Великий русский сатирик
Салтыков-Щедрин

PDF

М. Е. Салтыков-Щедрин является непревзойденным художником слова в области социально-политической сатиры. Этим определяются его особое место в русском классическом реализме, оригинальность и непреходящее значение его литературного наследия. Революционный демократ, социалист, просветитель по своим идейным убеждениям, он выступал горячим защитником угнетенного народа и бесстрашным обличителем привилегированных классов. Основной пафос его творчества заключается в бескомпромиссном отрицании всех форм угнетения человека человеком во имя победы идеалов демократии и социализма. В течение 1850—1880-х годов голос гениального сатирика громко и гневно звучал на всю Россию, вдохновляя лучшие силы нации на борьбу с социально-политическим режимом самодержавия.

      1

      Михаил Евграфович Салтыков родился 15 (27) января 1826 года в селе Спас-Угол Тверской губернии, в богатой помещичьей семье. В отличие от И. С. Тургенева или Л. Н. Толстого Салтыков не вынес из своего «дворянского гнезда» отрадных впечатлений. Обстановка в доме Салтыковых была суровой, мрачной, безрадостной. Отец писателя, человек образованный, по безвольный, не оказывал заметного влияния на семью. Всеми делами заправляла мать, женщина малограмотная, происходившая из необразованной купеческой семьи, но умная, деятельная, властная. Она держала в строгом повиновении и крепостных крестьян, и мужа, и детей. Все ее интересы сосредоточивались на хозяйственных приобретениях.
      В родительской усадьбе, как и вообще в той провинциальной помещичьей среде, где прошли первые десять лет жизни Салтыкова, будущий писатель видел все ужасы вековой кабалы в их отвратительной наготе. «Крепостное право, тяжелое и грубое в своих формах, сближало меня с подневольною массой,— писал он впоследствии, вспоминая годы своего деревенского детства. — ...Только пережив все его фазисы, я мог прийти к полному, сознательному и страстному отрицанию его». Эти строки из предсмертной «Пошехонской старины» поясняют, как глубоко запали в душу даровитого и впечатлительного мальчика картины крепостнического произвола и в каких условиях началось его формирование как непримиримого борца против всех форм рабства.
      Получив по принятому в дворянской среде обычаю начальное образование дома, в десятилетнем возрасте Салтыков поступил в третий класс Московского дворянского института. Через два года за отличные успехи он был переведен в Царскосельский лицей. Это привилегированное учебное заведение, готовившее дворянских детей для службы на высоких государственных должностях, Салтыков иронически называл «рассадником министров».
      В то время лицей был еще полон славой знаменитого воспитанника его — Пушкина. Воспоминание о великом поэте вдохновляло и обязывало. Влияние литературы было в лицее очень сильно. Питомцы соревновались за право быть наследником Пушкина. В атмосфере этих настроений пробуждалось дарование Салтыкова. По его словам, уже в первом классе лицея он «почувствовал решительное влечение к литературе, что и выразилось усиленною стихотворною деятельностью». Стихи юного поэта носили подражательный характер. Впоследствии он не любил вспоминать о них. Но стихи не были лишены поэтических достоинств, находили признание, печатались в журналах и даже давали повод сокурсникам пророчить Салтыкову роль продолжателя Пушкина. Увлечение литературой выразилось у Салтыкова-лицеиста и в том, что он много читал, проявлял особенный интерес к статьям Белинского, испытывая на себе его сильное влияние.
      Восьмилетнее пребывание Салтыкова в привилегированных учебных заведениях (1836—1844), помимо того что в них он получил основательное гуманитарное образование и приобщился к литературе, имело и еще одно важное значение для будущей деятельности сатирика. Он в совершенстве изучил весь процесс официального воспитания царских сановников, и это ему пригодилось, когда он впоследствии высмеивал их в сатирических образах «помпадуров», «градоначальников», «ташкентцев».
      После окончания лицея, в 1844 году, Салтыков становится чиновником военного министерства. Но служба его не интересовала. Растущие духовные запросы юноши, воспитанного на статьях Белинского, все более влекли его к литературе. Важным событием в идейной жизни Салтыкова во время четырехлетней петербургской службы явилось его участие в кружке революционно настроенной молодежи, руководимом М. В. Петрашевским. Члены кружка увлекались идеями утопического социализма Фурье, Сен-Симона и других французских мыслителей, вели шумные беседы по политическим и нравственным вопросам. «От этих бесед, — вспоминал Салтыков, — новая жизнь проносилась над душою, новые чувства охватывали сердце, новая кровь сладко закипала в жилах».
      Приобщившись к учению о будущем идеальном строе, Салтыков навсегда остался его приверженцем. Вместе с тем он не разделял мнения тех мыслителей, которые считали, что для построения социалистического общества достаточно одного лишь нравственного перевоспитания людей. Салтыков был убежден, что для этого необходима еще и активная общественная борьба угнетенных масс за свои права.
      Социалистические взгляды молодого Салтыкова нашли свое выражение в его новых литературных опытах. Он выступает в журналах с рецензиями на книги для детей, горячо пропагандируя принципы воспитания гармонически развитой личности. Он публикует две свои первые повести «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848), в которых заявляет себя решительным противником социального неравенства и защитником униженных и оскорбленных.
      В лучшей из них, в «Запутанном деле», изображается бедственное положение молодого человека Мичулина. Живя в Петербурге, он не находит работы; голодное существование и издевательства вызывают у него чувство негодования против блаженствующих мошенников. Люди богатых сословий представляются герою повести стаей жадных волков. Он жаждет их уничтожения. По его одинокий протест бессилен. Преждевременная смерть оказывается для него единственным выходом из «запутанного дела».
      В повести «Запутанное дело», опубликованной в журнале «Отечественные записки» в марте 1848 года, то есть сразу же после Февральской революции во Франции, напугавшей самодержавие, идеологи реакции усмотрели проповедь «гильотины для всех богатых», «стремление к распространению революционных идей, потрясших уже всю Западную Европу». В апреле 1848 года Салтыков был сослан в Вятку.
      Молодой литератор, страстно отдававшийся передовым идейным исканиям, оказался внезапно выброшенным из столицы в глухой провинциальный город. Резкая смена впечатлений тяжело отразилась на настроении Салтыкова. Он чувствовал себя несчастным, горько жаловался на свою жизнь в грязном обывательском болоте, на отсутствие духовно родственной среды.
      В изгнании идейное развитие Салтыкова затормозилось, а его литературное творчество приостановилось. Но, как впоследствии он сам признавал, продолжавшаяся около восьми лет принудительная служба в Вятке явилась «великой школой жизни». Как человек умный, образованный, деятельный, он быстро выдвинулся, став чиновником особых поручений в губернской администрации. Служба его была связана с постоянными разъездами по отдаленным, глухим местам Вятской и соседних губерний. Он всесторонне презирал жизнь, быт, психологию разнообразных слоев населения — чиновничества, купечества, мещанства, крестьян. Это имело большое значение для его литературной деятельности, которая возобновилась тотчас же после ссылки.
      Возвращение в Петербург стало возможным для Салтыкова в начале 1856 года, когда после смерти деспота Николая I и поражения в крымской войне самодержавие вынуждено было пойти на смягчение политического режима и заявило о согласии отменить крепостное право.
      В условиях бурно начавшегося общественного подъема Салтыков создает на основе богатых жизненных впечатлений от вятской ссылки свои знаменитые «Губернские очерки» (1856— 1857). Он первоначально печатал их в журнале «Русский вестник» под псевдонимом Н. Щедрин, навсегда закрепившимся в творчестве писателя.
      «Губернские очерки», где впервые ярко обнаружилось сатирическое дарование Салтыкова, принесли автору шумный успех и сразу сделали его имя известным всей читающей России. О нем заговорили как о писателе, который воспринял лучшие реалистические традиции Гоголя и стал на путь еще более смелого и беспощадного осуждения социального зла.
      В «Губернских очерках» Салтыков живописно представил все провинциальное чиновничество — от мелкого канцеляриста до губернатора — в образах взяточников, вымогателей, казнокрадов, бездельников, клеветников, безжалостно грабивших народ.
      Н. Г. Чернышевский назвал первую сатирическую книгу Салтыкова «благородной и превосходной», а се автора — писателем «скорбным и негодующим». «Никто, — писал он,— не карал наших общественных пороков словом, более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большей беспощадностью». Передовая русская интеллигенция, возглавлявшаяся Чернышевским и Добролюбовым, использовала «Губернские очерки» в своей борьбе против крепостного права и для пропаганды революционных идей.
      «Губернские очерки» навсегда определили характер литературной деятельности Салтыкова-Щедрина как сатирика-демократа. Для дальнейшего идейного развития писателя на этом пути благотворным было все большее его сближение с вождями русской революционной демократии Чернышевским и Добролюбовым. Салтыков становится с 1860 года их соратником в «Современнике», а после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского входит в редакцию журнала (1863—1864) и вместе с Некрасовым возглавляет его, руководствуясь заветами своих идейных учителей.
      Салтыков, став уже знаменитым писателем, в течение нескольких лет продолжал служебную деятельность. Он был вице-губернатором в Рязани и Тврри (1858—1862), председателем казенной палаты в Пензе, Туле и Рязани (1865—1868). Находясь на этих должностях, он старался, насколько позволяли условия, «не дать в обиду мужика». Такое гуманное отношение к народу было необычным в высшей бюрократической среде, и сослуживцы называли вице-губернатора Салтыкова вице-Робеспьером.
      Заниматься служебной деятельностью побуждали Салтыкова не только материальные соображения, но и намерение принести пользу обществу. Польза эта, как все больше убеждался он, оказывалась лишь бесследной каплей добра в море бюрократического произвола. Честный, наделенный независимым характером администратор все чаще вступал в конфликт с властями. Угнетало Салтыкова и его двойственное положение: формально он был причастен к той правительственной системе, с которой идейно расходился и боролся пером сатирика. Ему, человеку революционно-демократических убеждений, становилось все труднее находиться на государственном поприще, и в 1868 году Салтыков совсем оставил службу и отдался исключительно литературе.
      Многолетняя служебная деятельность Салтыкова дала ему богатый материал для творчества. На личном жизненном опыте он превосходно постиг официальную и закулисную стороны высшей бюрократии и чиновничества, и потому его сатирические стрелы так метко попадали в цель.
      В 1868 году Салтыков-Щедрин вместе с Некрасовым стал во главе «Отечественных записок». Этот журнал продолжал революционно-демократические традиции «Современника», запрещенного правительством в 1866 году.
      Время работы в «Отечественных записках» — самая блестящая пора литературной деятельности Салтыкова-Щедрина, период высшего расцвета его сатиры. На страницах журнала ежемесячно появлялись его произведения, привлекавшие к себе внимание всей читающей России.
      Кроме собственно творческой работы, Салтыков-Щедрин много времени отдавал редакционным обязанностям, собиранию вокруг журнала и воспитанию передовых литературных сил. Журнальная деятельность была сопряжена также с теми трудностями, которые вызывались преследованием демократических писателей царской цензурой. «Журнальное дело, — писал Н. А. Некрасов в 1875 году, — у нас всегда было трудно, а теперь оно жестоко; Салтыков нес его не только мужественно, но и доблестно, и мы тянулись за ним, как могли».
      Доблестно осуществлял Салтыков руководство передовым журналом и после того, как лишился своего главного соратника — Некрасова, умершего в самом начале 1878 года.
      В апреле 1884 года журнал Салтыкова-Щедрина был закрыт царским правительством за содействие революционному движению. Писатель тяжко переживал эту катастрофу. Он почувствовал, что у него «душу запечатали», что он «лишился языка», разлучен с «единственно любимым существом» — читателем. Но он не мог молчать. Борьба за преобразование жизни оружием художественного слова была его органической потребностью. Вынужденный печатать свои произведения в «чужих людях», на страницах либеральных органов (журнал «Вестник Европы», газета «Русские ведомости»), он и теперь не изменил своим прежним убеждениям.
      «Умру на месте битвы», — говорил сатирик. И он до конца дней своих оставался верным этим словам. Он мужественно одолевал и огромное напряжение творческого труда, и неотступные правительственные гонения, и тяжкие физические недуги, терзавшие его в течение многих лет.
      Могучая сила передовых общественных идеалов, которым Салтыков-Щедрин служил до конца жизни со всей страстью своего воинствующего темперамента, поднимала его над личными невзгодами, не давала замереть в нем художнику и являлась постоянным источником творческого вдохновения.
      В «Пошехонской старине», этой своей предсмертной книге любви и гнева, Салтыков-Щедрин слал последнее проклятие темному прошлому и звал в светлое будущее. Обращаясь к детям, «устроителям грядущих исторических судеб», он писал: «Не погрязайте в подробностях настоящего... но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Не давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего».
      Последние страницы «Пошехонской старины» написаны слабеющей рукой бойца, умиравшего на месте битвы. В марте Салтыков-Щедрин дописал последнюю главу, а 28 апреля (10 мая н. ст.) 1889 года он скончался.
      Салтыков-Щедрин оставил большое литературное наследство. Собрание его сочинений — очерки, рассказы, повести, романы, пьесы, сказки, литературно-критические и публицистические статьи, письма — составляет двадцать объемистых томов. Вот неполный перечень названий его произведений, перечень, в котором отдельное заглавие чаще всего обозначает целый цикл взаимно связанных сатирических рассказов: «Губернские очерки», «Невинные рассказы», «Сатиры в прозе», «Признаки времени», «Помпадуры и помпадурши», «История одного города, «Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге», «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы», «Господа Молчалины», «Убежище Монрепо», «Круглый год», «Письма к тетеньке», «Современная идиллия», «Пошехонские рассказы», «Сказки», «Пестрые письма», «Мелочи жизни», «Пошехонская старина».
      Эти произведения принесли Салтыкову-Щедрину заслуженную славу крупнейшего сатирика.
      К числу самых выдающихся его творений принадлежат сатирический политический роман «История одного города», социально-психологический роман «Господа Головлевы» и сатирические «Сказки». Они дают наиболее яркое представление об идейно-художественных особенностях творчества писателя.
     
      2
     
      Главным врагом народных масс в эпоху Салтыкова-Щедрина было самодержавие. В первую очередь на него и обрушивал сатирик свои удары. Самым резким в щедринском творчестве и во всей русской литературе нападением на деспотическую власть явилась «История одного города» (1869—1870). Если в «Губернских очерках» Щедрин бичевал провинциальных губернских чиновников и бюрократов, то теперь он добрался до правительственных верхов. Открыто выступать против них было не только опасно, но и невозможно. Поэтому сатирик прибегнул к сложной художественной маскировке.
      Свое произведение он выдал за найденные в архиве тетради летописцев, будто бы живших в XVIII веке, а себе отвел лишь скромную роль «издателя» их записок; царей и царских министров представил в образах градоначальников, а установленный ими государственный режим — в образе города Глупова. Все эти фантастические образы и остроумные выдумки потребовались сатирику, конечно, только для того, чтобы издевательски высмеять царское правительство своего времени.
      Салтыков-Щедрин применил все средства и способы обличения, чтобы вызвать чувство отвращения к самодержавию. Это достигнуто уже в «Описи градоначальникам», предваряющей подробное описание «подвигов» правителей города Глупова. Постоянное упоминание о неприглядных причинах смерти градоначальников резко обнажает весь их отвратительный внутренний облик, подготовляя необходимое эмоциональное настроение читателя. Все они умирают, как бы следуя народной поговорке: «Собаке собачья смерть», от причин ничтожных, неестественных или курьезных, достойным образом увенчивающих их позорный жизненный путь. Один был растерзан собаками, другой заеден клопами, третий умер от обжорства, четвертый — от порчи головного инструмента, пятый — от натуги, стараясь постичь некоторый бенатский указ, и т. д. Был еще градоначальник Прыщ, голову которого, представлявшую собою фаршированную колбасу, откусил и проглотил прожорливый предводитель дворянства.
      За краткой «Описью градоначальникам» следует развернутая сатирическая картина деятельности наиболее «отличившихся» правителей города Глупова. Их свирепость, бездушие и тупоумие с особой силой заклеймил сатирик в образах двух градоначальников — Брудастого-Органчика и Угрюм-Бурчеева, получивших громкую известность в читательской среде.
      Брудастый имел в голове особое устройство, небольшой органчик, исполнявший лишь две пьесы: «Раззорю!» и «Не потерплю!» С течением времени музыкальный инструмент расстроился и градоначальник мог произносить только: «П-плю!» Часовых дел мастеру удалось лишь частично и ненадолго исправить испорченный механизм. Новый органчик не был своевременно доставлен из столицы. В Глупове, оставшемся на некоторое время без начальника, появились самозванцы и началась смута.
      Салтыков-Щедрин был великим мастером художественной фантастики, заострения образов и, в частности, сатирического гротеска, то есть такого преувеличения, с помощью которого явления реальной жизни изображаются в причудливой, невероятной форме, ярко разоблачающей их сущность. Брудастый-Органчик с примитивным механизмом в голове — образец такого гротеска. Этот прием позволил автору в убийственно смешном виде представить всю тупость ретивых царских сановников.
      Еще более жестоким представителем глуповских властей был Угрюм-Бурчеев — самая зловещая фигура во всей галерее градоначальников. Он был ужасен: цепенящий взор, деревянное лицо, никогда не освещавшееся улыбкой, узкий и покатый лоб, развитые челюсти, выражавшие готовность «раздробить или перекусить пополам». Одет он был в сюртук военного покроя, застегнутый на все пуговицы. Действовал непреклонно, с регулярностью механизма. Он не признавал ни разума, ни страстей, ни школ, ни грамотности; допускал только науку чисел, преподаваемую по пальцам.
      Идеалом человеческого общежития для Угрюм-Бурчеева была пустыня. Он мечтал весь мир превратить в военную казарму, всех заставить маршировать по одной прямой линии, все население разделить на взводы, роты, полки, отдав их под строжайшее наблюдение командиров и шпионов, во всем навести единообразие форм — в построении помещений, в одежде, в поведении, в работе. Требованиям правильного фронта он хотел подчинить даже брачные союзы, допуская их только между молодыми людьми одинакового роста и телосложения.
      Сатирически заостренный образ отвратительного деспота показывает, с каким презрением и негодованием относился Салтыков-Щедрин к царизму и с какой убийственной силой умел он пригвоздить к позорному столбу власть, враждебную пароду.
      Писатель-демократ страстно и мужественно защищал бесправных людей от свирепых Угрюм-Бурчеевых. Относясь с чувством глубокого сострадания к угнетенной народной массе, Салтыков вместе с тем сурово осуждал ее за политическую пассивность и неверие в свои силы. Именно за то, что она рабски повиновалась глупым властям, верила в царя и терпеливо ожидала пришествия добрых начальников, сатирик представил ее в обличительном образе глуповцев.
      Основной идейный замысел Щедрина, воплощенный в картинах и образах «Истории одного города», заключался в стремлении просветить народ, помочь ему освободиться от рабской психологии, порожденной веками гнета и бесправия, разбудить его гражданское самосознание для коллективной борьбы за свои права. Само соотношение образов в произведении — один градоначальник повелевает огромной массой людей — подчинено развитию мысли о том, что самодержавие, несмотря на всю свою жестокость, не так сильно, как это кажется устрашенному обывателю, что правящие верхи являются, в сущности, ничтожеством в сравнении с народной «громадиной». Достаточно угнетенной массе преодолеть чувство покорности и страха, как от правящей верхушки не останется и следа.
      Особенно ярко выражена эта мысль в сценах, рисующих последние дни градоначальствования Угрюм-Бурчеева. Одержимый идиотской решимостью осуществить «всеобщее равенство перед шпицрутеном», он «единолично сокрушил целую массу мыслящих существ». Он разрушил город и, задумав «устранить реку», всех загнал в пучину водоворота. Однако, как ни старался властный идиот, река, символизирующая неистребимость народной жизни, не унималась. «По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась».
      Несмотря на неистовство тирана, «глуповцы все-таки продолжали жить». Изнуренные, обруганные, охваченные смертельным страхом, они наконец возмутились. Терпение их лопнуло. Они увидели, что их притеснитель, который прежде казался страшным и всесильным, — «это подлинный идиот — и ничего более». Он раздражал, но уже не пугал. Крушение тирана было внезапным: налетел «смерч» и «прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе».
      Символическая картина смерча, сметающего Угрюм-Бурчеева, вызывала разные толкования. Наиболее основательно предположение, что в развязке произведения Щедрин намекал на грядущее стихийное народное восстание. Реальная обстановка 60-х годов не предвещала близкого конца народному терпению, она лишь давала достаточные основания считать, что это терпение не бессрочно и что оно может закончиться стихийным взрывом.
      Из этого, однако, не следует, что Салтыков-Щедрип был сторонником стихийной революции. Массовые стихийные восстания, по его выражению, — это «гневные движения истории», которые проявляют себя разрушительно, захватывая и правых и виноватых. Щедрина, просветителя по своим убеждениям, не покидала мысль о возможности бескровной революции. Он искал «тех драгоценных рамок, в которых хорошее могло бы упразднять дурное без заушений». Он был скорее склонен преувеличивать, нежели преуменьшать, отрицательные стороны стихийного крестьянского движения. Конкретные пути революционного преобразования общества пе вполне были ему ясны, и его поиски в этом направлении остались незавершенными. Все это и сказалось в финале романа.
      «История одного города» — это и грозное пророчество неизбежной гибели монархического режима, и призыв к активной борьбе с ним, но призыв, одновременно предостерегающий от разрушительных последствий стихийного восстания.
      Правильное понимание идейного содержания «Истории одного города» невозможно без уяснения ее художественного своеобразия. Произведение написано в форме летописного повествования о лицах и событиях, приуроченных к 1731 —1826 годам; Сатирик и и самом деле творчески преобразовал некоторые исторические факты указанных лет. В образах градоначальников угадываются черты сходства с реальными деятелями монархии: Негодяев напоминает Павла I, Грустилов — Александра I, Перехват-Залихватский — Николая I. Вся глава об Угрюм-Бурчееве полна намеков на деятельность Аракчеева — всесильного реакционнейшего сподвижника Павла I и Александра I. Однако «История одного города» — это вовсе не сатира на прошлое. Сам автор ее говорил, что у него не было намерения полемизировать с миром, уже отжившим, он имел в виду жизнь своего времени.
      Форма исторического повествования избрана сатириком для того, чтобы, во-первых, избежать придирок царской цензуры, а во-вторых, показать, что сущность монархического деспотизма на протяжении многих десятилетий нисколько не изменилась.
      Манера наивного летописца-обывателя позволила также Щедрину свободно и щедро включить в политическую сатиру легендарно-сказочный, фольклорный материал, раскрыть историю в бесхитростных по смыслу и причудливых по форме картинах повседневного народного быта, выразить антимонархические идеи в наиболее популярной, убедительной форме, доступной для широких читательских масс.
      В «Истории одного города» Салтыков довел до высокого совершенства характерные черты своей сатирической манеры, в которой обычно приемы реалистического стиля свободно сочетаются с гиперболой, гротеском, фантастикой, пародией.
      И. С. Тургенев в рецензии на «Историю одного города» поставил Салтыкова-Щедрина в ряд мировых сатириков, отметив черты, сближающие его с Ювеналом и Свифтом4.
      «История одного города» явилась итогом идейно-творческого развития Салтыкова за все предыдущие годы его литературной деятельности и обозначила вступление его политической сатиры в пору высшей зрелости, открывающую длинный ряд новых завоеваний его таланта.
     
      3
     
      Роман «Господа Головлевы» (1875—1880) стоит в ряду лучших произведений русских писателей (Гоголя, Гончарова, Тургенева, Толстого и др.), изображающих жизнь дворянства, и выделяется среди них беспощадностью отрицания того социального зла, которое было порождено в России господством помещиков. В своем суровом приговоре крепостничеству Салтыков-Щедрин с непревзойденной остротой разоблачил пагубное, развращающее влияние собственности и паразитизма на человеческий характер, показал неизбежность нравственного и физического разрушения паразитической личности.
      Разложение помещичьего класса Салтыков-Щедрин представил в форме истории морального вырождения и вымирания одного семейства землевладельцев-эксплуататоров. Распад родственных отношений в семье, где даже от порочной личности естественно ожидать некоторых проявлений человечности, сатирик избирает в качестве одного из самых убедительных свидетельств нравственного падения и исторической обреченности паразитического класса.
      Головлевская усадьба с ее обитателями — это собирательный художественный образ, обобщивший типические черты быта, нравов, варварской психологии помещиков, весь деспотический уклад их жизни накануне отмены крепостного права в 1861 году и после этой реформы.
      Всем смыслом своим роман Щедрина напрашивается на сближение с «Мертвыми душами» Гоголя. Тесная близость двух гениальных творений обусловлена родственностью выведенных в них социальных типов и единством пафоса отрицания. «Господа Головлевы» воспитывали народ в той школе ненависти к классу господ, основание которой положено «Мертвыми душами».
      Щедрин показывал мертвые души на более поздней стадии их исторического разложения; как революционный демократ, он отрицал их с высоты более прогрессивных общественных идеалов. В связи с этим все признаки социальной гангрены представлены в Головлевых в более сильной степени, и выводы автора относительно исторической обреченности дворянства приняли характер окончательного и беспощадного приговора, не оставлявшего места для гоголевских иллюзий о нравственном перерождении паразитического класса.
      «Головлево — это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую жертву». Здесь все говорило об угнетении, напоминало глухо запертую тюрьму. Члены семьи жестоко враждовали между собой, вели постоянные распри из-за наследства, поедали друг друга, как пауки в банке. Слова балбес, постылый, мерзавец, изверг, подлец, негодяй были обычными в этой среде. Жаждущему жизни и света здесь давали «вместо хлеба— камень, вместо поучения — колотушку». Молодые существа рвались прочь из этого обиталища смерти. Но, вырвавшись, они, не подготовленные ни к какой разумной человеческой деятельности, спешили насладиться отравами жизни и преждевременно гибли. Независимо от того, умирали они где-то вдали от Головлева, как умерли сыновья Иудушки Владимир и Петр и его племянница Любинька, или же возвращались умирать в Головлево, как Степка-балбес и Аннинька, во всех случаях Головлево было источником смерти. Здесь проникал в молодые жизни разрушительный яд. «Все смерти, все отравы, все язвы — все идет отсюда». Головлевщина — это саморазложение жизни, основанной на паразитизме, на угнетении человека человеком.
      От главы к главе рисует Салтыков-Щедрин картины тирании, нравственных увечий, одичания, следующих одна за другой смертей, все большего погружения головлевщины в сумерки. И на последней странице: ночь, темно, в доме пи малейшего шороха, на дворе мартовская мокрая метель, у дороги — закоченевший труп головлевского владыки Иудушки, «последнего представителя выморочного рода».
      Ни одной смягчающей или примиряющей ноты — таков расчет писателя-демократа с головлевщиной. Не только конкретным содержанием, но и всей своей художественной тональностью, порождающей ощущение гнетущего мрака, роман «Господа Головлевы» вызывает у читателя чувство глубокого нравственного и физического отвращения к владельцам «дворянских гнезд».
      В коллекции слабосильных и никчемных людишек головлевской семьи — пьяниц, мелких развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще неудачников — случайным метеором блеснула Арина Петровна. Эта властная женщина в течение длительного времени единолично и бесконтрольно управляла обширным головлевским имением. Все внимание свое опа устремила на округление владений и благодаря своей личной энергии успела удесятерить свое состояние.
      Страсть к накоплению господствовала в Арине Петровне над материнским чувством. Дети «не затрагивали пи одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства». Чувство собственности поработило чувство родительской привязанности.
      В кого уродились такие изверги? — спрашивала себя Арина Петровна на склоне лет своих, видя, как ее сыновья пожирают друг друга и как рушится созданная ее руками «семейная твердыня». Перед ней предстали итоги ее собственной жизни — жизни, которая была всецело подчинена бессердечному стяжательству и формировала «извергов».
      Самый отвратительный из них — Порфирий, прозванный в семье еще с детства Иудушкой, кровопивушкой.
      Эпизоды, рисующие детство Иудушки, раскрывают истоки формирования психики этого лицемера-стяжателя. В варварски жестокой среде помещиков-крепостников наказание непослушных и поощрение почтительных детей осуществлялось в грубо материальной форме, в виде худших и лучших кусков за столом. Ради вознаграждения Порфиша прикидывался ласковым сыном, заискивал перед матерью, имел склонность понаушничать, полебезить, показывал, что он — «весь послушание и преданность».
      Притворная почтительность как способ получения лакомого куска стала в дальнейшем постоянной маской Порфирия Головлева, за которой он скрывал свое хищническое нутро. Если в детстве Иудушка за сыновнюю преданность получал лучшие куски за столом, то впоследствии он получил за это лучшую часть при разделе имения. Затем он овладел поместьем брата Павла, прибрал к своим рукам все капиталы матери, обрекая эту некогда грозную и властную хозяйку головлевской семьи на заброшенность и одинокое умирание, и сделался властелином всех головлевских богатств.
      Свойственные Арине Петровне и всему головлевскому роду черты бессердечного стяжательства развились в Иудушке до предельного выражения. Если чувство жалости к сыновьям и сиротам-внучкам временами все-таки посещало черствую душу Арины Петровны, то Иудушка был «неспособен не только на привязанность, по и на простое жаленье». Его нравственное одервенение было так велико, что он без малейшего содрогания обрекал на гибель поочередно каждого из троих своих сыновей — Владимира, Петра и внебрачного младенца Володьку.
      В категории людей-хищников Иудушка представляет наиболее отвратительную разновидность, являясь хищником-лицемером. Каждая из этих двух основных особенностей его характера в свою очередь отягощена дополнительными чертами. Он хищник-садист. Он любит «пососать кровь», находя в страданиях других наслаждение. Неоднократно повторенное сатириком сравнение Порфирия Петровича с пауком, ловко расставляющим сети и сосущим кровь попадаемых в них жертв, чрезвычайно метко характеризует хищную Иудушкину манеру. Он лицемер-пустослов, прикрывающий свои коварные замыслы притворно-ласковой болтовней о пустяках.
      Все внешнее поведение и облик Иудушки обманчивы. «Лицо у него было светлое, умиленное, дышащее смирением и радостью». Глаза его «источали чарующий яд», а голос, «словно змей, заползал в душу и парализовал волю человека». Поэтому хищные вожделения и кровопийственные махинации Иудушки далеко не сразу бросаются в глаза и распознаются не легко. Они всегда глубоко спрятаны, замаскированы сладеньким пустословием и выражением внешней преданности и почтительности к тем, кого он наметил в качестве своей очередной жертвы. Мать, братья, сыновья, племянницы — все, кто соприкасался с Иудушкой, чувствовали, что его «добродушное» празднословие страшно своим неуловимым коварством.
      Особенность Иудушки как социально-психологического типа в том именно и состоит, что это хищник, предатель, лютый враг, прикидывающийся ласковым другом. Он совершал свои злодейства как самые обыкновенные дела, «потихонечку да полегонечку». Он с большим искусством пользовался такими прописными истинами своей среды, как почитание семьи, религии и закона, изводил людей тихим манером, действуя «по-родственному», «по-божески», «по закону». Чем подлее был замысел лицемера, тем чаще он повторял эти свои излюбленные выражения.
      Иудушка во всех отношениях личность ничтожная, скудоумная, мелкая даже в смысле своих отрицательных качеств. Й вместе с тем это полное олицетворение ничтожества держит в страхе окружающих, господствует над ними, побеждает их и несет им гибель. Ничтожество приобретает значение страшной, гнетущей силы, и происходит это потому, что оно опирается на крепостническую мораль, на закон и религию.
      Показывая защищенность Иудушки-кровопивца догматами религии и законами власти, Щедрин тем самым наносил удар нравственности собственников-эксплуататоров вообще, именно той зоологической нравственности, которая опирается на общепринятую, официально санкционированную ложь, на лицемерие, вошедшее в каждодневный обиход привилегированных классов. Другими словами, в «Господах Головлевых», в границах «семейного» романа, разоблачались и отрицались социальные, политические и нравственные принципы дворянско-буржуазного общества.
      Попрание Иудушкой всех норм человечности несло ему возмездие, неизбежно вело ко все большему разрушению личности. В своей деградации он прошел три стадии нравственного распада: запой празднословия, запой праздномыслия и пьяный запой, завершивший позорное существование кровопивца.
      Сначала Иудушка предавался безграничному пустословию, отравляя окружающих ядом своих сладеньких речей. Затем, когда вокруг него никого не осталось, пустословие сменилось пустомыслием. Закрывшись в кабинете, Иудушка погружался в злобные мечтания. В них он преследовал те же цели, что и в непосредственной жизни: искал полного и беспрепятственного удовлетворения жажды стяжания и жажды мщения. Его фантастические расчеты выражали «целый запутанный мир праздных помещичьих идеалов». Высчитывая воображаемые доходы, Иудушка изобретал все более дикие способы ограбления мужика. В мире призраков кровопивец уже не встречал никаких препятствий для осуществления своих желаний. В бредовых мечтаниях он довел свои хищные и садистские вожделения до их предельного завершения. Он достиг последней стадии того нравственного маразма, который был следствием социального паразитизма. Далее следовали алкоголизм и смерть.
      В последней главе романа («Расчет») Щедрин ввел трагический элемент в предсмертные переживания такого человекообразного, как Иудушка, показав в нём мучительное «пробуждение одичалой совести», смутное сознание вины за все содеянные им преступления. Совесть пробудилась в Иудушке, но слишком поздно, пробудилась лишь в трагически сложившихся для него обстоятельствах и не раньше того, как его нравственное и физическое разложение достигло последней черты и сделало его неспособным к прежнему злодейству. Проблеск совести у Иудушки — это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет развязку.
      Конечно, оставаясь непримиримым в своем отрицании дворянско-буржуазных принципов семьи, собственности и государства, Щедрин, как великий гуманист, не мог не скорбеть по поводу испорченности людей, находившихся во власти пагубных принципов. Эти переживания гуманиста дают себя знать в описании как всего головлевского мартиролога, так и предсмертной агонии Иудушки, но они продиктованы не чувством снисхождения к преступнику как таковому, а болью за попранный образ человеческий. И вообще в социально-психологическом содержании романа отразились сложные философские раздумья писателя-мыслителя над судьбами человека и общества, над проблемами взаимодействия среды и личности, социальной психологии и нравственности.
      Щедрину не была чужда и мысль о воздействии на «эмбрион стыдливости» представителей господствующих классов, в его произведениях неоднократны апелляции к их совести. Эти же идейно-нравственные соображения просветителя; гуманиста, глубоко верившего в торжество разума, справедливости и человечности, сказались и в финале романа «Господа Головлев' Позднее пробуждение совести у Иудушки не влечет за собой других последствий, кроме бесплодных предсмертных мучений. Не исключая случаев «своевременного» пробуждения сознания вины и чувства нравственной ответственности, Щедрин картиной трагического конца Порфирия Головлева давал живым соответствующий урок. Однако сатирик не связывал с подобными уроками далеко идущих надежд и вовсе не разделял мелкобуржуазных утопических иллюзий о возможности достижения идеала социальной справедливости путем морального исправления эксплуататоров. Сознавая огромное значение морального фактора в судьбах общества, Щедрин всегда оставался сторонником коренных социально-политических преобразований. В этом состоит принципиальное отличие убеждений Щедрина от взглядов таких современных ему писателей-моралистов, как Толстой и Достоевский.
      В богатейшей щедринской типологии Иудушка Головлев — это такое же аккордное слово сатирика о русских помещиках, как образ Угрюм-Бурчеева — о царской бюрократии. Иудушка — символ социального и морального распада дворянства. Но этим не исчерпывается идейно-художественный смысл 'образа.
      Роман «Господа Головлевы» показывает не только то, как умирают представители исторически обреченного класса, по и как они, проявляя хищную изворотливость, пытаются продлить свое существование за пределами срока, который им отвела история. Гнусное лицемерие Иудушки — это и психологический симптом разложения класса, отжившего свой век и вместе с тем коварное оружие, к которому прибегает вообще всякое паразитическое отребье в борьбе за сохранение своих привилегий, за укрепление своего пошатнувшегося положения в обществе.
      Иудушка олицетворяет наиболее омерзительную и вместе с тем наиболее живучую разновидность психологии собственников-эксплуататоров вообще. Поэтому в содержании этого образа следует различать его временное и длительное историческое значение. Если первое заключается в том, что он как тип русского дворянина воплощает в себе сущность феодального паразитизма, то второе состоит в том, что Иудушка как тип психологический олицетворяет сущность всякого лицемерия и предательства и в этом своем качестве выходит за рамки одной исторической эпохи, одного класса, одной нации.
      Всесторонним раскрытием социального генезиса лицемерия Щедрин подчеркнул широкую классовую значимость созданного им типа. В обществе, которое порождает Иудушек Головлевых, возможны всякие сорта лицемеров. В этом смысле Иудушка оказался подлинным родоначальником многих других иудушек, последующих представителей этого «бессмертного» рода. Образ Порфирия Петровича явился той емкой художественной психологической формулой, которая обобщала все формы и виды лицемерия правящих классов и партий эксплуататорского общества. Иудушкины патриархальные принципы «по-родственному», «по-божески», «по закону» у позднейших буржуазных лицемеров видоизменились, приобрели вполне современную формулировку — «во имя порядка», «во имя свободы личности», «во имя блага», «во имя спасения цивилизации от революционных варваров» и т. д., по идеологическая функция их осталась прежней: служить прикрытием своекорыстных интересов эксплуататоров. Иудушки более позднего времени сбросили свой старозаветпый халат, выработали отличные культурные манеры и в таком обличье успешно подвизались на политической арене.
      Использование образа Иудушки в сочинениях В. И. Ленина служит ярким доказательством огромной художественной емкости созданного Щедриным типа. С образом Иудушки Головлева В. И. Ленин сближает царское правительство, которое «прикрывает соображениями высшей политики свое иудушкино стремление — отнять кусок у голодающего»; бюрократию, которая, подобно опаснейшему лицемеру Иудушке, «искусно прячет свои аракчеевские вожделения под фиговые листочки народолюбивых фраз»; «благородного помещика», сильного «умением прикрывать свое нутро Иудушки целой доктриной романтизма и великодушия». В сочинениях В. И. Ленина представлены кадетский Иудушка и либеральный Иудушка, предатели революции Иудушка Троцкий и Иудушка Каутский; встречаются здесь и профессор Иудушка Головлев, и Иудушка Головлев самой новейшей капиталистической формации, и другие разновидности лицемеров, речи которых «похожи, как две капли воды, на бессмертные речи бессмертного Иудушки Головлева».
      Возводя всех этих позднейших дворянских и буржуазных лицемеров, подвизавшихся в области политики, к бессмертному Иудушке Головлеву, В. И. Ленин тем самым раскрывал широчайший социально-политический диапазон гениального щедринского художественного обобщения. Ленинская интерпретация красноречиво свидетельствует о том, что тип лицемера, созданный Щедриным, по своему значению выходит за рамки своей первоначальной классовой принадлежности и за рамки своего исторического периода. Лицемерие, то есть замаскированное благими намерениями хищничество, и есть та основная черта, которая обеспечивает иудушкам живучесть, длительное существование в условиях борьбы классов. До тех пор, _п ока суще-ствует эксплуататорский строй, всегда остается место для’лйце-меров, пустословов и предателей; они видоизменяются, но не исчезают. Источник их долговечности, их «бессмертия» — это порядок вещей, основанный на эксплуатации.
      Художественным раскрытием лицемерия Иудушки Головлева Щедрин дал гениальную формулу, определяющую сущность всякого лицемерия и всякого предательства вообще, в каких бы масштабах, формах и на каком бы поприще это ни проявлялось. Отсюда огромная потенциальная обличительная сила образа. Иудушка Головлев — поистине обобщение всей мерзости, порождаемой господством эксплуататоров, глубокая расшифровка внутренней сущности буржуазно-дворянского лицемерия, психологии вражеских замыслов, прикрытых благонамеренными речами. Как литературный тип Иудушка Головлев служил и долго еще будет служить мерилом определенного рода явлений и острым оружием общественной борьбы.
      Роман «Господа Головлевы» относится к высшим художественным достижениям Салтыкова-Щедрина. Если «История одного города» в 1870 году знаменовала собой итог развития щедринской сатиры за 1860-е годы, то «Господа Головлевы», появившиеся в законченном виде в 1880 году, обозначают рост щедринского реализма за 1870-е годы.
      В «Истории одного города» главным оружием сатирика служил смех, обусловивший преобладание приемов гиперболы, гротеска, фантастики. В «Господах Головлевых» Салтыков показал, каких блистательных результатов он может достичь путем психологического анализа, не прибегая к оружию смеха.
      Недаром роман был воспринят читателями, критиками и виднейшими писателями (Некрасовым, Тургеневым, Гончаровым) как проявление новых сторон могучего дарования Салтыкова-Щедрина. «Господа Головлевы» выделились на фоне всего ранее созданного Салтыковым, как крупнейшее достижение в жанре социально-психологического романа. В этом отношении «Господа Головлевы» сохраняют за собой первое место во всем творчестве писателя.
     
      4
     
      Выдающимся достижением последнего десятилетия литературной деятельности Салтыкова-Щедрина является книга «Сказки», включающая тридцать два произведения. Это — одно из самых ярких и наиболее популярных творений великого сатирика. За небольшим исключением сказки создавались в течение четырех лет (1883—1886). Сказка представляет собою своеобразный жанр щедринского творчества, но она органически близка художественному методу сатирика.
      Для сатиры вообще, и для сатиры Щедрина в частности, обычными являются приемы преувеличения, фантастики, иносказания, сближения обличаемых социальных явлений с явлениями животного мира. Эти приемы, связанные с народной сказочной фантастикой, в своем развитии вели к появлению отдельных сказочных эпизодов и «вставных» сказок внутри произведений; далее — к первым обособленным сказкам и, наконец, к созданию цикла. Написание целой книги сказок в первой половине 80-х годов объясняется, конечно, не только тем, что к этому времени сатирик творчески овладел жанром сказки. В обстановке свирепой правительственной реакции сказочная фантастика в какой-то мере служила средством художественной маскировки наиболее острых идейно-политических замыслов сатирика. Приближение формы сатирических произведений к народной сказке открывало также писателю путь к более широкой читательской аудитории. Поэтому в течение нескольких лет Щедрин с увлечением работает над сказками. В эту форму он как бы переливает все идейно-тематическое богатство своей сатиры и, таким образом, создает своеобразную малую сатирическую энциклопедию для народа.
      В сложном идейном содержании сказок Салтыкова-Щедрина можно, выделить три основные темы: сатира на правительственные верхи и на эксплуататорские классы, изображение жизни народных масс в царской России и обличение поведения и психологии обывательски настроенной интеллигенции. Но, конечно, строгое, тематическое разграничение щедринских сказок провести невозможно, и в этом нет надобности. Обычно одна и та же сказка наряду со своей главной темой затрагивает и другие. Так, почти в каждой сказке писатель касается жизни народа, противопоставляя ее жизни привилегированных слоев общества.
      Резкостью сатирического нападения непосредственно на правительственные верхи самодержавия выделяется «Медведь на воеводстве». Сказка, издевательски высмеивающая царя, министров, губернаторов, напоминает тему «Истории одного города», но на этот раз царские сановники преобразованы в сказочных медведей, свирепствующих в лесных трущобах.
      В сказке выведены трое Топтыгиных, по-разному отличившихся на воеводстве. Первые два ознаменовали свою деятельность по усмирению «внутренних врагов» разного рода злодействами, один — мелкими, «срамными» (чижика съел), другой — крупными, «блестящими» (погром над мужиками учинил). Топтыгин 3-й отличался от своих предшественников, жаждавших «блеска кровопролитий», добродушным нравом. Он ограничивал свою деятельность только соблюдением «исстари заведенного порядка», довольствовался злодействами «натуральными». Однако и при воеводстве Топтыгина 3-го ни разу лес не изменил своей прежней физиономии. «И днем, и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие — победный клик». Так продолжалось многие годы. Наконец лопнуло терпение мужиков, и они расправились с Топтыгиным- 3-м, как перед тем расправились с Топтыгиным 2-м.
      Причина народных бедствий заключается, следовательно, не в злоупотреблении властью, а в самом принципе самодержавной системы. Спасение не в замене злых Топтыгиных добрыми, а в устранении воевод Топтыгиных вообще, то есть в свержении самодержавия как антинародной и деспотической государственной формы. Такова основная идея сказки.
      По резкости и смелости сатиры на монархию рядом с «Медведем на воеводстве» может быть поставлена сказка «Орел-меценат», в которой разоблачается деятельность царизма на поприще просвещения. В отличие от Топтыгина, свалившего «произведения ума человеческого в отхожую яму», орел решил заняться не искоренением, а водворением паук и искусств, учредить «золотой век» просвещения. Заводя просвещенную дворню, орел так определял ее назначение: «...она меня утешать будет, а я ее в страхе держать стану. Вот и все!». Однако полного повиновения не было. Кое-кто из дворни осмеливался обучать грамоте самого орла. Он ответил на это расправой и погромом. Вскоре от недавнего «золотого века» не осталось и следа. Основная идея сказки выражена в словах: «орлы для просвещения вредны».
      Сказки «Медведь на воеводстве» и «Орел-меценат», метившие в высшие административные сферы, при жизни писателя не были допущены цензурой к опубликованию, но они распространялись в русских и зарубежных нелегальных изданиях и сыграли свою революционизирующую роль.
      С едким сарказмом обрушивался Щедрин на представителей массового хищничества — дворянство и буржуазию, действовавших под покровительством правящей политической верхушки и в союзе с нею. Они выступают в сказках то в обычном социальном облике помещика («Дикий помещик»), генерала («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»), купца («Верный Трезор»), кулака («Соседи»), то — и это чаще — в образах волков, лисиц, щук, ястребов и т. д.
      Салтыков-Щедрин, как отмечал В. И. Ленин, учил русское общество «различать под приглаженной и напомаженной внешностью образованности крепостника-помещика его хищные интересы»9. Это умение сатирика обнажать «хищные интересы» крепостников и возбуждать к ним народную ненависть ярко проявилось уже в первых щедринских сказках — «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» и «Дикий помещик». Приемами остроумной сказочной фантастики Щедрин показывает, что источником не только материального благополучия, но и так называемой дворянской культуры является труд мужика. Генералы-паразиты, привыкшие жить чужим трудом, очутившись на необитаемом острове без прислуги, обнаружили повадки голодных диких зверей, готовых пожрать друг друга. Только появление мужика спасло их от окончательного озверения и вернуло им обычный «генеральский» облик.
      Что же было бы, если бы не нашелся мужик? Это договаривается в сказочном повествовании о диком помещике, изгнавшем из своего имения всех мужиков. Он одичал, с головы до ног оброс волосами, «ходил же все больше на четвереньках», «утратил даже способность произносить членораздельные звуки».
      Наряду с сатирическим обличением паразитических привилегированных классов и сословий Салтыков-Щедрин затрагивает в сказке о двух генералах и вторую основную тему всего цикла — положение народа в эксплуататорском обществе. С чувством скорби и грустной иронии изобразил сатирик рабское поведение мужика. Среди обилия плодов, дичи и рыбы никчемные генералы погибали на острове от голода, так как могли овладеть куропаткой только в изжаренном виде. Беспомощно блуждая, они наконец набрели на спящего «лежебоку» и заставили его работать. Это был громаднейший мужичина, мастер на все руки. Он и яблок достал с дерева, и картофеля в земле добыл, и силок для ловли рябчиков из собственных волос изготовил, и огонь извлек, и разной провизии напек, чтобы накормить прожорливых тунеядцев, и пуха лебяжьего набрал, чтобы им мягко спалось. Да, это сильный мужичина! Перед силой его не устояли бы генералы.
      А между тем он безропотно подчинился своим поработителям. Дал им по десятку яблок, а себе взял «одно, кислое». Сам же веревку свил, чтобы генералы держали его ночыо на привязи. Да еще готов был «генералов порадовать за то, что они его, тунеядца, жаловали и мужицким его трудом не гнушалися!».
      Кричащее противоречие между огромной потенциальной силой и классовой пассивностью крестьянства представлено не только в этом произведении. Бедственное положение народа-труженика в царской России изображено Щедриным на страницах многих других его сказок. С горечью и глубоким состраданием рисовал он картины нищеты, забитости, долготерпения, массового разорения крестьянства, изнывавшего под тройным ярмом — чиновников, помещиков и капиталистов.
      С особой силой представлено это в сказке «Коняга», написанной яркими и жгучими красками. Вся сказка пропитана чувством острой боли и мучительной тревоги писателя-гуманиста за судьбу подневольного труженика и родной страны. Сказка рисует, с одной стороны, трагедию жизни русского крестьянства — этой громадной силы, находящейся в плену и во мраке, а с другой — скорбные переживания автора, связанные с безуспешными поисками ответа на важный вопрос: «Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет?»
      Коняга — это обобщенный поэтический образ всего подневольного русского крестьянства старой России. Это символ силы народной и в то же время символ вековой забитости, политической отсталости, это громадина, еще не осознавшая своей мощи.
      Главную помеху на пути к преодолению политической пассивности крестьянства Салтыков-Щедрин видел в лживых проповедях тех идеологов социального неравенства, которые представлены в «Коняге» образами «пустоплясов». Разными фальшивыми теориями они пытались ради своего благополучия оправдать и увековечить подневольное положение народа. «Упирайся, Коняга!... Н-но, каторжный, н-но!» — к этому сводился весь смысл их мнимого, либерально-барского народолюбия, гневно разоблаченного сатириком.
      В сказке о Коняге выражено стремление писателя поднять сознание народных масс до уровня их исторического призвания, вооружить их мужеством, разбудить их огромные дремлющие силы для коллективной самозащиты и активной освободительной борьбы. Салтыков-Щедрин верил в победу парода, хотя ему, как крестьянскому демократу-социалисту, не вполне были ясны конкретные пути к этой победе. До понимания исторической роли пролетариата он не дошел, закончив свою литературную деятельность в преддверии пролетарского этапа освободительной борьбы.
      Значительная часть щедринских сказок посвящена разоблачению поведения и психологии буржуазной интеллигенции, запуганной правительственными преследованиями и поддавшейся в годы политической реакции настроением постыдной паники. Представители этой категории людей нашли отражение в сатирическом зеркале щедринских сказок в уничтожающих образах премудрого пискаря, вяленой воблы, самоотверженного зайца, здравомысленного зайца, российского либерала.
      Изображением жалкой участи обезумевшего от страха героя сказки «Премудрый пискарь», пожизненно замуровавшего себя в темную нору, сатирик выставил на публичный позор интеллигента-обывателя, высказав презрение к тем, кто, покоряясь инстинкту самосохранения, уходил от активной общественной борьбы в узкий мир личных, шкурных интересов.
      «Нет, это не граждане, — говорит сатирик о таких людях,— а по меньшей мере бесполезные пискари. Никому от них ни тепло, ни холодно, никому ни чести, ни бесчестья, ни славы, ни бесславия... живут, даром место занимают да корм едят».
      С «Премудрым пискарем» по теме сближается одна из самых едких сатир на либерализм — сказка «Либерал». Благородно мыслящий либерал сначала робко выпрашивал у правительства реформ «по возможности», затем — «хоть что-нибудь», а кончил тем, что стал действовать «применительно к подлости». В. И. Ленин неоднократно использовал эту знаменитую щедринскую сказку для характеристики эволюции буржуазного либерализма, легко переходившего от «идеала» к «подлости», то есть к примирению с реакционной политикой.
      Щедрин всегда с ненавистью относился к трусливым, продажным либералам, ко всем тем людям, которые лицемерно маскировали свои жалкие общественные претензии громкими словами. Он не испытывал к ним другого чувства, кроме открытого презрения. Более сложным было отношение сатирика к тем честным, но заблуждающимся наивным мечтателям, представителем которых является заглавный герой знаменитой сказки «Карась-идеалист». Как искренний и самоотверженный поборник социального равенства, карась-идеалист выступает выразителем социалистических идеалов самого Щедрина и вообще передовой части русской интеллигенции. Но наивная вера карася в возможность достижения соцальной гармонии путем одного морального перевоспитания хищников обрекает на неминуемый провал все его высокие мечтания. Горячий проповедник чаемого будущего жестоко поплатился за свои иллюзии: оп был проглочен щукой.
      Беспощадным обнажением непримиримости классовых интересов, изобличением пагубности либерального соглашательства с реакцией, высмеиванием наивной веры простаков в пробуждение великодушия хищников — всем этим щедринские сказки подводили читателя к осознанию необходимости и неизбежности социальной революции.
      Богатое идейное содержание щедринских сказок выражено в общедоступной и яркой художественной форме. «Сказка,— говорил Н. В. Гоголь, — может быть созданием высоким, когда служит аллегорическою одеждою, облекающею высокую духовную истину, когда обнаруживает ощутительно и видимо даже простолюдину дело, доступное только мудрецу». Таковы и щедринские сказки. Они написаны настоящим народным языком — простым, сжатым и выразительным.
      Слова и образы для своих чудесных сказок сатирик подслушал в народных сказках и легендах, в пословицах и поговорках, в живописном говоре толпы, во всей поэтической стихии живого народного языка. Связь сказок Щедрина с фольклором проявилась и в традиционных зачинах с использованием формы давно прошедшего времени («жил-был...»), и в употреблении присказок («по щучьему веленью, по моему хотенью», «ни в сказке сказать, ни пером описать» и т. д.), и в частом обращении сатирика к народным речениям, всегда поданным в остроумном социально-политическом истолковании.
      И все же, несмотря на обилие фольклорных элементов, щедринская сказка, взятая в целом, не похожа на народные сказки, она ни в композиции, ни в сюжете не повторяет традиционных фольклорных схем. Сатирик не подражал фольклорным образцам, а свободно творил на основе их и в духе их, раскрывал и развивал их глубокий смысл, брал их у народа, чтобы вернуть пароду же идейно и художественно обогащенными. Поэтому даже в тех случаях, когда темы или отдельные образы щедринских сказок находят себе соответствие в ранее известных фольклорных сюжетах, они по своему идейному значению и художественному совершенству оказываются выше последних. Здесь, как и в сказках Пушкина и Андерсена, ярко проявляется обогащающее воздействие художника на жанры народной поэтической словесности.
      Опираясь на фольклорно-сказочную и литературно-басенную традицию, Щедрин дал непревзойденные образцы лаконизма в художественном истолковании сложных общественных явлений. В этом отношении особенно примечательны те сказки, в которых действуют представители зоологического мира.
      Образы животного царства были издавна присущи басне и сатирической сказке, являвшейся, как правило, творчеством социальных низов. Обращаясь к этим образам, народ обретал некоторую свободу для нападения на своих притеснителей и возможность говорить в доходчивой, забавной, остроумной манере о серьезных вещах. Эта любимая народом форма художественного повествования нашла в щедринских сказках широкое применение. Мастерским воплощением обличаемых социальных типов в образах зверей Щедрин достигал яркого сатирического эффекта. Уже самим фактом уподобления представителей господствующих классов и правящей касты самодержавия хищным зверям сатирик заявлял о своем глубочайшем презрении к ним.
      Щедрин был изобретателен и остроумен в выборе звериных образов и в распределении между ними тех ролей, которые они должны были разыгрывать в маленьких социальных комедиях и трагедиях.
      В «зверинце», представленном щедринскими сказками, зайцы изучают «статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые», и пишут корреспонденции в газеты; медведи ездят в командировки, получают прогонные деньги и стремятся попасть на «скрижали истории»; птицы разговаривают о капиталисте-железнодорожнике Губошлепове; рыбы толкуют о конституции и даже ведут диспуты о социализме. Но в том-то и состоит поэтическая прелесть и неотразимая художественная убедительность щедринских сказок, что как бы ни «очеловечивал» сатирик свои зоологические картины, какие бы сложные социальные роли ни поручал он своим «хвостатым» героям, последние всегда сохраняют за собой основные свои натуральные свойства.
     
      5
     
      Салтыков-Щедрин принадлежит к числу тех великих писателей, творчество которых отличается высокой идейностью, народностью, реализмом, художественным совершенством. Как и другие классики русского реализма, он превосходно владел мастерством изображения быта и психологии людей, социальных и нравственных явлений общественной жизни. Но он, как и каждый из его выдающихся литературных современников — Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой, — был оригинален, имел свое особое призвание и внес свой вклад в развитие русской и мировой литературы.
      Социально-политическая сатира — вот та область, где Салтыков-Щедрин остается непревзойденным художником. Яркое своеобразие Щедрина как писателя заключается прежде всего в могуществе его смеха, в искусстве применения гиперболы, гротеска, фантастики и эзоповского иносказания для реалистического воспроизведения действительности и ее оценки с прогрессивных общественных позиций.
      Смех — основное оружие сатиры. «Это оружие очень сильное,— говорил Щедрин, — ибо ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех». Этим оружием боролись с социальными и нравственными пороками общества Фонвизин в «Недоросле», Крылов в баснях, Грибоедов в «Горе от ума», Гоголь в «Мертвых душах» и «Ревизоре». Щедрин развивал их традиции. По его собственному признанию, юмор всегда составлял его главную силу.
      Щедрин — самый яркий продолжатель гоголевской традиции сатирического смеха. Гоголь и Щедрин обладали неистощимым остроумием в изобличении общественных пороков. И вместе с тем, есть большая разница в идейных мотивах и формах художественного выражения юмора у этих двух крупнейших русских сатириков.
      Белинский, оценивая юмор Гоголя как юмор «спокойный, спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве», в то же время говорил, что в творчестве бывает еще другой юмор, «грозный и открытый», «желчный, ядовитый, беспощадный» и. Таков именно юмор Щедрина.
      Характеризуя смех Щедрина как горький и резкий, отмечая в нем «нечто свифтовское», Тургенев писал: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова. Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое»12. По определению М. Горького, смех Щедрина —«это не смех Гоголя, а нечто гораздо более оглушительно-правдивое, более глубокое и могучее». Если к гоголевскому юмору приложима формула «смех сквозь слезы», то более соответствующей щедринскому юмору будет формула «смех сквозь презрение и негодование».
      В характере щедринского юмора сказались, конечно, свойства личности и дарования писателя, но прежде всего — новые общественные условия и новые идеи, верным приверженцем которых он был. За годы, разделяющие сатирическую деятельность Гоголя и Щедрина, совершился большой сдвиг в общественной жизни России и в развитии русской освободительной мысли. Руководящая роль в политической борьбе перешла от дворянства к разночинной демократии во главе с Чернышевским; идеи демократии нашли себе опору в идеях социализма; впервые в истории России складывалась. революционная ситуация. В этой обстановке громко прозвучал грозный щедринский смех, вдохновляемый ростом демократического движения и идеалами социализма; он глубже проникал в источник социального зла, нежели смех Гоголя. Разумеется, речь идет не о художественном превосходстве Щедрина над Гоголем, а о том, что по сравнению со своим великим предшественником Щедрин как сатирик ушел дальше, движимый временем и идеями. Что же касается собственно гоголевской творческой силы, то Щедрин признавал за нею значение высшего образца, на уровень которого сам он сумел подняться в лучших своих произведениях.
      Если Гоголь видел в сатирическом смехе средство нравственного исправления людей, то Щедрин, не чуждаясь этих намерений, считал главным назначением смеха возбуждение чувства негодования и активного протеста против социального неравенства и политического деспотизма. Щедринский смех отличался от гоголевского прежде всего своим, так сказать, политическим прицелом. Сатирический смех, в щедринской концепции, призван быть не целителем, а могильщиком устаревшего социального организма, призван накладывать позорное клеймо на те явления, которые закончили свой цикл развития и призваны на суде истории несостоятельными.
      В смехе Щедрина, преимущественно грозном и негодующем, не исключены и другие эмоциональные тона и оттенки, обусловленные разнообразием идейных замыслов, объектов изображения и душевных настроений сатирика. «Сказки», где представлены картины жизни всех социальных слоев общества, могут служить как бы хрестоматией образцов щедринского юмора во всем богатстве его художественного проявления. Здесь и презрительный сарказм, клеймящий царей и царских вельмож («Медведь на воеводстве». «Орел-меценат»), и веселое издевательство над дворянами-паразитами («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик»), и пренебрежительная насмешка над позорным малодушием либеральной интеллигенции («Премудрый пискарь», «Либерал»), и смешанный с грустью смех над доверчивым простаком, который наивно полагает, что можно смирить хищника призывом к добродетели («Карась-идеалист»).
      Салтыков-Щедрин был великим мастером иронии — топкой, скрытой насмешки, облеченной в форму похвалы, лести, притворной солидарности с противником. В этой ядовитейшей разновидности юмора Щедрина превосходил в русской литературе только один Гоголь. В «Сказках» щедринская ирония блещет всеми красками. Сатирик то восхищается преумным здравомысленным зайцем, который «так здраво рассуждал, что и ослу в пору», то вдруг вместе с генералами возмущается поведением тунеядца-мужика, который спал «и самым нахальным образом уклонялся от работы», то будто бы соглашается с необходимостью приезда медведя-усмирителя в лесную трущобу, потому что «такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали; а в ногу никто маршировать не хотел».
      Издевательски высмеивая носителей социального зла, изображая их в смешном виде, сатирик возбуждал к ним в обществе чувство активной ненависти, воодушевлял народную массу на борьбу с ними, поднимал ее настроение и веру в свои силы.
      Передовая русская литература жестоко преследовалась самодержавием. В борьбе с цензурными гонениями писатели прибегали к обманным средствам. «С одной стороны, — говорит Щедрин, — появились аллегории, с другой — искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создавалась особенная рабская манера писать, которая может быть названа Езоповскою,— манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств».
      Салтыков-Щедрин, до конца дней своих остававшийся на боевом посту политического сатирика, довел эзоповскую манеру до высшего совершенства. Действуя под гнетом цензуры, вынужденный постоянно преодолевать трудные барьеры, сатирик не отступал от своих демократических убеждений, а боролся с препятствиями художественными средствами. Он выработал целую систему иносказательных приемов, наименований, выражений, образов, эпитетов, метафор, которые позволили ему одерживать идейную победу над врагом. Так, например, в эзоповском языке Щедрина порядок вещей обозначает произвол самодержавия, сердцевед — шпиона, фюить — внезапную административную ссылку в отдаленные места. Продажных литераторов-приспособленцев сатирик именовал пенкоснимателями, а их газетам присвоил названия: «Пенкоснимательница», «Чего изволите?», «Помои», «Нюхайте на здоровье».
      Иносказания в произведениях Щедрина предназначены не только для обмана цензуры. Они являются эффективным средством сатирического изображения жизни, позволяющим подойти к предмету с неожиданной стороны и остроумно осветить его. Для сатиры это особенно важно, так как она тем успешнее достигает своей цели, чем неожиданнее ее нападение на противника и чем остроумнее очерчены его комические черты.
      Так, в сказке «Медведь на воеводстве» Щедрин называет Топтыгина скотиной, гнилым чурбаном, сукиным сыном, негодяем и т. п. — все это без применения звериной маски было бы невозможно сделать по отношению к царским сановникам, которых сатирик имеет й виду в данном случае. Конечно, царская цензура распознавала замаскированные замыслы сатирика, но нередко оказывалась перед невозможностью предъявить ему формальные обвинения. Образ медведя Топтыгина, обозначающий губернатора, избран не без цензурных соображений, вместе с тем найденный псевдоним имел все достоинства меткой, остроумной художественной метафоры, которая усиливала сатирическое нападение на правящую касту самодержавия. Этот пример может служить яркой иллюстрацией к признанию сатирика, что иногда благодаря обязательности эзоповской манеры ему удавалось отыскивать такие черты и краски, которые более врезаются в память читателя.
      Салтыков-Щедрин сумел подчинить приемы письма, навязанные ему цензурными обстоятельствами, требованиями художественной изобразительности.
      Эзоповский язык, помогая Щедрину ускользать от когтей царских цензоров и позволяя порой представлять явления жизни в живописном и остроумном виде, имел вместе с тем и свою отрицательную сторону. Он не всегда был понятен широкому кругу читателей. Поэтому сатирик, совершенствуя свою иносказательную манеру, все больше стремился сблизить ее с традициями народно-поэтического творчества. В своих сказках он достиг такой формы, которая оказывалась наименее уловимой для цензуры и в то же время отличалась высоким художественным совершенством и доступностью. Это была победа гения, обладавшего даром неистощимой изобретательности в области искусства слова.
      Огромное художественное дарование Салтыкова-Щедрина, его непревзойденное сатирическое мастерство по достоинству оценены крупнейшими русскими писателями. Салтыков, по определению И. С. Тургенева, отмежевал себе в нашей словесности целую область, в которой был «неоспоримым мастером и первым человеком». Л. Н. Толстой находил у Щедрина «все, что нужно», чтобы завоевать признание народа: «сжатый, сильный, настоящий язык», характерность, веселый смех, «знание истинных интересов жизни народа». М. Горький писал о Щедрине: «Это огромный писатель, гораздо более поучительный и ценный, чем о нем говорят. Широта его творческого размаха удивительна...».
      По силе дарования и по значению творчества Салтыков-Щедрин является сатириком общечеловеческого масштаба. Он по праву стоит в ряду таких всемирно известных имен, как Ювенал, Рабле, Свифт, Диккенс.
      «Я люблю родину до боли сердечной, — писал Салтыков-Щедрин,— и не могу себя помыслить нигде, кроме России». Страстное служение писателя-патриота, демократа и социалиста интересам народа, борьбе за социальную справедливость, за счастливое будущее своего отечества определяет непреходящее значение его творчества.
      Литературная деятельность Салтыкова-Щедрина оказывала огромное благотворное воздействие на общественную жизнь России. И в свое и в последующее время щедринская сатира служила грозным идейным оружием в руках революционеров.
      Салтыков-Щедрин был одним из наиболее ценимых К. Марксом и Ф. Энгельсом русских писателей. Острое слово сатирика активно помогало русским марксистам в годы подготовки социалистической революции. Его идеи и образы были многократно использованы и блестяще истолкованы в работах В. И. Ленина, обращавшегося к произведениям этого писателя чаще, чем к произведениям других художников слова.
      Для наших дней сохраняет свою силу совет В. И. Ленина «вспоминать, цитировать и растолковывать» Щедрина. Произведения сатирика и сегодня остаются незаменимым источником познания жизни и ценнейшим средством воспитания человека.
      В картинах и образах, созданных великим художником-мыслителем, правдиво и ярко запечатлена целая эпоха жизни нашего народа. М. Горький писал о Щедрине: «Значение его сатиры огромно, как по правдивости ее, так и по тому чувству почти пророческого предвидения тех путей, по коим должно было идти и шло русское общество... Предвидение это объясняется тем, что Салтыков прекрасно знал психику представителей культурного общества его времени, психика эта слагалась на его глазах. Он же был умен, честен, суров и никогда не замалчивал правды, как бы она ни была прискорбна... Невозможно понять историю России во второй половине XIX в. без помощи Щедрина». Произведения сатирика, напоминая о мрачной эпохе царизма, помогают лучше понять и оценить революционный подвиг русского народа, наше социалистическое настоящее.
      Щедринское творчество имеет для нас. помимо исторического и современное, живое значение. Оправдался пророческий смех сатирика, предвещавший неизбежную гибель эксплуататорского режима в России. Исчезли уродливые социальные формы жизни и человеческие типы, против которых ополчалась воинствующая сатира Щедрина. Вырваны корни, питавшие произвол, хищничество, эгоизм, предательство, двоедушие, ложь, трусость, легкомыслие и прочие социальные и нравственные пороки, которые беспощадно обличал сатирик. Но и в нашем обществе, свободном от мерзостей прошлого, еще встречаются люди, зараженные пороками старого времени. Поэтому сатира Щедрина продолжает служить делу нравственного воспитания народа, помогает распознавать и искоренять пережитки в сознании и психологии людей.
      Социальное зло, против которого восставал и которое с великим искусством изобличал Салтыков-Щедрин, еще существует и теперь, оно живет в тех или иных формах за рубежами нашей родины. Поэтому сатира Салтыкова сохраняет свою боевую силу в нашей идеологической борьбе с современным буржуазным варварством.
      Велико и собственно литературно-эстетическое значение творчества Салтыкова-Щедрина. Его традиции оказали свое плодотворное воздействие на многих писателей, критиков и журналистов, в частности на зачинателей социалистического реализма — М. Горького, В. Маяковского, Д. Бедного. Советские писатели, прибегая к сатире, неизменно находят для себя поддержку и творческое вдохновение в щедринских образах.
      Самоотверженное служение интересам народа, непримиримое отношение ко всем формам угнетения человека человеком, неустанная борьба за лучшие общественные идеалы, страстное стремление содействовать искусством слова решению самых жгучих вопросов жизни — все эти моральные черты великого писателя-гуманиста, претворенные в его ярких и оригинальных произведениях, поучительны для каждого, кто желает быть полезным обществу, и характеризуют Салтыкова-Щедрина как одного из самых сильных наших соратников в борьбе за социальную справедливость, в строительстве новой культуры и воспитании человека социалистического общества.