнях и тысячах — словесных! — документов, никогда ни одна ракета не поднялась бы в космос. Если бы язык и речь не позволили Марксу и Энгельсу Разработать теорию и философию научного социализма, Разнесли бы их мысли по всему свету, не дали бы возможность Ленину в огне Великой революции заложить фундамент нового, свободного мира, его соратникам и продолжателям — отстоять этот мир в жестокой борьбе продолжить титаническое дело н сделать его общим делом сотен и сотен миллионов людей, — что было бы сейчас с человечеством?!
      Язык вездесущ и всемогущ, как боги старых мифов. Он единственный организатор и выразитель человеческой мысли, единственный контролер ее правильности. Но в то же время — и об этом нельзя забывать! — он главный из возможных ее фальсификаторов.
      «Мал язык, дд. горами качает», — говорит о йем народ. Но тут же добавляет: «Язык и хлебом кормит, и дело портит».
      Если эти афоризмы справедливы, то разве можно признать владение этим орудием личным делом каждого? Нет, это дело высокой государственной важности, гражданский долг в той же мере, что и частная потребность. Мы хотим, чтобы наш язык помогал нам «качать горами». Пусть он «кормит нас хлебом». Но нельзя терпеть, чтобы где-либо, когда-либо, волей или неволей, ведением или неведением он мог нам «дело портить».
      Значит, от разрешения вопросов качества языка зависит многое. Но решать их надо не с кондачка, а после тщательного изучения. Никто не послушается пассажира самолета, если при посадке тот скажет летчику: «Я бы на вашем месте переменил шаг винта: потряхивает!» Вот если таким пассажиром будет инженер-самолетостроитель или летчик — дело другое.
     
      СЫН ВЕКОВ
      На первый взгляд все предельно просто. Русский язык — это тот язык, на котором русские люди от Калининграда до Камчатки говорят сегодня. На нем же народ наш говорит с тех пор, как «пошла есть земля русская».
      Но простота эта кажущаяся.
      Вот три образчика великолепной русской речи, три «описания»:
      «Игорь к Дону вой ведет. Уже бо беды его пасет птиць по дубию; волци грозу восторжат по яругам; орли клектом на кости звери зовут, лисици брешут на червленыя щиты, о Руская земле, уже за шеломянем еси!»
      «О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы...»
      «В семи верстах от Ларса находится Дариальский пост. Ущелье носит то же имя. Скалы с обеих сторон стоят параллельными стенами. Здесь так узко, так узко, пишет один путешественник, что не только видишь, но, кажется, чувствуешь тесноту. Клочок неба, как лента, синеет над вашей головою».
      Читаешь и думаешь: неужели это один и тот же язык? Болгарский и русский, пожалуй, различаются не сильнее! А ведь перед нами три отрывка из творений славных мастеров русской речи — безыменного автора «Слова о полку Игореве» (XII век), протопопа Аввакума Петрова (XVII век) и Пушкина. Язык один, но как резко и круто- изменился он за века.
      Резко и круто? Не совсем так. Если бы я между «Словом» и «Житием» Аввакума поместил отрывки из «Задонщины» (XVI век), затем из «Хождений» (XV век), потом из литературных памятников времен Годунова, различия между ними показались бы вам несравненно меньшими.
      ык обычно меняется неторопливо. Современникам тРУДно ощутить это движение: оно заметно только при оглядке далеко назад. Когда же кому-либо из нас слу-аино бросается в глаза то тот, то другой его новый ризнак, он может показаться искажением твердых и Чных законов нашей речи. И для того чтобы судить о том, «что такое хорошо и что такое плохо» в соврем? ном языке, мы обязаны уметь отличать порчу от разви тия, знать историю языка.
      Развитие языка не прекратится, покуда будут сменять друг друга людские поколения, настигать одна другую массы новых, по-новому живущих и думающих людей Каждый порознь и все вместе мы участвуем в этом развитии. Каждый из нас вносит в него ничтожные новинки. Некоторые, сталкиваясь, уничтожают друг; друга. Дру. гие, слагаясь, превращаются в общие привычки и все больше изменяют язык. И хорошо, что меняют: иначе мы бы и сегодня говорили языком протопопа Аввакума. Хорошо бы выглядел современный учитель, внушая ученику:
      «Рекох ти и паки реку: веруй и исповеждь по писанию, якоже книги научают, а не по своему обольщенному смыслу!»
      Ведь это равносильно нашему: не открывай открытых Америк, а побольше читай!
      Столетний дуб не похож на росток, выглянувший из желудя. А все же и тот и другой — дубы. У них не может быть ни березовой коры, ни сосновой хвои — все это было бы уже уродством.
      Так и в языке: только то изменение естественно, которое не противоречит его законам. Не тут ли скрыто самое основное, что нужно знать для решения вопроса о «хорошем» и «плохом» в нашей речи?
     
      ПО УШАКОВУ И ДАЛЮ
      Мы убедились: во времени язык неодинаков. А в пространстве?
      Один из читателей «Известий» кузнец И. Головин удивляется: воронежцы, оказывается, говорят не на одном, а на двух русских языках. Один «красивый» — такой же, как в Москве: его слышишь в школе, на лекциях, со сцены. Другой — «некрасивый» — звучит на улице, на рынке.
      Замечание наивно, но в какой-то степени справедливо прислушайтесь, и на месте единого монолитного русского языка вы начнете различать множество своеобразно звучащих «язычков».
      Действительно, есть Русский Язык — тот, который преподают в школах, на котором пишут книги, которому в Университете дружбы обучают иностранных студентов, словари которого продают в книжных лавках всего мира. Это — тот русский язык, который обязан знать каждый русский человек, считающий себя культурным. Да без его знания и не обойдешься: он звучит в Ленинграде и Хабаровске, Мурманске и Сочи. Все мы, где бы ни жили и кем бы ни были, на этом языке говорим друг с другом. Этот общерусский язык, который тов. Головин именует «красивым», называют «литературным русским языком».
      Самый изощренный, самый гибкий «слой» его вы найдете у мастеров слова — писателей.
      Но есть еще другие русские «языки». Опытный языковед по речи случайного встречного без труда определит, откуда он родом.
      Слыхали вы, как «окают» коренные волгари : «пОстОй, ОбОжди немнОЮ». А настоящие рязанцы мягко «акают»: «пАстой, пАгАди». Но разница тут не только в выговоре.
      Природный Вологжанин скажет: «Он ничего не зна-т, ничего не понима-т» там, где пскович протянет: «Ницого не знае-, ницого не понимае-». Видимо, эти различия затрагивают и морфологию. Пскович назовет овраг крючей, брюкву — «каликой», а в других частях нашей страны овраг — «балка», брюква — «бушма». Словарный состав в разных местах неодинаков.
      Это — явление общее: все крупные языки мира распадаются на местные, областные говоры, наречия, диалекты. Нелепо смотреть на них свысока, считать их «некрасивыми» языками, невежественной речью: иные «дефекты» подревней и позаслуженней многих звонких слов современного языка. Именно из таких наречий и вырос в многовековом процессе он сам, этот великий общерусский язык — наша гордость и наша слава. Из них черпает он питательные соки. Но смешивать его с ними в одну общую амальгаму нельзя, как нельзя в одну бутыль вливать марочное вековое вино и тот свежий сок, из которого оно отстоялось.
      Областными — местными — наречиями дело не ограничивается. Замечали ли вы, что почти каждая профессия владеет словарем, отличным от общерусского? Мы знаем слово «компас», а моряки сердито поправляют: «компас». Нам известно «добыча», а любой горняк произносит «добыча». Вам навряд ли известны такие словечки, как «оксюморон» или «анаколуф», которыми пользуются литературоведы. Профессионалы умудряются изменять даже общепринятую грамматику: летчики называют крылья самолета «плоскости».
      Металлисты, текстильщики, транспортники, речники, все специалисты — от кустарей до академиков — прибавляют к общерусскому словарному запасу свои специальные «запасики». Слагаясь с тем, что содержат местные диалекты, этот их вклад образует залегающий под литературным языком мощный фундамент, то, что именуют «народной русской речью».
      В чем же главная разница между единым литературным и всеми остальными «языками» (называю их так условно)? «Им» достаточно быть средством общения между земляками или сослуживцами, а «его» великая задача — объединить собою всех русских людей, в любой профессии, в любой части, страны. «Их» дело — местное и временное, «его» задача - всеобщая и вечная.
      Вот его-то жизнью и качествами все мы озабочены.
      Мы все время стремимся выработать для литературного языка некую не насильственную, не сковывающую его «норму», которая все же управляла бы им. Такую норму, подчиняться которой должен был бы с удовольствием каждый русский — ведь она отражает дух его языка.
      А как же иначе! Я, пскович, назову ястреба «совой», а сову — «лунем». Вы, южанин, про плотину скажете «гребля», про пруд — «ставок». Летчик говорит: «Я дал сумасшедшую ногу», а ты понимай, что он круто повернул.
      Такая анархия могла бы помешать главной задаче языка — объединять людей.
      Нельзя дважды выкупаться в одной и той же реке: она все время меняется, течет. Нельзя говорить на том же самом языке в начале и конце века — изменится и он. Но как Волга нашего сегодня и Волга времен Разина — все та же Волга, потому что, меняясь в частностях, она сохранила свой общий характер — направление, исток, так и язык наш должен сохранять свой дух, оставаться самим собою. В этом помогает ему высокая и точная языковая норма.
     
      ЛЕБЕДИ И РАКИ
     
      «Всякому безобразию есть свое приличие».
      А. Чехов. «Вишневый сад».
     
      Безусловно, все русские люди, размышляющие над судьбами родной речи, стремятся сделать все, что им представляется нужным, для того, чтобы наш язык мог жить нормальной, интенсивной жизнью. Но вот представляется-то им разное...
      Среди радетелей языка всегда было два лагеря об разно выражаясь, лебеди и раки.
      «Лебеди», как им свойственно, рвутся в облака «раки» же если и не пятятся назад, то пытаются остановить свободное движение языка. Из их полярных усилий получается не совсем то, что в бессмертной басне.
      Один пример. Существительные мужского рода, оканчивающиеся на твердую согласную — лес, луг, серп, бог — в именительном множественного получают неодинаковые окончания: одни «а» (луга, леса), другие — «ы» или «и» (серпы, боги). Это не странно. Странно другое: с каждым годом у нас становится все меньше имен на «и», «ы» и все больше на «а». Почему?
      Еще Гоголь нередко писал «дом-ы», а не «дом-а». В старину встречалась и форма «лес-ы». Сегодня никому не придет в голову говорить так.
      Вокруг целого ряда слов нынче кипит борьба. Большинство уверенно произносит «редактора», «корректора», но спросите самих корректоров — они, пожалуй, станут утверждать, что они «корректоры»...
      В чем тут дело? Почему ни одному «лебедю» не придет в голову сказать «отличные маляра» или «новатора», хотя он же спокойно говорит «слесаря»? Почему ни один «рак» не потребует, чтобы мы вернулись к формам «по-вары» или «кОлоколы», но будет отстаивать «цехи»? Кто прав?
      В языке нашем существует тенденция подравнивать формы словоизменения: уж раз на «а», так пусть везде так! Подчиняясь этой исторически сложившейся тенденции, язык и ведет свою упорную необратимую работу. Только не все слова одновременно претерпевают изменения.
      Объяснить эту «очередность» трудно. Вряд ли можно ответить на вопрос, почему мы говорим уже «рога», но еще «боги». Почему «юнкера» давно стали «юнкерами», «офицеры» всячески стремятся перейти в «офицера» я «капитаны» или «майоры» даже и не думают о подобном «безобразии». Одно ясно: с этими именами что-то происходит. «Лебеди» радуются: вот пример положительного роста языка! «Раки» горюют: вот образец заразной болезни, охватившей целую группу слов. Думается что в данном случае правы первые. Как бы папа и мама ни огорчались, что у их сына вдруг ни с того ни с сего изменился голос, остановить эту «болезнь» невозможно, да и не надо. Пройдет срок, и то, что казалось уродством, станет зрелой мужской красотой.
      Так и со словами — раз то или иное из них вступило в стадию каких-то закономерных перемен, оно пройдет ее. Надо только каждый раз устанавливать, законны ли эти перемены, соответствуют ли они духу языка. И не следует форсировать их, торопиться, подхватывая первое дошедшее до слуха новшество. Чтобы признать новые формы, слова, звучание, надо убедиться, что язык принял и утвердил их.
      В его царстве ничего нельзя осуществлять партизанскими способами или, как говорится, «голым администрированием». Попробуйте запретить вашим товарищам говорить «цеха» и вернуть их к старинному «цехи». Из этого ничего не получится. Попытайтесь, наоборот, заставить их отменить «столбы» и ввести более свежее «столба». И это вам не удастся. Значит, тут надо обладать чутким «языковым» слухом, которым обладает далеко не каждый. Поэтому, прежде чем отстаивать новую форму или обрушиваться на нее, полезно заглянуть в специальные справочники, словари, пособия. Там скапливаются проверенные образцы всего, что закономерно утвердилось в языке.
      А как же с вечными распрями «лебедей» и «раков»? Есть ли в них польза? Раз язык сам себе хозяин, о чем же беспокоиться?
      Это не так. Представьте себе на миг, что одолели б консервативные силы с их главным лозунгом: «Вход в язык воспрещен». Произойди это в дни Сумарокова бы говорили доныне языком «Недоросля». Вообразите, как отозвалось бы это на культуре.
      Если бы взяли верх безудержные новаторы, сторонники доктрины «все позволено», стихийный поток нововведений опрокинул бы самое понятие языковой нормы хорошего вкуса и слога. Самое понятие «правильного» языка стало бы пустым звуком. Оказалось бы просто невозможным обучать ему. Язык утратил бы свое основное свойство — быть совершенным орудием общения.
      Ни того, ни другого, к счастью, не случается. «Лебеди» тянут в облака — и хорошо делают: движение в языке обязательно. «Раки» зовут назад — и тоже отлично поступают: чем сильнее локомотив, тем более необходим ему хороший тормоз. Под действием этих противоположных усилий великий «воз» русской речи движется по некой равнодействующей, стремясь вперед, по сберегая на ходу свой исторический облик.
     
      НЕПРАВИЛЬНО
      Так называемые «неправильности речи» бывают двух родов.
      Вот говорят некоторые люди «ездию, ездшот». Спорить здесь не о чем: спряжение глаголов — вещь строго разработанная, глагол «ездить» в настоящем времени имеет форму «я езжу», «ты ездишь».
      А вот ошибка иного сорта. Человек говорит: «Я не кушаю черного хлеба!» Никакой неправильности он не допустил. Глагол «кушать» существует, в первом лице настоящего времени он так и звучит — «кушаю». Все верно, а сказать так нельзя. «Вы кушаете» — допустимо. «Он покушал» - куда ни шло. «Я кушаю» — строго запрещается.
      Почему — увидим в следующей главе. А пока заметим одно: в случаях такого рода от бесспорности ничего не остается. Нет таких словарей, справочников, правил, в которых они были бы расписаны. Примеры с глаголом «ездиют» и с глаголом «кушаю» относятся к принципиально различным областям науки о хорошей языке.
      Ошибок первого рода полно в небрежной речи. Мы их встречаем в фонетике, когда вместо простого «пионер» произносят вычурное «пионэр» или вместо «рельсы» — «рэльсы». Они возможны в морфологии; «ихний», а не «их», «ейный», а не «ее». Часты нарушения синтаксиса: слова употреблены правильно, но нарушены связи между ними. Возникает бессмыслица, иногда курьезная; «Поднимаясь на лестницу, в глаза мне бросился взволнованный управдом»...
      Такого рода ошибки встречаются очень часто. Они понятны, их легко исправить. Написано; «Граждане, прошу соблюдать чистоту в этот ящик». Ясно, что автор спутал, соединил в одно два близких по смыслу выражения: «соблюдать чистоту» и «бросать мусор в ящик».
      Эти ошибки особенно характерны для людей не слишком образованных, но склонных употреблять «загадочные» книжные, иностранные слова. Чеховский Епиходов с его уморительным «если взглянуть с точки зрения, то вы привели меня... в состояние духа» — их духовный отец. Горничная Думнша дала ему — а с ним и всем его наследникам — печально-точное определение: «Человек он смирный... а как начнет говорить, ничего не поймешь.
      хорошо, и чувствительно, только непонятно...»
      Малограмотные люди говорят «кастирша» вместо «кассирша», «Фильяидия» вместо «Финляндия», и это неизбежно в стране, население которой еще совсем давно было и вовсе неграмотным. Неизбежно и ничуть не страшно: ведь у нас среднее образование стало уже обязательным, а высшее — распространяется все шире и шире. Про такие огрехи можно сердито сказать: неправильно! Но ужасаться им не приходится. Пройдет время они исчезнут сами собой.
      Грустно одно: в самых разных прослойках нашего общества встречаются еще товарищи, которым такие грамматические неправильности кажутся патентом на трудовое, рабоче-крестьянское происхождение: «Отцы мои говорили «булгахтер», и я буду говорить так». Им следовало бы напомнить об одном поучительном случае.
      На съезде учителей РСФСР Никита Сергеевич Хрущев, рассказывая о своей поездке по Австрии и встречах с тамошним духовенством, захотел употребить почти вышедшее у нас из обихода, но весьма уместное в данном контексте слово «паства». Не будучи твердо уверен, что ударение падает на первый слог, он, ничуть не поколебавшись, обратился за советом к своей квалифицированной аудитории и, наведя справку, произнес «пАства», а не «паствА». А заодно и объяснил свои сомнения той языковой средой, в которой протекали его детство и юность.
      Вот так именно, просто и прямо, на ходу, должен исправлять свои речевые погрешности и каждый из нас. Ведь даже Пушкин «заглядывал встарь в академический словарь». Чего же нам стесняться!
     
      НЕ ПРИНЯТО!
      Рубрика «Неправильно» заполнена. Но в нее никак не включаются ошибки типа «я кушаю».
      Дело в том, что в каждом языке существуют не подлежащие запрету, даже «правильные», формально говоря, но нежелательные, неудобные и просто некрасивые слова, словосочетания, выражения. Их нельзя назвать неправильными, но мы считаем их непринятыми.
      Тот, кто по-настоящему болеет за родную речь должен твердо запомнить этот новый термин: непрт Очень часто он налагает вето даже в таких случаях ко гда совершенно невозможно подобрать грамматические фонетические, семантические или исторические возраже ния. Не принято, и конец! Так же как не принято потягиваться за столом. Это, возможно, и естественно, ноне принято!
      О том, что принято и не принято в языке, имеет право судить стилистика. Стилистика — сложная и тонкая область знания, стоящая на грани науки и искусства. Она — я говорю о стилистике разговорного языка — требует не только знаний, но и чутья. Зачастую ее рецепты, годящиеся для одного стиля речи, неприменимы для другого.
      Когда двое мальчишек в школе говорят между собою, только педант найдет «недопустимой» рецлику: «Ты опять «пару» хватанул? Эх ты! То «пара», то «кол»... Срежешься на экзамене — и выставят из школы». Но если вы увидите письмо директора к родителям, где говорится: «Уважаемые товарищи! Поскольку ваш сын опять хватанул «пару», а в табеле у него то «пара», то «кол», он несомненно срежется на экзамене, и я вынужден буду выставить его из школы...», вы решите, что директор по меньшей мере странный человек.
      Слова и там и тут одинаковые, все они значатся в каших словарях, содержание сказанного одно и то же. Все правильно, но в одном случае так говорить принято, а в другом — не принято. Стилистически неуместно!
      Нашу речь особенно портят эти ошибки вкуса и каждый, кто хочет говорить по-русски правильно, обязан не только твердо следовать правилам грамматики. Он должен — а это далеко не легкая задача — развить острое чутье языка. Только оно позволяет стать одним из подмастерьев в громадной мастерской нашего великогп и свободного языка.
     
      «ОТВЕТ РЕБРОМ»
      Недавно я получил письмо из Ростова-на-Дону. Письмо достаточно злое: похоже на то, что многие примеры, приводимые авторами различных газетных статей в качестве образцов неправильной речи, попадают автору не в бровь, а в глаз. Его возмущает, что «непрошеные ревнители» русского языка не одобряют замену слова «последний» словом «крайний», запрещают типичное для л юга использование предлога «где» в значении «куда»: «Эй, Анисья, где пошла?» — «Да в сельпо, батюшка»...
      «Сотни лет, — пишет он, — русский язык развивался по своим собственным законам. Почему же теперь вдруг ему понадобилась мелочная опека? Кто дал право придирчивым надзирателям запрещать мне говорить так, как я хочу? Меня понимают те люди, с которыми я связан, значит я хорошо владею русским языком. Если 90 процентов ростовчан говорит «где», когда москвичи говорят «куда», кто и как докажет, что им надо переучиваться на московский лад?»
      Вопрос, что называется, поставлен ребром и требует такого же прямого ответа.
      В самом деле, почему именно теперь мы так громко заговорили о языковой норме? Что это — случайность или некая историческая необходимость?
      В наши дни в том особенном обществе, в котором мы имеем радость и честь жить, роль языка как средства общения между людьми необычайно выросла, прежде всего потому, что по разительно выросла интенсивность этого общения.
      Полтора или два столетия тому назад о законах развития общества, о целях и надобностях государства, о политике удаленных от нас стран беседовало ничтожное количество образованных людей, горсточки аристократов и интеллигентов, затерянные среди могучей тлщи безмолвствующего народа.
      Обшение людей осуществлялось тогда с удивительной для нас неторопливостью. Наполеон уже подходил к Москве, а где-нибудь за Волгой, в церквах, с амвона только читали впервые царские манифесты о вторжении его в Россию. Он уже убегал в санном возке за Березину, а в Сибири ничего еще не знали о Бородине и московском пожаре.
      А сейчас? В тот самый миг, когда Н. С. Хрущев вносит в Нью-Йорке, на Ассамблее ООН, предложение о всеобщем разоружении, его слова слышит весь наш Союз. Сотни миллионов людей ежедневно настраивают приемники, включают телевизоры, развертывают газетные листы, чтобы узнать о целях и надобностях государства, о политике самых далеких стран, о новых открытиях науки и достижениях техники.
      Конечно, роль радио, прессы, науки возросла во всем мире, всюду и везде общение между людьми стало интенсивнее. Но нигде так не велика напряженность и всенародность этого общения, как у нас, в странах социалистического лагеря.
      Вот уже сорок три года, как в нашей стране кухарка получила право управлять государством, как весь народ превратился в нацию правителей, нацию государственных деятелей, имеющих право и обязанность знать все, что раньше знали лишь Билибины и Курагины, Сперанские и Канкрины.
      Мой ростовский корреспондент — инженер. Вот ему-то уж надо было бы ясно понимать одно: сто лет назад каждый кузнец в любой Маниловке мог ковать на свой лад и размер оси и гайки для крестьянских дрог и помещичьих дормезов — любую из них мог неспешно подогнать к экипажу другой такой же кустарь. Но разве можно сегодня допустить, чтобы Горьковский автозавод устанавливал свои стандарты деталей мотора, а Ярославский — свои? Чтобы на севере выпускались покрышки одного размера, а на юге — другого? Нечто подобное тому, что произошло в промышленности, происходит и в языке.
      Для того чтобы читать сегодняшнюю газету, надо свободно владеть современным русским языком; для того чтобы писать в газете, должно владеть им еще лучше. Чтобы учиться в школе, надо говорить по-русски; но насколько же лучше должен говорить по-русски тот, кто учит!
      Если ты агитатор, пропагандист великих идей времени, многого ли ты добьешься, спрашивая у народа: «Где идет мир?», когда хочешь спросить: «Куда он идет и стремится?»! Ты призван руководить; как будешь ты узнавать думы и чаяния людей, если речь твоя неточна, непонятна собеседнику, если слова твои могут быть истолкованы в Рязани на один лад, а в Перми — на другой?
      От того, правильно ли, общепонятно ли, свободно ли выражаешься ты — ученый, партийный работник, агитатор, инженер, журналист, писатель, доктор, актер — по-русски, зависит, будешь ли ты понят пародом своей страны. Это зависит и от того, сумел ли ты научить народ свободно владеть общерусским языком.