Глава седьмая
В ПОСЛЕДНЕМ РЯДУ
Кинотеатр «Ленинград» — самый большой в городе; именно здесь потом, в конце девяностых, открыли ресторан «Сталин». Фильм шёл очень хороший — «Золото Маккены».
Деньги были только у Берёзкиной, и оба кавалера плотно сели ей на хвост. Сначала посидели в буфете, потом поиграли на первых примитивных автоматах, потом взяли по мороженому и пошли в зал.
Три старушки, человек тридцать прогульщиков. Такая картина на всех утренних и дневных сеансах. Сели в последний ряд, чтобы всех видеть, потому что волнение не покидало. Мальчики по бокам, девочка посередине. Сняли шапки, расстегнулись.
— Что тебя понесло на уроке? — сказал Гусев.
— Сам не знаю.
— Ну и сказал бы, что не знаешь.
— Я в точности не знаю — чего я знаю, а чего нет. Вышел к доске — и понесло.
— Ты в другой раз поосторожней, чтобы очень заносило. Как у директора?
О господи… Как у директора. Снова в памяти какая-то чертовщина, винт. Всё смешалось. Но, скорее всего, в реальности ничего страшного не случилось.
— Ничего страшного, — сказал Телегин.
— Я иногда воображал, как прихожу к своему директору увольняться. Ну, здесь, в «Сталине» в ресторане. Я его, гада, ненавижу.
— Ну, расскажи.
Гусев стал рассказывать.
— Захожу молча с папироской. Подхожу к нему — и по морде. Потом мордой об стол — хрясь, потом на пол и ногами…
— Погоди, ты рэкет или крутой герой?
— Я крутой герой. Типа, Стивен Сигал. Охрана ломает дверь, а я так спокойно носы плющу, руки ломаю…
Берёзкина, сидевшая между ними, подумала, что эти два сорокалетних оборотня разговаривают в точности как дети. Может, они всю жизнь такими и были?
— …Или нет, не так. Я вообще не из оркестра, я из полиции. А он, падла, сливает отходы в речку. Блин, я уже всё прочувствовал, как будто на самом деле. Смотри, сидят, прогульщики, они же вообще таких фильмов не видели.
— А я ещё круче, — придумал Телегин. — Я волк.
— Кто?
— Джек Николсон, оборотень. Кино такое «Волк».
— Точно, точно, помню, хороший фильм.
— Помнишь, у него появлялась такая особенная сила, как он прыгал.
— Метров на тридцать. У него все органы стали сильнее — зрение, слух, обаяние. Как у нас.
— Обоняние. В том-то и дело, я поэтому и говорю. Всё видится и ощущается совершенно по-новому, как у оборотня.
— Ну, обаяние, это тоже. Ты помнишь, какая тёлка на него запала?
— Мишель Файфер.
— Вот так. Она в конце тоже превратилась.
— А мы тоже такие.
— Мы такие. Давай Берёзкину покусаем.
Гусев с Телегиным зарычали и вцепились зубами в плечи синтетической куртки. Берёзкина дёрнула плечами и поморщилась. Несколько человек на рычание обернулись. Мальчики сели прямо и замерли.
— Придумай ещё что-нибудь, как ты увольнялся, — сказал Телегин.
Гусев протянул ноги, засунул руки в карманы.
— Тёлки из кордебалета. Они, твари, меня даже не стесняются. Заходишь в гримёрку — а там все голые… Ну, почти голые. Некоторые вообще без лифчиков. А если ты в форме оркестра — уже не человек. Вот если бы зайти в цивильном, скрипнуть лопатником…
Берёзкина презрительно хмыкнула. Погас свет, стали смотреть кино.
Три раза в неделю Кира ходила на тренировки. Потом, к концу восьмого класса, кто-то сказал, что фигура будет мужиковатой, и она бросила. А ходила только из-за одного взрослого парня, с которым здоровалась, но не знала его имени. Слышала однажды, как его окликнули по прозвищу — Акула. Она приходила, а его смена уже заканчивалась. Часто она приходила раньше, садилась на трибунах и смотрела, как он плавает баттерфляем. По советски стиль назывался «дельфин». Дельфин, Акула… В общем, можно понять: не могли же его назвать Дельфин, словно какого-нибудь изнеженного педераста. А плыл этот парень действительно как дельфин — сильно, грациозно… Плавать дельфином по-настоящему, красиво, дано не многим, даже очень хорошим спортсменам.
Кира почувствовала, что хочет видеть этого парня. Что она уже почти снова в него влюблена. По-детскому, без секса, когда сама не знаешь, чего хочешь, только чтобы он был рядом…
Позвольте…
Это ещё что такое?! Телегин, оказывается, обнимает её за плечи. А Гусев положил руку на колено. Поглаживая, двигается выше, выше…
— Куда лезешь! — Кира ударила его по руке.
— Да ладно, не дури, киска.
— Убери, я сказала! — тут она заметила, что Телегин щупает её за грудь.
Пока она защищала девичью честь с левого фронта, Гусев залез под юбку и попытался раздвинуть стиснутые коленки.
— Дураки, мне нельзя, у меня месячные!
Аргумент никакой: во-первых, дело не в этом; во вторых, месячные закончились; в третьих… короче, в любой ситуации, особенно в последнем ряду, есть варианты.
— Ну киска, ну пожалуйста, я не могу… — Гусев почти плакал. Он попытался взять киску за шею и наклонить.
На экране полыхнул взрыв, и Кира увидела, что у обоих друзей штаны расстёгнуты и что оба онанируют.
— Что… Что такое!.. С ума сошли?! — вскочила она с места и, споткнувшись, побежала к выходу. — Психи, идиоты…
На улице, чтобы запутать следы, пролезла в дырку решётки Таврического сада, оглядываясь, пересекла его боковыми аллеями и вышла с другой стороны. Порылась в вещах. Купальник, шапочка, абонемент. Можно даже не плавать, просто посидеть на трибунах.
Кира вышла на Суворовский и села в троллейбус.
| 
