Константин Павлович РОТОВ (1902 – 1959)

Барто А. «Снегирь». — 1939 г.

Барто А. «Дом переехал». — 1956 г.

Михалков С. «Лев и ярлык» (сборник басен). — 1958 г.

      И. Абрамский о К Ротове

      "Мне позвонил Виталий Стацинский из «Веселых картинок»:
      — С тобой хочет познакомиться Ротов.
      Я ответил длительной паузой. Просто, как сказал классик, «в зобу дыханье сперло». Со мной хочет познакомиться Ротов! Ротов, рисунки которого я знаю с детства. Вырезал их из «Крокодила» и других журналов. Ротов, который так здорово проиллюстрировал «Капитана Врунгеля» и «Старика Хоттабыча»!
      На другой день я познакомился с Константином Павловичем.
      — Мы с твоим папой знакомы были давно,— сказал карикатурист.— По Союзу художников. А вот подружились в Северо-Енисейске. В ссылке. А до того по 8 лет провели в лагерях. Я в Соликамске, а папа твой на Колыме. В Севере-Енисейске у нас была хорошая, дружная компания. И комсомольский руководитель, и инженер, и даже протоиерей... Папа твой работал в клубе художником. Я тоже там подвизался. Мы как могли старались скрасить быт ссыльнопоселенцев. Устраивали в клубе веселые встречи Нового года. Даже с карнавалами. Однажды украсили зал дружескими шаржами на ссыльных и даже на местных милиционеров. Я нарисовал, а папа сочинил эпиграммы. Все очень веселились. А на другой день пришел Саша бледный и расстроенный: «Как бы нам, Костя, снова в лагерь не угодить. Разговоры идут по городу, что шаржи наши— издевательство над работниками советских органов милиции». Но, к счастью, разговоры скоро стихли и все обошлось...
     
      Я стал бывать у Ротова. Лагерь и ссылка не убили в нем огромного чувства юмора. Интереса ко всему новому и просто мальчишеской любви ко всякой технике.
      Построили новый мост в Лужниках — и Константин Павлович поехал посмотреть. Появились кухонные комбайны — и Константин Павлович немедленно приобрел. Сам возился с.комбайном. Впрочем, недолго. Что-то случилось с этой замечательной машиной, и она стала расшвыривать мясной фарш по всей кухне. К великой, впрочем, радости Кисы-Муры, ротовской любимицы.
      Новый фотоаппарат оказался непригодным для съемки с близкого расстояния, а Ротову, обожающему все живое, надо было снимать и насекомых. Муравьев, к примеру. И пришлось купить другой аппарат. Более совершенный.
      Я не расспрашивал Константина Павловича о пережитом, но иногда в разговоре он касался этой темы:
      — Когда меня арестовывали, уходя из дома, я сказал своим, что вины за мной никакой нет. Что, конечно, во всем разберутся, и я скоро вернусь домой...
      Точно такие слова я услышал от отца. Теперь-то я знаю, что с этими словами уходили миллионы людей. Но возвращались они очень не скоро, а многие не вернулись вовсе.
      Константин Павлович рассказывал:
      — Следствие вел Влодзимирский— высокий, стройный красавец. Он сажал меня, перед собой. Придвигал к моему лицу настольную лампу и направлял свет мне в лицо. Мощная лампа так сильно светила и грела, что, казалось, вот-вот глаза лопнут. Потом он снимал с руки часы и аккуратно клал их на стол. Я знал — будет бить. А он не просто бил, а пытал, да так, что и вспоминать об этом страшно. Иногда он на сутки (!) запирал меня в маленькую камеру-шкаф. Там не то что лечь, сидеть было нельзя. Только стоять. Сутки... Одно время он держал меня в одиночной камере. Для меня это тоже было пыткой. Я тяжело переносил одиночество. Чтобы не сойти с ума, рисовал маленьким обмылочком на брюках. Стирал нарисованное и снова рисовал...
     
      — Я человек не злой,— говорил Константин Павлович,— но этому красавцу я желал смерти. И бог услышал мои молитвы. Вслед за Берией в числе других был расстрелян и мой следователь... Однажды в камеру мне принесли чистую рубашку и приказали надеть. Через некоторое время повели куда-то. Привели в большой кабинет. Огромный письменный стол. Массивные кресла. В выдвинутом ящике стола видны резиновая дубинка и пистолет. Неожиданно открылась дверь, которую я сначала не заметил, из нее появился Берия. Он долго рассматривал меня. Потом спросил: «Почему вы не в партии?» — и, не дожидаясь ответа, ушел. Видно, наркому любопытно было взглянуть на карикатуриста— «врага народа», ордер на арест которого он собственноручно подписал.
     
      В комнате у Киры Владимировны — вдовы Ротова— висит его портрет. Товарищ по лагерю— Константин Иванович Лебедев — изобразил Константина Павловича с котом на руках. Кота звали Мордафон. Всеобщий любимец доставлял заключенным много радости. Но беднягу Мордафона постигла трагическая судьба. Он был съеден. И съеден был, что особенно обидно, любителем поэзии. Старик, убивший Мордафона, никогда не расставался с томиком стихов древнегреческих поэтов. Одним словом, был он интеллигент и лирик и поступил так с Мордафоном, конечно же, не от хорошей жизни.
     
      Шаржи на сокамерников
     
      — Когда укладывались спать на нарах, одежду клали под голову,— рассказывал Константин Павлович,— чтобы целее была. И все-таки у меня украли любимую рубашку. Огорчился я очень. Подходит «пахан»: «Что случилось?». Я рассказал. «Найду!»— сказал «пахан». Повернулся и ушел. Вечером ко мне подошел уголовник с огромным синяком под глазом и вручил мне мою рубашку: «Вот. Велено вернуть...» Что «политические» меня уважают, я знал, но что и уголовники...
      В Соликамске отбывал срок известный конферансье Алексеев. Этакий аристократ. Получив пайку хлеба и миску баланды, он не принимался за еду, не расстелив на коленях вместо салфетки давно не белый носовой платеж. Как-то, ведя концерт для заключенных, Алексеев, обращаясь к залу, пошутил: «Мы все тут дети. Нам всем от пяти до пятнадцати». Гонораром за шутку была нешуточная добавка к сроку...
      — В 1948 году я отбыл свой лагерный срок. В Москву меня не пустили. Прописали в Кимрах,— рассказывал Ротов — Тем не менее я часто бывал в Москве. Иногда даже оставался ночевать, чего делать не полагалось. Однажды ночью раздался звонок. Вошли двое: «Живущие— все прописаны?» «Все!» «Проверим!» И пошли по комнатам. За ними в квартире появилась дворничиха. За ней понятые. И, конечно, обнаружили меня. А обнаружив, арестовали... Когда я оделся и был готов идти, жена старшего брата сказала: «Костя, у тебя на пальто оторвалась пуговица. Снимай, я пришью». И она сказала это так категорично, с такой уверенностью в своей правоте, что люди, которые могли увести человека не только без пуговицы, но и без пальто, послушно сели на диван и терпеливо ждали, пока Лидия Ивановна не спеша делала свое дело.
     
      Повторю: пройдя круги ада, Ротов остался веселым и жизнерадостным человеком.
      Прихожу как-то, вешаю пальто в прихожей, а из комнаты Константина Павловича раздается веселый смех, точнее, хохот.
      — Знакомься,— говорит Константин Павлович,— это бывший главный инженер Шатурской электростанции. Знаешь, чего мы смеемся? Вспомнился один случай. Гнали нас этапом. Когда проходили через деревни, сердобольные люди кидали нам то хлеба кусочек, то картофелину вареную. Конвоиры на это смотрели сквозь пальцы. Но почему-то бдительно следили, чтобы соли нам не передали. И вот конвоир заметил, что соли кулечек кто-то бросил. Прошли мы деревню, и остановили нас в чистом поле. Приказали раздеться и разуться. И стали одежду нашу обыскивать. Вот и вспомнили мы, как плясали голые на снегу. Какие коленца выкидывали, чтоб не закоченеть. Мороз-то был тридцать да с ветерком. А соли не нашли. Видно, померещилось конвоиру. '
      Рассказывая о тюрьме или лагере, Константин Павлович почти не пользовался жаргоном тех мест. В речи его очень редко мелькали «шмоны», «вертухаи», «паханы» и прочее.
      — Хуже всего в лагере приходилось людям необщительным и тем, кто юмора не любит и не понимает,— говорил он— Вот был в лагере нашем молодой парень. Эстонец. Тяжелоатлет. Мастер спорта. Богатырь. По-русски говорил очень плохо. И, видно, поэтому друзей в лагере у него не было. И давило на него одиночество и сознание «отсутствия состава»... Чах он на глазах. Погиб буквально за два месяца.
      — А вот другой пример,— продолжал Ротов,— когда я еще был подследственным, в одной камере со мной сидел пожилой профессор. Он страшно был подавлен тюремной обстановкой, методами следствия. Жаловался мне: «Константин Павлович! Не могу я привыкнуть к своему унизительному положению. К тому, что в уборную меня провожает офицер. И пока я там, я не могу закрыть дверь. А он стоит передо мной и наблюдает. А потом дает мне клочок газеты и, предварительно заглянув в унитаз, спускает воду... Ужасно все это...». «Ну, что вы, профессор,— я ему говорю,— это же прекрасно. То, что офицер стоит у открытой двери,— это ж он заботу проявляет. Смотрит, удобно ли вам. Ну, а что в унитаз заглядывает, так это от того, что работа вашего желудка его беспокоит. Здоровье ваше его волнует. Ну, а воду сам спускает, чтобы вас не затруднять».
      И первый раз после ареста профессор улыбнулся. «Очень,— говорит,— вы меня утешили, Константин Павлович. Если научусь смотреть на все вашими глазами, то, глядишь, и выживу!..»
      — Между прочим, в лагере,— рассказывал Константин Павлович,— я узнал, как я знаменит. Ко мне подходили товарищи по несчастью и спрашивали, не тот ли я Ротов, который нарисовал «скандал на кухне».
      — Как-то,— вспоминал Ротов,— старшина заказал мне ковер. Он принес байковое одеяло, которое я должен был разрисовать. Старшина подробно рассказал сюжет. Сзади, слева — море. В море лодка с парусом. Сзади, справа— горы. На вершинах— снег. На первом плане действующий фонтан. У фонтана со сходством (старшина принес фотографию) должна быть изображена его любимая девушка. Рядом играет патефон. На пластинке меленько написано название любимой девушкиной песни. Над ней летит голубь, который держит в зубах(!) письмо от старшины, о чем говорит надпись на конверте. Заказ я выполнил. Старшина был доволен, я получил великолепный гонорар: полбуханки черного хлеба, Правда, одно условие я не выполнил. Но старшина на зубах не настаивал...
     
      — Константин Павлович, я тут перелистывал старый журнал «Искусство». Там были репродукции двух панно для советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Там среди фамилий живописцев увидел фамилию «Ротов». «Это уж не вы ли?» — спросил я, уверенный, что речь идет об однофамильце.
      — Представь себе, я. Панно написаны по моим эскизам. За двое суток я сделал их акварелью, причем все персонажи с портретным сходством.
      После этого разговора я снова разглядывал репродукции.
      А на панно были десятки людей. И Папанин, и Качалов, и Стаханов, и Дуся Виноградова... На двух панно— человек семьдесят!
      Как-то Константин Павлович сказал мне:
      — Вчера получил письмо от Н., человека, который оговорил меня на допросе. Показания его были причиной моего ареста. Однажды встретились с ним в пересыльной тюрьме. Он слезно просил прощения. Даже на колени становился. Но не смог я его простить... Потом он приезжал в Москву, но ко мне зайти не решился. Мне позвонил Коля Соколов и сказал, что Н. хочет меня видеть. Я сказал Коле, что зла этому человеку не желаю, но что видеть его не хочу. Не могу... А теперь вот письмо... Снова просит прощения. Нечего мне ему ответить. Ничего я ему не напишу...
      — Константин Павлович, как вас встретили коллеги, когда вы появились в Москве, отбыв срок?— спросил я.
      — Откровенно говоря, не все стремились со мной встретиться. Ведь я еще не был реабилитирован... Первым ко мне пришел Бродаты, Лев Григорьевич. Держался он так, как будто не восемь лет прошли с последней нашей встречи, а пара дней. Он пришел и сказал: «Константин Павлович, когда вы были у меня, вы забыли папиросы». Он достал из кармана начатую пачку. Это были папиросы, выпуск которых прекратился перед войной. Он хранил их восемь лет! Пока жив, буду помнить...
     
      — Когда мы были молоды,— рассказывал мне Ротов,— мы очень много работали, но и отдыхали весело. Какие вечеринки закатывали. Животы потом болели, но не от съеденного и выпитого, а от того, что смеялись много..."